Уральские сказы — I Павел Петрович Бажов
        Собрание сочинений #1
        Настоящее издание сочинений П.П.Бажова печатается втрех томах. Первый том состоит восновном изранних сказов Бажова, написанных иопубликованных имвпредвоенные годы ичастично вовремя Великой Отечественной войны. Сюда относятся циклы полуфантастических сказов: оХозяйке Медной горы ичудесных мастерах; старательские — оПолозе, змеях — хранителях золота иопервых добытчиках; легенды остаром Урале. Второй том содержит сказы, опубликованные П.Бажовым вконце войны ивпослевоенные годы. Написаны они вболее строгой реалистической манере, ифантастических персонажей вних почти нет. Тематически повествование вэтих сказах доходит донаших дней. Втретий том входят очерковые иавтобиографические произведения писателя, статьи, письма иархивные материалы.
        Том I
        Медной горы хозяйка
        Пошли раз двое наших заводских траву смотреть. Апокосы уних дальние были. ЗаСеверушкой где-то.
        День праздничный был, ижарко — страсть. Парун чистый. Аоба вгоре робили, наГумешках тоесть. Малахит-руду добывали, лазоревку тоже. Ну, когда икоролек свитком попадали итам протча, что подойдет.
        Один-то молодой парень был, неженатик, ауж вглазах зеленью отливать стало. Другой постарше. Этот ивовсе изробленный. Вглазах зелено, ищеки будто зеленью подернулись. Икашлял завсе тот человек.
        В лесу-то хорошо. Пташки поют-радуются, отземли воспарение, дух легкий. Их, слышь-ко, иразморило. Дошли доКрасногорского рудника. Там тогда железну руду добывали. Легли, значит, наши-то натравку под рябиной дасразу иуснули. Только вдруг молодой, — ровно его кто под бок толкнул, — проснулся. Глядит, аперед ним нагрудке руды убольшого камня женщина какая-то сидит. Спиной кпарню, апо косе видать — девка. Коса ссиза-черная инекак унаших девок болтается, аровно прилипла кспине. Наконце ленты нетокрасные, нетозеленые. Сквозь светеют итонко этак позванивают, будто листовая медь. Дивится парень накосу, асам дальше примечает. Девка небольшого росту, изсебя ладная иуж такое крутое колесо — наместе непосидит. Вперед наклонится, ровно усебя под ногами ищет, тоопять назад откинется, натот бок изогнется, надругой. Наноги вскочит, руками замашет, потом опять наклонится. Однем словом, артуть-девка. Слыхать — лопочет что-то, апо-каковски — неизвестно, искем говорит — невидно. Только смешком все. Весело, видно, ей.


        Парень хотел было слово молвить, вдруг его как по затылку стукнуло.
        —Мать тымоя, даведь это сама Хозяйка! Ееодежа-то. Как ясразу неприметил? Отвела глаза косой-то своей.
        А одежа иверно такая, что другой насвете ненайдешь. Изшелкового, слышь-ко, малахиту платье. Сорт такой бывает. Камень, анаглаз как шелк, хоть рукой погладить. «Вот, — думает парень, — беда! Как бы только ноги унести, пока незаметила». Отстариков он, вишь, слыхал, что Хозяйка эта — малахитница-то — любит над человеком мудровать. Только подумал так-то, она иоглянулась. Весело напарня глядит, зубы скалит иговорит шуткой:
        —Тычто же, Степан Петрович, надевичью красу даром глаза пялишь? Запогляд-то ведь деньги берут. Иди-ка поближе. Поговорим маленько. Парень испужался, конечно, авиду неоказывает. Крепится. Хоть она итайна сила, авсе ж таки девка. Ну, аонпарень — ему, значит, истыдно перед девкой обробеть.
        —Некогда, — говорит, — мне разговаривать. Без того проспали, атраву смотреть пошли.
        Она посмеивается, апотом иговорит:
        —Будет тебе наигрыш вести. Иди, говорю, дело есть.
        Ну, парень видит — делать нечего. Пошел кней, аона рукой маячит, обойди-де руду-то сдругой стороны. Онобошел ивидит-ящерок тут несчисленно. Ивсе, слышь-ко, разные. Одни, например, зеленые, другие голубые, которые всинь впадают, атокак глина либо песок сзолотыми крапинками. Одни, как стекло либо слюда, блестят, адругие, как трава поблеклая, акоторые опять узорами изукрашены. Девка смеется.
        —Нерасступи, — говорит, — мое войско, Степан Петрович. Тывон какой большой датяжелый, аони уменя маленьки. — Асама ладошками схлопала, ящерки иразбежались, дорогу дали.
        Вот подошел парень поближе, остановился, аона опять владошки схлопала, даиговорит, ивсе смехом:
        —Теперь тебе ступить некуда. Раздавишь мою слугу — беда будет. Онпоглядел под ноги, атам иземли незнатко. Все ящерки-то сбились водно место, — как пол узорчатый под ногами стал. Глядит Степан — батюшки, даведь это руда медная! Всяких сортов ихорошо отшлифована. Ислюдка тут же, иобманка, иблески всякие, кои намалахит походят.
        —Ну, теперь признал меня, Степанушка? — спрашивает малахитница, асама хохочет-заливается. Потом, мало погодя, иговорит:
        —Тынепужайся. Худого тебе несделаю.
        Парню забедно стало, что девка над ним насмехается даеще слова такие говорит. Сильно оносердился, закричал даже:
        —Кого мне бояться, коли явгоре роблю!
        —Вот иладно, — отвечает малахитница. — Мне как раз такого инадо, который никого небоится. Завтра, как вгору спускаться, будет тут ваш заводской приказчик, тыему искажи да, смотри, незабудь слов-то: «Хозяйка, мол, Медной горы заказывала тебе, душному козлу, чтобы тысКрасногорского рудника убирался. Ежели еще будешь эту мою железную шапку ломать, так ятебе всю медь вГумешках туда спущу, что никак еенедобыть».
        Сказала это иприщурилась:
        —Понял ли, Степанушко? Вгоре, говоришь, робишь, никого небоишься? Вот искажи приказчику, как явелела, атеперь иди датому, который стобой, ничего, смотри, неговори. Изробленный ончеловек, что его тревожить давэто дело впутывать. Итак вон лазоревке сказала, чтоб она ему маленько пособила.
        И опять похлопала владошки, ивсе ящерки разбежались. Сама тоже наноги вскочила, прихватилась рукой закамень, подскочила итоже, как ящерка, побежала по камню-то. Вместо рук-ног — лапы уеезеленые стали, хвост высунулся, по хребтине дополовины черная полоска, аголова человечья. Забежала навершину, оглянулась иговорит:
        —Незабудь, Степанушко, как яговорила. Велела, мол, тебе, — душному козлу, — сКрасногорки убираться. Сделаешь по-моему, замуж затебя выйду!
        Парень даже сплюнул вгорячах:
        —Тьфу ты, погань какая! Чтоб янаящерке женился.
        А она видит, как онплюется, ихохочет.
        —Ладно, — кричит, — потом поговорим. Может, инадумаешь?
        И сейчас же загорку, только хвост зеленый мелькнул.
        Парень остался один. Наруднике тихо. Слышно только, как загрудкой руды другой-то похрапывает. Разбудил его. Сходили насвои покосы, посмотрели траву, квечеру домой воротились, ауСтепана одно науме: как ему быть? Сказать приказчику такие слова — дело немалое, аонеще, — иверно, — душной был — гниль какая-то внутре унего, сказывают, была. Несказать — тоже боязно. Она ведь Хозяйка. Какую хошь руду может вобманку перекинуть. Выполняй тогда уроки-то. Ахуже того, стыдно перед девкой хвастуном себя оказать.
        Думал-думал, насмелился:
        —Была небыла, сделаю, как она велела.
        На другой день поутру, как успускового барабана народ собрался, приказчик заводской подошел. Все, конечно, шапки сняли, молчат, аСтепан подходит иговорит:
        —Видел явечор Хозяйку Медной горы, изаказывала она тебе сказать. Велит она тебе, душному козлу, сКрасногорки убираться. Ежели тыейэту железную шапку спортишь, так она всю медь наГумешках туда спустит, что никому недобыть.
        У приказчика даже усы затряслись.
        —Тычто это? Пьяный, али ума решился? Какая хозяйка? Кому тытакие слова говоришь? Даятебя вгоре сгною!
        —Воля твоя, — говорит Степан, — атолько так мне ведено.
        —Выпороть его, — кричит приказчик, — даспустить вгору ивзабое приковать! Ачтобы неиздох, давать ему собачьей овсянки иуроки спрашивать без поблажки. Чуть что — драть нещадно!
        Ну, конечно, выпороли парня ивгору. Надзиратель рудничный, — тоже собака непоследняя, — отвел ему забой — хуже некуда. Имокро тут, ируды доброй нет, давно бы бросить надо. Тут иприковали Степана надлинную цепь, чтобы, значит, работать можно было. Известно, какое время было, — крепость. Всяко гадились над человеком. Надзиратель еще иговорит:
        —Прохладись тут маленько. Ауроку стебя будет чистым малахитом столько-то, — иназначил вовсе несообразно.
        Делать нечего. Как отошел надзиратель, стал Степан каелкой помахивать, апарень все ж таки проворный был. Глядит, — ладно ведь. Так малахит исыплется, ровно кто его руками подбрасывает. Ивода куда-то ушла иззабоя. Сухо стало.
        «Вот, — думает, — хорошо-то. Вспомнила, видно, обо мне Хозяйка».
        Только подумал, вдруг звосияло. Глядит, аХозяйка тут, перед ним.
        —Молодец, — говорит, — Степан Петрович. Можно чести приписать. Неиспужался душного козла. Хорошо ему сказал. Пойдем, видно, мое приданое смотреть. Ятоже отсвоего слова неотпорна.
        А сама принахмурилась, ровно ейэто нехорошо. Схлопала владошки, ящерки набежали, соСтепана цепь сняли, аХозяйка имраспорядок дала:
        —Урок тут наломайте вдвое. Ичтобы наотбор малахит был, шелкового сорту. — Потом Степану говорит: — Ну, женишок, пойдем смотреть мое приданое.
        И вот пошли. Она впереди, Степан заней. Куда она идет — все ейоткрыто. Как комнаты большие под землей стали, астены уних разные. Товсе зеленые, тожелтые сзолотыми крапинками. Накоторых опять цветы медные. Синие тоже есть, лазоревые. Однем словом, изукрашено, что исказать нельзя. Иплатье наней — наХозяйке-то — меняется. Тооно блестит, будто стекло, товдруг полиняет, атоалмазной осыпью засверкает, либо скрасна медным станет, потом опять шелком зеленым отливает. Идут-идут, остановилась она.


        —Дальше, — говорит, — намногие версты желтяки дасеряки скрапинкой пойдут. Что ихсмотреть? Аэто вот под самой Красногоркой мы. Тут уменя после Гумешек самое дорогое место.
        И видит Степан огромадную комнату, авней постеля, столы, табуреточки —все изкорольковой меди. Стены малахитовые салмазом, апотолок темнокрасный под чернетью, анаемцветки медны.
        —Посидим, — говорит, — тут, поговорим. Сели это они натабуреточки, малахитница испрашивает:
        —Видал мое приданое?
        —Видал, — говорит Степан.
        —Ну, как теперь насчет женитьбы?
        А Степан инезнает, как отвечать. Унего, слышь-ко, невеста была. Хорошая девушка, сиротка одна. Ну, конечно, против малахитницы где же ейкрасотой равняться! Простой человек, обыкновенный. Помялся-помялся Степан, даиговорит:
        —Приданое утебя царям впору, аячеловек рабочий, простой.
        —Ты, — говорит, — друг любезный, невихляйся. Прямо говори, берешь меня замуж али нет? — Исама вовсе принахмурилась.
        Ну, Степан иответил напрямки:
        —Немогу, потому другой обещался.
        Молвил так-то идумает: огневается теперь. Аона, вроде обрадовалась.
        —Молодец, — говорит, — Степанушке. Заприказчика тебя похвалила, азаэто вдвое похвалю. Необзарился тынамои богатства, непроменял свою Настеньку накаменну девку. — Аупарня, верно, невесту-то Настей звали. — Вот, — говорит, — тебе подарочек для твоей невесты, — иподает большую малахитову шкатулку. Атам, слышь-ко, всякий женский прибор. Серьги, кольца ипротча, что даже неувсякой богатой невесты бывает.
        —Как же, — спрашивает парень, — ясэким местом наверх подымусь?
        —Обэтом непечалься. Все будет устроено, иотприказчика тебя вызволю, ижить безбедно будешь сосвоей молодой женой, только вот тебе мой сказ — обо мне, чур, потом невспоминай. Это третье тебе мое испытание будет. Атеперь давай поешь маленько.
        Схлопала опять владошки, набежали ящерки — полон стол установили. Накормила она его щами хорошими, пирогом рыбным, бараниной, кашей ипротчим, что по русскому обряду полагается. Потом иговорит:
        —Ну, прощай, Степан Петрович, смотри невспоминай обо мне. — Аусамой слезы. Она это руку подставила, аслезы кап-кап инаруке зернышками застывают. Полнехонька горсть. — На-ка вот, возьми наразживу. Большие деньги заэти камешки люди дают. Богатый будешь, — иподает ему.
        Камешки холодные, арука, слышь-ко, горячая, как есть живая, итрясется маленько. Степан принял камешки, поклонился низко испрашивает:
        —Куда мне итти? — Асам тоже невеселый стал.
        Она указала перстом, перед ним иоткрылся ход, как штольня, исветло вней, как днем. Пошел Степан по этой штольне, — опять всяких земельных богатств нагляделся ипришел как раз ксвоему забою. Пришел, штольня изакрылась, ивсе стало по-старому. Ящерка прибежала, цепь ему наногу приладила, ашкатулка сподарками вдруг маленькая стала, Степан испрятал еезапазуху. Вскоре надзиратель рудничный подошел. Посмеяться ладил, авидит — уСтепана поверх урока наворочено, ималахит отбор, сорт-сортом. «Что, — думает, — заштука? Откуда это?» Полез взабой, осмотрел все даиговорит:
        —Вэком-то забое всяк сколь хошь наломает. — Иповел Степана вдругой забой, авэтот своего племянника поставил.
        На другой день стал Степан работать, амалахит так иотлетает, даеще королек свитком попадать стали, аутого-у племянника-то, — скажи намилость, ничего доброго нет, все обальчик даобманка идет. Тут надзиратель исметил дело. Побежал кприказчику. Так итак.
        —Неиначе, — говорит, — Степан душу нечистой силе продал.
        Приказчик наэто иговорит:
        —Это его дело, кому ондушу продал, анам свою выгоду поиметь надо. Пообещай ему, что наволю выпустим, пущай только малахитовую глыбу восто пуд найдет.
        Велел все ж таки приказчик расковать Степана иприказ такой дал — наКрасногорке работы прекратить.
        —Кто, — говорит, — его знает? Может, этот дурак отума тогда говорил. Даируда там смедью пошла, только чугуну порча.
        Надзиратель объявил Степану, что отего требуется, атот ответил:
        —Кто отволи откажется? Буду стараться, анайду ли — это уж как счастье мое подойдет.
        Вскорости нашел имСтепан глыбу такую. Выволокли еенаверх. Гордятся, — вот-де мыкакие, аСтепану воли недали. Оглыбе написали барину, тот иприехал изсамого, слышь-ко, Сам-Петербурху. Узнал, как дело было, изовет ксебе Степана.
        —Вот что, — говорит, — даю тебе свое дворянское слово отпустить тебя наволю, ежели тымне найдешь такие малахитовые камни, чтобы, значит, изихвырубить столбы неменьше пяти сажен долиной.
        Степан отвечает:
        —Меня уж раз оплели. Ученый яноне. Сперва вольную пиши, потом стараться буду, ачто выйдет — увидим.
        Барин, конечно, закричал, ногами затопал, аСтепан одно, свое:
        —Чуть было незабыл — невесте моей тоже вольную пропиши, аточто это запорядок — сам буду вольный, ажена вкрепости.
        Барин видит — парень немягкий. Написал ему актовую бумагу.
        —На, — говорит, — только старайся, смотри.
        А Степан все свое.
        —Это уж как счастье поищет.
        Нашел, конечно, Степан. Что ему, коли онвсе нутро горы вызнал исама Хозяйка ему пособляла. Вырубили изэтой малахитаны столбы, какие имнадо, выволокли наверх, ибарин ихнаприклад всамую главную церкву вСам-Петербурхе отправил. Аглыба-та, которую Степан сперва нашел, ипосейчас внашем городу, говорят. Как редкость ееберегут.
        С той поры Степан наволю вышел, авГумешках после того все богатство ровно пропало. Много-много лазоревка идет, абольше обманка. Окорольке свитком ислыхом неслыхать стало, ималахит ушел, вода долить стала. Так стой поры Гумешки наубыль ипошли, апотом ихивовсе затопило. Говорили, что это Хозяйка огневалась застолбы-то, слышь-ко, что ихвцеркву поставили. Аейэто вовсе никчему.
        Степан тоже счастья вжизни непоимел. Женился он, семью завел, дом обстроил, все как следует. Жить бы ровно дарадоваться, аонневеселый стал издоровьем хезнул. Так наглазах итаял.
        Хворый-то придумал дробовичок завести инаохоту повадился. Ивсе, слышь-ко, кКрасногорскому руднику ходит, адобычи домой неносит. Восенях ушел так-то даисконцом. Вот его нет, вот его нет… Куда девался? Сбили, конечно, народ, давай искать. Аон, слышь-ко, наруднике увысокого камня мертвый лежит, ровно улыбается, иружьишечко унего тут же всторонке валяется, нестрелено изнего. Которые люди первые набежали, сказывали, что около покойника ящерку зеленую видели, датакую большую, каких ивовсе внаших местах небывало. Сидит будто над покойником, голову подняла, аслезы уейтак икаплют. Как люди ближе подбежали-она накамень, только ееивидели. Акак покойника домой привезли даобмывать стали — глядят: унего одна рука накрепко зажата, ичуть видно изнее зернышки зелененькие. Полнехонька горсть. Тут один знающий случился, поглядел сбоку назернышки иговорит:
        —Даведь это медный изумруд! Редкостный — камень, дорогой. Целое богатство тебе, Настасья, осталось. Откуда только унего эти камешки?
        Настасья — жена-то его — объясняет, что никогда покойник нипро какие такие камешки неговаривал. Шкатулку вот дарил ей, когда еще женихом был. Большую шкатулку, малахитову. Много вейдобренького, атаких камешков нету. Невидывала.
        Стали текамешки измертвой Степановой руки доставать, аони ирассыпались впыль. Так инедознались втупору, откуда они уСтепана были. Копались потом наКрасногорке. Ну, руда ируда, бурая, смедным блеском. Потом уж кто-то вызнал, что это уСтепана слезы Хозяйки Медной горы были. Непродал их, слышь-ко, никому, тайно отсвоих сохранял, сними исмерть принял. А?
        Вот она, значит, какая Медной горы Хозяйка!
        Худому сней встретиться — горе, идоброму — радости мало.[Медной горы хозяйка - Сказ впервые опубликован вместе сдвумя другими: «Про Великого Полоза» и«Дорогое имячко» — всборнике «Дореволюционный фольклор наУрале», Свердловское областное издательство, 1936. Эта сказы наиболее близки куральскому горнорабочему фольклору. Географически они связаны состаринным Сысертским горнозаводским округом, «в состав которого, — указывал П.Бажов, —входили пять заводов: Сысертский или Сысерть-главный завод округа, Полевской (он же Полевая или Полева) — самый старый завод округа, Северский (Северна), Верхний (Верх-Сысертскнй), Ильинский (Нижве-Сысертский). Вблизи Полевского завода было изнаменитейшее медное месторождение крепостной поры Урала — рудник Гумешки, иначе Медная гора, или просто Гора. Сэтими Гумешками, которые втечение столетия были жуткой подземной каторгой неодного поколения рабочих, связана большая часть сказов Полевского района» (П.Бажов, Предисловие ксказам, печатавшимся вжурнале «Октябрь», № 5-6, 1939, стр. 158).О Хозяйке Медной горы, оВеликом Полозе, отаинственном руднике Гумешки П.Бажов слышал
рассказы ивсобственной семье иузаводских стариков. Это были опытные рабочие, всю свою жизнь отдавшие горной промышленности. Кстарости, когда они уже «изробились», ихизшахт иотмедеплавильных печей переводили наболее легкую работу (в сторожа, лесообъездчики идр.). Они-то иявлялись рассказчиками преданий остарых заводах, ожизни горняков. Образ Хозяйки Медной горы или Малахитницы вгорно-рабочем фольклоре имеет различные варианты: Горная матка, Каменная девка, Золотая баба, девка Азовка, Горный дух, Горный старец, Горный хозяин — (см. П.Л.Ермаков, Воспоминания горнорабочего, Свердлгиз, 1947; Л.Потапов. Культ гор наАлтае, журнал «Советская этнография», № 2, 1946: «Песни исказы шахтеров», фольклор горняков Шахтинского района, Ростовское областное книгоиздательство, 1940; Н.Дыренкова, Шорскнй фольклер, М-Л. 1940 А. Мисюрев, Легенды ибыли, фольклор старых горнорабочих Южной иЗападной Сибири; — Новосибирск, 1940) — Все эти фольклерные персонажи являются — хранителями богатств горних недр. Образ Малахитницы — уП. Бажова значительно сложнее. Писатель воплотил вней красоту природы, вдохновляющую человека
натворческие искание.Образ Малахитницы изсказов П. Бажова широко вошел всоветское искусстве. Онвоссоздан насцене, вживописи искульптуре. «Образы бажовских сказов — вросписях стен Дворца пионеров вг. Свердловске, Дома пионеров вг. Серове, впроизведениях кустарной художественной промышленности, вигрушках для детей» (Вл. Бирюков, Певец Урала, газета «Красный курган», 1 февраля 1951 т.). Сказы Бажова воссозданы художниками-палешанами.«В большом белокаменном Дворце Пионеров г. Свердловска целые лабиринты комнат, ивжаждой изних очень много интересного. Новодну изкомнат ребята входят с — радостным чувством ожидания чего-то особенного, чуть таинственного ипрекрасного. Это — комната бажовских сказов. Навысокой просторной стене разметала свои длинные косы девушка — Залотой Волос. Рядом зеленоглазая красавица втяжелом малахитовом платье Медной горы Хозяйка. Танцует настене озорная рыжая девчоночка — Огневушка-Поскакушка. Так разрисовали комнату мастера изПалеха» («Пионерская правда» 10 марта 1950г.) Сказ «Медной горы Хозяйка» положил начало целой группе произведений, объединяемых образом Малахитницы. Вэту
группу, кроме указанного сказа, входят еще девять произведений, втом числе; «Приказчиковы подошвы» (1936), «Сочневы камешки» (1937), «Малахитовая шкатулка» (1938), «Каменный цветок» (1938), «Горный мастер» (1939), «Две ящерки» (1939), «Хрупкая веточка» (1940), «Травяная западенка» (1940), «Таюткино зеркальце» (1941).Может быть у кого-нибудь есть иллюстрации, не сочтите за труд —пришлите на jurgennt_yandex.ru, а то я в сети крометаких вотсимпатичных хозяюшек ничего не нашел.]
        Малахитовая шкатулка
        У Настасьи, степановой-то вдовы, шкатулка малахитова осталась. Совсяким женским прибором. Кольца там, серьги ипротча по женскому обряду. Сама Хозяйка Медной горы одарила Степана этой шкатулкой, как онеще жениться собирался.
        Настасья всиротстве росла, непривыкла кэкому-то богатству, даинешибко любительница была моду выводить. Спервых годов, как жили соСтепаном, надевывала, конечно, изэтой шкатулки. Только некдуше ейпришлось. Наденет кольцо… Ровно как раз впору, нежмет, нескатывается, апойдет вцеркву или вгости куда-замается. Как закованный палец-то, вконце нали посинеет. Серьги навесит — хуже того. Уши так оттянет, что мочки распухнут. Анаруку взять — не тяжелее тех, какие Настасья всегда носила. Буски вшесть ли семь рядов только раз ипримерила. Как лед кругом шеи-то инесогреваются нисколько. Налюди тебуски вовсе непоказывала. Стыдно было.
        —Ишь, скажут, какая царица вПолевой выискалась!
        Степан тоже непонуждал жену носить изэтой шкатулки. Раз даже как-то сказал:
        —Убери-ко куда отгреха подальше.
        Настасья ипоставила шкатулку всамый нижний сундук, где холсты ипротча про запас держат.
        Как Степан умер дакамешки унего вмертвой руке оказались, Настасье ипричтелось тушкатулку чужим людям показать. Атот знающий, который про Степановы камешки обскаэал, иговорит Настасье потом, как народ схлынул:
        —Ты, гляди, немотни эту шкатулку запустяк. Больших тысяч она стоит.
        Он, этот человек-то, ученой был, тоже извольных. Ране-то вщегарях ходил, даего отстранили: ослабу-де народу дает. Ну, ивинцом небрезговал. Тоже добра кабацка затычка был, нетем будь помянут, покойна головушка. Атак вовсем правильный. Прошенье написать, пробу смыть, знаки оглядеть — все по совести делал, некак иные протчие, абы наполштофа сорвать. Кому-кому, аему всяк поднесет стаканушку праздничным делом. Так оннанашем заводе идосмерти дожил. Около народа питался.
        Настасья отмужа слыхала, что этот щегарь правильный ивделах смышленый, даром что квинишку пристрастье поимел. Ну, ипослушалась его.
        —Ладно, — говорит, — поберегу начерный день. — Ипоставила шкатулку настаро место.
        Схоронили Степана, сорочины отправили честь-честью. Настасья — баба всоку даисдостатком, стали кней присватываться. Аона, женщина умная, говорит всем одно:
        —Хоть золотой второй, авсе робятам вотчим.
        Ну, отстали по времени.
        Степан хорошее обеспечение семье оставил. Дом справный, лошадь, корова, обзаведенье полное. Настасья баба работящая, робятишки пословные, неохтимнеченьки живут. Год живут, два живут, три живут. Ну, забеднели все ж таки. Где же одной женщине смалолетками хозяйство управить! Тоже ведь икопейку добыть где-то надо. Насоль хоть. Тут родня идавай Настасье вуши напевать:
        —Продай шкатулку-то! Начто она тебе? Что впусте добру лежать. Все едино иТанюшка, как вырастет, носить небудет. Вон там штучки какие! Только барам дакупцам впору покупать. Снашим-то ремьем ненаденешь эко место. Алюди деньги бы дали. Разоставок тебе.
        Однем словом, наговаривают. Ипокупатель, как ворон накости, налетел. Изкупцов все. Кто сто рублей дает, кто двести.
        —Робят-де твоих жалеем, по вдовьему положению нисхождение тебе делаем.
        Ну, оболванить ладят бабу, даненатупопали. Настасья хорошо запомнила, что ейстарый щегарь говорил, непродает затакой пустяк. Тоже ижалко. Как-никак женихово подаренье, мужнина память. Апуще того девчоночка уней младшенькая слезами улилась, просит:
        —Мамонька, непродавай! Мамонька, непродавай! Лучше явлюди пойду, атятину памятку побереги.
        От Степана, вишь, осталось трое робятишек-то. Двое нарнишечки. Робята как робята, аэта, как говорится, нивмать, нивотца. Еще при степановой бытности, как вовсе маленькая была, наэту девчоночку люди дивовались. Неточто девки-бабы, аимужики Степану говорили:
        —Неиначе эта утебя, Степан, изкистей выпала.
        В кого только зародилась! Сама черненька дабасенька, аглазки зелененьки. Нанаших девчонок будто ивовсе непоходит.
        Степан пошутит, бывало:
        —Это недиво, что черненька. Отец-то ведь смалых лет вземле скыркался. Ачто глазки зеленые — тоже дивить неприходится. Мало ли ямалахиту барину Турчанинову набил. Вот памятка мне иосталась.
        Так эту девчоночку Памяткой извал. — Ну-ка ты, Памятка моя! — И когда случалось ейчто покупать, так завсегда голубенького либо зеленого принесет.
        Вот иросла тадевчоночка напримете улюдей. Ровно ивсамделе гарусинка изпраздничного пояса выпала — далеко еевидно. Ихоть она нешибко кчужим людям ластилась, авсяк ей — Танюшка даТанюшка. Самые — завидущие бабешки, ителюбовались. Ну, как, — красота! Всякому мило. Одна мать повздыхивала: — Красота-то-красота, даненаша. Ровно кто подменил мне девчонку.
        По Степану шибко эта девчоночка убивалась. Чисто уревелась вся, слица похудела, одни глаза остались. Мать ипридумала дать Танюшке тушкатулку малахитову — пущай депозабавится. Хоть маленькая, адевчоночка, — смалых лет имлестно насебя-то навздевать. Танюшка изанялась разбирать эти штучки. Ивот диво — которую примеряет, таипо ней. Мать-то иное инезнала кчему, аэта все знает. Даеще говорит:
        —Мамонька, сколь хорошо тятино-то подаренье! Тепло отнего, будто напригревинке сидишь, — даеще кто тебя мягким гладит.
        Настасья сама нашивала, помнит, как унее пальцы затекали, уши болели, шея немогла согреться. Вот идумает: «Неспроста это. Ой, неспроста!» — дапоскорей шкатулку-то опять всундук. Только Танюшка стой поры нет-нет изапросит:
        —Мамонька, дай поиграть тятиным подареньем!
        Настасья когда ипристрожит, ну, материнско сердце — пожалеет, достанет шкатулку, только накажет:
        —Неизломай чего!


        Потом, когда подросла Танюшка, она исама стала шкатулку доставать. Уедет мать состаршими парнишечками напокос или еще куда, Танюшка останется домовничать. Сперва, конечно, управит, что мать наказывала. Ну, чашки-ложки перемыть, скатерку стряхнуть, визбе — сенях веничком подмахнуть, куричешкам корму дать, впечке поглядеть. Справит все поскорее, даизашкатулку. Изверхних-то сундуков ктому времени один остался, даитот легонький стал. Танюшка сдвинет его натабуреточку, достанет шкатулку иперебирает камешки, любуется, насебя примеряет.
        Раз кней изабрался хитник. Толи онвограде спозаранку прихоронился, толи потом незаметно где пролез, только изсуседей никто невидал, чтобы онпо улице проходил. Человек незнамый, апо делу видать кто-то навел его, весь порядок обсказал.
        Как Настасья уехала, Танюшка побегала много-мало по хозяйству изабралась визбу поиграть отцовскими камешками. Надела наголовник, серьги навесила. Вэто время ипых визбу этот хитник. Танюшка оглянулась — напороге мужик незнакомый, стопором. Итопор-то ихний. Всенках, вуголочке стоял. Только что Танюшка его переставляла, как всенках мела. Испугалась Танюшка, сидит, как замерла, амужик сойкиул, топор выронил иобеими руками глаза захватил, как обожгло их. Стонет-кричит:
        —Ой, батюшки, ослеп я! Ой, ослеп! — асам глаза трет.
        Танюшка видит — неладно счеловеком, стала спрашивать:
        —Тыкак, дяденька, кнам зашел, пошто топор взял? Атот, знай, стонет даглаза свои трет. Танюшка его ипожалела — зачерпнула ковшик воды, хотела подать, амужик так ишарахнулся спиной кдвери.
        —Ой, неподходи! — Так всенках исидел идвери завалил, чтобы Танюшка ненароком невыскочила. Даона нашла ход — выбежала через окошко иксуседям. Ну, пришли. Стали спрашивать, что зачеловек, каким случаем? Тот промигался маленько, объясняет — проходящий-де, милостинку хотел попросить, дачто-то сглазами попритчилось.
        —Как солнцем ударило. Думал — вовсе ослепну. Отжары, что ли.
        Про топор икамешки Танюшка суседям несказала. Теидумают: «Пустяшно дело. Может, сама же забыла ворота запереть, вот проходящий изашел, атут сним ислучилось что-то. Мало ли бывает». ДоНастасьи все ж таки проходящего неотпустили. Когда она ссыновьями приехала, этот человек ейрассказал, что суседям рассказывал. Настасья видит — все всохранности, вязаться нестала.
        Ушел тот человек, исуседи тоже.
        Тогда Танюшка матери ивыложила, как дело было. Тут Настасья ипоняла, что зашкатулкой приходил, давзять-то ее, видно, непросто. Асама думает: «Оберегать-то еевсе ж таки покрепче надо».
        Взяла дапотихоньку отТанюшки идругих робят изарыла тушкатулку вголбец.
        Уехали опять все семейные. Танюшка хватилась шкатулки, аеебыть бывало. Горько это показалось Танюшке, атут вдруг теплом ееопахнуло. Что заштука? Откуда? Огляделась, аиз-под полу свет. Танюшка испугалась — непожар ли? Заглянула вголбец, там водном уголке свет. Схватила ведро, плеснуть хотела — только ведь огня-то нет идымом непахнет. Покопалась втом месте, видит — шкатулка. Открыла, акамни-то ровно еще краше стали. Так игорят разными огоньками, исветло отних, как при солнышке. Танюшка ивизбу непотащила шкатулку. Тут вголбце инаигралась досыта.
        Так стой поры иповелось. Мать думает: «Вот хорошо спрятала, никто незнает», — адочь, как домовничать, так иурвет часок поиграть дорогим отцовским подареньем. Насчет продажи Настасья иговорить родне недавала. — По миру впору придет — тогда продам. Хоть круто ейприходилось, — аукрепилась. Так еще сколько-то годов перемогались, дальше напоправу пошло. Старшие робята стали зарабатывать маленько, даиТанюшка несложа руки сидела. Она, слышь-ко, научилась шелками дабисером шить. Итак научилась, что самолучшие барские мастерицы руками хлопали — откуда узоры берет, где шелка достает?
        А тоже случаем вышло. Приходит кним женщина. Небольшого росту, чернявая, внастасьиных уж годах, авостроглазая и, по всему видать, шмыгало такое, что только держись. Наспине котомочка холщовая, вруке черемуховый бадожок, вроде как странница. Просится уНастасьи:
        —Нельзя ли, хозяюшка, утебя денек-другой отдохнуть? Ноженьки ненесут, аитти неблизко.
        Настасья сперва подумала, неподослана ли опять зашкатулкой, потом все ж таки пустила.
        —Места нежалко. Непролежишь, поди, иссобой неунесешь. Только вот кусок-то унас сиротский. Утром — лучок скваском, вечером квасок случком, вся иперемена. Отощать небоишься, так милости просим, живи, сколь надо.
        А странница уж бадожок свой поставила, котомку наприпечье положила иобуточки снимает. Настасье это непо нраву пришлось, асмолчала. «Ишь неочесливая! Приветить еенеуспели, аона на-ко — обутки сняла икотомку развязала».
        Женщина, иверно, котомочку расстегнула ипальцем манит ксебе Танюшку:
        —Иди-ко, дитятко, погляди намое рукоделье. Коли поглянется, итебя выучу… Видать, цепкий глазок-то наэто будет!
        Танюшка подошла, аженщина иподает ейширинку маленькую, концы шелком шиты. Итакой-то, слышь-ко, жаркий узор натой ширинке, что ровно визбе светлее итеплее стало.
        Танюшка так глазами ивпилась, аженщина посмеивается.
        —Поглянулось знать, доченька, мое рукодельице? Хочешь — выучу?
        —Хочу, — говорит.
        Настасья так ивзъелась:
        —Идумать забудь! Соли купить неначто, атыпридумала шелками шить! Припасы-то, поди-ко, денег стоят.
        —Про тонебеспокойся, хозяюшка, — говорит странница. — Будет понятие удоченьки — будут иприпасы. Затвою хлеб-соль оставлю ей — надолго хватит. Адальше сама увидишь. Занаше-то мастерство денежки платят. Недаром работу отдаем. Кусок имеем.
        Тут Настасье уступить пришлось.
        —Коли припасов уделишь, так очем непоучиться. Пущай поучится, сколь понятия хватит. Спасибо тебе скажу.
        Вот эта женщина изанялась Танюшку учить. Скорехонько Танюшка все переняла, будто раньше которое знала. Давот еще что. Танюшка неточто кчужим, ксвоим неласковая была, акэтой женщине так ильнет, так ильнет. Настасья скоса запоглядывала:
        «Нашла себе новую родню. Кматери неподойдет, акбродяжке прилипла!»
        А таеще ровно дразнит, все Танюшку дитятком дадоченькой зовет, акрещеное имя ниразочку непомянула. Танюшка видит, что мать вобиде, анеможет себя сдержать. Дотого, слышь-ко, вверилась этой женщине, что ведь сказала ейпро шкатулку-то!
        —Есть, — говорит, — унас дорогая тятина памятка — шкатулка малахитова. Вот где каменья! Век бы наних глядела.
        —Мне покажешь, доченька? — спрашивает женщина.
        Танюшка даже неподумала, что это неладно. — Покажу, — говорит, — когда дома никого изсемейных небудет.
        Как вывернулся такой часок, Танюшка ипозвала туженщину вголбец. Достала Танюшка шкатулку, показывает, аженщина поглядела маленько даиговорит:
        —Надень конасебя — виднее будет. Ну, Танюшка, — нетого слова, — стала надевать, ата, знай, похваливает.
        —Ладно, доченька, ладно! Капельку только поправить надо.
        Подошла поближе, даидавай пальцем вкамешки тыкать. Который заденет — тот изагорится по-другому. Танюшке иное видно, иное — нет. После этого женщина иговорит:
        —Встань-ко, доченька, пряменько.
        Танюшка встала, аженщина идавай еепотихоньку гладить по волосам, по спине. Всю огладила, асама наставляет:
        —Заставлю тебя повернуться, так ты, смотри, наменя неоглядывайся. Вперед гляди, примечай, что будет, аничего неговори. Ну, поворачивайся!
        Повернулась Танюшка — перед ней помещение, какого она отродясь невидывала. Нетоцерква, неточто. Потолки высоченные настолбах изчистого малахиту. Стены тоже врост человека малахитом выложены, апо верхнему карнизу малахитовый узор прошел. Прямо перед Танюшкой, как вот взеркале, стоит красавица, про каких только всказках сказывают. Волосы, как ночь, аглаза зеленые. Ився-то она изукрашена дорогими каменьями, аплатье наней иззеленого бархату спереливом. Итак это платье сшито, как вот уцариц накартинках. Начем только держится. Состыда бы наши заводские сгорели налюдях такое надеть, аэта зеленоглазая стоит себе спокойнешенько, будто так инадо. Народу втом помещенье полно. По-господски одеты, ивсе взолоте дазаслугах. Укого спереду навешано, укого сзади нашито, аукого исовсех сторон. Видать, самое вышнее начальство. Ибабы ихние тут же. Тоже голоруки, гологруды, каменьями увешаны. Только где имдозеленоглазой! Ниодна вподметки негодится.
        В ряд сзеленоглазой какой-то белобрысенький. Глаза враскос, уши пенечками, как есть заяц. Аодежа нанем — уму помраченье. Этому золота-то мало показалось, так он, слышь-ко, наобую камни насадил. Датакие сильные, что, может, вдесять лет один такой найдут. Сразу видать — заводчик это. Лопочет тот заяц зеленоглазой-то, аона хоть бы бровью повела, будто его вовсе нет. Танюшка глядит наэту барыню, дивится нанее итолько туг заметила:
        —Ведь каменья-то наней тятины! — сойкала Танюшка, иничего нестало.
        А женщина тапосмеивается:
        —Недоглядела, доченька! Нетужи, по времени доглядишь.
        Танюшка, конечно, доспрашивается — где это такое помещенье?
        —Аэто, — говорит, — царский дворец. Тасамая палата, коя здешним малахитом изукрашена — твой покойный отец его добывал-то.
        —Аэто кто втятиных уборах икакой это сней заяц?
        —Ну, этого нескажу, сама скоро узнаешь.
        В тот же день, как пришла Настасья домой, эта женщина собираться вдорогу стала. Поклонилась низенько хозяйке, подала Танюшке узелок сшелками дабисером, потом достала пуговку махонькую. Толи она изстекла, толи издурмашка напростую грань обделана. Подает ееТанюшке, даиговорит:
        —Прими-ко, доченька, отменя памятку. Как что забудешь по работе либо трудный случай подойдет, погляди наэту пуговку. Тут тебе ответ ибудет.
        Сказала так-то иушла. Только ееивидели.
        С той вот поры Танюшка истала мастерицей, ауж вгоды входить стала, вовсе невестой глядит. Заводские парни онастасьины окошки глаза обмозолили, аподступить кТанюшке боятся. Вишь, неласковая она, невеселая, даизакрепостного где же вольная пойдет. Кому охота петлю надевать?
        В барском доме тоже проведали про Танюшку из-за мастерства-то ее. Подсылать кней стали. Лакея помоложе даполаднее оденут по-господски, часы сцепкой дадут ипошлют кТанюшке, будто заделом каким. Думают, необзарится ли девка наэкого молодца. Тогда ееобратать можно. Толку все ж таки невыходило. Скажет Танюшка что по делу, адругие разговоры того лакея безо внимания. Надоест, так еще надсмешку подстроит:
        —Ступай-ко, любезный, ступай! Ждут ведь. Боятся, поди, как бы утебя часы потом неизошли ицепка непомедела. Вишь, без привычки-то как тыихмозолишь.
        Ну, лакею или другому барскому служке эти слова, как собаке кипяток. Бежит, как ошпаренный, фырчит про себя:
        —Разве это девка? Статуй каменный, зеленоглазый! Такую ли найдем!
        Фырчит так-то, асамого уж захлестнуло. Которого пошлют, забыть неможет танюшкину красоту. Как привороженного ктому месту тянет-хоть мимо пройти, вокошко поглядеть. По праздникам чуть невсему заводскому холостяжнику дело натой улице. Дорогу усамых окошек проторили, аТанюшка инеглядит. Суседки уж стали Настасью корить:
        —Что это утебя Татьяна шибко высоко себя повела? Подружек уней нет, напарней глядеть нехочет. Царевича-королевича ждет аль вхристовы невесты ладится?
        Настасья наэти покоры только вздыхает:
        —Ой, бабоньки, исама неведаю. Итак-то уменя девка мудреная была, аколдунья эта проходящая вконец ееизвела. Станешь ейговорить, аона уставится насвою колдовскую пуговку имолчит. Так бы ивыбросила эту проклятую пуговку, дапо делу она ейнапользу. Как шелка переменить или что, так впуговку иглядит. Казала имне, дауменя, видно, глаза тупы стали, невижу. Налупила бы девку, да, вишь, она унас старательница. Почитай, ееработой только иживем. Думаю-думаю так-то даизареву. Ну, тогда она скажет: «Мамонька, ведь знаю я, что тут моей судьбы нет. Тоникого инепривечаю инаигрища нехожу. Что зря людей втоску вгонять? Ачто под окошком сижу, так работа моя того требует. Зачто наменя приходишь? Что яхудого сделала?» Вот иответь ей!
        Ну, жить все ж таки ладно стали. Танюшкино рукоделье намоду пошло. Неточто взаводе аль внашем городе, по другим местам про него узнали, заказы посылают иденьги платят немалые. Доброму мужику впору столько-то заробить.
        Только тут беда ихипристигла — пожар случился. Аночью дело было. Пригон, завозня, лошадь, корова, снасть всяка — все сгорело. Стем только иостались, вчем выскочили. Шкатулку, однако, Настасья выхватила, успела-таки. Надругой день иговорит.
        —Видно, край пришел — придется продать шкатулку.
        Сыновья водин голос:
        —Продавай, мамонька. Непродешеви только…
        Танюшка украдкой напуговку поглядела, атам зеленоглазая маячит — пущай продают. Горько стало Танюшке, ачто поделаешь? Все равно уйдет отцова памятка этой зеленоглазой. Вздохнула иговорит.
        —Продавать — так продавать, — Идаже нестала напрощанье текамни глядеть.
        И тосказать — усуседей приютились, где тут раскладываться.
        Придумали так — продать-то, акупцы уж тут как тут. Кто, может, сам иподжог-то подстроил, чтобы шкатулкой завладеть. Тоже ведь народишко-то — ноготок, доцарапается! Видят, — робята подросли — больше дают. Пятьсот там, семьсот, один дотысячи дошел. По заводу деньги немалые, можно наихобзавестись. Ну, Настасья запросила все ж таки две тысячи. Ходят, значит, кней, рядятся. Накидывают помаленьку, асами друг отдруга таятся, сговориться меж собой немогут. Вишь, кусок-то такой — ниодному отступиться неохота. Пока они так-то ходили, вПолевую иприехал новый приказчик.
        Когда ведь они — приказчики-то — подолгу сидят, автегоды имкакой-то перевод случился. Душного козла, который при Степане был, старый барин наКрылатовско завонь отставил. Потом был Жареной Зад. Рабочие его наболванку посадили. Тут заступил Северьян Убойца. Этого опять Хозяйка Медной горы впусту породу перекинула. Там еще двое ли, трое каких-то были, апотом иприехал этот.
        Он, сказывают, изчужестранных земель был, навсяких языках будто говорил, апо-русски похуже. Чисто-то выговаривал одно — пороть. Свысока так, срастяжкой — па-роть. Окакой недостаче ему заговорят, одно кричат: пароть! Его Паротей ипрозвали.
        На деле этот Паротя нешибко худой был. Онхоть кричал, авовсе народ напожарну негонял. Тамошним охлестышам вовсе идела нестало. Вздохнул маленько народ при этом Пароте.
        Тут, вишь, штука-то вчем. Старый барин ктой поре вовсе утлый стал, еле ногами перебирал. Онипридумал сына женить накакой-то там графине ли, что ли. Ну, ауэтого молодого барина была полюбовница, ионкейбольшую приверженность имел. Как делу быть? Неловко все ж таки. Что новые сватовья: скажут? Вот старый барин истал сговаривать туженщину сынову-то полюбовницу —замузыканта. Убарина же этот музыкант служил. Робятишек намузыках обучал итак разговору чужестранному, как ведется по ихнему положению.
        —Чем, — говорит, — тебе так-то жить — нахудой славе, выходи-ко тызамуж. Приданым тебя оделю, амужа приказчиком вПолевую пошлю. Там дело направлено, пущай только построже народ держит. Хватит, поди, наэто толку, что хоть имузыкант. Атысним лучше лучшего проживешь вПолевой-то. Первый человек, можно сказать, будешь. Почет тебе, уважение отвсякого. Чем плохо?
        Бабочка сговорная оказалась. Толи она врассорке смолодым барином была, толи хитрость поимела.
        —Давно, — говорит, — обэтом мечтанье имела, дасказать — ненасмелилась.
        Ну, музыкант, конечно, сперва уперся:
        —Нежелаю, — шибко про нее худа слава, потаскуха вроде…
        Только барин — старичонко хитрой. Недаром заводы нажил. Живо обломал этого музыканта. Припугнул чем али улестил, либо подпоил — ихнее дело, только вскорости свадьбу справили, имолодые поехали вПолевую. Так вот Паротя ипоявился внашем заводе. Недолго только прожил, атак — что зря говорить — человек невредный. Потом, как Полторы Хари вместо его заступил — изсвоих заводских, так жалели даже этого Паротю.
        Приехал сженой Паротя как раз втупору, как купцы Настасью обхаживали. Паротина баба тоже видная была. Белая дарумяная — однем словом, полюбовница. Небось, худу-то бы невзял барин. Тоже, поди, выбирал! Вот эта паротина жена ипрослышала — шкатулку продают. «Дай-ко, — думает, — посмотрю, может, всамделе стоющее что».
        Живехонько срядилась иприкатила кНастасье. Имведь лошадки-то заводские завсегда готовы!
        —Ну-ко, — говорит, — милая, покажи, какие-такие камешки продаешь?
        Настасья достала шкатулку, показывает. Упаротиной бабы иглаза забегали. Она, слышь-ко, вСам-Петербурхе воспитывалась, взаграницах разных смолодым барином бывала, толк вэтих нарядах имела. «Что же это, — думает, —такое? Усамой царицы эдаких украшениев нет, атут на-ко — вПолевой, упогорельцев! Как бы только несорвалась покупочка».
        —Сколько, — спрашивает, — просишь?
        Настасья говорит:
        —Две бы тысячи охота взять, Барыня порядилась для прилику, даиговорит:
        —Ну, милая, собирайся! Поедем комне сошкатулкой. Там деньги сполна получишь.
        Настасья, однако, наэто неподалась.
        —Унас, — говорит, — такого обычая нет, чтобы хлеб забрюхом ходил. Принесешь деньги — шкатулка твоя.
        Барыня видит — вон какая женщина, — живо скрутилась заденьгами, асама наказывает:
        —Тыуж, милая, непродавай шкатулку.
        Настасья отвечает:
        —Это будь внадежде. Отсвоего слова неотопрусь. Довечера ждать буду, адальше моя воля.
        Уехала паротина жена, акупцы-то инабежали все разом. Они, вишь, следили. Спрашивают:
        —Ну, как?
        —Запродала, — отвечает Настасья.
        —Засколь?
        —Задве, как назначила.
        —Что ты, — кричат, — ума решилась али что? Вчужие руки отдаешь, асвоим отказываешь! — Идавай-ко цену набавлять.
        Ну, Настасья наэту удочку неклюнула.
        —Это, — говорит, — вам привышно дело всловах вертеться, амне недоводилось. Обнадежила женщину, иразговору конец!
        Паротина баба крутехонько обернулась. Привезла деньги, передала изручки вручку, подхватила шкатулку иайда домой. Только напорог, анавстречу Танюшка. Она, вишь, куда-то ходила, ився эта продажа без нее была. Видит — барыня какая-то, исошкатулкой. Уставилась нанее Танюшка — дескать, нетаведь, какую тогда видела. Апаротина жена пуще того воззрилась.
        —Что занаваждение? Чья такая? — спрашивает.
        —Дочерью люди зовут, — отвечает Настасья. — Самая как есть наследница шкатулки-то, кою тыкупила. Непродала бы, кабы некрай пришел. Смалолетства любила этими уборами играть. Играет данахваливает — как-де отних тепло дахорошо. Дачто обэтом говорить! Что свозу пало — топропало!
        —Напрасно, милая, так думаешь, — говорит паротина баба. — Найду яместечко этим каменьям. — Апро себя думает: «Хорошо, что эта зеленоглазая силы своей нечует. Покажись такая вСам-Петербурхе, царями бы вертела. Надо —мой-то дурачок Турчанинов еенеувидал».
        С тем иразошлись.
        Паротина жена, как приехала домой, похвасталась:
        —Теперь, друг любезный, янеточто тобой, иТурчаниновым непонуждаюсь. Чуть что — досвиданья! Уеду вСам-Петербурх либо, того лучше, взаграницу, продам шкатулочку итаких-то мужей, как ты, две дюжины куплю, коли надобность случится.
        Похвасталась, апоказать насебе новокупку все ж таки охота. Ну, как — женщина! Подбежала кзеркалу ипервым делом наголовник пристроила. — Ой, ой, что такое! — Терпенья нет — крутити дерет волосы-то. Еле выпростала. Анеймется. Серьги надела — чуть мочки неразорвало. Палец вперстень сунула —заковало, еле смылом стащила. Муж посмеивается: нетаким, видно, носить! Аона думает: «Что заштука? Надо вгород ехать, мастеру показать. Подгонит как надо, только бы камни неподменил».
        Сказано — сделано. Надругой день сутра укатила. Назаводской-то тройке ведь недалеко. Узнала, какой самый надежный мастер, — и кнему. Мастер старый-престарый, апо своему делу дока. Оглядел шкатулку, спрашивает, укого куплено. Барыня рассказала, что знала. Оглядел еще раз мастер шкатулку, анакамни иневзглянул даже:
        —Невозьмусь, — говорит, — что хошь давайте. — Нездешних это мастеров работа. Нам несподручно сними тягаться.
        Барыня, конечно, непоняла, вчем тут закорючка, фыркнула ипобежала кдругим мастерам. Только все как сговорились: оглядят шкатулку, полюбуются, анакамни несмотрят иотработы наотрез отказываются. Барыня тогда нахитрости пошла, говорит, что эту шкатулку изСам-Петербурху привезла. Там все иделали. Ну, мастер, которому она это плела, только рассмеялся.
        —Знаю, — говорит, — вкаком месте шкатулка делана, ипро мастера много наслышан. Тягаться сним всем нашим непо плечу. Наодного кого тот мастер подгоняет, другому неподойдет, что хошь делай.
        Барыня итут непоняла всего-то, только тоиуразумела — неладно дело, боятся кого-то мастера. Припомнила, что старая хозяйка сказывала, будто дочь любила эти уборы насебя надевать.
        «Не по этой ли зеленоглазой подгонялись? Вот беда-то!»
        Потом опять переводит вуме:
        «Да мне-то что! Продам какой ниесть богатой дуре. Пущай мается, аденежки уменя будут!» Сэтим иуехала вПолевую.
        Приехала, атам новость: весточку получили-старый барин приказал долго жить. Хитренько сПаротей-то онустроил, асмерть его перехитрила — взяла истукнула. Сына так инеуспел женить, ионтеперь полным хозяином стал. Через малое время паротина жена получила писемышко. Так итак, моя любезная, по вешней воде приеду назаводах показаться итебя увезу, амузыканта твоего куда-нибудь законопатим. Паротя про это как-то узнал, шум-крик поднял. Обидно, вишь, ему перед народом-то. Как-никак приказчик, атут вон что — жену отбирают. Сильно выпивать стал. Сослужащими, конечно. Они рады стараться надаровщинку-то. Вот раз пировали. Кто-то изэтих запивох ипохвастай:
        —Выросла-де унас взаводе красавица, другую такую нескоро сыщешь.
        Паротя испрашивает:
        —Чья такая? Вкотором месте живет?
        Ну, ему рассказали, ипро шкатулку помянули вэтой-де семье ваша жена шкатулку покупала. Паротя иговорит:
        —Поглядеть бы, — аузапивох изаделье нашлось.
        —Хоть сейчас пойдем — освидетельствовать, ладно ли они новую избу поставили. Семья хоть извольных, аназаводской земле живут. Вслучае чего иприжать можно.
        Пошли двое ли, трое сэтим Паротей. Цепь притащили, давай промер делать, незарезалась ли Настасья вчужую усадьбу, выходят ли вершки меж столбами.
        Подыскиваются, однем словом. Потом заходят визбу, аТанюшка как раз одна была. Глянул нанее Паротя ислова потерял. Ну, нивкаких землях такой красоты невидывал. Стоит как дурак, аона сидит — помалкивает, будто еедело некасается. Потом отошел малость Паротя, стал спрашивать:
        —Что поделываете?
        Танюшка говорит:
        —По заказу шью, — иработу свою показала.
        —Мне, — говорит Паротя, — можно заказ сделать?
        —Отчего же нет, коли вцене сойдемся.
        —Можете, — спрашивает опять Паротя, — мне ссебя патрет шелками вышить?
        Танюшка потихоньку напуговку поглядела, атам зеленоглазая ейзнак подает — бери-де заказ! — инасебя пальцем указывает. Танюшка иотвечает:
        —Свой патрет небуду, аесть уменя напримете женщина одна вдорогих каменьях, вцарицыном платье, эту вышить могу. Только недешево будет стоить такая работа.
        —Обэтом, — говорит, — несумлевайтесь, хоть сто, хоть двести рублей заплачу, лишь бы сходственность свами была.
        —Влице, — отвечает, — сходственность будет, аодежа другая.
        Срядились засто рублей. Танюшка исрок назначила — через месяц. Только Паротя нет-нет изабежит, будто озаказе узнать, аусамого вовсе нетонауме. Тоже обахмурило его, аТанюшка ровно ивовсе незамечает. Скажет два-три слова, ивесь разговор. Запивохи-то паротины подсмеиваться над ним стали:
        —Тут-де неотломится. Зря сапоги треплешь! Ну, вот, вышила Танюшка тот патрет. Глядит Паротя — фу ты, боже мой! даведь это она самая иесть, одежой дакаменьями изукрашенная! Подает, конечно, три сотенных билета, только Танюшка два-то невзяла.
        —Непривышны, — говорит, — мыподарки-то принимать. Трудами кормимся.
        Прибежал Паротя домой, любуется напатрет, аотжены впотай держит. Пировать меньше стал, взаводское дело вникать мало-мало начал.
        Весной приехал назаводы молодой барин. ВПолевую прикатил. Народ согнали, молебен отслужили, ипотом вгосподском доме тонцы-звонцы пошли. Народу тоже две бочки вина выкатили — помянуть старого, проздравить нового барина. Затравку, значит, сделали. Наэто все Турчаниновы мастера были. Как зальешь господскую чарку десятком своих, так инивесть какой праздник покажется, анаповерку выйдет — последние копейки умыл ивовсе никчему. Надругой день народ наработу, авгосподском дому опять пировля. Датак ипошло. Поспят сколько даопять загулянку. Ну, там, налодках катаются, налошадях влес ездят, намузыках бренчат, дамало ли. АПаротя все время пьяной. Нарочно кнему барин самых залихватских питухов поставил — накачивай-де доотказу! Ну, теистараются новому барину подслужиться.
        Паротя хоть пьяной, ачует, кчему дело клонится. Ему перед гостями неловко. Ониговорит застолом, при всех:
        —Это мне безо внимания, что барин Турчанинов хочет уменя жену увезти. Пущай повезет! Мне такую ненадо. Уменя вот кто есть! — Даидостает изкармана тот шелковый патрет. Все так иахнули, апаротина баба ирот закрыть неможет. Барин тоже въелся глазами-то. Любопытно ему стало.
        —Кто такая? — спрашивает.
        Паротя, знай, похохатывает:
        —Полон стол золота насыпь — итонескажу!
        Ну, акак нескажешь, коли заводские сразу Танюшку признали. Один перед другим стараются — барину объясняют. Паротина баба руками-ногами:
        —Что вы! Что вы! Околесицу этаку городите! Откуда узаводской девки платье такое даеще каменья дорогие? Апатрет этот муж из-за границы привез. Еще досвадьбы мне показывал. Теперь спьяных-то глаз, мало ли что сплетет. Себя скоро помнить небудет. Ишь, опух весь!
        Паротя видит, что жене шибко немило, онидавай чехвостить:
        —Страмина ты, страмина! Что тыкосоплетки плетешь, барину вглаза песком бросашь! Какой ятебе патрет показывал? Здесь мне его шили. Тасамая девушка, про которую они вон говорят. Насчет платья лгать небуду — незнаю. Платье какое хошь надеть можно. Акамни уних были. Теперь утебя вшкапу заперты. Сама же ихкупила задве тысячи данадеть несмогла. Видно, неподходит корове черкасско седло. Весь завод про покупку-то знает!
        Барин как услышал про камни, так сейчас же:
        —Ну-ко, покажи!
        Он, слышь-ко, малоумненький был, мотоватый. Однем словом, наследник. Ккамням-то сильное пристрастие имел. Щегольнуть ему было нечем, — как говорится, ниросту, ниголосу, — так хоть каменьями. Где нипрослышит про хороший камень, сейчас купить ладится. Итолк вкамнях знал, даром что нешибко умный.
        Паротина баба видит — делать нечего, — принесла шкатулку. Барин взглянул исразу:
        —Сколько?
        Та ибухнула вовсе неслыханно. Барин рядиться. Наполовине сошлись, изаемную бумагу барин подписал: небыло, вишь, денег-то ссобой. Поставил барин перед собой шкатулку настол, даиговорит:
        —Позовите-ко эту девку, про которую разговор. Сбегали заТанюшкой. Она ничего, сразу пошла, — думала, заказ какой большой. Приходит вкомнату, атам народу полно ипосредине тот самый заяц, которого она тогда видела. Перед этим зайцем шкатулка — отцово подаренье. Танюшка сразу признала барина испрашивает:
        —Зачем звали?
        Барин ислова сказать неможет. Уставился нанее, даивсе. Потом все ж таки нашел разговор.
        —Ваши камни?
        —Были наши, теперь вон ихние, — ипоказала напаротину жену.
        —Мои теперь, — похвалился барин.
        —Это дело ваше.
        —Ахошь, подарю обратно?
        —Отдаривать нечем.
        —Ну, апримерить насебя тыихможешь? Взглянуть мне охота, как эти камни начеловеке придутся.
        —Это, — отвечает Танюшка, — можно. Взяла шкатулку, разобрала уборы, — привычно дело, — иживо ихкместу пристроила. Барин глядит итолько ахает.
        Ах даах, больше иречей нет. Танюшка постояла вуборе-то испрашивает:
        —Поглядели? Будет? Мне ведь неотпростой поры тут стоять — работа есть.
        Барин тут при всех иговорит:
        —Выходи заменя замуж. Согласна?
        Танюшка только усмехнулась:
        —Непод стать бы ровно барину такое говорить. — Сняла уборы иушла. Только барин неотстает. Надругой день свататься приехал. Просит-молит Настасью-то: отдай заменя дочь.
        Настасья говорит:
        —Яснее воли неснимаю, как она хочет, апо-моему — будто неподходит. Танюшка слушала-слушала, даимолвит:
        —Вот что, нето… Слышала я, будто вцарском дворце есть палата, малахитом тятиной добычи обделанная. Вот если тывэтой палате царицу мне покажешь — тогда выйду затебя замуж.
        Барин, конечно, навсе согласен. Сейчас же вСам-Петербурх стал собираться иТанюшку ссобой зовет — лошадей, говорит, тебе предоставлю. АТанюшка отвечает:
        —По нашему-то обряду иквенцу нажениховых лошадях невеста неездит, амыведь еще никто. Потом уж обэтом говорить будем, как тысвое обещанье выполнишь.
        —Когда же, — спрашивает, — тывСам-Петербурхе будешь?
        —КПокрову, — говорит, — непременно буду. Обэтом несумлевайся, апока уезжай отсюда.
        Барин уехал, паротину жену, конечно, невзял, неглядит даже нанее. Как домой вСам-Петербурх-то приехал, давай по всему городу славить про камни ипро свою невесту. Многим шкатулку-то показывал. Ну, сильно залюбопытствовали невесту посмотреть. Косеням-то барин квартиру Танюшке приготовил, платьев всяких навез, обую, аона весточку иприслала, — тут она, живет утакой-то вдовы насамой окраине.
        Барин, конечно, сейчас же туда:
        —Что вы! Мысленное ли дело тут проживать? Квартерка приготовлена, первый сорт!
        А Танюшка отвечает:
        —Мне итут хорошо.
        Слух про каменья датурчаниновску невесту идоцарицы дошел. Она иговорит:
        —Пущай-ко Турчанинов покажет мне свою невесту. Что-то много про нее врут.
        Барин кТанюшке, — дескать, приготовиться надо. Наряд такой сшить, чтобы водворец можно, камни измалахитовой шкатулки надеть. Танюшка отвечает:
        —Онаряде нетвоя печаль, акамни возьму наподержанье. Да, смотри, невздумай замной лошадей посылать. Насвоих буду. Жди только меня укрылечка, водворце-то.
        Барин думает, — откуда уней лошади? где платье дворцовское? — аспрашивать все ж таки ненасмелился.
        Вот стали водворец собираться. Налошадях все подъезжают, вшелках дабархатах. Турчанинов-барин спозаранку укрыльца вертится — невесту свою поджидает. Другим тоже любопытно нанее поглядеть, — тут же остановились. АТанюшка надела каменья, подвязалась платочком по-заводски, шубейку свою накинула иидет себе потихонечку.
        Ну, народ — откуда такая? — валом заней валит. Подошла Танюшка кодворцу, ацарские лакеи непущают — недозволено, говорят, заводским-то. Турчанинов-барин издаля Танюшку завидел, только ему перед своими-то стыдно, что его невеста пешком, даеще вэкой шубейке, онвзял, даиспрятался. Танюшка тут распахнула шубейку, лакеи глядят — платье-то! Уцарицы такого нет! — сразу пустили. Акак Танюшка сняла платочек дашубейку, все кругом сахнули:
        —Чья такая? Каких земель царица?
        А барин Турчанинов тут как тут.
        —Моя невеста, — говорит.
        Танюшка эдак строго нанего поглядела:
        —Это еще вперед поглядим! Пошто тыменя обманул — укрылечка недождался?
        Барин туда-сюда, — оплошка-де вышла. Извини, пожалуйста.
        Пошли они впалаты царские, куда было ведено. Глядит Танюшка — нетоместо. Еще строже спросила Турчанинова-барина:
        —Это еще что заобман? Сказано тебе, что втой палате, которая малахитом тятиной работы обделана!
        И пошла по дворцу-то, как дома. Асенаторы, генералы ипротчи заней.
        —Что, дескать, такое? Видно, туда велено.
        Народу набралось полным-полно, ивсе глаз сТанюшки несводят, аона стала ксамой малахитовой стенке иждет. Турчанинов, конечно, тут же. Лопочет ей, что ведь неладно, невэтом помещенье царица дожидаться велела. АТанюшка стоит спокойнешенько, хоть бы бровью повела, будто барина вовсе нет.
        Царица вышла вкомнату-то, куда назначено. Глядит — никого нет. Царицыны наушницы идоводят — турчаниновска невеста всех вмалахитову палату увела. Царица поворчала, конечно, — что засамовольство! Запотопывала ногами-то. Осердилась, значит, маленько. Приходит царица впалату малахитову. Все ейкланяются, аТанюшка стоит — нешевельнется.
        Царица икричит:
        —Ну-ко, показывайте мне эту самовольницу — турчаниновску невесту!
        Танюшка это услышала, вовсе брови свела, говорит барину:
        —Это еще что придумал! Явелела мне царицу показать, атыподстроил меня ейпоказывать. Опять обман! Видеть тебя больше нехочу! Получи свои камни!
        С этим словом прислонилась кстенке малахитовой ирастаяла. Только иосталось, что настенке камни сверкают, как прилипли ктем местам, где голова была, шея, руки.
        Все, конечно, перепугались, ацарица вбеспамятстве напол брякнула.
        Засуетились, поднимать стали. Потом, когда суматоха поулеглась, приятели иговорят Турчанинову:
        —Подбери хоть камни-то! Живо разворуют. Некако-нибудь место — дворец! Тут цену знают!
        Турчанинов идавай хватать текаменья. Какой схватит, тот унего исвернется вкапельку. Ина капля чистая, как вот слеза, ина желтая, атоопять, как кровь, густая. Так ничего инесобрал. Глядит-на полу пуговка валяется. Избутылочного стекла, напростую грань, вовсе пустяковая. Сгоря онисхватил ее. Только взял вруку, авэтой пуговке, как вбольшом зеркале, зеленоглазая красавица вмалахитовом платье, вся дорогими каменьями изукрашенная, хохочет-заливается:
        —Эх ты, полоумный косой заяц! Тебе ли меня взять! Разве тымне пара?
        Барин после этого ипоследний умишко потерял, апуговку небросил. Нет-нет ипоглядит внее, атам все одно: стоит зеленоглазая, хохочет иобидные слова говорит. Сгоря барин давай-ко пировать, долгов наделал, чуть при нем наши-то заводы смолотка непошли.
        А Паротя, как его отстранили, по кабакам пошел. Доремков пропился, апатрет тот шелковый берег. Куда этот патрет потом девался — никому неизвестно.
        Не поживилась ипаротина жена; поди-ко, получи по заемной бумаге, коли все железо имедь заложены!
        Про Танюшку стой поры внашем заводе нислуху нидуху. Как небыло. Погоревала, конечно, Настасья, датоже неотсилы. Танюшка-то, вишь, хоть радетельница для семьи была, авсе Настасье как чужая.
        И тосказать, парни уНастасьи ктому времени выросли. Женились оба. Внучата пошли. Народу визбе густенько стало. Знай, поворачивайся — затем догляди, другому подай… Доскуки ли тут!
        Холостяжник — тот дольше незабывал. Все под Настасьиными окошками топтался. Поджидали, непоявится ли уокошечка Танюшка, датак инедождались.
        Потом, конечно, оженились, анет-нет впомянут:
        —Вот-де какая унас взаводе девка была! Другой такой вжизни неувидишь.
        Да еще после этого случаю заметочка вышла. Сказывали, будто Хозяйка Медной горы двоиться стала: сразу двух девиц вмалахитовых платьях люди видали.[Малахитовая шкатулка - Впервые опубликован в1938 г. (газета «На смену», г. Свердловск, с18 сентября — до14 ноября 1938 г. иальманах «Уральский современник», г. Свердловск, кн. 1-я, 1938). Первоначально сказ назывался «Тятино подаренье», при подготовке кпечати автор заменил это заглавие другим — «Малахитовая шкатулка». Замена оказалась удачной, название стало общим для всей книги сказов, отмеченной в1943 г. Сталинской премией второй степени. Впередовой газеты «Правда» («Лауреаты сталинских премии», 20 марта 1943 г.) говорится: «Родина дорога нам ибескрайными голубеющим просторами своими, иширокими реками, игорами, инародами своими, ихговором, ихсказами ипреданиями. Народу нашему полюбился старый уральский сказочник П.Бажов. Его „Малахитовая шкатулка“ содержит всебе самоцветы народной поэзии».Книга «Малахитовая шкатулка» неоднократно переиздавалась Первое издание вышло вг. Свердловске, в1939 г. Сталинская премия была присуждена автору завторое издание
книги, вышедшее вмосковском издательстве «Советский писатель» в1942 г. Третье издание — выпустил Гослитиздат в1944 г.; четвертое — Свердлгиз, 1944 г.; пятое издание вышло вМоскве виздательстве «Советский писатель» в1947 г.; шестое — выпустил Гослитиздат, М. 1948 г.; седьмое — Свердлгиз, 1949 г.; восьмое — последнее прижизненное издание, всоставления которого принимал участие автор, — выпушено Лениздатом в1950 г.В 1944 г. книга была выпущена вАнглии. Вэтой связи П.Бажов интересовался характером перевода ииздания. Онписал: «Ведь идля автора, идля сказов, которые, как вам известно, партийно направлены, далеко небезразлично, кто будет издавать… Когда переводят свои, там может быть порой исмешное вподыскании адекватных выражений, ноесть полная уверенность, что извращений основной мысли небудет, аведь вчастном издательстве могут ивверх ногами поставить, атовыделить одну мишуру». (Из архива П.Бажова. Письмо от25 февраля 1945 г.) Иззарубежных изданий «Малахитовой шкатулки» можно еще назвать — «Steinblomsten», Falken forlag, Oslo (Норвегия), 1946 г, «La Fleur de pierre», Editions du Bateau Ivre (Франция), 1947
г.; книга вышла ивславянских странах, вчастности вЧехословакии (1946). Отдельные сказы опубликованы накитайском языке — журнал «Литература иискусство», Шанхай, № 25. 1946.]
        Каменный цветок
        Не одни мраморски наславе были по каменному-то делу. Тоже ивнаших заводах, сказывают, это мастерство имели. Татолько различка, что наши больше смалахитом вожгались, как его было довольно, исорт — выше нет. Вот изэтого малахиту ивыделывали подходяще. Такие, слышь-ко, штучки, что диву дашься: как ему помогло.
        Был втупору мастер Прокопьич. По этим делам первый. Лучше его никто немог. Впожилых годах был.
        Вот барин ивелел приказчику поставить кэтому Прокопьичу парнишек навыучку.
        —Пущай-де переймут все дотонкости.
        Только Прокопьич, — толи ему жаль было расставаться сосвоим мастерством, толи еще что, — учил шибко худо. Все унего срывка дастычка. Насадит парнишке по всей голове шишек, уши чуть необорвет, даиговорит приказчику:
        —Негож этот… Глаз унего неспособный, рука ненесет. Толку невыйдет.
        Приказчику, видно, заказано было ублаготворять Прокопьича.
        —Негож, так негож… Другого дадим… —И нарядит другого парнишку.
        Ребятишки прослышали про эту науку… Спозаранку ревут, как бы кПрокопьичу непопасть. Отцам-матерям тоже несладко родного дитенка назряшную муку отдавать, — выгораживать стали своих-то, кто как мог. Ито, сказать, нездорово это мастерство, смалахитом-то. Отрава чистая. Вот иоберегаются люди.
        Приказчик все ж таки помнит баринов наказ — ставит Прокопьичу учеников. Тот по своему порядку помытарит парнишку, даисдаст обратно приказчику.
        —Негож этот…
        Приказчик взъедаться стал:
        —Докакой поры это будет? Негож данегож, когда гож будет? Учи этого…
        Прокопьич знай свое:
        —Мне что… Хоть десять годов учить буду, атолку изэтого парнишки небудет…
        —Какого тебе еще?
        —Мне хоть ивовсе неставь, — обэтом нескучаю…
        Так вот иперебрали приказчик сПрокопьичем много ребятишек, атолк один: наголове шишки, авголове — как бы убежать. Нарочно которые портили, чтобы Прокопьич ихпрогнал.
        Вот так-то идошло дело доДанилки Недокормыша. Сиротка круглый был этот парнишечко. Годов, поди, тогда двенадцати, атоиболе. Наногах высоконький, ахудой — расхудой, вчем душа держится. Ну, аслица чистенький. Волосенки кудрявеньки, глазенки голубеньки.
        Его ивзяли сперва вказачки при господском доме: табакерку, платок подать, сбегать куда ипротча. Только уэтого сиротки дарованья ктакому делу неоказалось. Другие парнишки натаких-то местах вьюнами вьются. Чуть что — навытяжку: что прикажете? Аэтот Данилко забьется куда вуголок, уставится глазами накартину какую, атонаукрашенье, даистоит. Его кричат, аониухом неведет. Били, конечно, по началу-то, потом рукой махнули:
        —Блаженный какой-то! Тихоход! Изтакого хорошего слуги невыйдет.
        На заводскую работу либо вгору все ж таки неотдали — шибко жидко место, нанеделю нехватит. Поставил его приказчик вподпаски. Итут Данилко невовсе гож пришелся. Парнишечко ровно старательный, авсе у, него оплошка выходит. Все будто думает очем-то. Уставится глазами натравинку, акоровы-то — вон где! Старый пастух ласковый попался, жалел сироту, итот временем ругался:
        —Что только изтебя, Данилко, выйдет? Погубишь тысебя, даимою старую спину под бой подведешь. Куда это годится? Очем хоть думка-то утебя?
        —Яисам, дедко, незнаю… Так… ниотем… Засмотрелся маленько. Букашка по листочку ползла. Сама сизенька, аиз-под крылышек уней желтенько выглядывает, алисток широконький… По краям зубчики, вроде оборочки выгнуты. Тут потемнее показывает, асередка зеленая-презеленая, ровно еесейчас выкрасили… Абукашка-то иползет.
        —Ну, недурак ли ты, Данилко? Твое ли дело букашек разбирать? Ползет она — иползи, атвое дело закоровами глядеть. Смотри уменя, выбрось эту дурь изголовы, нетоприказчику скажу!
        Одно Данилушке далось. Нарожке ониграть научился-куда старику! Чисто намузыке какой. Вечером, как коров пригонят, девки-бабы просят:
        —Сыграй, Данилушко, песенку.
        Он иначнет-наигрывать. Ипесни все незнакомые. Нетолес шумит, неторучей журчит, пташки навсякие голоса перекликаются, ахорошо выходит.
        Шибко затепесенки стали женщины привечать Данидушку. Кто пониточек починит, кто холста наонучи отрежет, рубашонку новую сошьет. Про кусок иразговору нет, — каждая норовит дать побольше дапослаще. Старику пастуху тоже данилушковы песни по душе пришлись. Только итут маленько неладно выходило. Начнет Данилушко наигрывать ивсе забудет, ровно икоров нет. Наэтой игре ипристигла его беда.
        Данилушко, видно, заигрался, астарик задремал по малости. Сколько-то коровенок уних иотбилось. Как стали навыгон собирать, глядят — той нет, другой нет. Искать кинулись, дагде тебе. Пасли около Ельничной… Самое тут волчье место, глухое… Одну только коровенку инашли. Пригнали стадо домой… Так итак обсказали. Ну, иззавода тоже побежали-поехали нарозыски, даненашли.
        Расправа тогда, известно, какая была. Завсякую вину спину кажи. Нагрех еще одна-то корова изприказчичьего двора была. Тут ивовсе спуску нежди. Растянули сперва, старика, потом идоДанилушки дошло, аонхуденький датощенький. Господский палач оговорился даже:
        —Экой-то, — говорит, — с одного разу сомлеет, атоивовсе душу выпустит.
        Ударил все ж таки — непожалел, аДанилушко молчит. Палач его вдругорядь — молчит, втретьи — молчит. Палач тут ирасстервенился, давай полысать совсего плеча, асам кричит:
        —Ятебя, молчуна, доведу… Дашь голос… Дашь…
        Данилушко дрожит весь, слезы каплют, амолчит. Закусил губенку-то иукрепился. Так исомлел, асловечка отнего неслыхали. Приказчик, — онтут же, конечно, был, — удивился:
        —Какой еще терпеливый выискался! Теперь знаю, куда его поставить, коли живой останется. Отлежался-таки Данилушко. Бабушка Вихориха его наноги поставила. Была, сказывают, старушка такая. Заместо лекаря по нашим заводам набольшой славе была. Силу втравах знала: которая отзубов, которая отнадсады, которая отломоты… Ну, все как есть. Сама тетравы собирала всамое время, когда какая трава полную силу имела. Изтаких трав дакорешков настойки готовила, отвары варила дасмазями мешала.
        Хорошо Данилушке уэтой бабушки Вихорихи пожилось. Старушка, слышь-ко, ласковая дасловоохотливая, атрав дакорешков, дацветков всяких уней насушено данавешано по всей избе. Данилушко ктравам-то любопытен — как эту зовут? где растет? какой цветок? Старушка ему ирассказывает.
        Раз Данилушко испрашивает:
        —Ты, бабушка, всякий цветок внаших местах знаешь?
        —Хвастаться, — говорит, — небуду, авсе будто знаю, какие открытые-то.
        —Аразве, — спрашивает, — еще неоткрытые бывают?
        —Есть, — отвечает, — итакие. Папору вот слыхал? Она будто цветет наИванов день. Тот цветок колдовской. Клады имоткрывают. Для человека вредный. Наразрыв-траве цветок — бегучий огонек. Поймай его — ивсе тебе затворы открыты. Воровской это цветок. Атоеще каменный цветок есть. Вмалахитовой горе будто растет. Назмеиный праздник полную силу имеет. Несчастный тот человек, который каменный цветок увидит.
        —Чем, бабушка, несчастный?
        —Аэто, дитенок, яисама незнаю. Так мне сказывали.
        Данилушко уВихорихи, может, иподольше бы пожил, даприказчиковы вестовщики углядели, что парнишко мало-мало ходить стал, исейчас кприказчику. Приказчик Данилушку призвал, даиговорит:
        —Иди-ко теперь кПрокопьичу — малахитному делу обучаться. Самая там по тебе работа.
        Ну, что сделаешь? Пошел Данилушко, асамого еще ветром качает. Прокопьич поглядел нанего, даиговорит:
        —Еще такого недоставало. Здоровым парнишкам здешняя учеба непо силе, астакого что взыщешь — еле живой стоит.
        Пошел Прокопьич кприказчику:
        —Ненадо такого. Еще ненароком убьешь — отвечать придется.
        Только приказчик — куда тебе, слушать нестал:
        —Дано тебе-учи, нерассуждай! Он — этот парнишка — крепкий. Негляди, что жиденький.
        —Ну, дело ваше, — говорит Прокопьич, — было бы сказано. Буду учить, только бы кответу непотянули.
        —Тянуть некому. Одинокий этот парнишка, что хочешь сним делай, — отвечает приказчик.
        Пришел Прокопьич домой, аДанилушко около станочка стоит, досочку малахитовую оглядывает. Наэтой досочке зарез сделан — кромку отбить. Вот Данилушко наэто место уставился иголовенкой покачивает. Прокопьичу любопытно стало, что этот новенький парнишка тут разглядывает. Спросил строго, как по его правилу велось:
        —Тыэто что? Кто тебя просил поделку вруки брать? Что тут доглядываешь?
        Данилушко иотвечает:
        —Намой глаз, дедушко, несэтой стороны кромку отбивать надо. Вишь, узор тут, аего исрежут.
        Прокопьич закричал, конечно:
        —Что? Кто тытакой? Мастер? Урук небывало, асудишь? Что тыпонимать можешь?
        —Тоипонимаю, что эту штуку испортили, — отвечает Данилушко.
        —Кто испортил? а? Это ты, сопляк, мне — первому мастеру!.. Даятебе такую порчу покажу… жив небудешь!
        Пошумел так-то, покричал, аДанилушку пальцем незадел. Прокопьич-то, вишь, сам над этой досочкой думал — с которой стороны кромку срезать. Данилушко своим разговором всамую точку попал. Прокричался Прокопьич иговорит вовсе уж добром:
        —Ну-ко, ты, мастер явленый, покажи, как, по-твоему, сделать?
        Данилушко истал показывать дарассказывать:
        —Вот бы какой узор вышел. Атого бы лучше-пустить досочку поуже, по чистому полю кромку отбить, только бы сверху плетешок малый оставить.
        Прокопьич, знай, покрикивает:
        —Ну-ну… Как же! Много тыпонимаешь. Накопил — непросыпь! — Апро себя думает: «Верно парнишка говорит. Изтакого, пожалуй, толк будет. Только учить-то его как? Стукни разок-он иноги протянет».
        Подумал так, даиспрашивает:
        —Тыхоть чей, экий ученый?
        Данилушко ирассказал про себя.
        Дескать, сирота. Матери непомню, апро отца ивовсе незнаю, кто был. Кличут. Данилкой Недокормышем, акак отчество ипрозванье отцовское — про тонезнаю. Рассказал, как онвдворне был изачто его прогнали, как потом лето скоровьим стадом ходил, как под бой попал. Прокопьич пожалел:
        —Несладко, гляжу, тебе, парень, житьишко-то задалось, атут еще комне попал. Унас мастерство строгое.
        Потом будто рассердился, заворчал:
        —Ну, хватит, хватит! Вишь, разговорчивый какой! Языком-то — неруками, —всяк бы работал. Целый вечер лясы дабалясы! Ученичок тоже! Погляжу вот завтра, какой утебя толк. Садись ужинать, даиспать пора.
        Прокопьич одиночкой жил. Жена-то унего давно умерла. Старушка Митрофановна изсоседей снаходу унего хозяйство вела. Утрами ходила постряпать, сварить чего, визбе прибрать, авечерами Прокопьич сам управлял, что ему надо. Поели, Прокопьич иговорит:
        —Ложись вон тут наскамеечке!
        Данилушко разулся, котомку свою под голову, понитком закрылся, поежился маленько, — вишь, холодно визбе-то было по осеннему времени, — все ж таки вскорости уснул. Прокопьич тоже лег, ауснуть неможет: все унего разговор омалахитовом узоре изголовы нейдет. Ворочался-ворочался, встал, зажег свечку, даикстанку — давай эту малахитову досочку так исяк примерять. Одну кромку закроет, другую… прибавит поле, убавит. Так поставит, другой стороной повернет, ивсе выходит, что парнишка лучше узор понял.
        —Вот тебе иНедокормышек! — дивится Прокопьич. — Еще ничем-ничего, астарому мастеру указал. Ну, иглазок! Ну, иглазок!
        Пошел потихоньку вчулан, притащил оттуда подушку дабольшой овчинный тулуп. Подсунул подушку Данилушке под голову, тулупом накрыл:
        —Спи-ко, глазастый!
        А тот инепроснулся, повернулся только надругой бочок, растянулся под тулупом — то-тепло ему стало, — идавай насвистывать носом полегоньку. УПрокопьича своих ребят небывало, этот Данилушко иприпал ему ксердцу.
        Стоит мастер, любуется, аДанилушко, знай, посвистывает, спит себе спокойненько. УПрокопьича забота — как бы этого парнишку хорошенько наноги поставить, чтоб нетакой тощий данездоровый был.
        —Сего ли здоровьишком нашему мастерству учиться. Пыль, отрава, — живо зачахнет. Отдохнуть бы ему сперва, подправиться, потом учить стану. Толк, видать, будет.
        На другой день иговорит Данилушке:
        —Тыспервоначалу по хозяйству помогать будешь. Такой уж уменя порядок заведен. Понял? Для первого разу сходи закалиной. Ееиньями прихватило, — всамый раз она теперь напироги. Да, гляди, неходи далеко-то. Сколь наберешь — тоиладно. Хлеба возьми полишку, — естся влесу-то, — даеще кМитрофановне зайди. Говорил ей, чтоб тебе пару яичек испекла дамолока втуесочек плеснула. Понял?
        На другой день опять говорит:
        —Поймай-ко тымне щегленка поголосистее дачечетку побойчее. Гляди, чтобы квечеру были. Понял?
        Когда Данилушко поймал ипринес, Прокопьич говорит:
        —Ладно, даневовсе. Лови других.
        Так ипошло. Накаждый день Прокопьич Данилушке работу дает, авсе забава. Как снег выпал, велел ему ссоседом задровами ездить — пособишь-де. Ну, акакая подмога! Вперед насанях сидит, лошадью правит, аназад завозом пешком идет. Промнется так-то, поест дома даиспит покрепче. Шубу ему Прокопьнч справил, шапку теплую, рукавицы, пимы назаказ скатали.
        Прокопьич, видишь, имел достаток. Хоть крепостной был, апо оброку ходил, зарабатывал маленько. КДанилушке-то онкрепко прилип. Прямо сказать, засына держал. Ну, инежалел для него, акделу своему неподпускал довремени.
        В хорошем-то житье Данилушко живо поправляться стал икПрокопьичу тоже прильнул. Ну, как! — понял прокопьичеву заботу, впервый раз так-то пришлось пожить. Прошла зима. Данилушке ивовсе вольготно стало. Тооннапруд, товлес. Только икмастерству Данилушко присматривался. Прибежит домой, исейчас же уних разговор. То, другое Прокпьичу расскажет, дан спрашивает — это что даэто как? Прокопьич объяснит, наделе покажет.
        Данилушко примечает. Когда исам примется. «Ну-ко, я…» — Прокопьич глядит, поправит, когда надо, укажет, как лучше.
        Вот как-то раз приказчик иуглядел Данилушку напруду. Спрашивает своих-то вестовщиков:
        —Это чей парнишка? Который день его напруду вижу. По будням судочкой балуется, ауж немаленький… Кто-то его отработы прячет…
        Узнали вестовщики, говорят приказчику, аонневерит.
        —Ну-ко, — говорит, — тащите парнишку комне, сам дознаюсь.
        Привели Данилушку. Приказчик спрашивает:
        —Тычей? Данилушко иотвечает:
        —Вученье, дескать умастера по малахитному делу.
        Приказчик тогда хвать его заухо:
        —Так-то ты, стервец, учишься! — Дазаухо иповел кПрокопьичу.
        Тот видит — неладно дело, давай выгораживать Данилушку:
        —Это ясам его послал окуньков половить. Сильно освеженьких-то окуньках скучаю. По нездоровью моему другой еды принимать немогу. Вот ивелел парнишке половить.
        Приказчик неповерил. Смекнул тоже, что Данилушко вовсе другой стал: поправился, рубашонка нанем добрая, штанишки тоже инаногах сапожнешки. Вот идавай проверку Данилушке делать:
        —Ну-ко, покажи, чему тебя мастер выучил?
        Данилушко запончик надел, подошел кстанку идавай рассказывать дапоказывать. Что приказчик спросит — унего навсе ответ готов. Как околтать камень, как распилить, фасочку снять, чем когда склеить, как полер навести, как намедь присадить, как надерево.
        Однем словом, все как есть.
        Пытал-пытал приказчик, даиговорит Прокопьичу:
        —Этот, видно, гож тебе пришелся?
        —Нежалуюсь, — отвечает Прокопьич.
        —То-то, нежалуешься, абаловство разводишь! Тебе его отдали мастерству учиться, аонупруда судочкой! Смотри! Таких тебе свежих окуньков отпущу — досмерти незабудешь, даипарнишке невесело станет.
        Погрозился так-то, ушел, аПрокопьич дивуется:
        —Когда хоть ты, Данилушко, все это понял? Ровно ятебя еще ивовсе неучил.
        —Сам же, — говорит Данилушко, — показывал дарассказывал, аяпримечал.
        У Прокопьича даже слезы закапали, — дотого ему это по сердцу пришлось.
        —Сыночек, — говорит, — милый, Данилушко… Что еще знаю, все тебе открою… Непотаю…
        Только стой поры Данилушке нестало вольготного житья. Приказчик надругой день послал заним иработу наурок стал давать. Сперва, конечно, попроще что: бляшки, какие женщины носят, шкатулочки. Потом сточкой пошло: подсвечники даукрашенья разные.
        Там идорезьбы доехали. Листочки далепесточки, узорчики дацветочки. Уних ведь — умалахитчиков — дело мешкотное. Пустяковая ровно штука, асколько оннад ней сидит! Так Данилушко ивырос заэтой работой.
        А как выточил зарукавье — змейку изцельного камня, так его ивовсе мастером приказчик признал. Барину обэтом отписал:
        «Так итак, объявился унас новый мастер по малахитному делу — Данилко Недокормыш. Работает хорошо, только по молодости еще тихо. Прикажете науроках его оставить али, как иПрокопьича, наоброк отпустить?»
        Работал Данилушко вовсе нетихо, анадиво ловко даскоро. Это уж Прокопьич тут сноровку поимел. Задаст приказчик Данилушке какой урок напять ден, аПрокопьич пойдет, даиговорит:
        —Невсилу это. Натакую работу полмесяца надо. Учится ведь парень. Поторопится — только камень без пользы изведет.
        Ну, приказчик поспорит сколько, адней, глядишь, прибавит. Данилушко иработал без натуги. Поучился даже большой потихоньку отприказчика читать, писать. Так, самую малость, авсе ж таки разумел грамоте. Прокопьич ему вэтом тоже сноровлял. Когда исам наладится приказчиковы уроки заДанилушку делать, только Данилушко этого недопускал:
        —Что ты! Что ты, дяденька! Твое ли дело заменя устанка сидеть! Смотри-ка, утебя борода позеленела отмалахиту, здоровьем скудаться стал, амне что делается?
        Данилушко ивпрямь ктой поре выправился. Хоть по старинке его Недокормышем звали, аонвон какой! Высокий дарумяный, кудрявый давеселый Однем словом, сухота девичья. Прокопьич уж стал сним про невест заговаривать, аДанилушко, знай, головой, потряхивает:
        —Неуйдет отнас! Вот мастером настоящим стану, тогда иразговор будет.
        Барин наприказчиково известие отписал:
        «Пусть тот прокопьичев выученик Данилко сделает еще точеную чашу наножке для моего дому. Тогда погляжу — наоброк отпустить али науроках держать. Только тыгляди, чтобы Прокопьич тому Данилке непособлял. Недоглядишь — стебя взыск будет».
        Приказчик получил это письмо, призвал Данилушку, даиговорит:
        —Тут, уменя, работать будешь. Станок тебе наладят, камню привезут, какой надо.
        Прокопьич узнал, запечалился: как так? что заштука? Пошел кприказчику, даразве онскажет… Закричал только: «Не твое дело!»
        Ну, вот пошел Данилушко работать нановое место, аПрокопьич ему наказывает:
        —Ты, гяяди, неторопись, Данилушко! Неоказывай себя.
        Данилушко сперва остерегался. Примеривал даприкидывал больше, датоскливо ему показалось. Делай — неделай, асрок отбывай — сиди уприказчика сутра доночи. Ну, Данилушко отскуки исорвался наполную силу. Чаша-то унего живой рукой ивышла издела. Приказчик поглядел, будто так инадо, даиговорит:
        —Еще такую же делай!
        Данилушко сделал другую, потом третью. Вот когда онтретью-то кончил, приказчик иговорит:
        —Теперь неувернешься! Поймал явас сПрокопьичем. Барин тебе, по моему письму, срок для одной чаши дал, атытри выточил. Знаю твою силу. Необманешь больше, атому старому псу покажу, как потворствовать! Другим закажет!
        Так обэтом ибарину написал ичаши все три предоставил. Только барин, —толи нанего умный стих нашел, толи оннаприказчика зачто сердят был, —все как есть наоборот повернул.
        Оброк Данилушке назначил пустяковый, невелел парня отПрокопьича брать —может-де вдвоем-то скорее придумают что новенькое.
        При письме чертеж послал. Там тоже чаша нарисована совсякими штуками. По ободку кайма резная, напоясе лента каменная сосквозным узором, наподножке листочки. Однем словом, придумано. Аначертеже барин подписал: «Пусть хоть пять лет просидит, ачтобы такая вточности сделана была».
        Пришлось тут приказчику отсвоего слова отступить. Объявил, что барин написал, отпустил Данилушку кПрокопьичу ичертеж отдал.


        Повеселели Данилушко сПрокопьичем, иработа уних бойчее пошла. Данилушко вскоре затуновую чашу принялся. Хитрости вней многое множество. Чуть неладно ударил, — пропала работа, снова начинай. Ну, глаз уДанилушки верный, рука смелая, силы хватает — хорошо идет дело Одно ему непо нраву — трудности много, акрасоты ровно ивовсе нет. Говорил Прокопьичу, аонтолько удивился:
        —Тебе-то что? Придумали — значит, имнадо. Мало ли явсяких штук выточил давырезал, акуда они — толком инезнаю.
        Пробовал сприказчиком поговорить, так куда тебе. Ногами затопал, руками замахал:
        —Тыочумел? Зачертеж большие деньги плачены. Художник, может, по столице первый его делал, атыпересуживать выдумал!
        Потом, видно, вспомнил, что барин ему заказывал, — невыдумают ли вдвоем-то чего новенького, — иговорит:
        —Тывот что… делай эту чашу по барскому чертежу, аесли другую отсебя выдумаешь — твое дело. Мешать нестану. Камня унас, поди-ко, хватит. Какой надо — такой идам.
        Тут вот Данилушке думка изапала. Ненами сказано — чужое охаять мудрости немного надо, асвое придумать — неодну ночку сбоку набок повертишься. Вот Данилушко сидит над этой чашей по чертежу-то, асам про другое думает. Переводит вголове, какой цветок, какой листок кмалахитовому камню лучше подойдет. Задумчивый стал, невеселый. Прокопьич заметил, спрашивает:
        —Ты, Данилушко, здоров ли? Полегче бы сэтой чашей. Куда торопиться? Сходил бы вразгулку куда, атовсе сидишь дасидишь.
        —Ито, — говорит Данилушко, — влес хоть сходить. Неувижу ли, что мне надо.
        С той поры истал чуть некаждый день влес бегать. Время как раз покосное, ягодное. Травы все вцвету. Даннлушко остановичся где напокосе, либо наполянке влесу истоит, смотрит. Атоопять ходит по покосам даразглядывает траву-то, как ищет что. Людей втупору влесу инапокосах много. Спрашивают Данилушку — непотерял ли чего? Онулыбнется этак невесело, даискажет:
        —Потерять непотерял, анайти немогу.
        Ну, которые изапоговаривали:
        —Неладно спарнем.
        А онпридет домой исразу кстанку дадоутра исидит, ассолнышком опять влес данапокосы. Листки дацветки всякие домой притаскивать стал, авсе больше изобъеди: черемицу даомег, дурман дабагульник, дарезуны всякие. Слица спал, глаза беспокойные стали, вруках смелость потерял. Прокопьич вовсе забеспокоился, аДанилушко иговорит:
        —Чаша мне покою недает. Охота так еесделать, чтобы камень полную силу имел.
        Прокопьич давай отговаривать:
        —Начто она тебе далась? Сыты ведь, чего еще? Пущай бары тешатся, как имлюбо. Нас бы только незадевали. Придумают какой узор — сделаем, анавстречу-то имзачем лезть? Лишний хомут надевать — только ивсего.
        Ну, Данилушко насвоем стоит.
        —Недля барина, — говорит, — стараюсь. Немогу изголовы выбросить тучашу. Вижу, поди-ко, какой унас камень, амычто сним делаем? Точим дарежем, даполер наводим ивовсе никчему. Вот мне иприпало желанье так сделать, чтобы полную силу камня самому поглядеть илюдям показать.
        По времени отошел Данилушко, сел опять затучашу, по барскому-то чертежу. Работает, асам посмеивается:
        —Лента каменная сдырками, каемочка резная…
        Потом вдруг забросил эту работу. Другое начал. Без передышки устанка стоит. Прокопьичу сказал:
        —По дурман-цветку свою чашу делать буду.
        Прокопьнч отговаривать принялся. Данилушко сперва ислушать нехотел, потом, дня через три-четыре, как унего какая-то оплошка вышла, иговорит Прокопьичу:
        —Ну, ладно. Сперва барскую чашу кончу, потом засвою примусь. Только тыуж тогда меня неотговаривай… Немогу ееизголовы выбросить.
        Прокопьич отвечает:
        —Ладно, мешать нестану, — асам думает: «Уходится парень, забудет. Женить его надо. Вот что! Лишняя дурь изголовы вылетит, как семьей обзаведется».
        Занялся Данилушко чашей. Работы сней много — водин год неукладешь. Работает усердно, про дурман-цветок непоминает. Прокопьич истал про женитьбу заговаривать:
        —Вот хоть бы Катя Летемина — чем неневеста? Хорошая девушка… Похаять нечем.
        Это Прокопьич-то отума говорил. Он, вишь, давно заприметил, что Данилушко наэту девушку сильно поглядывал. Ну, иона неотворачивалась. Вот Прокопьич, будто ненароком, изаводил разговор. АДанилушко свое твердит:
        —Погоди! Вот счашкой управлюсь. Надоела мне она. Того игляди — молотком стукну, аонпро женитьбу! Уговорились мысКатей. Подождет она меня.
        Ну, сделал Данилушко чашу по барскому чертежу. Приказчику, конечно, несказали, адома усебя гулянку маленькую придумали сделать. Катя — невеста-то — сродителями пришла, еще которые… измастеров же малахитных больше. Катя дивится начашу.
        —Как, — говорит, — только тыухитрился узор такой вырезать икамня нигде необломил! Дочего все гладко дачисто обточено!
        Мастера тоже одобряют:
        —Ваккурат-де по чертежу. Придраться некчему. Чисто сработано. Лучше несделать, даискоро. Так-то работать станешь — пожалуй, нам тяжело затобой тянуться.
        Данилушко слушал-слушал, даиговорит:
        —Тоигоре, что похаять нечем. Гладко даровно, узор чистый, резьба по чертежу, акрасота где? Вон цветок… самый что ниесть плохонький, аглядишь нанего — сердце радуется. Ну, аэта чаша кого обрадует? Начто она? Кто поглядит, всяк, как вон Катенька, подивится, какой-де умастера глаз дарука, как унего терпенья хватило нигде камень необломить.
        —Агде оплошал, — смеются мастера, — там подклеил даполером прикрыл, иконцов ненайдешь.
        —Вот-вот… Агде, спрашиваю, красота камня? Тут прожилка прошла, атынаней дырки сверлишь дацветочки режешь. Начто они тут? Порча ведь это камня. Акамень-то какой! Первый камень! Понимаете, первый!
        Горячиться стал. Выпил, видно, маленько.
        Мастера иговорят Данилушке, что ему Прокопьич нераз говоривал:
        —Камень — камень иесть. Что сним сделаешь? Наше дело такое — точить дарезать.
        Только был тут старичок один. Онеще Прокопьича итех — других-то мастеров — учил. Все его дедушком звали. Вовсе ветхий старичоночко, атоже этот разговор понял, даиговорит Данилушке:
        —Ты, милый сын, по этой половице неходи! Изголовы выбрось! Атопопадешь кХозяйке вгорные мастера…
        —Какие мастера, дедушко?
        —Атакие… вгоре живут, никто ихневидит… Что Хозяйке понадобится, тоони исделают. Случилось мне раз видеть. Вот работа! Отнашей, отздешней, наотличку.
        Всем любопытно стало. Спрашивают, — какую поделку видел.
        —Дазмейку, — говорит, — туже, какую выназарукавье точите.
        —Ну, ичто? Какая она?
        —Отздешних, говорю, наотличку. Любой мастер увидит, сразу узнает — нездешняя работа. Унаших змейка, сколь чисто нивыточат, каменная, атут как есть живая. Хребтик черненький, глазки… Того игляди — клюнет. Имведь что! Они цветок каменный видали, красоту поняли.
        Данилушко, как услышал про каменный цветок, давай спрашивать старика. Тот по совести сказал:
        —Незнаю, милый сын. Слыхал, что есть такой цветок. Видеть его нашему брату нельзя. Кто поглядит, тому белый свет немил станет.
        Данилушко наэто иговорит:
        —Ябы поглядел.
        Тут Катенька, невеста-то его, так изатрепыхалась:
        —Что ты, что ты, Данилушко! Неуж тебе белый свет наскучил? — да вслезы. Прокопьич идругие мастера сметили дело, давай старого мастера насмех подымать:
        —Выживаться изума, дедушко, стал. Сказки сказываешь. Парня зря спути сбиваешь.
        Старик разгорячился, по столу стукнул:
        —Есть такой цветок! Парень правду говорит: камень мынеразумеем. Втом цветке красота показана.
        Мастера смеются:
        —Хлебнул, дедушко, лишка! Аонсвое:
        —Есть каменный цветок!
        Разошлись гости, ауДанилушки тот разговор изголовы невыходит. Опять стал влес бегать даоколо своего дурман — цветка ходить, апро свадьбу инепоминает. Прокопьич уж понуждать стал:
        —Что тыдевушку позоришь? Который год она вневестах ходить будет? Того ижди — пересмеивать еестанут. Мало смотниц-то?
        Данилушко одно свое:
        —Погоди тымаленько! Вот только — придумаю — дакамень подходящий подберу.
        И повадился оннамедный рудник — наГумешки-то. Когда вшахту спустится, по забоям обойдет, когда наверху камни перебирает. Раз как-то поворотил камень, оглядел его, даиговорит:
        —Нет, нетот…
        Только это промолвил, кто-то иговорит:
        —Вдругом месте поищи… уЗмеиной горки.
        Глядит Данилушко, — никого нет.
        Кто бы это? Шутят, что ли… Будто испрятаться негде. Поогляделся еще, пошел домой, авслед ему опять:
        —Слышишь, Данило-мастер? УЗмеиной горки, говорю.
        Оглянулся Данилушко, — женщина какая-то чуть видна, как туман голубенький. Потом ничего нестало.
        «Что, — думает, — за штука? Неуж сама? Ачто, если сходить наЗмеиную-то?»
        Змеиную горку Данилушко хорошо знал. Тут же она была, недалеко отГумешек. Теперь еенет, давно всю срыли, араньше камень поверху брали. Вот надругой день ипошел туда Данилушко. Горка хоть небольшая, акрутенькая. Содной стороны ивовсе как срезано. Глядельце тут первосортное. Все пласты видно, лучше некуда.
        Подошел Данилушко кэтому глядельцу, атут малахитина выворочена. Большой камень — наруках неунести — ибудто обделан вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все, как ему надо: цвет снизу погуще, прожилки натех самых местах, где требуется… Ну, все, как есть… Обрадовался Данилушко, скорей залошадью побежал, привез камень домой, говорит Прокопьичу:
        —Гляди-ко, камень какой! Ровно нарочно для моей работы. Теперь живо сделаю. Тогда ижениться. Верно, заждалась меня Катенька. Даимне это нелегко. Вот только эта работа меня идержит. Скорее бы еекончить!
        Ну, ипринялся Данилушко затот камень. Нидня, ниночи незнает. АПрокопьич помалкивает. Может, угомонится парень, как охотку стешит. Работа ходко идет. Низ камня отделал. Как есть, слышь-ко, куст дурмана. Листья широкие кучкой, зубчики, прожилки — все пришлось лучше нельзя. Прокопьич итоговорит — живой цветок-то хоть рукой пощупать. Ну, акак доверху дошел — тут заколодило. Стебелек выточил, боковые листики тонехоньки — как только держатся! Чашку, как удурман-цветка, ането… Неживой стал икрасоту потерял.
        Данилушко тут исна лишился. Сидит над этой своей чашей, придумывает, как бы поправить, лучше сделать. Прокопьич идругие мастера, кои заходили поглядеть, дивятся, — чего еще парню надо? Чаша вышла — никто такой неделывал, аему неладно. Умуется парень, лечить его надо. Катенька слышит, что люди говорят, — поплакивать стала. Это Данилушку иобразумило.
        —Ладно, — говорит, — больше небуду. Видно, неподняться мне выше-то, непоймать силу камня. — Идавай сам торопить сосвадьбой. Ну, ачто торопить, коли уневесты давным-давно все готово. Назначили день. Повеселел Данилушко. Про чашу-то приказчику сказал. Тот прибежал, глядит — вот штука какая! Хотел сейчас эту чашу барину отправить, даДанилушко говорит:
        —Погоди маленько, доделка есть.
        Время осеннее было. Как раз около Змеиного праздника свадьба пришлась. Кслову, кто-то ипомянул про это — вот-де скоро змеи все водно место соберутся.
        Данилушко эти слова наприметку взял. Вспомнил опять разговоры омалахитовом цветке. Так его ипотянуло: «Не сходить ли последний раз кЗмеиной горке? Неузнаю ли там чего?» — ипро камень припомнил: «Ведь как положенный был! Иголос наруднике-то… про Змеиную же горку говорил».
        Вот ипошел Данилушко. Земля тогда уже подмерзать стала, иснежок припорашивал. Подошел Данилушко кокрутику, где камень брал, глядит, анатом месте выбоина большая, будто камень ломали. Данилушко отом неподумал, кто это камень ломал, зашел ввыбоину. «Посижу, — думает, — отдохну заветром. Потеплее тут». Глядит — уодной стены камень-серовик, вроде стула. Данилушко тут исел, задумался, вземлю глядит, ивсе цветок тот каменный изголовы нейдет. «Вот бы поглядеть!»
        Только вдруг тепло стало, ровно лето воротилось. Данилушко поднял голову, анапротив, удругой-то стены, сидит Медной горы Хозяйка. По красоте-то дапо платью малахитову Данилушко сразу еепризнал. Только итодумает:
        «Может, мне это кажется, анаделе никого нет». Сидит — молчит, глядит натоместо, где Хозяйка, ибудто ничего невидит. Она тоже молчит, вроде как призадумалась. Потом испрашивает:
        —Ну, что Данило-мастер, невышла твоя дурман-чаша?
        —Невышла, — отвечает.
        —Атыневешай голову-то! Другое попытай. Камень тебе будет, по твоим мыслям.
        —Нет, — отвечает, — немогу больше. Измаялся весь, невыходит. Покажи каменный цветок.
        —Показать-то, — говорит, — просто, дапотом жалеть будешь.
        —Неотпустишь изгоры?
        —Зачем неотпущу! Дорога открыта, датолько комне же ворочаются.
        —Покажи, сделай милость! Она еще его уговаривала:
        —Может, еще попытаешь сам добиться! — Про Прокопьича тоже помянула: — Он-де тебя пожалел, теперь твой черед его пожалеть. — Про невесту напомнила: — Души втебе девка нечает, атынасторону глядишь.
        —Знаю я, — кричит Данилушко, — атолько без цветка мне жизни нет. Покажи!
        —Когда так, — говорит, — пойдем, Данило-мастер, вмой сад.
        Сказала иподнялась. Тут изашумело что-то, как осыпь земляная. Глядит Данилушко, астен никаких нет. Деревья стоят высоченные, только нетакие, как внаших лесах, акаменные. Которые мраморные, которые иззмеевика-камня… Ну, всякие… Только живые, ссучьями, слисточками. Ответру-то покачиваются иголк дают, как галечками кто подбрасывает. Понизу трава, тоже каменная. Лазоревая, красная… разная… Солнышка невидно, асветло, как перед закатом. Промеж деревьев-то змейки золотенькие трепыхаются, как пляшут. Отних исвет идет.
        И вот подвела тадевица Данилушку кбольшой полянке. Земля тут, как простая глина, апо ней кусты черные, как бархат. Наэтих кустах большие зеленые колокольцы малахитовы ивкаждом сурьмяная звездочка. Огневые пчелки над теми цветками сверкают, азвездочки тонехонько позванивают, ровно поют.
        —Ну, Данило-мастер, поглядел? — спрашивает Хозяйка.
        —Ненайдешь, — отвечает Данилушко, — камня, чтобы так-то сделать.
        —Кабы тысам придумал, дала бы тебе такой камень, атеперь немогу. — Сказала ирукой махнула.
        Опять зашумело, иДанилушко натом же камне, вямине-то этой оказался. Ветер так исвистит. Ну, известно, осень.
        Пришел Данилушко домой, автот день как раз уневесты вечеринка была. Сначала Данилушко веселым себя показывал — песни пел, плясал, апотом изатуманился. Невеста даже испугалась:
        —Что стобой? Ровно напохоронах ты! Аониговорит:
        —Голову разломило. Вглазах черное сзеленым дакрасным. Света невижу.
        На этом вечеринка икончилась. По обряду невеста сподружками провожать жениха пошла. Амного ли дороги, коли через дом либо через два жили. Вот Катенька иговорит:
        —Пойдемте, девушки, кругом. По нашей улице доконца дойдем, апо Еланской воротимся.
        Про себя думает: «Пообдует Данилушку ветром, — нелучше ли ему станет». Аподружкам что… Рады-радехоньки.
        —Ито, — кричат, — проводить надо. Шибко онблизко живет — провожальную песню ему по-доброму вовсе непевали.
        Ночь-то тихая была, иснежок падал. Самое для разгулки время. Вот они ипошли. Жених сневестой попереду, аподружки невестины схолостяжником, который навечеринке был, поотстали маленько. Завели девки эту песню провожальную. Аона протяжно дажалобно поется, чисто по покойнику. Катенька видит — вовсе никчему это: «И без того Данилушко уменя невеселый, аони еще такое причитанье петь придумали».
        Старается отвести Данилушку надругие думки. Онразговорился было, датолько скоро опять запечалился. Подружки катенькины тем временем провожальную кончили, завеселые принялись. Смех уних дабеготня, аДанилушко идет, голову повесил. Сколь Катенька нестарается, неможет развеселить. Так идодому дошли. Подружки схолостяжником стали расходиться —кому куда, аДанилушко уж без обряду невесту свою проводил идомой пошел.
        Прокопьич давно спал. Данилушко потихоньку зажег огонь, выволок свои чаши насередину избы истоит, оглядывает их. Вэто время Прокопьича кашлем бить стало. Так инадрывается. Он, вишь, ктем годам вовсе нездоровый стал. Кашлем-то этим Данилушку, как ножом по сердцу, резнуло. Всю прежнюю жизнь припомнил. Крепко жаль ему старика стало. АПрокопьич прокашлялся, спрашивает:
        —Тычто это счашами-то?
        —Давот гляжу, непора ли сдавать?
        —Давно, — говорит, — пора. Зря только место занимают. Лучше все равно несделаешь.
        Ну, поговорили еще маленько, потом Прокопьич опять уснул. ИДанилушко лег, только сна ему нет инет. Поворочался-поворочался, опять поднялся, зажег огонь, поглядел начаши, подошел кПрокопьичу. Постоял тут над стариком-то, повздыхал…
        Потом взял балодку дакак ахнет по дурман-цветку, — только схрупало. Атучашу, — по барскому-то чертежу, — непошевелил! Плюнул только всередку ивыбежал. Так стой поры Данилушку инайти немогли.
        Кто говорил, что онума решился, влесу загинул, акто опять сказывал — Хозяйка взяла его вгорные мастера.
        На деле по-другому вышло. Про тодальше сказ будет.[Каменный цветок - Впервые опубликован в1938 г. («Литературная газета» 10 мая 1538 г.; «Уральский современник», кн. 1). Кэтому сказу примыкают два других: «Горный мастер», повествующий оневесте главного героя первого сказа — Катерине, и«Хрупкая веточка» — осыне Катерины иДанилы-камнереза. П.Бажов задумал четвертый сказ, завершающий историю этой семьи камнерезов.Писатель говорил: «Собираюсь закончить сказ о„Каменном цветке“. Мне хочется показать внем преемников его героя, Данилы, написать обихзамечательном мастерстве, устремлении вбудущее. Действие сказа думаю довести донаших дней» («Вечерняя Москва», 31 января 1948 г. Беседа П.Бажова скорреспондентом газеты). Замысел этот остался неосуществленным.Сказ «Каменный цветок» был экранизирован в1946 г. Воснову сценария П.Бажовым положены сюжеты двух сказов — «Каменный цветок» и«Горный мастер». В1951 г. насцене театра К.С.Станиславского иВл.И.Немировича-Данченко была поставлена опера молодого композитора К.Молчанова «Каменный цветок».]
        Горный мастер
        Катя, — данилова-то невеста, — незамужницей осталась. Года два либо три прошло, как Данило потерялся, — она ивовсе изневестинской поры вышла. Задвадцать-то годов, по-нашему по-заводскому, перестарок считается. Парни таких редко сватают, вдовцы больше. Ну, аэта Катя, видно, пригожа была, кней все женихи лезут, ауней только ислов:
        —Данилу обещалась.
        Ее уговаривают:
        —Что поделаешь! Обещалась, даневышла. Теперь обэтом ипоминать некчему. Давно человек изгиб.
        Катя насвоем стоит:
        —Данилу обещалась. Может, ипридет еще он.
        Ей толкуют:
        —Нет его вживых. Верное дело.
        А она уперлась насвоем:
        —Никто его мертвым невидал, адля меня ониподавно живой.
        Видят — неасебе девка, — отстали. Иные насмех еще подымать стали: прозвали еемертвяковой невестой. Ейэто прильнуло. Катя Мертвякова даКатя Мертвякова, ровно другого прозванья небыло.
        Тут какой-то мор налюдей случился, иуКати старики-то оба умерли. Родство унее большое. Три брата женатых дасестер замужних сколько-то. Рассорка промеж ними ивышла — кому наотцовском месте оставаться. Катя видит, — бестолковщина пошла, иговорит:
        —Пойду-ко явданилушкову избу жить. Вовсе Прокопьич старый стал. Хоть заним похожу.
        Братья-сестры уговаривать, конечно:
        —Неподходит это, сестра. Прокопьич хоть старый человек, амало ли что про тебя сказать могут.
        —Мне-то, — отвечает, — что? Неясплетницей стану. Прокопьич, поди-ко, мне нечужой. Приемный отец моему Данилу. Тятенькой его звать буду.
        Так иушла. Оно итосказать: семейные некрепко вязались. Про себя думали: лишний изсемьи — шуму меньше. АПрокопьич что? Ему это по душе пришлось.
        —Спасибо, — говорит, — Катенька, что про меня вспомнила.
        Вот истали они поживать. Прокопьич застанком сидит, аКатя по хозяйству бегает — вогороде там, сварить-постряпать ипротча. Хозяйство невелико, конечно, надвоих-то… Катя — девушка проворная, долго ли ей!.. Управится исадится закакое рукоделье: сшить-связать, мало ли. Сперва уних гладенько катилось, только Прокопьичу все хуже дахуже. День сидит, два лежит. Изробился, старый стал. Катя изаподумывала, как они дальше-то жить станут.
        «Рукодельем женским непрокормишься, адругого ремесла незнаю».
        Вот иговорит Прокопьичу:
        —Тятенька! Тыбы хоть научил меня чему попроще.
        Прокопьичу даже смешно стало.
        —Что тыэто! Девичье ли дело замалахитом сидеть! Отродясь такого неслыхивал.
        Ну, она все ж таки присматриваться кпрокопьичеву ремеслу стала. Помогала ему, где можно. Распилить там, пошлифовать. Прокопьич истал ейто-другое показывать. Нето, чтобы настояще. Бляшку обточить, ручки квилкам-ножам сделать ипротча, что входу было. Пустяшно, конечно, дело, копеечно, авсе разоставок при случае.
        Прокопьич недолго зажился. Тут братья-сестры уж понуждать Катю стали:
        —Теперь тебе заневолю надо замуж выходить. Как тыодна жить будешь? Катя ихобрезала:
        —Неваша печаль. Никакого мне вашего жениха ненадо. Придет Данилушко. Выучится вгороде ипридет.
        Братья-сестры руками нанее машут:
        —Вуме ли ты, Катерина? Эдакое иговорить грех! Давно умер человек, аона его ждет! Гляди, еще блазнить станет.
        —Небоюсь, — отвечает, — этого. Тогда родные спрашивают:
        —Чем тыхоть жить-то станешь?
        —Обэтом, — отвечает, — тоже незаботьтесь. Продержусь одна.
        Братья-сестры так поняли, что отПрокопьнча деньжонки остались, иопять засвое:
        —Вот ивышла дура! Коли деньги есть, мужика, беспременно, вдоме надо. Неровен час, — поохотится кто заденьгами. Свернут тебе башку, как куренку. Только исвету видела.
        —Сколько, — отвечает, — намою долю положено, столько иувижу.
        Братья-сестры долго еще шумели. Кто кричит, кто уговаривает, кто плачет, аКатя эаколодила свое:
        —Продержусь одна. Никакого вашего жениха ненадо. Давно уменя есть.
        Осердились, конечно, родные:
        —Вслучае, кнам иглаз непоказывай!
        —Спасибо, — отвечает, — братцы милые, сестрицы любезные! Помнить буду. Сами-то незабудьте — мимо похаживайте!
        Смеется, значит. Ну, родня идверями хлоп. Осталась Катя одна-одинешенька. Поплакала, конечно, сперва, потом иговорит:
        —Врешь! Неподдамся!
        Вытерла слезы ипо хозяйству занялась. Мыть даскоблить — чистоту наводить. Управилась — исразу кстанку села. Тут тоже свой порядок заводить стала. Что ейненужно, топодальше, ачто постоянно требуется, топод руку. Навела так-то порядок ихотела заработу садиться.
        «Попробую сама хоть одну бляшку обточить».
        Хватилась, акамня подходящего нет. Обломки данилушковой дурман-чаши остались, даКатя берегла их. Вособом узле они были завязаны. УПрокопьича камня, конечно, много было. Только Прокопьич досмерти набольших работах сидел. Ну, икамень все крупный. Обломышки дакусочки все подобрались — порасходовались намелкую поделку. Вот Катя идумает:
        «Надо, видно, сходить наруднишных отвалах поискать. Непопадет ли подходящий камешок».
        От Данилы даиотПрокопьича она слыхала, что они уЗмеиной горки брали. Вот туда ипошла.
        На Гумешках, конечно, всегда народ: кто руду разбирает, кто возит. Глядят наКатю-то — куда она скорзинкой пошла. Кате это нелюбо, что нанее зря глаза пялят. Она инестала наотвалах сэтой стороны искать, обошла горку-то. Атам еще лес рос. Вот Катя по этому лесу изабралась насамую Змеиную горку датут исела. Горько ейстало — Данилушку вспомнила. Сидит накамне, аслезы так ибегут. Людей нет, лес кругом, — она инесторожится. Так слезы наземлю икаплют.


        Поплакала, глядит — усамой ноги малахит-камень обозначился, только весь вземле сидит. Чем его возьмешь, коли никайлы, нилома? Катя все ж таки пошевелила его рукой. Показалось, что камень некрепко сидит. Вот она идавай прутиком каким-то землю отгребать откамня. Отгребла, сколько можно, стала вышатывать. Камень иподался. Как хрупнуло снизу, — ровно сучок обломился. Камешок небольшой, вроде плитки. Толщиной пальца втри, шириной владонь, адлиной небольше двух четвертей. Катя даже подивилась:
        —Как раз по моим мыслям. Распилю его, так сколько бляшек выйдет. Ипотери самый пустяк.
        Принесла камень домой исразу занялась распиливать. Работа небыстрая, аКате еще надо по домашности управляться. Глядишь, весь день вработе, искучать некогда. Только как застанок садиться, все про Данилушку вспомнит:
        —Поглядел бы он, какой тут новый мастер объявился. Наего-то дапрокопьичевом месте сидит!
        Нашлись, конечно, охальники. Как без этого… Ночью под какой-то праздник засиделась Катя заработой, атрое парней иперелезли кней вограду.
        Попугать хотели али иеще что — ихдело, только все выпивши. Катя ширкает пилой-то инеслышит, что уней всенках люди. Услышала, когда уж визбу ломиться стали:
        —Отворяй, мертвякова невеста! Принимай живых гостей!
        Катя сперва уговаривала их:
        —Уходите, ребята!
        Ну, имэто ничего. Ломятся вдверь, того игляди — сорвут. Тут Катя скинула крючок, расхлобыснула двери икричит:
        —Заходи, нето. Кого первого лобанить?
        Парни глядят, аона стопором.
        —Ты, — говорят, — без шуток!
        —Какие, — отвечает, — шутки! Кто запорог, того ипо лбу.
        Парии, хоть пьяные, авидят — дело нешуточное. Девка возрастная, оплечье крутое, глаз решительный, итопор, видать, вруках бывал. Непосмели ведь войти-то. Пошумели-пошумели, убрались даеще сами же про это рассказали. Парней истали дразнить, что они трое отодной девки убежали. Имэто неполюбилось, конечно, они исплели, будто Катя неодна была, азаней мертвяк стоял.
        —Датакой страшный, что заневолю убежишь.
        Парням поверили — неповерили, апо народу стой поры пошло:
        «Нечисто вэтом доме. Недаром, она одна-одинешенька живет.»
        До Кати это донеслось, даона печалиться нестала. Еще подумала: «Пущай плетут. Мне так-то илучше, если побаиваться станут. Другой раз, глядишь, неполезут».
        Соседи инатодивятся, что Катя застанком сидит. Насмех ееподняли:
        —Замужичье ремесло принялась! Что унее выйдет!
        Это Кате солонее пришлось. Она исама подумывала:
        «Выйдет ли уменя уодной-то?» Ну, все ж таки ссобой совладала: «Базарский товар! Много ли надо? Лишь бы гладко было… Неуж итого неосилю?» Распилила Катя камешок. Видит — узор наредкость пришелся, икак намечено, вкотором месте поперек отпилить. Подивилась Катя, как ловко все пришлось. Поделила по-готовому, обтачивать стала. Дело неособо хитрое, абез привычки тоже несделаешь. Помаялась сперва, потом научилась. Хоть куда бляшки вышли, апотери ивовсе нет. Только тоивброс, что насточку пришлось.
        Наделала Катя бляшек, еще раз подивилась, какой выходной камешок оказался, истала смекать, куда сбыть поделку. Прокопьич такую мелочь вгород, случались, возил итам все водну лавку сдавал. Катя много раз про эту лавку слыхала. Вот она ипридумала сходить вгород.
        «Спрошу там, будут ли напредки мою поделку принимать».
        Затворила избушку ипошла пешочком. ВПолевой инезаметили, что она вгород убралась. Узнала Катя, где тот хозяин, который уПрокопьича поделку принимал, изаявилась прямо влавку. Глядит — полно тут всякого камня, амалахитовых бляшек целый шкап застеклом. Народу влавке много. Кто покупает, кто поделку сдает. Хозяин строгий даважный такой.
        Катя сперва иподступить боялась, потом насмелилась испрашивает:
        —Ненадо ли малахитовых бляшек?
        Хозяин пальцем нашкап указал:
        —Невидишь, сколь уменя добра этого?
        Мастера, которые работу сдавали, припевают ему:
        —Много ноне наэту поделку мастеров развелось. Только камень переводят. Того непонимают, что для бляшки узор хороший требуется.
        Один-то мастер изполевских. Ониговорит хозяину потихоньку:
        —Недоумок эта девка. Видели еесоседи застанком-то. Вот, поди, настряпала.
        Хозяин тогда иговорит:
        —Ну-ко, покажи, счем пришла?
        Катя иподала ему бляшку. Поглядел хозяин, потом наКатю уставился иговорит:
        —Укого украла?
        Кате, конечно, это обидно показалось. По-другому она заговорила:
        —Какое твое право, незнаючи человека, эдак про него говорить? Гляди вот, если неслепой! Укого можно столько бляшек наодин узор украсть? Ну-ко, скажи! — ивысыпала наприлавок всю свою поделку.
        Хозяин имастера видят — верно, наодин узор. Иузор редкостный. Будто изсередины-то дерево выступает, анаветке птица сидит ивнизу тоже птица. Явственно видно исделано чисто. Покупатели слышали этот разговор, потянулись тоже поглядеть, только хозяин сразу все бляшки прикрыл. Нашел заделье.
        —Невидно кучей-то. Сейчас яихпод стекло разложу. Тогда ивыбирайте, что кому любо. — Асам Кате говорит: — Иди вон втудверь. Сейчас деньги получишь.
        Пошла Катя, ихозяин заней. Затворил дверку, спрашивает:
        —Почем сдаешь?
        Катя слыхала отПрокопьича цены. Так исказала, ахозяин давай хохотать:
        —Что ты! Что ты! Такую-то цену яодному полевскому мастеру Прокопьичу платил даеще его приемышу Данилу. Даведь томастера были!
        —Я, — отвечает, — отних ислыхала. Изтой же семьи буду.
        —Вон что! — удивился хозяин. — Так это, видно, утебя Данилова работа осталась?
        —Нет, — отвечает, — моя.
        —Камень, может, отнего остался?
        —Икамень сама добывала.
        Хозяин, видать, неверит, атолько рядиться нестал. Рассчитался по-честному даеще говорит:
        —Вперед случится такое сделать, неси. Безотказно принимать буду ицену положу настоящую.
        Ушла Катя, радуется, — сколько денег получила! Ахозяин тебляшки под стекло выставил. Покупатели набежали:
        —Сколько?
        Он, конечно, неошибся, — вдесять раз против купленного назначил, даинаговаривает:
        —Такого узора еще небывало. Полевского мастера Данилы работа. Лучше его несделать.
        Пришла Катя домой, асама все дивится.
        —Вот штука какая! Лучше всех мои бляшки оказались! Хорош камешок попался. Случай, видно, счастливый подошел. — Потом ихватилась: — АнеДанилушко ли это мне весточку подал?
        Подумала так, скрутилась ипобежала наЗмеиную горку.
        А тот малахитчик, который хотел Катю перед городским купцом оконфузить, тоже домой воротился. Завидно ему, что уКати такой редкостный узор получился. Онипридумал:
        —Надо поглядеть, где она камень берет. Неновое ли какое место ейПрокопьич либо Данило указали?
        Увидел, что Катя куда-то побежала, онипошел заней. Видит, — Гумешки она обошла стороной икуда-то заЗмеиную горку пошла. Мастер туда же, асам думает:
        «Там лес. По лесу-то ксамой ямке прокрадусь».
        Зашли влес. Катя вовсе близко инисколько несторожится, неоглядывается, неприслушивается. Мастер радуется, что ему так легонько достанется новое место. Вдруг всторонке что-то зашумело, датак, что мастер даже испугался. Остановился. Что такое? Пока онтак-то разбирался, Кати инестало. Бегал он, бегал по лесу. Еле выбрался кСеверскому пруду, — версты, поди, задве отГумешек.
        Катя сном дела незнала, что заней подглядывают. Забралась нагорку, ктому самому месту, где первый камешок брала. Ямка будто побольше стала, асбоку опять такой же камешок видно. Пошатала его Катя, ониотстал. Опять, как сучок, хрупнул. Взяла Катя камешок изаплакала-запричитала. Ну, как девки-бабы по покойнику ревут, всякие слова собирают:
        —Накого тыменя! мил сердечный друг, покинул, — ипротча тако…
        Наревелась, будто полегче стало, стоит — задумалась, вруднишную сторону глядит. Место тут вроде полянки. Кругом лес густой давысокий, авруднишную сторону помельче пошел. Время назакате. По низу отлесу наполянке темнеть стало, автоместо — круднику солнышко пришлось. Так игорит это место, ивсе камешки нанем блестят.
        Кате это любопытно показалось. Хотела поближе подойти. Шагнула, апод ногой исхрупало. Отдернула она ногу, глядит — земли-то под ногами нет. Стоит она накаком-то высоком дереве, насамой вершине. Совсех сторон такие же вершины подошли. Впрогалы меж деревьями внизу видно травы дацветы, ивовсе они наздешние непоходят.
        Другая бы накатином месте перепугалась, крик-визг подняла, аона вовсе одругом подумала:
        «Вот она, гора, раскрылась! Хоть бы наДанилушку взглянуть!»
        Только подумала ивидит через прогалы — идет кто-то внизу, наДанилушку походит ируки вверх тянет, будто сказать тохочет. Катя свету невзвндела, так икинулась кнему… сдерева-то! Ну, апала тут же наземлю, еде стояла. Образумилась, даиговорит себе:
        —Верно, что блазнить мне стало. Надо поскорее домой итти.
        Итти надо, асама сидит дасидит, все ждет, невскроется ли еще гора, непокажется ли опять Данилушко. Так допотемок ипросидела. Тогда только идомой пошла, асама думает: «Повидала все ж таки Данилушку». Тот мастер, который заКатей подглядывал, домой кэтому времени выбежал. Поглядел — избушка уКати заперта. Онипритаился, — посмотрю, что она притащила. Видит —идет Катя, онивстал поперек дороги:
        —Тыкуда это ходила?
        —НаЗмеиную, — отвечает.
        —Ночью-то? Что там делать?
        —Данилу повидать…
        Мастер так ишарахнулся, анадругой день по заводу шопотки поползли:
        —Вовсе рехнулась мертвякова невеста. По ночам наЗмеиную ходит, покойника ждет. Как бы еще завод неподожгла смалого-то ума.
        Братья-сестры прослышали, опять прибежали, давай строжить дауговаривать Катю. Только она ислушать нестала. Показала имденьги иговорит:
        —Это, думаете, откуда уменя? Ухороших мастеров неберут, амне заперводелку столько отвалили! Почему так?
        Братья слышали про ее-то удачу иговорят:
        —Случай счастливый вышел. Очем тут говорить.
        —Таких, — отвечает, — случаев небывало. Это мне Данило сам такой камень подложил иузор вывел. Братья смеются, сестры руками машут:
        —Ивпрямь рехнулась! Надо приказчику сказать. Как бы всамделе завод неподожгла!
        Не сказали, конечно. Постыдились сестру-то выдавать. Только вышли, даисговорились:
        —Надо заКатериной глядеть. Куда пойдет — сейчас же заней бежать.
        А Катя проводила родню, двери заперла дапринялась новый-то камешок распиливать. Пилит дазагадывает:
        —Коли такой же издастся, значит, непоблазняло мне — видала яДанилушку.
        Вот она иторопится распилить. Поглядеть-то ейпоскорее охота, как по-настоящему узор выйдет. Ночь уж давно, аКатя все застанком сидит. Одна сестра проснулась вэту пору, увидела огонь визбе, подбежала кокошку, смотрит сквозь щелку вставне идивится:
        —Исон еенеберет! Наказанье сдевкой!
        Отпилила Катя досочку — узор иобозначился. Еще лучше того-то. Птица сдерева книзу полетела, крылья расправила, аснизу навстречу другая летит.
        Пять раз этот узор надосочке. Източки вточку намечено, как поперек распилить. Катя тут идумать нестала. Схватилась, даипобежала куда-то. Сестра заней. Дорогой-то постучалась кбратьям — бегите, дескать, скорей. Выбежали братья, еще народ сбили. Ауже светленько стало. Глядят, — Катя мимо Гумешек бежит. Туда все икинулись, аона, видно, инечует, что народ заней. Пробежала рудник, потише пошла вобход Змеиной горки. Народ тоже призадержался — посмотрим, дескать, что она делать будет.
        Катя идет, как ейпривычно, нагорку. Взглянула, алес кругом какой-то небывалый. Пощупала рукой дерево, аоно холодное дагладкое, как камень шлифованный. Итрава понизу тоже каменная оказалась, итемно еще тут. Катя идумает:
        «Видно, явгору попала».
        Родня данарод той порой переполошились:
        —Куда она девалась? Сейчас близко была, анестало!
        Бегают, суетятся. Кто нагорку, кто кругом горки. Перекликаются друг сдружкой: — Там невидно?
        А Катя ходит вкаменном лесу идумает, как ейДанилу найти. Походила-походила, даизакричала:
        —Данило, отзовись!
        По лесу голк пошел. Сучья запостукивали: «Нет его! Нет его! Нет его!» Только Катя неунялась:
        —Данило, отзовись!
        По лесу опять: «Нет его! Нет его! Нет его!»
        Катя снова:
        —Данило, отзовись!
        Тут Хозяйка горы перед Катей ипоказалась.
        —Тызачем, — спрашивает, — вмой лес забралась? Чего тебе? Камень, что ли, хороший ищешь? Любой бери дауходи поскорее!
        Катя тут иговорит:
        —Ненадо мне твоего мертвого камня! Подавай мне живого Данилушку. Где онутебя запрятан? Какое твое право чужих женихов сманивать!
        Ну, смелая девка. Прямо нагорло наступать стала. Это Хозяйке-то! Атаничего, стоит спокойненько:
        —Еще что скажешь?
        —Атоискажу — подавай Данилу! Утебя он…
        Хозяйка расхохоталась, даиговорит:
        —Ты, дура-девка, знаешь ли, скем говоришь?
        —Неслепая, — кричит, — вижу. Только небоюсь тебя, разлучница! Нисколечко небоюсь! Сколь нихитро утебя, акомне Данило тянется. Сама видала. Что, взяла?
        Хозяйка тогда иговорит:
        —Авот послушаем, что онсам скажет.
        До того влесу темненько было, атут сразу ровно оножил. Светло стало. Трава снизу разными огнями загорелась, деревья одно другого краше. Впрогалы полянку видно, ананей цветы каменные, ипчелки золотые, как искорки, над теми цветами. Ну, такая, слышь-ко, красота, что вея бы ненагляделся. Ивидит Катя: бежит по этому лесу Данило. Прямо кней. Катя навстречу кинулась:
        —Данилушко!
        —Подожди, — говорит Хозяйка, — испрашивает: — Ну, Данило-мастер, выбирай — как быть? Сней пойдешь — все мое забудешь, здесь останешься — ееилюдей забыть надо.
        —Немогу, — отвечает, — людей забыть, аеекаждую минуту помню.
        Тут Хозяйка улыбнулась светленько иговорит:
        —Твоя взяла, Катерина! Бери своего мастера. Заудалость датвердость твою вот тебе подарок. Пусть уДанилы все мое впамяти останется. Только вот это пусть накрепко забудет! — Иполянка сдиковинными цветами сразу потухла.
        —Теперь ступайте втусторону, — указала Хозяйка даеще упредила. — Ты, Данило, про гору людям несказывай. Говори, что навыучку кдальнему мастеру ходил. Аты, Катерина, идумать забудь, что яутебя жениха сманивала. Сам онпришел затем, что теперь забыл.
        Поклонилась тут Катя:
        —Прости нахудом слове!
        —Ладно, — отвечает, — что каменной сделается! Для тебя говорю, чтоб остуды увас небыло.
        Пошла Катя сДанилой по лесу, аонвсе темней датемней, ипод ногами неровно — бугры даямки. Огляделись, аони наруднике — наГумешках. Время еще раннее, и людей наруднике нет. Они потихоньку ипробрались домой.
        А те, что заКатей побежали, все еще по лесу бродят даперекликаются: — Там невидно?
        Искали-искали, ненашли. Прибежали домой, аДанило уокошка сидит. Испугались, конечно. Чураются, заклятья разные говорят. Потом видят — трубку Данило набивать стал. Нуиотошли.
        «Не станет же, — думают, — мертвяк трубку курить».
        Подходить стали один по одному. Глядят — иКатя визбе. Упечки толкошится, асама веселехонька. Давно еетакой невидали. Тут ивовсе осмелели, визбу вошли, спрашивать стали:
        —Где это тебя, Данило, давно невидно?
        —ВКолывань, — отвечает, — ходил. Прослышал про тамошнего мастера по каменному делу, будто лучше его нет по работе. Вот изаохотило поучиться маленько. Тятенька покойный отговаривал. Ну, аяпосамовольничал — тайком ушел, Кате вон только сказался.
        —Пошто, — спрашивают, — чашу свою разбил?
        Данило притуманился маленько, как очаше помянули, потом говорит:
        —Ну, мало ли… Свечорки пришел… Может, выпил лишка… Непо мыслям пришлась, вот иахнул. Увсякого мастера такое, поди, случалось. Очем говорить.
        Тут братья-сестры кКате приступать стали, почему несказала про Колывань-то. Только отКати тоже немного добились. Сразу отрезала:
        —Чья бы корова мычала, моя бы молчала. Мало явам сказывала, что Данило живой. Авычто? Женихов мне подсовывали даспути сбивали! Садитесь-ко лучше застол. Испеклась уменя чирла-то.
        На том дело икончилось. Посидела родня, поговорила отом-другом, разошлась. Вечером пошел Данило кприказчику объявиться. Тот пошумел, конечно. Ну, все-таки уладили дело.
        Вот истали Данило сКатей всвоей избушке жить. Хорошо, сказывают, жили, согласно. По работе-то Данилу все горным мастером звали. Против него никто немог сделать. Идостаток уних появился. Только нет-нет — изадумается Данило. Катя понимала, конечно, — очем, дапомалкивала.[Горный мастер - Впервые опубликован в1939 г. (газета «На смену», г. Свердловск, № 7-10, 12, 13 за1939 г.; журнал «Октябрь», № 5-6, 1939 г., атакже первое издание книги «Малахитовая шкатулка», Свердловское областное издательство, 1939 г.).]
        Хрупкая веточка
        У Данилы сКатей, — это которая своего жениха уХозяйки горы вызволила, —ребятишек многонько народилось. Восемь, слышь-ко, человек, ивсе парнишечки. Мать-то нераз ревливала хоть бы одна девчонка напоглядку. Аотец, знай, похохатывает:
        —Такое, видно, наше стобой положенье. Ребятки здоровеньки росли. Только одному непосчастливилось. Толи скрылечка, толи еще откуда свалился исебя повредил: горбик унего расти стал. Баушки правили, понятно, датолку невышло. Так горбатенькому ипришлось набелом свете маяться. Другие ребятишки, — ятак замечал, — злые выходят при таком-то случае, аэтот ничего — веселенький рос инавыдумки мастер. Онтретьим всемье-то приходился, авсе братья слушались его даспрашивали:
        —Ты, Митя как думаешь? По-твоему, Митя, кчему это?
        Отец сматерью, итечастенько покрикивали:
        —Митюшка! Погляди-ко! Ладно, натвой глаз?
        —Митяйко, — неприметил, куда яворобы поставила?
        И тоМитюньке далось, что отец смолоду ловко нарожке играл. Этот тоже пикульку смастерит, так она унего ровно сама песню выговаривает.
        Данило по своему мастерству все-таки зарабатывал ладно. Ну, иКатя без дела несиживала. Вот, значит, иподнимали семью, закуском влюди неходили. Иободежонке ребячьей Катя заботилась. Чтоб всем справа была: пимешки там, шубейки ипротча. Летом-то, понятно, ибосиком ладно: своя кожа, некуплена. АМитюньке, как онвсех жальчее, исапожнешки были. Старшие братья этому незавидовали, амалые сами матери говорили:
        —Мамонька, пора, поди, Мите новые сапоги заводить. Гляди — ему наногу нелезут, амне бы как раз пришлось.
        Свою, видишь, ребячью хитрость имели, как бы поскорее митины сапожнешки себе пристроить. Так уних все гладенько икатилось. Соседки издивовались прямо:
        —Что это уКатерины заробята! Никогда уних идрачишки меж собой неслучится.
        А это все Митюнька — главная причина. Онвсемье-то ровно огонек влесу: кого развеселит, кого обогреет, кого надумки наведет.
        К ремеслу своему Данило недопускал ребятишек довремени.
        —Пускай, — говорит, — подрастут сперва. Успеют еще малахитовой-то пыли наглотаться.
        Катя тоже смужем вполном согласье — рано еще заремесло садить. Даеще придумали поучить ребятишек, чтоб, значит, читать-писать, цифру понимать. Школы по тогдашнему положению небыло, истали старшие-то братья бегать ккакой-то мастерице. ИМитюнька сними. Теребята понятливые, хвалила ихмастерица, аэтот вовсе наотличку. Втегоды по-мудреному учили, аонслету берет. Неуспеет мастерица показать, — онобмозговал. Братья еще склады толмили, аонуж читал, знай, слова лови. Мастерица нераз говаривала:
        —Небывало уменя такого выученика.
        Тут отец сматерью возьми ипогордись маленько: завели Митюньке сапожки поформеннее. Вот сэтих сапожек уних полный переворот жизни ивышел.
        В тот год, слышь-ко, барин назаводе жил. Пропикнул, видно, денежки вСам-Петербурхе, вот иприехал назавод — невыскребу ли, дескать, еще сколь-нибудь.
        При таком-то деле, понятно, как денег ненайти, ежели сумом распорядиться. Одни приказные даприказчик сколько воровали. Только барин вовсе вэту сторону и глядеть неумел.
        Едет это онпо улице иуглядел — уодной избы трое робятишек играют, ивсе всапогах. Барин имимаячит рукой-то: — идите сюда.
        Митюньке хоть неприводилось дотой поры барина видать, апризнал, небось. Лошади, вишь, отменные, кучер по форме, коляска под лаком иседок гора-горой, жиром заплыл, еле ворочается, аперед брюхом палку держит сзолотым набалдашником.
        Митюнька оробел маленько, все-таки ухватил братишек заруки иподвел поближе кколяске, абарин хрипит:
        —Чьи такие?
        Митюнька, как старший, объясняет спокойненько:
        —Камнереза Данилы сыновья. Явот Митрий, аэто мои братики малые.
        Барин аж посинел отэтого разговору, чуть незадохся, только пристанывает:
        —Ох, ох! что делают! что делают! Ох, ох!
        Потом, видно, провздыхался изаревел медведем:
        —Это что? А? — Асам палкой-то наноги ребятам показывает. Малые, понятно, испужались, кворотам кинулись, аМитюнька стоит иникак втолк взять неможет, очем его барин спрашивает.
        Тот заладил свое, недоладом орет:
        —Это что?
        Митюнька вовсе оробел, даиговорит:
        —Земля.
        Барина тут как параличом хватило, захрипел вовсе:
        —Хр-р, хр-р! Дочего дошло! Дочего дошло! Хр-р, хр-р.
        Тут Данило сам изизбы выбежал, только барин нестал сним разговаривать, ткнул кучера набалдашником вшею — поезжай!
        Этот барин нетвердого ума был. Смолоду заним такое замечалось, кстарости ивовсе несамостоятельной стал. Напустится начеловека, апотом исам объяснить неумеет, что ему надо. Ну, Данило сКатериной иподумали — может, обойдется дело, забудет про ребятишек, пока домой доедет. Только нетут-то было: незабыл барин ребячьих сапожишек. Первым делом наприказчика насел.
        —Тыкуда глядишь? Убарина башмаков купить неначто, акрепостные своих ребятишек всапогах водят? Какой тыпосле этого приказчик?
        Тот объясняет:
        —Вашей, дескать, барской милостью Данило наоброк отпущен исколько брать снего — тоже указано, акак платит онисправно, яидумал…
        —Аты, — кричит, — недумай, агляди воба. Вон унего что завелось! Где это видано? Вчетверо ему оброк назначить.
        Потом призвал Данилу исам объяснил ему новый оброк. Данило видит — вовсе несуразица иговорит:
        —Изволи барской уйти немогу, атолько оброк такой тоже платить невсилу. Буду работать, как другие, по вашему барскому приказу.
        Барину, видать, это непо губе. Денег ибез того нехватка, — недокаменной поделки. Впору итупродать, коя отстарых годов осталась. Надругую какую работу камнереза поставить тоже неподходит. Ну, идавай рядиться. Сколько все-таки ниотбивался Данила, оброк ему вдвое барин назначил, анехошь — вгору. Вот куда загнулось!
        Понятное дело, худо Данилу сКатей пришлось. Все прижало, аробятам хуже всего: довозрасту заработу сели. Так идоучиться имнедовелось. Митюнька — тот виноватее всех себя считал — сам так илезет наработу. Помогать, дескать, отцу сматерью буду, атеопять свое думают:
        —Итак-то онунас нездоровый, апосади его замалахит — вовсе изведется. Потому — кругом вэтом деле худо. Присадочный вар готовить — пыли непродохнешь, щебенку колотить — глаза береги, аолово крепкой водкой наполер разводить — парами задушит.
        Думали, думали ипридумали отдать Митюньку по гранильному делу учиться. Глаз, дескать, хваткий, пальцы гибкие исилы большой ненадо — самая по нему работа.
        Гранильщик, конечно, уних вродстве был. Кнему ипристроили, аонрад-радехонек, потому знал — парнишечко смышленый икработе неленив. Гранильщик этот так себе средненький был, второй, атоитретьей цены камешок делал. Все-таки Митюнька перенял отнего, что тот умел. Потом этот мастер иговорит Данилу:
        —Надо твоего парнишка вгород отправить. Пущай там дойдет донастоящей точки. Шибко рука унего ловкая.
        Так исделали. УДанилы вгороде мало ли знакомства было по каменному-то делу. Нашел кого надо ипристроил Митюньку. Попал онтут кстарому мастеру по каменной ягоде. Мода, видишь, была изкамней ягоды делать. Виноград там, смородину, малину ипротча. Инавсе установ имелся. Черну, скажем, смородину изагату делали, белу — издурмашков, клубнику — изсургучной яшмы, княженику — измелких шерловых шаричков клеили. Однем словом, всякой ягоде свой камень. Для корешков далисточков тоже свой порядок был: кое изофата, кое измалахита либо изорлеца итам еще изкакого-нибудь камня.
        Митюнька весь этот установ перенять перенял, анет-нет ипридумает по-своему. Мастер сперва ворчал, потом похваливать стал:
        —Пожалуй, так-то живее выходит.
        Напоследок прямо объявил.
        —Гляжу я, парень, шибко большое твое дарование кэтому делу. Впору мне, старику, утебя учиться. Вовсе тымастером стал даеще свыдумкой.
        Потом помолчал маленько, даинаказывает:
        —Только ты, гляди, ходу ейнедавай! Выдумке-то! Как бы занее руки неотбили. Бывали такие случаи.
        Митюнька, известно, молодой — безо внимания кэтому. Еще посмеивается:
        —Была бы выдумка хорошая. Кто занее руки отбивать станет?
        Так вот истал Митюха мастером, аеще вовсе молодой: только-только ус пробиваться стал. По заказам оннескучал, всегда унего работы полно. Лавочники по каменному делу смекнули живо, что отэтого парня большим барышом пахнет, — один перед другим заказы ему дают, успевай только. Митюха тут ипридумал:
        —Пойду-ко ядомой. Коли мою работу надо, так меня идома найдут. Дорога недалекая, игруз невелик — материал привезти даподелку забрать.
        Так исделал. Семейные обрадовались, понятно: Митя пришел. Онтоже повеселить всех желает, асамому несладко. Дома-то чуть нецельная малахитовая мастерская стала. Отец идвое старших братьев застанками вмалухе сидят имладшие братья тут же: кто нараспиловке, кто нашлифовке. Уматери наруках долгожданная, девчушка-годовушка трепещется, арадости всемье нет. Данило уж вовсе стариком глядит, старшие братья покашливают, даинамалых смотреть невесело. Бьются, бьются, авсе вбарский оброк уходит. Митюха тут изаподумывал: все, дескать, из-за тех сапожнешек вышло. Давай скорее свое дело налаживать. Оно хоть мелкое, астанков кнему неодин, струментишко тоже требуется. Мелочь все, аместо иейнадо.
        Пристроился визбе против окошка иприпал кработе, апро себя думает:
        —Как бы добиться, чтоб изздешнего камня ягоды точить. Тогда имладших братишек можно было бы кэтому делу пристроить. — Думает, думает, апути невидит. Внаших краях, известно, хризолит дамалахит больше попадаются. Хризолит тоже дешево недобудешь, даинеподходит он, амалахит только налисточки итоневовсе годится: оправки либо подклейки требует.
        Вот раз сидит заработой. Окошко перед станком по летнему времени открыто.
        В избе никого больше нет. Мать по своим делам куда-то ушла, малыши разбежались, отец состаршими вмалухе сидят. Неслышно их. Известно, над малахитом-то песни незапоешь инаразговор нетянет.
        Сидит Митюха, обтачивает свои ягоды изкупецкого материала, асам все отом же думает:
        —Изкакого бы вовсе дешевого здешнего камня такую же поделку гнать?
        Вдруг просунулась вокошко какая-то нетоженская, нетодевичья рука, —скольцом напальце ивзарукавье, — иставит прямо настанок Митюньке большую плитку змеевика, ананей, как наподносе, соковина дорожная.
        Кинулся Митюха кокошку — нет никого, улица пустехонька, ровно никто инепрохаживал.
        Что такое? Шутки кто шутит али наважденье какое? Оглядел плитку дасоковину ичуть незаскакал отрадости: такого материала возами вози, асделать изнего, видать, можно, если сосноровкой выбрать дапостараться. Что только?
        Стал тут смекать, какая ягода больше подойдет, асам натоместо уставился, где рука-то была. Ивот опять она появилась икладет настанок репейный листок, ананем три годных веточки, черемуховая, вишневая испелого-спелого крыжовника.
        Тут Митюха неудержался, наулицу выбежал дознаться, кто это над ним шутки строит. Оглядел все — никого, как вымерло. Время — самая жарынь. Кому вэту пору наулице быть?
        Постоял-постоял, подошел кокошку, взял состанка листок светочками иразглядывать стал. Ягоды настоящие, живые, только тодиво — откуда вишня взялась. Счеремухой просто, крыжовнику тоже вгосподском саду довольно, аэта откуда, коли внаших краях такая ягода нерастет, абудто сейчас сорвана?
        Полюбовался так навишни, авсе-таки крыжовник ему милее пришелся икматерьялу ровно больше подходит. Только подумал — рука-то его по плечу ипогладила: «Молодец, дескать! Понимаешь дело!»
        Тут уж слепому ясно, чья это рука. Митюха вПолевой вырос, сколько-нибудь раз слыхал про Хозяйку горы. Вот ониподумал — хоть бы сама показалась. Ну, невышло. Пожалела, видно, горбатенького парня растревожить своей красотой — непоказалась.
        Занялся тут Мнтюха соком дазмеевиком. Немало перебрал. Ну, выбрал исделал сосмекалкой. Попотел. Ягодки-то крыжовника сперва половинками обточил, потом внутре-то выемки наладил даеще, где надо желобочки прошел, где опять узелочки оставил, склеил половинки датогда ихначисто иобточил. Живая ягодка-то вышла. Листочки тоже тонко иззмеевки выточил, анакорешок ухитрился колючки тонехонькие пристроить. Однем словом, сортовая работа. Вкаждой ягодке ровно зернышки видно илисточки живые, даже маленько сизъянами: наодном, дырки жучком будто проколоты, надругом опять ржавые пятнышки пришлись. Ну, как есть настоящие.
        Данило ссыновьями хоть по другому камню работали, атоже вэтом деле понимали. Имать по камню срабатывала. Все налюбоваться немогут намитюхину работу. Итоимдиво, что изпростого змеевика дадорожного соку такая штука вышла. Мите исамому любо. Ну, как — работа! Тонкость. Ежели кто понимает, конечно.
        Из соку дазмеевику Митя много потом делал. Семье-то шибко помог. Купцы, видишь, необегали этой поделки, как занастоящий камень платили, ипокупатель впервую голову митюхину работу выхватывал, потому — наотличку. Митюха, значит, игнал ягоду. Ичеремуху делал, ивишню, испелый крыжовник, апервую веточку непродавал — себе оставил. Посыкался отдать девчонке одной, давсе сумленье брало.
        Девчонки, видишь, неотворачивались отмитюхина окошка. Онхоть горбатенький, апарень сразговором давыдумкой, иремесло унего занятное, инескупой: шаричков для бусок, бывало, горстью давал. Ну, девчонки нет-нет иподбегут, ауэтой чаще всех заделье находилось перед окошком — зубами поблестеть, косой поиграть. Митюха ихотел отдать ейсвою веточку, давсе боялся.
        —Еще насмех девчонку поднимут, атоисама заобиду почтет.
        А тот барин, из-за которого поворот жизни случился, все еще наземле пыхтел даотдувался. Втом году ондочь свою просватал закакого-то там князя ли купца ипридано ейсобирал. Полевской приказчик ивздумал подслужиться. Митину-то веточку онвидал итоже, видно, понял, какая это штука. Вот ипослал своих охлестов снаказом:
        —Если отдавать небудет, отберите силой.
        Тем что? Дело привычное. Отобрали уМити веточку, принесли, априказчик еевбархатну коробушечку. Как барин приехал вПолевую, приказчик сейчас:
        —Получите, сделайте милость, подарочек для невесты. Подходящая штучка. Барин поглядел, тоже похвалил сперва-то, потом испрашивает:
        —Изкаких камней делано исколько камни стоят?
        Приказчик иотвечает:
        —Тоиудивительно, что изсамого простого материалу: иззмеевику дашлаку.
        Тут барин сразу задохся:
        —Что? Как? Изшлаку? Моей дочери?
        Приказчик видит — неладно выходит, намастера все поворотил:
        —Это он, шельмец, мне подсунул, даеще насказал четвергов снеделю, атобы яразве посмел.
        Барин, знай, хрипит:
        —Мастера тащи! Тащи мастера!
        Приволокли понятно, Митюху, и, понимаешь, узнал ведь его барин.
        «Это тот… всапогах-то который…» Спалкой наМитюху кинулся.
        —Как тысмел?
        Митюха сперва ипонять неможет, потом раскумекал ипрямо говорит:
        —Приказчик уменя силом отобрал, пускай ониотвечает.
        Только сбарином какой разговор, все свое хрипит:
        —Ятебе покажу…
        Потом схватил состола веточку, хлоп еенапол идавай-ко топтать. Впыль, понятно, раздавил.
        Тут уж Митюху заживое взяло, затрясло даже. Оно итосказать, — кому полюбится, коли твою дорогую выдумку диким мясом раздавят.
        Митюха схватил баринову палку затонкий конец дакак хряснет набалдашником по лбу. Так барин напол исел иглаза выкатил.


        И вот диво — вкомнате приказчик был иприслужников сколько хочешь, авсе как окаменели, — Митюха вышел икуда-то девался. Так инайти немогли, — аподелку его ипотом люди видали. Кто понимающий, теузнавали ее.
        И еще заметочка вышла. Тадевчонка, которая зубы-то мыла перед митюхиным окошком, тоже потерялася, итоже сконцом.
        Долго искали эту девчонку. Видно, рассудили по-своему-то, что еенайти легче, потому — далеко женщина отсвоих мест уходить непривычна. Народителей еенаступали:
        —Указывай место!
        А толку все-таки недобились.
        Данилу ссыновьями прижимали, конечно, да, видно, оброку большого пожалели, — отступили. Абарин еще сколько-то задыхался, все-таки вскорости его жиром задавило.[Хрупкая веточка - Сказ впервые напечатан вгазете «Уральский рабочий». 22 сентября 1940 г.]
        Железковы покрышки
        Дело это было вскорости после пятого году. Перед тем как войне снемцами начаться.
        В тегоды умастеров по каменному делу заминка случилась. Особо умалахитчиков. Сматериалом, вядишь, вовсе туго стало. Гумешевский рудник, где самолучший малахит добывался, вполном забросе стоял, иотвалы там непо одному разу перебраны были. НаТагильском медном, случалось, находили кусочки, датоже нечасто. Кому надо, охотились заэтими кусочками все едино, как задорогим зверем. Вгороде по такому случаю заграничную контору держали, чтоб такую редкость скупать. Аконтора, понятно, недля здешних мастеров старалась. Так ивыходило: что найдут, тоиуплывет заграницу.
        Ну, может, итосказалось, что мода намалахит прошла. Это вкаменном деле тоже бывает: над каким камнем деды всю жизнь стараются, натот при внуках никто глядеть нехочет. Только для церквей иразных дворцовских украшений больше орлец даяшму спрашивали, авлавках по каменным поделкам вовсе дешевкой торговали. Так пустой камешок нанемецкий лад гнали: было бы пестренько даоправа свысокой пробой. Прямо сказать, доброму мастеру никакой утехи. Кончил поделку, покурил дасплюнул ипринимайся задругую. Одно слово, пустяковина, базарский товар. Глядеть тошно, кто втом деле понимает.
        Ну, все-таки старики, коих смолоду малахитовым узором ушибло, своего дела небросали. Исхитрялись как-то: икамешок добывали ипокупателя спонятием находили.
        Один такой внашем заводе жил, Евлахой Железком его звали. Еще слух шел, что этот Евлаха свою потайную ямку смалахитом имел. Правда ли это, сказать неберусь, атолько ипро такой случай рассказывали.
        Вот будто подошел какой-то большой царицын праздник. Непросто именины али родины, а, сказать по-теперешнему, вроде как юбилей. Ну, может, седьмую дочь родила или еще что. Невэтом дело, атолько придумали насемейном царском совете сделать царице по этому случаю подарок позанятнее.
        У царей, известно, положение было: про всякий чих платок наготовлен Захотел выпить — один поставщик волокет, закусить придумал — другой поставщик старается. По подарочным делам уних был француз Фабержей. ( Фаберже — прим.скан.) Всвоем деле понимающий. Большую фабрику по драгоценным иузорным камням содержал, наобе столицы широкую торговлю вел, имастера унего были первостатейные.
        Призывает этого Фабержея царь иговорит: так итак, надо царице ктакому-то дню приготовить дорогой подарок, чтоб всем наудивленье. Фабержей, понятно, кланяется даприговаривает: «будет сготовлено», асам думает: «вот так загвоздка!».
        Он, конечно, дотонкости понимал, кому чем угодить, только тут дело вышло непростое. Брильянтами даизумрудами идругими дорогими камнями царицу неудивишь, коли уней таких камней полнехонек сундук набит, икамни самого высокого сорту. Тонкой гранью либо узором тоже непроймешь, потому — люди без понятия. Итофранцузу было ведомо, что царица после пятого году камень скраснинкой видеть немогла. Толи ейтут красные флаги мерещились, толи чем другим память бередило. Ну, может, текартинки вспоминала, какие натайных листах печатали, как она сцарем кровавыми руками по земле шарила.
        Не знаю это, даиразбирать некчему, атолько спятого году кцарице скрасным камнем инеподходи — вовсю голову завизжит, все русские слова потеряет ипо-немецки заругается. Адальше известно, опросы дадопросы, скаким умыслом царице такой камень показывали, какие советчики дапособники были? Тоже кому охота втакое дело вляпаться!
        Француз этот Фабержей имаялся, придумывал, чем царицу удивить, ичтоб красненького вподарке изванья небыло. Думал-думал, пошел сосвоими мастерами посоветоваться. Обсказал начистоту испрашивает:
        —Как располагаете?
        Мастера, понятно, всяк отсвоего, по-разному судят, аодин старик иговорит:
        —Намое понятие, тут больше малахит подходит. Радостный камень иширокой силы: самому вислоносому дураку покажи, итому весело станет.
        Хозяин, конечно, оговорил старика: некчему, дескать, овислоносых дураках поминать, коли разговор идет оцарском подарке, заэто иподтянуть могут, анасчет камня согласился:
        —Верно говоришь. Малахит, пожалуй, ктакому случаю подойдет.
        Другие мастера сомневаются:
        —Ненайдешь по нынешним временам доброго камня. Ну, хозяин наденьги обнадежился.
        —Коли, говорит, вцене непостоять, так любой камешок достать можно. Наэтом исговорились: будем делать альбом для царской семьи смалахитовыми крышками. Иукрашения, какие полагаются, тут же придумали.
        Сказано-сделано. Втот же день Фабержей своего доверенного внаши края послал инаказ ему дал.
        —Денег нежалей. Только бы камень настоящий испокойного цвету!
        Приехал этот фабержеев доверенный идавай искаться. Первым делом, конечно, наГумешки. Тамошние камнерезы наотрез отказали — нету доброго камня. ВТагил сунулся — есть кусочки, данетого сорту. Взаграничной конторе через подставного человека наведался. Только разве там продадут, коли сами крохами собирали. Совсем приуныл доверенный, да, спасибо, один горщик надоумил:
        —Поезжай-ко тыкЕвлахе Железку. Уэтого беспременно камень имеется.
        Недавно оннаруки одному такую поделочку сдал, што все здешние купцы по каменному делу даивзаграничной конторе неделю кулаками махали, ногами топали дагрозились:
        —После этого пусть Евлаха сосвоей поделкой инаглаза непоказывается. Запятак непримем!
        А Евлаха посмеивается даответный поклончик послал:
        —Рад стараться сжульем невязаться. Теперь еще, поди-ко, незабыл, как таким кланяться доводилось. Больше этого небудет. Кому надо, пускай сам комне закамешком волокется, аяеще погляжу — кому удружить, кому оглобли заворотить. Асамолично вашему брату ибеспокоиться неслед. Яхоть остарел, аеще так могу по загривку дать, что который искаменной десятипудовой совестью, алегкой пташкой заворота вылетит.
        Фабержеев доверенный, как услышал это, забеспокоился, спрашивает:
        —Видно, этот Евлаха вденьгах ненуждается? Богатый сильно?
        —Нет, — отвечают, — богатства особого невидно, апросто уважает человек свое мастерство. Дороже денег его ставит. Коли незахочет, рублем несманишь, аколи интерес поимеет, так недорого сделает. Иподелка будет хоть навыставку, атоивцарский дворец поставь. Нигде себя неуронит.
        Доверенному полегче стало. «Есть, — думает, — чем Евлаху сманить. Скажу, что для царского дворца камни требуются».
        И неошибся врасчете. Евлаха, как узнал, для чего камни, без слова согласился, спросил только:
        —Какой величины камни икакой узор надо?
        Доверенный объяснил, что крышки по дольнику должны быть неменьше двух четвертей, поперек — четверть смалым походом, акамни желательно сосвоим узором. Стаким, значит, чтоб наобои ничуть непоходило. Евлаха говорит:
        —Ладно. Найдется такой камень. Приезжай через неделю.
        И цену назначил — по две сотни заштуку. Доверенный, понятно, ирядиться нестал. Хотел еще поразговаривать, даЕвлаха наэто небольно охочий был, сразу обрезал:
        —Сказал — приезжай через неделю, тогда иразговор будет, атоочем нам упустого места судить.
        Приехал доверенный через неделю — готовы крышки, инедве, ачетыре штуки. Все, понимаешь, как вешняя трава под солнышком, когда ветерком ееколышет. Так волны по зелени-то иходят. Иукаждой крышки свой узор. Ниодин завиток-плетешок полной сходственности неимеет, авсе-таки подобрано так, что ибестолковому понятно, какие крышки парой приходятся. Одном словом, мастерство.
        Разложил Евлаха свою поделку.
        —Выбирай любую пару!
        Фабержеев доверенный, конечно, знал толк вкамне. Оглядел крышки, ненашел никакого изъяну, полюбовался узором иговорит:
        —Покупаю все.
        —Что ж, — отвечает, — бери, коли надо. Плати деньги.
        Доверенный поскорее рассчитался по уговору, идомой. Мастера фабержеевы похвалили покупку, только тог старик, который посоветовал насчет малахиту, посомневался маленько.
        —Вроде, — говорит, — деланный камень, аненатурный. Ну, руками делан.
        Другие мастера засмеялись — выдумывает старик, хочет себя выше всех поставить, ахозяин прямо объявил:
        —Ежели иделанный, так нехуже настоящего, аэто вмастерстве еще дороже.
        Ну вот, изготовили альбом наудивленье. Царь, как узнал, что другая пара крышек есть, настрого запретил — доего приказу эти крышки вдело пускать.
        Так они илежали уФабержея взапасе идолежали дотого году, как самое высокое французское начальство кцарю вгости приехало. Иприехал сэтим начальством мастер, который по брильянтовой плавке отличался. Петергофским мастерам по гранильному икамнерезному делу даифабержеевым тоже охота была этого приезжего кое очем поспрошать. Вот они ходили заним, все едино, как женихи заневестой, угодить старались. Кто-то придумал показать каменные поделки вцарском дворце. Разрешили им. Ивот вчисле тех поделок увидел приезжий мастер евлахины крышки. Подивился красоте камня, вздохнул, даиговорит втом смысле:
        —Ловко, дескать, вашим-то! Режь камень без всякой выдумки, ивон какое диво само выходит.
        Наши мастера объясняют, что дело нестоль просто, потому — камень изкусочков складывают.
        —Про это, — отвечает, — знаю. Дело, конечно, мешкотное, авсе-таки хитрости тут нет, коли под рукой любого узору камешок имеется.
        Один мастер наэто возьми искажи:
        —Унас нафабрике насчет этих крышек еще спор был: изприродного они камня али изсделанного.
        Французского мастера такими словами будто подстегнуло: всю степенность потерял, забегал, засуетился, спрашивает: кто так говорил? почему? какие приметки сказывал? чем дело решилось? Апуще того добивался, где тот мастер живет, который крышки делал. Дивился, понятно, что никто обэтом толком сказать неумеет. Одно говорят, — доверенный привез скакого-то заводу. Сказывал, что мастер мужик спружинкой: непо месту заденешь, так ипо лбу стукнуть может, акак прозванье мастеру — неговорил. Надо, дескать, уэтого доверенного испросить только онвотлучке по хозяйским делам. Надругой день приезжий мастер прибежал кФабержею нафабрику и давай опять про крышки спрашивать. Старый малахитчик непотаился, сказал, вчем сумленье поимел. Другие мастера опять заспорили, всяк свое доказать желает.
        Тут сам Фабержей прибежал, послушал, пострекотал сприезжим по-своему, по-французскому, ивелел принести запасные крышки.
        —Чем, — говорит, — попусту время терять, давай-ко отпилим укрышек правые уголышки, которые наволю, даопробуем ихкак следует. Крышкам оттого изъяну небудет, потому как можно натех местах закругленье дать либо ихукрашеньем прикрыть, зато вточности узнаем, какой это камень: природный али сделанный?
        Живо опилили уголышки идавай пробовать накислоту наразмол, по весу. Однем словом, всяко старались, адодела недошли. Натовышло, что состав малахитовый, аполностью сходства нет. Ктому все-таки склонились — незря старик-малахитчик сомневался: что-то нетак.
        Французскй мастер вэтом деле больше всех старался икнижки каких-то притащил, по ним глядел. Акак вышло это решенье, что камень сделанный, сейчас вконтору побежал. Там, дескать, беспременно фамилия мастера должна быть. Вконторе, верно, расписка оказалась: получено-де зачетыре малахитовые доски такой-то меры две тысячи рублей икрючок вроде подписи поставлен, даром что Евлаха грамоте неразумел, аниже писарь подписался, иволостною печатью шлепнуто. Доверенный, известно, по правилу воровал: Евлахе заплатил восемь сотен, писарю сунул одну либо две, остаток себе вкарман.
        Послали этому доверенному телеграмму, чтоб полное имя иместожительство мастера дал, который крышки нацарский альбом делал. Доверенный, видно, испугался, неоткрылось ли мошенство, — неотвечает. Другую телеграмму послали, третью-все молчит. Тогда хозяин сам ему строгое письмо написал, дескать, «что это такое? Как тысмеешь меня перед приезжим гостем конфузить?» Тогда уж доверенный отписал — завод такой-то, мастера там все знают, акак его полное имя — неупомнит, заводские больше зовут его Евлахой.
        Как получили это письмо, француз живенько собрался — инапоезд. Изгороду прикатил натройке, остановился наямской квартире ипервым делом спрашивает, где мастер по малахиту живет. Ему сразу сказали — вПеньковке, пятые или там девятые ворота отбольшого заулка направо.
        На другой день этот приезжий пошел, куда ему сказывали. Одежа, конечно, французского покрою, ботинки желтые, перчатки по летнему времени зеленые, наголове шляпа ведерком, ався белая, только лента по ней черного атласу. Внашем заводе отродясь такой невидали. Ребята, понятно, сбежались, дивятся наэтого барина вбелой шляпе.
        Вот дошел француз доПеньковки. Видит — улица неизтех, где добрые дома стоят. Посомневался, спрашивает.
        —Где тут мастер живет, который по малахиту работает?
        Ребята рады стараться, наперебой кричат, пальцами показывают — вон-де втой избе дедушко Евлампий проживает.
        Француз поглядел, вроде как удивился, все-таки вограду зашел. Видит — накрылечке сидит старик: изсебя рослый, налицо тончавый ипохоже — хворый. Седая, борода лопатою, ималенько она зеленым отливает.
        Одет, конечно, по-домашнему: втиковых подштанниках, вкалошах набосу ногу, аповерх рубахи жилеточка старенька, вся впятнах откислоты.
        Сидит этот старик иножичком вырезывает изсосновой коры что-то, апарнишко, видно внучонок, наговаривает:
        —Ты, дедо, сделай, чтобы лучше митюнькиного наплавочек (напечатано так! — прим. ск.) был. Ладно?
        Домашние, какие вограде натовремя случились, забеспокоились, аЕвлаха сидит себе, будто его дело некасается. Унего, видишь, повадки небыло перед городскими заказчиками лебезить, встрогости ихдержал.
        Заграничный мастер постоял уворот, поогляделся, подошел кокрылечку, снял свою белую шляпу испрашивает по всей французской вежливости. Дескать, дозвольте спросить, можно ли видеть каспадин мастер Ефляк, который делает измалякит.
        Евлаха слышит по разговору, — чужеземный какой-то пришел, иговорит дружественно:
        —Гляди, коли надобность имеется. Явот иесть мастер по малахиту. Навесь завод один остался. Старики, видишь, поумирали, амолодые еще недошли. Только, конечно, меня неФляком зовут, апопросту Евлампий Петрович, прозваньем Железко, апо книгам пишусь Медведев.
        Француз, конечно, понял спятого надесятое, авсе-таки толовой замотал, перчатку зеленую сдернул, здоровается сЕвлахой заруку, асам наговаривает втом смысле, что напредки, дескать, будем знакомы. Простите-извините, незнал, как назвать, звеличать. Ипро себя тоже объяснил, что онмастер по брильянтовому делу.
        Евлаха похвалил это.
        —Что ж, — говорит, — камешок ничем непохаешь. Недаром онсамой высокой цены, потому — глаз веселит. Известно, всякому камню свое дано. Наш вон много дешевле, авсердце весну делает, радость человеку дает.
        Француз опять головой мотает ипо-своему лепечет: Рад-де побеседовать. Нарочно для того изфранцузской стороны приехал. АЕвлаха пошутил:
        —Милости просим, коли сдобрым словом, аежели схудым, так ворота уменя незаперты, выйти свободно.
        Повел Евлаха приезжего визбу. Велел снохе самоварчик сгоношить, полштофа настол поставил. Однем словом, принял гостя по-хорошему. Побалакали они тут, только заграничный мастер тулиняю гнет, чтобы мастерскую уЕвлахи поглядеть. Евлахе это подозрительно показалось, только онвиду неподал иговорит:
        —Отчего непоглядеть? Нефальшивы монетки, поди-ко, делаю. Поглядеть можно.
        Ну, вот. Повел Евлаха приезжего мастера наогород. Там унего малуха была. Избушка, известно, небольшая. Дверцы хоть широконькие, абез наклону непройдешь. Ну, француза это недержит: небоится свою белую шляпу замарать, вперед хозяина лезет. Евлахе это непоглянулось.
        —Вишь, скачет! Думает, — так ему искажу!
        В малухе, как полагается, станок скругами, печка-железянка. Чистоты, конечно, большой нет, авсе-таки впорядке разложено, где камень, где молотая зеленая руда, шлак битый, тоже уголь сеяный ипротча. Французский мастер оглядел все, рукой опробовал и, видать чего-то найти неможет, аЕвлаха навстречу ему усмехается:
        —Цементу нет. Неупотребляем.
        Посовался — посовался французский мастер, видит, наглаз дела непонять, аЕвлаха подошел кстаночку, достал сундучок, высыпал изнего неменьше сотни малахитовых досочек иговорит:
        —Вот погляди, барин, что изэтой грязи делаю.
        Французский мастер стал досочки перебирать ивидит, все они цветом разнятся иузором несходятся.
        Француз подивился, как это так выходит, аЕвлаха усмехается:
        —Яизокошечка натувон полянку гляжу. Она мне цвет иузор кажет. Под солнышком одно видишь, под дождиком другое. Весной так, летом иначе, осенью по-своему, авсе красота. Иконца краю той красоте невидится.
        Приезжий тут давай доспрашиваться, как составлять камень. Ну, Евлаха наэто непошел, пустыми словами загородился.
        —Составы, дескать, разные бывают. Когда одного больше берешь, когда другого. Иное спекаешь, иное свариваешь, акоторое ипросто смешать можно.
        —Каким, — спрашивает, — инструментом работаете?
        А Евлаха иотвечает:
        —Инструмент известный — руки.
        Заграничный наэто головой заболтал, заухмылялся, нахваливать Евлаху стал:
        —Волшебные руки, Ефляк Петрош! Волшебные руки!
        —Волшебства, — отвечает, — нет, анежалуюсь.
        Заграничный мастер видит — нихитростью, нилаской невозьмешь, вынимает изкармана два петровских билета, тысячу, значит, рублей, кладет наверстак иговорит:
        —Плачу тысячу, если все по совести расскажешь, аколи научишь натурально, еще столько доплачиваю. Евлаха поглядел напетровский портрет иговорит:
        —Хороший государь был! Нечета протчим, атолько онтому неучил, чтоб мынутром своим торговали. Бери-ка, барин, свои деньги, даступай, откуда пришел.
        Тот, конечно, завертелся — что такое? Вчем обида?
        Ну, Железко тут свой характер показал, отчитал гостя.
        —Эк ты, — говорит, — белошляпый, еще мастером называешься! Скажи тебе, атызашляпу-то дазаперчатки, кому хочешь продашь. Харчок взолотой оправе станешь замалахит по пятерке продавить. Понимаешь это? Харчок занаш родной камень, вкоем радость земли собрана. Даникогда этого небудет! Нам самим этот камешок пригодится. Неточто покрышки нацарской альбом, атакую красоту сделаем, что совсего свету съезжаться будут, чтобы хоть глазком поглядеть. Ибудет это наша работа! Вот такими же руками делана!
        Так заграничный мастер иушел отЖелезки нисчем. Акрышки отФабержея все-таки увез. Через свое начальство улестил царя, чтоб подарок такой сделали.
        А Железко умер уж вгражданскую войну. Тогда еще которые сомневались, как дачто будет, аЖелезко одно говорил:
        —Небеспокойтесь — рабочие руки все могут! Кое впорошок сомнут, кое по крупинкам соберут дамяконько прогладят — вот ивыйдет цельный камень небывалой радости. Всему миру надиво. Инапоученье — тоже.[Железковы покрышки - Опубликован впервые влитературно-художественном сборнике «Говорит Урал» (Свердлгиз, 1942), изданном к25-летию Октябрьской революции силами писательской организации г. Свердловска игруппы московских писателей (см. газету «Правда» от22 ноября 1942 г.). Сборник посвящен героическому советскому тылу, советским людям, превратившим Урал «в становой хребет обороны отечества». Символически звучит концовка опубликованного всборнике сказа П.Бажова: «Не беспокойтесь — рабочие руки все могут! Кое впорошок сомнут, кое по крупинкам соберут дамяконько прогладят — вот ивыйдет цельный камень небывалой радости. Всему миру надиво. Инапоученье — тоже».]
        Две ящерки
        Нашу-то Полевую, сказывают, казна ставила. Никаких еще заводов тогда вздешних местах небыло. Сбоем шли. Ну, казна, известно. Солдат послали. Деревню-то Горный Щит нарочно построили, чтоб дорога без опаски была. НаГумешках, видишь, втупору видимое богатство поверху лежало, — кнему иподбирались. Добрались, конечно. Народу нагнали, завод установили, немцев каких-то навезли, анепошло дело. Непошло инепошло. Толи немцы показать нехотели, толи сами незнали — немогу объяснить, только Гумешки-то уних безо внимания оказались. Сдругого рудника брали, аонвовсе работы нестоил. Вовсе зряшный рудничишко, тощенький. Натаком доброго завода непоставишь. Вот тогда наша Полевая ипопала Турчанинову.
        До того он — этот Турчанинов — солью промышлял даторговал настрогановских землях, имедным делом тоже маленько занимался. Завод унего был. Так себе заводишко. Мало чем отмужичьих самоделок отошел. Вкучах руду-то обжигали, потом варили, переваривали, даеще хозяину барыш был. Турчанинову, видно, этот барыш поглянулся.
        Как услышал, что указны медный завод плохо идет, так иподъехал: нельзя ли такой завод получить? Мы, дескать, кмедному делу привышны — унас пойдет.
        Демидовы идругие заводчики, кои побогаче дапоименитее, ниодин неповязался. Унемцев, — думают, — толку невышло — начто такой завод? Убыток один. Так Турчанинову наш завод иотдали даеще Сысерть напридачу. Эко-то богатство ивовсе даром!
        Приехал Турчанинов вПолевую имастеров своих привез. Насулил им, конечно, того-другого. Купец, умел снародом обходиться! Кого хочешь обвести мог.
        —Постарайтесь, — говорит, — старички, ауж явам по гроб жизни…
        Ну, ласковый язычок, — напел! Смолоду наэтом деле, — понаторел! Про немцев тоже ввернул словечко:
        —Неуж против ихневыдюжите?
        Старикам большой охоты переселяться сосвоих мест небыло, аэто слово насчет немцев-то задело. Неохота себя ниже немцев показать. Тееще сами нос задрали, свысока нанаших мастеров глядят, будто изалюдей ихнесчитают. Старикам ивовсе обидно стало. Оглядели они завод. Видят, хорошо устроено против ихнего-то. Ну, казна строила. Потом наГумешки походили, руду тамошнюю поглядели, даиговорят прямо:
        —Дураки тут сидели. Изтакой-то руды давэтаких печах половина наполовину выгнать можно. Только, конечно, соли чтобы безотказно было, как по нашим местам, Они, слышь-ко, хитрость одну знали — руду ссолью варить. Наэто инадеялись. Турчанинов уверился насвоих мастеров ивсем немцам отказал:
        —Больше ваших нам нетребуется.
        Немцам что делать, коли хозяин отказал? Стали собираться, кто домой, кто надругие заводы. Только имвсе ж таки удивительно, как одни мужики управляться стаким делом станут. Немцы иподговорили человек трех изпришлых, кои унемцев при заводе работали.
        —Поглядите, — говорят, — нет ли уэтих мужиков хитрости какой. Начто они надеются, — затакое дело берутся? Коли узнаете, весточку нам подайте, ауже мывам отплатим.
        Один изэтих, кого немцы подбивали, добрый парень оказался. Онвсе нашим мастерам ирассказал. Ну, мастера тогда иговорят Турчанинову:
        —Лучше бы тывсех рабочих намедный завод изнаших краев набрал, атовидишь, что выходит. Поставишь незнамого человека, аон, может, отнемцев подосланный. Тебе же выгода, чтобы нашу хитрость смедью другие незнали.
        Турчанинов, конечно, согласился, даунего еще исвоя хитрость была. Про нее мастерам несказал, асам думает» «К руке мне это».
        Тогда, видишь, Демидовы идругие заводчики здешние всяких беглых принимали, башкир тоже, староверов там ипротча. Эти, дескать, подешевле иответу заних нет, — что хоть сними делай. Ну, аТурчанинов по-другому, видно, считал:
        —Наберешь таких-то, сбору дассосенки, потом неуправишься, себе нерад станешь. Беглые народ бывалый, — один другого подучать станут. Убашкир опять язык свой ивера другая, — неуглядишь заними. Переманю-ко лучше издальних мест зазнамо даперевезу ихссемьями. Куда тогда онубежит отсемьи-то? Спокойно будет, акак зажму вруке, так еще — поглядим, укого выгоды больше закаплет. Абеглых дабашкир либо еще каких вовсе икзаводам близко подпускать ненадо.
        Так оно, слышь-ко, ивышло потом. По нашим заводам, известно, все одного закону. Утагильский вон мне случалось бывать, так уихэтих вер-то непересчитать, аунас ислыхом неслыхали, чтоб кто по какой другой вере ходил. Ну, издругих народов тоже нет, окромя начальства. Однем словом, подогнано.
        Тогда теречи плавильных мастеров Турчанинову шибко ксличью пришлись. Онидавай наговаривать:
        —Спасибо, старички, что надоумили. Век того незабуду. Все как есть по вашему наученью устрою. Завод внаших местах прикрою ивесь народ сюда перевезу. Авыеще подглядите каких людей понадежнее, яихвыкуплю, либо насрока заподряжу. Потрудитесь уж, сделайте такую милость, аявам…
        И опять, значит, насулил свыше головы. Нежалко ему! Вином ихпоит, угощенье поставил, сам завсяко просто пирует сними, песни поет, пляшет. Ну, обошел стариков.
        Те приехали домой идавай расхваливать:
        —Места привольные, угодья всякие, медь богатимая, — заработки, по всему видать, добрые будут. Хозяин простяга. Снами пил-гулял, негнушался. Стаким жить можно.
        А турчаниновски служки тут как тут. Натеслова людей ловят. Так инабрали народу неточто для медного заводу, анавсе работы хватит. Изоброчили больше, акого ивовсе откупили. Крепость, вишь, была. Продавали людей-то, как вот скот какой.
        Мешкать нестали, втоже лето перевезли всех ссемьями нановые места —вПолевую нашу. Назад дорогу, конечно, начисто отломили. Неговоря окупленных, оброчным итообратно податься нельзя. Насчитали имзаперевозку столько, что досмерти невыплатишь. Абежать отсемьи кто согласен? Своя кровь, жалко. Так ипосадил этих людей Турчанинов. Все едино как цепью приковал.
        Из старых рабочих намедном заводе только того парнюгу оставили, который про немецкую подлость мастерам сказал. Турчанинов иего хотел вгору загнать, даодин мастер усовестил:
        —Что тыэто! Парень полезное нам сделал. Надо его кделу приспособить —смышленый, видать. Потом испрашивает упарня:
        —Тычто при немцах делал?
        —Стенбухарем, — отвечает, — был.
        —Это по-нашему что же будет?
        —По-нашему, около пестов ходил, — руду толчи дасеять.
        —Это, — говорит мастер, — дело малое — встенку бухать. Азасыпку немецкую знаешь?
        —Нет, — отвечает, — недопущали наших. Свой уних был. Наши только подтаскивали, кому сколько велит. По этой подноске яипримечал маленько. Понять было охота. Закарнахарем тоже примечать случалось. Это который уних медь чистил, акплавке вовсе допуску небыло.
        Мастер послушал-послушал исказал твердое слово:
        —Возьму тебя подручным. Учить буду по совести, атыобратно мне говори, что полезное унемцев видел.
        Так этого парня — Андрюхой его звали — при печах иоставили. Онживо кделу приобык искоро сам нехуже того мастера стал, который его учил-то.
        Вот прошло годика два. Вовсе нетак вПолевой стало, как при немцах. Меди вомного раз больше пошло. Загремели наши Гумешки. По всей земле про них слава прошла. Народу, конечно, большое увеличенье сделалось, ивсе изтех краев, где уТурчанинова раньше заводишко был. Упечей полно, авгоре итого больше. УТурчанинова наэто большая охота проявилась — деньги-то огребать. Ему сколь хошь подавай — находил место.
        Навидячу богател. Начто Строгановы, итех завидки взяли. Жалобу подали, что Гумешки наихземлях приходятся иТурчанинову зря попали. Надо, дескать, ихотобрать даим — Строгановым — отдать. Только Турчанинов втегоды вовсе всилу вошел. Скнязьями дасенаторами попросту. Отбился отСтрогановых. При деньгах-то долго ли!
        Ну, народу, конечно, тяжело приходилось, амастерам плавильным еще иобидно, что обманул их.
        Сперва, как дело направлялось, мягонько похаживал перед этими мастерами:
        —Потерпите, старички! Невдруг Москва строилась. Вот обладим завод по-хорошему, тогда вам большое облегченье выйдет.
        А какое облегченье? Чем дальше, тем хуже дахуже. Наруднике вовсе людей насмерть забивают, иупечей начальство лютовать стало. Самолучших мастеров по зубам бьют даеще приговаривают:
        —Натоненадейтесь, что хитрость смедью показали. Теперь лучше плавень знаем. Скажем вот барину, так онпокажет!
        Турчанинова тогда уже все барином звали. Барин дабарин, имени другого нестало. Назавод онвовсе идорожку забыл. Некогда, вишь, ему — денег много, считать надо.
        Вот мастера, которые подбивали народ переселяться вздешние места, иговорят:
        —Надо ксамому сходить. Он, конечно, барином стал, авсе ж таки обходительный мужик, понимает дело. Незабыл, поди, как снами пировал?
        Обскажем ему начистоту.
        Вот ипошли всем народом, аихинедопустили.
        —Барин, — говорят, — кофею напился испать лег. Ступайте-ко насвои места кпечам даработайте хорошенько.
        Народ зашумел:
        —Какой такой сон некместу пришел! Время ополдни, аонспать! Разбуди! Пущай кнароду выходит!
        На теслова барин ивылетел. Выспался, видно. Сним оборуженных сколько хошь. Аподручный тот — Андрюха-то, человек молодой, горячий, неиспугался, громче всех кричит, корит барина всяко. Вконце концов иговорит:
        —Тыпро соль-то помнишь? Что бы тыбез нее был?
        —Как, — отвечает барии, — непомнить! Схватить этого, выпороть дапосолить хорошенько! Память крепче будет.
        Ну, идругих тоже хватать стали, накого барин указывал. Только он, сказывают, страсть хитрый был, — нетак распорядился, как казенно начальство. Незря людей хватал, асосноровкой: чтоб изъяну своему карману несделать. Назавод хоть неходил, ачерез наушников дотонкости про всякого знал, кто чем дышит. Тех мастеров, кои побойчее дапоразговорчивее, всех отхлестали, акоторые потишае, — тех незадел. Погрозил только им: — Глядите уменя! Тоже вам будет, коли стараться нестанете!
        Ну, теиспугались, задвоих отвечают, завсяким местом глядят, — порухи бы невышло. Только все ж таки людей недохватка — как урону небыть? Стали один по одному старых мастеров принимать, аэтого, который Андрюху учил, вовсе вживых неоказалось. Захлестали старика. Вот Андрюху ивзяли наего место. Онсперва ничего — хорошим мастером себя показал. Всех лучше унего дело пошло. Турчаниновски прислужники думают — так иесть, подшучивают еще над парнем. Соленым его прозвали. Онбез обиды кэтому. Когда исам пошутит:
        —Солено-то мяско крепче.
        Ну, вот, так иуверились внего, аонтогда исхитрился, даипосадил козлов сразу вдве печи. Датак, слышь-ко, ловко заморозил, что крепче нельзя. Сосноровкой сделал.
        Его, конечно, схватили давгору нацепь. Рудничные про Андрюху наслышаны были, всяко старались его вызволить, аневышло. Стража понаставлена, людей настрогом счету держат… Ну, никак…
        Человеку долго ли нацепи здоровье потерять? Хоть того крепче будь, невыдюжит. Кормежка, вишь, худая, аводы когда принесут, когда ивовсе нет — пей руднишную! Аруднишная для сердца шибко вредная.
        Помаялся так-то Андрюха сполгода ли, сгод — вовсе изсил выбился. Тень-тенью стал, — неского работу спрашивать.
        Руднишный надзиратель, итот говорит:
        —Погоди, скоро тебе облегченье выйдет. Тут вслучае изакопаем, без хлопот.
        Хоронить, значит, ладится, даисам Андрюха видит — плохо дело. Амолодой, — умирать неохота.
        «Эх, — думает, — зря люди про Хозяйку горы сказывают. Будто помогает она. Коли бы такая была, неуж мне непособила бы? Видела, поди, как человека вгоре замордовали. Какая она Хозяйка! Пустое люди плетут, себя тешат». Подумал так, даисвалился, где стоял. Так вруднишную мокреть имякнулся, только брызнуло. Холодная она — руднишная-то вода, аему все равно — нечует. Конец пришел.
        Сколько онпролежал тут — исам незнает, только тепло ему стало. Лежит будто натравке, ветерком его обдувает, асолнышко так иприпекает, так иприпекает. Как вот впокосную пору.
        Лежит Андрюха, авголове думка:
        «Это мне перед смертью солнышко приснилось».
        Только ему все жарче дажарче. Ониоткрыл глаза. Себе неповерил сперва. Невзабое он, анакакой-то лесной горушечке. Сосны высоченные, нагорушке трава негустая икамешки мелконькие — плитнячок черный. Справа усамой руки камень большой, как стена ровный, выше сосен.
        Андрюха давай-ко себя руками ощупывать — неспит ли. Камень заденет, травку сорвет, ноги принялся скоблить — изъедены ведь грязью-то… Выходит, —неспит, игрязь самая руднишная, ацепей наногах нет.
        «Видно, — думает, — мертвяком меня выволокли, расковали, даиположили тут, аяотлежался. Как теперь быть? Вбега кинуться, али подождать, что будет? Кто хоть меня вэто место притащил?»
        Огляделся ивидит, — укамня туесочек стоит, ананем хлеб ломтями нарезанный. Ну, Андрюха иповеселел:
        «Свои, значит, вытащили изамертвого несчитали. Вишь, хлеба поставили даеще спитьем! По потемкам, поди, навестить придут. Тогда все иузнаю».
        Съел Андрюха хлеб докрошки, изтуеска докапельки все выпил иподивился, — неразобрал, что запитье. Нехмелит будто, атак силы иприбавляет. После еды-то вовсе ему хорошо стало. Век бы сэтого места неушел. Только итодумает:
        «Как дальше? Хорошо, если свои навестят, авдруг вперед начальство набежит? Надо оглядеться хоть, вкотором это месте. Тоже вот вбаню попасть бы! Одежонку какую добыть!»
        Однем словом, пришла забота. Известно, живой оживом идумает. Забрался оннакамень, видит — тут они, Гумешки-то, изавод близко, даже людей видно, —как мухи ползают. Андрюхе даже боязно стало, — вдруг оттуда его тоже увидят. Слез скамня, сел настарое место, раздумывает, аперед ним ящерки бегают. Много их. Всякого цвету. Адве наотличку. Обе зеленые. Одна побольше, другая поменьше.
        Вот бегают ящерки. Так имелькают по траве-то, как ровно играют. Тоже, видно, весело имнасолнышке. Загляделся наних Андрюха инезаметил, как облачко набежало. Запокапывало, иящерки враз попрятались. Только тедве зеленые-то неугомонились, все друг задружкой бегают ивовсе близко отАндрюхи. Как посильнее дождичек пошел, иони под камешки спрятались. Сунули головенки, — инет их. Андрюхе это забавно показалось. Сам-то онотдождя прятаться нестал. Теплый да, видать, иненадолго. Андрюха взял иразделся.
        «Хоть, — думает, — которую грязь смоет», — иремки свои под этот дождик разостлал.
        Прошел дождик, опять ящерки появились. Туда-сюда шныряют исухоньки все. Ну, аему холодно стало. Квечеру пошло, — усолнышка уж сила нета. Андрюха тут иподумал:
        «Вот бы человеку так же. Сунулся под камень — тут тебе идом».
        Сам рукой иуперся вбольшой камень, скоторого назавод иГумешки глядел. Неточтобы всилу уперся, атак легохонько толкнул всамый низ. Только вдруг камень качнулся, как повалился нанего. Андрюха отскочил, акамень опять наместо стал.
        «Что, — думает, — задиво? Вон какой камень, аеле держится. Чуть меня незадавил».
        Подошел все ж таки поближе, оглядел камень совсех сторон. Никаких щелей нет, глубоко вземлю ушел. Уперся руками водном месте, вдругом. Ну, скала искала. Разве она пошевелится?
        «Видно, уменя вголове круженье отнездоровья. Почудилось мне», — подумал Андрюха исел опять настарое место.
        Те две ящерки тут же бегают. Одна ткнула головенкой втом же месте, какое Андрюха сперва задевал, камень икачнулся. По всей стороне щель прошла. Ящерка туда юркнула, ищели нестало. Другая ящерка пробежала доконца камня датут ипритаилась, сторожит будто, асама наАндрюху поглядывает:
        —Тут, дескать, выйдет. Некуда больше.
        Подождал маленько Андрюха, — опять по низу камня чутешная щелка прошла, потом раздаваться стала. Вдругом-то конце из-под камня ящерка головенку высунула, оглядывается, где та — другая-то, атаприжалась, нешевелится. Выскочила ящерка, другая, искок ейнахребетик — поймала, дескать! — иглазенками блестит, радуется. Потом обе убежали. Только ихивидели. Как показали Андрюхе, вкотором месте заходить, вкотором выходить. Оглядел еще раз камень. Целехонек он, даже званья нет, чтоб где тут трещинка была.
        «Ну-ко, — думает, — попытаю еще раз».
        Уперся опять втом же месте вкамень, ониповалился наАндрюху. Только Андрюха наэто безо внимания — вниз глядит. Там лестница открылась, ихорошо, слышь-ко, улаженная, как вот вновом барском доме. Ступил Андрюха напервую ступеньку, аобе ящерки шмыг вперед, как дорогу показывают. Спустился еще ступеньки надве, асам все закамень держится, думает:
        «Отпущусь — закроет меня. Как тогда впотемках-то?»
        Стоит, иобе ящерки остановились, нанего смотрят, будто ждут. Тут Андрюха исмекнул:
        «Видно, Хозяйка горы смелость мою пытает. Это, говорят, уней первое дело».
        Ну, тут онирешился. Смело пошел, икак голова ниже щели пришлась, опустился рукой откамня. Закрылся камень, авнизу как солнышко взошло — все докапельки видно стало.
        Глядит Андрюха, аперед ним двери створные каменные, все узорами изукрашенные, авправо-то однополотная дверочка. Ящерки кней подошли — вэто, дескать, место. Андрюха отворил дверку, атам — баня. Честь-честью устроена, только все каменное. Полок там, колода, ковшик ипротча. Один веничек березовый. Ижарко страсть — уши береги. Андрюха обрадовался. Хотел первым делом ремки свои выжарить над каменкой. Только снял их — они куда-то ипропали, как небыло. Оглянулся, апо лавкам рубахи новые разложены иодежи наспицах сколь хошь навешано. Всякая одежа: барская, купецкая, рабочая. Тут Андрюха идумать нестал, залез наполок иотвел душеньку — весь веник измочалил. Выпарился лучше нельзя, сел — отдышался. Оделся потом по-рабочему, как ему привычно. Вышел избаньки, аящерки его убольшой двери ждут.
        Отворил он — что такое? Палата перед ним, каких онивосне невидал. Стены-то все каменным узором изукрашены, апосередке стол. Всякой еды ипитья нанем наставлено. Ну, Андрюха уж давно проголодался. Раздумывать нестал, застол сел. Еда обыкновенная, питье неразберешь. Натопоходит, какое онизтуесочка-то пил. Сильное питье, анехмелит.
        Наелся-напился Андрюха, как насамом большом празднике либо насвадьбе, ящеркам поклонился:
        —Наугощенье, хозяюшки!
        А они сидят обе наскамеечке высоконькой, головенками помахивают:
        —Наздоровье, гостенек! Наздоровье!
        Потом одна ящерка — поменьше-то — соскочила соскамеечки ипобежала. Андрюха заней пошел. Подбежала она кокровати, остановилась — ложись, дескать, спать теперь! Кровать дотого убранная, что изадеть-то еебоязно. Ну, все ж таки Андрюха насмелился. Лег накровать исразу уснул. Тут исвет потух.
        А наГумешках тем временем руднишный надзиратель переполошился. Заглянул утром взабей, — жив ли прикованный, — атам одна цепь. Забеспокоился надзиратель, запобегивал:
        —Куда девался Как теперь быть?
        Пометался-пометался, никаких знаков нет, инакого подумать — незнает. Сказать начальству боится — самому отвечать придется. Скажут — плохо глядел. Вот этот руднишный надзиратель ипридумал обрушить кровлю над тем местом. Нешибко это просто, аисхитрился все ж таки, — кое сбоков подгреб, кое сверху наковырял. Тогда ипо начальству сказал. Начальство, видно, некрепко вделе понимало, поверило.
        —Ито, — говорит, — обвал. Вишь, как его задавило, чуть цепь видно.
        Надзиратель, конечно, поет:
        —Отрывать тут некчему. Кровля вон какая ненадежная, руды настоящей давно нет, амертвому невсе ли равно, где лежать.
        Руднишные видели, конечно, — подстроено тут, амолчали. «Отмаялся, — думают, — человек. Чем ему поможешь?» Так начальство ибарину сказало:
        —Задавило, дескать, того, Соленого-то, который нарочно впечи-козлов посадил.
        Барин итут свою выгоду незабыл:
        —Это, — говорит, — его сам бог наказал. Надо про эту штуку попам сказать. Пущай народ наставляют, как барину супротивничать.
        Попы изашумели. Весь народ про Андрюху-то узнал, что его кровлей задавило. Пожалели, конечно:
        —Хороший парень был. Немного таких осталось.
        А ончто? После бани-то спит даспит. Тепло ему, мягко. День проспал, два проспал, надругой бок перевернулся дапуще того. Выспался все ж таки ивовсе здоровый стал, будто нехворал ивруднике небывал. Глядит — стол опять полнехонек, иобе ящерки наскамейке сидят, поглядывают. Наелся, напился Андрюха, ящеркам поклонился, даиговорит:
        —Теперь нехудо бы барину Турчанинову засоль спасибо сказать. Подарочек сделать, чтоб дослез чихнул.
        Одна ящерка — поменьше-то — сейчас соскочила соскамейки ипобежала. Андрюха заней. Привела его ящерка кдругой двери. Отворил, атам тоже лестница, впотолок идет. Напотолке скобочка медная, как ручка. Андрюха, понятно, догадался, кчему она. Поднялся по лестнице, повел эту скобочку, выход иоткрылся. Вышел Андрюха нагорушечку, авремя, глядит, квечеру — солнышко назакате.
        «Это, — думает, — мне инадо. Схожу по потемкам нарудник. Может, повидаю кого, узнаю, как уних там ивзаводе что».
        Пошел потихоньку. Сторожится, конечно, как бы его неувидели, кому ненадо. Подобрался круднику, завересовым кустом притаился. Людей уруды много, аподходящего случаю невыходит. Либо грудками копошатся, либо нетелюди. Темненько уж стало. Тут иотбился один, близко подошел. Парень простоватый, атак надежный. Вместе сАндрюхой упечей ходил, датоже наГумешки попал. Андрюха иговорит ему негромко:
        —Михаиле! Иди-ко поближе.
        Тот сперва пошел наголос, потом остановился, спрашивает:
        —Кому надо?
        —Иди, — говорю, — ближе.
        Михаиле еще подался, ауж, видать, боится чего-то. Андрюха тогда ивыглянул из-за куста, показаться хотел, чтоб оннесомневался. Михаиле сойкнул дабежать. Как нарочно втупору еще бабеночку одну ктому месту занесло. Она тоже Андрюху-то увидала. Визг подняла — уши затыкай.
        —Ой, батюшки, покойник! Ой, покойник!
        Михаило тоже кричит:
        —Андрюху Соленого видел! Как есть такой показался, как дорудника был! Вон затем кустом вересовым!
        В народе беспокойство пошло. Побежали которые срудника, аначальство вперед всех. Другие говорят:
        —Надо поглядеть, что заштука!
        Пошли тулаем, атак Андрюхе неладно показалось.
        «Покажись, — думает, — зря-то, амало ли кто внароде случится».
        Он иотошел подальше влес. Тепобоялись глубоко-то, заходить, потолклись около куста, расходиться стали.
        Андрюха тут иудумал. Обошел Гумешки лесом даночью прямо намедный завод. Увидели его там — перепугались. Побросали все, дакто куда. Надзиратель ночной сперепугу накрышу залез. Надругой день уж его сняли — обеспамятел вовсе… Андрюха ипоходил упечей-то, Опять все наглухо заморозил дакбарину.
        Тот, конечно, прослышал опокойнике, попов велел нарядить, только ихнатупору найти немогли. Тогда барин накрепко заперся вдоме иневелел никому отворять. Андрюха видит — недобудешь его, ушел насвое место — вузорчату палату. Сам думает:
        «Погоди! Еще ятебе соль попомню!»
        На другой день взаводе суматоха. Шутка ли, вовсех печах козлы. Барин слезами ревет. НаГумешках тоже толкошатся. Имвелел отрыть задавленного ипопам отдать, — пущай, дескать, хорошенько захоронят, по всем правилам, чтоб невстал больше.
        Разобрали обвал, атам тела-то инет. Одна цепь осталась икольца ножные целехоньки, ненадпилены даже. Тут руднишного надзирателя потянули. Онеще повертелся, нарабочих хотел свалить, потом уж рассказал, как было дело. Сказали барину — сейчас перемена вышла. Рвет имечет:
        —Поймать, коли живой!
        Всех своих стражников-прислужников нарядил лес обыскивать.
        Андрюха этого незнал ивечером опять нагорушечку вышел. Сколь, видно, нихорошо вподземной палате, анагорушечке все лучше. Сидит укамня ираздумывает, как бы ему сосвоими друзьями повидаться. Ну, девушка тоже одна науме была.
        «Небось, иона поверила, что умер. Поплакала, поди, сколь-нибудь?»
        Как нагрех, втупору женщины по лесу шли. Спокосу ворочались али так, ягодницы припозднились… Ну, мало ли по лесу народу летом проходит. Оттой горушечки близенько шли. Сначала Андрюха слышал, как песни пели, потом иразговор разбирать стал.
        Вот одна-то иговорит:
        —Заподумывала, поди, Тасютка, как про Андрюху услыхала. Живой ведь, сказывают, он.
        Другая отвечает:
        —Как неживой, коли все печи заморозил!
        —Ну, аТасютка-то что? Искать, поди, собралась?
        —Дура она, Тасютка-то. Вчера сколь ейговорила, аона старухам своим верит. Боится, как бы Андрюха кней под окошко непришел, асама ревет.
        —Дура иесть. Нестоит такого парня. Вот бы уменя такой был — мертвого бы непобоялась.
        Слышит это Андрюха, ипотянуло его поглядеть, кто это Тасютку осудил. Сам думает: «Нелзя ли через них весточку послать?»
        Пошел наголоса. Видит — знакомые девчонки, только никак объявиться нельзя. Много, видишь, народу-то идет, даеще ребятишки есть. Ну, как объявишься? Поглядел-поглядел, непоказался. Пошел обратно.
        Сел настарое место, пригорюнился. Апока онходил, его, видно, какой-то барский пес иуглядел дапотихоньку другим весточку подал. Окружили горушечку. Радуются все. Самоглавный закричал:
        —Бери его!
        Андрюха видит — совсех сторон бегут… Нажал накамень, даитуда. Стражники-прислужники подбежали, — никого нет. Куда девался? Давай натот камень напирать. Пыхтят-стараются. Ну, разве его сдвинешь? Одумались маленько, страх опять наних напал:
        —Всамделе, видно, покойник, коли через камень ушел.
        Побежали кбарину, обсказали ему. Того изапотряхивало сперепугу-то.
        —ВСысерть, — говорит, — мне надо. Дело спешное там. Вытут без меня ловите. Вслучае непоймаете — строго взыщу свас.
        Погрозил — иналошадь давСысерть иугнал. Прислужники незнают, что имделать. Ну, натовывели — надо горушку караулить. Андрюха там, под камнем-то, тоже заподумывал: как быть? Сидеть без дела непривычно, авыходить неприходится.
        «Ночью, — думает, — попытаю. Неудастся ли по потемкам выбраться, атам видно будет».
        Надумал эдак-то, хотел еды маленько надорогу вузелок навязать, аящерок нету. Ему как-то без них неловко стало, вроде крадучись возьмет. «Ладно, — думает, — ибез этого обойдусь. Живой буду — хлеба добуду». Поглядел наузорчату палату, полюбовался, как все устроено, иговорит:
        —Спасибо этому дому — пойду кдругому.
        Тут Хозяйка ипоказалась ему, как быть должно. Остолбенел парень — красота какая! АХозяйка говорит:
        —Наверх больше ходу нет. Другой дорогой пойдешь. Оеде небеспокойся. Будет тебе, как захочешь, — заслужил. Выведет тебя дорога, куда надо. Иди вон втедвери, только, чур, неоглядывайся. Незабудешь?
        —Незабуду, — отвечает, — спасибо тебе завсе доброе.
        Поклонился ейипошел кдверям, атам точь-в-точь такая же девица стоит, только еще ровно краше. Андрюха невытерпел, оглянулся, — где та-то? Аона пальцем грозит:
        —Забыл обещанье свое?
        —Забыл, — отвечает, — ума вголове нестало.
        —Эх ты, — говорит, — аеще Соленый! По всем статьям парень вышел, акак девок разбирать, так инеустойку показал. Что мне теперь стобой делать-то?
        —Твоя, — говорит, — воля.
        —Ну, ладно. Напервый раз прощается, другой раз неоглянись. Худо тогда будет.
        Пошел Андрюха, ата, другая-то, сама ему двери отворила. Там штольня пошла. Светло вней, иконца невидно.
        Оглянулся ли другой раз Андрей икуда его штольня вывела, — про томне старики несказывали. Стой только поры внаших местах этого парня больше невидали, анапамяти держали.
        Посолил онТурчанинову-то!
        А те — прислужники-то турчанииовски — долго, слышь-ко, камень караулили.
        Днем иночью кругом камня стояли. Нарочно народ ходил поглядеть наэких дураков. Потом, видно, имсамим надоело. Давай тот камень порохом рвать. Руднишных нагнали. Ну, разломали, конечно, абарин ктой поре отутовел, — отошел отстраху даихже ругать.
        —Пока, — кричит, — выпустой камень караулили, мало ли взаводе инаГумешках урону вышло. Вон уприказчика-то зад сожгли. Куда годится?[Две ящерки - Впервые опубликован в1939 г. (журнал «Октябрь», № 5-6, 1939 г., атакже впервом издании книги «Малахитовая шкатулка», Свердловское областное издательство, 1939 г.).]
        Приказчиковы подошвы
        Был вПолевой приказчик — Северьян Кондратьич. Ох, илютой, охилютой! Такого, как заводы стоят, небывало. Изсобак собака. Зверь.
        В заводском деле он, слышь-ко, вовсе немараковал, атолько мог человека бить. Избар был, свои деревни имел, давсего решился. Авсе из-за лютости своей. Сколько-то человек досмерти забил, даеще которых изчужого владенья. Нуогласка ивышла, прикрыть никак невозможно. Суд дадело — Северьяна иприсудили вСибирь либо наздешние заводы. АТурчаниновым — владельцам — такого убойцу подавай. Сразу назначили Северьяна вПолевую.
        —Сократи, сделай милость, тамошний народ. Ежели иубьешь кого, насуд тебя тут никто непотянет. Лишь бы народ потише стал, атоонвон что вытворять придумал.
        А вПолевой перед этим старого-то приказчика накалену болванку посадили, датак, что онводночасье помер. Драла, конечно, заприказчика-то. Только виноватого ненашли.
        —Никто его несадил. Сам сел. Угорел, может, либо затменье нанего нашло. Хватились поднять его сболванки, ауж весь зад донутра испортило. Такая, видно, воля божья, чтоб ему сзаду смерть принять.
        По этому случаю владельцам заводским ипонадобилось рыкало-зыкало, чтобы народ испужать.
        Вот истал убойца Северьян нашим заводским приказчиком. Он, слышь-ко, смелый был, авсе ж таки понимал — завод недеревня, больше опаски требует.
        Народ, вишь, завсегда кучкой, место тесное, даеще уогня. Всякий сорудией какой-нибудь… Клещами двинуть может, молотком садануть, сгибнем либо полосой брякнуть, атоиплахой ахнуть. Очень даже просто. Могут иввалок либо впечь головой сунуть. Угорел-де, подошел близко, его изатянуло. Поджарили же того приказчика.
        Северьян инабрал себе обережных. Откуда только выкопал! Один другого могутнее даотчаяннее. Ивсе народишко — откать последняя. Братцы-хватцы изшатальной волости. Сэтой оравой иходил по заводу. Впереди сам идет. Вруке плетка вдва перста толщиной, сподвитым кончиком. Вкармане пистолет, начетыре ствола заряженный. Пистончики надеты, только изкармана выдернуть. ЗаСеверьяном шайка идет. Кто спалкой, кто ссаблей, акто спистолетом тоже. Чисто впоход какой срядился.
        Первым делом уставщика спрашивает:
        —Кто худо робит?
        Тот уж знает, что ладно про всех сказать нельзя, сам под плетку попадешь — потаковщик-де. Вот иначинает уставщик вины выискивать. Наком по делу, наком — понасердке, анаком ивовсе зря. Лишь бы отсебя плетку отвести. Наговорит так-то налюдей, приказчик ипримется лютовать. Сам, слышь-ко, бил. Хлебом его некорми, любил над человеком погалиться. Такой уж характер имел. Убойца, однем словом.
        В Медну гору сперва все ж таки неопущался. Без привычки-то под землей страшно, хоть кому доведись. Главная причина — потемки, асвету неприбавишь. Хоть сам владелец спустись, туже блендочку дадут. Разбери, горит она али так только вид дает. Ну, имокреть тоже. Инарод вгоре вовсе потерянный. Такому что жить, что умирать — все едино. Безнадежный народ, самый для начальства беспокойный. Ипро тоСеверьян слыхал, что уМедной горы своя Хозяйка есть. Нелюбит будто она, как под землей над человеком измываются. Вот Северьян ипобаивался. Потом насмелился. Совсей своей шайкой вгору спустился. Стой поры ипошло. Ровно еще злости вСеверьяне прибавилось. Раньше руднишных драли завсегда наверху, атеперь нову моду придумали. Приказчик плетью ичем попало прямо взабое народ бьет. Дакаждый день вгору повадился, араспорядок унего один — как бы побольше людям худа сделать. Который день много народу изобьет, втот ивеселее. Расправит усы свои, даихрипит руднишному смотрителю:
        —Ну-ко, старый хрыч, приготовь кподъему. Пообедать пора, намахался.
        С неделю онтак-то хозяевал вгоре. Потом случай ивышел. Только сказал руднишному смотрителю — готовь кподъему, — вдруг голос, датак звонко, будто где-то совсем близко:
        —Гляди, Северьянко, как бы подошвы деткам своим напомин неоставить!
        Приказчик схватился:
        —Кто сказал? — Повернулся наголос, даиповалился, чуть ноги непереломал. Они унего как прибитые стали. Едва отземли оторвал. Аголос женский. Сумление тут приказчика ивзяло, авсе ж таки виду неоказывает. Будто ничего неслыхал. Северьянова шайка тоже молчит, авидать — приуныла. Эти сразу сметали — сама погрозилась.
        Вот ладно. Перестал приказчик вгору лазать. Вздохнули маленько руднишные, только ненадолго. Приказчику, вишь, стыдно; вдруг рабочие тот голос слышали датеперь ипосмеиваются про себя: струсил-де Северьян. Аэто ему хуже ножа, как онзавсегда похвалялся — никого небоюсь. Приходит онвпрокатную, атам кричат:
        —Эй, подошвы береги! — Это уних присловье такое. Упредить, значит, кто зазевался. Априказчик свое думает:
        «Надо мной смеются». Шибко его тем словом укололо. Нестал ичеловека искать, который про подошвы кричал. Даже никого натот раз неизбил, астал посередке прокатной, даиговорит своей-то ораве:
        —Что-то мыдавненько вгоре небыли. Надо там запорядком доглядеть.
        Спустились вгору. Итакая наприказчика злость накатила, как еще небывало. Походя всех лупит. Все ему показать-то охота, что никого небоится. Ивот опять тот же голос:
        —Другой раз, Северьянко, тебя упреждаю. Пожалей своих малолетков. Подошвы имтолько оставишь!
        Приказчик наголос повернулся иповалился, как итот раз. Ноги отземли оторвать неможет. Глядит, аони чуть ненавершок впороду вдавились, хоть каелкой отбивай.
        Вырвал все ж таки, только сапоги спереду оскалились — подошвы отстали. Притих приказчик, акак наверх поднялись, опять осмелел. Спрашивает своих-то:
        —Слыхали что? вшахте?
        Те говорят:
        —Слыхали.
        —Видели — как ноги уменя прилипли?
        —Видели, — отвечают.
        —Как думаете — что это?
        Ну, темнутся, понятно, потом один выискался иговорит:
        —Неиначе, это Медной горы Хозяйка тебе знак подает. Грозится вроде, ачем — непонятно.
        —Так вот, — говорит Северьян, — слушайте, что яскажу. Завтра, как свет, вгору приготовьтесь. Яимпокажу, как меня пужать дабабенку вгоре прятать. Все штольни-забои облазаю, абабенку тупоймаю ивот этой плеткой спяти раз дух изнее вышибу. Слышали?
        И дома перед женой этак же похваляется. Та, женским делом, вслезы.
        —Охдаах, поберегся бы ты, Северьянушко! Хоть бы попа позвал, чтоб онтебя оградил.
        И верно, попа позвали. Тот попел, почитал, образок Северьяну нашею повесил, пистолет водичкой покропил, даиговорит:
        —Небеспокойся, Северьян Кондратьич, авслучае чего — читай «Да воскреснет бог».
        На другой день насвету вся приказчикова шайка кспуску явилась. Помучнели все, один приказчик гоголем похаживает. Грудь выставил, плечи поднял, иглядят — сапоги нанем новешенькие, как зеркало блестят. АСеверьян плеткой по сапожкам похлопывает иговорит:
        —Еще раз оборву подошвы, так покажу руднишному смотрителю, как грязь разводить. Непогляжу, что ондвадцать лет вгоре служит, спущу иему шкуру. Авыпервым делом старайтесь бабенку эту углядеть. Кто еепоймает, тому пятьдесят рублей награда.
        Спустились, значит, вгору идавай везде шнырять. Приказчик, как обыкновенно, впереди, аорава заним. Ну, вштольнях-то узко, они цепочкой ирастянулись, один задругим.
        Вдруг приказчик видит — впереди кто-то маячит. Так себе легонько идет, блендочкой помахивает. Наповороте видно стало, что женщина. Приказчик заорал — стой! — аона будто инеслыхала. Приказчик заней бегом, аего верные слуги нешибко торопятся. Дрожь наихнашла. Потому видят — неладно дело: сама это. Аназад податься тоже несмеют — Северьян досмерти забьет. Приказчик все вперед бежит, адогнать неможет. Лается, конечно, всяко, грозится, аона инеоглянется. Народу втой штольне нидуши.
        Вдруг женщина повернулась, исразу светло стало. Видит приказчик — перед ним девица красоты неописанной, аброви уней сошлись иглаза, как уголья.
        —Ну, — говорит, — давай разочтемся, убойца! Ятебя упреждала: перестань, — атычто? Похвалялся меня плеткой спяти раз забить? Теперь что скажешь?
        А Северьян вгорячах кричит:
        —Хуже сделаю. Эй, Ванька, Ефимка, хватай девку, волоки отсюда, стерву!
        Это онсвоим-то слугам. Думает, тут они, близко, асам чует — ноги унего опять кземле прилипли. Уж несвоим голосом закричал:
        —Эй, сюда! — Адевица ему иговорит:
        —Тыглотку-то ненадрывай. Твоим слугам тут ходу нет. Ихивживых сейчас многих небудет.
        И легонько этак рукой помахала. Как обвал сзади послышался, ивоздухом рвануло. Оглянулся приказчик, азаним стена — ровно никакой штольни инебыло.
        —Теперь что скажешь? — спрашивает опять Хозяйка. Априказчик, — оншибко ожесточенный был, даипопом обнадеженный, — выхватил свой пистолет:
        —Вот что скажу! — Ихлоп изодного ствола… вХозяйку-то!
        Та пульку рукой поймала, вколенко приказчику бросила итихонько молвила:
        —Доэтого места нет его. — Как приказ отдала. Исейчас же приказчик по самое коленко зеленью оброс. Ну, тут он, понятно, завыл:
        —Матушка-голубушка, прости, сделай милость. Внукам-правнукам закажу. Отместа откажусь. Отпусти душу напокаянье!
        А сам ревет, слезами уливается. Хозяйка даже плюнула.
        —Эх ты, — говорит, — погань, пустая порода! Иумереть неумеешь. Смотреть натебя — сдуши воротит.
        Повела рукой, иприказчик по самую маковку зеленью зарос. Как глыба большая наего месте стала. Хозяйка подошла, чуть задела рукой, глыба исвалилась, аХозяйка как растаяла.
        А вгоре переполох. Ну, как же — штольня обвалилась, атуда приказчик совсей свитой ушел. Нешутка дело. Народ согнали. Откапывать стали. Наверху суматоха тоже поднялась. Барину вСысерть нарочного послали. Горное начальство изгорода надругой день прикатило. Дня через два отрыли приказчиковых-то слуг. Ивот диво! Которые хуже-то всех были, тевсе мертвые, акои хоть маленько стыд имели, тетолько изувечены.
        Всех нашли, только приказчика нету. Потом уж докопались докакого-то неведомого забоя. Глядят, анасередине глыба малахиту отворочена лежит. Стали оглядывать ееивидят — содного-то конца она шлифована.
        «Что, — думают, — зачудо. Кому тут малахит шлифовать?» Стали хорошенько разглядывать, даиувидели — посредине шлифованного места две подошвы сапожные. Новехоньки подошевки-то. Все гвоздики наних видно. Втри ряда. Довели обэтом добарина, атот уже старик тогда был, вшахту давно неспускался, апоглядеть охота. Велел вытаскивать глыбу, как есть. Сколько тут битвы было! Подняли все ж таки. Старый барин, как увидел подошвы, так вслезы ударился:
        —Вот какой уменя верный слуга был! — Потом иговорит: — Надо это тело изкамня вызволить исчестью похоронить.
        Послали сейчас же наМрамор засамым хорошим камнерезом. Атам тогда Костоусов наславе был. Привезли его. Барин испрашивает:
        —Можешь тытело изкамня вызволить ичтоб тела неиспортить?
        Мастер оглядел глыбу иговорит:
        —Акому обой будет?
        —Это, — говорит барин, — уж втвою пользу, изаработу заплачу, непоскуплюсь.
        —Что ж, — говорит, — постараться можно. Главное дело — материал шибко хороший. Редко такой иувидишь. Одно горе — дело наше мешкотно. Если сразу дотела обивать, дух, ядумаю, смрадный пойдет. Сперва, видно, надо оболванить, аэто малахиту потеря.
        Барин даже огневался наэти слова.
        —Неомалахите, — говорит, — думай, акак тело моего верного слуги без пороку добыть.
        —Это, — отвечает мастер, — кому как.
        Он, вишь, вольный, Костоусов-то, был. Ну, иразговор унего такой. Стал Костоусов мертвяка добывать. Оболванил сперва, малахит домой увез. Потому стал дотела добираться. Иведь что? Где тело либо одежа были, там все пустая порода, акругом малахит первосортный.
        Барин все ж таки эту пустую породу велел похоронить как человека. Амастер Костоусов жалел:
        —Кабы знатье, — говорит, — так надо бы глыбу сразу нараспил пустить. Сколько добра сгибло из-за приказчика, аотнего, вишь, что осталось! Одни подошвы.[Приказчиковы подошвы - Напечатан в1936 г. вжурнале «Красная новь», № 11. Сказ «Приказчиковы подошвы» по своему характеру принадлежит кгруппе вольнолюбивых «тайных сказов». Вних звучал призыв красправе над жестокими притеснителями рабочих — рудничным начальством изаводовладельцамн. Ксказу «Приказчиковы подошвы» тематически примыкает еще несколько произведений, таких, как «Сочневы камешки» (1937), «Травяная западенка» (1940), «Таюткино зеркальце» (1941).]
        Сочневы камешки
        После Степановой смерти — это который малахитовы-то столбы добыл — много народу наКрасногорку потянулось. Охота было тех камешков доступить, которые вмертвой степановой руке видели. Дело-то восенях было, уж перед снегом. Много ли тут настараешься. Акак зима прошла, опять втоместо набежали. Поскыркались-поскыркались, набили железной руды, видят — пустое дело, — отстали. Только Ванька Сочень остался. Люди-то косить собираются, аон, знай свое, наруднике колотится. Истаратель-то был невсамделешный, атак, сбоку припека. Смолоду-то около господ терся, дазапровинку выгнали его. Ну, азараза эта — барские-то блюдья лизать — унего осталась. Все хотел чем нинаесть себя оказать. Выслужиться, значит. Ну, ачем онсебя окажет? Грамота малая. Стакой вприказные невозьмут. Наогненную работу негож, вгоре инедели невыдюжит. Оннаприиска иподался. Думал — там мед пьют. Хлебнул, дасолоно. Тогда ониприспособил себе ремесло по рылу — стал уконторы нюхалкой-наушником промеж старателей. Старательского ковшика небросил. Тоже около песков кышкался, асам только тоисмышлял, где бы что выведать даконторским довести.
        Конторские видят себе пользу — сноровлять Сочню стали. Хорошие места отводят, деньжонками подавывают, одежонкой, обувкой. Старатели, опять свой расчет сСочнем ведут: когда по загорбку, когда по уху, когда ипо всем местам. Глядя по делу. Только Сочень кбитью привыкши был, по лакейскому-то сословию. Отлежится дазастарое. Так вот ижил — вертелся промеж тех даэтих. Иженешка ему подстать была, неточто гулящая али вовсе плеха, атак… чужой ужной звали: надаровщину любила пожить. Ребят, конечно, уихвовсе небыло. Где уж таким-то.
        Вот как пошли по заводу разговоры про Степановы камешки, дакинулся народ наКрасногорку, этот Сочень туда же.
        «Поишу-ко, — думает. — Чем яхуже Степана? Небось, такой дурости недопущу, чтоб богатство вруке раздавить».
        Старатели знают, где что искать. Поскреблись наКрасногорке, видят — порода нета, — отстали. Аэтот Сочень умнее всех себя кажет, — один остался.
        —Нея, — говорит, — буду, коли богатство невозьму! — Вот какой умник выискался!
        Хлещется этак раз взабое. Вовсе зря руду разворачивает. Вдруг глыба отвалилась. Пудов, поди, надвадцать, атоибольше. Чуть ноги Сочню неотдавило. Отскочил он, глядит, аввыбоине-то как раз против него два зеленых камня. Обрадовался Сочень, думает — нагнездо напал.
        Протянул руку выковырнуть камешок, аоттуда как пышкнет — сВанькой отстраху неладно стало. Глядит — иззабоя кошка выскочила. Чисто вся бурая, без единой отметины, только глаза зеленые дазубы белеют. Шерсть дыбом, спина горбом, хвост свечкой — вот-вот кинется. Ванька давай-ко отэтой кошки бежать. Версты, поди, две без оглядки чесал, задохся, чуть неумер. Потом уж потише пошел. Пришел домой, кричит своей бабе:
        —Топи скорей баню! Неладно сомной приключилось. После бани-то возьми, дурова голова, ирасскажи все бабе. Та, конечно, сейчас же присоветовала:
        —Сходить бы тебе, Ванюшка, кбабушке Колесишке. Покланяться ей. Она теживо напуть наставит.
        Была такая, сказывают, старушонка. Родильниц вбанях парила, случалось, идевий грех хоронила. Ноги, слышь-ко, уней шибко кривые были. Как наколесе тулово посажено. Заэто Колесишкой ипрозвали.
        Ванька сперва упирался:
        —Никуда непойду, анарудник изолотом незаманишь. Наэки-то страсти! Данивжизнь! — Заструментишком своим хотел даже человека нарядить. Боялся, вишь. Потом — денька через два, через три — отошел, абабенка ему свое толмит:
        —Сходи ты, сходи кКолесишке! Она ведунья. Научит, как текамешки взять. — Тоже, видно, обжаднела Сочнева-то баба набогатство.
        Пошел Ванька кКолесишке. Стал ейрассказывать, ачто старуха понимает вземельном богатстве. Сидит дабормочет:
        —Дыр-гыр-быр. Змея кошки боится, кошка собаки боится, собака волка боится, волк медведя боится. Дыр-быр-гыр! Чур меня! рассыпься! — Ну, ипротчу ведунью дурость, аВанька думает: «Ишь какая мудреная бабка».
        Рассказал Ванька, старуха испрашивает:
        —Есть утебя, сынок, яга (род мехового жилета — пр. ск.) собачья?
        —Есть, — отвечает, — немудренькая, вся вдырьях!
        —Это, — говорит, — все едино, лишь бы песьим духом смердило.
        —Смердит, — говорит, — шибко смердит. Изнекормных собак собрана.
        —Вот иладно. Тыэту ягу надень иссебя неснимай, пока камешки домой непринесешь. Аежели еще опасишься, так ятебе дам волчий хвост нашею повесить либо медвежьего сальца врубаху зашить. Только таштука денежку стоит, инемалую.
        Порядился Сочень сведуньей, сходил домой, принес деньги.
        —Давай, баушка, хвост исало! — Старушонке любо: дурака бог дал. Повесил Сочень хвост нашею, сало ему жена врубец навороту рубахи зашила. Снарядился так-то, надел насебя ягу ипошел наКрасногорку. Кто встретится, всяк дивуется — вПетровки ягу надел. АСочень пристанывает — лихоманка одолела, — даром что пот ручьем бежит.
        Пришел нарудник. Видит — струментишко его тут валяется. Никто необзарился. Шалашишко только ветром малость скособочило.
        Никто, видать, без него тут небывал. Огляделся так-то Сочень идавай опять зря руду ворочать. Дело-то квечеру пошло. Сочень боится наруднике остаться, анамахался. Вяге-то летом помаши каелкой! Кто ипокрепче — умается, аСочень вовсе раскис. Где стоял, тут илег. Сон-то несвой брат, —всех ровняет. Который ибоязливый, ахрапит нехуже смелого.
        Выспался Ванька — лучше некуда ивовсе осмелел. Поел — дазаработу. Колотился-колотился, иопять, как тот раз, большая глыба отскочила — едва Ванька ноги уберег. Думает — сейчас кошка выскочит. Нет, никого нету: видно, волчий хвост дамедвежье сало помогают. Подошел квыбоине ивидит — выход породы новой обозначился. Пообчистил Ванька кругом, подобрался ктому месту идавай породу расковыривать. Порода сголуба, вроде лазоревки, легкая, рохло лежит.
        Поковырял маленько — нагнездышко натакался. Целых шесть штук зеленых камешков взял, ивсе парами впороде сидели. Откуда уСочня исила взялась, давай дальше руду ворочать. Только, сколь нибился, ничего больше добыть немог. Как отрезало. Даже породы той нестало. Ровно кто еенапоглядку положил.
        Долго Ванька несдавал. Поглядит накамешки, полюбуется дазакайлу. Толку все ж таки нет. Измаялся, хлебный запас приел, надо домой бежать. Тропка была прямехонько кключику, который умостика через Северушку. Ванька той тропкой ипошел. Лес тут густой, стоялый, атропка приметная. Идет Сочень, барыши считает: сколь ему закамни дадут. Только вдруг сзади-то:
        —Мяу! мяу! отдай наши глаза!
        Оглянулся Сочень, ананего прямо три кошки бегут. Все бурые ивсе без глаз. Вот-вот, наскочат. Ванька всторону, влес. Кошки заним. Только где им, безглазым-то! Сочень сглазами, итосебе всю рожу раскровянил, ягу вклочья изорвал по чаще-то. Сколь раз падал, вболоте вяз, насилу надорогу выбился.
        По счастью, мужики северские ехали напяти телегах. Видят — выскочил какой-то вовсе невсебе — без слова подсадили иподвезли доСеверной, атам Сочень потихоньку сам добрел. Время ночное. Баба уСочня спит, аизбушка незаперта. Беспелюха тоже добрая была, сочнева-то женешка. Ейбы взвалехнуться, адодому дела нет. Сочень вздул огонька, покрестил все углы исразу вкошелек — поглядеть насвои камешки.
        Хвать-похвать, авкошельке-то пыли щепоточка. Раздавил! Взвыл тут Сочень идавай сгоря Колесишку позаочь материть.
        —Немогла, такая-эдакая, откошек уберегчи. Зачто ятебе деньги стравил, зачто ягу насебе таскал!
        Баба пробудилась — ейтычка дал ивсяко выкорил.
        Баба видит — насебя мужик непоходит, — давай-ко кнему ластиться. Онеекостерит, аона:
        —Ванюшка, неистопить ли баньку?
        Знала тоже, счем подъехать. Ну, Ванька пошумел-пошумел, даиотошел — сказал бабе все докапельки. Тут уж она сама заревела. Поглядит напыль-то вкошельке, напалец возьмет — лизнет иопять вслезы. Поревели так-то оба, потом баба опять советовать стала.
        —Видно, — говорит, — колесишкина сила неберет. Надо для укрепы кпопу сходить.
        Сочень сперва ислушать нехотел. Думать боялся, как это онеще натот рудник пойдет. Только ведь баба, как осенний дождь. День долбит, два долбит —додолбила-таки. Нуисам Ванька отутовел маленько.
        «Зря, — думает, — ятогда кошек испужался. Что они без глаз-то!»
        Пошел кпопу: так итак, батюшка.
        Поп подумал-подумал, даиговорит:
        —Надо бы тебе, сыне, обещанье дать, что первый камешок издобычи навенчик богородице приложишь, апотом по силе добавленье дашь.
        —Это, — отвечает Сочень, — можно. Ежели десятка два добуду, пяток непожалею.
        Тогда поп давай над Сочнем читать. Изодной книжки почитал, издругой, изтретьей, водой покропил, крестом благословил, получил сВаньки полтину, даиговорит:
        —Хорошо бы тебе, сыне, крестик кипарисовый сАфон-горы доступить. Есть уменя такой, датолько себе дорого стоит. Тебе, пожалуй, для такого случая уступлю по своей цене, — иназначил вдвое против Колесишки-то.
        Ну, спопом ведь нерядятся, — сходил Ванька домой, заскребли сбабой последние деньги. Купил Сочень крестик иперед бабой похваляется:
        —Теперь никого небоюсь.
        На другой день нарудник собрался. Баба ему турубаху, смедвежьим-то салом, вымыла, ягу починила сколь можно. Хвост волчий Ванька нашею надел, тут же крестик кипарисовый повесил. Пришел наКрасногорку. Там все по-старому. Что где лежало, тотут илежит. Только шалашишко еще ровно больше скособочило. НуВаньке недоэтого. Сразу взабой. Только замахнулся кайлой, его кто-то испрашивает:
        —Опять, Ваня, пришел? Безглазых кошек небоишься?
        Ванька оглянулся, ачуть нерядом сама сидит. По платью-то малахитовому Ванька сразу признал ее. УВаньки руки-ноги отнялись, иязык без пути заболтался:
        —Как же, как же… Дыр-гыр-быр… Свят… свят… рассыпься.
        Она этак посмеивается:
        —Датынебойся! Ведь янекошка безглазая. Скажи-ка лучше, что тебе тут надо?
        Ванька, знай, бормочет:
        —Как же, как же… Дыр-гыр-быр… — Потом отошел будто маленько: — Камешков поискать пришел… Встепановой руке люди видели…
        Она прихмурилась:
        —Тыэто имя нетрожь! Акамней ятебе дам. Вижу, какой тыстаратель, даиотприисковских про тебя слыхала. Будто тышибко имполезный.
        —Как же, как же… — обрадовался Ванька. — Язавсегда по совести.
        —Вот по твоей совести иполучишь. Только, чур, уговор. Никому текамни непродавай. Ниединого, смотри! Сразу снеси все приказчику. Онтебя инаградит изсвоих рук. Потом изказны добавит. Навсю жизнь будешь доволен. Столь отсыплет, что самому идомой недонести.
        Сказала так-то иповела Сочня под горку. Как спустились, пнула ногой огромадный камень. Камень отвалился, апод ним как тайничок открылся. По голубой породе камешки зеленые сидят. Полным-полнехонько.
        —Нагребай, — говорит, — сколько надо, — асама тут же стоит, смотрит.
        Ванька хоть старатель был маломальный, акошелек унего исправный, больше всех. Набил натуго, авсе ему мало. Охота бы вкарманы насовать, дабоится: Хозяйка сердито глядит, асама молчит. Делать нечего, — видно, надо спасибо сказать. Глядит, — аникого нет. Оглянулся натайник, иего нестало. Будто небыло вовсе. Натом месте камень лежит, намедведя походит. Пощупал Ванька кошелек — полнехонек, как бы неразошелся. Поглядел еще натоместо, где камешки брал, даайда-ко поскорее домой. Бежит-бежит дапощупает кошелек: тут ля. Хвостом волчьим над ним помашет, крестиком потрет иопять бежит. Прибежал домой задолго довечера. Баба даже испугалась.
        —Баню, — спрашивает, — топить?
        А онкак дикой.
        —Занавесь-ка, — кричит, — окошки наулку! — Ну, баба, конечно, занавесила, чем попало, оба окошечка, аСочень кошелек настол:
        —Гляди!
        Баба видит — полон кошелек каких-то зеленых зернышек. Обрадовалась сперва-то, закрестилась, потом иговорит:
        —Аможет, ненастоящие? Ванька даже осердился:
        —Дура! Вгоре, поди, брал. Кто тебе вгору подделку подсунет? — Про тонесказал, что ему Хозяйка сама камни показала даеще наказ дала. АСочкева баба все ж таки сумлевается:
        —Ежели тысразу кошелек набил, так лошадные мужики узнают — возами привезут. Куда тогда эти камешки? Малым ребятам наигрушки дадевкам набуски?
        Ванька даже излица вспыхнул:
        —Сейчас узнаешь цену такому камешку! Отсыпал вгорстку пять штук, кошелек нашею ипобежал кщегарю:
        —Кузьма Мироныч, погляди камешки. Щегарь оглядел — стеколко свое наножках взял. Еще оглядел. Кислотой попробовал.
        —Где, — говорит, — взял?
        Ну, Ванька, конторская нюхалка, сразу иговорит:
        —НаКрасногорке.
        —Вкотором месте?
        Тут Ванька схитрил маленько, указал — где сперва-то работал.
        —Сумнительно что-то, — говорит щегарь. — По железу медных изумрудов небывает. Амного добыл?
        Ванька ивытащил кошелек настол. Щегарь взглянул вкошелек ипрямо обомлел. Потом отдышался, даиговорит:
        —Поздравляю вас, Иван Трифоныч! Счастье вас поискало. Незабудьте при случае нас, маленьких. — Асам Ваньку-то заручку давсе навеличивает. Известно, деньги чего неделают! — Пойдемте, — говорит, — сейчас же кприказчику.
        Ванька так исяк:
        —Помыться бы сперва, вбаню сходить, переоболокчись.
        А это ему охота было камешков отсыпать. Только щегарь свое:
        —Стаким-то кошелем неточто кприказчику, кцарю можно итти. Непобрезгует, вовсякое время примет.
        Ну, делать нечего. Привел щегарь Ваньку кприказчику. Атам сборище како-то было. Исам старый барин тут же, только что приехал. Сидит осередь комнаты ирожок при ухе держит, априказчик ему: «ду-ду», наговаривает всяку штуку. Зашел щегарь втукомнату, обсказал, что надо, априказчик сейчас же врожок барину задудел:
        —Нашли-таки мымедные изумруды. Один верный человек расстарался. Надо его наградить как следует.
        Привели Сочня вкомнату.
        Достал онсвой кошелек, подал барину даеще ируку ему чмокнул. Барин даже удивился:
        —Откуда такой? Весь порядок знает.
        —Влакеях раньше-то состоял, — задудел приказчик.
        —То-то иесть, — говорит барин, — сразу видать. Аеще толкуют, что издворовых плохие работники. Вон этот сколько добыл.
        Сам эдак подкидывает кошелек наруке-то. Кругом вся заводская знать собралась. Барыни, кои поважнее, тут же трутся. Барин стал кошелек развязывать, дасноровки нет, ониподал Сочню — развяжи-де. Сочень рад стараться: дернул ремешок, растянул устьице.
        —Пожалуйте!
        И тут такой, слышь-ко, дух пошел, — терпеть нельзя. Ровно палую лошадь либо корову затащили. Барыни, которые поближе стояли, платочками рты-носы захватили, абарин наприказчика накинулся:
        —Эт-та что? Надсмешки надо мной строишь?
        Приказчик хвать рукой вкошелек, атам ничем-ничегошеньки, только дух того гуще пошел. Барин захватил рот рукой даизкомнаты. Остальные — кто куда. Один приказчик даСочень остались. Сочень побелел весь, априказчик отзлости трясется:
        —Тыэто что? А? Откуда столь вони насобирал? Кто научил?
        Сочень видит — дело плохо, давай рассказывать все начистоту. Ничего неутаил. Приказчик слушал-слушал, даиспрашивает:
        —Награду, — говоришь, — сулила?
        —Сулила, — вздохнул Сочень.
        —Отменя сулила?
        —Так исказала; наградит изсвоей руки даеще изказны добавит.
        —Получай тогда, — заревел приказчик дакак двинет Сочня по зубам — чуть онугол башкой непрошиб.
        —Это, — кричит, — тебе задаток. Награду напожарной получишь. Довеку еенезабудешь.
        И верно. Надругой день отсыпали Сочню столько, что насвоих ногах донести несмог — нарогоже влазарет стащили. Даже те, кому нераз случалось Сочня колачивать, пожалели маленько.
        —Достукался, конторская нюхалка!
        Только иприказчику несладко поелось. Втот же день барин давай его допекать:
        —Как тысмел такую штуку подстроить!
        Приказчик, понятно, финти-винти:
        —Непричастен этому делу. Старателишко меня подвел.
        —Акто, — спрашивает, — этого старателишка комне допустил даеще сэтаким кошельком?
        Приказчику податься некуда, сознался:
        —Моя оплошка.
        —Вот иподучи. По заслуге. Ступай-ко изприказчиков надзирателем наКрылатовско, — говорит барин даеще своим подручникам, кои при разговоре случились, объясняет:
        —Пущай, дескать, навольном воздухе пробыгается. Итак-то отнего дух тяжелый. Недаром козлом дразнят, атеперь ивовсе его видеть немогу. Сдуши воротит, после вчерашнего-то.
        На Крылатовском тот приказчик ивдоски ушел. После прежнего-то житья несладко тоже пришлось.
        Насмеялась, видно, инад ним Хозяйка.[Сочневы камешки - Напечатан впервые вкниге «Литературный альманах», № 3, Свердловск, 1937 г.]
        Травяная западенка
        Это непри нашем заводе было, анаСысертской половине. Иневовсе вдавних годах. Мои-то старики уж вподлетках взаводе бегали. Кто нашаровке, кто наподсыпке, атовслесарке, либо вкузне. Ну, мало ли куда малолетов при крепости загоняли.
        Тогда этот разговор про травяную западенку ипрошел.
        Так, сказывают, дело-то было.
        Турчаниновские наследники промотались иполовину заводов продали барину Саломирскову. Тут уних неразбериха ипошла.
        Продать продали, аденьги сзавода Турчаниновым охота получать по-старому. Саломирсков опять, наоборот, говорит:
        —Яглавный хозяин — мне иполучка вся! Авам — сколь выделю. Спорили-спорили, сговорились нанять сообща главного приказчика. Пущай, дескать, хозяйствует, как умеет, анам бы деньги выдавал, сколько кому по частям причтется.
        Так-то, видно, имвольготнее показалось! Оно итосказать: турчаннновски наследники сроду взаводском деле немерекали, даиновый барин, видать, немудренее достался. Он, сказывают, изкаких-то царских ли, княжеских незаконных родов вышел. Тоему изаводы купили изаслуг всяких надавали. Завсегда будто вбелых штанах вобтяжку ходил, анашапке отбусой лошади хвост.
        В экой-то одеже вкричну либо сварочную непойдешь! Под домну ивовсе несуйся. Дановый барин обэтом инескучал. По своему понятию другое ремесло придумал: жеребцов по кругу наверевке гонять.
        У турчаниновских втупору барыня одна вголовах ходила. Самая, сказать, умойная баба. Ейгору золота насыпь, — иоттой пыли неоставит. Увидела эта барыня — Саломирсков жеребцами забавляется.
        —Чем, — думает, — яхуже? Почище заведу!
        И точно, цельный конский завод наЩербаковке поставила итоже давай жеребцов гонять.
        Главный приказчик уних изнездешних случился. Паном почто-то его вглаза звали.
        Ну, этот пан сперва барам семячек подсыпал. Поманил, значит. Которое продаст, которое заложит, руду под самым заводом брать велел, уголь чуть ненаулицах жгут. Глядишь-и наскребет деньжонок. Барам этого инадо. Разговорами себя тешат:
        —Это по началу так-то. Дальше лучше пойдет.
        Приказчик видит — уверились внего бары, взял даижогнул их, сколь мог. Наглухо, сукин сын, заводы вдолги посадил, весь народ обездолил, асам шапочку надел, даивсторону.
        —Прощайте-ко! Век бы наваших жеребчиков дакобылок глядел, данедосуг мне. Два поместья купил, — хозяевать надо.
        Тут промеж бар чуть недрачишка случилась. Один другого винят, нивчем сговориться немогут, суд завели. Вот тогда они ипридумали сглупого-то ума уодних печей нарозно хозяйство вести. Одна половина одного приказчика поставила, другая — другого. Имелкое начальство эдак же. Один так велит, другой насвое поворачивает. Путали-путали народ, потом инарод поделили. Одни, значит, стали турчаниновски, други-саломирсковски. Однем словом, беспутица. Ахуже всего это по земельному богатству пришлось. Неотом забота, как бы найти дадобыть, акак бы что новенькое другому хозяину непоказать. Всяк про себя смекал:
        —Присудят вмою пользу — тогда ибуду добывать изнового места.
        У барина Саломирскова натупору главным щегарем был Санко Масличко. Мужичонке плутяга, довсего донюхается, ивделах понимал. Для приисковых ирудняшных самый зловредный. Аутурчаниновских щегарем был Яшка Зорко. Этот вовсе зря натакое место угадал. Он, конечно, тоже смолоду по рудникам даприискам околачивался. Нунасмеху был.
        Мужичище был быком, арожа унего ровно нарошно придумана. Как свекла краснехонька, апо ней волосешки белые кустичкамн. Ровно известкой наляпано по тем местам, где улюдей волос растет. Ипо голове эти же кустики прошли. Заэто извали его Облезлым.
        По-доброму-то пустяк это. Мало ли учеловека какой изъян случится. Только Яшка шибко перед народом гордился. Дескать, я — приказный, атыкто еси? Ну, Яшку инелюбили. Даонеще похвалялся перед руднишными.
        —Меня, — кричит, — непроведешь. Сдалека всяку вашу плутню разгляжу! Даром, что слепыш-слепышом. Еле мизюкал. Носом по чернилу водил, как писать случалось. Рудобой заэту похвальбу-то истали звать его еще Зорком. Нет-нет — иподдернут:
        —Наш Зорко, небось, рукавицу сшапкой несмешат. Нааршин вземлю видит. Кто-то возьми даидунь это слово барыне Турчаниновой вухо. Та, известно, заполошная, — схватилась:
        —Где такой объявился?
        Ей сказали — вобмерщиках, дескать, натаком-то руднике. Барыня призвала тут Яшку испрашивает:
        —Ты, верно, нааршин вземлю видишь?
        Яшке неохота перед барыней свою неустойку по глазам сказать, ониотвечает:
        —Пониже наклонюсь, так всяк камешок разгляжу.
        Барыня обрадовалась.
        —Такого, — кричит, — мне инадо. Будешь главным щегарем намоей половине.
        Яшке смалого-то ума это лестно.
        —Рад, — отвечает, — стараться.
        Барыня свое наказывает:
        —Гляди, чтоб Саломирскову чего недонеслось, коли новое найдешь!
        Яшка, понятно, хвостом завилял.
        —Будьте вспокое! Будьте вспокое! Которое яоткрою, тониединой саломирсковской собачонке неунюхать.
        Таким случаем, значит, истал Яшка главным щегарем натурчаниновской половине.
        Сперва-то маленько побаивался. Нет-нет ипритащит барыне мешочек скамешками скакого-нибудь старого рудника. Вот, дескать, какую штуку обыскал. Только убарыни один разговор:
        —Гляди, как бы саломирсковски про это неузнали. Вот суд кончится, тогда ипокажешь это место.
        Ну, асуд когда кончится! Яшка видит, — спокойное дело, — вовсе осмелел. Покатывается налошадке вседелышке по всей заводской даче — ивсе. Рожу наел — как нелопнет, аглаза все наприщур держит, будто на-даля глядит. Какие знакомые руднишные встретятся, завсегда. Яшке кукишку покажут, асами наговаривают:
        —Наше почтенье Яков Иванычу! Всю, поди, дачу вызнал, — эдак-то далеко глядишь!
        Яшка, конечно, нос кверху. Пятнышки свои нагубах погладит, даиговорит:
        —Вкруте эко дело неповоротишь. Знаете, поди-ко, меня, — пустяком займоваться нестану!
        Рудобои тут ипримутся для смеху Яшке места сказывать:
        —Поглядел бы тыпо Габеевке. Напятой версте. Мне дедушко сказывал.
        Другой опять наБерезовый увал приметки говорит. Ну, разное. Кто куда придумает.
        Яшка тоже, как вытный, порядок ведет. Вовсе будто кэтому безо внимания, асам, глядишь, иначнет поезживать по тем местам. Руднишным это изабавно. Раз втаком-то разговоре один рудобой иговорит:
        —Что всамделе, ребята, выкЯков Иванычу спустяком липнете. Ему богатство открыть все едино, что нам свами плюнуть. Женится вот навдове Шаврихе даукажет она ему мужеву ямку смалахитом, — только ивсего. Будет тогда нанашей половине медный рудник, почище полевских Гумешек, Яковлевским его, поди, звать будут, ато, может, Зорковским? Как тебе больше глянется, Яков Иваныч?
        Яшка, как ему вобычае, будто инеприметил разговору, асам думает: «Верно. Был слушок, что покойный Шаврин где-то ямку смалахитом имел. Может, ивпрямь вдова про это знает».
        Яшка, видишь, вгодах был, анеженатый. Девки его обегали; ониладил жениться накакой нинаесть вдове. КШаврихе-то оншибко приглядывался.
        Совсем дело ксвадьбе шло, дакак раз барыня Яшку главным щегарем назначила. Ему инизко показалось навдове избедного житья жениться. Сразу дорожку втуулицу забыл, где эта Шавриха жила. Года два, атоибольше небывал, атут, значит, ивспомнил. Стал налошадке подъезжать. Дескать, знай наших! Некто-нибудь аглавный щегарь!
        У вдовы ктой поре дочь Устя поспела. Самые ейтегоды, как замуж отдают. Яшка слепыш-слепыш, атоже разглядел эту деваху идавай удочки под этот бережок закидывать. Мать видит, какой поворот вышел, — несунорствует этому. Еще ирадуется.
        —Вишь, дескать, Усте счастье какое! Глядишь, — иязаЯков Иванычевой спиной вспокое проживу, никто тревожить нестанет. Вон онкакой начальник! Пешком-то иходить забыл. Все налошадке даналошадке.
        У Шаврихи тоже своя причинка была. Мужик-то уней, покойная головушка, самостоятельного характеру был. Кремешок. Из-за этого, сказывают, ивдоски ушел. Он, видишь, малахитом занимался, ислушок шел, будто свою ямку имел где-то вовсе близко отзаводу. Ну, барские нюхалки иподкарауливали. Один раз чуть непоймали, даШаврин ухитрился — вболоте отсиделся. Тут нездоровье иполучил. Акак умер, жену истали теснить.
        —Сказывай, где малахитова ямка!
        Шавриха — женщина смирная, про мужевы дела, может, вовсе незнала — что онскажет? Говори по совести, ананее пуще того наступают:
        —Сказывай, такая-сякая!
        Пригрожали всяко, улещали тоже, вкаталажку садили, плетями били. Однем словом, мытарили. Еле она отбилась. Стой вот поры она истала шибко бояться всяких барских ухачей.
        Устя утой вдовы, как говорится, нивмать, нивотца издалась.
        Ровно сутра доночи девка вработе, одежонка уней сиротская, авсе спесней. Веселей этой девки по заводу нет. Нагулянках первое запевало. Так ееизвали — Устя-Соловьишна. Плясать тоже — редкий ейвпару сгодится. Ипошутить мастерица была, анасчет чего протчего — это недопускала. Встрогости себя держала. Однем словом, живой цветик, утеха.
        За такой девкой ипри бедном житье женихи табунятся, атут на-ко — выкатил млад ясен месяц набуланом мерине — Яшка Зорко Облезлый! Устенька, конечно, сразу хотела отворотить ему оглобли — насмех его подняла. Только Яшка наэто шибко простой. Ему, как говорится, плюнь вглаза, аонутрется даскажет: божья роса.
        Устюха все ж таки неунывает.
        «Подожди, — думает, — устрою ятебе штуку. Другой раз непоманит комне ездить».
        Узнала, когда Яшка будет, спровадила куда-то мать, нагнала полную избу подружек, даипристроила около порогу веревку. Как Яшке визбу заходить, Устя натянула веревку, оничебурахнулся носом впол, аж посуда насереде забренчала. Подружки смеху допотолка подняли, аЯшку непроняло. Поднялся, даиговорит:
        —Необессудьте, девушки, недоглядел вашей шутки. Привык, вишь, на-даля глядеть, под ногами-то инезаметил.
        Что вот стаким поделаешь?
        Другой раз Устинька шиповых колючек под седло яшкину мерину насовала. Мерин хоть ивовсе смирный был, атут одичал — сбросил Яшку башкой начьи-то ворота. Только Яшке хоть бы что.
        Подружки Устины вовсе приуныли.
        —Как ты, Устенька, отобьешься! Стыда уЯшки никапельки, абашка — чугунная. Гляди-ка, чуть ворота непроломил, ахоть бы что.
        И Устенька тоже пригорюнилась.
        Тут парни забеспокоились, как бы девку избеды вызволить. Первым делом, конечно, подкараулили Яшку втихом месте, даиотмутузили. Кулаков, понятно, нежалели. Только Яшка итут отлежался, анароду большое беспокойство вышло.
        Бары хоть друг дружке ненаглаза, апри таком случае, небось, водну дуду задудели.
        —Немедля разыскать, кто смел приказного бить! Эдак-то разохотятся, так —чего доброго — ибарам неспокойно будет!
        Занюхтили барские собачонки собеих сторон. Виноватых, конечно, ненашли, амногим, кто назаметке уначальства был, пришлось спину показывать. Насаломирсковской стороне палками тогда хлестали, анатурчаниновской — плетью. Которое слаще, имбы самим отведать.
        Много народу отхлестали, аодному чернявому парню, — забыл его прозванье, — так ему собеих сторон насыпали. Виноватее всех почто-то оказался.
        Зато Яшка вовсе нос задрал. Барыня, вишь, придумала, что наЯшку озлобились заработу набарскую руку. Ну, хвалит, понятно потом спрашивает:
        —Ненадо ли тебе чего?
        Яшка небудь плох иговорит:
        —Жениться хочу. Надевахе извашего владения. Шаврихи-вдовы дочь — Устинья.
        —Это можно. — Ивелела Шавриху позвать. Таприбежала, объясняет барыне: дескать, сама-то всей душой, дадеваха супротивничает.
        —Старый, — говорит, — даоблезлый.
        Барыня завизжала, заухала:
        —Дакак она смеет! Еели дело разбирать, кого вмужья дадут! Чтоб завтра же под венец!
        По счастью, пост случился. По церковному правилу венчать нельзя. Осечка убарыни вышла. Призвала все ж таки попа иговорит:
        —Как можно станет, сейчас же окрути эту девку! Без поблажки, смотри!
        Наказала так-то иукатила вЩербаковку жеребцов гонять. Пришла Шавриха домой, объявила Усте барынину волю, аУстя ничего.
        —Ладно, — говорит.
        Задушевные подружки прибежали, болезнуют:
        —Приходится, видно, — заоблезлого выходить.
        Устя иимотвечает:
        —Что поделаешь! Исоблезлыми люди живут.
        Подивились подружки, — что сдевкой сделалось! — убежали. Тут исам женишок прикатил, аУстя его всяко привечает. Яшка иобрадовался:
        «Поняла, знать, девка свое счастье. Теперь уж малахитовая яма моя будет».
        Только подумал, Устюха иговорит ему навстречу:
        —Спрашивают меня люди, незнаю ли про отцовскую малахитовую ямку, даянесказываю.
        Яшка башкой заболтал:
        —Так инадо! Так инадо! Никому несказывай! Мне только укажи!
        —Тебе-то, — отвечает Устенька, — иподавно боюсь сказать. Еще откажешься тогда отменя. Засмеют меня люди.
        Яшка заклялся-забожился:
        —Никогда неоткажусь! Ибарыня так велела. Разве можно против барынина приказу итти?
        Устенька еще помялась маленько, даиговорит:
        —Страшное это дело, Яков Иваныч! Как бы худа тебе невышло. Яшка расхрабрился.
        —Никого небоюсь. Укажи место!
        —То-то иесть, — отвечает Устенька, — что место, где богатство открывается, никому неизвестно. Амогу ясказать, вкоторое время игде голос слушать.
        —Какой, — спрашивает, — голос?
        —Атот, который богатство-то указывает.
        Тут Устенька ирассказала:
        —Покойный тятенька так мне про это сказывал. Есть, дескать, близ Климинского рудника береза приметная. Всю еегубой-слезомойкой изъело, она исогнулась дугой. Только три прута здоровых остались, как три тычка по дуге поставлены.
        Вот под этой березой надо стать ночью как раз вэту пору, когда травы наливаются. ОтАндрея Наливы доИванова дня. Вруках надо держать веник — банный опарыш истоять крепко, неворочаться, неоглядываться.
        Тут иуслышишь голос женский — песню поет. Потом этот голос тебя спросит, кто тытакой дазачем пришел. Акак тыскажешь, полетят втебя камни дапесок, аголос опять спросит:
        —Которое тебе надо?
        Ты, как узнаешь наруку, что тебе надобно, так икричи скорее:
        —Вот это.
        Голос тебе иукажет место. Атам уже дело простое. Потяни втом месте затраву, — иоткроется тебе западенка, как ход вгору, атам этого песку либо руды, сколь хочешь, хоть возами греби.
        Только под березу надо пешком итти. Налошади поедешь — ничего неуслышишь. Ибанный опарыш, смотри, изрук невыпускай! Даколи какой камешок втебя угодит, потерпи как-нибудь, незакричи!
        Выслушал Яшка этот разговор ивтот же день уехал березу искать. Нашел ловко. Все приметы сошлись.
        Вечером взял Яшка мешок, спрятал внего банный опарыш, даипошел напримеченное место.
        Ночью влесу, хоть илетом, одному без огонька скучненько. Ну, Яшка обэтом недумал, спозаранку считал, сколько ему избогатства урвать достанется. Стоит, как пень, — непошевельнется ибанный опарыш вруках держит. Как вовсе глухая ночь настала, слышит — голос женский запел. Тихонько игде-то совсем близко. Песня незнакомая. Яшка только иразобрал: «Милый друг, ясны глазыньки».
        Потом голос спрашивает:
        —Ты, молодец, кто такой будешь изачем пришел?
        Яшка назвал-звеличал себя, даиобъясняет:
        —Малахитовой руды доступить желаю.
        —Аты, — спрашивает голос, — женатый али холостой?
        —Холостой, — говорит Яшка.
        —То-то! Женатым янепособляю! — говорит голос. Потом опять спрашивает:
        —Тыкамнерез али рудобой?
        —Яглавный щегарь!
        —Вон что! — вроде как удивилась таженщина. — Тебе, значит, всякой породы камни подойдут? Получай, нето, давыбирай, какой любее!
        Тут посыпались вЯшку камни дапесок. Дотого порно (от слова — пороть. прим.ск.) бьют, что едва наногах Яшка держится, даром что мужик здоровенный. Недотого ему, чтобы породу выбирать, даигде такому впотемках наруку понять камень.
        Одна плитка садчее других пришлась. Яшка ухватил ее, даикричит недоладом:
        —Эта вот самая! Эта!
        Тогда женщина иговорит:
        —Ладно. Приходи завтра вэто же время кКарасьей горе. Там скажу тебе, что надо. — Иобъяснила, вкотором месте дожидаться. После этого голоса нестало.
        Яшка постоял еще сколько-то, потом давай по земле руками шарить, камни подбирать. Полон мешок нагреб иповолок его домой, как светать стало. Еле доволок, даром что чуть неполовина камней по дороге через дырки вмешке высыпалась. Яшка инезаметил. Говорит еще:
        —Вишь, как утряслось!
        Стал дома камни разглядывать. Разное оказалось. Котора руда железная, которое — просто галька. Ну, ималахит есть. Таплитка, которую Яшка сперва ухватил изапазуху спрятал, тоже малахитовая оказалась. Даималахит-то поделочный, самого высокого сорту.
        Обрадовался Яшка, про синяки ираны свои сразу забыл.
        «Как бы, — думает, — несорвалось! Что это она про женатых говорила? Ладно ли, что яжениться собираюсь?»
        Раздумывать Яшке все ж таки невремя. Засветло надо сперва оглядеться, аКарасья гора неблизкое место. Запрятал мешок спородой, поел, даипоехал. Того инедумает, что заним подглядывают.
        Утром-то, как Яшка под мешком кряхтел, его видели саломирсковски прислужники икамешок — один или два — подобрали. Усобачонок, известно, завычка, — как бы друг дружку подкусить. Сейчас же, значит, эти камешки своему барину представили.
        —Вот-де счем турчаниновский щегарь по городской дороге шел, анаш щегарь куда глядит?
        Барин, как ему втолковали, чем эти камешки пахнут, нехуже жеребца надыбы поднялся. Своему-то щегарю Санку Масличку малахитиной взубы:
        —Погложи-ко!
        Санко завертелся:
        —Буду стараться.
        У барина свой разговор:
        —Три дня сроку! Коли неузнаешь, из-под палок невстанешь!
        Тут Масличко изаповорачивался. Первым делом погнал по городской дороге, — неоставил ли Яшка еще следочка, адружкам своим наказал:
        —Глядите заЯшкой!
        На городской дороге ничего ненашел. Приехал домой, дружки исказывают —туда-то Яшка проехал. Масличко втуже сторону кинулся, даиподкараулил Яшку, атот сослепу инеприметил.
        К вечеру Яшка опять захватил мешок сбанным опарышем, даизашагал кКарасьей горе, аМасличко заним крадется.
        Добрался Яшка добольшого камня итут остановился. Достал что-то измешка, перед носом держит, асам стоит, непошевельнется. ИМасличко недалеко оттого места притаился.
        Как ночь глухая наступила, близенько отЯшки натраве светлячок загорелся. Заним другой, третий, даинасыпало их. Как западенку натраве обвели, икольцо посередке. Только-только поднять, атут женский голос испрашивает:
        —Это утебя, молодец, начто банный опарыш?
        Яшка, видно, вкруте несмекнул, как ответить, даиляпнул:
        —Невеста мне так велела.
        Женщина вроде как осердилась:
        —Как тысмел тогда комне являться! Сказано тебе — женатым непособляю, аженихам иподавно!
        Яшка тут идавай изворачиваться:
        —Несердись сделай милость! Подневольный человек — что поделаешь! Барыня это мне велела. Сам-то ятолько отом идумаю, как бы отэтой невесты отбиться.
        —Вот, — отвечает женщина, — сперва отбейся, тогда икомне приходи! Только ненаэто место, анаПолевскую дорогу. Знаешь Григорьевский рудник? Вот там, найди такую же березу, под какой первый раз стоял. Под этой березой ибудет тебе западенка. Поднимешь еезатраву ибери, сколько окажется. — Замолчала женщина. Яшка постоял еще, акак светать стало, побежал домой. Ну, аМасличко остался. Хотел, видно, при свете томесто хорошенько оглядеть.
        Прибежал Яшка домой. Схватил мешок скамнями даайда-ко кбарыне, вЩербаковку. Рассказал ей, вот-де штука какая выходит, икамни показал. Барыня, как поняла, сейчас завизжала:
        —Несметь уменя изаикаться оженитьбе! Надо обарской выгоде стараться, анеопустяках думать! Апопу даприказчику скажи, чтоб тунегодную девку обвенчали, как приказано. Пущай приказчик найдет ейжениха, датакого, чтоб хуже его небыло!
        Приехал Яшка домой, передал приказчику дапопу барынин наказ насчет Устеньки, асам коГригорьевскому руднику побежал. Доночи искал березу — немог найти. Надругой день тоже. Так ипошло. Ходит около рудника сутра довечера. Про тоидумать забыл, что Иванов день давно прошел.
        Отстрадовали люди, кзиме дело пошло, аЯшка все около рудника топчется —кривую березу ищет. Березы реденько попадаются, давсе прямые. Какая Яшке сослепу кривой покажется, под той ондоночи стоит, аночью примется траву драть. Начисто кругом опашет. Нет, неоткрывается западенка.
        Однем словом, ума решился. Вовсе дурак стал. Из-за жадности-то своей. Барыня, конечно, пробовала лечить Яшку плетями, — будто онбогатство Саломирскову продал, — датоже ничего невышло. Так, сказывают, изамерз Яшка наГригорьевском руднике, под березой.
        А Санка Масличка уКарасьей горы мертвого нашли. Истяжок березовый рядом оставлен. Стяжок ровно легонький, дарука, видать, тяжелая пришлась. Может, Масличко близко кместу подошел, али еще какая опаска отнего вышла, —его, значит, истукнули. Аможет, изадругое. Тоже ведь было зачто.
        Барин Саломирсков по этому случаю жалобу подал:
        «Турчаниновски моего главного щегаря убили ибогатство спрятали».
        Турчаниновски опять наоборот: «Саломирсков нашего главного щегаря сума свел ибогатство украл». Потом, конечно, накаждой половине других щегарей назначили, анаказ имвсе тот же:
        —Гляди уменя! Как бы другая половина чего ненашла!
        Ну, теидавай стараться волчьим обычаем. Только отом идумают, как бы свой кусок ухранить, ачужой иззубов вырвать. Дорогие пески пустяком заваливают, впустые пески золотом стреляют, породу где ненадо подбрасывают ипротча тако. Мало сказать, путают, — начисто нитки рвут. Какому старателю посчастливит нановое место натакаться, того сейчас кприказчику волокут, атам один разговор.
        —Зарой изабудь, ането!.. Понял?
        А как непоймешь, коли дело бывалое? Чуть кто заартачится, того ссемьей надальние прииска сгонят, атоивсолдаты сдадут, либо вовсе сконцом вСибирь упеткают. Ну, акто неупирается, — тому стакан вина дарублевка серебра. Просто понять-то.
        Так вот изарывали дазабывали. Иное, поди, ивовсе зарыли дазабыли. Иненайдешь!
        Про травяную западенку все ж таки разговор незаглох. Нет-нет, даипройдет.
        Ягодницы либо еще кто видели… Вовсе нагладком покосном месте подъехал мужик нателеге. Потянул затраву, иоткрылась ему западенка. Спустился онвэту западенку идавай оттуда малахитовые камни таскать данателегу складывать. Закрыл потом пологом ипоехал потихоньку, изападенки нестало. Насчет места только путают. Кто говорит — угородской дороги это было, где сперва малахитины-то нашли, кто — уГригорьевского рудника, где Зорко замерз. Другие опять сказывают, что уКарасьей горы, близко оттого места, где Масличка нашли. Однем словом, путанка. Крепконько, видно, тузападенку травой затянуло…
        А обУстеньке, что сказать? Ее, как Петровки прошли, замуж отдали. Приказчик вовсе идумать нестал, кого ейвмужья, сразу попу сказал:
        —Виноватее такого-то уменя нет. Совсем отрук парень отбился. Кабы нехороший камнерез был, давно бы его под красную шапку поставил!
        И указал попу натого чернявого парня, которого сдвух-то сторон заЯшку хлестали.
        Попу невсе едино, ского деньги сорвать? Обвенчал, как указано, даУстенька инесупротивничала. Веселенько замуж выходила ипотом, слышно, некаялась. Достарости непокинула девичьей своей привычки. Где по заводу песня завелась, так изнай — непременно тут Устя-Соловьишна.
        С мужиком-то своим они складненько жили. Камнерез онуней был, иребята по этому же делу пошли. Нынешний сысертский малахитчик Железко изэтой же семьи. Устинье-то оннетовнучком, нетоправнучком приходится. Кто вот слыхал про Соловьишну даЗорка, теидумают, что этот Железко про травяную западенку знает. Спрашивают унего: скажи, дескать, вкотором месте? Только Железко — железко иесть: немного изнего соку добудешь. Подпоить сколько раз пробовали, — тоже невыходит. Железка-то, сказывают, поить, как песок поливать. Сами упарятся: ноги врозь, язык нагубу, аЖелезко сухим-сухохонек даеще посмеивается:
        —Несказать ли вам, друзья, побасенку про травяную западенку? Вкаком месте ееискать, скоторой стороны отворять, чтоб барам невидать?
        Вот онкакой — Устиньин-то внучек! Даикак его винить, коли унего дело такое. Ведь только обмолвись, — сейчас натом месте рудник разведут, агде камень наподелку брать? Железко, значит, иукрепился.
        —Ищите сами!
        Ну, найти непросто. Барским-то щегарям тут, видно, кто-то исумом пособил следок запутать. Сумом иразбирать надо. Апо всему видать, есть она — травяная-то западенка. Берут изнее люди по малости. Берут.
        Вот кому извас случится по тем местам уземляного богатства ходить, выэто ипосмекайте. Анамой глаз, ровно ниточки-то больше кКарасьей горе клонят. Уэтой горы даКарасьего озера ипоглядеть бы! А? Как, по-вашему?[Травяная западенка - Опубликован впервые вжурнале «Индустрия социализма», № 1, 1940 г.]
        Таюткино зеркальце
        Был еще наруднике такой случай.
        В одном забое пошла руда сошлифом. Отобьют кусок, аунего, глядишь, какой-нибудь уголышек гладехонек. Как зеркало блестит, глядись внего — кому любо.
        Ну, рудобоям недозабавы. Всяк отстариков слыхал, что это примета вовсе худая.
        —Пойдет такое — берегись! Это Хозяйка горы зеркало расколотила. Сердится. Без обвалу дело непройдет.
        Люди, понятно, исторожатся, кто как может, аначальство вперву голову. Рудничный смотритель как услышал про эту штуку, сразу втусторону иходить перестал, асвоему подручному надзирателю наказывает:
        —Распорядись подпереть проход двойным перекладом излежаков давели очистить донадежного потолка забой. Тогда сам погляжу.
        Надзирателем натупору пришелся Ераско Поспешай. Егозливый такой старичонко. Наглазах уначальства всегда рысью бегал. Чуть ему скажут, совсех ног кинется ибестолку народ полошит, как напожар.
        —Поспешай, робятушки, поспешай! Руднично дело тихого ходу нелюбит. Одна нога здесь, другая нога — там. Засуматошливость-то его Поспешаем ипрозвали. Только вэтом деле иуПоспешая ноги заболели. Вглазах свету нестало, норовит чужими поглядеть. Подзывает бергала-плотника, даиговорит:
        —Сбегай-ко, Иван, огляди хорошенько дасмекни, сколько бревен подтаскивать, иначинайте благословясь. Руднично дело, сам знаешь, мешкоты нелюбит, ауменя, как нагрех, вбоку колотье поднялось ипоясница отнялась. Еле живой стою. Кпогоде, видно. Так выуж без меня постарайтесь! Чтоб завтра квечеру готово было!
        Бергалу податься некуда — пошел, атоже неторопится. Сколь ведь вруднике нитошно, авмогилу досвоего часу все же никому неохота. Ераско даже пригрозил:
        —Поспешай, братец, поспешай! Неоглядывайся! Ленивых-то, сам знаешь, унас хорошо напожарной бодрят. Видал, поди?
        Он — этот Ераско Поспешай — лисьей повадки человечишко. Говорил сладенько, анаделе самый зловредный был. Никто больше его народу под плети неподводил. Боялись его.
        На другой день квечеру поставили переклады. Крепь надежная, что говорить, только ведь гора! Бревном неудержишь, коли она осадку дает. Жамкнет, так стояки-бревна, как лучинки, хрустнут, илежакам невытерпеть: вблин ихсдавит. Бывалое дело.
        Ераско Поспешай все же осмелел маленько. Хоть пристанывает инаколотье вбоку жалуется, ауперекладов ходит изабой оглядел. Видит — дело тут прямо смертное, плетями втот забой невсякого загонишь. Вот Ераско иперебирает про себя, кого бы наэто дело нарядить.
        Под рукой уЕраска много народу ходило, только смирнее Гани Зари небыло. Надиво безответный мужик выдался. Толи его смолоду заколотили, толи такой уродился, — никогда поперек слова немолвит. Акак унего семейная беда приключилась, онивовсе слова потерял. УГани, видишь, жена зимним делом напруду рубахи полоскала, даисоскользнула под лед. Вытащить еевытащили иотводились, да, видно, застудились иквесне свечкой стаяла. Оставила Гане сына дадочку. Как говорится, красных деток начерное житье. Сынишко незажился насвете, вскорости заматерью вземлю ушел, адевчоночка ничего, — востроглазенькая даздоровенькая, Таюткой звали. Годов четырех она отматери осталась, авсвоей ровне уж напримете была, — навсякие игры первая выдумщица. Нераз идоставалось ейзаэто. Поссорятся девчонки наигре, разревутся, даибегут кматерям жаловаться.
        —Это все Тайка Заря придумала!
        Матери, известно, своих всегда пожалеют даприголубят, аТаютке грозят:
        —Ахона, вострошарая! Поймаем вот еедавицей! Еще отцу скажем! Узнает тогда, вкотором месте заря сзарей сходится. Узнает!
        Таютка, понятно, отца небоялась. Чуяла, поди-ко, что она ему, как порошинка вглазу, — только обней идумал. Придет срудника домой, одна ему услада — назабавницу свою полюбоваться дапослушать, как она лепечет отом, одругом. АуТаютки повадки небыло, чтобы наобиды свои жаловаться, овеселом больше помнила.
        Ганя спокойной женой дружно жил, жениться второй раз ему неохота, анадо. Без женщины вдоме смалым ребенком, конечно, трудно. Иной раз Ганя инадумает-беспременно женюсь, акак послушает Таютку, так имысли врозь.
        —Вот она уменя какая забавуха растет, амачеха придет — все веселье погасит.
        Так без жены имаялся. Хлеб стряпать соседям отдавал иварево, какое случалось, втех же печах ставили. Пойдет наработу, непременно соседским старухам накажет:
        —Доглядите вы, сделайте милость, замоей-то.
        Те понятно:
        —Ладно, ладно. Небеспокойся!
        Уйдет нарудник, аони инеподумают. Увсякой ведь дела хоть отбавляй. Засвоими внучатами доглядеть неуспевают, про чужую иподавно невспомнят. Хуже всего зимой приходилось. Избушка, видишь, худенькая, теплуху подтапливать надо. Немалой же девчонке это дело доверить. Старухи во-время незаглянут. Таютка имерзнет довечера, пока отец срудника непридет дапечь ненатопит. Вот Ганя ипридумал:
        —Стану брать Таютку ссобой. Вшахте унас тепло. Инаглазах будет. Хоть сухой кусок, давовремя съест.
        Так истал делать. Ачтобы отначальства привязки небыло, что, дескать, женскому полу вшахту спускаться нельзя, онстал обряжать Таютку парнишком. Наденет нанее братнюю одежонку, даиведет ссобой. Рудобои, которые по суседству жили, знали, понятно, что уГани непарнишко, адевчонка, даим-то что. Видят, — по горькой нужде мужик ссобой ребенка врудник, таскает, жалеют его иТаютку позабавить стараются. Известно, ребенок! Всякому охота, чтоб ему повеселее было. Берегут еевшахте, потешают, кто как умеет. Тонапорожней тачке подвезут, токамешков узорчатых подкинут. Кто опять ухватит наруки, подымет выше головы, даинаговаривает:
        —Ну-ко, снизу погляжу, сколь Натал Гаврилыч руды себе внос набил. Непора ли каелкой выворачивать?
        Подшучивали, значит. Ипрозвище ейдали — Натал Гаврилыч. Как увидят, сейчас разговор:
        —А, Натал Гаврилыч!
        —Как житьишком, Натал Гаврилыч?
        —Отцу пособлять пришел, Натал Гаврилыч? Дело, друг, дело. Давно пора, атогде же ему одному управиться.
        Не каждый, конечно, раз таскал Ганя Таютку ссобой, авсе-таки частенько. Она исама ктому привыкла, чуть невсех рудобоев, скоторыми отцу приходилось близко стоять, знала. Вот наэтого-то Ганю Ераско инацелился. Свечера говорит ему ласковенько:
        —Ты, Ганя, утре ступай-ко кновым перекладам. Очисти там забой донадежного потолка!
        Ганя итут отговариваться нестал, акак пошел домой, заподумывал, что сТаюткой будет, коли гора его непощадит.
        Пришел домой, — уТаютки нос отреву припух, ручонки расцарапаны, под глазом синяк иплатьишко все порвано. Кто-то, видно, пообидел. Про обиду свою Таютка все-таки сказывать нестала, атолько сразу запросилась:
        —Возьми меня, тятя, завтра нарудник ссобой. УГани руки задрожали, асам подумал:
        «Верно, нелучше ли еессобой взять. Какое еежитье, коли живым невыйду!» Прибрал онсвою девчушку, сходил ксоседям запохлебкой, поужинал, иТаютка сейчас же свернулась наскамеечке, асама наказывает:
        —Тятя, смотри, незабудь меня разбудить! Стобой пойду.
        Уснула Таютка, аотцу, конечно, недоэтого. Досвету просидел, всю свою жизнь вголове перевел, вконце концов решил:
        —Возьму! Коли погибнуть доведется, так вместе.
        Утром разбудил Таютку, обрядил еепо обычаю парнишком, поели маленько ипошли нарудник. Только видит Таютка, что-то нетак: знакомые дяденьки как незнакомые стали. Накого она поглядит, тот иглаза отведет, будто невидит. ИНатал Гаврилычем никто еенезовет. Как осердились все. Один рудобой заворчал наГаню:
        —Тыбы, Гаврило, этого невыдумывал — ребенка ссобой таскать. Неровен час, — какой случай выйдет.
        Потом парень-одиночка подошел. Сам сбычился, вземлю глядит иговорит тихонько:
        —Давай, дядя Гаврило, поменяемся. ТысТаюткой намое место ступай, аянатвое.
        Тут другие зашумели:
        —Чего там! По жеребьевке надо! Давай Поспешая! Пущай жеребьевку делает, коли такое дело!
        Только Поспешая нет инет. Рассылка отнего прибежал: велел, дескать, спускаться, его недожидаючись. Хворь приключилась, спостели подняться неможет.
        Хотели без Поспешая жеребьевку провести, даодин старичок ввязался. Он —этот старичонко — надоброй славе ходил. Бывальцем считали ивсегда по отчеству звали, только как оннизенького росту был, так маленько сшуткой — Полукарпыч.
        Этот Полукарпыч мысли иповернул.
        —Постойте-ко, — говорит, — постойте! Что зря горячиться! Может, Ганя умнее нашего придумал. Хозяйка горы наверняка его сдитей-то помилует. Податная наэто, — будьте покойны! Гляди, еще девчонку ксебе вгости сводит.
        Помяните мое слово.
        Этим разговором Полукарпыч ипогасил улюдей стыд. Всяк подумал: «на что лучше, коли без меня обойдется», истали поскорее расходиться по своим местам.
        Таютка непоняла, конечно, очем спор был, апро Хозяйку приметила. Итоейдиво, что вшахте все по-другому стало. Раньше, случалось, всегда налюдях была, кругом огоньки мелькали, илюдей видно. Кто руду бьет, кто нагребает, кто натачках возит. Анаэтот раз все куда-то разошлись, аони сотцом по пустому месту вдвоем шагают, даеще Полукарпыч увязался заними же.
        —Мне, — говорит, — втой же стороне работа, провожу доместа.
        Шли-шли, Таютке тоскливо стало, она идавай спрашивать отца:
        —Тятя, мыкуда пошли? КХозяйке вгости?
        Гаврило вздохнул иговорит:
        —Как придется. Может, ипопадем.
        Таютка опять:
        —Она далеко живет?
        Гаврило, конечно, молчит, незнает, что сказать, аПолукарпыч иговорит:
        —Вгоре-то уней вовсяком месте дверки есть, датолько нам невидно.
        —Аона сердитая? — спрашивает опять Таютка, аПолукарпыч идавай тут насказывать про Хозяйку, ровно онейродня либо свойственник. Итакая, исякая, немазаная-сухая. Платье зеленое, коса черная, водной руке каелка махонькая, вдругой цветок. Игорит этот цветок, как хорошая охапка смолья, адыму нет. Кто Хозяйке поглянется, тому она этот цветок иотдаст, аусамой сейчас же вруке другой появится.
        Таютке это любопытно. Она иговорит:
        —Вот бы мне такой цветочек!
        Старичонко инаэто согласен:
        —Ачто тыдумаешь? Может, иотдаст, коли пугаться дареветь небудешь. Очень даже просто.
        Так изаговорил ребенка. Таютка только отом идумает, как бы поскорее Хозяйку поглядеть дацветочек получить. Говорит старику-то:
        —Дедо, янизачто, нувот, низачто неиспугаюсь иреветь небуду.
        Вот пришли кновым перекладам. Верно, крепь надежная поставлена, исмолье тут наготовлено. Ганя состариком занялись смолье разжигать. Дело, видишь, такое — осветиться хорошенько надо, одних блендочек мало, аогонь развести втаком месте тоже без оглядки нельзя.
        Пока они тут место подходящее для огнища устроили дасразжогом возились, Таютка стоит даоглядывает кругом, нет ли тут дверки, чтоб кХозяйке горы вгости пойти.
        Глазенки, известно, молодые, вострые. Таютка иуглядела ими — водном месте, невысоко отземли, вроде ямки кругленькой, авямке что-то блестит. Таютка, нетого слова, подобралась ктому месту, даипоглядела вямку, аничего нет. Тогда она давай пальчишком щупать.
        Чует — гладко, акрая отстают, как старая замазка. Таютка идавай томесто расколупывать, дескать, пошире ямку сделаю. Живо очистила место сбанное окошечко датут изаревела вовсю голову:
        —Тятя, дедо! Большой парень изгоры царапается!
        Гаврило состариком подбежали, видят — как зеркало впороду вдавлено, шатром глядит идотого человека большим кажет, что ипризнать нельзя.
        Сперва-то они исами испугались, потом поняли, истарик стал над Таюткой подсмеиваться:
        —Наш Натал Гаврилыч себя непризнал! Гляди-ко, — янисколь небоюсь того вон старика, даром что онтакой большой. Что хошь заставлю его сделать. Потяну занос — онсебя потянет, дерну забороду — онтоже. Гляди: явысунул язык, ионсвой ротище раззявил иязык выкатил! Как бревно!
        Таютка поглядела из-за дедушкина плеча. Точно — это ониесть, только сильно большой. Забавно ейпоказалось, как дедушка дразнится. Сама вперед высунулась итоже давай всяки штуки строить.
        Скоро ейохота стала насвои ноги посмотреть, пониже, значит, зеркало спустить. Она иначала снижнего конца руду отколупывать. Отец сПолукарпычем глядят — руда под таюткиными ручонками так книзу ипоползла, мелкими камешками под ноги сыплется. Испугались: думали — обвал. Ганя подхватил Таютку наруки, отбежал подальше, даиговорит:
        —Посиди тут. Мысдедушкой место очистим. Тогда тебя позовем. Без зову, смотри, неходи — осержусь!
        Таютке горько показалось, что недали перед зеркалом позабавиться. Накуксилась маленько, губенки надула, анезаревела. Знала, поди-ко, что большим наработе мешать нельзя. Сидит, нахохлилась даотскуки перебирает камешки, какие под руку пришлись. Тут ипопался ейодин занятный. Величиной сладошку. Исподка унего руда-рудой, аповернешь — там вроде маленькой чашечки, либо блюдца. Гладко-гладко выкатано иблестит, аназакрайках как листочки прилипли. Апуще того занятно, что изэтой чашечки наТаютку тот же большой парень глядит. Таютка изанялась этой игрушкой.
        А тем временем отец состариком взабое старались. Сперва-то сторожились, апотом на-машок уних работа пошла. Подведут каелки отгладкого места, даиотворачивают породу, аона сыплется мелким куском. Верхушка только потруднее пришлась… Высоко, даибоязно, как бы порода большими кусками непосыпалась. Старик велел Гане узабоя стоять, чтоб Таютка натупору неподошла, асам взмостился начурбаках иживой рукой верх очистил. Ивышло уних взабое, как большая чаша внаклон поставлена, акругом порода узором легла идотого крепкая, что каелка еенеберет.
        Старик, для верности, ипо самой чаше нераз каелкой стукал. Сперва по низу дасоглядкой, апотом начал базгать совсего плеча даеще приговаривает:
        —Дай-ка хвачу по носу старика — пусть наменя незамахивается!
        Хлестал-хлестал, чаша гудит, как литая медь, аоткаелки даже малой чатинки неостается. Тут оба уверились — крепко. Побежал отец заТаюткой. Она пришла, поглядела иговорит:
        —Уменя такое есть! — ипоказывает свой камешок. Большие видят, — верно, накамешке чаша ивесь ободок източки вточку. Ну, все как есть — только маленькое. Старик тут иговорит:
        —Это, Таютка, тебе Хозяйка горы, может, назабаву, аможет, инасчастье дала.
        —Нет, дедо, ясама нашла.
        Гаврило тоже посомневался:
        —Мало ли какой случай бывает.
        На спор уних дело пошло. Стали втом месте, где Таютка сидела, все камешки перебирать. Даже сходства необозначилось. Тогда старик иговорит:
        —Вот видите, какой камешок! Другого такого вжизнь ненайти! Береги его, Таютка, иникому непоказывай, атоузнает начальство — отберут.
        Таютка оттаких слов голосом закричала:
        —Неотдам! Никому неотдам!
        А сама поскорее камешок запазуху иручонкой прижала, — дескать, так-то надежнее. Квечеру по руднику слух прошел:
        —Обошлось уГани по-хорошему. Вдвоем сПолукарпычем они гору руды набили даеще зеркало вырыли. Цельное, без единой чатинки, иободок узорчатый.
        Всякому, конечно, любопытно. Как кподъему объявили, народ икинулся сперва поглядеть. Прибежали, видят — верно, над забоем зеркало наклонилось, икругом изпороды явственно рама обозначилась, как руками высечена. Зеркало недоской, ачашей: всередине поглубже, апо краям на-нет сошло. Кто поближе подойдет, тот ишарахнется сперва, апотом засмеется. Зеркало-то, видишь, человека вовсе несообразно кажет. Нос сбольшой бугор, волос наусах, как дрова разбросали. Даже глядеть страшно, исмешно тоже. Народу тут инабилось густо. Старики, понятно, оговаривают: недосмеху, дескать, тут, дело вовсе сурьезное. Амолодых разве угомонишь, коли наних смех напал. Шум подняли, друг над дружкой подшучивают. Таютку кто-то подтащил ксамому зеркалу, даикричит:
        —Это вот тот большой парень зеркало открыл!
        Другие отзываются:
        —Ивпрямь так! Небудь Таютки, несмеяться бы тут. Таюткино зеркало иесть!
        А Таютка помалкивает даручонкой крепче свое маленькое зеркальце прижимает. Ераско Поспешай, конечно, тоже услышал про этот случай — сразу выздоровел, спустился вшахту ипошел кганиному забою. Вперед шел, так еще про хворь помнил, акак оглядел место даувидел, что народ небоится, сразу рысью забегал изакричал своим обычаем:
        —Поспешай, ребятушки, кподъему! Недоночи вас ждать! Руднично дело мешкоты нелюбит. Эка невидаль — гладкое место взабое пришлось!
        А сам, по собачьему положению, другое смекает:
        —Рудничному смотрителю нескажу, апобегу кприказчику. Обскажу ему, как моим распорядком взабое такую диковину отрыли. Тогда мне, анесмотрителю награда будет.
        Прибежал кприказчику, асмотритель уж там сидит даеще над Ераском насмехается:
        —Вон что! Выздоровел, Ерастушко! Аядумал, тебе инепоглядеть, какую штуку без тебя наруднике откопали.
        Ераско завертелся: дескать, заэтим ибежал, чтоб тебе сказать. Асмотритель, знай, подзуживает:
        —Худые, гляжу, утебя ноги стали. Завсяким делом самому глядеть доводится.
        Ераску сгоря нелук же тереть. Ондумал-думал ипридумал:
        «Напишу-ко яграмотку заграничной барыне. Тогда еще поглядим, куда дело повернется».
        Ну, инаписал. Так, мол, итак, стараньем надзирателя такого-то отрыли вруднике диковинное зеркало. Неиначе самой Хозяйки горы. Нежелаете ли поглядеть?
        Ераско это схитростью подвел. Онтак понял. Приказчик непременно барину отаком случае доведет, только это никчему будет. Барин натупору изтаких случился, что нидочего ему дела небыло, одно требовал — давай денег больше! Ажена уэтого барина иззаграничных земель была. Убар, известно, заведено было по всяким заграницам таскаться. Сысертский барин это же придумал:
        «Чем, дескать, яхуже других заводчиков. Поеду — людей посмотрю, себя покажу».
        Ну, поездил утеплых морей, поразбросал рублей идомой его потянуло. Только дорога-то шла через немецки земли, атам, видишь, наэто дело, чтоб кчужим деньгам подобраться, нашлись больно смекалистые.
        Видят — барин ума малого, аденьгами ворочает большими, они идавай его обхаживать. Вызнали, что онхолостой, ипристроились наживца ловить. Подставили, значит, ему немку посытее даповиднее, — изтаких все ж таки, коих свои немецкие женихи браковали, ивперебой стали тунемку нахваливать:
        —Вот невеста, так невеста! По всем землям объезди, такой несыщешь. Домой привезешь, усоседей вглазах зарябит.
        Барин всю эту подлость заправду принял, взял даиженился натой немке. Итоему лестно показалось, что невеста перед свадьбой только отом иговорила, как будет ейхорошо нановом месте жить. Ну, акак обзаконились даподписал барин бумажки, какие ему подсунули, так иповорот этому разговору. Молодая жена сразу объявила:
        —Неохота мне что-то, мил любезный друг, накрай света забираться. Тут привычнее, даитебе для здоровья полезно.
        Барин, понятно, закипятился:
        —Как так? Почему досвадьбы другое говорила? Где твоя совесть?
        А немка, знай, посмеивается.
        —По нашим, — говорит, — обычаям невесте совести неполагается. Ссовестью-то век вдевках просидишь, аэто невесело.
        Барин горячится, корит жену всякими словами, аейхоть бы что. Свое твердит:
        —Надо было перед свадьбой уговор подписать, атеперь иразговаривать некчему. Коли тебе надобно, поезжай всвои места один. Сколь хочешь там живи, хоть ивовсе сюда неворочайся, скучать нестану. Мне бы только деньги посылал вовремя. Анебудешь посылать — судом взыщу, потому — законом обязан тыжену содержать, даиподпись твоя наэто уменя имеется.
        Что делать? Одному домой ехать барин поопасался: насмех, дескать, поднимут, — ониостался внемецкой земле. Долгонько там жил, всю заводскую выручку немцам просаживал. Потом, видно, начетисто показалось али другая какая причина вышла, привез-таки свою немку вСысерть иговорит:
        —Сиди тут.
        Ну, ейтоскливо, она ивытворяла, что только удумает. НаАзов-горе вон теперь дом свышкой стоит, адонего там, сказывают, инеразберешь что было нагорожено: нетомонастырь, нетомельница. Иназывалась эта строянка Раззор. Этот Раззор при той заграничной барыне ипоставлен был. Приедет будто туда сцелой оравой, даигарцуют недели две. Народу отэтой барской гулянки несладко приходилось. Тоовечек дателят затравят, токострами палы по лесу пустят. Имзабава, анароду маята. Засчастье считали, коли вкакое лето барыня внаши края неприедет.
        Ераску, понятно, доэтого дела нет, ему бы свею выгоду неупустить, онипослал грамотку снарочным. Инеошибся, подлая душа. Надругой же день насеми ли, восьми тройках приехала барыня сосвоей оравой ипервым делом потребовала ксебе Ераска.
        —Показывай, какое зеркало нашел!
        Приказчик, смотритель идругое начальство прибежали. Узнали дело, отговаривают: никак невозможно женщине вшахту. Только сговорить немогут. Заладила свое:
        —Пойду ипойду!
        Тут еще баринок иззаграничных бодрится. При ней был. Забрата или там закакую родню выдавала изавсегда ссобой возила. Этот сгрехом пополам балакает:
        —Мы, дескать, сней взаграничной шахте бывали, аэто что! — Делать нечего, стали ихспускать. Начальство все вбеспокойстве, один Ераско радуется, рысит перед барыней, вдве блендочки ейсветит. Довел-таки доместа. Оглядела барыня зеркало. Тоже посмеялась сзаграничным баринком, какими оно людей показывает, потом барыня иговорит Ераску:
        —Тымне это зеркало целиком вырежь давРаззор доставь!
        Ераско давай ейвтолковывать, что сделать это никак нельзя, абарыня свое:
        —Хочу, чтоб это зеркало уменя стояло, потому как яхозяйка этой горы!
        Только проговорила, вдруг иззеркала рудой плюнуло. Барыня завизжала ибез памяти повалилась.
        Суматоха поднялась. Начальство подхватило барыню дапоскорее квыходу. Один Ераско взабое остался. Его, видишь, тем плевком сног сбило идополовины мелкой рудой засыпало. Вытащить его вытащили, датолько ноги ему по-настоящему отшибло, больше непоспешал инарод зря неполошил.
        Заграничная барыня жива осталась, только стой поры все дураков рожала. Инеточто недоумков каких, аполных дураков, кои ложку вухо несут иникак ихничему ненаучишь.
        Заграничному баринку, который хвалился: мыдамы, самый наконешничок носу сшибло. Как ножом срезало, ноздри наволю глядеть стали — незадавайся, немыкай довремени!
        А зеркала вгоре нестало: все осыпалось.
        Зато уТаютки зеркальце сохранилось. Большого счастья оно непринесло, авсе-таки свою жизнь она нехуже других прожила. Зеркальце-то, сказывают, своей внучке передала. Исейчас будто оно хранится, только неизвестно — укого.[Таюткино зеркальце - Впервые напечатан вгазете «Уральский рабочий» 30 марта 1941 г. П.Бажов неоднократно подчеркивал необходимость кропотливой итщательной работы над языком сказов: «Вот всказе „Таюткино зеркальце“ надо сказать било онадежной крепи. Старый технический словарь идругие словари подсказывают „крепь“. Хорошее народное слово. Ноэто первое слово. Надо искать. Сколько русских слов перебрал! Инашлось — „переклад“, надежная крепь — „крепить двойным перекладом“. Это сраэу почувствуется. Судовольствием поставил — „укрепить двойным перекладом“. Горжусь: нашел. Эту простоту, естественность языка, очень трудно найти». (Из архива П.Бажова).]
        Кошачьи уши
        В тегоды Верхнего даИльинского заводов впомине небыло. Только наша Полевая даСысерть. Ну, вСеверной тоже железком побрякивали. Так, самую малость. Сысерть-то светлее всех жила. Она, вишь, надороге пришлась вказачью сторону. Народ туда-сюда проходил дапроезжал. Сами напристань под Ревду сжелезом ездили. Мало ли вдороге скем встретишься, чего наслушаешься. Идеревень кругом много.
        У нас вПолевой против сысертского-то житья вовсе глухо было. Железа втупору мало делали, больше медь плавили. Аеекараваном кпристани-то возили. Нетак вольготно было народу вдороге стем, сдругим поговорить, спросить. Под караулом-то попробуй! Идеревень внашей стороне — один Косой Брод. Кругом лес дагоры, даболота. Прямо сказать, — вяме наши старики сидели, ничего невидели. Барину, понятное дело, того инадо.
        Спокойно тут, авСысерти поглядывать приходилось.
        Туда ониперебрался. Сысерть главный унего завод стал. Нашим старикам только стражи прибавил данастрого наказал прислужникам:
        —Глядите, чтобы народ состороны нешлялся, исвоих покрепче держите.
        А какой тут пришлый народ, коли вовсе наусторонье наш завод стоит. ВСысерть дорогу прорубили, конечно, только она втегоды, сказывают, шибко худая была. По болотам пришлась. Слани верстами. Заневолю брюхо заболит, коли по жерднику протрясет. Даимало тогда ездили по этой дороге. Нето, что внонешнее время — взад давперед. Только барские прислужники дастража иездили. Эти верхами больше, — имигорюшка мало, что дорога худая. Сам барин вПолевую только наполозу ездил. Как санная дорога установится, онидавай наверстывать, что летом пропустил. Ивсе норовил нежданно-негаданно налететь. Уедет примерно вечером, акобеду надругой день уж опять вПолевой. Видно, подловить-то ему кого-нибудь охота было. Так все изнали, что зимой барина накаждый час жди. Зато по колесной дороге вовсе неездил. Нелюбо ему по сланям-то трястись, аверхом, видно, неспособно. Вгодах, сказывают, был. Какой уж верховой! Народу дозимы-то иполегче было. Сколь ведь приказчик нилютует, абарин приедет, — еще вину выищет.
        Только вот приехал барин по самой осенней распутице. Приехал некзаводу либо круднику, как ему привычно было, акприказчику. Изконторы сейчас же туда всех приказных потребовал ипопов тоже. Довечера приказные пробыли, анадругой день барин уехал вСеверну. Оттуда втот же день вгород поволокся. По самой-то грязи приспичило ему. Иобережных сним что-то вовсе много. Внароде ипошел разговор: «Что заштука? Как бы дознаться?» По теперешним временам это просто — взял дасбегал либо съездил вСысерть, апри крепости как? Заделье надо найти, даитонеотпустят. Итайком тоже неуйдешь — все люди насчету, вруке зажаты. Ну, все ж таки выискался один парень.
        —Я, — говорит, — вечером всубботу, как изгоры поднимут, вСысерть убегу, аввоскресенье вечером прибегу. Знакомцы там уменя. Живо все разузнаю.
        Ушел, даиневоротился. Мало погодя приказчику сказали, аониухом неповел искать парня-то. Тут ивовсе любопытно стало, — что творится? Еще двое ушли, итоже сконцом.
        В заводе только тоинового, что по три раза надню стала стража по домам ходить, мужиков считать, — все ли дома. Влес кому понадобится задровами либо засеном напокос, — тоже спросись. Отпускать стали грудками исостражей.
        —Нельзя, — говорит приказчик, — поодиночке-то. Вон уж трое сбежали.
        И семейным влес ходу нестало. Надорогах заставы приказчик поставил. Астража унего наподбор — ниотодного толку недобьешься. Тут уж, как врот положено стало, что вСысертской стороне что-то деется, ишибко им — барским-то приставникам — непо ноздре. Зашептались люди взаводе инаруднике.
        —Что хочешь, аузнать надо.
        Одна девчонка изруднишиых иговорит:
        —Давайте, дяденьки, ясхожу. Баб-то ведь несчитают по домам. Кнам вон сбаушкой вовсе незаходят. Знают, что внашей избе мужика нет. Может, ивСысерти эдак же. Способнее мне узнать-то.
        Девчонка бойконькая… Ну, руднишная, бывалая… Все ж таки мужикам это невобычае.
        —Как ты, — говорят, — птаха Дуняха, одна по лесу сорок верст пройдешь? Осень ведь — волков полно. Костей неоставят.
        —Ввоскресенье днем, — говорит, — убегу. Днем-то, поди, непосмеют волки надорогу выбежать. Ну, итопор наслучай возьму.
        —ВСысерти-то, — спрашивают, — знаешь кого?
        —Баб-то, — отвечает, — мало ли. Через них иузнаю, что надо.
        Иные измужиков сомневаются:
        —Что баба знает?
        —То, — отвечает, — изнает, что мужику ведомо, акогда ибольше.
        Поспорили маленько мужики, потом иговорят:
        —Верно, птаха Дуняха, тебе сподручнее итти, датолько стыд нам одну девку наэкое дело послать. Загрызут тебя волки.
        Тут парень иподбежал. Узнал, очем разговор, даиговорит:
        —Ясней пойду.
        Дуняха скраснела маленько, аотпираться нестала.
        —Вдвоем-то, конечно, веселее, датолько как бы тебя вСысерти непоймали.
        —Непоймают, — отвечает. Вот иушли Дуняха стем парнем. Иззавода непо дороге, конечно, выбрались, азадворками, потом тоже лесом шли, чтобы ихсдороги невидно было. Дошли так спокойно доКосого Броду. Глядят — намосту трое стоят. По всему видать — караул. Чусовая еще незамерзла, ивплавь еегде-нибудь повыше либо пониже тоже невозьмешь — холодно. Поглядела излесочка Дуняха иговорит:
        —Нет, видно, мил дружок Матюша, неприводится тебе сомной итти. Зря тут себя загубишь именя подведешь. Ступай-ко скорее домой, пока тебя начальство, нехватилось, аяодна попытаюсь наженскую хитрость пройти.
        Матюха, конечно, ееуговаривать стал, аона насвоем уперлась. Поспорили данатом ирешили. Будет онизлесочка глядеть. Коли неостановят еенамосту — домой пойдет, аостановят — выбежит, отбивать станет. Подобралась тут Дуняха поближе, спрятала покрепче топор, даивыбежала излесу. Прямо намужиков бежит, асама визжит-кричит:
        —Ой, дяденьки, волк! Ой, волк!
        Мужики видят — женщина испугалась, — смеются. Один-то ногу еще ейподставил, только, видать, Дуняха воба глядела, пролетела мимо, асама все кричит:
        —Ой, волк! Ой, волк!
        Мужики ейвдогонку:
        —Заподол схватил! Заподол схватил! Беги — нестой!
        Поглядел Матюха иговорит:
        —Пролетела птаха! Вот девка! Сама непропадет идружка неподведет!
        Дальше-то влеготку пройдет сторонкой. Как бы только неприпозднилась, волков недождалась!
        Воротился Матвей домой дообхода. Все унего иобошлось гладко — незаметили. Надругой день руднишным рассказал. Тогда ипоняли, что тех — первых-то — вКосом Броду захватили.
        —Там, поди, сидят запертые даеще вцепях. Топриказчик ихинеищет, —знает, видно, где они. Как бы туда же наша птаха непопалась, как обратно пойдет!
        Поговорили так, разошлись. АДуняха что? Спокойно сторонкой по лесу доСысерти дошла. Раз только ивидела надороге полевских стражников. Домой изСысерти ехали. Прихоронилась она, акак разминовались, опять пошла. Притомилась, конечно, анасвету еще успела доСысерти добраться. Надороге тоже стража оказалась, датолько обойти-то еетут вовсе просто было.
        Свернула влес ивышла наогороды, атам близко колодец оказался. Тут женщины были, Дуняху инезаметно налюдях стало. Одна старушка спросила ее:
        —Тычья же, девушка, будешь? Ровно неизнашего конца?
        Дуняха идоверилась этой старушке.
        —Полевская, — говорит.
        Старушка дивится:
        —Как тыэто прошла? Стража ведь везде наставлена. Мужики немогут квашим-то попасть. Который уйдет — того ипотеряют.
        Дуняха ейсказала. Тогда старушка иговорит:
        —Пойдем-ко, девонька, комне. Одна живу. Комне исобыском неходят. Априйдут — так скажешься моей зареченской внучкой. Походит она натебя. Только тыбудто покорпуснее будешь. Зовут-то как?
        —Дуняхой, — говорит.
        —Вот иладно. Мою-то тоже Дуней звать.
        У этой старушки Дуняха иузнала все. Барин, оказывается, куда-то вовсе далеко убежал, анарочные отнего икнему каждую неделю ездят. Все какие-то наставления барин посылает, иприказчик Ванька Шварев тенаставления народу вычитывает. Железный завод вовсе прикрыт, амужики наЩелкунской дороге канавы глубоченные копают давалы насыпают. Ждут стой стороны прихода. Говорят — башкирцы бунтуются, анаделе вовсе нето. По дальним заводам, по деревням ивказаках народ поднялся, ибашкиры сними же. Заводчиков дабар загорло берут, иглавный начальник ународа Омельян Иваныч прозывается. Кто говорит — онцарь, кто — изпростых людей, только народу отнего воля, азаводчикам дабарам — смерть! Тонаш-то хитряга иубежал подальше. Испугался!
        Узнала, что вСысерти тоже обход по домам иработам мужиков проверяет по три раза вдень. Только уних еще ровно строже. Чуть кого неслучится, сейчас всех семейных вцепи даивкаталажку. Человек прибежит:
        —Тут я, — по работе опоздал маленько!
        А ему отвечают:
        —Вперед неопаздывай! — даидержат семейных-то дня два либо три. Вовсе замордовали народ, априказчик хуже цепной собаки.
        Все ж таки, как вечерний обход прошел, сбежались ктой старушке мужики. Давай Дуняху расспрашивать, что дакак уних. Рассказала Дуняха.
        —Амы, — говорят, — сколько человек квашим отправляли — ниодин неворотился.
        —Тоже, — отвечает, — иунас. Кто ушел — того ипотеряли! Видно, наЧусовой ихвсех перехватывают.
        Поговорили-поговорили, потом стали отом думать, как Дуняхе вПолевую воротиться. Наверняка еевКосом Броду поджидают, акак мимо пройдешь? Один тут иговорит:
        —Через Терсутско болото бы данаГальян. Ладно бы вышло, дамест этих она незнает, апроводить некому…
        —Неуж унас смелых девок ненайдется? — говорит тут хозяйка. — Тоже, поди-ко, ихнепересчитывают по домам, инаТереутском заклюквой многие бывали. Проводят! Тытолько дальше-то расскажи ейдорогу, чтоб незаблудилась, даинеопоздала. Атоволкам надобычу угодит.
        Ну, тот ирассказал про дорогу. Сначала, дескать, по Терсутскому болоту, потом по речке Мочаловке наболото Галъян, аоно ксамой Чусовой подходит. Место тут узкое. Переберется как-нибудь, адальше полевские рудники пойдут.
        —Если, — говорит, — случится опоздниться, тут опаски меньше. По тем местам отГальяна досамой Думной горы земляная кошка похаживает. Нашему брату она невредная, аволки еепобаиваются, если уши покажет. Нешибко ктем местам льнут. Только наэто тоже ненадейся, побойче беги, чтобы засветло кзаводу добраться. Может, про кошку-то — разговор пустой. Кто еевидал?
        Нашлись, конечно, смелые девки. Взялись проводить доМочаловки. Утром еще потемну зазавод прокрались мимо охраны.
        —Несожрут нас волки кучей-то. Побоятся, поди. Пораньше домой воротимся, ией — гостье-то нашей — так лучше будет.
        Идет эта девичья команда, разговаривает так-то. Мало погодя ипесенки запели. Дорога бывалая, хаживали наТерсутско заклюквой — что имнепеть-то?
        Дошли доМочаловки, прощаться сДуняхой стали. Время еще непозднее. День солнечный выдался. Вовсе ладно. Тот мужик-то говорил, что отМочаловки через Гальян небольше пятнадцати верст доПолевой. Дойдет засветло, иволков никаких нет. Зря боялись.
        Простились. Пошла Дуняха одна. Сразу хуже стало. Места незнакомые, лес страшенный. Хоть небоязливая, азапооглядывалась. Ну, исбилась маленько. Пока путалась данаправлялась, глядишь — икпотемкам дело подошло. Вовсех сторонах заповывали. Много ведь втегоды волков-то по нашим местам было. Теперь вон по осеням под самым заводом воют, атогда ихбыло — сила! Видит Дуняха — плохо дело. Столько узнала, идаже весточки недонесет! Ижизнь свою молодую тоже жалко. Про парня того — про Матвея-то — вспомнила. Аволки вовсе близко. Что делать? Бежать — сразу налетят, вклочья разорвут. Насосну залезть — все едино дождутся, пока несвалишься.
        По уклону, видит, кЧусовой болото спускаться стало. Так мужик-то объяснял. Вот идумает: «Хоть бы доЧусовой добраться!»
        Идет потихоньку, аволки по пятам. Даимного их. Топор, конечно, вруке, дачто внем!
        Только вдруг два синеньких огня вспыхнуло. Нидать нивзять — кошачьи уши.
        Снизу пошире, кверху на-нет сошли. Впереди отДуняхи шагов, поди, дополсотни. Дуняха раздумывать нестала, откуда огни, — сразу кним кинулась. Знала, что волки огня боятся.
        Подбежала — точно, два огня горят, амежду ними горка маленькая, вроде кошачьей головы. Дуняха тут иостановилась, меж тех огней. Видит — волки поотстали, аогни все больше дабольше, игорка будто выше. Дивится Дуняха, как они горят, коли дров никаких невидно. Насмелилась, протянула руку, ажару нечует. Дуняха еще поближе руку подвела. Огонь метнулся всторону, как кошка ухом тряхнула, иопять ровно горит.
        Дуняхе маленько боязно стало, только ненаволков же бежать. Стоит меж огнями, аони еще кверху подались. Вовсе большие стали. Подняла Дуняха камешок сземли. Серой онпахнет. Тут она ивспомнила про земляную кошку, про которую мужик сысертский сказывал. Дуняха ираньше слышала, что по пескам, где медь сзолотыми крапинками, живет кошка согненными ушами. Уши люди много раз видали, акошку никому недоводилось. Под землей она ходит. Стоит Дуняха промеж тех кошачьих ушей идумает: как дальше-то? Волки отбежали, данадолго ли? Только отойди отогней — опять набегут. Тут стоять —холодно, доутра невыдюжить.
        Только подумала, — огни ипропали. Осталась Дуняха впотемках. Оглянулась — нет ли опять волков? Нет, невидно. Только куда итти впотемках-то! Атут опять впереди огоньки вспыхнули. Дуняха наних ипобежала. Бежит-бежит, адогнать неможет. Так идобежала доЧусовой-реки, ауши уж натом берегу горят.
        Ледок, конечно, тоненький, ненадежный, даразбирать нестанешь. Свалила две жердинки легоньких, сними истала перебираться. Переползла сгрехом пополам, ниразу непровалилась, хоть шибко потрескивало. Жердинки-то ейпособили.
        Стоять нестала. Побежала закошачьими ушами. Пригляделась все ж таки кместу, — узнала. Песошное это. Рудник был. Случалось ейтут наработе бывать. Дорогу одна бы ночью нашла, авсе заушами бежит. Сама думает: «Уж если они меня изтакой беды вызволили, так неуж неладно заведут?»
        Подумала, аогни ивыметнуло. Ярко загорели. Так ипереливаются. Будто знак подают: «Так, девушка, так! Хорошо рассудила!»
        Вывели кошачьи уши Дуняху наПоваренский рудник, аонусамой Думной горы. Вон втом месте был. Прямо сказать, взаводе.
        Время ночное. Пошла Дуняха ксвоей избушке, сопаской, конечно, пробирается. Чуть где люди, — прихоронится; тозаворотный столб притаится, атоичерез огород махнет. Подобралась так кизбушке ислышит — разговаривают.
        Послушала она, поняла, — караулят кого-то. Аееикараулили. Старуху баушку приказчик велел вееизбушке запостоянным караулом держать. «Сюда, — думает, — Дуняха явится, коли ейобратно прокрасться посчастливит». Сам этот караул проверял, чтобы ниднем, ниночью неотходили.
        Дуняха этого непоняла. Только слышит — чужой кто-то убаушки сидит. Побоялась показаться. Асама замерзла, невтерпеж прямо. Вот она ипрокралась проулком ктому парню-то Матвею, скоторым доКосого Броду шла. Стукнула тихонько вокошко, асама притаилась. Тот выбежал заворота:
        —Кто?
        Ну, она исказалась. Обрадовался парень.
        —Иди, — говорит, — скорее вбаню. Топлена она. Там тебя иприхороню, азавтра ненадежнее место найдем.
        Запер Дуняху втеплой бане, сам побежал надежным людям сказать:
        —Воротилась Дуняха, прилетела птаха.
        Живо сбежались, расспрашивать стали. Дуняха все имрассказала. Вконце ипро кошачьи уши помянула:
        —Кабы неони, сожрали бы меня волки.
        Мужики это мимо пропустили. Притомилась, думают, наша птаха, вот ипомстилось ей.
        —Давай-ко, — говорят, — поешь даложись спать! Мыпокараулим тебя доутра итообмозгуем, куда лучше запрятать.
        Дуне того инадо. Втепле-то ееразморило, еле сидит. Поела маленько, даиуснула. Матюха даеще человек пять парней накарауле остались. Только время ночное, тихое, аДуняха вон какие вести принесла. Парни, видно, изапоговаривали громко. Ну, идругие люди, которые слушать приходили, тоже неутерпели: тому-другому сказать, посоветовать, что делать. Однем словом, беспокойство пошло. Обходчики изаметили. Сразу проверку давай делать. Того нет, другого нет, ауМатвея пятеро чужих оказалось.
        —Зачем пришли?
        Те отговариваются, конечно, кому что наум пришло. Неповерили обходчики, обыскивать кинулись. Парням делать нечего — заколья взялись. Обходчики, конечно, оборуженные, только впотемках колом-то способнее. Парни иухайдакали их. Только наместо тех обходчиков другие набежали. Втрое либо вчетверо больше. Парням, значит, поворот вышел. Одного застрелили обходчики, адругие отбиваются все ж таки.
        Дуняха давно соскочила. Выбежала избани, глядит — над Думной горой два страшенных синих огня поднялись, ровно кошка загорой притаилась, уши выставила. Вот-вот назавод кинется. Дуняха икричит:
        —Наши огни-то! Руднишные! Наих, ребята, правьтесь!
        И сама туда побежала. Взаводе сполох поднялся. Наколокольне внабат ударили. Народ повыскакивал. Думают — загорой пожар. Побежали туда. Кто поближе подбежит, тот иостановится. Боятся этих огней. Одна Дуняха прямо наних летит. Добежала, остановилась меж огнями икричит:
        —Хватай барских-то! Прошло ихвремя! По другим заводам давно таких-то кончили!
        Тут обходчикам ивсяким стражникам туго пришлось. Известно, народ грудкой собрался. Стража побежала — кто куда. Только далеко ли отнарода уйдешь? Многих похватали, априказчик угнал-таки по городской дороге. Упустили — оплошка вышла. Кто вцепях сидел, тех высвободили, конечно. Тут иогни погасли.
        На другой день весь народ наДумной горе собрался. Дуняха иобсказала, что вСысерти слышала. Тут иные, изстариков больше, сумлеваться стали:
        —Кто его знает, что еще выйдет! Зря тынас вечор обнадежила.
        Другие опять заДуняху горой:
        —Правильная девка! Так инадо! Чего еще ждать-то? Надо самим клюдям податься, укоих этот Омельян Иванович объявился.
        Которые опять кричат:
        —ВКосой Брод сбегать надо. Там, поди наши-то сидят. Забыли их?
        Ватажка парней сейчас ипобежала. Сбили там стражу, вызволили своих даеще человек пять сысертских. Ну, инарод вКосом Броду весь подняли. Рассказали им, что улюдей делается.
        Прибежали парни домой, анаДумной горе все еще спорят. Старики без молодых-то вовсе силу забрали, запутали народ. Только итвердят:
        —Ладно ли мывечор наделали, стражников насмерть побили?
        Молодые кричат:
        —Так иминадо!
        Сидельцы тюремные изКосого-то Броду наэтой же стороне, конечно. Говорят старикам:
        —Коли выиспугались, так тут иоставайтесь, амыпойдем свою правильную долю добывать.
        На этом иразошлись. Старики, насвою беду, остались, даидругих под кнут подвели. Вскорости приказчик ссолдатами изгорода пришел, изСысерти тоже стражи нагнали. Живо зажали народ. Хуже старого приказчик лютовать стал, даскоро осекся. Видно, прослышал что неладное для себя. Стал стариков тех, кои спути народ сбили, задабривать всяко. Только утех спины-то незажили, помнят, что оплошку сделали. Приказчик видит, косо поглядывают, — сбежал ведь! Так его стой поры внаших заводах иневидали. Крепко, видно, запрятался, аможет, ипопал вруки добрым людям — свернули башку.
        А молодые тогда сДумной-то горы влеса ушли. Матвей уних вожаком стал. Иптаха Дуняха сним улетела.
        Про эту пташку удалую много еще сказывали, даянепомню…
        Одно впамяти засело — про дуняхину плетку.
        Дуняха, сказывают, внаших местах жила ипосле того, как Омельяна Иваныча бары сбили иказнить увезли. Заводское начальство сильно охотилось поймать Дуняху, давсе невыходило это дело. Аона нет-нет иобъявится воткрытую где-нибудь надороге, либо наруднике каком. Ивсегда, понимаешь, насоловеньком коньке, аконек такой, что его недогонишь. Налетит этак нежданно-негаданно, отвозит кого ейнадо башкирской камчой — инет ее. Начальство переполошится, опять примутся искать Дуняху, аона, глядишь, вдругом месте объявится итам какого-нибудь руднишного начальника плеткой уму-разуму учит, как, значит, снародом обходиться. Иного дотого огладит, что долго встать неможет. Камчой слошади, известно, неточто человека свалить, волка насмерть забить можно, если кто умеет, конечно. Дуняха, видать, понавыкла камчой орудовать, надолго свои памятки оставила. Ивсе, сказывают, по делу. Апуще всего тем рудничным доставалось, кои молоденьких девчонок утесняли. Этих вовсе нещадила.
        На рудниках таким, случалось, грозили:
        —Гляди, как бы тебя Дуняха камчой непогладила.
        Стреляли, конечно, вДуняху неодин раз, даона, видно, наэто счастливая уродилась, авнароде еще сказывали, будто перед стрелком кошачьи уши огнями замелькают, иДуняхи невидно станет.
        Сколько втех словах правды, про тоникто нескажет, потому — сам невидал, астрелку как поверить?
        Всякому, поди-ко, немило, коли онпульку вбелый свет выпустит. Всегда какую-нибудь отговорку наэтот случай придумает. Против, дескать, солнышка пришлось, мошка вглаз попала, потемнение вмозгах случилось, комар внос забился ивпричинную жилку как раз натупору уколол. Ну, мало ли как еще говорят. Может, какой стрелок иприплел огненные уши, чтоб свою неустойку прикрыть. Все-таки нестоль стыдно. Сэтих слов, видно, разговор ипошел.
        А то, может, ивпрямь Дуняха счастливая напулю была. Тоже ведь недаром старики говорили:
        —Смелому случится нагорке стоять, пули мимо летят, боязливый вкустах захоронится, апуля его найдет.
        Так инемогло заводское начальство отдуняхиной плетки свою спину наверняка отгородить. Сам барин, сказывают, боялся, как бы Дуняха где его неогрела. Только она тоже небез смекалки орудовала.
        Зачем она содной плеткой кинется, коли при барине завсегда обережных сила, икаждый оборужен.[Кошачьи уши - Опубликован впервые в1938 г. вжурналах: «Индустрия социализма», № 2 за1939 г. и«Октябрь», № 5-6 затот же год.В сказе дан фантастический образ «земляной кошки». Бажов так объяснял его происхождение: «Образ земляной кошки возник вгорняцких сказах, опять-таки всвязи сприродными явлениями. Сернистый огонек появляется там, где выходит сернистый газ. Онпоходит наболотный огонек. Нотот стоит свечкой, прямой, тонкий. Асернистый огонек имеет широкое основание ипотому напоминает ушко» (опубликовано вкниге Л.Скорино «Павел Петрович Бажов, издательство „Советский писатель“, 1947, стр. 62). (Вернее сказать, при широком основании оночень быстро сужается кверху, из-за большого удельного веса окислов серы. Болотные огни, напротив, при сгорании метана дают более легкие продукты. — прим. ск.)]
        Про Великого полоза
        Жил взаводе мужик один. Левонтьем его звали. Старательный такой мужичок, безответный. Смолоду его вгоре держали, наГумешках тоесть. Медь добывал. Так под землей все молодые годы ипровел. Как червяк вземле копался. Свету невидел, позеленел весь. Ну, дело известное, — гора. Сырость, потемки, дух тяжелый. Ослаб человек. Приказчик видит — мало отего толку, иудобрился перевести Левонтия надругую работу, — наПоскакуху отправил, наказенный прииск золотой. Стал, значит, Левонтий наприиске робить. Только это мало делу помогло. Шибко уж оннездоровый стал. Приказчик поглядел-поглядел, даиговорит:
        —Вот что, Левонтий, старательный тымужик, говорил яотебе барину, аонипридумал наградить тебя. Пускай, — говорит, — насебя старается. Отпустить его навольные работы, без оброку.
        Это втупору так делывали. Изробится человек, никуда его ненадо, ну, иотпустят навольную работу.
        Вот иостался Левонтий навольных работах. Ну, пить-есть надо, даисемья того требует, чтобы где-нибудь кусок добыть. Ачем добудешь, коли утебя нихозяйства, ничего такого нет. Подумал-подумал, пошел стараться, золото добывать. Привычное дело сземлей-то, струмент тоже неахти какой надо. Расстарался, добыл иговорит ребятишкам:
        —Ну, ребятушки, пойдем, видно, сомной золото добывать. Может, наваше ребячье счастье ирасстараемся, проживем без милостины.
        А ребятишки унего вовсе еще маленькие были. Чуть побольше десятка годов им.
        Вот ипошли наши вольные старатели. Отец еле ноги передвигает, аребятишки — мал-мала меньше — заним поспешают.
        Тогда, слышь-ко, по Рябиновке верховое золото сильно попадать стало. Вот туда иЛевонтий заявку, сделал. Вконторе тогда наэтот счет просто было. Только скажи дазолото сдавай. Ну, конечно, имошенство было. Как без этого. Замечали конторски, куда народ бросается, изасдачей следили. Увидят — ладно пошло, сейчас томесто под свою лапу. Сами, говорят, тут добывать будем, авыступайте куда вдругое место. Заместо разведки старатели-то уних были. Те, конечно, опять свою выгоду соблюдали. Старались золото неоказывать. Вконтору сдавали только, чтобы сдачу отметить, асами все больше тайным купцам стуряли. Много ихбыло, этих купцов-то. Дотого, слышь-ко, исхитрились, что никакая стража ихуличить немогла. Так, значит, икатался обман-то шариком. Контора старателей обвести хотела, атеопять ее. Вот какие порядки были. Про золото стороной дознаться только можно было.
        Левонтию, однако, непотаили — сказали честь-честью. Вядят, какой уж ондобытчик. Пускай хоть перед смертью потешится.
        Пришел это Левонтий наРябиновку, облюбовал место иначал работать. Только силы унего мало. Живо намахался, еле жив сидит, отдышаться неможет. Ну, аребятишки, какие они работники? Все ж таки стараются. Поробили как-то снеделю либо больше, видит Левонтий — пустяк дело, нахлеб несходится. Как быть? Асамому все хуже дахуже. Исчах совсем, нонеохота по миру итти инаребятишек сумки надевать. Пошел всубботу сдать вконтору золотишко, какое намыл, аребятам наказал:
        —Вытут побудьте, струмент покараульте, атотаскать-то его взад-вперед никчему нам.
        Остались, значит, ребята караульщиками ушалашика. Сбегал один наЧусову-реку. Близко она тут. Порыбачил маленько. Надергал пескозобишков, окунишков, идавай они ушку себе гоношить. Костер запалили, адело квечеру. Боязно ребятам стало.
        Только видят — идет старик, заводской же. Семенычем его звали, акак по фамилия — неупомню. Старик этот изсолдат был. Раньше-то, сказывают, самолучшим кричным мастером значился, дасогрубил что-то приказчику, тот его ивелел впожарную отправить — пороть, значит. Аэтот Семеныч нестал даваться, рожи которым покарябал, как онсильно проворный был. Известно, кричный мастер. Ну, все ж таки обломки. Пожарники-то тогда здоровущие подбирались. Выпороли, значит, Семеныча изабуйство всолдаты сдали. Через двадцать пять годов онипришел взавод-то вовсе стариком, адомашние унего заэто время все примерли, избушка заколочена стояла. Хотели уж ееразбирать. Шибко некорыстна была. Тут ониобъявился. Подправил свою избушку иживет потихоньку, один-одинешенек. Только стали соседя замечать — неспроста дело. Книжки какие-то унего. Икаждый вечер оннад ими сидит. Думали, — может, умеет людей лечить. Стали сэтим подбегать. Отказал: «Не знаю, — говорит, — этого дела. Икакое тут может леченье быть, коли такая ваша работа». Думали, — может, веры какой особой. Тоже невидно. Вцеркву ходит опасхе даорождестве, как обыкновенно мужики,
априверженности неоказывает. Итому опять дивятся — работы нет, ачем-то живет. Огородишко, конечно, унего был. Ружьишко немудрящее имел, рыболовную снасть тоже. Только разве этим проживешь? Аденьжонки, промежду прочим, унего были. Бывало, кое-кому идавал. Ичудно этак. Иной просит-просит, заклад дает, набавку, какую хошь, обещает, анедаст. Кдругому сам придет:
        —Возьми-ка, Иван или там Михаиле, накорову. Ребятишки утебя маленькие, аподняться, видать, неможешь. — Однем словом, чудной старик. Чертоэнаем его считали. Это больше закнижки-то.
        Вот подошел этот Семеныч, поздоровался. Ребята радехоньки, зовут его ксебе:
        —Садись, дедушко, похлебай ушки снами.
        Он непосупорствовал, сел. Попробовал ушки идавай нахваливать — дочего-де навариста даскусна. Сам изсумы хлебушка мяконького достал, ломоточками порушал иперед ребятами грудкой положил. Тевидят — старику ушка поглянулась, давай уплетать хлебушко-то, аСеменыч одно свое — ушку нахваливает, давно, дескать, так-то неедал. Ребята под этот разговор инаелись как следует. Чуть невесь стариков хлеб съели. Атот, знай, похмыкивает:
        —Давно так-то неедал.
        Ну, наелись ребята, старик истал ихспрашивать про ихдела. Ребята обсказали ему все по порядку, как отцу отзаводской работы отказали инаволю перевели, как они тут работали. Семеныч только головой покачивает даповздыхивает: охо-хо, даохо-хо. Под конец спросил:
        —Сколь намыли?
        Ребята говорят:
        —Золотник, аможет, поболе, — так тятенька сказывал.
        Старик встал иговорит:
        —Ну, ладно, ребята, надо вам помогчи. Только выуж помалкивайте. Чтоб ни-ни. Ниодной душе живой, ато… — иСеменыч так наребят поглядел, что имстрашно стало. Ровно вовсе неСеменыч это. Потом опять усмехнулся иговорит:
        —Вот что, ребята, вытут сидите укостерка именя дожидайтесь, аясхожу-покучусь кому надо. Может, онвам поможет. Только, чур, небояться, атовсе дело пропадет. Помните это хорошенько.
        И вот ушел старик влес, аребята остались. Друг надруга поглядывают иничего неговорят. Потом старший насмелился иговорит тихонько:
        —Смотри, братко, незабудь, чтобы небояться, — аусамого губы побелели изубы чакают. Младший наэто отвечает:
        —Я, братко, небоюсь, — асам помучнел весь.
        Вот сидят так-то, дожидаются, аночь уж совсем, итихо влесу стало. Слышно, как вода вРябиновке шумит. Прошло довольно дивно времечка, аникого нет, уребят испуг иотбежал. Навалили они вкостер хвои, еще веселее стало. Вдруг слышат — влесу разговаривают. Ну, думают, какие-то идут. Откуда вэкое время? Опять страшно стало.
        И вот подходят когню двое. Один-то Семеныч, адругой сним незнакомый какой-то иодет непо-нашенски. Кафтан это наем, штаны — все желтое, иззолотой, слышь-ко, поповской парчи, аповерх кафтана широкий пояс сузорами икистями, тоже изпарчи, только сзеленью. Шапка желтая, асправа ислева красные зазорины, исапожки тоже красные. Лицо желтое, вокладистой бороде, аборода вся втугие кольца завилась. Так ивидно, неразогнешь их. Только глаза зеленые исветят, как укошки. Асмотрят по-хорошему, ласково. Мужик такого же росту, как Семеныч, инетолстый, а, видать, грузный. Накотором месте стал, под ногами унего земля вдавилась. Ребятам все это занятно, они ибояться забыли, смотрят натого человека, аониговорит Семенычу шуткой так:
        —Это вольны-то старатели? Что найдут, все заберут? Никому неоставят?
        Потом прихмурился иговорит Семенычу, как советует сим:
        —Анеиспортим мыстобой этих ребятишек?
        Семеныч стал сказывать, что ребята небалованные, хорошие, атот опять свое:
        —Все люди наодну колодку. Пока внужде давбедности, ровно бы иничего, акак замое охвостье поймаются, так откуда только наихвсякой погани налипнет.
        Постоял, помолчал иговорит:
        —Ну, ладно, попытаем. Малолетки, может, лучше окажутся. Атак ребятки ладненьки, жалко будет, ежели испортим. Меньшенький-то вон тонкогубик. Как бы жадный неоказался. Тыуж понастуй сам, Семеныч. Отец-то уних нежилец. Знаю яего. Наладан дышит, атоже старается сам кусок заработать. Самостоятельный мужик. Авот дай ему богатство — тоже испортится.
        Разговаривает так-то сСеменычем, будто ребят тут инет. Потом посмотрел наних иговорит:
        —Теперь, ребятушки, смотрите хорошенько. Замечайте, куда след пойдет. По этому следу сверху икопайте. Глубоко нелезьте, никчему это.
        И вот видят ребята — человека того уж нет. Которое место допояса — все это голова стала, аотпояса шея. Голова точь-в-точь такая, как была, только большая, глаза ровно по гусиному яйцу стали, ашея змеиная. Ивот из-под земли стало выкатываться тулово преогромного змея. Голова поднялась выше леса. Потом тулово выгнулось прямо накостер, вытянулось по земле, ипоползло это чудо кРябиновке, аизземли все кольца выходят давыходят. Ровно имиконца нет. Итодиво, костер-то потух, анаполянке светло стало. Только свет нетакой, как отсолнышка, акакой-то другой, ихолодом потянуло. Дошел змей доРябиновки иполез вводу, авода сразу изамерзла по туипо другую сторону. Змей перешел надругой берег, дотянулся достарой березы, которая тут стояла, икричит:
        —Заметили? Тут вот икопайте! Хватит вам по сиротскому делу. Чур, нежадничайте!
        Сказал так-то ировно растаял. Вода вРябиновке опять зашумела, икостерок оттаял кзагорелся, только трава будто все еще озябла, как иней ееприхватил.
        Семеныч иобъяснил ребятам:
        —Это есть Великий Полоз. Все золото его власти. Где онпройдет — туда оно иподбежит. Аходить онможет ипо земле, ипод землей, как ему надо, иместа может окружить, сколько хочет. Оттого вот ибывает — найдут, например, люди хорошую жилку, ислучится уних какой обман, либо драка, атоисмертоубийство, ижилка потеряется. Это, значит, Полоз побывал тут иотвел золото. Атовот еще… Найдут старатели хорошее, россыпное золото, ну, ипитаются. Аконтора вдруг объявит — уходите, мол, заказну это место берем, сами добывать будем. Навезут это — машин, народу нагонят, азолота-то инету. Ивглубь бьют ивовсе стороны лезут — нету, будто вовсе небывала Это Полоз окружил все томесто дапролежал так-то ночку, золото кстянулось все по его-то кольцу. Попробуй, найди, где онлежал. Нелюбит, вишь, он, чтобы около золота обман дамошенство были, апуще того, чтобы один человек другого утеснял. Ну, аесли для себя стараются, тем ничего, поможет еще когда, вот как вам. Только высмотрите, молчок про эти дела, атовсе испортите. Иотом старайтесь, чтобы золото нервать. Ненатоонвам его указал, чтобы жадничали. Слышали, что говорил-то? Это
незабывайте первым делом. Ну, атеперь спать ступайте, аяпосижу тут укостерка.
        Ребята послушались, ушли вшалашик, исразу наихсон навалился. Проснулись поздно. Другие старатели уж давно работают. Посмотрели ребята один надругого испрашивают:
        —Ты, братко, видел вчера что-нибудь?
        Другой ему:
        —Атывидел?
        Договорились все ж таки. Заклялись, забожились, чтобы никому про тодело несказывать инежадничать, истали место выбирать, где дудку бить. Тут уних маленько спор вышел. Старший парнишечко говорит:
        —Надо заРябиновкой уберезы начинать. Натом самом месте, скоего Полоз последнее слово сказал.
        Младший уговаривает:
        —Негодится так-то, братко. Тайность живо наружу выскочит, потому — другие старатели сразу набегут полюбопытствовать, какой, дескать, песок пошел заРябиновкой. Тут все иоткроется.
        Поспорили так-то, пожалели, что Семеныча нет, посоветовать нескем, дауглядели — как раз по середке вчерашнего огневища воткнут березовый колышек.
        «Не иначе, это Семеныч нам знак оставил», — подумали ребята истали натом месте копать.
        И сразу, слышь-ко, две золотые жужелки залетели, даипесок пошел нетакой, как раньше. Совсем хорошо уних дело сперва направилось. Ну, потом свихнулось, конечно. Только это уж другой сказ будет.[Про Великого полоза - Впервые опубликован вжурнале «Красная новь», № II, 1936 г., затем всборнике «Дореволюционный фольклор наУрале». Открывает цикл старательских сказов, таких, как «Змеиный след» (1939), «Огневушка-Поскакушка» (1940), «Жабреев ходок» (1942), «Золотые дайки» (1945) и«Голубая змейка» (1945). Вэтих сказах, действуют новые фантастические персонажи: хозяин золота — Великий Полоз, его дочери Змеевка, Огневушка, которая указывает наверховое золото, ит. д. Спомощью этих сказочных образов уральские горняки поясняли загадочные явления природы: «Например, потерялась золотоносная жила — это значит, что Полоз (огромный змей — хозяин всего зелота вземле) — отвел эту жилу вдругое место… Золото внутри такого плотного камня, как кварц, объяснялось тем, что здесь прошла Полозова дочь-Змеевка, ит.д.» (П.Бажов, Предисловие ксказам, опубликованным вжурнале «Октябрь», № 5-6, 1939, стр. 159. Образ реального героя
сказов так же изменяется встарательском цикле: здесь это уже нерудокоп или мастер-камнерез, азолотоискатель, «первый добытчик».]
        Змеиный след
        Те ребята, Левонтьевы-то, коим Полоз богатство показал, стали поправляться житьишком. Даром, что отец вскоре помер, они год отгоду лучше далучше живут. Избу себе поставили. Нето, чтобы дом затейливой, атак — избушечка справная. Коровенку купили, лошадь завели, овечек дотрех годов взиму пускать стали. Мать-то нарадоваться неможет, что хоть встарости свет увидела.
        А все тот старичок — Семеныч-то — настовал. Онтут всему делу голова. Научил ребят, как сзолотом обходиться, чтобы иконтора нешибко примечала идругие старатели небольно зарились. Хитро ведь сзолотишком-то! Навсе стороны оглядывайся. Свой брат-старатель подглядывает, купец, как коршун, зорит, иконторско начальство вглазу держит. Вот иповорачивайся! Одним-то малолеткам где стаким делом управиться! Семеныч все имипоказал. Однем словом, обучил.
        Живут ребята. Вгоды входить стали, авсе настаром месте стараются. Идругие старатели неуходят. Хоть некорыстно, анамывают, видно… Ну, ауребят тех ивовсе ладно. Про запас золотишко оставлять стали. Только заводское начальство углядело — неплохо сироты живут. Впраздник какой-то, как мать изпечки рыбный пирог доставала, кним ипых заводской рассылка:
        —Кприказчику ступайте! Велел немедля.
        Пришли, априказчик наних инакинулся:
        —Выдокоторой поры шалыганить будете? Гляди-ко — вверсту вымахал каждый, анабарина единого дня нерабатывал! По каким таким правам? Под красну шапку захотели али как?
        Ребята объясняют, конечно:
        —Тятеньку, дескать, покойного, как онвовсе изсил выбился, сам барин наволю отпустил. Ну, мыидумали…
        —Авы, — кричит, — недумайте, акажите актову бумагу, по коей вам воля прописана!
        У ребят, конечно, никакой такой бумаги небывало, они инезнают, что сказать.
        Приказчик тогда иобъявил:
        —По пяти сотен несите — дам бумагу.
        Это он, видно, испытывал, необъявят ли ребята деньги. Ну, теукрепились.
        —Если, — говорит младший, — все наше хозяйство дониточки продать, так итополовины ненабежит.
        —Когда так, выходите сутра наработу. Нарядчик скажет куда. Да, глядите, неопаздывать кразнарядке! Вслучае — выпорю для первого разу!
        Приуныли наши ребятушки. Матери сказали, таивовсе вой подняла:
        —Ой, дачто же это, детоньки, подеялось! Дакак мытеперь жить станем!
        Родня, соседи набежали. Кто советует прошенье барину писать, кто велит вгород кгорному начальству итти, кто прикидывает, насколь все хозяйство вытянет, ежели его продать. Кто опять пужает:
        —Пока, дескать, тодасе, приказчиковы подлокотники живо схватят, выпорют даивгору. Прикуют там цепями, тогда ищи управу!
        Так вот иудумывали всяк по-своему, атого никто недомекнул, что уребят, может, впятеро есть против прнказчикова запросу, только объявить боятся. Про это, слышь-ко, имать уних незнала. Семеныч, как еще вживых был, часто имтвердил:
        —Про золото взапасе никому несказывай, особливо женщине. Мать ли, жена, невеста — все едино помалкивай. Мало ли случай какой. Набежит, примерно, горная стража, обыскивать станут, страстей всяких насулят. Женщина иная икрепкая наслово, атут забоится, как бы сыну либо мужу худа невышло, возьмет даиукажет место, астражникам того инадо. Золото возьмут ичеловека загубят. Иженщина та, глядишь, засвою неустойку головой вводу либо петлю нашею. Бывалое это дело. Остерегайтесь! Как потом вгоды войдете даженитесь — незабывайте про это, аматери своей инамеку недавайте. Слабая она увас наязыке-то — похвастать своими детоньками любит.
        Ребята это семенычево наставленье крепко помнили ипро свой запас никому несказывали. Подозревали, конечно, другие старатели, что должен быть уребят запасец, только много ли ивкотором месте хранят — незнали.
        Посудачили соседи, потужили дастем иразошлись, что утречком, видно, ребятам наразнарядку выходить.
        —Без этого неминовать.
        Как нестало чужих, младший брат иговорит:
        —Пойдем-ко, братко, наприиск! Простимся хоть…
        Старший понимает, кчему разговор.
        —Ито, — говорит, — пойдем. Нелегче ли наветерке голове станет.
        Собрала иммать постряпенек праздничных даогурцов положила. Они, конечно, бутылку взяли ипошли наРябиновку.
        Идут — молчат. Как дорога лесом пошла, старший — иговорит:
        —Прихоронимся маленько.
        За крутым поворотом свернули всторону датут удороги илегли зашиповником. Выпили по стакашку, полежали маленько, слышат идет кто-то. Поглядели, аэто Ванька Сочень сковшом ипрочим струментом по дороге шлепает. Будто спозаранку наприиск пошел. Старанье нанего накатило, косушку недопил! Аэтот Сочень уконторских всобачках ходил: где что вынюхать — его подсылали. Давно назаметке был. Неодин раз его бивали, авсе непопускался своему ремеслу. Самый вредный мужичонко. Хозяйка Медной горы уж сама его потом так наградила, что вскорости ониноги протянул. Ну, неотом разговор… Прошел этот Сочень, братья перемигнулись. Мало погодя щегарь верхом налошадке проехал. Еще полежали — сам Пименов насвоем Ершике выкатил. Коробчишечко легонький, кдрогам удочки привязаны. Нарыбалку, видно, поехал.
        Этот Пименов по тому времени вПолевой самый отчаянный был — по тайному золоту. ИЕршика унего все знали. Степнячок лошадка. Собой невеличка, аотлюбой тройки уйдет. Где только добыл такую! Она, сказывают, двухколодешная была, сдвойным дыхом. Хоть пятьдесят верст намах могла… Догони ее! Самая воровская лошадка. Много про нее рассказывали. Ну, ихозяин тоже намятыш добрый был, — один наодин стаким невстречайся. Неточто нынешние наследники, которые вон втом двухэтажном доме живут.
        Ребята, как увидели этого рыболова, так изасмеялись. Младший поднялся из-за кустов даиговорит, негромко все ж таки:
        —Иван Васильевич, весы-то стобой?
        Купец видит — смеется парень, итоже шуткой отвечает:
        —Вэком-то лесу даненайти! Было бы что весить.
        Потом придержал Ершика иговорит:
        —Коли дело есть, садись — подвезу.
        Такая унего, слышь-ко, повадка была — золотишко налошади принимать. Надеялся насвоего пршика. Чуть что: «Ершик, ударю!» — итолько пыль столбом либо брызги вовсе стороны. Ребята отвечают: «Нет ссобой», — асами спрашивают:
        —Где тебя, Иван Васильич, искать утром насвету?
        —Какое, — спрашивает, — дело — большое али пустяк?
        —Будто сам неведаешь…
        —Ведать-то, — отвечает, — ведаю, даневсе. Незнаю, толи оба откупаться собрались, толи один сперва.
        Потом помолчал, даиговорит, как упреждает:
        —Глядите, ребята, — зорят завами. Сочня-то видели?
        —Ну, как же.
        —Ащегаря?
        —Тоже видели.
        —Еще, поди, послали кого завами доглядывать. Может, кто иохотой. Знают, вишь, что вам кутру деньги нужны, вот икараулят. Итопоехал вас упредить.
        —Затоспасибо, атолько мытоже поглядываем.
        —Вижу, что понаторели, авсе остерегайтесь!
        —Боишься, как бы утебя неушло?
        —Ну, мое-то верное. Другой некупит — побоится.
        —Апочем?
        Пименов прижал, конечно, вцене-то. Ястребок ведь. Отживого мяса такого неоторвешь!
        —Больше, — говорит, — недам. Потому дело заметное.
        Срядились. Пименов тогда ишепнул:
        —Набрезгу по Плотинке проезжать буду, — подсажу… — Пошевелил вожжами: «Ступай, Ершик, догоняй щегаря!»
        На прощанье еще спросил:
        —Надвоих али наодного готовить?
        —Сами незнаем — сколь наскребется. Полишку все ж таки бери, — ответил младший.
        Отъехал купец. Братья помолчали маленько, потом младший иговорит:
        —Братко, аведь это Пименов отума говорил. Неладно нам большие деньги сразу оказать. Худо может выйти. Отберут — итолько.
        —Тоже иядумаю, дабыть-то как?
        —Может, так сделаем! Сходим еще кприказчику, покланяемся, нескинет ли маленько. Потом искажем, — больше четырех сотен ненаскрести, коли все хозяйство продать. Одного-то, поди, зачетыре сотни выпустит, илюди будут думать, что мыизпоследнего собрали.
        —Так-то ладно бы, — отвечает старший, — дакому вкрепости оставаться? Жеребьевкой, видно, придется.
        Тут младший идавай лебезить:
        —Жеребьевка, дескать, чего бы лучше! Без обиды… Про это что говорить… Только вот утебя изъян… глаз поврежденный… Вслучае оплошки, тебя всолдаты невозьмут, аменя чем обракуешь? Чуть что — сдадут. Тогда уж воли неувидишь. Атыбы пострадал маленько, ябы тебя живо выкупил. Году непройдет — кприказчику пойду. Сколь низапросит — отдам. Вэтом несумлевайся! Неуж уменя совести нет? Вместе, поди-ко, зарабатывали. Разве мне жалко!
        Старшего-то уних Пантелеем звали. Онпантюхой ивышел. Простяга парень. Скажи — рубаху сымет, другого выручит. Ну, аизъян, что окривел-то он, вовсе парня кземле прижал. Тихий стал, — ровно все-то его больше даумнее. Слова при других сказать неумеет. Помалкивает все.
        Меньший-то, Костька, вовсе ненаэту стать. Даром что вбедности сдетства рос, выправился, хоть навыставку. Рослый даядреный… Одно худо — рыжий, скрасна даже. Позаглаза-то его все так извали — Костька Рыжий. Ихитрый тоже был. Укого сним дело случалось, говаривали: «У Костьки невсякому слову верь. Иное онивовсе проглотит». Аподсыпаться ккому — первый мастер. Чисто лиса, так иметет, так иметет хвостом…
        Пантюху-то Костька иоболтал живехонько. Так все по-костькиному ивышло. Приказчик сотню скинул, иКостька надругой день вольную бумагу получил, абрату будто нисхождение выхлопотал. Ему приказчик наКрылатовский прииск велел отправляться.
        —Верно, — говорит, — твой-то брат сказывает. Там тебе знакомее будет. Тоже спесками больше дело. Алюдей все едино, что здесь, что там, недохватка. Ладно уж, сделаю тебе нисхождение. Ступай наКрылатовско.
        Так Костька иподвел дело. Сам навольном положении укрепился, абрата надальний прииск столкал. Избу ихозяйство он, конечно, инедумал продавать. Так только вид делал.
        Как Пантелея угнали, Костька тоже стал наРябиновку сряжаться. Одному-то как? Чужого человека неминовать наймовать, абоится — узнают через него другие, полезут ктому месту. Нашел все ж таки недоумка одного. Мужик большой, аумишко маленький-до десятка счету незнал. Костьке такого инадо.
        Стал сэтим недоумком стараться, видит — отощал песок. Костька, конечно, заметался повыше, пониже, втот бок, вдругой — все одно, нет золота. Так мельтешит чуть-чуть, стараться нестоит. Вот Костька ипридумал надругой берег податься — ударить под той березой, где Полоз останавливался. Получше пошло, авсе нето, как при Пантелее было. Костька итому рад, даеще думает, — перехитрил яПолоза.
        На Костьку глядя, идругие старатели наэтом берегу пытать счастья стали. Тоже, видно, поглянулось. Месяца непрошло — полно народу набилось. Пришлые какие-то появились.
        В одной артелке увидел Костька девчонку. Тоже рыженькая, собой тончава, аподходященька. Стакой по ненастью солнышко светеет. АКостька по женской стороне шибко пакостник был. Чисто приказчик какой, атоисам барин. Изотецких неодна девка затого Костьку слезами умывалась, атут что… приисковая девчонка. Костька иразлетелся, только его сразу обожгло. Девчоночка ровно вовсе молоденькая, справа уней некорыстна, аподступить непросто. Бойкая! Тыейслово, она тебе-два, давсе наиздевку. Аруками чтобы — это идумать забудь. Вот Костька иклюнул тут, как язь наколобок. Жизни нерад стал, сна-спокою решился. Она идавай его водить идавай водить.
        Есть ведь изихней сестры мастерицы. Откуда только научатся? Глядишь — ровно вовсе еще отмалолетков недалеко ушла, авсе ухватки знает. Костька сам оплести кого хочешь мог, атут другое запел.
        —Замуж, — спрашивает, — пойдешь заменя? Чтоб, значит, некак-нибудь, ачестно-благородно, по закону… Изкрепости тебя выкуплю.
        Она, знай, посмеивается:
        —Кабы тынерыжий был!
        Костьке это нож вострый, — неглянулось, как его рыжим звали, — анашутку поворачивает:
        —Сама-то какая?
        —То, — отвечает, — ибоюсь затебя выходить. Сама рыжая, ты — красный, ребятишки пойдут — вовсе опаленыши будут.
        Когда еще примется Пантелея хвалить. Знала как-то его. НаКрылатовском будто встретила.
        —Ежели бы вот Пантелей присватался, без слова бы пошла. Напримете онуменя остался. Любой парень. Хоть один глазок, дахорошо глядит.
        Это она нарочно — Костьку поддразнить, аонверит. Зубом скрипит наПантелея-то, так бы иразорвал его, аона еще спрашивает:
        —Тычто же брата невыкупишь? Вместе, поди, наживали, атеперь сам наволе, аего забил всамое худое место.
        —Нету, — говорит, — уменя денег для него. Пусть сам зарабатывает!
        —Эх ты, — говорит, — шалыган бесстыжий! Меньше тебя, что ли, Пантелей работал? Глаз-то онпотерял взабое, поди?
        Доведет так-то Костьку дотого, что закричит он:
        —Убью стерву!
        Она хоть бы што.
        —Незнаю, — говорит, — как тогда будет, только живая зарыжего непойду. Рыжий дашатоватый — нет того хуже!
        Отшибет так Костьку, аонтого больше льнет. Все бы ейотдал, лишь бы рыжим незвала даполасковее поглядела. Ну, подарков она небрала… Даже самой малости. Кольнет еще, ровно иголкой ткнет:
        —Тыбы это Пантелею навыкуп поберег.
        Костька тогда ипридумал наприиске гулянку наладить. Сам смекает: «Как все-то перепьются, разбирайся тогда, кто что наработал. Заманю еекуда, поглядим, что надругой день запоет…»
        Люди, конечно, примечают:
        —Что-то наш Рыжий распыхался. Видно, хорошо попадать стало. Надо вего сторону удариться.
        Думают так-то, аиспировать надаровщинку кто отопрется? Она — эта девчонка — тоже ничего. Плясать против Костьки вышла. Напляску, сказывают, шибко ловкая была. Костьку тут ивовсе занутро взяло.
        Думки своей все ж таки Костька неоставил. Как понапились все, ониухватил эту девчонку, аона уставилась глазами-то, уКостьки ируки опустились, ноги задрожали, страшно ему чего-то стало. Тогда она иговорит:
        —Ты, рыжий-бесстыжий, будешь Пантелея выкупать?
        Костьку как обварило этими словами. Разозлился он.
        —Инеподумаю, — кричит. — Лучше все докопейки пропью!
        —Ну, — говорит, — твое дело. Было бы сказано. Пропивать пособим.
        И пошла отнего плясом. Чисто змея извивается, аглазами уперлась-не смигнет. Стой поры истал Костька такие гулянки чуть некаждую неделю заводить. Аоно ведь нешибко доходно — полсотни человек допьяна поить. Приисковый народ наэто жоркий. Пустяком неотойдешь, атоеще насмех поднимут:
        —Хлебнул-де изпустой посудины накостькиной гулянке неделю голова болела. Другой раз позовет, две бутылки ссобой возьму. Нелегче ли будет?
        Костька, значит, истарался, чтоб вино итам протча вдостатке было. Деньжонки, какие наруках были, скорехонько умыл, авыработка вовсе пустяк. Опять отощал песок, хоть бросай. Недоумок, скоторым работал, итот говорит:
        —Что-то, хозяин, ровно вовсе неблестит насмывке-то.
        Ну, атадевчонка, знай, подзуживает:
        —Что, Рыжий, приуныл? Каблуки стоптал — напочинку нехватает?
        Костька давно видит — неладно унего выходит, асовладать ссобой неможет. «Погоди, — думает, — ятебе покажу, как уменя напочинку нехватает. Золотишка-то уних сПантелеев порядком было. Вземле, известно, хранили. Всвоем же огороде, вовтором слою. Сковырнут лопатки две сверху, атам песок сглиной… Тут ибросали. Ну, место хорошо запримечено было, довершков все вымерено. Вслучае — игорной страже прискаться нельзя. Ответ тут бывалый: „Самородное, дескать. Незнали, что эдак близко. Вон какую даль отшагивали, аоно вон где — вогороде!“
        Кладовуха эта земляная, что говорить, самая верная, только вот брать-то изнее хлопотно, даиоглядываться приходится. Это уник тоже хорошо подогнано было. Кустики забанешкой посажены были, камни кучкой подобраны. Однем, словом, загорожено.
        Вот Костька выбрал ночку потемнее ипошел всвою кладовуху. Снял, где надо, верхний слой, нагреб бадью песку ивбаню. Там унего вода заготовлена. Закрыл окошко, зажег фонарь, стал смывать, иничем — ничего — ниединой крупинки. Что, думает, такое? Неуж ошибся? Пошел опять. Все перемерял. Нагреб другую бадью-даже виду непоказало. Тут Костька иостерегаться забыл — сфонарем выскочил. Оглядел еще раз согнем. Все правильно. Всамом том месте верхушка снята. Давай еще нагребать. Может, думает, высоко взял. Маленько показалось, только самый пустяк. Костька еще глубже взял — таже штука: чуть блестит. Костька тут вовсе себя потерял. Давай дудку, как наприиске, бить. Только недолго ему вглубь-то податься пришлось, — камень-сплошняк оказался. Обрадовался Костька, через камень, небось, иПолозу золота неувести. Тут оно где-нибудь, близко. Потом вдруг хватился: «Ведь это Пантюшка украл!»
        Только подумал, адевчонка та, приисковая-то, ипоявилась. Потемки еще, аеевсю докапельки видно. Высоконькая дапряменькая, стоит усамого крайчика инаКостьку глазами уставилась:
        —Что, Рыжий, потерял, видно? Набрата приходишь? Онивозьмет, атебе поглядеть осталось.
        —Тебя кто звал, стерва пучешарая?
        Схватил тудевчонку заноги дачто есть силы идернул насебя, вяму. Девчонка отземли отстала, авсе пряменько стоит. Потом еще вытянулась, потончала, медяницей стала, перегнулась Костьке через плечо, даипоползла по спине. Костька испугался, змеиный хвост изрук выпустил. Уперлась змея головой вкамень, так искры ипосыпались, светло стало, глаза слепит. Прошла змея через камень, ипо всему ееледу золото горит, где каплями, где целыми кусками. Много его. Как увидел Костька, так ибрякнулся головой окамень. Надругой день мать его вдудке нашла. Лоб ровно инесильно разбил, аумер отчего-то Костька.
        На похороны сКрылатовского Пантелей пришел. Отпустили его. Увидел вогороде дудку, сразу смекнул — сзолотом что-то случилось. Беспокойно Пантелею стало. Надеялся, вишь, ончерез тозолото наволю выйти. Хоть слышал про Костьку нехорошо, авсе верил — выкупит брат. Пошел поглядеть. Нагнулся над дудкой, аснизу ему ровно посветил кто. Видит — надне-то как окно круглое изтолстого-претолстого стекла, ивэтом стекле золотая дорожка вьется. Снизу наПантелея какая-то девчонка смотрит. Сама рыженька, аглаза чернехоньки, датакие, слышко, что иглядеть вних страшно. Только девчонка таухмыляется, пальцем взолоту дорожку тычет: «Дескать, вот твое золото, возьми себе. Небойся!» Ласково вроде говорит, аслов неслышно. Тут исвет потух.
        Пантелей испугался сперва: наважденье, думает. Потом насмелился, спустился вяму. Стекла там никакого неоказалось, абелый камень — скварец. Наказенном прииске Пантелею приходилось скамнем-то этим биться. Попривык кнему. Знал, как его берут. Вот идумает:
        «Дай-ко попытаю. Может, ивсамделе золото тут».
        Притащил, что подходящее, идавай камень дробить втом самом месте, где золотую дорожку видел. Иверно — вкамне золото инеточто искорками, абольшими каплями дагнездами сидит. Богатимая жилка оказалась. Довечера-то Пантелей чистым золотом фунтов пять либо шесть набил. Сходил потихоньку кПименову, апотом иприказчику объявился.
        —Так итак, желаю наволю откупиться.
        Приказчик отвечает:
        —Хорошее дело, только мне теперь недосуг. Приходи утречком. Напрохладе обэтом поговорим.
        Приказчик по костькиному-то житью, понятно, догадался, что деньги унего были немалые. Вот ипридумывал, как бы Пантелея покрепче давнуть, чтоб побольше выжать. Только тут, наПантелееве счастье, рассылка изконторы прибежал исказывает:
        —Нарочный приехал. Завтра барин изСысерти будет. Велел все мостки наПолдневную хорошенько уладить.
        Приказчик, видно, испугался, как бы все унего изрук неуплыло, иговорит Пантелею.
        —Давай пять сотенных, апо бумаге четыре запишу.
        Сорвал-таки сотнягу. Ну, Пантелей рядиться нестал.
        «Рви, — думает, — собака, — когда-нибудь подавишься».
        Вышел Пантелей наволю. Поковырялся еще сколька-то вямке наогороде. После и вовсе золотишком заниматься перестал.
        «Без него» — думает, — спокойнее проживу».
        Так ивышло. Хозяйство себе завел, несильно большое, абиться можно. Раз только сним случай вышел. Это еще когда онженился.
        Ну, онкривенькой был. Невесту без затей выбрал, смиреную девушку избедного житья. Свадьбу попросту справили. Надругой день после венца-то молодая поглядела насвое обручальное кольцо идумает:
        «Как его носить-то. Вон оно какое толстое дакрасивое. Дорогое, поди. Еще потеряешь».
        Потом иговорит мужу:
        —Тычто же, Пантюша, зря тратишься? Сколько кольцо стоит?
        Пантелей иотвечает:
        —Какая трата, коли обряд того требует. Полтора рубля заколечко платил.
        —Нивжизнь, — говорит жена, — этому неповерю.
        Пантелей поглядел ивидит — нетоведь кольцо-то. Поглядел насвою руку —итам вовсе другое кольцо, даеще всерединке-то два черных камешка, как глаза горят.
        Пантелей, конечно, по этим камешкам сразу припомнил девчонку, которая ему золотую дорожку вкамне показала, только жене обэтом несказал. «Зачем, дескать, еезря тревожить».
        Молодая все-таки нестала токольцо носить, купила себе простенькое. Амужику куда скольцом? Только ипоносил Пантелей, пока свадебные дни непрошли.
        После костькиной смерти наприиске хватились:
        —Где унас плясунья-то?
        А ееинет. Спрашивать один другого стали — откуда хоть она? Кто говорил — сКунгурки пристала, кто — сМраморских разрезов пришла. Ну, разное. Известно, приисковый народ, набеглый… Досуг ему разбирать, кто тыдакаких родов. Так ибросили обэтом разговор.
        А золотишко еще долго наРябиновке держалось.[Змеиный след - Опубликован всборнике «Малахитовая шкатулка», Свердловское областное издательство, 1939 г., атакже вжурнале «Октябрь», № 5-6, 1939 т. Является прямым продолжением сказа «Про Великого Полоза», рисует дальнейшее развитие судеб — его героев — двух братьев, золотоискателей. Бажов подчеркивает характер семейного предания, присущий сказу.]
        Жабреев ходок
        В Косом-то Броду, накотором месте школа стоит, пустырь был. Пустополье большенькое, увсех навиду, анезарились. Нагорье, видишь. Огород тут разводить хлопотно, — поту много, атолку мало. Ну, люди иобегали. Всяк выбирал себе полегче, дапосподручнее.
        А раньше-то, сказывают, тут жилье было. Так стрень-брень избушечка, надва оконца, передом напрочапилась, ровно собралась вперевертышки под гору скакать. Огородишко тоже, банешка. Однем словом, обзаведенье. Неотсилы завидное, анапримете улюдей было. По всей округе эту избушку знали. Жил тут старатель один, Никита Жабрей прозывался. Мужик вгодах. Как говорится, детинка ссединкой. Молодым впору такого дедком звать, аеще вполной силе. Наработе редкий против него выдюжит. Изсебя был старик видный, только такой молчун, будто вовсе говорить неумеет, ихарактером — незадень. Никого близко ксебе неподпускал. Недаром, видно, его Жабреем звали.
        Этот Жабрей водиночку больше старался, места новые искал и, случалось, находил. Придет тогда вдеревню исам скажет:
        —Вот, мужики, там-то попадать золотишко стало.
        И, верно, стараться можно. Когда ивовсе ладно. Только заЖабреем еще одну тайность знали. Неодин раз онпри больших деньгах бывал. Никто, понятно, невидал, откуда теденьги Никите приходили, апо народу разговор шел, что онтайным купцам по золотому делу самородки сдавал. Ибудто все самородки наодну стать: как лапоточки, ростом махонькие, авеские. Итоеще диво — как по ступенькам наприбыль шли; сперва были по фунтику, потом больше дабольше, астать одна — лапоток!
        Тайные купцы, даистаратели тоже сильно охотились подглядеть, вкаком месте Жабрей такие лапоточки добывает, датолку невыходило. Никита, видишь, знал, что заним досматривают, исвою сноровку имел. Водит-водит засобой этих доглядчиков, акак темно станет — онвлес. Найди-ко, вкакое место заночь онпо лесу уберется.
        К жабреевой жене подсыл делали, атоже зря. Жабреиха, видишь, как раз мужу подстать. Старуха, прямо сказать, колючая, без рукавиц кней неподходи, инаразговор крутая. Кто без заделья придет, так она дальше порогу ивизбу непустит. Неуспеет человек усы расправить давымолвить:
        —Здравствуй, бабушка!
        А она его торопит:
        —Еще что скажешь? По какому делу пришел?
        Тот, понятно, курлыкает:
        —Как, мол, живете-можете состаричком-то? Все ли по-хорошему?
        —Атак, — отвечает, — живем: влюди неходим, себе незовем, анезваного по рылу помелом.
        Поговори вот стакой!
        Какие бабеночки сзадельем подбегали, будто взаймы перехватить того-другого по хозяйству, стеми по-разному обходилась. Иной сразу отрежет:
        —Неприпасла про тебя, инапредки комне неходи!
        Другой без отказу дает, что попросит. Мучки там, маслица, картошки, либо еще чего ипро отдачу никогда неспросит, алишнего слова все равно нескажет. Только гостьюшка пристроится посудачить, Жабреиха таз давехотку вруки иговорит:
        —Беги-ко, Степаня, домой! Ребята ведь утебя. Дела-то побольше моего. Явон итомыть собралась, атысидишь, будто отпростой поры!
        Так ижили Жабрей сЖабреихой отлюдей наотшибе.
        Случалось, конечно. Жабрею ивартелках стараться. Это когда онновое место укажет. Спочтеньем его принимали. Работник без укору, неточто задвоих, затроих ворочает ипо золоту знающий — кто такому откажет. Только неподолгу онналюдях жил. Чуть что выйдет — сейчас всторону. Наартели, известно, мало ли бывает. Перекоры по работе пойдут, мошенство какое откроется, поучить, может, кого требуется, аЖабрею это невперенос. Послушает, как народ загамит, даивыронит свое словечушко:
        —Загудело, комарино болото! Слушай, кому охота, амне несруки!
        Скажет так-то, плюнет, подхватит кайлу далопатку, ковш дамешок заспину — ипошел. Коли получка есть, — итонепокажется.
        Раз так-то ушел — инадолго. Вживых его считать перестали, аониобъявился. По самой-то троицкой воде, как все ручейки наполную силу играют, выплыл.
        Год тогда, сказывают, худой издался. Сзолотишком заминка вышла. Ну, старателям ивовсе невесело было. Большой праздник, аимипогулять неначто. Толкуют обэтом, жалуются, смекают, ккому бы припаиться настаканчик, датут иувидели — по полевской дороге идет Жабрей, ивсе нанем новешенькое. Примета ясная — при деньгах он, исейчас навсю деревню гулянка будет.
        Так ивышло. Первым делом зашел Никита вкабак, сыпнул настойку рублей иговорит целовальничихе:
        —Цеди, Ульяна, всем допьяна! Пускай ниодин комар негудит, что Никита Жабрей свою долю вкошельке зажал, людям непоказал. Гляди — вот она!
        А сам сыплет дасыплет рубли.
        Народ знал, что Никита начистоту гуляет, допоследнего рубля ибез покору, — живо совсей деревни сбежались. Иные, конечно, спростоты: почему-де невыпить, коли наливают, абольше того схитрости: про себя думают, нераспояшется ли Жабрей, непроговорится ли оместечке, где золотые лапоточки плетут. Только Жабрей свою меру знал. Выпьет, сколько ему надо, сыпнет еще настойку инакажет целовальничихе:
        —Гляди, Ульяна, наливай безотказно. Мужикам простого, девкам, бабам — красненького. Кто сколько поднять может. Коли перепьют — доплачу, недопьют —твой барыш. Сутра по другому расчету пойдет.
        Целовальничиха рада-радехонька, начетыре стороны развертывается: одной рукой наливает, другой — рубли загребает, Жабрею кланяется: дескать, все сделано будет, асама мужу шепчет:
        —Гони-ко, Иван, навинокурню, вези хоть две бочки, атонехватит.
        Из кабака Жабрей по своему обычаю влавку, атам его давно ждут. Торгаш тоже дошлый был. Деревнешка хоть маленькая, анаслучай старательского фарту всегда влавке дорогой товар был, изтого числа, что деревенскому человеку вовсе никчему.
        Никита изэтого товару обнов наберет своей старухе. Ну, шаль ковровую, как полагается, башмаки спряжкой, шелку цельный кусок, еще что поглянется. Себе тоже обнов накупит иговорит торгашу:
        —Снеси моей старухе. Никита, мол, Евсеич кланялся ивелел сказать жив-здоров, скоро домой придет. Пущай капустных пельмешков настряпает дакваску наготовит. Неменьше двух жбанов.
        Торгаш убежит, аНикита влавке сидит, дожидается. Потом спрашивает:
        —Ну, что?
        —Даничего, — отвечает, — отдал.
        —Что старуха говорит?
        —Взяла, — отвечает, — обновы, вугол бросила, аничего несказала. Никита неверит:
        —Неможет этого быть, чтоб мужнино подаренье без слова приняла.
        Торгаш тогда иговорит:
        —Три только слова ибыло.
        —Какие, — спрашивает, — слова?
        —Акак приняла обновы, вздохнула имолвила: «Ох, старый дурак!»
        Никита смеется:
        —Верно говоришь! Старухин обычай. Все, значит, вдобром здоровье. Торопиться некуда. Давай ребят потешим маленько. Тащи решетку!
        Торгаш уж знает дело. Притаскивает рудничную решетку испрашивает:
        —Сколько велишь навешать икаких?
        —Сыпь наглазок, сверхом! Всякого сорту, только вбумажках, гляди, аголых ненадо!
        Торгаш, конечно, без мошенства неможет. Какие конфетки подешевле, тех сыплет больше, акоторые подороже — тех самую малость, асчитает наоборот. Ну, Никита ктому невяжется. Отдает деньги ивыходит срешеткой накрылечко, аребята совсей деревни сбежались. Только укрылечка нестоят, апоблизости игры завели: кто — вбабки, кто — шариком, девчонки — опять всвои игры. Они, видишь, знали жабрееву повадку: коли увидит, что его ждут, назад решетку унесет.
        Ребята иприхитрятся, будто ничем-ничего незнают, апросто играть сбежались.
        Никита видит — неждут его, идавай горстями вовсе стороны конфетки швырять. Ребята, конечно, конфетку нечасто видали, кинутся подхватывать — свалка тут пойдет. Коли по нечаянности кого сшибут, либо лбами стукнутся — Жабрей ничего, — смешно ему, аколи расстервенятся идодрачишки дело дойдет, — тут зубами скрипнет, бросит решетку ивымолвит:
        —Откомаров, видно, комарята иродятся!
        Потемнеет весь — идомой. Заберется насвою горушку, пристроится назавалинке изаведет голосянку. Итут кнему неподходи: всякого сшибет. Одной старухе свободно. Вдеревне по случаю жабреевой гулянки шум дагам, песни поют, пляски заведут, аЖабрей сидит нагорушечке датянет одно:
        —Комары вы, комары, комарино царство.
        Ночью уж старуха уведет его визбу, апроспится — сутра все по порядку. Сперва вкабак, потом обновы старухе покупать, иребятам конфетки разбрасывать. Устарухи, бывало дело, полный угол обнов накопится. Потом, как денег нестанет, тому же торгашу задесятую копейку сдавала. Закоторое плачено полсотни — затопятерку, закоторое десятка сорвана — заторубль.
        Когда уребят дележка без драки пройдет, втот день Жабрей довечера по деревне гуляет. Сдругими старателями песни поет, пляшет тоже, адомой все-таки один идет, никого ему ненадо. Если кто ивовсе подладится кЖабрею, все равно откажет:
        —Друг тымне, анагорушку комне неходи! Нелюблю.
        Так ишла гулянка, пока все деньги невыйдут. Только наэтот раз спервого дня другой поворот вышел.
        Вынес Никита решетку сконфетками, стал разбрасывать. Авребятах случился парнишко один, Дениско Сирота его звали. Годами еще молоденький, адолговязый. Другие парнишки, его-то ровня, дразнили:
        —Дениско, переломись-ко, вровень пойдем!
        По сиротству этот парнишко давно впесковозах ходил ипо росту забольшого считался. Ну, все-таки молодой умок — ему любопытно поглядеть нажабрееву гулянку. Дениско иподобрался поближе клавочному крылечку итоже будто сребятами играет. Как все кинулись наподхват конфетки ловить, Дениско стоит исмотрит. Никита увидел, кричит ему:
        —Ты, долган, что неловишь?
        И бросает ему целую горсть. Другие ребята налетели, аДениско отодвинулся маленько, чтоб его сног несшибли. Никита тогда испрашивает:
        —Утебя, Дениско, что? Спина болит?
        —Нет, — отвечает, — спина неболит, анекчему мне это. Я, поди-ко, большой.
        —Аколи большой, — говорит Никита, — ступай вкабак. Выпей замое здоровье хоть красного!
        —Мне, — отвечает, — мамонька перед смертью наказывала: «До полной бороды врот капли вина небери, адальше, как знаешь».
        Никита удивился:
        —Вон тыкакой! На, нето! — ибросает ему сколько-то серебряных рублевиков. Только Дениско ихнеподнимает даеще говорит:
        —Милостинку теперь несобираю. Вырос — свой хлеб ем.
        Никита, конечно, разгорячился. Заревел надругих ребятишек:
        —Отойди всторонку! Сейчас погляжу, какая уэтого гордыбаки сила!
        Выхватил из-за пазухи пачку крупных денег ихвать ими перед Дениском. Атот, видно, тоже парнишко сноровом, говорит:
        —Сказал — милостинку несобираю, ассобачьего бросу иподавно.
        Никита оттаких слов себя потерял: стоит — уставился наДениска. Потом полез рукой заголенище, выволок тряпицу, вывернул самородку, — фунтов, сказывают, напять, — ихлоп эту самородку под ноги Дениску, асам кричит:
        —Нехвастай через силу! Это тыуменя подымешь!
        Ну, Дениско, — толи онтакой упорный пришелся, толи цены настоящей самородку непонимал, — неподнял.
        Поглядел только дасказал:
        —Такой бы лапоток самому добыть лестно, ачужого мне ненадо.
        Повернулся ипошел. Никита опамятовался, подбежал, подобрал деньги исамородку икричит Дениску:
        —Тебе хоть что надо?
        —Ничего, — отвечает, — ненадо. Поглядеть приходил, как тыперед народом удачей хвастаешь.
        Никите обидно, что парнишке его укорил, асмолчал. Маленько погодя кричит вдогонку:
        —Дениско, воротись-ко!
        А ребята подхватили:
        —Дениско, переломись-ко! Дениско, переломись-ко!
        Дениско ничего, подошел спокойно. Тогда Никита иговорит ему потихоньку, чтоб другие неслышали:
        —Ты, парень, прибеги-ко комне утречком, как вовсе трезвый буду. Может, ятебе скажу про мурашину тропку, адальше сам засебя отвечай. Коли пустят тебя каменны губы, так салку нехитро нагорячую, либо намокрую отворотить. Тогда илапотков добудешь.
        —Ладно, — отвечает, — дядя Никита. Спасибо скажу, коли дорогу укажешь.
        —Это, — говорит Никита, — незаспасибо, азато, что жадности втебе невидно. Давно такого присматриваю.
        Поговорили так иразошлись абольше имсвидеться недовелось. Жабрей после этого случаю сразу ксебе нагорушку уплелся. Потихоньку шел, вроде крепко задумался ипро комаров вэтот день голосянку нетянул. Видели люди, —онсостарухой назавалинке сидел. Долго сидели, как молодожены какие, иочем-то судили дадружно так. Деревенские прямо диву дались.
        —Глядите-ко, Жабрей сЖабреихой наговориться немогут. Неиначе, перед смертью.
        Шутили, конечно, атак оно ивышло. Наутро прибежал Дениско кЖабрею ивидит — все двери целехоньки, авсенках ивизбе все вполном разбросе: кое опрокинуто, кое перевернуто, кое вщепы разбито. Посередке избы тяжеленный лом-черемуха, алюдей никого нет.
        Дениско забеспокоился, побежал вдеревню, рассказал, так итак, неладно уЖабреев. Народ, хоть спохмелья, сразу побежал нагорушку. Стали разглядывать, как дачто. По начальству дали знать. Ну, разобрать толком немогли. Одно видно-воевали тут крепко, впотемках почем зря хлестали ивголбце рылись, аодежду невшевелили иобновы, как бросила ихстаруха вугол, тут илежат. Крови неоказалось, иследов наземле около избы невидно. Место, видишь, плотик дакамень, следов оно недержит. Итосказать, вся деревня сбежалась, что ибыло — все затоптали.
        Начальство, понятно, караул кпустому месту поставило идавай народ доспрашивать, кто что сказать мог.
        На товыходило, что издеревенских завинить некого; кто втуночь вовсе без гач пьяный лежал, кто удругих наглазах был. Инатонамекали, что хитники изКунгурки приходили, потому — тамошнего тайного купца подручников вдеревне видели. Многие натого купца доказывали, как оннераз людей подговаривал заНикитой подглядывать. Только разве такого завинят, коли все начальство имзадарено?! Натоповернули, что Дениско Сирота первый тому был подводчик. Ему, дескать, Никита деньги, самородку показывал, инезря этот парнишко утром тут оказался.
        Подлость, конечно, авзяли парнишка вострог, даимытарили там сколько-то годов. Купца, значит, тем выгородили ибудто свое дело сделали — виноватого нашли. Привычно имтак-то вертеться было.
        В деревне про Дениска скорехонько забыли. Приисковый народ, известно, небольно налюдей памятлив. Мала ли скем случается сбегаться. Своих уДениска небыло, — кто онем печалиться станет. Аонсидит востроге дадумает — вот найдут Жабреев, ивсе по правде откроется.
        Ну, все-таки Дениска выпустили. Вовсе большим онвдеревню пришел. Первым делом ему охота узнать, что про Никиту сженой слышно икто вихизбушке живет. Спросил, аникто незнает, инагорушке званья отжилья неосталось. Известно, бесхозяйственный дом недолго стоит, живо его разнесут, атут еще припомнили, что хитники вголбце чего-то искали. Ну, идавай тоже рыться. Все перерыли, инаместе жабреева обзаведенья стал пустырь сямами.
        Дениску это обидно показалось. Вот, дескать, знающий по золоту человек был. Богатства ненажил, все людям раструсил. Места новые показывал. Истаруха худого людям неделала, атолько иосталось, что пустопорожнее место сямами.
        Пошел нагорушку, сидит там дараздумывает. Итоему напамять пришло, что Никита говорил, когда ксебе звал.
        «Про какую это мурашину тропку онсказывал? Ичто это закаменны губы?»
        Думал-думал, натом решил:
        «Мурашиных тропок мало ли. Кто ихразберет, которую надо, акаменны губы поискать можно. Ненабегу ли ненароком?»
        Надумал так, датут иуглядел — усамой мурашиной тропки сидит. Тропка как тропка. Мурашики по ней ползут, только все водну сторону, австречных невидно. Дениску это любопытно показалось. «Дай, — думает, — погляжу, вкаком месте уних хозяйство». Пошел около этой тропки, аона куда-то вовсе далеко ведет. Итодиво — мурашики будто больше стают, икак где место пооткрытее, там видно, что налапках уних вроде искорок.
        Что заштука? Взял одного, другого, посмотрел. Нет, ничего невидно. Глаз неберет. Пошел дальше иопять примечает: растут мураши находу. Опять возьмет которого вруку идавай разглядывать. Видно стало, что накаждой лапке как капелька маленькая прильнула. Дениску это вовсе удивительно, онишагает вдоль тропки. Так ивышел наполянку, атам изземли два камня высунулись, ровно ковриги исподками сложены: одна снизу, другая сверху. Нидать, нивзять — губы.
        Мурашиная тропка как раз кэтим губам иведет, амураши как наполянку выйдут, так наглазах ипухнут. Ихбоязно ивруку взять: такие они большие стали. Аналапках явственно разглядеть можно, как лапотки надеты. Подойдут ккаменным губам — итуда. Ходок, видно, есть.
        Денис подошел поближе поглядеть, икаменны губы широко раскрылись, дескать, ам!
        Денис испугался, понятно, отскочил, агубы незакрываются, будто ждут, имураши идут своей прямой дорогой прямо вэти губы, ровно ничего неслучилось. Денис осмелел маленько, подошел поближе, заглянул, что там, ивидит — место туда скатом крутым идет, вроде катушки, только самой вязкой глины. Прямо сказать, плывун, чистая салка. По этому плывуну мураши итоеле пробираются. Нет-нет, илапотки свои оставляют, только неодинаково. Уиных салка сразу ихснимет, идальше тот мураш легонько идет. Другой ниже спускается ипрямо навиду вросте прибывает. Вошел, скажем, вкаменны губы ростом сбольшого жука, ашагнул дальше — вырос сягненка, еще ниже подался —стал сбарана, стеленка, сбыка. Дальше ивовсе гора-горой ползет, илапти унего, может, по пуду, атобольше. Пока лапти всалке неоставит, потихоньку идет, акак снимет все доодного, так ипойдет скользить нехуже плавунца, ивросте больше неприбывает.
        Денис понял тогда, изкакого места золотые лапотку приходили, только тоему невдомек, как Никита этой страсти — больших-то мурашей — небоялся. Подумал так, амураши истали один по одному уходить, иновых ккаменным губам больше неподходит.
        «Вон, — думает, — что! Перемежка, видно, тоже бывает, авот надолго ли?»
        Про лапотки онтак понял, что ихможно прямо рукой изсалки добыть. Дениса ипотянуло попытать свою долю, — хоть сверху маленько порыться. Только итосмекает, как по такому крутику без каелки обратно выбраться. Онистал искать, нет ли поблизости каряжинки, либо жердинки суковатой, даиуглядел вкусте бадейку. Небольшая бадейка, ашироконькая. Тут дровца наготовлены, около них каелка дадве лопатки: одна железная, другая деревянная.
        Денис по приискам смалых лет мытарился, понял — кчему это. Забрал лопатки, кайлу, бадейку, дровец тоже охапочку напоясе прихватил, подошел ккаменным губам, аони изакрылись. Как два камня один надругом лежат, иникакого ходу тут небывало.
        Запечалился Денис, ачто сделаешь? Кайлой такие камни неразворотить. Хотел онобратно вкусты все составить, дагубы опять иоткрылись. Широко так ибудто пошевеливаются — ам! ам! Ну, Денис неструсил, раздумывать нестал — сразу вниз полез. Всалке, конечно, лапотков золотых неоказалось, они ниже, впесках загрузли, только добраться доних, кто умеет, недолго.
        Салку, известно, унас нагорячую железную лопату берут, атого лучше, намокрую деревянную — так блином иподдевай. Денис живо привесился, очистил место идавай изпеска золотые лапотки выковыривать. Много нарыл больших ималеньких. Только глядит — темней датемней стает, губы закрываются. Денис исмекает:
        —Видно, япожадничал, куда мне столько? Возьму две штуки. Одну Никите напомин, другую себе — ихватит.
        Надумался так — губы ираскрылись — выходи, дескать. Скаелкой по какому хочешь скату вылезти просто. Прихватится, подтянется — идальше. Вылез Денис ивсю орудию настаро место поставил. Один лапоток, который поменьше, всапог запрятал, адругой, точь-в-точь такой, как уНикиты видел, запазуху сунул исразу вКунгурку пошел.
        Нашел там тайного купца, про которого разговор был, подкараулил втихом месте испрашивает:
        —Хочешь кпаре купить?
        Достал из-за пазухи лапоток, даипоказывает изсвоей руки. Купец, понятно, обрадовался:
        —Почем золотник!
        Денис иговорит:
        —Даром отдам, коли укажешь, куда Никиту состарухой запрятал.
        Купца, видно, жадность одолела, непоостерегся иговорит:
        —УМраморского разреза, встарый ширф сбросили.
        —Показывай! — говорит Денис.
        Пошли. Указал купец:
        —Это место!
        —Получай тогда! — Денис развернулся ихлоп купца самородкой по лбу.
        Самородка-то — она фунтов напять была. Понимай, что выйдет, коли такой штукой по лбу свистнуть даеще сполной охотой.
        Вскорости этого купца нашли, изолотой лапоток рядом положен — дескать, этой печатью приложено.
        Потом из-за этой золотой печатки чуть всех судей незасудили. Каждый, видишь, хотел еесебе прикарманить, адругие недавали, жаловались по начальству — такой-то, дескать, вор, грабитель, его по всей строгости судить надо. Дотой поры это дело тянули, пока доглавного судьи недошли. Тот, понятно, сразу решил:
        —Надо, — говорит, — мне эту печатку домой свозить, кислотой опробовать, — точно ли золотая?
        Увез золотой лапоток исразу его впотайной сундук, асам взял отстарого подсвечника обломок, почистил его маленько, привез обратно иговорит:
        —Ирядом сзолотом эта штука нележала.
        Все, конечно, видят, — наглазах мошенство сделано, дажаловаться наглавного судью непосмели. Аонрадуется, про себя похваляется:
        —Ловко яихобставил! Недаром, видно, меня главным судьей поставили.
        Приехал домой ипервым делом полез впотайной сундучок, аего, видно, проел червячок: ничего нет. Хвать-похвать — найти неможет. Был золотой лапоток, астала сквозная дырка. Вгорсть ееневозьмешь.
        И Дениса тоже, сколько ниискали, найти немогли. Он, видно, вСибирь либо куда вдругое место подался.
        О каменных губах маленько разговаривали, вкотором тоесть месте искать их. Натонамекали, что близко Денисовского рудника, только настояще незнаю. Чего незнаю, того незнаю, выдумывать несогласен. Привычки кэтому нет.[Жабреев ходок - Впервые напечатан всборнике сказов П.Бажова «Ключ-камень», Свердлгиз, 1942.]
        Золотые дайки
        Кто-то сказывал, что дайки — чужестранное слово. Столбик будто по-нашему обозначает. Может, оно так исходится, только наши березовские старики смехом смеялись, как такое услышали.
        —Какое же, — говорят, — чужестранное, коли чисто по-нашему говорится иуздешних раньше всловинку входило. Вроде заклятья его берегли. Невсякому изсвоих сказывали. Как дойдет донастоящей породы, так кто-нибудь вэтом сведущий ибормочет тусловинку. Пустяк, конечно. Пустословье одно, вроде ребячьей приговорки, дактому речь, что дайка тут родилась, внашем заводе, инеслед еечужим людям отдавать. Себе пригодится. Может, вней, вэтой самой дайке, вся маята первых золотых добытчиков завязана. Поворошить такое —старикам услада, молодым — наученье. Пусть недумают, что деды-прадеды золотые пенки снимали. Тоже, небось, ирук нежалели ичасов несчитали, асколько муки приняли, топо нынешнему времени инепоймешь сразу. Известно, вчем понавыкнешь, товсегда легко дапросто кажется, аведь сперва нетак было. Наделе снашим березовским золотом вовсе мудрено вышло. Как нарочно придумано, чтоб доконцов недобраться.
        Ведь счего началось? Искал Ерофей Марков дурмашки дастроганцы инашел втой яме золотые комышки. Вроде ипросто, акак подумаешь, — большая это редкость, чтоб вздешнем жильном золоте отдельно комышек найти. Золото унас, поди-ка, полосовое, полосами вземле лежит икрепко втех полосах заковано. Посвободнее маленько только вжилках, кои теполосы пересекают. Наши старики, как потом научились эти поперечные жилки выковыривать, приметку оставили:
        «В которой жилке турмалин блестит либо зеленая глинка роговицей отливает, там золота нежди. Авот когда серой припахивает либо игольчатник —руда пойдет, айконитом-то которую зовут, там, может статься, комышек готовенького золота инайдешь».
        Вот натакую-то редкость Ерофей инаскочил, даеще втупору, когда по всей нашей земле золота добывать неумели. Инемцы, которых вгороде засведущих кормили, тоже вэтом деле кукарекать ненавыкли. Видимость только делали, будто что разумеют.
        Ну, вот… Нашел Ерофей Марков золота, принес по начальству, честно указал место, астали искать — даже званья неоказалось. Как быть? Пришлось нашему первому золотодобытчику голову наплахе держать дапод палачевским топором клясться-божиться:
        —Места неутаил, акуда подевалось золото, того неведаю.
        А ему обещают:
        —Как всрок неукажешь место, голову отрубим.
        При таком-то положении недолго умом повихнуться. Неведомо кого просить-молить станешь, атоигрозиться примешься. Это уж кому что подойдет. Неодин Ерофей из-за золота сна-покоя лишился. Удругих, кто про находку узнал, тоже руки зачесались: мне бы! Разговоры всякие про золото пошли. Которое, может, иоттогдашних шарташских стариков втеразговоры налипло. Ерофей-то изШарташа происходил. Коренной тамошний житель. АвШарташе втупору самое что ниесть кержацкое гнездо было свито. Когда еще нашего города ивпомине небыло, туда, наглухое место уозера, инабежало скитников-начетчиков сразных концов. Иные, сказывают, сВыгорецких каких-то пустынь, другие — сКерженца-реки. Этих, видно, больше, потому шарташеких ипрозвали кержаками. Скитов, мужских иженских, порядком тут поставлено было. Ивсе эти скитники-начетчики большую силу внароде имели.
        Конечно, искитники неодним дыхом дамолитвой живут, тоже хлебушко едят иотмедку неотказываются. Вот они идавали народу ослабу.
        «Вы, дескать, вмиру живете, выитрудитесь, как всякому полагается, амымолиться станем. Чем лучше нас кормить будете, тем молитва доходчивей.» Только ипро тоскитники наказывали, чтоб сбритоусами датабашниками народ неякшался:
        —Они вас живо под печать антихристову подведут. Несмигнешь — припечатают!
        Ясное дело, боялись, как бы народ неперестал ихслушаться. Вот страху инагоняли. Анарод, хоть впотемках ходил, разумом необижен: скитников-начетчиков слушал, апро себя тосоображал, что ему лучше. Как стали вздешних местах город строить, шарташские изапохаживали поглядеть, что залюди появились икакую думку имеют.
        Скитники забеспокоились, зашипели: «Кто сгородскими свяжется, тому царства божьего невидать».
        Только ведь незря говорится: «Который огонь невидишь, отом недумаешь, акближнему костерку всякого тянет». Атут, считай, вовсе большой по тому времени костер развели, когда наш-то город ставили. Нукак — реку перехватить, крепость поставить, завод навсякое железное дело, чтоб якоря ковать, ядра лить, посуду делать. Каменное дело тут же. Шарташским ибыло около чего походить, чему подивиться. Скитники вовсе всполошились, проклятием грозить стали. Иные, понятно, испугались, акоторые крепко залюбопытствовали, тех непроняло. Вчисле этаких-то иоказался Ерофей Марков. Его, надо думать, каменная сила захватила. Она, известно, кого краешком зацепит, того невыпустит. Нашел один камешок, стал другой искать, атам третий где-то близко. Его найти непременно надо. Так ипошло.
        Скитникам это нелюбо, апроклинать все ж таки боятся: если этого непроймешь, сдругими сладу небудет. Ерофей это по-своему понял: притерпелись старики. После этого онисторожиться нестал, аони заним неотступно доглядывали. Как нашел Ерофей золото, скитники живо это пронюхали ишум подняли.
        —Гляди-ка, что Ерофейко наделал! Золотого змея изэемли выпустил! Погибель скитам нашим! Погибель! Набегут бритоусы ивсю нашу пустыню порушат. Убить Ерофей-ку мало, аместо зарыть, чтоб золотой змей силу невзял!
        Ну, нашлись такие, кто этих скитников послушался. Ночью кяме вывезли возов десяток чего попало изавалили место. Скитники одно приговаривают:
        —Вали больше, чтоб золотому змею ходу небыло!
        Немцам, коим доверили оглядеть ерофееву яму, эта скитническая дурость круке пришлась. Немцы, может, идогадались оподсыпке, даим-то что! Поковырялись для видимости, нашли вовсе другое, чему тут неместо, даипотянули Ерофея кответу, как заобман. Аскитники шарташские радуются: отвели беду, сохранили пустыню.
        Только ивШарташе невсе так думали. Нашлись такие, что по-другому поняли иначали перешептываться:
        —Ерофей-то, верно, золото нашел. Порыться бы кругом того места. Может, инам покажется. Сзолотом ипустыню можно по боку. Пусть, кому надо, занее держится, анам ибез нее нетоскливо.
        Скитники-начетчики прослышали, грозятся:
        —Проклянем, кто посмеет ерофейкин погибельный путь торить!
        Только когда это бывало, чтоб молодые вовеем стариков слушали. Недаром слово молвлено: старому — смолодым ивосне непо пути — разное грезится. Сколько старики ниугрожали, умолодых ерофеева находка изума невыходит. Которые посмелее, тестали около ерофеевой ямы всякие дела себе выискивать. Кто, скажем, корягу для кормовой колоды натом самом месте нашел. Кто опять виловище выбирает, аоно утой же ямы выросло. Скитники видят, — непособиться имбез самой большой острастки, собрали всех шарташских поголовно идавай дудеть:
        —Кто станет около ерофейкиной ямы топтаться, того изШарташа выгоним исемью непощадим!
        Про тоскитники, видно, забыли, что пугать асе ж таки сопаской надо. Кто испугается, акто инет. Бывает итак, что отлишней угрозы люди такое делают, очем раньше инедумали.
        В Шарташе втупору жила одна семья — семь братьев. Стариков втой семье неосталось, нобратья дружно держались, одной семьей жили, авсе женатые. Посчитай, сколь народу! Братья это понимали икрепко нелюбили, чтоб имкто грозил. Насчет ерофеевой ямы уних дотого ивпомыслах небыло, акак стали скитники грозиться, ихровно муха укусила. Стали поговаривать, что, дескать, такое, почему старики невсвое дело лезут, какое уних натоправо. Скитники узнали, понесли набратьев: они ввере нетверды. Так, сказывают, ибыло. Братья без своих стариков жили, досматривать зачином-обрядом некому было они иобходились сбожественным простенько: досуг — помолятся, недосуг — ибез того обойдется. Устариков-начетчиков эти семеро братьев давно напримете значились, даподступить кним боялись, атут сгоряча иналетели. Братья, конечно, вобиде, воткрытую заговорили:
        —Немешало бы разведать, нет ли устариков корысти верофеевой яме, ипро тоузнать надо, почему умужика незадача вышла. Непьяный, поди, был, место хорошо заметил, астали копать — ничего неоказалось. Неподстроил ли кто вэтом деле штуку какую?
        Сами, понятно, знали, кто исколько возов вывез, чтоб следок кзолоту запорошить. Скитники-начетчики чуют, кчему клонится, вой подняли:
        —Веру потоптали! Городским табашникам продались! Выгнать всех изШарташа! Чтоб идуху неосталось!
        Братья надыбы:
        —Попробуй! Скиты разнесем!
        За скитников, понятно, заступились, изабратьев тоже. Шарташ изакачался, — надве стороны пошел. Взадор люди вошли. Всяк свое доказать хочет. Отскитников больше всех старался Михей Кончина. Мужик справный, анаразговор скупой. Слово-то унего по праздникам услышишь, атут горячится, кричит, кулаками грозит. Ивсемьях свара пошла. Уодного изсемерых братьев жена вскиты сбежала: испугалась стариковских слов.
        С этой свары истали по-настоящему золото искать. Перфил, укоторого жена-то отгреха вскиты ударилась, так иобъявил:
        —Жив небуду, азолото найду! Тут оно где-нибудь!
        За этим Перфилом другие потянулись, принялись землю ворошить. Все-таки оттой ямы, кою Ерофей раскопал, далеко неуходили. Разговоров про золото еще больше стало. Всяк по-своему судит, как его искать, даоткакой причины оно вземле заводится. По темноте плетут несусветное, иотскитников-начетчиков нитка тянется про скованного вземле золотого змея. Однем словом, неразбериха. Дотого вэтих разговорах запутались, что иные отпоиску отставать стали. Другие, наоборот, еще усерднее зарытье принялись. Глядишь, тоодин, тодругой инаскочит напороду сзолотой искрой. Блестит въяве, аневозьмешь. Начальство около этих новых ям толчею наречке поставило. Стали тупороду пестами долбить, потом через огонь изнее золото добывать. Толку немного получалось, только всем видно стало, — есть втой породе золото идобыть его можно.
        Народу все-таки охота добраться дотех золотых комышков, какие Ерофей нашел. Ну, никак невыходило. Потом уж это открылось через одну женщину давовсе зряшного мужичонку, коего жена заставила вновом месте яму рыть. Так вышло. УМихея Кончины всемье была его сестра. Глафирой звали. Девушка, сказывают, пригожая иработящая. Женихов унее хоть отбавляй. Только Михей сэтим неторопился: выбирал, видно. Сама Глафира тоже никого неприглядела. Тут вот иподвернулся Вавило Звонец. Мужичонко, прямо сказать, незавидный. Изтаких, кои больше всего любят по завалинкам посидеть дапобалакать. Руки-то ему только натоинадобны, чтоб языку пособить: где развести, где помахать, где пальцами прищелкнуть. Зато языком Вавило, как говорится, города брал. Кого хочешь заставит уши развесить. Этот Вавило Звонец иподсыпался кмихеевой сестре. Натупору унего беда приключилась: жена умерла. Ребят хоть неосталось, авсе-таки вдовцу несладко жить. Вавило, значит, истал напевать про свою участь горькую. Разжалобил девушку дотого, что она самоходом занего замуж выскочила. Скитники-начетчики побаивались, конечно, Михея, только иЗвонец
имнечужой. Подумали-подумали, окрутили, Михей вобиде наскитников, асестре заказал передать:
        —Больше комне наглаза некажись!
        У Глафиры соЗвонцом доли невышло. Известно, сколь жена неколотись, аесли умужа один язык вработе, так вквашне негусто. Глафира убрата вдостатке жила, впроголодь-то ейживо наскучило. Она иговорит мужу:
        —Ну, Вавило, живи, как тебе мило, аятебе больше нежена. Потому — неработник ты, авроде худого ботала.
        Вавило давай улещать ее, только она неподдается.
        —Слыхала, — говорит, — сладких слов оттебя немало, дадела невидела.
        —Вот погоди, — отвечает, — дай только журавлей дождаться, увидишь, какой ячеловек.
        —На что, — спрашивает, — тебе журавли сдались? Нахвостах, что ли, богатство принесут?
        Смеется, видишь, асама залюбопытствовала маленько. Звонцу того инадо. Который человек залюбопытствовал, того непременно оболтает, потому изтаких был, — сам себе верил. Звонец ипринялся расписывать.
        —Многие, — говорит, — золото ищут, аниукого настоящего понятия нет. Встарых списках про это по всей тонкости показано. Владеет золотом престрашный змей, азовут его Дайко. Кто уэтого Дайка золотую шапку сголовы собьет, тот ибудет золоту хозяин.
        Глафира сперва неверит, посмеивается:
        —Журавли-то тут скоторого боку пришлись?
        —Журавель, — отвечает, — втом деле большую силу имеет. Втусамую ночь, как журавли прилетят, змей Дайко ослабу всвоей силе дает. Тогда иглуши его тайным словом!
        Глафира идавай спрашивать, что затайное слово, коим можно змея глушить, икак дотого змея добраться. УЗвонца, конечно, навсе ответ готов.
        —Надо, — отвечает, — впотаенном месте яму вырыть поглубже давней идожидаться, когда журавли закурлыкают. Змей Дайко, как услышит журавлей, поползет изземли ихпослушать. Весна, видишь, ониразнежится. Приоденется для такого случаю. Наголове большущий комок золота вроде шапки али, скажем, венца, апо тулову опояски золотые, скаменьями. Под землей Дайко ходит, как рыба вводе, только через яму ему все-таки ближе. Онтут ивысунет голову. Человек, который вяме сидит, должен сказать самым тихим голосом:
        —Подай-ко, Дайко, свой золотой венец даопояски!
        От того тихого голоса Дайко очумеет, голову маленько сбочит, будто слушает, даразобрать неможет. Тут ихватай унего сголовы золотой комок. Коли успеешь, ничего тебе змей несделает. Сшапкой-то онсилу свою потеряет истанет камень камнем, хоть кайлой долби. Аколи оплошаешь, дапоглядит натебя змей Дайко, — сам камнем станешь.
        Глафира смеется:
        —Такое дело иудалому по грудки, атебе выше головы!
        Звонец все-таки недаром так назывался. Оболтал-таки жену, поверила, апро себя думает; «Заставлю испытать наделе». Вот иначала донимать Вавилу, чтоб поскорее яму впотаенном месте готовил. Тот отговорки всякие придумывать стал: время неподошло, земля неоттаяла. Только Глафира неотступает, заворот взяла:
        —Пойдем выбирать место.
        Вавило еще отговорку придумал: днем нельзя, — скитники увидят, аночами какая работа вэту пору, когда волков сила.
        Глафира свое твердит:
        —Огонь начто? Разведешь — неподступят ктебе волки.
        Добилась-таки своего. Пришлось Звонцу собираться. Кайлы, конечно, унего небыло заведено, так онтопор-тупицу взял. Ну, ломок далопатку тоже. Собирается так, апро себя думает: «Отсижусь усоседей либо ускитников, утречком пораньше домой прибегу».
        А жена свое вголове переводит: «Что-то мой муженек волков боится, аобогне унего идумы нет. Сфальшивить, видно, хочет».
        Подумала так иговорит:
        —Сама стобой пойду.
        Звонец давай отговаривать:
        —Непригоже такое женскому полу. Небывалое дело.
        Глафира уперлась:
        —Мало что небывало, атеперь стало.
        Так инемог Звонец отбиться, пошла сним Глафира. Полный горшок углей иззагнетки нагребла. Звонец злится дахитрости придумывает:
        —Когда натопошло, заведу ееподальше. Ноги по снегу-то наломает, другой раз непойдет.
        И скитников тоже побаивается: как бы они неузнали, что золото искать выдумал. Вот, значит, идут даидут, помалкивают оба. Глафира женщина всиле —что ей? Звонец притомился, — язык высунул. Подбодрило, как волков услышал. Ноги сами наутек пошли, даГлафира остановила:
        —Что ты, дурак такой, аеще мужиком считаешься! Неуж неслыхал: коли кругом волки завыли, одно спасенье — разводи огонь!
        Так исделали. Остановились наполянке искоренько развели костер. УЗвонца зуб назуб непопадает, аГлафира распоряжается:
        —Выбирай место!
        —Это, — отвечает, — самое подходящее.
        —Коли так, начинай бить яму!
        Звонцу что делать? Принялся, аземля мерзлая, ируки непривычные. Видит Глафира: толку невыходит, занялась сама. Сразу смекнула, как костром работе помогать. Пошло дело. Глафира работает, аЗвонец наволков озирается. Кутру волчишки затихли, поразбежались, иЗвонец сГлафирой домой пошли.
        С неделю ли больше Глафира так своего мужа влес таскала. Натерпелся онстраху. Ну, все-таки ямку вырыли. Мало-мальскую, конечно. Натом самом месте она пришлась, где теперь старый березовский рудник показывают. Как весна подходить стала, Глафира опять мужика влес потянула: непропустить бы прилет журавлей. Только Звонец наэтот раз отбился. Насказал, что по всем книгам женщине неуказано при таком случае быть: змей еесразу учует. Выгородил, чтоб одному итти, аусамого одно науме: «Ни зачто натакую страсть непойду». Глафира, конечно, подозревала, каждый вечер провожала мужа издому, дапо потемкам онувернется икуда-нибудь ксвоим приятелям утянется. Акак журавли прилетели, объявил жене:
        —Непоказался мне змей Дайко. Учуял, видно, что женщина вэтой яме была.
        Глафира тут невытерпела. Плюнула Звонцу вбороденку иговорит:
        —Эх ты, сокол ясный! Нашел отговорку — подолом прикрыться! Дура была, что такого слушала! Других журавлей поджидать нестану. Живи, как знаешь, аяухожу!
        Звонец опять языком заработал, только Глафира ислушать нестала, — пошла.
        А куда ей? Кбрату идумать нечего, потому — кончина: сказал слово — неотступится отнего. ДаГлафира исама той же породы: оплошку сделала — плакаться нестанет. Скитницы, наеежитье глядючи, давно еевскиты сманивали, потому — работница без укору. Да, видишь, дело молодое, грехов ненакоплено, каяться нетянет. Глафира ипридумала игород податься.
        В городе втупору большая нехватка женщин была. Увидели такую молодую дапригожую, совсех сторон набежали. Одни болезнуют, как тытакая молодая втаком месте жить будешь, другие это же говорят, ивсяк ксебе тянет. Глафира —женщина строгая, объявила:
        —Непойду без закону!
        За этим тоже дело нестало. Хоть рядами женихов составляй. Глафира ивыбрала, какой ейпоказался поспокойнее, даиобвенчалась сним по-церковному. Кержацкое-то замужество тогда всчет небрали.
        Когда доШарташа слухи дошли, скитники-начетчики надве недели вой подняли. Нарочно вгород своих людей послали передать Глафире:
        —Проклята тывжитье ипотомстве твоем доседьмого колена. Небудет тебе части внебесной радости исчастья наземле.
        Однем словом, непоскупились. Случай небывалый, чтоб кержачка изШарташа по-церковному обвенчалась. Старики инагоняли страху, чтоб другим неповадно было.
        Не знаю, испугалась ли Глафира небесной грозы, аземная доля унее опять незадалась. Шарташские, видишь, втупору набродяжьем положении значились инизабарином, низаказной нечислились. Глафира ибыла вничьих, акак вышла замуж, так ипопала вкрепостные. Как говорится, выбралась изглухого рему вболотное окошко!
        Муж Глафире неплохой будто попался. Измаленьких начальников, вроде нарядчика по работам. Ну, избоязливых. Больше всего затобеспокоился, как бы барина чем непрогневить. Сгод ли два все-таки ладно жили. Ободном Глафира скучала: ребят небыло. Иксчастью оказалось. Барин, видишь, приметил пригожую молодицу ивелел наряжать еепо вечерам вбарский дом полы помыть дапостель сготовить. Глафира слыхала обэтой барской повадке, сказала мужу, атот глаза впол, даиговорит:
        —Что же такого! Мылюди подневольные.
        Глафира остолбенела оттакого слова. Ну, смолчала, апро себя подумала: «Ни зачто непойду». Раз непошла, другой — непошла, втретий — барские слуги заней пришли. Мужа, конечно, втупору дома неоказалось. Глафира видит, — прямо невыйдет, накривой объезжать надо. Прикинулась веселой, будто обрадовалась.
        —Давно-говорит, — завидки берут натех девок дамолодок, коих вбарский дом наряжают. Работа легонькая, азабольшой урок имзасчитывают. Сколько раз собиралась, дамуж непускал, аеще наменя же сваливает. Хорошо, что сами пришли. Рада-радехонька хоть одним глазком поглядеть, как барин поживает, накакой постелюшке спит-почивает.
        Обошла этак посланцев словами, даиговорит:
        —Приодеться дозвольте. Негоже вбарский дом растрепой показываться.
        Посланцы видят, — несупротивничает баба, доверились ей. Глафира выбрала изсундука сарафан понаряднее, буски даеще что, прихватила ширинку тоже ивывернулась всенцы, будто умыться дапереодеться. Сама первым делом приперла дверь чем пришлось, ухватила изугла лопатку ишмыгнула огородами. Время летнее. Квечеру клонилось, аеще долго светло будет. Глафира идумает: как быть? Посланцы бариновы небольно долго задержатся, изокошка вылезут ипоиск учинят. Надо хоть долесу добежать, атам непоймают. Вот ипоторапливается, адорогу только водну сторону знает — кШарташу. Город втегоды небольно велик был. Избушка по-за крепости стояла. Глафира без хлопот ивыбралась. Отдышалась, потише по лесу пошла, асама все думает:
        «Куда?»
        В таких мыслях добралась доШарташа-озера. По вечернему времени вода тихая даласковая. Рыба возере, видать, сытехонька: немечется замошкой, атолько вдавится, хребтовое перо кажет. Круги по воде отэтого идут, аплеску неслышно.
        Отошла Глафира оттропочки, села набереговом камне, авголове одно: сколько ниприкидывай, анету ходу, как вводу. Женщина молодая, вполной силе, пути неисхожены, смерть неманит, ачто сделаешь? Хлеба ссобой никрошки, водной руке лопата, вдругой — узелок спраздничным нарядом. Вспомнила про узелок, поглядеть захотелось. Известно, женщина… Впоследний, может, разочек. Развернула. Полюбовалась там разными проймами-прошвами дапозументом, буски насебя нацепила, погляделась вводу иговорит шуткой:
        —Нарядиться вот, даипойти вВавилову яму. Невозьмет ли меня змей Дайко себе вжены? Иначе дороги нет. Отцерковников убежала, отсвоих проклята, араков озерных кормить неохота.
        Потом по-другому подумала:
        «Может, этот праздничный наряд для дела пригодится. Вношеном-то меня многие видели. Вот иоставлю его натропе, асама впраздничном уйду. Найдут, скажут — утопилась, иделу конец».
        Подумала так идавай переодеваться. Неутерпела, погляделась вводу иговорит:
        —Неможет того быть, чтоб ниодного дитенка невыкормить. Неводном городе даШарташе люди живут. Подальше уйду, асвою долго найду!
        Сказала так ировно переменилась. Скоренько оделась впраздничный наряд, буски насебя пристроила ипошла дальше невеста невестой. Про горькую долю думать забыла, сторожиться стала. По счастью, ниодного встречного, нипопутчика неоказалось. Прошла мимо Шарташа. Дорога тут густым лесом, ауж кпотемкам близко. Волков по летнему времени неопасайся, авсе-таки впотемках итти несподручно. Глафира тогда ипридумала:
        —Ачто если мне втой ямке, какую сВавилом рыли, переждать досвету.
        Забавно показалось, как про это вспомнила. Ну, ипошла. Место она хорошо знала. Пришла еще насвету. Видит: перемена большая вышла. Яма много обширнее стала, ивсе сделано по-хозяйски. Подивилась: неуж Вавило такое может? Валок сбадьей пристроен, авместо суковатой жердины для спуска лесенка хорошая устроена. Глафира раздумывать долго нестала, спустилась вяму. Ступенек десятка полтора оказалось. Темненько там, аразобрать можно, что все по-хорошему ведется, исухо втой ямке. Глафира затуманилась, позавидовала:
        —Бывают же мужики!
        Неохота ейпосле того стало изямы выходить. Нашарила рукой выступ, даисела тут. Припомнилось ей, как Звонец про золотого змея Дайка рассказывал. Думала-думала обэтом изадремала. Только это ей, как явь, показалось. Сидит будто она надне большого-пребольшого озера. Вовсе стороны этакое серое сголуба, наводу походит, идно, как возере, где помельче, где поглубже. Надне трава дакоренья разные. Одни кверху, вроде деревьев тянутся, другие понизу стелются, вроде скажем, конотопа, только много больше. Меж теми, что сдеревьями вровень, какие-то веревки понавешены. Толстенные искрасна показывают. Впромежутках везде змеи. Одни ближе кземле, другие поглубже, ирост уних разный. Сходство меж ними втом, что накаждом змее как обручи набиты иблестят теобручи золотыми искрами икаменьями переливаются. Глядит Глафира идумает:
        «Вот оно что! Неодин Дайко-то, амного их!»
        С этим проснулась даопять заснула иточь-в-точь тот же сон видит. Один змей совсем близко. Руку протяни — обруч достать можно. Глафира сперва испугалась, думала, живой змей-то. Змей пошевеливается, как вот намокшее вводе бревно, ажизни неоказывает. Ибольшой. Где унего голова, где хвост, неразглядишь, только золотой шапки невидно. Пригляделась этак-то Глафира ибояться перестала. Обруч, который поближе, разглядывает, аэто вовсе инеобруч, авроде сквозной рассечки. Камешки тут беленькие ицветные тоже, золотых капелек много, икомышки золота видно. Идотого все явственно, что Глафира как проснулась, приметку острым камешком поставила, вкотором месте обруч ближе приходится.
        Видит, вовсе светло. Собралась изямы подыматься, акакой-то мужик по лесенке спускается. Глафира, чтоб врасплох непотревожить человека, говорит:
        —Погоди, дяденька, дай сперва мне выбраться!
        Мужик вскинулся, анеиспугался, вроде даже обрадовался:
        —Пришла-таки? Ну-ко, кажись, кажись! Какая вмою долю ввязалась?
        Глафира удивилась, что онтакое говорит. Выбралась поскорей изямы, глядит, аэто Перфил. Изсемерых-то братьев, жена укоторого вскиты ушла. Перфил тоже Глафиру признал. Онгодов надесяток постарше был, смалых лет еевидел. Приметная ему чем-то еще вдевчонках была. Ипотом, когда полной невестой стала, Перфил нанее поглядывал, аслучалось, ивздыхал:
        —Даст же бог кому-то экое счастье! Нето, что моя Минодора. Только изнает, что поклоны по лестовке считать даперед божницей наколенках ползать.
        Судьбу Глафиры Перфил хорошо знал идивился, сколь она нескладно повернулась. Когда скитники-начетчики принялись голосить насчет проклятия Глафире, Перфил дал такого тумака Звонцу, что тот, почитай, месяц отлеживался ивовсе без пути языком болтал. Кго ниподойдет, одно слышит:
        —Дайко-змей, Золотая шапка, дай мне закисточку оттвоего пояска подержаться!
        Потом, как отлежался, сосвидетелями кПерфилу пришел доспрашиваться: зачто? Перфил наэто иговорит:
        —Считай, как тебе любо, давперед мне под руку неподвертывайся. Рука уменя, видишь, тяжелая, может сразу покойником сделать. Тогда, вовсе недогадаешься, — зачто?
        Из-за этого случаю уПерфила сбратьями рассорка вышла. Они, конечно, против скитников зуб имели иЗвонца крепко недолюбливали, авсе-таки укорили брата:
        —Нельзя этак-то смертным боем хлестать низачто, нипро что. Тоже поди, живое дыхание, хоть иЗвонец! Перфил наэто свое говорит:
        —Тоигоре, что сдыханием посчитался, ослабу рука дал. Кончить бы надо!
        Братья, понятно, заспорили, Перфил тоже, так ирассорились. Стех пор Перфил наотшибе отсвоих стал. Атого никому несказал, что заГлафиру этак употчевал Звонца. Теперь видит: эта самая Глафира, живая, молодая, по-праздничному одетая, выходит изего ямы. УПерфила руки врозь пошли. Спрашивает:
        —Как тыизгорода ушла?
        Глафира без утайки все ему рассказала, что сней вгороде случилось. Перфил слушает дазубами скрипит, потом опять спрашивает:
        —Как тывмою яму попала?
        Она иэто рассказала. Тогда Перфил расстегнул ворот рубахи ипоказывает перстень:
        —Нетвой ли нагайтане ношу?
        —Мой, — отвечает.
        —То-то онмне по душе пришелся. Нашел эту ямку. Вижу, — кто-то начал дабросил. Полюбопытствовал, нег ли чего? Тоже бросить хотел, давот перстень этот мне ипопался. Перстенек, гляжу, немудренький, ачем-то онменя обрадовал ивроде обнадежил. Стой поры иношу нагайтане скрестом ивсе поджидаю, непокажется ли хозяйка перстенька. Вот тыипришла. Теперь осталось какого-нибудь толку отямы добиться.
        —Небеспокойся, — говорит, — толк будет!
        И рассказала по порядку, что ночью вяме сидела.
        —Про золотого змея Дайка, — отвечает, — много вШарташе разговору было. Звонец вон, как его кто-то стукнул, чуть немесяц про этого Дайка бормотал. Все просил закисточку какую-то подержаться, данедопросился, видно. Может, итвое видение-обман, авсе-таки попытать надо. Только просить-молить нестану, неЗвонец, поди-ка, я. Лучше тому Дайку погрожу, — неиспугается ли?
        Спустились оба вяму. Показала Глафира свою приметку. Ударил Перфил против этого места, асам приговаривает:
        —Подай-ка, Дайко, свой пояс! Неотдашь добром, тебя разобьем, под пестами столчем, асвое добудем!
        Маленько поколотился, дошел допоперечной жилки, атам хрустали дазолотая руда, самая богатая. Сколько-то икомышков золотых попалось. Радуются, конечно, оба, потом Глафира иговорит:
        —Надо мне, Перфил, дальше итти. Тут неукроешься, найдут. Скажи хоть, докакого места мне теперь добираться. Даненайдется ли кусочка надорогу?
        Перфила даже оторопь взяла:
        —Как ты, Гланюшка, могла такое молвить? Куда тыотменя пойдешь, коли мыстобой кольцом через землю обручены? Даятебя, может, стех годов ждал, как тыеще девчонкой-несмысленышем бегала.
        Тут обхватил еевполную руку иговорит решительно:
        —Никуда тынепойдешь! Избушка уменя по нагорью поставлена. Хозяйкой будешь. Никто тебя ненайдет. Акто сунется, — необрадуется. Необрадуется! Вслучае тогда оба вСибирь подадимся. Ладно?
        Глафира из-под руки невырывается. Наулыбе стоит, как вешний цветок под солнышком, иговорит тихонько:
        —Так, видно… Коли старым неукоришь дапроклятья непобоишься, так ятебе… через землю венчанная… догробовой доски.
        На том исладились. Перфил, конечно, вполное плечо Глафире пришелся. Мужик усердный даработящий, заботливый дасмекалистый. Изасебя постоять мог, азажену особливо. Сперва-то поговаривали, она, дескать, проклятая, такую держать нельзя. Другие опять городских опасались: потянут заукрывательство беглой. Перфил совсеми такими столь твердо поговорил, что потом его-то избушку стороной обходили.
        —Свяжись, — говорят, — сэтим чортушком, — допоры вмогилу загонит.
        Ничего нещадит, кто про его Глафиру нескладно скажет.
        Прожили свой век по-хорошему. Невсегда, конечно, досыта хлебали, даостуды меж собой незнали, аэто всемейном деле дороже всего. Ребят Глафира навела целую рощу! Парней хоть всех вПреображенский полк записывай. Идевки неотстали. Рослые даздоровые, акрасотой вмать. Начто Михей Кончина старого слова человек, итот по ребятам сестру признал. Седой уж втупору был, асмирился. Зашел как-то визбу иговорит:
        —Ладные утебя, сестра, ребята. Вовсе ладные. Нетем, видно, богам скитники кадили, когда тебя проклинали. Оно иклучшему. Худой травы ибез того много. Еевымаливать некчему.
        Как добабкинмх годов Глафира достукалась, так внучатам исчет потеряла. Это перфилово даглафирино поколенье неодин дом тут поставило. Заявку, можно сказать, нашему заводу сделало. Конечно, идругих много было. Ну, эти — коренники. Отних, может, исловинка про Дайка пошла.
        Теперь это вроде забавы. Известно, при солнышке идешь, ногой зацепить незачто, апо той же дороге впотемках пойди — все пороги даямнны. Тоже исзолотом. Нынешние вон дивятся, почему старики только поперечные жилки выбирали, аостальное вотвалы сбрасывали. Апо делу надо тому дивиться, как старики доэтого дошли, когда никто ничего по золотому делу незнал, авписьменности была одна посказулька про страшного золотого змея. Этого вот забывать неслед. Что нынешнему человеку просто кажется, тостарикам большим потом дамукой досталось.
        Хоть бы брусницынское золото взять. Неслыхали про такое? Ну, ладно, вдругой раз расскажу.[Золотые дайки - Опубликован в1945 г. вжурнале «Новый мир», № 8. Обэтом сказе П.Бажов упоминает вписьме от1 сентября того же года: «Могу назвать очень немного вещей, которые были написаны запоследнее время: „Круговой фонарь“ (печатался в„Уральском рабочем“ и„Краснофлотце“), „Алмазная спичка“ („Уральские рабочий“ и„Вечерняя Москва“), „Орлиное перо“ („Уральский рабочий" и„Октябрь“), „Голубая змейка“ и„Золотые дайки“ (еще непоявились впечати). Последний сказ предполагался началом — специального цикла (о Березовском золотом руднике), нодумаю, едва ли выйдет: несумел найти времени, чтобы посидеть вБерезовске месяц-два“ (из архива П. Бажова).Замысел создании цикла сказов оБерезовском золотом руднике остался неосуществленным.В сказе «Золотые дайки» П.Бажов изображает уральских кержаков. Писатель К.Боголюбов всвоих воспоминаниях приводит следующие слова Бажова: «Правительство видело встарообрядстве дух протеста, оттого ипреследовало. Конечно, нельзя переоценивать этот момент. Это уже будет щаповщина. Щапов видел
вкержаках чуть ли нереволюционеров, анезамечал, что вкержацких общинах кто побогаче — гнул своих единоверцев втри дуги. Носуть вдругом. Управительства-то среди православных был — постоянный агент — поп. Неумужика, так убабы мог выведать все тайные масли. Аукержаков нельзя было. Нимужик, нибаба неидут кпопу, живут сами по себе, икто ихзнает, очем они думают. Это верно, что шли заПугачевым кержаки. Авот натурчаниновских заводах — работали только православные, издесь пугачевцы немогли ничего сделать… Занятный факт» (см. К.Боголюбов, Наш Бажов, воспоминания, альманах «Южный Урал», № 5, 1951, стр. 58-59). Всказе «Золотые дайки» П.Бажов рисует кержацкую среду, показывает еенеоднородность, распад старообрядческих устоев под натиском новых общественных условий.Главные герои сказа — это любимые персонажи писателя: первые добытчики, те, кто открывал новые месторождения, закладывал основу для уральской горной промышленности.]
        Огневушка-поскакушка
        Сидели раз старатели круг огонька влесу. Четверо больших, апятый парнишечко. Лет так восьми. Небольше. Федюнькой его звали.
        Давно всем спать пора, даразговор занятный пришелся. Вартелке, видишь, один старик был. Дедко Ефим. Смолодых годов онизземли золотую крупку выбирал. Мало ли каких случаев унего бывало. Онирассказывал, астаратели слушали.
        Отец уж сколько раз говорил Федюньке:
        —Ложился бы ты, Тюньша, спать!
        Парнишечку охота послушать.
        —Погоди, тятенька! Ямаленечко еще посижу.
        Ну, вот… Кончил дедко Ефим рассказ. Наместе костерка одни угольки остались, астаратели все сидят данаэти угольки глядят.
        Вдруг изсамой серединки вынырнула девчоночка махонькая. Вроде кукленки, аживая. Волосенки рыженькие, сарафанчик голубенький ивруке платочек, тоже сголуба.
        Поглядела девчонка веселыми глазками, блеснула зубенками, подбоченилась, платочком махнула ипошла плясать. Итак уней легко даловко выходит, что исказать нельзя. Устарателей дух захватило. Глядят — ненаглядятся, асами молчат, будто задумались.
        Девчонка сперва по уголькам круги давала, потом, — видно, ейтесно стало, — пошире пошла. Старатели отодвигаются, дорогу дают, адевчонка как круг пройдет, так иподрастет маленько. Старатели дальше отодвинутся. Она еще круг даст иопять подрастет. Когда вовсе далеко отодвинулись, девчонка по промежуткам вохват людей пошла, — спетлями уней круги стали. Потом ивовсе залюдей вышла иопять ровненько закружилась, асама уже ростом, сФедюньку. Убольшой сосны остановилась, топнула ножкой, зубенками блеснула, платочком махнула, как свистнула:
        —Фи-ть-ть! й-ю-ю-у…
        Тут филин заухал, захохотал, иникакой девчонки нестало.
        Кабы одни большие сидели, так, может, ничего бы дальше инеслучилось. Каждый, видишь, подумал:
        «Вон дочего наогонь загляделся! Вглазах зарябило… Неведомо что померещится сустатку-то!»
        Один Федюнька этого неподумал испрашивает уотца:
        —Тятя, это кто?
        Отец отвечает:
        —Филин. Кому больше-то? Неуж неслыхал, как онухает?
        —Данепро филина я! Его-то, поди-ка, знаю иникапельки небоюсь. Тымне про девчонку скажи.
        —Про какую девчонку?
        —Авот которая науглях плясала. Еще тыдаивсе отодвигались, как она широким кругом пошла.
        Тут отец идругие старатели давай доспрашивать Федюньку, что онвидел. Парнишечко рассказал. Один старатель еще спросил:
        —Ну-ко, скажи, какого она росту была?
        —Сперва-то небольше моей ладошки, апод конец чуть несменя ростом стала.
        Старатель тогда иговорит:
        —Аведь я, Тюньша, точь-в-точь такое же диво видел.
        Федюнькин отец иеще один старатель это же сказали. Один дедко Ефим трубочку сосет ипомалкивает. Старатели приступать кнему стали.
        —Ты, дедко Ефим, что скажешь?
        —Атоискажу, что это же видел, дадумал — померещилось мне, авыходит — ивпрямь Огневушка-Поскакушка приходила.
        —Какая Поскакушка?
        Дедко Ефим тогда иобъяснил:
        —Сдыхал, дескать, отстариков, что есть такой знак назолото — вроде маленькой девчонки, которая пляшет. Где такая Поскакушка покажется, там изолото. Несильное золото, зато грудное, инепластом лежит, авроде редьки посажено. Сверлу, значит, пошире круг, адальше все меньше даменьше ина-нет сойдет. Выроешь эту редьку золотого песку — ибольше натом месте делать нечего. Только вот забыл вкотором месте туредьку искать: толи где Поскакушка вынырнет, толи где она вземлю уйдет.
        Старатели иговорят:
        —Это дело внаших руках. Завтра пробьем дудку сперва наместе костерка, апотом под сосной испробуем. Тогда иувидим, пустяшный твой разговор или всамделе что напользу есть.
        С этим испать легли. Федюнька тоже калачиком свернулся, асам думает: «Над чем это Филин хохотал?»
        Хотел удедка Ефима спросить, даонуже похрапывать принялся.
        Проснулся Федюянька надругой день позднехонько ивидит — навчерашнем огневище большая дудка вырыта, астаратели стоят учетырех больших сосен ивсе говорят одно:
        —Наэтом самом месте вземлю ушла.
        Федюнька закричал:
        —Что вы! Что вы, дяденьки! Забыли, видно! Вовсе Поскакушка под этой вот сосной остановилась… Тут иножкой притопнула.
        На старателей тут сомненье пришло.
        —Пятый пробудился — пятое место говорит. Был бы десятый — десятое бы указал. Пустое, видать, дело. Бросить надо.
        Все ж таки навсех местах испытали, аудачи невышло. Дедко Ефим иговорит Федюньке:
        —Обманное, видно, твое счастье.
        Федюньке это нелюбо показалось. Ониговорит:
        —Это, дедо, филин помешал. Оннаше счастье обухал даобхохотал.
        Дед Ефим свое говорит:
        —Филин тут — непричина.
        —Авот ипричина!
        —Нет, непричина!
        —Авот ипричина!
        Спорят так-то вовсе без толку, адругие старатели над ними даинад собой смеются:
        —Старый дамалый, оба незнают, амы, дураки, ихслушаем дадни теряем.
        С той вот поры старика ипрозвали Ефим Золотая редька, аФедюньку — Тюнькой Поскакушкой. Ребятишки заводские узнали, проходу недают. Как увидят наулице так изаведут:
        —Тюнька Поскакушка! Тюнька Поскакушка! Про девчонку скажи! Скажи про девчонку!
        Старику отпрозвища какая беда? Хоть горшком назови, только впечку неставь. Ну, аФедюньке по малолетству обидно показалось. Онидрался, иругался, иревел нераз, аребятишки пуще того дразнят. Хоть домой сприиска неходи. Тут еще перемена жизни уФедюньки вышла. Отец-то унего навторой женился. Мачеха попалась, прямо сказать, медведица. Федюньку ивовсе отдома отшибло.
        Дедко Ефим тоже нечасто домой сприиска бегал. Намается занеделю, ему инеохота итти, старые ноги колотить. Даинеккому было. Один жил. Вот уних иповелось. Как суббота, старатели домой, адедко Ефим сФедюнькой наприиске останутся.
        Что делать-то? Разговаривают отом, одругом. Дедко Ефим рассказывал побывальщины разные, учил Федюньку, по каким логам золото искать ипротча тако. Случалось, ипро Поскакушку вспомнят. Ивсе уних гладко дадружно. Водном сговориться немогут. Федюнька говорит, что филин всей неудаче причина, адедко Ефим говорит — вовсе непричина.
        Раз так-то заспорили. Дело еще насвету было, при солнышке. Убалагана все-таки огонек был — откомаров курево. Огонь чуть видно, адыму много. Глядят — вдыму-то появилась махонькая девчонка. Точь-в-точь такая же, как тот раз, только сарафанчик потемнее иплаток тоже. Поглядела веселыми глазками, зубенками блеснула, платочком махнула, ножкой притопнула идавай плясать.
        Сперва круги маленькие давала, потом больше дабольше, исама подрастать стала. Балаган напути пришелся, только это ейнепомеха. Идет, будто балагана инет. Кружилась-кружилась, акак ростом сФедюньку стала, так иостановилась убольшой сосны. Усмехнулась, ножкой притопнула, платочком махнула, как свистнула:
        —Фи-т-ть! й-ю-ю-у…
        И сейчас же филин заухал, захохотал. Дедко Ефим подивился:
        —Откуда филину быть, коли солнышко еще незакатилось?
        —Видишь вот! Опять филин наше счастье спугнул. Поскакушка-то, может, отэтого филина иубежала.
        —Атыразве видел Поскакушку?
        —Атыразве невидел?
        Начали они тут друг дружку расспрашивать, кто что видел. Все сошлось, только место, где девчонка вземлю ушла, уразных сосен указывают. Как доэтого договорились, так дедко Ефим ивздохнул:
        —О-хо-хо! Видно, нет ничего. Одна это наша думка.
        Только сказал, аиз-под дерна по балагану дым повалил. Кинулись, атам жердник под дерном затлел. По счастью, вода близко была. Живо залили. Все всохранности осталось. Одне дедовы рукавицы обгорели. Схватил Федюнька рукавицы ивидит — дырки наних, как следочки отмаленьких ног. Показал это чудо дедке Ефиму испрашивает:
        —Это, по-твоему, тоже думка?
        Ну, Ефиму податься некуда, сознался:
        —Правда твоя, Тюньша. Знак верный — Поскакушка была. Придется, видно, завтра опять ямы бить — счастье пытать.
        В воскресенье изанялись этим сутра. Три ямы вырыли — ничего ненашли. Дедко Ефим жаловаться стал:
        —Наше-то счастье — людям смех.
        Федюнька опять вину нафилина кладет:
        —Это он, пучеглазик, наше счастье обухал даобхохотал! Вот бы его палкой!
        В понедельник старатели прибежали иззаводу. Видят — свежие ямы усамого балагана. Сразу догадались, вчем дело. Смеются над стариком-то:
        —Редька редьку искал…
        Потом увидели, что вбалагане пожар начинался, давай ихругать обоих. Федюнькин отец зверем напарнишку накинулся, чуть непоколотил, дадедко Ефим застоял:
        —Постыдился бы мальчонку строжить! Без того онутебя боится домой ходить. Задразнили дазагрызли парнишка. Даикакая его вина? Я, поди-ко, оставался, — сменя испрашивай, коли утебя урон какой случился. Золу, видно, изтрубки высыпал согоньком — вот изагорелось. Моя оплошка — мой иответ.
        Отчитал так-то федюнькиного отца, потом иговорит парнишку, как никого избольших близко небыло:
        —Эх, Тюньша, Тюньша! Смеется над нами Поскакушка. Другой раз случится увидеть, так ейвглаза надо плюнуть. Пускай людей спути несбивает данасмех неставит!
        Федюнька свое заладил:
        —Дедо, она несозла. Филин ейвредит.
        —Твое дело, — говорит Ефим, — атолько ябольше ямы бить нестану. Побаловался — ихватит. Немолодые мои годы — заПоскакушкой скакать.
        Ну, разворчался старик, аФедюньке все Поскакушки жаль.
        —Ты, дедо, несердись нанее! Вон она какая веселая дахорошая. Счастье бы нам открыла, кабы нефилин.
        Про филина дедко Ефим промолчал, анаПоскакушку все ворчит:
        —То-то она счастье тебе открыла! Хоть домой неходи!
        Сколько ниворчит дедко Ефим, аФедюнька свое:
        —Акак она, дедо, ловко пляшет!
        —Пляшет-то ловко, данам отэтого нежарко — нехолодно, иглядеть неохота.
        —Аябы хоть сейчас поглядел! — вздохнул Федюнька. Потом испрашивает:
        —Аты, дедо, отворотишься? Ипоглядеть тебе нелюбо?
        —Как нелюбо? — проговорился дедко, даспохватился идавай опять строжить Федюньку: — Охиупорный тыпарнишко! Ох, иупорный! Что вголовенку попало, тоизасело! Будешь вот, что мое же дело, — всю жизнь мыкаться, засчастьем гоняться, аего, может, вовсе инету.
        —Как нету, коли ясвоими глазами видел.
        —Ну, как знаешь, аятебе непопутчик! Набегался. Ноги заболели.
        Поспорили, адружбу вести неперестали. Дедко Ефим по работе сноровлял Федюньке, показывал, авсвободный час овсяких случаях рассказывал. Учил, значит, как жить-то надо. Исамые веселые уних тедни были, как они вдвоем наприиске оставались.
        Зима загнала старателей по домам. Рассовал ихприказчик довесны по работам, куда пришлось, аФедюнька по малолетству дома остался. Только ему дома-то несладко. Тут еще новая беда пришла: отца назаводе покалечило. Вбольничную казарму его унесли. Нижив нимертв лежит. Мачеха ивовсе медведицей стала, — загрызла Федюньку. Терпел он, терпел, даиговорит:
        —Пойду, нето, якдедку Ефиму жить.
        А мачехе что?
        —Провались ты, — кричит, — хоть кПоскакушке своей.
        Надел тут Федюня пимишки, шубейку-ветродуйку покромкой покрепче затянул. Хотел отцовскую шапку надеть, дамачеха недала. Натянул тогда свою, изкоторой давно вырос, ипошел.
        На улице первым делом парнишки налетели, дразниться стали:
        —Тюнька Поскакушка! Тюнька Поскакушка! Скажи про девчонку!
        Федюня, знай, идет своей дорогой. Только исказал:
        —Эх вы! Несмысленыши!
        Ребятам что-то стыдно стало. Они уж вовсе по-доброму спрашивают:
        —Тыкуда это?
        —Кдедку Ефиму.
        —КЗолотой редьке?
        —Кому Редька — мне дедко.
        —Далеко ведь! Еще заблудишься.
        —Знаю, поди-ко, дорогу.
        —Ну, замерзнешь. Вишь, стужа какая, аутебя ирукавиц нет.
        —Рукавиц нет, даруки есть, ирукава неотпали. Засуну руки врукава — только идела. Недогадались!
        Ребятам занятно показалось, как Федюнька разговаривает, они истали спрашивать по-хорошему:
        —Тюньша! Ты, правда, Поскакушку вогне видел?
        —Ивогне видел, ивдыму видел. Может, еще где увижу, дарассказывать недосуг, — сказал Федюнька, даизашагал дальше.
        Дедко Ефим толи вКосом Броду, толи вСеверной жил. Насамом выезде, сказывают, избушка стояла. Еще перед окошком сосна бортевая росла. Далеконько все ж таки, авремя холодное — самая середина зимы. Подзамерз наш Федюнюшка. Ну, дошагал все ж таки. Только ему задверную скобку взяться, вдруг слышит:
        —Фи-т-ть! й-ю-ю-у…
        Оглянулся — надороге снежок крутится, авнем чуть метлесит клубочек, ипохож тот клубочек наПоскакушку.
        Побежал Федюня поближе разглядеть, аклубочек уж далеко. Федюня заним, онтого дальше. Бежал-бежал заклубочком, даизабрался внезнакомое место. Глядит — пустоплесье какое-то, акругом лес густой. Посредине пустоплесья береза старая, будто ивовсе неживая. Снегу около нее намело гора-горой. Клубочек подкатился кэтой березе давокруг нее икружится.
        Федюнька вазарте-то непоглядел, что тут итропочки нет, полез по цельному снегу. «Столько, — думает, — бежал, неуж спятиться!»
        Добрался-таки доберезы, аклубочек ирассыпался. Снеговой пылью Федюньке вглаза брызнул.
        Чуть незаревел отобиды Федюнька. Вдруг усамой его ноги снег воронкой доземли протаял. Видит Федюнька, — надне-то воронки Поскакушка. Веселенько поглядела, усмехнулась ласково, платочком махнула ипошла плясать, аснег-то отнее бегом побежал. Где ейножку поставить, там трава зеленая дацветы лесные.
        Обошла круг — тепло Федюньке стало, аПоскакушка шире дашире круг берет, сама подрастает, иполянка вснегу все больше дабольше. Наберезе уж листочки зашумели. Поскакушка того больше старается, припевать стала:
        У меня тепло!
        У меня светло!
        Красно летичко!
        А сама волчком даволчком — сарафанчик пузырем. Когда ростом сФедюнькой выровнялась, полянка вснегу вовсе большая стала, анаберезе птички запели.
        Жарынь, как всамый горячий день летом. УФедюньки сносу пот каплет. Шапчонку свою Федюнька давно снял, хотел ишубенку сбросить. Поскакушка иговорит:
        —Ты, парень, побереги тепло-то! Лучше отом подумай, как назад выберешься!
        Федюнька наэто иотвечает:
        —Сама завела — сама выведешь!
        Девчонка смеется:
        —Ловкий какой! Аесли мне недосуг?
        —Найдешь время! Яподожду!
        Девчонка тогда иговорит:
        —Возьми-ко лучше лопатку. Она тебя вснегу согреет идомой выведет.
        Поглядел Федюнька — уберезы лопатка старая валяется. Изоржавела вся, ичеренок расколотый. Взял Федюнька лопатку, аПоскакушка наказывает:
        —Гляди, изрук невыпусти! Крепче держи! Дадорогу-то примечай! Назад тебя лопата неповедет. Аведь придешь весной-то?
        —Акак же? Непременно прибежим сдедком Ефимом. Как весна — так мыитут. Тытоже приходи поплясать.
        —Невремя мне. Сам уж пляши, адедко Ефим пусть притопывает!
        —Какая утебя работа?
        —Невидишь? Зимой лето делаю датаких, как ты, работничков забавляю. Думаешь — легко?
        Сама засмеялась, вернулась волчком иплаточком махнула, как свистнула:
        —Фи-т-ть! й-ю-ю-у…
        И девчонки нет, иполянки нет, ибереза стоит голым — голешенька, как неживая. Навершине филин сидит. Кричать — некричит, абашкой ворочает. Вокруг березы снегу намело гора — горой. Вснегу чуть непо горло провалился Федюнька илопаткой нафилина машет. Отпоскакушкина лета только иосталось, что черенок уФедюньки вруках вовсе теплый, даже горячий. Арукам тепло — ивсему телу весело.
        Потянула тут лопата Федюньку исразу изснега выволокла. Сперва Федюнька чуть невыпустил лопату изрук, потом наловчился, идело гладко пошло. Где пешком залопатой идет, где волоком тащится. Забавно это Федюньке, априметки ставить незабывает. Это ему тоже легонько далось. Чуть подумает засечку сделать, лопатка сейчас тюк-тюк, — идве ровнешеньких зарубочки готовы.
        Привела лопатка Федюню кдеду Ефиму затемно. Старик уже напечь залез.
        Обрадовался, конечно, стал спрашивать, как дачто. Рассказал Федюнька про случай, астарик неверит. Тогда Федюнька иговорит:
        —Посмотри вон лопатку-то! Всенках она поставлена.
        Принес дедко Ефим лопатку, даиуглядел — по ржавчине-то золотые таракашки посажены. Целых шесть штук.
        Тут дедко поверил маленько испрашивает:
        —Аместо найдешь?
        —Как, — отвечает, — ненайти, коли дорога замечена.
        На другой день дедко Ефим раздобыл лыжи узнакомого охотника.
        Сходили честь-честью. По зарубкам-то ловко доместа добрались. Вовсе повеселел дедко Ефим. Сдал онзолотых таракашков тайному купцу, ипрожил тузиму безбедно.
        Как весна пришла, побежали кстарой березе. Ну, ичто? Спервой лопатки такой песок пошел, что хоть непромывай, апрямо руками золотины выбирай. Дедко Ефим даже поплясал нарадостях.
        Прихранить богатство несумели, конечно. Федюнька — малолеток, аЕфим хоть старик, атоже простота.
        Народ совсех сторон кинулся. Потом, понятно, всех согнали начисто, ибарин засебя это место перевел. Недаром, видно, филин башкой-то ворочал. Все-таки дедко Ефим сФедюнькой хлебнули маленько изпервого ковшичка. Годов спяток вдостатке пожили. Вспоминали Поскакушку.
        —Еще бы показалась разок!
        Ну, неслучилось больше. Априиск тот ипосейчас зовется Поскакушинский.[Огневушка-поскакушка - Сказ опубликован впервые влитературно-художественном сборнике для детей «Морозко», Свердлгиз, 1940. Это произведение принадлежит кгруппе сказов «детского тона». П.Бажов указывал, что его сказы заметно распадаются наразные группы: «детского тона» — «Огневушка-Поскакушка», например, и«взрослого тона» — «Каменный цветок», исторические рассказы — «Марков камень».]
        Голубая змейка
        Росли внашем заводе два парнишечка, по близкому соседству: Ланко Пужанко даЛейко Шапочка.
        Кто изачто имтакие прозвания придумал, это сказать неумею. Меж собой эти ребята дружно жили. Под — стать подобрались. Умишком вровень, силенкой вровень, ростом игодами тоже. Ивжитье большой различки небыло. УЛанка отец рудобоем был, уЛейка назолотых песках горевал, аматери, известно, по хозяйству мытарились. Ребятам инечем было друг перед дружкой погордиться.
        Одно уних несходилось. Ланко свое прозвище заобиду считал, аЛейку лестно казалось, что его — этак ласково зовут — Шапочка. Нераз уматери припрашивал.
        —Тыбы, мамонька, сшила мне новую шапку! Слышишь, — люди меня Шапочкой зовут, ауменя тятин малахай, даитот старый.
        Дружбе ребячьей это немешало. Лейко первый вдраку лез, коли кто обзовет Ланка Пужанком.
        —Какой онтебе Пужанко? Кого испугался?
        Так вот иросли парнишечки рядком даладком. Рассорки, понятно, случались, даненадолго. Промигаться неуспеют, опять вместе.
        И тоуребят вровень пришлось, что оба последними всемьях росли.
        Повольготнее таким-то. Смалыми неводиться. Отснегу доснегу домой только поесть дапоспать прибегут. Мало ли втупору уребят всякого дела: вбабки поиграть, вгородки, шариком, порыбачить тоже, покупаться, заягодами, загрибами сбегать, все горочки облазить, пенечки наодной ноге обскакать. Утянутся издома сутра — ищи их! Только этих ребят небольно искали. Как вечером прибегут домой, так наних поварчивали:
        —Пришел, наше шатало! Корми-ко его!
        Зимой по-другому приходилось. Зима, известно, всякому зверю хвост подожмет илюдей необойдет. Ланка сЛейком зима по избам загоняла. Одежонка, видишь, слабая, обувка жиденькая, — недалеко вних ускочишь. Только ихватало тепла изизбы визбу перебежать.
        Чтоб большим под руку неподвертываться, забьются оба наполати датам ипосиживают. Двоим-то все-таки веселее. Когда ипоиграют, когда про лето вспоминают, когда просто слушают, очем большие говорят. Вот раз сидят этак-то, аклейковой сестре Марьюшке подружки набежали. Время кновому году подвигалось, апо девичьему обряду втупору про женихов ворожат. Девчонки изатеяли такую ворожбу. Ребятам любопытно поглядеть, даразве подступишься. Близко непускают, аМарьюшка по-свойски еще подзатыльников надавала.
        —Уходи насвое место!
        Она, видишь, эта Марьюшка изсердитеньких была. Который год вневестах, аженихов небыло. Девушка будто ивовсе хорошая, дамаленько косоротенька. Изъян вроде иневелик, апарни все же браковали ееиз-за этого. Ну, она исердилась.
        Забились ребята наполати, пыхтят дапомалкивают, адевчонкам весело. Золу сеют, муку по столешнице раскатывают, угли перекидывают, вводе брызгаются. Перемазались все, свизгом хохочут одна над другой, только Марьюшке невесело. Она, видно, изверилась вовсякой ворожбе, говорит:
        —Пустяк это. Одна забава.
        Одна подружка наэто искажи:
        —По-доброму-то ворожить боязно.
        —Акак? — спрашивает Марьюшка.
        Подружка ирассказала:
        —Отбабушки слыхала, — самое правильное гадание будет такое. Надо вечером, как все уснут, свой гребешок наниточке повесить наповетях, анадругой день, когда еще никто непробудился, снять этот гребешок, — тут все иувидишь.
        Все любопытствуют — как? Адевчонка объясняет:
        —Коли вгребешке волос окажется — втот год замуж выйдешь. Неокажется волоса — нет твоей судьбы. Ипро тодогадаться можно, какой волосом муж будет.
        Ланко сЛейком приметили этот разговор итосмекнули, что Марьюшка непременно так ворожить станет. Аоба вобиде нанее заподзатыльники-то. Ребята исговорились:
        —Подожди! Мытебе припомним!
        Ланко втот вечер домой ночевать непошел, уЛейка наполатях остался. Лежат, будто похрапывают, асами друг дружку кулачонками вбока подтыкают: гляди, неусни!
        Как большие все уснули, ребята слышат, — Марьюшка всенки вышла. Ребята заней иуглядели, как она наповети залезала ивкотором месте там возилась. Углядели ипоскорее визбу. Заними следом Марьюшка прибежала. Дрожит, зубами чакает. Толи ейхолодно, толи боязно. Потом легла, поежилась маленько и, слышно стало, — уснула. Ребятам того инадо. Слезли сполатей, оделись, как пришлось, итихонько вышли изизбы. Что делать, обэтом они уж сговорились.
        У Лейка, видишь, мерин был, неточалый, нетобурый, звали его Голубко. Ребята ипридумали этого мерина марьюшкиным гребешком вычесать. Наповетях-то ночью боязно, только ребята один перед другим храбрятся. Нашли наповетях гребешок, начесали сГолубка шерсти игребешок наместо повесили. После этого визбу пробрались икрепко-накрепко заснули. Пробудились позднехонько. Избольших визбе одна лейкова мать была, — упечки топталась.
        Пока ребята спали, тут вот что случилось. Марьюшка утром поднялась раньше всех идостала свой гребешок. Видит — волосу много. Обрадовалась — жених кудрявый будет. Побежала кподружкам похвастаться. Теглядят — что-то невовсе ладно. Дивятся, какой волос чудной. Ниуодного знакомого парня такого невидывали. Потом одна разглядела вгребешке силышко отконского хвоста. Подружки идавай хохотать над Марьюшкой.
        —Утебя, — говорят, — женихом-то Голубко оказался.
        Марьюшке это забольшую обиду, она разругалась сподружками, ате, знай, хохочут. Кличку ейобъявили: Голубкова невеста.
        Прибежала Марьюшка домой, жалуется матери — вот какое горе приключилось, аребята помнят вчерашние подзатыльники исполатей поддразнивают:
        —Голубкова невеста, Голубкова невеста!
        Марьюшка тут вовсе разревелась, амать смекнула, чьих это рук дело, закричала наребят:
        —Что вы, бесстыдники, наделали! Без того унас девку женихи обходят, авыеенасмех поставили.
        Ребята поняли — вовсе неладно вышло, давай перекоряться:
        —Это тыпридумал!
        —Нет, ты!
        Марьюшка изэтих перекоров тоже поняла, что ребята ейтакую штуку подстроили, кричит им:
        —Чтоб вам самим голубая змейка привиделась!
        Тут опять наМарьюшку мать напустилась:
        —Замолчи, дура! Разве можно такое говорить? Навесь дом беду накличешь!
        Марьюшка вответ наэто свое говорит:
        —Мне что доэтого! Неглядела бы набелый свет!
        Хлопнула дверью, выбежала вограду идавай там снеговой лопатой Голубка гонять, будто онвчем провинился. Мать вышла, сперва пристрожила девку, потом визбу увела, уговаривать стала. Ребята видят, — недоних тут, утянулись кЛанку. Забились там наполати ипосиживают смирнехонько. Жалко имМарьюшку, ачем теперь поможешь. Иголубая змейка вголовенках застряла. Шепотом спрашивают один удругого.
        —Лейко, тынеслыхал про голубую змейку?
        —Нет, аты?
        —Тоже неслыхивал.
        Шептали, шептали, решили убольших спросить, когда дело маленько призамнется. Так исделали. Как марьюшкина обида позабылась, ребята идавай разузнавать про голубую змейку. Кого ниспросят, теотмахиваются: — незнаю, даеще грозятся:
        —Возьму вот прут даотважу обоих! Забудете отаком спрашивать!
        Ребятам отэтого еще любопытнее стало: что зазмейка такая, про которую испрашивать нельзя?
        Нашли-таки случай. По праздничному делу уЛанка отец пришел домой порядком выпивши исел уизбушки назавалинке. Аребята знали, что онвтакое время поговорить больно охоч. Ланко иподкатился.
        —Тятя, тывидал голубую змейку?
        Отец, хотя сильно выпивши был, даже отшатнулся, потрезвел изаклятье сделал.
        —Чур, чур, чур! Неслушай, наша избушка-хороминка! Нетут слово сказано!
        Пристрожил ребят, чтоб напредки такого неговорили, асам все-таки выпивши, поговорить-то ему охота. Посидел так, помолчал, потом иговорит:
        —Пойдемте набережок. Там свободнее про всякое сказывать.
        Пришли набережок, закурил ланков отец трубку, оглянулся навсе стороны иговорит:
        —Так ибыть, скажу вам, атоеще беды наделаете своими разговорами. Вот слушайте!
        Есть внаших краях маленькая, голубенькая змейка. Ростом небольше четверти идотого легонькая, будто вней вовсе никакого весу нет. По траве идет, так ниодна былинка непогнется. Змейка эта неползает, как другие, асвернется колечком, головенку выставит, ахвостиком упирается иподскакивает, датак бойко, что недогонишь ее. Когда она этак-то бежит, вправо отнее золотая струя сыплется, авлево черная-пречерная. Одному увидеть голубую змейку прямое счастье: наверняка верховое золото окажется, где золотая струя прошла. Имного его. Поверху большими кусками лежит. Только оно тоже сподводом. Если лишку захватишь, дахоть капельку сбросишь, все впростой камень повернется. Второй раз тоже непридешь, потому место сразу забудешь.
        Ну, акогда змейка двоим-троим, либо целой артели покажется, тогда вовсе черная беда. Все перессорятся итакими ненавистниками друг дружке станут, что досмертоубийства дело дойдет. Уменя отец накаторгу ушел из-за этой голубой змейки. Сидели как-то артелью иразговаривали, аона ипокажись. Тут уних ипошла неразбериха. Двоих насмерть вдраке убили, остальных пятерых накаторгу угнали. Изолота никакого неоказалось. Потому вот про голубую змейку инеговорят: боятся, как бы она непоказалась при двоих, либо троих. Апоказаться она везде может: влесу ивполе, визбе инаулице. Даеще сказывают, будто голубая змейка иной раз человеком прикидывается, только узнать еевсе-таки можно. Как идет, так даже насамом мелком песке следов неоставляет. Трава, итапод ней негнется. Это первая примета, авторая такая: изправого рукава золотая струя бежит, излевого — черная пыль сыплется.
        Наговорил этак-то ланков отец инаказывает ребятам:
        —Смотрите, никому обэтом неговорите ивдвоем про голубую змейку вовсе даже непоминайте. Когда водиночку случится быть икругом людей невидно, тогда хоть криком кричи.
        —Акак еезвать? — спрашивают ребята.
        —Этого, — отвечает, — незнаю. Аесли бы знал, тоже бы несказал, потому опасное это дело.
        На том разговор икончился. Ланков отец еще раз настрого наказал ребятам помалкивать ивдвоем про голубую змейку даже непоминать. Ребята сперва сторожились, один другому напоминал:
        —Тыгляди, про эту штуку неговори инедумай, как сомной вместе. Водиночку надо.
        Только как быть, когда Лейко сЛанком всегда вместе иголубая змейка ниутого, ниудругого сума неидет? Время ктеплу подвинулось. Ручейки побежали. Первая весенняя забава около живой воды повозиться: лодочки пускать, запруды строить, меленки водой крутить. Улица, по которой ребята жили, крутиком кпруду спускалась. Весенние ручейки тут скоро сбежали, аребята вэту игру ненаигрались. Что делать? Они взяли по лопатке, даипобежали зазавод. Там, дескать, излесу еще долго ручейки бежать будут, налюбом поиграть можно. Так оно ибыло. Выбрали ребята подходящее место идавай запруду делать, дапоспорили, кто лучше умеет. Решили наделе проверить: каждому водиночку плотнику сделать. Вот иразошлись по ручью-то. Лейко пониже. Ланко повыше шагов, поди, наполсотни. Сперва перекликались.
        —Уменя, смотри-ко!
        —Ауменя! Хоть завод строй!
        Ну, все-таки работа. Оба крепко занялись, помалкивают, стараются, как лучше сделать. УЛейка привычка была что-нибудь припевать заработой. Ониподбирает разные слова, чтобы всклад вышло:
        Эй-ка, эй-ка, Голубая змейка!
        Объявись, покажись!
        Колеском покрутись!
        Только пропел, видит — нанего сгорки голубенькое колеско катится. Дотого легонькое, что сухие былинки, итепод ним несгибаются. Как ближе подкатилось, Лейко разглядел: это змейка колечком свернулась, головенку вперед уставила, данахвостике иподскакивает. Отзмейки водну сторону золотые искры летят, вдругую черные струйки брызжут. Глядит наэто Лейко, аЛанко ему кричит:
        —Лейко, гляди-ко, вон она — голубая змейка!
        Оказалось, что Ланко это же самое видел, только змейка кнему из-под горки поднималась. Как Ланко закричал, так голубая змейка ипотерялась куда-то. Сбежались ребята, рассказывают друг другу, хвалятся:
        —Яиглазки разглядел!
        —Аяхвостик видел. Она имупрется иподскочит.
        —Думаешь, яневидел? Изколечка-то чуть высунулся.
        Лейко, как онвсе-таки поживее был, побежал ксвоему прудику залопаткой.
        —Сейчас, — кричит, — золота добудем!
        Прибежал слопаткой итолько хотел ковырнуть землю стой стороны, где золотая струя прошла, Ланко нанего налетел.
        —Что тыделаешь? Загубишь себя! Тут, поди-ко, черная беда рассыпана!
        Подбежал кЛейку идавай его отталкивать. Тот свое кричит, упирается. Ну, иразодрались ребята. Ланку сгорки сподручнее, ониоттолкал Лейка подальше, асам кричит:
        —Недопущу втом месте рыться. Себя загубишь. Надо сдругой стороны.
        Тут опять Лейко набросился.
        —Никогда этого небудет! Загинешь там. Сам видел, как втусторону черная пыль сыпалась.
        Так вот идрались. Один другого остерегает, асами тумаки дают. Дореву дрались. Потом разбираться стали, даипоняли, вчем штука: видели змейку сразных сторон, потому правая слевой инесходятся. Подивились ребята.
        —Как она нам головы закружила! Обоим навстречу показалась. Насмеялась над нами, додраки довела, акместу инеподступишься. Вдругой раз, непрогневайся, непозовем. Умрем, анепозовем!
        Решили так, асами только отом идумают, чтобы еще раз поглядеть наголубую змейку. Укаждого науме итобыло: непопытать ли водиночку. Ну, боязно, даиперед дружком как-то нескладно. Недели две, атоибольше все-таки оголубой змейке неразговаривали. Лейко начал:
        —Ачто если нам еще раз голубую змейку позвать? Только чтоб содной стороны глядеть.
        Ланко добавил:
        —Ичтоб недраться, асперва разобрать, нет ли тут обмана какого!
        Сговорились так, захватили издома по кусочку хлеба дапо лопатке ипошли настарое место. Весна втом году дружная стояла. Прошлогоднюю ветошь всю зеленой травой закрыло. Весенние ручейки давно пересохли. Цветов много появилось. Пришли ребята кстарым своим запрудам, остановились улейкиной иначали припевать:
        Эй-ка, эй-ка, Голубая змейка!
        Объявись, покажись!
        Колеском покрутись!
        Стоят, конечно, плечо вплечо, как уговорились. Оба босиком по теплому времени. Неуспели кончить припевку, отлайковой запруды показалась голубая змейка. По молодой-то траве скоренько поскакивает. Направо отнее густое облачко золотой искры, налево — такое же густое — черной пыли. Катит змейка прямо наребят. Они уже разбегаться хотели, даЛейко смекнул, ухватил Ланка запояс, поставил перед собой ишепчет:
        —Негоже начерной стороне оставаться!
        Змейка все же ихперехитрила, — меж ног уребят прокатила. Укаждого одна штанина золоченой оказалась, другая как дегтем вымазана. Ребята этого незаметили, смотрят, что дальше будет. Голубая змейка докатила добольшого пня итут куда-то подевалась.
        Подбежали, видят: пень содной стороны золотой стал, асдругой черным-чернехонек итоже твердый, как камень. Около пня дорожка изкамней, направо желтые, налево черные.
        Ребята, конечно, незнали вескости золотых камней. Ланко сгоряча ухватил один ичует — ой, тяжело, недонести такой, абросить боится. Помнит, что отец говорил: сбросишь хоть капельку, все впростой камень перекинется. Оникричит Лейку:
        —Поменьше выбирай, поменьше! Этот тяжелый!
        Лейко послушался, взял поменьше, аонтоже тяжелым показался. Тут онпонял, что уЛанка камень вовсе непод силу, иговорит:
        —Брось, атонадорвешься!
        Ланко отвечает:
        —Если брошу, все впростой камень обернется.
        —Брось, говорю! — кричит Лейко, аЛанко упирается: нельзя.
        Ну, опять дракой кончилось. Подрались, наревелись, подошли еще раз посмотреть напенек данакаменную дорожку, аничего неоказалось. Пень, как пень, аникаких камней, низолотых, нипростых, вовсе нет. Ребята исудят:
        —Обман один эта змейка. Никогда больше думать оней небудем.
        Пришли домой, там имзаштаны попало. Матери отмутузили того идругого, асами дивятся.
        —Как-то импособит ивымазаться наодин лад! Одна штанина вглине, другая — вдегтю! Ухитриться тоже надо!
        Ребята после этого вовсе наголубую змейку сердились.
        —Небудем оней говорить!
        И слово свое твердо держали. Ниразу стой поры уних разговору оголубой змейке небыло. Даже втоместо, где еевидели, ходить перестали.
        Раз ребята ходили заягодами. Набрали по полной корзиночке, вышли напокосное место исели тут отдохнуть. Сидят вгустой траве, разговаривают, укого больше набрано даукого ягода крупнее. Нитот, нидругой оголубой змейке инеподумал. Только видят — прямо кним через покосную лужайку идет женщина. Ребята сперва этого впримету невзяли. Мало ли женщин влесу вэту пору: кто заягодами, кто по покосным делам. Одно показалось имнепривычным: идет, как плывет, совсем легко. Поближе подходить стала, ребята разглядели — ниодин цветок, ниодна травинка под ней несогнутся. Итоуглядели, что справой стороны отнее золотое облачко колышется, аслевой — черное. Ребята иуговорились:
        —Отвернемся. Небудем смотреть! Атоопять додраки доведет.
        Так исделали. Повернулись спинами кженщине, сидят иглаза зажмурили. Вдруг ихподняло. Открыли глаза, видят — сидят натом же месте, только примятая трава поднялась, акругом два широких обруча, один золотой, другой чернокаменный. Видно, женщина обошла ихкругом даизрукавов инасыпала. Ребята кинулись бежать, дазолотой обруч непускает: как перешагивать — онподнимется, иподнырнуть тоже недает. Женщина смеется:
        —Измоих кругов никто невыйдет, если сама неуберу.
        Тут Лейко сЛанком взмолились:
        —Тетенька, мытебя незвали.
        —Ая, — отвечает, — сама пришла поглядеть наохотников добыть золото без работы.
        Ребята просят:
        —Отпусти, тетенька, мыбольше небудем. Ибез того два раза подрались из-за тебя!
        —Невсякая, — говорит, — драка человеку впокор, заиную инаградить можно. Выпо-хорошему дрались. Неиз-за корысти либо жадности, адруг дружку охраняли. Недаром золотым обручем отчерной беды вас отгородила. Хочу еще испытать.
        Насыпала изправого рукава золотого песку, излевого черной пыли, смешала наладони, истала унее плитка чернозолотого камня. Женщина эту плитку прочертила ногтем, иона распалась надве ровнешенькие половинки. Женщина подала половинки ребятам иговорит:
        —Коли который хорошее другому задумает, утого плиточка золотой станет, коли — пустяк, выйдет бросовый камешок.
        У ребят давно насовести лежало, что они Марьюшку сильно обидели. Она хоть стой поры ничего имнеговаривала, аребята видели: стала она вовсе невеселая. Теперь ребята про это ивспомнили, икаждый пожелал:
        —Хоть бы поскорее прозвище Голубкова невеста забылось ивышла бы Марьюшка замуж!
        Пожелали так, иплиточки уобоих стали золотые. Женщина улыбнулась.
        —Хорошо подумали. Вот вам заэто награда. Иподает импо маленькому кожаному кошельку сременной завязкой.
        —Тут, — говорит, — золотой песок. Если большие станут спрашивать, где взяли, скажите прямо: «голубая змейка дала, дабольше ходить заэтим невелела». Непосмеют дальше разузнавать.
        Поставила женщина обручи наребро, облокотилась назолотой правой рукой, начерный — левой ипокатила по покосной лужайке. Ребята глядят — неженщина это, аголубая змейка, иобручи впыль перешли. Правый — взолотую, левый вчерную.
        Постояли ребята, запрятали свои золотые плиточки дакошелечки по карманам ипошли домой. Только Ланко промолвил:
        —Нежирно все-таки отвалила нам золотого песку.
        Лейко наэто иговорит:
        —Столько, видно, заслужили.
        Дорогой Лейко чует — сильно потяжелело унего вкармане. Еле вытащил свой кошелек, — дотого онвырос. Спрашивает уЛанка:
        —Утебя тоже кошелек вырос?
        —Нет, — отвечает, — такой же, как был.
        Лейку неловко показалось перед дружком, что песку уних непоровну, ониговорит:
        —Давай отсыплю тебе.
        —Нучто ж, — отвечает, — отсыпь, если нежалко.
        Сели ребята близ дороги, развязали свои кошельки, хотели выровнять, даневышло. Возьмет Лейко изсвоего кошелька горсточку золотого песку, аонвчерную пыль перекинется. Ланко тогда иговорит:
        —Может, все-то опять обман.
        Взял щепотку изсвоего кошелечка. Песок как песок, настоящий золотой. Высыпал щепотку Лейку вкошелек — перемены невышло. Тогда Ланко ипонял: обделила ею голубая змейка зато, что пожадничал надаровщину. Сказал обэтом Лейку, икошелек наглазах стал прибывать. Домой пришли оба сполнехонькими кошельками, отдали свой песок изолотые плиточки семейным ирассказали, как голубая змейка велела.
        Все, понятно, радуются, ауЛейка вдоме еще новость: кМарьюшке приехали сваты издругого села. Марьюшка веселехонька бегает, ирот унее вполной исправе. Отрадости, что ли? Жених, верно, какой-то чубарый волосом, апарень веселый, кребятам ласковый. Скоренько сним сдружились.
        Голубую змейку стой поры ребята никогда невызывали. Поняли, что она сама наградой прикатит, если заслужишь, иоба удачливы всвоих делах были. Видно, помнила ихзмейка ичерный свой обруч отних золотым отделяла.[Голубая змейка - Сказ — той же группы, что и«Огневушка-Поскакушка», «Серебряное копытце» ит. д. Опубликован впервые виздании книжки-малышки в1945 г. Свердлгизом. Над этим сказом П. Бажов работал с1943 г., хотя сдал его впечать лишь спустя два года. Это говорит отворческой взыскательности писателя.]
        Ключ земли
        К этому ремеслу — камешки-то искать — приверженности небыло. Случалось, конечно, нахаживал, датолько так… без понятия. Углядишь насмывке галечку согоньком, нуиприберешь, апотом уверного человека спрашиваешь — похранить иль выбросить?
        С золотом-то куда проще. Понятно, иузолота сорт есть, даненатустать, как укамешков. По росту дапо весу ихвовсе неразберешь. Иной, глядишь, большенький, другой много меньше, оба ровно по-хорошему блестят, анаповерку выходит разница. Большой-то запятак неберут, акмаленькому тянутся: он, дескать, небывалой воды, тут игра будет.
        Когда итого смешнее. Купят утебя камешок ипри тебе же половину отшибут ивсор бросят. Это, — говорят, — только делу помеха: куст темнит. Изостатка еще половину сточат, даихвалятся: теперь всамый раз вода обозначилась ипри огне тухнуть нестанет. Иверно, камешок вышел махонький, авовсе живенький, — ровно смеется. Ну, ицена унего тоже переливается: услышишь — ахнешь. Вот ипойми вэтом деле!
        А разговоры эти, какой камень здоровье хранит, какой сон оберегает, либо там тоску отводит ипротча, это все, по моим мыслям, отбезделья рукоделье, при пустой беседе язык почесать, ибольше ничего. Только один сказ окамешках отсвоих стариков перенял. Этот, видать, орешек сдобрым ядрышком. Кому по зубам — тот ираскусит.
        Есть, сказывают, вземле камень-одинец: другого такого нет. Неточто по нашим землям, иудругих народов никто того камня ненахаживал, аслух про него везде идет. Ну, все-таки этот камешок внашей земле. Это уж старики дознались. Неизвестно только, вкотором месте, даэто по делу иникчему, потому — этот камешок сам вруки придет кому надо. Втом иособинка. Через девчонку одну про это узнали. Так, сказывают, дело-то было.
        То ли под Мурзинкой, толи вдругом месте был большой рудник. Золото идорогие каменья тут выбирали. При казенном еще положении работы вели. Начальство вчинах даясных пуговках, палачи при полной форме, по барабану народ наработу гоняли, под барабан скрозь строй водили, прутьями захлестывали. Однем словом, мука-мученская.
        И вот промеж этой муки моталась девчушка Васенка. Она натом руднике иродилась, тут иросла, изимы зимовала. Мать-то уней вроде стряпухи при щегарской казарме была приставлена, апро отца Васенка вовсе незнала. Таким ребятам, известно, какое житье. Кому бы ивовсе помолчать надо, итот отмаяты-то своей, глядишь, кольнет, атоиколотушку даст: было бы наком злость сорвать. Прямо сказать, самой горькой жизни девчонка. Хуже сироты круглой. Иотработы ущитить еенекому. Ребенок еще, вожжи держать непод силу, аееуж ктаратайке нарядили: «Чем под ногами вертеться, вози-ко песок!»
        Как подрастать стала, — пехло вруки дасдругими девками-бабами наразборку песков выгонять стали. Ивот, понимаешь, открылся уэтой Васенки большой талан накамни. Чаще всех выхватывала, икамешок самый ловкий, вовсе дорогой.
        Девчонка без сноровки: найдет исразу начальству отдает. Те, понятно, рады стараться: который камешок вбанку, который себе вкарман, атоизащеку. Недаром говорится: что большой начальник вкармане унесет, томаленькому подальше прятать надо. АВасенку все похваливают, как сговорились. Прозвище ейпридумали — Счастливый Глазок. Какой начальник подойдет, тот первым делом испрашивает:
        —Ну, как, Счастливый Глазок? Обыскала что?
        Подаст Васенка находку, аначальник изатакает, как гусь наотлете:
        —Так-так, так-так. Старайся, девушка, старайся!
        Васенка, значит, истарается, даейэто исамой любопытно.
        Раз обыскала камешок впалец ростом, так все начальство сбежалось. Украсть даже никому нельзя стало, поневоле вказенный банк запечатали. Потом уж, сказывают, изцарской казны этот камешок вкотору-то заграницу ушел. Ну, неотом разговор…
        От Васенкиной удачи другим девкам-бабам несладко. Отначальства прижимка.
        —Почему уней много, аувас один пустяк даитого мало? Видно, глядите плохо.
        Бабешки, чем бы добром подучить Васенку, давай ееклевать. Вовсе житья девчонке нестало. Тут еще пес выискался — главный щегарь. Польстился, видно, наВасенкино счастье, даиобъявил:
        —Женюсь наэтой девчонке.
        Даром что сам давно зубы съел, иближе пяти шагов кнему неподходи: пропастиной разит, — изнутра протух, атоже гнусит:
        —Яте, девонька, благородьем сделаю. Понимай это ивсе камешки мне одному сдавай! Другим непоказывай вовсе.
        Васенка хоть высоконькая наногах была, аеще далеко доневест недотянула. Подлеток еще, годов может тринадцати, много четырнадцати. Даразве наэто поглядят, коли начальство велит. Сколь хочешь годов попы по книгам накинут. Ну, Васенка, значит, ииспужалась. Руки-ноги задрожат, как увидит этого протухлого жениха. Поскорее подает ему, какие камешки нашла, аонбормочет:
        —Старайся, Васена, старайся! Зимой-то намягкой перине спать будешь.
        Как отойдет, бабенки идавай Васенку шпынять, насмех поднимут, аона ибез того начасти бы разорвалась, кабы можно было. После барабана кматери вказарму забежит — того хуже. Мать-то, конечно, жалела девчушку, всяко еевыгораживала, давелика ли сила указарменной стряпухи, коли щегарь ейначальник ивсякий день может бабу под прутья доставить.
        До зимы все-таки Васенка провертелась, адальше невмоготу стало. Каждый день этот щегарь намать наступать стал:
        —Отдавай дочь добром, атохудо будет!
        Про малолетство ему инепоминай — бумажку отпопов внос тычет:
        —Еще что сплетешь? По книгам-то, небось, шестнадцать лет обозначено. Самые законные годы. Коли упрямство свое небросишь, пороть тебя завтра велю.
        Тут мать-то иподалась:
        —Неуйдешь, видно, доченька, отсвоей доли!
        А доченька что? Руки-ноги отнялись, слова сказать номожет. Кночи все-таки отошла исрудника побежала. Вовсе инесторожится, прямо по дороге зашагала, акуда — отом инеподумала. Лишь бы отрудника подальше. Погода-то тихая датеплая издалась, исвечера снег пошел. Ласковый такой снежок, ровно мелкие перышки просыпались. Дорога лесом пошла. Там, конечно, волки идругой зверь. Только Васенка никого небоится. Наторешилась:
        —Пускай лучше волки загрызут, лишь бы незапротухлого замуж.
        Вот она, значит, ишлепает дашлепает. Сперва-то вовсе ходко шла. Верст, поди, пятнадцать, атоивсе двадцать отхватила. Одежонка уней небольно справная, аитти нехолодно, жарко даже: снегу-то насыпало, почитай, надве четверти, еле ноги вытаскивает, — вот исогрелась. Аснег-то все идет даидет. Еще ровно дружнее стал. Богатство прямо. Васенка ипритомилась, изсил выбилась, данадороге исела.
        «Дай, — думает, — отдохну маленько», — атого понятия нет, что втакую погоду садиться наоткрытом месте — хуже всего.
        Сидит это, наснежок любуется, аонкней липнет далипнет. Посидела, аподняться инеможет. Только неиспугалась, про себя подумала:
        «Еще, видно, посидеть надо. Отдохнуть как следует».
        Ну, иотдохнула. Снегом-то еесовсем завалило. Как копешка среди дороги оказалась. Ивовсе отдеревнл близко.
        По счастью, наутро какому-то деревенскому, — онтоже летами маленько камешками дазолотом занимался, — случилось втусторону налошади дорогу торить. Лошадь инасторожилась, зафыркала, неподходит ккопешке-то. Старатель иразглядел, что человека засыпало. Подошел поближе, видит — ровно еще невовсе охолодал, руки гнутся. Подхватил Васенку давсани, прикрыл своим верхним тулупом идомой. Там сженой занялись отхаживать Васенку. Иведь отутовела. Глаза открыла ипальцы наруках разжала. Глядит, ауней вруке-то камешок большой блестит, чистой голубой воды. Старатель даже испугался, — еще вострог затакой посадят, — испрашивает:
        —Где взяла? Васенка иотвечает:
        —Сам вруку залетел.
        —Как так?
        Тогда Васенка ирассказала, как дело было.
        Когда ееуж вовсе стало засыпать снегом, вдруг открылся перед ней ходок вземлю. Неширокий ходок, итемненько тут, аитти можно: ступеньки видать итепло. Васенка иобрадовалась.
        «Вот где, — думает, — никому изруднишных меня ненайти», — истала опускаться по ступенькам. Долго спускалась ивышла набольшое-большое поле. Конца-краю ему невидно. Трава наэтом поле кустиками идеревья реденько, — все пожелтело, как осенью. Поперек поля река. Черным-чернехонька, инепошевельнется, как окаменела. Зарекой, прямо перед Васенкой, горочка небольшая, анаверхушке камни-голыши: посредине — как стол, акругом — как табуреточки. Непо человечьему росту, амного больше. Холодно тут ичего-то боязно.
        Хотела уж Васенка обратно податься, только вдруг загоркой искры посыпались. Глядит, — накаменном-то столе ворох дорогих камней оказался. Разными огоньками горят, ирека отних повеселее стала. Глядеть любо. Тут кто-то испрашивает:
        —Это накого? Снизу ему кричат:
        —Напростоту.
        И сейчас же камешки искорками вовсе стороны разлетелись. Потом загоркой опять огнем полыхнуло инакаменный стол камни выбросило. Много их. Неменьше, поди, сенного воза. Икамешки покрупнее. Кто-то опять спрашивает:
        —Это накого?
        Снизу кричат:
        —Натерпеливого.
        И, как тот раз, камешки полетели вовсе стороны. Ровно облако жучков поднялось. Татолько различна, что блестят по-другому. Одни красным отливают, другие зелеными огоньками посверкивают, голубенькие тоже, желтенькие… всякие. Итоже налету жужжат. Загляделась Васенка натех жучков, азагоркой опять огнем полыхнуло, инакаменном столе новый ворошок камней. Наэтот раз вовсе маленький, зато камни все крупные икрасоты редкой. Снизу кричат:
        —Это наудалого данасчастливый глаз.
        И сейчас же камешки, как мелкие пташечки, заныряли-полетели вовсе стороны. Над полем ровно фонарики запокачивались. Эти тихонько летят, неторопятся. Один камешок кВасенке подлетел да, как котенок головенкой, вруку иткнулся — тут, дескать, я, возьми!
        Разлетелись каменные птички, тихо датемно стало. Ждет Васенка, что дальше будет, ивидит — появился накаменном столе один камешок. Ровно вовсе простенький, напять граней: три продольных дадве поперечных. Итут сразу тепло дасветло стало, трава идеревья зазеленели, птички запели, ирека заблестела, засверкала, запоплескивала. Где голый песок был, там хлеба густые дарослые. Илюдей появилось многое множество. Давсе веселые. Кто будто исработы идет, атоже песню поет. Васенушка тут сама закричала:
        —Это кому, дяденьки?
        Снизу ейиответили:
        —Тому, кто верной дорогой народ поведет. Этим ключом-камнем тот человек землю отворит, итогда будет, как сейчас видела.
        Тут свет потух, иничего нестало.
        Старатель сженой сперва посомневались, потом думают, — откуда удевчонки вруке камешок оказался. Стали спрашивать, чья она даоткуда. Васенка иэто без утайки рассказала, асама просит:
        —Тетенька, дяденька, несказывайте про меня руднишным!
        Муж сженой подумали-подумали, даиговорят:
        —Ладно, живи унас… Ухраним как-нибудь, только звать станем Феней. Наэто имя тыиоткликайся.
        У них, видишь, своя девчонка недавно умерла: Феней звали. Как раз втех же годах. Инатонадеялись, что деревня ненаказенных, анадемидовских землях пришлась.
        Так оно ивышло. Барский староста, понятно, сразу прибылую заметил, даему что? Неотнего, поди-ко, сбежала. Лишний работник неубыток. Стал еенаработу наряжать.
        Конечно, ивдемидовской деревне сладкого было мало, авсе ненатустать, как наказенном руднике. Ну, икамешок, который вруке Васенки оказался, помог. Старатель сбыл-таки потихоньку этот камешок. Понятно, незанастоящую цену, авсе-таки хорошие деньги взял. Маленько ивздохнули. Как вполный возраст Васенка пришла, так вэтой же деревне изамуж захорошего парня вышла. Сним идостарости, прожила, детей ивнуков, вырастила.
        Старое свое имя дапрозвище Счастливый Глазок бабка Федосья, может, исама забыла, про рудник никогда невспоминала. Только вот когда осчастливых находках заговорят, всегда ввяжется.
        —Это, — говорит, — хитрости мало-хорошие камешки обыскать, данемного они нашему брату счастья дают. Лучше отом надо заботиться, как ключ земли поскорее вызволить.
        И тут расскажет:
        —Есть, дескать, камень — ключ земли. Довремени его никому недобыть: нипростому, нитерпеливому, ниудалому, нисчастливому. Авот когда народ по правильному пути засвоей долей пойдет, тогда тому, который передом идет инароду путь кажет, этот ключ земли сам вруки дастся. Тогда все богатства земли откроются иполная перемена жизни будет. Натонадейтесь![Ключ земли - Первоначальное название сказа — «Ключ камень», изменено писателем на«Ключ земли». Опубликован впервые вгазете «Уральский рабочий» 1 января 1940 г. В1946 г., когда писатель был выдвинут кандидатом вдепутаты Верховного Совета СССР отКрасноуфимского избирательного округа, сказ читался насобрании избирателей вдеревне Крылове.«После выступления доверенного лица колхозник Петр Григорьевич Булатов вспомнил историю своей деревни ирассказал оней несколько интересных случаев. Кто-то вэто время принес книгу „Малахитовая шкатулка“, итов. Крохалев обратился кучительнице: Почитайте, Дора Захаровна Тов. Русинова подошла поближе ксвету ипрочитала сказ „Ключ земли“. Вкомнате стало тихо. Дочитаны последние строки. Поднимается колхозник Павел Григорьевич
Семисынов. —Прочитайте последние слова еще раз, — говорит он. Несколько голосов поддерживают предложение. Учительница читает: «Есть, дескать, камень — ключ земли. Довремени его никому недобыть: нипростому, нитерпеливому, ниудалому, нисчастливому. Авот, когда народ по правильному пути засвоей долей пойдет, тогда тому, который передом идет инароду путь кажет, этот ключ земли сам вруки дастся.Тогда все богатства земли откроются иполная перемена жизни будет. Натонадейтесь!»Разговор снова переходит народную деревню. Замечательный сказ Павла Петровича возбудил услушателей чувство гордости советской Родиной, где под руководством мудрого вождя, отца иучителя товарища Сталина люди нашли ключ земли, открывают все новые иновые богатства, достают изнедр бесчисленные полезные ископаемые. —Мудрый товарищ Сталин дал нам счастливую жизнь, указал всему народу правильный путь. Этот ключ земли крепко держит всвоих руках советский народ использой его применяет, — говорит Петр Булатов — Впрекрасное время мыживем, хочется дольше жить итрудиться. Павел Петрович Бажов — достойный сын народа. Своей жизнью онпоказывает яркий
пример любви кРодине, ивдень выборов мысрадостью отдадим занего свои голоса. Все дружно поддерживают Петра Григорьевича» (газета «Уральский рабочий», 18 января 1946 г.).]
        Синюшкин колодец
        Жил внашем заводе парень Илья. Вовсе бобылем остался — всю родню схоронил. Иотвсех ему наследство досталось.
        От отца — руки даплечи, отматери — зубы даречи, отдеда Игната — кайла далопата, отбабки Лукерьи — особый поминок. Обэтом иразговор сперва. Она, видишь, эта бабка, хитрая была — по улицам перья собирала, подушку внучку готовила, данеуспела. Как пришло время умирать, позвала бабка Лукерья внука иговорит:
        —Гляди-ка, друг Илюшенька, сколь твоя бабка пера накопила! Чуть неполное решето! Даиперышки какие! Одно кодному — мелконькие дапестренькие, глядеть любо! Прими впоминок — пригодится! Как женишься дапринесет жена подушку, тебе инезазорно будет: невдиковинку-де мне — свои перышки есть, еще отбабки остались. Только тызаэтим негонись, заподушкой-то! Принесет — ладно, непринесет — нетужи. Ходи веселенько, работай крутенько, инасоломке нехудо поспишь, сладкий сон увидишь. Как худых думок вголове держать нестанешь, так ивсе утебя ладно пойдет, гладко покатится. Ибелый день взвеселит, итемна ноченька приголубит, икрасное солнышко обрадует. Ну, ахудые думки заведешь, тут хоть впень головой — все немило станет.
        —Про какие, — спрашивает Илья, — ты, бабушка, худые думки сказываешь?
        —Аэто, — отвечает, — про деньги дапро богатство. Хуже ихнету. Человеку оттаких думок одно расстройство дамаята напрасная. Чисто дапо совести ипера наподушку ненаскрести, неточто богатство получить.
        —Как же тогда, — спрашивает Илья, — про земельное богатство понимать? Неуж низачто считаешь? Бывает ведь…
        —Бывать-то бывает, только ненадежно дело: комочками приходит, пылью уходит, начеловека тоску наводит. Про это инедумай, себя небеспокой! Изземельного богатства, сказывают, одно чисто дакрепко. Это когда бабка Синюшка красной девкой обернется дасама своими рученьками человеку подаст. Адает Синюшка богатство гораздому даудалому, дапростой душе. Больше никому. Вот тыипопомни, друг Илюшенька, этот мой последний наказ.
        Поклонился тут Илья бабке.
        —Спасибо тебе, бабка Лукерья, заперья, апуще того занаставленье. Век его незабуду.
        Вскорости умерла бабка… Остался Илюха один-одинешенек, сам большой, сам маленький. Тут, конечно, похоронные старушонки набежали, покойницу обмыть, обрядить, напогост проводить. Они — эти старушонки — тоже неотсладкого житья по покойникам бегают. Одно выпрашивают, другое выглядывают. Живо все бабкино обзаведенье по рукам расхватали. Воротился Илья смогильника, авизбе унего голым — голехонько. Только тоиесть, что сам сейчас наспицу повесил: зипун дашапка. Кто-то ибабкиным пером покорыстовался: начисто выгреб изрешета. Только три перышка врешетке зацепились. Одно беленькое, одно черненькое, одно рыженькое.
        Пожалел Илья, что неуберег бабкин поминок.
        «Надо, — думает, — хоть эти перышки кместу прибрать, атонехорошо как-то. Бабка отвсей души старалась, амне будто идела нет».
        Подобрал сполу каку-то синюю ниточку, перевязал эти перышки натуго, даипристроил себе нашапку.
        «Тут, — думает, — самое имместо. Как надевать либо снимать шапку, так ивспомнишь бабкин наказ. Аон, видать, для жизни полезный. Всегда его впамяти держать надо».
        Надел потом шапку дазипун ипошел наприиск. Избушку свою изапирать нестал, потому вней — ничем-ничего. Одно пустое решето, даитосдороги никто неподберет.
        Илья возрастной парень был, давно вженихах считался. Наприиске-то онгодов шесть либо семь робил. Тогда ведь при крепости-то, смалолетства людей наработу загоняли. Доженитьбы иной, глядишь, больше десятка годов уж набарина отхлещет. Иэтот Илья, прямо сказать, вырос наприиске. Места тут онзнал вдоль ипоперек. Дорога наприиск неблизкая. НаГремихе, сказывают, тогда добывали чуть неуБелого камня. Вот Илюха ипридумал:
        «Пойду-ко ячерез Зюзельско болотце. Вишь, жарынь какая стоит. Подсохло, поди, оно, — пустит перебраться. Глядишь, ивыгадаю версты три, атоивсе четыре…»
        Сказано-сделано. Пошел Илья лесом напрямую, как по осеням сприиска инаприиск бегали. Сперва ходко шел, потом намаялся испути сбился. По кочкам-то ведь непо прямой дороге. Тебе надо туда, акочки ведут вовсе невтусторону. Скакал-скакал, допоту наскакался. Ну, выбрался вкакой-то ложок. Посредине место пониже. Тут трава растет — горчик даметлика. Асбоков взгорочки, ананих сосна жаровая. Вовсе, значит, сухое место пошло. Одно плохо — незнает Илья, куда дальше итти. Сколько раз по этим местам бывал, атакого ложочка невидывал.
        Вот Илья ипошел серединой, меж взгорочков-то. Шел-шел, видит — наполянке окошко круглое, авнем вода, как включе, только дна невидно. Вода будто чистая, только сверху синенькой тенеткой подернулась ипосредине паучок сидит, тоже синий.
        Илюха обрадовался воде, отпахнул рукой тенетку ихотел напиться. Тут унего голову иобнесло, — чуть вводу несунулся исразу спать захотел.
        «Вишь, — думает, — как притомило меня болото. Отдохнуть, видно, надо часок».
        Хотел наноги подняться, анеможет. Отполз все ж таки сажени две ковзгорочку, шапку под голову, даирастянулся. Глядит, — аизтого водяного окошка старушонка вышла. Ростом небольше трех четвертей. Платьишко наней синее, платок наголове синий исама вся синехонька, датакая тощая, что вот подует ветерок — иразнесет старушонку. Однако глаза уней молодые, синие датакие большие, будто имтут вовсе инеместо.
        Уставилась старушонка напарня ируки кнему протянула, аруки все растут дарастут. Того игляди, доголовы парню дотянутся. Руки ровно жиденькие, как туман синий, силы вних невидно, икогтей нет, астрашно. Хотел Илья подальше отползти, дасилы вовсе нестало.
        «Дай, — думает, — отвернусь, — все нетак страшно».
        Отвернулся даносом-то как раз вперышки иткнулся. Тут наИлью почихота нашла. Чихал-чихал, кровь носом пошла, авсе конца краю нет. Только чует — голове-то много легче стало. Подхватил тут Илья шапку инаноги поднялся. Видит-стоит старушонка натом же месте, отзлости трясется. Руки унее доног Илье дотянулись, авыше-то отземли поднять ихнеможет. Смекнул Илья, что устарухи оплошка вышла — сила неберет, прочихался, высморкался, даиговорит сусмешкой:
        —Что, взяла, старая? Непо тебе, видно, кусок!
        Плюнул ейнаруки-то, даипошел дальше. Старушонка тут изаговорила, дазвонко так, вовсе по-молодому:
        —Погоди, нерадуйся! Другой раз придешь — головы неунесешь!
        —Аяинеприду, — отвечает Илья.
        —Ага! Испугался, испугался! — зарадовалась старушонка.
        Илюхе это заобиду показалось. Остановился он, даиговорит:
        —Коли натопошло, так нарочно приду — воды изтвоего колодца вычерпнуть.
        Старушонка засмеялась идавай подзадоривать парня:
        —Хвастун ты, хвастун! Говорил бы спасибо своей бабке Лукерье, что ноги унес, аонеще похваляется! Данеродился еще такой человек, чтоб изздешнего колодца воду добыть.
        —Авот поглядим, родился ли, неродился, — отвечает Илья.
        Старушонка знай свое твердит:
        —Пустомеля ты, пустомеля! Тебе ли воду добыть, коли подойти боишься. Пустые твои слова! Разве других людей приведешь. Посмелее себя!
        —Этого, — кричит Илья, — отменя недождешься, чтоб ястал других людей тебе подводить! Слыхал, поди-ка, какая тывредная ичем людей обманываешь.
        Старушонка одно заладила:
        —Непридешь, непридешь! Где тебе! Такому-то!
        Тогда Илья иговорит:
        —Ладно, нето. Как ввоскресный день ветер хороший случится, так ижди вгости.
        —Ветер тебе начто? — спрашивает старушонка.
        —Там видно будет, — отвечает Илья. — Тытолько плевок-то сруки смой. Незабудь, смотри!
        —Тебе, — кричит старушонка, — невсе равно, какой рукой тебя надно потяну? Хоть ты, вижу, игораздый, а, все едино, мой будешь. Наветер дабабкины перья ненадейся! Непомогут!
        Ну, поругались так-то. Пошел Илья дальше, сам дорогу примечает ипро себя думает:
        «Вот она какая бабка Синюшка. Ровно еле живая, аглаза девичьи, погибельные, иголос, как умолоденькой, — так извенит. Поглядел бы, как она красной девкой оборачивается».
        Про Синюшку Илья много слыхал. Наприиске нераз обэтом говаривали. Вот, дескать, по глухим болотным местам, атоипо старым шахтам набегали люди наСинюшку. Где она сидит, тут ибогатство положено. Сживи Синюшку сместа, — иоткроется полный колодец золота дадорогих каменьев. Тогда игреби сколь рука взяла. Многие будто ходили искать, далибо нисчем воротились, либо сконцом загинули.
        К вечеру выбрался Илюха наприиск. Смотритель приисковский напустился, конечно, наИлюху:
        —Что долго?
        Илья объяснил — так итак, бабку Лукерью хоронил. Смотрителю маленько стыдно стало, авсе нашел придирку:
        —Что это утебя заперья нашапке? Скакой радости нацепил?
        —Это, — отвечает Илья, — бабкино наследство. Для памяти его тут пристроил.
        Смотритель даидругие, кто близко случился, давай смеяться над таким наследством, аИлья иговорит:
        —Да, может, яэти перья навесь господский прииск непроменяю. Потому — непростые они, анаговоренные. Белое вот — навеселый день, черное — наспокойную ночь, арыженькое — накрасное солнышко.
        Шутит, конечно. Только тут парень был — Кузька Двоерылко. ОнИлюхе-то ровесником приходился, водном месяце именинниками были, апо всем статьям наИлюху непоходил. Он, этот Двоерылко, вовсе сосправного двора. По-доброму такому парню имимо прииска ходить ненадо — полегче бы работа дома нашлась. Ну, Кузька давно около золота околачивался, свое смышлял, — непопадет ли штучка хорошая, аунести еесумею. Иверно, насчет того, чтобы чужое всвой карман прибрать, Двоерылко мастак был. Чуть кто недоглядел, — Двоерылко уже унес, инайти немогут. Однем словом, ворина. По этому ремеслу унего изаметка была. Его, вишь, один старатель лопаткой черканул. Скользом пришлось, авсе же зарубка напамять осталась — нос догубы пополам развалило. По этой приметке Кузьку ивеличали Двоерылком. Этот Кузька крепко завидовал Илюхе. Тот, видишь, парень ядреный дамогутный, крутой давеселый, —работа унего ишла податно. Кончил работу — поел дапесню запел, атоивпляс пошел. Наартелке ведь иэто бывает. Против такого парня где же равняться Двоерылому, коли унего нисилы, ниохоты, даинауме вовсе другое. Только Кузька по-своему обэтом понимал.
«Не иначе, знает Илюшка какую-то словинку, — тоониудачливый, ипо работе ему устатка нет».
        Как про перышки-то Илья сказал, Кузька исмекнул про себя: «Вот она — илюшкина словинка».
        Ну, известно, втуже ночь иукрал эти перышки.
        На другой день хватился Илья — где перышки? Думает, обронил. Давай искать по прииску-то. Над Ильей подсмеиваться стали:
        —Тывуме ли, парень! Столько ног тут топчется, атыкакие-то махонькие перышки ищешь! Впыль, поди, ихстоптали. Даиначто они тебе?
        —Как, — отвечает, — начто, коли это бабкина памятка?
        —Памятку, — говорят, — надо вкрепком месте, либо вголове держать, аненашапке таскать.
        Илья идумает — правду говорят, — иперестал теперышки искать. Того ему инамысли непало, — что они худыми руками взяты.
        У Кузьки своя забота — заИлюхой доглядывать, как унего теперь дело пойдет, без бабкиных перышек. Вот иузрил, что Илья ковш старательский взял даклесу пошел. Двоерылко заИльей, — думает, несмывку ли где наладил. Ну, никакой смывки неоказалось, астал Илья тот ковш нажердинку насаживать. Сажени четыре жердинка. Вовсе для смывки несподручно. Кчему бы это? Еще пуще Кузька насторожился.
        Дело-то косени пошло, крепко подувать стало. Всубботу, как рабочих сприиска домой отпускали, Илья тоже домой запросился. Смотритель сперва покочевряжился, — ты, дескать, недавно ходил, даинезачем тебе — семейства нет, ахозяйство свое — перышки-то — наприиске потерял. Ну, отпустил. АКузька разве такой случай пропустит? Онспозаранку ктому месту пробрался, где ковш нажердинке припрятан был. Долго Кузьке ждать-то пришлось, даведь воровская сноровка известна. Ненами сказано — вор собаку переждет, неточто хозяина. Наутре подошел Илья, достал ковш, даиговорит:
        —Эх, перышек-то нету! Аветер добрый. Сутра так свистит, — кполдню вовсе разгуляется.
        Впрямь, ветер такой, что влесу стон стоит. Пошел Илья по своим приметкам, аДвоерылко заним крадется дарадуется:
        «Вот они, перышки-то! Кбогатству, знать-то, дорожку кажут!»
        Долгонько пришлось Илье по приметам-то пробираться, аветер все тише датише. Как наложок выйти, так ивовсе тихо стало, — ниодна веточка непошевельнется. Глядит Илья, — старушонка уколодца стоит, дожидается извонко так кричит:
        —Вояка пришел! Бабкины перья потерял инаветре прогадал. Что теперь делать-то станешь? Беги-ко домой даветра жди! Может, идождешься!
        Сама всторонке стоит, кИлье рук нетянет, анад колодцем туман, как шапка синяя, густым-густехонько. Илья разбежался дасовзгорочка ковшом-то нажердине прямо втусинюю шапку исунул даеще кричит:
        —Ну-ко, ты, убогая, поберегись! Незашибить бы ненароком.
        Зачерпнул изколодца ичует — тяжело. Еле выволок. Старушонка смеется, молодые зубы кажет.
        —Погляжу я, погляжу, как тыковш досебя дотянешь. Много ли моей водицы испить доведется!
        Задорит, значит, парня. Илья видит — верно, тяжело, — вовсе озлился.
        —Пей, — кричит, — сама!
        Усилился, поднял маленько ковшик даиноровит опрокинуть настарушонку. Таотодвинулась. Илья заней. Она дальше. Тут жердинка ипереломилась, ивода разлилась. Старушонка опять смеется:
        —Тыбы ковшик-то набревно насадил… Надежнее бы!
        Илья вответ грозится:
        —Погоди, убогая! Искупаю еще!
        Тут старушонка иговорит:
        —Ну, ладно. Побаловали — ихватит. Вижу, что тыпарень гораздый даудалый. Приходи вмесячную ночь, когда вздумаешь. Всяких богатств тебе покажу. Бери, сколько унесешь. Если меня сверху неслучится, скажись: «Без ковша пришел», — ивсе тебе будет.
        —Мне, — отвечает Илья, — инатоохота поглядеть, как тыкрасной девкой оборачиваешься.
        —По делу видно будет, — усмехнулась старушонка, опять молодые зубы показала.
        Двоерылко все это докапельки видел идослова слышал.
        «Надо, — думает, — поскорее наприиск бежать дакошели наготовлять. Как бы только Илюшка меня неопередил!»
        Убежал Двоерылко. АИлья взгорочком кдому пошел. Перебрался по кочкам через болотце, домой пришел, атам одна новость — бабкиного решета нестало.
        Подивился Илья — кому такое понадобилось? Сходил ксвоим заводским дружкам, поговорил стем, сдругим иобратно наприиск пошел, только нечерез болото, адорогой, как все ходили.
        Прошло так дней пяток, аслучай тот уИлюхи изголовы невыходит — наработе помнится исну мешать стал. Нет-нет иувидит онтесиние глаза, атоиголос звонкий услышит:
        «Приходи вмесячную ночь, когда вздумаешь».
        Вот Илюха ипорешил:
        «Схожу. Погляжу хоть, какое богатство бывает. Может, исама она мне красной девкой покажется».
        В тупору как раз молодой месяц народился, ночи посветлее стали. Вдруг наприиске разговор — Двоерылко потерялся. Сбегали назавод-нету. Смотритель велел по лесу искать — тоже неоказалось. Итосказать, искали — ненадсажались. Всяк про себя думал: «От того убытку нет, коли вор потерялся.» Натом икончилось.
        Как месяц наполный кружок обозначился, Илюха ипошел. Добрался доместа. Глядит — никого нет. Илья все же совзгорочка неспустился итихонько молвил:
        —Без ковша пришел.
        Только сказал, сейчас старушонка объявилась иласково говорит:
        —Милости просим, гостенек дорогой! Давно поджидаю. Подходи дабери, сколько унесешь.
        Сама руками-то как крышку над колодцем подняла, атам иоткрылось богатства всякого. Доверху набито. Илье любопытно натакое богатство поглядеть, асовзгорочка неспускается. Старушонка поторапливать стала.
        —Ну, чего стоишь? Бери, — говорю, — сколько вкошель уйдет.
        —Кошеля-то, — отвечает, — уменя нету, даиотбабки Лукерьи ядругое слыхал. Будто только тобогатство чисто дакрепко, какое тысама человеку подашь.
        —Вишь ты, привередник какой! Ему еще подноси! Ну, будь по-твоему!
        Как сказала это старушонка, так изколодца синий столб выметнуло. Ивыходит изэтого столба девица-красавица, как царица снаряжена, аростом дополовины доброй сосны. Вруках уэтой девицы золотой поднос, ананем груда всякого богатства. Песок золотой, каменья дорогие, самородки чуть непо ковриге. Подходит эта девица кИлюхе испоклоном подает ему поднос.
        —Прими-ко, молодец!
        Илья наприиске вырос, взолотовеске тоже бывал, знал, как его — золото-то — весят. Посмотрел наподнос иговорит старушонке:
        —Для смеху это придумано. Ниодному человеку невсилу столько поднять.
        —Невозьмешь? — спрашивает старушонка.
        —Инеподумаю, — отвечает Илья.
        —Ну, будь по-твоему! Другой подарок дам, — говорит старушонка.
        И сейчас же той девицы — сзолотым-то подносом — нестало. Изколодца опять синий столб выметнуло. Вышла другая девица. Ростом поменьше. Тоже красавица инаряжена по-купецки. Вруках уэтой девицы серебряный поднос, нанем груда богатства. Илья иотэтого подноса отказался, говорит старушонке:
        —Невсилу человеку столько поднять, даинесвоими руками тыподаешь.
        Тут старушонка вовсе по-девичьи рассмеялась.
        —Ладно, будь по-твоему! Тебя исебя потешу. Потом, чур, нежалеть. Ну, жди.
        Сказала, исразу нестало нитой девицы ссеребряным подносом, нисамой старушонки. Стоял-стоял Илюха — никого нет. Надоело уж ему ждать-то, тут сбоку изашуршала трава. Поворотился Илюха втусторону. Видит — девчонка подходит. Простая девчонка, вобыкновенный человечий рост. Годов так восемнадцати. Платьишко наней синее, платок наголове синий, инаногах бареточки синие. Апригожая эта девчонка — исказать нельзя. Глаза звездой, брови дугой, губы — малина, ируса коса трубчатая через плечо перекинута, авкосе лента синяя.
        Подошла девчонка кИлюхе иговорит:
        —Прими-ка, мил друг Илюшенька, подарочек отчистого сердца.
        И подает ему своими белыми рученьками старое бабки Лукерьи решето сягодами. Тут тебе иземляника, тут тебе икняженика, ижелтая морошка, ичерная смородина сголубикой. Ну, всяких сортов ягода. Полнехонько решето. Асверху три перышка. Одно беленькое, одно черненькое, одно рыженькое, натуго синей ниточкой перевязаны.
        Принял Илюха решето, асам как дурак стоит, никак домекнуть неможет, откуда эта девчонка появилась, где она осенью всяких ягод набрала. Вот испрашивает:
        —Тычья, красна девица? Скажись, как тебя звать-величать?
        Девчонка усмехнулась иговорит:
        —Бабкой Синюшкой люди зовут, агораздому даудалому, дапростой душе итакой кажусь, какой видишь. Редко только так-то бывает.
        Тогда уж Илюха понял, скем разговор, испрашивает:
        —Перышки-то утебя откуда?
        —Давот, — отвечает, — Двоерылко забогатством приходил. Сам вколодец угодил икошели свои утопил, атвои-то перышки выплыли. Простой, видно, тыдуши парень.
        Дальше Илья инезнает очем говорить. Иона стоит, молчит, ленту вкосе перебирает. Потом промолвила:
        —Так-то, мил друг Илюшенька! Синюшка я. Всегда старая, всегда молодая. Кздешним богатствам навеки приставлена.
        Тут помолчала маленько даспрашивает:
        —Ну, нагляделся? Хватит, поди, атокак бы восне непривиделась.
        И сама вздохнула, как ножом по сердцу парня полыснула. Все бы отдал, лишь бы она настоящая живая девчонка стала, аееивовсе нет.
        Долго еще стоял Илья. Синий туман изколодца по всему ложочку пополз, тогда только стал кдому пробираться. Насвету уж пришел. Только заходит визбу, арешето сягодами ипотяжелело, дно оборвалось, инапол самородки дадорогие каменья посыпались.
        С таким-то, богатством Илья сразу отбарина откупился, наволю вышел, дом себе хороший справил, лошадь завел, авот жениться никак неможет. Все тадевчонка изпамяти невыходит. Сна-покою решился. Ибабки Лукерьи перышки непомогают. Неодин раз говаривал:
        —Эх, бабка Лукерья, бабка Лукерья! Научила ты, как Синюшкино богатство добыть, акак тоску избыть — несказала. Видно, сама незнала.
        Маялся-маялся так-то инадумал:
        «Лучше втот колодец нырнуть, чем такую муку переносить».
        Пошел кЗюзельскому болотцу, абабкины перышки все же ссобой захватил.
        Тогда ягодная пора пришлась. Землянику таскать стали. Только подошел Илья клесу, навстречу ему девичья артелка. Человек сдесяток, сполными корзинками. Одна девчонка наотшибе идет, годов так восемнадцати. Платьишко наней синее, платок наголове синий. Ипригожая — сказать нельзя. Брови — дугой, глаза — звездой, губы — малина, руса коса трубчатая через плечо перекинута, авней лента синяя. Ну, вылитая та. Одна приметочка разнится: натой баретки синие были, аэта вовсе босиком. Остолбенел Илья. Глядит надевчонку, иона синими-то глазами зырк дазырк иусмехается — зубы кажет. Прочухался маленько Илюха иговорит:
        —Как это ятебя никогда невидал?
        —Вот, — отвечает, — ипогляди, коли охота. Наэто япроста — копейки невозьму.
        —Где, — спрашивает, — тыживешь?
        —Ступай, — говорит, — прямо, повороти направо. Тут будет пень большой. Тыразбегись датреснись башкой. Как искры изглаз посыплются — тут меня иувидишь…
        Ну, зубоскальничает, конечно, как по девичьему обряду ведется. Потом сказалась — чья такая, по которой улице живет икак зовут. Все честь-честью. Асама глазами так итянет, так итянет.
        С этой девчонкой Илюха исвою долю нашел. Только ненадолго. Она, вишь, измраморских была. ТоееИлюха иневидал раньше-то. Ну, апро мраморских дело известное. Краше тамошних девок по нашему краю нет, аженись натакой — овдовеешь. Смалых лет около камню бьются — чахотка уних.
        Илюха исам долго незажился. Наглотался, может, отэтой, даиоттой нездоровья-то. Апо Зюзельке вскорости большой прииск открыли. Илюха, видишь, непотаил, где богатство взял. Ну, рыться по тем местам стали, даинатакались по Зюзельке набогатимое золото.
        На моих еще памятях тут хорошо добывали. Аколодца того так иненашли. Туман синий, — тот ипосейчас натех местах держится, богатство кажет. Мыведь что! Сверху поковыряли маленько, копни-ко поглубже… Глубокий, сказывают, тот синюшкин колодец. Страсть глубокий. Еще добытчиков ждет.[Синюшкин колодец - Впервые напечатан вкниге «Московский альманах», Гослитиздат, 1939. «Синюшкин колодец» принадлежит ксказам о«первых добытчиках», отех, кто умеет «видеть нутро земли». Оботкрытиях месторождений самоцветов говорится ивсказах «Ключ земли» (1940), «Серебряное копытце» (1938).В произведениях этого типа поэтически закреплялись указания опытных горщиков, предполагавших наличие богатых залежей втех или иных местностях. Так, водном изгорняцких преданий Хозяйка горы приводит горщика назабытый Красногорский рудничок иговорит, что после Гумешек это «самое дорогое место». П Бажов писал:«Это мне казалось несообразностью. Гумешки — богатейшее по разнообразию минералов месторождение — знает весь минералогический мир, аоКрасногорском руднике внаучной литературе ничего несказано. Потом уже узнал, что вКрасногорском руднике
началась разработка золотой жилы. Значит, сказания горняков, несмотря нато, что они часто бывали основаны наприметах случайных, имеют под собою реальную почву» (П.Бажов, статья «Собирание уральского рабочего фольклора», газета «Звезда», г. Молотов, 18 июня 1943 г.).Когда «Синюшкин колодец» уже был написан, Бажов продолжал интересоваться деталями, освещающими прошлое Зюзельского рудника, окотором идеть речь вэтом сказе, продолжал «докапываться» иискать воспоминания онем старых горщиков.Сказ «Синюшкин колодец» дослужил основой для пьесы кукольного театра, спектакль Московского Кукольного театра, поставленный в1947 г, носит название «Сказы старого Урала» ивключает две пьесы: «Синюшкин колодец» и«Золотой волос».]
        Серебряное копытце
        Жил внашем заводе старик один, по прозвищу Кокованя. Семьи уКоковани неосталось, онипридумал взять вдети сиротку. Спросил усоседей, — незнают ли кого, асоседи иговорят:
        —Недавно наГлинке осиротела семья Григория Потопаева. Старших-то девчонок приказчик велел вбарскую рукодельню взять, аодну девчоночку по шестому году никому ненадо. Вот тыивозьми ее.
        —Несподручно мне сдевчонкой-то. Парнишечко бы лучше. Обучил бы его своему делу, пособника бы ростить стал. Асдевчонкой как? Чему яееучить-то стану?
        Потом подумал-подумал иговорит:
        —Знавал яГригорья даижену его тоже. Оба веселые даловкие были. Если девчоночка по родителям пойдет, нетоскливо сней визбе будет. Возьму ее.
        Только пойдет ли? Соседи объясняют:
        —Плохое житье унее. Приказчик избу Григорьеву отдал какому-то горюну ивелел заэто сиротку кормить, пока неподрастет. Аутого своя семья больше десятка. Сами недосыта едят. Вот хозяйка ивзъедается насиротку, попрекает еекуском-то. Тахоть маленькая, апонимает. Обидно ей. Как непойдет оттакого житья! Даиуговоришь, поди-ка.
        —Итоправда, — отвечает Кокованя, — уговорю как-нибудь.
        В праздничный день ипришел онктем людям, укого сиротка жила. Видит, полна изба народу, больших ималеньких. Наголбчике, упечки, девчоночка сидит, арядом сней кошка бурая. Девчоночка маленькая, икошка маленькая идотого худая даободранная, что редко кто такую визбу пустит. Девчоночка эту кошку гладит, аона дотого звонко мурлычет, что по всей избе слышно. Поглядел Кокованя надевчоночку испрашивает:
        —Это увас григорьева-то подаренка?
        Хозяйка отвечает:
        —Она самая. Мало одной-то, так еще кошку драную где-то подобрала. Отогнать неможем. Всех моих ребят перецарапала, даеще корми ее!
        Кокованя иговорит:
        —Неласковые, видно, твои ребята. Уней вон мурлычет.
        Потом испрашивает усиротки:
        —Ну, как, подаренушка, пойдешь комне жить?
        Девчоночка удивилась:
        —Ты, дедо, как узнал, что меня Даренкой зовут?
        —Датак, — отвечает, — само вышло. Недумал, негадал, нечаянно попал.
        —Тыхоть кто? — спрашивает девчоночка.
        —Я, — говорит, — вроде охотника. Летом пески промываю, золото добываю, азимой по лесам закозлом бегаю давсе увидеть немогу.
        —Застрелишь его?
        —Нет, — отвечает Кокованя. — Простых козлов стреляю, аэтого нестану. Мне посмотреть охота, вкотором месте онправой передней ножкой топнет.
        —Тебе начто это?
        —Авот пойдешь комне жить, так все ирасскажу, — ответил Кокованя.
        Девчоночке любопытно стало про козла-то узнать. Итовидит — старик веселый даласковый. Она иговорит:
        —Пойду. Только тыэту кошку Муренку тоже возьми. Гляди, какая хорошая.
        —Про это, — отвечает Кокованя, — что иговорить. Такую звонкую кошку невзять — дураком остаться. Вместо балалайки она унас визбе будет.
        Хозяйка слышит ихразговор. Рада-радехонька, что Кокованя сиротку ксебе зовет. Стала скорей Даренкины пожитки собирать. Боится, как бы старик непередумал.
        Кошка будто тоже понимает весь разговор. Трется уног-то дамурлычет:
        —Пр-равильно придумал. Пр-равильно.
        Вот иповел Кокованя сиротку ксебе жить. Сам большой дабородатый, аона махонькая иносишко пуговкой. Идут по улице, икошчонка ободранная заними попрыгивает.
        Так истали жить вместе дед Кокованя, сиротка Даренка дакошка Муренка.
        Жили-поживали, добра много ненаживали, анажитье неплакались, иувсякого дело было. Кокованя сутра наработу уходил. Даречка визбе прибирала, похлебку дакашу варила, акошка Муренка наохоту ходила — мышей ловила. Квечеру соберутся, ивесело им.
        Старик был мастер сказки сказывать, Даренка любила тесказки слушать, акошка Муренка лежит дамурлычет:
        —Пр-равильно говорит. Пр-равильно.
        Только после всякой сказки Даренка напомнит:
        —Дедо, про козла-то скажи. Какой он?
        Кокованя отговаривался сперва, потом ирассказал:
        —Тот козел особенный. Унего направой передней ноге серебряное копытце. Вкаком месте топнет этим копытцем — там ипоявится дорогой камень. Раз топнет — один камень, два топнет — два камня, агде ножкой бить станет — там груда дорогих камней.
        Сказал это, даинерад стал. Стой поры уДарении только иразговору, что обэтом козле.
        —Дедо, аонбольшой?
        Рассказал ейКокованя, что ростом козел невыше стола, ножки тоненькие, головка легонькая. АДаренка опять спрашивает:
        —Дедо, арожки унего есть?
        —Рожки-то, — отвечает, — унего отменные. Упростых козлов надве веточки, аунего напять веток.
        —Дедо, аонкого ест?
        —Никого, — отвечает, — неест. Травой далистом кормится. Ну, сено тоже зимой встожках подъедает.
        —Дедо, ашерстка унего какая?
        —Летом, — отвечает, — буренькая, как вот уМуренки нашей, азимой серенькая.
        —Дедо, аондушной?
        Кокованя даже рассердился:
        —Какой же душной! Это домашние козлы такие бывают, алесной козел, онлесом ипахнет.
        Стал осенью Кокованя влес собираться. Надо было ему поглядеть, вкоторой стороне козлов больше пасется. Даренка идавай проситься:
        —Возьми меня, дедо, ссобой. Может, яхоть сдалека того козлика увижу. Кокованя иобъясняет ей:
        —Сдалека-то его неразглядишь. Увсех козлов осенью рожки есть. Неразберешь, сколько наних веток. Зимой вот — дело другое. Простые козлы безрогие ходят, аэтот, Серебряное копытце, всегда срожками, хоть летом, хоть зимой. Тогда его сдалека признать можно.
        Этим иотговорился. Осталась Даренка дома, аКокованя влес ушел. Дней через пять воротился Кокованя домой, рассказывает Даренке:
        —Ныне вПолдневской стороне много козлов пасется. Туда ипойду зимой.
        —А как же, — спрашивает Даренка, — зимой-то влесу ночевать станешь?
        —Там, — отвечает, — уменя зимний балаган упокосных ложков поставлен. Хороший балаган, сочагом, сокошечком. Хорошо там.
        Даренка опять спрашивает:
        —Серебряное копытце втой же стороне пасется?
        —Кто его знает. Может, ионтам. Даренка тут идавай проситься:
        —Возьми меня, дедо, ссобой. Явбалагане сидеть буду. Может, Серебряное копытце близко подойдет, — яипогляжу.
        Старик сперва руками замахал:
        —Что ты! Что ты! Статочное ли дело зимой по лесу маленькой девчонке ходить! Налыжах ведь надо, атынеумеешь. Угрузнешь вснегу-то. Как ястобой буду? Замерзнешь еще!
        Только Даренка никак неотстает:
        —Возьми, дедо! Налыжах-то ямаленько умею.
        Кокованя отговаривал-отговаривал, потом иподумал про себя:
        «Сводить разве? Раз побывает, вдругой незапросится».
        Вот ониговорит:
        —Ладно, возьму. Только, чур, влесу нереветь идомой довремени непроситься.
        Как зима вполную силу вошла, стали они влес собираться. Уложил Кокованя наручные санки сухарей два мешка, припас охотничий идругое, что ему надо. Даренка тоже узелок себе навязала. Лоскуточков взяла кукле платье шить, ниток клубок, иголку даеще веревку.
        «Нельзя ли, — думает, — этой веревкой Серебряное копытце поймать?»
        Жаль Даренке кошку свою оставлять, дачто поделаешь. Гладит кошку-то напрощанье, разговаривает сней:
        —Мы, Муренка, сдедом влес пойдем, атыдома сиди, мышей лови. Как увидим Серебряное копытце, так иворотимся. Ятебе тогда все расскажу.
        Кошка лукаво посматривает, асама мурлычет:
        —Пр-равильно придумала. Пр-равильно.
        Пошли Кокованя сДаренкой. Все соседи дивуются:
        —Изума выжился старик! Такую маленькую девчонку влес зимой повел!
        Как стали Кокованя сДаренкой иззаводу выходить, слышат — собачонки что-то сильно забеспокоились. Такой лай давизг подняли, будто зверя наулицах увидали. Оглянулись, — аэто Муренка серединой улицы бежит, отсобак отбивается. Муренка ктой поре поправилась. Большая даздоровая стала. Собачонки кней иподступиться несмеют.
        Хотела Даренка кошку поймать дадомой унести, только где тебе! Добежала Муренка долесу, даинасосну. Пойди поймай!
        Покричала Даренка, немогла кошку приманить. Что делать? Пошли дальше. Глядят, — Муренка стороной бежит. Так идобалагана добралась. Вот истало ихвбалагане трое.
        Даренка хвалится:
        —Веселее так-то.
        Кокованя поддакивает:
        —Известно, веселее.
        А кошка Муренка свернулась клубочком упечки взвонко мурлычет:
        —Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
        Козлов втузиму много было. Это простых-то. Кокованя каждый день тоодного, тодвух кбалагану притаскивал. Шкурок уних накопилось, козлиного мяса насолили — наручных санках неувезти. Надо бы взавод залошадью сходить, дакак Даренку скошкой влесу оставить! АДаренка попривыкла влесу-то. Сама говорит старику:
        —Дедо, сходил бы тывзавод залошадью. Надо ведь солонину домой перевезти.
        Кокованя даже удивился:
        —Какая тыуменя разумница, Дарья Григорьевна. Как большая рассудила. Только забоишься, поди, одна-то.
        —Чего, — отвечает, — бояться. Балаган унас крепкий, волкам недобиться. ИМуренка сомной. Незабоюсь. Атыпоскорее ворочайся все-таки!
        Ушел Кокованя. Осталась Даренка сМуренкой. Днем-то привычно было без Коковани сидеть, пока онкозлов выслеживал… Как темнеть стало, запобаивалась. Только глядит — Муренка лежит спокойнехонько. Даренка иповеселела. Села кокошечку, смотрит всторону покосных ложков ивидит — по лесу какой-то комочек катится. Как ближе подкатился, разглядела, — это козел бежит. Ножки тоненькие, головка легонькая, анарожках по пяти веточек.
        Выбежала Даренка поглядеть, аникого нет. Воротилась, даиговорит:
        —Видно, задремала я. Мне ипоказалось.
        Муренка мурлычет:
        —Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
        Легла Даренка рядом скошкой, даиуснула доутра. Другой день прошел. Неворотился Кокованя. Скучненько стало Даренке, анеплачет. Гладит Муренку даприговаривает:
        —Нескучай, Муренушка! Завтра дедо непременно придет.
        Муренка свою песенку поет:
        —Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
        Посидела опять Даренушка уокошка, полюбовалась назвезды. Хотела спать ложиться, вдруг по стенке топоток прошел. Испугалась Даренка, атопоток по другой стене, потом по той, где окошечко, потом где дверка, атам исверху запостукивало. Негромко, будто кто легонький дабыстрый ходит. Даренка идумает:
        «Не козел ли тот вчерашний прибежал?» Идотого ейзахотелось поглядеть, что истрах недержит.
        Отворила дверку, глядит, акозел — тут, вовсе близко. Правую переднюю ножку поднял — вот топнет, ананей серебряное копытце блестит, ирожки укозла опяти ветках. Даренка незнает, что ейделать, даиманит его как домашнего:
        —Ме-ка! Ме-ка!
        Козел наэто как рассмеялся. Повернулся ипобежал.
        Пришла Даренушка вбалаган, рассказывает Муренке:
        —Поглядела янаСеребряное копытце. Ирожки видела, икопытце видела. Невидела только, как тот козлик ножкой дорогие камни выбивает. Другой раз, видно, покажет.
        Муренка, знай, свою песенку поет:
        —Пр-равильно говоришь. Пр-равильно.
        Третий день прошел, авсе Коковани нет. Вовсе затуманилась Даренка. Слезки запокапывали. Хотела сМуренкой поговорить, аеенету. Тут вовсе испугалась Даренушка, избалагана выбежала кошку искать.
        Ночь месячная, светлая, далеко видно. Глядит Даренка — кошка близко напокосном ложке сидит, аперед ней козел. Стоит, ножку поднял, ананей серебряное копытце блестит.
        Муренка головой покачивает, икозел тоже. Будто разговаривают. Потом стали по покосным ложкам бегать. Бежит-бежит козел, остановится идавай копытцем бить. Муренка подбежит, козел дальше отскочит иопять копытцем бьет. Долго они так-то по покосным ложкам бегали. Невидно ихстало. Потом опять ксамому балагану воротились.
        Тут вспрыгнул козел накрышу идавай по ней серебряным копытцем бить. Как искры, из-под ножки-то камешки посыпались. Красные, голубые, зеленые, бирюзовые — всякие.
        К этой поре как раз Кокованя ивернулся. Узнать своего балагана неможет. Весь онкак ворох дорогих камней стал. Так игорит-переливается разными огнями. Наверху козел стоит — ивсе бьет дабьет серебряным копытцем, акамни сыплются дасыплются. Вдруг Муренка скок туда-же. Встала рядом скозлом, громко мяукнула, иниМуренки, ниСеребряного копытца нестало.
        Кокованя сразу полшапки камней нагреб, даДаренка запросила:
        —Нетронь, дедо! Завтра днем еще наэто поглядим.
        Кокованя ипослушался. Только кутру-то снег большой выпал. Все камни изасыпало. Перегребали потом снег-то, даничего ненашли. Ну, имитого хватило, сколько Кокованя вшапку нагреб.
        Все бы хорошо, даМуренки жалко. Больше еетак иневидали, даиСеребряное копытце тоже непоказался. Потешил раз, — ибудет.
        А по тем покосным ложкам, где козел скакал, люди камешки находить стали. Зелененькие больше. Хризолитами называются. Видали?[Серебряное копытце - Напечатан сказ впервые в1938 г. вальманахе «Уральский современник», книга 2-я.П.Бажовым всоавторстве сЕвг. Пермяком написана пьеса «Серебряное топытце» для детей младшего возраста. Опубликована она вжурнале «Затейник», № 6, М, 1947.]
        Ермаковы лебеди
        Так, говоришь, издонских казаков Ермак был? Приплыл внаши края исразу всибирскую сторону дорогу нашел? Куда никто изнаших небывал, туда онсовсем войском по рекам проплыл?
        Ловко бы так-то! Сел наКаме, попотел навеслах, даивыбрался наТуру, атам гуляй по сибирским рекам, куда тебе любо. По Иртышу-то вон, сказывают, досамого Китаю плыви — нетряхнет!
        На словах-то вовсе легко, апопробуй наделе — нетозапоешь! Допервого разводья доплыл, тут тебе испотычка. Столбов непоставлено инаводе ненаписано: толи тут протока, толи старица подошла, толи другая река выпала. Вот игадай, — направо плыть али налево правиться? Укуличков береговых, небось, неспросишь ипо солнышку несмекнешь, потому — увсякой реки свои петли дазагибы иникак ихнеугадаешь.
        Нет, друг, недумай, что по воде дорожка гладкая. Наделе по незнакомой реке плыть похитрее будет, чем по самому дикому лесу пробираться. Главная причина — приметок нет, даинесам идешь, арека тебя ведет. Коли тывперед еепути неузнал, так только себя идругих намаешь, аможешь ивовсе сголовами загубить.
        Это по нынешним временам так-то, авермакову пору итого мудренее было. Тогда, поди-ко, неточто вСибири, аипо нашим местам ниединого русского человека нежило. Изздешних рек одну Каму знали даЧусовую маленько, апро Туру даИртыш слыхом неслыхали. Вот ирассуди, как при таком положении заезжий человек пути-дороги по рекам разберет. Листов-то, накоих всяка речка-горочка обозначены, тогда ивпомине небыло, ивожака ненайдешь, потому — никто изнаших втой стороне небывал.
        Нет, брат, зряшный твой разговор выходит! Чусовские старики обэтом складнее сказывают.
        Так будто дело-то было.
        Когда еще по нашим местам ниодного города, ниодного завода либо села русского небыло, уСтрогановых наЧусовой реке сельцо было поставлено. Сельцо малое, агородом называлось, потому — крепко было огорожено. Канавы кругом, вал земляной, апо валу тын извысоких бревен-стояков. Сдвух сторон ворота надежные поставлены, даеще башни срублены. Наслучай, чтоб оттуда стрелять либо камнями бросать, атоикипятком поливать, коли кто непрошеный ломиться станет. Иратные люди вэтом Чусовском городке жили. Ну, икрестьяне тоже.
        В том числе был Тимофей Аленин. По доброй воле онтуда пришел али ссылкой попал — это сказать неумею, только жил семейно. Ибыло унего, ровно всказке, три сына, только дурака ниодного. Все ребята ладные даразумные, амладший Васютка извсех наотличку. Илицом пригож, иречами боек, исиленкой непо годам вышел.
        Хоть говорится, что атаманами люди неродятся, авсе-таки смолоду угадать можно, кому потом кашу варить, кому передом ходить. Своей-то ровней этот Васютка смалых лет верховодил, алюбимая забава унего была вразвед ходить.
        У ворот-то, дескать, стоять — немного увидишь, вот онисбил изсвоих ровесников ватажку копейщиков, ссаженными, значит, палками. Караульным при воротах, конечно, сказано было, чтобы одних мальцов без большого загородской тын невыпускать, только этот Васютка нашел дорогу. Ончто придумал? Подойдет ктыну сверевкой; прислонит свою палку-копье кстене, захлестнет верхушку столба петлей, взлепится по узлам веревки натын, перекинет первым делом свое копье надругую сторону, спустится туда же сам ипалкой петлю снимет, даипокрикивает:
        —Ну, кто так же?
        Кому изребят это сделать непод силу, того сейчас же изигры долой.
        —Нам таких копейщиков сослабиной ненадо!
        За такую игру Васютке даидругим ребятам нераз доставалось отбольших, датолько ребятам все неймется. Нет-нет — иутянутся загородской тын. Вот раз убрались влес далеконько, даипотеряли друг дружку извиду. Кто побоязливее, тесразу крик подняли иживо сбежались. Одного Васютки нет. Что делать? Хотели сперва домой бежать, дапостыдились: как мысвоего вожака оставим.
        Стоят, значит, укакой-то речки дакричат, сколько голосу есть. Потом насмелились, вверх по речке пошли, асами, знай, свистят даухают. АсВасюткой такой случай вышел. Онпо этой же речке вверх далеко зашел. Вдруг слышит — шум какой-то. Васютка хотел поворотиться, даспохватился:
        —Так-то меня скорее услышат.
        Он иприжался вкустах. Сидит, слушает. Шум близко, апонять неможет, кто шумит. Васютка тогда взмостился потихоньку насосну, огляделся иувидел… Выше-то речка надвое расходится. Островок тут пришелся. Островок высоконький, полой водой его незальет. Поближе кводе таловый куст, аизнего лебедь шею вытянул, даишипит по-гусиному, вроде как сердится. По речке, прямо ктому месту, медведь шлепает. Мокрехонек весь. Башкой мотает, асам рычит, огрызается. Нанего другой лебедь налетает, крыльями бьет, клювом сналету долбит. Лебедь, кояечно, птица большая. Крылья распахнет, так шире сажени. Понимай, какая вних сила! Иноготок наносу, хоть красный, анеизклюквы. Долбанет им, так медведь завизжит, завертится, как собака. Ну, все-таки где же лебедю смедведем сладить? Изловчился Мишка, загреб лебедя лапами, итолько перья по речке поплыли. Туг другой лебедь сгнезда снялся итоже намедведя налетел. Только медведь иэтому голову свернул иповолок набережок, асам ревет, будто жалуется, — вот как меня лебеди отделали! Илапой по глазам трет.
        Вытащил убитого лебедя натравку береговую, почавкал маленько, данедотого, видно, ему. Нет-нет иначнет возить лапой под глазами. Потом что-то насторожился, уши поднял иморду вытянул. Постоял так-то, затряс башкой.
        —Фу ты, пакость какая!
        Забросал лебедя сушняком, прихлопнул ворох лапой, давлес. Только сучья затрещали.
        Как стихло, Васютка слез сдерева ипошел когнезду, — что там? Оказались лебединые яйца. Они нагусиные походят, только много больше ипозеленее кажутся. Пощупал рукой, — они вовсе теплые, нисколько неостудились. Васютке жалко лебедей-то, ониподумал:
        —Ачто если эти яички под баушкину гусишку подсунуть? Выведутся, поди-ко? Как бы только ихвцелости донести данеостудить?
        Вытряхнул изсвоего мешка хлеб, надрал сухого моху, набил иммешок датуда ипристроил три яичка. Больше-то взять побоялся, как бы неразбить. Итоподумал, — много-то взять, баушка скорее заметит.
        Устроил все, даипошел вниз по реке. Про тоинеподумал, что заблудился. Знает, что речка кЧусовой выведет. Подошел маленько, слышит — ребята кричат дасвистят! Тут Васютка идогадался, почему медведь убежал.
        Известно, зверь иухом, иносом дальше нашего чует, ичеловечьего голосу нелюбит. Услышал, видно, ребят-то, даиубежал.
        Откликнулся Васютка наребячьи голоса. Скоро все сошлись, иВасютка рассказал ребятам, что сним случилось. Ребята как услышали про медведя, так изаоглядывались, — вдруг выскочит, — поскорей зашагали кдому. Вдругой раз Васютка настыдил бы заэто своих копейщиков, атут недотого ему. Ободном забота — как бы всохранности свою ношу донести. УВасютки матери вживых давно небыло. Всем хозяйством правила баушка Ульяна. Старуха строгая, поблажки внучатам недавала, даинаотца частенько поварчивала.
        Первым делом наВасютку накинулась: где шатался? Ну, онотговорился:
        —Замохом влес ходил. Угол уконюшенки законопатить. Помнишь, сама тяте говорила, даонвсе забывает. Явот ипритащил полный мешок. Только мокрый мох-то, подсушить его надо напечке.
        И сейчас же напечь залез.
        Баушка еще поворчала маленько, спросила — скем ходил дапочему несказался, потом инаказывает:
        —Тыпотоньше расстели. По всей печке!
        Васютке того инадо. Забился подальше напечь, вытащил лебединые яички, завернул ихвтряпки, положил насамое теплое место, амох по всей печке раструсил.
        Как темно стало, шапку зимнюю надел, взял яички иполез кгусишке, которая нагнезде сидела. Та, понятно, беспокоится, клюет Васютку вголову, вруки, аонсвое делает. Вытащил изгнезда три гусиных яйца иподложил лебединые. Гусишка инадругой день беспокоилась, перекатывала лапами яйца, авсе ж таки чужие невыбросила. Баушка подходила поглядеть, датоже неразглядела, подивилась только:
        —Какие-то ноне яйца неровные. Которые больше, которые меньше! Кчему бы это?
        Васютка знай помалкивает, ачтоб улики небыло, онвытащенные изгнезда яйца загородской тын выбросил.
        Так оно ипрошло незаметно. Водном несошлось: гусиные яйца еще ничем-ничего, алебедята уж проклюнулись, запопискивали. Баушка Ульяна всполошилась:
        —Что заштука? Довремени гусята вылупились! Беспременно это кмору либо квойне!
        Гусь этих своих новых детей ксебе неподпускает, игусишка, как виноватая, ходит, авсе ж таки лебедят небросила. Зато Васютка больше всех старается. Прямо неотходит, поит их, кормит вовремя. Баушка, начто строгая, итапохвалила Васютку перед старшими братьями.
        —Вы, лбы, учились бы умалого, как баушке пособлять! Гляди-ко, вон онимоху притащил изагусятами ходит, авычто? Изчашки ложкой — только иесть вашей работы!
        Братья знали, вчем штука, посмеиваются:
        —Осенью, баушка, по-другому незаговори!
        Баушка пуще того сердится, ухватом грозится, — уходи, значит, анетопопадет.
        К осени, иверно, обозначилось, что уАлениных лебеди растут. Соседки подсмеиваются над баушкой Ульяной: недоглядела, вырастила лебедей, акуда их, коли колоть загрех считалось. Баушка — старуха нравная, ейнеохота свою оплошку налюдях показать, она иговорит:
        —Нарочно так сделала. Принес внучонок лебединые яйца, вот изахотела узнать, улетят лебеди али нет, если гусишка ихвыведет.
        На Васютку все ж таки косо запоглядывала:
        —Вон тыкакой! Еще отземли невысоко поднялся, акакие штуки вытворять придумал!
        У Васютки свое горе. Два-то лебеденка стали каждый день драться. Прямо насмерть бьются, инеподходи — сшибут, незаметят. Атретий лебеденок вдраку никогда неввязывается, всторонке ходит.
        Кто-то избольших иобъяснил Васютке:
        —Это, беспременно, лебедка, ате, видно, лебеди. Пока один другого совсем неотгонит, всегда уних драка будет. Как бы насмерть друг дружку незабили!
        Баушка, наэту драку глядючи, вовсе взъедаться наВасютку стала, аонитак сам несвой, непридумает, как быть? Кончилось все-таки тем, что один лебеденок среки невернулся. Остались двое, — идраки нестало.
        Утихомирилось ровно дело, абаушка Ульяна пуще того взъедаться стала. Видит, дело кзиме пошло, она идумает, сколько корму этой птице понадобится, атолку отнее никакого, если колоть нельзя. Ну, баушка идавай лебедей отгонять. Сметлой дапалками заними бегает. Лебеди тоже ееневзлюбили: нетот так другой налетит, сног собьет даеще клювом стукнет. Тут старуха иговорит сыну решительно:
        —Что хочешь, Тимофей, делай, аубирай эту птицу содвора, нетосама уйду, — правься, как знаешь, схозяйством!
        Васютка видит — вовсе плохое дело выходит, приуныл. Дай, думает, хоть заметочку какую-нибудь сделаю: может, когда иувижу своих лебедей. Взял ипривязал накрепкой ниточке каждому нашею по бусинке: лебедю — красненькую, лебедушке — синенькую. Тебудто тоже разлуку чуют, — так ильнут кВасютке, аонсослезами наглазах ходит. Ватажка — копейщики-то — подсмеиваться даже стала:
        —Завял наш вожачок!
        Только Васютка вовсе инестыдится.
        —Дослез, — говорит, — жалко слебедями расставаться. Улетят ведь изабудут про меня!
        Лебеди ровно понимают этот разговор. Подбегут кВасютке, шеи свои ему под руку подсунут, будто поднять собираются, головами прижимаются дапотихоньку ипереговариваются.
        —Клип-анг, клип-анг!
        Дескать, будь спокоен — незабудем, незабудем!
        Как вовсе холодно стало дапотянулась вольная птица вполуденную сторону, так иэти лебеди улетели. Всю зиму ихбыло невидно, авесной опять вэтих местах появились. Только кТимофею надвор больше незаходили, агде увидят Васютку, тут кнему иподлетят, поласкаются.
        Да еще баушку Ульяну подшибли, как она нагору сведрами шла. Несильно все ж таки, атак только попугали даводой оплеснули, вроде пошутили. Помним, дескать, васюткину ласку итвою палку незабыли. Такой тебе отнас иответ! Дальше так иповелось. Как зима — лебедей невидно, авесной илетом хоть раз дакВасютке подлетят. Потом онсам научился ихподманивать. Выйдет наоткрытое место дакрикнет, как они:
        —Клип-анг, клип-анг!
        Вскорости который-нибудь, атоиоба прилетят, только крылья свистят, будто тревожатся, — необидел ли кто Васютку. Если близко человек случится, его так сналету шарахнут, что сразу наземлю кувыркнется. АкВасютке заковыляют, шеи чуть непо земле вытянут, крыльями взмахивают, шипят даподпрыгивают, как домашние гуси, когда ккорму идут, — радуются.
        Ну, вот… залетом зима, зазимой лето… Сколько ихпрошло, несчитал, атолько изВасютки такой парень выправился, что заглядеться впору. Иречист, иплечист, умом иухваткой взял илицом неподгадил: бровь широкая, волос мягкий, глаз веселый дапронзительный.
        Из тысячи один, атоиреже такой парень выходит, идолжность себе хорошую доступил. Парень приметливый дапамятливый иновые места поглядеть охотник. Хлебом его некорми, только дай сплавать, где еще небывал. Вот ониузнал лучше всех речные дороги. Всех стариков, которые при этом деле стояли, обогнал.
        Строгановы, понятно, приметили такого парня, кормщиком его поставили ипохваливать стали:
        —Хоть молодой, асним отправить любой груз надежно.
        Скоро Тимофеича по всем строгановским пристаням узнали. Удачливее его кормщика небыло. Как дорогой груз дадорога мало ведома, так его инаряжают.
        И снародом уВасилья обхождение лучше нельзя. Любили парня заэто. Сребячьих лет кличка ему ласковая осталась — наш Лебедь.
        С женитьбой уВаеилья заминка вышла. Все его товарищи давно семьями обзавелись, аонвхолостых ходил, иотец его неневолил: как сам знаешь. Ну, вот видит Василий — пора, истал себе лебедушку подсматривать. Такому парню невесту найти какая хитрость! Любая бы девка изсвоей ровни занего срадостью пошла, даон, видно, занесся маленько. Тут унего оплошка ислучилась.
        В Чусовском городке, конечно, начальник был. Воеводой ли — как его звали. Ауэтого воеводы дочь всамой невестиной поре. Василий истал натудеваху заглядываться.
        Родня даприятели нераз Василью говаривали:
        —Тыбы наэти окошки вовсе неглядел. Непо пути ведь! Ато, гляди, еще бока намнут.
        Только втаком деле разве сговоришь скем, коли ксердцу припало. Незря сказано — полюбится сова, ненадо райской пташки. Зубами скрипнет Василий:
        —Неваше дело! — Асам думает: «Кто мне бока намнет, коли усамого плечо две четверти икулак полпуда». Деваха та, воеводина-то дочь, по всему видать, изобманных девок пришлась. Бывает ведь, — лицом цветок, анутром — головешка черная. Эта деваха хоть ласково наВасилья поглядывала, анауме свое держала. Раз иговорит ему изокошка тихонько, будто сторожится, чтоб другие неуслышали:
        —Приходи утром пораньше внаш сад. Перемолвиться стобой надо. Василий, понятно, обрадовался. Назаре, чуть свет; забрался ввоеводский сад, атут его пятеро воеводских слуг давно ждали, имужики здоровенные наподбор. Сам воевода тут же объявился, распорядок ведет:
        —Вяжи холопа! Волоки нарасправу!
        Тимофеичу что делать? Онразвернулся идавай гостинцы сыпать: кому — вухо, кому — вбрюхо. Всех разметал, как котят, асам через загородку перемахнул. Шум, понятно, вышел. Еще люди набежали, авоевода, знай, кричит:
        —Хватай живьем!
        Василий видит — туго приходится, кЧусовой кинулся. Ворота городские по ранней поре еще заперты, даему что! Сорвал ссебя пояс, набегу петлю сделал, захлестнул застояк дастарым обычаем иперекинулся загородской тын. Выбежал наберег, выбрал лодочку полегче дашест покрепче ипошел по Чусовой кверху.
        Время, видишь, вешнее. Чусовая вполную силу шумела. Навеслах вверх невыгребешь исшестом умеючи надо, чтоб, значит, все гривки-опупышки надне хорошо знать. Василий ипонадеялся насвою силу дасноровку.
        —Ну, кому, дескать, по такой воде меня догнать.
        Только нетак вышло.
        Сколь ведь силы нибудь учеловека ихоть как онреку низнай, анеуйти ему против воды отпогони, коли там шесту веслами помогают исмена есть. Как нагрех, водном месте промахнулся-ткнул шестом, анемаячит: дна недостает. Лодку изакружило. Пока Василий справлялся, погоня — тут она. Натрех лодках человек, может, сорок, атоибольше. Одно Василью осталось — вводу инаберег, атам что будет. Только тоже дело ненадежное: чует, что изсил выбился, даивесной влесу мудрено прятаться, — потому след сдалека видно.
        Воевода назадней лодке накорму взмостился, будто сам правит. Увидел Васильеву неустойку — радуется:
        —А, попался, холопья душа!
        Василий оглянулся, хотел ответным словцом воеводу стегнуть ивидит — высоко внебе над рекой два лебедя летят. Иотсолнышка видно, что нашеях уних как искорки посверкивают.
        Обрадовался Василий, куда иусталость ушла, вовесь голос закричал по-лебединому:
        —Клип-анг, клип-анг!
        А лебеди знают свое дело. Сверху-то, видно, все разглядели.
        Налетел один назаднюю лодку итак крылом воеводу шибанул, что тот вниз головой вводу бултыхнул. Другой лебедь напередней лодке двух шестовых опрокинул, даивесловых успел погладить: укого нос вкрови, укого налбу шишка.
        Большая упогони заминка вышла: воеводу изводы добывать пришлось. Мужик сырой датяжелый, авешняя вода, известно: легкая даигривая. Любо ейсовсякой колодиной побаловаться. Подхватила она воеводу идавай крутить — вот-вот пузыри пустит. Поймали все-таки, выволокли. Чуть живой сперепугу, зуб назуб непопадает, асвое незабыл:
        —Живьем хватайте! Неуйти ему.
        А чего неуйти, коли Василья давно невидно. Лебеди сполоху погоне наделали, сели наводу, подплыли кВасильевой лодочке, один справа, другой слева кормы, как зажали лодку-то, даиповели так, что лес наберегу бегом побежал. Известно, против лебедя наводе птицы нет. Сдаля поглядеть — будто нешевельнется, апопробуй — поровняйся сним!
        Так ипотерялся Василий. Сколько воевода нигонял людей, даже следа невидали. Итосказать, побаивались воеводские посланцы далеко по реке заходить, аВасилий слебедями всю Чусовую докраю прошел. Все речки-старицы изведал, даивокружности поглядел. Любопытствовал кэтому. Вот тогда ему, может, первому изнаших идовелось сибирской водицы изТагила-реки испить. Дошел, видишь, докакой-то неведомой речки ипо уклону понял, что она навосход солнца пошла. Василия ипотянуло, — что там, дальше-то, далебеди заартачились, крыльями замахали: невыдумывай! Василий ихипослушался, непошел по Тагилу.
        Эти лебеди втолето игнезда себе невили, все около Василия старались. Мало что отвоеводы ухранили даречные дороги показали, они еще открыли ему все здешнее богатство.
        Поднимет лебедь правое крыло, как покажет нагорку какую, либо наложок, поглядит Василий натоместо иувидит насквозь: где какая руда лежит, где золото дакаменья. Поднимет лебедь левое крыло, иВасилию весь лес наберегу намногие версты откроется: где какой зверь живет, какая птица гнездится. Ну, как есть все.
        При таких лебедях, понятно, обеде дапитье Василью изаботы небыло. Подведут лебеди лодочку ккакому-нибудь крутику, похлопают крыльями, иоткроется втом крутике ходок, как проточка малая. Заведут лебеди лодку вэту проточку, атам как пещера выкопана, ивней поесть ипопить приготовлено.
        Все бы ладно, дабез людей тоскливо. ИтоВасилью покою недает — воеводина дочь измыслей невыходит. Думает, что она непо своей воле его подвела, акто-нибудь разговор подслушал. Ну, Василий ижалел эту деваху.
        —Теперь, поди, взаперти сидит даслезы льет, моя горюшенька!
        Тосковал-тосковал инадумал:
        —Жив небуду, авызволю ее!
        Лебеди видят — кдому Василья потянуло, головами покачивают:
        —Никчему придумал! Ой, никчему!
        Дорогу все-таки незагораживают:
        —Воли, дескать, стебя неснимаем, — как хочешь!
        Когда Василий лодку вдомашнюю сторону повернул, лебеди даже пособили ему. Водин день лодку ссамого верху доЧусовского городка довели. Посчитай, сколько начас придется! Довели Василья дознакомых ему мест, поласкались маленько, как простились, асами одно наговаривают:
        —Клип-анг, клип-анг!
        Вроде наказ дают: когда тебе надо, кричи нам!
        Поднялись лебеди, улетели. Остался Василий один. Гребтится ему поскорее вгород пробраться. Еле-еле потемок дождался, даром что время косени итемнеть рано стало.
        В городок попасть, чтобы караульные невидели, Василью привычно. Переметнулся через тын, где сподручнее, ипошел по городку. Идет спокойно, ниодна собачонка негавкает. Недаром, видно, говорится — насмелого исобаки нелают.
        Хотел сперва Василий понаведаться ккому-нибудь изстарых своих ватажников-приятелей, разузнать про здешние дела, дамимо родного дома как пройдешь. Любопытно Василью хоть через прясло поглядеть. Остановился он, постоял ичует — нетак будто стало, непо-старому, авчем перемена — понять неможет.
        «Дай, — думает, — погляжу поближе».
        Перелез тихонько вограду, походил впотемках-то — живым вовсе непахнет. Сунулся кдверям всенки, там крестовина набита — никто, значит, неживет.
        —Что забеда стряслась? Куда все подевались?
        Сел Василий накрылечко, задумался. Вгородке вовсе тихо. Только все ж таки еще копошатся люди. Тодвери скрипнут, токашлянет кто, слово какое долетит. Ивот слышит Василий — близенько кто-то нетопоет, нетопричитает:
        Лебедь тымой Васенька!
        Где летаешь ты, где плаваешь?
        Поглядеть одним бы глазоньком, Перемолвиться словечушком!
        Поет эдак, собирает разные девичьи жалостливые слова про кручину свою лютую дапро злу-разлучницу, как она насмеялася, угнала лебедя милого, загубила его батюшку родимого, милых братцев вбеду завела.
        Слушает Василий — про него песня сложена, голос густой даласковый, акто поет — домекнуть неможет.
        Тут другой голос слышно стало. Вроде как мать заворчала:
        —Опять тызасвое! Добры люди спать легли, аейвсе угомону нет! Про лебедя своего воет! Возьму вот закосу! Непогляжу, что всажень вымахала! Бесстыдница!
        Тут только Василий понял, кто песню пел. Вблизком соседстве росла долгоногая даглазастая девчушка-хохотушка, Аленкой звали. Года начетыре, атоинапять помоложе Василья. Онисчитал еемаленькой, атого неприметил, как изнее выровнялась девица — голову отдай, итомало! Даеще вон какие песни складывает!
        Затихли голоса, ипесни нестало, авсе ж таки Василий чует — неушла Аленка изограды, накрылечке сидит.
        Василья ипотянуло наласковый девичий голос. Выбрался изсвоей ограды, подошел ксоседней избушке иокликнул потихоньку:
        —Аленушка!
        Та ровно давно этого ждала, сейчас же отозвалась:
        —Что скажешь, Василий Тимофеевич?
        Удивился Василий:
        —Как тывпотемках меня разглядела?
        Она усмехнулась:
        —Глаз уменя кошачий. Тебя вижу ночью, как днем, атоилучше.
        Потом без шутки сказала:
        —Свечера твоих лебедей углядела иподумала — скоро тыдолжен вгородке объявиться. Вот исидела, караулила даголос подавала, чтоб упредить тебя.
        Тут Алена ирассказала все по порядку.
        Баушка Ульяна свесны померла. Воевода хоть лютовал, асемейных уВасилья сперва незадевал. Данабеду сам Строганов приехал. Как узнал про побег, так принародно навоеводу медведем заревел:
        —Бревно тыеловое, аневоевода! Гоняешь людей бестолку, будто имдругого дела найти нельзя. Тымне так сделай, чтобы утеклец сам повинную принес ичтоб другим неповадно было вбега кинуться! Поленом тут кормить надо, анекалачами.
        И сейчас же велел привести Тимофея ссыновьями, под батоги ихпоставил. Пусть, дескать, другие казнятся, что ихсемьям будет, ежели кто бежать удумает. Потом велел Тимофея ивсю семью, отстарого домалого, отправить насамую тяжелую работу — соль вкулях перетаскивать кпристаням, адом ивсе добро насебя перевел.
        Дознался тоже Строганов, какие люди вкарауле стояли, когда Василий ушел, ивелел ихбатожьем бить инасолетаску нарядить стой только разницей, что семейных уэтих людей всвоих избах оставил.
        Как поехать изгорода, велел Строганов народ собрать ипогрозился:
        —Кто увидит утеклеца Ваську данедоведет мне, тому это же будет!
        Сказывали потом, что Тимофей после батогов-то недолго проработал, абратья живы. Ну, авоеводина дочь вскорости застрогановского приказчика замуж вышла. Насвадьбе перед подружками своими, сказывают, похвалялась — вот-де якакая, глазом мигну, так любого парня вокруг пальца оберну! Головы непожалеет, прибежит по моему зову. Вон по весне позвала всад кормщика Василья, асама батюшке сказала, чтоб хорошенько этого холопа проучил. Пусть свое место помнит!
        Выслушал все это Василий, даиговорит:
        —Спасибо тебе, Аленушка, осветила мне дорогу. Теперь знаю, что делать. Коли Строганов придумал кормить моих поленом, так иотменя ему мягких небудет! Атузмею ногой раздавлю! — Потом вздохнул: — Эх, незнал, неведал, что моя лебедушка верная через двор живет.
        Алена иотвечает:
        —Слово скажи — затобой пойду.
        Василий подумал-подумал иговорит.
        —Нет, Аленушка, неподходит это. Вижу, вовсе трудная уменя дорога пойдет. Семейно по ней непройдешь.
        —Коли, — отвечает, — так тебе сподручнее, вязать нестану. Иди один!
        Василий притуманился:
        —Ты, Аленушка, все ж таки подожди меня годок-другой!
        Алена так ивскинулась:
        —Обэтом неговори, Василий Тимофеич! Один тыуменя. Другого лебедя вмоих мыслях весь век небудет.
        Тут наслезилась она девичьим делом иподает ему узелок.
        —Возьми-ко, лебедь мой Васенька! Непогнушайся хлебушком сродной стороны дамалым моим гостинчиком. Рубахи тут дапоясок браный. Носи — незабывай!
        Подивился Василий вещему девичьему сердцу, как она вперед угадала, что придет, сам чуть непрослезился иговорит:
        —Неосуди, моя лебедушка, коли худо про меня сказывать будут.
        —Худому про тебя, — отвечает, — неповерю. Сам тот худой для меня станет, кто такое отебе скажет. Ясным тымне ксердцу припал, ясным навесь век останешься!
        На том они ирасстались. Ушел Василий, никому больше непоказался.
        Вскорости слух прошел: появились настрогановских землях вольные люди. Водном месте соленосов увели, вдругом — приказчика убили, его молодую жену изверхнего окошка выбросили, адом сожгли. Дальше заговорили, — поселились будто эти вольные люди — вбереговой пещере пониже Белой реки истрогановским караванам проходу недают. Ивожаком будто уэтих вольных людей Василий Кормщик.
        Строгановы, понятно, забеспокоились. Чуть нецелое войско снарядили. Тем людям, видно, трудно пришлось, — они иушли, акуда — неизвестно. Слуху оних нестало.
        О Василье вгородке ипоминать перестали. Одна Аленушка незабыла:
        —Где-то лебедь мой летает? Где онплавает?
        Сколь отец сматерью нибились, непошла Алена замуж. Даиженихов уней немного было. Она, видишь, хоть пригожая инадоброй славе была, асильно рослая. Редкий изпарней подходит ейвпару, аона еще подсмеивалась:
        —Какой это мне жених! Ненароком сшибешь его локтем, — навесь городок опозоришь.
        Так иосталась Алена одна век вековать. Как обыкновенно рукодельницей стала, — ткальей дапряльей. По всему городу лучше еепо этому делу небыло. Даеще любила сребятишками водиться. Всегда около нее много мелочи бегало. Алена умела всякого обласкать. Кого покормит, кого позабавит, кому песню споет, сказку скажет. Любили ееребята, аматери прозвали Аленушку — Ребячья Радость и, как могли, ейсноровляли.
        Годы, конечно, всякого заденут: малому прибавят, устарого изостатков отберут, непощадят. Отцвела инаша Аленушка. Присеваться волос стал, черную косу белые ниточки перевили, только глаза ровно еще больше дакраше стали.
        К этой поре старые хозяева Строгановы все перемерли. Наихместо сыновья заступили. Народу наЧусовой умножилось. Сибирского хана сын свойском нежданно-негаданно наЧусовской городок набежал. Еле отбились горожане. По этому случаю старики про Василия вспоминали:
        —Вот бы был наш Тимофеич дома, нетобы было. Спозаранок бы онразведал про незваных гостей игостинцев бы имприпас нестолько. Напредки забыли бы дорогу кнашему городу! Дорогой человек по этому делу был. Зря его загубили!
        Вскорости после этого слух прошел — кСтрогановым поволжские вольные казаки плывут, аведет ихатаман Ермак Тимофеич.
        —По всея Волге набольшой славе тот человек. Неточто бухарские идругих земель купцы его боятся, ицарские слуги сторонкой обходят теместа, где атаман объявится, Иватага утого атамана наотбор.
        У него, видишь, небыло той атаманской повадки, чтоб насвою руку побольше хапнуть. Онидругих ктому недопускал. По этому правилу иватагу составил. Чуть кто неустойку окажет, такого сейчас изватаги долой.
        —Нам, — скажет атаман, — стакой слабиной людей ненадо! Как тебе ватага поверит, коли тыосебе одном стараешься. Иди навсе стороны дасомной, гляди, напредки невстречайся, атохудой разговор выйдет!
        И крепко тоатаманское слово было. Непомилует итого, кто надумает поблажку втаком деле дать даиотговаривается, — недоглядел экого пустяка.
        —Это, — отвечает атаман, — непустяк, потому — может раздор вартели сделать. Впервую голову всяк заэтим гляди, чтоб унас все шло наартель, водну казну, водин котел!
        За это будто атамана ипрозвали Ермаком, как это слово по-татарски, сказывают, котел обозначает навсю артель. АТимофеичем, видно, по отцу величают, как обыкновенно увас ведется. Иеще сказывали, — нелюбит атаман Ермак, чтоб ватажники себя семьями вязали. Сам одиночкой живет идругих ктому склоняет:
        —Трудная наша дорога. Непо такой дороге семейно ходить дадетей ростить.
        Слушает эти разговоры Алена идивится:
        —Его слова! ИТимофеичем величают. Неонли? Лебедь мой, Васенька?
        К осени опять слух донесся:
        —КСтрогановым наКаму приплыл атаман Ермак свойском. По осенней воде пойдут настругах вверх по Чусовой сибирского хана воевать. Скоро атаман сказаками вЧусовском городке будет.
        Все, понятно, ждут. Как пришла весточка, вкакой день будут, весь народ изгородка наберег высыпал, иАленушка туда же прибежала. Завиднелись струги. Легко против осенней воды навеслах идут. Песни казаки поют. Поближе подходить стали, внароде говорок пошел, как диво какое увидели.
        Глядит Алена, аупереднего струга два лебедя плывут инашеях уних как искорки посверкивают: уодного красненькая, удругого синенькая.
        Как стали струги кберегу подваливать, лебеди поднялись своды, покружились над городком инавосход солнца улетели. Первым наберег атаман вышел. Годов заполсотни ему. По кучерявой бороде серебряные струйки пробежали, апоглядеть любо. Высок дастатен, вплечах широк, бровь густая, глаз веселый дапронзительный. Одет ровно попросту, — нелучше других казаков. Только сабля всеребре дадорогих каменьях.
        Глядит Алена — он ведь! Онсамый! — авсе признать ненасмелится. Датут иуглядела — рубаха-то уатамана пояском ееработы опоясана. Чуть несомлела Аленушка, все ж таки наногах устояла ислова невыронила. Стоит белехонька дасатамана глаз несводит.
        А онсвоим зорким глазом еще соструга Аленушку приметил ипо девичьему убору догадался, что незамужницей осталась.
        Поздоровался атаман снародом, потом подошел кАленушке, поклонился ей, рукой доземли, даиговорит:
        —Поклон тебе низкий отвольного казацкого атамана Ермака, акак его по-другому звать-сама ведаешь. Необессудь, моя лебедушка, что впути запозднился. Несвоей волей по низу доседых волос плавал, когда смолоду охота была против верховой воды плыть. Инатом вобиде небудь: незабывал тебя ипоясок твой нивбою, нивпиру ссебя неснимал.
        Поговорили они тут. Понял тогда народ, кто есть донской казак атаман Ермак, какого онроду-племени, вкаком месте его лебедушка когнезду ждала. Два дня, атоитри простоял Ермак ссвоим войском вЧусовском городке. Неодин раз затедни сАленушкой побеседовал. Всю свою жизнь ейрассказал. Как онбратьев дадрузей своих изневоли вызволил, как сними строгановские караваны топил, как потом наДону казачил дапо Волге гулял. Ну, все как есть. Ипро тообъяснил, почему наЧусовую пришел.
        —Много, — говорит, — внашу казну богатства добывали, анет против того, какое мне лебеди по нашей реке вгорах показывали.
        Вот инадумал тем богатством себе ивсей ватаге — головы откупить, акому неслучится голову свою вынести — тому добрую память влюдях оставить. Лебеди как подслушали мою думу… Давно ихневидал, атут оба появились ибудто манят плыть, куда надумал. Всю дорогу снами плывут, агде остановка —улетают, ивсегда втусторону, куда дальше путь идет.
        В осенний праздник, вСеменов день, собрался атаман дальше плыть. ИзЧусовского городка народу ввойско прибыло. Ну, ипроводы вышли вроде как семейные, потому — сзаезжими казаками своих отправляли. Наберег многие так семьями, ишли, — кто брата, кто сына провожал.
        Аленушка рядом сатаманом шла. Она, конечно, годами надругую половину жизни, клонилась, акрасоту свою невовсе потеряла. Принарядится праздничным делом, так еще заглядишься.
        Атаман тоже для такого случая приоделся. Верховик нашапке малиновый, кафтан, цветной парчи, рубаха дорогого шелку, асабля ипротчая орудия — глаза зажмурь. Итоуглядели люди — новый уатамана поясок. Широкий, такой, небывалого узору: по голубой воде белые лебеди плывут. Это, видно, Аленушка опоясала своего лебедя нанезнамую дальнюю дорогу.
        И вот идут они, как лебедин далебедушка. Оба высокие дастатные, красивые даприветные, как погожий день восени. Далеко ихвнароде видно. Акругом ребятишки — мелочь вьются. Это аленушкины прикормленники даприспешники совсего города сбежались. Известно, большому лестно, амалому иподавно охота близко такого атамана поглядеть, рядом по улице пройти.
        Как атаман наберег, так лебеди — наводу, сразу кверху поплыли, оглядываются дапокрикивают:
        —Клип-анг! Клип-анг!
        Вроде поторапливают:
        —Пора, атаман! Пора, атаман!
        Тут атаман простился снародом, сАленушкой наособицу, сам наструг — ивелел отваливать. Отплыл — иконцы вводу.
        Сперва добрые вести доходили, как Ермак свойском сибирского хана покорил ивсе города вобрал, как Грозный царь заэто всем казакам, старые вины простил иподаренье свое царское отправил. Ипро тосказывали, будто велел Грозный царь сковать атаману для бою кольчатую рубаху серебряную сзолотыми орлами. Дивились царевы бронники, как ермаковы посланцы стали про атаманов рост сказывать. Сильно сомневались втом бронники, авсе-таки сковали рубаху, как было указано, отвороту доподолу два аршина, авплечах —аршин счетвертью, изолотых орлов посадили.
        Прикинь-ко, какой силы иросту человек был, коли мог эку тягость насебе вбою носить!
        Радовалась Аленушка этим вестям. Всем ребятишкам, какие около нее вились, рассказывала — вот, дескать, какой атаман удачливый дасмелый.
        Года два такими вестями Аленушка тешилась, потом перемена вышла: вовсе неслышно стало оказацком войске, как снегом путь замело. Долго ждала Аленушка, даидождалась: восенях приползла вгородок черная молва. — Мало вживых казаков осталось, исам атаман загиб. Изменой заманили его смалым войском даночью, как все казаки спали влодках, инавалились многолюдством. Атаману, видно, надо было содной лодки надругую перескочить, даопрометился онипопал вводу наглубокое место. Вкольчатой-то рубахе царского подаренья инесмог выплыть. Илебеди немогли атамана ухранить, потому — ночью дело вышло, аэта птица, известно, ночью невидит.
        Выслушала все это Аленушка, слова невыронила иушла всвою избу, авскоре ребятишки по всему городу заревели — умерла Аленушка.
        Отцы-матери побежали поглядеть. Верно — умерла Аленушка, Ребячья Радость. Лежит наскамейке уокошечка, ируки насмерть сложены, асарафан ивесь убор наней тот самый, вкаком она атамана впоход провожала. Поплакали тут которые, вспоминаючи тот день, пожалели:
        —Вот пара была, дагнезда несвила.
        От какой причины нежданная смерть Аленушке пришла, так никто инеузнал. Натом решили:
        —По-лебединому умерла наша Аленушка. Уних ведь известно, как ведется: один загиб — другому нежить.
        Так вот оно как дело-то было! Приплыл донской казак народиму сторонку —нареку Чусовую. Это присловье про Ермака исложено. Впрежни-то годы, сказывают, такое часто случалось. Набродно наДону было, — совсех сторон туда люди сбегались, кому дома невмоготу пришлось. Ну, аэтот изЧусовского городка был, Васильем Тимофеичем Алениным звали, анаДону дапо Волге онстал Ермак Тимофеич.
        Здешние-то реки онсмолодых годов знал. Ему, брат, вожака ненадо было! Сам первый вожак по речным дорогам был! Итонивжизнь бы ему всибирскую воду проход ненайти, кабы лебеди непособили.
        Куда потом эти лебеди улетели — сказать неумею. По нашим местам эту птицу сильно уважают. Кто ненароком лебедя подшибет, добра себе нежди: беспременно нежданное горе тому человеку случится. Ахуже того, коли оплошает охотник изстарателей. Такому ивовсе свое земельное ремесло бросать надо, потому удачи назолото после того нестанет. Что хочешь делай, адаже золотины вковшике неувидишь. Испытанное дело. Давот еще штука какая устариков велась — ставили деревянных лебедей наворотах.
        А это втучесть, что лебеди первые нашему русскому человеку земельное богатство вздешних краях показали. Заэто имипочет, иВасилью Тимофеичу сАленушкой память. Это — что парой-то!
        Вот вчем тут загвоздка.[Ермаковы лебеди - Впервые опубликован вжурнале «Техника смене»,№9-11, г. Свердловск, 1940. Ввоспоминаниях уральского писателя К.Боголюбова имеется свидетельство отом, что П.Бажов многие годы — собирал материалы оподвигах прославленных русских землепроходцев. «Глубокое изучение Урала нашло отражение ивсказах „Малахитовой шкатулки“, — пишет К.Боголюбов. — При этом Павел Петрович всегда придерживался научного объяснения. Так, например, онотстаивал версию обуральском происхождении Ермака еще задолго доопубликования своих „Ермаковых лебедей“» (К.Боголюбов, Наш Бажов, воспоминания, альманах «Южный Урал», №5, 1951, стр. 58). «Ермаковы лебеди» дают новую оценку образа русского землепроходца, его новое историческое осмысление, облеченное вформу народной легенды. Натему этого сказа Евг. Пермяком написана пьеса «Ермаковы лебеди», опубликованная Свердловским областным издательством в1942 г.]
        Золотой волос
        Было это вдавних годах. Наших русских вздешних местах тогда ивпомине небыло. Башкиры тоже неблизко жили. Им, видишь, для скота приволье требуется, где еланки дастепочки. НаНязях там, по Ураиму, атут где же? Теперь лес — внебо дыра, автупору — ивовсе нипройти, нипроехать. Влес только теиходили, кто зверя промышлял.
        И был, сказывают, вбашкирах охотник один, Айлыпом прозывался. Удалее его небыло. Медведя содной стрелы бил, сохатого зарога схватит дачерез себя бросит — тут зверю иконец. Про волков ипротча говорить неосталось. Ниодин неуйдет, лишь бы Айлып его увидел.
        Вот раз едет этот Айлып насвоем коне по открытому месту ивидит — лисичка бежит. Для такого охотника лиса — добыча малая. Ну, все ж таки, думает:
        «Дай позабавлюсь, плеткой пришибу». Пустил Айлып коня, алисичку догнать неможет. Приловчился стрелу пустить, алисички — быть-бывало. Нучто? Ушла, так ушла, — еесчастье. Только подумал, алисичка, вон она запенечком сидит даеще потявкивает, будто смеется: «Где тебе!»
        Приловчился Айлып стрелу пустить — опять нестало лисички. Опустил стрелу — лисичка наглазах дапотявкивает: «Где тебе!»
        Вошел взадор Айлып: «Погоди, рыжая!»
        Еланки кончились, пошел густой-прегустой лес. Только это Айлыпа неостановило. Слез онсконя дазалисичкой пешком, аудачи все нет. Тут она, близко, астрелу пустить неможет. Отступиться тоже неохота. Ну, как — этакий охотник, алису забить несумел! Так-то изашел Айлып вовсе вневедомое место. Илисички нестало. Искал, искал — нет.
        «Дай, — думает, — огляжусь, где хоть я». Выбрал листвянку повыше, даизалез насамый шатер. Глядит — недалечко оттой листвянки речка сгоры бежит. Небольшая речка, веселая, скамешками разговаривает иводном месте так блестит, что глаза нетерпят. «Что, — думает, — такое?» Глядит, азакустом, набелом камешке девица сидит красоты невиданной, неслыханной, косу через плечо перекинула ипо воде конец пустила. Акоса-то уней золотая идлиной десять сажен. Речка оттой косы так горит, что глаза нетерпят. Загляделся Айлып надевицу, аона подняла голову, даиговорит:
        —Здравствуй, Айлып! Давно яотсвоей нянюшки-лисички про тебя наслышана. Будто тывсех больше дакраше, всех сильнее даудачливее. Невозьмешь ли меня замуж?
        —Акакой, — спрашивает, — затебя калым платить?
        —Какой, — отвечает, — калым, коли мой тятенька всему золоту хозяин. Даинеотдаст онменя добром. Убегом надо, коли смелости даума хватит.
        Айлып рад-радехонек. Соскочил слиствянки, подбежал ктому месту, где девица сидела, даиговорит:
        —Коли твое желанье такое, так про меня ислов нет. Наруках унесу, никому отбить недам.
        В это время лисичка усамого камня тявкнула, ткнулась носом вземлю, поднялась старушонкой сухонькой, даиговорит:
        —Эх, Айлып, Айлып, пустые слова говоришь! Силой даудачей похваляешься. Анемог вот вменя стрелу пустить.
        —Правда твоя, — отвечает. — Впервый раз сомной такая оплошка случилась.
        —То-то иесть! Атут дело похитрее будет. Эта девица — Полозова дочь, прозывается Золотой Волос. Волосы унее изчистого золота. Ими она кместу иприкована. Сидит дакосу полощет, авесу неубывает. Попытай вот, подыми еекосыньку, — узнаешь, впору ли тебе ееснести.
        Айлып, — ну, онизлюдей наотличку, — вытащил косу идавай еенасебя наматывать. Намотал сколько-то рядов, даиговорит той девице:
        —Теперь, милая моя невестушка Золотой Волос, мынакрепко твоей косой связаны. Никому нас неразлучить!
        С этими словами подхватил девицу наруки, даипошел. Старушонка ему ножницы вруку сует.
        —Возьми-ко ты, скороумный, хоть это.
        —Начто мне? Разве уменя ножа нет?
        Так бы иневзял Айлып, даневеста его Золотой Волос говорит:
        —Возьми — пригодятся, нетебе, так мне.
        Вот пошел Айлып лесом. Слиствянки-то онпонял маленько, куда правиться. Сперва бойко шел, только иему тяжело, даром что сила была — слюдьми несравнишь. Невеста видит — Айлып притомился, — иговорит:
        —Давай, ясама пойду, атыкосу понесешь. Легче все ж таки будет. Дальше уйдем, атохватится меня тятенька, живо притянет.
        —Как, — спрашивает, — притянет?
        —Сила, — отвечает, — ему такая дана: золото, какое онпожелает, ксебе вземлю притягивать. Пожелает вот взять мои волосы, иуж тут никому против неустоять.
        —Это еще поглядим! — отвечает Айлып, аневеста его Золотой Волос только усмехнулась.
        Разговаривают так-то, асами идут даидут. Золотой Волос еще ипоторапливает:
        —Подальше бы нам выбраться. Может, тогда тятенькиной силы нехватит.
        Шли-шли, невмоготу стало.
        —Отдохнем маленько, — говорит Айлып. Итолько они сели натраву, так ихвземлю ипотянуло. Золотой Волос успела-таки, ухватила ножницы, даиперестригла волосы, какие Айлып насебя намотал. Тем только ониухранился. Волосы вземлю ушли, аонповерх остался. Вдавило все ж таки его, аневесты нестало. Нестало инестало, будто вовсе небыло. Выбился Айлып изямины идумает: «Это что же? Невесту изрук отняли иневедомо кто! Ведь это стыд моей голове! Никогда тому небывать! Живой небуду, анайду ее».
        И давай онвтом месте, где девица тасидела, землю копать. День копает, два копает, атолку мало. Силы, вишь, уАйлыпа много, аструменту — нож дашапка. Много ли ими сделаешь.
        «Надо, — думает, — заметку положить дадомой сходить, лопату ипротча притащить».
        Только подумал, алисичка, которая его втеместа завела, тут как тут. Сунулась носом вземлю, старушонкой сухонькой поднялась, даиговорит:
        —Эх ты, скороум, скороум! Тызолото добывать собрался али что?
        —Нет, — отвечает, — невесту свою отыскать хочу.
        —Невеста твоя, — говорит, — давным-давно настаром месте сидит, слезы точит дакосу вречке мочит. Акоса уней стала двадцать сажен. Теперь итебе невсилу будет тукосу поднять.
        —Как же быть, тетушка? — спросил Айлып.
        —Давно бы, — говорит, — так. Сперва спроси даузнай, потом задело берись. Адело твое будет такое. Ступай тыдомой, даиживи так, как доэтого жил. Если втри года невесту свою Золотой Волос незабудешь, опять затобой приду. Один побежишь искать, тогда вовсе еебольше неувидишь.
        Не привык Айлып так-то ждать, ему бы схвату дасразу, аничего неподелаешь — надо. Пригорюнился ипошел домой.
        Ох, только ипотянулись эти три годочка! Весна придет, итой нерад, — скорее бы она проходила. Люди примечать стали — что-то подеялось снашим Айлыпом. Насебя непоходит. Родня, тапрямо приступает:
        —Тыздоров ли?
        Айлып ухватит человек пять подюжее наодну руку, поднимет кверху, покрутит даскажет:
        —Еще про здоровье спроси — вон затугорку всех побросаю.
        Свою невесту Золотой Волос изголовы невыпускает. Так исидит она унего перед глазами. Охота хоть сдалека поглядеть нанее, данаказ той старушонки помнит, несмеет.
        Только вот когда третий год пошел, увидел Айлып девчонку одну. Молоденькая девчоночка, изсебя чернявенькая ивеселая, вот как птичка-синичка. Все бы ейподскакивать дахвостиком помахивать. Эта девчоночка мысли уАйлыпа иперешибла. Заподумывал он:
        «Все, дескать, люди вмоих-то годах давным-давно семьями обзавелись, аянашел невесту даитуизрук упустил. Хорошо, что никто обэтом незнает: засмеяли бы! Нежениться ли мне наэтой чернявенькой? Там-то еще выйдет либо нет, атут калым заплатил ибери жену. Отец сматерью рады будут ееотдать, даиона, по всему видать, плакать нестанет.»
        Подумает так, потом опять свою невесту Золотой Волос вспомнит, только уж непо-старому. Нестоль еежалко, сколь обидно-из рук вырвали. Нельзя тому попускаться!
        Как кончился третий год, увидел Айлып тулисичку. Стрелу про нее неготовил, апошел, куда талисичка повела, только дорогу примечать стал: где лесину затешет, где накамне свою тамгу выбьет, где еще какой знак поставит. Пришли ктой же речке. Сидит тут девица, акоса унее вдвое больше стала. Подошел Айлып, поклонился:
        —Здравствуй, невеста моя любезная Золотой Волос!
        —Здравствуй, — отвечает, — Айлып! Некручинься, что коса уменя больше стала. Она много полегчала. Видно, крепко обо мне помнил. Каждый день чуяла —легче далегче стает. Напоследок только заминка вышла. Незабывать ли стал? Ато, может, кто другой помешал?
        Спрашивает, асама усмехается, вроде как знает. Айлыпу стыдно сперва сказать-то было, потом решился, начистоту все выложил — надевчонку-де чернявенькую заглядываться стал, жениться подумывал.
        Золотой Волос наэто иговорит:
        —Это хорошо, что тыпо совести все сказал. Верю тебе. Пойдем поскорее. Может, удастся нам наэтот раз убежать, где тятенькина сила невозьмет.
        Вытащил Айлып косу изречки, намотал насебя, взял уняни-лисички ножницы, ипошли они лесом домой. Дорожка-то уАйлыпа меченая. Ходко идут. Доночи шли. Как вовсе темно стало, Айлып иговорит:
        —Давай полезем надерево. Может, сила твоего отца недостанет нас сдерева-то.
        —Итоправда, — отвечает Золотой Волос.
        Ну, акак двоим надерево залезать, коли они косой-то, как веревкой, связаны. Золотой Волос иговорит:
        —Отстригнуть надо. Зря эку тягость насебе таскаем. Хватит, если допят хоть оставить.
        Ну, Айлыпу жалко.
        —Нет, — говорит, — лучше так сохранить. Волосы-то, вишь, какие мягкие датонкие! Рукой погладить любо.
        Вот размотал ссебя Айлып косу. Полезла сперва надерево Золотой Волос. Ну, женщина — непривычно дело — неможет. Айлып ейтак-сяк подсобляет — взлепилась-таки досучков. Айлып заней живехонько икосу еевсю сземли поднял. По сучкам еще взмостились сколько давсамом том месте, где вовсе густой плетень, останов исделал.
        —Тут ипереждем досвету, — говорит Айлып, асам давай свою невесту косой-то кжучкам припутывать — несвалилась бы, коли задремать случится. Привязал хорошо даеще похвалился:
        —Ай-яй крепко! Теперь сосни маленько, аяпокараулю. Как свет, так иразбужу.
        Золотой Волос, иверно, скорехонько уснула, даисам Айлып заподремывал. Такой, слышь-ко, сон навалился, никак отогнать неможет. Глаза протрет, головой повертит, так-сяк поворочается — нет неможет тот соя одолеть. Так вот голову-то иклонит. Птица-филин усамого дерева вьется, беспокойно кричит — фубу! фубу! — ровно упреждает: берегитесь, дескать. Только Айлыпу хоть бы что — спят себе, похрапывает исоя видит, будто подъезжает онксвоему кошу, аизкоша его жена Золотой Волос навстречу выходит. Ивсех-то она краше дамилее, акоса уней так золотой змеей ибежит, будто живая.
        В самую полночь вдруг сучья затрещали — загорелись. Айлыпа обожгло иназемлю сбросило. Видел только, что изземли большое огненное кольцо засверкало иневеста его Золотой Волос стала как облачко — измелких-мелких золотых искорок. Подлетели искорки ктому кольцу ипотухли. Подбежал Айлып —ничем-ничего, ипотемки опять, хоть глаз выколи. Шарит руками по земле…
        Ну, трава дакамешки, дасор лесной. Водном месте нашарил-таки конец косы. Сажени две, атоибольше. Повеселел маленько Айлып:
        «Памятку оставила изнак подала. Можно, видно, добиться, что невозьмет отцова сила еекосу».
        Подумал так, алисичка уж под ногами потявкивает. Сунулась носом вземлю, поднялась старушонкой сухонькой, даиговорит:
        —Эх ты, Айлып скороумный! Тебе что надо: косу али невесту?
        —Мне, — отвечает, — невесту мою надо сзолотой косой надвадцать сажен.
        —Опоздал, — говорит, — коса-то теперь стада тридцать сажен.
        —Это, — отвечает Айлып, — дело второе. Мне бы невесту мою любезную достать.
        —Так бы иговорил. Вот тебе мой последний сказ. Ступай домой ижди три года. Затобой больше неприду, сам дорогу ищи. Приходи, смотри, час вчас, нераньше инепозже. Покланяйся еще дедку Филину, неприбавит ли тебе ума.
        Сказала-и нет ее. Как светло стало, пошел Айлып домой, асам думает: «Про какого это она филина сказывала? Мало ли ихвлесу. Которому кланяться?»
        Думал-думал, даивспомнил, — как надереве сидел, так вился один усамого носу ивсе кричал — фубу! фубу! — будто упреждал: берегись, дескать.
        «Беспременно про этого говорила», — решил Айлып иворотился ктому месту. Просидел довечера идавай кричать:
        —Дедко Филин! Научи уму-разуму! Укажи дорогу.
        Кричал-кричал — никто неотозвался. Только Айлыя терпеливым стал. Еще день переждал и опять кричит. Инаэтот раз никто неотозвался. Айлып третий день переждал. Вечером только крикнул:
        —Дедко Филин! — Асдерева-то сейчас:
        —Фубу! Тут я. Кому надо?
        Рассказал Алып про свою незадачу, просит пособить, коли можно, аФилин иговорит:
        —Фубу! Трудно, сынок, трудно!
        —Это, — отвечает Айлып, — негоре, что трудно. Сколь силы датерпенья хватит, все положу только бы мне невесту мою добыть.
        —Фубу! Дорогу скажу! Слушай!
        И тут Филин рассказал по порядку:
        —Полозу вздешних местах большая сила дана. Онтут всему золоту полный хозяин: укого хочешь отберет. Иможет Полоз все место, где золото родится, всвое кольцо взять. Три дня наконе скачи, итоизэтого кольца неуйдешь. Только есть все ж таки внаших краях одно место, где полозова сила неберет. Ежели сосноровкой, так можно исзолотом отПолоза уйти. Ну, недешево это стоит, — обратного ходу небудет. Айлып идавай просить:
        —Сделай милость, покажи это место.
        —Показать-то, — отвечает, — несмогу, потому глазами стобой разошлись: днем яневижу, аночью тебе неуглядеть, куда полечу.
        —Как же, — спрашивает, — быть?
        Дедко Филин тогда иговорит:
        —Приметку надежную скажу. Побегай, погляди по озерам иувидишь, — водном посередке камень тычком стоит вроде горки. Содной стороны сосны есть, астрех — голым-голо, как стены выложены. Вот это место иесть. Кто сзолотом доберется доэтого камня, тому ход откроется вниз, под озеро. Тут уж Полозу невзять.
        Айлып перевел все это вголове, — исмекнул, — наозеро Иткуль приходится. Обрадовался, кричит:
        —Знаю это место.
        Филин свое толмит:
        —Атыпобегай, все-таки, погляди, чтоб оплошки неслучилось.
        —Ладно, — говорит, — погляжу.
        А Филин напоследок еще добавил:
        —Фубу! Про тонезабудь: отПолоза уйдешь, обратного ходу небудет.
        Поблагодарил Айлып дедку Филина ипошел домой. Вскорости нашел онтоозеро скамнем всередине исразу смекнул: «В день доэтого места недобежать, беспременно надо конскую дорогу наладить».
        Вот ипринялся Айлып дорогу прорубать. Легкое ли дело одному-то дапо густому лесу насотню верст слишком! Когда ивовсе изсил выбьется. Вытащит тогда косу — конец-то ему достался, — посмотрит, полюбуется, рукой погладит ировно силы наберет даопять заработу. Так унего три-то года незаметно ипромелькнули, только-только успел все сготовить.
        Час вчас пришел Айлып засвоей невестой. Вытащил еекосу изречки, намотал насебя, ипобежали они бегом по лесу. Добежали допрорубленной дорожки, атам шесть лошадей приготовлено. Сел Айлып наконя, невесту свою посадил надругого, четверку наповода взял, даиприпустили, сколько конской силы хватило. Притомится пара — надругую пересядут даопять гнать. Алисичка впереди. Так истелет, так истелет, коней задорит — недогнать-де. Квечеру успели-таки доозера добраться. Айлып сразу начелночек, даиперевез невесту свою слисичкой козерному камню. Только подплыли — вкамне ход открылся; они туда, авэто время как раз исолнышко закатилось.
        Ох, что только тут, сказывают, было! Что только было!
        Как солнышко село, Полоз все тоозеро втри ряда огненными кольцами опоясал. По воде-то вовсе стороны золотые искры так ипобежали. Дочь свою все ж таки вытащить немог. Филин Полозу вредил. Сел наозерный камень, даизаладил одно:
        —Фубу! фубу! фубу!
        Прокричит этак три раза, огненные кольца ипотускнеют маленько, — вроде остывать станут. Акак разгорятся снова дазолотые искры шибко по воде побегут. Филин опять закричит.
        Не одну ночь Полоз тут старался. Ну, немог. Сила невзяла.
        С той поры назаплесках озера золото ипоявилось. Где речек старых иследа нет, азолото — есть. Ивсе, слышь-ко, чешуйкой даниточкой, ажужелкой либо крупным самородком вовсе нет. Откуда ему тут, золоту, быть? Вот исказывают, что иззолотой косы полозовой дочки натянуло, Имного ведь золота. Потом, уж намоих памятях, сколько заэти заплески ссоры было убашкир скаслинскими заводчиками.
        А тот Айлып сосвоей женой Золотой Волос так под озером иостался. Луга уних там, табуны конские, овечьи. Однем словом, приволье. Выходит, сказывают, Золотой Волос накамень. Видали люди. Назаре будто выйдет исидит, акоса уней золотой змеей по камню вьется. Красота будто! Ох, икрасота!
        Ну, яневидал. Неслучалось. Лгать нестану.[Золотой волос - Впервые напечатан вдетском альманахе «Золотые зерна», Свердловское областное издательство, 1939. Один изнемногих сказов «Малахитовой шкатулки», основанной набашкирском фольклоре. П.Бажов всегда очень интересовался национальным народным творчеством — башкирским, татарским, киргизским ит. д. Однако, как взыскательный художник, оннеразрешал себе пользоваться этими материалами без тщательного изучения реальной жизни ибыта народа. «Думаю, что без бытовой детали невыйдет живого нивреальности, нивфантастике, — писал П.Бажов. — Уменя, например, есть кой-какие запасы по башкирскому фольклору, нояихнепускаю вдело именно потому, что чувствую себя слабым вотношении бытовых деталей для этого рода запасов» (см. письмо от18 сентября 1945 г.; ввыдержках опубликовано вкниге Л.Скорино «Павел Петрович Бажов», издательство «Советский писатель», 1947, стр. 63).]
        Дорогое имячко
        Это еще втегоды было, когда тут стары люди жили. Натом, значит, пласту, где поддерново золото теперь находят.
        Золота этого… кразелитов… меди… полно было. Бери, сколько хочешь. Ну, только стары люди кэтому несвычны были. Начто им? Краэелитами хоть ребятишки играли, авзолоте никто ивовсе толку негнал. Крупинки желтеньки дапесок, акуда их? Самородок фунтов несколько, атоиполпуда лежит, примерно, натропке, иникто его неподберет. Акому помешал, так тот его сопнет всторону — только изаботы. Атоеще такая, слышь-ко, мода была. Собираются наохоту инаберут ссобой этих самородков. Они, видишь, маленькие, аувесистые. Вруках держать ловко ибьют емко. Присадит таким, так большого зверя собьет. Очень просто. Оттого нынче инаходят самородки втаких местах, где бы вовсе ровно золоту быть недолжно. Аэто стары люди разбросали, где пришлось.
        Медь самородну, тудобывали маленько. Топоры, слышь-ко, изнее делали, орудию разную. Ложки-поварешки, всякую домашность тоже. Гумешки-то нам отстарых людей достались. Только, конечно, шахты никакой небили, сверху брали, некак внонешнее время.
        Зверя добывали, птицу-рыбу ловили, тем ипитались. Пчелы дикой множина была. Меду-сколько добудешь. Ахлеба изванья небыло. Скотину: лошадей, напримерно, коров, овцу — неводили. Понятия такого уних небыло.
        Были они нерусськи инетатара, акакой веры-обычая икак прозывались, про тоникто незнает. По лесам жили. Однем словом, стары люди.
        Домишек уних либо обзаведенья какого — банешек там, погребушек — ничего такого ивзаводе небыло. Вгорах жили. ВДумной горе пещера есть. Среки ход-то был. Теперь его невидно, — соком завалили. Поди, сажен уж надесять. Асамоглавная пещера вАзов-горе была. Огромаднейшая — под всюе гору шла. Теперь ход-то есть, только обвалился будто маленько. Ну, там дело тайное. Обэтом исказ будет.
        Вот живут себе стары люди, никого незадевают, себя сильно неоказывают. Только стали по этим местам другие народы проявляться. Сперва татара мимо заездили: по подгорью отДумной горы кАзов-горе тропу протоптали. Сполдня наполночь, как изоружья стрелено. Теперь этой тропы незнатко, астарики отдедов своих слыхали, будто ране-то видно было. Широкая, слышь-ко, тропа была, чисто трахт какой, без канав только.
        Ну, ездят иездят татара. Водну сторону одни товары везут, вдругу-други, анасчет золота ничего. Видно, сами нетолкуют, либо случая такого неподошло. Стары люди сперва прихоронились. Потом видят, — никто ихнезадеват-стали жить потихоньку. Птицу-рыбу полавливают, золотыми камнями зверя глушат, медными топорами добивают.
        Вдруг татара что-то сильно закопошились. Целыми утугами наполночь пошли, ивсе скопьями, ссаблями, как навойну. Мало спустя обратно побежали. Гонят, свету невидят. Аэто Ермак сказаками наСибирь пришел ивсех тамошних татар побил. Которые пособлять своим приходили, итех досмерти перепугал. Как дело тогда внове было — изоружья стрелять, татара этой стрельбы изабоялись.
        Казаки, слышь-ко, ране вольные были, инаСибирь они уж проданные пришли. Купцам продалися, ацарь ихвовсе задарил. Набольшему — Ермаку-то — свою серебряную рубаху царь послал. Так Ермак той рубахи ссебя несымал. Гордился, значит. Так иутоп вей — вцарском-то подаренье. Как умер Ермак, тут баловство иразвелось. Ну, мало ли худых людишек кказакам налипло. Они идавай хозяевать, как кому любо. Возьмут, кого имнадо, загорло.
        Подавай того-другого. Баб хватают, девчонок, вовсе подлетков ипротча. Однем словом, баловство развели — хуже некуда. Одна такая ватажка иобъявилась вздешних местах. Небольшая ватажка, — пеши пришли; авожак, видать, грабастенькой попался. Эти сразу золото сметили. Хватовщина пошла, чуть досмертоубойства недошло. Потом образумились, видят — золота много, ссобой неунесешь. Что делать? Туда-сюда зачали соваться, нет ли где жила близко, лошадей добыть. Инабежали так-то настарых людей. Сейчас спрашивать, конечно:
        —Что занарод? Какой веры-племени? Какому царю ясак даешь? — Стали так-то наступать настарых людей. Теимсвое маячат, — дескать, ваша нам ненужна, наша вам немешает, — проходите мимо.
        Казачишки опять наиспуг берут. Изоружья — пальнули. Стары люди испужались, — вгору побежали. Казачишки заими, думают так иесть — победили, анетут-то было. Стары люди смелые были. Это они сперва только испужались. Думали, огонь, напримерно, снеба. Ну, потом отошли. Издоровые были. Добежали, значит, допещеры своей, дакак начали казачишек золотыми камнями пушить, знай, держись. Чуть невсех заколотили, казаков-то. Двое либо трое все ж таки убежали.
        А стары люди игнаться заими недумали. Утурили — иладно. Пущай-де идут, куда имнадо. Лишь бы кнам больше нелезли. Подивились наубитых, что уних нахватано укаждого желтых камешков через число, как только тащили экую тягость, атого несмекнули, начто имэти камни. По-своему думали, что тоже для бою набрали. Осмотрели оружья убитых, аодно было заряжено. Вот один изстарых людей вертел, вертел оружье-то, копался, копался, оно ипальнуло. Сполоху наделало, самого маленько, ушибло, аникого неубило. Тут стары люди идомекнули, что это неснеба огонь. Стали доходить, как бы еще пальнуть. Оснимали мертвых, все перещупали, осмотрели, обнюхали. Порох нашли, свинец рубленый, ачто кчему, так инедобрались. Атетрое-то, которые убежали, вышли-таки ксвоим. Обсказали своему начальнику — напали, — дескать, нанас незнамые люди ичуть невсех побили; трое вот только ивыбежали.
        Начальник, — может, онпьяный был, — «ладно», — говорит. Время, конечно, военное, — Сибирь покоренье-то. Мало ли всяких случаев было. Побили ипобили. Натом дело изаглохло. Апро золото тенесказали. Думают, так иесть — погулям, потешимся. Только золото, оно изолото. Хоть веско, асамо кверху лезет. Его, видишь, первым делом разменять требуется. Тут они оха ипоймали.
        Хватали самородки покрупнее, акак стаким объявишься? Сейчас спросы-расспросы, где взял… Догадались все-таки. Раскрошили самородки намелочь, даипонесли купцам продавать. Ауж таиться стали один отдругого. Известно, золото. Один кодному купцу пришел, другой кэтому же итретий тоже. Датак всех купцов иобошли. Купцы, конечно, — сполным нашим удовольствием. Деньги, значит, дают, асами примечают. Денег наменяли — куда их? Оделись перво-наперво, как только кто удумал, изанялись пьянством дагулянкой. Изкабака, напримерно, невыходят икого доходя поят. Ну, другим казакам истало подозрительно, — откуда улюдей такие деньги? Стали дознаваться, аупьяных долго ли… Выведали все дотонкости итоже ватажку сбивать стали: зазолотом, значит, сходить.
        Не все, конечно, казаки одинаковы были. Один, — незнаю, как его звать-величать, — изСоликамска кним пристал. Пошел захорошей жизней, авидит, тут грабеж дапьянство, иотшатился отказаков.
        Услышал, что опять собираются грабить, истал ихсовестить:
        —Как, дескать, вам нестыдно. Раньше купцов дабояр оглаживали, атеперь что? Уздешнего народу скровью рвать дакупцам барыш давать? Так, что ли?
        Тем, конечно, непо носу табак, акак все сооруженные, тосейчас уних свалка пошла, ссаблями идругой орудией. Ну, соликамской-то этот парень проворный был, удалой. Ото всех отбился, только сильно его изранили. Онвлес иубрался, чтобы его ненашли. Леса страшные были — где найдешь! Побегали-побегали казачишки, пошумели иразошлись, атот, раненый-то, думает, как дальше быть? Показаться вжиле — наверняка убьют, атоипод палача подведут — заразговор-то. Вот ипридумал:
        —Пойду ктем людям, которых грабить собираются. Упрежу их.
        Дорогу онпонял, куда тоесть итти собирались. Путь все ж таки неближняя, азапасу унего, например, никакого. Отощал вдороге, даеще ираны донимают. Еле идет. Полежит-полежит иопять плетется. Усамой Азов-горы — вот утого места — совсем свалился.
        Увидали стары люди — чужестранный человек лежит, весь кровью измазанный, иоружье сим. Абабы набежали первые-то. Баба, известно, увсякого народа жалостливее изаранеными ходить любит. Тут еще девка случилась, ихнего старшины дочь. Смелая такая, расторопная, хоть штаны натакую надевай. Икрасивая-страсть. Глаза, как угольки, щеки, как розан расцвел, коса допяток ився протча вполном аккурате. Лучше нельзя. Плясать первая мастерица, аежели песню заведет спереливами, ну… Однем словом, любота. Одно плохо, — сильно большая была. Прямо сказать, великанша. Икак раз девка навыданье. Восемнадцатый год доходил. Самая, значит, пора. Ну, ейиприглянулся, видно, пришлый-то. Аонтоже, по-нашему, мужик рослый был. Изсебя чистый, волосом кудрявый, глаза открытые. Ейилюбопытно стало. Пока другие бабы охали даахали, эта девка сгребла раненого вохапку, притащила впещеру идавай заимходить — водой там смачивать, раны перевязывать. Отец, мать ничего, будто так инадо. Соседи тоже помалкивают ипомогают, подают то — другое. Бабам, вишь, жалко, аумужиков свое науме: ненаучит ли, как огонь пущать.
        Раненый мало-помалу оклемался. Видит, какие-то вовсе незнамые люди. Рослые против наших ипо-татарски бельмень. Сам-то онмарковал маленько по-татарски. Натоинадеялся, когда шел вэти места. Ну, делать нечего, стал маяками дознаваться, как ичто они прозывают. Учиться, значит, стал по-ихнему. Адевка отего неотходит, прямо прилипла. Ионтоже человек молодой, кейтянется. Поправа, однако, плохо идет. Главная причина — хлебушка уихнебыло. Притащит это ему девка пищи самолучшей. Рыбы, мяса наставит, меду чашку вскрай полнехоньку, аего сдуши воротит. Ему бы хоть яшничка ломоток. Просит уей, аона непонимает, какой есть хлеб. Заплачет даже. Это она-то. Известно, русскому человеку без хлебушка невозможно. Какая уж тут поправа. Ну, все ж таки ходить стал икразговору мало-мало обык, адевка обратно отего русський разговор переняла, датак скоро, что просто удивленье. Такая уж удачливая была и, видать, непростая. Тайная сила вей, видно, гнездовала.
        Стал — это он — соликамской обходить. Оглядел всю местность, показал, как соружьем поступать, ивесь установ объяснил, что икак.
        —Эти, — говорит, — камни желтые, крупа, песок изелененькие стеклышки —это есть вредное для вас. Купцы раз унюхали, они уж спокою недадут. Адоцаря дойдет — ивовсе житья нестанет. Вы, — говорит, — вот что сделайте. Камни эти, самородки-то, значит, куда сглаз уберите. Хоть вон вАзов-гору стаскайте. Икразелиты туда же сгребите. Акрупу ипесок зарыть надо. Снизу черной земли выворотить, чтобы травой заросло. Апока все это неугоите, никаких чужестранных близко неподпускайте… Чтобы нечаянно непришли, поставьте, — говорит, — наДумной горе инаАзов-горе караулы надежные. Пущай досматривают по дороге, неидет ли кто, акак заметят чужестранного, пущай знак подают — костерок запалят…
        Девка все это растолмачила своим. Они видят, человек для ихстарается — послушались. Караулы поставили, как онсказал, асами занялись самородное золото дакразелиты подбирать давАзов-гору стаскивать. Штабеля наворотили —глядеть страшно, икразелитов насыпали, как угольну кучу. Потом оставшую крупу ипесок зарыли, ачужих натовремя близко неподпускали. Увидят сАзов-горы либо сДумной, кто идет, едет ли, — сейчас знак подадут, огнем, значит. Все ибегут, вкоторую сторону надо. Навалятся иводночасье прикончат. Прикончат ивземлю зароют. Оружьев они уж тогда небоялись. Только ведь золото-то человеку, как мухе патока. Сколь нигинут, апуще лезут. Так итут. Много людей сгинуло, адругие идут даидут. Это, значит, слушок про золото дальше дадальше идет. Кто-то, видно, доцаря дотолкал. Тут вовсе худо стало — спушками полезли. Совсех сторон напирают. Даром, что лес страшенный, нашли пути-дороги.
        Видят стары люди — дело неминучее, сила неберет. Пошли краненому-то посоветоваться, как дальше быть-поступать. Аоннатовремя наДумной горе был. Для воздуху его девка-то туда притащила, как онвовсе слабый стал. Азов-гора, она сроду влесу, анаДумной-то накамнях ветерком обдувает. Девка итаскала его. Отходить его все охота было.
        Думали они тут целых три дня. Оттого игора Думной зовется. Раньше по-другому как-то уейимя было. Обмозговали все по порядку ипридумали переселиться нановые места, где золота совсем нет, азверя, птицы ирыбы вдосталь. Онже надоумил — соликамской-то — ирассказал, вкотору сторону податься. Наэтом дело решили ивпуть-дорогу сряжаться стали. Хотели стары люди этого своего радельца ссобой унести, даоннепожелал.
        —Смерть, — говорит, — чую близкую, даинельзя мне. — Почему нельзя, этого несказал. Адевка объявила:
        —Никуда непойду.
        Мать, сестры врев, отец пригрожать стал, братья уговаривают:
        —Что ты, что ты, сестра! Вся жизнь утебя впереди.
        Ну, она насвоем стоит:
        —Такая моя судьба-доля. Никуда отсвоего милого неотойду.
        Сказала, как отрезала. Кремень-девка. По всем статьям вышла. Родные видят — ничего неподелаешь. Простились сней честно-благородно, асами думают — все равно она порченая. Укоторой ведь девушки жених умирает, так тахуже вдовы. Навсю жизнь уейэто горе останется.
        Вот ушли все, аэти вдвоем вАзов-горе остались. Людишки уж совсех сторон набились втеместа. Лопатами роют, друг дружку бьют. Раненый-то вовсе ослаб. Вот иговорит своей нареченной:
        —Прощай, милая моя невестушка! Несудьба, знать, нам пожить, помиловаться, деток взростить.
        Она, конечно, всплакнула женским делом ивсяко его уговаривает:
        —Небеспокой себя, любезный друг. Выхожу тебя, поживем сколь-нибудь.
        А онопять ей:
        —Нет уж, моя хорошая, нежилец янаэтом свете. Теперь ихлебушком меня непоправить. Свой час чую. Даинепара мыстобой. Тывон какая выросла, аясупротив тебя ровно малолеток какой. По нашему закону-обычаю так-то негодится, чтобы жена мужа, как ребенка, наруках таскала. Подождать, видно, тебе причтется — инемалое время подождать, когда впару тебе внашей земле мужики вырастут.
        Она это совестит его:
        —Что ты, что ты! Про такое идумать немоги. Дачтоб я, окроме тебя…
        А онопять свое:
        —Невобиду, — говорит, — тебе, моя милая невестушка, речь веду, атак оно быть должно. Открылось мне это, когда япоглядел, как вытут по золоту без купцов ходите. Будет ивнашей стороне такое времячко, когда никупцов, ницаря даже званья неостанется. Вот тогда ивнашей стороне люди большие даздоровые расти станут. Один такой подойдет кАзов-горе игромко так скажет твое дорогое имячко. Итогда зарой меня вземлю исмело ивесело иди кнему. Это ибудет твой суженый. Пущай тогда все золото берут, если оно тем людям начто-нибудь сгодится. Апока прощай, моя ласковая.
        Вздохнул востатный раз иумер, как уснул. Ивтуже минуту Азов-гора замкнулась.
        Он, видать, неспроста это говорил. Мудреный человек был, неиначе, стайной силой знался. Соликамски-то, они дошлые наэти дела.
        Так стой поры внутро Азов-горы никто попасть инеможет. Ход-то впещеру итеперь знатко, только онбудто осыпался. Пойдет кто, осыпь зашумит, истрашно станет. Так впусте гора истоит. Лесом заросла. Кто незнает, так инеподумает, что там, внутре-то.
        А там, слышь-ко, пещера огромадная. Ивсе хорошо облажено. Пол, напримерно, гладкий-прегладкий, из — самого лучшего мрамору, апосредине ключ, ивода, как слеза. Акругом золотые штабеля понаторканы как вот наплощади дрова, итут же, немене угольной кучи, кразелитов насыпано.
        И как-то устроено, что светло вцещере. Илежит втой пещере умерший человек, арядом девица неописанной красоты сидит инеутыхаючи плачет, асовсем нестарится. Как был ейвосемнадцатый годок вдоходе, так иостался. Охотников втупещеру пробраться много было. Всяко старались. Штольни били —невышло толку. Даже диомит, слышь-ко, неберет. Хотели обманом богатство добыть. Придут это кгоре, даикричат слова разные, как почуднее. Думают, неугадаю ли, дескать, дорогое имячко, которое само пещеру откроет.
        Известно, дураки. Сами потом как без ума станут. Болбочут, ачто — разобрать нельзя. Имена, слышь-ко, все выдумывают. Нет, видно, крепкое заклятие натодело положено. Пока час непридет, неоткроется Азов-гора. Одинова только знак был. Это когда еще батюшка Омельян Иваныч объявился ирабочие наДумной горе собираться стали. Так вот старики наши сказывали, будто натовремя изАзов-горы как песня слышалась. Розно мать сребенком играет ивеселую байку поет.
        С той поры небыло. Все стонет даплачет. Когда крепость сымали, нарочно многие ходили кАзов-горе послушать, как там. Нет, все стонет. Еще ровно жалобнее.
        Оно иверно. Денежка похуже барской плетки народ гонит. Ичем дальше, тем ровно больше силу берет. Наши вон отцы-деды вмои годы по печкам сидели, аянаДумной горе караул держу. Потому каждому досамой смерти пить-есть охота.
        Да, недождаться мне, вижу, когда Азов-гора откроется… Недождаться! Хоть бы песенку повеселее оттуда услышать довелось.
        Ваше дело другое. Вымолоденькие. Может, вам ипосчастливит — доживете дотой поры.
        Отнимут, поди-ка, люди узолота его силу. Помяни мое слово, отнимут! Соликамской-то сумом говорил. Кто вот извас доживет, тот иувидит клад Азов-горы. Узнает идорогое имячко, коим богатства открываются. Так-то… Непростой это сказ. Шевелить надо умишком-то, — что кчему.[Дорогое имячко - Впервые опубликован всборнике «Дореволюционный фольклор наУрале», Свердлгиз, 1936, затем в«Литературном альманахе», Свердлгиз, 1936 г. ивжурнале «Красная новь», № 11, 1936 г.«Дорогое имячко» — один изпервых сказов, созданных писателем.Принадлежит кгруппе сказов-легенд. Вэту группу входят, кроме сказа «Дорогое имячко», также «Золотой волос» (1939) и«Ермаковы лебеди» (1940).]


        Приложение
        Народный писатель


        Яркое самобытное творчество Павла Петровича Бажова, автора сказов «Малахитовой шкатулки», — книги, которая по праву вошла всокровищницу отечественной литературы, прочно связано сжизнью горнозаводского Урала — этой колыбели русской металлургии.
        Выдающийся советский писатель, писатель-большевик П. Бажов принадлежал ккоренному уральскому рабочему роду. Семья Бажовых — это несколько поколений горнозаводских мастеров, людей «огненного труда». Дед ипрадед писателя были крепостными рабочими ивсю жизнь провели умедеплавильных печей набарских заводах.
        П. Бажов родился вблизи Екатеринбурга (ныне г. Свердловск), наСысертском заводе, 28 января 1879 года. Талантливость трудового народа рано раскрылась Бажову. Быт, нравы, обычаи уральских горнорабочих, людей суровых иупорных втруде, смелых навыдумку, людей «с полетом», будущий писатель видел ипознавал, сам живя иформируясь вихсреде.
        С глубоким уважением вспоминает Павел Петрович Бажов освоих первых воспитателях — заводских стариках. Старые рабочие, «бывальцы», являлись хранителями народных горняцких легенд иповерий. Это были нетолько народные поэты, ноисвоеобразные историки. Они-то инаучили будущего писателя видеть ипонимать красоту ибогатство горного Урала, гордиться мастерством простых людей изнарода.
        На Урале сама земля рождала легенды исказки. Неисчерпаемы богатства здешних недр, неповторимо своеобразна красота этого горного края сего лесистыми горами, глубокими прозрачными ихолодными озерами, высоким небом итенистыми падями. Горщики, рудобои, рудознатцы, медеплавильщики, чеканщики, камнерезы — все, кто неразрывно был связан своим трудом сприродой Урала, искали объяснений происхождению «земляных богатств» исоздавали легенды, вкоторых нашла воплощение горделивая любовь русских людей кродной земле.
        Были илегенды бережно передавались врабочих семьях изпоколения впоколение, они завещали помнить онеисчерпаемых сокровищах уральской земли, нетолько уже открытых, ноиглавным образом отех, какие еще ненайдены ихранятся вгорных недрах. Так Азов-гора всказах неизменно называлась — «самое дорогое место». Позднейшие изыскания показали, что догадки старых горщиков были исмелыми иверными — местность вокруг Азова хранила всвоих недрах многообразные ископаемые: медные руды, залегания редчайшего по качеству белого мрамора ибогатые золотые россыпи. Мечты «первых добытчиков» облекались вкладоискательские сказы, вкоторых говорилось онесметных богатствах, окладах, скрытых вгорах иохраняемых «тайной силой» —гигантским змеем Полозом, его дочерьми Змеевками, девкой Азовкой или Хозяйкой горы. «Тайная сила» недопускала человека ксокровищам земли. Носмелый рудокоп или старатель преодолевал все препятствия, побеждал «тайные силы» иовладевал кладами. Народная фантазия всказочных образах поэтически воплощала силы природы, скоторыми вступали вединоборство горщики-рудознатцы.
        Имелась идругая разновидность «тайных сказов» — «разбойничьи», или сказы о«вольных людях», тоесть окрепостных рабочих, бежавших сзаводов отподневольного, рабского труда. Они объединялись вватаги, вольницы, чтобы соружием вруках отстаивать свою свободу. Эти сказы народная память связывала сАзов-горой истарым рудником Гумешки. Азов-гора иДумная служили некогда «вольным людям» наблюдательными вышками. Отсюда они могли следить задвижением обозов стоварами изапоявлением карательных отрядов. Гумешки были обнаружены в1702 году, ноуже при открытии оказались старым заброшенным рудником; кроме рудокопных ям, здесь нашли остатки кузницы. Очевидно, встарину тут находился стан одной изватаг, долго отсиживавшейся уДумной горы иимевшей всвоей среде «плавильщиков» и«ковачей», изготовлявших необходимое оружие.
        «Тайные сказы» этого типа прославляли смелость иотвагу вольных мастеров, воплощали народный протест против угнетения ибесправия русских трудовых людей, тех, что добывали «земляные богатства», плавили руду, варили сталь. Молодой уральский фольклор (он насчитывал всего лишь около двух столетий жизни, возникнув вXVIII веке вместе спромышленностью Урала) являлся, как ипо сей день является, фольклором творимым, анеустоявшимся, ипредставлял собой рабочие семейные предания, отдельные фантастические образы, первоначальные наброски легендарных сюжетов.
        Таково поэтическое наследие, какое получил П. Бажов отсвоих предков — уральских горнорабочих. Необходимо было отобрать здесь все наиболее ценное ипретворить всвоем творчестве. Эту задачу смог успешно разрешить писатель, взращенный той же средой, что рождала горнорабочие «тайные сказы». Справедливо отмечалось нашей критикой, что Бажов необработчик уральского фольклора, асам творец-выдумщик, что онпринадлежит кталантливой семье уральских народных поэтов-сказочников.
        Родители будущего писателя постарались дать единственному сыну образование, вывести его в«люди». Бажов мальчиком уехал вг. Екатеринбург ипоступил втоже самое училище, где более двадцати лет назад учился иписатель Д.Н.Мамин-Сибиряк. Позднее П. Бажов переезжает вг. Пермь (теперь г. Молотов) ичерез шесть лет, в1899 году, заканчивает знаменитую пермскую духовную семинарию, изкоторой вразное время вышли такие деятели культуры инауки как Д.Н.Мамин-Сибиряк, изобретатель радио А.С.Попов, публицист икраевед И.М.Первушин, собиратель прикамского фольклора В.Н.Серебренников имногие другие. Биограф Мамина-Сибиряка Б.Д.Удинцев указывал, что уже в60-х годах «пермская семинария была настроена довольно бунтарски. Вней работала постоянно действующая подпольная библиотека сжурналами икнигами по политическим, экономическим иточным наукам». В1899 году П. Бажов стал народным учителем. Свой трудовой путь онначал вглухой уральской деревне Шайдуриха (возле Невьянска).
        Тесно спаянный многообразными жизненными связями сгорнозаводской рабочей средой П. Бажов был глубоко заинтересован исудьбой родного края исудьбами талантливых уральских «умельцев». Будущий писатель сгоречью наблюдал, как хищнически разворовывались богатства Урала жадными, невежественными заводчиками» помещиками икупцами, как хозяйничали врусской промышленности «привозные» проходимцы изразных стран, которые, как правила, ничего вгорном деле непонимали.
        Видел онидругую сторону уральской дореволюционной жизни — талантливый русский рабочий класс, который, вопреки гнету разного рода захребетников итунеядцев, создавал горную промышленность, развивал исовершенствовал методы своего труда.
        В течение пятнадцати лет Бажов каждый год вовремя школьных каникул пешком странствовал по родному краю, смотрел, «как люди живут», пытливо изучал труд камнерезов, гранильщиков, сталеваров, литейщиков, оружейников имногих других уральских мастеров, беседовал сними отайнах ихремесла ивел обширные записи. Так накапливалось «своеглазное знание» — тот запас живых инепосредственных наблюдений, который позднее лег воснову всего творчества писателя Вэти годы Бажов по существу проходил свои жизненные «университеты», получал подлинную политическую закалку, наблюдая вгуще уральской жизни тепроцессы, окоторых говорил В.И.Ленин всвоей работе «Развитие капитализма вРоссии».
        «Образуя район, — досамого последнего времени резко отделенный отцентральной России, — писал В.И.Ленин, — Урал представляет изсебя втоже время оригинальный строй промышленности. Воснове „организации труда“ наУрале издавна лежало крепостное право, которое идосих пор, досамого конца 19-го века, дает осебе знать навесьма важных сторонах горнозаводского быта. Вовремена оны крепостное право служило основой высшего процветания Урала… Нотоже самое крепостное право, которое помогло Уралу подняться так высоко вэпоху зачаточного развития европейского капитализма, послужило причиной упадка Урала вэпоху расцвета капитализма"'.
        В.И.Ленин указывал, что иреформа 1861 года, отмена крепостного права ничего неизменила вусловиях жизни итруда наУрале: «…самые непосредственные остатки дореформенных порядков, сильное развитие отработков, прикрепление рабочих, низкая производительность труда, отсталость техники, низкая заработная плата, преобладание ручного производства, примитивная ихищнически-первобытная эксплуатация природных богатств края, монополии, стеснение конкуренции, замкнутость иоторванность отобщего торгово-промышленного движения времени — такова общая картина Урала».
        Картину упадка изастоя горнозаводского дела наУрале видел иосмыслял сын уральского рабочего класса П. Бажов Позднее, вавтобиографических очерках, онрисовал состояние тогдашних заводов Так, озаводе Полевском, где прошло его детство, писатель вспоминает: «Завод умирал. Давно погасли домны. Одна задругой гасли медеплавильни. Сбольшими перебоями напривозном полуфабрикате работали переделочные цеха». Марксистская литература, скоторой вэти годы познакомился молодой народный учитель, помогла ему понять сущность трагических противоречий, определявших жизнь трудового населения Урала, породила активное стремление найти изних выход. Предреволюционные годы вжизни П. Бажова были периодом, когда шло его идейное иполитическое формирование, закономерно приведшее будущего писателя уже в1918 году вряды коммунистической партии.
        Октябрь 1917 года знаменует наступление новой эпохи вжизни страны, вжизни народа. П. Бажов спервых дней революции отдается борьбе заутверждение подлинно народной — советской власти. Добровольцем уходит оннафронт ис1917 по 1921 год участвует вгражданской войне Именно вэто время Бажов берется заперо: «Вероятно, никаких литературных работ уменя небыло бы, если бы нереволюция», — писал онпозднее Онредактирует дивизионную газету «Окопная правда», пишет очерки, фельетоны, рассказы. Литература сразу же становится для него оружием бойца.
        В армии П. Бажов ведет большую партийную работу. Онзачисляется в«особую советскую роту красных орлов полка», являвшуюся нечем иным, как группой военных политработников Его назначают начальником информационного отдела штаба 29-й дивизии Позднее П Бажов участвует всоздании партизанских отрядов Алтая иСибири.
        В 1920 году оннаходится напартийной работе, является членом Семипалатинского губкома партии.
        Годы гражданской войны, когда писатель-большевик сбоями прошел по Уралу, Сибири иАлтаю, — обогатили его яркими, незабываемыми впечатлениями Онвидит свой народ смелым италантливым вреволюционном творчестве, всоздании нового общества. Вбоевых испытаниях мужает изреет писатель. По окончании гражданской войны П. Бажов остается нагазетной работе. Семь лет (1923 —1929) онработает в«Крестьянской газете» (Свердловск). Вкачестве корреспондента разъезжает по уральским деревням изаводам, печатает очерки истатьи отом, как «перешевеливается» старая жизнь. В1924 году выходит его первая книга — «Уральские были», вкоторой писатель дает зарисовки, воспоминания одореволюционном быте Сысертских заводов. «Уральские были» открывают цикл историко-публицистических очерков Бажова: «За советскую правду», осибирских партизанах — 1926 год; «Бойцы первого призыва», кистории полка Красных Орлов-1934 год; «Формирование находу» (история Камышловского полка) — 1936 год, идругие.
        Писатель обдумывает иначинает ряд литературных произведений. Под шутливым псевдонимом «Егорша Колдунков» выпускает ондетскую повесть «Зеленая кобылка» (1939), вкоторой рассказывает отрудовом быте горнозаводского населения Урала, отом, как врабочей среде формировались чистые, благородные характеры, как воспитывалось уважение ктруду, кмастерству, как росли революционные настроения. Позднее Бажов продолжил эту повесть второй автобиографической книжкой — «Дальнее-близкое» (1949). Обращаясь кпрошлому, писатель искал висторических, социальных условиях жизни своих героев истоки драгоценных черт народного характера, раскрытию которых онпосвятил лучшие страницы своих произведений Определяя, что же главное вего детской повести «Зеленая кобылка», онписал:
        «В библиографических заметках отмечают: „живо, весело, занятно икоротенько передается содержание. Вот ивсе, аоглавном никто даже неупоминает. Так ибыть, скажу, „о чем мечталось, когда писалось“. Приключения мальчуганов, помощь революционеру — все это лишь фабульные крючочки ипетельки. Главным ставилось другое исовсем немаленькое. Хотелось по-другому показать условия воспитания ребят всредней рабочей семье, впротивовес тому, что унас нередко изображалось. Да, была темнота, нонетакая беспросветная, как в„Растеряевой улице“, вподъячевских рассказах или даже чеховских «Мужиках“. Были инужда иматериальная ограниченность, норебята неслабосильными росли: изних ведь выходили темастера иподмастерья, которые играючи ворочали клещами шестипудовые крицы иподбрасывали ввалок тяжелые полосы раскаленного железа.
        …Ребята очень рано начинали себя сознавать ответственными членами семьи. Пойти нарыбалку значило — «добыть наушку, атоинадве», сходить влес — принести ягод или грибов. Причем количественные икачественные показатели нередко проверялись совсем посторонними людьми — «Ну-ка, покажи, что наловил! Сколько набрал?» — Итыволнуешься, что скажет этот неожиданный судья. Адома эти показатели подвергаются дополнительному обсуждению. Разве это неинтересные явления общественного воспитания?
        А спорт исоревнование прошлого?
        Спорта впривычном для современного читателя виде небыло, норебята все же знали, кто сильнее, кто ловчей, кто лучше плавает, лучше бегает, более меток нетолько среди своих ближайших товарищей, ноиу«врагов» — всоседних улицах. Ведь это же все измерялось, проверялось, всячески взвешивалось. Иеще «заединщина» — это необычная школьная дружба, это явление негородское инесельское, аименно заводское, своего рода отражение вдетской жизни того, что увзрослых выражалось понятием — наша смена, человек нашей смены».
        И вочерках «Уральские были», ивдетской повести «Зеленая кобылка», и, позднее, вавтобиографической книжке «Дальнее — близкое», рисуя жизнь горнозаводского населения, писатель стремился раскрыть внутренний мир своих героев, показать, как ивчем они, эти уральские мастера, находили силы противостоять страшному давлению подневольной жизни дореволюции. Сказы П. Бажова говорят онеиссякаемости творческих сил народа, оморальной стойкости русских людей, которых немог сломить жестокий социальный гнет, условия крепостного рабства, апозднее власть голого «чистогана».
        Основной темой книги сказов «Малахитовая шкатулка», над которой писатель работал с1936 года допоследних дней своей жизни (он умер 3 декабря 1950 года), является тема творческого труда, тема рабочего класса, показанного — вего историческом итрудовом новаторстве.
        Вся работа, предшествовавшая созданию этой книги, была для писателя периодом исканий, впроцессе которых определялась основная тема его творчества, выработался тот своеобразный стиль, таособая форма философского поэтического сказа, какие составляют характернийшие черты художественной манеры Бажова.
        Сборник сказов «Малахитовая шкатулка», объединявший четырнадцать произведений, вышел впервые отдельным изданием в1939 году. Затем изгода вгод «Малахитовая шкатулка» пополнялась все новыми иновыми сказами. Веесостав вошли сборники «Ключ-камень», горные сказки (1942), «Сказы онемцах» (1943), цикл сказов орусских сталеварах, чеканщиках ит. д. (1944 —1945), «Сказы оЛенине» (1944 —1945) и, наконец, группа сказов-былей последнего пятилетия (1945 —1950).
        Все эти циклы сказов вихестественном сочетании представляют единое целое иправомерно объединяются под общим заголовком — «Малахитовая шкатулка». Книга принесла автору всенародную славу. Страна высоко оценила светлые, жизнеутверждающие произведения уральского сказочника. В1943 году П.П.Бажов был удостоен высокой награды — Сталинской премии. В1944 году правительство награждает писателя орденом Ленина.
        Наряду снапряженной иплодотворной творческой работой Павел Петрович отдавал силы большой иразносторонней общественно-политической деятельности. Онруководил Свердловским отделением Союза советских писателей, редактировал альманах «Уральский современник», был делегатом первой Всесоюзной конференции сторонников мира инеоднократно выступал наУрале сдокладами истатьями взащиту мира.
        В 1946 году 10 февраля, азатем вторично 12 марта 1950 года П.П.Бажов избирался отКрасноуфимского избирательного округа депутатом Верховного Совета СССР.
        П.П.Бажова как писателя создала Октябрьская революция, великая партия Ленина — Сталина.
        В сказах книги «Малахитовая шкатулка», обращаясь кпрошлому ирисуя старинный горнозаводский Урал, онстремился показать, как формировались благородные черты русского революционного характера ичто подготовило исделала возможным возникновение социалистического государства. Бажов рассматривал прошлое родного края спозиций победившего революционного народа, всвете исторического опыта советской страны, строящей коммунизм. Оннеоднократно подчеркивал, что «занимался вопросами старины своего края невкачестве перелицовщика, апытался осветить эту старину спозиций другого мировоззрения истарался найти вней то, что еще небыло показано». Писатель стремился добиться, чтобы заговорил своим подлинным голосом горнорабочий Урал, — Урал, обогащенный опытом социалистической революции. Недаром уБажова существенные изменения претерпевает образ рассказчика. Вранних сказах онвыступает как заводской старик, еще захвативший период крепостных предприятии; всказах последнего времени рассказчик-это участник гражданской войны изачинатель стахановского движения. Связь ссегодняшним днем устанавливается прямая инепосредственная.
        Идейное звучание сказов «Малахитовой шкатулки» глубоко современно. Эта книга поэтически воспевает труд, превращающийся втворчество. Главная тема «Малахитовой шкатулки» воплощена уБажова втрех частных, ейподчиненных; втеме мастерства, теме счастья итеме человеческого достоинства. Первой изних посвящен цикл сказов омастерах, который занимает центральное место втворчестве Бажова. Основной мотив этого цикла — противопоставление труда творческого — труду ремесленному.
        Истинное мастерство — это новаторство, анепедантичная ремесленная добросовестность. Настоящий мастер только тот, кто непрерывно совершенствуется, кто пролагает новые пути втруде.
        Герой одного изсказов Бажова захотел все ремесла «своей рукой» перепробовать («Живинка вделе», 1943). Посмеивались над ним сначала друзья дародичи, аТимоха все же насвоем поставил: ремеслам обучился ивкаждом деле «до точки дошел». Только было это ремесленное знание правил, анемастерство. Понял это Тимоха, когда попал ввыучку куглежогу деду Нефеду. Принял тот его слукавым уговором: «От меня тогда уйдешь, как лучше моего уголь доводить навыкнешь». Простое дело уНефеда — уголь жечь, дапобедить старого мастера Тимоха несмог. Асекрет-то был втом, что дело уНефеда наместе нестояло, все вперед двигалось: совершенствовал свою работу Нефед. Иучил онТимоху «не книзу глядеть — нато, что сделано», а«кверху — как лучше делать надо». Учил искать «живинку» вкаждом деле. Она ведь «впереди мастерства бежит ичеловека засобой тянет. Так-то, друг!»
        Живая душа любого дела, его «живинка» — это неугасимая творческая мысль, вечное стремление ксовершенствованию. Истинное мастерство определяется умением смело, новаторски мыслить. Обэтом поэтически говорит сказ «Иванко-Крылатко» (1943), рисующий единоборство двух мастеров — немца Фуйко Штофа ирусского паренька Иванки изсемьи старых златоустовских мастеров. Состязание налучшую чеканку сабель идет между двумя умелыми мастерами. Здесь дано столкновение различных принципов труда — ремесленного итворческого.
        Немец Фуйко дело свое знал. Он«руке синструментом полный хозяин инаработу неленив». Чистая, четкая унего чеканка, и«позолота без пятна», ирисунок по правилам, авот «живым непахнет». Мастерство его мертво, ибо это ремесленничество, неодухотворенное поэтической фантазией. Иное Иванко, это —«Мастер сполетом». Оннебоится отступить отзатверженных правил, небоится прибегнуть ксмелой творческой выдумке. Иванко учится усамой природы ивносит всвое искусство еенеиссякающую ивечно обновляющуюся поэзию. Нарисовал Иванко набоевой сабле непустое украшение, условных коньков, атаких коней, какими онзнал ихвжизни, — стремительных, наполном бегу, словно крылатых.
        Образ, созданный Иванкой — крылатые кони, — возмутил заводских педантов, они прогнали юношу сзавода. Ноименно этот рисунок иобнаружил подлинного мастера. Иванко — мастер-поэт, ибо онподымается дообразных обобщений. Поиски нового — вот что определяет истинного мастера. Эта мысль положена воснову ивторого мотива того же цикла сказов омастерах, аименно мотива творческих исканий художника впроцессе воплощения своего поэтического замысла.
        Творчество мастера-поэта раскрывается всказах Бажова нетолько как вдохновенное озарение, апрежде всего как познание итруд. Отхудожника требуется непассивное созерцание ислепое копирование природы, ноовладение всеми еетайнами, проникновение всамую сущность материала. Обэтом говорят сказы Бажова, ивпервую очередь его программные вещи, такие, как «Каменный цветок» (1938), «Горный мастер» (1939), «Хрупкая веточка» (1940), «Железковы покрышки» (1942).
        Два первых сказа повествуют отворческих муках, обисканиях молодого камнереза Данилы. Задумал мастер воплотить вкамне красоту простого лесного цветка. Нонедается ему малахитовая чаша, над которой онтрудится, инерадует еевнешняя отделанность. Нет вней жизни, аследовательно, красоты.
        «То игоре, — жалуется Данила-мастер, — что похаять нечем. Гладко даровно, узор чистый… акрасота где? Вон цветок, самый что ниесть плохонький, аглядишь нанего — сердце радуется. Ну, аэта чаша кого обрадует?» («Каменный цветок»).
        Это только ловко сделанная вещь, тоесть сделанная ремесленно, анетворчески. Данила же стремится, чтобы, глядя наего чашу, люди забывали обискусстве мастера ивидели простой живой цветок. Вэтом, по мнению молодого камнереза, изаключается истинная сила мастерства. Данила хочет понять свой материал, «полную силу камня самому поглядеть илюдям показать». Ноздесь-то молодой мастер исовершает ошибку: оннеидет дальше наблюдений, дальше подражания природе. Материал подчиняет его себе. Данила непривнес вработу творческой выдумки, поэтической обобщающей мысли ипоэтому-то терпит неудачу.
        Посчастливилось ему было: впоисках материала для своей чаши нашел онподходящую «малахитину». «Большой камень-на руках неунести, ибудто обделан вроде кустика. Стал оглядывать Данилушко эту находку. Все как ему надо: цвет снизу погуще, прожилки натех самых местах, где требуется… Ну, все как есть». Нохотя Даниле казалось, что камень «ровно нарочно для его работы» создан, — чаша невышла. Выточил мастер «чашу, как удурман-цветка, ането… неживой стал цветок икрасоту потерял». Непонимая еще причины своей неудачи, молодой мастер обращается запомощью кМалахитнице. «Не могу больше, — жалуется Данила Хозяйке горы, — измаялся весь, невыходит. Покажи каменный цветок». Инесмотря наееуговоры — «может еще попытаешь сам добиться», — настаивает насвоем.
        Не всякому дано видеть «каменный цветок». Растет онтайно вгоре уМалахитницы. Сказочный образ «каменного цветка» символизирует красоту самого материала, тукрасоту, что заложена природой ивобломке камня, ивкуске дерева, — словом, влюбом материале, какой требует усилий мастера, чтобы стать произведением искусства Кто увидел «каменный цветок», тот «красоту понял» ивсилу этого становится «горным мастером».
        «Горные мастера» — выученики Малахитницы. Они живут итрудятся вподземных владениях Хозяйки Медной горы. Ихтруд чудесен, они обладают умением придавать жизненность, казалось бы, мертвому материалу. Работа их«от нашей, отздешней, наотличку… Унаших змейка, сколь чисто нивыточат, каменная, атут как есть живая. Хребтик черненький, глазки… Того игляди — клюнет».
        Исполнилось желание Данилы-камнереза, проник онвтайную красоту природы, вкрасоту самой материи. Ноэтого оказалось мало. Материал неможет подсказать всего того, что должен найти сам мастер, опираясь нетолько насвои наблюдения над природой, ноиобязательно наспособность кобразному обобщению.
        «Ну, Данило-мастер, поглядел? — спрашивает Хозяйка.
        —Ненайдешь, — отвечает Данилушко, — камня, чтобы так-то сделать.
        —Кабы тысам придумал, дала бы тебе такой камень, атеперь немогу. — Сказала ирукой махнула. Опять зашумело, иДанилушко натом же камне, вямине-то этой оказался. Ветер так исвистит. Ну, известно, осень».
        Бажов подчеркивает первостепенное значение человеческой поэтической выдумки. Пусть умолодого мастера только родится замысел, «камень ему будет по его мыслям», — обещает Хозяйка горы.
        В поэтическом образе Хозяйки Медной горы уБажова воплощена сама уральская Природа, вдохновляющая своей красотой человека натворчество, открывающая ему свои сокровенные тайны. Фольклорный образ Малахитницы претерпел здесь существенные изменения. Если вгорнорабочих «тайных сказах» Малахитница — это только хозяйка горных недр, оберегающая свои сокровища, тоуБажова она является хранительницей секретов высокого мастерства. Больше того, она — воплощение вечной творческой неудовлетворенности.
        Даниле-камнерезу, молодому мастеру, лишь начинающему трудный путь творческих поисков, противопоставлен старый малахитчик Евлаха Железко-мастер, овладевший вершинами своего искусства. Совершенство его мастерства втом, что, глубоко понимая сущность своего материала — малахита, «радостного камня иширокой силы», Евлаха умеет добиться гармонии между этим материалом исобственным поэтическим замыслом.
        Фантазией мастера был создан такой узор намалахитовых покрышках, который, подчеркивая ивыявляя характерные внешние особенности малахита: его неожиданные причудливые узоры, его меняющуюся окраску, так определяемую академиком Ферсманом («Цвета минералов»): «то бирюзово-зеленый, камень нежных тонов, тотемно-зеленый сатласным отливом», — раскрывает этим путем внутреннюю сущность малахита, камня, вкотором «радость земли собрана». Смотришь намалахитовые крышки кальбому, сделанные мастером, ивидишь, что узор накамне — «как вешняя трава под солнышком, когда ветерком ееколышет. Так волны по зелени-то иходят… Однем словом, мастерство!»
        Мастерство Евлахи втом, что созданный импоэтический образ вешней травы всолнечный день, который так полно передает ощущение радости жизни, был найден ираскрыт всамом материале. Ипроизошло это отнюдь невпроцессе механического копирования рисунка самого камня, апутем создания образа-обобщения, тоесть путем привнесения творческой выдумки.
        Сказы Бажова утверждают, что воплотить творческую мысль ввещной форме можно только, покорив материю, подчинив ееволе мастера. Человек должен стать полновластным хозяином материала. Сказы Бажова рисуют этого мастера-победителя.
        С темой творческого труда, мастерства всказах Бажова тесно переплетается тема человеческого счастья. Ейпосвящен особый цикл сказов — старательских, или сказов «о первом добытчике».
        Героем этого нового цикла также является рабочий, ноуже некамнерез, чеканщик или медеплавильщик, аопытный бывалый горщик, тот, что умеет «видеть нутро земли», инаходит «знаки земных сокровищ». Таковы дедко Ефим, Кокованя, Семеныч, Никита Жабрей идругие. Образ опытного рудознатца пришел втворчество Бажова неиз«тайных сказов», анепосредственно изреального быта горняков. Обудачливом старателе-рудобое поговаривали, что онзнается с«тайной силой», дружит сПолозом, Малахитницей — «пособников имеет, данам несказывает», «словинку знает», «полозов след видел, потому инаходит!» Такого опытного горняка, его власть над природой ивоспевают сказы Бажова. Художник говорит опобеде человека над природой, над ее«тайными силами», воплощенными встарательских сказах вбольшой группе сказочных персонажей. Вцикле омастерах действовала Малахитница, ееслуги — ящерки, ееученики — горные мастера. Вновом цикле появляется гигантский змей Полоз-хранитель золотых руд, его дочери Змеевки, бабка Синюшка, охраняющая бездонный колодец ссамоцветами, девчоночка Огневушка-Поскакушка дакозлик Серебряное копытце.
        Народная сказочная фантазия всегда реалистична всвоей основе. Наэто неоднократно указывал А.М.Горький, требуя, чтобы былинные исказочные образы несмешивали срелигиозно-мистической церковной фантастикой. Сущность сказочного народного образа заключается втом, что отвлеченное соотношение реальных явлений — понятие, идея — выступает здесь восязаемой, зримой материальной форме. М. Горький указывал, например, что народная фантазия создала икрылатый образ ветра: невидимое движение воздуха олицетворено видимою быстротою полета птицы. Сказка воплощает понятия вживых персонажах. Так, вкачестве героев вней выступают такие идеи, как Правда иКривда, или явления природы как, например, Дед-Мороз, Снегурочка, братья Ветры, ит. д.
        Сказочные герои Бажова связаны именно сэтой здоровой линией народной фантастики: они олицетворяют реальные явления природы. Золотая жила воплощается вобразе змея Полоза, выход углекислой меди или ееразлом по цвету иформе напоминает ящерицу, синий туман над некоторыми месторождениями драгоценных камней подсказывает горщику образ бабки Синюшки ит. д. Фантастика здесь нечто иное, как красочное, зримое поэтическое обобщение.
        О сказочных персонажах, осказочных событиях Бажов всегда говорит шутливо, слукавой усмешкой. Рассказчик унего как бы сначала подсмеивается над доверчивым слушателем, причудливо вплетая вбыли небылицы — нелюбо, неслушай, аврать немешай; — расцвечивает повествование красочными фантастическими узорами, незабывая, однако, время отвремени подсказывать, как же всамом-то деле было. Приказчика Северьяна-убойцу иего «обережных» погребла под обвалом, конечно, неМалахитница, асами рабочие («Приказчиковы подошвы», 1936). Выручил старателя Левонтия иего ребятишек неПолоз, аопытный горшик Семеныч («Про Великого Полоза», 1936).
        Эта ироническая оценка самим же автором сказочного разрешения темы особенно явственно проступает всказе «Огневушка-Поскакушка» (1940). Заблудился мальчуган Федюнька влютую стужу иповстречал Огневушку-хозяйку верхового золота, которое хранится вверхних пластах земли. Подарила ему сказочная девочка «волшебную» лопату. Лопата старенькая, — говорит Бажов, — видать, немало ею поработано: «изоржавела вся, ичеренок расколотый». Новней чудесные свойства: помогла она Федюньке зарубки сделать, место, где золото хранится, — отметить, акроме того, «в снегу согрела идомой вывела». Фантастика событий здесь дается шутливо илегко расшифровывается. «Потянула тут лопата Федюньку исразу изснегу выволокла». Новедь «сперва Федюнька чуть невыпустил лопату изрук, потом наловчился, идело гладко пошло…» Лопатка потому совершает чудеса, что ею движут человеческие руки. Волшебная сила, — заключенная вней, нечто иное, как умелость исноровка этих рук. Рядом состарым рудознатцем встарательском цикле сказов Бажова встает второй герой — молодой золотоискатель, рудокоп, вкотором опытные горщики и«тайная сила» пробудили ненасытную
жажду исканий.
        Это иесть тот «первый добытчик», кому посвящен новый цикл сказов. Таков мальчуган Федюнька, что упрямо ищет инаходит Огневушку-Поскакушку; паренек Дениско, которому Никита Жабрей рассказывает озаветном месте, где водятся золотые самородки, имеющие форму лапотков («Жабреев ходок», 1942), иприисковый рабочий Илюха, какого полюбила Синюшка засмелую ивеселую сноровку втруде («Синюшкин колодец», 1939), маленькие старатели — Ланко Пужанко даЛейко Шапочка («Голубая змейка», 1945) имногие другие.
        Юным героям Бажова характерна чистота помыслов. Ими руководит нежадность, нестремление овладеть сокровищами, разбогатеть, ажелание проникнуть втайны природы. Посулила Илюхе Синюшка показать свои несметные сокровища, нонепозарился наних юноша. Онпришел кволшебному колодцу, потому что слыхал: бабка-то красной девицей оборачивается.
        Испытывает его Синюшка. Изколодца синий столб выметнул. Вышли одна задругой девушки — царевна всосну ростом, сзолотым блюдом, накотором «песок золотой, каменья дорогие, самородки чуть непо ковриге», занею купеческая дочь сподносом изсеребра. Ноотказывается отэтого богатства Илюха. Итолько когда обернулась бабка Синюшка простой девчонкой всиненьком платьице исиненьком платочке, даподала ему старое решето, полное ягод, исказала: «Прими-ко, мил-друг Илюшенька, подарочек отчистого сердца», — тогда только, заглядевшись всиние девичьи глаза, принял дар Синюшки Илюха.
        Мотив дружбы горщиков с«тайной силой», аподчас даже любви молодых старателей, рудобоев кМалахитнице, Синюшке поэтически выражает новое отношение человека кприроде. Человек непреклоняется перед еетайнами, необъявляет ихнепознаваемыми. Оннетолько противостоит силам природы, ноиподчиняет ихсебе.
        Так, всказах Бажова, полных юмора илукавого задора, всвоеобразном переплетении реального ифантастики воплощается поэзия творческих исканий инеустанного изучения ипознания действительности.
        В противопоставлении ипротивоборстве положительных иотрицательных героев П. Бажов раскрывает тему человеческого достоинства.
        Положительный герой сказов «Малахитовой шкатулки» — это человек труда, иименно всилу этого онобладает мужеством, стойкостью иморальной чистотой. Гордых, смелых людей рисует П. Бажов. Его герои видят иглубоко чувствуют красоту труда. Они непривычны услужать, кланяться, гнуть спину. Паренька Данилку взяли вказачки при господском доме: «…табакерку, платок подать, сбегать куда ипротча. Только уэтого сиротки дарования ктакому делу неоказалось». Невышло изДанилы «хорошего слуги», зато вышел чудесный мастер («Каменный цветок»).
        Не кланяются герои сказов нибарам, нибогатству. Недаром заветная ихмечта, что настанет время и«отнимут, поди-ка, люди узолота его силу» («Дорогое имячко», 1936).
        Подросток сирота Дениска отказывается унижаться перед загулявшим золотоискателем Никитой Жабреем, который пригоршнями швыряет втолпу ребят конфета исеребряные рублевки.
        Никита пробует сломить «гордыбаку». «Выхватил из-за пазухи пачку крупных денег ихвать ими перед Дениском. Атот, видно, тоже парнишка сноровом, говорит „…милостинку несобираю, ассобачьего бросу иподавно“. Никита оттаких слов себя потерял: стоит — уставился наДениска. Потом полез рукой заголенище, выволок тряпицу, вывернул самородку, — фунтов, сказывают, напять, — ихлоп эту самородку под ноги Дениску, асам кричит; „Не хвастай через силу! Эту тыуменя подымешь!“ Ну, аДениско… Неподнял. Поглядел только дасказал: „Такой бы лапоток самому добыть лестно, ачужого мне еенадо“. Повернулся ипошел» («Жабреев ходок»).
        Уважение ктруду, анекбогатству — характерно идля юноши Дениски, идля старого малахитчика Евлахи Железко, окотором известно было, что «мастер, мужик спружинкой», такого некупишь, сколько несули, потому что «уважает человек свое мастерство. Дороже денег его ставит» («Железковы покрышки»).
        Сказы Бажова показывают, что полноценная человеческая личность формируется только впроцессе труда.
        Наряду споэтическими образами положительных героев всказах даны сатирические образы отрицательных персонажей. Это или праздные вырождающиеся баре-заводовладельцы, или лакейские души — приказчики, надзиратели, «щегари». Объединяет ихобщая черта — неспособность иненависть ктруду.
        О герое сказа «Сочневы камешки» (1937) говорится, что он«смолоду-то около господ терся, дазапровинку выгнали его. Ну, азараза эта — барские-то блюдья лизать-у него осталась. Все хотел чем нинаесть себя оказать. Выслужиться, значит. Ну, ачем онсебя окажет? Грамота малая. Стакой вприказные невозьмут. Наогненную работу негож, авгоре инедели невыдюжит».
        Сочень избрал себе «ремесло по рылу — стал уконторы нюхалкой-наушником промеж старателей», тоесть предателем идоносчиком.
        О «Северьяне-убойце», приказчике изразорившихся дворян, тоже говорится, что в«заводском деле он, слышь-ко, вовсе немараковал, атолько мог человека бить» («Приказчиковы подошвы»). Невежество, ненависть ктруду илюдям труда разлагают самого Северьяна, превращая его вистязателя исадиста.
        Северьян, Ванька Сочень, Яшка Зорко, Кузька Двоерылко идругие отрицательные персонажи сказов — это люди ничтожные, никчемные, это, — пользуясь горняцким термином, — «пустая порода». Ихвнутреннюю сущность П. Бажов раскрывает, прибегнув кизлюбленному своему приему — вещей сатирической метафоре. Так, всказе «Приказчиковы подошвы» Хозяйка горы карает «Северьяна-убойцу» заего лютые издевательства над рабочими. Она обращает приказчика вкаменную глыбу. Новот странность: когда пытаются добраться доСеверьяна, убеждаются, что там, где должно быть его тело, — одна пустота, хотя вокруг — первосортный малахит. Метафора — «пустая порода» — обрела вполне материальный образ.
        Гуманизм сатиры Бажова — воинствующий гуманизм, чуждый благодушия ислезливой сентиментальности: глубокая вера вчеловека закономерно соединяется сбольшой требовательностью клюдям.
        В сказах сороковых годов, особенно впослевоенные годы, П. Бажов выдвигает напервый план тему высокого этического значения человеческого труда. «Рудяной перевал» (1947), «Широкое плечо» (1948), «Васина гора» (1946), «Златоцветень горы» (1949), «Живой огонек» (1950) идругие сказы этого периода представляют собой обычно «случай изжизни», бытовой эпизод израбочей практики, который П. Бажов силой мастерства подымает доуровня большого морально-этического обобщения. Рассказчиком, как ираньше, выступает старый бывалый горщик, он, оглядываясь напройденный путь, подытоживает опыт, учит напростых, казалось бы, обыденных примерах, как надо достойно жить. Так «Васина гора», по гребню которой проходила граница заводской территории, — превращается всказе вобобщенный образ жизненных трудностей, испытаний, неизбежных втруде препятствий, которые человек должен уметь преодолевать. «Вот видишь, — говорит сторож Василий мальчугану подручному, — гора-то надороге силу людскую показывает. Иной по ровному месту, может, весь свой век пройдет, атак своей силы инеузнает. Акак случится ему нагору подняться, вроде нашей,
сгребешком, дапоглядит онназад, тогда ипоймет, что онсделать может. Отэтого, глядишь, такому человеку вработе подмога ижить веселее. Ну, ислабого человека гора вполную меру показывает: трухляк, дескать, кислая кошма, наподметки негодится».
        Сказ «Широкое плечо» — натаком же подчеркнуто бытовом примере — говорит осиле единства трудящихся людей, омогуществе коллектива, а«Живой огонек» — оновом качестве мастерства, которое рождается оттого, что «либо долголетние рабочие навыки хорошо освещены наукой, либо книжные знания прочно закреплены рабочей практикой».
        Каждый изновых сказов П. Бажова зовет человека ксовершенствованию, куяснению новых принципов жизни, кихприменению вповседневной своей практике.
        В ряде сказов писатель подходит кизображению современности, поэтически повествуя отом, как новые условия человеческого существования — социализм —обуславливают дальнейшее развитие иобогащение лучших свойств народного характера. «Ныне вон многие народы дивятся, какую силу показало ввойне наше государство, — говорит Бажов всказе „Коренная тайность“ (1945), — атого непоймут, что советский человек теперь полностью раскрылся. Ему нет надобности свое самое дорогое втайниках держать. Никто небоится, что его труд будет забыт, либо неоценен вполную меру. Каждый инесет напользу общую кто что умеет изнает. Вот ивышла сила, какой еще небывало вмире». Поэтичнейшие изсвоих сказов писатель посвятил вождям народов Ленину иСталину: «Солнечный камень» (1942), «Богатырева рукавица» (1944), «Орлиное перо» (1945), «Старых гор подаренье» (1946), — стремясь раскрыть сущность народного понимания великих образов. Покидают два старателя уральские заповедные края, идут ходоками вМоскву рассказать Ленину обогатстве горных недр («Солнечный камень»). Находят они здесь иподдержку ипомощь: осуществляется ихзаветная мечта отом,
чтобы стали эти богатства достоянием всего народа.
        Каждый трудовой человек носит всвоем сердце образ Ленина (сказ «Орлиное перо»). Иэто подымает, возвышает людей, открывает имвжизни широкие просторы дановые пути. Так герой сказа — старик-золотоискатель — повстречался однажды вжизни сленинской правдой ипонял тогда, что хоть «трудился много», аневысоко все же поднялся, были унего «крылышки маленькие, слабые». Акак понял это, словно всю жизнь свою разглядел свысоты орлиного полета. Ведь ленинское слово «уму-разуму учит. Чтоб небольно гордились своими крылышками, аквысокому свету тянулись, кбольшим смелым делам».
        Сказ «Старых гор подаренье» посвящен сокровенным ожиданиям ичаяниям народным, которые полностью осуществились внаши дни под руководством большевистской партии итоварища Сталина. Великий вождь «показал народу его полную силу», непобедимым оружием народного единства «разбил всех врагов иславу народную насамую высокую вершину вывел».
        Об огромной проникновенной любви народа кЛенину иСталину — великим учителям изащитникам трудовых людей — говорит писатель всвоих сказах. Произведения П. Бажова глубоко народны, инетолько по содержанию, ноипо форме, по языку истилю. Всказах «Малахитовой шкатулки» нашли яркое выражение коренные особенности русского народного языка: его образность, напевность ижизнерадостная эмоциональная окраска, основанная настоль свойственном русскому человеку юморе, толукаво простодушном, тоедком иязвительном, пронизывающем самую ткань народной речи. Еще великий русский поэт Пушкин писал: «…отличительная черта внаших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость иживописный способ выражаться». Это вполной мере определяет стилевые особенности бажовских сказов. Всвоем творчестве советский писатель возродил живой образный стиль лукавых народных сказочников, воспринятый имотгорнозаводских сатириков ибалагуров.
        Язык сказов Бажова необычайно ярок икрасочен. Иногда писатель выдерживает описания водной цветовой тональности. Таков, например, сказ «Синюшкин колодец». «На полянке окошко круглое, авнем вода, как включе, только дна невидно. Вода будто чистая, только сверху синенькой тенеткой подернулась, ипосредине паучок сидит, тоже синий». Над водой стоит синий туман, изтумана возникает старушонка Синюшка: «Платок наголове синий, исама вся синехонька». Бабка эта колдовская — она «всегда старая, всегда молодая», бывает что июной девушкой обернется: «Платьишко наней синее, платок наголове синий, инаногах бареточки синие. Апригожая эта девчонка —исказать нельзя. Глаза-звездой, брови-дугой, губы — малина, руса коса трубчатая через плечо перекинута, авкосе лента синяя».
        Но чаще всего всказах дается веселое переплетение красок. Вохряные блики ипламенеющая киноварь, певучий синий цвет рядом смерцающим золотом, многообразные оттенки ипереливы зеленого и, наконец, контрастные сочетания черного ибелого — такова гамма красок всказах «Малахитовой шкатулки».
        Цвет уБажова всегда выдержан вдухе народной живописи, народной уральской вышивки — цельный, густой, спелый.
        Цветовое богатство сказов Бажова неслучайно. Оно порождено красотой русской природы, красотой Урала. Писатель щедро использовал все богатство русского слова, чтобы передать имногообразие цветовой гаммы, иеенасыщенность исочность, столь характерные для реальной уральской природы.
        Бажов неустанно работал над языком истилем своих сказов. Если вего ранних произведениях еще можно обнаружить известные излишества вобыгрывании особенностей местного говора, вупотреблении областных словечек иречений (это относится кочеркам «Уральские были», кповести «Зеленая кобылка» иряду ранних сказов «Малахитовой шкатулки»), товдальнейшем писатель, отнюдь непорывая снародной речевой основой своих сказов, отходит отэтих увлечений иупорно трудится, стремясь достичь все большей ясности иобразной полноты слова. П. Бажов любил ихорошо знал живую русскую народную речь. Онрассматривал еевдвижении, внепрестанном развитии, внимательно изучал, что икак вней отсеивается или закрепляется великим художником — народом.
        Работе по расширению словарного состава сказов, по использованию всех речевых возможностей народного русского языка писатель придавал большое значение. «Вначале, когда приступал писать сказы, — говорил он, — было легко: целое поле свободных слов. Ачем дальше, тем труднее. Оглядываешься науже написанное. Нельзя одно итоже писать».
        Писатель остерегался поспешности, опрометчивости ввыборе слова. Онвсесторонне изучал, взвешивал слова, прежде чем ввести ихвткань повествования.
        «Ищу слова мучительно долго», — признавался Бажов. «Над словом работаю… Работа уменя ювелирная…»-шутливо, новерно определял свой стиль писатель. Оншироко использовал самые принципы построения народной речи. Литературный, стиль книги «Малахитовая шкатулка» целиком основан наметафоричности, наорганической образности народного языка. Изреального дореволюционного быта уральских горняков пришли всказы Бажова такие выразительные слова иречения, как, например: «изробленный» человек, «изробился» — в применении ктому, кто потерял силы наработе; «приказчиковы подлокотники» — обарских холуях, прислуживающихся кначальству, «поддувающих» ему; старательское — «отощал песок», означающее, что исчезло, иссякло золото, ит. д.
        Народная образность пронизывает всю словесную ткань сказов Бажова, имея нетолько речевое, ночасто исюжетное значение. Так, национальный характер мышления своих героев, уральских мастеров, писатель раскрывает, подчеркивая присущий имрусский образный строй языка. Заводские «судари иприсудари» допытывают веселого мастера Панкрата («Веселухин ложок», 1943), вчем секрет его искусства, кто ему подсказывает его прославленные расцветки иузоры наметалле. Насмешливым лукавством пронизан иносказательный ответ русского мастера, который поясняет, что мастерство его доступно всякому, укого «глаз скрючочком даухо сприхваткой». Онпоясняет: «Глаз такой, что навсяком месте что-нибудь зацепить может: хоть насорочьем хвосте, хоть напалом листе, назвериной тропе, вснеговом охлопке. Аухо — которое держит, что ему полюбилось. Ну, там мало ли: как рожь звенит, сосна шумит, атоитравинка шуршит!»
        Яркая метафорическая речь ипородившее ееобразное мышление раскрывают врусском мастере поэта, умеющего слышать ивидеть природу вовсем многообразии еепроявлений. Всвойствах народной речи Бажов видит проявление народного характера. Обращение кречевой образности коренного русского языка позволяет писателю полноценно выявить идейный замысел своих произведений.
        Язык истиль сказов «Малахитовой шкатулки» основаны нанапевности, живописности, яркой, сочной образности русской народной речи. Автор сумел широко использовать возможность емкого, меткого, эмоционального народного слова. Поэтому-то его сказы так богаты по мыслям иразнообразны по языку.
        С большой любовью игордостью писатель воспел вних великий русский народ ирадостную красоту русской земли.
        Писатель-большевик Павел Петрович Бажов все свое творчество посвятил рабочему классу, поэтически воплотив вобразах положительных героев-русских «умельцев», новаторов, идущих путем смелых творческих исканий, тех, кто, никогда неудовлетворяясь достигнутым, совершенствуют свое мастерство.
        Произведения П.Бажова освещены великим светом нашего времени, светом идей Ленина — Сталина. Писатель показал доблестный труд народа-создателя, его честь, славу игеройство. Вэтом глубокая органическая народность сказов Бажова.
        Л.Скорино
        notes
        Примечания

        Медной горы хозяйка
        Сказ впервые опубликован вместе сдвумя другими: «Про Великого Полоза» и«Дорогое имячко» — всборнике «Дореволюционный фольклор наУрале», Свердловское областное издательство, 1936. Эта сказы наиболее близки куральскому горнорабочему фольклору. Географически они связаны состаринным Сысертским горнозаводским округом, «в состав которого, — указывал П.Бажов, —входили пять заводов: Сысертский или Сысерть-главный завод округа, Полевской (он же Полевая или Полева) — самый старый завод округа, Северский (Северна), Верхний (Верх-Сысертскнй), Ильинский (Нижве-Сысертский). Вблизи Полевского завода было изнаменитейшее медное месторождение крепостной поры Урала — рудник Гумешки, иначе Медная гора, или просто Гора. Сэтими Гумешками, которые втечение столетия были жуткой подземной каторгой неодного поколения рабочих, связана большая часть сказов Полевского района» (П.Бажов, Предисловие ксказам, печатавшимся вжурнале «Октябрь», № 5-6, 1939, стр. 158).
        О Хозяйке Медной горы, оВеликом Полозе, отаинственном руднике Гумешки П.Бажов слышал рассказы ивсобственной семье иузаводских стариков. Это были опытные рабочие, всю свою жизнь отдавшие горной промышленности. Кстарости, когда они уже «изробились», ихизшахт иотмедеплавильных печей переводили наболее легкую работу (в сторожа, лесообъездчики идр.). Они-то иявлялись рассказчиками преданий остарых заводах, ожизни горняков. Образ Хозяйки Медной горы или Малахитницы вгорно-рабочем фольклоре имеет различные варианты: Горная матка, Каменная девка, Золотая баба, девка Азовка, Горный дух, Горный старец, Горный хозяин — (см. П.Л.Ермаков, Воспоминания горнорабочего, Свердлгиз, 1947; Л.Потапов. Культ гор наАлтае, журнал «Советская этнография», № 2, 1946: «Песни исказы шахтеров», фольклор горняков Шахтинского района, Ростовское областное книгоиздательство, 1940; Н.Дыренкова, Шорскнй фольклер, М-Л. 1940 А. Мисюрев, Легенды ибыли, фольклор старых горнорабочих Южной иЗападной Сибири; — Новосибирск, 1940) — Все эти фольклерные персонажи являются — хранителями богатств горних недр. Образ Малахитницы — уП. Бажова
значительно сложнее. Писатель воплотил вней красоту природы, вдохновляющую человека натворческие искание.
        Образ Малахитницы изсказов П. Бажова широко вошел всоветское искусстве. Онвоссоздан насцене, вживописи искульптуре. «Образы бажовских сказов — вросписях стен Дворца пионеров вг. Свердловске, Дома пионеров вг. Серове, впроизведениях кустарной художественной промышленности, вигрушках для детей» (Вл. Бирюков, Певец Урала, газета «Красный курган», 1 февраля 1951 т.). Сказы Бажова воссозданы художниками-палешанами.
        «В большом белокаменном Дворце Пионеров г. Свердловска целые лабиринты комнат, ивжаждой изних очень много интересного. Новодну изкомнат ребята входят с — радостным чувством ожидания чего-то особенного, чуть таинственного ипрекрасного. Это — комната бажовских сказов. Навысокой просторной стене разметала свои длинные косы девушка — Залотой Волос. Рядом зеленоглазая красавица втяжелом малахитовом платье Медной горы Хозяйка. Танцует настене озорная рыжая девчоночка — Огневушка-Поскакушка. Так разрисовали комнату мастера изПалеха» («Пионерская правда» 10 марта 1950г.) Сказ «Медной горы Хозяйка» положил начало целой группе произведений, объединяемых образом Малахитницы. Вэту группу, кроме указанного сказа, входят еще девять произведений, втом числе; «Приказчиковы подошвы» (1936), «Сочневы камешки» (1937), «Малахитовая шкатулка» (1938), «Каменный цветок» (1938), «Горный мастер» (1939), «Две ящерки» (1939), «Хрупкая веточка» (1940), «Травяная западенка» (1940), «Таюткино зеркальце» (1941).


        Может быть у кого-нибудь есть иллюстрации, не сочтите за труд —пришлите на jurgennt_yandex.ru, а то я в сети крометаких вотсимпатичных хозяюшек ничего не нашел.
        Малахитовая шкатулка
        Впервые опубликован в1938 г. (газета «На смену», г. Свердловск, с18 сентября — до14 ноября 1938 г. иальманах «Уральский современник», г. Свердловск, кн. 1-я, 1938). Первоначально сказ назывался «Тятино подаренье», при подготовке кпечати автор заменил это заглавие другим — «Малахитовая шкатулка». Замена оказалась удачной, название стало общим для всей книги сказов, отмеченной в1943 г. Сталинской премией второй степени. Впередовой газеты «Правда» («Лауреаты сталинских премии», 20 марта 1943 г.) говорится: «Родина дорога нам ибескрайными голубеющим просторами своими, иширокими реками, игорами, инародами своими, ихговором, ихсказами ипреданиями. Народу нашему полюбился старый уральский сказочник П.Бажов. Его „Малахитовая шкатулка“ содержит всебе самоцветы народной поэзии».
        Книга «Малахитовая шкатулка» неоднократно переиздавалась Первое издание вышло вг. Свердловске, в1939 г. Сталинская премия была присуждена автору завторое издание книги, вышедшее вмосковском издательстве «Советский писатель» в1942 г. Третье издание — выпустил Гослитиздат в1944 г.; четвертое — Свердлгиз, 1944 г.; пятое издание вышло вМоскве виздательстве «Советский писатель» в1947 г.; шестое — выпустил Гослитиздат, М. 1948 г.; седьмое — Свердлгиз, 1949 г.; восьмое — последнее прижизненное издание, всоставления которого принимал участие автор, — выпушено Лениздатом в1950 г.
        В 1944 г. книга была выпущена вАнглии. Вэтой связи П.Бажов интересовался характером перевода ииздания. Онписал: «Ведь идля автора, идля сказов, которые, как вам известно, партийно направлены, далеко небезразлично, кто будет издавать… Когда переводят свои, там может быть порой исмешное вподыскании адекватных выражений, ноесть полная уверенность, что извращений основной мысли небудет, аведь вчастном издательстве могут ивверх ногами поставить, атовыделить одну мишуру». (Из архива П.Бажова. Письмо от25 февраля 1945 г.)
        Иззарубежных изданий «Малахитовой шкатулки» можно еще назвать — «Steinblomsten», Falken forlag, Oslo (Норвегия), 1946 г, «La Fleur de pierre», Editions du Bateau Ivre (Франция), 1947 г.; книга вышла ивславянских странах, вчастности вЧехословакии (1946). Отдельные сказы опубликованы накитайском языке — журнал «Литература иискусство», Шанхай, № 25. 1946.
        Каменный цветок
        Впервые опубликован в1938 г. («Литературная газета» 10 мая 1538 г.; «Уральский современник», кн. 1). Кэтому сказу примыкают два других: «Горный мастер», повествующий оневесте главного героя первого сказа — Катерине, и«Хрупкая веточка» — осыне Катерины иДанилы-камнереза. П.Бажов задумал четвертый сказ, завершающий историю этой семьи камнерезов.
        Писатель говорил: «Собираюсь закончить сказ о„Каменном цветке“. Мне хочется показать внем преемников его героя, Данилы, написать обихзамечательном мастерстве, устремлении вбудущее. Действие сказа думаю довести донаших дней» («Вечерняя Москва», 31 января 1948 г. Беседа П.Бажова скорреспондентом газеты). Замысел этот остался неосуществленным.
        Сказ «Каменный цветок» был экранизирован в1946 г. Воснову сценария П.Бажовым положены сюжеты двух сказов — «Каменный цветок» и«Горный мастер». В1951 г. насцене театра К.С.Станиславского иВл.И.Немировича-Данченко была поставлена опера молодого композитора К.Молчанова «Каменный цветок».
        Горный мастер
        Впервые опубликован в1939 г. (газета «На смену», г. Свердловск, № 7-10, 12, 13 за1939 г.; журнал «Октябрь», № 5-6, 1939 г., атакже первое издание книги «Малахитовая шкатулка», Свердловское областное издательство, 1939 г.).
        Хрупкая веточка
        Сказ впервые напечатан вгазете «Уральский рабочий». 22 сентября 1940 г.
        Железковы покрышки
        Опубликован впервые влитературно-художественном сборнике «Говорит Урал» (Свердлгиз, 1942), изданном к25-летию Октябрьской революции силами писательской организации г. Свердловска игруппы московских писателей (см. газету «Правда» от22 ноября 1942 г.). Сборник посвящен героическому советскому тылу, советским людям, превратившим Урал «в становой хребет обороны отечества». Символически звучит концовка опубликованного всборнике сказа П.Бажова: «Не беспокойтесь — рабочие руки все могут! Кое впорошок сомнут, кое по крупинкам соберут дамяконько прогладят — вот ивыйдет цельный камень небывалой радости. Всему миру надиво. Инапоученье — тоже».
        Две ящерки
        Впервые опубликован в1939 г. (журнал «Октябрь», № 5-6, 1939 г., атакже впервом издании книги «Малахитовая шкатулка», Свердловское областное издательство, 1939 г.).
        Приказчиковы подошвы
        Напечатан в1936 г. вжурнале «Красная новь», № 11. Сказ «Приказчиковы подошвы» по своему характеру принадлежит кгруппе вольнолюбивых «тайных сказов». Вних звучал призыв красправе над жестокими притеснителями рабочих — рудничным начальством изаводовладельцамн. Ксказу «Приказчиковы подошвы» тематически примыкает еще несколько произведений, таких, как «Сочневы камешки» (1937), «Травяная западенка» (1940), «Таюткино зеркальце» (1941).
        Сочневы камешки
        Напечатан впервые вкниге «Литературный альманах», № 3, Свердловск, 1937 г.
        Травяная западенка
        Опубликован впервые вжурнале «Индустрия социализма», № 1, 1940 г.
        Таюткино зеркальце
        Впервые напечатан вгазете «Уральский рабочий» 30 марта 1941 г. П.Бажов неоднократно подчеркивал необходимость кропотливой итщательной работы над языком сказов: «Вот всказе „Таюткино зеркальце“ надо сказать било онадежной крепи. Старый технический словарь идругие словари подсказывают „крепь“. Хорошее народное слово. Ноэто первое слово. Надо искать. Сколько русских слов перебрал! Инашлось — „переклад“, надежная крепь — „крепить двойным перекладом“. Это сраэу почувствуется. Судовольствием поставил — „укрепить двойным перекладом“. Горжусь: нашел. Эту простоту, естественность языка, очень трудно найти». (Из архива П.Бажова).
        Кошачьи уши
        Опубликован впервые в1938 г. вжурналах: «Индустрия социализма», № 2 за1939 г. и«Октябрь», № 5-6 затот же год.
        В сказе дан фантастический образ «земляной кошки». Бажов так объяснял его происхождение: «Образ земляной кошки возник вгорняцких сказах, опять-таки всвязи сприродными явлениями. Сернистый огонек появляется там, где выходит сернистый газ. Онпоходит наболотный огонек. Нотот стоит свечкой, прямой, тонкий. Асернистый огонек имеет широкое основание ипотому напоминает ушко» (опубликовано вкниге Л.Скорино «Павел Петрович Бажов, издательство „Советский писатель“, 1947, стр. 62).
        (Вернее сказать, при широком основании оночень быстро сужается кверху, из-за большого удельного веса окислов серы. Болотные огни, напротив, при сгорании метана дают более легкие продукты. — прим. ск.)
        Про Великого полоза
        Впервые опубликован вжурнале «Красная новь», № II, 1936 г., затем всборнике «Дореволюционный фольклор наУрале». Открывает цикл старательских сказов, таких, как «Змеиный след» (1939), «Огневушка-Поскакушка» (1940), «Жабреев ходок» (1942), «Золотые дайки» (1945) и«Голубая змейка» (1945). Вэтих сказах, действуют новые фантастические персонажи: хозяин золота — Великий Полоз, его дочери Змеевка, Огневушка, которая указывает наверховое золото, ит. д. Спомощью этих сказочных образов уральские горняки поясняли загадочные явления природы: «Например, потерялась золотоносная жила — это значит, что Полоз (огромный змей — хозяин всего зелота вземле) — отвел эту жилу вдругое место… Золото внутри такого плотного камня, как кварц, объяснялось тем, что здесь прошла Полозова дочь-Змеевка, ит.д.» (П.Бажов, Предисловие ксказам, опубликованным вжурнале «Октябрь», № 5-6, 1939, стр. 159. Образ реального героя сказов так же изменяется встарательском цикле: здесь это уже нерудокоп или мастер-камнерез, азолотоискатель, «первый добытчик».
        Змеиный след
        Опубликован всборнике «Малахитовая шкатулка», Свердловское областное издательство, 1939 г., атакже вжурнале «Октябрь», № 5-6, 1939 т. Является прямым продолжением сказа «Про Великого Полоза», рисует дальнейшее развитие судеб — его героев — двух братьев, золотоискателей. Бажов подчеркивает характер семейного предания, присущий сказу.
        Жабреев ходок
        Впервые напечатан всборнике сказов П.Бажова «Ключ-камень», Свердлгиз, 1942.
        Золотые дайки
        Опубликован в1945 г. вжурнале «Новый мир», № 8. Обэтом сказе П.Бажов упоминает вписьме от1 сентября того же года: «Могу назвать очень немного вещей, которые были написаны запоследнее время: „Круговой фонарь“ (печатался в„Уральском рабочем“ и„Краснофлотце“), „Алмазная спичка“ („Уральские рабочий“ и„Вечерняя Москва“), „Орлиное перо“ („Уральский рабочий" и„Октябрь“), „Голубая змейка“ и„Золотые дайки“ (еще непоявились впечати). Последний сказ предполагался началом — специального цикла (о Березовском золотом руднике), нодумаю, едва ли выйдет: несумел найти времени, чтобы посидеть вБерезовске месяц-два“ (из архива П. Бажова).
        Замысел создании цикла сказов оБерезовском золотом руднике остался неосуществленным.
        В сказе «Золотые дайки» П.Бажов изображает уральских кержаков. Писатель К.Боголюбов всвоих воспоминаниях приводит следующие слова Бажова: «Правительство видело встарообрядстве дух протеста, оттого ипреследовало. Конечно, нельзя переоценивать этот момент. Это уже будет щаповщина. Щапов видел вкержаках чуть ли нереволюционеров, анезамечал, что вкержацких общинах кто побогаче — гнул своих единоверцев втри дуги. Носуть вдругом. Управительства-то среди православных был — постоянный агент — поп. Неумужика, так убабы мог выведать все тайные масли. Аукержаков нельзя было. Нимужик, нибаба неидут кпопу, живут сами по себе, икто ихзнает, очем они думают. Это верно, что шли заПугачевым кержаки. Авот натурчаниновских заводах — работали только православные, издесь пугачевцы немогли ничего сделать… Занятный факт» (см. К.Боголюбов, Наш Бажов, воспоминания, альманах «Южный Урал», № 5, 1951, стр. 58-59). Всказе «Золотые дайки» П.Бажов рисует кержацкую среду, показывает еенеоднородность, распад старообрядческих устоев под натиском новых общественных условий.
        Главные герои сказа — это любимые персонажи писателя: первые добытчики, те, кто открывал новые месторождения, закладывал основу для уральской горной промышленности.
        Огневушка-поскакушка
        Сказ опубликован впервые влитературно-художественном сборнике для детей «Морозко», Свердлгиз, 1940. Это произведение принадлежит кгруппе сказов «детского тона». П.Бажов указывал, что его сказы заметно распадаются наразные группы: «детского тона» — «Огневушка-Поскакушка», например, и«взрослого тона» — «Каменный цветок», исторические рассказы — «Марков камень».
        Голубая змейка
        Сказ — той же группы, что и«Огневушка-Поскакушка», «Серебряное копытце» ит. д. Опубликован впервые виздании книжки-малышки в1945 г. Свердлгизом. Над этим сказом П. Бажов работал с1943 г., хотя сдал его впечать лишь спустя два года. Это говорит отворческой взыскательности писателя.
        Ключ земли
        Первоначальное название сказа — «Ключ камень», изменено писателем на«Ключ земли». Опубликован впервые вгазете «Уральский рабочий» 1 января 1940 г. В1946 г., когда писатель был выдвинут кандидатом вдепутаты Верховного Совета СССР отКрасноуфимского избирательного округа, сказ читался насобрании избирателей вдеревне Крылове.
        «После выступления доверенного лица колхозник Петр Григорьевич Булатов вспомнил историю своей деревни ирассказал оней несколько интересных случаев. Кто-то вэто время принес книгу „Малахитовая шкатулка“, итов. Крохалев обратился кучительнице: Почитайте, Дора Захаровна Тов. Русинова подошла поближе ксвету ипрочитала сказ „Ключ земли“. Вкомнате стало тихо. Дочитаны последние строки. Поднимается колхозник Павел Григорьевич Семисынов.
        —Прочитайте последние слова еще раз, — говорит он. Несколько голосов поддерживают предложение. Учительница читает: «Есть, дескать, камень — ключ земли. Довремени его никому недобыть: нипростому, нитерпеливому, ниудалому, нисчастливому. Авот, когда народ по правильному пути засвоей долей пойдет, тогда тому, который передом идет инароду путь кажет, этот ключ земли сам вруки дастся.
        Тогда все богатства земли откроются иполная перемена жизни будет. Натонадейтесь!»
        Разговор снова переходит народную деревню. Замечательный сказ Павла Петровича возбудил услушателей чувство гордости советской Родиной, где под руководством мудрого вождя, отца иучителя товарища Сталина люди нашли ключ земли, открывают все новые иновые богатства, достают изнедр бесчисленные полезные ископаемые.
        —Мудрый товарищ Сталин дал нам счастливую жизнь, указал всему народу правильный путь. Этот ключ земли крепко держит всвоих руках советский народ использой его применяет, — говорит Петр Булатов — Впрекрасное время мыживем, хочется дольше жить итрудиться. Павел Петрович Бажов — достойный сын народа. Своей жизнью онпоказывает яркий пример любви кРодине, ивдень выборов мысрадостью отдадим занего свои голоса. Все дружно поддерживают Петра Григорьевича» (газета «Уральский рабочий», 18 января 1946 г.).
        Синюшкин колодец
        Впервые напечатан вкниге «Московский альманах», Гослитиздат, 1939. «Синюшкин колодец» принадлежит ксказам о«первых добытчиках», отех, кто умеет «видеть нутро земли». Оботкрытиях месторождений самоцветов говорится ивсказах «Ключ земли» (1940), «Серебряное копытце» (1938).
        В произведениях этого типа поэтически закреплялись указания опытных горщиков, предполагавших наличие богатых залежей втех или иных местностях. Так, водном изгорняцких преданий Хозяйка горы приводит горщика назабытый Красногорский рудничок иговорит, что после Гумешек это «самое дорогое место». П Бажов писал:
        «Это мне казалось несообразностью. Гумешки — богатейшее по разнообразию минералов месторождение — знает весь минералогический мир, аоКрасногорском руднике внаучной литературе ничего несказано. Потом уже узнал, что вКрасногорском руднике началась разработка золотой жилы. Значит, сказания горняков, несмотря нато, что они часто бывали основаны наприметах случайных, имеют под собою реальную почву» (П.Бажов, статья «Собирание уральского рабочего фольклора», газета «Звезда», г. Молотов, 18 июня 1943 г.).
        Когда «Синюшкин колодец» уже был написан, Бажов продолжал интересоваться деталями, освещающими прошлое Зюзельского рудника, окотором идеть речь вэтом сказе, продолжал «докапываться» иискать воспоминания онем старых горщиков.
        Сказ «Синюшкин колодец» дослужил основой для пьесы кукольного театра, спектакль Московского Кукольного театра, поставленный в1947 г, носит название «Сказы старого Урала» ивключает две пьесы: «Синюшкин колодец» и«Золотой волос».
        Серебряное копытце
        Напечатан сказ впервые в1938 г. вальманахе «Уральский современник», книга 2-я.
        П.Бажовым всоавторстве сЕвг. Пермяком написана пьеса «Серебряное топытце» для детей младшего возраста. Опубликована она вжурнале «Затейник», № 6, М, 1947.
        Ермаковы лебеди
        Впервые опубликован вжурнале «Техника смене»,№9-11, г. Свердловск, 1940. Ввоспоминаниях уральского писателя К.Боголюбова имеется свидетельство отом, что П.Бажов многие годы — собирал материалы оподвигах прославленных русских землепроходцев. «Глубокое изучение Урала нашло отражение ивсказах „Малахитовой шкатулки“, — пишет К.Боголюбов. — При этом Павел Петрович всегда придерживался научного объяснения. Так, например, онотстаивал версию обуральском происхождении Ермака еще задолго доопубликования своих „Ермаковых лебедей“» (К.Боголюбов, Наш Бажов, воспоминания, альманах «Южный Урал», №5, 1951, стр. 58).
        «Ермаковы лебеди» дают новую оценку образа русского землепроходца, его новое историческое осмысление, облеченное вформу народной легенды. Натему этого сказа Евг. Пермяком написана пьеса «Ермаковы лебеди», опубликованная Свердловским областным издательством в1942 г.
        Золотой волос
        Впервые напечатан вдетском альманахе «Золотые зерна», Свердловское областное издательство, 1939. Один изнемногих сказов «Малахитовой шкатулки», основанной набашкирском фольклоре. П.Бажов всегда очень интересовался национальным народным творчеством — башкирским, татарским, киргизским ит. д. Однако, как взыскательный художник, оннеразрешал себе пользоваться этими материалами без тщательного изучения реальной жизни ибыта народа. «Думаю, что без бытовой детали невыйдет живого нивреальности, нивфантастике, — писал П.Бажов. — Уменя, например, есть кой-какие запасы по башкирскому фольклору, нояихнепускаю вдело именно потому, что чувствую себя слабым вотношении бытовых деталей для этого рода запасов» (см. письмо от18 сентября 1945 г.; ввыдержках опубликовано вкниге Л.Скорино «Павел Петрович Бажов», издательство «Советский писатель», 1947, стр. 63).
        Дорогое имячко
        Впервые опубликован всборнике «Дореволюционный фольклор наУрале», Свердлгиз, 1936, затем в«Литературном альманахе», Свердлгиз, 1936 г. ивжурнале «Красная новь», № 11, 1936 г.
        «Дорогое имячко» — один изпервых сказов, созданных писателем.
        Принадлежит кгруппе сказов-легенд. Вэту группу входят, кроме сказа «Дорогое имячко», также «Золотой волос» (1939) и«Ермаковы лебеди» (1940).