Марков камень. Уральские сказы
Павел Петрович Бажов


  В своих «народных» сказах выдающийся русский писатель Павел Петрович Бажов не только раскрывает судьбы и характеры своих героев, он поэтизирует самый процесс труда, который дарит людям глубокие и сильные переживания, внутренне их обогащает, приносит радость свершения и постижения красоты. Человек в сказах Бажова не преклоняется перед силой природы, не объявляет ее непознаваемой. Он противостоит ей как равный. Человек равен «тайной силе» своей творческой мощью, своим чудесным трудом.


Том II



  Павел Бажов
  Марков камень. Уральские сказы


  Орлиное перо

  В деревне Сарапулке это началось. Внедавних годах. Вскорости после гражданской войны. Деревенский народ вте годы не больно грамотен был. Ну, все-таки каждый, кто за советскую власть, придумывал, чем бы ей пособить.
  В Сарапулке, известно, от дедов-прадедов привычка осталась вкамешках разбираться. Вмеждупарье, али еще когда свободное время окажется, старики непременно этими камешками занимались. Про это вот вспомнили итоже артелку устроили. Стали графит добывать. Вроде иладно пошло. На тысячи пудов добычу считали, только вскоре забросили. Какая тому причина: то ли графит плохой, то ли цена неподходящая, этого растолковать не умею. Бросили ибросили, за другое принялись— на Адуй наметились.
  Адуйское место всякому здешнему хоть маленько ведомо. Там главная приманка— аквамаринчики да аметистишки. Ну идругое попадается. Кто-то из артелки похвастал: «Знаю встарой яме щелку сбольшой надеждой». Артельщики на это иподдались. Сперва уних гладко пошло. Два ли, три занорыша нашли. Решеточных! Решетками камень считали. На их удачу глядя, идругие из Сарапулки на Адуй кинулись: нельзя ли, дескать, инам ктому припаиться. Яма большая,— не запретишь. Тут, видно, ивышла не то фальшь, не то оплошка. Артелка, которая сперва старалась, жилку потеряла. Это скамешками часто случается. Искали искали, не нашли. Что делать? АвБерезовске вту пору жил горщик один. Вбольших уж годах, ана славе держался. Артельщики кнему иприехали. Обсказали, вкаком месте старались, ипросят:
  —Сделай милость, Кондрат Маркелыч, поищи жилку!
  Угощенье, понятно, поставили, словами старика всяко задабривают, на обещанья не скупятся. Тут еще березовские старатели подошли, выхваляют своего горщика:
  —Унас Маркелыч на эти штуки дошлый. По всей округе такого не найдешь!
  Приезжие, конечно, исами это знают, только помалкивают. Им наруку такая похвальба: не расшевелит ли она старика. Старик все-таки наотрез отказывается:
  —Знаю яэти пережимы на Адуе! Глаз уменя теперь их не возьмет.
  Артельщики свой порядок ведут. Угощают старика да наговаривают: одна надежда на тебя. Коли тебе не всилу, ккому пойти? Старику лестно такое слушать, да истаканчиками зарядился. Запошевеливал плечами-то, сам похваляться стал: это нашел, другое нашел, там место открыл, там показал. Одним словом, дотолкали старика. Разгорячился, по столу стукнул:
  —Не гляди, что старый, яеще покажу, как жилки искать!
  Артельщикам того инадо.
  —Покажи, Кондрат Маркелыч, покажи, амы вдолгу не останемся. От первого занорыша половина втвою пользу.
  Кондрат от этого вотпор.
  —Не из-за этого стараюсь! Желаю доказать, какие горщики бывают, ежели спонятием который.
  Правильно слово сказано: пьяный похвалился, атрезвому отвечать. Пришлось Маркелычу на Адуй итти. Расспросил на месте, как жилка шла, стал сам постукивать да смекать, где потерю искать, аудачи нет. Артельщики, которые старика вэто дело втравили, видят-толку нет, живо от работы отстали. Рассудили по-своему:
  —Коли Кондрат найти не может, так нечего ивремя терять.
  Другие старатели, которые около той же ямы колотились, тоже один за другим отставать стали. Да ивремя-то подошло покосное. Всякому охота впору сенца поставить. На Адуйских-то ямах людей, как корова языком слизнула: никого не видно. Один Кондрат уямы бьется. Старик, видишь, самондравный. Сперва-то он для артельщиков старался, акак увидел, что камень упирается, не хочет себя показать, старик вазарт вошел:
  —Добьюсь своего! Добьюсь!
  Не одну неделю тут старался водиночку. Из сил выбиваться стал, атолку не видит. Давно бы отстать надо, аему это зазорно. Ну, как! Первый по нашим местам горщик не мог жилку найти! Куда годится? Люди засмеют. Кондрат тогда ипридумал:
  —Не попытать ли по старинке?
  В старину, сказывают, места искали рудознатной лозой да притягательной стрелой. Лоза для всякой руды шла, апритягательная стрела— для камешков. Кондрат про это сызмала слыхал, да не больно ктому приверженность оказывал,— за пустяк считал. Иной раз ипосмеивался, атут решил попробовать.
  —Коли не выйдет, больше тут итоптаться не стану.
  А правило такое было. Надо наконечник стрелы сперва магнит— камнем потереть, потом поисковым. Тем, значит, на который охотишься. Слова какие-то требовалось сказать. Эту заговоренную стрелу пускали из простого лучка, только надо было глаза зажмурить итрижды повернуться перед тем, как стрелу пустить.
  Кондрат знал все эти слова иправила, только ему вроде стыдно показалось этим заниматься, он ипридумал пристроить кэтому своего не то внучонка, не то правнучка. Не поленился, сходил домой. Там, конечно, виду не показал, что по работе незадача. Какие из березовских старателей подходили сразговором, всех обнадеживал:— на недельку еще сходить придется.
  Сходил, как полагается, вбаню, попарился, полежал денек дома, акак стал собираться, говорит внучонку:
  —Пойдешь, Мишунька, со мной камешки искать?
  Мальчонку, понятно, лестно сдедушком пойти.
  —Пойду,— отвечает. Вот ипривел Кондрат своего внучонка на Адуй. Сделал ему лучок, стрелу-по всем старинным правилам изготовил, велел Мишуньке зажмуриться, покрутиться истрелять, куда придется. Мальчонка рад стараться. Все исполнил, как требовалось. До трех раз стрелял. Только видит Кондрат— ничего путного не выходит. Первый раз стрела впенек угодила, второй— втраву пала, третий— около камня ткнулась иниже скатилась. Старик по всем местам поковырялся маленько. Так, для порядка больше, чтоб выполнить все по старинке. Мишунька, понятно, тем лучком да стрелой играть стал. Набегался, наигрался. Дедушко покормил его испать устроил вбалагашке, асамому не до сна. Обидно. На старости лет опозорился. Вышел из балагашка, сидит, раздумывает, нельзя ли еще как попытать. Тут ему ипришло вголову: потому, может, стрела не подействовала, что не той рукой пущена.
  —Мальчонка, конечно, несмысленыш. Самый вроде ктому делу подходящий, авсе-таки он не искал, потому ипоказа нет. Придется, видно, самому испробовать.
  Заговорил стрелу, приготовил все, как требовалось, зажмурил глаза, покрутился испустил стрелу. Полетела она не вту сторону, где яма была, ана тропке оказался какой-то проходящий. Идет налегке. На руке только корзинка корневая, вкаких унас ягоды носят. Подхватил прохожий стрелу, которая близенько от него упала, иговорит сусмешкой:
  —Не по годам тебе, дедушка, ребячьей забавой тешиться. Не по годам!
  Кондрату неловко, что его за таким делом застали, говорит всердцах:
  —Проходи своей дорогой! Тебя не касаемо.
  Прохожий смеется.
  —Как не касаемо, коли чуть стрелой мне вногу не угодил.
  Подошел кстарику, подал стрелу иговорит укорительно, ато со смешком:
  —Эх, дед, дед! Много прожил, априсловья не знаешь: то не стрела, коя орлиным пером не оперена.
  Маркелычу этот разговор не по нраву. Сердито отвечает:
  —Нет по нашим местам такой птицы! Неоткуда иперо брать.
  —Неправильно,— говорит,— твое слово. Орлиное перо везде есть, да только искать-то его надо под высоким светом.
  Кондрат посомневался:
  —Мудришь ты! Над стариком, гляжу, посмеяться надумал, аяведь всвоем деле не хуже людей разумею.
  —Какое,— спрашивает,— дело?
  Старик тут ираспоясался. Всю свою жизнь этому человеку рассказал. Сам себе дивится, арассказывает. Прохожий сидит на камешке, слушает да подгоняет:
  —Так, так, дедушка, адальше что?
  Кончил старик свой рассказ. Прохожий похвалил:
  —Честно, дед, поработал. Много полезного добыл, астрелу зачем пускал?
  Кондрат иэто не потаил. Прохожий поглядел этак вприщур, да иговорит:
  —То-то иесть. Орлиного пера твоей стреле не хватает.
  Кондрат тут вовсе рассердился. Обидно показалось. Всю, можно сказать, жизнь выложил, аон сперьями своими! Закричал этак сердито:
  —Говорю, нет по нашим местам такой птицы! Не найдешь пера! Глухой ты, что ли?
  Прохожий усмехнулся, да испрашивает:
  —Хочешь, покажу?
  Кондрат, понятно, не поверил, авсе-таки говорит:
  —Покажи, коли умеешь, да не шутишь. Прохожий тут достал из корзинки камешек кубастенький. Ростом кулака вдва. Сверху иснизу ровнехонько срезано, асбоков обделано на пять граней. Впотемках не разберешь, какого цвету камень, апо гладкой шлифовке— орлец. На верхней стороне чуть видны беленькие пятнышки, против каждой грани. Поставил прохожий этот камешек рядом ссобой, задел пальцем одно пятнышко, ивдруг их светом накрыло, как большим колоколом. Свет яркий-яркий, сголубым отливом, ачто горит— не видно. Световой колокол не больно высок. Так втри либо четыре человечьих роста. Всвету мошкары вьется видимо-невидимо, летучие мыши шныряют, авверху пташки пролетают, икаждая по перышку роняет. Перышки кружатся, на землю падать не торопятся.
  —Видишь,— спрашивает,— перья?
  —Вижу,— отвечает,— только это вовсе не орлиные.
  —Правильно, не орлиные, абольше воробьиные,— говорит прохожий иобъясняет;— Это твоя жизнь, дед, показана. Трудился много, акрылышки маленькие, слабые, на таких высоко не подняться. Мошкара глаза забивает, да еще всякая нечисть мешает. Авот гляди, как дальше будет.
  Задел опять пальцем которое-то пятнышко, исветовой колокол во много раз больше стал. Кголубому отливу зеленый примешался. Под ногами будто первый пласт земли сняли, авверху птицы пролетают. Пониже утки да гуси, повыше журавли, еще выше— лебеди. Каждая птица по перу сбрасывает, иэти перья книзу ровнее летят, потому— вес другой.
  Прохожий еще задел пальцем пятнышко, исветовой колокол раздался иввысь взлетел. Свет такой, что глаза слепит. Голубым, зеленым икрасным отливает. На земле на две сажени вглубину все видно, авверху птицы плывут. Каждая всвету перо роняет. Те перья кземле, как стрелы, летят иусамого того места, где камешек поставлен, падают. Прохожий глядит на Кондрата, улыбается светленько иговорит:
  —Ивыше орла, дед, птицы есть, да показать опасаюсь: глаза утебя не выдержат. Апока попытай свою стрелу!
  Подобрал сземли столько-то перьев, живо пристроил, будто век таким делом занимался, инаказывает старику:
  —Опускай вто место, где жилку ждешь, азажмуривать глаза да крутиться не надо.
  Кондрат послушался. Полетела стрела, аяма навстречу ей раскрылась. Не то что все каменные жилки-ходочки, аизанорыши видно. Один вовсе большой. Аквамаринов внем чуть не воз набито, иони как смеются. Старик, понятно, растревожился, побежал поближе посмотреть, асвет ипогас. Маркелыч кричит:
  —Прохожий, ты где?
  А тот отвечает:
  —Дальше пошел.
  —Куда ты втемень такую? Хитники пообидеть могут. Неровен час, еще отберут утебя эту штуку!— кричит Маркелыч, апрохожий отвечает:
  —Не беспокойся, дед! Эта штука только вмоих руках действует да утого, кому сам отдам.
  —Ты хоть кто такой?— спрашивает Маркелыч.
  А прохожий уж далеко. Едва слышно донеслось:
  —Увнучонка спроси. Он знает.
  Мишунька весь этот ночной случай не проспал. Светом-то его разбудило, он иглядел из балагашка. Как дедушко пришел, Мишунька иговорит:
  —Аведь это, дедушко, утебя был Ленин!
  Старик все-таки не удивился.
  —Верно, Мишунька, он. Не зря люди сказывают— ходит он по нашим местам. Ходит! Уму-разуму учит. Чтоб не больно гордились своими крылышками, аквысокому свету тянулись. Корлиному, значит, перу.[Орлиное перо - Впервые опубликован в1945 году (газеты «Уральский рабочий» и«Красный боец», 21 апреля 1945г.) Принадлежит кгруппе сказов оЛенине иСталине. Сюда же входят такие сказы, как «Солнечный камень» (1942), «Богатырева рукавица» (1944), «Старых Гор подаренье» (1946).]



  Солнечный камень

  Против нашей Ильменской каменной кладовухи, конечно, по всей земле места не найдешь. Тут испорить нечего, потому— на всяких языках про это записано: вИльменских горах камни со всего света лежат.
  Такое место, понятно, мимо ленинского глазу никак пройти не могло. В20-м году Владимир Ильич самоличным декретом объявил здешние места заповедными. Чтоб, значит, промышленников ихитников всяких по загривку, асберегать эти горы для научности, на предбудущие времена.
  Дело будто простое. Известно, ленинский глаз не то что по земле, под землей видел. Ну, иэти горы предусмотрел. Только наши старики-горщики все-таки этому не совсем верят. Не может, дескать, так быть. Война тогда на полную силу шла. Товарищу Сталину сфронта на фронт поспешать приходилось, атут вдруг камешки выплыли. Без случая это дело не прошло. Ипо-своему рассказывают так.
  Жили два артельных брата: Максим Вахоня да Садык Узеев, по прозвищу Сандугач. Один, значит, русский, другой из башкирцев, адело уних одно— смалых лет по приискам да рудникам колотились ивсегда вместе. Большая, сказывают, меж ними дружба велась, на удивленье людям. Асами друг на дружку нисколько не походили. Вахоня мужик тяжелый, борода до пупа, плечи ровно сподставышем, кулак— глядеть страшно, нога медвежья, иразговор густой, буторовый. Потихоньку загудит, ито мух всторону на полсажени относит, ахарактеру мягкого. По пьяному делу, когда какой заноза раздразнит, так только пригрозит:
  —Отойди, парень, от греха! Как бы ятебя ненароком не стукнул.
  Садык ростом не вышел, из себя тончавый, вместо бороденки семь волосков, ите не на месте, ажилу имел крепкую. Забойщик, можно сказать, тоже первой статьи. Бывает ведь так-то. Ровно ипоглядеть не на кого, авработе податен. Характера был веселого. Попеть, ипоплясать, ина курае подудеть большой охотник. Недаром ему прозвище дали Сандугач, по-нашему соловей.
  Вот эти Максим Вахоня да Садык Сандугач исошлись вжитье на одной тропе. Не все, конечно, на казну да хозяев добывали. Бывало исам-друг пески перелопачивали,— свою долю искали. Случалось инаходили, да вкарманах не залежалось. Известно, старательскому счастью одна дорога была показана. Прогуляют все, как полагается, иопять на работу, только куда-нибудь на новое место: там, может, веселее.
  Оба бессемейные. Что им на одном месте сидеть! Собрали котомки, инструмент прихватили— иайда.
  Вахоня гудит:
  —Пойдем, поглядим, вкоем месте люди хорошо живут.
  Садык веселенько шагает да посмеивается:
  —Шагай, Максимка, шагай! Новым мистам залотой писок сама рукам липнет. Дарогой каминь барадам скачит. Один раз твой барада полпуда станит.
  —Утебя, небось, ни один не задержится,— отшучивался Вахоня илешачиным обычаем гогочет: хо-хо-хо!
  Так вот ижили два артельных брата. Хлебнули сладкого досыта: Садык вработе правый глаз потерял, Вахоня на левое ухо совсем не слышал.
  На Ильменских горах они, конечно, не раз бывали.
  Как гражданская война началась, оба старика вэтих же местах оказались. По горняцкому положению, конечно, оба по винтовке взяли ипошли воевать за советскую власть. Потом, как Колчака вСибирь отогнали, политрук иговорит:
  —Пламенное, дескать, вам спасибо, товарищи-старики, от лица советской власти, атолько теперь, как вы есть инвалиды подземного труда, подавайтесь на трудовой фронт. Ктому же,— говорит,— фронтовую видимость нарушаете, как один кривой, адругой глухой.
  Старикам это обидно, ачто поделаешь? Правильно политрук сказал:
  —надо поглядеть, что на приисках делается. Пошли сразу кИльменям, атам народу порядком набилось, ивсе хита самая последняя. Этой ничего не жаль, лишь бы рублей побольше зашибить. Все ямы, шахты живо засыплет, коли выгодно покажется. За хитой, понятно, купец стоит, только себя не оказывает, прячется. Заподумывали наши старики— как быть? Сбегали вМиас, вЗлатоуст, обсказали, атолку не выходит. Отмахиваются:
  —Не до этого теперь, да ина то главки есть. Стали спрашивать про эти главки, вголове муть пошла. По медному делу— одна главка, по золотому— другая, по каменному— третья. Акак быть, коли на Ильменских горах все есть. Старики тогда ипорешили.
  —Подадимся до самого товарища Ленина. Он, небось, найдет время.
  Стали собираться, только тут устариков рассорка случилась. Вахоня говорит: для показу надо брать один дорогой камень, который вогранку принимают. Ну, изолотой песок тоже. АСадык свое заладил: всякого камня образец взять, потому дело научное.
  Спорили, спорили, на том договорились: каждый соберет свой мешок, как ему лучше кажется.
  Вахоня расстарался насчет цирконов да фенакитов. ВКочкарь сбегал, спроворил там эвклазиков синеньких да розовых топазиков. Золотого песку тоже. Мешочек унего аккуратный вышел икамень все— самоцвет. АСадык наворотил, что иподнять не всилах. Вахоня грохочет:
  —Хо-хо-хо. Ты бы все горы вмешок забил! Разберись, дескать, товарищ Ленин, которое кделу, которое никому не надо.
  Садык на это вобиде.
  —Глупый,— говорит,— ты, Максимка, человек, коли так бачку Ленина понимаешь. Ему научность надо, абазарная цена камню— наплевать.
  Поехали вМоскву. Без ошибки вдороге, конечно, не обошлось. Водном месте Вахоня от поезда отстал. Садык хоть ивсердцах на него был, сильно запечалился, захворал даже. Как-никак всегда вместе были, атут при таком важном деле разлучились. Исдвумя мешками камней одному хлопотно. Ходят, спрашивают, не соль ли вмешках для спекуляции везешь? Акак покажешь камни, сейчас пойдут расспросы, кчему такие камни, для личного обогащения али для музея какого? Одним словом, беспокойство.
  Вахоня все-таки как-то исхитрился, догнал поезд под самой Москвой. До того друг другу обрадовались, что всю вагонную публику до слез насмешили: обниматься стали. Потом опять окамнях заспорили, который мешок нужнее, только уж помягче, сшуткой. Как кМоскве подъезжать стали, Вахоня иговорит:
  —Ятвой мешок таскать буду. Мне сподручнее ине столь смешно. Ты поменьше, имешок утебя будет поменьше. Москва, поди-ко, ане Миас! Тут порядок требуется.
  Первую ночь, понятно, на вокзале перебились, асутра пошли по Москве товарища Ленина искать. Скоренько нашли ипрямо вСовнарком смешками ввалились. Там спрашивают, что за люди, откуда, по какому делу.
  Садык отвечает:
  —Бачка Ленин желаим каминь казать.
  Вахоня тут же гудит:
  —Места богатые. От хиты ухранить надо. Дома толку не добились. Беспременно товарища Ленина видеть требуется.
  Ну, провели их кВладимиру Ильичу. Стали они дело обсказывать, торопятся, друг дружку перебивают.
  Владимир Ильич послушал, послушал иговорит:
  —Давайте, други, поодиночке. Дело, гляжу, увас государственное, его понять надо.
  Тут Вахоня, откуда ипрыть взялась, давай свои дорогие камешки выкладывать, асам гудит: из такой ямы, из такой шахты камень взял, исколько он на рубли стоит.
  Владимир Ильич испрашивает:
  —Куда эти камни идут?
  Вахоня отвечает— для украшения больше. Ну, там перстни, серьги, буски ивсякая такая штука. Владимир Ильич задумался, полюбовался маленько камешками исказал:
  —Сэтим погодить можно.
  Тут очередь до Садыка дошла. Развязал он свой мешок идавай камни на стол выбрасывать, асам приговаривает:
  —Амазон-каминь, калумбит-каминь, лабрадор-каминь.
  Владимир Ильич удивился:
  —Увас, смотрю, из разных стран камни.
  —Так, бачка Ленин! Правда говоришь. Со всякой стороны каминь сбежался. Каменный мозга каминь, итот есть. ВЕремеевской яме солничный каминь находили.
  Владимир Ильич тут улыбнулся иговорит:
  —Каменный мозг нам, пожалуй, ни кчему. Этого добра ибез горы найдется. Авот солнечный камень нам нужен. Веселее сним жить.
  Садык слышит этот разговор идальше старается:
  —Потому, бачка Ленин, наш каминь хорош, что его солнышком крепко прогревает. Втом месте горы поворот дают ивстепь выходят.
  —Это,— говорит Владимир Ильич,— всего дороже, что горы ксолнышку повернулись иот степи не отгораживают.
  Тут Владимир Ильич позвонил ивелел все камни переписать исамый строгий декрет изготовить, чтоб на Ильменских горах всю хиту прекратить иместо это заповедным сделать. Потом поднялся на ноги иговорит:
  —Спасибо вам, старики, за заботу. Большое вы дело сделали! Государственное!— Ируки им, понимаешь, пожал.
  Ну, те, понятно, вне ума стоят. УВахони вся борода слезами как росой покрылась, аСадык бороденкой трясет да приговаривает:
  —Ай, бачка Ленин! Ай, бачка Ленин!
  Тут Владимир Ильич написал записку, чтоб определить стариков сторожами взаповедник ипенсии им назначить.
  Только наши старики так ине доехали до дому. По дорогам вту пору, известно, как возили. Поехали водно место, аугадали вдругое. Война там, видно, кипела, и, хотя один был глухой, адругой кривой, оба снова воевать пошли.
  С той поры об этих стариках ислуху не было, адекрет озаповеднике вскорости пришел. Теперь этот заповедник Ленинским зовется.[Солнечный камень - Этот сказ был задуман еще в1941 году. На вечере, организованном 26 апреля 1941 года вМосковском клубе писателей всвязи свыходом первого издания «Малахитовой шкатулки», П.Бажов поделился своими творческими планами. «Я хочу,— сказал он,— продолжить свою книгу до наших дней изавершить ее повествованием отом, как советские горнорабочие посылали вМоскву драгоценные камни для Кремлевских звезд» («Литературная газета». 1 мая 1941г.). Из этого замысла выделился сказ об уральских ходоках кВ.И.Ленину иотом, как был создан прославленный Ильменский заповедник. Сказ получил название «Солнечный камень» ибыл опубликован всборнике «Ключ-камень» (Свердлгиз, 1942). Первоначальный же замысел должен был явиться основой второго сказа, как бы продолжающего «Солнечный камень». Осуществить свое намерение писатель, однако, не успел.]



  Богатырева рукавица




Из уральских сказов оЛенине

  В здешних-то местах раньше простому человеку никак бы не удержаться: зверь бы заел либо гнус одолел. Вот сперва эти места иобживали богатыри. Они, конечно, на людей походили, только сильно большие икаменные. Такому, понятно, легче: зверь его не загрызет, от оводу вовсе спокойно, жаром да стужей не проймешь, идомов не надо.
  За старшего уэтих каменных богатырей ходил один, по названью Денежкин. Унего, видишь, на ответе был стакан смелкими денежками из всяких здешних камней да руды. По этим рудяным да каменным денежкам тому богатырю ипрозванье было.
  Стакан, понятно, богатырский— выше человеческого росту, много больше сорокаведерной бочки. Сделан тот стакан из самолучшего золотистого топаза идо того тонко да чисто выточен, что дальше некуда. Рудяные да каменные денежки насквозь видны, асила уэтих денежек такая, что они место показывают.
  Возьмет богатырь какую денежку, потрет содной стороны,— исразу место, скакого та руда либо камень взяты, на глазах появится. Со всеми пригорочками, ложками, болотцами,— примечай, знай. Оглядит богатырь, все ли впорядке, потрет другую сторону денежки,— истанет то место просвечивать. До капельки видно, вкотором месте руда залегла имного ли ее. Адругие руды либо камни сплошняком кажет. Чтоб их разглядеть, надо другие денежки стого же места брать.
  Для догляду да посылу была уДенежкина богатыря каменная птица. Росту большого, нравом бойкая, на лету легкая, аобличье уней сорочье— пестрое. Не разберешь, чего больше намешано: белого, черного али голубого. Про хвостовое перо говорить не осталось,— как радуга всмоле, аглаз агатовый ввеселом зеленом ободке. Исторожкая та каменная сорока была. Чуть кого чужого заслышит, сейчас заскачет, застрекочет, богатырю весть подает.
  Смолоду каменные богатыри крутенько пошевеливались. Немало они троп протоптали, иные речки отвели, болота подсушили, вредного зверья поубавили. Им ведь ловко: стукнет какую зверюгу каменным кулаком, либо двинет ногой— идыханья нет. Одним словом, поработали.
  Старшой богатырь нет-нет игаркнет на всю округу:
  —Здоровеньки, богатыри? Аони подымутся враз, да изагрохочут:
  —Здоровы, дядя Денежкин, здоровы!
  Долго так-то богатыри жили, потом стареть стали. Покличет их старшой, аони сместа сдвинуться не могут. Кто сидит, кто лежмя лежит, вовсе камнями стали, богатырского оклику не слышат. Исам Денежкин отяжелел, мохом обрастать стал. Чует,— стоять на ногах не может. Сел на землю, лицом кполуденному солнышку, присугорбился, бородой вколенки уперся, да изадремал. Ну, все-таки заботы не потерял. Как заворошится каменная сорока, так он глаза иоткроет. Только исорока не такая резвая стала. Тоже, видно, состарилась.
  К этой поре илюди стали появляться. Первыми, понятно, охотники забегать стали, как тут вовсе приволье было. За охотниками пахарь пришел. Стал деревья валить да деревни ставить. Вскорости итакие объявились, кои по горам да ложкам землю ковырять принялись, не положено ли тут чего на пользу. Эти живо прослышали насчет топазового стакана сденежками истали кнему подбираться.
  Первый-то, кто на это диво набрел, видать, из простодушных случился. Он только на веселые камешки польстился. Набрал их всяких: желтеньких, зеленых, вишневых. Ну, иоткрыл места, где такие камешки водятся.
  За этим добытчиком другие потянулись. Больше норовят тайком один от другого. Известно, жадность людская: охота все богатство на себя одного перевести.
  Прибегут такие, видят— старый богатырь вовсе утлый, чуть живой сидит, авсе-таки вполглаза посматривает. Топазовый стакан полнехонек рудяными да каменными денежками изакрыт богатыревой рукавицей, ана ней каменная сорока поскакивает, беспокоится. Добытчикам, понятно, страшно, они идавай старого богатыря словами обхаживать.
  —Дозволь, родимый, маленько денежек взаймы взять. Как справлюсь сделом, непременно отдам. Убери свою сороку.
  Старик на эти речи ухмыльнется ипробурчит, как гром по далеким горам:
  —Бери сколь надобно, только суговором, чтоб народу на пользу.
  И сейчас своей птице знак подает.
  —Посторонись, Стрекотуха.
  Каменная сорока легонько подскочит, крыльями взмахнет ина левое плечо богатыря усядется да оттуда иуставится на добытчика.
  Добытчики хоть оглядываются на сороку, авсе-таки рады, что сместа улетела. Про рукавицу, чтоб богатырь снял ее, просить не насмеливаются: сами, дескать, как-нибудь одолеем это дело. Только она— эта богатырева рукавица— людям невподъем. Вагами да ломами ее отворачивать примутся. Впоту бьются, ничего не щадят. Хорошо, что топазовый стакан навеки сделан— его никак не пробьешь.
  Ну, все-таки сперва ина старика поглядывают ина сороку озираются, акак маленько сдвинут рукавицу да запустят руки встакан, так последний стыд потеряют. Всяк норовит ухватить побольше, да такие денежки выбирают, кои подороже кажутся. Иной столько нахапает, что унести не всилу. Так со своей ношей изагибнет.
  Старый Денежкин эту повадку давно на примету взял. Нет-нет ипошлет свою сороку.
  —Погляди-ко, Стрекотуха, далече ли тот ушел, который два пестеря денежек нагреб.
  Сорока слетает, притащит обратно оба пестеря, ссыплет рудяные денежки втопазовый стакан, пестери около бросит, да истрекочет:
  —На дороге лежит, кости волками оглоданы.
  Богатырь Денежкин на это иговорит:
  —Вот ихорошо, что принесла. Не на то нас стобой тут поставили, чтоб дорогое по дорогам таскалось. Атого скоробогатка не жалко. Все бы нутро земли себе уволок, да кишка порвалась.
  Были, конечно, иудачливые добытчики. Немало они рудников да приисков пооткрывали. Ну, тоже не совсем складно, потому— одно добывали, адороже того вотвалы сбрасывали.
  Неудачливых все-таки много больше пришлось. Сгодами все тропки кДенежкину-богатырю по человечьим костям приметны стали. Иоколо топазового стакана хламу много развелось. Добытчики, видишь, как дорвутся до богатства, так первым делом свой инструментишко наполовину оставят, чтоб побольше рудяных денег ссобой унести. Атам, глядишь, каменная сорока их сумки-котомки, пестери да коробья обратно притащит, деньги встакан ссыплет, асумки около стакана бросит. Старик Денежкин на это косился, ворчал:
  —Вишь, захламили место. Стакана вовсе не видно стало. Не сразу подберешься кнему. Итропки тоже внашу сторону все испоганили. Настоящему человеку по таким иходить-то, поди, муторно.
  Убирать кости по дороге ихлам устакана все-таки не велел. Говорил сороке:
  —Может, кто иобразумится, на это глядя. Спонятием кбогатству подступит.
  Только перемены все не было. Старик Денежкин иной раз жаловался:
  —Заждались мы стобой, Стрекотуха, авсе настоящий человек не приходит.
  Когда опять уговаривать сороку примется:
  —Ты не сомневайся, придет он. Без этого быть невозможно. Крепись как-нибудь. Сорока на это головой скоренько запокачивает:
  —Верное слово говоришь. Придет!
  А старик тогда ивздохнет:
  —Передадим ему все по порядку— ина спокой.
  Раз так-то судят, вдруг сорока забеспокоилась, сместа слетела изасуетилась, как хозяйка, когда она гостей ждет. Оттащила все старательское барахло всторону от стакана, очистила место, чтоб человеку подойти, исама без зову на левое плечо богатырю взлетела, да иприхорашивается.
  Денежкин-богатырь от этой пыли чихнул. Ну, понял, кчему это, ихоть разогнуться не всилах, все-таки маленько подбодрился, вполный глаз глядеть стал ивидит: идет по тропке человек, иникакого при нем снаряду— ни каелки то есть, ни лопатки, ни ковша, ни лома. Ине охотник, потому— без ружья. На таких, кои по горам смолотками да сумками ходить стали, тоже не походит. Вроде как просто любопытствует, ко всему приглядывается, аглаз быстрый. Идет скоренько. Одет по-простому, только на городской лад. Подошел поближе, приподнял свою кепочку иговорит ласково:
  —Здравствуй, дедушка богатырь!
  Старик загрохотал по-своему:
  —Здравствуй, мил-любезный человек. Откуда, зачем ко мне пожаловал?
  —Да вот,— отвечает,— хожу по земле, гляжу, что где полезное народу впусте лежит икак это полезное лучше взять.
  —Давно,— говорит Денежкин,— такого жду, ато лезут скоробогатки. Одна уних забота, как бы побольше себе захватить. За золотишком больше охотятся, атого соображения нет, что уменя много дороже золота есть. Как мухи из-за своей повадки гинут, иделу помеха.
  —Аты,— спрашивает,—при каком деле, дедушка, приставлен?
  Старый богатырь тут иобъяснил все,— какая, значит, сила рудяных да каменных денежек. Человек это выслушал испрашивает:
  —Поглядеть из своей руки можно?
  —Сделай,— отвечает,— милость, погляди. Исейчас же сбросил свою рукавицу на землю. Человек взял горсть денежек, поглядел, как они место доказывают, ссыпал встакан иговорит:
  —Умственно придумано. Ежели столком эти знаки разобрать, всю здешнюю землю наперед узнать можно. Тогда иразбирай по порядку.
  Слушает это Денежкин-богатырь ирадуется, гладит сороку на плече иговорит тихонько:
  —Дождались, Стрекотуха, настоящего, спонятием. Дождались! Спи теперь спокойно, аясдачу объявлю.
  Усилился изагрохотал вовсе по-молодому на всю округу:
  —Слушай, понимающий, последнее слово старых каменных гор. Бери наше дорогое на свой ответ. Ито не забудь. Под верховым стаканом вземле изумрудный зарыт. Много больше этого. Там низовое богатство показано. Может, когда ионо народу понадобится.
  Человек на это отвечает:
  —Не беспокойся, старина. Разберем как полагается. Коли при своей живности не успею, надежному человеку передам. Он не забудет ивсе устроит на пользу народу. Втом не сомневайся. Спасибо за службу да за добрый совет.
  —Тебе спасибо на ласковом слове. Утешил ты меня, утешил,— говорит старый богатырь, асам глаза закрыл истал гора горой. Кто его раньше не знал, те просто зовут Денежкин камень. На левом скате горы рудный выход обозначился. Это где сорока окаменела. Пестренькое место. Не разберешь, чего там больше: черного ли, али белого, голубого. Где хвостовое перо пришлось, там вовсе радуга смолой побрызгана, ачерного глаза ввеселом зеленом ободке не видно,— крепко закрыт. Изовется то место— урочище Сорочье.
  Человек постоял еще, на сумки-пестери, ломы да лопаты покосился иберет сземли богатыреву рукавицу, аона каменная, конечно, тяжелая, втри, либо четыре человечьих роста. Только человек исам на глазах растет. Легонько, двумя перстами поднял богатыреву рукавицу, положил на топазовый стакан ипромолвил:
  —Пусть полежит вместо покрышки. Все-таки баловства меньше, априниматься за работу тут давно пора. Забывать старика не след. Послужил немало иеще пригодится.
  Сказал ипошел своей дорогой прямо на полночь. Далеконько ушел, аего все видно. Ни горы, ни леса заслонить не могут. Ровно, чем дальше уходит, тем больше кажется.[Богатырева рукавица - Сказ посвящен В.И.Ленину. Впервые был опубликовав вгазете «Уральский рабочий», 21 января 1944г. Затем входил во все последующие издания «Малахитовой шкатулки».]



  Старых гор подаренье

  Это ведь не скоро разберешь, где старое кончается, где новое начинается. Иное будто вчера делано, адумка от дедов-прадедов пришла. Не разделишь концы-то. Недавно вон унас на заводе случай вышел. Стали наши заводские готовить оружие вподарок первому человеку нашей земли. Всяк, понятно, старался придумать как можно лучше. Без спору не обошлось. Вконце концов придумали такое, что всем по душе пришлось исовсем за новое показалось. Старый мастер, когда ему сказали: форма такая, разделка полосы этакая, узор такой,— похвалил выдумку, апотом иговорит:
  —Если эту ниточку до конца размотать, так, пожалуй, дойдешь до старого сказа. Не знаю только, башкирский он или русский.
  По нашим местам вэтом деле— иверно— смешицы много. Бывает, что врусской семье поминают бабку Фатиму, авбашкирской, глядишь, какая-нибудь наша Маша-Наташа затесалась. Известно, сдавних годов башкиры срусскими при одном деле на заводах стояли, на рудниках да на приисках рядом колотились. При таком положении немудрено, что люди ипесней, исказкой, да икровями перепутались. Не сразу разберешь, что откуда пришло. Привычны унас кэтому. Никто за диво не считает. Апро сказ стали спрашивать. Старый мастер отказываться не стал.
  —Было,— говорит,— еще вте годы, как явовсе молодым парнишкой на завод поступил. Сполсотни годов стой поры прошло.
  В цеху, где оружие отделывали да украшали, случилась нежданная остановка. Позолотчики оплошали: до того напустили своих едучих зеленых паров, что всем пришлось на улицу выбежать. Ну, прокашлялись, прочихались, отдышались ипристроились передохнуть маленько. Кто цыгарку себе свернул на тройной заряд, кто трубку набил сверхушкой, акто ипросто разохотился на голубой денек поглядеть. Уселись, как пришлось, изавели разговор. Рисовщик тогда унас был. Перфишей звали. По мастерству из средненьких, агорячий ина чужую провинку больше всех пышкал. Такое ему ипрозванье было— Перфиша Пышкало. Он, помню, иначал разговор. Сперва на позолотчиков принялся ворчать, да видит,— остальные помалкивают, потому всяк про себя думает: скем ошибки не случается. Перфиша чует,— не влад пошло, ипеременил разговор. Давай ругать эфиопского царя:
  —Такой-сякой! Иштаны-то, сказывают, вего державе носить не научились, амы из-за него задыхайся.
  Другие урезонивали Перфишу:
  —Не наше дело разбирать, какой он царь. Заказ кабинетский, первостатейный, идолжны мы выполнить его по совести, чтоб не стыдно было наше заводское клеймо поставить.
  Перфиша все-таки не унимается:
  —Стараемся, как для понимающего какого, ачто он знает, твой эфиопский царь. Наляпать попестрее да поглазастее— ему всамый раз, инам хлопот меньше.
  Тут кто-то из молодых стал рассказывать про Эфиопию. Сторона, дескать, жаркая ине очень чтоб грамотная, асебя потерять не желает. На нее другие, больно грамотные, давно зубы точат, аона не поддается. Ицарь уних, по-тамошнему негус, втом деле заодно снародом. Аверы они, эти эфиопы, нашей же, русской. Потому, видно, ипридумали кабинетские подарок вЭфиопию послать.
  С этого думки улюдей ипошли по другим дорожкам. Всем будто веселее стало. По-хорошему заговорили об эфиопах:
  —Настоящий народ, коли себя отстоять умеет. Ачто одежда по-другому против нашего, так это пустяк. Не по штанам человеку честь.
  Перфиша видит,— разговор вовсе не вту сторону пошел, захотел поправиться, да иляпнул:
  —Коли так, то надо бы этому царю не меч сделать, ашашку, на манер той, какая, сказывают, уСалавата была.
  Тут Митрич, самый знаменитый по тем годам мастер, даже руками замахал:
  —Что ты, Перфиша, этакое, не подумавши, говоришь. Деды-то наши, поди, не на царя ту шашку задумали.
  Наш брат— молодые, кто про эту штуку не слыхал,— начали просить:
  —Расскажи, дедушка Митрич?— Астарик ине отговаривался:
  —Почему не рассказать, если досуг выдался. Тоже ведь сказы не зря придуманы. Иные— впокор, иные— внаученье, аесть итакие, что вместо фонарика впереди. Вот слушайте.
  Сперва втом сказе оСалавате говорится, что за человек был. Только по нашим местам об этом рассказывать нет надобности, потому как про такое все знают. Тот самый Салават, который убашкир на самой большой славе из всех старинных вожаков. При Пугачеве большую силу имел. Прямо сказать, правая рука. По письменности, сказывают, Салавата казнили царицыны прислужники, только башкиры этому не верят. Говорят, что Салават на Таганай ушел, аоттуда на луну перебрался. Так вот сэтим Салаватом такой случай вышел.
  Едет он раз близко здешних мест со своим войском. Дорога по ложку пришлась. Место узкое. Больше четырех конников вряд не войдет. Салават по своему обычаю впереди. Вдруг на повороте выскочил вершник. Вбашкирских ичигах, вбешмете, ашапка русская— свысоким бараньим околышем, ссуконным верхом. Иобличьем этот человек на русскую стать— скудрявой бородой широкого окладу. Внемолодых годах: седины вбороде много. Конек под ним соловенький, не больно велик, да самых высоких статей: глаз горячий, навес, то есть грива, челка ихвост,— загляденье, аножки подсушены, стрункой. Тронь такого, мелькнет— ине увидишь.
  Башкиры— конники врожденные. При встрече сперва лошадь оглядят, потом на человека посмотрят. Все, кому видно было, иуставились на этого конька, иСалават тоже. Никто не подумал, откуда вершник появился инет ли тут чего остерегаться. Укаждого одно на уме: такого бы конька залучить. Иные за арканы взялись. Не обернется ли дело так, чтоб захватом добыть. Все смотрят на Салавата, что он скажет, атот исам на конька загляделся. Под Салаватом, конечно, конь добрый был. Богатырский вороной жеребец, асоловенький все-таки еще краше показался. Закричал Салават:
  —Эй, бабай, давай коням мену делать.
  Вершник посмотрел этак усмешливо иговорит:
  —Нет, батырь Салават, не за тем яктебе прислан. Подаренье старых гор привез. Шашку.
  Салават удивился:
  —На что мне шашка, когда уменя надежная сабля есть. Вот гляди.
  Выхватил саблю из ножен ипоказывает. Сабля, иточно, редкостного булату ибогато украшена. На крыже иголовке дорогие камни, апо всей полосе золотая насечка кудрявого узора. Ножны так исверкают золотом да дорогими каменьями.
  —Лучше не найдешь!— похвалился Салават.— Сам батька государь пожаловал. Ни за что сней не расстанусь!
  Вершник опять усмехнулся:
  —Давно ли ты, батырь, считал своего вороного первым конем, атеперь говоришь мне: давай меняться. Как бы исшашкой того не случилось. Батька Омельян, конечно, большой человек, исабля его дорого стоит, авсе-таки не равняться ей сподареньем старых гор. Принимай!
  Подъехал кСалавату, снял по русскому обычаю шапку, асконя не слез иподает шашку. Пошире она сабли, спологим выгибом, вгладких ножнах. На них узор серебряный заподлицо вделан, как спрятан. Казового будто ничего нет, атянет ксебе шашка. Сунул Салават свою саблю вножны, принял шашку ичует,— не легонькая, как раз по руке. Вытащил из ножен— обомлел: там вполосе молнии сбились, вот-вот разлетятся. Махнул —молнии посыпались, ашашка целехонька.
  —Ану, на крепость!— кричит Салават. Подлетел кбольшой сосне, аони ведь унас, сами знаете, какие по горам растут. Как камень, вводе тонут. Рубнул Салават сналету во всю силу идумает,— посмотрю, какую зарубку оставит, если не переломится. Шашка прошла сосну, как прутик какой. Повалилась сосна, чуть Салавата сконем не пришибла. Вершник приезжий тогда испрашивает:
  —Разумеешь, батырь Салават?
  —Разумею,— отвечает.— Другой такой шашки на свете быть не может. Из своих рук ни вжизнь не выпущу!
  —Не торопись со словами, Салават,— ответил приезжий,— сперва наказ выслушай!
  —Какой еще наказ!— загорячился Салават.— Сказал— не выпущу из своих рук, пока жив! Тут инаказ весь!
  —Этого,— отвечает,— иятебе желаю, да не вмоих силах то сделать. Шашка, сам видишь, не простая. По-доброму-то ее надо бы батьке Омельяну, как первому вожаку, да жил он всякова-то: вего руках шашка силу потеряет. Ты молодой, корыстью тебя никто не укорил, тебе ипослали, но вмалый дар. Знаешь, как при русских свадьбах бывает. На посыл жениха невеста со сватом посылает сперва малый дар. Он, может, исамый дорогой, да посылается не навовсе, авроде как для проверки. Невеста вольна во всякое время взять малый дар обратно. Так ты изнай! Будет эта шашка твоей, пока ничем худым икорыстным себя не запятнал. Если втом удержишься, тебе эту шашку, может, ивбольшой дар отдадут,— навсегда то есть.
  —Акак это узнать?— спрашивает Салават.
  —Об этом не беспокойся. Явственно будет показано, акак-того не ведаю.
  На Салавата тут раздумье нашло:
  —Что будет, если со мной ошибка случится?
  —Шашка силу потеряет ина весь твой народ беду приведет, если не вернешь шашку вгору.
  —Как тебя найти?— спрашивает Салават.
  —Меня больше не увидишь, адолжен ты найти девицу, чтоб она жизни своей не пожалела, вгору сшашкой пошла. Там шашка опять свою силу получит, иснова ее вынесут из горы. Не знаю только, когда это будет икому шашка достанется.
  Выслушал Салават иговорит:
  —Понял, бабай, твое слово. Постараюсь не ослабить силу шашки, аслучится беда, выполню второй твой наказ. Одно скажи, можно ли сшашкой послать вгору свою жену?
  —Это,— отвечает,— можно, лишь бы по доброй воле пошла.
  Салават обнадежил:
  —Втом не сомневайся! Любая из моих жен срадостью пойдет, коли надобность случится.
  Вершник еще напомнил:
  —Коли на себя потянешь, потеряет шашка силу, аесли будешь заботиться овсем народе, без различья роду-племени, родных-знакомых, никто против тебя не устоит вбою.
  На том икончили разговор. Тут приезжий посмотрел на арканников, кои сего коня глаз не сводили, усмехнулся иговорит:
  —Ну, что ж, играть так играть! За тем вон выступом еланка откроется, там исделаем байгу. Кто заарканит моего Соловка, тот ивладей им без помехи. Не удастся заарканить, тоже польза: вголовах посветлеет.
  Все, кто арканы наготовил, рады-радехоньки: почему счастья не попытать. Живо вперед вылетели. Отъехали немножко, там, верно, вгорах широкая еланка открылась. Вершник подался шагов на десяток вперед, поставил коня поперек дороги, показал рукой на гору иговорит:
  —Туда скакать буду, ауговор такой: рукой махну— ловите!
  Кто со стороны на это глядел, те дивятся, почему мало забегу взял, зачем коня поперек дороги поставил, как нарочно подогнал, чтоб заарканить легче было. Варканниках-то один мастер этого дела считался. Мужичина здоровенный, илошадка унего как придумана для такой штуки: на долгий гон терпелива ина крутую наддачу способная. Все идумают: непременно Фаглазам конька заарканит. Тут вершник сказал своему Соловку тихое слово, махнул рукой, ина глазах увсех как марево пролетело. Стали потом искать, куда вершник подевался. Доехали до того камня, на какой он указывал, ивидят: на синем камне золотыми искриночками обозначено, будто тут вершник на коне проехал. На арканников накинулись, как они посмели затеять охоту на такого посланца. Самого Салавата окружили, давай спрашивать, очем приезжий говорил. Салават рассказал без утайки, аему наказывают:
  —Гляди, батырь, чтоб такая шашка силу не потеряла. Осебе не думай, онароде заботься. Родне поблажки не давай, вплеменах различья не делай.
  Салават уверил: так ибудет. Иверно, долгое время свое слово твердо держал, игор подаренье служило Салавату так, что никакая сила против него устоять не могла. Ну, все-таки промахнулся. Родня столку сбила. Вроду-то уСалавата все-таки большие земли были, азаводчик Твердышев насильством тут завод поставил да еще две деревни населил пригнанными крестьянами, чтоб дрова рубили, уголь жгли ивсе такое для завода делали. Родня истала подбивать Салавата: сгони завод идеревни снаших земель. Захватом, поди-ка, эта земля Твердышевым взята. Правильно сделаешь, коли его сгонишь. Салават сперва остерегался. Два раза побывал взаводе идеревнях иоба раза скакой-то девушкой разговор имел. Тут родня иподнялась. Ты, дескать, вневерную сторону пошел, от родных отмахнулся, ажены завыли: «Променял нас на русскую девку». Не устоял Салават, сделал набег со своей родней на завод идеревни.
  —Убирайтесь,— кричит,— откуда пришли!
  Люди ему объясняют,— не своей волей пришли, ародня ислушать такой разговор не дает. Кончилось тем, что завод иобе деревни сожгли, анарод разогнали. Стой поры шашка уСалавата иперестала молнии пускать. Ввойске сразу об этом узнали. Да икак не узнать, коли Салават дважды раненным оказался, араньше такого сним не бывало. Тут ивсе дело Пугачева покачнулось ипод гору пошло. Со всех сторон теснят его царицыны войска. Тогда Салават собрал остатки своих верных войсковых людей, захватил своих жен ипрямо кТаганаю. Подошел кгоре, снял ссебя шашку, подал жене иговорит:
  —Возьми, Фарида, эту шашку иступай вгору, аяна вершину поднимусь. Когда шашка прежнюю силу получит, вынесешь ее из горы, ияктебе спущусь.
  Фарида давай отнекиваться: не привычна кпотемкам, боюсь одна, тоскливо там. Салават рассердился, говорит другой жене:
  —Иди ты, Нафиса!
  Эта тоже отговорку нашла:
  —Фарида утебя любимая жена. Ее первую послал, пусть она инесет шашку.
  У Салавата ируки опустились, потому— помнит— надо, чтоб своей волей пошла, ато гора не пустит. Как быть? Аксакалы войсковые да ивсе конники забеспокоились, принялись уговаривать женщин:
  —Неуж вы такие бесчувственные? Всему народу беда грозит, аони перекоряются. Которая пойдет, добрую память осебе внароде оставит, ане пойдет— все равно инам ивам не житье.
  Бабенки, видно, вовсе набалованные. Одно понимали, как бы весело да богато пожить. Заголосили на всю округу, аперекоряться меж собой не забыли.
  —Не на то меня замуж отдавали, чтобы вгору загонять. Пусть Нафиса идет. Схромой-то ногой ей сподручнее вгоре сидеть.
  Другая это же выпевает, апод конец кричит:
  —Фаридке, сее-то рожей, только впотемках иместо. Самое ей подходящее вгору спрятаться!
  Одним словом, слушать тошно, иконца не видно. Только вдруг объявилась девица из разоренной деревни. Та самая, скоей Салават два раза разговаривал. Посмотрела строго иговорит Салавату:
  —Прогони бабенок! Разве это батырю жены! Иродню твою тоже. 0ставь одних верных людей, скоими по всей правде за народ воевал. Тогда поговорим.
  Салават видит,— неспроста пришла. Велел сделать, как она сказала. Конники враз налетели, давай родню выгонять, аженешки сами убежали, обрадовались, что вгору не итти. Как бабьего визгу-причету не стало, девица иговорит:
  —Пришла я, батырь Салават, своей волей. Не жалею своей жизни, чтоб тебе пособить инарод из беды вызволить. Ошашке, что утебя вруке, мне многое ведомо. Веришь ли ты мне?
  —Верю,— отвечает Салават.
  —Аверишь, так подавай подаренье старых гор.
  Поглядел Салават на своих верных конников. Те головами знак подают: отдай шашку, не сомневайся. Поклонился Салават низким поклоном, поднял голову— ивидит,— девица вдругом наряде оказалась. До того была вхуденьком платьишке, вобутках, вполинялом платчишке, атут на ней богатый сарафан рудяного цвету ссеребряными травами да позументом, на ногах башкирские башмаки узорного сафьяну, на голове девичий козырек горит дорогими камнями, амонисто башкирское. Самое богатое, из одних золотых. Как прогрелось на груди. Так от него теплом да лаской иотдает.
  «Вот она невеста. За своим малым даром пришла»,— подумал Салават. Подал шашку. Приняла девица обеими руками, держит перед собой, как на подносе, иулыбается:
  —Оглядывался зачем?
  Салават объясняет: хотел, дескать, узнать, верят ли тебе мои конники, адевица вздохнула:
  —Эх, Салават, Салават! Кабы ты всегда на народ оглядывался! Не слушал бы родню да жен своих. Каких только ивыбрал. Обнять тебя хотела на прощанье, да не могу теперь, как на них поглядела. Так уж, видно, разойдемся: явгору, ты на гору. По времени имне придется на вершине быть.
  —Свидимся, значит,— обрадовался Салават.
  —Нет, батырь Салават, больше не свидимся, иэто старых гор подаренье тебе вруке не держать. На того оно ковано, кто никогда ничем своим не заслонил народного.
  —Когда же,— спрашивает Салават,— на горе покажешься?
  —Это,— отвечает,— мне неведомо. Знаю только, что буду на вершине, когда от всех наших гор иот других тоже огненные стрелы внебо пойдут. Над самым большим нашим городом те стрелы сойдутся вкруг, авкругу будет огненными буквами написано имя того, кому старых гор подаренье навеки досталось.
  Сказала так, повернулась ипошла ккаменному выступу горы. Идет, не торопится, черной косой валых лентах чуть покачивает, ашашку несет на вытянутых руках, будто на подносе. Итихо стало. Народу все-таки много, авсе как замерли, даже уздечка не звякнет.
  Подошла девица ккамню, оглянулась через плечо итихонько молвила: «Прощай, Салават! Прощай, мой батырь!» Потом выхватила шашку из ножен, будто давно кэтому привычна, ирубнула перед камнем два раза на косой крест. По камню молнии заполыхали, смотреть людям не всилу, акак промигались, никого перед камнем не оказалось. Подбежал Салават идругие ктому месту ивидят— по синему камню золотыми искриночками обозначено, как женщина прошла.
  Рассказал это Митрич испрашивает:
  —Поняли, детушки, на кого наши деды свое самое дорогое заветили?
  —Поняли,— отвечаем,— дедушка Митрич, поняли.
  —Аколи поняли,— говорит,— так сами сиднями не сидите. Всяк старайся тому делу пособлять, чтобы дедовская думка поскорей явью стала.
  —Он, видишь, Митрич-то наш, из таких был,— пояснил рассказчик,— внеспокойных считался, начальству не угоден. При последнем управляющем его вовсе из заводу вытолкнули. Не поглядели, что мастер высокой статьи. Ито сказать, он штуку подстроил такую, что начальству пришлось взатылках скрести: как не доглядели. Ну, это всторону пошло. Рассказывать долго.— Потом, помолчав немного, добавил:
  —Анасчет того, чтобы пособлять, это было. На моих памятях немало наших заводских вконники ивойсковые люди того дела ушли, апотом, как свету прибавилось, ивсем народом трудились. Ивот дождались. Кто исам не видел, азнает, когда над нашим самым большим городом огненные стрелы вкруг сошлись. Ивсякий видит вэтом круге имя того, кто показал народу его полную силу, всех врагов разбил иславу народную на самую высокую вершину вывел.[Старых гор подаренье - Опубликован в1946 году (газеты— «Уральский рабочий», 1 мая 1946г., «Во славу Родины», г. Вена, 1 сентября 1946г. ижурнал «Звезда», №9, 1946г.). Посвящен великому вождю народа— И.В.Сталину.В своих высказываниях писатель неоднократно подчеркивал партийную направленность сказов «Малахитовой шкатулки», их идейную связь ссовременностью. П.Бажов вчастности указывал, что всказе «Дорогое имячко» он вобразной форме говорит «об ожидании Октябрьской революции народом, авсказе „Старых гор подаренье“— опразднике Победы». (Из архива писателя.)]



  Иванко Крылатко

  Про наших златоустовских сдавна сплетка пущена, будто они мастерству унемцев учились. Привезли, дескать, взавод сколько-то немцев. От них здешние заводские ипереняли, как булатную сталь варить, как рисовку инасечку делать, как позолоту наводить. Ивкнижках будто бы так записано.
  Только этот разговор вполовинку уха слушать надо, авдругую половинку то лови, что наши старики сказывают. Вот тогда ипоймешь, как дело было,— кто укого учился.
  То правда, что наш завод под немецким правленьем бывал. Года два ли, три вовсе за немцем-хозяином числился. Ипотом, как обратно вказну отошел, немцы долго тут толкошились. Не дом, не два, аполных две улицы набилось. Так извались: Большая Немецкая— это которая меж горой Бутыловкой да Богданкой— иМалая Немецкая. Церковь унемцев своя была, школа тоже, идаже судились немцы своим судом.
  Только ито надо сказать, что других жителей взаводе довольно было. Демидовкой не зря один конец назывался. Там демидовские мастера жили, аони, известно, булат сдавних годов варить умели.
  Про башкир тоже забывать не след. Эти ивовсе задолго до наших вздешних местах поселились.
  Народ, конечно, небогатый, аконь да булат уних такие случались, что век не забудешь. Иной раз такой узор старинного мастерства на ноже либо сабле покажут, что по ночам тот узор тебе долго снится.
  Вот ивыходит— нашим ибез навозного немца было укого поучиться. Исами, понятно, не без смекалки были, кчужому свое добавляли. По старым поделкам это въявь видно. Кто имало вделе понимает, итот по этим поделкам разберет, походит ли баран на беркута,—немецкая то есть работа на здешнюю.
  Мне вот дедушко покойный про один случай сказывал. При крепостном еще положении было. Годов, поди, за сто. Немца вту пору жировало на наших хлебах довольно, ивначальстве все немцы ходили. Только уж пошел разговор— зря, дескать, такую ораву кормим, ничему немцы наших научить не могут, потому сами мало дело понимают. Может, идо высокого начальства такой разговор дошел. Немцы изабеспокоились. Привезли из своей земли какого-то Вурму или Мумру. Этот, дескать, покажет, как булат варить. Только ничего уМумры не вышло. Денег проварил уйму, абулату иплиточки не получил. Немецкому начальству вовсе конфуз. Только вскорости опять слушок по заводу пустили: едет из немецкой земли самолучший мастер. Рисовку да позолоту покажет, про какие тут ислыхом не слыхали. Заводские после Мумры-то кэтой хвастне безо внимания. Меж собой одно судят:
  —Язык без костей. Мели, что хочешь, коли воля дана.
  Только верно— приехал немец. Из себя видный, акличка ему Штоф. Наши, понятно, позубоскальничали маленько.
  —Штоф не чекушка. Вдвоем усидишь, ито песни запоешь. Выйдет, значит, дело уэтого Штофа.
  Шутка шуткой, ана деле оказалось— понимающий мужик. Глаз хоть навыкате, аверный, руке синструментом полный хозяин ина работу не ленив. Прямо сказать, мастер. Одно не поглянулось: шибко здыморыльничал ина все здешнее фуйкал. Что ему ни покажут из заводской работы, унего одно слово: фуй да фуй. Его за это ипрозвали Фуйко Штоф.
  Работал этот Фуйко по украшению жалованного оружия. Как один унего золотые кони на саблях выходили, ипозолота без пятна. Ровно лежит, крепко. Ирисовка чистая. Все честь честью выведено. Копытца стаканчиками, ушки пенечками, челку видно, глазок-точечка на месте поставлена, авгриве да хвосте тоже силышки считай. Стоит золотой конек, анад ним золотая коронка. Тоже тонко вырисована. Все жички-цепочки разобрать можно. Одно не поймешь— кчему она тут над коньком пристроилась.
  Отделает Фуйко саблю ипохваляется:
  —Это есть немецкий рапота.
  Начальство ему поддувает:
  —Ота. Такой тонкий рапота руски понимайт не может.
  Нашим мастерам, понятно, это вобиду. Заподумывали, кого бы кнемцу подставить, чтобы не хуже сделал. Говорят начальству,— так итак, надо кШтофу на выучку из здешних кого определить. Положение такое есть, аначальство руками машет, свое твердит:
  —Это есть ошень тонкий рапота. Руски понимайт не может.
  Наши мастера на своем стоят, асами думают, кого поставить. Всех хороших рисовщиков ипозолотчиков, конечно, наперечет знали, да ведь не всякий подходит. Иной уж вгодах. Такого вподручные нельзя, коли он сам давно мастер. Надо кого помоложе, чтобы вроде ученика пришелся.
  Тут вцех ипришел дедушко Бушуев. Он раньше по украшению же работал, да снемцами разаркался исвое дело завел. Поставил, как унас водится, визбе чугунную боковушку кусинской работы истал по заказу металл всинь да всеребро разделывать. Ну, иот позолоты не отказывался. Ибыл уэтого дедушки Бушуева подходящий паренек, не то племянник, не то внучонко— Иванко, той же фамилии— Бушуев. Смышленый по рисовке. Давно его взавод сманивали, да дедушко не отпускал.
  —Не допущу,— кричит,— чтоб Иванко снемцами якшался. Руку испортят иглаз замутят.
  Поглядел дедушко Бушуев на фуйкину саблю, аж крякнул ипохвалил:
  —Чистая работа!
  Потом, мало погодя, похвастался:
  —Авсе-таки умоего Ванятки рука смелее иглаз веселее.
  Мастера за эти слова исхватились:
  —Отпусти кнам на завод. Может он всамделе немца обыграет.
  Ну, старик ни вкакую.
  Все знали,— старик неподатливый, самостоятельного характеру. Правду сказать, вовсе поперешный. Авсе-таки думка об Иванке запала вголовы. Как дедушке ушел, мастера ипереговариваются меж собой:
  —Верно, попытать бы!
  Другие опять отговаривают:
  —Впусте время терять. Парень из рук дедушки не вышел, атого ни крестом, ни пестом сдороги не своротишь.
  Кто опять придумывает:
  —Может хитрость какую вэтом деле подвести?
  А то им невдогадку, что старик из цеха сумный пошел.
  Ну, как— русский человек! Разве ему охота ниже немца ходить? Никогда этого не бывало!
  Все-таки два дня крепился. Молчал. Потом, ровно его, прорвало, заорал:
  —Иванко, айда на-завод!
  Парень удивился:
  —Зачем?
  —Азатем,— кричит,— что надобно этого немецкого Фуйку обставить. Да так обогнать, чтоб испору не было.
  Ванюшка, конечно, про этого вновь приезжего слышал. Ито знал, что дедушко недавно вцех ходил, только Иванко об этом помалкивал, астарик расходился:
  —Коли,— говорит,— немца работой обгонишь, женись на Оксютке. Не препятствую!
  У парня, видишь, на примете девушка была, астарик никак не соглашался:
  —Не могу допустить ксебе вдом эку босоту, бесприданницу.
  Иванку лестно показалось, что дедушко по-другому заговорил,— живо побежал на завод. Поговорил смастерами,— так итак, дедушко согласен, аяиподавно. Сам желание имею снемцем врисовке потягаться. Ну, мастера тогда истали на немецкое начальство наседать, чтоб по положению кФуйке русского ученика поставить,— Иванка, значит. Аон парень не вовсе рослый. Легкой статьи. Вжениховской поре, апарнишком глядит. Как весенняя байга убашкир бывает, так на трехлетках его пускали. Иконей он знал до косточки.
  Немецкое начальство сперва поартачилось, потом глядят— парнншко замухрышистый, согласилось: ничего, думает, утакого не выйдет. Так Иванко ипопал кнемцу, вподручные. Присмотрелся кработе, апро себя думает— хорошо унемца конек выходит, только живым не пахнет. Надо так приспособиться, чтоб коня на полном бегу рисовать. Так думает, аиз себя дурака строит, дивится, как унемца ловко каждая черточка приходится. Немец, знай, брюхо поглаживает да приговаривает:
  —Это есть немецкий рапота.
  Прошло так сколько-то времени, Фуйко иговорит по начальству:
  —Пора этот мальшик проба ставить,— асам подмигивает, вот-де смеху-то будет. Начальство сразу согласилось. Дали Иванку пробу, как полагалось. Выдали булатную саблю, назначили срок ивелели рисовать коня икорону, где икак сумеет.
  Ну, Иванко ипринялся за работу. Дело ему, по-настоящему сказать, знакомое. Одно беспокоит— надо вчистоте от немца не отстать ивыдумкой перешагнуть. На том давно решил,— буду рисовать коня на полном бегу. Только как тогда скоронкой? Думал-думал, идавай рисовать пару коней. Коньков покрыл лентой, ана ней коронку вырисовал. Тоже все жички-веточки разберешь, маленько эта коронка назад напрочапилась, как башкир на лошади, когда на весь мах гонит.
  Поглядел Иванко, чует— ловко рисовка кволновому булату пришлась. Живыми коньки вышли.
  Подумал-подумал Иванко ивспомнил, как накануне вечером Оксютка шептала:
  —Ты уж постарайся, Ваня! Крылышки, что ли приделай коньку, чтоб он лучше фуйкина вышел.
  Вспомнил это иговорит:
  —Э, была не была! Может, так лучше!
  Взял да иприделал тем конькам крылышки, ивидит— точно, еще лучше кбулатному узору рисовка легла. Эту рисовку закрепил ипо дедушкиному секрету вызолотил.
  К сроку изготовил. Отполировал старательно, все чатинки загладил, глядеть любо. Объявил,— сдаю пробу. Ну, люди сходиться стали.
  Первым дедушко Бушуев приплелся. Долго на саблю глядел. Рубал ей ипо-казацки, ипо-башкирски. На крепость тоже пробовал, абольше того на коньков золотых любовался. До слезы смотрел. Потом иговорит:
  —Спасибо, Иванушко, утешил старика! Полагался на тебя, атакой выдумки не чаял. Вчиковку кузору твоя рисовка подошла. Ито хорошо, что от эфесу ближе крубальному месту коньков передвинул.
  Наши мастера тоже хвалят. Анемцы разве поймут такое? Как пришли, так шум подняли.
  —Какой глюпость! Кто видел коня скрильом! Пошему корона сбок лежаль? Это есть поношений на коронованный особ!
  Прямо сказать, затакали парня, чуть не втюрьму его загоняют. Тут дедушко Бушуев разгорячился.
  —Псы вы,— кричит,— бессмысленные! Взять вот эту саблю да порубать вам осиновые башки. Что вы втаком деле понимаете?
  Старика, конечно, свои же вытолкали, чтоб всамделе немцы до худого не довели. Анемецкое начальство Ванятку прогнало. Визжит вдогонку:
  —Такой глюпый мальчишка завод не пускайть! Штраф платить будет! Штраф!
  Иванко от этого визгу приуныл было, да дедушко подбодрил:
  —Не тужи, Иванко! Без немцев жили идальше проживем. Иштраф им выбросим. Пускай подавятся. Женись на своей Оксютке. Сказал— не препятствую,— ине препятствую.
  Иванко повеселел маленько, да иобмолвился:
  —Это она надоумила крылышки-то конькам приделать.— Дедушко удивился:
  —Неуж такая смышленая девка?
  Потом помолчал малость, да изакричал на всю улицу:
  —Лошадь продам, асвадьбу вашу справлю, чтоб весь завод знал. Анасчет крылатых коньков не беспокойся. Не все немцы верховодить унас взаводе будут. Найдутся люди спонятием. Найдутся! Еще гляди, награду тебе дадут! Помяни мое слово.
  Люди, конечно, посмеиваются над стариком, апо его слову ивышло.
  Вскоре после иванковой свадьбы кнам взавод царский поезд приехал. Тройках, поди, на двадцати. Сэтим поездом один казацкий генерал случился. Еще из кутузовских. Немало он супостатов покрошил инемецкие, сказывают, города брал.
  Этот генерал ехал всибирскую сторону по своим делам, да царский поезд его нагнал. Ну, человек заслуженный. Царь ивзял его для почету всвою свиту. Только глядит,— устарика заслуг-то на груди небогато.
  У ближних царских холуев, которые платок поднимают да кресло подставляют,— куда больше. Вот царь ипридумал наградить этого генерала жалованной саблей.
  На другой день, как приехали вЗлатоуст, пошли все вукрашенный цех. Царь иговорит генералу:
  —Жалую тебя саблей. Выбирай самолучшую. Немцы, понятно, спозаранку всю фуйкину работу на самых видных местах разложили. Аодин наш мастер возьми иподсунь вто число иванковых коньков. Генерал, как углядел эту саблю, сразу ее ухватил. Долго на коньков любовался, заточку осмотрел, все винтики опробовал иговорит:
  —Много яна своем веку украшенного оружия видел, атакой рисовки не случалось. Видать, мастер сполетом. Крылатый человек. Хочу его поглядеть.
  Ну, немцам делать нечего, пришлось за Иванком послать. Пришел тот, агенерал его благодарит. Выгреб сколько было денег вкармане иговорит:
  —Извини, друг, больше не осталось: поиздержался вдороге. Давай хоть ятебя поцелую за твое мастерство. Оно кдоброму казацкому удару ведет.
  Тут генерал так саблей жикнул, что царской свите холодно стало, анемцев пот прошиб. Не знаю,— правда ли, будто немец при страхе первым делом кругом отсыреет. Потому, видишь,— пивом наливается. Наши старики так сказывали, аим случалось по зауголкам немца бивать.
  С той вот поры Ивана Бушуева истали по заводу Крылатым звать. Через год ли больше за эту саблю награду выслали, только немецкое начальство, понятно, ту награду зажилило. АФуйко после того случая всвою сторону уехал. Он, видишь, не впример прочим все-таки мастерство имел, ему иобидно показалось, что его работу ниже поставили.
  Иван Бушуев, конечно, взавод воротился, когда немецких приставников да нахлебников всех повыгнали, аодни настоящие мастера остались. Ну, это не один год тянулось, потому унемецкого начальства при царе рука была исвоей хитрости не занимать.
  Оксюткой дедушко Бушуев крепко доволен был. Всем соседям нахваливал:
  —Отменная бабочка издалась. Как пара коньков сИванком вжитье веселенько бегут. Ребят хорошо ростят. Водном оплошка. Не принесла Оксютка мне такого правнучка, чтоб сразу крылышки знатко было. Ну, может, принесет еще, аможет, уэтих ребят крылья отрастут. Как думаете? Не может того быть, чтобы Крылатковы дети без крыльев были. Правда?[Иванко Крылатко - Один из наиболее популярных сказов П.Бажова. Впервые был опубликован воднодневной газете «Литературный Урал», 22 февраля 1943 года, выпущенной свердловской организацией писателей кXXV годовщине героической Красной Армии. Затем неоднократно публиковался во всех сборниках сказов. Выходил отдельными изданиями.Героем сказа является русский мастер Иван Бушуев, некогда живший итрудившийся вЗлатоусте. «Посетители нашего городского музея,— говорит директор Златоустовского музея,— больше обычного задерживаются иподолго любуются украшенным златоустовским оружием, восхищаются затейливой вязью орнаментов, изображениями отдельных фигур ицелых групповых сцен, исполненных на металле искусными руками златоустовских мастеров-граверов. Особый интерес всегда вызывают работы
на клинках замечательного художника, большого знатока рисунка на металле, Ивана Бушуева. Исполненные более века тому назад его работы исейчас остаются предметом восхищения.Многие посетители обращаются кнам свопросом: «А не тот ли это Иван Бушуев, окотором писатель Бажов всказе „Иванко Крылатко“ говорит?»Приятно видеть, как после утвердительного ответа радуются люди, чувство благодарности кписателю охватывает их. Иони сеще большим интересом рассматривают крылатых коньков на бушуевских шашках. Литературный образ, который раньше казался каким-то сказочным, тут, увитрин истендов, вдруг становится реальным, как бы ощутимым. Посетителей уже вравной степени интересует иИван Бушуев— художник по металлу, иПавел Бажов— сказитель…» (Ник. Косиков. Сказы из жизни, альманах «Южный Урал», №5, 1951, стр. 35-36).]



  Веселухин ложок

  У нас за прудом одна логотинка сдавних годов на славе. Веселое такое местечко. Ложок широконький. Весной тут маленько мокреть держится, зато трава кудреватее растет ицветков большая сила. Кругом, понятно, лес всякой породы. Поглядеть любо. Иприставать спруда ктой логотинке сподручно: берег не крутой ине пологий, авсамый, сказать, раз-будто нароком улажено, адно— песок срябчиком. Вовсе крепкое дно, аногу не колет. Однем словом, все как придумано. Можно сказать, само это место ксебе итянет: вот де хорошо тут на бережке посидеть, трубочку-другую выкурить, костерок запалить да на свой завод сдали поглядеть,— не лучше ли жичьишко наше покажется?
  К этому ложочку здешний народ спокон век приучен. Еще при Мосоловых мода завелась.
  Они— эти братья Мосоловы, при коих наш завод строеньем зачинался, из плотницкого званья вышли. По-нонешнему сказать, вроде подрядчиков, видно, были, да сильно разбогатели идавай свой завод ставить. На большую, значит, воду выплыли. От богатства отяжелели, понятно. По стропилам сватерпасом да отвесом все три брата ходить забыли. Водно слово твердят:
  —Что-то ноне уменя голову обносить стало. Годы, видно, не те подошли.
  Про то, небось, не поминали, что каждый брюхо нарастил— еле вдвери протолкнуться. Ну, все-таки Мосоловы до полной барской статья не дошли, попросту жили иот народу шибко не отворачивались. Летом, под большой праздник, ато ипросто под воскресный день нет-нет иобъявят по народу:
  —Эй, кому досуг да охота, приезжай утре на ложок, за прудом! Попить, погулять, себя потешить! За полный хозяйский счет!
  И верно, сказывают, вугощенье не скалдырничали. Вина, пирогов идругой всякой закуски без прижиму ставили. Пей, ешь, сколь нутро вытерпеть может.
  Известно, подрядчичья повадка— год на работе мотают, день вином угощают да словами улещают:
  —Уж мы вам, все едино как отцы детям, ничего не жалеем. Вы обратно для нас постарайтесь!
  А чего, постарайтесь, коли итак все кишки вымотаны!
  От этих мосоловских гулянок привычка квеселому ложку изародилась.
  Хозяйское угощенье, понятно, не вчастом быванье, аза свои, за родные хоть каждый летний праздник езди. Запрету нет. Народ, значит, иприучился кэтому. Как время посвободнее, глядишь,— чуть не все заводские лодчонки иботишки квеселому ложку правятся. Свинишком, понятно, спивом. Ну, изакусить чем тоже прихватывали. Кто, как говорится, баранью лытку, кто— пирог смолитвой, ато илуковку побольше да погорчее. Однем словом, всяк по своей силе-возможности.
  Ну, выпьют, зашумят. По-хорошему, конечно: песни поют, пляшут, игры разные затеют. Одно слово, весело людям. Случалось, понятно, иразаркаются на артели. Не без этого. Иной раз идраку разведут, да такую, что охтимне. На другой день всякому стыдно, асебя завинить все-таки охотников нет. Вот ипридумали отговорку:
  —Место там такое. Шибко драчливое.
  К этому живо добавили:
  —Веселуха там, сказывают, живет. Это она все иподстраивает. Сперва людей весельем поманит, апотом лбами столкнет.
  Нашлись итакие, кто эту самую Веселуху своими глазами видел, по стакану из ее рук принимал исразу после того вдраку кидался. Известно, ежели человек выпивши, ему всякое показаться может. Истоль, знаешь, явственно, что заневолю поверишь, как он сказывать станет:
  —Стоим это мы сМатвеичем на берегу, убольшой-то сосны. Разговариваем, как обыкновенно, про разное житейское. Ивидим— идет не то девка, не то молодуха. Сарафан на ней препестрый, цветощатый. На голове платочек, тоже сузорными разводами. Из себя приглядная, глаза веселые, азубы да губы будто на заказ сработаны. Однем словом, приметная. Мимо такая пройдет— на годы, небось, ее запомнишь. Водной руке уэтой бабочки стакан граненого хрусталя, вдругой— рифчатая бутылка зеленого стекла— цельный штоф. Ну, вот… Подходит эта молодуха кнам, наливает полнехонек стакан, подает Матвеичу иговорит:
  —Тряхни-ко, дедушко, для веселья!
  У Матвеича, конечно, нет той привычки, чтоб от вина отказываться. Принял стакан, поглядел ксвету, полюбовался, как вино вхрустале-то играет, иплеснул себе на каменку. Крякнул, конечно, да иговорит:
  —Видать, от желанья поднесла. Легонько прокатилось, душу обогрело.
  А бабенка, знай, посмеивается. Наливает опять стакан иподает мне:
  —Не отстанешь, поди, от старика-то?
  —Зачем,— говорю,— отставать? Смешной это разговор. Таких-то, как Матвеич, на одну руку по три штуки-то уберу.
  Матвеич, понятно, вобиде на это. Свои слова бормочет: «Стар, да петух, аимолод, да протух». Ну, идругое, что впокор молодым говорится:
  —Сопли, дескать, подтягивать не навыкли, атоже снами, стариками, равняться придумали.
  Слово за слово— разодрались ведь мы. Да еще как разодрались! Вдолги уж на мировую полштофа распили ивсе дивовались— как это промеж нас такая оплошка случилась икуда та бабенка сгинула, коя нам по стакану наливала.
  Только идругое говорили. Внашем заводе, видишь, рисовщики по делу требуются. Иной смалых лет скарандашом. Ну, ирасцветка тоже для тех, кои ножи всинь разделывают, дорогого стоит. Так вот эти рисовщики про Веселуху говорили, тоже будто въявь ее видели. Лежит, дескать, парень на травке, внебо глядит, асам думает— вот бы эту красоту вузор перевести. Вдруг ему кто-то иговорит:
  —Авот это подойдет?
  Оглянулся парень, аунего вголовах, на пенечке Веселуха сидит иподает ему какой-то листок. Поглядел парень, ана этом листочке точь-в-точь тот самый узор ирасцветка показаны, окаких он думал. Вот стой поры иповелось— как новый хороший узор появится, так. Веселуху ипомянут:
  —Это, беспременно, она показала. Без ее рук не обошлось. Самому бы ни вжизнь такое не придумать!
  Да вот еще какая заметка была. Самые что ни на есть заводские питухи дивовались:
  —Ровно мы скумом оба на вино крепкие. Это хоть кого спроси. Атут конфуз вышел: охмелели, как несмысленыши какие, еле домой доползли. Вспомнить стыд. Иведь выпили самую малость. Отчего бы такое? Не иначе Веселуха над нами подшутила. Вишь, лукавка! Кому вон хоть по стаканчику из своих рук подносит, анас ибез этого пьяными сделала.
  На деле, может, оно ипроще было. После заводской-то пыли-копоти да кислых паров разморило их на травке под солнышком, авину на Веселуху сваливают.
  Заводские девчонки да бабенки тоже по-разному Веселуху поминали. Кто слезы лил да причитал:
  —Обманула меня Веселуха! Обманула! На всю жизнь загубила!
  Кто опять же хвалился:
  —Хоть не сладко живу, да муж по мыслям. Доброго мне парня тогда Веселуха подвела. Стаким ивбедном житье не скучно.
  Так вот смешица внароде ипошла. Кто ругает Веселуху: она людей пьянит да мутит, кто хвалит: самую высокую красоту показывает. Апро то, есть ли она на самом деле— иразговору нет. Всяк про нее размазывает, будто сам ее много раз видел. Такая исякая, молодая да веселая. Ипро то помянуть не забудут, что больно цветисто ходит. Адевчонки да ибабенки, кои помоложе, сами норовят попестрее снарядиться, коли за пруд собираются. Иместо это так ипрозвали— Веселухин ложок.
  Ну, который крепко на то место осердится, тот ругался, конечно:
  —Веселухино болото! Чтоб ему провалиться!
  От Мосоловых наш завод Лугинину перешел. Этот, сказывают, вовсе барского покрою был. Веселухин ложок ему приглянулся. Сразу стал там какое-то свое заведение строить, да незадачливо вышло. Раз построил— сгорело, другой раз строянку развел— опять сгорело. Третий раз самую надежную свою стражу кстроянке приставил, адо дела не довели. Построить-то, точно, построили, да только как последний гвоздь забили, ночью все исгорело, ибарские верные псы изжарились. Какая втом причина, настояще сказать не умею, атолько на Веселуху показывали. Да то еще старики говорили: Лугинин этот был какой-то особой барской веры иот народу скрытничал. Ну, абарская вера, это сдавна примечено,— завсегда девчонкам да молодухам, которые попригожее, горе-горькое. Веселухе будто это ине полюбилось, она ине допустила, чтоб новый барин вее ложке пакость разводил.
  Потом, как завод за казну перешел да придумала чья-то дурова голова немцев кнам понавезти, опять сВеселухиным ложком поворот вышел.
  Понаехали, значит, немцы. Зовутся мастера, апо делу одно мастерство видно— брюхо набивать да пивом наливаться. Живо раздобрели на казенных харчах, от безделья да сытости стали смышлять для себя какую по мыслям потеху. Заприметили— народ летом по воскресным дням за пруд ездит. Поглядели. Место вроде поглянулось, только постройки никакой нет. Разузнали, что зовут это место Веселухин ложок. Ипро то им сказали, что строенье тут заводилось три раза, да Веселуха сожгла. Немцы, понятно, спрашивают:
  —Кто есть Виселук?
  Им вшутку иговорят:
  —Про то лучше всех знает Панкрат, веселухин брат.
  Этот Панкрат мастером при заводе был, по украшенному цеху. По рисовке из первых ина выдумку по своему делу гораздый. Не один узор да расцветка панкратовой выдумки вбольшом спросе ходили. Ахарактеру самого веселого. Наперебой его на свадьбы дружком звали. Сним, дескать, всякому весело станет, потому балагур да песенник иплясать без устатку мог. Недаром его веселухиным братом прозвали. Вот немцы испрашивают этого мастера:
  —Твой есть сестра Виселук?
  Панкрат своим обычаем иговорит:
  —Сестра не сестра, амаленько родня, потому— обоих нас со слезливого мутит, стоскливого— вовсе тошнит. Нам подавай песни да пляски, смех да веселье ипротчее такое рукоделье.
  Немцы, ясное дело, шутки не поняли, спрашивают,— какая Веселуха собой?
  Панкрат тоже не стал голоса спускать, шуткой говорит:
  —Бабенка приметная: рот на растопашку, зубы наружу, язык на плече. Визбу зайдет— скамейки заскачут, табуретки впляс пойдут. Аколи еще хмельного хлебнет, тогда выше всех станет, только ногами жидка.
  Немцы даже испугались.
  —Какой ушасный женьшин! Такой песпоряток делаит. Турма такой ната! Турма!
  —Найти,— отвечает Панкрат,— мудрено: зимой из-под снегу не выгребешь, летом— втраве не найдешь.
  Немцы все-таки добиваются: скажи, вкаком месте искать ичем она занимается. Панкрат иговорит:
  —Живет, сказывают, вложке за прудом, апод которым кустом, это каждому глядеть самому надо, да не просто так, ана веселый глаз… Вком веселости мало, можно из бутылки добавигь.
  Это немцам по нраву пришлось, заухмылялись:
  —О, из бутилка можно! Это мы умеем.
  —Аремесло,— говорит Панкрат,— уВеселухи такое. Свесны до осени весь народ радует сплошь, адальше по выбору. Только тех, укого брюхо вподборе, дых легкий, ноги дюжие, волос мягкий, глаз скрючочком да ухо сприхваткой.
  Немцы про дых да брюхо мимо ушей пропустили, потому— каждый успел брюхо нарастить изадыхался, как запаленная лошадь. Про мягкий волос не по губе пришлось, потому увсех на подбор головы ржавой проволокой утыканы. Зато ногами похвалились. Хлопают себя по ляжкам, притоптывают:
  —Это есть сильный нога. Как дуб. Крепко стоять могут:
  Панкрат на это иговорит:
  —Не те ноги дюжие, которые неуклюжие. Дюжими унас такие зовут, что сорок верст пройдут, вприсядку плясать пойдут да еще мелкую дробь выколачивают.
  Насчет глаза да уха немцы заспорили:
  —Такой бывайть не может.
  Панкрат все-таки на своем стоит:
  —Может, ввашей стороне не бывает, аунас случается.
  Тогда немцы давай спрашивать, какой это глаз скрючочком икакое ухо сприхваткой.
  —Глаз,— отвечает,— такой, что на всяком месте что-нибудь зацепить может: хоть на сорочьем хвосте, хоть на палом листе, на звериной тропке, вснеговом охлопке. Аухо, которое держит, что ему полюбилось. Ну, там мало ли: как рожь звенит, сосна шумит, ато итравинка шуршит.
  Немцы, конечно, этого ни вкакую не разумеют. Спрашивают, почему на сорочий хвост глядеть, какой прибыток от палого листа, коли ты не садовник. Панкрат хотел им это втолковать, да видит, на порошинку не понимают, махнул рукой, да иговорит прямо:
  —Коли такое ваше разумение, никогда вам нашей Веселухи не повидать.
  Немцы на это не согласны, свое твердят: все кусты, дескать, повыдергаем, все корни выворотим, анайдем. Без этого никак нельзя.
  —Эту Виселук ошень фретный женьшин. Она пожар делаит.
  Панкрат смекает,— вовсе не туда дело пошло. От этих дубоносых всего жди. Могут ивсамделе хорошее место сконцом извести. Тогда он иговорит:
  —Да ведь это вроде шутки. Так, разговор один про Веселуху-то.
  Ну, немцы не верят:
  —Какой есть разговор, когда пожары были.
  —Что ж,— отвечает Панкрат,— пожар всегда случиться может. Не доглядели за огнем— вот исгорело. Последний вон раз вся барская стража пьянехонька была.
  Немцы прицепились кэтому слову.
  —Ты откуда это знаешь?
  Панкрат объясняет: внароде так сказывали.
  Немцы свое:
  —Скажи, кто говорил.
  Панкрат подумал— еще подведешь кого ненароком, иговорит:
  —Не упомню.
  Немцам это подозрительно стало. Долго они меж собой долдонили по-своему. Не то спорили, не то сговаривались Потом иговорят:
  —Скажи, мастер Панкрат, какие приметы этой женщины Веселук.
  Паккрат отвечает:
  —Говорил, дескать, что это разговор только. Так, сказывают,— молодая бабочка, из себя пригожая, одета цветисто, водной руке стакан граненого хрусталя, вдругой— бутылка.
  Немцы вроде обрадовались, давай еще спрашивать: какой волос уженщины, нет ли приметок каких на лице, вкоторой руке стакан, какая бутылка. Однем словом, все до тонкости. Панкрат рассказал, анемцы изагоготали.
  —Ага! Попался! Теперь видим, что Биселук знаешь. Показывай ее квартир, ато плохо будет.
  Панкрат, конечно, осерчал иговорит:
  —Коли вы такие чурки сглазами, так не онем мне свами разговаривать Делайте со мной, что придумаете, аот меня слов не ждите.
  Время тогда еще крепостное было. Унемцев взаводе сила большая, потому как все главное начальство из них же было. Вот иначали Панкрата мытарить. Чуть не каждый день опросы да расспросы да все сприправью. Других людей тоже потянули. Кто-то возьми исболтни, что про Веселуху еще такое сказывают, будто она узоры да расцветку иным показала. Ипро Панкрата упомянули,— сам-де сказывал, что расцветку на ноже из Веселухина ложка принес. Немцы давай иоб этом доискиваться. По счастью еще, что Панкратова расцветка им не потянулась. Не видно, дескать, вкотором месте синий цвет кончается, вкотором голубой. Ну,—все-таки спрашивают:
  —Сколько платиль Виселук за такой глюпый расцветка?
  Панкрат на тех допросах отмалчивался, атут за живое взяло.
  —Эх, вы,— говорит,— слепыши! Разве можно такое дело пятаком али рублем мерить? Столько иплатил, сколько маялся. Только вам того не понять, изря ясвами разговариваю.
  Сказал это иопять замолчал. Сколько немцы ни бились, не могли больше от Панкрата слова добыть. Стоит белехонек, глаза вприщур, асам ухмыляется ини слова не говорит. Немцы кулаками по столу молотят, ноги оттопали, грозятся всяко, аон молчит.
  Ну, все-таки на том, видно, решили, что Веселухи никакой нет, итой же зимой стали подвозить кложку бревна идругой матерьял. Как только обтаяло, завели постройку. Место от кустов да деревьев широко очистили, траву тоже подрезали и, чтоб она больше тут не росла, речным песком эту росчисть засыпали. Рабочих понагнали довольно иживехонько построили большущий сарай на столбах. Пол настлали из толстенных плах, астолы, скамейки итабуретки такие понаделали, что не пообедавши сместа не сдвинешь. На случай, видно, чтоб не заскакали, ежели Весетуха заявится.
  В заводе тоже по этому делу старались: лодки готовили. Большие такие. Человек на сорок каждая.
  Ну, вот. Как все поспело, начальство-то оравой ипоплыло на лодках кВеселухину ложку. Дело было вкакой-то праздник, не то втроицу, не то— всемик. Нашего народу по этому случаю вложке многонько. Песни, конечно, поют, пляшут. Девчонки, как им вобычае, хоровод завели. Однем словом, весна. Увидели, что немцы плывут, сбежались на берег поглядеть, что уних будет.
  Подъехали немцы, скучились на берегу идавай истошным голосом какое-то свое слово кричать. По-нашему выходит похоже на «дритатай». Покричали-покричали это «дритатай», да иубрались всвой сарай. Что там делается, народу не видно,—потому сарай хоть сокошками, да они высоко. Видно, неохота было немцам свое веселье нашим показывать Наши все-таки исхитрились, пристроились кэтим окошечкам, сверху глядели итак сказывали. Сперва, дескать, немцы-мужики пиво пили да трубки курили, абабы да девки кофием наливались. Потом, как все надоволились, плясать вроде стали. Смешно против нашего-то. Толкутся друг против дружки парами, аж половицы говорят. Мужики стараются один другого перетопнуть, чтоб, значит, стукнуть ногой покрепче. Убаб своя забота, как бы от поту хоть маленько ухраниться. Все, конечно, гологруды, голоруки, акомар тоже свое дело знает. По весенней поре набилось этого гнуса полнехонек сарай, идавай этот комар немок донимать. Наши от гнуса куревом спасаются, да на воле-то его, бывает, иветерком относит. Ну, атут комару раздолье вышло. Тоже иодежа наша куда способнее. Весной, небось, никто голошеим да
голоруким влес не пойдет, атут на-ко приехали наполовину нагишом! Туго немцам пришлось, только они все-таки крепятся-желают, видно, доказать, что комар им— тьфу. Только недаром говорится, что вешний гнус не то что человека— животину одолеет. Невтерпеж инемцам пришлось. Кинулись ксвоим лодкам, атам воды полно. Стали вычерпывать, ане убывает. Что такое? Почему? Оказалось, все донья решетом сделаны. Какой-то добрый человек потрудился,— по всем лодкам напарьей дыр понавертел. Вот те и«дритатай».
  Пришлось немцам кругом пруда пешком плестись. Закутались, конечно, кто чем мог, да разве от весеннего гнуса ухранишься. Ана дороге-то еще болотина приходится. Ну, молодяжник наш тоже маленько позабавился,— добавил иным немцам шишек на башках.
  Долго стой поры немцы всарае не показывались. Потом насмелились все-таки, на лошадях приехали, ителеги своей, немецкой работы. Тяжелые такие, внаших краях их долгушами прозвали.
  Время как раз середка лета, когда лошадиный овод полную силу имеет. На ходу да по дорогам лошади еще так-сяк терпят, астоять влесу втакую пору не могут. Самые смиренные лошаденки, ите дичают, бьются на привязи, оглобли ломают, повода рвут, себя калечат.
  Пришлось лошадей распрягать, путать да куревом спасать. Ну, немцам, которые на барском положении приехали, до этого дела нет,— понадеялись на своих кучеров, ате тоже кэтому не привычны. Влес едут на целый день, ани пут, ни боталов не захватили. Пришлось припутывать чем попало ипустить вглухую, без звону значит. Занялись костром, атоже сноровки кэтому не имеют.
  Остальные немцы опять покричали свое «дритатай» иубрались всарай. Там все по порядку пошло. Напились да толкошиться стали, плясать то есть по-своему, адо лошадей да кучеров им идела нет.
  Лошади бьются, понятно. Путы поизорвали. Иные сбоков обгорели, потому как эти немецкие кучера вместо курева жаровые костры запалили. Тут еще опять добрый человек нашелся: по-медвежьи рявкнул. Лошади, известно, вовсе перепугались— да по лесу. Поищи их вглухую-то, без боталов! Пришлось не то что кучерам, аивсем немцам из «Дритатая» по лесу бродить, да толку мало. Половину лошадей так найти ине могли. Они, оказалось, домой сперепугу убежали. Анемцы— видно, про запас от комаров— много лишней одежи понабрали. Им идовелось либо эту одежу на себе тащить, либо всвои долгуши, заместо лошадей запрягаться. На своем, значит, хребте испытали, сколь эта долгуша немецкой выдумки легка на ходу. Ну, акак по лесу за лошадями бегали, наш молодяжник тоже этого случаю не пропустил. Не одному немцу по хорошему фонарю поставили: светлее, дескать, сним будет.
  Солоно немцам эта поездка досталась. Долго опять всвоем сарае не показывались. Внароде даже разговор прошел: не приедут больше. Ну, нет, не угомонились. Восенях приплыли опять на лодках. Сперва покричали на берегу свое «дритатай», потом пошли всарай. Улодок на этот раз своих караульных оставили. Всарае веселье по порядку пошло. Насосались пива да кофию ипошли толкошиться друг перед дружкой. Радехоньки, что комара нет ине жарко— толкутся итолкутся, атого не замечают, что время вовсе квечеру подошло. Наш народ, какой втот день на ложке был, давно поразъехался, аунемцев идумки об этом нет. Только вдруг прибежали караульные, которые при лодках поставлены, кричат:
  —Беда! Волки кругом!
  Время, видишь, осеннее. Как раз втой поре, как волку стаями сбиваться. На человека вту пору зверь еще наскакивать опасается, акжилью по ночам вовсе близко подходит. Кому запозднится влесу али на пруду случится, тоже от тех не отходит. Сидит близко, глаз не спускает, подвывает да зубами ляскает: дескать, съел бы, да время не пришло.
  Ну, вот, выскочили немцы из сарая. Глядят— вовсе темно влесу стало. Народу нашего по ложочку никем-никого. Водном месте костерок светленько так горит, алюдей тоже не видать. Аиз лесу со всех сторон волчьи глаза.
  Немцам, видно, не потянулись фонари да шишки, какие им наш молодяжник добавлял вте разы. Вот немцы иоборужилис: прихватили не то для острастки, не то для бою пистолетики. Испугались волков, да идавай из этих пистолетиков влес стрелять, аэто уж испытанное дело: где один волк был, там пятерка обозначится. Набегают, что ли, на шум-то, атолько это завсегда так.
  Немцы, конечно, ивовсе перепугались, не знают, что делать. Атут еще укостерка женщина появилась. Когню-то ее хорошо видно. Из себя пригожая, одета цветисто. Водной руке стакан граненого хрусталя, вдругой штоф зеленого стекла.
  Стоит эта бабенка, ухмыляется, потом кричит:
  —Ну, дубоносые, подходи моего питья отведать. Погляжу, какое ваше нутро вполном хмелю бывает.
  Немцы стоят, как окаменелые, абабенка погрозилась:
  —Коли смелости нехватает ко мне подойти, волками подгоню. Свистну вот!
  Немцы тут водин голос заорали:
  —То Виселук! Ой, то Виселук!
  В сарай все кинулись, атам немецкие бабы-девки визгом исходят. Двери всарай заперли крепко-накрепко да еще столами-скамейками для верности завалили ицелую ночь слушали, как волки со всех сторон подвывали. Наутро выбрались из сарая, побежали клодкам, адобрый человек опять потрудился— все донья напарьей извертел, плыть никак невозможно.
  Так немцы эти лодки тут ибросили ивсарай свой стой поры ездить перестали. На память об этом немецком веселье только этот сарай да лодки-дыроватки иостались. Да вот еще слово немецкое, которое они кричали, кместу приклеилось. Нет-нет имолвят:
  —Это еще вту пору, как немцы на Веселухином ложке свой «дритатай» устроить хотели, да Веселуха не допустила.
  На Панкрата немцы, сказывают, еще наседали, будто он все это подстраивал. Кглавному управителю потащили, горного исправника науськивали, да не вышло.
  —Комаров,— говорит,— не наряжал, соводами дружбу не веду, волков не подговаривал. Кто немцев по кустам бил— пусть сами битые показывают. Только работа не моя. От моей-то бы тукманки навряд ли кто встал, потому— рука тяжелая, боюсь ее вдело пускать. Кто дыры влодках вертел да медведем ревел, тоже не знаю. Вте праздники на Таганаях был. Свидетелей поставить могу.
  Тем иотошел, асарай долго еще место поганил. Ну, потом его растащили помаленьку. Опять хороший ложок стал.[Веселухин ложок - Опубликован впервые в1943 году (сборник «Сказы онемцах», Свердлгиз, 1943г. ижурнал «Новый мир», №11, 1943г.), хотя был написан еще в1942 году. Взыскательный автор много иупорно работал над сказом, добиваясь ясности построения, чеканной лепки образов. «Веселухин ложок»— первый сказ из цикла, посвященного оружейникам, литейщикам, чеканщикам. Здесь, как ивсказах окамнерезах ио«первых добытчиках», еще наличествует фантастический элемент. Вповествование вплетен сказочный образ «молодухи Веселухи», которая олицетворяет радостную красоту русской природы ивеселую, яркую выдумку мастера-чеканщика, вдохновленного этой красотой на творческие поиски. Впоследующих сказах этого цикла, таких, как «Иванко Крылатко» (1943), «Чугунная бабушка» (1943), «Коренная тайность» (1945), «Алмазная спичка» (1945), преобладает реалистическая основа событий.]



  Коренная тайность

  На память людскую надеяться нельзя, только идела тоже разной мерки бывают. Иное, как мокрый снег не по времени. Идет он— видишь, апрошел— изванья не осталось. Аесть итакие дела, что крепко лежат, как камешок да еще спереливом. Износу такому нет идалеко видно. Сто годов пройдет, аонем все разговор. Бывает итак, что через много лет оглядят такой камешок иподивятся:
  —Вот оно как сделано было, амы думали по-другому.
  Такое вот самое ислучилось снашей златоустовской булатной сталью.
  Больше сотни годов прошло стой поры, как внашем заводе сварили такую булатную сталь, перед которой все тогдашние булаты вполном конфузе оказались. Вте года на заводе вначальстве имастерах еще много немцев сидело. Им, понятно, охота была такую штуку присвоить: мы, мол, придумали ирусских рабочих обучили. Только инженер Аносов этого не допустил. Он вкнижках напечатал, что сталь сварили без немцев. Те еще плели: по нашим составам. Аносов ина это отворот полный дал иктому подвел, что златоустовская булатная сталь ирядом снемецкими не лежала. Да еще добавил: коли непременно надо родню искать златоустовскому булату, так она втех старинных ножах исаблях, кои иной раз попадаются убашкир, казахов ипрочих народов той стороны. Изакалка такая же, нисколь она на немецкую не походит. Немцы видят,— сорвалась их выдумка, за другое принялись; подхватили разговор остаринном оружии идавай вту сторону дудеть. Им, видишь, всего дороже было, чтоб идумки такой не завелось, будто русские мастера сами могут что путное сделать. Вот немцы истарались. Да иунаших ктой поре еще мода не прошла верить, будто все, что позанятнее,
принесли кнам из какой-нибудь чужой стороны. Вот ипошел разговор, что Аносов много лет по разным кибиточным кузнецам ходил да ездил иуодного такого инаучился булат варить. Которые пословоохотливее, те ивовсе огородов нагородили, будто Аносов утого кибиточного кузнеца сколько-то годов вподручных жил ине то собирался, не то женился на его дочери. Тем будто ивзял мастера итайность сбулатом разведал.
  Вот ивышла немецкого шитья безрукавка: Аносов не сам до дела дошел, аперенял чужую тайность, ито вроде как обманом. Про мастеров заводских ипомину нет. Им привезли готовенькое,— они истали делать.
  Никакой тут ни выдумки, ни заботы. Да ичто они могут, темные да слепые, если кто со стороны не покажет.
  Только безрукавка— безрукавка иесть: руки видны. Идиво, что итеперь есть, кто этому верит. До сих пор рассказывают да еще споучением: вот какой Аносов человек был! Пять годов своей жизни не пожалел, по степям бродяжкой шатался, за молотобойца ворочал, атайность сбулатом разведал. Того втолк не возьмут, походит ли это на правду. Все-таки Аносов Горного корпуса инженер был. Таких вту пору не сотнями, адесятками считали. При заводе он тоже не без дела состоял. Выехать такому на месяц, на два, ито надо было углавного начальства спроситься. Атут, на-ка, убрался встепи ина пять годов! Кто этому поверит? Да икто бы отпустил ккибиточным кузнецам, коли тогда вовсе не по тем выкройкам шили. Если кого посылали учиться вчужие края, так не вту сторону.
  Ну, все-таки это разговор на два конца: кому досуг да охота, тот спорить может,— так ли, не так ли было. Авот есть другая зацепка, покрепче, понадежнее. Снее уж не сорвешься. Сколько ни крутись, ни упирайся, ана нашем берегу будешь, на златоустовском. Сам скажешь: верное дело. Тут она, эта булатная сталь, на этом заводе родилась, тут изахоронена.
  Которые златоустовские старики это понимают, они вот как рассказывали.
  Приехал инженер Аносов на завод вте года, когда еще немцев довольно сидело. Ну, аэтот— свой, русский человек. Про немцев он на людях худого не говорил, апо всему видно, что не больно ему любы. Заметно, что ине боится их.
  Рабочие, понятно, иобрадовались. Кто помоложе, те вбольшой надежде говорят:
  —Этот покажет немцам! Покажет! Того игляди, квыгонке иподведет. Молодой, авчинах! Силу, значит, имеет.
  Другие опять на то надеются:
  —Покажет— не покажет, азаступа нашему брату будет, потому— свой человек ипо заводскому делу вроде как понимает. Понатужиться надо, чтоб работа без изъяну шла.
  Старики, конечно, сомневаются. Время тогда крепостное было, старики-то всякого натерпелись. Они итвердят свое:
  —Постараться можно, атолько сперва приглядеться надо. Помни присловье: сбарином одной дорожкой иди, атого не забывай, что вконцах разойдешься: он впалаты, аты на полати, да ито не всякий раз.
  Молодые оговаривают стариков:
  —Что придумали! Да ине такой он человек, чтоб так-то сторожиться.
  —Лучше бы не надо, кабы не такой,— отвечают старики,— авсе опаска требуется. Кто по мастерству коренную тайность имеет, ту открывать не след. Погодить надо.
  Молодые этого слушать не хотят, руками машут, кричат:
  —Как вам, старики, не совестно!— ате уперлись:
  —Больше, поди, вашего учены! Знаем, что барин тебя может под плети положить, под палки поставить, по зеленой улице провести, аты его никогда.
  На том все же сошлись, что надо стараться, чтобы лучше прежнего дело шло. Аносов, иверно, оказался человек обходительный. Не то что смастерами, аиспростыми рабочими разговаривает, отом, одругом спрашивает, ипо разговору видно: заводское дело понимает ико многому любопытствует.
  Сталь вту пору по мелочам варили. Ибыл вчисле сталеваров дедушка Швецов. Он вте годы уж вовсе утлый стал, еле ноги передвигал. Варил он сподручным парнем из своей же семьи Швецовых, как обычай такой держался, чтоб отец сыну, дед внуку свое мастерство передавал. Старик всегда варил хорошую сталь, только маленько разных статей. Вроде искал чего-то. Немецкие начальники это подметили ипервым делом нашли придирку, чтоб убрать устарика его подручного. Загнали парня вдальний курень, ана его место поставили какого-то немецкого Вили-Филю. Старик на это свою хитрость поимел: стал варить, лишь бы срук сбыть. Было это до приезда Аносова. Вот этот Швецов иприглядывался кАносову, потом иговорит:
  —Коли твоей милости угодно, могу хорошую сталь сварить, только надо мне подручного, которому могу верить на полную силу, аэтого немецкого Вилю-Филю мне никак не надо.
  И рассказал, как было. Аносов выслушал иговорит:
  —Ладно, дед, будь внадежде, охлопочу тебе внучонка, аэтого немца пусть сами учат, чему умеют.
  В скорости шум поднял снемецким начальством. Почему увас порядок вверх ногами? Вас сюда не на то привезли, чтоб унаших мастеров своих ребят учили. Немцы отбиваются, что устарика учиться нечему. Ну, все-таки уступили. Старик Швецов рад-радехонек, амолодой пуще того. Оба во всю силу стараются. Сталь пошла не впример лучше. Аносов похваливает:
  —Старайся, дедушка!
  А старик взадор вошел:
  —Дай срок, ятебе такую сварю, как встаринных башкирских ножах бывает. Видал?
  С этого иначалось. Аносову этот разговор всамую точку попал, потому как он ножами да саблями старинной работы давно занимался. Обрадовался он иобъявил:
  —Коли сваришь такую, рассчитывай, что тебя ивнука твоего на волю охлопочу.
  Что иговорить, как при таком обещании люди старались. Дедушка Швецов из заветного сундучка какие-то камешки достал, растолок их вступке истал подсыпать вкаждую плавку. Норовит сделать все-таки без Аносова. Внучек спрашивает:
  —Что это ты, дедушка, подсыпаешь?
  А дед ему вответ:
  —Помалкивай до поры. Это тайность коренная, про нее сказать не могу.
  Парень давай уговаривать старика, чтоб он не таился от Аносова, астарик объясняет:
  —Верно, парень! Мне исамому вроде это стыдно, ане могу. Тятя покойный сменя заклятие взял, чтоб сохранить эту тайность до своего смертного часу. Всмертный час ведено другому надежному человеку передать из крепостных же, абольше никому. Хоть золотой будь!
  Так они иработали, спотайкой от Аносова. Старик на верную дорожку вышел, да не дотянул. Сварил как-то иговорит внуку:
  —Пойдем поскорее домой. Не выварил, видно, ясвоей воли, крепостным умирать привелось.
  Пришли домой. Старик первым делом заклятие со внука взял. Такое же, как снего отец брал. Одно прибавил:
  —Коли на волю выйдешь, тогда, как знаешь, действуй. Этого сказать не умею.
  Потом старик открыл свой сундучок заветный, атам унего всякая руда. Объяснил, где какую искать, коли не хватит, ито рассказал, от какой руды крепость прибавляется, от какой— гибкость. Однем словом, все по порядку, адальше иговорит:
  —Теперь мне этими делами заниматься не годится, беги за попом!
  Внук так исделал, астарик не задержался,— втот же вечер умер. Похоронили старика Швецова, амолодой на его место стал. Парень могутный, вполной силе, без подручного обходится, асам по дедушкиной дорожке все вперед да вперед идет. Аносов тоже не без дела сидел. Он опять над тем бился, как лучше закалять поделку из швецовских плавок. Долго не выходило, Ну, попал-таки вточку. Заводский же кузнец надоумил. Вот тогда ивышел тот самый булат, коим наш завод на весь свет прославился. Аносов, может, ине заметил, что плавка-то уж после старика доведена. Все-таки слово свое не забыл, стал вольную хлопотать молодому мастеру Швецову. Не скоро дали, да еще Аносову пришлось сперва взять обещание, что ни на какой другой завод Швецов не пойдет. Тот, разумеется, такое обещание дал, асам думает: какая-то воля особая, без выходу. Тут еще спотычка случилась.
  Он, этот молодой Швецов, частенько по делу бывал уАносова вдоме. Аносов вту пору уже семейный был. Детишки унего бегали. Ибыла уних вуслужении девушка Луша. Ссобой ее Аносовы привезли. Вот эта девушка иприглянулась Швецову. Домашние, понятно, отговаривали парня:
  —Вуме ли ты? Она, поди-ка, крепостная Аносовых. Счего они ее отдадут? Да ина что тебе нездешняя? Мало ли своих заводских девок?
  Разговаривать отаком— все равно, что воду неводом черпать. Сколько ни работай, толку не будет. Не родился, видно, еще мастер, который бы эту тайность понял, почему человека кэтому тянет, акдругому нет. Не послушался Швецов своих семейных, сам свататься пошел. Аносов помялся иговорит:
  —Это как барыня скажет, аяне могу.
  Барыня поблизости случилась, услышала, зафыркала:
  —Это еще что за выдумки! Чтоб яему свою Лушу отдала? Да она уменя вприданое приведена. Сдевчонок мне служит, идети кней привыкли.
  —Ина мужа накинулась:— Чему ты потворствуешь? Как он смеет ктебе стаким делом приходить?
  Аносов объясняет: мастер, дескать, такой, он немалое дело сделал; только барыня свое:
  —Что ж такое? Сталь сварил! Завтра другого поставишь, ион сварит. АЛушке япокажу, как парней приманивать!
  Тут вот Швецов ипонял, что ивольному коренную тайность для себя похранить надо. Он ихранил всю жизнь. Ажизнь ему долгая досталась. Без малого не дотянул до пятого года. Много на его глазах прошло.
  Аносов отстоял златоустовский булат от немецкой прихватки, будто они научили. Вкнижках до тонкости рассказал, как этому булату закалку вести. Стой поры эта булатная сталь ипрозванье получила— аносовская, аварил ее один мастер— Швецов.
  Потом Аносовы уехали иЛушу ссобой увезли. Говорили, что это немецкое начальство подстроило, но иАносов себя не уронил: вскорости генеральский чин получил итомским губернатором сделался. Атут всем заводским немцам полная выгонка пришла, иАносов будто вэтом большую подмогу дал. Из старинных начальников про него больше всех заводские старики поминают, ивсегда добрым словом.
  —Каким он губернатором был,— это нам не ведомо, апо нашему заводу на редкость начальник был имного полезного сделал.
  Аносов недолговеким оказался. При крепостной еще поре умер. Плетешок этот, что тайность сбулатом он укибиточного кузнеца выведал, при жизни Аносова начался. Тому, может, лестно показалось, как его расписывали, он иподдакнул: «Было дело, скупал старинное оружие ина те базары ездил, где его больше достать можно». На эти слова инамотали всякой небылицы, апуще всего немцы старались. После выгонки-то сзавода им это до краю понадобилось. Ну, как же! На том заводе сколько годов сидели, асамую знаменитую сталь сварить не умеют. Немцы втех разговорах инашли отговорку.
  —Мы,— говорят,— старинным оружием не занимались, аколи надо, так илучше сварим.
  И верно, стали делать ножи да сабли вроде наших златоустовских, по отделке-то. Только втаком деле сфальшью недалеко уедешь, немцам ипришлось вбольшой конфуз попасть.
  Была, сказывают, выставка вкакой-то не нашей стороне. Все народы работу свою показывали иоружие втом числе. Наш златоустовский булат такого места не миновал. Анемцы рядом снашим свою поделку поставили, да ихвалятся: «наши лучше». Понятно, спор поднялся. Народу около того места со всей выставки набежало. Тогда наши выкатили станочек, на коем гибкость пробуют, поставили саблю вверх острием, захватили взажим рукоятку иговорят:
  —Ану, руби вашими по нашей. Поглядим, сколько ваших целыми останется!
  Немцы увиливать стали, анос кверху держат:
  —Дикость какая! Тут, поди, не ярмарка, не базар, авыставка! Какая может быть проба? Повешено— гляди…
  Тут, спасибо, другие народы ввязались, особливо из военного слою.
  —При чем,— кричат,— ярмарка? Сталь не зеркало. Внее не глядеться! Русские дело говорят. Давай испытывать!
  Выбрали от всех народов, какие тут были, по человеку всудьи, ана рубку доброволец нашелся. Вышел какой-то военный человек вроде барина, ссединой уж. Ростом не велик, акряжист.
  Подали этому чужестранному человеку немецкую саблю. Хватил он срасчетом концы испытать. Глядь, аунемецкой сабли кончика ине осталось.
  —Подавай,— кричит,— другую! Эта не годится.
  Подали другую. На этот раз приноровился серединки испробовать, иопять спервого же разу унемецкой сабли половина напрочь.
  —Подавай,— кричит,— новую!
  Подали третью. Эту направил так, чтобы сабли близко рукояток сошлись, аконец такой же: от немецкой сабли унего вруке одна рукоятка иосталась.
  Все хохочут, кричат:
  —Вот так немецкий булат! Дальше ипробовать не надо. Без судей всякому видно.
  Наши все-таки настояли, чтоб до конца довели. Укрепили немецкую саблю встанок, итот же человек стал по ней нашей златоустовской саблей рубить. Рубнул раз— кончика не стало, два— половины нет, три— одна рукоятка встанке, ана нашей сабельке изнаков нет. Тут все шумят, владоши хлопают, на разных языках вроде как ура кричат, аэтот рубака вытащил кинжал старинной работы, сзолотой насечкой, укрепил встанке испрашивает:
  —Аможно мне по такому ударить?
  Наши отвечают:
  —Сделай милость, коли кинжала не жалко. Он ихватил со всего плеча. Ичто ты думаешь? На кинжале зазубрина до самого перехвата, анаша сабелька, какой была, такой иосталась. Тут еще натащили оружия, атолк один: либо напрочь наш булат то оружие рубит, либо около того. Тут рубака-то оглядел саблю, поцеловал ее, покрутил над головой истал по-своему говорить что-то. Нашим перевели: он, дескать, всвоей стороне самый знаменитый по оружию человек инакоплено унего множество всякого, атакого булату ивидеть не приходилось. Нельзя ли эту саблю купить? Денег он не пожалеет. Наши, понятно, не поскупились.
  —Прими,— говорят,— за труд памятку онашем заводе. Хоть эту возьми, хоть другую выбери. Унас без обману. Один мастер варит, только вотделке различка есть.
  Мастеру Швецову сказывали, как аносовский булат по всему свету гремит. Швецов посмеивался иработал, как смолоду, одиночкой. Тут, как унас говорится, волю объявили: за усадьбы, за покос, за лесные делянки деньги потребовали. Швецову ктой поре далеко за полсотни перевалило, авсе еще вполной силе. Семью он, конечно, давно завел, да не задалось ему это. Видно, Маша не Луша, иребята не те. Приглядывается мастер Швецов, как жизнь при новом положении пойдет, ахорошего не видит. Барская сила иструхла, зато деньги большую силу взяли ижадность на них появилась. Мастерством не дорожат, лишь бы денег побольше добыть. Всвоей семье раздор из-за этого пошел. Который-то из сыновей перешел из литейной вобъездные, говорит: тут дороже платят исорвать можно. Швецов из-за этого даже от семьи отделился, ушел вмалуху жить. Тут немцы полезли. Они хоть про степных кузнецов много рассказывали, а, видать, понимали, вкаком месте тайность сбулатной сталью искать. Подсылать стали кШвецову когда немцев, когда русских, аповадка увсех одна. Набросают на стол горку денег иговорят: «Деньги твои, тайность наша». Швецов только
посмеется:
  —Кабы на эту горку петуха поставить, так он бы хоть закричал: караул! Амне что делать? Не красным же товаром торговать, коли ясмолоду кмастерству прирос. Забирай-ка свое да убирайся смоего. Так иразделимся, чтоб другой раз не встретиться.
  Прошло еще годов близко сорока, авсе мастер Швецов булатную сталь варит. Остарел, понятно, подручные унего есть: да не может приглядеть надежного. Был один хороший паренек, да его втюрьму загнали. Книжки, говорят, не те читал. Ходил старик по начальству, просил чтоб похлопотали, так куда тебе, крик даже подняли:
  —Вперед такого иговорить не смей!
  Тут исамого старика изобидели: дедушкину еще росчисть отобрали. Тебе, говорят,— другой покос отведем. Росчисть не больно завидная была. Вдоброе лето па одну коровенку сена поставит, только привык кней старик смалых своих лет. Он ипошел опять по начальству хлопотать. Там ипомянул: семь десятков лет на заводе работаю ине на каком-нибудь малом месте, аварю аносовский булат, про который всему свету известно. Да еще добавил: имои, поди, капельки втом булате есть. Начальство эти слова насмех подняло:
  —Зря, дед, гордишься. Твоего втом деле одна привычка. Все остальное вкнижках написано, да унас взаводском секрете еще запись аносовская есть. Кто хочешь по ней эту сталь сварит.
  Старика это вовсе задело. Прямо спросил:
  —Неужели вы меня ни во что ставите?
  —Во столько,— отвечают,— иставим, сколько поденно получаешь.
  —Коли так,— говорит Швецов,— варите по бумаге, атолько аносовского булату вам больше не видать. Стем иушел. Начальство еще посмеялось:
  —Вишь, разгорячился старикан. Тоже птица! Как осебе думает!
  Потом хватились, конечно. Кого ни поставят на это место, атолку нет. Выходит, как говорится, дальняя родня, скоторой век не видались, ипрозванье другое.
  Главный заводский начальник говорит:
  —Послать за стариком!
  А тот ответил:
  —Неохота мне, да иноги болят.
  —Привезти на моей паре,— распорядился начальник, асам посмеивается: Пусть старик потешится.
  У Швецова ина это свой ответ:
  —Начальнику привычнее на лошадках кататься. Пусть сам ко мне приедет, тогда ипоговорим.
  Начальнику это низко показалось. Закричал, забегал:
  —Чтоб якнему на поклон поехал! Да кто он икто я? Таких-то уменя по заводу тысячи, аяим буду кланяться! Никогда такого не дождется!
  Начали опять пробовать. Бумаги снова перебрали. Сам начальник тут постоянно вертится, авсе то же,— выходит сталь, да не на ту стать. Ауж пошел разговор, что вЗлатоусте разучились булатную сталь варить. Начальник вовсе посмяк, стал подлаживаться кмастеру Швецову, пенсию ему хорошую назначил, сам пришел кстарику, деньги большие сулит, аШвецов на это:
  —Все-то увас деньги да деньги! Да яэтими деньгами мог бы весь угол завалить, кабы захотел. Только тайность моя коренная. Ее не продают, адобром отдают, только не всякому. Вот если выручишь из тюрьмы моего подручного, так будет он вам аносовский булат по-швецовски варить, аявам не слуга.
  Хлопотал ли начальник за этого парня, про то неизвестно, только Швецов так никому ине сказал свою тайность. Томился, сказывают, этим, авсе-таки взаветном сундучке унего пусто оказалось, пыль даже выколотил, чтобы следов не осталось. Берег, значит, свою тайность от тех, кто его мастерство поденщиной мерил иработу его жизни ни во что ставил. Так иунес ссобой тайну знаменитого булата, который аносовским назывался. Обидно, может быть, акак осудишь старика? Наверняка бы ведь продали по тому времени. Вздохнешь только: «Эх, не дожил старик до настоящих своих дней!»
  Ныне вон многие народы дивятся, какую силу показало ввойне наше государство, атого не поймут, что советский человек теперь полностью раскрылся. Ему нет надобности свое самое дорогое втайниках держать, Никто не боится, что его труд будет забыт, либо не оценен вполную меру. Каждый инесет на пользу общую, кто что умеет изнает. Вот ивышла сила, какой еще не бывало вмире. Итайны уральского булата эта сила найдет.[Коренная тайность - Опубликован впервые в1945 году (журнал «Краснофлотец», №1, 1945г. игазета «Уральский рабочий», 10 ноября 1945г.). Герои сказа— реальные исторические фигуры: талантливый русский металлург прошлого века П.П.Аносов иего помощник мастер Н. И.Швецов. Сказ Бажова воснове своей полемичен. Он устанавливает приоритет Аносова всоздании замечательного русского булата. П.Бажов вчастности оспаривает концепцию произведения Е.Федорова— «Тайна булата», опубликованного в1944 году ипосвященного той же теме. Вугоду «чистой» занимательности Федоров отступил от исторической правды. Он заставляет русского металлурга скитаться по Востоку, претерпевать различные приключения для того, чтобы наконец
привезти из Дамаска секрет приготовления булатной стали.Труды самого Аносова, публиковавшиеся в«Горном журнале», выписки из архивных материалов, дневники талантливого металлурга идругие документы подтверждают, что именно Аносов являлся творцом булата ини укого не заимствовал секрета его производства. Это был смелый исследователь, опиравшийся всвоей работе на большой практический опыт, природную сметку русских мастеров, таких, например, как Н.И.Швецов. Сказ П.Бажова «Коренная тайность» восстанавливает приоритет русского металлурга. Писатель, тщательно изучив подлинные исторические документы, решительно отверг выдумку об иностранном происхождении аносовского булата.]



  Алмазная спичка

  Дело спустяков началось— спороховой спички. Она ведь не ахти как давно придумана. Смалым сотня лет наберется ли? Поначалу, как пороховушка вход пошла, много над ней мудрили. Которые ивовсе зря. Кто, скажем, придумал точеную соломку делать, кто опять стал смазывать спички таким составом, чтобы они горели разными огоньками: малиновым, зеленым, еще каким. Сукупоркой тоже немало чудили. Пряменько сказать, на большой моде пороховая спичка была.
  Одного нашего заводского мастера эта спичечная мода изадела. Аон сталь варил. Власычем звали. По своему делу первостатейный. Этот Власыч придумал сварить такую сталь, чтоб сразу трут брала, если той сталью рядом по кремню черкнуть. Сварил сталь крепче не бывало инаделал из нее спичечек по полной форме. Понятно, искра не от всякой руки трут поджигала. Тут, поди-ко, икремешок надо хорошо подобрать, итрут висправности содержать, аглавное— большую твердость исноровку вруке иметь. Усамого Власыча спичка, сказывают, ловко действовала, адругим редко давалась. Зато во всяких руках эта спичка не хуже алмаза стекло резала. Власычеву спичку иподхватили по заводу. Прозвали ее алмазной. Токари заводские выточили Власычу под спички форменную коробушечку ипо стали надпись вывели: «Алмазные спички».
  Власыч эту штуку на заводе делал. Сторожился, конечно, чтоб на глаза начальству не попасть, араз оплошал. Всамый неурочный час принесло одного немца. Обер-мастером назывался, авделе мало смыслил. Об одном заботился, чтоб все по уставу велось. Хоть того лучше придумай, ни за что не допустит, если раньше того не было. Звали этого немца Устав Уставыч, апо фамилии Шпиль. Заводские дивились, до чего кличка ловко подошла. Голенастый да головастый, инос вроде спицы— зипуны вешать. Ни дать, ни взять— барочный шпиль, коим кокоры кбортам пришивают. Иума не больше, чем вдеревянном шпиле. Меж своими немцами ито вдураках считался.
  Увидел Шпиль уВласыча стальную коробушечку инапустился:
  —Какой тфой праф игральки делайть? Сказенни материаль? Ф казенни фремя? По устаф перешь сто пальки.
  Власыч хотел объяснить, да разве такой поймет. Авремя тогда еще крепостное было. Власыч ипожалел свою спину, смирился.
  —Помилосердуй,— говорит,— Устав Уставыч, напредки того не будет.
  Шпилю, конечно, любо, что самолучший мастер ему кланяется, ито, видно, впонятие взял, что власычевым мастерством сам держится. Задрал свою спицу дальше некуда иговорит сважностью:
  —Снай, Флясич, какоф яесть добри нашальник. Фсегда меня слюшай. Перфая фина прощаль, фторой фина сто пальки.
  Потом стал допытываться, кто коробушечку делал, да Власыч принял это на себя.
  —Сам мастерил, вдомашние часы. Анадпись иконный мастер нанес. Япо готовому выскоблил, как это смолоду умею.
  Смекнул тоже, на кого повернуть. Иконник-то из приезжих был да еще дворянского сословия. Такому заводское начальство, как пузыри вложке: хоть один, хоть два, хоть ивовсе не будь.
  Коробушечку немец отобрал идомой унес, аостатки спичек Власыч себе прибрал.
  Пришел Шпиль домой, поставил коробушечку на стол ихвалится перед женой,— какой он приметливый, все сразу увидит, поймет иконец тому сделает. Жена втаком разе, как поди, увсех народов ведется, поддакивает да похваливает:
  —Ты уменя что! Маслом мазанный, сахарной крошкой посыпанный. Недаром за тебя замуж вышла.
  Шпиль разнежился, рассказывает ей по порядку, аона давай его точить, что человека под палки не поставил. Шпиль объясняет: мастер-де такой, им только идержусь, аона свое скрипит:
  —Какой ни будь, аты начальник! На то поставлен, чтоб тебя боялись. Без палки уважения не будет.
  Скрипела-скрипела, до того мужа довела, что схватил он коробушечку со спичками ипошел взавод, да тут его кглавному заводскому управителю потребовали. Прибежал, атам кабинетская бумага: спрашивают про алмазную сталь,—кто ее сварил ипочему отом не донесли?
  Дело-то так вышло. Власычевы спички давненько по заводу ходили. Не столько ими огонь добывали, сколько стекло резали. Содним стекольщиком спички ипошли по большим дорогам да там инабежали на какого-то большого начальника. Не дурак, видно, был. Увидел,— небывалая сталь, стал дознаваться, откуда такая? Стекольщик объявил,— из Златоустовского, мол, завода. Там мастер один делает. Вот бумага ипришла.
  Бумага не строгая, только смалым укором. Шпиль перевел все это всвоей дурной башке: заставлю, дескать, Власыча сварить при себе эту сталь, аскажу на себя инаграду за это получу. Вытащил из кармана коробушечку, подал управителю иобсказал, как придумал. Управитель из немцев же был. Обрадовался. Ну, как же! Большая подпорка всем привозным мастерам. Похвалил Шпиля:
  —Молодец! Покажи русским, что без нас им обойтись никак невозможно.
  И тут же состряпал ответную бумагу. Моим, дескать, стараньем обер-мастер Шпиль сварил алмазную сталь, ане доносили потому, что готовили форменную укупорку. Делал ее русский мастер, оттого изадержка. Велел управитель переписать письмо иснарочным отправить всам-Петербург. Ивласычева коробушечка со спичками туда же пошла.
  Шпиль от управителя именинником пошел, чуть не приплясывает. Вечером усебя дома пирушку придумал сделать. Все заводские немцы сбежались. Завидуют, конечно. Дивятся, как такому дураку удалась этакая штука, авсе-таки поздравляют. Знают, видишь, что всем им от этого большая выгода.
  На другой день Шпиль как ни вчем не бывало пришел взавод иговорит Власычу:
  —Фчера глядель тфой игральки. Ошень сапафни штук. Ошень сапафни. Сфари такой шталь польни тигель. Ярасрешай. Сафтра.
  А Власычу все ведомо. Копиист, который бумагу перебелял, себе копийку снял икому надо показал. ИВласычу отом сказали. Только он виду не подает, говорит немцу:
  —То игоре, Устав Уставыч, не могу добиться такой стали.
  У немца, конечно, дальше хитрости нехватило. Всполошился, ногами затопал, закричал:
  —Какой ти смель шутка нашальник кафарийть?
  —Какие,— отвечает,— шутки. Рад бы всей душой, да не могу. Спички-то, поди, из той стали деланы, кою, помнишь, сам пособлял мне варить. Еще из бумажки чего-то подсыпал, как главное начальство из сам-Петербургу наезжало.
  И верно, был такой случай. Приезжало начальство, иШпиль вту пору сильно суетился при варке стали, аВласычу втигель подсыпал что-то из бумажки, будто он тайность какую знает. Мастера смеялись потом: «Понимает, пес, кому подсыпать, знает, что уВласыча оплошки не случится». Теперь Власыч этим случаем изакрылся. Шпиль, как он ивнемцах дураком считался, поверил тому разговору. Обрадовался сперва, потом образумился маленько: как быть? Помнит,— точно подсыпал какой-то аптечный порошок. Так, для видимости, аон, оказывается, вон какую силу имеет. Только как этот порошочек узнать? Сейчас же побежал домой, собрал все порошки, какие вдоме нашлись, идавай их разглядывать. Мерекал-мерекал, на том решил,— буду пробовать по порядку. Так исделал. Заставил Власыча варить, асам тут же толкошится икаждый раз какой-нибудь порошок вварку подсыпает. Ну, скажем, от колотья вгрудях, от рвоты либо удушья, от почечуя там, от кашлю. Да мало ли всякого снадобья. Власыч свое ведет: одно сварит покрепче, другое нисколько на сталь не походит, да исудит:
  —Диво, порошочки будто одинаковые были, авварке такая различка. Мудреный ты человек, Устав Уставыч!
  Такими разговорами сбил Шпиля споследнего умишка. Окончательно тот уверился всиле аптечных порошков. Думает,— найду все-таки. Тем временем из Петербургу новая бумага пришла. Управителю одобрение, Шпилю —награждение, азаводу— заказ сварить столько-то пудов стали ивсю ее пустить впередел для самого наследника. Сделать саблю, кинжал, столовый прибор, линейки да треугольники. Одним словом, разное. Ивсе срисовкой да спозолотой. Иведено всякую поделку опробовать, чтоб она стекло резала.
  Управитель обрадовался, собрал всех перед господским домом ивычитал бумагу. Пусть, дескать, русские знают, как привозной мастер отличился. Немцы, ясное дело, радуются да похваляются, арусские посмеиваются, потому знают, как Шпиль свою дурость спорошками показывает.
  Сталь по тем временам малым весом варилась. Заказ да еще спеределом большим считался. Поторапливаться приходилось. Передельщики изаговорили: подавай сталь поскорее. Шпиль, понятно, впоту бьется. Порошки-то, которые от поносу, давно ему внутро понадобились. Сам управитель рысью забегал. Этот, видать, посмышленее был: сразу понял, что тут Власыч водит, ачто поделаешь, коли принародно объявлено, что алмазная сталь Шпилем придумана исварена. Велел только управитель Шпилю одному варить, близко никого не подпускать. Ачто Шпиль один сделает, если по-настоящему урук не бывало? Смех только вышел. Передельщики меж тем прямо наступать стали:
  —Заказ царский. За канитель втаком деле кответу потянут. Подавай сталь, либо пиши бумагу, что все это зряшная хвастня была. Никакой алмазной стали Шпиль не варивал исварить не может.
  Управитель видит, круто поворачивается, нашел-таки лазейку. Велел Шпилю нездоровым прикинуться инаписал по начальству: «Прошу отсрочки по заказу, потому обер-мастер, который сталь варит, крепко занедужил». Асам за Власыча принялся. Грозил, конечно, улещал тоже, да Власыч уперся.
  —Не показал мне Устав Уставыч своей тайности. Не умею.
  Тогда управитель другое придумал.
  У Власыча, видишь, все ребята уж выросли, всяк по своей семейственности жил. При отце один последний остался, аон некудыка— парень вышел. От матери-то вовсе маленьким остался ирос без догляду. Старшие братья-сестры, известно, матери не замена, аотец сутра до вечера на заводе. Парнишко смолодым-то умишком ипошел по кривым дорожкам. Ккартишкам пристрастился, винишко до поры похватывать стал. Колачивал его Власыч, да не поправишь ведь, коли время пропущено. Атак из себя парень приглядный. Что называется, иброваст, иглазаст, иволосом кудряв. Власыч про него говаривал:
  —На моего Микешку поглядеть— сокол соколом, адо работы коснись— хуже кривой вороны. Сам дела не видит, анатолкнешь, так его куда-то всторону отбросит.
  Ну, все-таки своя кровь, куда денешь? Власыч ипристроил Микешку себе подручным. Тайности со сталью такому, понятно, не показывал. Женить даже его опасался: загубит чужой век, да ивдоме содом пойдет.
  Этого Микешку управитель ивелел перевести всадовые работники при господском саду. Микешке поначалу это поглянулось: дела нет, акормят вдосталь. Одно плохо— винишко добыть трудно, исомнительно тоже, зачем его тут поставили, коли все другие из немцев. Сторожится, понятно, отмалчивается, когда сним разговаривают. Тут видит: шпилева девка— Мамальей ли Манильей ее звали— часто всад бегать стала. Вертится около Микешки, заговаривает тоже. По-русскому-то она хоть смешненько, абойко лопотала, как внашем заводе выросла. Микешка видит,— заигрывает немка, сам вид делает— все бы отдал за один погляд на такую красоту. Девка, понягно, красоты немецкой: сытая, да белобрысая, да вгосподской одеже. Манилье, видно, любо, что парень голову потерял, аон, знай, глазом играет да ус подкручивает. Вот истали сбегаться по уголкам, где никто разговору, не помешает.
  Шпилева девка умом-то вотца издалась, сразу выболтала, что ей надо. Микешка на себя важность накинул, да иговорит:
  —Очень даже хорошо всю тайность со сталью знаю. Ивремя теперь самое подходящее. Как по болотам пуховые палки кудрявиться станут, так по Таганаю можно алмазные палки найти. Если такую впорошок стереть да по рюмке на пуд подсыпать при варке, то беспременно алмазная сталь выйдет.
  Манилья спрашивает: где такие палки искать?
  —Места,— отвечает,— знаю. Для тебя могу постараться, только чтоб без постороннего глазу. Да еще уговор. Ходьбы будет много, так чтобы всякий раз брать по бутылке простого да по бутылке наливки какой, послаще да покрепче. Изакусить тоже было бы чем.
  —Что же,— говорит,— это можно. Наливок-то умамаши полон чулан, апростого добыть итого легче.
  Вот истали они на Таганай похаживать. Чуть не все лето путались, да, видно, не по тем местам. Шпилям тут что-то крепко не взлюбилось. Слышно, Манилью-то вдве руки своими любезными палками дубасили да наговаривали:
  —Мы тебе наказывали: себя не потеряй, аты что? Хвалилась всю тайность выведать, адо чего себя допустила?
  Управитель опять Микешку под суд подвел, как за провинку по садовому делу. Кпалкам же его присудили итак отхлестали, что смотреть страшно. Еле живого домой приволокли.
  Наши мастера тоже не дремали. Взавод как раз пришел тот самый стекольщик, через которого алмазная спичка большому начальнику попала. Мастера ипошли разузнать, как оно вышло. Тот рассказал, амастера ирешили от себя написать тому начальнику. Только ведь грамотеев по тому времени врабочих не было, так пошли сэтим киконнику. Тот хоть из бар был, апротив немцев не побоялся. Написал самую полную бумагу. Отдали бумагу стекольщику, аон говорит:
  —Вижу— дело сурьезное. Ног жалеть не буду, атолько вы мне одолжите спичечек-то. Хоть сдесяток.
  Власыч, понятно, отсыпал ему, не поскупился. Стем стекольщик иушел, авот оно исказалось. Всам-то Петербурге, видно, разобрались ипослали нового управителя. Приехал новый управитель ипервым делом заставил Власыча алмазную сталь сварить. Власыч без отговорки сделал, как нельзя лучше. Опробовал новый управитель сталь исразу всех привозных мастеров квыгонке определил. Чтоб на другой же день идуху их не было.
  Алмазная-то спичка им вроде рыбьей кости вгорло пришлась. Всю дорогу, небось, перхали да поминали:
  —Хорош рыбный пирожок, да подавиться им можно,— ноги протянешь.
  А Микешка по времени вдяди Никифоры вышел. Ну, помаялся— соседские ребятишки сперва-то его образумили. Как он прочухался после битья да стал по улицам ходить, они ипринялись его дразнить. Вслед ему кричат: «Немкин мужик, немкин мужик», ато песенку запоют: «Немка по лесу ходила, да подвязки обронила», или еще что. Парень идумает про себя:
  «Маленькие говорят,— от больших слышат. Хороводился сМамальей из баловства да из-за хороших харчей, аоно вон куда загнулось. Вроде за чужого меня считают».
  Пожаловался старшим, аони отвечают:
  —Так ведь это правильно. Ты вроде привозного немца за чужой спиной пожить хочешь. Смотри-ко, до густой бороды вырос, ана отцовых хлебах сидишь.
  Парню эти укоры вовсе непереносны стали. Тут унего поворот жизни ивышел. Старые свои повадки забросил. За работу принялся,— знай держись. Случалось, когда ипопирует, так не укорено: на свои, трудовые.
  Жениться вот только долго не мог. Ккоторой девушке ни подойдет, та ивсторону. Иная даже ипожалеет:
  —Кабы ты, Микешка, не немкин был.
  —Не прилипло, поди, ко мне немецкое,— урезонивает Микешка, адевушка на своем стоит:— Может, ине прилипло, да зазорно мне за «немкиного мужика» выходить.
  Потом уж женился на какой-то приезжей. Иничего, ладно сней жили. Доброго сына да сколько-то дочерей вырастили. Никифор-то частенько сыну наказывал:
  —Со всяким народом, милый сын, попросту живи, алодырей остерегайся. Иной больно высоко себя ставит, асам об одном заботится, как бы на чужой спине прокатиться. Ты его иопасайся. Атого лучше, гони от себя куда подальше.[Алмазная спичка - Впервые напечатан в1945 году (газеты «Уральский рабочий», 18 февраля 1945г., и«Вечерняя Москва», 3 марта 1945г., журнал «Пограничник», №22, 1945). Здесь, как иво всем цикле сказов осталеварах илитейщиках, писатель ставил себе задачей воссоздать историю Урала, как историю труда, историю «знаменитых мастеров». Он неоднократно подчеркивал ивсвоей переписке, ивустных высказываниях, ввыступлениях перед аудиторией необходимость обратить внимание на такие области прошлого, которые оставались вне поля зрения буржуазной исторической науки. Так, например, говоря оде Геннине, практике иисторике уральского горнопромышленного дела вXVIII веке, П.Бажов замечает:«По его словам выходит так, что без немцев мы бы на Урале изаводов не построили. Враки! Как дошел он всвоей истории заводского устройства хотя бы до плотинного дела, так ипошли русские наименования: вешняк, вешняный прорез,
ряжи, водные лари, понурый мост. Ни одного слова немецкого!.. Опервых строителях таких плотин, об истоках их знания иопыта, об их ближайших сотрудниках хотелось бы знать гораздо больше, чем мы знаем сейчас. Историкам надо направить свои усилия всторону изучения творческой деятельности тех простых людей— уральцев, которые мало или вовсе не показаны вматериалах генералов— строителей» (К.Боголюбов. Наш Бажов, альманах «Южный Урал», №5, 1951, стр. 54).]



  Чугунная бабушка

  Против наших каслинских мастеров по фигурному литью никто выстоять не мог. Сколько заводов кругом, ани один вровень не поставишь.
  Другим заводчикам это не вовсе по нраву приходилось. Многие охотились своим литьем каслинцев обогнать, да не вышло.
  Демидовы тагильские сильно косились. Ну как— первый, можно сказать, по здешним местам завод считался, атут на-ко— по литью оплошка. Связываться все-таки не стали, отговорку придумали:
  —Мы бы легонько каслинцев перешагнули, да заниматься не стоит: выгоды мало.
  С Шуваловыми лысьвенскими смешнее вышло. Те, понимаешь, врезались вэто дело. Усебя, на Кусье-Александровском заводе, сказывают, придумали тоже фигурный литьем заняться. Мастеров сразных мест понавезли, художников наняли. Не один год этак-то пыжились иденег, говорят, не жалели, атолько видят— вряд скаслинским это литье не поставишь. Махнули рукой, да иговорят, как Демидовы:
  —Пускай они своими игрушками тешатся, унас дело посурьезнее найдется.
  Наши мастера меж собой пересмеиваются:
  —То-то! Займитесь-ко чем посподручнее, аснами не спорьте. Наше литье, поди-ко, по всему свету на отличку идет. Однем словом, каслинское.
  В чем тут главная точка была, сказать не умею. Кто говорил— чугун здешний особенный, только, на мой глаз, чугун— чугуном, аруки— руками. Про это ни вкаком деле забывать не след.
  В Каслях, видишь, это фигурное литье сдавних годов укоренилось. Еще при бытности Зотовых, когда они тут рад народом изгальничали, художники вКаслях живали. Народ, значит, иприобык.
  Тоже ведь фигурка, сколь хорошо ее ни слепит художник, сама вчугун не заскочит. Умелыми да ловкими руками ее переводить доводится.
  Формовщик хоть ипо готовому ведет, аего рука много значит. Чуть оплошал— уродец родится.
  Дальше чеканка пойдет. Тоже не всякому глазу да руке впору. При отливке, известно, всегда какой ни на есть изъян случится. Ну, наплывчик выбежит, шадринки высыплит, вмятины тоже бывают, ачаще всего путцы под рукой путаются. Это пленочки так по нашему зовутся. Чеканщику иприходится все эти изъяны подправить: наплывчики загладить, шадринки сбить, путцы срубить. Со стороны глядя, ито видишь— вовсе тонкое это дело, не всякой руке доступно.
  Бронзировка да покраска проще кажутся, аизведай— узнаешь, что итут всяких хитростей-тонкостей многонько.
  А ведь все это кодному шло. Оно ивыходит, что около каслинского фигурного литья, кроме художников, немало народу ходило. Инабирался этот народ из того десятка, какой не от всякой сотни поставишь. Многие, конечно, по тем временам вовсе неграмотные были, адарованье кэтому делу имели.
  Фигурки, по коим литье велось, не все заводские художники готовили. Больше того их со стороны привозили. Которое, как говорится, из столицы, которое— из-за границы, ато ипросто столчка. Ну, мало ли,— приглянется заводским барам какая вещичка, они ипосылают ее вКасли снаказом:
  —Отлейте по этому образцу, ктакому-то сроку. Заводские мастера отольют, асами про всякую отливку посудачат.
  —Это, не иначе, француз придумал. Уних, знаешь, всегда так: либо веселенький узорчик пустят, либо выдумку почудней. Вроде вон парня скрылышками на пятках. Кузьмич из красильной еще его торгованом Меркушкой зовет.
  —Немецкую работу, друг, тоже без ошибки узнать можно. Как лошадка поглаже да посытее, либо бык пудов этак на сорок, ато барыня погрузнее, вполном снаряде да еще ссобакой, так изнай— без немецкой руки тут не обошлось. Потому— немец первым делом осытости думает.
  Ну вот. Вчисле прочих литейщиков был вте годы Торокин Василий Федорыч. Впожилых считался. Дядей Васей влитейном его звали.
  Этот дядя Вася смалых лет на формовке работал и, видно, талан кэтому делу имел. Даром что неграмотный, алучше всех доводил. Самые тонкие работы ему доверяли.
  За свою-то жизнь дядя Вася не одну тысячу отливок сделал, асам дивится:
  —Придумывают тоже! Все какие-то Еркулесы да Лукавоны! Анет того, чтобы понятное показать.
  С этой думкой стал захаживать по вечерам вмастерскую, где главный заводский художник учил молодых ребят рисунку илепке тоже.
  Формовочное дело, известно, слепкой-то по соседству живет: тоже приметливого глаза да ловких пальцев требует.
  Поглядел дядя Вася на занятия, да идумает про себя:
  «А ну-ко, попробую сам».
  Только человек возрастной, свои ребята уж большенькие стают— ему истыдно втаких годах ученьем заниматься. Так он что придумал? Вкрадче от своих-то семейных этим делом занялся. Как уснут все, он исадится за работу. Одна жена знала. От нее, понятно, не ухоронишься. Углядела, что мужик засиживаться стал, спрашивает:
  —Ты что, отец, полуночничаешь?
  Он сперва отговаривался:
  —Работа, дескать, больно тонкая пришлась, апальцы одубели, вот иразминаю их.
  Жена все-таки доспрашивает, да его исамого тянет сказать про свою затею. Не зря, поди-ко, сказано; сперва подумай сподушкой, потом сженой. Ну, он ирассказал.
  —Так итак… Придумал свой образец для отливки сготовить.
  Жена посомневалась:
  —Барское, поди-ко, это дело. Они ктому ученые, аты что?
  —Вот то-то,— отвечает,— игоре, что бары придумывают непонятное, амне охота простое показать. Самое, значит, житейское. Скажем, бабку Анисью вылепить, как она прядет. Видела?
  —Как,— отвечает,— не видела, коли чуть не каждый день кним забегаю.
  А по соседству сними Безкресновы жили. Уних всемье бабушка была, вовсе преклонных лет. Внучата уней выросли, работы по дому сама хозяйка справляла, иуэтой бабки досуг был. Только она— рабочая косточка— разве может без дела? Она исидела день-деньской за пряжей, ивсе, понимаешь, на одном месте, укадушки сводой. Дядя Вася эту бабку изаприметил. Нет-нет изайдет ксоседям будто за делом, асам на бабку смотрит. Жене, видно, поглянулась мужнина затея.
  —Что ж,— говорит,— старушка стоющая. Век прожила, худого оней никто не скажет. Работящая, характером уветливая, на разговор не скупая. Только примут ли на заводе?
  —Это,— отвечает,— полбеды, потому— глина некупленная ируки свои.
  Вот истал дядя Вася лепить бабку Анисью, со всем, сказать по-нонешнему, рабочим местом. Тут тебе икадушка, иковшичек сбоку привешен, ибабка сидит, сухонькими пальцами нитку подкручивает, асама маленько на улыбе, вот-вот ласковое слово скажет.
  Лепил, конечно, по памяти. Старуха об этом ине знала, авасина жена сильно любопытствовала. Каждую ночь подойдет исвою заметочку скажет:
  —Потуже ровно надо ее подвязать. Не любит бабка распустихой ходить, да ине по-старушечьи этак-то платок носить.
  —Ковшик уних будет поменьше. Нарочно давеча поглядела.
  Ну, ипрочее такое. Дядя Вася окотором поспорит, которое на приметку берет.
  Ну, вылепил фигурку. Тут на него раздумье нашло,— показывать ли? Еще насмех подымут!
  Все-таки решился, пошел сразу куправляющему. На счастье дяди Васи, управляющий тогда из добрых пришелся, неплохую память осебе взаводе оставил. Поглядел он торокинскую работу, понял, видно, да иговорит:
  —Подожди маленько— придется мне посоветоваться.
  Ну, прошло сколько-то времени, пришел дядя Вася домой, подает жене деньги.
  —Гляди-ко, мать, деньги за модельку выдали! Да еще бумажку написали, чтоб вперед выдумывал, только никому, кроме своего завода, не продавал.
  Так ипошла торокинская бабка по свету гулять. Сам же дядя Вася ее формовал иотливал. И, понимаешь, оказалась ходким товаром. Против других-то заводских поделок ее вовсе бойко разбирать стали. Дядя Вася перестал вработе таиться. Придет из литейной ипри всех сглиной вожгается. Придумал на этот раз углевоза слепить, скоробом, слошадью, все как на деле бывает.
  На дядю Васю глядя, другие заводские мастера осмелели— тоже принялись лепить да резать, кому что любо. Подставку, скажем, для карандашей вроде рабочего бахила, пепельницу на манер капустного листка. Кто опять придумал вырезать девушку скорзинкой груздей, кто свою собачонку Шарика лепит-старается. Однем словом, пошло-поехало, живым потянуло.
  Радуются все. Торокинскую бабку добром поминают.
  —Это она всем нам дорожку показала.
  Только недолго так-то было. Вдруг полный поворот вышел. Вызвал управляющий дядю Васю иговорит:
  —Вот что, Торокин… Считаю ятебя самолучшим мастером, потому от работы взаводе не отказываю. Только больше лепить не смей. Оконфузил ты меня своей моделькой.
  А прочих, которые по торокинской дорожке пошли— лепить да резать стали,— тех всех до одного сзавода прогнал.
  Люди, понятно, как очумелые стали: за что, про что такая напасть? Кинулись кдяде Васе:
  —Что такое? Очем стобой управляющий разговаривал?
  Дядя Вася не потаил, рассказал, как было. На другой день его опять куправляющему потянули. Не всебе вышел, вглаза не глядит, говорит срыву:
  —Ты, Торокин, лишних слов не говори! Ведено мне тебя впервую голову сзавода вышвырнуть. Так ивбумаге написано. Только семью твою жалеючи оставляю.
  —Коли так,— отвечает дядя Вася,— могу исам уйти. Прокормлюсь как-нибудь на стороне. Управляющему, видно, вовсе стыдно стало.
  —Не могу,— говорит,— этого допустить, потому как сам тебя, можно сказать, вэто дело втравил. Подожди, может, еще переменится. Только об этом разговоре никому не сказывай.
  Управляющий-то, видишь, сам вэтом деле по-другому думал.
  Которые поближе кнему стояли, те сказывали,— за большую себе обиду этот барский приказ принял, при других жаловался:
  —Кабы не старость, дня бы тут лишнего не прожил.
  Он— управляющий этот— схарактером мужик был, вовсе ержистый. Чуть не по нему, сейчас:
  —Живите, не тужите, обо мне не скучайте! Япо вам иподавно тосковать не стану, потому владельцев много, анастояще знающих по заводскому делу нехватка. Найду место, где дураков поменьше, толку побольше.
  Скажет так ивскорости на другое место уедет. По многим заводам хорошо знали его. Рабочие везде одобряли, да ивладельцы хватались. Сманивали даже.
  Все, понятно, знали— человек неспокойный, не любит, чтоб его под локоть толкали, зато умеет много лишних рублей находить на таких местах, где другие ровным счетом ничего не видят.
  Владельцев заводских это иприманивало.
  Перед Каслями-то этот управляющий на Омутинских заводах служил, укупцов Пастуховых. Разругался из-за купецкой прижимки вкопейках. Думал— вКаслях попроще сэтим будет, авон что вышло: управляющий целым округом не может на свой глаз модельку выбрать. Кому это по нраву придется?
  Управляющий иобижался, ауж, видно, остарел, посмяк характером-то, побаиваться стал. Вот он инаказывал дяде Васе, чтоб тот помалкивал.
  Дяде Васе как быть? Передал все-таки потихоньку эти слова товарищам. Те видят— не тут началось, не тут икончится. Стали доискиваться, да иразузнали все до тонкости.
  Каслинские заводы, видишь, за наследниками купцов Расторгуевых значились. Аэто уж так повелось— где богатое купецкое наследство, там непременно какой-нибудь немец пристроился. КРасторгуевскому подобрался фон-барон Меллер да еще Закомельский. Чуешь,— какой коршун? После пятого году на все государство прославился палачом да вешателем.
  В ту пору этот Меллер-Закомельский еще молодым жеребчиком ходил. Только что на Расторгуевой женился ивроде как главным хозяином стал.
  Их ведь— наследников-то расторгуевских— не один десяток считался, авесили они по-разному. Укого частей мало, тот мало изначил. Меллер больше всех частей получил,— вот ивышел вглавного.
  У этого Меллера была вродне какая-то тетка Каролина. Она будто Меллера ивоспитала. Вырастила, значит, дубину на рабочую спину. Тоже, сказывают, важная барыня— баронша. Приезжала она кнам на завод. Кто видел, говорили— сильно сытая, вроде стоячей перины, ежели сдаля поглядеть.
  И почему-то эта тетка Каролина считалась понимающей вфигурном литье. Как новую модель выбирать, так Меллер завсегда сэтой теткой совет держал. Случалось, она иодна выбирала. Влитейном подсмеивались:
  —Подобрано на немецкой тетки глаз— нашему брату не понять.
  Ну, так вот… Уехала эта тетка Каролина куда-то за границу. Долго там ползала. Кто говорит— лечилась, кто говорит— забавлялась на старости лет. Это ее дело. Только вту пору как раз торокинская чугунная бабушка ивыскочила, аза ней идругие такие штучки воробушками вылетать стали аходко по рукам пошли.
  Меллеру, видно, не до этого было, либо он на барыши позарился, только облегчение нашим мастерам ислучилось. Акак приехала немецкая тетка домой, так сразу перемена дела вышла.
  Визгом да слюной чуть не изошлась, как увидела чугунную бабушку. На племянничка своего поднялась, корит его всяко втом смысле: скоро, дескать, до того дойдешь, что своего кучера либо дворника себе на стол поставишь. Позор на весь свет!
  Меллер, видно, умишком небогат был, забеспокоился:
  —Простите-извините, любезная тетушка,— не доглядел. Сейчас дело поправим.
  И пишет выговор управляющему со строгим предписаньем— всех нововыявленных заводских художников немедленно сзавода долой, амодели их навсегда запретить.
  Так вот иплюнула немецкая тетка Каролинка со своим дорогим племянничком нашим каслинским мастерам всамую душу. Ну, только чугунная бабушка за все отплатила.
  Пришла раз Каролинка кважному начальнику, скоторым ей говорить-то споклоном надо. Ивидит— на столе уэтого начальника, на самом видном месте, торокинская работа стоит. Каролинка, понятно, смолчала бы, да хозяин сам спросил:
  —Ваших заводов литье?
  —Наших,— отвечает.
  —Хорошая,— говорит,— вещица. Живым от нее пахнет.
  Пришлось Каролинке поддакивать:
  —О, та! Ошень превосходный рапот.
  Другой раз случай за границей вышел. Чуть ли не вПариже. Увидела Каролинка торокинскую работу идавай всякую пустяковину молоть:
  —По недогляду, дескать, эта отливка прошла. Ничем эта старушка не замечательна.
  Каролинке на это вежливенько иговорят:
  —Видать, вы, мадама, без понятия вэтом деле. Тут живое мастерство ценится, аоно всякому понимающему сразу видно.
  Пришлось Каролинке иэто проглотить. Приехала домой, атам любезный племянничек пеняет:
  —Что же вы, дорогая тетушка, меня конфузите да вубыток вводите. Отливки-то, которые по вашему выбору, вовсе никто не берет. Совладельцы даже обижаются, да ивгазетах нехорошо пишут.
  И подает ей газетку, атам прописано про наше каслинское фигурное литье. Отливка, дескать, лучше нельзя, амодели выбраны— никуда. Ктому подведено, что выбор доверен не тому, кому надо.
  —Либо,— говорит,— вКаслях на этом деле сидит какой чудак счугунными мозгами, либо оно доверено старой барыне немецких кровей.
  Кто-то, видно, прямо метил внемецкую Каролинку. Может, заводские художники дотолкали.
  Меллер-Закомельский сильно старался узнать, кто написал, да не добился. АКаролинку после того случаю пришлось все-таки отстранить от заводского дела. Другие владельцы настояли. Так она, эта Каролинка, стой поры прямо тряслась от злости, как случится где увидеть торокинскую работу.
  Да еще что? Стала эта чугунная бабушка мерещиться Каролинке.
  Как останется вкомнате одна, так вдверях ипоявится эта фигурка исразу начнет расти. Жаром от нее несет, как от неостывшего литья, аона еще упреждает:
  —Ну-ко, ты, перекисло тесто, поберегись, кабы не изжарить.
  Каролинка вугол забьется, визг на весь дом подымет, априбегут —никого нет.
  От этого перепугу будто иубралась кчертовой бабушке немецкая тетушка. Памятник-то ей внашем заводе отливали. Немецкой, понятно, выдумки: крылья большие, алегкости нет. Старый Кузьмич перед бронзировкой поглядел на памятник, поразбирал мудреную надпись, да иговорит:
  —Ангел яичко снес, да идумает: то ли садиться, то ли подождать?
  После революции вту же чортову дыру замели каролинкину родню— всех Меллеров-Закомельских, которые убежать не успели.
  Полсотни годов прошло, как ушел из жизни сбольшой обидой неграмотный художник Василий Федорыч Торокин, аработа его итеперь живет.
  В разных странах на письменных столах имузейных полках сидит себе чугунная бабушка, сухонькими пальцами нитку подкручивает, асама маленько на улыбе— вот-вот ласковое слово скажет:
  —Погляди-ко, погляди, дружок, на бабку Анисью. Давно жила. Косточки мои, поди, впыль рассыпались, анитка моя, может, ипосейчас внукам-правнукам служит. Глядишь, кто ипомянет добрым словом. Честно, дескать, жизнь прожила, ипо старости сложа руки не сидела. Али взять хоть Васю Торокина. Спеленок его знала, потому вродстве мы да ипо суседству. Мальчонком стал влитейную бегать. Добрый мастер вышел. Сдорогим глазом, сзолотой рукой. Изобидели его немцы, хотели его мастерство испоганить, ачто вышло? Как живая, поди-ко, сижу, стобой разговариваю, памятку омастере даю— оВасилье Федорыче Торокине.
  Так-то, милачок! Работа— она штука долговекая. Человек умрет, адело его останется. Вот ты исмекай, как жить-то.[Чугунная бабушка - Впервые опубликован— 8 февраля 1943 года вгазете «В бой за Родину» (Карельский фронт). Посвящен мастерам художественного каслинского литья. Герой сказа— реальный рабочий Каслинского завода литейщик Василий Федорович Торокин, живший вконце XIX иначале XX века.Каслинский завод, старейший на Урале, был основан в1747 году. Работали здесь «беглые люди», среди которых находились мастера стульских иолонецких заводов. Здесь вконце XVIII века выплавлялся чугун. Тут же на месте его перерабатывали вполосовое, кусковое исошниковое железо.Начиная сXIX века Каслинский завод славится своим художественным литьем. «Чугунные скульптуры каслинцев в70-х годах экспонировались на выставках вПетербурге иМоскве, вВене иПариже, вФиладельфии, Копенгагене иСтокгольме. Всюду они удостаивались высоких наград, почетных дипломов, золотых, серебряных ибронзовых медалей. Подлинный триумф Каслинскому заводу принесли его экспонаты на Парижской всемирной выставке 1900 года. Тысячи посетителей выставки
осаждали небольшой павильон, вкотором экспонировались изделия заводов Кыштымского горного округа. Этот уникальный павильон представлял собой легкий металлический каркас, искусно орнаментированный тончайшими барельефами, скульптурными изображениями птиц, животных идиковинных цветов. Золотые руки каслинских мастеров как бы соткали павильон из тонкого металлического кружева, являющегося подлинным произведением искусства». (Альманах «Южный Урал», №5, 1951, стр. 99-100.) Вчисле экспонатов находилисьиработы мастера Торокина.Василий Федорович Торокин был народным самородком, большим художником-реалистом, создавшим ряд великолепных скульптур из чугуна. Вчасы, свободные от работы, он занимался лепкой.Так он слепил, азатем сформовал иотлил изумительную скульптуру «Старуха спрялкой», описанную визвестном сказе писателя П.П.Бажова «Чугунная бабушка». Василию Торокину принадлежат также такие известные скульптуры, как «Поездка кулака на праздник», «Крестьянин на пашне», «Углевоз», «Литейщики на работе», ипоныне считающиеся лучшими образцами каслинского художественного литья». (Там же, стр. 101.)]



  Хрустальный лак

  Наши старики по Тагилу да по Невьянску тайность одну знали. Не то чтоб сильно по важному делу, атак, для домашности да для веселья глазу они рисовку вжелезо вгоняли.
  Ремесло занятное исебе не вубыток, авовсе напротив. Прибыльное, можно сказать, мастерство. Поделка, видишь, из дешевых, спрос на нее большой, азнающих ту хитрость мало. Семей, поди, сдесяток по Тагилу да столько же, может, по Невьянску. Они икормились от этого ремесла. Инеплохо, сказать, кормились.
  Дело по видимости простое. Нарисуют кому что любо на железном подносе, либо того проще— вырежут спечатного картинку какую, наклеят ее ипокроют лаком. Алак такой, что через него все до капельки видно, истанет та рисовка либо картинка как влитая вжелезо. Глядишь ине поймешь, как она туда попала. Идержится крепко. Ни жаром, ни морозом ее не берет. Коли случится какую домашнюю кислоту на поднос пролить либо вино сплеснуть— вреда подносу нет. На что едучие настойки встарину бывали, от тех даже пятна не оставалось. Паяльную кислоту, коей железо кжелезу крепят, иту, сказывают, доброго мастерства подносы выдерживали. Ну, конечно, ежели царской водкой либо купоросным маслом капнуть— дырка будет. Тут не заспоришь, потому как против них не то что лак, ачугун ижелезо выстоять не могут.
  Сила мастерства, значит, вэтом лаке исостояла.
  Такой лачок, понятно, не влавках покупали, асама варили. Акак да из чего, про то одни главные мастера знали итайность эту крепко держали.
  Назывался этот лак, глядя по месту, либо тагильским, либо невьянским, абольше того— хрустальным.
  Слух об этом хрустальном лаке далеко прошел идо чужих краев, видно, докатился. Ивот объявился вздешних местах вроде, сказать, проезжающий барин из немцев. Птаха, видать, из больших. От заводского начальства ему все устроено, аурядник да стражники чуть не стелют солому под ноги тому немцу.
  Стал этот проезжающий будто заводы да рудники осматривать. Глядит легонько, спятого на десятое, амастерские, вкоих подносы делали, небось, ни одну не пропустил. Да еще та заметка вышла, что впровожатых вэтом разе завсегда урядник ходил.
  В мастерских покупал немец поделку, всяко ее нахваливал, абольше того допытывался, как такой лак варят.
  Мастера, как на подбор, из староверов были. Сердить урядника им не сруки, потому— он может прижимку по вере подстроить. Мастера, значит, истарались мяконько отойти: со всяким обхождением плели немцу околесицу. Итак надо понимать,— спозаранку сговорились, потому— водно слово уних выходило.
  Дескать, так итак, варим на постном масле шеллак да сандарак. На ведро берем одного столько-то, другого— столько да еще голландской сажи спригоршни подкидываем. Можно ипобольше— это делу не помеха. Авремя так замечать надо. Как появится на масле первый пузырь, читай от этого пузыря молитву исусову три раза, да снимай согня. Коли ловко угадаешь, выйдет лак слеза-слезой, коли запозднишься либо заторопишься— станет сажа-сажей.
  Немец все составы записал, апро время мало любопытствовал. Рассудил, видно, про себя: были бы составы ведомы, авремя по минутам подогнать можно.
  С тем иуехал. Какой хрусталь унего вышел, про то не сказывал. Только вскорости объявился вТагиле опять приезжий. Этот вовсе другой статьи. Вроде как из лавочных сидельцев, кои навыкли всякого покупателя оболгать да облапошить. Смолоду, видно, на нашей земле топчется.
  Потому— говорит четко. Из себя пухлявый, аходу легкого: как порховка по заводу летает. На немца будто ине походит, ипрозванье ему самое простое— Федор Федорыч. Только глаза уэтого Двоефеди белесые, вовсе бесстыжие, ируки короткопалые. Самая, значит, та примета, которая вора кажет. Да еще приметливые люди углядели: на правой руке рванинка. Накосо через всю ладонь прошла. Похоже, либо за нож хватался, либо рубанули по этому месту, да скользом пришлось. Однем словом, из таких бывальцев, скоими один на один спать остерегайся.
  Вот живет этот короткопалый Двоефедя взаводе неделю, другую. Живет месяц. Со всеми торгашами снюхался, кначальству вхож, сзаводскими служаками знакомство свел. Попить-погулять вкабаке не чурается иденег, видать, не жалеет: не столь удругих угощается, сколько сам угощает. Одно слово, простягу из себя строит. Только ито замечают люди. Дела унего никакого нет, аразговор кодному клонит: про подносных мастеров расспрашивает, кто чем дышит, укого какая семейственность да какой норов. Ну, все до тонкости. Ито, как говорится, ему скажи, укого, вкотором месте спина свербит, укого ноги мокнут.
  Расспрашивает этак-то, асам по мастерским не ходит, будто кэтому без интересу. Ну, заводские, понятно, видят, очем немец хлопочет, меж собой пересмеиваются.
  —Ходит кошка, воробья не видит, атот близенько поскакивает, да сам зорко поглядывает.
  Любопытствуют, что дальше будет. Через какую подворотню короткопалый за хрустальным лаком подлезать станет.
  Дело, конечно, не из легоньких. Староверы, известно, народ трудный. Без уставной молитвы кним ивизбы не попадешь. На чужое угощенье не больно зарны. Когда, случается, винишком забавляются, так своим кругом. Счужаками втаком разе не якшаются, за грех даже такое почитают. Вот иподойди кним!
  За деньги тоже никого купить невозможно,— потому— видать, что за эту тайность увсех мастеров головы позаложены. Вслучае чего остальные артелью убить могут.
  Ну, все-таки немец нашел подход.
  В числе прочих мастеров по подносному делу был вТагиле Артюха Сергач. Он, конечно, тоже из староверов вышел, да от веры давно откачнулся. Смолодых лет, сказывают, слюбился содной девчонкой. Старики давай его усовещать: негоже дело, потому она из церковных, аон уперся: хочу сэтой девахой взакон вступить. Тут, понятно, всего было. Только Артюха на своем устоял иот старой веры отшатился. Акак мужик задорный, он еще придумал сережку себе вухо пристроить. Нате-ко, мол, поглядите! За это Артюху ипрозвали Сергачом.
  К той поре Артюха уж впожилых ходил. Вовсе густобородый мужик, азадору не потерял. Нет-нет ипридумает что-нибудь новенькое либо какую негодную начальству картинку вподнос вгонит. Из-за этого артюхина поделка на большой славе была.
  Тайность слаком он, конечно, не хуже других мастеров знал.
  Вот кэтому Артюхе Сергачу истал немецкий Двоефедя подъезжать сразговорами, атот, можно сказать, сам навстречу идет. Не хуже немца на пустом месте разводы разводит.
  Кто настояще понимал Артюху, те переговариваются:
  —Мужик свыдумкой— покажет он короткопалому коку ссокой.
  А мастера, кои тайность слаком знали, забеспокоились, грозятся:
  —Гляди, Артемий! Выболтаешь— худо будет. Сергач на это иговорит по-хорошему:
  —Что вы, старики. Неуж уменя совесть подымется свое родное немцу продать. Другой, поди-ко, интерес имею. Того немца обманно тележным лаком спровадили, аэтого мне охота втаком виде домой пустить, чтоб вбашке угар, авкошельке хрусталь. Тогда, небось, другим неповадно будет своим нюхтилом внаши дела соваться.
  Мастера все-таки свое твердят:
  —Дело твое, авслучае— не пощадим!
  —Какая,— отвечает,— может быть пощада за такие дела! Только будьте внадежде— не прошибусь. Иоденьгах не беспокойтесь. Сколь выжму из немца, на всех разделю, потому лак не мой, анаш тагильский да невьянский.
  Мастера недолюбливали Артюху за старое, авсе ж таки знали,— всловах он не верткий: что скажет, то исделает. Поверили маленько, ушли, аСергач после этого разговору воткрытую по кабакам снемцем пошел да еще сам стал охрустальном лаке заговаривать.
  Немец, понятно, рад-радехонек, словами Артюху всяко подталкивает. Ну, ясное дело, договорились.
  —Хошь— продам?
  И сразу цену сказал. Сбольшим, конечно, запросом. Немец сперва хитрил: дескать, раденья ктакому делу не имею. Мало погодя рядиться стал. Столковались за сколько-то там тысяч, только немец уговаривается:
  —За одну словесность ни копейки не дам. Сперва ты мне все покажи: как варят, как им железо кроют. Когда все своими глазами увижу да своей рукой опробую, тогда получай сполна.
  Артюха на это смеется.
  —Наша,— говорит,— земля таких дураков не рожает, чтоб сперва тайность открыть, алотом расчет выхаживать. Тут,— говорит,— заведено наоборот: сперва деньги на кон, потом показ будет.
  Немец, понятно, жмется,— боится деньги просадить.
  —Не согласен,— говорит,— на это.
  Тогда Артюха вроде как на уступку пошел.
  —Коли,— говорит,— ты такой боязливый, вот мое последнее слово. Тысячу рублей задаток отдаешь сейчас, остальные деньги надежному заручнику. Ежели ячто сделаю неправильно— получай эти деньги обратно, ежели утебя понятия либо духу не хватит— мои деньги.
  Этот разговор озаручнике пришелся по нраву немцу, он идавай перебирать своих знакомцев. Этого, дескать, можно бы либо вон того. Хорошие люди, самостоятельные. Ивсе, понятно, торгашей выставляет. Послушал Артюха иотрезал прямиком:
  —Не труди-ко язык! Таких мне иблизко не надо. Заручником ставлю дедушку Мирона Саватеича из литейной. Он хоть старой веры, аправильной тропой ходит. Кого хочешь спроси. Самая подлая душа не насмелится худое про него сказать. Ему иденьги отдашь. Аколи надобно свидетелей, ставь двоих, каких тебе любо, только суговором, чтоб при показе они своих носов не совали.
  К этому не допускаю.
  Немцу делать нечего,— согласился. Вечером сходили кдедушке Мирону. Он по началу заартачился. Строго так стал доспрашивать Артюху:
  —Какое твое право тайность продавать, коли ей другие мастера тоже кормятся? Артюха на это говорит:
  —Наши мастера не без глаз ходят, иясвою голову не врубле ставлю. Одна сережка, поди-ко, дороже стоит, потому— золотая да еще скамнем. Атолько, знаешь, вигре на каждую сторону заводило полагается.
  Немец, понятно, не уразумел этого разговору, адедушко Мирон понял,— мастерам дело известно, снемцем игра на смекалку идет, азаводилом снашей стороны поставлен Артюха Сергач.
  Дедушко еще подумал маленько. Перевел, видно, вголове, почему Артюху заводилом ставят. Ито прикинул: мужик спричудой, анадежный,— говорит твердо:
  —Ладно. Приму деньги при двух свидетелях. Акакой уговор будет?
  Артюха испрашивает:
  —Знаешь наше ремесло?
  —Как,— отвечает,— не знать, коли вэтом заводе век живу. Видал, как подносы выгибают да рисовку на них выводят, либо картинки наклеивают, апотом вгорячих банях ту поделку лаком кроют. Акакого составу тот лак— это ведомо только мастерам.
  —Ну так вот,— говорит Артюха,— берусь яна глазах этого приезжего сварить лак, иможет он мерой ивесом записать составы. Акогда лак доспеет, берусь при этом же приезжем покрыть дюжину подносов, какие он выберет. Иможет он, коли пожелает исилы хватит, своей рукой ту работу попробовать. Коли после этого поделка окажется хорошей, отдашь деньги мне, коли что не выйдет— деньги обратно ему.
  Немец свое выговаривает: сварить лаку не меньше четвертной бутыли, до дела лак хранить за печатью, иостаток может немец взять ссобой.
  Артюха на это согласен, одно оговорил:
  —Хранить за печатью встеклянной посуде, чтоб отстой во-время углядеть.
  Столковались на этом. Дедушко Мирон тогда иговорит немецкому Двоефеде:
  —Тащи деньги. Зови своих свидетелей. Надо при них уговор сказать, чтоб потом пустых разговоров не вышло.
  Сбегал немец за деньгами, привел двух своих знакомцев. Артюха вдругорядь сказал уговор, анемец свое выставляет да еще то выряжает, чтоб дюжину подносов, кои при пробе выйдут, ему получить бесплатно.
  Артюха усмехнулся ипромолвил:
  —Тринадцатый на придачу получишь!
  Немец после этого поежился, похинькал, что денег много закладывать надо, да дедушко Мирон заворчал:
  —Коли денег жалко, на что тогда людей беспокоишь. Не от безделья мне стобой балясничать! Либо отдавай деньги, либо ступай домой!
  Отдал тогда немец деньги, аСергач иговорит:
  —Сутра приходи,— лак варить буду. На другой день немец прибежал свесами да какими-то трубочками ичетвертную бутыль приволок.
  Артюха, конечно, стал лак варить из тех сортов, про кои проезжему немецкому барину сказывалось. Короткопалый Двоефедя, видать, сомневается, асперва молчал. Ну, как стал Артюха горстями сажу подкидывать, не утерпел, проговорился:
  —Черный лак из этого выйдет! Артюха прицепился кэтому слову:
  —Ты как узнал? Видно, сам варить пробовал?
  Немец отговаривается: по книжкам, дескать, составы знаю, асамому варить не доводилось. Артюха свое твердит:
  —Аявижу— сам варил!
  Немец тут строгость на себя напустил:
  —Что, дескать, за шутки такие! Собрались по делу, ане для пустых разговоров!
  Под эти перекоры лак исварился. Снял Артюха согня казанок, акак он чуть поостудился, немец всю варю слил вчетвертину иналадился домой тащить, да Артюха не допустил.
  —Припечатывать,— говорит,— припечатывай, аместо лаку вмоей малухе должно быть.
  Немец тут давай улещать Артюху. То да се насказывает, авконце концов говорит:
  —По какой причине мне не веришь?
  —Апо той,— отвечает,— причине, коя утебя на ладошке обозначена.
  Немцу это вроде не по губе пришлось. Сразу ладонь книзу иговорит:
  —Это делу не касательно.
  Только Артюха не сдает.
  —Человечья рука,— говорит,— ко всякому касательна. По руке оделах дознаться можно.
  Короткопалый тут вовсе осердился, запыхтел, зафыркал, припечатал бутыль своей немецкой печатью ипогрозил:
  —Перед делом при свидетелях печать огляжу!
  —Это,— отвечает Артюха,— как тебе угодно. Хоть всех своих знакомцев зови.
  С тем иразошлись. Немец, понятно, каждый день наведывался,— не пора ли? Только Артюха одно говорил: рано. Мастера тоже приходили лак поглядеть. Поглядят, ухмыльнутся иуйдут. Дней так через пяток, как вбутыли отстой обозначаться стал, объявил: можно лакировать.
  На другой день немец свидетелей привел, идедушко Мирон тоже пришел. Оглядел печать, подносы немец выбрал, вбане тоже все досмотрели, нет ли какой фальши.
  Дедушко Мирон для верности спросил немца, дескачь, все ли впорядке? Немец сперва зафинтил,— может, что не доглядели, адедушко ему навстречу:
  —Аты догляди! Не торопим.
  Немец потоптался-потоптался, признал:
  —Фальши не замечаю, атолько сильно тут жарко. При работе надо двери отворить.
  Артюха на это замялся иговорит:
  —Жар еще весь впереди, как на каменку поддавать буду.
  Дедушко Мирон ите, другие-то, свидетели, даром что из торгашей, это же сказали:
  —Всем, дескать, известно, что лак наводят по баням всамом горячем пару,— как только может человек выдюжить.
  На этом разговор кончился. Ушли свидетели идедушко Мирон сними. Остался Артюха один на один снемецким Двоефедей иговорит:
  —Давай раэболокаться станем. Без этого на нашей работе не вытерпеть. Итебе надежнее, что ничего ссобой не пронесу.
  А сам посмеивается да бороду поглаживает.
  Баня, иверно, вовсе жарко натоплена была. Дров для такого случаю Артюха не пожалел, на натурность свою понадеялся. Немец еще впредбаннике раскис, вбаню зашел— вовсе туго стало, акак стал Артюха полной шайкой на каменку плескать, немец на пол лег ислова вымолвить не может, только кряхтит да керкает.
  Артюха кричит:
  —Полезай на полок! Там, поди-ко, унас все наготовлено.
  А куда немец полезет, коли кполу еле жив прижался, головы поднять не может. Артюха на что привычен, ито чует— перехватил малость. Усилился все-таки, забрался на полок идавай там подносы перебирать, асам покрикивает:
  —Вот гляди! Лаком плесну, кисточкой размахну— иготов поднос. Понял?
  Немец ползет поближе кдверям да бормочет:
  —Ох, понял.
  Артюха, конечно, живо перебрал подносы, соскочил на пол идавай окачиваться холодной водой. Баня, известно, не вовсе раздольное место: брызги на немца летят. Поросенком завизжал ивыскочил из бани. Следом Артюха выбежал, баню на замок запер иговорит:
  —Шесть часов для просушки.
  Немец, как отдышался, припечатал двери своей печатью. Как время пришло, опять при дедушке Мироне иобоих свидетелях стал Артюха поделку сдавать. Все, конечно, оказалось вполной исправности, илаку издержано самая малость. Дедушко Мирон тогда иговорит:
  —Ну, дело кончено. Получай, Артемий, деньги.
  И подает ему пачку. Свидетели тоже помалкивают, анемец еще придирку строит.
  —Тринадцатый,— говорит,— поднос где?
  Артюха отвечает:
  —За этим дело не станет. Вуговоре не было, чтоб на этот поднос втой же партии лак заводить. Яисделал его особо. Сейчас принесу. Сразу узнаешь, что для тебя готовлено.
  И вот, понимаешь, приносит поднос, ана нем короткопалая рука ладонью вверх. На ладони рванинка обозначена. Илежит на этой ладошке семишник, асверху четкими буковками надписано:
  «Испить кваску после баньки».
  Покрыт поднос самым первосортным хрустальным лаком. Как влита рука-то вжелезо.
  Немец, понятно, зафыркал, заругался, судом грозил да так ни счем иотъехал.
  А Сергач после того собрал всех мастеров по подносному делу, которые вТагиле жили, иневьянских тоже. Дедушко Мирон кэтому случаю подошел. Артюха тогда ирассказал все по порядку,— как он снемцем хороводился ичто из этого вышло. Потом выложил на стол деньги, которые через дедушку Мирона получил, исвою тысячу, какую взадаток от Двоефеди выморщил, туда же прибавил да иговорит:
  —Вот разделите без обиды.
  Мастерам стыдно ни за что, ни про что деньги брать, отговариваются,— мы, дескать, кэтому не причастны, асами на пачку поглядывают. Потом разговор ктому клонить стали, чтоб Артюхе двойную долю выделить, только он наотрез отказался.
  —Сменя,— говорит,— итого хватит, что позабавился над этим немецким Двоефедей.
  Пузырек схрустальным лаком Артюха, конечно, вбороде тогда прятал.[Хрустальный лак - Напечатан впервые в1943 году 12 июля воднодневной газете «Литературный Урал», выпущенной молотовской исвердловской организациями писателей всвязи соткрытием уральской межобластной научной конференции, посвященной настоящему ипрошлому Урала вхудожественной литературе.«Хрустальный лак» принадлежит кгруппе «озорных» сатирических сказов, высмеивающих заграничных невежд иплутов, ловцов легкой наживы, стремившихся поживиться за счет русских богатств. Галерею больших ималых хищников рисует Бажов ивтаких сказах, как «Веселухин ложок» (1943), «Тараканье Мыло» (1943) идругие.]



  Тараканье мыло

  В наших-то правителях дураков все-таки многонько было. Иной удумает, так сразу голова заболит, как услышишь. Ахуже всего снемцами приходилось. Другого хоть урезонить можно, аэтих— никак. Свое твердят:
  —О! Яошень понималь!
  Одному такому— не то он вминистрах служил, не то еще выше— ипришло вбашку наших горщиков уму-разуму учить. По немецкому положению, первым делом ученого немца вздешние места привез. Он, дескать, новые места покажет, где какой камень искать, да еще такие камни отыщет, про которые никто ине слыхивал.
  Вот приехал этот немец. Из себя худощавый, авидный. Ходит форсисто, говорит срастяжкой. Вочках.
  Стал этот приезжий по нашим горочкам расхаживать. По старым, конечно, разработкам норовит. Так-то, видно, ему сподручнее показалось.
  Подберет какой камешок, оглядит, подымет руку вверх искажет сважностью:
  —Это есть желесный рута!
  —Это есть метный рута!
  Или еще там что.
  Скажет так-то ина всех свысока поглядывает: вот, дескать, якакой понимающий. Когда сполчаса долдонит, асам головой мотает, руками размахивает. Прямо сказать, до поту старался. Известно, деньги плачены— он, значит, видимость иоказывал.
  Горное начальство, может, половину того пустоговорья не понимало, атолько про себя смекало: раз этот немец от вышнего начальства присланный, не прекословить же ему. Начальство, значит, слушает немца, спины гнет да приговаривает:
  —Так точно, ваше немецкое-благородие. Истинную правду изволите говорить. Такой камешок тут идобывался.
  Старым горщикам это немцево похождение за обиду пришлось.
  —Как так? Все горы-ложки исходили, исползали, всякий следок-поводок ккамню понимать можем, атут на-ко— привезли незнамого человека, ибудто он больше нашего внаших местах понимает. Зря деньги бросили.
  Ну, нашлись итакие, кто на немецкую руку потянул. Известно, начальству угодить желают. Разговор повели: он-де шибко ученый, вгенеральских чинах да еще из самой середки немецкой земли, атам, сказывают, народ вовсе дошлый: стараканов сало сымают да мыло варят.
  За спор устариков дело пошло, атут на это время случился Афоня Хрусталек. Мужичонка еще не старый, ана славе. Он из гранильщиков был. Места, где дорогой камешок родится, до пятнышка знал. ИХрустальком его недаром прозвали. Он, видишь, из горных хрусталей, ато ивовсе из стекла дорогие камешки выгонял. Итак ловко сделает, что кто ипонимающий не сразу вэтой афониной поделке разберется. Вот за это ипрозвали его Хрустальком.
  Ну, Афоня на то не обижался.
  —Что ж,— говорит,— хрусталек не простая галька: рядом сдорогим камнем растет, акогда солнышко ловко придется, так ивовсе заиграет, не хуже настоящего.
  Послушал это Афоня насчет тараканьего мыла, да иговорит:
  —Пущай немец сам тем мылом моется. Унас лучше того придумано.
  —Как так?— спрашивают.
  —Очень,— отвечает,— просто: выпарился вбане докрасна, да окатился полной шайкой, иходи всю неделю, как новенький.
  Старики, которые на немца обнадеживались, слышат, кчему Афоня клонит, говорят ему:
  —Ты, Афоня, заграничную науку не опровергай.
  —Я,— отвечает,— ине опровергаю, апро то говорю, что имы не без науки живем, иеще никто не смерил, чья наука выше. Втом хитрости мало, что на старых отвалах руду узнать. Аты попробуй новое место показать, либо вогранке разобраться, тогда видно будет, сколько ты вделе понятия имеешь. Пусть-ко твой немец ко мне зайдет. Погляжу я, как он вкамнях разбирается.
  Про этот афонин разговор потом вспомнили, как немец захотел на память про здешние места топазову печатку заказать. Кто-то возьми инадоумь:
  —Лучше Афони Хрусталька ни укого теперь печаточных камней не найдешь.
  Старики, которые на немецку руку, стали отговаривать:
  —Не было бы тут подделки!
  А немец хвалится:
  —О, мой это карошо знайт! Натураль-камень лютше всех объяснять могу.
  Раз так выхваляется, что сделаешь— свели кАфоне, атот ипоказал немцу камешки своей чистой работы. Не разобрал ведь немец! Две топазовые печатки всвою немецкую сторону увез да там ипоказывает: вот, дескать, какой настоящий топаз бывает. АХрусталек все-таки написал ему письмецо.
  —Так итак, ваше немецкое благородие. Надо бы тебе сперва очки тараканьим мылом промыть, ато плохо видишь. Печатки-то из жареного стекла тобой куплены.
  Горный начальник, как прослышал про это письмецо, накинулся на Афоню:
  —Как ты смел, такой-сякой, ученого немца конфузить!
  Ну, Хрусталек не из пужливых был. На эти слова иговорит:
  —Он сам себя, поди-ко, сконфузил. Взялся здешним горщикам камни показывать, аусамого толку нет, чтобы натурный камень от бутылочного стекла отличить.
  Загнали все-таки Афоню вкаталажку. Посидел он сколько-то, анемец-то так ине откликнулся. Тоже, видно, стыд поимел. Анаши прозвали этого немца— Тараканье Мыло.[Тараканье мыло - Опубликован впервые в1943 году (журнал «Огонек», №34-35. 1943г., сборник «Во славу Отчизны», Челябинск, 1943г.). Выходил отдельными изданиями.]



  Шелковая горка

  Наше семейство из коренных невьянских будет. На этом самом заводе начало получило.
  Теперь, конечно, людей нашей фамилии по разным местам можно встретить, только вот эта усадьба, на которой мы стобой разговариваем, наша початочная. До большого невьянского пожару тут, помню, избушечка стояла. Она покойному родителю от дедушки досталась, атот не сам ее строил,— тоже по наследству получил. Небольшая избушка. Ну, рублена из кондового лесу. Такого по нынешним временам близко жилья не найдешь. Дивиться надо, как старики такие бревна ворочали. Что ни венец, то иаршин. На сотни годов ставили.
  Вот ипосчитай, сколько времени наше семейство на этом месте проживает, коли большой невьянский пожар пришелся на голодный 91-й год. Стой поры близко шести десятков прошло, аот начала-то сколько?
  Тоже, поди, за эти годы наши семейные что-нибудь видели. Иглухонемых вроду не бывало. Одни, значит, рассказывали, другие слушали, апотом сами рассказывали. Если такое собрать, много занятного окажется.
  Это явот кчему.
  Наш Невьянский завод считается самым старым вздешнем краю. Кдвумстам пятидесяти подвигается, как тут выпущен был первый чугун, амастера Семен Тумаков да Аверкий Петров проковали первое железо иза своими мастерскими клеймами отправили на воеводский двор вВерхотурье. Строитель завода Семен Куприяныч Вакулин— спасибо ему— не забыл об этом записать, ато мы бы ине знали, кто починал наше железко, коим весь край живет столько годов.
  Понятно, что всякий, кому понадобится озаводской старине рассказать, непременно снашего завода начинает. Случалось мне, читывал. Не одна книжка про это составлена. Одно плохо,— все больше про хозяев заводских Демидовых пишут. Сперва побасенку расскажут, как Никита Демидов царю Петру пистолет починил иза это будто бы вподарок получил только что отстроенный первый завод, апотом примутся расписывать про демидовскую жизнь. Кому охота, может по этим книжкам ито узнать, где какой Демидов женился, каких родов жену взял икакое приданое за ней получил, вкотором месте умер икакой ему памятник поставили: то ли из итальянского мрамора, то ли из здешнего чугуна. Известно, хозяева старались высоко себя поставить.
  Не стану хаять первых Демидовых: Никиту да Акинфия. Конечно, трудно от них народу приходилось, ибольшие деньги они себе заграбастали, только идело большое поставили иумели не то что вбольшом, аивсамом маленьком полезную выдумку поймать ивход пустить. Иза то этих двух Демидовых похвалить можно, что за иноземцев не хватались, на свой народ надеялись. Ну, все-таки не сами Демидовы руду искали, не сами плавили да до дела доводили. Аведь тут много зорких глаз да умелых рук требовалось. Немало исмекалки ивыдумки приложено, чтоб демидовское железо наславу вышло иза границу поехало. Знаменитые, надо думать, мастера были, да взапись не попали. Думал,— вэтих годах про них по архивам раскопают, да не дождался пока. Вкнижках, какие внедавних годах вышли, перебирают старое на новый лад, атолк один: все Демидовы да Демидовы, будто, ине было тех людей, кои самих Демидовых столь высоко, подняли, что их стало видно на сотни годов.
  Старину, конечно, зря ворошить не кчему, абывает, что она вроде ипонадобится. Недавно вот такой случай вышел.
  Моей старшей дочери свешней Авдотьи, сПлющихи-то, пятидесятый пошел. Сама давно бабушкой стала. Так вот ее-то внучонок, мой, стало быть, правнучек, прибежал ко мне. Полакомиться, видно, медком захотелось, потому как явсегда кпчелкам приверженность имел. Раньше, как на заводе работал, улей-два держал, атеперь на старости лет одно уменя занятие— за пчелками ходить. Прибежал Алексейко иговорит:
  —Дедушко, япособлять тебе пришел,— мед выкачивать.
  Лето нынешнее не больно удалось для пчелиного сбору. Ну, для такого пособника как не найти кусочка. Вырезал ему сотового медку.
  —Ешь на здоровье! Акачать будем, когда время придет.
  Поедает Алексейко медок, асам старается рассказать все свои ребячьи новости. Шустрый он унас мальчонка, разговорчивый икнижку почитать любит. Вэтом разговоре вдруг испрашивает меня:
  —Дедушко, ты слыхал про камень-асбест?
  —Как,— отвечаю,— не слыхал, коли внаших местах его сперва раскопали ивдело произвели. Алексейко иговорит:
  —Неправильно ты, дедушко, судишь. ВИтальянской земле это дело началось. Там одна женщина Елена, по фамилии Перпенти, самая первая научилась из асбеста нитки прясть, иНаполеону, когда он был вИтальянской земле, поднесла, говорят, неопалимый воротник. За эту выдумку, что она научилась сасбестом обходиться, эту женщину наградили, медаль особенную выбили для почету. Абыло это втысяча восемьсот шестом году. Вкнижке так напечатано, аты говоришь,— внашем заводе!
  Ребенок, конечно. Чужие слова говорит, авсе-таки обидно слушать. Печатают, атого не сообразят, что Акинфий Демидов чуть не сотней годов раньше Наполеона жил, апро этого Акинфия рассказывают, что поделками из каменной кудели он весь дворец царский удивлял. Значит, тогда уж внашем заводе научились из асбеста прясть иткать, плести-вязать. Акак это случилось, мне не раз доводилось слыхать всвоем родстве. Вот иговорю Алексейку:
  —Ты про итальянскую Елену вычитал, атеперь послушай про нашу невьянскую Марфушу. Она, ежели разобраться, тебе ивродстве придется. Этакая же, сказывают, курносенькая да рябенькая была ипосмеяться любила. По этой примете ей кличку дали— Марфуша Зубомойка.
  Жила эта Марфуша Зубомойка вдавних годах. Тогда еще не то что Наполеона, аибабушки его на свете не было. Заводскими делами управлял тогда внаших местах Акинфий Демидов. Он, конечно, сам рудниками да заводами занимался, только имелкое хозяйство на примете держал. Вчисле прочего была при барском доме обширная рукодельня. Пряли да ткали там, шитье тоже, вязанье да плетенье иразное такое рукоделье. Вэту рукодельню брали больше сироток, акогда идевчонок из многодетных домов. Держали их врукодельне до выданья замуж, акои посмышленее окажутся, тех ивовсе не отпускали. Девчонки знали про это истарались раденья не оказывать. Ну, их строгостью донимали. Управляла рукодельней какая-то демидовская сродственница Фетинья Давыдовна. Вовсе еще не старая, адо того выкомура да придира, что ивстарухах редко такую найдешь. Одно слово, мучительница.
  Меж рукодельниц были итакие, кои себя смалых лет показали. Этих Фетинья больше всех допекала. Как хорошо ни сделают, она найдет изъян, уроку надбавит да еще инаколотит. На это унее больно проста рука была. Ясное дело, от такого-то житья добрым мастерицам хоть вводу. Случалось, ивбега пускались, да удачи не выходило: поймают, на конюшне выпорют да той же Фетинье сдадут, ахозяин еще накажет:
  —Ты гляди за девками-то! Не разевай рот. Вслучае исамой плетей отпущу. Не жалко мне.
  После такого хозяйского наказу Фетинья того пуще лютует. Прямо всем житья не стало, аМарфуше Зубомойке на особицу.
  Эта девушка, говорят, из себя не больно казиста была, ахарактеру легкого, веселая идо того на работу ловкая, что любой урок ей нипочем. Будто играючи его делала. Ну, адавно примечено, что люди вроде Фетиньи сильно веселых не любят: все им охота прижать до слезы, аМарфуша не поддавалась да еще своим мастерством маленько загораживалась. Хозяйка исам хозяин знали ее за самолучшую мастерицу и, чуть что похитрее понадобится, говорили Фетинье:
  —Пошли Марфутку. Заказ ей будет. Да, гляди, не путай девку. Сама пусть нитку сготовит иузор на свой глаз выберет.
  Фетинье эти хозяйские заказы, как окалина вглаз: все время покою не дает исо слезой не выкатывается, потому— сзазубринками. Тут еще добавок получился. Вдемидовской дворне появился новый пришлый. Как его по-настоящему звали, никто не знал. Он, видишь, из беглых сказенных заводов был, вруде да каменьях толк понимал. Демидов такого сохотой принял, велел его кормить водном застолье ссамыми близкими своими слугами, анасчет старого сказал:
  —Как тебя раньше звали, про то забудь. По моим бумагам будешь называться Юрко Шмель из Рязанской земли, агодов себе считай сЕгорьева дня тридцать пять.
  Тут еще вычитал по бумаге, что куплен упомещика такого-то, из такой-то деревни ишуткой добавил:
  —Акакой он, этот помещик,— старый ли молодой, лысый ли кудрявый, большой ли маленький,— это уж как тебе приснится. Ни я, ни ты его не видывали, ана случай, если спрашивать станут, придумай иэтого держись.
  В ту пору этакое бывало. Демидовские прислужники по разным местам упомещиков покупали беглых крепостных сусловием,— если поймают, на завод навсегда забрать. На деле вовсе ине думали ловить, апо этим бумагам всяких пришлых принимали. Старались, конечно, подгонять по годам, но бывало итак, что молодого зачисляли по стариковским бумагам. Если заживется, несуразно выходило: считает себе человек чуть не сотню годов, ана деле иполсотни нет.
  Так вот… Этот Юрко Шмель приглянулся Фетинье, аон давай на Марфушу заглядываться. Фетинья это приметила итолько отом идумала, как бы девку со свету сжить. Ну, тут случай подошел, что Марфуше удалось из-под фетиньиной руки выскользнуть. Всемье, из которой она врукодельню попала, беда приключилась: большие все на одном году померли, остались одни малолетки. Старшему восьмой годок, младшему— два. Демидов ивелел приказчику:
  —Переведи Марфутку домой. Пускай за ребятами ходит, пока для заводского дела не подрастут.
  Фетинье это столь не любо показалось, что сунулась кДемидову сразговором, атот сразу брови свел.
  —Что за речи? Какое твое вэтом деле разуменье? Там, поди-ка, пятеро парнишек остались. Вырастут— железо ковать станут, не твои дырки из ниток выплетать. Итого не забывай, схозяином разговаривают, когда он спрашивает, ане то иМитроху крикнуть можно. Вон он, икнут при нем!
  А приказчику наказал:
  —Ты им месячину выдавай, как полагается, ивели девке, чтоб обиходила избу да за ребятами ходила как следует. Своих-то работников ростить все-таки дешевле обойдется, чем покупать на стороне.
  Фетинья, понятно, язык прикусила, асама думает: не ябуду, коли эту девку не изведу. Иверно, по прошествии малого времени добилась через хозяйку, чтоб опять Марфуше тонкую работу давать. Что, дескать, ей вечерами делать, как ребятишки улягутся спать. Чем песни петь да лясы ссоседками точить, пусть-ка на господ маленько поработает. Про себя, конечно, другое думала. Вмаленькой избушке да при пятерке малолетков непременно она работу испортит, тогда ипотешусь над ней: подведу под митрохин кнут да суну этому псу полтину, так он эту девку до смерти забьет, будто ненароком.
  Хозяйка все-таки спросила умужа, атот ухмыльнулся:
  —Это тебя Фетинья за уши водит,— на своем поставить хочет. Сказал ведь,— работники мне нужнее всякого вашего тонкого рукоделья.
  Потом, мало погодя, говорит:
  —Коли надобность есть, попытай, только сама заказы давай, сама ипринимай.
  Вышло не так, как Фетинья хотела, авсе-таки она надежды не потеряла, по-своему думала: испортит Марфуша припас, так по-другому хозяин заговорит, потому привык за каждый грош зубами держаться. Только Марфуша, видно, удачливая была, все унее гладко проходило. Правду сказать, эти хозяйские заказы ей круке пришлись. Сколь ни тяжело доводилось вновом житье, апо привычной работе Марфуша маленько тосковала, атут она, как говорится, сама пришла. Намотается за день сребятами, авечером, глядишь, ипосидит часок-другой. Вместо отдыха ей, апри ее-то руках столько сделает, что другая иза день не одолеет. Хозяйка ей даже поблажку дала.
  —При лучине-то,— говорит,— одной неспособно, так ты лампадку зажигай. Масла велю давать безотказно.
  Да еще ипособник уМарфуши оказался. Юрко Шмель нет-нет изайдет навестить, как сиротская семья живет. Вечерами, конечно, Марфуша его не пускала, чтоб зряшного разговору не вышло, аднем— милости просим. Он прибежит ивсю мужичью работу, какая накопилась, живо справит. Ну, иразговоры всякие меж ними бывали, апро работу впервую очередь. Известно, чем человек живет, отом идумает. Раз как-то Марфуша испросила:
  —На Шелковой горке это какой камень сзелена имягкий? Если его поколотить чем тяжелым, так он распушится, как куделя.
  —Не знаю,— говорит,— не случалось видать такой, камень ипро Шелковую горку не слыхал.
  Марфуша иобъяснила:
  —За прудом. Вовсе недалеко. Летом по ягоды туда ходят. Небольшая горка, азаметная. Сдаля поглядеть, так на ней ровно шелковые платки разбросаны. Авсе это тот камень действует: на солнышке-то блестит изеленым отливает.
  Юрко говорит:
  —Надо поглядеть. По рассказу на слюду похоже, только зеленое тут ни кчему. Завтра же сбегаю на твою Шелковую горку, благо день воскресный.
  Марфуша рассказала, как Шелковую горку найти, ина другой день Юрко приволок целый мешок камней.
  —Видать,— говорит,— камень любопытный. Хозяину про него сперва не скажу, сам испытывать буду иудругих поспрошаю, не знают ли насчет этого.
  Стал тут перебирать камешки, аМарфуша подошла. Занятно показалось. Поколотишь суголка, аон ираспушится— куделя куделей. Марфуша, как она смалых лет привыкла снитками обходиться, попробовала прясть, да не скручиваются эти волоконца. Ребятишки, кои побольше, тоже потянулись из камешков куделю делать. Насорили, понятно, по полу, по лавкам, по всей середе. Потом, как Юрко ушел, Марфуша подмела пол исор впечку бросила, асама еще подумала:
  «Нет худа без добра: сору много, зато растопки завтра не надо».
  Утром, как водится, затопила печку. Протопилась она, асор как был, так иостался. Марфуша сказала Юрку:
  —Не горит ведь эта каменная куделя!
  —Ипо моему испытанию это же выходит,— отвечает Юрко.— На огонь пробовал, на кислоту пробовал, одно понял,— какой-то вовсе незнакомый камень. Буду дальше его испытывать.
  У Марфуши свое на уме: научиться бы прясть эту каменную куделю. Вот бы диво, кабы из таких ниток что-нибудь связать, либо кружева сплести.
  Что ни делает, аэта думка покою не дает. Истолкла вступке сколько-то камешков, мелочь отобрала, пыль отсеяла,— стала унее куделя вроде настоящей, ане скручивается внитку. Так исяк перепробовала: схлебным клеем, овчинным, срыбьей кишкой, скровью— нет, не выходит. Спростой куделей идет, да нитка толста ине то выходит, что надо. Ну, все-таки дошла, что сдеревянным маслом прясть можно. Не больно крепкая нитка, адля вязанья да плетенья годится. Сказала Юрку. Тот рад-радехонек.
  —Свяжи,— говорит,— хозяину кошелек да хозяйке сколько-нибудь кружев сплети, тогда, может, нам жениться дозволят.
  Юрко об этом уж спрашивал уДемидова, да не вчас попал, буркнул только вответ:
  —Выбирай какую из спелых девок, эта уменя кдругому делу поставлена. Ты туда идорожку забудь.
  Юрко, понятно, дорогу не забыл, авсе-таки таиться пришлось, заходить соглядкой, чтоб кто из барских наушников не увидел. Фетинья, конечно, это разнюхала ипобежала сказать хозяину, да тоже, видно, не вчас попала. Строго поглядел:
  —Без тебя знаю. Срок придет, сделаю, что надо, аты за рукодельней своей доглядывай.
  Демидов, видишь, ито знал через своих доглядчиков, что Юрко Шмель испытывает какой-то новый камень. Мешать этому не велел, атолько приказал:
  —Глядите, чтоб оба вбега не кинулись. Прозеваете, худо будет.
  Фетинья из хозяйского разговору поняла, что Юрку кнута не миновать. Обрадовалась этому, потом эабеспокоилась, как бы Марфуша от расправы не ускользнула. До того себя этим растравила, что решила подвод сделать. Выждала время, когда Марфуше надо было за месячиной вгосподские амбары итти, иприбежала кней визбушку. На то рассчитывала, чтоб хозяйский заказ испортить, либо унести. АуМарфуши такой порядок велся: когда случалось ребятишек одних оставлять, она хозяйский заказ всундучок запирала, асвою работу из негорючей-то нитки поднимала на полатный брус, чтоб ребята не достали. Фетинья огляделась, видит,— на брусу коклюшечная подушка, икружев на ней готовых много наколото. Того не смекнула, что из какой-то небывалой пряжи плетенье. Думала,— хозяйский заказ. Сорвала готовое, сунула под шаль иубежала. Прибежала врукодельню— азимой дело было, ипечи топились— исразу кпечке, будто погреться, да незаметно ибросила что-то вогонь из-под шали. Девчонки, которые поближе сидели, заметили, конечно, только виду не показали, аФетинья отошла от печки иговорит:
  —Теперь пусть-ка вывернется, удачливая.
  Пришла Марфуша домой. Старшие ребятишки ей рассказали, что была тетенька из рукодельни исбрусу подушку брала. Марфуше обидно: столько билась над пряжей, аее нет. Побежала хозяйке жаловаться, да против самой рукодельни инабежала на хозяина. Тот вмолотовую шел, ипалач Митроха, как привычно, поблизости от хозяина. Марфуша насмелилась, да иговорит:
  —Батюшка Акинфий Никитич, заступись за сироту.
  Демидов остановился:
  —Ну, что утебя?
  Марфуша стала рассказывать. Демидов, как услышал, что разговор окружевах, зверем заревел:
  —Что? Ты ополоумела, девка? Стану яваши бабьи дела разбирать. Митроха!
  Палач по своей собачьей должности тут как тут:
  —Что прикажете?
  —Волоки эту девку врукодельню. Дай ей плетью половину начальной бабьей меры, чтоб запомнила, как схозяином опустяках говорить, ипрочим для острастка!
  С Митрохой какой разговор? За шиворот взял да пробурчал:
  —Пойдем, девка!
  Пришла врукодельню. Фетинья радуется, что так скоро по ее желанию сбылось. Велела скамейку на средину вытащить. Марфуша, как увидела Фетинью, закричала:
  —Авсе-таки мы сЮрком негорючую пряжу придумали. Тебе исейчас не дознаться, как она сделана, Марфуша, видишь, подумала, что Фетинья хочет чужую выдумку за свою выдать. Демидов опять, как про Юрка она помянула, другое подумал: не про тот ли камень разговор, что Юрко тайком от хозяина испытывает? Махнул рукой Митрохе:— погоди!— испрашивает:
  —Какая негорючая пряжа? Очем бормочешь? Юрко тут скоторой стороны пристегнулся?
  Марфуша ирассказала все по порядку, только того не сказала, как прясть каменную куделю. Демидов тогда и— спрашивает Фетинью:
  —Была унее?
  Фетинья зачастила:
  —Была, батюшка Акинфий Никитич, была. Узнать хотела, скоро ли заказ сготовит… Да разве ее застанешь. Шатается где-то, аребята одни-одинехоньки. Не мыты, не прибраны. Глядеть тошно, плюнула да скорей из избы.
  —Кто посылал?
  Фетинья тут замялась. Тогда Демидов иговорит:
  —Подавай кружева!
  Фетинья заклялась— забожилась,— не ведаю, аДемидов еще строже:
  —Подавай, говорю!
  Та опять клянется-божится, аДемидов мотнул головой Митрохе:
  —Полысай кнутом сполной руки, пока не признается.
  Фетинья видит,— не миновать беды, озлилась изавизжала:
  —Ее-то негорючие кружева вон втой печке сгорели.
  Девчонка, которая видела, как Фетинья что-то впечку бросила, живо отпахнула заслонку иговорит:
  —Тут они. Сверху лежат.
  Демидов велел вытащить. Оказалось, целехоньки кружева. Демидов тогда ивовсе залюбопытствовал.
  —Пойдем, Марфутка. Кажи, из какого камня икак делала. Юрка Шмеля туда же позвать. Без промедления! Митрохе велел:
  —Ты доведи Фетинью до полного разума, чтоб навек забыла совать свой нос вбольшое дело!
  Митроха ипорадел хозяйской родне: так употчевал, что едва жива осталась. Потом Демидов ворчал на Митроху:
  —Вовсе без разума хлещешь. Баба при деле была, атеперь куда ее.
  Митроха своим обычаем отговаривался:
  —Разум— дело хозяйское. Сколь он укажет, столько иотпущу.
  А дело— иверно— скаменной куделей большое оказалось.
  Демидов, как разузнал все до тонкости, свою рукодельню повернул на поделку из каменной кудели инакрепко заказал, чтоб на сторону это не выносить.
  В рукодельне ипряли, иткали, плели ивязали из каменной кудели, акак случится Демидову встолицу ехать, он всю эту поделку ссобой увозил. Мужик, конечно, хитрый был: знал, кому изачем подарить диковину, коя вогне не горит. Большую, сказывают, выгоду себе от этих подарков получил.
  Марфуше только то идосталось, что свою долю сЮрком Шмелем они получили. Дозволил им Демидов пожениться, усадьбу отвел да сказал:
  —Старая изба за ребятами останется, ана этом месте можете строиться.
  По времени они ипоставили тут избушку. От этого вот Юрка Шмеля да Марфуши Зубомойки ипошла наша фамилия Шмелевых.
  Демидовское подаренье, видишь, не больно дорого ему обошлось. Только иразорился, что велел жене:
  —Выдай Марфутке полушалок сузорными концами. Пускай все видят барскую награду за старанье.
  Нынешнюю награду сдемидовской, небось, не сравнишь, потому как только теперь старинная работа вполную силу оценена. Всяк разумеет, что смаленькой Шелковой горки большую видать, иэта самая Марфуша по-другому кажется.
  Заводские владельцы да царские чиновники, видишь, любили себя выхвалять, про мастеров да мастериц им изаботушки не было. Про иноземцев иговорить не остается. Эти по самохвальству первые мастера. Их послушать, так всегда они вперед других все придумали, астань раскапывать, ивыйдет— придумала итальянская Елена то, что твоя дальняя прабабка крепостная Марфуша умела делать на восемьдесят годов раньше.
  Ты эту Шелковую горку ипопомни, как случится про старину читать, особенно про нашу заводскую. Она, наша-то заводская старина, черным демидовским тулупом прикрыта да сверх того еще перевязана иноземными шнурками. Кто проходом идет, тот одно увидит,— лежит демидовское наследство виноземной обвязке. Аразвяжи да раскрой— ивыйдет наша Марфуша. Такая же, как ты, курносенькая да рябенькая, сбелыми зубами да веселыми глазами. До того живая, что вот-вот придет на завод, по-старинному низенько поклонится искажет:
  —Здоровенько живете, мои дорогие. Вижу,— на высокую гору поднялись. Желаю еще выше взобраться. При случае инас смалых горок вспоминайте. Демидовской крепостной девкой звалась, аведь не так это. Демидов, правда, от моей выдумки поживился, так от того ясвое имя-прозванье не потеряла. Хоть Демидов ине подумал вмое имя медаль выбивать, ивзапись яне попала, апо сей день мои-то пра-правнуки поминают Марфушу Зубомойку да ее муженька Юрка Шмеля. Выходит, не демидовские мы, аваши. По всем статьям: по крови, по работе, по выдумке.[Шелковая горка - Напечатан впервые вгазете «Уральский рабочий» 7 ноября 1947 года. Этот сказ также посвящен русским мастерам-новаторам. Спатриотической гордостью повествует писатель осмелой творческой мысли, присущей русскому трудовому человеку, оего приоритете во многих областях промышленности иискусства. Вбеседе скорреспондентом газеты «Вечерняя Москва» П Бажов так определил тему сказа: «Недавно закончил сказ „Шелковая горка“… Как-то мне пришлось прочесть водном учебнике, что искусство изготовления пряжи из асбеста возникло во Франции при Наполеоне. Амежду тем известно, что еще на
Урале демидовские крепостные успешно занимались этим ремеслом. Вот об этом яинаписал свой новый сказ» («Вечерняя Москва». 31 января 1948г.).]



  Живинка вделе

  Это еще мои старики сказывали. Годков-то, значит, порядком прошло. Ну, все-таки после крепости было.
  Жил вте годы внашем заводе Тимоха Малоручко. Прозванье такое ему на старости лет дали.
  На деле руки унего вполной исправности были. Как говорится, дай бог всякому. При таких руках на медведя сножом ходить можно. Ивостальном изъяну не замечалось: плечо широкое, грудь крутая, ноги дюжие, шею оглоблей не сразу согнешь. Таких людей по старине, как праздничным делом стенка на стенку ходили, звали стукачами: где стукнет, там ипролом. Самолучшие бойцы от этого Тимохи сторонились,— как бы он вазарт не вошел. Хорошо, что он на эти штуки не зарный был. Недаром, видно, слово молвлено: который силен, тот драчлив не живет.
  По работе Тимоха вовсе емкий был, много поднимал исмекалку имел большую. Только покажи, живо переймет ине хуже тебя сделает.
  По нашим местам ремесло, известно, разное.
  Кто руду добывает, кто ее до дела доводит. Золото моют, платинешку выковыривают, бутовой да горновой камень ломают, цветной выволакивают. Кто опять веселые галечки выискивает да вогранку пускает. Лесу валить да плавить приходится немалое число. Уголь тоже для заводского дела жгут, зверем промышляют, рыбой занимаются. Случалось итак, что водной избе упечки ножи да вилки вузор разделывают, уокошка камень точат да шлифуют, апод полатями рогожи ткут. От хлебушка да скотинки тоже не отворачивались. Где гора дозволяла, там непременно либо покос, либо пашня. Одним словом, пестренькое дело, ико всякому сноровка требуется, да еще исвоя живинка полагается.
  Про эту живинку ипосейчас не все толком разумеют, асТимохой занятный случай вжитье вышел. На примету людям.
  Он, этот Тимоха,— то ли от молодого ума, то ли червоточина какая вмозгах завелась,— придумал всякое здешнее мастерство своей рукой опробовать да еще похваляется:
  —Вкаждом до точки дойду.
  Семейные исвои дружки-ровня стали отговаривать:
  —Ни кчему это. Лучше одно знать до тонкости. Да ижитья не хватит, чтобы всякое мастерство своей рукой изведать.
  Тимоха на своем стоит, спорит да по-своему считает.
  —На лесовала— две зимы, на сплавщика— две весны, на старателя —два лета, на рудобоя— год, на фабричное дело— годов десяток. Атам пойдут углежоги да пахари, охотники да рыбаки. Это вроде забавы одолеть. Кпожилым годам камешками заняться можно, али модельщиком каким поступить, либо вшорники на пожарной пристроиться. Сиди втепле да крути колеско, фуганочком пофуркивай, либо шильцем колупайся.
  Старики, понятно, смеются:
  —Не хвастай, голенастый! Сперва тело изведи.
  Тимохе неймется.
  —На всякое,— кричит,— дерево влезу иза вершинку подержусь.
  Старики еще хотели его урезонить:
  —Вершинка, дескать, мера не надежная: была вершинкой, астанет серединкой, да иразные они бывают— одна ниже, другая выше.
  Только видят,— не понимает парень. Отступились:
  —Твое дело. Чур, на нас не пенять, что во-время не отговорили.
  Вот истал Тимоха ремесла здешние своей рукой пробовать.
  Парень ядреный, кработе усерден— кто такому откажет. Хоть лес валить, хоть руду дробить— милости просим. Иктонкому делу пропуск без отказу, потому— парень со смекалкой ипальцы унего не деревянные, асбольшим понятием.
  Много Тимоха перепробовал заводского мастерства инигде, понимаешь, не оплошал. Не хуже людей унего выходило.
  Женатый уж был, ребятишек полон угол сженой накопили, асвоему обычаю не попускался. Дойдет до мастера по одному делу исейчас же поступит ввыученики по другому. Убыточно это, атерпел, будто так инадо. По заводу кэтому привыкли, при встречах подшучивали:
  —Ну, как Тимофей Иванович, все еще вслесарях при механической ходишь али вшорники на пожарную подался?
  Тимоха кэтому без обиды. Отшучивается:
  —Придет срок— ни одно ремесло наших рук не минует.
  В эти вот годы Тимоха иобъявил жене: хочу вуглежоги податься. Жена чуть не вголос взвыла:
  —Что ты, мужик! Неуж ничего хуже придумать не мог? Всю избу прокоптишь! Рубах утебя не достираешься. Да икакое это дело! Чему тут учиться?
  Это она, конечно, без понятия говорила. По нонешним временам, при печах-то, сэтим попроще стало, араньше, как уголь вкучах томили, вовсе мудреное это дело было. Иной всю жизнь колотится, адо настоящего сорта уголь довести не может. Домашние поварчивают:
  —Наш тятенька всех на работе замордовал, передышки не дает, авсе унего трухляк да мертвяк выходит. Усоседей вон песенки попевают, ауголь звон-звоном. Ни недогару, ни перегару уних нет иквелого самая малость.
  Сколько ни причитала тимохина жена, уговорить не могла. Водном обнадежил:
  —Недолго, поди-ко, замазанным ходить буду.
  Тимоха, конечно, цену себе знал. Икак случится ремесло менять, первым делом отом заботился, чтоб было укого поучиться. Выбирал, значит, мастера.
  По угольному делу тогда на большой славе считался дедушко Нефед. Лучше всех уголь доводил. Так иназывался— нефедовский уголь. Всараях этот уголек отдельно ссыпали. На самую тонкую работу выдача была.
  К этому дедушке Нефеду Тимоха изаявился. Тот, конечно, про тимохино чудачество слыхал иговорит:
  —Принять ввыученики могу, без утайки все показывать стану, только суговором. От меня тогда уйдешь, как лучше моего уголь доводить навыкнешь.
  Тимоха понадеялся на свою удачливость иговорит:
  —Даю втом крепкое слово.
  На этом, значит, порешили ивскорости вкурень поехали.
  Дедушко Нефед— он, видишь, из таких был… обо всяком деле думал, как его лучше сделать. На что просто чурак на плахи расколоть, аунего итут разговор.
  —Гляди-ко! Сила уменя стариковская, совсем на исходе, аколю не хуже твоего. Почему, думаешь, так-то?
  Тимоха отвечает: топор направлен ирука привычная.
  —Не водном,— отвечает,— топоре да привычке тут дело, аяловкие точечки выискиваю.
  Тимоха тоже стал эти ловкие точечки искать. Дедушко Нефед все объясняет по совести, да ито видит— правда вНефедовых словах есть да исамому забавно. Иной чурак так разлетится, что любо станет, адумка все же останется: может, еще бы лучше по другой точечке стукнуть.
  Так Тимоха сперва на эти ловкие точечки ипоймался. Как стали плахи вкучи устанавливать, дело вовсе хитрое пошло. Мало того, что всякое дерево по-своему ставить доводится, аисодним деревом случаев не сосчитаешь. Смокрого места сосна— один наклон, ссухого— другой. Раньше рублена— так, позже— иначе. Потолще плахи— продухи такие, пожиже— другие, жердовому расколу —особо. Вот иразбирайся. Ивзасыпке землей тоже.
  Дедушко Нефед все это объясняет по совести,— да ито вспоминает, укого чему научился.
  —Охотник один научил кдымку принюхиваться. Они— охотники-то— на это дошлые. Апольза сказалась. Как учую— кислым потянуло, сейчас тягу посильнее пущу. Оно иладно.
  Набеглая женщина надоумила. Остановилась как-то около кучи погреться, да иговорит: «С этого боку жарче горит».
  —Как,— спрашиваю,— узнала?
  —Авот обойди,— говорит,— кругом,— сам почуешь. Обошел я, чую— верно сказала. Ну, подсыпку сделал, поправил дело. Стой поры этого бабьего совету никогда не забываю. Она, по бабьему положению, весь век упечки толкошится, привычку имеет жар разбирать.
  Рассказывает так-то, асам нет-нет про живинку напомнит:
  —По этим вот ходочкам вполных потемочках наша живинка-паленушка ипоскакивает, аты угадывай, чтоб она огневкой не перекинулась, либо пустодымкой не обернулась. Чуть не доглядел,— либо перегар, либо недогар будет. Аколи все дорожки ловко улажены, уголь выйдет звон звоном.
  Тимохе все это любопытно. Видит— дело не простое, попотеть придется, апро живинку все-таки не думает.
  Уголь уних сдедушкой Нефедом, конечно, первосортный выходил, авсе же, как станут разбирать угольные кучи, одна водну никогда не придется.
  —Апочему так?— спрашивает дедушко Нефед, аТимоха исам это же думает: вкаком месте оплошку сделал?
  Научился Тимоха иодин всю работу доводить. Не раз случалось, что уголь унего илучше Нефедова бывал, авсе-таки это ремесло не бросил. Старик посмеивается:
  —Теперь, брат, никуда не уйдешь: поймала тебя живинка, до смерти не отпустит.
  Тимоха исам дивился— почему раньше такого сним никогда не случалось.
  —Апотому,— объясняет дедушко Нефед,— что ты книзу глядел,— на то, значит, что сделано; акак кверху поглядел— как лучше делать надо, тут живинка тебя иподцепила. Она, понимаешь, во всяком деле есть, впереди мастерства бежит ичеловека за собой тянет. Так-то, друг!
  По этому слову ивышло. Остался Тимоха углежогом, да еще ипрозвище себе придумал. Он, видишь, любил молодых наставлять ивсе про себя рассказывал, как он хотел смолоду все ремесла одолеть, да вуглежогах застрял.
  —Никак,— говорит,— не могу всвоем деле живинку поймать. Шустрая она унас. Руки, понимаешь, малы.
  А сам ручинами-то своими разводит. Людям, понятно, смех. Вот Тимоху ипрозвали Малоручком. Вшутку, конечно, атак мужик вовсе на доброй славе по заводу был.
  Как дедушко Нефед умер, так малоручков уголь впервых стал. Тоже его отдельно всараях ссыпали. Прямо сказать, мастер всвоем деле был.
  Его-то внуки-правнуки посейчас внаших местах живут… Тоже которые живинку— всяк на своем деле— ищут, только на руки не жалуются. Понимают, поди-ко, что наукой можно человечьи руки наростить выше облака.[Живинка вделе - Один из наиболее известных сказов П.Бажова. Впервые был опубликован в1943 году (газеты «Уральский рабочий», 27 октября 1943г., «Правда» и«Труд», 21 ноября 1943г.). Позднее входил во все сборники сказов П.Бажова. Заголовок сказа, как поговорка, вошел внародную речь.Знатный зуборез (нарезание зубьев— основная операция изготовления зубчатых колес, шестренок.— пр. ск.) Уралмашзавода, лауреат Сталинских премий В.Пономарев, рассказывая освоем труде, обращается кчудесным сказам Бажова: «Вероятно, каждый человек родится скаким-то своим призванием. Одного влечет кмузыке, другого— кживописи… Ауменя страсть шестеренки делать. Если бы не это, может быть, яникогда ине стал бы зуборезом… Припомнился мне один сказ нашего писателя-уральца П.П.Бажова. „Живинка вделе“ называется. Говорится внем отом, как Тимоха Малоручко сумел даже втаком, казалось бы, незаметном ичерном деле, как углежжение, найти свой
интерес ипревратить его внастоящее искусство. Живинку вделе углядел. Вот вчем дело. Очень мудрый сказ. Иимеются там такие слова: она, то есть живинка-то, во всяком деле есть, впереди мастерства бежит ичеловека за собой тянет. Вот, выходит, именя такая живинка зацепила… Ее яисчитаю самым главным всвоем деле. Да не только вмоем, авлюбом, за какое ни возьмись. Атолкает эту живинку внас, советских людях, наша любовь кродине, кбольшевистской партии иктоварищу Сталину». (В.Пономарев Моя живинка, «Уральский современник», №17. 1950г., стр. 143, 152).«Живинка вделе» открывает новый цикл сказов-поучений, утверждающих этические трудовые принципы. Кэтой же группе сказов относятся такие произведения Бажова, как «Круговой фонарь» (1944), «Васина гора» (1946), «Далевое глядельце» (1946), «Рудяной перевал» (1947), «Широкое плечо» (1948), «Золотоцветень горы» (1949), «Не та цапля» (1950), «Живой огонек» (1950).]



  Васина гора

  Ровным-то местом мы тут не больно богаты. Все унас горы да ложки, ложки да горы. Не обойдешь их, не объедешь. Гора, конечно, горе рознь. Иную никто ивпримету не берет, адругую не то что всвоей округе, аидальние люди знают: на слуху она, на славе.
  Одна такая гора усамого нашего завода пришлась. Сперва сверсту, ато ибольше такой тянигуж, что икрепкая лошадка налегке идет, ита вмыле, адальше еще надо взлобышек одолеть, вроде гребешка самого трудного подъему. Что говорить, приметная горка. Раз пройдешь, либо проедешь, надолго запомнишь идругим сказывать станешь.
  По самому гребню этой горы проходила грань: кончался наш заводский выгон, иначиналась казенная лесная дача. Тут, ясное дело, загородка была поставлена ипроездные ворота имелись. Только эти ворота —одна видимость. По старому трактовому положению их ина минуту запереть было нельзя. Железных дорог вту пору по здешним краям не было, ипо главному Сибирскому тракту шли иехали, можно сказать, без передышки днем иночью.
  Скотину вту сторону пропустить хуже всего, потому— сразу от загородки шел вековой ельник, самое глухое место. Какая коровенка либо овечка проберется,— не найдешь ее, аскаты горы не зря звались Волчьими падями. Зимами илюди мимо них сопаской ходили, даром что рядом Сибирский тракт гудел.
  Сторожить упроездных ворот втаком месте не всякому доверишь. Надежный человек требуется. Наши общественники долго такого искали. Ну, нашли все-таки. Из служилых был, Василием звали, акак по отчеству да по прозванью,— не знаю. Из здешних родом. Вмолодых годах его на военную службу взяли, да он скоро отвоевался: пришел домой на деревяшке.
  Близких родных, видно, уэтого Василия не было. Свою семью не завел. Так ижил бобылем всвоей избушке, аона как раз втой стороне, где эта самая гора. Пенсион солдатский по старому положению вкопейках на год считался, на хлеб не хватало, акормиться чем-то надо. Василий иприспособился, по-нашему говорится, ксидячему ремеслу: чеботарил по малости, хомуты тоже поправлял, корзинки на продажу плел, разную мелочь ко кроснам налаживал. Работа все копеечная, не разживешься стакой. Василий хоть не жаловался, авсе видели,— бьется мужик. Тогда общественники иговорят:
  —Чем тебе тут сидеть, переходи-ка визбушку при проездных воротах на горе. Приплачивать будем за караул.
  —Почему,— отвечает,— миру не послужить? Только мне на деревяге не больно способно скотину отгонять. Коли какого мальчонку вподручные ставить будете, так иразговору конец.
  Общественники согласились, ивскоре этот служивый перебрался визбушку при проездных воротах. Избушка, понятно, маленькая, полевая, да много ли бобылю надо: печурку, чтоб похлебку либо кашу сварить, нары для спанья да место под окошком, где чеботарскую седулку поставить. Василий иприжился тут на долгие годы. Сперва его дядей Васей звали, потом стал дед Василий. Иза горой его имя укоренилось. Не то что наши заводские, аичужедальние, кому часто приходилось ездить либо собозами ходить по Сибирскому тракту, знали Васину гору. Многие проезжающие знали исамого старика. Иной раз покупали унего разную мелочь, подшучивали:
  —Ты бы, дед, хоть по вершку вгод гору снимал, все-таки легче бы стало. Дед на это одно говорил:
  —Не снимать, анаращивать бы надо, потому эта гора человеку на пользу.
  Проезжающие начинают допрашиваться, почему так, адед Василий эти разговоры отводил:
  —Поедешь дальше, дела-то вдороге немного, ты иподумай.
  Подручных ребятишек удеда Василия перебывало много. Поставят какого-нибудь мальчонку десятилетка из сироток, он иходит при этом деле год либо два, пока не подрастет для другой работы, адальше кдеду Васе другого нарядят. Аведь годы-то наши, как вешний ручей сгоры, бегут, крутятся, что иглазом не уследишь. Через десяток годов, глядишь, первый подручный сам семьей обзавелся, ачерез другой десяток унего свои парнишки вподручные кдеду Василию поспели. Так инакопилось внашем заводе этаких выучеников Васиной горы не один десяток. Разных, понятно, лет. Одни еще вовсе молодые, другие настоящие взрослые, всамой поре, абыли итакие, что до седых волос уж дотянулись, апримета увсех уних одна: на работу не боязливы ипри трудном случае руками не разводят. Да еще приметили, что эти люди норовят своих ребятишек хоть на один год кдеду Василию вподручные определить, ине от сиротства либо каких недостатков, апри полной даже хозяйственности. Случалось, перекорялись из-за этого один сдругим: моя очередь, твой-то парнишка годик иподождать может, амоему самая пора.
  Люди, конечно, любопытствовали, вчем тут штука, аэти выученики Васиной горы ине таились. Вдосужий час сами любили порассказать, как они вподручных удеда Василия ходили ичему научились.
  Всяк, понятно, говорил своим словом, ана одно выходило.
  Место упроездных ворот на Васиной горе вовсе хлопотливое было. Не то что за скотом, аиза обозниками доглядывать требовалось: на большой дороге, известно, без баловства не проходит. Иной обозник где-нибудь на выезде из завода прихватит барашка, да иведет его потихоньку за своим возом. Забивать, конечно, опасались, потому тогда идо смертного случаю достукаться можно. Наши заводские тоже ведь на большой дороге выросли, им втаком разе обозников щадить не доводилось. Сживым бараном куда легче. Всегда отговориться было можно: подобрали приблудного, сам увязался за хлебушком, видно,— отогнать не можем. Аотдашь, ивовсе люди вязаться не станут, поругаются только вдогонку да погрозят. Караулу, выходит, крепко посматривать надо было.
  Ну, все-таки сколь ни беспокойно было при этих проездных воротах, адосуг тоже был. Старик втакие часы за работой своей сидел, аподручному мальчонке что делать? Отлучаться влес, либо на сторону старик не дозволял. Известно, солдатская косточка, приучен кслужбе. Скараула разве можно? Строго на этот счет унего было. Парнишке, значит, втакие досужие часы одна забава оставалась— на прохожих да на проезжих глядеть. Атракт втом месте как по линейке вытянулся. Свершины вту идругую сторону далеко видно, кто подымается, кто спускается. Поглядит этак, поглядит мальчонка, да испрашивает устарика:
  —Дедо, явот что приметил. Подымется человек на нашу гору хоть сэтой стороны инепременно оглянется, адальше разница выходит. Один будто исилы небольшой, ина возрасте, пойдет вперед веселехонек, как вживой воде искупался, адругой— случается, по виду могутный— вдруг голову повесит ипод гору плетется, как ушиб его кто. Почему такое?
  Дед Василий иговорит:
  —Аты сам спроси уних, чего они позади себя ищут, тогда иузнаешь.
  Мальчонка так иделает, начинает упрохожих спрашивать, зачем они на перевале горы оглядываются. Иной, понятно, ицыкнет, адругие отвечали честь-честью. Только вот диво— ответы тоже на два конца. Те, кто идет дальше веселым, говорят:
  —Ну, как не поглядеть. Экую гору одолел, дальше ибояться нечего. Все одолею. Потому ивесело мне.
  Другие опять стонут:
  —Вон на какую гору взобрался, самая бы пора отдохнуть, аеще итти надо.
  Эти вот иплетутся, как связанные, смотреть на них тошно.
  Расскажет мальчонка про эти разговоры старику, атот иобъясняет:
  —Вот видишь,— гора-то на дороге силу людскую показывает. Иной по ровному месту, может, весь свой век пройдет, атак своей силы ине узнает. Акак случится ему на гору подняться вроде нашей, сгребешком, да поглядит он назад, тогда ипоймет, что он сделать может. От этого, глядишь, такому человеку вработе подмога ижить веселее. Ну, ислабого человека гора вполную меру показывает: трухляк, дескать, кислая кошма, на подметки не годится.
  Мальчонке, понятно, неохота втрухляки попасть, он ихвалится:
  —Дедо, яна эту гору ежедень бегом подыматься стану. Вот погляди.
  Старик посмеивается:
  —Ну, что ж, худого вэтом нет. Может, ипригодится когда. Только то помни, что не всякая гора наружу выходит. Главная гора— работа. Коли ее пугаться не станешь, то вовсе ладно будет.
  Так вот иучил дедушко Василий своих подручных, ате своим ребятишкам это передали. Идо того это внаших местах укоренилось, что Васина гора силу человека показывает, что парни нарочно туда бегали, подкарауливали своих невест. Узнают, скажем, что девки ушли за гору по ягоды либо по грибы, ну, иждут, чтобы посмотреть на свою невесту на самом гребешке: то ли она голову повесит, то ли песню запоет.
  Невесты тоже вдолгу не оставались. Каждая при ловком случае старалась поглядеть, как ее суженый себя покажет на гребешке Васиной горы.
  И посейчас унас эта гора не забыта. Частенько ее поминают ине для рассказа про старое, апрямо ктеперешнему прикладывают:
  —Вот война-то была. Это такая гора, что ипоглядеть страшно, аведь одолели. Сами не знали, что внароде столько силы найдется, агора показала. Все равно, как новый широкий путь народу открыла. Коли такое сделал, так имного больше того сделать можешь.[Васина гора - Опубликован в1946 году (журнал «Молодой колхозник», №1, 1946г., газеты «Уральский рабочий», 5 марта 1946г. и«Голос колхозника», Манчаж, 22 августа 1946г.). Писатель рассматривал этот сказ, как образный отклик на события современности, считая, что «Васина гора»— отражение тех настроений, скакими советские люди приняли пятилетний план» впослевоенные годы. (Из архива писателя.) Сказ впервоначальном кратком варианте был написан 31 декабря 1945 года. Вдневниковых записях П.Бажова сохранился первый вариант, вернее, набросок сказа.П.Бажов пишет: «31 декабря 1945 года… Сутра пришлось заниматься новогодним рапортом. Он уже отпечатан, поэтому возможны были лишь такие поправки, которые сводились кзамене одних слов другими. Кчасу надо было дать текст радиокомитету для новогоднего митинга. Решил дать коротенькую сказку, но это потребовало немало
времени…Она, конечно, как всякая спешка, неудовлетворительна. Втой части, где говорится одороге, надо существенно изменить текст. Примерно втаком роде:—Вот видишь: сила человека не одними костями да жилами меряется, аитакими горками, как наша. Который послабее, тот от горы киснет, анастоящего, сильного— она бодрит, молодит, силы ему прибавляет.Вообще эти Васины ворота или Васина гора стоят того, чтобы их подать ввиде развернутого сказа, хотя бы без фантастики. Копию своего выступления здесь прилагаю.«Дорогие товарищи!Разрешите мне, вашему старому сказочнику, вэти последние минуты вечера, который внароде идо сих пор зовется Васильевым, рассказать вам небольшую сказочку про Васильевы ворота на крутой горе.В одном месте при проездных воротах на большой трактовой дороге долгие годы сидел вкарауле старик Василий. Кэтому так привыкли, что иворота эти стали звать Васильевыми.Место тут было не вовсе спокойное, ивподмогу старику ставили какого-нибудь мальчонку, годов семи-восьми. Из сироток больше. Этот мальчонка иходил вподручных устарика, пока кдругой работе не поспеет.Хоть хлопотливое место было, авсе же не
без досуга. Старик вдосужие часы либо лапти плел, либо мастерил корневые корзиночки на продажу. Ну, апарнишке что делать, коли скотина далеко от ворот отогнана, либо, скажем, на водопой ушла. Одна забава— на проезжих да прохожих глазеть.А надо сказать, что Васильевы ворота приходились на самом перевале крутой горы, ивобе стороны дорогу далеко было видно. Поглядит, поглядит парнишка, да испрашивает устарика:—Дедо! Явот что приметил. Поднимется человек вгору инепременно оглянется, апотом разница выходит. Один, будто ямалой силы вна возрасте, дальше пойдет веселехонек, как вживой воде выкупался, адругой —по виду молодой имогутный, вдруг нос повесит ипод гору еле плетется. Почему такое? Старик, знай, посмеивается:—Аты сам их спроси, чего они позади себя ищут, тогда иузнаешь.Мальчонка так иделает, начинает спрашивать упрохожих, зачем они оглядываются на перевале горы. Идиво, ответы тоже выходили на два конца. Одни говорят:—Ну, как же не поглядеть! Этакую гору одолел— иничем-ничего! Дальше бояться не приходится— одолею!Другие опять вздыхают:—Этакую горищу одолел! Самая бы пора отдохнуть, аеще итти надо.Эти
вот иплетутся дальше, как связанные.Расскажет мальчонка старику освоих разговорах, атот впоясняет:—Вот видишь: гора на дороге для проверки людям дана. Того, кто позади себя укрепы ищет, она бодрит, молодит, силы ему прибавляет.На этом иконец сказочке.В заключение хотелось бы пожелать всем товарищам, чтобы крутая гора недавно пройденных лет каждому прибавила бодрости, силы иуверенности для дальнейших дел вновом году. Дел во славу нашей родины иее великого вождя». (Из архива писателя.)]



  Далевое глядельце

  Знаменитых горщиков по нашим местам немало бывало. Случались итакие, что по-настоящему ученые люди, академики их профессорами величали ине вшутку дивились, как они тонко горы узнали, даром что неграмотные.
  Дело, понятно, не простое,— не ягодку скуста сорвать. Не зря одного такого прозвали Тяжелой Котомкой. Немало он всякого камня на своей спине перетаскал. Асколько было похожено, сколь породы перекайлено да переворочено,— это исосчитать нельзя.
  Только ито сказать, этот горщик— Тяжелая-то Котомка,— не из первых был. Сам укого-то учился, кто-то его натолкнул ина дорогу поставил. ВМурзинке будто эта зацепка случилась.
  По нынешним временам про Мурзинку мало слышно, араньше не так было. Слободой она считалась. От нее идругие селенья пошли, асама она, сказывают, вЕрмакову пору обосновалась,— вроде крепости по тем временам. Не раз ее сжигали да разоряли. Да ведь русский корень! Разве его кто вырвать может, коли он за землю ухватился. Мало того, что отстроится слобода, аеще во все стороны деревни выдвинет, вроде, сказать, заслонов.
  Другая отличка Мурзинской слободы втом, что около нее нашли первое внашем государстве цветное каменье. Нашел-то камни Тумашев, вгосудареву казну представил инаграду получил. Так по письменности значится, ана деле, может, кто из слободских Тумашеву место показал. Ну, это дело давнее, никому толком не ведомо, одно ясно, что сМурзинки унас иначалась охота за веселыми галечками,— каменное горе али каменная радость. Это уж кому как любо называй.
  Ремесло-то это поисковое совсем особое. Конечно, каждый норовит на камешках кусок хлеба заработать. Только есть меж поисковиков итакие, что ни за какие деньги не отдадут камешок, который им полюбится. Вроде ини кчему им, адо смерти хранят.
  —Сним,— говорят,— жить веселее.
  Ну, акорысти тут ивовсе без числа. Потому около камешков водночасье человек разбогатеть может. Таких скоробогатиков инабралось порядком всамой Мурзинке ипо деревням, близ коих добыча велась. На перекупке больше наживались. Главное тут было угадать всыром камне его настоящую цену.
  Горщик, которого потом Тяжелой Котомкой прозвали, вте годы парнишкой был. Родом он то ли из Колташей, то ли из Черемисской, неподалеку от Мурзинки. Рос всиротстве со своей бабушкой. Старушка старательная, без дела не сидела, только ведь старушечьим ремеслом— пряжей да вязаньем— не больно прокормишься. Парнишке ипришлось смалых лет кусок добывать. По сиротскому положению, ясное дело, не приходится работу выбирать: что случится, то иделал. Подпаском бывал, убогатых мужиков вработниках жил, на поденные работы хаживал. Извали его вту пору Трошей Легоньким.
  Раз Троша попал на каменные работы вгоре, иоказалось, что парнишка на редкость приметливый на породу. Увидит где пласты иговорит: «А яэтакое же видал втом-то месте». Проверят— правильно. Ивсыром камне живо наловчился разбираться. Через малое число годов старые старатели стали спрашивать:
  —Погляди, Троша, камешок. Сколько, по-твоему, он стоит?
  Так этот Троша Легонький иприжился вартели по каменному делу, только вМурзинке ему ни разу бывать не приходилось. Атам тоже приметили Трошу. Приметил самоглавный тамошний богатей. Он, видишь, больше всех на перекупке раздулся, аостарел, плохо видеть стал— оплошка впокупке дошла. Он ипридумал:
  —Возьму-ка яэтого Легонького ксебе вдом да для верности женю на Аниске, ато вовсе изболталась девка, сладу сней нет.
  Дочь-то унего, иверно, полудурье была, да ине вовсе. Впорядке себя держала. Ни один добрый парень из своих мурзинских никогда бы на такой не женился. Вот истали подманивать со стороны.
  У богатых, известно, пособников всегда много. Эти поддужные идавай напевать Троше про невесту:
  —Краля писаная! Содного боку тепло, сдругого того лучше. Характеру веселого, иодна разъединая дочь… По времени полным хозяином станешь. Аведь дом-то какой? По всей округе на славе!
  Бабушке трошиной, видно, надоело всю жизнь вбедности колотиться, она иподдакнула:
  —Коли люди сдобром, почему нам отворачиваться?
  У Троши по этой части настоящей думки не было, он иговорит:
  —Раз пришла пора жениться, надо невест глядеть.
  Поддужные радехоньки, что парень этак легонько на приманку пошел, поторапливают:
  —Тогда итянуть сэтим нечего. Ввоскресенье приезжай сбабушкой. Смотрины устроим, как полагается. Об одежде да справе не беспокой себя. Там знают, что из сиротского положения ты. Взыску не будет.
  Уговорились так-то. Сказали Троше, вкотором доме ему сперва остановиться надо, иуехали. Как пришло воскресенье, Троша оделся почище да утречком пораньше ипошел вМурзинку, абабушка отказалась:
  —Еще испугаются меня, старухи, итебе доли не будет! Всамоцветах разбирать научился, неуж невесту не разглядишь?
  Трошу вте годы не зря Легоньким звали. Он живо дошагал до Мурзинки. Нашел там дом, вкотором ему остановиться велели. Там, конечно, приветили, чайком попоили иговорят:
  —Отдохни покамест, потому смотрины вечером будут. Парень про то не подумал, что тут какая уловка есть, атолько отдыхать ему не захотелось. «Пойду,— думает,— погляжу Мурзинку».
  Камешки тогда по многим деревням добывали. ВЮжаковой там, вСизиковой, по всей речке Амбарке, авсе-таки Мурзинка заглавное место была. Тут исамые большие каменные богатеи жили истарателей много считалось.
  В числе прочих старателей был Яша Кочеток. Груздок, как говорится, из маленьких, аядреный, глядел весело, говорил бойко ипри случае постоять за себя мог. От выпивки тоже не чурался. Прямо сказать, этим боком хоть ине поворачивай, не тем будь помянут покойна головушка. Водном унего строгая мера была: ни пьяный, ни трезвый своего заветного из рук не выпустит. Аповадку имел такую: все камешки, какие добудет, на три доли делил: едовую, гулевую идушевную. Вдушевную, конечно, самая малость попадала, зато камень редкостный. Деньги, которые за едовую долю получал, все до копейки жене отдавал ибольше вних не вязался: «Хозяйствуй, как умеешь!» Гулевые деньги себе забирал, адушевную долю никому не продавал ипоказывать не любил.
  —Душа— не рубаха, что ее выворачивать! Под худой глаз попадет, так еще пятно останется, амне охота ее вчистоте держать. Да ипо делу это требуется.
  Начнут спрашивать, какое такое дело, аон вотворот:
  —Душевное дело— каменному родня. Тоже вкрепком занорыше сидит. Кнему подобраться не столь просто, как табаку на трубочку попросить.
  Одним словом, чудаковатый мужичок.
  Про него Троша дома слыхал, ипро то ему было ведомо, что вМурзинке чуть не через дом старатели жили. Троша изалюбопытствовал: не удастся ли скем поговорить, как уних тут скамешками, не нашли ли чего новенького. Троша ипошел разгуляться, людей поглядеть, себя показать. Видит, водном месте на бревнах народу многонько сидит, очем-то разговаривают. Он иподошел послушать.
  Как раз оказались старатели иразговаривали освоем деле. Жаловались больше, что время скупое подошло: на Ватихе давно доброго занорыша не находили, на Тальяне да ипо другим ямам тоже большой удачи не было. Разговор не бойко шел. Все ктому клонился— выпить бы по случаю праздника, да денег нет.
  Тут видит Троша: подходит еще какой-то новый человек. Один из старателей иговорит:
  —Вон Яша Кочеток идет. Поднести, поди, не поднесет, авсех расшевелит да еще спор заведет.
  —Без того не обойдется,— поддакнул другой, асам навстречу Якову давай наговаривать:— Как, Яков Кирьяныч, живешь-поживаешь со вчерашнего дня? Что по хозяйству? Не окривел ли петушок, здорова ли кошечка? Как сам спал-почивал, какой легкий сон видел?
  —Да ничего,— отвечает,— все по-хорошему. Петух заказывал тебе по-суседски поклончик, акошка жалуется: больно много сосед мышей развел —справиться сил нет. Асон, иточно, занятный видел. Будто вСизиковой бог по дворам сказной ходил, всех уговаривал: «Берите, мужики, кому сколько надо. Без отдачи! Лучше, поди-ка, это, чем полтинничные аметистишки по одному из горы выковыривать».
  —Ну ичто?— засмеялись старатели.
  —Отказались мужики. «Что ты,— говорят,— боже, куда это гоже, чтоб незаробленяое брать! Непривычны мы кэтому». Так ине сошлось уних.
  —Ты скажешь!
  —Сказать просто, коли язык не присох. Тут который сперва-то сКочетком заговорил,—он, видно, маленько вобиде за петуший поклон оказался,— он иввернул словцо взадор:
  —Ипонять не хитро, что утебя всегда одно пустобайство.
  Кочеток кэтому ипривязался:
  —По себе, видно, судишь! Неуж все на даровщину польстятся? За кого ты людей считаешь? Кбарышникам приравнял! Совесть-то, поди, не увсякого застыла.
  Другие старатели ввязались, ипошло-поехало, спор поднялся, потому— дело близкое. Бог хоть ни ккому сказной не придет, абогатый камешок под руку попасть может. Стали перебирать богатеев, кто от какого случая разъелся. Выходило, что увсех не без фальши богатство пришло: кто от артели утаил, кто чужое захватил, абольше того на перекупке нажился. Купит за пятерку, апродаст за сотню, ато иза тысячу. Эти каменные барышники тошней всего приходились старателям. Ипро то посудачили, есть ли кому позавидовать из богатеев. Тоже вышло— некому. Уодного сын дурак-дураком вырос, удругого бабенка на стороне поигрывает, того игляди усоборует своего мужика исама каторги не минует, потому дело явное идавно на примете. Этот опять сперепою опух, на человека не походит. Про невесту хваленую Троша такого наслушался, что хоть уши затыкай. Потом, как за ним прибежали: пора, дескать, на смотрины итти,— он отмахнулся:
  —Не пойду! Пускай свой самоцвет кому другому сбывает, амне слюбой придачей не надо!
  Поспорили этак старатели, посудачили, ктому пришли: нет копейки надежнее той, коя потом полита. Кабы только этих копеек побольше да без барышников! Известно, трудовики по трудовому ивывели. Меж тем темненько уж стало. Спор давно на мирную беседу повернул. Один Кочеток не унимается.
  —Это,— кричит,— разговор один! Апомани кого боговой казной либо камешком втысчонку-две ростом, всяк руки протянет!
  —Ты откажешься? Сам, небось, заветное хранишь, продешевить боишься!
  Кочеток от этого слова весь задор потерял иговорит совсем по-другому:
  —Насчет моего заветного ты напрасное слово молвил. Берегу не для корысти, адля душевной радости. Поглядишь на эту красоту— ировно весной запахнет. Ачто правда, то правда: подвернись случай сбогатым камешком— не откажусь. Крышу вон мне давно перекрыть надо, ребятишки разуты-раздеты. Да мало ли забот!
  Другой старатель подхватил:
  —Аябы лошадку завел. Гнеденькую! Как уСамохина. Пускай не задается!
  —Мне баню поставить— первое дело,— отозвался еще один.
  За ним остальные про свое сказали. Оказалось, укаждого думка кбольшому фарту припасена.
  Кочеток на это иговорит:
  —Вот видите: укаждого своя корысть есть. Это— имешает нам найти дорогу кдалевому глядельцу.
  Старатели на это руками замахали иодин по одному расходиться стали, асами ворчат:
  —Заладила сорока Якова одно про всякого! Далось ему это далевое глядельце!
  —Слыхали мы эту стариковскую побаску, да ни кчему она!
  —Что ее, гору-то, насквозь проглядывать! Тамошнего богатства все едино себе не заберешь. Только себя растравишь!
  —Куда нам на даля глядеть! Хоть бы под ногами видеть, чтоб нос не разбить.
  Разошлись все. Пошел иКочеток домой, аТроша сним рядом. Дорогой Яша спрашивает упарня: чей да откуда, каким случаем вМурзинку попал, какие камешки находить случалось, по каким местам да приметам. Троша все отвечает толково ибез утайки, потом исам спрашивает:
  —Дядя Яков, окаком ты далевом глядельце поминал ипочему это старателям не любо показалось?
  Яков видит: парень молодой, ккамешкам приверженность имеет испрашивает не для пустого разговору, доверился ему ирассказал:
  —Сказывали наши старики, что вздешних горах глядельце есть. Там все пласты горы сходятся. Адалевым оно потому зовется, что каждый пласт, будь то железная руда али золото, уголь али медь, дикарь-камень али дорогой самоцвет, насквозь видно. Все спуски, подъемы, все выходы иветочки заприметить можно на многие версты. Глядельце это не снаружи, авсамой горе. Добраться до него человеку нельзя, авидеть можно.
  —Как так?
  —Ачерез терпеливый камешок.
  —Это еще какой?— спрашивает Троша —Тут, видишь, штука какая,— объясняет Кочеток,— глядельце открывается только тому, кто себе выгоды не ждет, ахочет посмотреть красоту горы инароду сказать, что где полезное лежит. Акак узнаешь, что человек освоем не думает? Вот иположено испытание: найдешь камешок, который тебе больше других приглянется, ихрани его. Не продавай, не меняй идаже вмыслях не прикидывай, сколько за него получить можно. Через такой камешок иувидишь далевое глядельце. Как кглазу тебе его поднесут. Не сразу, понятно, такой камешок тебе вруки придет. Не один, может, десяток накопить придется, Терпенье тут требуется. Потому камень изовется терпеливым. Акакой он, этот камешок, цветом— голубой ли, зеленый, малиновый ли красный— это неведомо. Одно помнить надо, чтоб его какой своей корыстью не замутить.
  —Почему старателям не любо слышать разговор об этом? По моему понятию, тут вот что выходит: трудовому человеку, ежели он не хитник, не барышник, охота, поди, поглядеть на красоту горы, авсяк лезет вяму скакой-нибудь своей думкой. Слышал вон разговор: кому лошадь нужна, кому баня, кого другая нужда одолевает. Ну, идосадуют, что им даже думка одалевом глядельце заказана.
  Тут Кочеток вовсе доверился парню ирассказал:
  —Уменя вон есть терпеливые камешки, да не действуют. Замутил, видно, их своими заботами отом, одругом. Ты парень молодой икамешкам приверженный, вот изапомни этот разговор. Может, тебе ипосчастливит— увидишь далевое глядельце.
  —Ладно,— отвечает,— не забуду твои слова.
  В этих разговорах они подошли ккочетковой избушке. Троша тогда ипопросил:
  —Нельзя ли, дядя Яков, утебя переночевать? Больно мне неохота кэтим богатеевым хвостам ворочаться, аитти домой впотемках несподручно.
  —Что ж,— говорит Яков,— время летнее, всенцах места хватит, апомягче хочешь, ступай на сеновал. Сена хоть инелишка, авсе-таки есть.
  Так иостался Троша уКочетка ночевать. Забрался он на сеновал, ауснуть не может. День-то унего неспокойный выдался. Растревожило парня, что чуть оплошку не сделал схваленой-то невестой. Ну, иэтот разговор сКочетком сильно задел. Так ипроворочался до свету. Хотел уж домой пойти, да подумал: «Нехорошо выйдет, надо подождать, как хозяева проснутся». Стал поджидать, да иуснул крепко-накрепко. Пробудился близко кполудню. Спустился ссеновала, аво двор заходит девчонка сведрами. Ростом невеличка, аладная. Ведра полнехоньки, анесет не сплеснет. Привычна, видать, исилу имеет. Троше тут поворот судьбы иобозначился. Это ведь исамый добрый лекарь не скажет, отчего такое бывает: поглядит парень на девушку, она на него взглянет, иоба покой потеряют. Только отом идумают, как бы еще ненароком встретиться, друг на дружку поглядеть, словом перемолвиться, иоба краснеют, так что всякому видно, кто оком думает.
  Это вот самое тут ислучилось: приглянулась Троите Легонькому кочеткова дочь Доня, аон ей ясным соколом на сердце пал.
  Такое дело, конечно, не сразу делается. Троша ипридумал заделье, стал спрашивать удевчонки, вкаком месте отец старается. Та обсказала все честь-честью. Троша ипошел будто поглядеть. Нашел по приметам яму, где Кочеток старался, иобъяснил, зачем он пришел, исам за каелку взялся. Потом как зашабашили, спрашивает уартельщиков, нельзя ли ему тут остаться на работах. Артельщики сразу приметили, что парень старательный исноровку по каменной работе имеет, говорят:
  —Милости просим, коли уговор наш тебе подойдет,— ирассказали, скаким уговором они принимают вартель.
  Парень, понятно, согласился истал работать вэтой артели, апо субботам уходил вМурзинку вместе сКочетком. Унего как постой имел. Сколько там прошло, не знаю, акончилось свадьбой. Гладенько уних это сладилось. Как свататься Троша стал, Кочеток сженой водно слово сказали, что лучше такого жениха для своей Донюшки не ждали. Ився артель попировала на свадьбе. Ктому времени как раз яма их позабавила: нашли хороший занорыш, иувсех на гулевые маленько осталось.
  Трошина бабушка уж вобиде была, что внучек сбогатой женой забыл старуху. Хотела сама вМурзинку итти, аТроша иобъявился смолодой женой, только не стой, за которой пошел. Рассказал бабушке про свою оплошку сбогатой невестой, астаруха посмеивается.
  —Вижу,— говорит,— что иэта не бесприданница. Жемчугов полон рот, шелку до пояса иглазок веселый, аэто всего дороже. Всемейном положении главная хитрость втом, чтобы головы не вешать, коли тебя стукнет.
  С той поры много годов прошло. Стал Троша Легонький знаменитым горщиком, извали его уж по-другому— Тяжелой Котомкой. Немало он новых мест открыл. Работал честно, не хитничал, не барышничал. Терпеливых камешков целый мешок накопил, адалевого глядельца так увидеть ему ине пришлось.
  Бывало, жаловался на свою неудачу Донюшке, ата не привыкла унывать, говорит:
  —Ну, ты не увидел,— может, внуки наши увидят.
  Теперь Трофим Тяжелая Котомка— глубокий старик. Давно по своему делу не работает, глазами ослабел, акак услышит, что новое внаших горах открыли, всегда дивится:
  —Сколь ходко ныне горное дело пошло!
  Его внук, горный инженер, объясняет:
  —Наука теперь, дедушка, не та, и, главное, ищем по-другому. Раньше каждый искал, что ему надо, аныне смотрят, что где лежит ина что понадобиться может. Видишь, вон на карте раскраска разная. Это глина для кирпичного завода, тут— руда для домны, здесь— место для золотого запаса, тут— уголек хороший для паровозных топок, аэто твоя жила, которую на Адуе открыл, вынырнула. Дорогое место!
  Старик смотрит на карту икивает головой: так, так. Потом, хитренько улыбнувшись, спрашивает шопотом:
  —Скажи по совести: далевое глядельце нашли? Вкотором месте?
  Внук тоже улыбается:
  —Эх, дед, не понимаешь ты этого. Тридцатый уж год пошел, как твое далевое глядельце открыто всякому, кто смотрит не через свои очки. Зоркому глазу через это глядельце не то что горы, абудущие годы видно.
  —Вот-вот,— соглашается старик.— Правильно мне покойный тестюшка Яков Кирьяныч сказывал: вдадевом глядельце главная сила.[Далевое глядельце - Опубликован в1946 году (газета «Уральский рабочий», 7 ноября 1946 г, журнал «Огонек». №1, 1947г.).]



  Рудяной перевал

  Будто инедавно было, астань считать, набежит близко шести десятков, как привелось мне впервый раз услышать про этот рудяной перевал. Разговор вроде ималоважный, азапомнился накрепко. Атеперь вот, как подольше на земле потоптался, вижу: не вовсе зря говорилось. Пожалуй, инынешним молодым послушать это не взабаву.
  Родитель мой из забойщиков был. На казенном руднике смолодых лет руду долбил. Неподалеку от нашего завода тот рудник. Не больше семи верст по старой мере считалось. Тятя на неделе не по одному разу домой ночевать прибегал, авсубботу вечером ивесь воскресный день непременно дома.
  Жили мы вту пору, не похвалюсь, что вовсе хорошо, авсе-таки лучше многих соседей. Так подошлось, что внашей семье работники седоками чуть не выравнялись. Отец еще не старый, мать вего же годах. Тоже вполной силе. Астарший брат уж женился ивлистобойном работу имел. Братова жена— не любил яее за ехидство, не тем будь помянута покойница— без дела сидеть не умела. Работница— не похаешь. Не вполных годах мы ссестренкой были. Ей четырнадцать стукнуло. Самая та пора, чтоб смалыми ребятами водиться. Ее всемье так нянькой извали. Мне двенадцатый шел. Таких парнишек внашей бытности величали малой подмогой. Невелика, понятно, подмога, авсе-таки не один рот, сколько-то ируки значили: то, другое сделать могли, аноги на посылках лучше, чем убольших. Голых-то едоков унас было только двое братовых ребятишек. Один грудной, адругой уж ходить стал.
  При таком-то положении, ясное дело, семья отдышку получила, да не больно надолго. Мамоньке нашей нежданная боль прикинулась. Кто говорил, ногу она наколола, кто опять сказывал, будто какой-то конский волос впился, как она на пруду рубахи полоскала, атолько нога сразу посинела, имамоньку вжар бросило прямо до беспамятства. Фельдшер заводский говорил, отнять надо ногу, ато смерть неминучая. По-теперешнему, может, так бы исделали, атогда ведь впотемках жили. Соседские старушонки водин голос твердили:
  —Не слушай-ка, Парфеновна, фельдшера. Им ведь за то иденьги платят, чтоб резать. Рады человека изувечить. Аты подумай, как без ноги жить. Пошли лучше за Бабанихой. Она тебе впять либо десять бань всякую боль выгонит. Сбольшим понятием старуха.
  Герасим сАвдотьей— это большак-то сженой-хоть молодые, акэтому старушечьему разговору склонились. Нас ссестренкой никто испрашивать не подумал, да ичто бы мы сказали, когда оба не вполных годах были.
  Ну, пришла эта Бабаниха, занялась лечить, ачерез сутки мамонька умерла. Итак это вкруте обернулось, что отец прибежал срудника, как она уж часовать стала. Вбольшой обиде на нас родитель остался, что за ним раньше не прибежали.
  Похоронили мы мамоньку, ився наша жизнь вразвал пошла. Тятя, не впример прочим рудничным, на вино воздержанный был итут себе ослабы не дал, только домой стал ходить редко. Всубботу когда прибежит, аввоскресенье, как еще все спят, утянется на рудник. Раз вот так пришел, попарился вбане иговорит брату:
  —Вот что, Герасим! Тоскливо мне всвоей избе стало. Врудничной казарме будто повеселее маленько, потому— там на людях. Правьтесь уж вы сАвдотьей, как умеете, амне домой ходить— только себя расстраивать. Из своих получек буду вам помогать, авы здесь моих ребят не обижайте.
  Тут надо сказать, что Авдотья после маменькиной смерти частенько на меня взъедаться стала: то ей неладно, другим не угодил. Да еще— на меня же ижалуется, атятя меня строжит.
  Мне такое слушать надоело. Я, как этот разговор при мне был, иговорю:
  —Возьми меня, тятя, ссобой на рудник!
  Родитель оглядел меня, будто давно не видывал, подумал маленько иговорит:
  —Ладное слово сказал. Так-то, может, илучше. Парнишка уж не маленький. Чем по улице собак гонять да сАвдотьей ссориться, там хоть крудничному делу приобыкнешь.
  Так япо двенадцатому году ипопал на рудник, да иприобык кэтому делу, надо думать, до могилы. Седьмой десяток вот доходит, ая, сам видишь, хоть на стариковской работе, апри руднике. Смолоду сходил только ввоенную, отсчитал восемь годочков на персидской границе, погрелся на тамошнем солнышке иопять под землю прохлаждаться пошел. Вгражданскую тоже года два под ружьем был, пока колчаковцев из наших мест не вытурили, аостальные годы все на рудниках. Вразных, понятно, местах, аремесло тятино— забойщик. По-старому умею ипо-новому знаю. Как перфораторные молотки пошли, так мне первому директор эту машину доверил:
  —Получай, Иваныч! Покажи, что старые забойщики от нового не чураются.
  И что ты думаешь? Доказал! Вгазете про меня печатали. Да ятеперь, хоть по старости от забоя отстранен, все новенькое, не беспокойся, понимаю: как, скажем, сврубовкой обходиться, как кровлю обрушить по-новому, чтобы сразу руду вагонами добывать. Да икак без этого, коли тут мое коренное ремесло, по наследству от родителя досталось. Одна унас стятей забота была: как бы побольше из горы добыть— себе заработать илюдям полезное дать. Анасчет того, что наши горы оскудеть могут, уменя идумки не бывало. Спервых годов, как врудничную казарму попал, понял это. По-ребячьи будто, аподумаешь, так тут иот правды немалая часть найдется.
  Чтобы это понятнее было, сперва остарых порядках маленько расскажу.
  Про нынешних шахтеров вон говорят, что чище их никто не ходит, потому— каждый день, как из шахты, так вбаню. Араньше не так велось. На три казармы была одна банешка, но топили ее только по субботам да накануне больших праздников. Вбудни, дескать, ибез этого проживут. Да ибанешка была вроде тех, какие при каждом хозяйстве по огородам ставили. Чуть разве побольше. Человек тридцать, от силы пятьдесят, ввечер перемыться могут. Поневоле людям приходилось на стороне где-то баню искать.
  Об еде для рудничных уначальства тоже заботушки не было. Кормитесь сами, как кому причтется. Не то что столовой, аипровиянтского амбара сами не держали иторгашей не допускали. Даже кабатчикам дороги не было. Боялись, надо думать, что тогда золото больше будет утекать ктайным купцам.
  В рудничной казарме тоже сладкого немного было. Снынешними общежитиями, небось, не сравнишь. Кроватей либо там тумбочек да цветочков никто тебе не наготовил, плакатов да портретов тоже не развешали иоб уборке не заботились. Казарменный дедко на этот счет так говорил:
  —Мое дело печи зимами топить, баню по субботам готовить да присматривать, чтоб кто вашим чем не покорыстовался, ачистоту самосильно наводите.
  Ну, самосильно инаводили: свой сор соседям отгребали, ате наоборот. Как вовсе невтерпеж станет, примутся все казарму подметать. Чистоты от этого мало прибавлялось, апыли густо. Казарма, видишь, вроде большого сарая. Из бревен все-таки, ипол деревянный, потому— места унас лесные, недорого дерево стоит. Всарае нары вдва ряда итри больших печи сочагами. Над очагами веревки, чтоб онучи сушить. Как все-то развешают, столь ядреный душок пойдет, что теперь вспомнишь, ито мутит. Ну, зимами тепло было. Дедка казарменный не ленился печи топить, авслучае исами подбрасывали. На дрова рудничное начальство не скупилось. Всегда запас дров был. Теплом-то, может, они людей идержали. По моей примете, немалое это дело— тепло-то. Придут вечером сработы— смотреть тошно. Что измазаны да промокли до нитки— это еще полгоря. Хуже, что за день всяк измотался на крепкой породе до краю. Того игляди, свалится. Аразуются, разболокутся, сполоснут руки урукомойника— сразу повеселеют, апохлебают горяченького либо хоть всухомятку пожуются— ивовсе отойдут. Без шуток-прибауток да разговоров разных спать не лягут. Конечно, ипустяковины
всякой нагородят, что малолеткам ислушать не годится. Только изанятного много бывало. Если бы все это записать, так не одна бы, ядумаю, книга вышла. Алюбопытнее всего приходилось вечерами по субботам да по воскресеньям сутра, пока из завода не прибегут скабацким зельем.
  Тут, видишь, вчем разница была. Вкаждой казарме жило человек по сту, ато ибольше. Добрая половина из них заводские. Эти не то что на праздники да воскресные дни, аипо будням, случалось, домой бегали. Пришлые, которые из дальних мест, тоже не привязаны сидели. Каждому надо было себе провиянту на неделю запасти, кому, может, надобность была золотишко смотнуть да испировать, дружков навестить. Всубботу, глядишь, как подымутся из шахты, все иразбегутся. Вказарме останется человек десяток-полтора. Эти вбаню сходят, попарятся изаймутся всяк своим делом. Накопится за неделю-то. Кому надо рубахи вкорыте перебрать, кому подметку подбить, латку поставить, пуговку пришить. Да мало ли найдется! Вот исидят вказарме либо, когда погода дозволяет, кучатся укрылечка. Без разговору втаком разе не обходилось. Судили, очем придется: про рудничные дела, про свое житейское. Иной раскошелится, так всю свою жизнь расскажет, акто исказку разведет. Вечерами, как из завода винишка притащат, шумовато бывало. Порой идо драки доходило, адо того все трезвые иразговор спокойный. Малолетков оберегали: за зряшные слова оговаривали.
  Один вот такой разговор мне изапомнился. Внашей казарме вчисле прочих был рудобой Оноха. Работник из самых средственных. Как говорится, ни похвалить, ни похаять. Одна унего отличка была, заботился, чем внуки-правнуки жить будут, как тут леса повырубят, рыбу повыловят, дикого зверя перебьют ивсе богатство из земли добудут. Сам еще вовсе молодой, авот привязалась кнему эта забота. Его, понятно, уговаривали, аему все неймется. По такой дурнинке ему кличку дали Оноха Пустоглазко. Он из наших заводских был ина праздники всегда домой бегал, атут каким-то случаем остался. Ногу, должно, зашиб. Без того Оноха не мог, чтоб про свое не поговорить. Он ипринялся скулить: старики, дескать, комьями золото собирали, нам крупинки оставили, ачто будет, как мы это остатнее выберем.
  При разговоре случился старичок из соседней казармы. Забыл его прозванье. Не то Квасков, не то Бражкин. От питейного как-то. Оно ему иподходило, потому как слабость имел. Из-за этого иврудничную казарму попал. Раньше-то, сказывали, штегарем был, сам другим указывал, да сплоховал вчем-то перед хозяевами, его иперевели впростые рудобой. При крепостной поре это было— не откажешься, что велели, то иделай. Только ипотом, как крепость отпала, он втом же званье остался. Видно, что мое же дело— привык кодному. Куда от него уйдешь? Рудничное начальство не больно старика жаловало, авсе-таки от работы не отказывало, видело: практикованный человек, полезный. Арудничные рабочие уважали, первым человеком по жильному золоту считали ивслучае какой заминки— нежданный пласт, скажем, подойдет, либо жила завихляет— всегда советовались со стариком.
  Этот дедушко Квасков долго слушал онохино плетенье, потом иговорит:
  —Эх, Оноха, Оноха, пустое твое око! Правильное тебе прозванье дали. Видишь, как дерево валят, атого не замечаешь, что на его месте десяток молоденьких подымается. Из них ведь ишест, ижердь, ибревно будет. Про рыбу иговорить не надо. Кабы ее не ловить, так она от тесноты задыхаться бы внаших прудах стала. Адикого зверя выбьют, кому от того горе? Больше скота сохранится.
  Оноха, понятно, не сдает.
  —Ты,— спрашивает,— лучше скажи: откуда земельное богатство возьмется, когда мы это все выберем? Тоже вырастет?
  —На это,— отвечает,— скажу, что понятие твое оземельном богатстве хуже, чем умалого ребенка. Да еще выдумываешь, чего сроду не бывало.
  Оноха взадор пошел:
  —Аты докажи, что явыдумал! Ну-ка, докажи!
  —Что,— отвечает,— тут доказывать, коли просто рассказать могу исвидетелей поставить. Говоришь вот, что старики комьями золото добывали, аяна сорок годов раньше твоего кэтому делу пришел, так сам видел эту добычу. Комышки вверховых пластах, верно, бывали, ана месяц все-таки сдача фунтами считалась, амы теперь пудами сдаем. Про нынешнюю сдачу все вы сами знаете, апро старую спросите улюбого старика, который кэтому делу касался. Всяк скажет, что ия: фунтами сдачу считали. Редкость, когда за пуд выбежит.
  Онохе податься некуда, авсе за свое держится:
  —Нет, ты скажи, что добывать будут, как мы эта твои пуды выберем.
  —Сотнями, может, пудов месячную добычу считать станут.
  —Вкотором это месте?
  —Может, вэтом самом. Видал, главная жила вглубь пошла? Мы за ней спуститься боимся: сводой итеперь не пособились. Ну, апридумают водоотлив половчей, тогда иподойдут вглубь, как по большой дороге.
  —Когда еще такое будет!—посомневался Оноха.
  —Это,— отвечает,— сказать не берусь, атолько на моих памятях врудничном деле большая перемена случилась. Вспомнишь, так себе не веришь. Застал еще то время, как породу черемухой долбили. Лом такой был. Пудов на пятнадцать весом. Чтоб не одному браться, унего вручке развилки были. Вот этакой штукой идолбили. Потом порохом рвать стали, атеперь, сам знаешь, динамитом расшибаем. Несравнимо счеремухой-то. Велика ли штука насос-подергуша, аитот не везде был. На малых работах бадьей воду откачивали. Вот исообрази, сколь податно устариков работа шла. Только тем ивыкрывались, что когда комышек найдут. Не столь работой, сколь удачей брали. Да имного ли они мест знали!
  Тут дед Квасков стал рассказывать, сколько на его памятях открыли новых приисков ирудников, потом иговорит:
  —Ито помнить надо, что земельное богатство по-разному считается: что человеку больше надобно, то идороже. Давно ли платину ни за что считали, аныне за нее впервую голову ловятся. Такое же может исдругим слупиться. Если дедовские отвалы перебрать, так много полезного найдем, авнуки станут наши перебирать иподивятся, что мы самое дорогое вотброс пускали.
  —Сказал тоже!— ворчит Оноха.
  —Сказал, да не зря. Про платину яуж тебе говорил, апро порошок, какой знающие при варке стали подсыпают, как думаешь? На мое понятие, он много дороже золота иплатины, потому— для большого дела идет, иредко кто знает, где его искать, аон может, вот вэтом голубеньком камешке. Вот ивыходит, что земельное богатство не от горы, аот человека считать надо: до чего люди дойдут, то л вгоре найдут. Ине водном каком месте, авразных да вкаждом сособинкой, потому— рудяной перевал не одной силы бывает ипо-разному закручивает.
  Оноха ипривязался кэтому слову:
  —Какой-такой рудяной перевал? Не малые дети мы, чтоб твои сказки слушать. Выдумываешь вовсе несуразное!
  —Нет,— отвечает,— не выдумка, амогу на деле тебе показать. Возьмем, скажем, наши отвалы. Думаешь, так они навек голым камнем иостанутся? Как бы не так! Забрось-ка их на много лет, так иместа не признаешь. Вту вон субботу зашел яксестре— за покойным Афоней Макаровым была, по Новой улице уних избушка. Сидим, разговариваем ссестрой… Вэто время прибежали из лесу две ее внучки, девчонки-подлетки, ихвалятся:
  —Гляди, бабушка, полнехонька корзинка княженики!
  Потом уменя спрашивают:
  —Что это за место такое? Вгустом лесу набежали мы на горущку. Тоже вся лесом заросла, только лес помоложе. Идо того эта горушка крутая, что подняться трудно. Стали обходить ивидим: водном месте как проход сделан итам полянка круглая. Горушкой она, как кольцом, опоясана ився усеяна княженикой.
  По приметам яхоть понял, вкотором это месте, авсе-таки на другой день сходил, не поленился поглядеть эту горушку. Так иоказалось, как думал,— Климовский это рудник. Когда яеще парнишкой— был, там тоже жильное золото добывали, шахта глубокая считалась, аотвалы— чистая галька. Атут, гляжу, откуда-то на отвалах земля взялась, илег вырос. Ровнячок сосна. Жердник уж перешла, до полного бревна не дотянулась, ана мелкую постройку рубить можно. Шахта, конечно, сверху забросана была жердником да чащей, чтобы какая скотина не завалилась, аникакого завала не видно. Все накрепко задернело, только втом месте, где шахта, бугорок маленький. Кто не знал про старый рудник, тот не подумает, что под полянкой шахта глубиной сажен на тридцать. Ина всей этой полянке княженика, акругом нигде этой ягоды не найдешь. Вот иотгадай загадку, кто ее тут посеял ипочему она на этом месте привилась? Апо-моему, земля тут оказалась не такая, как за горушкой. Ну, астань копаться вэтих отвалах, наверняка найдешь такое, чего раньше впомине не бывало. Известно, водном месте водой вымыло, ветром выдуло, вдругом опять комом намыло да
нанесло, где песок вкамень сжало, где, наоборот, камень впесок раздавило. Выходит, было одно, стало другое, акоторое дороже, об этом те рассудят, кому после нас это место перебирать доведется.
  Только это верховой перевал. Его всякому, кто поохотится, можно поглядеть. Аесть низовой перевал…
  Тут Оноха руками замахал: «Что еще скажешь! Слушать не охота!»— иубежал.
  Все, которые тут сидели, посмеялись:
  —Беги-ка, беги, раз вугол тебя дедко загнал! Аты, дедушка, рассказывай. Любопытно.
  —Да тут,— говорит,— ирассказывать-то мало осталось. Слыхали, небось, про сады хозяйки горы, как там деревья меняются. Было синее, стало красное; было желтое, стало зеленое. Это хоть сказка, да не зря сложена. Пустоглазко, может, этого не разберет, акто правильно глядит, тот исам заметит, если ему случилось вгоре немало годов поворочать. Скажем, на нашем руднике жила идет большим ручьем, авдруг на ней пересечка. Откуда она взялась? Ипочему впересечках разное находят? По этим пересечкам ивидно, что земля не вовсе угомонилась. Вней передвижка бывает. Рудяной перевал называется. После такого перевала, сказывают, вгоре такое окажется, чего раньше не добывали. На старом вон руднике про такой случай старики рассказывали. Обвалилась штольня, авконце-то люди были по забоям. Три человека. При крепостном положении, известно, не больно очеловеке тужили. Воля, дескать, божья, иоткапывать не стали, аэти люди на другой день сами вышли ивовсе не там, где рудничные работы велись. Так вот эти люди рассказывали, что видели этот рудяной перевал.
  Сперва, как обвал случился, кинулись откапываться. Им ведь неизвестно было, что вся штольня завалилась. Ну, намахались ичуют, дыханье спирать стало. Тут они поняли, что дело вовсе плохо, конец пришел. Пригорюнились, конечно: всякому ведь умирать неохота. Сидят, руки опустили, адыханье вовсе спирать стало. Вдруг видят, водной стороне запосверкивало, иогоньки разные: желтый, зеленый, красный, синий. Потом все они смешались, как радуга стала, только не дугой, авроде прямой просеки вгору. Счас они на эту подземную работу глядели, акак стемнело, сразу почуяли, что дыханье облегчило. Рудобои привычные были, смекнули, что щель на волю открылась. Дай, думают, попытаем, нельзя ли исамим выбраться. Пошли. Щель вовсе широкая оказалась имного выше человеческого роста. Дорожка, конечно, не больно гладкая, авсе-таки вышли по ней влес, почитай, вверсте от рудника.
  Рудничное начальство, как узнало об этом, первым делом занялось посмотреть, нет ли чего нового вэтой щели. Оказалось, втех же породах много сурьмяной руды, аее до той поры на рудниках никогда не добывали. Вот исмекай, кчему подземная радуга привела.
  На этом разговор икончился.
  Из завода трое выпивших пришли, вина ссобой притащили, угощать старика стали:
  —Дедко, уважь! Выкушай от меня стаканчик!
  Старик на это слабость имел, иречи другие пошли. Оноха ипосле этого разговора вздыхать не перестал. Вненастье, видно, родился,— не проняло его.
  Только теперь, как начнет своим обычаем пристанывать, ему кто-нибудь непременно напомнит:
  —Ты лучше скажи, как от дедушки Кваскова бегом убежал.
  Оноха сердился, кричал:
  —Нашли кого слушать! Самые пустые его речи! Ну, амне идругим этот разговор дедушки Кваскова внаученье пошел. Теперь, как погляжу да послушаю, что унас добывать стали, вспоминаю об этом разговоре. Насчет подземной радуги сомневаюсь. Может, она померещилась людям, как они задыхаться стали. Анасчет остального правильно старик говорил. Сам вижу, что внукам ито понадобилось, на что мы вовсе не глядели.
  Недавно вон мой дружок-горщик хвалился кварцевой галькой со слабым просветом. Пьезо-кварц называется. Дорогой, говорит, камешок, для радио требуется. Аяпомню, тачками такую гальку на отвалы возил, потому —вогранку не шла иникому не требовалась.
  А того правильнее— наши горы все дадут, что человеку понадобится. Смотри-ка ты, что вышло! За войну унас как молодильные годы по рудникам прошли— столько нового открыли, что ине сосчитаешь. Ине крошки какие, азапасы на большие годы. Как видно, рудяной перевал прошел.
  Не столь, может, вгоре, сколько влюдях: светлее жить стали, многое узнали, очем нам, старикам, ине снилось. Ну, иорудия другая— не обушок слопатой, амного способнее.
  В этом, надо полагать, иесть главный перевал, после коего жизнь по-новому пошла.[Рудяной перевал - Впервые напечатан всокращенном варианте вгазете «Красная звезда», 19 октября 1947 года. Первоначальное название сказа «Рудяные вихорьки» было затем изменено при включении виздание «Малахитовой шкатулки» (Свердловское областное издательство, 1949г.).]



  Золотоцветень горы

  По нашим заводам исстари такой порядок велся, чтоб дети родительским ремеслом кормились. Так ивнашей семье было. Все мои старшие братья по отцовской дороге пошли, один яна отшибе оказался, стал свою долю вгоре искать, да изадержался на этом деле до старости.
  Не больно гладко она началась, да ипотом косогором сухабами шла. Теперь вот подшучиваю над своею старухой. Каждый месяц, как деньги ей передаю, непременно скажу:
  —Получите, Анисья Петровна, на домашние расходы пенсию, какая по заслугам мужа назначена.
  Она, понятно, берет. Ни разу не отказалась итоже сполным обхождением отвечает:
  —Покорно благодарю, Сидор Васильич. Премного довольны.
  А когда еще ласковенько этак спросит:
  —Табачку-то тебе купить или еще тот не искурил?
  —Это,— отвечаю,— какое участие ваше. Ну, старуха уменя не привычна долго-то собхождением поступать, заершится:
  —Атакое участие, чтоб того проклятого табачищу вовсе не было. Всю избу прокоптил. До старости дожил, аума не нажил!
  Только мне эта воркотня вроде забавы, для домашнего развлечения. Аведь раньше не то было. Не одно, поди, ведро слез моя женушка пролила, апопреков да покоров всамый большой углевозный короб не вобьешь. Не раз грозилась вовсе уйти от меня. Все, видишь, образумить да усовестить меня хотела, чтоб по-людски жил, работал бы на фабрике либо при каком другом заводском деле находился.
  А сколь мы сладко сней жили, по тому суди, что ни один из моих сыновей изятьев на мое ремесло не позарился.
  Ну, все-таки старуха от меня не ушла, атеперь игрозиться этим перестала. Пятерых ребят мы сней вырастили икделу приставили. Пенсию вот получаю. Вдвух местах по моему показу рудники есть. Один Талышмановский, адругой по моей фамилии произвели. Чуешь? Не зря, выходит, ясмалых лет да женатым столько муки от семейных своих принял.
  И тем могу похвалиться, что двое моих внучат по моей части пошли. Один еще учится винституте, адругой уж три года как все курсы окончил. Инженер! Со всяким прибором обходиться умеет. Теперь за Благодатью разведки ведет. Недавно приезжал домой, так сказывал, много чего они там нашли.
  Известно, грамотные, сприборами идут ицелой партией. Вдень узнают больше, чем мы за годы высмотрим водиночку-то. Ишли мы, почитай, вслепую. Одна надежда на глазок, на слушок да приметы разные. Стариковские сказы тоже не отвергали. От иного ипольза бывала. Да вот лучше ясначала расскажу про все это.
  В малолетстве япристрастился рыбешку ловить. Рыболовной снасти внашем доме не было, аудочку всяк смастерит. Яизанялся судочкой вте годы, как вшколу учиться бегал. Тятя этому не препятствовал: все-таки парнишка не баклуши бьет, аза школу одобрял: «Учись». Потом, как ятри класса кончил ипохвальный лист принес, тятя этот лист на стенку повесил идругим показывал:
  —Сидша наш, гляди-ко, отличился. Бумагу сзолотыми каемками ему выдали!
  Как прошло стой поры еще года два, родитель стал поварчивать на мое рыболовство:
  —Пора кделу приучаться, аты все со своей удочкой балуешься!
  Ну, мамонька меня заслонила:
  —Что ты, отец, зря парня беспокоишь? Не сидим без рыбы-то. Вас вон трое на заводе, аполучка какая? Кабы Сидша рыбу не носил, сплошь бы всухомятку хлеб жевали. Ато приварок есть. Пускай еще сколько порыбачит. На завод успеется.
  Так изастояла меня себе на голову. Потом сколько ее отец корил: «Лентяка вырастила». Амне тогда отсрочка вышла, сгод еще без покору рыболовил. Большенький стал. Кое-что понял. Жерлицы завел, морды плести иставить научился. Зимой тоже ловить навык. Рыба унас всегда была. Случалось, какую рыбку побогаче мать ипродавала.
  Раз летом забрался япо Полдневской дороге кЧусовой. Река там мелкая, сперекатами, амне это инадо было, потому на таких перекатах хариус ловится. Постоял долгонько, атолку мало. Вижу, идет какой-то пожилой человек. Одет попросту, походка легкая. Высокий такой ина лицо приметный. Усы реденькие, подбородок тоже чуть волосками прострочен, апод подбородком густой клин седых волос. Брови тоже седые икак-то вразмет пошли. Ровно вот две маленькие птички сидят икрылышки подняли. Одним словом, приметные. Раз увидишь, никогда не забудешь.
  Идет этот человек иговорит:
  —Ты, парень, не ладно примостился. Тень-то твоя на— воду падает, ахариус— рыбка сторожкая. Увидит— отойдет. Ты лучше на ту вон излучину ступай. Там тебе солнышко чуть не влоб придется, тень на кусты, да икусты там поближе кберегу, аперекат такой же.
  Сказал— ипрошел. Мне, по ребячьему делу, дивом показалось: ни очем не спросил, апосоветовал, будто наперед все узнал. Все-таки послушался этого совета, перешел кперекату, про который он говорил, иживехонько наловил хариусов полную корзинку. Еле до дому донес: тяжело оказалось. Мамонька обрадовалась: «Самая-то господская рыбка. Уважают такую. Побегу-ка, не купят ли».
  И, верно, целковый ей за корзину дали. Перед отцом мамонька даже похвалилась моей удачей. Показала полученный рубль иговорит:
  —Тебе за это два дня упечки жариться, аСидша водин день столько получил.
  —Моя полтина надежная, она на всяк день есть, аэти рубли, которые сводой плывут,— одна заманка для дураков.
  После этой удачи повадился яходить по Полдневской дороге на Чусовую. Хариус всегда на том месте ловился, только все меньше именьше. Раз опять подошел ко мне этот человек. При ружье, вруке лопата, за поясом каелка. Легонькая, для верхового бою. Подошел, сел покурить. Яему спасибо за хорошее место сказал, аон советует:
  —Не надо на одном перекате ловить. Приметливая эта рыбка. Учует свою убыль, вовсе тут держаться не станет. Ты переходи спереката— на перекат, не жалей ног-то. Одно помни— ксолнышку применяться надо, чтоб тень на воду не падала.
  —Ты, видно, рыболов?— спрашиваю.
  —Рыбачу, когда на ушку понадобится. Больше-то мне не кчему. Одиночкой живу, алетом редко ивизбу захожу. Влесу больше.
  —Охотничаешь?
  —Какая охота скайлой да лопатой. Ружье это так, для провиянту. По нехоженым дорогам топчусь. Птица там спокойная. Когда иподстрелю на еду. Другое мое дело.
  —Старатель, значит?— догадался я.
  —Тоже не угадал. Старатель, он ксвоей дудке пришитый, ая, видишь, брожу да вземлю гляжу.
  —Что ищешь?
  Он усмехнулся иговорит:
  —Подожди. Не все сразу. Чей хоть ты, любопытный такой?
  Я сказался. Он опять спрашивает:
  —Грамотный?
  —Школу,— отвечаю,— спохвальным листом окончил.
  Он поглядел этак раздумчиво итоже сказался:
  —Мало яваших фабричных знаю. Старатели да охотники мне знакомее. Эти про Кирила Талышманова знают, только, поди, позаочь-то мало доброго говорят.
  Сказал это— уменя, как говорится, глаза на лоб полезли. Он это видит иговорит сусмешкой:
  —Слыхал, видно, про полдневского чертозная?— Он самый иесть. Не испугался?
  —Зачем,— говорю,— пугаться. Не маленький, поди-ка.
  —Ладно, коли так, атеперь беги-ка на тот перекат да понадергай хариусков. Господская рыбка, уважительная… Мать похвалит.
  Я тут прямо спросил:
  —Ты, дяденька, как узнал… насчет господской рыбки ичто мать похвалила?
  Он ласково так на меня уставился иговорит:
  —Глазеньки-то утебя худым еще не замутились,— все через них видно.
  И вот, понимаешь, как пришил меня ксебе этими словами. Так бы никуда бы от него не ушел, аКирило Федотыч, наоборот, подгоняет:
  —Беги-ка, беги скорей. Ато мало рыбы носить станешь, на другую работу тебя пошлют. Большенький ведь… Не увидимся тогда.
  С той поры иначалась перемена моей жизни. Вто лето много раз видел яКирила Федотыча. Показал он мне свои поисковые ямы. Визбе тоже унего побывал. Там унего во всех углах груды руды да камней. Иные камешки взапертом сундуке хранились. Их тоже показал. Мне все это любопытно показалось, аособенно ямы. Одна большая была. Тут уКирила Федотыча под навислым камнем инструмент всякий был.
  —Это,— объяснил Кирило Федотыч,— уменя яма едовая. Камешки на продажу из нее выбираю. Хоть одиночкой живу, ана одежду да обувь надо, на дрова тоже. Зима-то ведь унас, сам знаешь, долгая. Вот исбываю из этой ямы камешки, ате уменя поисковые,— узнать только, нет ли там чего полезного человеку. Уменя их много нарыто. Которые уж исам не помню. По записи искать надо. Сказываю освоих находках заводскому начальству, да плохо оно слушает. Когда на золотишко набежишь, за это хватаются. Пустой народ. Об одном уних забота, как бы одночасьем разбогатеть.
  —Кому,— спрашиваю,— камешки сдаешь?
  —На них,— отвечает,— вгороде охотников много. Только яодному сдаю. Старичок один есть. Первейший мастер по огранке испонятием. Он, видишь, всякие камни берет ипосле огранки продает, аэти камешки усебя оставляет. Огранит— ивсохранное место. Они,— говорит,—золотоцветню горы родня, их нельзя на пустяковые подвески держать. Хризолитовая особь для большого дела пригодиться может.
  —Акакой золотоцветень горы?
  —Когда-нибудь расскажу иоб этом,— пообещал Кирило Федотыч.
  Так вот рассказами да показом иприклеил он меня ксвоему поисковому делу, акогда ясказал дома, что хочу поступить вученики кКирилу Федотычу, тятя на меня закричал:
  —Из головы выбрось эту дурость! Ты коренного фабричного роду иникуда вдругое место не пойдешь. Твой-то Кирило, сказывают, умом повихнулся, аты кнему вученики захотел! Чтоб яэтого больше не слышал! Завтра же сведу на завод.
  А яуперся:— «Не пойду!» Тятя меня скрутого плеча идавай ремнем потчевать. Якак-то вырвался иубежал из дому. Мамонька, понятно, растревожилась. Свара вдоме пошла. Кончилось тем, что Кирило Федотыч сам пришел иуговорил как-то отца. Тятя только этак сердито поглядел на меня иукорил мамоньку:
  —Любуйся, какого самовольного балука вырастила.
  А мне сказал:
  —Смотри, Сидко, на меня потом не пеняй, что вовремя не образумил.
  С таким родительским наказом яистал выучеником по поисковому делу.
  Кирило Федотыч маленько грамотный был. Книжки унего были. Особо он дорожил одной.
  —Это,— говорит,— старинного академика Севергина сочинение. Тут все окамнях иземле, огорючих иметаллических существах по правде сказано.
  За этой книгой он частенько подолгу сидел, только иной раз жаловался: непонятное есть, инерусскими буквами иные слова напечатаны. По этой же книге он вел испытание руды иземель.
  Учил меня Кирило Федотыч не по книге, ана деле. Собирается где поиски делать, сейчас же расскажет, по каким признакам иприметам он это место выбрал, что думает тут увидеть впервом пласте, во втором, откуда он разглядел эти пласты, пока ямы нет. Когда работу ведем, тоже по порядку рассказывает. За таким, дескать, камешком должны встретиться другие, аза этими— третьи. Первые— следок, вторые— поводок, атретьи-те самые, которые искать задумали.
  Летом мы сКирилом Федотычем по всей заводской даче бродили. Раз как-то сидим на самой вершине горы. Кругом на многие версты видно Кирило Федотыч тут ирассказал мне озолотоцветне горы:
  —Виных местах горы под облака ушли, снег на верхушке илетом не тает. Сразу видишь, где вершина, где скат, где подошва. Авнашем краю, видишь, горы мелконькие ивсе лесом заросли. Те, что покрупнее, хоть имена имеют. Азов вон, Волчиха, втой вон стороне Таганай, атам Благодать, дальше Качканар идругие. Иные опять по выработкам: Хрустальная, Карандашный увал, Тальков камень. Остальные, если путем разобрать, без имен ходят. Чтоб не путаться вдорожках, иэти горки, понятно, называют, только вовсе простенько. Растет сосна— горка Сосновая, по березе— Березовая, по осине— Осиновая, Липовая там, Ельничная, Пихтари, Кедровая, Листвяничная. По подъему тоже различают:
  Пологая, Крутая, Остренькая. Перейди вдругую заводскую дачу, там тоже Сосновые да Ельничные, Пологие да Остренькие. Одна путанка, ане имена. Когда надо запись онаходке сделать, примечаю по речке либо, того лучше, по номерному знаку лесного участка. Авсе эти горки скопом зовут одним словом— гора.
  Оно иправильно, потому как по нашим местам гора может оказаться там, где ее вовсе не ждут. Поселились, кпримеру, на ровном будто месте, жили не один десяток годов, акопнул кто-то поглубже всвоем огороде, оказалась руда. Первый сорт, мартит! Чуть не цельное железо. Стали добывать ивидят: жила не вту сторону идет, где ближний железный рудник. От другой, значит, горы эта жила. Не по один год из этих огородов по двум улицам мартитовую руду добывали да взавод сдавали, атак ине разобрались, откуда жила пришла. Да что говорить! На что низкое место— болото, аипод ним гора может оказаться. Сколько раз по таким местам мне самому приходилось дорогие камешки добывать! Не от болотной же няши они зародились.
  Это яктому разговоры веду, что вот все эти вершинки, которые видишь, они вроде вешек, агора сплошной грядой прошла. Недаром ее раньше Поясом земли звали. Пояс иесть. Вишь какой! Вдлину тысячами верст считают, асколь он широк инасколько вземлю врезался, этого никто толком не знает. Впоясах по старине, известно, казну держали. Оттого, может, инашей горе прозванье досталось. Только, понятно, втаком поясе богатства не счесть.
  По этому Поясу земли, говорят, широкая лента украшенья прошла из дорогих камней. Всякие есть, абольше сзелена да ссиня. Изумруды, александриты, аквамарины, аметистики. Апо самой середке этой хребтины двойной ряд хризолитов. Видал этот камешек? Помнишь? Он изеленый изолотистый. Веселый камешек. Всырце, ито любо подержать такой на руке. Так весной да солнышком от него иотдает. Мы эти камешки золотоцветняками зовем.
  Только эти камешки мелконькие, аесть большой. Этот зовут золотоцветнем горы. Такого еще мир не видывал. Перед ним все камни, какие из земли добыты, не дороже песку, ато изолы.
  Сила этого камня не втом, что за него много денег дадут. Ни укого иденег не хватит, чтоб его купить. Перед тем человеком, который усмотрит этот камень, Пояс земли раскроется.
  Такой камень, понятно, гора крепко держит. Не одну, поди, сотню лет которые понимающие этот камень подсматривали,— аничего. Даже следочков кнему не нашли. Ито сказать— водиночку бьются. Много ли один втакой горе за всю жизнь увидит. Заводское начальство со счету сбрось. Эти слепороды дальше своего носа не видят. Отом, чтобы раскрыть Пояс земли, уних идумушки не бывало. Иноземные больше про наше богатство пронюхали, подсылают своих, ато издешних нанимают, укого стыда нет. Вот хоть северский управитель. На заводской будто службе, асам каким-то американцам поиск ведет.
  Ну, этим, ясное дело, золотоцветень горы не дастся, потому орудуют воровски ижадностью пропитаны насквозь. Чуть что попадется, сейчас же рвать начнут, не до поисков им. Нет, друг, тут другой глаз требуется. Мало того, что он должен быть зоркий, надо еще, чтоб он ни какой корыстью не замутился, не для себя выискивал, адля всего народа.
  Рассказал это Кирило Федотыч идобавил:
  —Может, итебе не удастся увидеть, либо хоть дожить до той поры, когда золотоцветень горы увидят, водном не сомневайся— горы эти еще послужат народу, да икак послужат!
  Этот сказ своего учителя по поисковому делу язапомнил на всю жизнь. Сперва, по молодому умишку, сам поглядывал, не откроется ли мне золотоцветень горы. Потом, как влета вошел, уразумел, что не про таких сложено. Поиски, видишь, вел не безрасчетно, чтоб заработать для себя идля семьи, акогда ивовсе не добывал вямах старательскую долю. Ивсе-таки этот сказ мне надежду подавал, что не всегда так будет. Тогда, видишь, сильно заговорили, что скудеет наша гора, что скоро тут идобывать нечего будет.
  Может, это нарочно плели, чтоб цену на заводы сбить. Тогда, годов так за десять до революции, многие здешние заводы от старых владельцев стали переходить ккаким-то обществам, аправители, как на подбор, оказались чужестранные. Видишь это, инеспокойно станет, авспомнишь сказ, повеселеешь.
  В этакую веселую минуту ко мне как-то иподъехал северский управитель.
  —Покажи, Климин, места, какие утебя на примете, ятебе хорошо заплачу.
  Я ему, конечно:
  —Вдругую контору заявки даю.
  —Это,— говорит,— все едино.
  —Кому,— отвечаю,— как, аяна сторону продавать не согласен.
  Про мошенство этого управителя яслыхал, итак мне неохота стало заявку сдавать, что не пошел вконтору. Так мои разведки впусте илежали не по один год. Тут война подошла. Пришлось мне там три года пробыть, потом столько же на гражданской, акак пришел домой, там вовсе другая контора. Чермету освоих находках изаявил. Утешно мне это, только все-таки это дело маленькое, аглавное вдругом. Дождался-таки я, что старый поисковый сказ сбылся.
  Сталинский зоркий, заботливый глаз усмотрел среди наших лесов, увалов да старых разработок золотоцветень горы иуказал за него взяться.
  И Великий Пояс земли раскрылся ипоказал свои бессчетные богатства на радость трудовому народу, на зависть его врагам.
  Всем видно, что наша старая гора теперь живет новой жизнью. Бессчетными огнями новых рудников, шахт изаводов горит ипереливается золотоцветень нового Сталинского Урала.[Золотоцветень горы - Впервые опубликован в«Литературной газете», 24 декабря 1949 года.]



  Круговой фонарь

  Цену человеку смаху не поставишь. Мудреное это дело. Недаром пословица сложена: «Человека узнать— пуд соли сним съесть».
  Только этак-то, на мое разумение, больно солоно обойдется, вгодах затяжно, да иопаска тут есть. За пудом-то соли ты беспременно стем человеком либо приятство заведешь, либо навек поссоришься. Глядишь, неустойка ивыйдет: либо по дружбе скинешь, либо по насердке зубом натянешь,— такому поверишь, чего ине было.
  Нет, соляная мерка не вовсе ктакому делу подходит. Мои старики по-другому советовали:
  —Обойди,— говорят,— человека не один раз да разузнай, какой он вработе, какой вгульбе, ловок ли по суседству, каков по хозяйству да по семейности. Одним словом, огляди кругом, без пропуску.
  Да еще наказывали:
  —Гляди вполный глаз, не смигивай: это, дескать, соринка, то— пушинка, это— просто так, ато ивовсе пустяк. Аты все прибирай: соринку впримету, пушинку— на память, так— за пазуху ипустяк вкарман. Помни: не велика зверина комар, аиот него оберучь не отмашешься.
  И про то старики забывать не велели, чтоб со всякой стороны человека на полный вершок мерять. Бывает ведь,— иной, как говорится, ипоет ипляшет, ане послушать ине поглядеть. Инаоборот случается. По всем статьям человек внетунаях, ато ивовсе вдураках ходит, асодного боку светит, будто блендочка врудничных потемках. Навеска ведь не малая. Против лампешки, которая кверху коптит, апо бокам подмигивает, такая бленда дорогого стоит. Ну, ата же блендочка— мизюкалка мизюкалкой против шахтного фонаря.
  Про нонешний рудничный свет моим старикам, понятно, иво сне не виделось, авсе-таки уних на больших подземных работах углавного подъемного ствола ставился особый фонарь. Круговым назывался. Он был много больше бленды, светильня унего потолще икакие-то внем угольчатые стеклышки круговой лесенкой ставились. Главная сила вэтих стеклышках да лесенке ибыла. Чуть лесенка прогиб дала, либо какое стеклышко замутилось, сразу на шахтном дворе темно станет. Акогда все висправности, фонарь гонит свет ровно исильно ибольшой круг захватывает.
  Силу фонаря разгадать просто оказалось, авот почему люди по-разному светятся— это еще понять ипонять надо. Стеклышек, поди-ко, никому не поставлено. Укаждого две руки, две ноги, ивголове начинка не из гнилой соломы, аразница выходит большая. Один от всех печеней пыхтит-старается, аникому от него ни свету, ни радости. Другой опять кодному какому делу сроден, авостальном бревно-бревном. Есть итакие, что будто играючи живут, иво всем им удача. Лошадь купят— она ивоз везет ивбегу от рысака не отстает. Женится— ребята пойдут мост-мостом, как груздочки после дождя, один другого ядреней, ижена не чахнет. Всякая работа утакого удачника спорится, ина праздничном лугу ни от песенников, ни от плясунов такой не отстанет. Вот ипойми эту штуку!
  Старики про такой приметный случай рассказывали.
  Не помню, вкотором заводе был подмастерье при прокатном стане, прозваньем Гриньша Рыбка. Парень не то чтоб сильно могутный. Ну, все-таки здоровый ина работу ловкий. Известно, при прокатке медвежьим обычаем топтаться не приходится, пошевеливаться надо. Гриньша ипошевеливался веселенько. Со стороны смотреть любо. Другие, которые на прокатке, тоже народ складных статей. Были иные ирослее имогутнее Гриньши, авыстоять против него никому не удавалось. Податнее всех унего работа шла, ибраку никакого.
  При таком положении, понятное дело, без завистников не обойдешься, атут еще иповодок был. Чуть ли не водной смене сГриньшей стоял Михалко Гвоздь. Мужик втех же годах, ипо работе его ничем не похаешь. Тоже всамолучших прокатчиках считался. Лицом чистяк, ус богатый, глаз сискоркой. Прямо сказать, из таких, на кого девчонки да имолодые бабенки заглядываются: на мою бы долю такой пришелся.
  Против этого Михалка Гвоздя уГриньши неустойка случилась по житейскому делу. Они, видишь, как еще неженатиками ходили, на одну девушку нацелились. Не то чтоб богатая невеста, аиз того девьего слою, про который говорят: не разберешь, чем взяла, веселым обычаем, густой бровью али крутым плечом.
  Михалко Гвоздь сперва вроде опередил Гриньшу. Посватался, рукобитье сделали, насчет дня свадьбы уговорились. АГриньша все-таки не отстает, свое нашептывает девушке:
  —Неуж ты, Аганюшка, своей судьбы не чуешь?
  Аганюшка слушала-слушала эту песню, да иучуяла свою судьбу; убегом за Гриньшу выскочила. Ее родня, понятно, шум подняла. Как так, по какому праву? Этак станут, так ина свадьбе не погуляешь. Гриньше грозили:
  —Мы, дескать, этого вьюна-рыбу на поганой сковородке изжарим да собакам выбросим.
  Гриньше это передавали, аон, знай, посмеивается.
  —Вьюна,— говорит,— изжарить просто, да поймать не легко.
  По времени утихомирились, конечно. Видят,— согласно молодые живут, себе на радость, соседям на погляденье. Вработе друг от дружки не отстают ивеселья не чураются. Чего еще надо? АГриньша тут иподвернул:
  —Может, итеперь свадьбу отгулять не опоздали? Мы сженой не прочь от этого, потому— без свадебной гулянки чего-то не хватает.
  Аганина родня ирастаяла от таких слов. Уж не вьюном Гриньшу зовут, аРыбкой навеличивают да нахваливают:
  —Рыбка— рыбка иесть. Поглядеть на него весело. Ловкий парень, что говорить! Стаким мужем Аганя не затоскует.
  Близко кпервым родинам свадьбу справили. Отгуляли честь-честью, сколько достатку хватило. Даже ите, кто еще сомневался вГриньше, после свадебной гулянки водно слово заговорили.
  —Такого мужика поискать!
  Ну, аГвоздь все-таки не забыл своей обиды, он, конечно, тоже женился. Хорошую девушку взял, апротив Гриньши злобу все-таки имел. По работе не один раз подвести хотел, да Гриньша тоже поглядывал ивсякий подвох слету узнавал.
  С первых годов, случалось, Михалко Гвоздь идраку затевал, на кулак свой надеялся. Мужик могутный. Со стороны поглядеть— расшибет, ана деле не то оказывалось. Рыбка, глядишь, сверху сидит да Гвоздю гвозди заколачивает. На другой день впрокатном сойдутся. Гриньша ничем-ничего, веселехонек, ауМихалка кругом синяки да шишки понасажены.
  С годами это прошло, конечно. Оба мастерами стали, только разница между ними большая. УМихалка иус завял иглаз помутнел, аГриньша похаживает, как вмолодые годы, будто ине постарел нисколько. Ижена унего— Аганюшка-то— ребенка принесет, ровно цвету себе добавит.
  Михалка завидки берут: почему такое? Вот он ипридумал:
  «Неспроста это, беспременно тут какая-нибудь тайность есть! Жив не буду, аразузнаю все до тонкости».
  Ну, мужик въедливый. Недаром Гвоздем прозвали. Не только сам этим занялся, многих других подбил,— подглядывать да разузнавать стали.
  Время тогда темное было, пустякам разным верили. Вот ипошел разговор окаких-то тайных родинках на теле да осчастливой рубашке. Только бабка, которая Гриньшу принимала, не дала ходу этим разговорам.
  —Никаких,— говорит,— тайных родинок на теле не было исчастливой рубашки не бывало.
  Потом сплели, будто Гриньша каждое лето, вИванову ночь, ходит влес за тайной травкой. Не по один год вэту ночь подкарауливали, не пойдет ли куда Гриньша, аон себе спит-похрапывает на холодке, под навесом.
  Тут еще что-то придумали, только видят,— пустое дело. Живет мужик воткрытую, от людей не таится, худого другим не делает, акому ипомогает по своей силе-возможности. Тогда ирешили: спросим самого. Выбрали часок, собрались, да иговорят:
  —Скажи, Григорий Зотеич, по какой причине утебя всегда вделах удача? Вработе спорина, по семейности порядок ипо домашности гладенько катится. Нет ли втом деле тайности?
  А Егорша Задор еще полюбопытствовал:
  —Дело, конечно, прошлое, атолько дирался ты не один раз сМихаилом Гвоздем. Всем нам ведомо, что Гвоздь крепче тебя ивразвороте не уступит, апочему всегда ты долбил Гвоздя, аему ни разу не довелось тебя поколотить?
  Гриньша иобъяснил по совести.
  —Никакой,— говорит,— тайности втом деле нет, атолько яприметливый ини одно дело ниже другого не ставлю. По-моему, хоть железо катать, хоть петли метать, хоть траву косить али бревна возить— все выучка требуется ине как-нибудь, апо-настоящему. Если какое дело не знаю, за то не возьмусь, апридется, так сперва поищу, укого поучиться, чтоб по-хорошему вышло.
  Простое, скажем, дело литовку отбить, либо пилу наточить. Всяк будто умеет, ана поверку выходит— из сотни один. Вот яигляжу, укого литовка самоходом идет имохров не оставляет, укого пила сама режет, только наднеси. Утех, значит, иучусь,— иладно выходит. Ну, кругом себя тоже смотреть не забываю. Без этого нельзя. Ежели, кпримеру, ты семью завел, так об этом днем иночью помнить обязан. Последнее дело, коли себя висправности содержишь, аребят балуками да неслухами вырастишь. Большого догляду да забот это дело требует.
  Рассказал этак-то иговорит:
  —Вот ився моя тайность: ни одно дело пустяком не считаю икругом себя гляжу. Икасательно драчишек сМихаилом то же самое. Кдракам уменя охоты не было, ну, знал,— без этого на веку не проживешь, вот ипримечал смалолетства, вкакую косточку стукнуть больнее. Этим Михаилу ибрал. Сила унего, конечно, медвежья, асноровки нет. Думает,—драться без учебы можно, аоно не так. Не найдешь такого, чтобы без сноровки обошлось, агде она— там ивыучка.
  Рассказал Гриньша по-честному, как сам понимал, амногие все-таки ему не поверили, при своем остались,— счастливым, дескать, уродился. Гвоздь, как узнал про этот разговор, только рукой махнул:
  —Слушайте вы его! Он наскажет! Мало ли приметливых людей, да не увсякого такая удача! Беспременно тут тайность есть, да найти ее не можем.
  Только иМихаилу слушать не стали: ребячий, дескать, разговор. Так настояще ине решили, аведь Гриньша правду говорил.
  По теперешним временам это виднее стало. Недавно вон одного вальцовщика вкнигу почета записывали. Так исяк поворачивали, ана одно вышло. По своей работе лучше всех, иребята унего отличники, свою учебу не забывает идаже по картошке на первое место среди своих заводских вышел. Одним словом, круговой фонарь. Только как он впартии состоит, по-другому его похвалили:
  —Скоторой стороны ни поверни— все— коммунист.[Круговой фонарь - Опубликован впервые в1944 году вгазете «Уральский рабочий» от 7 ноября. Затем печатался вгазете «Челябинский рабочий», 10 января 1945г.; вжурналах «Красноармеец», №1, 1945г.; «Новый мир», №8, 1945г.; «Каргос», Рига, №5, 1947г. (на латышском языке).Героем сказа является наш современник, рабочий одного из крупнейших заводов Урала. На это указывает сам автор. Он пишет:«За старой рамой люди не видят не совсем старого содержания, которое, однако, нельзя дать ввиде фотографии, чтобы человек мог точно сказать— это я. Аведь есть уменя исказы прямого боя. Например, „Круговой фонарь“, писанный опрокатчике ВИЗа Обертюхине. Сгероем сказа не знаком. Прочитал лишь несколько газетных заметок онем ипередвинул его качества вхорошо известный мне быт. История это или современность? Вот решите-ка этот вопрос». (Из архива писателя.)]



  Широкое плечо

  Раньше по нашему заводу обычай держался,— праздничным делом стенка на стенку ходили. По всем концам этим тешились, итак подгоняли, чтоб остальным поглядеть было можно. Сегодня, скажем, водном конце бьются, завтра— вдругом, послезавтра— втретьем.
  Иные теперь это за старую дурость считают,— от малого, дескать, понятия да со скуки колотили друг дружку. Может, оно итак, да ведь не осудишь человека, что он неграмотным родился иникто ему грамоты не показал. Забавлялись, как умели. Ито сказать, это не драка была, абой по правилам. Кнему спозаранок подготовку делали. На том месте, где бойцам сходиться, боевую черту проводили, аот нее шагов так на двадцать, акогда ибольше, прогоняли по ту идругую сторону потылье— тоже черты, до которых считалось поле. За победу признавали, когда одна сторона вытеснит другую за потылье, чтоб ни одного человека на ногах вполе не осталось. Со счетом тоже строго велось. Правило было:
  —Выбирай из своего околодка бойцов, каких тебе любо, аза счет не выскакивай! Сотня на сотню, полсотни на полсотню.
  Насчет закладок, то есть вруке какую тяжесть зажать, говорить не приходится. Убьют, коли такой случай окажется, ибашлыка, который за начальника стенки ходил, не пощадят. Недаром перед началом боя каждый башлык говорит:
  —Ану, молодцы, перекрестись, что вкулаке обману нет!
  Бились концами, кто где живет, ане то что подбирались по работе либо еще как. Ну, подмена допускалась. Приедет, кпримеру сказать, ккому брат либо какой сродственник из другого места, иможно этого приезжего вместо себя поставить. Таких, бывало, братцев да сродничков понавезут, что диву даешься, откуда этаких молодцов откопали.
  Все, понятно, знали, что это подстава. Порой ито сказывали, за сколько бойца купили, авсе-таки будто этого не замечали. На то своя причина была. Своих бойцов не то что вкаждом конце, аипо всему заводу знали,— кто чего вбою стоит. Если одни-то сойдутся, так наперед угадать можно, чем бой кончится, асэтими приезжими дело втемную выходило, потому— никто не знал их силы иповадки. Недолюбливали этих купленных бойцов, норовили покрепче памятку оставить, аотвергать не отвергали иктому не вязались, кто они: точно ли вродстве, али вовсе со стороны. За одним следили, чтоб подмены было не больше одного на десяток, авостальном без препятствий. Те, кто приходил поглядеть, заклады меж собой ставили на этих приезжих бойцов, акогда ина всю артель. Заклады, может, вкопейках считались, зато азарту на рубли было. Такие закладчики— будь спокоен— не хуже доброго судьи за порядком следили, чтоб никакой фальши либо неустойки не случилось.
  Так ивелось по заводу. Ни про один бой нельзя вперед угадать, чем он кончится. Только водном месте уж сколько годов по-одинаковому шло. Многие из заводских на этот конец рукой махнули.
  —Глядеть тошно! Всякий год ямщина да прасолы мастеровщину сразу скопыльев сшибают.
  Тут, видишь, что получилось.
  Недалеко от механической фабрики, за рекой, жило много слесарей да токарей. Известно, всяк старается поближе кработе поселиться. Так иназывалось это место— слесарский конец.
  Против него, на другом берегу, приходился ямской. Там две больших гоньбы содержалось от разных подрядчиков. Там же хлебные лавки стояли да сколько-то постоялых дворов. Вямщики народ дюжий подбирался, авмолодцы при хлебных лавках итого крепче, чтоб спятипудовыми мешками играючи обходились. Дворничать на постоялых дворах тоже слабых не брали. Мало ли какой случай выйдет, так чтоб мог дворник неспокойного постояльца иза ворота выставить. Да икупцы тамошние иподрядчики из таких были, что не прочь самолично вряду сбойцами выйти. Про подмену иговорить нечего. При надобности тут половина на половину ставь, скажи только, что это новые ямщики либо приказчики.
  Ну, авслесарях, как говорится, святых не бывало, ибогатырей не ищи. Ежели он смалолетства вкопоть фабричную попал, так румянцу-то унего разыграться не от чего. Укоторого щеки покраснели, так не от солнышка либо морозу, аот мелкой железной сечки. Впилась она,— не выскребешь. Конечно, этот народ сноровку имеет икудару привычен, только против ямского конца все-таки никак выстоять не может. Разойтись не успеют, как их за потылье выбросят.
  Нашим заводским обидно было, что ямщина да лабазники этак смастеровыми обходятся. Подсобить хотели. Не раз подставу слесарям давали, аконец тот же: живехонько стенку собьют иза потылье выжмут да еще стоят, похваляются:
  —Видим ваши хитрости! Только нам это нипочем. Хоть всех самолучших бойцов сзавода поставьте, абыть вам битыми!
  До того дошло, что хоть от бою отказывайся. Опять же перед народом зазорно, амолодым пуще того неохота неустойку перед женским полом показать. Побитый, дескать, худо, акоторый струсил, тот вовсе никуда. Они, эти девки-бабы, хоть на бойцов заклады не ставили, абольшую силу вэтом деле имели. Иной, может, потому только ивыходил встенке, чтоб перед девками себя не уронить.
  В слесарском конце вчисле других был Федя Ножовый Обух. Его всолдаты не приняли. Ростом не вышел. На ножовый обух не дотянул до самой низкой мерки. По этой причине ему икличка такая была. Асилой против других не обижен. На покосах его слитовкой вголове пускали. Начнет помахивать, так, знай, держись да пошевеливайся, чтоб не больно далеко отстать. Смалых годов Федя вмеханической работал, да врекрутчину-то согрубил тамошнему надзирателю,— Федю потом ине приняли да еще посмеялись:
  —Раз всолдаты не вышел, так нам такого тоже держать не сруки.
  С той поры Федя иперебивался, как придется. Ведра да замки починял, кровельной работой не брезговал, когда старателям насос направит. Одним словом, что под руку попадет. Хорошо еще, что одиночкой жил. Кормился все-таки сгрехом пополам иводежде себя соблюдал. Щеголевато даже ходил,— не желал механическому начальству скудость свою показать. Без вас, дескать, проживу, плакаться не стану.
  К концовским боям этот Ножовый Обух смолодых годов азарт имел. Сперва-то его башлыки отстраняли.
  —Не путался бы ты, Федя, под ногами! Раз ростом не вышел, так тебе это дело несподручно. Там вон какие мужики выходят. Тебе, поди, скоком не дотянуться, чтоб по-доброму стукнуть!
  Федя все-таки правдами-неправдами добьется своего— попадет вбойцовскую ватагу. По времени увидели, что боец он не хуже других, апорой его последним споля выпирают. Да еще одна особина. Другие, как из боя выйдут,— сразу это заметишь, аэтот будто ине бывал: не растрепался, не завздыхался, без синяков ишишек. Каким пошел, таким ивышел, даже поясок поправлять не надо. Одна заметка,— ворчит:
  —Все из-за наших богатырей-то! Они себе тешатся, кровь из носу добывают да синяками на месяц запасаются, ана стенку не оглянутся. Какое это дело! Говорю, широким плечом надо!
  В ямском конце тоже давно Федюху приметили ивсяко измывались над ним. Как выйдут на поле, первым делом начинают про него выкрикивать:
  —Эй, чернотропы, вы бы Федьку башлыком поставили! Ему ловко. При малом-то росте на кулак не попадет. Вроде мухи. Стаким наверняка поле бы взяли. Попытайте!
  Федюне эти разговоры про малый рост не больно сладко слушать. Смалых лет это надоело, атут еще, как на грех, вямском конце унего зазноба завелась. Феней звали. Девка, видать, не его судьбы: от парня нос воротила, асама на тамошнего самолучшего бойца глаза пялила. Вту пору уямщиков на славе был Кирша Глушило. Мужик писаный, авместо кулаков унего пудовые гири. Попадешь под такую руку— не встанешь. Счастье еще, что Кирша не больно развертной был.
  С этим вот Глушилом Ножовый Обух как-то исошлись. Сперва они вразных местах были. Кирша всамой середке своего ряда, аФедюня ближе кправому краю. Потом, как стенка разбилась, он иподскочил кГлушилу. Тот по своему бычьему норову только промычал:
  —Поминай родителей!
  Махнул своим пудовым кулаком, аФедюня увернулся да раз-раз инасыпал Глушилу поперек ходовой жилы на правой руке, как гвозди забил. Кирша ируки поднять не может, как плеть повисла. Тут он разозлился, взял да ипнул ногой. Федюня опять увернулся, Кирша иплюхнулся во всю спину, аФедюня тут как тут, хлоп тыльником руки по носу, асам приговаривает:
  —Лежачего не бьют, акоторый пинается, тому памятку дают!
  Все, кто пришел поглядеть, водин голос закричали:
  —Правильно! Так ему инадо! Вперед не лягайся, коли на кулачный бой пришел.
  Ямщина слышит, очем кричат, апомалкивает, потому— неустойка на виду. Не закроешь ее: боец ногой обороняться стал. АФедя той порой на лабазника насел. Тоже задавалко был не последний: все яда я. Федюня исделал ему оборот: сперва по руке, потом под чушку,— лежи, пока не опамятуешься!
  Ямщина втот раз все-таки поле унесла, только сконфузом: самолучший их боец пришел домой, как кровью умытый, акупчину того по его нежности пришлось на носилках выносить. Стой поры он идумать забыл, чтоб вбойцовском ряду покрасоваться. Понятно,— человек при капитале,— испужался: вдруг ненароком вовсе оглушат. Злобу на Федю затаил. Нашел какого-то нового бойца, пострашней Кирши, инаказал ему:
  —За одним гляди,— где Федька. Ты мне эту мокреть разотри, чтоб глаза мои больше ее на поле не видели.
  Купленный— он купленный иесть.
  —Не беспокойся,— говорит,— ваше степенство. Видел яэтого мужичонка. Будь благонадежен, долбану кулаком,— больше на поле не сунется. Как бы до смерти не захлестнуть, ато отвечать придется.
  —Бей,— кричит,— вмою голову. Руку не сдерживай, ато он живучий. Вслучае отстою, никаких денег не пожалею.
  По заводскому положению всякое дело не больно прикрыто. Феде эти купецкие речи передали, аон только посмеялся:
  —Не поглянулось, видно, ему. Пусть вперед знает, что вбою ему кланяться не станут. Не пуд муки пришли вдолг просить.
  У слесарей опять свой разговор вышел. Потолковали, потолковали меж собой, да иобъявили:
  —Вот что, Федор. Придумали мы выбрать тебя башлыком на предбудущее время. Боец ты надежный. Может, ивожак из тебя дельный выйдет. Ачто малорослый, так втом беды нет. Не ростом города берут.
  Федюня отнекиваться да канителиться не стал.
  —Почему,— говорит,— не попытать. Хуже того, что унас есть, быть не может, алучше пойдет— всем радость. Только, чур, уговор на берегу. Раз выбрали,— слушаться меня вбою, как на войне либо взаводе. Что велено, то иделай, апро то забудь, чтоб перед другими покрасоваться, себя показать. Наше дело мастеровое. Нам не тройки на скаку останавливать. Наша сила втом, чтоб водну точку бить, широким плечом поворачивать.
  После этого случая, как Федя Киршу да купца сбил, по народу разговор пошел:
  —Самый раз зареченским слесарям подсобить. Дать им подставу покрепче, так они, может, ямщину икупчишек пересилят.
  Сказали об этом новому башлыку, аон наотрез:
  —Чужим,— говорит,— хлебом век не проживешь, за чужую спину не спрячешься. Пусть купцы себе бойцов покупают, анам это не подходит.
  Его, понятно, уговаривают:
  —Чудак ты! Разве такое сравнить можно. Мы, поди-ко, не за деньги да ине чужие, асвой брат мастеровой.
  —Понимаю,— отвечает.— Случись мастеровым против кого другого стоять, сам бы пошел итут спорить бы не стал, апри концовских боях этого нельзя. Кто где живет, за то место истоять должен!
  На прощанье еще пообещал:
  —Да вы не беспокойтесь. Мы этих быков одолеем. Не на этот раз, так на следующий. Нам главнее силу свою понять да рабочую сноровку вход пустить. Без фальши одолеем.
  Те, кто приходил, все-таки это за обиду приняли.
  —Задаваться Ножовый Обух стал. Свалил Киршу да купца идумает,—сильней его нет. Поглядим вот, как весной башлычить будет. Долго ли своих на поле удержит.
  От всех этих разговоров большое любопытство родилось, как всамом деле этот концовский бой пройдет. Со всего заводу народ сбежался поглядеть. Зимами уних боевая черта была по самой середине реки, апо вешнему времени бились на Покатом логу. Место обширное, ана этот раз итут тесно стало. Пришлось оцепить поле, чтоб помехи не случилось.
  Вот вышли бойцы. Полсотня на полсотню.
  С ямской стороны народ на подбор: рослые да здоровенные. Башлык уних из лабазников. Впожилых годах, абоец хоть куда, смолоду от этого не отставал. Неподалеку от него, справа ислева, два саженных дяди: Кирша Глушило да этот новокупленный-то. Забыл его прозванье. Оба Федюню глазами зорят,— где он? Глушило, конечно, желает за прошлый раз рассчитаться, ановокупленному надо хозяйские рубли оправдать. Иодеты на ямской стороне по-богатому. Этот купец, которого Федюня сшиб, раскошелился: всякому бойцу велел сшить новую рубаху, плисовые шаровары да пояс выдать пофасонистее. Рубахи, понятно, разные: кому зеленая, кому красная, кому жаркого цвету. Пестренько вышло. Поглядеть любо.
  Слесарская стенка куда жиже. Там, конечно, тоже кто повыше, кто пониже, только все народ худощавый, тощой ислица как задымленный. Одежонка хоть праздничная, абез видимости. Рубахи больше немаркого цвету, поясья кожаные. Ибашлычок уних— Ножовый Обух— за малым ростом всолдаты не приняли. Ямщина да прасолы над этим башлыком зубы скалят, всякие обидные слова придумывают, он, знай, свое ведет. Расставил бойцов, как ему лучше показалось, инаказывает, особенно тем, кои раньше вкорню ходили иза самых надежных слыли.
  —Гляди, без баловства уменя. Нам без надобности, коли ты скаким Гришкой-Мишкой на потеху девкам да закладчикам станешь силой меряться. Нам надо, чтоб всем заодно, широким плечом. Действуй, как сказано. Голову оберегай, руку посвободнее держи, чтоб маленько пружинила, асам бей сплеча напересек ходовой жилы вправую руку. Который обезручеет, хлещи слоктя ребром под самую чушку. Свалишь— не свалишь, абольше об этом подбитом не беспокойся. Он как очумелый станет иежели еще руками машет, так силы вних, как всобачьем хвосте. Ты на него ине гляди, апособляй соседу справа. Кто приучился левой бить не хуже правой, тот этим пользуйся. При случае ловко выходит. Особо, когда надо чушку рубить. Аглавное помни,— не одиночный бой, не борьба, астенка. Не осебе думай, ошироком плече!
  Сделал этак наказ напоследок ивстал крайним слевой стороны. Сямского конца закричали:
  —Куда вы свою муху прячете? Почему башлык не всередке?
  Федя отвечает:
  —Нет такого правила, чтоб башлыку место указывать.
  В народе тоже закричали:
  —Очем разговор? Где захотел, там ивстал. На то он ибашлык. При бое волен исместа на место перебегать. Законно дело. Чем опустом спорить, давай зачин. Не до обеда вас ждать.
  Ямскому концу это не по губе, потому как они подстроили, чтоб Федя оказался против самых что ни есть крепких бойцов иникуда выскользнуть не мог. Все-таки при народе, видно, постыдились местами меняться. Ну, вышли обе стороны на свои потылья, покрестились, каждый руку поднял, показал: нет никакой закладки,— стали сходиться. Федюня, конечно, не без хитрости себе место выбрал. Против него пришелся прасол один. Мужик могутный, только грузный инеувертливый. Пока он замахивался, Федя его левой рукой под чушку исрубил, да так, что он глаза закатил идыханье потерял. Федя между тем уследующего руку пересек, аего сосед тем же манером это дальше передал. Глядишь, трех бойцов инестало: один на земле лежит, очухаться не может, два хоть на ногах, да обезручены. Тут Федя видит,— стенка прогнулась, двоих уж там оглушили, кинулся туда, сналету сбил тамошнего башлыка, да исам под кулак приезжему-то попал. Ну, не больно крепко, потому этому идолу до того успели насадить на руке зарубок, сила-то ибыла на исходе. Вскоре его ивовсе повалили. Кирше на этот раз вовсе не посчастливило. То ли оступился, то ли промахнулся,
только его сразу начисто укомплектовали: не боец стал, атуша под ногами.
  Так поворот ивышел. Выбили тогда ямщину да прасолов споля. Человек спяток пришлось им лежачими подобрать. Купчишко, который обряжал бойцов, чуть со злости не уморился.
  —Не допущу,— кричит,— чтоб такое еще когда случилось!
  А на деле наоборот вышло. Всякий раз слесаря стали ямщину выбивать. Чего только те не делали. Подставу без стыда до половины довели, башлыков сколько раз меняли, повадку эту, чтоб по руке-то бить переняли, авсе не действует. Ито сказать, повадку, перехватить недолго, да привычку нескоро добудешь, аон, слесарь, по всяк день молотком играет. Хоть слоктя, хоть сплеча без промаху бьет. На то ислесарь. КФедюне тоже подсыл делали:
  —Переезжай внаш конец. Избу тебе поставим за мое почтенье. Живи барином, аунас вбоях башлыком будешь.
  Федя на это иговорит:
  —Ежели бы мне такую подлость сделать, перевертышем стать, так все едино толку бы не вышло. По другим концам не угадаешь, кто кого одолеет, аунас дело открытое. Раньше вы наших били, потому мы вашим же обычаем шли, атеперь пошли по-своему,— широким плечом, ибыть вам завсегда битыми. Никакой башлык не поможет.
  —Что,— спрашивают,— за плечо такое? Чем расхвастался?
  —Аэто,— отвечает,— по вашему разумению ине втолкуешь. Народ вы одиночный: кто на козлах, кто при своей лавке либо постоялом сидит, аширокое плечо тому вразумительно, который сдругими сообща вработе идет.
  Фенька тоже крючочки закидывать стала. Дескать, Федя да Феня как нарошно придумано, чтоб водной избе жить, водной упряжке ходить. Только Федя ктой поре одумался.
  —Нет,— говорит,— девушка, не сойдется дело, потому— вразные стороны глядим. Ищи себе кочета сбогатым пером, аясвою долю вдругом месте поищу.
  И верно, вскорости женился, да идругая перемена унего вжитье случилась. Старатели, коим он иной раз насос направлял, смекнули: подходящий мужик, ежели его вожаком пустить. Стали зазывать:
  —Переходи кнам вдолю.
  Феде этак-то лучше показалось, чем по мелочам перебиваться, он иперешел. Ичто ты думаешь? Загремела ведь артель. Сроду унас по заводу такой не бывало. Башлычить вбоях Федя сгодами перестал.
  —Седых-то,— говорит,— башлыков дураками зовут. Пускай молодые тешатся, амы полюбуемся, как мастеровой народ широким плечом орудует. Ни силой, ни казной его не удержишь, все сшибет!
  Из артели Федя до конца жизни не ушел. Впочете его там держали. Когда, кразговору случится, похвалят артель, старик говаривал:
  —Живем, не жалуемся, авсе потому, что хоть малой артелью, да одним плечом на дело навалились. Когда еще добавит:
  —Конечно, ни укого желанья нет хозяйский карман набивать. Ане будь-ка этого да навалиться широким плечом по всему заводу! А? Заиграло бы дело! Через год-другой родного места не узнать бы.
  И сам зажмурится, как от солнышка.
  Теперь вот видно стало, что старый башлык не зря про широкое плечо говорил. На глазах унас оно разворачивается. Давно ли мы радовались именитым людям заводов ирудников, атеперь именитые цехи да участки, звенья да смены пошли. Скаждым годом растет икрепнет широкое рабочее плечо, инет силы, чтоб против него выстоять.
  Сколько ни пыжатся разные толстосумы, асомнет их широкое плечо людей труда. Сомнет, что ипамяти не останется.[Широкое плечо - Сказ опубликован в1948 году (журнал «Огонек», №26, 1948г., газета «Уральский рабочий», 1 апреля 1948г.).]



  Аметистовое дело

  Не про людей, про себя сказывать стану. Вте годы, как народ валом вколхозы пошел, яуж внемолодых годах был. Вместо русых-то кудрей плешину во всю голову отрастил. Истаруха моя не молодухой глядела. Раньше, бывало, звал ее песенной машинкой, атеперь вроде точильного станка вышло. Так иточит меня, так иточит: того нет, этого нехватка.
  —Улюдей мужики обо всем позаботятся, аунас, как приплетется да вбане выпарится, так ина боковую. Ини очем ему думушки нет!
  К той поре мы сней вдвоем остались. Младших дочерей пристроили, атрое сыновей давно вотделе жили, всяк свое хозяйство завел. Старуха ивтом меня винила, что визбе пусто стало.
  —Из-за тебя это! Из-за твоего злосчастного ремесла!
  —Чем,— спрашиваю,— мое ремесло помешало?
  —Известно,— отвечает,— чем. Во всяком доме старики хозяйство ведут, землю пашут, хлебушко сеют, молодым распорядок дают, аты что? До старости ума не накопил. Бегаешь по каменным ямам. Дома-то гостем бываешь.
  Я, понятно, урезониваю ее:
  —Живем все-таки. Детей вырастили. По миру никто не хаживал. Не лежебока, поди, яутебя: зарабатываю сколько-то. Что еще надо?
  Старуха, знай, свое толмит:
  —По твоим-то трудам нам бы вкаменном доме жить, амы этот хоть маленько подправить не можем. Стены-то, гляди, насквозь просвечивают, да ипечка, того ижди, повалится. Хозяин! Авсе потому, что хлебушком не занимаешься. Вдеревне век прожили, акуричешкам овес скупли! Где это слыхано?
  —Дура ты!— говорю.— Я, поди, дорогой товар добываю. Это тебе не овес— где посеял, там ивырастет. Искать приходится. Зато попадет, так за три воза твоего овса вкошельке принесешь.
  —Не упомню,— отвечает,— такого случая, чтоб ты по три воза овса вкошельке приносил. Не при мне, видно, такое было. Чаще спустым приходил. Помнишь— жаловался: «Не пофартило мне, Марьюшка, на этой неделе. Ничего, почитай, не добыл». Ая-то сдуру ему наговаривала: «Не тужи, Иванушка! Не всяк день солнышко, бывает ислякиша». Забыл про это?
  —Апомнишь,— опять спрашиваю,— ту щеточку камешков, на которую мы корову купили? Атот камешек, что на Васильеву женитьбу хватило? Да мало ли уменя веселых находок бывало!
  —Не забыла,— говорит,— иэто. Как найдешь, что повеселее, так иуберешься вгород сбывать, да ишатаешься там нивесть сколько, аятут бьюсь-колочусь сребятами да отебе думаю, не убили бы. Нет, одна мука твое ремесло!
  Одним словом, не сговоришь сней. Абить ее, как иные-прочие делали, уменя взаведенье не было, да ине такой мы судьбы, чтоб об этом даже подумать. Знал я, что она одна-разъединая на всем белом свете меня жалела, да итеперь жалеет по-настоящему. Ворчит-ворчит, абаньку про меня, небось, спозаранок натопит, перемывку наготовит, кусок посытнее найдет, акогда исловом утешит. Помню ее-то присловье: «Не тужи, Иванушка, не все солнышко, бывает ислякиша!» Другая на ее-то месте давно бы от меня ушла, амы сней троих сыновей да двух дочерей вырастили, ивсе они не на смеху улюдей живут. Признаться, ито было, что сам за собой вину чуял. Старуха моя правду говорила. Ремесло мое— иверно— не по месту пришлось.
  Деревня наша, по-старому считать, вИрбитском уезде приходилась. Народ тут сплошь хлебушком занимался да коноплей маленько. Искот тоже разводили. Родители мои, от коих мне этот дом внаследство перешел, были природные пахари да оба, на мою беду, вмолодых годах померли, оставили меня несмысленышем на горькое сиротское житье. Про хозяйство, конечно, иразговаривать нечего: его живо растащили те благодетели, укоторых ясперва кормился, апотом работать стал. Ворочать на чужого дядю, известно, нигде не сладко, авсе лучше, как не всвоей деревне. Яиубрался на прииски, где золото да камешки добывали. Недалеко от нас это место. На приисках яиполучил эту каменную заразу.
  Из всех камней мне больше аметист полюбился. Камень не больно дорогой, из самых ходовых, ачем-то взял меня. Да икак взял! Бывало, добудешь щеточку изнаешь, что красная цена ей рублевка, алюбуешься на полную десятку да еще жалеешь, что сдавать придется.
  Как вполный возраст пришел, домой потянуло. Дай, думаю, покажусь своим деревенским, чтоб знали, что не загиб. Да ина дом родительский поглядеть охота,— совсем его растащили мои благодетели али сколько оставили. Пришел всамый весенний праздник. Родительский дом оказался всохранности. Благодетели, видишь, все на него нацелились, один другому не давали растаскивать,— дом иуцелел. Оглядел я, вижу: не больно корыстно, ажить можно. Пошел потом на гульбище, за деревню, где хороводы водили. Деревенские ребята меня за чужака приняли, отшибить хотели, да подступить боялись. Видишь, каков уродился. На-днях вон Колютка, внучонок мой от старшей дочери, говорил: «Дедушка! Утебя рука-то вполном развороте, как аэропланово крыло». Так иесть. На ходу ненароком могу человека сног сбить. Недаром впотемках сторонятся. Думают, не колокольня ли по земле пошла. Вот ребята ине знали, как подступить. Ну, яне стал до драки доводить, сказался, что за человек. По этому случаю выпили, конечно. Так, самую малость, потому яприверженности кэтому не имею. На празднике когда для веселости выпью стакан-два, ачтоб допьяна напиваться,—
этого уменя не бывало.
  В тот же вечер ясо своей нынешней старухой встретился. Ее-то доля горше моей оказалась. Мать сней проходом по нашей деревне шла да водночасье иумерла, аее оставила годочков трех либо четырех. Только изнали, что звать Машей, ачья, из какого места, так иосталось неведомо. При покойнице никаких бумаг не оказалось. Чтоб суд да полиция не наехали идеревню не разорили, захоронили эту проходящую потихоньку, адевчушечку богатому мужику вдочери отдали. Дальше ипошло по посказульке.
  Росла Настя— колотили часто, выросла Настасья— пошла по напастям да без передышки. От одной отобьется, другая навалится. Думала-думала, решилась сбелым светом проститься, да на дороге кудряш попался. Поглядела девка на незнакомого парня, аон иговорит: «Не торопись, красавица, ктому, постой сэтим. Не покаешься! Головой ручаюсь, аона, видишь, кудрявая. Впустой игре такую не поставят». Девка иостановилась. Посудачили малость, на другой день опять встретились. Так ипошло, авскоре, глядишь, исвадьбу сыграли.
  У нас сМарьюшкой из точки вточку по этой сказке ивышло. Сразу почуяли, что наша судьба по одной дороге пошла. Раздумывать долго не стали, пошли вцерковь: обвенчаться желаем. Нам сперва отказали: нельзя, потому невестины годы неведомы. «Как,— говорю,— неведомы, коли она вэтой деревне выросла, на глазах увсех?»— «Это,— отвечают,— мало значит, что на глазах росла. Бумага нужна, вкакой день она родилась икаких родителей дочь». Ну, вижу: словами тут ничего не добьешься. Отдал им два камешка позанятнее. Тогда нашли ходок, записали на того богатого мужика, которому сперва она вдочери была отдана. Истала моя Марьюшка Афанасьевной, даром что этот Афанасий самым лютым ворогом ей оказался. Ну, вэтом важности нет.
  Обвенчали нас, истала вдеревне новая пара: Иван Долган да Марья сГолого поля. Силы да здоровья нам обоим улюдей не занимать. Хотели сперва хозяйствовать, как другие наши деревенские. Коровенку купили, пару овечек завели, куричешек сколько-то. При родительском доме огород был обширный. Городьбу поправили, засадили во-время. Места унас не тесные. Накосить травы не то что для одной коровенки, аидля двух-трех при моих-то руках, прямо сказать, плевое дело. Все бы ладно, да на лошадке спотычка вышла. По времени, может, лошаденку иогоревали бы, да прибавок кней большой требуется: телега да сани, сбруя да снасть разная. Без благодетелей никак не обойдешься, аони, эти благодетели, нам сМарьюшкой солоно пришлись. Так унас полного хозяйства ине вышло.
  Убежал яопять на прииски работать. Правду сказать, икамень тянул меня. Не умею тебе объяснить, вчем тут сила, атянул. Вроде не жадный я, на большое богатство никогда не льстился, адобыть новый камешек охота. Ну, инарод приисковый как-то ближе деревенского стал.
  Так мы сМарьюшкой ижили. Помогал яей при посадке огорода да всенокосную пору. Зимами тоже маленько, абольше на приисках колотился. Вгражданскую войну ушел сприисковыми вполк «Красных Орлов». За войну меня ранили вногу при перебежке вцепи. По мякоти пришлось. Сквозная рана, пустяшная. Через месяц опять под ружье встал.
  Как покончили сКолчаком, домой воротился, итот же порядок унас повелся: вдеревенские дела не вникал, все на приисках да на приисках. Как колхозы стали строить, мы сМарьюшкой иоказались ни при чем. Не браковали меня, конечно, потому хозяйство трудовое, безлошадное, исам на войне добровольцем был. Звали даже, да как пойдешь, коли ты не плотник, не каменщик, не чеботарь, не шорник, аиз всех сельских работ одно знаешь— косить да стога метать. Марьюшка больше понавыкла. Она ителят растила, иза птицей ходила, икапусту выращивала хорошую. Такую работницу срадостью бы приняли, да разве она без меня пойдет?
  Сперва вколхозе-то здешнем немало сумятицы было. Кулаки всякую пакость подстраивали. Ко мне даже один подбегал сразговором, да яэтих благодетелей смалых лет понял. Так на него цыкнул, что больше ни один из таких ко мне не сунулся. Потом, как кулаков выселили, дело пошло гораздо лучше. Все наши ребята, конечно, спервых лет вколхоз записались. Меньшак-то— он успел подучиться маленько— полеводом стал; большак— он уменя вгражданскую войну кавалеристом был,— так его конным двором ведать определили; средний при машинах находился, потому он раньше вкузнице работал; обе дочери тоже при деле. Только мы со старухой, как две галки на прясле внепогожий день осенью: самим обидно, исо стороны на нас глядеть тоскливо.
  Тут вот старуха ипринялась точить меня. Ребята тоже уговаривали. Особо меньшак Петруха старался:
  —Брось ты, тятя, своими камешками заниматься! Узенькое это дело, мелкое, когда ивовсе напустую сходит.
  —Как,— говорю,— так?
  —Очень,— отвечает,— просто. Много ли народа твой камешек увидят? Да ивсяк ли разберет, что тут-красота есть? Вот ивыходит, по узкой тропочке твой камешек идет. Мало кому радость приносит. Анапустую чаще выходит. Один понимающий найдет— полюбуется, другой понимающий огранит— тоже полюбуется, адостанется тот камешек дураку, которому ни до чего нет дела, лишь бы блестело. Крашеную бумажку подложить под стекло— ему ито ладно.
  —Это,— соглашаюсь,— бывает, да не втом сила, икамень сам меня тянет.
  Объясняю ему, аон по-своему разумеет:
  —Этак же струя из сортировки бежит. Чем она гуще да зерно полнее, тем краше. Глядел бы, не отошел!
  Втолковываю ему, что внашем деле главное— особина камня. Водном синего больше, вдругом— красного, третий желтит сильнее, аразница есть. От одной щетки отломи, ито, на привычный глаз, отличить можно.
  —Если приглядеться,— отвечает Петруха,— ивзерне это найдешь. Одно водно никогда не сойдется. На том исортовое дело поставлено. Аесли тебе уж так полюбилось на сине-алое сжелтым смотреть, так иэто найдем.
  —Где,— говорю,— такое ввашем колхозном деле?
  —Авот недавно посылали меня на Красноуфимскую семенную станцию за клевером. Видел ятам, как из-под «кускуты»— машина такая есть— сине-алая струйка бежала. Куда твоему аметисту! Ох, только иклевер уних! По нашим местам таких семян добиться не могут. Унас больше бурые скраснинкой семечки выходят, ауних синего много. Потому иназывается— красноуфимский фиолетовый. Из сортов сорт! На всю страну славится.
  Тут иначал Петруха про клевер рассказывать. Любил он про это говорить. Ну, грамотный, слова подбирать научился, послушать любо, да иот души сказывал про свое живое. Вконце похвалился:
  —Будут иунас аметистовые семена! Тогда иувидишь, лучше или хуже живая семенная струя против твоего сине-алого камешка.
  Потом спохватился:
  —Постой! Мне ведь опять скоро ехать на семенную. Поедем со мной. Поглядишь.
  И что ты думаешь? Съездил ведь я, видел эту самую «кускуту». Машина как машина. Сита да валики. Умно придумано, чтоб куколь идругие сорняки отгонять. Да не вэтом дело. Не приучен явмашинах разбираться. Авот как пошла по корытцу сине-алая сжелтинкой струя, тут уж яглаз оторвать не мог. Вроде самого лучшего камня, да еще втаких переливах, каких мне видать не приводилось.
  Ну, акончилось это тем, что нас со старухой приняли вколхоз. Не на отшибе от людей теперь живем, аспециальность моя называется— клеверное семеноводство.
  Добился-таки яфиолетовых-то семян! Мы ведь, горщики, приметливы. Без этого нам нельзя. Аклевер что? Та же кашка. Внаших местах по-дикому растет, ибелая икрасная. Бывало, на передышке лежишь на травке, разомнешь упоспелого цветка головку ивидишь, что семена разные: одни полнее, другие потощее. Начинаешь разбирать, почему такое? Еще сломишь одну-две головки сдругих кустов. Оно ивидно станет: на котором кусте головок меньше, там исемена полнее. Вот яистал потом, как вколхозе кэтому делу подошел, лишние головки обрывать. Сперва, понятно, на малом месте, на одной грядке. Вижу: хорошо пошло, расширяться сэтим стал, атут иотборные вручную семена сказываться начали. Теперь унас как клеверная струя при очистке бежит— залюбуешься. Нарочно люди приходят, чтоб на нее поглядеть. Про меня иговорить нечего. Как маленький, жду этих дней. Аведь дело-то какое!
  На-днях вон новый полевод— наш-то Петруха погиб на войне спроклятыми фашистами— вычитывал на собрании, что кконцу пятилетки по нашей стране под укос должно пойти что-то свыше двадцати миллионов гектаров многолетних трав. Подумай, сколько семян потребуется. Аведь клеверок— он всем травам трава. Не только сверху богатство дает, абольше того вземле накопляет. Семечко дорогое! Анаше итого дороже, потому не бурое, не красник, асине-алое, аметистовое.
  Вот ивыходит, что япри аметистовом деле остался, только теперь моя старуха не ворчит, апохваливает:
  —Всамую точку, Иванушка, придумал! Это иПетрухе нашему память, как он всегда оклевере хлопотал, да идело самой широкой руки. Не чета твоим камешкам!
  Это она, конечно, зря про камешки-то судит. Не понимает, старая, да иПетрухе покойному не умел явтолковать, что камень никогда себя не потеряет исила тут не водной красоте. Война вон, сказывают, показала, что даже каменные отходы, которые вогранку не брали, на большое дело пригодились. Ну, яоб этом помалкиваю. Не ворошу старого. Водном старуха права— уж очень это широкое дело ивглубь далеко идет. Прямо сказать, землю молодит. Иглазам утешно на живую аметистовую струю поглядеть. Будто все аметисты, какие добыл за свою жизнь, перед тобой проходят, да ите видишь, какие вгорах остались.[Аметистовое дело - Опубликован вгазете «Уральский рабочий», I мая 1947 года, атакже вжурнале «Огонек», №30, 1947г. Единственный сказ втворчества П.Бажова, вкотором писатель обращается кматериалу не горнозаводской, аколхозной жизни.]



  Не та цапля

  Теперь-то яна пенсии живу. Ребята мои крепко настаивать стали:
  —Посиди ты дома на старости лет. Гляди-ка, внуков утебя, почитай, на целый взвод. Старшие уж выросли ина войне побывали. Пусть хоть младшие узнают, какие улюдей дедушки бывают.
  Добили-таки. Свнучатами занимаюсь. Показываю им то— другое. Рассказываю тоже. Целой стайкой когда сприятелями своими налетят. Мне забавно, иребятам, думаю, не без пользы. Авсе-таки тянет меня на завод-то. Нет-нет исбегаешь поглядеть, как там по нынешнему положению правятся. Большое, вижу, облегчение человеку вышло, иработа много спорее идет. Иной раз ито подумаешь: случись надобность, могу ияпригодиться. Что уменя нога колчаковцами покалечена, не разгибается вполную меру,— это внашем деле помеха небольшая. Глаз, понятно, отупел, авсе-таки служит. Ну, авруке твердость есть ипривычка большая. Да икак ей не быть, коли яна этом деле смалолетства.
  У нас, видишь, семейное горе случилось. Отцу валом руку раздавило. Кэтому болезнь присунулась, ион вскоре помер вовсе еще вмолодых годах. Кормильцами остались мы сдедушком, атут все женская часть: мать, да бабушка, да четыре сестренки. Одна постарше меня, атри вовсе маленькие. Дедушко уж старый был. Он тоже стятей покойным вмеханической работал, адома маленько мелким делом занимался: замки, какие похитрее, направлял, часы починивал. Заводское начальство впенсии нашей семье отказало: не от увечья, дескать, помер, аот божьей немилости— от болезни. Водном поблажку сделали: приняли меня до законного возрасту вученики на механическую, только наказали: коли фабричный инспектор спросит, говори, что тебе тринадцатый год. Аматери сказали:
  —Выучится парнишка на слесаря— вот тебе ипенсия, асудиться вздумаешь— хуже будет.
  Так яистал сдесяти годов дорожку вмеханическую торить. Теперь хоть завод много расширился, ана том же месте. Сами ноги туда идут.
  Поступил тогда учеником кИгнатию Васильичу Ширыкалову. Он дружок покойному отцу был. Жалел, видно, меня. Хорошо учил. Другим ребятам ученье трудно приходилось, аяне пожалуюсь. Понятно, порядок требовал, браку не пропускал, заставлял доделывать либо вовсе переделывать, только не срывка да тычка, апо-хорошему обскажет, что надо сделать, исвоей рукой покажет. Ну, исам япо сиротству без баловства учился— старался. Мать кэтому же наставляла: «Учись, сынок!» Адедушко опять ксвоему мелкому домашнему делу приучал: пригодится, дескать. Ито сказать, он ктем годам глазами ослабел, ему инадо было глаз повострее, чтоб всякую пружинку, винтик, колесико толком разглядеть, амне это как раз впору. Так ишла моя выучка сдвух сторон. Игнатий Васильич похваливать стал:
  —Вовсе ладно. Сдобрым слесарем вровень.
  Когда пошутит:
  —По годам-то ты— Кузя, апо делу на Кузьму Осипыча выходишь!
  По времени стал говорить надзирателю: пора, дескать, из учеников вслесаря перечислить.
  В надзирателях по механической тогда Коготок был. Старик вроде ипростой, азлопамятный илюбил человека при случае царапнуть. Сперва он ислушать не хотел:
  —Из милости его приняли. До слесаря-то ему еще долго нос тянуть.
  Игнатий Васильич все-таки свое твердит:
  —Не по годам считают, апо работе. Вот гляди! Чем она хуже других?
  —Сам, поди пособляешь. Дружки ведь сОсипом были. Водой не разольешь. Вот ивытягиваешь парнишку до времени.
  —Сам проверь,— увидишь, что глаз упарня на редкость ирука несет правильно.
  —Твои-то,— отвечает,—выученики всегда муху на колокольне видят, апод носом усебя разобрать не могут. Давно ли унего срез гармошкой явидел.
  —Больше полгода стой поры прошло,— говорит Игнатий Васильич.
  —Забыть об этом пустяке надо. Дело, конечно, твое, атолько неправильно это, чтоб зря человека вучениках держать, когда он за полного слесаря работу справляет.
  Коготок, видать, осердился иговорит:
  —Коли на то пошло, сделаю проверку. Потом говорит мне:
  —Сделай-ка ты мне цаплю-двухсторонку на плотину поставить. Размер знаешь, железо сейчас получи. Работа не больно трудная. Кпослезавтраму чтоб готова была!
  Это Коготок верно говорил, что работа не больно мудреная, да только на две стороны приходилось оглядываться. Без старанья сделаешь— Коготок подрежет:
  —Какой ты слесарь, коли такую известную вещь толком сделать не умеешь!
  Старательно сделать— от рабочих покор:
  —Вишь какой,— скажут,— барский угодник выискался. Кандалы такому закажут, так он итам цветочки пристроит, чтоб веселее казались.
  По теперешнему времени непонятно, за что рабочие наших пяти заводов цаплю не любили, араньше малолетки по улицам распевали:
  Горько, горько нам, ребята, Под железной цаплей жить…
  У старых заводских владельцев, видишь, заведено было метить свои поделки особым клеймом— кто как придумает. Один, скажем, выберет себе соболя, другой— беркута либо еще кого, авладелец наших пяти заводов придумал на своем заводском клейме цаплю ставить. Почему он облюбовал себе этакую неказистую птицу, сказать не умею. От своих стариков только слыхал, будто это не без хитрости сделано. Другие владельцы, сказывают, похвастать любили: «У нас по заводским лесам дорогой зверь водится, над горами орлы да беркуты!»— аздешний владелец, наоборот, всегда прибеднялся: «Какая уменя заводская дача! Так, болота больше. Никакой радости нет. Из птиц одну цаплю видишь».
  Так он своей братье— владельцам— говорил, адома, всвоих-то заводах, больно высоко цаплю поднимал.
  —Надо,— говорил,— того добиться, чтоб наша заводская цапля выше всех орлов иберкутов летала, чтоб соболей да бобров слету долбила.
  С того времени иповелось, что внашем заводском округе цапля вбольшом почете увладельцев была. Потой заводы другим владельцам перешли, начальство, по рядки переменились, ацапля впрежней силе осталась. Последний владелец, как он особое пристрастие кптицам имел, наставил этих железных знаков столько, что везде их видно. Ни пройти, ни проехать, чтоб заводская цапля на глаза не попалась. Когда сшибут либо исковеркают какую, барин из себя выходил, слюной брызгался инаговаривал своим ближним холуям. Для переносу, конечно, чтоб другим рассказали, как барин осерчал икакое наставление дал:
  —Цапля,— говорит,— знак важный. Его уважать ихранить надо. Будет наша цапля на славе упокупателей— ивсем хорошо будет, ауроним цаплину славу— тогда хоть заводы закрывай. Такой знак иставить-то на железе сбольшой оглядкой следует.
  По этому барскому приказу уставщики идействовали. Сильно придирались при клеймежке. Аклеймили по-горячему. Поворачивать да разглядывать несподручно. На-глазок приходилось помахивать. Оплошки ислучались частенько. Стукнет по полосе либо листу клейменным молотком, атам рванина, скосок, еще какой изъян. Уставщик тут как тут:
  —Срежь это место. Сам знаешь, нельзя нашу цаплю на бракованном железе показывать. Заводскому делу от этого урон может быть. Завистникам нашим попадет, так они на Нижегородской ярмарке показывать станут— вот-де на каком барахле цапля ставится; обегайте железо сэтим знаком. « Наговорят так, да идадут человеку часа два лишней работы, ато еще иоштрафуют. Таким рабочим, ясное дело, цаплю не за что было любить, да ивсем остальным она опостылела, может, хуже двуглавого орла. Двуглавый, видишь, вте годы еще высоко летал, не всяк его по-настоящему разглядеть мог, аэта цапля низко сидела ивсякому рабочему понятие давала— сколько ты ни старайся, ани себе, ни заводам прибытку не будет. Одному владельцу выгода, да ита как впровал уйдет. Сам посуди, самолучший рабочий вгод получал рублей триста, много— четыреста, служащим, кроме главного начальства, тоже не богато платили, авладельцу выдавали каждый год двести пятьдесят тысяч рублей. Этакую уйму денег при тогдашних ценах! Ихоть бы он, владелец-то, что подновил! Ни одной новой машины, ни одного станочка! Все оставалось, как при дедах, ита же цапля сидела.
  Понятно, что для рабочих эта цапля была вроде занозы на ходовом месте. Итак ее не забудешь, атут еще этот знак везде выставлен: на конторе, ускладов, на плотине, над воротами рудного идровяного дворов, при угольных сараях, даже над сторожевскими будками икордонами. Заводское начальство будто подряд взяло этими знаками народ дразнить. До того доходило, что пожилые рабочие при случае сбивали иковеркали эти ненавистные знаки. Про ребят иговорить нечего. Каждый смалых лет знал, что цапля— барский знак. Если свернуть ей голову, то дома ругать не станут. Только надо не попадаться, ато ибольшим всемье может худо быть. Ребята истарались. Какая цапля пониже сидела, ту непременно расколотят камнями да палками.
  Цапли резались из кровельного железа ибыли двух сортов: односторонки идвухсторонки. Односторонки набивались на стену. Их, понятно, сбить было нельзя. Когда разве грязью забросают. Больше все-таки было двухсторонок. Эти резались из двух листов иукреплялись на шкворне сподушкой, аподушка привинчивалась либо приколачивалась на крыше, над воротами. Шкворень делался из толстого прутового железа, проходил он под вытянутой лапой птицы ивыходил вособое кольцо на спине. Это место было самым стойким, зато голова, хвост ивторая подогнутая лапа легко гнулись от хорошего удара камнем. Сшивали листы не больно крепко, на кровельные клямеры.
  Эти цапли на шкворне поворачивались. Ребятишкам изанятно было по такой мете бить. Всяк норовил сразу покривить нос, заворотить хвост, подшибить лапу. Ну, арад был итому, что цапля завертится. Кончалась эта охота на том, что листы распадались. Сторожа, понятно, гонялись за такими охотниками, грозили сказать отцам, но не сильно втом усердствовали. Всвое время они сами занимались такой же охотой иотговаривались от начальства теми же словами, как их деды:
  —Нешто за такой ордой углядишь! Надо бы их отцов притянуть, да разве узнаешь, чьи эти вертиголовые!
  Случалось, конечно, что какой-нибудь барский наушник опознавал ребятишек. Тогда выходила большая беда всемье: даже возчикам железа отказывали от работы, афабричных выставляли сзавода. Бывало, истариков-сторожей сместа сгоняли.
  —Как ты, такой-сякой, говоришь, что не узнал ребятишек, когда они все из вашей улицы, атвои стервецы-внучата первые стали пушить камнями!
  Коготок про цаплю, понятно, все знал, вот ипользовался, чтоб человека прижать. Как подойдет время переводить из учеников вслесаря, он эту двухсторонку изакажет. На этом спотычка ивыйдет, потому каждый отом больше думает, чтоб от своих покору не вышло, аКоготок дребезжит:
  —Нет, рано тебя вслесаря переводить. Годик-другой надо, видно, еще поучиться.
  Мне из-за этого заказа тоже пришлось вучениках задержаться не на один год. Может, ибольше бы меня Коготок проманежил, да тут один случай вышел.
  Заводский владелец— яуж говорил— чудаковатый был. Взаводское дело он вовсе не вникал, только деньги брал, азанимался он птичками. Поглядывал, как они живут, какие укаждой яички, как эти птички своих птенцов воспитывают иобучают идругое, кэтому касающее. По этой не то науке, не то забаве были убарина разные приборы. Один такой приборчик ипринесли вмеханическую; спрашивают, не возьмется ли кто исправить. Мастера поглядели, отказались:
  —Не наше дело. Часовщику надо свезти вгород либо вот Куземке отдать. Он один унас кмелкому делу склонность имеет, да иподходящий инструмент унего от дедушка остался.
  Коготок сперва посомневался, потом— делать нечего— говорит:
  —Погляди уж, коли ты вэтом что разумеешь.
  Оглядел я, как быть должно, не торопясь, ипонял, что впередаче толкачики покривились ишестеренка, которая колеско столкачиками ведет, слабину дала. Думаю, пустяшное дело справлюсь. Только это не сказал, аобъявил:
  —Берусь за день поправить, коли эту штуку дозволишь мне домой унести. Там уменя приспособлено для мелкого, аздесь не могу.
  Коготок еще помялся, потом говорит:
  —Бери, только не забудь: испортишь— из механической выгоню.
  Ну, исправил яэтот приборчик. Игнатий Васильич тут вовсе наседать стал на Коготка:
  —Повысить надо парня. Вишь, какой он старатель. Всю ночь просидел, асвоего добился.
  На Коготка, видно, добрый стих нашел.
  —Что ж,— отвечает,— иповысим. За нами никогда не пропадет.
  И верно, стали меня стой поры рассчитывать, как слесаря, аза поправку еще особо рубль выдали. Эта рублевая награда долго унас вмеханической на памятях держалась. Коготок частенько говаривал:
  —Вон Куземка,— материно молоко на губах не обсохло, асделал по-хорошему, ему поденную платят, как полному слесарю, да еще награду выдали. Понимай, как работать надо!
  У рабочих эта рублевка вприсловье вошла:
  —Старайся, ребятушки! Рублевкой наградят. Не пожалеют!
  Так вот яиперешагнул через проклятую заводскую цаплю. Не забудешь ее. Солоно пришлась. Не один год этой цаплей Коготок мне дорогу загораживал. Теперь вот вспомнишь про заводскую цаплю, так диву даешься, зачем она владельцам понадобилась. Ну, заводское клеймо— дело понятное. Без него нельзя. Авот зачем это клеймо вроде божка какого везде выставлять? Видели ведь, поди-ка, что этот знак рабочим больно не люб, авсе-таки ставили. Неуж нарочно, чтоб народ из терпенья выводить? Ведь если посчитать, так изаводскому начальству это не дешево обходилось. Все-таки иматериал чего-то стоил, аглавное— рабочих от настоящего дела отрывали. На розыск да разборку дел осбитых цаплях тоже не мало времени уходило.
  Раз вот рассказывал внучатам про цаплю, ана ту пору кнам вгости приехал мой старший внук Ваня. Он уменя на войне до лейтенанта дослужился, три награды имеет. Теперь при городе на большом заводе всборочном цехе работает. Авсе еще не женился. Говорит, надо сперва образование закончить.
  Ваня, понятно, ираньше слыхал от меня про заводскую цаплю, атут, видно, по-настоящему понял, куда она шагала, иговорит:
  —Тебе бы, дедушко, надо поглядеть на нашу цаплю, которая сейчас на сборке.
  Мне удивительно стало: какая цапля? На что она? Спрашиваю, аВаня посмеивается:
  —Поедем, тогда ипоглядишь, узнаешь, на что понадобилась. А, по-моему, сходство есть. Ноги унашей тоже долгие ина таких широких лопастях, что на низком месте не угрузнут. Ходит, не торопится, только не переступает, арывком подвигается, как, скажем, человек на костылях,—упрется обоими костылями ишагнет. Шея да клюв унашей подлиннее будут, авидимость со стороны такая же, сперва клювом вземле роется, потом кверху поднимает, только добычу не проглатывает, асбрасывает, куда ей укажут.
  Вижу, что шутит, авсе-таки любопытно стало поглядеть, что всамом деле за штука такая, да ина заводе том яне бывал, аВаня его что-то больно высоко ставит против нашего-то. Дай, думаю, съезжу, погляжу. Может, ипарня образумить надо, чтоб не заносился со своим заводом свыше меры. Сзаводским нашим автобусом ипоехали. Ваня живенько пропуск мне справил. Когда от города кэтому ваниному заводу подъезжали, так он мне особо большим показался, акак вошли взаводские ворота, так яипонял, что этот завод снашими старыми исравнивать нельзя. Водном сборочном цехе, на мой глаз, если все наше старое заводское оборудование спяти заводов собрать, так еще много порожнего места останется. Машины по цеху могут ходить, аблиз продольной стены рельсы проложены. Вот какой цех! Такого яивдумках не видывал.
  Лежит поперек этого цеха преогромная труба. Ваня иговорит:
  —Это на шею нашей цапле пойдет. Таких труб шесть надо.
  Я, понятно, не поверил. Вижу, что зря говорит.
  —Как же,— спрашиваю,— такую штуку из цеха вытащить? Невозможное дело. Тоже понимаю, поди-ко. Ваня объясняет:
  —Собираться она на месте будет, аздесь только подгонку ведем.
  Мне все-таки не верится, аон меня ведет ккакой-то железной башне вдва этажа иговорит, что тут управление машины помещаться будет. Поглядел яипо совести сказал: непонятно это мне. Ваня тогда иповел меня вмодельное.
  —Там,— говорит,— тебе все яснее откроется.
  Походил явэтом модельном. Показали да порассказали мне. Тогда только понял, что строится землекопная машина для самых больших земляных работ. За день эта машина поднимет земли за семь тысяч человек, ауправлять ею будет не больше сотни.
  На цаплю, понятно, эта машина не больно походит, авсе-таки Ваня правильно ее кстарому подвел. Наша заводская цапля как нарочно была придумана, чтобы люди зря мытарились, аэта— наоборот, чтоб человека от кайла да лопаты освободить, облегченье ему сделать.
  Когда сказываю об этой поездке вгород ребятам, непременно пошучу:
  —Все переменилось. Даже цапля не та стала. Раньше хоть она всегда дело давала: одни ее сшибали, другие ставили. Атеперь как? Понастроят вот этаких машин, что за тысячи человек одна управляется, тогда вам вовсе без работы сидеть придется.
  Ребята смеются.
  —Мы,— кричат,— подучимся иэтими машинами управлять станем. Новые еще придумаем, аработы увсех хватит.
  Малые, апонимают, что утрудового народа идумки быть не может, чтоб без дела остаться. Легче станет работать, удобнее, веселее, авсе-таки дело увсякого будет.[Не та цапля - Сказ написан иопубликован в1950 году (журнал «Огонек», №29, 1950г., «Уральский современник», альманах Свердловского отделения Союза советских писателей, №17, 1950г.). Действие сказа доходит до наших дней.]



  Живой огонек

  По соседству со мной мастер по огранке дорогих камней Митьша Заровняев живет. Одногодок мой. Вмалолетстве мы сним неразлучными дружками были, вместе, как говорится, собак гоняли, вместе ивзаводскую школу бегали, апотом наши дорожки разбежались. Он попал ввыучку по гранильному делу ихорошим мастером стал, ая, как все мои деды-прадеды, весь век по заводскому гудку жил, вмеханической работал. Тоже по своему делу от добрых мастеров не отстал.
  В эти рабочие годы мы, понятно, сМитьшей встречались, только досужего времени унас немного было, да ине на одни часы оно приходилось. Бывало итак, что ясработы, аон на работу. Ну, ивразговоре разнобой пошел: он про огранку, япро сборку. Так унас ребячья дружба изавяла. Авот теперь, как оба на пенсию вышли, опять неразлучниками стали. Только та разница, что теперь друг дружку не Ваньшей да Митьшей зовем, апо отчеству величаем: он меня Осипычем, яего Алексеичем. Дня не проходит, чтобы мы сним не сошлись. То он ко мне приплетется, то якнему, авпогожие дни любим на завалинке посидеть, солнышко проводить. Дома-то наши, видишь, на закатную сторону окошками приходятся, аэта сторона недаром стариковской зовется. Кнам через дорогу приковыляет еще орел. Тоже пенсионер. Токарь Евграф Васильич Менухов. Он постарше нас годов на пять. Мы еще вовсе малышами были, аон уж вшколе учился. По-старому-то грамотеем считался, потому двухклассное кончил. Мы сАлексеичем взаводскую школу только три зимы бегали, аон учился целых пять зим. Тогда это уж высоко считалось. Из-за этой грамоты судьба уЕвграфа пестрая вышла. Сперва
после школы тоже вмеханической работал, всвои годы женился, семью завел, адальше дорога кривулинами пошла. Не любило начальство тех, кто пограмотнее. «Умные, дескать, стали, судят очем не положено». Ну, Евграфа ивыжили из механической, да исзавода. Пришлось ему по другим заводам кормиться. Уж после гражданской войны домой воротился. Десятка полтора годов еще вполную силу работал, атут старость на плечи сильно давить стала, да еще погорячился на работе, сним иприключился удар. Отлежался, потом вылечили, алевую ногу итеперь волоком переставляет, ивразговоре ясности не стало. Аведь раньше-то говорок был. Теперь при внуке живет. Инженер он, на заводе цехом заведует. Дельный, сказывают, парень вышел иостарике заботливый. Старый домишко они перебрали, сбоку ивглубь прируб сделали. Евграфу Васильичу особую комнату отвели со всяким удовольствием: итепло, исветло, испать мягко, на окошках цветы, радио проведено иза книжкой посидеть есть где. Одним словом, устроенный старик. Можно сказать, скабинетом.
  Переберется этот Евграф Васильич на нашу сторону ипервым делом пошутит:
  —Не горюйте малолетки, что солнышко уходит! Приходите утром пораньше ко мне на завалинку— встречать будем. Веселее, поди, встречать-то!
  —Асам зачем на нашу сторону приволокся?
  —Да тоже потянуло поглядеть на то, что прошло. Ита думка была— не заскучали бы мои малолетки перед сном. Вот развеселить иявился.
  —Садись-ка,— говорю,— всерединку, тогда за старшого признавать будем, вслучае спора оба под рукой будем.
  Алексеич свое начинает:
  —Отдышаться не можешь, увеселитель! Через улицу перешел, как на высокую гору поднялся! Шуткам-то, видно, конец приходит.
  —Кому,— отвечает,— как. Иной смолоду кислится: дескать, яумру, авсе останется. Другой до гробовой доски не тужит, потому как не осебе, аосвоем деле больше думает: шло бы оно, аудастся ли самому поглядеть— об этом печали мало. Ипо работе отдача есть. Ты вот за станочком водиночку вмолчанку больше играл, аявесь век на людях крутился. На народе, известно, без шуток да прибауток, без шуму да гаму, без рассорки да мировой не проживешь…
  Это уних привычка такая. Сперва поперекоряются, потом уж вгладь разговаривать станут. Проходящие, гляйй на нашу тройку, подшучивают:
  —Вишь, какие белые груздочки на нашей улице —вУ росли!
  Другие опять советую:
  —Что сидите-то? Поразмялись бы! Влошадки бы хоть поиграли! Улица широкая, полянка кудрявая— раздолье! Неужто не бегивали?
  —Бегать-то,— отвечаем,— бегали, да теперь кучера из нашей ровни не подберешь, иочередь не наша. Нам другое отведено— на завалинке сидеть да поглядывать, бойко ли молодые бегают.
  Шутят так-то, авсе-таки укого досуг случится, подходят послушать нашу стариковскую беседу, спрашивать примутся, свое слово вставят, старое кновому прикладывать станут, спор затеют.
  Разговаривали, понятно, про разное, житейское, абез того не проходило, чтоб который-нибудь из нас, стариков, не помянул оделе, каким весь свой век занимался.
  Один такой разговор мне больше запомнился. Алексейч его начал. Вкакой-то летний праздник было. Наша улица хоть не из самых людных, амолодого народа вечером по ней много бродит. Одних студентов сколько из города приезжает. Раньше-то наперечет знали, кто из заводских вгороде учится, атеперь разве сочтешь, коли чуть не из каждой семьи, уезжают винституты да техникумы. Очередные отпуски тоже клетним месяцам подгоняются. Ну, отпускники, которые не уехали по дальним местам, апроводят время на рыбалке, охоте либо просто влесу ина покосах, тоже непрочь похвалиться, что ближний загар не хуже дальнего. КЕвграфу Васильичу подошла за ключом невестка, внукова-то жена. Она унего врач ивместе со своими двумя ребятишками живет летом влагере (пионерском— прим. ск.), который на бывшей владельческой заимке. СМенуховои еще три женщины. Из лагеря же, видно, потому на одной машине приехали. Лагерь-то ведь оздоровительный. Ребят там много из всех заводских школ. Ну, иврачей да воспитательниц не мало требуется.
  Не помню уж, по какому случаю Алексеич стал рассказывать про свои камешки:
  —По нынешним, дескать, временам научились чуть не все дорогие камни из подходящих составов плавить. Александрит только не одолели, да изумруд упирается. Делают его, да пока плоховато, аостальные камешки хорошо идут. Кто вэтом деле не крепко разбирается, тому, пожалуй, ине отличить плавленый от настоящего. Горщики, разумеется, не ошибутся, агранильщики иподавно. Одна из женщин испрашивает:
  —Авчем, скажите, разница? Как отличить плавленый камень от настоящего?
  Алексеич позамялся, потом говорит:
  —На глаз хорошо вижу, арастолковать не могу. При нашей работе это явственно видно. Сплавленым камнем тебе думать не очем, потому камешки один водин. Твое дело— соблюдать размер— ивсе. Асамородный камешек, который из горы добыт, он смекалки требует. Подумать надо, скоторой стороны икак его показать. Зато иутеха есть, коли угадаешь огранить, как тому камешку подходит. Глядишь на такой— исердце радуется!
  Туг парень один врезался. Не знаю его фамилии. Знаю только, что стурбинного. Задористый такой. Впередовиках его на заводе считают. Портрет его как-то внашей газете видел. Так вот он иговорит:
  —Если самородный только тем отличается, что сним возни больше, так это пустое дело.
  —Нет, не пустое!— говорит Алексеич ипоказывает на Менухову.— Вот уВарвары Петровны брошечка ссамородными камнями. Ты, небось, эту брошечку приметил. Ауних вон,— указал он на другую женщину,— кулончик будто ибогаче, авидимости той не имеет, потому— из плавленых.
  —Верно, дед,— не скрывая своего удивления, подтвердил парень,— на брошку поглядел, акулона вовсе не заметил.
  —Вот то-то иесть. Ацвет, состав икрепость укамней одна. На любых приборах проверяй, какие хочешь пробы бери, разницы не найдешь, аживого огонька, какой всамородном камне есть, все-таки не увидишь.
  —Значит, чего-то не нашли,— говорит парень исуверенностью добавляет:— Изучат полностью идоведут. Не беспокойся, дед.
  —Втом спору нет, что доведут,— говорит Алексеич.— Сам вижу, что дело вперед идет. Камни самой высокой марки выходят. Одругом говорю: когда плавленый камешек, как самородный, свою особину иметь будет?
  —По моим приметам, скоро,— неожиданно вмешался Евграф Васильич.
  Алексеич, как он любил сЕвграфом на словах сцепиться, сейчас ухватился за это:
  —Что зря болтать-то! Какие утебя могут быть приметы, когда ты близко кнашему делу не подходил? Что ты внем знаешь?!
  Разговор уАлексеича резкий, крикливый. Кто близко кзавалинке был, слышит— старики заспорили. Подходить стали. Любопытно им. Ите женщины, которые за ключом пришли, тут же стоят. Алексеича это, видно, еще больше раззадорило, он уж вовсе кричать стал:
  —Ну-ка, скажи свои приметы! Что навыдумывал?!
  —Искажу, только суговором, чтоб не перебивать. Потом твой разговор будет.
  —Как на собраниях?
  —Так-то, по-моему, лучше, чем перекоряться да кричать.
  —Ну-ну, балакай, коли ты такой умный! Пусть послушают, что выходит, когда берутся судить отом, чего не знают.
  —Ты не подковыривай до времени, аслушай. После уж душу отведешь.
  —Ладно, ладно. Говорю, балакай. До конца слова не выроню.
  Тут Евграф Васильич истал рассказывать:
  —Кгранильному делу мне касаться не приходилось. Это он правду говорит. Зато язнаю мастеров своих годов. Амастер, как известно, всему делу голова. Недаром сказано: «Дело мастера боится». Вот об этих мастерах яхочу сказать. Сегодня вы наглядно видели, какие они, эти старые мастера. Когда товарищ стурбинного попросил объяснить разницу между самородным иплавленым камнем. Так что ему мастер сказал? Самородный, дескать, сердце радует, живой огонек внем, особина. Разве можно это понять без показа? Как живой огонек образуется, вчем особина— все это ему не сказать. Апоказал на деле, ичеловеку ясно стало, что разница есть, что мастер хорошо это понимает, только на словах объяснить не может.
  Это яне вукор Алексеичу. Другие мастера наших годов такие же были. Сошлюсь на себя. Ясчитаюсь пограмотнее Алексеича, побольше учился да побродить по многим местам привелось, аспросите меня по моему делу, тоже показать покажу, аобъяснить, почему икак, не сумею. Асам яучился токарному делу вовсе унеграмотного мастера. Теперь об этом скажешь, так не все верят. Абыло. Покойный Петр Михайлыч Шевелев тонко свое дело знал, ани читать, ни писать не умел. Скажут ему размеры, он их запомнит, больше не спросит исделает вещь без ошибки. Ну, ана словах станет объяснять, ничего не поймешь. Он вдобавок заикался, так ивовсе неразбериха выходила. Ивсе-таки показом он не одного меня выучил.
  И вдоменном, ивмедеплавильном деле, да ивостальных заводских производствах то же самое было. Умастеров был наметанный глаз ибольшой навык, аграмота слабая. Учиться уних— как унемых. Ито мешало, что старые мастера боялись за свое положение. Они ине торопились передавать молодым свои навыки. Аесли имелся производственный секрет, так мастер старался передать его только кому-нибудь из своих близких либо вовсе никому не показывал до последних дней своей жизни.
  Конечно, кроме таких мастеров-практиков, были илюди синженерским образованием, но они мало что значили. Влучшем случае на целый заводский округ таких было два-три человека, да ите на должностях управляющих либо управителей. Что они могли сделать, когда по цехам-то пробегали не каждый день.
  В горном деле раньше, аунас, металлургов, много позднее появились техники, собразованием. Учились они примерно столько же, как нынешние ремесленники. Сперва двухклассную школу кончали, потом втехническом училище три года. Только по-старому это уж высоким образованием считалось, иэтим, окончившим курс, давалось зданье— ученый мастер; акто похуже учился, тех называли ученый подмастерье. Попадали вэто училище, конечно, только дети тех служащих, которые были угодны заводскому начальству.
  Насмотрелся яна этих ученых мастеров да подмастерьев! Смех игоре. Придет этакий парнишечка годов шестнадцати-семнадцати вроде начальства вцех, атам старый мастер не первый десяток всем правит. Дело свое знает до тонкости, только дальше не видит ине овсем рассказать другому может. Аэтот новенький-то кой-чему из книжек поучился, апо делу ровным счетом ничего не знает. Вучилище, понятно, были мастерские, да много ли от них за три года между учебой получишь? По месяцам разнести, так на каждое дело двух-трех дней не наберется. Истанки разные. Вмастерской поновее, атут такая старина, что новый-то не знает, скакой стороны кней приступиться.
  Вот ипопробуй от таких двух мастеров чего-нибудь путного добиться! Если ивыйдет тут сплавленный камень, так не лучше плитняка, который на щебенку идет. Стукни его по ребру, он иразвалится по слоям. Так ибыло. Кроме свары да подвохов, ничего не выходило.
  —Унас этак же было, как стали художников посылать. Рисовать умеют хорошо, атолку вкамнях не знают,— поспешил откликнуться Алексеич.
  —Не перебивай, ато спутаешь меня на главном. Уговорились, поди-ко!— отмахнулся Евграф Васильич.— При советской власти по-иному пошло. Сами рабочие вголове производства встали, но иот науки не отвернулись. Тех, кто знал дело по-книжному, ближе кпроизводству подвинули, асами за книжки взялись, через рабфаки идругие школы кбольшому образованию потянулись. Тут уж было из чего сплавить камень, который любую пробу выдержать мог. Теперь это еще дальше пошло. Да вот лучше явам случай расскажу.
  Годов близко двадцати стой поры прошло. Работал тогда вгороде. Поручили мне набор людей для большого строительства. Приходят раз пятеро слесарей, все из Харькова. Из разговора выяснилось, что ехали они Сибирь посмотреть да по случаю Первого мая внашем городе остановились. Отпраздновали так, что денег на дорогу, дальше ехать, не осталось. Ну, ипришли ко мне. Посмотрел их документы. Вижу, народ подходящий, изачислил их всех пятерых. Потом справлялся, конечно, как работают. Овсех хороший отзыв получил, аодного на отличку похвалили, по всем статьям. Потом этого парня скнижками встретил. «Учусь, говорит, без отрыва от производства!» Годов через пяток он уж винституте учился. «Решил, говорит, по-настоящему поучиться, потом опять на то же место». Ну, ане так давно прочитал вгазете, что такой-то удостоен Сталинской премии первой степени за сконструированную исмонтированную под его руководством машину. Машина, говорят, такая, что вдень дает больше, чем наш старый завод за месяцы, ауправлять этой машиной можно вбелых перчатках: ни пыли, ни копоти вцехе. Мне не случалось видеть эту машину, авсе-таки знаю, что
конструктор здесь не забыл, что мешало вмашинах слесарю, что ему помогало. Одно постарался устранить, другое— еще улучшить, иполучилась та особина, какой до этого не было.
  А разве мало унас таких людей? Чтоб не ходить далеко, сошлюсь вот на них, которые тут стоят да сидят. Не угадаешь, кто из них упечи стоит, устанка, кто— за чертежной доской либо влаборатории. Араньше-то ябы инженера от слесаря ивбане отличил. Раздельно было. Одни вверху, другие внизу. При случае переговаривались, конечно, атеперь вот сливаться стали. Из этого ирастет новый, советский мастер. Унего либо долголетние рабочие навыки хорошо освещены наукой, либо книжные знания прочно закреплены рабочей практикой. Этот новый мастер идает влюбом деле живой огонек, какой чаще ичаще видишь на изделиях снашей советской маркой.
  Сказав это, Евграф Васильич подтолкнул локтем Алексеича:
  —Твой разговор!
  Тот сначала отшутился:
  —Очем говорить? Ты же унас старшой, всерединке сидишь! Разве можно такому прекословить?— Помолчав немного, проговорил:— Кабы тебя, Евграф Васильич, всвое время другой гранью повернуть! Хороший бы фонарь на темной дороге был! Все как есть ты правильно сказал.
  —Аячуть было про тебя худое не подумал,— сказал парень стурбинного, обращаясь кАлексеичу.
  —Торопиться сэтим никогда не надо,— наставительно проговорил Евграф Васильич.— Мало ли что спервого взгляду покажется. Устарика одно пятно —малая грамота. Вэтом молодых укорять надо, астариков нельзя. Время другое было. Ачто перекоряемся мы сним, так это одна видимость. Вроде стариковской игры.
  Женщина скулоном из плавленых камней пожала всем нам руки. За ней потянулись другие, кто сшуткой, кто свопросом, ибеседа пошла мелкими ручейками.[Живой огонек - «Живой огонек»— последнее произведение, написанное П.Бажовым. Опубликовано полностью посмертно вгазете «Уральский рабочий», 8 декабря 1950 года ивотдельном сборнике, носящем то же самое название, биб-ка «Огонек», изд. «Правда», №1, 1951г.]



  Демидовские кафтаны

  От нашей заводской грани на полдень озеро есть. Иткуль называется. Слыхали, поди?
  Кому на той стороне на рудниках да приисках мытариться доводилось, тот, небось, не раз на том озере бывал. Близко тут, ирыбешки на том озере полным-полно. Который ивовсе не рыболов, апраздничным делом, глядишь, бежит на Иткуль: хоть разок внеделю,— думает,— ушки похлебаю. На приисках-то ведь еда известная. Скучают люди по доброму приварку.
  Ну, кому золотая жужелка нечаянно вкарман залетела, тому тоже на Иткуль дорога. Это озеро, вишь, не внашей заводской даче, уздешнего начальства тут уж сила не берет. Идеревнешечки при озере есть. Башкирские деревнешечки бедные, авсе ж таки того-другого достать можно, ежели укого гулянка случится. Вина там, мяска ипротча, про рыбу не говоря. Одно плохо —стряпать по русскому обычаю не привычны. Ну, да это старателю полбеды. Ему бы хлебнуть было. Зато место тут для гулянки— лучше не надо.
  В нашей-то заводской даче свои озерки есть, да что вних! Стоялая вода внизменном месте, берега резуном затянуло,— не подойдешь. АИткуль-озеро на высоком местичке пришлось. Берега— песок да камень, сухим-сухохоньки, акругом сосна жаровая. Как свечки поставлены. Глядеть любо. Вода как стеклышко— все камни на дне сосчитай. Только скрасна маленько. Как вот ровно мясо вней полоскали. Дно, вишь, песок-мясника, кнему этак отливает. Оттого будто озеро Иткулем ипрозывается. По-башкирскому говядину зовут ит, акуль— по-ихнему озеро, вот ивышло мясно озеро— Иткуль.
  Другие опять говорят, будто первый, кто людей на, это озеро привел, похвалялся:
  —Вон сколь тут живности, вводе-то. Все озеро мясом набито.
  А еще про это посказулька сложена. Наши старики смазывали. Они, вишь, ране-то, как чугунки не было, медь, железо на Чусовую-реку возили итамошние дела до тонкости знали. Ипро это наслышались.
  Причинку тут на Демидовых кладут. Не на тагильских, ана тех, кои Шайтанский завод на Касли строили. Этого же колена Демидовы, только хозяйство уних разное. Вэтом изагвоздка.
  Вишь как вышло. Царь отдал Демидову вздешних местах казенный завод иземли отвел— строй, дескать, сколько сможешь. Демидов ипослал внаши места сына Акинтия. Акинтий иначал тут поворачивать— заводы строить: Шуралу, там, Быньги, оба Тагила ипротча. Старик Демидов исам внаши края перебрался, только он, сказывают, больше по заводскому действию старался, аэтот Акинтий все строил да строил. Десятка, поди, два заводов-то настроил. Кнашим Сысертским заводам из Акинтьевых ближе всех Ревда подоткнулась. Вот из-за этой самой Ревды, как она еще строилась, узелок изавязался.
  Разбогател Акинтий Демидов— дальше некуда. Руда, вишь, тут добрая, лес под боком, за работу платил— только бы не умер человек. Как не разбогатеть. Аустарика Демидова, кроме Акинтия, были идругие сыновья. Тоже заводчики, только не по здешним местам. Уодного из этих сыновей— Никитой же его, как истарика, звали— Брынский завод был. Ну, идругие какие-то. Тоже сильно богатый был, только где же против Акинтия! Вот этот брынский заводчик Никита иудумал, податься внаши места.
  —Братско, дескать, дело,— отведет мне Акинтий местичко.
  А сам уж давно облюбовал, где теперь Ревда-завод стоит. Тут на Волчихе да ипо другим горам ируду обыскал. Ну, только Акинтий сразу братцу любезному оглобли заворотил.
  —Умоего-то,— говорит,— кармана братьев нету. Сам на том месте завод строить буду.
  Никите неохота попуститься.
  —Еще,— говорит,— покойный родитель мне про то место говаривал. Обещал, можно сказать.
  Акинтий, знай, посмеивается.
  —На мертвого-то что хошь скажи. Атолько родитель-покойничек не дурак был, чтоб эдакое место, скоторого весь сплав по реке зачинается, из своих рук выпустить.
  Ну, тогда Никита видит— не идет дело, суд завел сАкинтием из-за рудников. Дескать, яобыскал, аон собирается завод строить. Да где же сАкинтием тягаться, коли цари сним за ручку! Только ивысудил Никита, что ему разрешили теми рудниками пользоваться, если где-нибудь близко завод поставит. Агде его поставишь, коли земля кругом обрезана.
  Тут, слышь-ко, еще такая штука вышла. Слевого-то берега кЧусовой-реке строгановские земли подошли. Строгановы раньше железными заводами не от силы занимались, атут иим приспичило,— на акинтьевы богатства глядючи. Как раз недалеко от тех мест Билимбай-завод строили. САкинтием тоже суд завели,— дескать, Ревда-то на строгановской земле приходится. Ну, Никита видит,— при таком деле уСтрогановых ему земли ни за что не добыть. Стал искаться на правом берегу Чусовой. Атам, слышь-ко, вдиком месте, вШайтан-логу, деревнешечка башкирская стояла, иона как-то еще никому из заводчиков не отдана была.
  Вот Никита иподсыпался кэтим башкирам, давай их улещать.
  —Отдайте, дескать, мне это место. Ятут завод поставлю, авас своим коштом перевезу, куда выберете. Избы новые поставлю, денег дам на обзаведенье, старикам на каждый год по красному кафтану… Кпраздникам мясо увас будет: ешь— не хочу. Ато какие вы жители. Мясо-то увас когда бывает?
  Деревнешечка, иверно, шибко бедная была. Пряменько сказать, на одной кобыле по три семьи ездило. Только тем ипитались, что вречках добудут. Все рыба да рыба. Ну, их ипотянуло на мяско. Старикам тоже охота вкрасных кафтанах погулять. Так исладились ибумаги припечатали.
  Стал на том месте, вШайтан-логу, Демидов строить завод, абашкир перевез на дальнее озеро, чуть не за сто верст от старого жилья. Не всех, конечно, перевез.
  Помоложе-то усебя оставил, на рудниках работу им дал. Молодому, известно, на людях охота пожить.
  Сперва все как по маслу катилось. Рыбой на новом месте башкиры довольнехоньки, кпраздникам им от Демидова мяса привозят: конины, баранины. Кафтаны тоже каждый год выдают. Все, как выряжено.
  Видишь, завод-от строил не сам Никита, аего сын Василий. Оттого будто Шайтанку изовут еще Васильевским. Этот Василий тогда, слышь-ко, молодой был, злостью да хитростью еще не настоялся. Он ивыполнял все по уговору. Ну, ито сказать, велико ли дело для Демидовых сколько-то возов конины да баранины отправить.
  Только вот приехал на завод сам Никита. Аунего, сказывают, вту пору жена сбежала, денег много утащила, абольше того долгов оставила,— заплати, муженек любезный, ажить стобой яне согласна. Ну, Никита илютовал по этому случаю иподковыривался ко всякому месту. Увидел, что башкирам мясо направляют, зверем на сына накинулся:
  —Ты что это? По материной дорожке, знать, собираешься? Мастерица была моты мотать, добро разбрасывать!
  Сын говорит:
  —Что ты, батюшка, из-за пустяков себя расстраиваешь. Яведь негодных лошадей режу. Чем на падинник везти, так мы им вгостинцы. Много если двух-трех баранов подкину.
  Старик не унимается:
  —Тому барана, другому барана, сам счем останешься?
  Тогда Василий напомнил,— дескать, уговор, такой был.
  —На всякий уговор,— кричит,— ум иметь надо, аутебя башка песком набита!
  Потом позвал своего подручного, да исказал ему, как надо сделать.
  Подручный, конечно, рад стараться. Таких-то ведь хлебом не корми, только бы людям какую ни на есть издевку подстроить.
  —Слушаю,— говорит,— Никита Никитич. Будьте без сумленья, влучшем виде устроим. Угостим так, что внукам закажут, как на демидовски гостинца рот разевать.
  Вот ладно. Снарядился этот демидовский подручные свозами вдорогу. Человек пяток объездных ссобой прихватил, сружьями. Дорога-де не ближняя. Мало ли что может случиться.
  Приезжают туда, абашкиры их уж ждут. Обрадовались старики:
  —Ай, хорош Демид. Якши-бай, спасиба ему! Спасиба!
  Велят котлы под мясо готовить. Только раскрывают рогожи, атам свинина. Цельными тушами свиньи лежат ипятачки свои уставили.
  Старики, конечно, всторону:
  —Ай-яй. Дунгыз-ите наш закон, ашать не велит. Ошибку Демид давал. Ай-яй-яй!
  Ну, акакая ошибка, коли назгал сделано. Подручный, знай, покрикивает:
  —Привезено— ешь. Какой разговор об этом. Мясо хорошее. Если такого не примете, давайте бумагу хозяину сотказом на предбудущее время.
  Тут руднишные башкиры случились. На побывку, видно, ксвоим пришли. Эти руднишные около русских-то уж околтались. Руднишному где разбирать, какой кусок вхлебове попался— свинина ли, конина ли, лишь бы червей поменьше. Ну, видят— тут подстроено. Ввязались вэто дело. Шире-дале, кдраке ближе. Подручный демидовский ружьями пригрожать стал, ате не отстают. На них глядя, идругие осмелели, за колья да топоры взялись, телеги окружили. Подручный видит— дело плохо, велел поворачивать свозами. Башкиры еще покричали, все-таки выпустили. Аподручный отъехал маленько ивелел свинину на куски рубить да возеро кидать. Башкиры видят, назло воду поганят, тулаем за ними кинулись, аподручный демидовский стрелять велел. Ранили которых. Только все-таки башкиры одну телегу захватили илюдей сколько-то. Давай их бить. Сконцом, конечно, потому расстервенился народ. Аподручный успел угнать.
  Ну, дальше, известно, суд да кнут.
  Приехало кбашкирам начальство идавай впервую голову руднишных искать, только их нигде не оказалось, исемейные от них отперлись.
  —Вовсе,— говорят,— нездешние были. Проходящий народ.
  Тогда стариков увезли, которые от Демидова кафтаны получали. Этих стариков исудили как за бунт иприсудили— уозера, на том самом месте, где драка была, кнутьями бить. Били, конечно, нещадно, спина вкровь, имясо клочьями. Атот, сукин сын, который драку подстроил, тут же перед всем народом похваляется:
  —Помнить-де меня будут. Не хотели вдемидовских красных кафтанах гулять, походите вмоих! По росту, небось, пришлись. Только носить сладко ли?
  Тут ему из народу ипогрозились:
  —Погоди, собака! Сошьем итебе кафтан по росту! Без единого шва будет!
  Так ивышло. Вскорости тот демидовский подручник потерялся. Искали-искали, найти не могли. Потом Демидову записку подбросили. Русскими буквами писано.
  Оказался-де на иткульском Шайтан-камне какой-то человек вкрасном кафтане, ни скем не разговаривает, апо всему видать— из ваших.
  Послал Демидов поглядеть,— что за штука?
  На озере-то камень тычком из воды высунулся. Большой камень, далеко его видно. Вот на этом Шайтан-камне иоказался какой-то человек. Стоит ровно живой, руки растопырил. Одежа на нем красным отливает. Подъехали демидовские доглядчики ккамню, глядят, аэто мертвый подручный-то. Унего вся кожа от шеи до коленок содрана да ему же кшее ипривязана.
  С той поры вот будто озеро Иткулем ипрозывается.
  Пострадала, конечно, деревнешечка. Иных втюрьме сгноили, кого забили, кто вНерчинск на вечну каторгу ушел. Ну, аоставшийся народ вовсе изверился вДемидове иво всех заводчиках. Только отом идумали, как бы чем заводам насолить.
  Когда Пугачев подымался, так эти иткульские из первых кнему приклонились. Даром что деревня махонькая, вглухом месте стоит— живо дознались!
  Наш-от барин вту пору, говорят, только то инаказывал:
  —Берегись иткульских! За иткульскими гляди! Самый это отчаянный народ изаводам первые ненавистники.
  А когда опять ворчать примется:
  —Тоже, видно, ивДемидовых дураки водятсят гляди-ко, до чего народишко расстервенили. Не подойдешь кнему. Аиз-за чего? Корысть-то какая? Палых лошадей жалко стало. Смекалка тожа! Стыд влюди сказать.
  Сам-то барин куда хитрее был. Этот, небось, за палую лошадь вязаться бы не стал. По-другому снародом обходиться умел. Не углядишь, скоторой стороны подъедет. Прямо, сказать, петля.
  Из купцов вышел. Кмошенству, стало быть, смалых лет навык.
  Вот этому барину, видно, иказалось дивом, что Демидовы не смогли маленькую башкирскую деревнешечку круг пальца обвести.
  Из-за этих барских разговоров, сказывают, потом большая рассорка сревдинским начальством случилась. Не раз оно наших водой прижимало. Это когда караван спустить по Чусовой приходилось. Только это уж другой разговор пошел, аиткульцы, точно, самые заядлые супротивники заводским барам вте годы были.
  Как уж пугачево дело по другим местам вовсе на-нет сошло, вэтой деревнешечке его не забыли. Нет-нет оттуда ивыбежит человек пяток-десяток, на лошадках, конечно. Адорога уних хоть ивразные стороны случалась, авсегда на одно выходила: какого-нибудь заводского барина за горло взять.
  За это извали их барскими подорожниками, потому— простой народ идаже торгашей не задевали, абарам да большому заводскому начальству сильно оберегаться приходилось.
  На дороге поймают— не пощадят, случалось, ипо домам тревожили.[Демидовские кафтаны - Опубликован впервые вжурнале «Индустрия социализма», №10, 1939г. Позднее входил вотдельные издания «Малахитовой шкатулки». Сказ этот принадлежит кгруппе сказов-былей. Сюда относятся такие произведения, как «Марков камень» (1937), «Надпись на камне» (1939), «Тяжелая витушка» (1939), «Про главного вора» (1941), «Дорогой земли виток» (1948), Про «водолазов» (1951), «Медная доля» (1951).Сказ «Демидовские кафтаны» повествует ораннем периоде развития горнопромышленного Урала.]



  Про главного вора




Сказ дегтярского горняка

  Как мне здешние места не знать! Вэтой самой деревне Кунгурке родился, около нее всю жизнь по рудникам да приискам кайлой долбил да лопаткой ширкал. Все, можно сказать, тропки отоптал, всякий ложок обыскал, каждую горушечку обстукал,— не пахнет ли где золотишком, не звенит ли серебро, не брянчат ли хоть медяшки. Найти немного нашел, алюдей-таки повидал, кого— сголовы, кого— спяток.
  И про старину слыхал. Много старики сказывали, да память уменя на эти штуки тупая. Все забыл, сколь ни занятно казалось. Про одного вот только старинного немца вголове засело. Это помню. Недаром его прозвали «главный вор». Главный иесть! Про такого не забудешь.
  Немецких воров тоже иживых немало видать случалось. Одного такого фон-барона споличным ловить доводилось. Бревером звали, апрозвище ему было Усатик.
  Старались мы тогда артелкой недалеко от горного щита (деревня Горный Щит.— пр. ск.), аэтот фон-барон Усатик держал прииск рядом, на казенной земле. Ичто ты думаешь? Стал он унас песок воровать. Зароются, значит, внашу сторону итаскают из нашего пласта. Ну, поймали мы этого Усатика на таком деле, аон, прусачье мясо, хоть бы что.
  —Фуй, какой,— говорит,— малый слеф! Бутилка фотки такой слеф не стоит.
  Этим пустяком иотъехал. Другой раз поймали, опять отговорку нашел. Рабочие, дескать, прошиблись маленько. Да еще жалуется:
  —Русски рабочий очень плех слюшит. Говориль ему— пери зюд-вест, фсегда пери зюд-вест, аон перет ост. Штраф такая работа надо!
  И хоть бы покраснел. Асам важной такой. Усы по четверти, брюхо на аршин вперед, одежа, как полагается по барскому званью. Кабы не поймали споличным, ввек бы никто не подумал, что такой барин придумал эку пакость— песок воровать. Агорнощитские старатели, которые на немцевом прииске колотились, водно слово сказывали— только отом инаказывал:
  —Ост пери! Фсегда ост пери! Там песок ошень лютший.
  Да ведь еще что придумал? Как сорвала снего наша артелка четвертной билет за воровство, так он хотел эти деньги со своих рабочих выморщить: вы, дескать, виноваты. Ну, те не дались, понятно. Объявили— всуд пойдем, коли такая прижимка случится.
  Тоже вздешних местах немцев видал. Вте годы Дегтярского рудника ивпомине не было. Один Крылатовский гремел. На три чаши там работу вели. По-старому это немало считалось. Ну, старатели тоже кругом копошились. Поводок кнашей Дегтярке обозначаться стал. То один, то другой, глядишь, найдется занятный камешок. Разведывать помаленьку стали. Немец иобъявился. Он хоть был толстоносый, анюх на эти дела унего не хуже самой чутьистой собаки. Он на такую штуку, чтоб кчужому подобраться, оказался вовсе легкий. Вроде пушинки прильнет— ине заметишь. Адоверься ему, так не то что кошелек сдобычей— ложку из-за голенища стянет. Не побрезгует!
  Сысертские владельцы большой приверженности кнемцам не имели, анемцы все-таки подобрались как-то,— мы, дескать, тут шахту бить станем. Ну, сговорились, заложили шахту. Берлином ее прозвали для важности. Знай, дескать, наших! Асами-то вовсе были мелкодушные ворюги. Пустяк какой,— итот прикарманят иштрафами народ донимают невмочь. Недаром рабочих больше из башкир нанимали. Наши, известно, хоть маленько за себя постоять могли, абашкирам при старом-то положении вовсе туго приходилось. Немцы этим ипользовались. Потому уэтой шахты впоселке больше башкиры да чуваши живут.
  Эту шахту, конечно, теперь по-другому зовут. Вскорости после революции ей новое имя дали. При моих глазах было. Как сейчас помню. Собрались это перед началом работы. Ну, тут иговорят, какое бы новое имя придумать, чтоб немецкий этот Берлин без остатка покрыло. Тут ивышел на круг башкирец один— дедушко Ирхуша Телекаев. Внедавних годах он помер, атогда еще всилах был. Ну, все-таки старенький ивидел плоховато, аруками дюжий. Все, понятно, удивились, как он кразговору вышел, подбадривают:
  —Говори, дедушко Ирхуша! Сказывай, что придумал.
  Старик иотвечает:
  —Знаю такое слово. Оно все перекрыть может.
  —Какое?— спрашивают.
  —Большевик,— говорит,— такое слово будет.
  Все, конечно, захлопали владоши.
  —Правильно сказал, дедушко Ирхуша!
  С той поры эту шахту истали так звать. На прежнюю она, понятно, нисколько не походит. По-новому все устроено. Ну, да ладно. Не про это разговор. Про другого немца вголове держу.
  Этот был на особу стать. Такой ворина, что другого, может, по всем землям не сыскать. Он все здешние заводы указны украл ицелую гору заглотил. Ине подавился. Вот какой брюхан!
  Так, сказывают, дело вышло. По нашим местам только ибыло заводчиков, что казна да Демидовы. Демидовы из кузнецов вышли. Взаводском деле они понятие имели. Немцев им ни кчему, своим народом обходились. Апри казенных заводах вту пору немцев порядком сидело. Пособлять делу будто их навезли. Они, значит, ипособляли левой рукой из правого кармана. Может, ине все на одну колодку были, авсе-таки дело уних не шло. От всех заводов казне убыток. Кому это поглянется? Атут еще Демидовы, как тесто на хорошей опаре, на глазах увсех подымались-богатели дальше некуда. Вот ипошел разговор, какую перемену сделать, чтоб казне от заводов тоже прибыль шла.
  У немцев вту пору при царице которой-то большая сила была. Как на собачью свадьбу их сбежалось, ивсе вчинах. Этот— генерал, другой— министр, аутретьего должность того выше— при царице вроде мужа ходит. Ну, имелких большая стая. Вот истали эти царицыны немцы поддувать: «Надо, дескать, из немецкой земли такого умного добыть, чтоб он все дело оказенных заводах распутал».
  Так исделали. Привезли еще какого-то немца. Для начала ему всяких чинов надавали. Стал он называться обер-гер, над горами голова, ана поверку вышел несусветный вор, ненасытно брюхо.
  Привели этого немца кцарице, нахваливают его всяко:
  —Этот, дескать, может всякий убыток вприбыль обернуть.
  Царица обрадовалась, говорит:
  —Давно такого нам надо. Осмотри, сделай милость, казенные заводы идай полное тому делу решение.
  —Хорошо,— отвечает,— только надо сперва все до тонкости разобрать, ана это время потребуется.
  —Об этом,— говорит царица,— не беспокойся. Жалованье положим подходящее, прогон генеральский. Поезди погляди своими глазами.
  Приехал этот немец вздешние места. Поразнюхал дело. Авте годы самый большой разговор был огоре Благодати. Какой-то, сказывают, охотник принес камешки сэтой горы внаш город ипоказал горному начальству. Те видят— железная руда самого высокого сорту, живо нарядили знающих людей поглядеть на месте. Оказалось,— вся гора из сплошной руды. Понятно, такое место сразу застолбили иза казну взяли. Вскорости завод тут строить стали. Вовсе по-хорошему.
  Демидов, конечно, мимо этого дела не прошел, тоже руки крудной горе протянул. Да еще что! На своих приспешников накинулся.
  —Куда глядели? Почему охотника срудой до начальства допустили?
  Приспешникам что делать? Они, сказывают, взяли да иубили того охотника, чтоб напредки другие не смели мимо Демидова руду проносить. Одним словом, круто заварилось.
  Тут еще один заводчик выискался, Как услышал про рудную гору, заявку подал:
  —Допустите вдолю! Это место мне давно ведомо. На него иметил, как свой завод ставил.
  Немец из этого понял— большой кусок эта гора Благодать. Не стал больше по заводам трястись, сразу кцарице уехал.
  —Так итак,— говорит,— оглядел явсе заводы ивижу— самое прибыльное эти заводы по рукам раздать. Без хлопот тогда будет. Амне за такой совет отдать гору Благодать. По крайности, тогда никакого спору не будет. Ну, изаводы, которые при горе строятся, мне же отдать причтется, чтоб из-за них беспокойства не случилось. Уж потружусь как-нибудь.
  Остальные немцы, которые при этом разговоре случились, радуются, похваливают:
  —Ай, малатец, какой! Ай, малатец! Все сразу понималь.
  Из русских бар тоже мошенников нашлось. Стали тому немцу поддувать:
  —Мы де на это согласны. Можем любой завод за себя перевести, особливо ежели бесплатно, либо вдолг на многие годы.
  Царице идумать нечего. Да уней только три слова грамоты ибыло— сослать да повесить, да быть по сему. Живо немцу бумажку нужным словом подмахнула.
  С той поры вот все казенные заводы ирасползлись по барским рукам, анемец тот— главный-то вор— больше всех захватил. Ему гороблагодатские заводы достались, да еще царица сделала его главным над всеми здешними заводами. Он идавай хапать, что углядит.
  Другие, коим по заводу из казны попало, хоть вдолжниках числились, аэтот как раз наоборот. Сам не платил, ановые долги делал итак ловко подводил, что все эти долги на казну переписывал. Я, дескать, тружусь, дураков ловлю да деньги из них вытягиваю, аказна пусть платит. Тогда ивыйдет без обиды.
  Мало этого показалось, так стал железо сказенных заводов, которое раньше было сделано, от себя продавать.
  До той поры хозяйничал, пока та царица ноги не протянула. Тут, понятно, взяли кота поперек живота, аон отговаривается, дескать, человек немецкий ипо здешним законам судить невозможно. Ну, говорят, сослали все-таки, аворовскую выдумку, чтоб казенные заводы по рукам расхватывать, не забросили. Это, видно, по душе пришлось.
  Вот про этого старинного немца памятка по заводам идержится. Так изовут его: обер-гор— главный вор,— гору проглотил изаводы указны украл.[Про главного вора - Впервые напечатан вгазете «Уральский рабочий», 21 августа 1941г. Входил позднее всостав сборников «Сказы онемцах», Свердловск, 1943г.; Челябинск, 1944г.; изд. «Правда», 1945г. Это сказ-побывальщина, повествующий опериоде правления Бирона, озасилии немецкой администрации вуправлении заводами на Урале. П.Бажов, говоря оработе над сказом, указывает источники, фольклорную основу, из которой выросло его произведение. Это были отрывочные воспоминания бывалых горщиков о«старинных» заводах. «Мой собеседник,— пишет Бажов,— вспомнил: „Сказывали старики про одного немца. Он будто целую гору проглотил ивсе наши заводы схамкал. Вот какой брюхан!“Кроме этого, мой собеседник ничего сказать не мог, но вскоре вдругом районе явстретил старика, который дал новый вариант этого же рассказа: «Точно! Был такой! Над горами его начальником поставили, аон взял да— одну гору исглотнул иеще половину всех здешних заводов слопал».По этим обрывкам всякому немного знающему
историю горнозаводского Урала не трудно догадаться, что речь идет онемце Шемберге, который впору бироновщины захватил всвое владение гору Благодать сприлегавшими кней заводами и«организовал» раздачу казенных заводов вчастные руки» (газета «Литература иискусство», 6 февраля 1943г.).]



  Марков камень

  У старых владельцев, уТурчаниновых-то, Петро да Марко вроду вперемежку ходили. Отец, например, Петро Маркыч, асын Марко Петрович. УДемидовых тагильских, утех опять Акинтий да Никита. Глянулось, видно. Мода такая была. Нонешнего барчонка, кой влета не вошел, тоже, слышь-ко, Марком кличут. Ну, это их дело. Рабочему человеку втом сласти мало. Петро ли, Марко, авсе барин. Не ктому разговор, чтобы их имена разбирать.
  А вот есть чуть не всамой середке нашей заводской дачи гора одна— Марков камень. Которые заводские идумают, что по Марку Турчанинову гора прозывается. Любил, дескать, который-нибудь туда на охоту ездить либо еще что. Ну, только это напрасно говорят. Там вовсе, может, ни один Турчанинов ине бывал. Шибко глухое место, вболотах кругом. Не барское дело по этим местам бродить. Ноги промочит, из носу закаплет. Идобычи близко никакой нету, кроме как мягкой камень маленько ковыряют.
  Название горы по другому Марку поставлено. Тайности тут нету. Побывальщину эту мне покойный дедушко сказывал. Он еще вовсе маленький был, когда случай тот вышел. Лет, поди, сто, ато ибольше тому делу.
  Была, слышь-ко, на заводах барыня Колтовская. Она тоже вдевках-то Турчанинова была, авышла замуж за какого-то генерала али там поручика— истала Колтовская. Почто она вСысерти жила— овдовела али смужем разошлась, про то мне неизвестно. Одно знаю— ни про одну старинную барыню унас взаводах речей нет, апро эту Колтовчиху помнят. Оставила, значит, следок. Которая девчонка или бабенка загуляла, про ту иговорят:
  «Колтовчиху покрасить хочет».
  Она— эта Колтовчиха-то— до того кмужику жадная была, что удивленье просто. Господишек, конечно, около ее, сколь хочешь. Известно, господское положение. Что им делать? Только этой барыне тех своих мужиков нехватало. Она инашим братом, рабочим, который побаще да поскладнее, не брезговала. Нет-нет, из Сысерти слышок дойдет: взяла, дескать, барыня нового кучера, астарого отставила. Ауж все знали, вчем тут загвоздка. Взяла ивзяла. Дело подневольное, все-таки не вгору человека нарядили. Посмеются еще так-то, ато ине подумают, что это, может, похуже горы.
  И вот приезжает эта барыня Колтовская кнам вПолевской завод. Как раз опразднике было дело. Унас на Петро-Павла, известно, гулянка. После службы церковной, почитай, весь завод на той вон горке, устарой плотинки, собирался. Сперва ребятишки бороться счунутся, потом идо мужиков дойдет. Лучше того не знали, как силой похвастаться. Ну, ибарам это, видно, круке шло. Жаловали хороших борцов ивсяко нахваливали.
  Которые вмедной горе робили, шибко ровно худые были, асила уних вруках ивногах большая. Фабричным супротив их неохота неустойку оказать. Атоже уних, уфабричных-то, силка была.
  Особо укричных. Укоторого уж игрыжа от надсады, аподойди кнему, сунься!
  Был вту пору вкричной подмастерье один, Марком его звали. Чипуштанов ли как по фамилии, апрозвище было Береговик. Ох, ипарень! Высокой, ловкой, из себя чистяк, асила внем медвежья. Даром что молодой, ауж который год круг уносил. Никто против него устоять не мог.
  Гора, конечно, вобиде, что крична большину берет. Вот гора исделала подвод— Онисима своего подставила. Атот Онисим уних, прямо сказать, урод влюдях был. Мужик уж вгодах ина грудь жаловался, апосмотреть на него страшно. Согнулся, ссутулился, авсе печатна сажень, ируки чуть не до полу, как клешни, висят. Двадцать пять лет вгоре выробил. Гора его сгрызть не могла. Сэтим Онисимом давно никто не боролся, да исам он кэтому не охотился. Атут подвели дело. Как, значит, самолучшие борцы выходить стали, Онисим ивыкатился. Ну, побросал, конечно, всех, как котят. Маркова очередь подошла. Крична икричит:
  —Невзачет Онисима! Сэтим зверем ни один человек не управится. Что его считать! Агора свое:
  —Струсили, жженопятики. Какие увас борцы после этого!
  Одним словом, перекор пошел. Тут Онисим иговорит:
  —Выходи, Маркушко. Охота мне узнать, какая втебе силка.
  —Ну, что же, попытаем не то, дядя Онисим,— отвечает Марко.— Ябы супротив тебя не вышел, кабы не твоя охота.
  Вот ивышел Марко-то. Борются унас, известно, взамок. Укого, значит, спина не хрустнет да ноги выдюжат. Ну, исноровка тоже требуется. Марко супротив Онисима пожиже кажется, аведь одолел. Это Марко-то. Из трех разов только раз под Онисимом побывал, адва раза его бросил. Молодой все ж таки. Куда старому! Крична, конечно, радуется, агора кричит:
  —Неправильно боролись. Сызнова надо.— Пошумели, адо драки не дошло. Сам Онисим это дело утихомирил.
  —Чего,— кричит,— зря гаметь. Правильно все было. Никакой фальши от Марка не видел. Ибольше ябороться не буду. Попытал— хватит. Немолодое мое дело этим забавляться.
  Тем кончилось. Марко, значит, опять круг унес. Борцам выдали подарки: кому пояс, кому шапку, аМарку сОнисимом— по кафтану.
  После этого пошли, конечно, вкабак. ИМарка ссобой ведут, аон, вишь, на вино воздержный парень был, да имолодой еще. Ему охота тут остаться, поглядеть, как девки-бабы хороводы поведут, поплясать сними, песенок попеть. Ну, опять, как мужикам откажешь, раз круг унес? Уважить надо. Пошел сними, асам кричит:
  —Ты, Татьяна, не уходи. Сейчас оборочусь.— Это он своей бабе. Недавно, слышь-ко, женился. Только первый год жили. Ласковая такая ему бабочка попалась, веселая.
  Они имиловались, прямо сказать, улюдей на глазах.
  Другим бабам-девкам завидно было.
  Не успели мужики до кабака дойти, подбежал барский казачок— Марка барыня требует. Аона— барыня-то Колтовчиха-на круг из коляски своей глядела. Господишки, которые сней из Сысерти приехали,— тут же. Иприказчик тут, ивсе начальство заводское. Так ине пришлось Марку стаканчик пропустить. Подходит Марко кбарыне, аона ему рубль серебряный подает.
  —На-ко,— говорит,— молодец. Жалую тебя из своих барских рук.
  Ну, Марко тоже знал, как ему поступать. Поклонился иговорит:
  —Покорнейше благодарим, барыня. Рад стараться.
  А барыня так внего глазами ивпилась. Прямо сказать— стыда убабы нисколечко. Всякому видно. Один Марко этого не понял иноровит потихонечку отойти. Абарыня видит, что он отодвигается, иговорит:
  —Подойди ближе, покажи руку. Марко подошел, конечно, ируку показывает, ладонью кверху. Барыня засмеялась, да иговорит:
  —Загни рукав!— Заскать, значит, ему велит рукав-от.
  Марко так исделал, аона хвать его за руку. Щупает, слышь-ко, как ровно лошадь смотрит. Господишки туда же тянутся, бормочут промеж себя не по-русскому. Марку, конечно, обидно, что его так оглядывают, авсе ж таки виду не подает. Будто так инадо. Барыня велит ворот расстегнуть, грудь, плечо показать. Марко покраснел весь, зло его взяло, авсе исполнил, как она требовала. Колтовчиха схватила его рукой за плечо, похлопывает потихоньку, лотошит сгосподишками-то, аочем-не разберешь. Только ислышно слово какое-то. Вроде как Марку имя дает. Заводские наши бабешки, кои поближе стояли, зашушукали инад Татьяной уж насмешки строят:
  —Твоего-то барыня вжеребцы выбрала. Кличку слышь, ему новую придумала.
  Татьяна— женщина молодая, совсем, сказать, девчонка. Сноровки уней настоящей нет, как, значит, жить-то. Она возьми изареви. Так голосом изавыла. Все одно как по покойнику.
  —Ой, да что же это, девоньки, деется…
  Марко услышал— ревет кто-то. Поглядел, аэто Татьяна. Ибарыня углядела, спрашивает приказчика:
  —Кто завыл?
  Приказчик сказывает, что это Маркова жена.
  —Привести сюда,— говорит барыня. Привели Татьяну, барыня испрашивает:
  —Ты очем?
  А та спростоты иляпни:
  —Бабы сказывают, будто Марка на конный берешь. Барыня этак усмехнулась, да иговорит:
  —Хорошо бабы придумали. На конном, иверно, конюхов надо помоложе да подюжее. Твоего, пожалуй, возьму.
  Татьяна думает— ивправду это она сама барыню надоумила, хлоп ей вноги:
  —Помилуй, барыня-сударыня. Не вели уменя Марка брать. Первый годок сним живем. Да ине умеет он уменя сконями-то.
  —Он, гляжу, истобой управиться не умеет. Вишь, как ты язык распустила при госпоже своей. Обоих вас поучить надо,— говорит барыня иприказчику наказ дает:— Ты эту ко мне вгорничные доставь. Завтра же сутра чтоб отправлена была. Вон она как щеки наела. Устиньюшка моя живо обобьет лишнее-то. Аты, молодец, что же жену свою не учишь?— спрашивает барыня уМарка.
  Тот ибез этого изорвался весь. То скраснеет, то побелеет. Стыдно ему перед народом, как его Колтовчиха оглядывала, за голое тело рукой хватала, атут еще Татьяна сглупа насмех поставила. Так бы ровно весь свет расшиб. Он ихватил Татьяну-то по уху. Та так ипокатилась. Абабешки, которые Татьяну подстраивали, сейчас заойкали:
  —Ой, убил! Ой, убил!— Марко глядит,— иверно, лежит Татьяна белехонька, глаза закрыла идыханья нет. Абарыня на него же:
  —Это еще что за нежности. Разбаловал бабенку. Ударить ее нельзя.
  Тут Марко ине стерпел. Сгреб ее, барыню-то Колтовчиху, за волосья да как мякнет на землю. Только каблуки сбрякали. Аон еще врожу ей ногой-то. Ну, тут суматоха поднялась. Господишки на Марка бросились, стражник шашку вытащил.
  А барыня, знай, визжит:
  —Живьем берите! Живьем берите!
  Господам, конечно, не под силу экого человека живьем захватить. За пожарниками кинулись, адругие опять вкабак побежали за народом. Выбежали пожарники, анарод им наперерез бежит, иОнисим впереди всех. Заздыхался весь, асам заплотиной машет. Сажени, поди, три заплотина-то.
  —Разражу,— кричит,— кто Маркушку пальцем заденет!
  Ну, господишки видят,— дело худое, наутек надо. Только один возьми да ипальни вОнисима. Иведь что ты думаешь? Попал, собачье мясо! Всамую жилку угодил. Онисим сразу носом вземлю ине встал больше. Экой могутный человек был. Гора его не сжевала, аот пульки сразу кончился.
  Народ видит— Онисима убили, пуще того остервенился. За баринком-то тем, который вОнисима стрелял, всугонь пошли. Атот на лошадь да по Сысертской дороге. Барыня идругие господишки туда же упалили, априказчик да начальство разбежались. Ну, пожарникам, конечно, бока намяли. Двух вовсе до смерти благословили, акоторых изувечили.
  Не любил их народ, пожарников-то. Они, вишь, первые прихвостни уначальства были инарод впожарной пороли. Их за это ипомяли.
  Через день либо через два суд-расправа взаводе началась. Городское начальство наехало, солдат пригнали. Впервую голову стали Марка Береговика искать. Барыня тоже прикатила. Уж как только она ни старалась. Игрозилась, ивсяко людей улещала, чтоб показали, где Марка искать. Нет, ничего не вышло. Все водин голос говорят:
  —Откуда нам знать? Убежал куда-то иТатьяну свою уволок.
  Побились-побились так-то, ничего не узнали. Стем иуехали.
  Ну, конечно, драли, кого доходя, аМарка сТатьяной вбега списали ипо всем местам бумажку дали,— не поймают ли где, значит. Аон, Марко-то, внашей же даче ижил. Многие огневщики про это знали. Только против народа боялись. Сами же, слышь-ко, оповестят Марка:
  —На тебя облава сбирается. Поберегись.
  Марко сТатьяной перейдут куда-нибудь, акак облава кончится, опять на свое место воротятся. Уних избушка вполугоре, уключика, была срублена. Небольшая избушечка, вроде покосного балагашка.
  Три зимы тут Марко выжил. Все ему охота было Колтовчиху где на дороге застукать. Только она тоже умная оказалась. После того случаю вовсе не стала никуда ездить. Когда вгород случится, так сней народу— как впоход какой. Авлес либо на пруду покататься, как раньше бывало, ни-ни. Ока, видать, знала, что Марко ее подстерегал где-то недалеко. Корила всех:
  —Неверные, дескать, вы слуги, беглых влесах укрываете. Где увас Марко Береговик? Кто его кормит?
  Каждый, понятно, отговаривался, как умел, амногие знали.
  Потом уж Марко сТатьяной ушли. Уних, сказывали, ребеночек родился. Ну, где же сдитем влесу жить. Хлопотно. Они иподались вСибирь, на вольные земли.
  Колтовчихе об этом сказывали, да она не поверила.
  —Не заманите,— говорит,— меня влес!— Итоже убралась куда-то снаших заводов.
  Вот гора, где уМарка избушка стояла, изовется— Марков камень.[Марков камень - Один из первых сказов П.Бажова. Опубликован в1937 году всвердловском «Литературном альманахе», книга третья.]



  Надпись на камне

  Из года вгод мы со своим школьным товарищем проводили начало летнего отпуска вдеревне Воздвиженке. Как покончим сэкзаменами, так сейчас же туда, чтоб успеть окунуться впрозрачную тишину горных озер вблизи Каслей, пока еще не налетели сюда шумливые люди сружьями исуматошливыми собаками.
  В Воздвиженке, на стекольном заводе, принадлежавшем тогда Злоказову, умоего товарища был дальний родственник, старик-одиночка Иван Никитич. Большую часть своей жизни он проработал столяром-модельщиком при цехе художественного литья вКаслях, но под старость, неожиданно для всех своих знакомых, переселился вВоздвиженку, где иработы по специальности не было. Освоем переезде старик говорил:
  —Не до смерти же мне чугунными игрушками забавляться, пора иоколо сурьезного дела походить. Асурьезнее кабацкого разве найдешь. Гляди-ко, начисто всех споить желают. На любую деревню по три кабака открыли. Имошенства такого, как здесь,— весь свет обойди,— не найдешь. Вот илюбопытно на такое поближе поглядеть, на кабацких мастеров полюбоваться.
  Потом, усмехнувшись, добавлял:
  —Ну, иСинарское тут под боком, аоно мне любее всех наших озер пришлось.
  Последнее, конечно, ибыло действительной причиной переселения. Но были идругие, окоторых можно было догадываться.
  У Ивана Никитича не задалась семейная жизнь. Жена, говорят, на редкость красавица, умерла совсем молодой, оставив двух дочерей. Дочери унаследовали редкую красоту матери иее недуг. Чахоточные красавицы дожили до совершеннолетия иодна за другой умерли, растревожив на всю жизнь не один десяток молодых людей, которых сильно тянуло кокнам дома Никитича.
  Это семейное несчастье, видно, изаставило старика покинуть насиженное место вКаслях иуйти всозерцательную жизнь рыбака судочкой. Раньше, говорят, Никитич кчислу рыбаков вовсе не принадлежал.
  Сам старик, однако, об этом никогда не говорил. Держался он весело, бодро ине любил, когда кто-нибудь называл его дедушкой.
  —Какой ятебе дедушка. Яеще молодой. Того игляди, женюсь. Вот только волосы на маковке отрастить осталось.
  Говорилось это шутя, но все же сэтим считались, ивзрослые обычно звали кум Никитич, амолодежь— дядя Ваня.
  Слабостью дяди Вани была его привязанность к«ученым из простого народу». Неважно, кто где учился: вфельдшерской школе или вуральском горном училище, вучительской семинарии или вторговой школе, лишь бы учился ибыл «из простого звания». Таким Никитич готов был оказывать услуги, акой-кому иденежную помочь. Вего маленьком домике летом бывало немало городской учащейся молодежи. Стоило побывать раз, иты получал право приехать «по знакомству» влюбое время ирасполагаться унего, как дома, если даже хозяин был вотлучке. Ставилось лишь два условия. Старик не употреблял ничего спиртного иот посетителей требовал, «чтоб идуху этого вмоем доме не было». Кто не удовлетворял этому условию, стем Никитич «раззнакамливался» очень решительно инавсегда:
  —Таких полон дом набить могу, да мне их не надо. Второе требование было пустяковым: «Уходишь— ключ клади на место», то есть затыкай вщель, известную всей деревне,— около правого угла притолоки.
  Таков был наш «знакомец» вВоздвиженке. Про дорогу от станции Полдневая тогда говорилось:
  —Верхом либо пешком— сердцу радость, на колесе— кишкам надрыв.
  Мы, конечно, предпочитали пешеходный способ. Он же лучше подходил икнашим финансам. Ноги свои ничего не стоят, аколи еще исапоги снять, то ивовсе дешевка. Поэтому мы не стали обольщаться явно провокационными обещаниями станционных ямщиков «домчать водин часик» исразу направились клесу. Там вырезали по хорошей вересовой палке, разулись, вскинули свой багаж вместе ссапогами на концы палок изашагали по знакомой лесной дороге, богато вышитой фантастическими узорами высунувшихся из земли корней. Итти по такому узору было куда приятнее, чем ехать.
  Сначала босые ноги чувствовали много острых углов ивсяких шероховатостей, но скоро это прошло. На смену пришли другие ощущения: горячая ласка прогретого солнцем мелкого горного песку, освежающая влажность глины, теплота узорчатых ковриков конотопа на дороге имягкий подстил белой кашки по обочинам. Доцветали ландыши илесные орхидеи, во всю силу цвела земляника, по низинам виднелись кольца ипетли глазастых незабудок, из сочной густой зелени взлетали петушки икурочки лесных лилий. Инад всем этим густой настой горного соснового бора инеуловимая мелодия музыки вершин.
  Здоровым заводским парням, просидевшим зиму за учебой, иввозрасте двадцати лет доступна еще радость бегать по траве босиком. Мы икозликовали до самого озера Иткуль. Красивое озеро вовсе разнежило. Даже высунувшаяся из воды серая громада Шайтан-камня вигре светотеней иблеске водной равнины кажется согретой. Как будто старый Шайтан только что окунулся каменным лицом вводу, по-стариковски добродушно усмехается иговорит:
  —Ай-яй, тепло. Старым костям хорошо. До того разнежил Иткуль, что совсем было собрались остаться здесь на ночь, но потом передумали: «Завтра праздничный день. Никитич наверняка будет свободен. Надо поторапливаться».
  В Воздвиженку пришли как раз вто время, когда возвращалось спастбища стадо коров. Старик Никитич оказался дома. Он стоял ушестка иподкладывал мелкие дровца под трехногий чугунок, вкотором варилась уха.
  —Вот иладно— сразу кушке,— обрадовался старик.— Аяуж который день вас поджидаю. Пора, думаю, этим, аколокольцы —не звенят. Едут, да другие, ивсе не ко мне.
  —Да мы пешком, Иван Никитич.
  —Не слепой, поди-ко. Вижу, что булашек искупать надо. Вограде под потоком вполубочье вода хорошая. Ополосните ноги-то, аятем временем на стол соберу. Оголодали, поди, за зиму, стосковались по рыбке?
  Когда мы, умывшись иополоснув ноги, пришли визбу, старик спросил:
  —Чуете, сколь хорошо стало?— Потом наставительно добавил:— Апо колокольцам не тужите. Пеший человек больше видит, да ипримета одна есть…
  —Какая?
  —Атакая… Кто кколокольцам привык, тот уж не рыболов ине охотник. Не самостоятельный совсем вэтом деле. Здешним вон хозяевам уток-то пальцем показывают ичуть рыбу на крючок не насаживают. Разве это охота?
  Большая чашка густой, крепко поперченной ухи так быстро усохла, что Никитич спросил:
  —Может, еще чугунок сварим?— Но мы отказались.— Аколи сыты, так сейчас же спать. Часа через три разбужу.
  Увидев, что мы вытаскиваем из дорожных сумок рыбацкие принадлежности, старик замахал руками.
  —Ничего этого не надо. На всех уменя приготовлено, иокуней яуж подговорил. Хороших. Ваше дело только спать.
  Следующий день, свосхода до заката, мы провели на озере. Погода была чудесная иклев хороший. По крайней мере таким он казался нам, хотя Никитич, видимо, не разделял этого взгляда.
  —Молодь все идет. Не таких яподговаривал. По этому случаю даже несколько раз меняли место остановки. Мы пользовались переездами, чтобы поплавать ипонырять вхрустальной воде. Положение склевом, однако, не изменялось. Везде он был сильный, даже излишне беспокойный, но шла мелочь.
  —Поедем, нето, вдальнюю курейку. Не там ли мои окуни жируют?— решил Никитич, инаша лодка направилась всеверо-западную часть озера. Здесь тоже не оказалось того руна, на какое рассчитывал попасть Никитич, зато место тут было исключительной красоты.
  Синарское озеро всвоей строгой оправе камня исоснового бора все-таки кажется довольно однообразным. Итам, где каменная рама дает трещины, образуя заливы, переходящие вдолочки,—там лучшие места. Строгая красота сосновых колоннад здесь разнообразится кудрявой, шумливой зеленью ольховника, черемушника ипрочей «кареньги», как зовут здесь этот вид чернолесья Сосны, одна другой краше ировнее, дойдя до спуска вложок, как будто нарочито подтянулись, почистились от нижних сучьев. На иглистом скользком подножии только черные точки расширенных шишек да редкие перистые былинки. Зато ниже, вложке, плетень зелени. Тут ирослая осока, и«пуховые палки», икруглоголовая желтянка, иребристые листья папоротника. Кажется даже, что деревьям не легко пробиться сквозь этот густой ковер низинных трав. Смешались извуки. Кторжественному полнозвучному звуку ворона на лету, какой можно слышать только всосновом бору, примешиваются посвистыванье иволги иписк пичужек, не видных вгустой зелени. Иэто смешение звуков красиво всвоей пестроте, как узор восточной ткани. Не всегда разберешь рисунок, ачувствуешь внем бодрость ирадость.
  В этом красивом уголке ирешили делать привал. Сначала, как водится, разожгли костер, варили уху, кипятили чай, купались, валялись по траве, акончилось все это рассказом ожуткой были Синарского озера. Рассказчиком оказался Никитич, и, надо думать, неожиданно для себя. По крайней мере потом, когда один из нас хотел еще очем-то спросить, старик откровенно сказал:
  —Ой, парень, не береди. Не люблю этого разговору. Так уж это кслучаю пришлось.
  Дело началось стого, что кто-то из нас углядел на береговом камне не то рисунок, не то орнамент.
  На отшлифованном водой ребре камня отчетливо виден был лишь двойной ободок совершенно правильной овальной формы, как будто сделанный по лекалу. Вразных местах ковалу примыкал орнамент, образуя ручку ибоковые украшения ручного зеркала. Все вместе давало рисунок озера как раз стого места, где был наш привал. Вверхней половине ободка можно было прочитать французские слова. Было ли что-нибудь внижней половине овала, разобрать нельзя,— так все смылось. Затейливый орнамент, красивое очертание букв исовершенная форма овала— все это говорило, что рисунок инадпись сделаны опытной рукой гравера или художника.
  —Иван Никитич, не знаешь, чей это рисунок?
  —Где?
  —Да вот здесь, на камне.
  —Этого баловства унас сколько хочешь. Который побывает, тот инаследит.
  —Вырезано это!
  —Вырежут, сделай одолженье! ВКаслях-то при заводе чеканкой умеют орудовать. Что попросишь, то исделают. На сходу недавно говорили, нельзя ли как сократить. Да разве углядишь. Мало ли на озере народу перебывает. Акупцы вон нарочно нанимают, чтоб через камень про кого сплетню пустить, либо облаять.
  —Да рисунок-то настоящий. Художником, видать, делан. Анадпись по-французски.
  —Художников при Каслинском заводе мало ли. Всяких языков люди бывали.
  Выходило все рядовым, обыкновенным, не стоившим внимания. Тут же на камнях были идругие надписи, окоторых так неодобрительно говорил Никитич. Инициалы всердце, инициалы без сердца ипрочая обывательская муть, переходившая порой впрямую мерзость.
  Немного погодя Никитич, однако, спохватился.
  —Постой. Где рисунок-то? По-французски, говоришь, написано? Уж не шарлова ли работа?
  Поспешно подошел истал рассматривать камень.
  —По-русскому-то что будет? Надпись-то эта?
  —Зеркало феи Севера. Фея уних вроде лесной богини.
  —Так-так. Это он, стало быть, про наше озеро ипро лешачиху.
  Старик еще посмотрел на рисунок, провел пальцами по внутренней стороне ободка, как будто проверял правильность линии, ипроговорил:
  —Пожалуй, верно, что шарлова работа.
  —Какой Шарлов?
  —Да не Шарлов, аШарло. Художник один был из французов. Убили его тут.
  —Кто убил, за что?
  —Давнее дело. Взотовскую еще пору было. Слыхали про Зотовых? Коли уж царь их сослал за лютость, так ясно, какие были. Только Зотовы не одни лютовали. Кто-то им помогал. Слуги, значит, верные, зотовские псы.
  —Вот вэто время ижил вКаслях художник Шарле. То ли он от французского нашествия остался, то ли нарочно его выписали, про то не знаю. Только работал он по-вольному ижалованье получал по договору. Был он, сказывают, еще молодой, красивый, только здоровья слабого, апо своему делу мастер. Одному-то молодому тоскливо, он иприсмотрел себе девушку из наших каслинских. Ему бы первым делом надо было ее из крепости выкупить, да денег, видно, не лишка было, ипорядков тогдашних не знал. Азотовские приспешники обнадежили:
  —Пустое дело. Потом выкупишь.
  Он ипонадеялся на эти слова, да иженился. Зотовским это инадо. Только сперва виду не показали. Живет француз смолодой женой, по прежнему положению жалованье получает, никто их не тревожит. Кгоду-то уних ребеночек родился. Сребенком мать ивовсе расцвела,— кровь смолоком стала. Афранцуз ее одевал по-господски. Ну, она ивовсе заметная стала против других заводских женщин.
  Тут уних беда ипришла. Углядел ее— шарлову-то жену— главный зотовский палач, подозвал испрашивает:
  —Ты чья?
  Она уж попривыкла кжизни на воле, спокойненько отвечает: жена-де француза-художника. Палач иговорит:
  —Ты вот что. Приходи-ка сегодня вечером ко мне. Прибраться надо вдовому человеку. Да, смотри, не забудь, ато велю силой привести.
  Незадолго перед тем он, иверно, овдовел. Забил, сказывают, свою жену. Девушкам, которые попригожее, да имолодым мужним женам чистое горе: какую углядит, ту итащит ксебе. Ну, шарлова жена, конечно, не пошла, мужу сказала. Тот загорячился, ксамому Зотову побежал жаловаться:
  —Как он смеет— это палач-то моей жене такие слова говорить. Ясней вцеркви закон принял, дитя унас есть.
  Говорил по-нашему-то плохо. Только иможно было разобрать— закон да закон. Зотов слушал-слушал, но ничего.
  То ли нужен ему был этот художник Шарло, то ли стих добрый нашел. Погрозил только тростью, да иговорит:
  —Вот тебе закон. Запомни хорошенько. Никакой утебя жены нет, апоставлена для услуг крепостная девка. Будешь хорошо по своей работе стараться— пускай живет, ачуть неладно— отберу сребенчишком вместе, потому как он тоже крепостной. Ачто вцеркви тебя венчали, так это для потехи. Ты вовсе иверы не нашей, иженитьба твоя вкнигах церковных не записана. Понял? Апока живи, никто тебя не заденет.
  Шарло, конечно, приуныл, асам думает,— не может того быть, чтоб жену сдитем от живого мужа отобрать. Взял да инаписал какому-то своему знакомцу вПетербург, посоветоваться сним хотел. Ну, уЗотова везде куплено было. Письмо это перехватили да Зотову вруки, хоть по-французски писано, аразобрали. Зотов сейчас же француза ксебе потребовал, да иговорит:
  —Сегодня вечером сведи свою девку приказчику. Ему теперь ее вуслуженье передал, аребенка можешь себе оставить.
  Шарло хоть слабый человек, атут заартачился, крик поднял. Его, понятно, на пожарну сволокли да так ухлестали, что он ни рукой, ни ногой. Потом за женой пришли. Жена уШарла крепкая попалась, заводской корешок, не сразу ее обломаешь,— руками иногами отбиваться стала. Ну, все-таки ее уволокли кприказчику— палачу-то этому, который всему делу заводчик оказался.
  Как уних там сэтим палачом было, не знаю. Совсем стой поры баба как вводу канула. Может, взаперти ее держали, голодом морили. Шарло между тем отлежался исразу вбега пустился. Расчет имел до Питера добраться. АЗотову это, видно, сильно не сруки: все-таки чужестранный человек, как бы отвечать за него не пришлось. Зотов ивелел обложить все леса идороги. АШарло далеко-то ине ушел. Влесу около этого озера жил. Любил он Синарское озеро. Раньше, когда еще беда не стряслась, часто сюда бегивал. Когда исженой приезжал. Место тут знал хорошо, вот его ине могли найти. Говорили, что лешачиха глаза отводила, аможет, просто кто ивидел, да не видел. Худого людям Шарло не делал, кто станет его выдавать. Так бы его ине нашли заводские ищейки, кабы он сам себя не оказал. Увидел своего обидчика, да ипальнул внего из пистолетика. Ну, акакой он стрелок. Палач живо подмял его, прикрутил веревками кдереву искорей вКасли— Зотову сказать, что нашел беглого художника. Зотов сам поехал поглядеть, точно ли Шарло, не выдумывает ли палач, чтоб заботу отвести от себя. Приехали кместу, атам никого. Палач дивится.
  —Ивпрямь,— говорит,— ему лешачиха помогает!
  Ну, Зотов не из таких был, чтоб его лешачихой испугать, настрого наказал своему приспешнику:
  —Ты лешачиху-то дуракам оставь, амне подай Шарла, живого или мертвого, атак, чтоб япосмотреть на него мог. Не найдешь, самого запорю! Ищи хорошенько. Тут он, по всему видать. Да один-то, смотри, не рыскай по лесу имного людей тоже не бери, чтоб видоков лишних не было.
  С этого дня палач сдвумя объездчиками иохотился на Шарла, как на зверя. Уследили-таки, поймали. Опять приехал сам Зотов, поглядел идал приказ кончить так, чтоб узнать человека нельзя было.
  Вскоре по заводу идеревням разговор прошел, что на берегу Синарского нашли неизвестного убитого человека. Следствие приехало, народ согнали,— не признает ли кто убитого? Акак признать, коли все лицо влепешку разбито иодежи никакой. По волосам, говорят, признать можно было. Заметные они были,— срыжа-черные. Да разве кто скажет? Боялись, поди-ко.
  Кончилось это дело, атут оба объездчика, которые спалачом Шарла выслеживали, потерялись. Их сильно ине искали. Видно, большой надобности вних не было. Объявили их беглыми, послали, куда надо, розыскные бумажки, только ивсего. Ну, апотом иглавного зотовского палача не стало. Не стало ине стало, иследов нет. Зотов тогда опять велел весь лес идороги обыскать. Потом ипо озерам сневодами пошли. Из нашего Синарского всех троих ивытащили. По разным местам скамнями спущены оказались.
  Объездчики, видать, убиты нежданным нападом: один ножом вспину против самого сердца, другой— пулей взатылок. Ну, ауэтого доверенного зотовского палача по-другому. Лицо унего не задето. Сразу признать можно. Зато на спине живого места не осталось. Видно, что прутьями его забивали, ине один либо двое, анавалом хлестали. Кто это сделал конец зотовскому палачу, так ине дознались, за всех ответила шарлова жена. Ее Зотов велел тут, уСинарского, намертво кнутьями бить.
  —Сказывай,— кричит,— кого подговаривала? Акого она могла подговаривать, коли запертой сидела. Стой поры, как ее от мужа увели, она, может, илюдей-то посторонних не видала… Как тень, сказывают, стала.
  Не выдержала, конечно, женщина, умерла, адевчоночку ихнюю добрые люди воспитали. Выросла она, замуж за нашего заводского вышла, да недолго прожила, итоже девчоночку после себя оставила. Моей-то покойной жене эта шарлова дочь бабкой доводилась. От жены яислыхал эту побывальщину. Песенку моя покойница певала про Шарла-то, как он на чужой стороне через любовь пострадал. Жалостливые такие слова, нежные, только яих забыл.
  Домой возвращались по потемкам. Зеркало уральской феи под луной отливало холодным, мертвенным блеском. Пугали неожиданные всплески крупной рыбы. Вних, вэтих всплесках, чудились отголоски той звериной жизни, окоторой только что рассказывал старый Никитич. Так же вот взметнулась щука, ине стало веселой серебряной рыбки— неведомого французского художника, от которого осталось лишь имя Шарль, ито переделанное на Шарло.
  Обратную дорогу молчали. Только Никитич, отвечая, видимо, на свои мысли, проговорил:
  —Недолговекие они… Кровь слабая…[Надпись на камне - Сказ-побывальщина. Впервые опубликован в1939 году вжурнале «Индустрия социализма», №11, атакже вкниге «Светлое озеро», Свердловск, 1939г. Позднее не переиздавался. События этого сказа относятся ккрепостному периоду на Урале, как ивсказе «Марков камень» (1937).]



  Тяжелая витушка

  Это про мою-то витушку? Как ябогатым был да денежки профурил? Слыхали, видно, от отцов? Посмеяться, гляжу, над старичком охота? Эх вы, пересмешники. Аведь было. Вправду было. Ировно недавно, акак сон осталось. Иное, поди, ивовсе забыл. Шибко, вишь, память-то свою промывал вту пору… Чуть сголовой не умыл. Где все помнить!
  С воли это, слышь-ко, началось.
  Ее— волю эту— унас на прииске начальство прикрыть хотело. По деревням разговор прошел, амы ислыхом не слыхали. Только та заметка ибыла, что взавод на побывку отпускать не стали. Хоть того нужнее человеку,— один ответ— нельзя. Ипришлых на прииск принимать не стали.
  Что, думаем, за притча? Раньше сколь хочешь со стороны брали, атеперь не надо? Инас что-то крепко держат?
  А прииск вглухом месте был. Под Васькиной горой влесу. Давно тот прииск бросили. Там, сказывали, не то дикой огонь, не то синюха объявилась. Это уж не знаю. Дикому огню по здешним местам ровно бы не должно быть, асинюха— это бывает. Ну, не втом дело… Прикрыли, говорю, тот прииск под Васькиной горой, атогда бойко работали, изолотишко шло вовсе ладно. Народу, конечно, порядком нагнано было, ивсе из наших заводских. Вот приисковско начальство, видно, идумало:
  «Откуда им узнать, коли никого домой не отпущать исо стороны народ не брать. Пусть-ко по-старому работают. Нам так-то привычнее».
  Только разве народ не дойдет? Узнали изашумели:
  —Как так? Всем воля, анам нет.
  Начальство нашло отговорку:
  —Вцерквах,— говорят,— волю читают, аунас где? Убочки, что ли?
  Кабака, вишь, настоящего на прииске не было, авинну бочку казна держала. Заботилась, значит, как бы кто копейку домой не унес. Уэтой винной бочки, конечно, всякого бывало… На то инамекали. Насмех повернуть им охота пришла. Только народу какой смех. Шумят, таку беду, кричат:
  —Читай сейчас, ато все сприиска уйдем взавод волю слушать.
  Начальству делать нечего— притащили бумагу, давай вычитывать. Да разве поймешь уних, что нагорожено? Дознаваться стали, что да как? Про пашню первым делом, про леса, про пески тоже— как сними? Начальство иговорит— пашни по нашим местам взять неоткуда, леса ипески за владельцем, аза избы свои да за огородишки вам платить причтется.
  Так иудумано было, только никто тому не поверил.
  Я тогда уж мужик вовсе на возрасте был, апро волю-то услышал, шумлю больше всех.
  —Мошенство,— кричу,— это! Не может такого быть! Аида, ребята, вПолеву! Там разберем, как надо. Что этих слушать-то!
  Другие тоже не молчат. Приисковский смотритель— ох, язва был, аласкобай!— тогда иговорит:
  —Ваше дело, ребятушки, ваше дело. Вольные вы теперь. Куда захотели— туда ипошли. Нас не обессудьте— обратно принимать не станем. Дружкам своим тоже весточку подадим, чтобы остерегались вас на работу брать. Мы ведь тоже, поди-ко, вольные— не всякого примать станем, акого нам любо. Вэтом не обессудьте!
  Это он, конечно, схитростью так-то говорил. По закону другое выходило. Заводская земля, поди-ко, не на-вовсе барам отдавалась, апо условию, чтоб, значит, всякому заводскому жителю какая ни на есть заводская работа была предоставлена. Только разве кто про эту штуку знал по тому времени? Вот смотритель иприпугнул,— работы, дескать, давать не будем, чем тогда жить станете?
  Тут иные посмякли, акто помоложе да погорячее— на своем остались: ушли сприиска. Иявтом числе. Пришли домой ипервым делом про волю спрашивать стали. Ну, нам иобсказали:
  —Эта, дескать, царская воля, как, напримерно, учеловека на голове плешь,— блестит, ауколупнуть нечего.
  Мы видим— верно, вроде того выходит. Все ж таки испировали маленько. «Хоть,— думаем,— спина не так отвечать будет». Того ине смекнули, что брюхо погонит, так заневолю спину подставишь.
  Пропились, конечно, до крошки, акусать всякому надо. Что делать, коли утебя ни скота, ни живота, аремесло одно— землю перебуторивать.
  Мне это смолоду досталось. Вваши-то годы явон там на Гумешках руду разбирал. Порядок такой был— чуть вкакой семье парнишко от земли подымается, так его игонят на Гумешки.
  —Самое, сказывают, ребячье дело камешки разбирать. Заместо игры!
  Вот ипопал яна эти игрушки. По времени ивгору спустили. Руднишный надзиратель рассудил:
  —Подрос парнишко. Пора ему стачкой побегать.
  Счастье мое, что кдобрым бергалам попадал. Ни одного не похаю. Жалели нашего брата, молоденьких. Сколь можно, конечно, по тем временам. Колотушки там либо волосянки— это вместо пряников считалось, апод плеть ни разу не подводили. Иза то им спасибо.
  Еще подрос— дали кайлу да лом, клинья да молот, долота разные.
  —Поиграй-ко, позабавься!
  И довольно япозабавился. Медну хозяйку хоть видеть не довелось, адуху ее сладкого нанюхался, наглотался. ВГумешках-то дух такой был— поначалу будто сластит, аглотнешь— продыхнуть не можешь. Ну, как от серянки. Там, вишь, серы-то много вруде было. От этого духу да от игрушек уменя нездоровье сделалось. Тут уж покойный отец стал руднишное начальство упрашивать:
  —Приставьте вы моего-то парня куда полегче. Вовсе он нездоровый стал. Того игляди— умрет, адвадцати трех ему нету.
  С той поры меня по рудникам да приискам истали гонять.
  Тут, дескать, привольно. Дождичком вымочит— солнышком высушит, асолнышка не случится— тоже не развалится.
  В наших местах, известно, руду вразнос добывают, сверху берут. Так-то человеку вольготнее, только мне не часто это приходилось. Больше вземлю же загоняли. Такая, видно, моя доля пришлась.
  —Ты,— говорят,— кэтому привычный. На Гумешках вон сколь глубоко, аздесь что. Самая по тебе работа.
  Так явсю жизнь вземле искребся, как крот какой. Ну, вэтом деле понимать стал, абольше-то инет ничего. Вот идумаю: «Некуда мне податься, кроме как вземлю».
  Только приисковому смотрителю тоже покориться неохота— на старое-то место итти, авгору ивовсе желанья нет. Смолодых лет наигрался там, да гляжу,— идругие из горы повыскакали. Куда вовсе несвышно лезут, лишь бы не вгору. Вот она какая сладкая была! Никому неохота туда по воле спуститься. Выработка-то сразу убавилась. Зовут туда, заработок обещают получше, алюди всторону глядят.
  Потом один по одному собираться стали на Гумешки ивгору полезли. Сказывают— еще там хуже стало, потому— вода силу взяла. Воткачке-то, видишь, большая остановка случилась, ну, вода ивзяла волю. Только на заработок не жалуются. Против других-то мест вовсе ладно приходится. Иной вкабаке иприхвастнет. Сыпнет на стойку пятаков, да иприговаривает:
  —Хоть из мокрого места добыты, аденежки сухонькие да звонкие!
  Гумешки, известно, для барского кармана самым прибыльным местом считались. Их истарались сохранить. Всяко туда народ заманивали ина плату не скупились.
  Ну, явсе-таки крепился.
  —Нахлебался сладкого. Не пойду вгору, хоть золотом осыпь! Не пойду ине пойду!
  И жена меня кэтому не понуждала, попутные слова говорила:
  —Не ребятишки унас. Без горы проживем как-нибудь.
  Только говорить-то это легко, акак поесть нечего, так всякому невесело станет. Продержал этак-то смесяц, вижу— вовсе туго пришлось: работы никакой, икуска нет. Что делать? Либо поклониться приисковскому смотрителю, от которого ушел, либо —в гору спускаться. Думал-думал, на то решился:
  —Пойду вгору.
  Тут инавернулся ко мне кособродский один, Максимко Зюзев. Дружок не дружок, азнакомец. Случалось, водном месте рабатывали. Тоже мужик вовсе возрастной, седой волос пускать стал. Ну, те разговоры, други разговоры, потом он иговорит:
  —Давай-ко, Василий, станем на себя стараться. Не вспучишь их— казну-то! Анам, может, фартнет. Струментишко нехитрый. Не обробим себя— ито не беда. Попытаем, давай!
  Понимал я, кчему это гласит. Про меня, вишь, люди-то говорили— этот, дескать, сроду вземле роется, знает, что где положено. То, видно, Зюзева изаохотило со мной искать. Подумал-подумал я, да иговорю:
  —Ладно, нето. Попытаем, вкотором месте наш фарт лежит.
  Указал, конечно, местичко, заявку вконторе сделали, стали дудку бить. Песок пошел подходящий… Вовсе биться можно, даром что вконтору за самый пустяк золото сдавали. Только Зюзеву все мало. Он, вишь, из скоробогатых. Покажи ему место, чтобы сразу разбогатеть. Яему сперва по совести:
  —Это, мол, иесть доброе место. Надо только не все золото конторе сдавать, ачасть купцам. Тогда ивовсе ладно будет.
  Зюзев про это ислышать не хочет,— боится. Да еще дался ему какой-то серебряный олень. Все меня спрашивает— не видал ли? Он будто ходит близко, видели его люди. Там вот инадо копать, где тот олень ходил. Яуговаривал Максимка не один раз:
  —Какой олень по нашим местам? Тут только козлы да сохаты.
  Максимко все ж таки мне не верит, думает,— не сказываю. Аявсамделе оленя за пустяк считал. На змею, на ту надеялся маленько, на иней тоже. Примечал змеиные гнезда, места тоже, на коих иней не держится. Это было, ана оленя вовсе не надеялся. На этом мы иразъехались. Максимко свое кричит, ясвое. Рассорка вышла.
  Тут он меня иукорил:
  —Мой хлеб ешь!
  Я не стерпел, конечно:
  —Как твой, коли сутра до ночи вземле молочусь.
  Он идавай высчитывать, ивсе на кривой аршин. Сколь мы от конторы за золото получили— от половины отперся, асколь мне давал— то вдвое выросло. Плюнул ятут:
  —Оставайся, лавка стоваром!
  Взял лопату ипошел, аон кричит, всяко хает мое место:
  —Часу не останусь! Кому нужно пустое место!
  Тогда яиговорю:
  —Коли так, сам тут останусь.
  Максимко давай надо мной смеяться:
  —Чем ты без меня держаться будешь? Свое-то ясейчас увезу. Других дураков, кои бы тебя кормить стали, не найдешь. Всем скажу, какое тут богатство. Сиди один на голой-то дудке.
  «Погоди,— думаю,— кошкин сын, докажу ятебе!»
  Пришел домой, побегал по своим дружкам, перехватил того-другого иговорю жене:
  —Собирайся на прииск. Подымать будешь.
  Нонешняя-то старуха уменя другая. Так уж, для домашности ее взял, атогда уменя жена настоящая была. Смолоду женился, вместе горе мыкали. Славная она уменя была иврудничном деле бывалая.
  —Ладно,— отвечает.
  Пришли мы кдудке, аМаксимко вовсе ее оголил. Скажи, жердник был… яже ирубил… Так он иэтот жердник уволок. Подивился я, до чего вредный человечишко. Ну, наладил мало-мало. Стали ковыряться. Промыли— ладно. АМаксимко наславил, видно, что пустое место. Оленя своего искать стал. Наше место иобегают. Двоем сженой тут искребся. Нам это наруку. Да еще из-за этого Максимка укрепился я— вкабак ни ногой. Покориться-то было неохота, что единого дня не продержусь. Иместо новенькое нашел, куда золотишко сдавать.
  Орленым-то, слышь-ко, ястребкам, кои тайной продажей промышляли, сопаской сдавать приходилось. Они понимали сорт. Углядят— ладно мужик несет, сами на то место заявку сделают, либо обрежут со всех —сторон, ато ивовсе выживут. Вот яинашел нового купца. Шибко он жадный был, асил настоящих еще не было. Кабак, конечно, содержал— тесть унего там сидел— при доме амбар со всякой мелочью, тут же имясом торговал ипо ярмаркам ездил. Однем словом, свет бы захватил, кабы руки подольше. Кэтому купцу яистал понашивать. Он понимал, как золото от припою отличить, анастояще сорт понять где же! Привычку на это надо иметь иглаз не такой. Тут нутряной глаз требуется, который внутро глядит, ауэтого купца верховой глаз— во все стороны. Где такому сорт золота узнать! Да ипобаивался он.
  —Ты,— говорит,— Василий, не скажи кому, что мне золото сдаешь. Не привык якэтому. Сибирью такие дела пахнут.
  Про то не сказывал, чем барыши пахли, а, видать, неплохо. Разохотило его. Никогда отказу не было, ивцене без большой прижимки, ирасчет без мошенства. Это все мне подходило,— сдавал ему помаленьку. Так бы, может мы сженой ивовсе жителями стали, не хуже других век прожили, да тут эта витушка иподвернулась.
  Как сейчас помню. Накануне Здвиженья было. Баба кричит мне вдудку:
  —Будет тебе, Василий. Праздник, поди-ко, завтра. Прибраться надо. Пойдем домой поскорее.
  Песок уменя вовсе крепкий, чисто камень. Намахался яидумаю: «Верно, хватит…» Размахнулся для последнего разу покрепче, акайло-то уменя изадержалось,— как под камень попало. Вышатывать стал— не выходит. Рванул во всю силу на себя, мне вправу ногу истукнуло, да так, что хоть криком кричи. Как отошла маленько боль, яиполюбопытствовал— что за камень такой? Взял вруку. Мать ты моя! Золото. Как вот витушка праздничная, только против хлебной много тяжелее. Сверху вроде завитками вышло, аисподка гладкая, только чутешные опупышки на ней, как рукой оглажены. Сколь его тут?
  Про ногу сразу забыл. Кричу: «Подымай, Маринша!» Она, не того слова, вымахнула, аявовсе как дурак стал. Смеюсь это да давай-ка ее обнимать— это жену-то.
  Она спрашивает:
  —Что ты, Алексеич?
  Я тогда ипоказал:
  —Гляди!
  —Ну, что? Вижу— камень какой-то…
  —Держи!
  Она думала— небольшой камешок, не сторожится, акак подал, так уней рука вниз ипоехала. Побелела тут моя Маринушка и, даром что кругом лес, шепотом спросила:
  —Неуж золото?
  —Оно,— говорю.
  Смывку песку делать не стали. Домой скорее.
  И вот диво,— бежим, всю дорогу оглядываемся, будто мы что украли. Прибежали домой. Запрятал явитушечку, наказываю Марине:
  —Гляди, не сболтни кому!
  Она обратно меня уговаривает:
  —Вкабак не зайди ненароком, пока золото не сдал. Вконтору такую штуку нести идумать нечего. Еще отберут! Ауж место захватят— про то иговорить не осталось.
  Вечерком ипошел яксвоему-то купцу. Будто мяска для праздника курить. Улучил минутку, говорю— дело есть,—Обожди,— говорит,— маленько. Скоро амбар прикрою.
  Вот ладно. Отошел покупатель, запер купец двери иговорит:
  Это ираньше бывало,— вамбаре-то сдавать. Унего, вишь, весов-то настоящих не было, акислоту да царску водку на полке открыто держал, будто для торговли. Просто тогда сэтим было, кому доходя продавали. Яиговорю:
  —Запри-ко ты ивограду двери.
  —Зря отвечает,— беспокоишься. Из своих никто не зайдет,— не велено, ачужих не пустят, Аясвое:
  —Запри все ж таки.
  Он тогда изабеспокоился:
  —Уж не узнал ли кто, зачем ты ко мне ходишь? Может, сказал кому?
  —Про это,— говорю,— не думай. Никому ивмысли не падет, зачем ктебе хожу. Только много уменя.
  —Это,— отвечает,— не беда, что много. Лишь бы не мало. Сколь хочешь приму.— Двери, однако, запер вограду-то.— Ну,— говорит,— кажи!
  Взял ятут для случаю топор смясной колодки, подал ему свою витушку втряпице:
  —Ну-ка, прикинь сперва это.
  Он— купец: по руке-то сразу почуял,— тяжело.
  Спрашивает:
  —Что это утебя?
  —Прикинь,— говорю.
  Бросил он на ходовые весы. Вывешал, как следует, говорит:
  —Восемнадцать смалым походом.
  —Вот ибери.
  —Что брать-то? Где оно утебя?
  —Автряпице-то…
  —Восемнадцать фунтов?
  —Сам вешал. Коли силы нехватит, вконтору снесу.
  Это про контору-то ятак, для хитрости, помянул. Счего бы ятуда потащил? Развернул мой купец тряпицу, давай витушку кислотой да царской водкой пробовать. Ну, золото изолото. Тут,— гляжу,— впот купца бросило. Так сносу изакапало, амолчит, только на меня уставился. Потом иговорит:
  —Поди, сверху только золото-то?
  Вишь, какое понятие унего! Всамородке, думал, середка чугунная. Ну, не дурак ли? Яему растолковываю, что вот опупышки-то иесть самородная печать, аон, видать, не верит. Отговорку нашел:
  —Эко-то место мне не откупить. Денег не хватит. Разрубить придется. Не вконтору же тебе сдавать.
  Уговаривает, значит, меня. Яисам вижу— без этого не обойдется, ажалко рубить-то. Ну, все ж таки взял витушку да тут же на мясной колодке иобрубил крайчики. Купец опять давай пробовать. Тут уж, видно, настояще уверился, побежал вдом за деньгами. Прибежал со шкатулкой, асамого так итрясет. Боится, видно, ижадность одолела. Тоже ему кусок. Не знаю, почем они сдавали, амне этот купец на рубль дороже против конторского платил.
  Вывешал купец на ходовых весах середину особо, крайчики особо. Выгреб из шкатулки, из-за пазухи выворотил пачки бумажек покрупнее. Ну, выручку вэто же место… На крайчики денег довольно, аему серединку купить охота. Она потяжелее вышла.
  —Поверь,— говорит,— вдолг. Через день, много через два, отдам.
  Ну, объясняю, конечно, что втаких делах долгов не бывает. Тогда он иговорит:
  —Пойдем ко мне, посиди маленько. Вкабак за выручкой сбегаю,— иподвигает ко мне деньги-то. Сосчитал я. Вижу,— ладно будто, пустяка не хватает. Подождать можно. Как укупца видел, тоже крупные-то деньги за пазуху забил, апомельче вкарман, крайчики всапог спрятал. Пошли мы скупцом вдом, атам,— гляжу,— угощенье выставлено. Хозяйка, таку беду, суетится, хлопочет.
  Убежал купец вкабак, аона ко мне иподъезжает:
  —Выкушай, гостенек! Не почванься на моей хлеб-соли. Не изготовилась, как следует. Не ждала гостя.
  А чего не изготовилась— полон стол наставлено. Ну, якреплюсь, конечно,— не пью вина. Так ей исказал:
  —При деньгах. Нельзя мне.
  Она это вьется всяко да наговаривает:
  —Красненького хоть, нето, выпей,— иподает мне вруку стаканчик. Так небольшой стаканчик, споловину чайного.— Я,— говорит,— исама этого-то выпью,— иналивает себе такой же стаканчик.
  «Что,— думаю,— мне содного сделается? Неуж перед женщиной неустойку покажу?» Взял да ихлебнул.
  Ох, ивино! Такого отродясь пить не доводилось. Крепкое будто да густое, адух от него: век бы нюхал. Потом яузнал— ром называется. Шибко мне потянулось, абабенка эта— купчиха-то— уж успела, другой стаканчик налила. Яидругой хватил, адальше, известно,— полетели мелки пташечки…
  Все ж таки ятогда убрался от купца. Деньги икрайчики вцелости донес домой. Вместо додачи, за которой купец вкабак бегал, мешок гостинцев приволок. Еды там всякой, жене шаль, конечно, ипротча тако. Итут же, слышь-ко, ромку этого бутылок пять либо шесть. Купчиха-то, вишь, удобрилась, говорит мужу:
  —Поглянулось человеку— что нам жалеть? Отдай ему, Платоша, все. Из города потом привезешь.
  Купец рад стараться:
  —Да я… ему-то?.. неуж пожалею… Пущай на здоровье выкушает стаканчик исупружницу свою попотчует. Не пивала, поди, она такого вина? Попотчуй ее, не забудь! Ятебе еще привезу. Так привезу… не за деньги!.. Для хорошего человека мне не жалко… Попотчуй жену-то, не скупись.
  Пришел ядомой, показал Марине кучу денег, захоронил крайчики идавай жену потчевать. Она сперва отнекивалась— крепко будто, потом похваливать стала— какой дух баской!
  Пьяные-то мы зашумели, конечно. Песни запели, пляска на нас нашла. Знакомцы разные понабились. Видят— фартнуло, поздравлять стали:
  —Со счастливой находочкой.
  Ну, прилили, приели, что дома было, вкабак пошли. Акупец этот тестя вамбар— сам за стойку ивсяко мне сноровляет. Приятелей уменя тут объявилось— ни пройти, ни проехать. Ипокатилось колеско по гладенькой дорожке. Бабенки появились, прилипать ко мне стали. Маринушке моей это обидно, конечно… Она тогда на ромок налегать стала. Купец ией угождает итак, слышь-ко, втравил, что иот простого не стала отворачиваться. На две-то руки унас ипошла работа, акупец, знай, обсчитывает да обсчитывает:
  Проспимся когда, себя потешим:
  —Крайчики унас остались.
  Только икрайчики, даром что срванинкой были, тоже, как по маслу, вкупецкий карман ушли. Чисто мы отработались.
  Это бы ничего, да то худо— захворала моя Маринушка. От жизни-то этой худой. Помаялась маленько, да иумерла. Схоронил ее, потужил, погоревал— ина прииск. Куда больше-то?
  На том месте, где мы нашли эту перепеченную витушку, Максимко Зюзев со всей родней. Место-то, вишь, на него было писано. Он иприпал тут. Не стал, видно, за оленем своим бегать. Раздобрел— фу-ты, ну-ты! Шапка сбантом, сапоги срантом! ВКосом Броду сыновьям дома поставил. По воротам бляшки набил. Знай наших! Однем словом, разбогател.
  Поглядел я, поглядел, да ипошел на Бесштанку. Там уменя тоже было примечено. Охочих со мной стараться— хоть колом отбивайся. Думают— не попаду ли опять на витушку, ато ина целый калач.
  Только, видно, не испекли больше про меня. Так, золотишко нахаживал… Себе илюдям хватало… Ачтоб такую же дурь выколупнуть— этого больше не случалось.
  Может, оно илучше. Хоть свой век доживу да сгорки на людей погляжу, ато где бы дотянуть! Наш старательский фарт ведь что? Сперва человек сперепою опухнет, атам, глядишь, иноги протянет.
  Так-то… Думали мы сженой— счастье нашли, аоно вбеду ей перекинулось. Подвели люди. Ну, именя поучили. Хорошо поучили. Знаю теперь, куда наше счастье уходит…
  Вон те дома да каменные лавки Барышевские на нашей сМаринушкой доле ипоставлены. Во-время мне тогда Барышиха стаканчик поддодонила. Сумела, змея. Этим стаканчиком посейчас меня люди дразнят. Амне что? Дурость, конечно, авсе ж таки пропил— не украл.
  И свое— не чужое.
  Вот бы их— купцов-то— спросили, как они меня пьяного обворовывали, как жену покойницу кмогиле толкали. Аведь спросят по времени. Еще как спросят-то! Тогда, поди, инаша сМариной витушечка всчет пойдет. Ну, что? Не шибко, гляжу, вам смешно? Веселее бы сказал, да мало такого видал.[Тяжелая витушка - Впервые опубликовав к1939 году (журнал «Индустрия социализма», №1, 1939г., «Золотые зерна», детский альманах, Свердловск, 1939г., «Малахитовая шкатулка», первое издание, Свердловск, 1939г.).Первые наброски этого сказа даны писателем вего книге «Уральские были»— очерки недавнего быта Сысертских заводов, («Уралкнига», Екатеринбург, 1924г.) ивочерке «У старого рудника»— очерк истории Гумешевского рудника («Уральский современник», №3, 1940, Свердловское областное издательство).Героем сказа является реально существовавший полевской старатель— Василий Алексеевич Хмелинин, по прозвищу «Стаканчик», или «Дедушка Слышко». Воснову повествования положена история старательского «фарта», показана судьба талантливого «первого добытчика» вусловиях капиталистического хищничества на Урале.]



  Про «водолазов»

  По Зауралью, впределах бывшего Камышловского, Шадринского ичастью Ирбитского уездов, имело хождение слово «водолаз» вприменении кслужителям культа. Во фронтовой обстановке 1918 года мне как-то пришлось слышать историческое обоснование такого необычного употребления слова. Давалось это вформе сказки. Рассказывал старик-доброволец, сколько помню, из деревни Байновой, близ Каменского завода, вбывшем Камышловском уезде.
  Мне не удалось проверить, была ли эта сказка «творимой легендой»— личным художественным вымыслом, рассказчика,— или имела уже широкое распространение. Но эта сказка мне показалась очень интересной, как правдивая характеристика сущности крестьянского восстания, известного вистории Урала под именем «картофельного бунта 1842 года».
  Здесь исторически неверно показан лишь пермский губернатор, который, по материалам, был менее виновен, чем министр Киселев ичиновники казенной палаты, почему-то проводившие на местах идиотское требование министра опосадке картофеля. Эта историческая неточность, однако, не меняет дела: сущность событий дается всказке гораздо отчетливее иправдивее, чем умногих «специальных исследователей этого вопроса».
  Пытаюсь передать сказку встиле рассказчика, фамилию которого забыл.
  Была это уцаря гулянка как-то. Пир, стало быть, царский.
  Собрались на том пиру министры да генералы, князья да графья, сенаторы да митрополиты. Самое что ни есть высшее начальство.
  И случилось на тот пир пермскому губернатору как-то попасть. Он хоть по губернии самый большой начальник, апри царе пташка махонька.
  Шустрый, однако, губернатор был. По царским палатам, ровно куличок по берегу, взад да вперед побегивает. Все ему подслушать охота, очем царь сбольшими начальниками говорит. Нельзя ли какую выгоду себе от этого получить?
  После обеда, как обыкновенно, князья да графья сдевками-бабами плясать пошли, ацарь со своими министрами да сенаторами вкарты играть сел. Ну, имитрополиты, конечно, тут же.
  За картами кслову один министр ипохвалил картошку: хорошо-де ее ноне повар сготовил! Царь на это иговорит:
  —Это ты, господин министр, пустяк разговариваешь. Сутиным жиром всяк бы картошку ел. Ты другое соображай. Картошка— хлебу замена. Вот что! При наших недородах как бы нам картошка сгодилась, амы все еще по-настоящему развести ее не можем. Мне вон на-днях племянница— королева немецкая— сказывала, будто там, внемецких то есть землях, над нами смехом смеются: не умеют-де картошку развести. Куда это годно?— ятебя спрашиваю.
  Министр, который картошкой заведовал, завертелся туда-сюда.
  —Стараемся,— говорит,— ваше царское величество, да народ унас темный, своей пользы не видит. Попов вон какую прорву содержим, анет того, чтобы про картошку поученье сказать. Вот бы митрополитам за это взяться, тогда дело другое.
  Один митрополит только рот разинул слово сказать, да видит: царь вовсе разворчался.
  —Это,— говорит,— якаждодень по сколь раз слышу. Перекоры-то ваши. Только иумеете один на другого валить. Да вот еще заладили: темной да темной. Не просвещать же мне его! Чуете, чем это пахнет? Аты мне так сделай, чтобы он темной иостался, авголодовки хоть картошкой да брюхо набивал. Иначе может недобор солдатам случиться. Тогда что? Как вы это разумеете? Какой дельный совет дать можете?
  Тут один министр— он, видать, смекалистее других был— иговорит:
  —Явот так бы рассудил. Пущай господин министр— это который по картофельному-то делу указик небольшой напишет. По всей форме, на манер манифесту, за вашим царским подписом исказенной гербовой печатью. Втом указе надо объявить, чтобы вкаждой волости не менее десятины общественной картошки было посажено. Которые мужики сверх того расстараются, таким давать семена за казенный счет, либо по самой низкой цене. Митрополиты пущай по своим поповским полкам обращение дадут, чтобы тоже задарма хлеб не ели, астарались насчет картошки. Восенях проверить, где как поступили, истарателям дать каку-нибудь поблажку. Ну, медальку бронзову повесить, лист похвальный, либо еще что. Агубернатору, укоего окажется по губернии больше всех картошки, ябы самой высокой награды не пожалел. Вот если так-то зря мужиков напужать да поманить богатых наградами, так увас годика через три картошки-то будет завались.
  Царь даже удивился.
  —Не знал,— говорит,— что ты такой умный,— рассудил все до тонкости. Очень даже превосходно. Быть по сему,— икулаком по столу ахнул, аж подсвечники заскакали. Потом картофельному министру инаказал:
  —Ты мне кутрему заготовь указик, как он говорил, по полной форме. Да наперед ему покажи. Пущай проверит хорошенько, чтобы не напутать чего, апотом подай мне подмахнуть. Авы, митрополиты, состряпайте каку-нибудь штуковинку из священных слов. Да позаковыристее, чтобы мужик вздыхал, абабы слезами уливались. Вас этому не учить. Только пошевеливайтесь. Ато, язнаю, зады-то вы насидели, еле ворочаете. Завтра уменя чтоб эту свою бумажку разослать! Ко мне сей уж не лезьте. Не разумею явваших славянских словах, по французскому да немецкому меня обучали.
  Пермский губернатор вэто время за царскими креслами стоял ивесь разговор от слова до слова слышал. Как только царский пир кончился, губернатор на тройку— да скорее домой. ВПермь. Гнал, конечно, по-губернаторски, ямщиков илошадей не жалел. Однако до Перми дорога не ближняя. Губернатор иобмозговал, как ему ловчее всех остальных губернаторов обставить исебе царскую награду за картошку получить.
  Так он рассудил. Пермский, осинский да оханский при большой реке живут. Тут всяких пришлых много. Сфальшивить никак нельзя. Живо раскумекают, иконфуз может выйти. Екатеринбургский, тагильский, кунгурский— там опять заводов много. Мастеровщина, народ дошлый, отчаянный. Чуть что— могут бунт сделать. Верхотурский, соликамский иладно бы, да земли уних мало иместа холодные. Авот шадринский, камышловский да ирбитский всамый раз. Земля уних есть, живут на усторонье, грамотных, окромя попа да писаря, по всей волости не найдешь. Что угодно им напиши, все сойдет.
  Вот губернатор инадумал вте уезды— внаш-то край— царску грамоту вовсе не допущать, апослать свою бумажку ивтой бумажке по-другому прописать. Потом-де, как осенью картошку считать, будут, кому дело, вкаком уезде она росла, лишь бы по моей губернии.
  Вот ладно. Приехал домой, согнал со всего города переписчиков ивелел им по всем волостям внаш край бумаги писать. Тоже будто по форме сделал: по царскому-де велению, по синодскому благословению приказываем вам картошку садить вобязательном порядке по осьминнику на каждый двор. Исемена чтобы свои были. Кто не посадит, тот будет вполном ответе, вплоть до каторжного, акоторые мужики постараются больше указанного посадить, тем награда будет. Ведь что стервец выдумал!
  Пришла, значит, эта бумага вволости. Вычитали ее мужикам, те только руками охлопали: «Как так? Откуда столь картошки взять на семена? Кто даст?»
  Оно ито смекнуть надо. Это по нонешним временам— ито по осьминнику на двор никогда не посадить, атут где же? Картошку только-только разводить стали. Убогатых мужиков ито ее маленько было, аубедняков разве что на поглядку. Сумление тут наших отцов ивзяло. Не может того быть, чтобы царь такой манифест написал. Писаря это взятки вымогают. Ну, что делать? Пошли кпопам: вы-де грамотны, объясните. Апопы на ту пору бумажку от митрополита получили кводин голос запели:
  «Иван Креститель впустыне картошкой питался, пресвята богородица картошку завсегда садила, Христос смалых лет огороды копал. Сади, православны, картошку, на земле от нее польза, на том свете награда».
  Мужики им, конечно, объясняют, попам-то: «Не про то разговор— садить али не садить. Всяк бы от картошки не отказался, да где семена взять на целый осьминник? Нет ли тут подмены царского манифесту? Немысленное дело столь картошки на семена добыть».
  А попы заладили свое: «Аки да паки, сади, братья, картошку: на земле польза, на небеси спасение».
  Ну, старики, видят: дело фальшивое. Не иначе попы списарями сговор сделали ибумага подложная. Абыл уних служивый какой-то. Он еще на француза ходил ивсе страны сквозь прошел. Старики кнему: солдат дело разберет. Бутылку, конечно, на стол: «Научи, сделай милость!» Солдат-от уж вовсе старенький был, однако водки хлебнул иобсказал нам дело.
  —Завсегда,— говорит,— царски манифесты золотыми буквами пишутся. На манифесте царское имя ставится— Александр либо Николай, асбоку палка. Чтобы помнили, значит, что царь. Снизу опять печать сургучна на шнурочке подвешена. Попы-де беспременно должны каждый царский манифест знать. Потому эти манифесты по церквам хранятся, под самым престолом. Аесли попы не показывают,— значит, бумага фальшива. Их, попов-то, испытать надо. Аиспытание тоже умеючи делать. Бить али там за волосья таскать никак не годится. Потому уих сан препятствует. Инадо их чистой водой испытывать. Спущать, например, вколодец, аеще лучше того прорубить на реке две проруби да на вожжах из одной вдругу ипродергивать. Продернуть испросить: «Покажешь бумагу?» Ну, который не согласен, опять продернуть. Покажут тогда!
  Нашим старикам эти речи справедливы показались. Ито сказать: где взять картошки на целый осьминник? Немысленное дело! Вот они, старики-то наши, сговорились по деревням, сграбастали своих попов иповели их кречке испытывать. Ну, где речки маленьки, там вколодцах.
  Вот стой поры унас попов водолазами изовут. Поучили все-таки их старики, как подо льдом нырять. Не всякий живой остался. Захлебнулись которые.
  Ну, астариков наших сам царь отблагодарил. Нагнали солдат спушками идавай всякого хватать да пороть. Потом уж разбирать стали: смутьянов, дескать, подавайте; агде их возьмешь, коли поголовно все выполнить губернаторскую выдумку не могли? Тогда иприсудили каждого десятого выпороть, сквозь строй прогнать. Многие от этой прогулки вземлю ушли, агубернатор, который всю эту штуку настряпал, сам теперь старался, чтоб поблажки кому не сделали. Награду за это получил, как за усмирение бунта. Вдолге уж распознали, вчем главная причина икто ее заводчик. Ну, тогда губернатора всохранное место взяли— всенаторы перевели, апопы на наших же стариков сплели, будто они такие дураки были, что картошку садить за грех почитали.
  Оно, конечно, по кержацким местам, может, ибыли такие разговоры, только это кнашим старикам не подходит. Под заводами жили, табачишко не то что покуривали, аивноздри набивали, чего бы им картошки испужаться! Брехня это, чтоб дурость свою прикрыть. Известно, начальство не любило вдураках ходить, вот ипридумали, будто мужики по темноте своей бунтовали, аначальство старалось, как бы им лучше сделать, учило картошку садить. Запретили все-таки дразнить поркой тех, кои пострадали да живы остались.[Про «водолазов» - Первый краткий вариант этого сказа относятся к1936 году иопубликован всборнике «Дореволюционный фольклор на Урале», Свердлгиз, 1936г. Позднее был переработан П.Бажовым вразвернутый сказ. Опубликован вжурнале «Огонек», №16, 1951г., уже после смерти писателя.]



  На том же месте

  Когда случается бывать вдавно известных местах, неизбежно укаждого встают впамяти образы людей, скоторыми здесь встречался, говорил, работал ижил годами. Истранным кажется порядок этого архива памяти.
  ККЗ(3) + Cu(2)S= БА(1) (Аналог химической формулы. Цифры вскобках— нижний регистр. Текстовый формат не передает.— прим. ск.) Такая формула оказалась на полях старой записной книжки-календаря.
  Где писано, по какому поводу— забылось основательно.
  В обычных условиях ито трудно вспомнить условную пометку через десять —пятнадцать лет. Атут где же!
  В годы войны иреволюции укаждого отложилось впамяти столько яркого, что прежнее, дореволюционное, совсем потускнело ипорой безнадежно стерлось.
  Формула все-таки кажется занятной. Усиливаюсь разобраться вней, но ничего не выходит.
  Только пуск Гумешевского завода открыл ящичек памяти, где хранилась эта крупинка прошлого.
  Вспомнилось отчетливо, до мелочей. Перед революцией этот рудник давно уже был безлюдным, заброшенным полем. Вблизи его чадил маленький серно-кислотный завод Злоказова.
  Отработанная вода, без всяких отстойников, спускалась через речку Железенку вСеверский пруд. Северчанам после длительной, идорого стоившей тяжбы удалось добиться официального запрещения Злоказову спускать воду без ее очистки или обезвреживания.
  И вот стой поры на старом руднике появился человек, которого вскоре прозвали «безвредный старичок».
  Работа унего была столько же простая, сколько бессмысленная. Он должен был время от времени бросать вотработанную воду кислотного завода лопатку извести. Омере лопатки ему было сказано:
  —Какую сделаешь.
  А число определено сприближением:
  —Штук десять— пятнадцать вчас.
  Старик был точным исполнителем. Чтобы без часов не ошибиться всчете, он придумал свой прием. При каждом отбивании часов на конторской каланче нагребал из большого закрытого ларя вмаленький ящик пятнадцать лопаток извести, постепенно сбрасывал ее, апри следующем отбивании часов встряхивал остатки инагребал ящик вновь.
  Толку от этого было немного. Рыба дохла попрежнему, но жаловаться уже было нельзя: меры принимались. Старик, разумеется, не хуже других понимал никчемность своей работы, знал, что никто за ним ине думает следить, но все-таки выполнял ее средкой аккуратностью. Когда над его работой смеялись, он говорил:
  —Наше дело какое? Так ведено.
  Площадка старого Гумешевского рудника, даже вгоды ее полного безлюдья, мне кажется живой. Стоит увидеть или только вспомнить оней, как память немедленно выведет толпу теней из семейных преданий, из рассказов иличных наблюдений. Тут выплывает много образов— враждебных идружественных, печальных изабавных, жутких, отвратительных. Ивсе-таки на первый план все отчетливее выступает безыменная фигура «безвредного старичка».
  Так ивидишь— сидит он, сухощавый, ссеребряной бородкой ивыцветшими глазами, среди унылого рудничного поля, вблизи старой обрушившейся шахты ибез улыбки методически сбрасывает деревянной лопаткой известь вречку Железенку.
  —Наше дело какое? Так велено.
  В один из моих приездов на Гумешкй мы стоварищем ребячьих лет расположились как-то неподалеку от «безвредного старичка».
  Не видались давно. Оба изменились, стали взрослыми. Яуже не первый год учительствую. Он— рабочий кислотного завода, давно харкает кровью.
  Сладковато-тошнотворный, дым кислотного смешивается судушливо-вонючими клубами, которые, не переставая, густо лезут из высокой трубы ватер-жакета. Медленно ползет этот тяжелый дым всторону леса, который уже заметно покраснел ичахнет.
  —Вишь, сволочи, что делают!— кивает мой приятель на ватер-жакет.— Ведь газ-от этот для нашего дела самый дорогой, аони им воду травят да лес портят. Апочему, думаешь?
  И, не дожидаясь моего ответа, объясняет:
  —Хозяева разные. Сговориться не могут.
  Потом задумчиво прибавляет:
  —Может, тут ихимия есть, только особенная. Сразу ее не разберешь…
  —Какая это?
  Мой приятель оживился и, понизивши голос, стал быстро гнать слова:
  —Вот видел наше дело? Сыплют сверху молотый колчедан. Он тебе горит сам, без дров. Дым вкамеру идет. Известно— горит сера идым серный, авкамере так устроено, что брызги воды есть. Мелкие, размелкие. Вот из газу иэтих брызгов кислота ивыходит. Ну, крепкой водки сверху пущают маленько. Митраты называется. Чтобы, значит, скорее вода сгазом соединялась. Это, брат, понять хоть кому… Очень даже просто. Аты мне вот какую химию разъясни… Слыхал про каслинских Злоказовых?
  —Ну как же. Известные кабатчики. Три брата. Сперва башкир обставили, землю уних за гроши купили, потом винокуреньем занялись. Главный завод вЧеркасиуле, вВоздвиженке стекольный. УПетра еще суконная фабрика вАрамили, уФедора большой пивной завод.
  —Вот, вот, эти самые! Теперь Федор-от, наш здешний хозяин, баронетом Англии каким-то сделан. Чин, сказывают, очень большой, выше генеральского. Асчего это? Не за пиво, поди? А? Все кабатчиком был, акак занялся колчеданом— сейчас же баронет. Тут вот химия иесть! Каки-таки митраты подпущены, чтобы из Каслинского кабатчика английского баронета сделать? Разберись-ка вот…
  И верно. Казалось непонятным, почему один из Злоказовых получил звание, которое ему как будто ни скакой стороны не подходило.
  На полях записной книжки тогда ипоявилось кабалистическое сокращение беседы ККЗ(3) + Cu(2)S= БА(1). Читал его тогда так: Каслинских кабатчиков Злоказовых трое сприбавлением сернистой меди равняются одному баронету Англии.
  Справлялся потом остатуте звания баронета.
  В наших словарях значилось, что звание баронета дано в1611 году. Давалось тому, «кто снаряжал за свой счет не менее 30 колонистов для заселения Ирландии, особенно провинции Ульстер (Ольстер.— пр. ск.), или жертвовал на те же цели 1000 фунтов стерлингов. Сначала число баронетов было ограничено двумястами, но теперь это ограничение, атакже посвящение взвание баронета за деньги более не существуют».
  Выходило, что Злоказов… снаряжал колонистов вИрландию.
  Только это было мало похоже на правду.
  Федор Ликсеич, сколь помнится, человек был сырой, достаточно красноносый исовсем малограмотный. Едва ли даже знал про Ирландию, ауже опровинции Ульстер наверняка не слыхивал.
  Крестьяне Каслинского района ибашкиры ближайших кбывшим злоказовским владениям волостей тоже не помнят, чтобы кто-нибудь из них отправлялся вИрландию.
  Да ипоздновато было вдвадцатом веке заниматься там колонизацией.
  Разве вот какая Ирландия ближе была. Вместо Улъстера всего-то англичанам, может быть, надо было снарядить разведку на речку Зюзельку ина Дегтярский рудник, ипотом от своего имени начать разработку. Тогда дело другое.
  Именитое купечество всегда любило отечество… продавать хоть оптом, хоть врозницу. Иуж Злоказова этому учить не приходилось. За хорошую цену что угодно мот продать, ауж сернистую медь Сысертской дачи тем более.
  И все шито-крыто. Завод злоказовский, рабочие местные полевские исеверские, административный итехнический персонал тоже свой— уральский. Со всех печеней старается, развивает «отечественное производство», араспоряжается всем английский капитал исовсем безответственно.
  Вот тут по-иному увидишь и«безвредного старичка», что на речке Железянке, знай, свое твердил:
  —Наше дело какое? Так велено.
  Только встарое время идругие люди были на Гумешках. Иначе никакой перемены жизни не вышло бы.
  Летом нынешнего года мне пришлось побывать на Гумешевском руднике. Унылое безлюдье отсюда ушло. На каждом шагу видишь группы людей. Чаще всего это пока геолого-разведчики истроителя, реже— шахтеры. Преобладают молодые лица, но немало истариков.
  Работа ведется вразных местах обширной рудничной площади. Сначала пошли спредседателем РИКа (Революционный исполнительный комитет —местный выборный орган самоуправления впервые годы советской власти.— пр. ск.) взглянуть на строительство нового копра над самой старой шахтой. Дорогой, как это часто бывает, втаких случаях председателя остановили вопросами иутянули вдругую сторону. Устарой шахты оказалось тоже пусто. Строители ушли на приемку материалов, иоколо копра стоял сухощавый старик ссеребряной бородкой иуже —выцветшими глазами. Внешнее сходство собразом из воспоминаний было поразительное. На том же месте стоял такой же старик исмотрел на копер.
  Но стоило сним заговорить, как впечатление сразу изменилось.
  На вопрос: «Сторожем здесь?»— старик ответил:
  —Нет, любопытствую, как строят.— Исейчас же ответил на свой вопрос:
  —Ничего будто, атолько ошибочка есть. Есть ошибочка! Скоба жидковата. Надо настоять, чтобы покрепче.
  Дальше разговаривать не пришлось. Старик поспешно стал спускаться по кривой извилистой тропинке кгрудам железной руды, которая сдавних лет лежит всамом низком месте рудника. Там какой-то приземистый широкоплечий человек выворачивал кайлом старые деревянные брусья.
  Начала разговора не было слышно, но скоро он перешел вкрик, ислова старика доносились отчетливо.
  —Начальство не видит, так итащить? Ты впечке истопишь, алюдям, может, это знак!
  —Кто меня поставил? Атот ипоставил, кто сказал: береги народное добро!
  Когда приземистый человек заковылял всторону криолитового завода, старик еще крикнул:
  —Ты уменя эту дурость забудь! На руднике дрова добывать! Народное! Не тронь!
  Когда яуходил срудника, то еще раз слышал издали этого старика. Он горячо спорил со строителями копра над старой шахтой. Доносились обрывки фраз.
  —Так велено? Аесли ты ошибку видишь? Тогда как?
  —Главный инженер? Ну что ж, иглавному инженеру сказать можно!
  —Единоначалие. Не спорю. Атебе разве дела нет?
  На вопрос, что это за старик, председатель РИКа, шагавший на этот раз рядом, ответил, как осамом обычном:
  —Пенсионер один… Советский старик…[На том же месте - Сказ напечатан всокращенном варианте всборнике «Уральские были», Свердлгиз, 1951г. под заголовком «Сложный химический процесс». Имеется более полный вариант, опубликованный всборнике «Урал медный», Свердлгиз, 1935г. сзаголовком: «Под знаком синего тумана». Текст, приведенный внастоящем издании, отличается от обоих вариантов более обобщенным характером подачи материала. Это уже не очерковая запись, асказ-побывальщина.]



  Медная доля

  Родная мне дача Сысертского горного округа северной частью вытянутого рукава смыкалась сдачей Ревдинских заводов около горы снеобычным названием— «Лабаз».
  Мне впервые удалось побывать здесь всамом начале столетия. Году так во втором, втретьем. Случилось это неожиданно и, может быть, поэтому запомнилось крепко.
  С Крылатовского рудника хотел попасть на гору Балабан, но пошел по просеке впротивоположном направлении. Почувствовав ошибку, стал поправляться, «спрямлять» и, как водится, вовсе сбился. По счастью, набрел на двух парней, которые прорежали сосновый молодняк. Парни, услышав, где япредполагаю Балабан, сначала посмеялись, потом ревностно, перебивая один другого, стали объяснять дорогу. Один, видимо, не очень поверил, что японял, ипосоветовал:
  —Ты лучше пройди-ка по этой просеке еще сполверсты. Там старая липа пришлась, аот нее вправо тропка пошла. Заметная тропочка. Не ошибешься. По этой тропке иступай прямо на гору Лабаз. Там унас вкараульщиках дедушка Мисилов сидит. Он тебе твой Балабан как на ладошке покажет. Ина Волчиху поглядишь, если охота есть. Старик унас не скупой на эти штуки. Ислов унего сдобрый воз напасено, да все, понимаешь, золотые. Сним посидеть хоть введро, хоть вненастье не тоскливо.
  Предложение показалось заманчивым. Захотелось своим глазом посмотреть на этот удаленный клин заводской дачи, где кобычной сосне иберезе заметно примешивалась липа. Сдетских лет, когда еще жил вПолевском, слыхал от взрослых, что там имеется «заводское обзаведение для сидки дегтю, аподале такое же обзаведение от Ревдинских заводов». Из разговоров на Крылатовском узнал, что около этих двух дегтярок, Полевской иРевдинской, какие-то чужестранные вземле роются, медь ищут, усамого озера Ижбулата.
  С вершины Лабаза открывался обычный для нашего края тех лет вид: всхолмленная лесная пустыня справильными квадратами вырубок, бесформенными покосными участками иредкими селениями. Ксеверу, совсем близко, высилась гора Волчиха, кюгу, километрах впятнадцати, тот самый Балабан, куда мне надо было итти.
  Старик Мисилов оказался подвижным, приветливым человеком, из таких, которые немало видели всвоей жизни илюбили об этом рассказывать. Новому человеку старик обрадовался исейчас же подвесил над костерком свой полуведерный жестяной чайник. Беседа завязалась легко. Говорили оразном, абольше всего, конечно, обезработице, которая гнала рабочих снасиженных мест. Старик, помню, пожаловался:
  —Троих сыновей вырастил, дочь замуж отдал, ана старости ивгости сходить не ккому. Все разбрелись. Недавно вон меньшак письмо отписал своенной службы, из городу Чимкенту… «Благослови, тятенька, на вторительную остаться, потому как по вашим письмам понял: дома жить не учего». Большак опять на Абаканские заводы убрался, асредний, Михаиле, вслесарке пристроился вБарнауле-городе. Идоченьку свою свнучатами проводил. Мужик-то унее при Дугинской мельнице машинистом поступил. Эти поближе, конечно, авсе не дома.
  Помолчав немного, старик стал рассказывать осебе:
  —Родами-то яиз деревни Казариной. ССысертской стороны, смедного, значит, боку. Унас там медных рудников не слышно, все больше железо да другие руды. Да ипо деревенскому положению мне бы на земле сидеть, адоля пришлась руднишная, ивсе смедного боку. Вмолодых еще годах оплошку допустил: барского жеребенка нечаянно подколол. Ну, барыня меня иугнала вПолевую, атам, известно, вГумешевский рудник спустили. Годов пятнадцать эту патоку полной ложкой хлебал. Знаю, сколь она сладка. Как воля объявилась, из рудника выскочил, апривычка эта подземная со мной же увязалась. Сколько ни посовался по разным работам, актому же пришел: стал руду добывать. Придумал только других хозяев поискать, поумнее здешних. Вот ипоходил вту сторону,— указал он на Волчиху,— не меньше трех сотен верст прошел. До самых Турьинских рудников доходил. Ивту сторону,— указал на Балабан,— верст, поди, сотни две наберется. Карабаш-гору поглядел довольно. Добрых хозяев, понятно, нигде не нашел, ана горы пожаловаться не могу. Везде богатства положено: сзакатного боку медь, свосходного— железо. Только моя доля, видно, медная пришлась. Всю жизнь
на закатной стороне ворочал. Теперь вот на старости втихое лесное место попал, адоля от меня не уходит. Слышал, поди, что итут люди появились, вземле дырки вертят, медь щупают. На мое понятие, ищупать нечего, бей шахту— непременно медь будет. По уклону вижу. На той же стороне хребтины, как наши Гумешки, Карабаш, Калата, Турьинские. Как тут меди не быть? Ее по здешним местам без меры положено. Вот хоть эта гора, на которой мы стобой балакаем. Она Лабазом зовется. Апочему так? Может, вней одной столько богатства, что целыми обозами вывози! Не одна, поди, деревня вроде нашей Кунгурки прокормиться могла бы.
  Старик вздохнул:
  —Эх-хе-хе! От этакого-то богатства люди не умеют себе крошек наскрести, на сторону бегут!
  Потом, указав на горную цепь, добавил:
  —Ивезде, понимаешь, такое. Заберешься на горку повыше иувидишь эту тройную хребтину. Ни конца ей, ни краю. Ивезде середовину-то камнем зовут. Хорош камешок! Только всему народу вподъем. Ачто Демидовы, Турчаниновы ипрочие тут ковырялись, так это пустое. Вроде земельных червяков— прошли идырки не оставили. Взять хоть наши Гумешки. Первый по здешним местам рудник. Начало, можно сказать, медному делу. Полтораста годов из него добывали, адумаешь, все выбрали? Копни-ка поглубже. Там ивнукам иправнукам осталось. Говорю, по всему боку медь, астого боку опять железо идругие руды. Золотишко тоже, оно, конечно, ипо закатному боку есть, да только взять его мудрено, потому смедью сковано.
  Эти рассуждения старого горняка показались забавными, авышли похожими на пророческие слова. Старик Мисилов ошибся лишь вразмерах. Из-под горы Лабаз теперь вывозят медную руду не обозами, ацелыми поездными составами. Поселок около этой горы тоже не походит на деревню. Это городок, считающий свое население десятками тысяч. Не ошибся старик иотносительно Гумешевского рудника. Там бурение показало огромные запасы медной руды. Может быть, и«медный бок» не сказка.[Медная доля - Напечатан посмертно вжурнале «Огонек», №16, 1961г.]



  Дорогой земли виток

  По порядку говорить, так сТары начинать придется. Река такая есть. Повыше Тобола вИртыш падает. Справой стороны. При устье городок стоит. Тарой же называется. Городок старинный, ани про него, ни про реку больших разговоров не слышно. Жилье, видишь, втой стороне редкое,— иславить, как говорится, некому. Амеж тем река немалого весу: лес по ней сплавляют, ипароходы сдавних годов ходят. Мелконькие, конечно, ине во все время, атолько по полой воде.
  Мне все это за новинку показалось, как сам-то из других мест. Смолодых годов ипо сей день работа моя по угольным шахтам. Прирожденный, можно сказать, угольщик, атут оказался на этой самой Таре, впартизанском отряде. Как это вышло, рассказывать долго, да иречь не отом.
  Отряд был маленький. Только что начал собираться. Вначальниках унас ходил Федор Исаич. Пожилой уж человек, из унтер-офицеров старой службы, араньше, сказывают, слесарем был не то вОмске, не то вКуломзинском депо. Из пришлых, кроме нас двоих, был еще один смосковского какого-то завода. Звали этого парня Вася Стриженый Ус. Сибиряки, видишь, по тому времени усы-бороду вполный рост запускали,— укого как выйдет, аэтот обиходил себя— брился иусы коротенько постригал. По грамоте он унас вроде политрука был, апотом, слышно, ввоенкомы вышел. Жив ли теперь,— не знаю. Справиться бы, да фамилию так ине узнал, апо прозвищу разве доберешься. Хороший парень. Любили его. Остальные, конечно, из тамошних крестьян были. Из бедноты больше. Ну, исредняк тоже подходить стал. Возраст был разный, апро обученье военное иговорить не приходится. Были ифронтовики, были итакие, что винтовку до того вруках не держали. Ну, иохотники были. Из таких, что пулю никогда мимо не пустят. Абольше всего было лесорубов да сплавщиков. Народ, надо сказать, на редкость крепкий, терпеливый да изворотистый.
  Пока были глубокие снега, отряд наш держался взаброшенной смолокурке. Туда без лыж не пройдешь. Лыжи ибыли главной нашей силой. На лыжах наши нежданно-негаданно для колчаковцев появлялись вдальних деревнях, делали там переполох, отбивали оружие иуходили. Главной заботой отряда тогда было добыть побольше оружия ипатронов. Скормежкой тоже было туговато, но все-таки лучше. Лосиное мясо добывали охотой, ахлеб доставали через надежных людей из двух деревень.
  С таянием снегов стало гораздо хуже: лося уж не добудешь да вдеревни дальние не проберешься. Пришлось переменить место остановки. Наши деревенские дружки вэто время как раз передали, что по первой воде до Займища побежит пароход за оружием ипатронами, которые будто бы там хранятся. Нам такой случай пропускать было нельзя, потому как недостача оружия ипатронов нас больше всего вязала. Перекочевали ктарскому берегу вглухом месте ирешили тут покараулить.
  Так ивышло. Только Тара очистилась ото льда, как вверх пробежал маленький пароходик. Шел он сторожко, гудков не давал имимо деревень старался проскользнуть либо ранним утром, либо вечером. Видно, что идет он неспроста, таится. Значит, не зря говорили, что за особым грузом.
  Из леса мы видели этот пароходишко. Вроде катера он, только колесный. Местные жители объяснили:
  —На таких пассажиров не возят. Это подрядчики по лесному делу на таких по полой воде везде шныряют. Посадка, видишь, мелкая. Такой может теперь туда пробраться, куда потом ина лодке не просунешься. Судовой прислуги на нем не больше четырех человек: штурвальный,— он для важности капитаном зовется,—механик, кочегар да матрос. Авсе-таки слодок его, поди, не возьмешь. Подготовку надо сделать.
  Командир наш сперва посомневался:
  —Простоим тут неведомо сколько!
  Плотовщики все-таки его сразу уговорили:
  —Не беспокойся! Вода, видишь, слабая. Того игляди, на убыль пойдет. Пароходу-то назад поторапливаться надо, ато застрянет на все лето. Дня через два непременно должен обратно пройти.
  —Коли так,— решил командир,— делайте подготовку, как лучше, аявпехоте служил,— не умею спароходами обходиться.
  Плотовщики изанялись. Первым делом пригнали из деревни две лодки. Потом вузком месте реки сделали завалы: стого идругого берега свалили несколько сосен вершинами вводу. Сходовой стороны прикрыли завалы кустами тальника,— будто подмоина скопилась. Из толстых бревен приготовили сплоток, чтобы лычагами перетягивать его сберега на берег. Для верности вузком проходе забили еще десятка два жердей внаклон против воды. Концы срезали срасчетом разбить пароходные колеса. Вту весну никто сверху лесу не сплавлял, иможно было не бояться, что тяжелый плот своротит всю эту загороду.
  На деле вышло даже лучше, чем предполагали. Штурвальный, видно, понадеялся проскочить меж кустов под берегом иналетел на завал да так ловко, что наши сразу заняли палубу. Штурвального, который ухватился за оружие, сбросили вТару.
  —Прохладись, коли ты такой горячий на хозяйское добро!
  В трюме оказалось шестеро охранников из мобилизованных. Они побросали винтовки. Словом, обошлось все гладко, но вместо ожидаемого оружия ипатронов оказались пушнина, плиточный чай, сколько-то голов сахару итри мешка пшена. Тобольский купчишка, надо думать, обманул своих: насказал им вскладе оружия на Займище, асам думал, как бы вывезти свой товар. Теперь этот купчишка стоял около мешков спушниной ибормотал:
  —Не при чем ятут, товарищи! Вовсе не при чем! Подневольный человек… Что мне велят, то иделаю.
  —Оружие есть?—спросил его один из наших.
  —Что вы, что вы, товарищи! Какое уменя оружие. Хозяин, правильно сказать, велел мне оборужиться, да янаотрез отказался. Раз не военный человек, соружием обращаться не умею, на что мне оно. Да ине согласен якровь проливать…
  —Вишь, разговорчивый, стерва!— удивился подошедший кнему отрядник.
  —А ну, показывай!
  В это время мешки спушниной зашевелились. Их сейчас же раскидали. Под мешками оказалось трое связанных по рукам ипо ногам сзабитыми джебагой ртами. Двое мужчин, одна женщина.
  Первой освободили от веревок женщину. Это оказалась старуха такого большого росту, что редко встретишь, да ипо глазам приметная. Волосы, понимаешь, седехоньки, брови тоже, аглаза черные иблестят, как вот антрацит визломе. Смотреть даже втакие глаза беспокойно,— будто ты что неладное сделал.
  Старуха выхватила клок джебаги изо рта, отплевалась, откашлялась ишагнула всторону купца.
  —Завертелся, пес? Подневольным прикинулся, ана деде кто? Не по твоему ли наущенью связали нас, будто мы оружие утебя растащили? Вот иобъясни теперь, вкотором месте утебя оружие было ина кого ты его припасал?
  Потом совсем по-другому объяснила нам:
  —Кабы такой склад на деле был, давно бы его нашли ипередали, кому следует.
  Купчишка, знай, машет руками на старуху итвердит одно:
  —Ведьма, она. Шаманка. Не верьте ей, не верьте!
  Тут двое других освобожденных заговорили:
  —Точно, хозяин он. На Займище унего скупка пушнины, асклада оружейного не было. Только ибыло оружия, что ссобой привозил: магазинка на пятнадцать зарядов да два револьвера. Вмашинном отделении, надо думать, спрятал. Туда бегал.
  —Азапасные патроны вон втом мешке,— указала старуха.
  Магазинку, револьверы ипатроны нашли. Суд над купцом был короткий: вТару. За ним же идвоих охранников. Про них освобожденные водин голос говорили:
  —Собаки хозяйские. Все вынюхивали да норовили каждого укусить. Инад народом измывались. Пушнину иденьги рвали.
  Только покончили сэтим делом, из деревни прибежали двое подростков. Сыновья нашего деревенского дружка Степаныча. Запыхались оба, друг дружку перебивают, торопятся рассказать:
  —Конные внашу деревню наехали… По избам сплетями ходят… Про вас допытываются…
  —Когда были, сколько человек?
  —Тятя сейчас из лесу прибежал… Велел сказать… Рота за ними идет… Апоручик уних тот самый, который кнам по порке приезжал… Счерными усами… Распушены, как укота… Идва уних пулемета… Один со сковородкой… Тятя забыл, как его зовут… Адругой— «максим»…
  —При «максиме» пулеметчиком Филька Храпов… Из нашей деревни…
  —Большой дом… Умостика который…
  В нашем отряде хоть прибавилось оружия, но патронов было мало. Приходилось уходить влес. Выслали всторону деревни небольшой заслон истали готовиться котходу. Пушнину переправили на другой берег, запрятали там вкустах инаказали ребятам:
  —Скажи отцу— пусть приберет, как можно станет. Пароходик оттянули на глубокое место изатопили по трубу. Сплоток иодну из лодок пустили по реке врасчете, что деревенские переймут. Самое же привычное дело. Мало ли несет по воде. Другая лодка была степанычева. На ней велели ребятам задержаться на реке до вечера. Будто целый день рыбачили. Чтоб на правду походило, сак им оставили идаже рыбы сколько было влодку набросали.
  Двоим освобожденным дали винтовки. Четверых бывших охранников итроих из судовой прислуги приняли вотряд, но оружия не дали.
  —Будете вроде нестроевых, адальше поглядим,— сказал командир.
  Старуху он сначала хотел отговорить:
  —Ты бы, бабушка, шла вдеревню. Сказалась бы проходящей. Иду, дескать, вгород свнучатами повидаться. Ато куда тебе снами по лесам шататься.
  Старуха это выслушала, да иговорит:
  —Худо, милый сын, придумал. Худо. Кто же из здешних берегом вгород пойдет, когда сплыть можно, илодка там дороже, чем ее тут купить. Да изнают меня по всей Таре иТартасу ивТобольске тоже. Пес-от тот не зря меня спеленал. Выкрыться перед своими хотел. Вот, дескать, это иесть ходячая зараза. Бродит везде да мутит народ. Всем наговаривает, будто большевики ладно придумали, что без хозяев легче исветлее станет жить.
  —Ну, дело твое,— согласился наш Исаич.— Только на нас не пеняй, коли тяжело придется, как годы твои немолодые.
  —Об этом,— отвечает,— печали нет. По лесам-то бродить привычна. Не всяк молодой за мной угонится, вместа кругом знаю не хуже доброго охотника. Может, пригожусь еще этим. Кровь остановить могу, травами да мазями людей пользую. Ввоенном деле мало ли случается, что человеку пособить надо. Вдосужий час исказку могу сказать. Послушаешь— не похаешь.
  —Ну-ну,— улыбнулся командир,— зачислена на все виды довольствия всанчасть отряда «Северный боец».
  Так вот ипоявилась внашем отряде первая женщина— рослая, могутная старуха, спронзительными глазами. Ни раньше, ни позднее не слыхивал ятакого имени. Звали ее Кумида. Думали сперва— раскольница либо какой другой нации. Но тоже не подходило: не молитвенница ипо-нашему говорила без всякой оплошки.
  С самого начала бабка услужила отряду. Она посоветовала:
  —Слушай-ка, начальник! Коли силы увас нехватка, давайте-ка сведу вас под лесную ушиту. На меж-полдень, видишь, место посуше пошло. Верст через двадцать там ивовсе горки пойдут. Тайга там вурман клином врезалась, автайге по моховому болотцу буревал прошел. Полянка не полянка, авсе-таки чистенькое место. Ежеля руки стопорами приложить, так ивовсе ладно устроить можно. Заберись на эту полянку, ине то что пулеметом, пушкой тебя не доймешь, аты постреливай без урону.
  И от Тары не больно далеко. Вслучае опять поохотничать можно.
  Бабке поддакнул один охотник:
  —Верно сказывает. Про полянку не знаю, атаежный лес втом месте близко подходит.
  Кому вэто вникать не доводилось, тому— что бор, что парма, что урман, что тайга— все лес, ана деле разница есть, ине маленькая. Про бор да парму тут говорить не стану, аурман от тайги большую отличку имеет. По урману не то что пешему, аиконному пробираться просто. Там всегда прогалы есть. По-сибирскому гривками зовутся. Ну, атайга— лес сплошняком. Через такой не скоро продерешься.
  Вот ктакому сплошняку ипривела нас бабка Кумида. Все оказалось, как она говорила. Наши лесорубы живо руки приложили: кое отвалили, кое подчистили, ивышло становище, хоть костры ночами запаливай. Дороже всего, что ивода тут. Болотная, правда, апить все-таки можно.
  На другой день конники колчаковские по нашему следу добрались, да семь винтовок потеряли. Ну, патронов уних тоже маловато было. Только по две запасных обоймы.
  Поручик сротой тоже подходил. Унего хуже вышло. Он, видишь, сперва, для устрашенья видно, две пулеметных ленты израсходовал почем зря,— по таежному лесу. Анаши охотники вответ пулеметчиков сбили. Втом числе иФильку Храпова кончили. Тогда поручик решил, видно, нас измором взять, обложил наш таежный угол цепью. Только нам это вполгоря, потому хлебных припасов унас дней на десять было, вода есть, инаши посменно отдыхали укостров, атем приходилось маяться на холодной апрельской земле. Да упоручика итем было хуже, что народ насильно мобилизованный, анаши по ночам кричат:
  —Кому надоело за буржуев воевать, переходи кнам. Винтовку дулом книзу— примем. Кто больше патронов принесет, тому веры больше.
  Кончилось тем, что наш отряд пополнился, апоручик состатками роты еле ноги уволок, ипулемет унего— со сковородкой-то— отбили. По тому времени это штука немаловажная была. Потом, как опять на Тару вышли,— про нас заговорили: «У них пулемет есть», исредняки, которые все еще взатылках чесали, как быть?— стали один по одному подходить кнам. Наш Исаич уж заподумывал, не пора ли на городок ударить.
  В военном деле конечно, не без урону. Были унас убитые ираненые. Вскоре мы все узнали, что бабка Кумида-лекарка знатная. Как-то унее иперевязка всегда найдется, имази, ипластыри. Питье тоже из разных трав варила. Прямо сказать— полная аптека. Да еще что! Раньше яне верил этому, атут воочию увидел,— могла она кровь останавливать. Коли рана верховая, по мякоти, бабка оголит это место на руке ли, на ноге, уставится на раненого глазами иначнет наговаривать. Слова будто ласковые, аглазами так ибуравит, так ибуравит. Глядишь,— кровь иостановится. После того перевяжет бабка рану натуго идаст своего питья, от которого человек сразу заснет. Спит долго. Выспится, день-два сперевязкой походит,— издоров.
  Дивились мы этому. Васю нашего спрашивали, очем тут сила. Ну, он говорил, что слова тут не при чем, асила вбабкиных глазах. Ими она человека покоряет, заставляет верить, что он здоров. Может, верно это, атолько мне больше такой, штуки видеть не доводилось.
  Сказки бабки Кумиды тоже слыхал. Она их сказывала без балагурства, без шуток-прибауток, абудто на деле так было. Ну, скажем: почем тобольскому купцу медвежья шуба обошлась, какой цветок укрестьянского начальника всаду вырос, как работник из хозяйского дома кривду выгонял. Послушаешь,— будто дело прошлое, аподумаешь,— как раз тебе это исейчас надо. Вася Стриженый Ус эти кумидины сказки всвою книжечку записывал.
  —Беспременно,— говорил,— надо эти сказки напечатать. Очень они полезные.
  Напечатал ли,— это сказать не могу. Искал ятакую книжечку. Охота было по ней ипро Васю узнать. Ну, не нашел. Своих ребят идругих высокограмотных спрашивал,— не знают. Унашей клубной библиотекарши— она по этому делу старуха дошлая— справлялся, тоже говорит,— не видала. Мне самому эти сказки, пожалуй, не рассказать. Одна только покрепче вголову запала. Эту ирасскажу, как умею.
  Вася Стриженый Ус— яуж это говорил— из москвичей был илюбил про Москву рассказывать ивсегда ктому сведет, что надо, дескать, этот город на особой примете держать. Раз так-то разговорился, абабка Кумида тут же была. Послушала-послушала, да иговорит:
  —Хорошо,— Васильюшко, сказываешь. Послушать любо. Только иное слово иза обиду почесть можно.
  Вася даже всполошился:
  —Какая обида? Вчем?
  —Авот послушай нашу сибирскую сказочку, тогда испрашивать не станешь.
  Мы, которые при разговоре случились, поддакнули:
  —Скажи, бабка Кумида.
  Она истала рассказывать.— Итут впервый раз помянула про свои родные места.
  —Родом-то ясдальней реки, сАмура. Если отсюда пойти, так раза втри дальше, чем до Москвы. Здесь жилья не густо, авнашей стороне итого меньше. Ну, все-таки русский народ живет. Идальше нашего места городки ипоселки есть Вот ты ипойми, на что глядя, народ втакую даль забирался. Стань распутывать, до Москвы доберешься. Малыми ватагами, чуть не водиночку люди шли содной надеждой,— Москва поддержит. Про нашего вон Атласова так рассказывают.
  Жил этот Атласов еще при царе Петре. Какого он роду-племени, про то не ведаю, азвали Володимиром ипо делу видать,— вСибири родился, потому как смолодых годов вслужбу попал при Якутском городке. Каким-то случаем он грамоте разумел, апо тем временам это редкостью было. При грамоте он ивыслужился вмаленькие начальники при якутском воеводе.
  В Москве Атласов не бывал, но много слышал про нее от бывальцев. Знал ито, что есть там площадь,— Красная называется. Самая главная, не то что для Москвы, аидля всей нашей земли. Про нее от бывальцев еще вот что узнал.
  Старинные люди твердо обычай держали: коли случится кому содного места вдругой город уходить, так непременно должен этот человек взять ссобой хоть горсть родной земли. Берегли эту горстку.
  В Москву, конечно, люди со всех сторон шли. Кто по ремеслу, кто по торговле, кто по ратному либо еще какому делу. Многие заживались тут до смерти. Аумрет человек,— куда землю, которую он вмешочке на гайтане носил? Если родня хоронит, так эту землю вмогилу бросит, аесли родни нет, провожать некому, то эту землю тоже зря не выбрасывали. За бесчестье это считалось. Надо было эту горстку земли нищим передать сособым наказом: «Прими-ка сденежкой изахорони счестью». Унищих опять свой обряд велся. Выйдут на Красную площадь, поклонятся во все стороны ираскидают ту землю сприговором. Когда знают, из какого места земля, непременно про это помянут. Волошская там либо черкасская, двинская ли рязанская, либо сибирская, акогда не знают, просто окажут— «неведомой стороны». УВолодимира от этих разговоров изапало мечтанье одно. Смечтаньем, понятно, квоеводе не пойдешь, он иподал челобитную: хочу-де на восход солнца податься, поглядеть пустопорожние земли, есть ли там народы какие, чем земля богата инельзя ли ее под высокую государеву руку прибрать.
  Воевода,— может, он из бояр был итолько отом идумал, как бы поскорее кродовым землям воротиться,— прочитал челобитную инакинулся на Володимира:
  —За такое челобитье велю тебя под батоги поставить. Вишь, что придумал. Ибез того бояр неведомо куда на воеводства садят, аты захотел еще дальше их загнать.
  Ну, Атласов не поддался.
  —Коли ты,— говорит,— батогами грозишься, так ятоже стобой по-другому заговорить могу. Закричу вот нужное слово, так не обрадуешься. Своей спины не пожалею итебя на плаху приведу.
  Воевода тут сразу присмирел, аот своего все-таки не отступился. По-иному отнекиваться стал. Нет, дескать, денег, чтоб походы этакие снаряжать, да ислужилых людей отпускать из городка не ведено. Мало ли случай какой может быть. Аколи тебе пришла такая охота, снаряжай поход своим коштом, зови охочих людей, аямешать не стану.
  И что ты думаешь? Извернулся ведь Атласов. Уподьячего какого-то денег занял. Наобещал ему, конечно, дорогих мехов. Да еще купцу кабальную дал запись. Купил припасу, охочих людей набрал ипошел сними, куда ему думалось.
  Сколько он вдороге бед натерпелся, отом иговорить много не надо. Иголодал, иобмерзал, ипод ножами своих ватажников стоял, как они требовали: «Поворачивай домой». Самый ему близкий человек есаул Лука Морозко итот говорил:
  —Верно, Володимир, поворачивать домой надо. Земель вон сколько поглядели, мехов понабрали… Чего еще? Послушайся, ато может вовсе худо случиться: убьют.
  Тут вот Атласов исказал своему верному помощнику:
  —Эх, Лука, Лука! Не таким, видно, яродился, чтоб за богатством гнаться. Дорогие меха, сам знаешь, подьячему да купцу за долг пойдут. Мне другое дорого. Хочу до кромки земли дойти, отломить кусок да вМоскву, на Красную площадь. Пускай там будет земля иссамого краешка.
  С этим мечтаньем дошел-таки до самой Камчатки, Мало того. Увидел, что вроде острова пошло, так он сЛукой разделился, велел ему вести ватажников по одной стороне, асам пошел по другой. На том месте, где сошлись, Атласов памятный знак поставил исделал надпись: втаком-то году имесяце был тут Володимир Атласов стоварищами. Всего пятьдесят пять человек.
  Подумай, куда он сполусотней забрался! Итолько после этого повел ватагу вобратный путь. Тоже маяты было немало, амешок земли все-таки взять ссобой не забыл.
  Когда добрался до Якутска, там уж другой воевода сидел. Этот, видать, понятливее оказался,— сразу отправил Атласова смехами изаписями вМоскву.
  В Москве, вСибирском приказе срадостью приняли дорогие камчатские меха, акогда Володимир сказал, что он мешок камчатской земли привез, так смеяться стали.
  —Зря,— говорит,— старался илошадь маял. Земля везде земля. Кчему ее сместа на место перевозить.
  Володимиру это обидно показалось. Ну, все-таки смолчал, апро себя подумал:
  «Что ни говорите, апо-своему сделаю».
  В Москве уАтласова хлопот-то вышло больше, чем он думал. Вприказе, видишь, за меха сильно ухватились, асрасчетом туго пошло. Выдали Атласову девятнадцать рублев да товару на сто рублев приговорили отпустить. Атласов видит,— не сходится дело, придется ему за свою-то маяту еще вкабалу купецкую итти, подал челобитье самому Петру. Уцаря вту пору как раз эта самая заваруха со стрельцами была. Не до того ему, чтобы челобитье разбирать по сибирским делам. Все-таки велел прибавить столько же рублями итоварами, авприказе Атласова укорили:
  —Что ты нас зря срамишь. Мы, поди-ка, тебя, казацким головой сделали. Чего еще надо? Головой-то ты вот как прокормишься.
  Атласову этакий расчет не по душе, да что поделаешь, коли до царя больше добиться нельзя. Решил домой ехать, аомешке скамчатской землей не забыл. Втот день, как уезжать, ранехонько вышел на Красную площадь, помолился на Василия Блаженного, поклонился Кремлю истал раскидывать из мешка землю, асам приговаривает, как молитву читает:
  —Государыня наша, площадь Красная, прими ты на веки вечные землю камчатскую. Пусть втебе, как своя, лежит, ничем не разнится.
  Сделал так-то, ивроде ему веселее стало. Как проходил мимо Сибирского приказа, ухмыльнулся:
  —Бобры да куницы разлиняются, не найдешь их, аземелька камчатская до веку вМоскве останется.
  По горькой своей судьбине Атласов не доехал на этот раз до Камчатки. ВСибирском приказе, верно, назначили его казацким головой ивелели дорогой звать охочих людей. Атласов инабрал ватагу вТобольске. Сними идальше пошел, да, на свою беду, на сибирской уж реке набежал на дощаник какого-то купца. Нагружен этот дощаник пушниной. Атласов полюбопытствовал, что за меха, ивидит,— из самых высоких сортов. Втом числе икамчатские бобры есть, аих сдругими не смешаешь. Тут Володимира взяло за живое: «Мы маемся— голов на жалеем, акупцы маются— карманы набивают». Выхватил он саблю, да иобъявил:
  —Было наше, стало твое, атеперь опять наше!
  Захватил, значит, дощаник, акупца отпустил. Ну, ведь не нами сказано, что купец от своего сундука не отпустится, пока душу не вытрясешь. Так же иэтот. Перед ватагой атласовской слова не сказал, акак добрался до Тобольска, такой вой поднял, что вМоскве слышно стало.
  Кончилось это тем, что Володимир со своими тобольскими ватажниками втюрьму попал. Не один год просидел. Потом его вспомнили иопять начальником послали вКамчатку. Там он исмерть принял. Свои же зарезали, коим он не давал государскую пушнину по купецким рукам рассовывать.
  Так вот,— сказывают,— когда Володимир, втюрьма томился, так он одним себя утешал:
  —Есть-таки вМоскве, на Красной площади, камчатская земля, ссамого краю. Идобыл ее своим разуменьем, своим потом икровью Володимир Васильев сын Атласов стоварищи.
  Кончила бабка Кумида сказку испрашивает:
  —Понял ли, Васильюшко, нашу сибирскую сказочку?
  —Понял,— отвечает.
  —Ты ипопомни это. Про Москву нам сказывай,— слушать свеликой охотой станем. Ачто ее вровень сдругими городами ставить нельзя, это мы, коим по дальним местам жить привелось, знаем, может, лучше твоего. Вы, тамошни, когда, поди, изабываете, по каким местам ходите, амы Москву по всякому делу помним. Как говорится, затес на сосне сделал, на Москву оглянулся,— как она: похвалит ли?
  Самый бестолковый, небось, это понятие имеет, что вМоскве наш головной узел завязан, ипро то слыхал, что там, на Красной площади самый дорогой земли виток. Такого нигде больше не найдешь, потому как там крупинки со всякого места есть. Коли на такой, всякому родной, земле огни зажгут, так еще поспорить надо, кому они яснее светят: тому ли, кто близко стоит, али тому, кто на краю нашей земли живет.[Дорогой земли виток - Опубликован впервые вжурнале «Огонек», №17, 1948г. Первоначальное название сказа «Земли виток» позднее было изменено писателем. Сказ говорит опатриотической любви советского народа квеликой Москве.]



  У старого рудника




  I

  Из пяти заводов б. Сысертского горного округа Полевской был единственным, где мне не приходилось жить идаже бывать до одиннадцатилетнего возраста.
  Однако об этом заводе, который внашей семье обычно звали старым, слыхал довольно часто.
  Отец был родом из этого завода ипо паспорту числился крестьянином Полевской волости изавода. Там он, как полевской общественник, имел право на Покосный надел, но никогда этим не соблазнялся. Кжизни вПолевском заводе всегда относился отрицательно, даже снасмешкой:
  —Глухо уних. Здесь вСысерти при большой дороге живем. Чужой народ мимо ездит. Все-таки веселее, как поглядишь. Ауних кому проехать? Вгород ито по-доброму-то дороги нет. Как ехать, так игадать: то ли через Кургановку, то ли через Макаровку, то ли еще как.
  И стоянка уних вбеспорядке. Не как унас— улицы по ниточке, акто где вздумал, тут ипостроился. На Большой улице ито порядок вывести не смогли: то она уже, то шире. Водном месте ивовсе насмех сделано. Идешь-идешь— вдома упрешься… Пойдешь вдоль этих домов, да иворотишься близко ктому месту, откуда пошел. Штанами это место зовут. Штаны иесть.
  Про фабрику тамошнюю да медеплавильный говорить не осталось. Унас старье, ауних вовсе ветхость.
  Бабушка была «коренных сысертских родов», но вмолодости попала «в число обменных девок, коих отправили на старый завод для принятия закону стамошними парнями».
  Об этом «случае» своей жизни бабушка рассказывала не особенно охотно:
  —Не знаю, кчему иприменить такую штуку. Видно, полевских девок нехватало. Их, видишь, смалолетства на Гумешки наряжали, апотом по дальним рудникам да приискам рассовывали. На Кунгурку тоже порядком прудили. Как раз вте годы эта деревня заводилась. Наших девок, значит, на их место ивезли. Когда телег пять, когда больше. Не по один год это было. Как успенье пройдет, так иобъявится этот девий набор на старый завод. Сирот, конечно, вперву голову хватали. Ну, иотецких задевало. Стражников еще пошлют свозами-то, чтобы которая не убежала. Акто убежит, коли все без ума ревут. Слезная вту сторону дороженька! Слезная… Вся девичьими слезами полита.
  —То, видно, ине просыхает никогда уБольшой-то елани,— пошутил как-то отец.
  И бабушка, обычно всегда спокойная идобродушная, даже разгорячилась:
  —Постыдился бы при ребенке такое слово говорить! Не шуточно, поди-ка, дело хоть бы идевичья слеза!
  Отец откровенно сознался:
  —Так это уменя… не то слово вылетело.
  —Аты их придерживай— слова-то свои. Дело, конечно, прошлое, авсе шутить не годится. Хорошо вот яусчастливилась, согласно со стариком прожила. Так ведь это редкость. Асколько народу загинуло из-за этой штуки! Не слыхал?
  —Да ладно, мать… Знаю… Говорю— пустое слово вылетело,— оправдывался сконфуженный отец.
  Привезенная вПолевской завод таким диким способом, бабушка «приняла там закон, скем указали», прожила свыше двадцати лет, вырастила детей, но все-таки, как видно, «не вжилась». Едва ли бабушка ине была главной виновницей того, что дед, как только пало крепостничество, перешел из медеплавильщиков вдоменщики ипереселился вСысерть.
  Однако оПолевском бабушка говорила много мягче отца:
  —Завод как завод. Такие же люди живут. Только вяме против нашего пришелся. Медная гора уних— Гумешки-то эти— место страховитое, атак ничего. Лес кругом, иягод много. Кроме здешних, там еще морошка растет. Желтенькая ягодка, крепкая. Ивлесу уних не все сосны да березы, аельник да пихтач есть. Дух хороший от пихты-то. Нарочно ее кбольшим праздникам привозят. Разбросишь по подлавочью— ох, хорошо пахнет! Ну, ичесноку по тамошним местам много. Вроде огородного бутуну, только потверже будет. Весной, как он молодой, целыми мешками его таскают да солят. Впетровки, глядишь, из этого соленого чесноку пироги пекут. Славнецкие пироги выходят, только душище потом, как наедятся экого места. Прямо визбу не заходи, коли сама не поела. За это вот полевских идразнят чесноковиками. Аон на пользу человеку, чеснок-то этот. Болезнь будто всякую отгоняет. Скотских падежей уних вовсе не слыхано. Ивсе, говорят, из-за чесноку. Ну, конечно, молока весной тоже не похлебаешь. Горчит оно.
  Меня больше всего интересовала Медная гора, но ясности вэтом пункте было меньше всего.
  Отец скупо объяснял:
  —Да рудник же это. Малахит раньше там добывали. Только работали не вскрышей, как вот на Григорьевском либо на Каменной горке, ашахтами, как на Скварце. Видал ведь? Теперь эти шахты затопило. Взабросе рудник, аговорят —малахиту там еще много осталось.
  Бабушка на вопрос оМедной горе отвечала:
  —Самое это проклятущее место. Сколь народичку оно съело! Сколь народичку! Умоей-то золовушки парня всвсе внесовершенных годах гора задавила. Адевчушка ней— узоловушки-то— на этой же горе сгорела. Вовсе себя потеряла,— как без ума сделалась. Бегает да кричит, ипонять нельзя. Брата-большака умоего-то старика тоже гора изжевала. Семью осиротил. Пятерых оставил. Кум Матвей, на что здоровый мужик был, итого уродом гора сделала: плечо ему отдавила…
  После длинного перечня задавленных, изжеванных, покалеченных бабушка неизменно добавляла:
  —Вспоминать-то про это неохота. Как жили там, так вовсе вту сторону ине глядела, где эта самая Медная гора.
  По этим рассказам уменя враннем детстве сложилось самое дикое представление оПолевском заводе, как об огромной яме, вкоторой рассованы как попало дома. Вокруг ямы какой-то невиданный лес схорошим запахом. Вместо травы внем растет чеснок ижелтая крепкая ягода, которую, видно, надо раскусывать, как орех. Встороне от заводской ямы большая гора стусклым, как удавно нечищенного самовара, блеском. По форме гора похожа на лежащего медведя, вроде той медной фигурки, какую приходилось видеть на подоконнике надзирательского дома. По горе мечется босая девчонка влохмотьях идико кричит, как обожженная. Внизу стоит человек без плеча, аперед ним малахит. Тот красивый камень, который язнал тогда по черенкам двух праздничных вилок.
  С годами это представление изменилось, но все же «старый» завод продолжал казаться каким-то необыкновенным, аМедная гора даже страшной.
  Впервые пришлось поехать вПолевской завод, когда мне было одиннадцать лет. Вэтот год отец долго ходил без работы. Лишь во второй половине лета, придя домой, объявил:
  —На старый завод нарядили.
  Большой радости, однако, вэтих словах не слышалось. Из дальнейшего разговора выяснилось, что вПолевском заводе работа идет сбольшими перебоями. Мама даже усомнилась:
  —Живут же чем-то?
  —Тем иживут, что по огородам ямы бьют,— ответил отец ипояснил:— Уполевчан ведь это привычка: как есть нечего, так ипошел по огородам золото добывать.
  Этот разговор, помню, встревожил меня, но сначала эту тревогу заглушила другая мысль. По случаю вчерашней ссоры со своими близкими товарищами по улице не без торжества подумал:
  «Не обрадуются, как скажу им, что на старый завод уезжаем. Сразу, небось, запоют: „Давай мириться! Давай мириться!“ Аяим еще про огороды тамошние скажу, как там золото добывают! Пусть вперед не задаются! СПетькой ивовсе мериться не стану. Попомнит, как заединщикам носы разбивать! До крови!»
  Но эта мстительная мысль сейчас же сменилась другой— тревожной.
  «А как же там? Один-одинешенек? На старом-то заводе?»
  Петька перестал казаться таким ненавистным.
  «Он, может, нечаянно. Сорвалась рука,— мне ипопало по носу».
  Так ивышло. Все мои товарищи сейчас же безоговорочно помирились со мной, как только узнали омоем отъезде. Петька даже превзошел мои предположения. Он со свойственной ему горячностью стал доказывать, что не столько унего рука сорвалась, сколько мой нос не во-время подсунулся. Подсунулся, впрочем, нечаянно, ивинить меня вэтом тоже никак нельзя.
  Конечно, вдругое время можно было бы еще поспорить— мой нос или его рука виноваты, но тут было не до того. Кмоему отъезду Петька отнесся сособым участием ипридумал устроить по этому поводу «некрутские проводы».
  Отец уехал собратным возчиком вПолевской завод, мама стала «собираться», ауменя начались хлопотливые дни. Надо было проститься со всеми любимыми местами, выкупаться по разным уголкам заводского пруда, кой скем «додраться», кой скем помириться на прощанье. Надо было переиграть во все летние игры не только всвоем околотке, но ис«низовскими» ис«верховскими» ребятами своей улицы.
  Ходил ятогда «некрутом». Несмотря на жаркую погоду, не снимал шапки сприцепленным кней матерчатым цветком, который Петька самоотверженно стянул с«венчальной иконы» своей матери. Ивсе-таки мне не было весело. Чувствовалось, что для моих товарищей проводы были новой занятной игрой, адля меня это было действительное прощанье со всем милым идорогим. Необыкновенная уступчивость идаже «прямая поддача некруту» виграх лишь острее напоминали— акак там… на старом-то заводе?
  Ближайший кСысерти участок дороги на Полевской иСеверокий заводы был хорошо известен. Сюда летом сребятами ходил за черникой, осенью— за опятами. Втой же стороне вте годы отводились лесосеки для заготовки дров населению, иребята ходили иездили сюда сотцами. Случалось бывать идальше— до Северского завода, но лишь по зимнему пути.
  Дорога не была безлюдной, но движение по ней носило чисто заводский, производственный характер. Из Сысерти чаще шли обозы порожняка; иногда везли металлический лом для мартеновского производства Северокого завода идругие случайные грузы. Обратно из Северского везли чугун для Верхсысертского имартеновскую болванку для Ильинского листокатального завода.
  Здесь приходится сказать попутно об особенностях хозяйства б. Сысертского горного округа.
  Имея три завода (Сысертский, Верхсысертский, Ильинский) на восточном склоне Урала идва завода (Северский иПолевской) на западном склоне, заводоуправление находило выгодным для себя обслуживать переделочные заводы восточной группы чугуном имартеновскими слитками из заводов западной группы.
  Правда, Урал здесь сильно понижен, но все же это была горная дорога, притом совсем плохо сделанная. По такой дороге на лошади средней силы можно было увезти не больше двадцати— двадцати пяти пудов.
  Такая непонятная, на наш современный взгляд, переброска полуфабрикатов через Урал, на сорок— пятьдесят километров от места производства, имела свое объяснение.
  Прежде всего владелец заводов ислышать не хотел окаком бы то ни было новом строительстве. Сумма вчетверть миллиона рублей, которая ежегодно снималась сзаводского бюджета под названием владельческой прибыли, полностью расходовалась владельцем иего семьей, мотавшейся где-то за границей, азаводы должны были приспособлять производство кстарому оборудованию.
  Кроме того, многочисленные заводские перевозки были нужны заводоуправлению, как «судебный повод» вделе, которое тянулось чуть не ссемидесятых годов. Заводское население, ссылаясь на то, что посессионер не выполняет своих обязательств— не обеспечивает заводскими работами население, проживающее на территории заводского округа, требовало выделить часть земель под пахотные участки.
  Владельческие адвокаты вответ приводили подсчеты, доказывая, что население полностью обеспечено идаже не справляется сзаводскими работами. Видное место вэтих адвокатских подсчетах занимали пудо-версты перевозок истарательские работы. Первые были удобны, так как всегда можно было доказать, что часть перевозок, особенно между Сысертью иб. Екатеринбургом, производилась крестьянами, жившими вне заводского округа. Старательские же работы были итого удобнее: сколько вздумаешь, поставь,— проверить нельзя.
  Адвокат со стороны заводского населения— какой-то «дворянин Эйсмонт», вероятно тоже состоявший на службе увладельца, оспаривал эти подсчеты, апо существу затягивал дело, иположение оставалось таким же, каким оно было при крепостничестве. Население заводских поселков пользовалось лишь покосными участками, апахотной земли вовсе не имело. Заводская дача, вкоторой считалось 239707 десятин (свыше 260000га или 2600 квадратных километров), оставалась вполном распоряжении заводоуправления.
  К этому надо добавить— заводское начальство было уверено, что население, привязанное кместу домишками, покосами имикроскопическим хозяйством, не разбежится, если его еще слегка придерживать такими поводками, как перевозка иправо «искаться вземле». Последнее на официальном языке называлось правом разработки золотоносных россыпей.
  И заводское начальство не ошиблось. Население, особенно вПолевском заводе, несмотря на давнюю заброшенность этого завода, упорно держалось за родные места. Может быть, это упорство вкакой-то мере поддерживалось имногочисленными, оставшимися еще от крепостной поры легендами о«земельных богатствах».
  Люди верили вэто иждали, что «опять загремит наша Полевая», апока, руководствуясь только практикой стариков-старателей да кладоискательскими приметами, «бились вземле», переворачивая миллионы кубометров песков. Причем эти миллионы чудовищно преувеличивались владельческими адвокатами как «судебный повод». Те из полевчан, которые разочаровались впесках, «держались за лес»: заготовляли бревна, дрова идревесный уголь для соседнего Северского, аиногда идля Сысертского заводов— либо по «убойной дороге» везли чугун имартеновские слитки.
  Заводское начальство могло быть спокойно: дешевая, рабочая сила на подсобных работах ибесперебойная перевозка грузов были обеспечены. Не надо было думать ни оспрямлении, ни даже об исправлении дороги.
  Например, от Северского до Верхсысертского по прямой было не больше тридцати верст. Грузов здесь проходило больше всего. Проложить тут дорогу по просекам, сиспользованием существовавшего моста через Чусовую было совсем легко: требовалось лишь расширить просеку, перебросить пару мостиков через мелкие речушки да проканавить подсыхающую часть болота. Однако даже попытки такой не было, илюди везли груз по круговой дороге через Сысерть, делая свыше пятидесяти верст.
  Во время своей первой поездки я, разумеется, не знал того, очем написано выше. Привыкший вуральских условиях ко взгорьям испускам на любой дороге, ятогда даже не заметил, что здесь был перевал из одного водораздела вдругой. По-ребячьи лишь почуял, что после Липовского увала произошла какая-то перемена. Как будто до этого растительность была строже, суровее, аза Липовками стала мягче, кудрявее; появились бабочки неизвестной мне окраски; среди привычной зелени сосняка замелькали ибледнозеленые листья кустарниковой липы (липняка); показались первые ели.
  Крепко засели впамяти две дорожных стлани. Одна покороче, другая— ее извали Долгая стлань— тянулась верстами. Это был настил из жердей по затопляемым весною участкам дороги. Настил делался, небрежно, из жердей разной толщины, очевидно, срасчетом, засыпать этот настил сверху песком. По отдельным островкам можно было видеть, что такая засыпка ипроизводилась когда-то, но очень давно не подновлялась. Не только ездить, но иходить по такому настилу из подпрыгивающих или исковерканных жердей было трудно.
  Другое, что привлекло внимание,— это пустынность края. На протяжении сорока пяти верст имелась лишь одна приисковая деревушка Косой Брод, где был мост через реку Чусовую. Кроме этой деревушки, был еще Липовский кордон —что-то вроде станции для возчиков чугуна имартена. Этот кордон был как раз на половине пути от Северского до Сысерти.
  Чусовая, окоторой яслыхал, как оглавной реке «Полевской стороны», произвела обратное впечатление: стал вслух удивляться, зачем над такой речонкой построен большой ивысокий мост.
  Обратный возчик, скоторым мы ехали, усмехнулся:
  —Мы вот, как весной ездим, так другое говорим. Такой ли мост на этой реке надо! Того ижди,— разнесет по бревнышку. Аим что! Сами, небось, вэту пору не ездят, адо нашего брата им идела нет.
  Я прекрасно понимал, что они— это заводское начальство, привык слышать, что всегда начальство старается сделать во вред рабочим, но здесь мне показалось требование чрезмерным.
  —Над такой-то речонкой! Да унас вСысерти около Механического пруда вон какая ширь, амост меньше здешнего.
  —Не спорь-ка ты, не спорь!— вмешалась мама.— Унас ведь мост над спруженным местом, аздесь вольная река. Сама хоть не видала, аслыхала, что весной она сильно бушует.
  —Того вон места не видать,— показал возчик на далекие кусты вправо от реки.
  Я просто не поверил этому ипо-ребячьи подумал:
  «Задается своей Чусовой, атут илошадь искупать негде!»
  После Чусовского моста дорога расходилась: вправо— хорошо накатанная, даже избитая— вСеверский завод, прямо— вгору, такой же ширины, но какая-то зарастающая, похожая на зимник, шла дорога «на старый завод».



  II

  Как-то потом, вболее позднем возрасте, мне пришлось «искать по приметам» один дом вМраморском заводе.
  Знакомый кустарь, приглашая ксебе, говорил:
  —Мой-то домок легко найти. От всех он на отличку. На мраморе поставлен, мрамором прикрыт, сбоков столбы, апосредине окошко вроде венецианского. Не ошибешься, небось. Хоть не широко живу, зато увсякого на примете.
  Казалось, что найти такой заметный дом вмаленьком Мраморском поселке вовсе не трудно. На деле оказалось не так. Дважды прошел по единственной тогда улице поселка, но ничего похожего не увидел. Удивился, когда проходившая женщина показала пальцем на неказистую хибарку сединственным окошечком.
  Только приглядевшись, понял, вчем тут дело: точные приметы указывались вшутливом тоне, абыли приняты всерьез.
  Избушка, верно, была «совсем на отличку» от всех других построек завода.
  Стены были связаны не вугол как обычно, асложены встолбы, как забор. Нижние бревна опирались на подобие фундамента из обломков серо-грязного камня. Крыши привычного вида избушка не имела. Сверху настланы были тонкие драницы, ачтобы их не сбрасывало ветром, на них наворочены были крупные обломки того же серо-грязного камня, что ивнизу. Даже окошко, пожалуй, было можно назвать венецианским: ширина унего была горавдо больше высоты.
  Мой мраморский приятель, несмотря на последнюю стадию чахотки, был неизменно веселый человек. Услышав омоих поисках, он сначала расхохотался, потом стал делать шутливые предположения:
  —Искал, значит, дом на мраморном цоколе? Крышу из мраморной плитки? Вголубой тон? Окошко всажень ростом? По цоколю, поди, чеканку глядел? Самыми крупными литерами пущено: «Здесь проживает, нисколь горюшка не знает надгробных дел мастер Иван Степаныч Свешников». Авнизу, ввенчике: «Плиту делаю на совесть: живому не всилу, мертвому вовсе не поднять. Милости просим, го-го, заказчики».
  Посмеявшись над моим легковерием, уже в«учительном тоне» добавил:
  —Нет, друг, такого унас не водится, чтобы сделанный камень дома держать. Как кончил работу, так исдаешь поскорее заказчику либо вгород везешь. Там унас есть благодетели: чуть не даром принимают, асдаешь— не обратно же везти. Дома-то унас только обломки камня остаются. Этого добра девать некуда. Придумали вон на дорогу валить— мостим будто. Ну, свои-то помалкивают, акому со стороны случится проезжать по нашим дорогам, те ругаются: испортили дорогу остряком! Лошадь может ноги извести, да иколеса разбиваются.
  Кончил все-таки шуткой:
  —Вот иугоди людям! Того не понимают, что наши дороги чистым мрамором деланы. Только будто не пошлифованы ивоском не натерты.
  Этот забавный случай остался впамяти, как пример разрыва между действительностью ипредставлением, составленным счужих, неверно осознанных слов.
  Такой же— помню —разрыв получился итогда, при первом моем знакомстве сПолевским заводом.
  Все было так, как мне говорили, ивсе-таки нисколько не походило на то, как ясебе представлял.
  Прежде всего никакой заводской ямы не оказалось. Главная часть заводского поселка была расположена на довольно ровном месте, ниже заводской плотины. ВСысерти ивСеверском мы жили на улицах, которые снагорья опускались кзаводским прудам. Это создавало известный простор, осветление, воздушную перспективу. Здесь, вузких, длинных улицах, упиравшихся одним концом внасыпь плотины, казалось глухо, как вяме.
  Вскоре стало понятно, что Полевской завод можно было назвать тогда ямой ивдругом смысле, как очень глухой угол. Железной дороги вЧелябинск тогда еще не было, изавод стоял «на отрыве» от других населенных пунктов. Заметное движение было лишь между Полевским иСеверским заводами, но иэто движение было односторонним: ездили только полевчане. Туда возили уголь идрова, оттуда мартеновские слитки. По этой же дороге, через Северский завод, везли «в город» (б. Екатеринбург) готовые изделия: железо иштыковую медь. Дальнейшее направление «городской дороги» определялось мостом через Чусовую вселе Кургановском иселом Горный Щит. Через Курганову, впрочем, ездили лишь ввесеннюю пору, алетом, когда Чусовая мелела, изимой всячески «спрямляли» дорогу. Было ли тут действительно спрямление, судить не берусь. Несомненно одно, что все виды лесных дорожек одинаково не походили на тракт иодинаково выводили кГорному Щиту. Здесь обычно полевские возчики металла делали остановку на ночлег, ранним утром уезжали вб. Екатеринбург и, сдавши там груз, квечеру вновь приезжали сюда на вторую ночевку. Может быть, это был своего рода
исторический пережиток от того времени, когда обозы железа икараваны меди еще отправлялись под вооруженной охраной до крепости Горный Щит.
  Считалось, что по «городской» дороге шло движение через Полевской завод на Уфалей, Касли иКыштым, но вдействительности этого не было: туда предпочитали ездить из Екатеринбурга по тракту через Сысерть, аиз Полевского ездить вУфалей было некому инезачем.
  На запад от Полевского не было даже ипроселочных дорог. Вэтой стороне Сысертская заводская дача смыкалась снаиболее слабо освоенными участками Ревдинской иУфалейской. Все это место, свыше тысячи квадратных километров, было занято лесом, который потом переходил влесостепь по речкам Нязе иБардыму, уже Уфимской, ане Чусовской системы. Человеческое жилье вэтом лесном участке можно было встретить лишь ввиде покосных балаганов, охотничьих избушек да землянок углежогов. Взасушливые годы, когда предвиделся недостаток кормов, полевчане пробирались на нязинскую лесостепь итам «пользовались», то есть заготовляли сено, которое сбольшим трудом можно было вывезти лишь по санному пути. На Бардым ездили за малиной. Ее было так много, что заготовка носила промысловый характер.
  Тележные дороги взападном направлении, конечно, имелись, но были так трудны, что чаще отправлялись туда пешком или на верховых, ивПолевском заводе, не впример другим заводам Сысертского округа, вовсе не редкость было видеть женщину вмужском седле.
  Такой оказалась вдействительности полевская «заводская яма», где обособленно, почти не видя «посторонних», жило свыше семи тысяч населения.
  Пришлось исправлять свое представление оПолевском заводе ипо остальным разделам.
  Беспорядок впланировке улиц был больше вЗаречной части, «по горе». Вогородах старательских дудок было не видно, но вблизи заводского поселка было много перемытых иразрабатываемых песков. Пахучий пихтач оказался вкраплением всосновые леса привычного для меня вида. Чтобы найти дикий чеснок, надо было знать места, где он растет. «Крепкая ягода морошка» оказалась лишь твердоватой ине особенно вкусной.
  Фабричные здания, на мой взгляд, ничем не отличались от тех, что явидел по другим заводам округа. Обращала на себя внимание лишь работавшая еще тогда медеплавильня. Это было низенькое, похожее на большую кузницу здание снеобыкновенно толстыми каменными стенами. Вмедеплавильне было довольно темно, но все-таки на одной из стен вблизи узкого окна можно было прочитать надпись на чугунной доске. Тут говорилось, что завод основан в1702 году по распоряжению думного дьяка Виниуса.
  Помню, тогда меня очень занимало участие взаводском деле дьяка, которого яотождествлял сцерковными дьячками, но мои исследовательские попытки не имели успеха. Взрослые отмахивались от этого вопроса, как от пустякового.
  —Ну, мало ли что напишут. Может, был какой-нибудь, аможет— ивранье одно.
  Только один из моих полевских сверстников сделал удовлетворившее меня предположение:
  —Что ты думаешь? Из дьячков-то ведь дошлые бывают. Вон при здешней церкви один есть— еще зубы ему вышибли… Так он, сказывают, лучше всех блесенки мастерит. Вот иузнай их, дьячков-то! Итоже пьяница несусветная. Не лучше этого. Ввине уса-то!
  Впоследствии ямог догадаться, что мемориальная доска сименем А.А.Виниуса была чем-то вроде грачиного гнезда английских аристократических парков. Там, как рассказывал Диккенс, очень дорожили грачиными гнездами, как признаком древности парка, аздесь владельцы уральских заводов непрочь были щегольнуть один перед другим давностью своих заводов. Имя Виниуса было поставлено вовсе зря: по его приказу в1702 году было произведено лишь правительственное обследование открытого арамильскими рудознатцами Гумешевского рудника, постройка же завода началась уже при Геннине, в1724 году.
  Гораздо яснее, чем мемориальная доска, говорило окрепостной старине внутреннее оборудование медеплавильни. Особенно была заметна печь, вкоторой «томили» медь. Это был открытый сверху чугунный сосуд, вкоторый скаждой стороны проходило по шесть тонких трубок-воздуходувок. Чтобы очистить медь от нежелательных примесей, ее «дразнили»: посыпав угольной мелочью расплавленную массу идо предела усилив дутье, совали сверху окоренный, но еще достаточно сырой березовый кол. Березовый сок сейчас же вызывал бурное кипение, ипечь начинала «плеваться», «спускать пену». Когда печь «проплюется» и«медь» упореет, массу разливали по изложницам, где она иостывала небольшими плитками по полпуда (около десяти килограммов) весом (пуд=16 кг.— пр. ск.). Почему-то эти плитки назывались штыками. Втаких штыках медь ипродавалась из заводских магазинов или увозилась вб. Екатеринбург.
  Березовый кол, как оказывается, был бессилен отделить драгоценные примеси меди, но «медной пеной» все-таки интересовались. Взрослые приписывали ей целебные свойства, говорили, что она помогает при переломах, от грыжи ит.д. Ребятишки собирали остывшие металлические брызги— шарики— вкачестве игрушек именового знака. Эти шарики «медной пены» потом сортировались по величине идаже по цвету. За «пузырек» таких шариков давалось от пяти до десяти пар бабок. Выше всего ценились уребят наиболее крупные шарики сбеловатым оттенком. Говорили, что тут есть серебро, хотя это было неверно. Березовым колом, как оказывается, даже самый опытный мастер-практик мог «выдразнить» лишь такие мешавшие ковкости меди примеси, как кобальт, никель, висмут, мышьяковистые соединения, но не золото исеребро.
  И без мемориальной фальшивки даже ребенку было понятно, что вмедеплавильне все осталось таким, каким было вкрепостную пору. Так же, вероятно, дробили руду окованными железом бревнами— пестами, таким же порядком «умельцы медного литья» «варили медь», спомощью березовых кольев «спускали пену» и, выждав, когда масса «упореет», вычерпывали ее ковшами иразливали по изложницам стой же заводской маркой— цапля. Разница была лишь втом, что тогда, вкрепостную пору, здесь стояло несколько таких печей, атеперь работала, ито сбольшими перебоями, одна последняя. Наберут вотвалах Гумешевского рудника тысячу— две пудов руды, старые мастера превратят эту руду вмедные штыки, имедеплавильня закрывается на неопределенное время. Овосстановлении затопленного еще в70-х годах Гумешевского рудника даже иразговора не было. Он считался безнадежно погибшим, асним умирало имедеплавильное производство.
  Все-таки больше всего меня обманула Медная гора. Подъезжая кПолевскому заводу, япервым делом искал глазами эту Медную гору, которую так ясно представлял. Кругом завода было много обычных для Урала, покрытых хвойным лесом гор, но Медной горы не было. ВЗаречной части заводского поселка гора спускалась скалистыми уступами кречке. Уж не эта ли? Но возчик сказал, что это Думная, ипояснил:
  —Тут, сказывают, Пугачев три дня сидел, думал. Оттого Думная иназывается.
  Это показалось интересным, но все-таки— где Медная гора? На вопрос об этом возчик указал пальцем направление исказал:
  —Не видно ее из-за домов-то.
  От такого пояснения моя гора, конечно, много потеряла.
  «Какая это гора, коли из-за домов не видно! Так, видно, горочка какая-нибудь!»
  Когда же через несколько дней увидел Гумешки вблизи, то чуть не расплакался от обиды. Никакой горы тут вовсе не оказалось. Было поле самого унылого вида. На нем даже трава росла только редкими кустиками. На поле какие-то полуобвалившиеся загородки из жердей да остатки тяговых барабанов над обвалившимися шахтами. Возвратившись сГумешек, сазартом стал «уличать» отца вобмане, но отец спокойно повторял свое прежнее объяснение:
  —Яже говорил, что рудник это. Медную руду добывали. Значит, гора иесть. Всегда руду из горы берут. Только иная гора наружу выходит, аиная вземле.
  —Тоже объяснил! Что это за гора, если ее не видно!
  Бабушку ядаже укорить не мог, так как она осталась «домовничать» вСысерти. Написать ей письмо тоже было бесполезно: она была неграмотна.
  —Вот какая! Сколько раз говорил: «Давай научу читать иписать. Давай научу!»
  А она свое заладила: «Опоздала, дитенок. Седьмой десяток мне». Вот тебе иседьмой! Атеперь бы как пригодилось!
  Успокоился тем, что решил при первой встрече «как следует отчитать» бабушку за все: за Медную гору, за яму, за чеснок, за морошку. Но иэто не удалось. Ко времени нашей встречи уже хорошо понимал, кто был виноват внеправильном представлении оПолевском заводе.



  III

  Полевский завод был первым по времени иедва ли не самым многолюдным вСысертском заводском округе. Правда, вСысертской волости считалось в90-х годах свыше одиннадцати тысяч населения, но там это число приходилось на четыре поселка— Сысерть, Верхний завод, Ильинский идеревню Кашину. Здесь же волость состояла из одного заводского поселка, вкотором жило свыше семи тысяч. Северская волость, куда входили Северский завод идеревня Косой Брод, была значительно меньше: вобоих селениях этой волости не насчитывалось ичетырех тысяч.
  Между тем фабричное оборудование взаводском округе ктому времени оказалось расположенным как раз обратно числу населения заводских поселков.
  Лучше других было положение северчан. Там тогда действовали две доменных печи, одна отражательная, две мартеновских, две сварочных, одна газо-пудлинговая иодна листокатальная. Всего на Северском заводе было занято свыше пятисот человек. Впереводе же на язык сравнительных цифр это значило, что на фабричной работе был занят каждый восьмой или даже седьмой человек.
  В Сысертской части на одиннадцать тысяч населения приходилось две доменных печи, одна отражательная, восемь газо-пудлинговых, шесть сварочных, три листокатальных, две листораспарочных идве вагранки. Занято было тысяча сто рабочих, или один на каждый десяток населения.
  В Полевском же заводе на семь тысяч населения имелось четыре пудлинговых, три сварочных печи да архаическая медеплавильная, вкоторой изредка «варились крошки старого рудника». Фабричных рабочих по заводу было меньше трехсот пятидесяти, или один на двадцать человек населения.
  Понятно, что эта особенность завода сразу была заметна иодиннадцатилетнему мальчугану.
  На довольно ходовой вребячьем быту вопрос: «где утебя отец робит?», вСысерти обычно слышалось вответ: «в паленьговой», «на сварке», «под домной», «на механическу ходит», «на Верхний бегает», «листокаталем на Ильинском». Здесь же чаще отвечали совсем по-другому: «куренная наша работа», «из жигалей мы», «на лошадях робим», «на лошади колотится», «на людей вкурене ворочает», «так, по рудникам да приискам больше», «старатель он», «золото потерял: пески переглядывает», «около мастерской кормится», «охотничает по зимам-то», «ремеслишко маленькое имеет».
  Обычная втаких случаях ребячья гордость ипохвальба слышалась разве умноголошадных да углежогов, остальные говорили невесело, иногда даже спренебрежительной усмешкой, повторяя, очевидно, оценку взрослых всвоих семьях.
  В Полевском того времени, иверно, полудикую тяжелую, но относительно сытую жизнь вели лишь семьи, которые из поколения впоколение занимались углежжением. Обычно это были многолюдные имноголошадные семьи, которые большую часть времени жили влесу. Летом «до белых комаров» заготовляли сено, ивостальное время года для всех было много работы по заготовке плахи, по укладке изасыпке куч. Вработах принимали участие иженщины, иподростки. Слова: «куренная наша работа», «из жигалей мы»— означали не только профессию отца, но указывали ина личное участие вэтой «наследственной» работе. Впрочем, далеко не все подростки хвалились этой работой, чаще жаловались:
  —Кожа ккостям присохнет, как из куреня воротишься. Заморил нас всех дедушко. Ему бы только работай, апохлебать одной поземины, да ито не досыта. Аему одно далось: «Робь, не ленись! Урежу вот бадогом-то! Не погляжу на отца сматерью!»
  Положение подростков иособенно, молодых женщин, которых «таскали влес спеленишными ребятами», было, действительно, крайне тяжелое, итолько суровая власть старшего всемье могла удержать от распада эти семейные коллективы углежогов.
  О положении наемных рабочих— хоть редко, авсе-таки это бывало— едва ли надо говорить. Таким горемыкам приходилось жить впроголодь, всамых первобытных условиях и«ворочать во-всю», аплату тут ужать умели.
  Жили углежоги своей особой, замкнутой жизнью, «знались ироднились» преимущественно стакими же углежогами. Да надо сказать, что идевушки «со стороны» редко по доброй воле выходили замуж всемьи таких углежогов,— на каторжную куренную работу.
  С одним из подобных семейств «мы приходились вродстве», имне изредка случалось видеть вблизи их домашнюю жизнь. Дом был довольно просторный, с«горницей, через сени». Горницей, однако, не пользовались. Там даже печь не топили, чтоб «ненароком не заглохло имущество всундуках». Седой туда тоже нельзя было входить,— еще мышей приманишь! Пол был устлан половиками трех сортов (по числу невесток всемье), но сверх половиков были набросаны рогожи. Вгорнице стояли три кровати «в полном уборе», но никто на них не спал, шкафы спосудой, которой никто не пользовался исундуки тремя «горками». Все это было своего рода выставкой, показом, что «живем не хуже добрых людей», единственной утехой женщин, которым пришлось жить вэтом унылом доме.
  Безвыездно жили вдоме лишь старуха— мать хозяина— да его жена. Они «управлялись по хозяйству», водились смалышами, которых еще нельзя было брать вкурень, ипекли хлеб для работавших вкурене. Раз или два внеделю, взависимости от погодных условий, за хлебом приезжали. Тогда же ввозили какой-нибудь приварок: сушеную рыбу, крупу.
  Когда вся семья собиралась домой, ютились в«жилой» избе, которая тогда становилась не лучше куренной землянки.
  Непривычным казалось наблюдать вэтом доме необыкновенную строгость. Не только малыши иженщины были запуганы, но ивзрослые женатые сыновья со страхом поглядывали на отца, спрашиваясь унего даже вбытовых мелочах.
  Старик был именно тот хозяин, «который заморил всех на работе», чтоб врезультате иметь необитаемую «горницу симуществом» да полный двор скота.
  Странно было, что этот суровый старик имел все-таки слабость. Ежегодно из своего конского поголовья он продавал одну или две лошади ипокупал «необъезженных степнячков». Может быть, издесь был скопидомский расчет купить «по круговой цене» редкую лошадь, но старик сам объезжал новокупок иобращался сними куда ласковее, чем со своими семейными. Этой слабостью порой «спасались». Чтобы отвлечь внимание старика либо просто выжить его из избы, которая-нибудь из снох скажет:
  —Тятенька, аИгренька-то ровно оберегает заднюю левую?
  —Замолола! Кто тебя спросил?— цыкнет старик, но сейчас же спросит:— Кою, говоришь, оберегает?— и, получив ответ, сейчас же уходит клошадям. Оттуда уж он не скоро вернется.
  Кому нужно было поговорить со стариком, тот тоже начинал слошадей. Старик оживлялся, находил много слов, ибыло удивительно, что этот грузный идовольно неуклюжий человек говорил не овозовой лошади, аорысаке и«виноходце». Однако стоило заговорить оделе, как старик переходил на скупые ответы: «не знаем», «подумать надо», «не наше дело», «нас не касаемо».
  Строго ограниченный рамками своего хозяйства иработы уклад был обязателен идля всех членов семьи.
  —На что ему много грамоты? Научился расписаться, ихватит. По нашему делу больше не требуется,— отвечал старик на просьбы оставить парнишку «доучиться вшколе».
  —Цыть вы!— кричит он, если женщины заговорят о«чужих делах».
  —Ружье завести? Ахлыстика не хочешь? Вытяну вот, так будешь помнить: охота— не работа, под старость куска не даст.
  Даже обычных вкаждом доме удочек умальчуганов здесь не полагалось под тем предлогом, что «рыбка линьки— потеряй деньки, акто хомуты починять станет?»
  К лесной жизни илесной фантастике отношение было строгое, деловое.
  —Всякий зверь уходит, где лес валить станут, илешак жигаля боится.
  Старик даже по этому поводу рассказывал впоученье младшим:
  —Было эк-ту со мной вмалолетстве… Наслушался побасенок про девку Азовку… Аробили втот год близко Азова… Ну, ятут эту девку ипоглядел… Сейчас забыть не могу… Выполз по ночному времени из балагана, асам все вто место поглядываю, где Азов-гора… Боюсь, значит… Тут мне ипокажись, будто из горы страхилатка лезет… Космы распустила, хайло разинула да как заревет диким голосом… Ябеги-ко вбалаган да давай-ко будить тятю. Он, покойна головушка, схватил вожжи ипочал меня охобачивать, ипочал охобачивать, асам приговаривает: «Я те научу влесу жить. Яте научу Азовку глядеть!» Стой поры, небось, не случалось этого со мной. Выучил— спасибо ему— родитель.
  На вопрос, кто ревел диким голосом, старик отвечал:
  —Страх-от во мне иревел. Как родитель вышиб его вожжами, так иреветь перестал.— Иучительно добавлял:— Вот оно, значит, польза какая, во-время ума вложить!
  Такую же примерно жизнь вели идругие семьи «наследственных углежогов». Только путем самоограничения исамой беспощадной эксплуатации труда женщин иподростков они добивались известного достатка. Но таких семей, разумеется, было немного, иони казались какими то посторонними среди остального заводского населения.
  Положение тех, кто «колотился содной лошаденкой», едва ли надо много пояснять. Это была почти нищета, так как плата за провоз была снижена до предела Дело доходило до того, что из Северского завода, который находился на той же дороге, но шестью верстами ближе кб. Екатеринбургу, везли дороже, чем из Полевского. По этому поводу горько шутили:
  —Унас ведь не как улюдей: дольше проедешь, меньше получишь.
  Были вПолевском две-три мастерских, которые использовали навыки медников, камнерезов истоляров. Делали там мраморные умывальники, столики скаменной крышкой, шашки ишашечные доски из мрамора, подсвечники, письменные приборы ипрочее вэтом роде.
  Этим мастерским приходилось выдерживать жестокую конкуренцию смраморскими кустарями, которые наряду смогильной плитой ипамятниками выбрасывали на рынок то же, что делалось ивПолевском. Причем камень умраморчан был мягче, легче для обработки, ивещи выходили дешевле. Втаких условиях полевским мастерским приходилось рассчитывать только «на сорт», на высокое качество работы. Понятно поэтому, что вПолевском «кормиться около мастерских» могли лишь квалифицированные специалисты, порой настоящие художники, которые «увидели нутро камня» иумели так оправить его вметалл идерево, что он «умному говорил идураку покою не давал». Из малахита тогда делали только мелочь (броши, запонки), но рассказы опрежних мастерах-малахитчиках были живы вгруппе камнерезов.
  Разумеется, эти мастерские были вруках мелких хозяйчиков, итолько взаимная их конкуренция заставляла дорожить квалифицированными рабочими, зато положение подсобных было самое безотрадное.
  «Маленькое ремесло имеет»— чаще всего значило: сапожник, реже— портной, столяр, жестянщик, но бывали ремесленники исамые неожиданные. Производство одного из таких мне пришлось увидеть спервых же дней жизни вПолевском заводе.
  Поселились мы сначала устоляра в«задней избе», которая до осени была свободна, так как влетнюю пору хозяин работал под навесом, во дворе. Столярная работа, особенно когда работают хорошо отточенным инструментом опытные руки, всегда привлекает ребят. Немудрено, что ясейчас же стал вертеться около верстака, высказывая полную готовность «пособить дяденьке». «Дяденька» оказался не особенно приветливым ине понимал своей пользы, то есть не давал тупить инструмент, но от мелких услуг: подержать, сбегать за клеем итак далее— не отказывался. Ивот раз он говорил:
  —Слазай-ко на пятра. Там всамом углу три доски липовых. Увидишь— вовсе белые они. Которая пошире, ту испусти.
  Это уж было поручение, за которым можно было ждать предложения: ну-ко, выгладь доску рубаночком! Ябросился на лестницу ичуть не свалился от испуга, когда взлез на пятра. Там внесколько рядов на досках стояли «блюдья» счеловеческими головами. «Блюдья» походили на обыкновенные пельменные, но головы были совсем белые, как мел. Ихотя для «страху» около голов были красные пятна ипотеки, легко было догадаться, что это «не настоящие головы». Итти вдоль ряда все-таки было жутко инеприятно. Хуже всего оказалось, что на конце самой широкой липовой доски тоже стояло такое блюдо. Волей-неволей приходилось его сдвигать, исразу почувствовалось, что оно очень легонькое. Эта легковесность почему-то еще более успокоила, ия, хоть посматривал сбоку на отрубленные головы, все же спокойно сбросил доску под навес. Когда спустился, столяр лукаво улыбнулся:
  —Натерпелся страху-то?
  —Не настоящие, поди-ко…
  —То-то не настоящие! Иные большие пужаются, как нечаянно-то увидят. Акто опять плюется да матерится. На уж, построжись маленько. Сними вон кромку сдоски, да за черту не заезжай смотри!
  Это была награда за мужество, но мне все-таки теперь интереснее было узнать, что это за головы ипочему их так много. Из разговора выяснилось, что это работа младшего брата хозяина. Парень тоже был столяром, потом ушел вгород ипопал работать виконостасную мастерскую. Там он научился формовке из гипса. Сэтими новыми навыками приехал домой ирешил «хорошо заработать». Он придумал формовать голову «Ивана-крестителя на блюде». Как видно, считал это новинкой иработал «потихоньку от других». Наформовал этих голов несколько десятков ипонес продавать, но вышла полная неудача. Сначала, конечно, пошел «по начальству ибогатым домам», но нигде не покупали. Одни отказывались— страшно, другие считали грехом «держать фигуру вровень сиконами», третьи просто говорили— не надо. Словом, вышел полный провал. Служащие тоже покупать не стали, арабочие подняли на-смех «нового торгована рубленой головой». Так этот «торгован» иуехал из завода «от стыда». Потом, как яуслышал, он все-таки разбогател, но не от рубленых голов, аот «дворянских бань сженской прислугой», пока волна революции не смыла эту нечисть вместе сего банями.
  Рубленые же головы так, видно, иостались вПолевском, иугрюмый столяр устраивал себе развлечение, посылая кого-нибудь из незнающих на пятра за доской.
  Были, конечно, как ипо другим уральским заводам, «ремесленники» по изготовлению исбыту «драгоценных камней» из бутылочного стекла или «червонного золота» из медной стружки. Многие знали этих «специалистов», но сами они освоем «ремесле» рассказывали, как о«слышанном от людей».
  Было инесколько охотников-промысловиков. «Промышляли», главным образом, «зверя» (лося) идиких козлов. Последних было довольно много вюго-западной части заводской дачи. Их забивали взиму до сотни голов, ивзаводском быту нередко можно было видеть дохи из красивых, пышных, но крайне непрочных козлиных шкурок.
  Из перечисленных групп занятые перевозками (по-заводски— возчики) составляли самую большую. Еще многочисленнее была группа горнорабочих. Часть из них была занята на «казенных» (владельческих) рудниках иприисках, часть работала мелкими артелями по разработке ипромывке золотоносных песков.
  Сысертский заводской округ хоть не выделялся своей золотоносностью среди других уральских заводских округов, но все же за год сдавалось отсюда пудов до двадцати золота. Так по крайней мере значилось по заводским отчетам 90-х годов. Вдействительности, эту цифру надо было сильно увеличить, так как заводское начальство требовало сдачи золота по пониженной— чуть не втрое против государственной— цене, астаратель всячески «ухитрялся сдать на сторону», «ближе кказенной цене». При распыленности старательских артелей, изворотливости скупщиков и«добрососедских отношениях» со штейгерами, которым платилось владельцами «не очень жирно», это иудавалось вполне.
  Можно думать, что и«горное начальство» «не крепко кэтому вязалось». Всущности оно тут очень немного теряло, так как золото через скупщиков сдавалось тоже вказну. Впоследствии мне даже приходилось видеть встарых уральских газетах статьи, где предлагалось «раскрепостить старателя от посессионеров, которые отбирают унего большую часть заработка ввиде платы за право разработки песков».
  В золотоносных песках Полевского района нередко находили самородки довольно значительного веса. Причем находили их иногда вверхних— самых доступных для разработки даже мелким старательским коллективам— пластах. Это создавало известный ажиотаж, ина те участки, где оказались «счастливые комышки», сейчас же устремлялись сдругих. Сюда же откочевывала часть горнорабочих с«казенных» рудников иприисков. Все эти поиски носили более или менее случайный характер. Порой совсем зря переворачивали пески, порой заваливали горами «пустяка» «дорогую породу», иногда находили. Чаще всего это была именно находка, случайность, но многолетний практический опыт старателей тоже, конечно, содействовал «счастливым находкам». Хорошие золотые жилки «попадали» больше опытным втаких разработках людям. Объяснение тут было естественное, деловое:
  —Этот места знает. Сквозь все пески прошел. Спервой лопаты видит, положено ли тут.
  —Щегарь по плану, аэтот по пенечкам да по камешкам. Подойдет ккакому надо, загонит каелку— это место! Вот те ивесь план! Ибудьте спокойны— найдет, не ошибется.
  —Ему бы только до старой земли достукаться, атам уж он сразу разберет, как по книге.
  К такому простому ивсущности правильному объяснению нередко примешивались исоображения другого порядка.
  —Словинку знает.
  —Пособничков, видно, имеет, да нам не сказывает.
  —Втот раз вкабаке похвалялся— полозов след видал. Потому инаходит!
  —Дедушко уних на эти штуки дошлый был. Он, поди, иоткрыл всю тайность.
  Когда случалось «натакаться на богатимое место» совсем неопытному старателю, подобные разговоры отайном слове, тайной примете, тайных пособниках усиливались.
  —Не иначе, сини огонечки подглядел.
  —Сидит будто ивидит— укамня медянки играют. Цельный клубок их. Перевились все, аголовами-то друг дружку подтыкают. Он изаметил этот камешок. Копнул тут, да ивыкопнул штучку втри фунтика! Понимай, значит, какие это медянки играли!
  —На ходок, говорят, напал. От старых людей остался. Он идавай тут колупаться, да ивыгреб свою долю.
  —На ходок-от попасть, так уж тут дело верное. Стары люди знали. Зря ходок не сделают.
  Разговоры отаинственном Полозе, осиних огоньках измеиных клубках, как показателях золотоносных мест, мне случалось слыхать ивСысертской части округа, но разговор окаких-то старых людях был новостью. Это было особенностью Полевской стороны исвязано было систорией Гумешевского рудника, как идругие фантастические образы.



  IV

  Представляешь себе теперь картину прошлой жизни.
  Завод умирал. Давно погасли домны. Одна за другой погасли медеплавильни. Сбольшими перебоями на привозном полуфабрикате работали переделочные цеха. Не было ни клочка пахотной земли, ивсе-таки население заводского поселка цепко держалось за родные места.
  Сопоставляешь, как быстро пустела Сысерть во время промышленного кризиса 1900—1903 годов. Припоминаешь целые улицы заколоченных домов вСеверском заводе вначале восстановительного периода 1921— 1925 годов. Здесь же, при крайне угнетенном положении производства в90-х годах, когда на фабрике было занято лишь триста пятьдесят человек, квартиру найти было нелегко. Вчем тут дело?
  Думаешь об этом иприходишь квыводу, что главной причиной особой привязанности населения ксвоему месту был старый Гумешевский рудник, воспитанные работой на нем производственные навыки итвердая уверенность висключительном богатстве недр вблизи Гумешек.
  История этого древнейшего рудника, который в1702 году был открыт арамильскими крестьянами-рудознатцами уже как старый, заброшенный, еще не написана. По тем сведениям, которыми, мы располагаем, можно утверждать лишь, что это было первое исамое мощное залегание углекислой меди по западному склону Среднего Урала. Одно из тех мест, окотором профессор А.Е.Ферсман всвоей книге-поэме «Цвета минералов» говорит:
  «Как мишурная роскошь, вспоминается нам малахит наших медных рудников, сграндиозностью запасов которых не могло сравниться ни одно месторождение мира: то бирюзово-зеленый камень нежных тонов, то темно-зеленый сатласным отливом (Средний Урал)…»
  В приводимых вV томе «Летописи» В.Н.Шишко «Сведениях оминеральных богатствах Пермской губернии» видно, что вГумешевском руднике добывалось ивстречалось:


  Малахит. Лучистый, мелкокристаллический, почковатый исплошными массами.
  Медная лазурь. Мелкими кристаллами, наросшими на буром железняке.
  Медная зелень. Сплошными массами.
  Медный колчедан. Всплошных массах.
  Красная медная руда. Всплошном виде икристаллами, являющими иногда сложные комбинации правильной системы.
  Медь самородная. Мелкими кристаллами вформе октаэдра, наросшими на землистом буром железняке либо на плотной красной руде.
  Брошантит. Ввиде шестовато-кристаллических агрегатов имелкими кристаллами изумрудно-зеленого цвета, наросшими на плотной красной медной руде.
  Фольбортит. Чешуйками зеленовато-желтого цвета, наросшими на буром железняке.
  Халькотрихит. Волосистыми кристаллами карминно-красного цвета, наросшими на буром железняке.
  Элит. Ввиде гроздеобразных почек на буром железняке.

  Такое минералогическое разнообразие неизбежно должно было вызвать кжизни камнерезное дело как боковою отрасль. Главное же было вмощности залегания.
  Гумешевский илежавший рядом сним Полевской рудник ибыли той жемчужиной, ради овладения которой началось движение на юго-запад от г. Екатеринбурга.
  Крепость Горный Щит строилась, чтоб защищать дорогу туда ссевера, крепость Полдневая (Полдневское село) была основана для защиты сюга, аПодевской завод закладывался для использования рудных богатств «двух гуменцев», открытых близ речки Полевой.
  Строитель завода Геннин высоко ценил полевские руды. Водном из писем Петру I он, рассказывая орасходах на строительство новых заводов, обещал: «А ныне тебе бог заплатит вдруг от полевской игумешевской, такожде от кунгурских ияйвинских медных руд весь убыток скоро» («Горный журнал», 1726г., кн. 5).
  Однако этому обещанию не суждено было исполниться. Вороватые царские чиновники инемецкие специалисты вели дело все время субытком. Полевской завод выплавлял за год от 250 до 1000 пудов меди илишь впоследний год «казенного содержания» дал 4577 пудов (у Чупина в«Географическом истатистическом словаре»).
  Можно думать, что немцы, стоявшие тогда во главе завода, исами не знали ценности Гумешевского месторождения. Косвенным подтверждением этого может служить картина расхищения казенных горных заводов. Начавший это «для интересу ее величества полезное» дело разбазаривания государственных заводов немец Шемберг ухватил себе самый лакомый кусок— Гороблагодатские заводы иЛапландские медные рудники. Потом этот кусок унемецкого проходимца перехватил «доморощенный орел» граф Шувалов. За ним протянула руки иостальная «плеяда Елизаветина двора»: другой Шувалов, оба Воронцовы, граф Чернышев илейб-кампанеец Гурьев, фельдмаршал князь Репин…
  Каждый из этой «стаи славных» старался урвать кусок побольше ипожирнее. Особенно отличился граф М.Воронцов, захвативший Ягошихинский, Пыскорский, Мотовилихинский иВисимский заводы; Роману Воронцову отдан был Верхисетский завод; графу Чернышеву достались Юговские; Гурьеву— Сылвенский иУткинский ит. д.
  Среди больших дворцовых птиц, растаскивавших казенные заводы, оказался лишь один ястребок попроще— соликамский «солепромышленник ифабрикант вранге сухопутного капитана»— Турчанинов. Этот угодил царице изготовлявшейся вего мастерской медной посудой иполучил Гумешевский рудник сПолевским иСысертским заводами.
  Турчанинов не впример вельможным заводовладельцам окаэался «рачительным хозяином». Вто время как те, не заплачив казне ни копейки условленной стоимости заводов, приписали себе сотни новых крепостных, наделали дополнительных долгов иначали продавать заводы вдругие руки, этот стал быстро богатеть. Главным источником его богатства оказалось сначала медеплавильное производство на гумешевских рудах.
  Турчанинов по опыту своей прошлой работы, как видно, хорошо оценил высокие качества старых русских мастеров по меднолитейному делу. Получив всвое распоряжение Полевской завод, Турчанинов, как рассказывали вПолевском, впервую очередь привез сюда этих мастеров, атакже «своих рудознатцев ирудобоев».
  В исторической литературе мне до сих пор не удалось найти подтверждения этим рассказам, но обилие вб. Сысертском округе фамилий, прозвищ ислов несомненно северного происхождения, исключительная «однопородность» и«одноверность» населения говорят, что заселение здесь производилось не так, как вдругих заводских округах. Впроизведениях Мамина-Сибиряка, посвященных, главным образом, Демидовской иРасторгуевской части заводского Урала, атакже вромане А.П.Бондина «Лога», написанном на основе материалов по б. Тагильскому заводскому округу, нередки мотивы столкновений по национально-бытовым ивероисповедным особенностям (между «хохлами» и«расейскими», между «кержаками» и«никонианцами»). ВСысертском заводском округе, по моим наблюдениям, даже почвы для этого не было. Не помню ни одной заводской семьи, которая бы заметно отличалась от других своими речевыми особенностями, манерой постройки, бытовыми мелочами, не считая, конечно, разной степени экономического икультурного уровня. Концовские столкновения определялись исключительно территориальными признаками: мальчуганы дрались одна улица против двух соседних,
уподростков и«холостяжника» был более широкий масштаб (Зарека против Скату). Отражались иногда иразногласия производственного порядка, хотя бы вобидных кличках: жженопятики (фабричные), кроты ипескомои (горнорабочие истаратели), лесовики (углежоги) и«несчастный подряд» (возчики).
  По вере все числились православными. Восновном большинстве выполняли житейские обряды «венчались», «крестили ребят», «отпевали умерших», держали иконы, но большого усердия кцерковным делам не проявляли. Для мужчин считалось достаточным сходить вцерковь на пасхе или на рождестве да всвои именины. Излишне усердствующих презрительно звали боголизами (все божьи следочки оближет!) ибоголазами (забота есть— на бога лезть). Говели чаще старухи, реже старики, аиз молодых лишь те, кто собирался жениться или выходить замуж. (Чтоб заминки не вышло от попов! По полному, значит, закону, как полагается.) Мне как-то приходилось читать,— кажется, уК.Д.Носилова,— что руссификаторы севера считали подобное «обрядоверие» особенностью «обращенных» коми. Один такой фанатик руссификации жаловался:
  —Не разберешься, верят они или не верят. Икон не прячут, священников принимают, сами иногда вцерковь ходят, обряды крещения, венчанья, погребенья выполняют без напоминания, но все это при полном религиозном равнодушии. Так, для порядка.
  Цитата дана произвольно, как уложилась впамяти, да имнение не представляет такой ценности, чтобы приводить его со всей точностью, но оно все же запомнилось. Читая это место, невольно подумал: «Точь-в-точь как внаших заводах». Может быть, это запомнилось как обратный пример, подтверждавший уже сложившуюся мысль. Наблюдения языкового порядка— вчастности над двойными сысертскими иполевскими фамилиями, где уличное прозвище казалось русским переводом неизвестного слова,— говорили, что заводской округ, если не сплошь, то вподавляющем большинстве был заселен выходцами из северных областей. Втом числе, конечно, было немало и«обращенных», то есть насильственно окрещенных ируссифицированных коми икоми-пермяков. Иногда отметка онациональности исеверном происхождении оставалась вфамилиях: Зыряновы, Пермяковы, Олонцевы, Вологодцевы, Устюжанины. Чаще об этом можно было лишь догадываться по значению слова: Чипуштановы, Черепановы, Подкины, Наносовы, Летемины, Тулункины, Мухлынины, Талаповы ипр. Разумеется, много было фамилий иобычного типа— от производства: Валовы, Засыпкины, Кузнецовы, Ширыкаловы; от лесной жизни:
Медведевы, Зайцевы, Хмелинины; от имен иразличных прозвищ: Антроповы, Григорьевы, Савелковы, Потопаевы, Полежаевы, Потоскуевы ит. д.
  Опираясь на привезенных ссобою мастеров, рудознатцев ирудобоев, Турчанинов впервый же год владения увеличил выплавку меди более чем вдвое «против казенного содержания». Впоследующие годы выплавка все время росла икконцу первого десятилетия перевалила за двадцать семь тысяч пудов. Идальше втечение столетия эта цифра выплавки шла средней, повышаясь иногда за тридцать тысяч, аводин год (1866) даже до сорока восьми тысяч.
  При бесплатном крепостном труде полевские медеплавильни игумешевское месторождение стали золотым дном для владельцев исамой жуткой подземной каторгой для рабочих.
  Не зная процентности руды, невозможно представить объем горных работ, но, несомненно, при технике того времени он требовал очень большого количества рабочих.
  Отсюда можно сделать вывод, что население Полевского завода вподавляющей своей части впрошлом было связано сгорными работами на Гумешевском руднике. В90-х годах можно было встретить еще немало стариков, которые «до воли» и«после воли» работали забойщиками на этом руднике.
  Те же, что работали по разборке руды (дети) или «бегали ссобакой» (подростки-катали), были еще совсем не старыми.
  При широком применении труда детей, подростков иженщин работа на Гумешках прививала рудничные навыки большому числу населения Полевского завода. Не удивительно поэтому, что когда в1871 году рудник затопило, заводское население, не покидая насиженного места, занялось рудничными истарательскими работами. Понятен идругой вывод.
  О Гумешевском руднике, где втечение сотни лет гибли одно за другим несколько поколений рабочих, держались предания ирассказы чуть не вкаждой рабочей семье.
  Огромное богатство иминералогическое разнообразие, атакже то обстоятельство, что рудник ипри его открытии был старым, оставленным, вносили врассказы оГумешках элемент непонятного, чудесного. Гумешки расценивались как «самое дорогое место», но объяснить это неграмотный горняк прошлого мог только спомощью фантастики.
  Чаще всего говорилось о«старых людях». По одним вариантам, эти «старые люди» «натаскали тут всякого богатства, апотом, как наши пришли вздешние края, эти старые люди навовсе вземлю зарылись, только одну девку оставили смотреть за всем». По другим вариантам— «старые люди вовсе взолоте не понимали, толку не знали. Хотя золота тогда было много, его даже не подбирали. Потом одна девка ихняя наших кзолоту подвела. Беспокойство пошло. Тогда старые люди запрятали золото вАзов-гору, медь вГумешки вбухали иместо утоптали, как гумно сделали. Адевку ту вАзов-гору на цепь приковали. Пущай-де до веку казнится да людей пужает. Таковско ей дело!» По третьему варианту, «стары люди вовсе маленькие были». Они ходили под землей по одним им ведомым «ходкам» и«знали все нутро». Потом опять случилась какая-то «девичья ошибка», и«стары люди из здешних мест ушли, адевку скошкой за хозяйку оставили». «В какое место девка пойдет, туда икошка бежит. Когда оплошает, уши уней из земли высунутся да синими огоньками горят».
  Таких вариантов было много. Общее вних было только «стары люди» да «девка». Последняя называлась иногда Азовкой, иногда малахитницей.
  Была идругая версия сказов, где фигурировали больше «старая дорога» игоры Азов иДумная. Эту версию Сказов надо отнести скорее ккладоискательским: говорилось окладах, ане о«земельном богатстве».
  По этой версии выходило, что вблизи Поповского завода проходила большая дорога. По этой дороге шло много обозов со всякими товарами, а«вольные люди» подстерегали играбили эти обозы. Захваченное складывали впещеру Азов-горы. Эта гора, атакже Думная служили вольным людям как сигнальные вышки. Когда вольным людям пришлось уйти отсюда, они оставили при своих складах «девку Азовку».
  Положение этой «девки» определялось по-разному. Одни называли ее «женой атамана», «его полюбовницей». Другие это оспаривали: коли такая была бы, так давным-давно состарилась бы иумерла, аэта ипосейчас такая, какой была. Она вовсе из старых людей им досталась. То исидит век-веченский, асама не старится.
  Отношение «девки» кохране клада тоже изображалось неодинаково. То она была добровольной хранительницей, которая «никого близко не допустит». То она была прикована цепями вАзов-горе иотпугивала людей своими стонами икриками.
  Между прочим, эта «стара дорога», неизменно иупорно упоминавшаяся всказках окладах Азов-горы, была одним из толчков, побудивших меня рыться висторических материалах о«путях сообщения». Визданной в1838 году книге П.А.Словцова «Историческое обозрение Сибири» янашел подтверждение, относящееся кпериоду с1595 по 1662 год, то есть ко времени, когда на Урале не было еще ни одного железоделательного завода, но уже строились крепости иостроги. «Была еще летняя тропа для верховой езды, пролегавшая из Туринска, после из Тюмени через Катайский острог на Уфу по западной стороне Урала, спересечкой его подле Азовской горы».
  Дальше рассказывалось иохарактере движения. «И по этой тропе происходили пересылки воевод, внужных случаях, особенно впоследней декаде периода, исключая одного раза, когда в1594г. ведено было отряду служилых, из 554 человек состоявшему, пробраться вСибирь от Уфы степью».
  Выходил опять разрыв между представлением идействительностью. Оказалось, что те «трудные дорожки», которыми полевчане пробирались на Нязинскую степь имогли добраться до Нязепетровского завода, пролегали по местам исторической тропы— старой дороги сказов. Казалось трудным представить, что по таким местам проходили «обозы стоварами». Может быть, впрочем, тут действовала разница во времени: то, что считали дорогой вXVI иXVII веках, казалось неосвоенным местом вконце XIX века. Гораздо проще было представить, что по этой второстепенной ипоэтому менее строго охраняемой колонизационной дороге пробирались вСибирь «беглые», которые, «сбившись вватаги», превращались в«вольных людей». Возможно, что эти вольные люди инападали на «воеводские пересылы», которые могли интересовать ценностями, конями, оружием ивообще как живая враждебная сила.
  Азов вэтой части Урала самая заметная гора. На вершине голый камень, ккоторому со всех сторон близко подступает лес. Это создает очень выгодное положение для наблюдателей: оставаясь незаметными из-за леса, они на десятки верст могли видеть окрестности. Такой же голой скалистой вершиной оканчивалась иДумная гора. Легко было поверить, что обе эти горы, расстояние между которыми по прямой около десяти километров, могли служить сигнализационными вышками.
  В связи сэтим можно было даже подумать, что открытые вначале XVIII века «два гуменда промеж речками Полевыми», где, кроме рудокопных ям, оказалось «изгарины многое число, что выметывают кузнецы из кузниц», были просто остатками работы одной из ватаг, долго отсиживавшейся здесь, вудобном месте. Ведь известно же, что крестьяне Арамильской слободы задолго до постройки вэтом краю первых заводов плавили железо в«малых печах», продавали его идаже платили за это «десятую деньгу». Почему таких же «плавильщиков» и«ковачей» не предположить среди ватаги «вольных людей»? Потребность вметалле уних, конечно, была большая: идля оружия, ивкачестве товара, как укрестьян Арамильской слободы.
  Пещера вгоре Азов подходила для всех вариантов сказов. Одни говорили, что вэтой пещере ижили «вольные люди». Другие населяли ее таинственными «старыми людьми». Но ите идругие одинаково утверждали, что попасть вэту пещеру очень трудно. Ход внее так запрятан, что редкий найдет, аесли инайдет— тоже не попадет, так как пещера охраняется таинственными силами иразными страшилищами. Самым страшным хранителем кладов была «девка Азовка». Иногда эта «девка» изображалась такой ослепительной красавицей, что всякий, взглянувший на нее, «навсегда свет вглазах потеряет ивовсе без ума станет». Чтобы получить доступ коставленным впещере богатствам, надо было знать «заклятое слово», «потаенный знак», «тайное имя», итогда доступ впещеру становился свободным, там встречала гостя девица, угощала его «крепким, стоялым пивом» ипредоставляла брать из богатства, «что ему полюбится».
  Пароль, открывающий доступ к«захороненным богатствам», атакже оставленная при богатствах женщина, по моим наблюдениям, обычны для всех сказов о«вольных людях». Подобное, например, приходилось слыхать по чусовским деревням. Водном сказе, помню, паролем служили условленные слова песни на точно определенном месте. Когда это совпадало полностью, то открывался ход вскале иоттуда выходила девица-красавица, которая начинала «звать-величать, гостей привечать, про здоровье спрашивать». Когда слова песни иместо совпадали не полностью, скала тоже раскрывалась идевица появлялась, но сейчас же все исчезало. «Начнут тут люди спорить, было али не было. Спорят-спорят, идавай друг дружку вводу бросать да топить. Коли все утонут, девка опять выскочит, да изаревет по— лешачиному, аколи хоть один останется, тогда не покажется,— будто ине было вовсе».
  В сказах этого типа вполне понятен, конечно, образ женщины, которая ждет и«привечает» своих, отводит, обманывает, отпугивает идаже губит чужих. Такие женщины на судебном языке старого времени назывались «пристанодержательные женки», «воровские женки», «береговые девки», авсказах они фигурировали как красавицы, жены атаманов иэсаулов (есаулов.— пр. ск.).
  В чусовских сказах о«вольных людях» иногда упоминалась иАзов-гора, как особо охраняемое место. Очевидно, эту гору раньше знали гораздо шире, чем впоследующие годы.
  В сказах о«самом дорогом месте» тоже упоминалась гора Азов. Основанием здесь надо считать обилие ценных ископаемых по равнине около Аэова. Кроме двух (медных рудников, здесь были залегания прекрасного белого мрамора, который укамнерезов зовется полевским; здесь же, по речкам, были найдены первые вэтом районе золотые россыпи.
  По местам соткрытыми выходами сернистых колчеданов, которые Геннин, видимо, имел ввиду под названием «медного ила», всырую погоду держался густой туман особого оттенка. Этот «синий туман» тоже считался показателем богатства вземле.
  Все это, поддерживая сказы о«самом дорогом месте»— Гумешевском руднике, связывалось исАзовом. Там, говорили, ихранится главное богатство.
  В пещере Азов-горы, таким образом, сходились два направления сказов: кладоискательское, где говорилось окладах, «захороненных вгоре вольными людьми», жившими тут, вблизи «старой дороги», игорняцкое— спопыткой объяснить происхождение, вернее, скопление здесь «земельных богатств». Тут фигурировали «стара земля», «стары люди» и«тайна сила».
  Понятно, что при таких условиях сказы одного направления сближались, переплетались со сказами другого направления, иодни образы переходили вдругие. «Стары люди» получили черты «вольных людей», инаоборот. Красавица —жена атамана или «береговая девка» судебных приказов— превращается в«каменную девку», в«малахитницу», в«Хозяйку горы». Хозяйка из безразличной хранительницы «земельных богатств» превращается всознательную: одним помогает, сама показывает, облегчает доступ кбогатствам, других «отводит», обманывает или губит.
  Враждебна «Хозяйка» кбарам, начальству, всякого рода барским прислужникам, апомогает лишь смелым, решительным исвободолюбивым рабочим, которые вкакой-то степени родственны «вольным людям». Однако Хозяйка горы не сводится на роль только пособницы, соучастницы, хранительницы собранного (кладов). Нет, она распоряжается не кладами, а«земельными богатствами», ираспоряжается самостоятельно. По своему желанию может допустить разработку, может ине допустить, может спомощью подвластных ей ящериц «увести богатство», может исобрать.
  Кроме многочисленных ящериц, вподчинении Хозяйки горы еще бурая кошка. Она ходит вземле, но близко кповерхности, выставляя иногда свои огненные уши. Вкаком-то подчинении находится ихранительница «главного богатства» «девка Азовка». Иногда, впрочем, этот образ кажется не связанным собразом Хозяйки горы, но все же налет горняцкого тут остается: вперечне богатств горы упоминаются лишь золото идрагоценные камни, ане товары иоружие.
  Там, где «самое дорогое место», «главное богатство», неизбежен, конечно, иобраз змеи. Это ведь повсеместно— змея изолото связывались. «Змеиные гнезда», «змеиные места» считались верным признаком золотоносности. Это не отрицалось ивкнигах, которые по состоянию культуры XVIII века можно отнести кразряду научных.
  Так, в1760 году было издано «Обстоятельное наставление рудному делу, состоящее из четырех частей… сочиненное имногими чертежами изъясненное… берг-коллегии президентом имонетной канцелярии главным судьею Иваном Шляттером— объемистая книга,— на 294 страницы большого формата, с35-ю листами чертежей,— посвященная президенту Академии наук П.И.Шувалову, конечно, была одним из капитальных трудов своего времени. Ивсе-таки вэтом „капитальном труде“ читаем: „Что опребывании ящериц, змей итому подобных насекомых при богатых рудных жилах говорится, то хотя оное за неосновательное почитается, однако узнавание особливо при Колывановоскресенских заводах ясно доказывает, что сего вовсе опровергать не надлежит; ибо множество змей, находящихся там на горе, золотою исеребряною рудами изобилующей, от которых ионая гора Змеиною горою названа, есть явное свидетельство, что такие гады больше водятся втех местах, где золотые исеребряные руды находятся“.
  Ящерицы измеи обычного типа устарателей считались только слугами, пособниками. Среди ящериц одна была главной. Она иногда превращалась вкрасивую девицу. Это ибыла Хозяйка горы. Над змеями начальствовал огромный змей— Полоз. Вего распоряжении инаходилось все золото. Полоз, по желанию, мог «отводить» и«приводить» золото. Иногда он действовал спомощью своих слуг-змей, иногда только своей силой. Иногда роль Полоза сводилась только кохране «земельного золота». Полоз всячески старался не допустить человека до разработки золотоносных мест: «пужал», показываясь «в своем полном виде», «беспокойство всякое старателю производил», утягивая вземлю инструмент, или, наконец, «отводил» золото. Реже Полозу давались черты сознательного, полновластного распорядителя золотом: он, как иХозяйка горы, одним облегчал доступ кзолоту, указывал места идаже «подводил золото», других отгонял, пугал или даже убивал.
  Между подчиненными Полозу силами нередко упоминались его дочери— Змеевки. Сих помощью Полоз «спускал золото до рекам» и«проводил через камень». Чаще всего олицетворением Змеевок считались небольшие бронзовые змейки-медяницы. Широко распространенным было поверье, что эти змейки проходят через камень ина их пути остаются блестки золота. Иногда оЗмеевках говорилось без связи сПолозом; они считались одним из атрибутов колдовской ночи, когда расцветает «папора». Вэту ночь Змеевки вчисле прочей «колдовской живности» вились около чудесного цветка. Вспугнутые человеком, «знающим слово», они сейчас же уходили вземлю, иесли тут был камень, то оставляли внем золотой след. Если кладоискатель «не знал слова», Змеевки устремлялись на него итоже «сквозь пролетали». «Умрет человек, иузнать нельзя— отчего. Только пятнышко малое против сердца останется».
  Взаимоотношения между Полозом иХозяйкой горы были не вполне ясны. Помню, мы потом не раз спрашивали улучшего полевского сказителя дедушки Слышко оПолозе.
  —Он хоть кто ей-то? Муж? Отец?
  Старик обычно отшучивался:
  —Кслову не пришлось, не спросил. Другой раз увижу, так непременно узнаю,—то ли вродстве они, то ли так, по суседству.



  V

  В «квартире срублеными головами» жили недолго. Удалось найти лучше— на шлаковых отвалах, за рекой, усамой Думной горы, рядом сженской школой.
  Домик строился как квартира для учительниц, но так как он тогда стоял еще совсем на пустыре, то две девушки-учительницы боялись тут жить, предпочитая ютиться всамом школьном здании, где жила исторожиха. Нам ипришлось «обживать» этот «флигель при девичьей школе».
  Взрослые были довольны переменой квартиры, амне сначала показалось здесь совсем скучно.
  На шлаковых отвалах, ближе кберегу реки тянулись бесконечные поленницы дров. Тут была так называемая «дровяная площадь», где обычно «стоял годовой запас дров» для пудлингового исварочного цехов. Для охраны дров была поставлена на горе будка сколоколом.
  Нельзя сказать, чтобы вид на безлюдную дровяную площадь мог привлекать внимание одиннадцатилетнего мальчугана. Не лучше был ипустырь за домом. Правда, там по перегнившим уже навозным свалкам росли мощные сорняки, вкоторых неплохо бы поиграть «в разбойники», но играть-то было не скем. Улица-одинарка, вконце которой стоял наш школьный флигель, была какая-то совсем нежилая. Впротивоположном конце, около пруда, стояло здание заводской конторы. Через интервал— мужская школа, потом какой-то заводской склад, потом два-три домика обычного типа, новый интервал— иженская школа сфлигелем.
  Вечерами здесь было совсем безлюдно.
  —Пойдем на гору сказки слушать,— пригласил меня как-то один из моих новых «знакомцев» на новом месте. Ясначала отказался, но приятель настаивал:
  —Пойдем, говорю. Сегодня вкарауле дедко Слышко стоит. Он лучше всех рассказывает. Про девку Азовку, про Полоза, про всякие земельные богатства. Не слыхал, поди?
  Это было даже обидно.
  —Не слыхал! Да об этом, поди, все говорят! Как соберутся вечером на завалинке, так обязательно про земельные богатства разговор. Где их искать, как добыть, какой Полоз бывает, вкотором месте стары люди жили. Ну, все как есть. ВСысерти унас такие разговоры вредкость, атут их каждый вечер слушай! Надоело даже, аты говоришь— не слыхал!
  Товарищ, однако, продолжал приглашать:
  —Пойдем! Слышко занятнее всех сказывает. Ровно сам все видел. Что на Медной горе было, так он иместа покажет.
  Хотя Медная гора, как яуже говорил, больше всего обманула мои ожидания, но интерес кней был жив. Пошел стоварищем на гору истой поры стал самымэ ревностным слушателем дедушки Слышка. Даже потом, когда круг моих товарищей расширился, отказывался по вечерам от игры, чтобы не пропустить дежурство укараулки этого заводского сказителя.
  Звали его Хмелинин Василий Алексеевич, но это так только— по заводским иволостным спискам. Ребята обычно звали его дедушка Слышко. Увзрослых было еще два прозвища, на которые старик откликался: Стаканчик иПротча.
  Почему звали Стаканчиком, об том, конечно, легко догадаться, адва других прозвища шли от любимых присловий: слышь-ко ипротча (прочее). Никого не удивляло, когда кстарику обращались:
  —Стаканчик! Ты на Фарневке пески знаешь?
  —Ато нет?
  —Пойдем тогда,— тезку поднесу. Поглянется, так идругой поставлю. Поговорить стобой охота.
  —Это можно… Отчего не поговорить… Кнам сдобром, имы не схудом. Что знаю— не потаю.
  Даже официальное лицо— «собака расходчик», как его звали рабочие, при месячной выплате кричал:
  —Эй, Протча, огребай бабки! Ставь крест— получай пятерку! Не убежала утебя гора-то?
  —Гора, Иван Андреич, не собака, зря метаться не станет.
  Среди ожидающих получки смех. Расходчик делает вид, что не понял ответной насмешки, ипродолжает подшучивать:
  —Сказки там сказываешь. Только утебя идела!
  —Кому ведь это дано, Иван Андреич. Иному вон сказать охота, атолько тявкать умеет.
  Опять смех. Расходчик откровенно сердится:
  —Ты уменя, гляди!
  —На то ивкарауле держат. На людей не кидаемся, аглядеть— глядим. Недаром пятерку-то платишь.
  —Отходи, говорю… Не задерживай!
  —Это вот верное слово сказал.
  Когда старик отходит, втолпе одобрительные замечания:
  —Отбрил собаку-то!
  —Бывалый старичонко. Со всяким обойдется как надо. Переговори его!
  Таким бывальцем, «знатоком всех наших песков», ловким балагуром и«подковырой» слыл Хмелинин среди взрослых. Ребятам он был известен как самый занятный сказочник.
  Детей старик любил исними был всегда ласков.
  Старик, по-моему, был почти одинок. Знаю, что унего была «старуха», годов на десять моложе, но она больше «по людям ходила: бабничала, домовничала»… Были ли уних взрослые дети,— не знаю.
  Старик еще бодро держался, бойко шаркал ногами вподшитых валенках, не без задора вскидывал клинышком седой бороды, но все же чувствовалось, что доживал последние годы. Время высушило его, ссутулило, снизило ибез того невысокий рост, но все еще не могло потушить веселых искорок вглазах.
  Не по росту широкие плечи идлинные руки напоминали, что сила вэтом теле была раньше немалая.
  У караулки на Думной горе хорошо. Даже надоевшая дровяная площадь сдлинными рядами поленниц иширокими полубочьями воды на перекрестках кажется отсюда по-новому. Видно все— до свалившегося полена исизых пятен на стоялой воде вполубочьях, но все это уменьшилось, стало игрушечным. Особенно забавны бани по огородам за рекой. Они похожи на карточные домики.
  Радует глаз круглая, будто переполненная чаша Полевского пруда иуходящая вдаль широкая река— Северский пруд. Красивым кажется кладбище. Сгоры оно— купа стройных елей вбелоснежном кольце каменной ограды. Это единственный яркий кусок среди унылых дальних улиц сзаплатанными крышами, покосившимися столбами иразношерстными заборами. Да ивесь заводский поселок не лучше. Дома побольше, дома поменьше, авсе-таки глазу остановиться не на чем на этой низине под заводской плотиной.
  Веселей глядят лишь фабричные здания, когда там есть работа. Только приземистый почерневший четырехугольник медеплавильни всегда кажется унылым истрашным.
  В той стороне, где теперь высятся многочисленные корпуса криолитового завода исоцгородка, было видно лишь серое чуть всхолмленное поле старого Гумешевского рудника. Ближе кберегу Северского пруда прижалось несколько убогих лачужек, адальше по всему серому полю одни обломки старинных загородок да три тяговых барабана, которые издали похожи на пауков всвоих гнездах.
  Зато там, за Гумешевским рудником изаводским поселком, насколько глаз мог охватить, однообразная, но красивая лесная картина— темносиние волны густого хвойного бора. Седловатая волна выше других— Азов-гора. До нее считалось верст семь— восемь, а«может, ибольше». Острый ребячий глаз различает на вершине Азова постройку. Это охотничий домик владельца заводов со сторожевой вышкой «для огневщиков».
  На плотине «отдали восемь часов». То же повторилось на церковной колокольне. Третья очередь Думной горы. Дедушка Слышко уже взобрался на невысокий помост иждет, когда замрет последний звук сколокольни. Отбил ипохвалился:
  —Знай наших! Тонко да звонко, испать неохота! Сразу, поди, на две копейки перед конторой отсчитался.
  Не спеша сходит спомоста, усаживается на крылечке караулки иначинает набивать свою «аппетитную».
  На дровяной площади уже нет рабочих, пешее иконное движение стало редким, аеще светло, инет надобности караульщику ходить между поленницами. Самое спокойное время. Часы сказок. Человек пять ребятишек уже давно ждут, но если кто-нибудь попросит сказку, старик всегда поправит:
  —Сказку, говоришь? Сказки это, друг, про попа да про попадью. Такие тебе слушать рано. Ато вот еще про курочку-рябушку да золото яичко, про лису спетухом ипротча. Много таких сказок маленьким сказывают. Только яэто не умею. Кои знал, ите позабыл. Про старинное житье да про земельные дела— это вот помню. Много таких от своих стариков перенял, да ипотом слыхать немало доводилось.
  Тоже ведь на людях, поди-ка, жил. Ивканаве меня топтали, ина золотой горке сиживал. Всякого бывало. Восьмой десяток отсчитываю— понимай, значит! Это тебе не восемь часов вколокол отбрякать! Нагляделся, наслушался?
  Только это не сказки, асказы да побывальщины прозываются. Иное, слышь-ко, иговорить не всякому можно. Сопаской надо. Аты говоришь— сказку!
  —Думаешь, про тайну силу— правда?— возражал кто-нибудь из слушателей.
  —Ато как же…
  —Унас вшколе говорили…
  —Мало что вшколе. Ты учись, астариков не суди. Им, может, веселее было все за правду считать. Ты ислушай, как сказывают. Вырастешь, тогда иразбирай— кое быль, кое небылица. Так-то, милачок! Понял ли?
  Старик, как видно, исам «хотел считать все за правду». Рассказывал он так, будто действительно сам все видел ислышал. Когда упоминались места, видные от караулки, Хмелинин показывал рукой:
  —Вон утого места иупал…
  —Около дальнего-то барабана главный спуск был. Туда исобрались, аСтепан иговорит…
  —Теперь нету, араньше поправее тех вон сосен горочка была— Змеиная прозывалась. Данило иповадился туда…
  Коли приходилось слышать сказ второй или третий раз, легко было заметить, что старик говорил не одними итеми же закостеневшими словами. Порой менялся исамый порядок рассказа. По-разному освещались иподробности. Иной слушатель не выдержит— заметит:
  —Втот раз, дедушка, ты об этом не говорил.
  —Ну, мало ли… Забыл, видно, атак, слышь-ко, было. Это уж будь внадежде— так!
  Хмелинин сдесятилетнего возраста до глубокой старости— «пока мога была»— работал исключительно по горному делу.
  —Мне это смолоду досталось,— рассказывал старик.— Вваши-то годы явон там, на Гумешках, руду разбирал. Порядок такой был. Чуть вкакой семье парнишко от земли подымется, так его игонят на Гумешки.
  Самое, сказывают, ребячье дело— камешки разбирать. Заместо игры!
  Вот ипопал яна эти игрушки. По времени ивгору спустили. Руднишный надзиратель рассудил:
  —Подрос парнишко. Пора ему стачкой побегать.
  Счастье мое, что кдобрым бергалам попадал. Ни одного не похаю. Жалели нашего брата— молоденьких. Сколь можно, конечно, по тем временам. Колотушки там либо волосянки— это вместо пряников считалось, апод плеть не подводили ни разу. Иза то им большое спасибо.
  Еще подрос— дали кайлу да лом, клинья да молот, долота разные: «Поиграй-ко, позабавься!»
  И довольно япозабавился. Медну хозяйку хоть видеть не довелось, адуху ее сладкого нанюхался, наглотался. ВГумешках-то дух такой был— по началу будто сластит, аглонешь— дыханье захватит. Ну как от спички-серянки. Там, вишь, серы-то много было. От этого духу да от игрушек-то уменя нездоровье сделалось. Тут уж покойный отец стал рудничное начальство упрашивать:
  —Приставьте вы моего-то парня куда полегче. Вовсе он нездоровый стал. Того игляди— умрет, адвадцати трех парню нет.
  С той поры меня по рудникам да приискам истали гонять. Тут, дескать, привольно: дождичком вымочит, солнышком высушит, асолнышка не случится— тоже не развалится.
  Не изменилось положение Хмелинина ипосле падения крепостничества. Разница свелась лишь ктому, что теперь он «больше на себя старался», то есть преимущественно работал вмелких старательских артелях иреже на владельческих приисках.
  В этой полосе жизни уХмелинина был «случай», когда удалось найти крупный самородок— ввосемнадцать фунтов. Конечно, Хмелинин от этой находки не получил ничего, кроме вреда. Иначе, впрочем, ибыть не могло. Вся система прошлого, бытовое окружение ибескультурье неизменно вели кэтому. Правда, контора не отобрала самородок, не обвинила старателя, не посадила вострог, как бывало сдругими, но все-таки «находка ушла» иувела вмогилу жену Хмелинина. Постарался тут скупщик золота икабатчик Барышов. Он под покровом пьяного угара очень быстро вернул выданные за самородок деньги ивыставил пропившегося старателя из кабака.
  Бесследно этот «случай» все же не прошел. Старик, рассказывая онем, добавлял:
  —Поучили меня. Хорошо поучили. Знаю теперь, куда наше счастье старательское уходит.
  Понятно, что Хмелинин, на себе испытавший всю тяжесть «крепостной горы» ипотом продолжавший работать по горному делу, знал жизнь старого горняка во всех деталях вплоть до «нечаянного богатства». Это давало сказителю возможность насыщать сказы живыми исовершенно правдивыми подробностями.
  В 90-х годах Хмелинину было за семьдесят, ана Гумешевский рудник он попал вдесятилетнем возрасте, Приходится это на 30-е годы прошлого столетия. Тогда, вероятно, можно было встретить стариков из второго идаже из первого поколения «турчаниновских выведенцев», которыми был заселен Полевской завод. Всилу этого некоторые подробности околонизации, опервых годах работы «на новом месте» приобретают уХмелинина характер исторического документа. Если до настоящего времени не все подтверждено письменными документами, то, вероятно, лишь потому, что поиски были недостаточны.
  То же самое, вероятно, надо думать иовстречающихся всказах указаниях на «особо богатые места». Пусть горняки прошлого были технически безграмотны, пусть они считались порой сразными смешными приметами, все же их многолетний опыт, опиравшийся вдобавок на опыт предыдущих поколений, мог давать немало иценных знаний. Поэтому не удивляешься, когда читаешь:
  «По ориентировочным данным вГумешевском месторождении запасы меди превышают два миллиона тонн. Причем разведки проведены на весьма незначительной площади. По сообщению главного инженера Уралцветметразведки, Гумешевское месторождение заслуживает исключительного внимания» («Уральский рабочий» от 4 ноября 1938г. №255).
  Красногорка впору сказителя была покосным участком со следами заброшенного железного рудника. Такой оставалась она вмоем представлении, когда в1936 году воспроизводились сказы, связанные сэтим старым рудником («Медной горы хозяйка», «Сочневы камешки»). Иуж только потом, но тоже без большого удивления, узнал, что Красногорка— теперь одна из мощных разработок ценных ископаемых. Как видно, вовсе не зря старатели прошлого «кружились» около этого рудника. Своими жалкими орудиями производства они не могли добиться успешных результатов, но оценка места была правильная.



  VI

  В какой-то степени специфическим, свойственным по преимуществу Полевскому району, по моим наблюдениям, можно считать лишь опоэтизированный образ «старых людей». Вдругих районах случалось слыхать о«старике», или даже о«старце» (в последнем названии, по-моему, чувствуется отзвук старообрядчества), наделенном некоторыми сходными признаками. Этот «старик», или «старец», так же как «старые люди», «собирает богатство водно место», «ограждает заклятием», «переносит от людей».
  Остальные фантастические образы, как уж говорилось выше, не представляют собой ничего нового. Везде хранитель ихозяин золота— змей, змеиный царь; везде ему служат змеи, некоторые из змей— его дочери. Не знаю, как по Северному Уралу, но по Среднему иЮжному этого фантастического змея чаще зовут Полозом, Великим Полозом, вероятно, потому, что здесь издавна идет разговор, частично поддерживаемый натуралистами прошлого (Сабанеев, например), осуществовании особо крупного вида змеи— полоза.
  Не менее широко был известен иобраз «горной», «каменной», «золотой девки», «хозяйки горы». По всему Уралу бродил и«серебряный олень» иего разновидности «зверь (лось)— золотые рога» и«козел— серебряное копытце». Случалось слышать ио«синих огонечках», иоб «огненных ушах», ио«синем паучке»— хранителе богатства. Только этот паучок не имел дальнейшего превращения, но его лапы имели свойство далеко вытягиваться по земле, иприкосновение их кголове человека вызывало сон, переходивший всмерть.
  Упоминался и«дедко Филин», почему-то всегда вроли противодействующего Полозу, но не встречался больше образ «лисички», как всказе «Золотой волос». Можно думать, что этот образ пришел извне.
  При всей замкнутости Сысертского заводского округа впору крепостничества все-таки на горных работах были заняты ибашкиры. Об этом легко догадаться хотя бы по речевым признакам. Кроме широко распространенных слов, вроде: елань, тулаем идр., здесь были понятны итакие, как сармак (выгода, польза), камча (плеть); встречалось даже русское словообразование от башкирских корней, например, тартмачить (торговать вразнос). Понятно, что ибашкирский эпос был вкакой-то мере известен русским горнякам, иходовой вбашкирской сказке образ лисички-свахи перешел, видимо, оттуда.
  Происхождение образа Полоза— змея-хранителя золота— как-то совсем не интересовало: этот образ казался сдетства привычным. Думаю, однако, что образ пришел не от древней символики ине от морализаторских разговоров, аот внешних окружающих впечатлений. Любопытно, что вкладоискательской рецептуре рекомендовалось «подглядывать» «след Полоза», его «кольца» ввечерние часы, после чего они уходят вземлю. Купанье же Змеевок иполосканье вреке золотых кос можно было увидеть чаще всего ранним утром. Не случайно, конечно, говорилось, что сквозь камень проходила не всякая змея, алишь бронзово-золотистая медянка.
  Предположения опроисхождении образа Хозяйки горы уже высказывались. Здесь надо лишь повторить, что этот образ далеко перерос свой первоначальный. Хозяйка горы стала олицетворением мощи, богатства икрасоты недр, которые раскрываются полностью только перед лучшими представителями трудящихся.
  Образ ящерицы как воплощение Хозяйки горы достаточно ясен для всякого, кому случалось видать открытый выход углекислой меди или ее разлом. По цвету, аиногда ипо форме здесь сходство очевидное. Можно думать, что подвижность ивеселый вид ящерицы получили отражение вобразе Хозяйки горы. Недаром Хозяйка всегда изображалась очень подвижной, быстрой врешениях, большой насмешницей и«мудровальницей», которая любила потешиться не только над неугодными ей людьми, но часто ставила взатруднительное положение итех, кто ей нравился.
  Впрочем, эта сложность фантастических образов раскрывалась лишь всказах горняцкого направления.
  У кладоискателей все это было гораздо проще. Вся «тайная сила» одинаково представлялась только хранителями богатств. Задача увсех их— Полоза, Змеевок, Азовки, горной Хозяйки— была одна: не допустить человека кбогатству. Чтобы это было легче осуществить, вся «тайная сила» изображалась «самой страшной» да еще окружалась всякими чудовищами вплоть до рогатой лошади счугунными копытами ибыка смедвежьими зубами измеиным хвостом. Но даже вразговорах этого типа больше налегали на хитрость Хозяйки, ане на ее страшный вид. Такими же изображались иее слуги. Они могли завести втакое место, откуда трудно было выбраться, могли испугать бегущими навстречу огнями, могли, наконец, погубить слабыми по виду руками старухи Синюшки.
  Чтоб преодолеть все эти «страсти ихитрости», человеку надо было знать «тайность». Ксообщению этой «тайности» (секретного слова, средства, приема) исводилось основное содержание сказов кладоискательского типа.
  Совсем иную нагрузку получила «тайна сила» всказах чисто горняцкого характера.
  С помощью этой «силы» неграмотный горнорабочий истаратель прошлого прежде всего хотели объяснить себе многие непонятные явления, которые приходилось наблюдать при горных работах.
  Откуда так много богатства вГумешках? Десятки лет сотни людей надрываются над добыванием иподъемом руды, аее не убывает. Почему это? Ифантастика дает простой илегкий ответ: Гумешки— это склад, оставшийся от «старых людей», которые сюда «захоронили все богатство».
  Откуда самородки вверхних пластах?
  Те же «стары люди» разбросали или не подобрали.
  Куда исчезла золотоносная жилка?
  Полоз отвел золото.
  Как оказалось золото внутри кварца? Змеевка прошла, на ее пути иостались золотые блестки икапельки.
  Почему один рабочий гораздо «удачливее», «добычливее» другого?
  Ответ напрашивается простой: «тайна сила» помогает. Чем-то приобрел ее расположение. Но чем?
  При ответе на последний вопрос явственно выступает вторая нагрузка «тайной силы» сказов.
  Условия труда вгоре вкрепостное время были самые тяжелые. Всущности это была самая тяжелая форма каторги, из которой выхода вовсе не было. Втаких безвыходных условиях крепостные горнорабочие могли мечтать лишь опомощи со стороны непонятных им «тайных сил». Врезультате Хозяйка горы, Полоз ивсе их слуги из безразличных хранителей недр превращаются всилу, дружественную горнорабочим иопределенно враждебную противодействующую барину ивсем его прислужникам. Естественно поэтому, что втаких сказах появляется много крайне непонятного иневыгодно для заводского начальства. Сказы начинают преследоваться, ипоэтому они становятся «тайными»: их передают тайком от начальства, которое обычно изображается всказах вдовольно непривлекательном виде.
  Можно думать, что у«тайной силы» сказов была еще одна нагрузка.
  Заводское начальство крепостного времени по своей грамотности стояло не выше рабочих. Оно тоже верило всуществование «тайных сил». Поэтому рабочим иногда можно было прикрыться этими «тайными силами». Например, всказах отмечалось, что вруднике «людей не пороли». Мотивировалось это боязнью начальства лютовать во владениях Хозяйки горы. Нарушивший этот обычай приказчик понес заслуженное наказание. Причем смерть приказчика иобстоятельства, ей предшествующие, так итянут сказ кдругой, совершенно реальной концовке: «Может, рудничные сами все это подстроили иприказчика врудничную зелень затоптали, ана Хозяйку одна слава пущена». Такое же примерно положение всказе «Две ящерки». Там из рудника исчезает прикованный цепями рабочий, потом он появляется взаводе, замораживает печи вмедеплавильне ипосле этого совсем скрывается. Объясняется это чудесным содействием Хозяйки горы, но легко предположить идругое.
  «Пустить славу на Хозяйку» рабочим было выгодно ипотому, чтобы отвести от себя наказание, ипотому, чтобы поддержать иукрепить уневежественного заводского начальства суеверный страх перед «тайными силами», которые помогают рабочим.
  Хмелинин не был единственным рассказчиком «тайных сказов» своего района, но бесспорно рассказывал лучше всех, кого мне приходилось слыхать.
  Его огромный горняцкий опыт позволял ему встать выше старательских примет, поверий ивсех подобных «тайностей». Старик относился кним критически иникогда не засорял свои сказы «рогатыми лошадьми» иразной кладоискательский рецептурой. Всилу этого всказах оставалась лишь та исторически ценная часть фантастики, спомощью которой неграмотный горнорабочий прошлого пытался осмыслить непонятные ему явления геологии.
  Отбрасывая кладоискательскую шелуху, порой насмехаясь над ней, Хмелинин зато очень живо изображал «тайну силу» как сознательную помощницу рабочих, однако далеко не всех, атолько таких, кто не робел перед начальством, не унижался, не жадничал при удаче, честно выполнял свои обязательства перед товарищами по работе.
  Большой жизненный опыт, живой ум инесомненный талант художника давали Хмелинину возможность легко исвободно вводить всказы живые детали из жизни горняков, хорошо видеть ислышать героев своих сказов, втом числе и«тайную силу».
  Хмелинин говорил, что «перенял сказы от своих стариков», иэто было верно.
  Он, конечно, слыхал еще вдетстве все, что говорилось вПолевском заводе оземельном богатстве иего таинственных хранителях. Отбросив из этого материала кладоискательские «тайности» (приметы ирецепты), он принял на веру все остальное истрого его хранил. Когда, например, старику возражали по поводу «старой дороги», доказывали, что такой тут не могло быть, он все-таки отстаивал свое и, оказалось, был прав.
  Эта особенность позволяет думать, что идругие исторические детали из периода колонизации завода, из времени Пугачевского движения так же верны. Ивообще сказы кажутся историей, рассказанной крепостными горнорабочими, где отразилась не только беспросветно тяжелая жизнь горняка, но его наивная фантастика иего неясная мечта окаких-то иных временах, иных условиях жизни.
  Сказы В.А.Хмелинина никем не были записаны, иэто вполне понятно. «Настояще грамотных» взаводе тогда было совсем немного: доктор, учитель мужской школы, две учительницы мужской же школы идве— женской. Вот ивсе грамотные, кто мог произвести эту запись.
  Была, правда, еще группа заводских служащих, но она по состоянию своей культуры не могла оценить сказы по достоинству. Большинство этих служащих были или вовсе малограмотные «практики заводского дела», или люди «с хорошим почерком ибойким счетом».
  Управитель, надзиратель, лесничий были, конечно, чуть пограмотнее, но это уже было начальство, которое свысока смотрело на «старичонку-караульного».
  Этим важным людям было не понять, что «неграмотный старичонка» средкой глубиной прочувствовал ипонял жизнь горнозаводского рабочего и, как подлинный художник, сумел передать ее ивсю историю округа вобразах гораздо ярче иправдивее, чем делали это официальные историки. Да, впрочем, Хмелинин исам не стал бы рассказывать начальству или рассказал бы так, что записывать нельзя.
  Раз мне удалось, притаившись за углом, узаводских магазинов, слышать, как старик рассказывал вприсутствии начальства, иярад, что это больше не повторилось.
  Сказ о«Хозяйке медной горы» превратился втакую грубую похабщину, что мне до слез было обидно иза Степана иза Хозяйку, которые так нравились вэтом сказе. Когда сказал об этом старику, он спокойно ответил:
  —Так ведь тут надзиратель сидел. Разве при нем можно по-доброму-то сказывать? Не для них, поди-ко, это сложено, не им ислушать.
  Подобную же маскировку «худыми словами» мне приходилось наблюдать усысертского песенника-импровизатора Н.Н.Медведева. Обычно скромный вбыту и«воздержанный на язык», он всегда был нарочито грубым всвоих песенных импровизациях, посвященных барину, заводскому начальству или попам.
  Воспроизведенные по памяти, притом почти через полвека, сказы Хмелинина, конечно, потеряли ценность фольклорного документа. Неизбежно кое-что могло притти иот других сказителей иот производившего запись. Иесли даже втаком виде сказы были замечены ивызвали широкий интерес, то это лишь говорит овысокой значимости фольклора, связанного со старыми уральскими рудниками. Мне кажется, итеперь не поздно старательно собрать исамым внимательным образом обработать рассказы стариков около таких старых месторождений, как Меднорудянское, Быньговское иособенно Березовское иМурзинское. Бывшая же Турчаниновская Медная гора настоятельно требует своей полной истории.[У старого рудника - П.Бажов неизменно включал очерк «У старого рудника» во все издания «Малахитовой шкатулки», стремясь подчеркнуть всказах их реально-историческую основу. Первый краткий вариант очерка, озаглавленный «У караулки на Думной горе», вошел вкачестве предисловия уже впервое издание «Малахитовой шкатулки» (Свердловское областное издательство, 1939г.), азатем во второе («Советский писатель», 1942г.).В 1940 году П.Бажов развернул это предисловие
вбольшой очерк, широко введя материал, рисующий горнозаводский быт конца прошлого столетия. Этот вариант первоначально был опубликован вальманахе «Уральский современник», №3, 1940г. Затем, начинав стретьего издания «Малахитовой шкатулки» (Гослитиздат, 1944), очерк «У старого рудника» сопровождал все последующие собрания сказов.]


Словарь



  Объяснение отдельных слов, понятий ивыражений, встречающихся всказах

  АЗОВ, АЗОВ-ГОРА— на среднем Урале, километрах в70 кю.-з. от Свердловска, высота 564 метра. Гора покрыта лесом; на вершине большой камень, скоторого хорошо видны окрестности (километров на 25-30). Вгоре есть пещера собвалившимся входом.
  В XVII столетии здесь, мимо Азова, шла «тропа», по которой проходили «пересылки воевод» из Туринска на Уфу, через Катайский острог.
  АЗОВ-ГОРЫ КЛАДЫ— По большой дороге на Сибирь шло много «беглых», которые, «сбившись вватаги», становились «вольными людьми». Эти «вольные люди» нередко нападали на «воеводские пересылки ина купеческие обозы».
  В сказах об Азов-горе говорилось, что «вольные люди» сторожили дорогу сдвух вершин— Азова иДумной горы, устраивая здесь своего роду ловушку. Пропустят обоз или отряд мимо одной горы иогнями дадут знать на другую, чтобы там готовились кнападению, асами заходят стыла. Захваченное складывалось впещере Азов-горы Были сказы идругого варианта— «о главном богатстве», которое находится втой же Азов-горе. Основанием для сказов этого варианта послужило, вероятно, то, что на равнине уАзова были открыты первые вэтом крае медные рудники (Полевской иГумешевский) изалежи белого мрамора. По речкам, текущим от Азова, нашли первые вэтом районе золотые россыпи, здесь же стали потом добывать медистый исернистый колчедан.
  АЗОВКА-ДЕВКА, АЗОВКА— Во всех вариантах сказов окладах Азов-горы неизменно фигурирует девка Азовка— без имени иуказания ее национальности, лишь снеопределенным намеком: «из не наших людей». Водних сказах она изображается страшилищем огромного роста инепомерной силы. Сторожит она клады очень ревностно: «Лучше собаки хорошей, ипочуткая страсть— никого близко не подпустит». Вдругих сказах девка-Азовка— то жена атамана, то заложница, прикованная цепями, то слуга тайной силы.
  АИДА, АЙДА-КО— от татарского. Употреблялось взаводском быту довольно часто вразличном значении: 1) иди, подойди; 2) пойдем, пойдемте; 3) пошел, пошли. «Аида сюда», «Ну, айда, ребята, домой!», «Свалил воз— иайда домой».
  АРТУТЬ— ртуть.
  АРТУТЬ-ДЕВКА— подвижная, быстрая.
  АШАТЬ (башкирское)— есть, принимать пищу.
  БАДОГ— старинная мера— полсажени (106 см); употреблялась как ходовая мерка при строительных работах иназывалась правилом. «У плотинного одна орудия— отвес да правило».
  БАДОЖОК— дорожный посох, палка.
  БАЙКА— колыбельная песня, сречитативом.
  БАЛОДКА— одноручный молот.
  БАНОК— банк.
  БАСКОЙ, ПОБАЩЕ— красивый, пригожий; красивее, лучше.
  БАССЕНЬКИЙ(-АЯ)— красивенький(-ая).
  БЕЛЬМЕНЬ— не понимает, не говорит.
  БЕРГАЛ— переделка немецкого бергауэр (горный рабочий). Сказителем это слово употреблялось всмысле старший рабочий, которому подчинялась группа подростков-каталей.
  БЕСПЕЛЮХА— неряха, разиня, рохля.
  БЛАЗНИТЬ— казаться, мерещиться; поблазнило —показалось, посудилось, привиделось.
  БЛЕНДА, БЛЕНДОЧКА— рудничная лампа.
  БОГАТИМЫЙ— богатый, богатейший.
  БОЛБОТАЛЬ— бормотать, невнятно говорить.
  БОЛЬШИНУ БРАТЬ— взять верх, победить, стать верховодом.
  БРАТЦЫ-ХВАТЦЫ ИЗ ШАТАЛЬНОЙ ВОЛОСТИ— присловье для обозначения вороватых бродяг (шатаются по разным местам ихватают, что под руку попадет).
  ВАСЬКИНА ГОРА— недалеко от Кунгурского села, вкилометрах 35 от Свердловска кю.-з.
  ВАТАГА, ВАТАЖКА— группа, артель, отряд.
  ВЗАМОК— способ борьбы, когда борцы, охватив друг друга, нажимают при борьбе на позвоночник противника.
  ВЗВАЛЕХНУТЬСЯ— беспорядочно, не во-время ложиться; ложиться без толку, как попало.
  ВЗЫСК БУДЕТ— придется отвечать вслучае невыполнения.
  ВИННУ БОЧКУ ДЕРЖАЛИ— под предлогом бесплатной выдачи водки рабочим беспошлинно торговали водкой.
  ВИТОК ИЛИ ЦВЕТОК— самородная медь ввиде узловатых соединений.
  ВИТУШКА— род калача со сплетенными всредине концами.
  В ЛЕГОТКУ— легко, свободно, без труда, безопасно.
  ВОЖГАТЬСЯ— биться над чем-нибудь, упорно идлительно трудиться.
  ВПОТАЙ— тайно, скрытно от всех.
  ВРАЗНОС— открытыми разработками.
  ВСАМДЕЛЕ— всамом деле, действительно.
  ВСПУЧИТЬ— поднять, сделать полнее, богаче.
  ВЫХОДИТЬ— вылечить, поставить на ноги.
  ГОДИТЬСЯ— издеваться, мучить сиздевкой.
  ГАМЕТЬ— шуметь, кричать.
  ГИНУТЬ— гибнуть, погибать.
  ГЛЯДЕЛЬЦЕ— разлом горы, глубокая промоина, выворотень от упавшего дерева— место, где видно напластование горных пород.
  ГОЛБЕЦ— подполье; рундук около печки, где делается ход вподполье, обычно зовется голбчик.
  ГОЛК— шум, гул, отзвук.
  ГОЛЬЯН— болото на водоразделе между речками Исетской иЧусовской системы, которые здесь близко сходятся.
  ГОНОШИТЬ— готовить.
  ГОРА— медный рудник (см. Гумешки).
  ГОРОД— без названия всегда имелся ввиду один— бывший Екатеринбург, ныне Свердловск.
  ГОРНЫЙ ШИТ— по-настоящему Горный Щит, кю.-з. от Свердловска. Впрошлом был крепостцой, построенной для защиты дороги на Полевской завод от нападения башкир. ВГорном Щиту обычно останавливались «медные караваны». Даже вдевятидесятых годах прошлого столетия полевские возчики железа идругих грузов обычно ночевали вГорном Щиту. Вкакой-то мере это было тоже отголоском старины.
  ГРАБАСТЕНЬКИЙ— от грабастать, загребать, захватывать, отнимать, грабить; грабитель, захватчик, вороватый.
  ГРАНЬ— см. заводская грань.
  ГУМЕШКИ (от старинного слова «гуменце»— невысокий пологий холм)— Гумешевский рудник. Медная гора, или просто Гора— вблизи Полевского завода. Одно из наиболее полно описанных мест со следами древних разработок, богатейшее месторождение углекислой меди (малахита). Открытые в1702г. крестьянами-рудознатцами два гуменца по речке Полевой начали разрабатываться позднее. Одно гуменце (Полевской рудник), около которого Генниным в1727г. был построен медеплавильный завод, не оправдало возлагавшихся на него надежд; второе (Гумешевский рудник) свыше сотни лет приносило владельцам заводов баснословные барыши. Оразмере этих барышей можно судить хотя бы по таким цифрам. Заводская цена пуда меди была 3 р. 50 к., казенная цена, по которой сдавалась медь,— 8 руб., ибыли годы, когда выплавка меди доходила до 48 000 пудов. Понятно поэтому, что такие влиятельные при царском дворе люди, как Строгановы, пытались «оттягать Гумешки», иеще более понятно, какой жуткой подземной каторгой для рабочих была эта медная гора Турчаниновых. По приведенным в«Летописи» В.Шишко сведениям, вГумешках добывались малахит, медная лазурь,
медная зелень, медный колчедан, красная медная руда, медь самородная кристаллами вформе октаэдров, брошантит, фольбортит, фосфоро-хальцит, халько-трихит, элит.
  ДАЧА, ЗАВОДСКАЯ ДАЧА— территория, находившаяся впользовании Сысертского горного округа (см. Сысертские заводы).
  ДЕВКА НА ВЫДАНЬИ— ввозрасте невесты.
  ДИВНО, ДАВНЕНЬКО— много, многонько.
  ДИОМИД— динамит.
  ДОБРЕНЬКОЕ— хорошее, дорогое, ценное.
  ДОЗНАТЬСЯ МАЯКАМИ— узнать спомощью знаков, мимикой.
  ДОЗОРНЫЙ— старший по караулам; контролер.
  ДОЛИНА— длина; долиной, вдолину— длиной, вдлину.
  ДОЛИТЬ-ОДОЛЕВАТЬ; ДОЛИТЬ ПРИНЯЛА— стала одолевать.
  ДОСТУПИТЬ— добыть, достать, найти.
  ДОХОДИТЬ— узнавать, разузнавать, исследовать.
  ДУМНАЯ ГОРА— вчерте Полевского завода, со скалистым спуском креке. Впору сказителя этот спуск был виден частично, так как сэтой стороны находились втечение столетия шлаковые отвалы медеплавильного идоменного производства.
  ЕЛАНЬ, ЕЛАНКА— травянистая поляна влесу (вероятно, от башкирского Jalan— поляна, голое место).
  ЕЛЬНИЧНАЯ— одна из речек, впадающих вПолевской пруд.
  ЕМКО— сильно.
  ЖЖЕНОПЯТИКИ— прозвище рабочих кричного производства ввообще горячих цехов, где ходили обычно вваленой обуви сподвязанными внизу деревяшками-колодками.
  ЖИДКО МЕСТО— слабый.
  ЖОРКИЙ— тот, кто много ест ипьет; всказе— много пьет водки.
  ЖУЖЕЛКА— название мелких самородков золота.
  ЗАБЕДНО— обидно.
  ЗАВИДКИ— зависть; завидки взяли— стало завидно.
  ЗАВОДСКАЯ ГРАНЬ— линия, отделявшая территорию одного заводского округа от другого. Чаще всего «грань проходила» по речкам икряжам, по лесу отмечалась особой просекой, на открытом месте— межевыми столбами. За нашей гранью— на территории другого заводского округа, другого владельца.
  ЗАВОЗНЯ— род надворной постройки сшироким входом, чтобы можно было завозить туда на хранение телеги, сани ипр.
  ЗАВСЕ— постоянно.
  ЗА ВСЯКО ПРОСТО— попросту.
  ЗАДЕЛЬЕ— предлог.
  ЗАЗНАМО— знаючи, заведомо, вточности зная.
  ЗАЗОРИНА— видная из вырезов или прорезей материя другого цвета.
  ЗАНЕВОЛЮ— невольно, поневоле.
  ЗАПЛОТ— забор из жердей или бревен (однорезки), плотно уложенных между столбами; заплотина— снятая сзабора жердь или однорезка.
  ЗАРУКАВЬЕ— браслет.
  ЗАПОН, ЗАПОНЧИК— фартук, фартучек.
  ЗАЕКАТЬ— засучить Застукать— поймать, застать врасплох.
  ЗАСТУПИТЬ— поступить вместо кого-нибудь.
  ЗВАНЬЯ НЕ ОСТАНЕТСЯ— не будет, вследа не останется.
  ЗВОСИЯТЬ— сверкнуть.
  ЗДВИЖЕНЬЕ— осенний праздник 27(14) сентября.
  ЗЕМЛЯНАЯ КОШКА— мифическое существо, живущее вземле. Иногда «показывает свои огненные уши».
  ЗМЕЕВКА— дочь Полоза. Мифическое существо, одна из «тайных сил». Ей приписывалось свойство проходить сквозь камень, оставляя после себя золотой след (золото вкварце).
  ЗМЕИНЫЙ ПРАЗДНИК— 25 (12) сентября.
  ЗНАЛ— знает.
  ЗНАТКО, НЕЗНАТКО— заметно, незаметно.
  ЗНАТЬЕ БЫ— если бы знать.
  ЗОЛОТНИК— старая мера аптекарского веса— 4,1 грамма.
  ЗОРИТЬ— зорко смотреть, высматривать.
  ЗЮЗЕЛЬКА, ЗЮЗЕЛЬСКОЕ БОЛОТО, ЗЮЗЕЛЬСКИЙ РУДНИК— речка, одна из притоков речки Полевой, Чусовской системы. Здесь на заболоченной низине, покрытой лесом, впрошлом была разработка золотоносных песков. Внастоящее время на Зюзельском месторождении большой рабочий поселок со школами, больницей, рабочим клубом; связан автобусной линией сПолевским криолитовым заводом.
  ИЗВАРНАЧИТЬСЯ— превратиться внегодяев (варнаков), испортиться, разложиться.
  ИЗГОТОВИТЬСЯ— приготовиться.
  ИЗОБРОЧЕННЫЙ— нанятый на срок по договору.
  ИЗОБРОЧИТЬ— нанять по договору (оброку), законтрактовать.
  ИЗРОБИТЬСЯ— выбиться из сил от непосильной работы, потерять силу, стать инвалидом.
  ИЗ ПОРУ ИЗОЙТИ— устать до предела.
  ИЗУМРУД МЕДНЫЙ— диоптаз. Встречался ли этот редкий камень вГумешевском руднике, точных сведений нет. Возможно, что основанием для упоминания онем послужила находка других разновидностей этого драгоценного камня.
  ИСХИТРИТЬСЯ— ухитриться.
  И ТО— всмысле утвердительного наречия: так, да.
  КАЗНА— употребляется это слово не только всмысле государственные средства, но икак владельческие по отношению котдельным рабочим. «Сперва старатели добывали тут, потом за казну перевели»— стали разрабатывать от владельца.
  КАК СЧАСТЬЕ ПОИЩЕТ— как удается.
  КАЛЫМ— выкуп за невесту (у башкир).
  КАМЕНКА— банная печь, сгрудой камней сверху, на них плещут воду, «подают пар».
  КАРНАХАРЬ— одна из бытовавших еще вдевятидесятых годах переделок немецких технических названий. Вероятно, от гарма-херского горна, на котором производилась очистка меди.
  К ДУШЕ— по душе, по мысли— по нраву.
  КОГО ДОХОДЯ— всякого, каждого.
  КОЛТОВЧИХА— Колтовская, одна из дочерей первого владельца заводов. Эта Колтовская одно время занимала среди промотавшихся наследников первое место ифактически была «главной барыней».
  КОРОБЧИШЕЧКО— уменьшительное от коробок— плетенка, экипаж из плетеных ивовых прутьев.
  КОРОЛЕК— самородная медь кристаллами; вероятно, название перешло как перевод бытовавшего слова «кених». «Зерна, называемые кених, взвеся записать… апо окончании года медные кенихи объявлять вобер-берг-амт» (Из инструкции Геннина).
  КОСОПЛЕТКИ ПЛЕСТИ— сплетничать.
  КОШ— войлочная палатка особого устройства.
  КРАЗЕЛИТЫ— хризолиты Красненькое— виноградное вино.
  КРАСНОГОРКА— Красногорский рудник вблизи горя Красной, уЧусовой, километрах в15 от Поповского завода. Ввору сказителя это был заброшенный железный рудник, теперь там ведутся мощные разработки.
  КРЕПОСТЬ— крепостная пора, крепостничество.
  КРИЦА— расплавленная вособой печи (кричном горне) глыба, которая неоднократной проковкой под тяжелыми вододействующими молотами (кричными) сначала освобождалась от шлака, потом под этими же молотами формировалась в«дощатое» или «брусчатое» железо. Кричная, крична, кричня— отделение завода, где находились кричные горны ивододействующие молоты для проковки криц, крична употреблялась ивсмысле— рабочие кричного отделения. «Крична сгорой повздорили»— рабочие кричного отделения поспорили сшахтерами. ( Вообще это —самый древний способ получения стали, которая из-за высокой (свыше 2000 С°) температуры плавления, вотличие от меди, не могла кустарными методами быть восстановлена при переплавке руды суглем. Выходили из положения многократной проковкой губчатого железа сдревесным углем, при этом происходило восстановление железа из его окислов до металла. Качество стали, однако, из-за неоднородности, оставляло желать лучшего. Снеоднородностью боролись сбольшим трудом, например при изготовлении булата заготовка сплеталась из многочисленных тонких стержней полученного вышеописанным образом углеродистого железа.—
пр. ск.) Кричный мастер— этим словом не только определялась профессия, но иатлетическое сложение ибольшая физическая сила. Кричный подмастерье был всегда синонимом молодого сильного человека, которого ставили копытному, но уже старому мастеру, потерявшему силу.
  КРЫЛАТОВСКО— один на золотых рудников, вблизи Кунгурского села.
  К ЧЕМУ ГЛАСИТ— куда ведет, направляется.
  КЫШКАТЬСЯ— возиться, биться.
  ЛАСКОБАЙ— ласково говоряший, внешне приветливый, сладкий говорун.
  ЛЕСТНО НА СЕБЯ НАВЗДЕВАТЬ— любить наряжаться.
  ЛИСТВЯНКА— лиственница.
  МАРКОВ КАМЕНЬ— гора формы огромного голого камня; находится почти всредине между заводами восточной изападной группы б. Сысертского округа.
  МАРАКОВАТЬ— понимать.
  МЕРТВЯК— мертвец; иногда только потерявший сознание. «Сколько часов мертвяком лежал».
  МЕСТИЧКО— место.
  МЕШАТ— мешает.
  МИЛОСТИНА— милостыня, сбор кусочков, подаянье.
  Мода была— такой был обычай, так привыкли.
  МОДУ ВЫВОДИТЬ— модничать, наряжаться Мошенство— мошенничество, жульничество, обман.
  МРАМОР, МРАМОРСКИЙ ЗАВОД— в40 километрах кю.-з. от Свердловска (население поселка занималось исключительно камнерезным делом, главным образом обработкой мрамора, змеевика, яшмы).
  МУДРОВАТЬ— придумывать необыкновенное, дурачить кого-нибудь, ставить втрудное положение Мурзинка, Мурзинское— село (в прошлом слобода, крепость). Одно из древнейших на Урале. Здесь впервые вРоссии в1668—1669 гг. братья Тумашевы нашли «цветные каменья вгорах, хрустали белые, фатисы малиновые июги зеленые итунпасы желтые».
  По обилию иразнообразию драгоценных камней Мурзинское месторождение является одним из самых замечательных вмире.
  Здесь добывались аквамарины, аметисты, бериллы, топазы, тяжеловесы, турмалины розовые, малиновые, черные, зеленые, бурые, сапфиры, рубины идругие разновидности корунда.
  МЯГКИЙ камень— тальк.
  НАВИДЯЧУ— на глазах, быстро.
  НАДСАДА— надрыв, повреждение организма от чрезмерного напряжения при работе.
  НАЗГАЛ, НАЗГАЛЬНОГО (от галиться— насмехаться, издеваться)— насмех, издевательски, сиздевкой.
  НА КРИВОЙ АРШИН— неправильно, по неверной мерке.
  НА ЛАДАН ДЫШИТ— близок ксмерти, скоро умрет.
  НАЛИ— ДАЖЕ НАМЯТЫШ— крепкий, сильный, плотный, как туго намятое тесто.
  НАРЕЧЕННАЯ— невеста.
  НА СЛАВЕ БЫЛИ— широко известны.
  НАСТАВАТЬ — наставлять, учить, следить за поступками.
  НАТАСКАТЬСЯ— найти На хлеб не сходится— не стоит работы.
  НАВОДИТЬ— походить, иметь сходство. «На отца находит по волосам-то»
  НЕ АХТИ КАКОЙ, НЕАХТИТЕЛЬНЫЙ— несложный, недорогой, простой.
  НЕВДОЛГЕ— вскоре.
  НЕЖЕНАТИК— холостой, парень. «У неженатиков разговор вышел— друг дружке рожи покарябали».
  НЕКОРЫСТНЫЙ— нестоящий, плохой.
  НЕМИНУЧЕ ДЕЛО— неизбежное.
  НЕМУДРЯЩЕЕ— немудренькое, плохонькое, мало стоящее.
  НЕ ОКАЗЫВАТЬ— не показывать.
  НЕ ОТ ПРОСТОЙ ПОРЫ— некогда, нет времени.
  НЕ ОХТИМНЕЧЕНЬКИ ЖИВУТ— без затруднений.
  НЕ ПО НОЗДРЕ— не по нраву, неприятно.
  НЕ СЛАДКО ПОЕЛОСЬ— не удалось жить спокойно исытно, как было «что-то не сладко сношеньке унас поелось— ушла».
  НЕ СТОЯЛИ (ребята)— не выживали, не оставались вживых, умирали вдетстве.
  НЕ ТЕМ БУДЬ ПОМЯНУТ, ПОКОЙНА ГОЛОВУШКА — присловье, когда об умершем вспоминали что-нибудь отрицательное Не того слова— сейчас, немедленно, без возражений.
  НЕ УТЫХАЮЧИ, БЕЗ УТЫХУ— не переставая.
  НОКОТОК— ноготок.
  НЮХАЛКА, НАУШНИК— заводской сыщик, шпион.
  НЯЗЯ— река, приток Уфы Нязи— лесостепь, по долине реки Нязи, по направлению кНязепетровскому заводу. Эта лесостепь часто упоминалась вбыту Полевского завода.
  ОБАЛЬЧИК— пустая порода.
  ОБАХМУРИТЬ— овладеть вниманием, поразить.
  ОБДУВАТ— обдувает, освежает Обзариться— сильно пожелать, устремиться кчему-нибудь.
  ОБЕРЕЖНЫЙ— телохранитель, ближайший прислужник.
  ОБЛОМАТЬ— победить, скрутить.
  ОБОЙ— куски камня, которые откалываются, отбиваются при первоначальной грубой обработке, при околтывании.
  ОБОЛГАТЬ— заговорить, обмануть.
  ОБОРУЖЕННЫЙ— вооруженный, соружием.
  ОБРАКОВАТЬ— забраковать, признать негодным.
  ОБРАТИТЬ— надеть оброть, недоуздок, подчинить себе, обуздать.
  ОБСКАЗАТЬ— рассказать.
  ОБСТРОИЛ— устроил Обуй— имя сущ. м. р.— обувь.
  ОБУТКИ, ОБУТОЧКИ— род кожаной обуви; коты.
  ОБЪЕДЬ— 1) ядовитые растения, которыми объедается скот. 2) то что остается от корма, не съедается. «Объеди много втамошних сенах».
  ОГНЕВАТЬСЯ— разгневаться, рассердиться.
  ОГНЕВЩИК— лесной сторож, которого брали на сезон летних пожаров (по стаянии снегов до свежего травостоя, иногда до осенних дождей).
  ОГРАДА— двор (слово «двор» употреблялось лишь взначении семьи, тягловой иоброчной группы, но никогда всмысле загороженного при доме места).
  ОДИНОВА— один раз.
  ОДНО СВОЕ— повторяет сказанное, стоит на своем.
  ОКЛЕМАТЬСЯ— притти всознание, начать поправляться.
  ОКОЛТАТЬ— обтесать камень, придать ему основную форму.
  ОМЕЛЬЯН ИВАНОВИЧ— Пугачев Емельян Иванович.
  ОМЕГ, ИЛИ ВЕХ— ядовитое растение Cicuta virosa.
  ОММАН— обман.
  ОРУЖЬЕ— ружье. Как из оружья стрелено— прямо.
  ОПЛЕСТИ— обмануть.
  ОПЛЕТАТЬ— всмысле быстро исособой охотой есть.
  ОПУПЫШЕК— округление, круглый выступ.
  ОСЛАБУ ДАВАТЬ— снисходительно, терпимо относиться ккому-нибудь, слабо держать.
  ОСТАТНЫЙ РАЗ— последний раз.
  ОСЫПЬ— обвал мелких камней спеском.
  ОТКАТЬ— отброс.
  ОТУТОВЕТЬ— отойти, притти внормальное состояние.
  ОТХОДИТЬ ОХОТА— хотелось вылечить, поправить, поставить на ноги.
  ОХА ПОЙМАТЬ— оказаться втрудном положении ипритом неожиданно для себя.
  ОХЛЕСТЫШ, ОХЛЕСТ, СХЛЕСТКА, СХЛЕСТАННЫЙ, ХВОСТ, ПОДОЛ, ПОЛЫ— человек грязной репутации, который ничего не стыдится, наглец, обидчик.
  ОХОТА— хочется.
  ОХОТКУ СТЕЛИТЬ— добиться того, что хотелось, остыть.
  ОХТИМНЕЧЕНЬКИ, ОХТИМНЕ (от междометия «охти», выражающего печаль, горе)— горе мне, тяжело. Не охтимнеченьки— без горя, без затруднения, спокойно. «Жизнь досталась охтимнеченьки»— тяжелая, трудная. «Не охтимнеченьки прожили»— свободно, без больших затруднений.
  О ЧЕМ— почему. «О чем не сделать?— Сделаю». «О чем не спросить, коли надобность».
  ОЧЕСТЛИВЫЙ, ОЧЕСЛИВЫЙ— почтительный, обходительный, вежливый; неочесливый— неучтивый, невежа.
  ПАПОРА— папоротник.
  ПАРУН— жаркий день после дождя.
  ПАРЧА— ткань ссеребряной или золотой ниткой.
  ПЕРЕБУТОРИВАТЬ— перерывать песок, землю, перемывать пески, вероятно от слова «бутара»— промывальный станок.
  ПЕРЕОБОЛОКЧИСЬ— преодеться.
  ПЕСКОЗОБ— пескарь.
  ПЕТРОВКИ— вторая половина июня ипервая половина июля, когда встарое время был так называемый «Петров пост».
  ПЕХЛО— доска, посаженная поперек черня, род скребка для перегребания иразборки промываемых песков.
  ПИРОВЛЯ— пир, гулянка.
  ПИЩЕ— пуще, сильнее, больше.
  ПЛАВЕНЬ-примесь круде, облегчающая плавку, флюс.
  ПЛЕХА— распутница.
  ПО ВРЕМЕНИ— стечением времени, через известный промежуток.
  ПОГАЛИТЬСЯ— насмехаться, издеваться, измываться.
  ПОДАВЫВАТЬ— неоднократно выдавать понемногу.
  ПОДБЕГАТЬ СТАЛИ— стали обращаться.
  ПОДАТЬСЯ— пойти, уйти.
  ПОД ВСЮЕ— под всю.
  ПОДДЕРНОВО ЗОЛОТО— то, что находят вверхних слоях песка— под дерном.
  ПОДДОНИТЬ, ПОДДОДОНИТЬ— незаметно подставить, подсунуть.
  ПОДЛЕТОК— подросток (преимущественно одевочках ввозрасте от 12 до 16 лет).
  ПОДЛОКОТНИК— близкий слуга, доверенный, помощник.
  ПОДЫСКИВАТЬСЯ— приискивать повод для обвинения.
  ПОЖАРНА— она же машинна— всказах упоминается как место, где производилось истязание рабочих. Пожарники фигурируют как палачи.
  ПОЗАОЧЬ, ПОЗАВОЧЬ— за глазами, заглазно, вотсутствии заинтересованного.
  ПОКАРЯБАТЬ— побить, поцарапать, окровянить, оставить след. «Кто тебя эдак покарябал».
  ПОКОРПУСНЕЕ— плечистее, сильнее, здоровее.
  ПОКРОВ— старый праздник 14(1) октября.
  ПОКУЧИТЬСЯ— опросить, выпросить.
  ПАЛЕВА, ПОЛЕВАЯ— Полевской завод, ныне криолитовый, в60 километрах кю.-з. от Свердловска. Строился Генниным, как казенный медеплавильный, в1727г. одновременно был ижелезоделательным, со своей домной. С1873г. переделочные цеха работали на слитках Северского завода. Плавка меди держалась до конца прошлого столетия ибыла основной для Полевского завода. Во время, когда слушались сказы, медеплавильное производство умирало, переделочные цеха тоже работали сбольшими перебоями. Впервом десятилетии XX в. здесь был построен один из первых на Урале химических заводов (сернокислотный), который при советской власти был переконструирован ирасширен. Ныне здесь организован большой криолитовый завод, около которого развернулся соцгородок. На фоне строительства жалкой деревней кажется теперь старый заводской поселок.
  В пору сказителя еще не было Челябинской железной дороги изавод был вовсе глухим углом. Входил он всостав Сысертского горного округа (см. Сысертские заводы иГумешки).
  ПОЛЕР НАВЕСТИ— отшлифовать.
  ПОЛОЗ— большая змея. Среди натуралистов, сколько известно, нет полной договоренности осуществовании полоза на Урале, зато укладоискателей полоз неизменно фигурирует как хранитель золота. Всказах Хмелинина, как обычно, полозу присваиваются человеческие черты.
  ПОЛШТОФ— старая мера жидкости (0,75 литра).
  ПОМОГЧИ— помочь.
  ПОМСТИЛОСЬ— почудилось, показалось.
  ПОМУЧНЕТЬ— побледнеть.
  ПО НАСЕРДКЕ— по недоброжелательству, по злобе, из мести.
  ПОНАСТАВИТЬ— понаблюдать, последить.
  ПОНАТОРКАТЬ— плотно уложить.
  ПОНИТОК— верхняя одежда из домотканного сукна (шерсть по льняной основе).
  ПОНУЖДАТЬСЯ— не иметь больше надобности вком-нибудь, не надобно.
  ПОПРАВЛЯТЬСЯ ЖИТЬИШКОМ— жить лучше.
  ПОПУЩАТЬСЯ— отступить, отступиться.
  ПОРУШИТЬ— разрезать хлеб ломгями.
  ПОСАДИТЬ КОЗЛА— остудить, «заморозить» чугун или медь. Отвердевшая впечи масса называлась козлом. Удалить ее было трудно. Часто приходилось переделывать печь. (переделывать— это практически сломать ее до основания, ибо другого способа извлечь огромный слиток затвердевшего металла не существует.— пр. ск.) Поскакуха— один из действовавших владельческих приисков.
  ПОСКЫРКАТЬСЯ— поскрести, поковыряться вземле, порыть.
  ПОСЛОВНЫЙ— послушный, кто слушается «по слову», без дополнительных понуканий, окриков.
  ПОСОВЕТОВАТЬ— посоветоваться скем-нибудь. «Посоветовать сним ладил».
  ПОСТРЯПЕНЬКА— домашнее праздничное печенье.
  ПОСУПОРСТВОВАТЬ— противиться.
  ПОТИШАЕ— потише.
  ПОХАЯТЬ— осудить, опорочить.
  ПОЧТО— зачем.
  ПРАВИТЬСЯ— направляться, держать направление.
  ПРИГОН— общее название построек для скота (куда пригоняли скот).
  ПРИГРОЖАТЬ— угрожать, грозить.
  ПРИКАЗАЛ ДОЛГО ЖИТЬ— обычное впрошлой присловье при извещении очьей-нибудь смерти.
  ПРИКАЗНЫЙ— заводской конторский служащий. Название это держалось по заводам ивдевятидесятых годах.
  ПРИКАЗЧИК— представитель владельца на заводе, главное лицо; впоследствии таких доверенных людей называли по отдельным заводам управителями, апо округам— управляющими.
  ПРИКЛАД— пожертвование, подарок, вклад (в церковь); на приклад отправил— послал бесплатно, как подарок.
  ПРИЛИК— видимость; для прилику— для видимости; ради приличия.
  ПРИПАЛИТЬ— быстро приехать.
  ПРИПЕКА— прибавка; сбоку припека— случайно приставшее, постороннее, чужое.
  ПРИПОЙ— медная стружка, которую иногда сдавали неопытным скупщикам за золото.
  ПРИСАДИТЬ— 1) прикрепить кдереву, металлу; 2) крепко больно, садко ударить.
  ПРИСКАТЬСЯ— придраться.
  ПРИТЧА— неожиданный случай, помеха, нежданная беда.
  ПРИХОДИТЬ НА КОГО-НИБУДЬ— обвинять кого-нибудь, винить.
  ПРИХОРОНИТЬСЯ— укрыться, спрятаться.
  ПРИЧТЕТСЯ— придется.
  ПРОБЫГАТЬСЯ— проветриться, освежиться.
  ПРОВИНКА— ошибка.
  ПРОВОРНЫЙ— сильный (в обычном значении почти не употреблялось взаводском говоре; для понятия «проворный» употреблялись другие слова: развертной, верткий).
  ПРОМЯТЬСЯ— пройтись, проходиться.
  ПРОСТО БЫЛО— свободно, легко, без проволочек.
  ПРОФУРИТЬ, ПРОФУРЯТЬ— расшвырять, растратить; фурять— бросать; фурка —род ребячьей пращи, рогатки.
  ПУСТОПЛЕСЬЕ— открытое место среди леса.
  ПУШИТЬ— быстро бросать вкого-нибудь, забрасывать.
  ПУЩАЙ— пусть.
  ПЯТИСАЖЕННЫЕ СТОЛБЫ— упоминаемые всказе «Медной горы Хозяйка», видимо, малахитовые колонны Исаакиевского собора.
  РАДЕЛЕЦ— от слова «радеть»— кто заботился оних, старался для них.
  РАЗЛИЧКА— разница.
  РАЗОСТАВОК— то, чем можно разоставить ткань, вставка, клин, лоскут; впереносном смысле-подспорье, прибавок, подмога.
  РАССТАРАТЬСЯ— достать, добыть, найти.
  РАСТОЛМАЧИТЬ— перевести, разъяснить.
  РЕЗУНЦЫ— растения типа осоки.
  РЕМКИ, РЕМЬЕ— лохмотья, отрепье. Ремками трясти-ходить Вплохой одежде, врваном, влохмотьях.
  РОБИТЬ— РАБОТАТЬ. Основное слово для обозначения этого действия. «Где робил?», «Куда робить?», «Ушел робить».
  РУКАМИ ХЛОПАЛИ— удивлялись (от жеста).
  РЫКАЛО-зылало— свирепый, непомерно-строгий, крикун (от рычать ивыкать-хлестать, ударять).
  РЯБИНОВКА— речка, приток Чусовой.
  СБИТЬ НАРОД— созвать, скликать.
  СВЫШНЫЙ— привычный; не свышны— не привычны, не вобычае это.
  СГОЛУБА— голубоватый, бледноголубой.
  СЕВЕРСКИЙ ЗАВОД, Северна— один из заводов Сысертского округа. Впрошлом доменное имартеновское производство (см. Сысертские заводы).
  СЕВЕРУШКА— приток Чусовой; впадает вЧусовую вкилометрах трех от Северского завода.
  СИНЮХА, СИНЮШКА— болотный газ. (в основном— метан.— пр. ск.) Скажи на милость— присловье, всмысле— удивительно даже, удивляться надо.
  СКВОЗЬ СВИТЕЮТ— просвечивают.
  СКУДАТЬСЯ— хилеть, недомогать, хворать.
  СКЫРКАТЬСЯ— скрести, скрестись (в земле).
  СЛАНЬ— вернее стлань, настил по дорогам взаболоченных местах. Увязнуть вболоте такая стлань не давала, но ездить по ней тоже было невозможно.
  СЛИЧЬЕ— удобный случай, ксличью пришлось-подошло.
  СЛЫШОК, СЛУШОК— слух.
  СМЕТИТЬ ДЕЛО— понять, догадаться.
  СМОТНИК(-ЦА)— сплетник(-ца).
  С НАХОДИ— приходить на время.
  СНОМ ДЕЛА НЕ ЗНАТЬ— даже не предполагать.
  СНОРОВЛЯТЬ, СНОРОВИТЬ— содействовать, помогать, сделать кстати, по пути.
  СОВЕСТИТЬ— стыдить, укорять.
  СОЙКНУТЬ— вскрикнуть от испуга, неожиданности (от междометия «ой»).
  СОК— шлак от медеплавильного идоменного производства.
  СОЛОМИРСКИЙ— последний владелец заводов.
  СОПНУТЬ— сдвинуть ногой.
  СОРОЧИНЫ— сороковой день после смерти.
  СПОКОЙ— покой.
  СПОЛОХУ НАДЕЛАТЬ— переполошить, поднять на ноги, привести вбеспокойное состояние.
  СПОРТИТЬ— испортить.
  СПРАВНЫЙ— исправный, зажиточный; справа— одежда, внешний вид. «Одежонка справная», то есть не плохая. «Справно живут»— зажиточно. «Справа-то уней немудренькая»— одежонка плохая.
  СПУЩАТЬСЯ— спускаться.
  СРЯЖАТЬСЯ— снаряжаться.
  СТАРА-ДОРОГА— П.А.Словцов в«Историческом обозрении Сибири», изданном в1838г., говоря опутях сообщения впериод с1595 по 1662 год, писал: «Была еще летняя тропа для верховой езды пролегавшая из Туринска, после из Тюмени через Катайский острог на Уфу по западной стороне Урала спересечкой его подле Азовской горы». Памятником этой старинной дороги надо считать иназвание горы около Нязепетровского завода— Катайскнй холм.
  СТАРЫ ЛЮДИ— Может быть, потому, что Полевской завод строился на месте древних рудокопен— «чудских» капаней, здесь была живы рассказы о«старых людях». Вэтих рассказах «стары люди» изображались по-разному. Одни говорили, что «стары люди» жили вземле, как кроты, апотом засыпали себя, когда вэтот край пришли «другие народы»; другие говорили, что «стары люди» брали медь только сверху, азолота вовсе не знали ижили охотой да рыболовством. Предполагалось, что слой земли, на котором жили «стары люди», уже так завален сверху, что до этого слоя приходилось «докапываться». «Докопались до той земли, где стары люди жили,— нет золота. Не на место, видно, угадали».
  СТЕНБУХАРЬ— так назывались рабочие утолчеи, где дробилась пестами руда. Этим рабочим приходилось все время бросать под песты руду— бухать взаградительную стенку.
  СТОЛБ-ГОРА— за Северским заводом, со сторожевой вышкой.
  СТРАМЕЦ, СТРАМИНА— от слова «срамить» (бесчестить, позорить); употреблялись вбыту довольно часто всмысле бесстыдник(-ца), бесчестный(-ая). Слова срам, срамить произносились снаращенным Т— страм.
  СТУРЯТЬ— сдавать, сбывать (поспешно).
  СУГОНЬ— погоня; всугонь пошли— бросились догонять.
  СУМКИ НАДЕВАТЬ— дойти или довести семью до сбора подаяния, до нищенства Сходственность— сходство.
  СЧУНУТЬСЯ— связаться, сцепиться, заняться скем-нибудь.
  СЫСЕРТСКИЕ ЗАВОДЫ— группа из пяти заводов, принадлежавших на так называемом посессионном праве сначала Турчаниновым, потом Соломирскому. Называлась эта группа Сысертским горным округом.
  В восточной части округа было три железоделательных завода: Сысертский, главный завод округа, Верх-Сысертский (Верхний), Нижне-Сысертский (Ильинский)— все на речке Сысерти Обской водной системы (через Исеть). Взападной части округа были заводы: Полевской иСеверский на речках Волжской системы (через Чусовую).
  «ЗАВОДСКАЯ ДАЧА»— территория округа; составляла 239 707 десятин; по современной мере свыше 2 600 кв. километров=260 000 га.
  Кроме заводских поселков, на территории округа были ввосточной части деревни: Кашина, Космакова (Казарина), исела: Абрамовское, Аверинское, Щелкунское; взападной части: Кунгурское, деревня Косой Брод иПолдневское. Впрошлом населяли их или крепостные, или «непременно обязанные работники» Турчанинова. После падения крепостничества многие из жителей этих селений занимались тоже исключительно заводскими работами.
  Общая численность населения заводов ипоселков, расположенных на территории заводского округа, немногим превышала тридцать две тысячи человек, или двенадцать человек на один кв. километр. Пахотная земля лишь усельского населения, да ито больше за пределами заводской дачи. Жители заводских поселков пахоты вовсе не имели, ипочти вся «заводская дача» была занята лесом, вкотором ежегодно вырубали свыше 2 400 десятин сплошной рубкой и7 500 десятин— выборочной.
  На территории округа насчитывалось до сорока железных рудников, восемь владельческих золотых рудников иприисков исвыше сотни золотоносных россыпей (разрабатывалось не больше трети), кроме того, добывали тальк, огнеупорную глину, известь, мрамор, хризолиты. Медистые исернистые колчеданы впору сказителя не разрабатывались: их считали обальчиком— пустой породой.
  По территории Сысертского округа тогда проходила одна трактовая дорога на Челябинск; железной дороги не было, изападная часть округа была особенно глухой. Расстояние между группами восточной изападной было, примерно, сорок километров; расстояние между Полевским иСеверским— семь километров Общность заводского хозяйства отразилась ивсказах. Особенно часто упоминается Сысерть, как главный завод округа, атакже Северский идеревня Косой Брод,— как ближайшие.
  ТАКУ БЕДУ— всмысле сильно, очень. «Суетится, таку беду, хлопочет», то есть очень суетится.
  ТАЙНЫЙ КУПЕЦ— скупщик золота.
  ТАМГА— знак, клеймо.
  ТВЕРДОЙ— решительный, схарактером.
  ТЕРСУТ, ТЕРСУТСКОЕ— самое большое болото б. Сысертской заводской дачи.
  ТОЛКУЮТ, ТОЛКОВАТЬ— понимают, знают толк вчем-нибудь. «В песках-то он добро толкует»— знает золотоносные пески.
  ТОЛМИТЬ— твердить, повторять Тонцы-звонцы— танцы, веселье.
  ТУЕ— вин. иж. р. от местоимения «та»: «в туе гору, втуе дудку».
  ТУЛАЕМ— толпой.
  ТУЛОВО— туловище.
  ТУРЧАНИНОВ— владелец заводского округа. Всказах фигурирует обыкновенно первый владелец— «старый барин». По историческим материалам, он действительно уже был стариком, когда выклянчил себе заводы. Был он из купцов, числился «в ранге сухопутного капитана», но не имел дворянского звания, асним иправа покупать крестьян. Это, однако, не помешало Турчанинову заселить заводы «выведенцами» из северных областей.
  Во время Пугачевского восстания Турчанинов системой обмана, угроз, жестокостей ипосулов сумел удержать вповиновении большую часть рабочих, иедва ли не один из уральских заводовладельцев не понес материального ущерба по заводам. Екатерина II высоко оценила эту изворотливость Турчанинова ивсвоей грамоте писала: «За такие похвальные иблагородные поступки, особенно учиненные в1773 и1774, возвести срожденными ивпредь рождаемыми детьми его ипотомками вдворянское достоинство Российской империи».
  Не удивительно, что этот хитрый, ловкий ижестокий старик остался впамяти заводского населения. Что касается остальных Турчаниновых, то кним, видимо, подходит определение из сказа «Малахитовая шкатулка»: «Однем словом, наследник».
  ТУЯС, ТУЕС, ТУЕСОК, ТУЕСОЧЕК— берестяный бурак.( емкость, втом числе идля воды. Правильно сделанный туес воду не пропускает; из-за весьма низкой теплопроводности стенок сравним стермосом. Крышка обычно широкая.— пр. ск.)
  УГОИТЬ— устроить, сделать.
  УДОБРИТЬСЯ— стать добрым, ласковым (чаще притворно).
  УДУМАТЬ— придумать, выдумать.
  УЖНА-УЖИН; ЧУЖА УЖНА— кто живет за счет других.
  УКРЕПА— укрепление; для укрепы— чтобы крепче было.
  УМУЕТСЯ— близок кпомешательству; заговаривается.
  УМЫЛ— растратил, пропял.
  УПАЛИТЬ— быстро уехать, ускакать.
  УПРЕДИТЬ— предупредить.
  УРЕВО— стадо.
  УРОИМ ИЛИ УРАИМ (по-башкирски котел),— котловина по реке Нязе, где расположен Нязепетровский завод. Селения, близко подходившие кэтой котловине, назывались тоже Ураимом.
  УСТАВЩИК— завцеха или передела; на его ответственности было, чтоб продукция выпускалась установленного образца, по уставу.
  УСТОРОНЬЕ, НАУСТОРОНЬЕ— встороне, отдельно от других, на отшибе.
  УТУГА— густая толпа.
  УТУРИТЬ— прогнать, угнать.
  УХАЙДАКАТЬ— уходить, сгубить, убить, истратить, потерять. «Тут влесу ухайдакали» (убили); «все наследство ухайдакал» (прожил, промотал, истратил); «там, видно, ипестерь свой ухайдакал» (потерял свою суму); «сколь посуды на свадьбе ухайдакали!» (разбили).
  ФАСКУ СНЯТЬ— обточить грань.
  ФУНТ— старая мера веса, 400 гр.
  ХВАТОВЩИНА— растаскивание второпях, как попало, что под руку подвернулось, что успел схватить.
  ХЕЗНУТЬ— ослабеть, слабеть.
  ХИТНИК— грабитель, вор, хищник.
  ХОЗЯЕВАТЬ— хозяйничать.
  ЧЕСТИ ПРИПИСЫВАТЬ— похвалить.
  ЧЕСТНО-БЛАГОРОДНО— по-хорошему, как следует.
  ЧИРЛА— яичница, скороспелка, скородумка, глазунья (от звука, который издают выпускаемые на сковородку яйца).
  ЧТО ХОТИ— хотя, хотя бы.
  ЧУТЕШНЫЙ— едва, чуть заметный.
  ШАЛЫГАНИТЬ— праздно шататься, повесничать, бездельничать, всказе— уклоняться от работы на барина.
  ШВАРЕВ ВАНЬКА— был главным приказчиком Сысертских заводов во время крестьянской войны под предводительством Пугачева.
  ШИБКО— сильно, очень.
  ШИРИНКА— полотенце; отрезок ткани по всей ее ширине.
  ШМЫГАЛО— быстрый, подвижной человек.
  ШНЫРИТЬ— искать.
  ШТАБЕЛЯ— большие стопы, вкакие обыкновенно укладываются строительные материалы.
  ЩЕГАРЬ— штейгер.
  ЩЕЛКУНСКАЯ ДОРОГА— Челябинский тракт. Название по ближайшему селу внаправлении от Сысерти на Челябинск.
  ЯГА— шуба из собачьих шкур шерстью наружу; такая же шуба из оленьих, козьих, жеребковых шкур называлась дохой.
  ЯСАК— подать, дань.
  ЯШНИК, ЯШНИЧЕК— ячменный хлеб (ячный).


notes


  Примечания




  Орлиное перо

  Впервые опубликован в1945 году (газеты «Уральский рабочий» и«Красный боец», 21 апреля 1945г.) Принадлежит кгруппе сказов оЛенине иСталине. Сюда же входят такие сказы, как «Солнечный камень» (1942), «Богатырева рукавица» (1944), «Старых Гор подаренье» (1946).



  Солнечный камень

  Этот сказ был задуман еще в1941 году. На вечере, организованном 26 апреля 1941 года вМосковском клубе писателей всвязи свыходом первого издания «Малахитовой шкатулки», П.Бажов поделился своими творческими планами. «Я хочу,— сказал он,— продолжить свою книгу до наших дней изавершить ее повествованием отом, как советские горнорабочие посылали вМоскву драгоценные камни для Кремлевских звезд» («Литературная газета». 1 мая 1941г.). Из этого замысла выделился сказ об уральских ходоках кВ.И.Ленину иотом, как был создан прославленный Ильменский заповедник. Сказ получил название «Солнечный камень» ибыл опубликован всборнике «Ключ-камень» (Свердлгиз, 1942). Первоначальный же замысел должен был явиться основой второго сказа, как бы продолжающего «Солнечный камень». Осуществить свое намерение писатель, однако, не успел.



  Богатырева рукавица

  Сказ посвящен В.И.Ленину. Впервые был опубликовав вгазете «Уральский рабочий», 21 января 1944г. Затем входил во все последующие издания «Малахитовой шкатулки».



  Старых гор подаренье

  Опубликован в1946 году (газеты— «Уральский рабочий», 1 мая 1946г., «Во славу Родины», г. Вена, 1 сентября 1946г. ижурнал «Звезда», №9, 1946г.). Посвящен великому вождю народа— И.В.Сталину.
  В своих высказываниях писатель неоднократно подчеркивал партийную направленность сказов «Малахитовой шкатулки», их идейную связь ссовременностью. П.Бажов вчастности указывал, что всказе «Дорогое имячко» он вобразной форме говорит «об ожидании Октябрьской революции народом, авсказе „Старых гор подаренье“— опразднике Победы». (Из архива писателя.)



  Иванко Крылатко

  Один из наиболее популярных сказов П.Бажова. Впервые был опубликован воднодневной газете «Литературный Урал», 22 февраля 1943 года, выпущенной свердловской организацией писателей кXXV годовщине героической Красной Армии. Затем неоднократно публиковался во всех сборниках сказов. Выходил отдельными изданиями.
  Героем сказа является русский мастер Иван Бушуев, некогда живший итрудившийся вЗлатоусте. «Посетители нашего городского музея,— говорит директор Златоустовского музея,— больше обычного задерживаются иподолго любуются украшенным златоустовским оружием, восхищаются затейливой вязью орнаментов, изображениями отдельных фигур ицелых групповых сцен, исполненных на металле искусными руками златоустовских мастеров-граверов. Особый интерес всегда вызывают работы на клинках замечательного художника, большого знатока рисунка на металле, Ивана Бушуева. Исполненные более века тому назад его работы исейчас остаются предметом восхищения.
  Многие посетители обращаются кнам свопросом: «А не тот ли это Иван Бушуев, окотором писатель Бажов всказе „Иванко Крылатко“ говорит?»
  Приятно видеть, как после утвердительного ответа радуются люди, чувство благодарности кписателю охватывает их. Иони сеще большим интересом рассматривают крылатых коньков на бушуевских шашках. Литературный образ, который раньше казался каким-то сказочным, тут, увитрин истендов, вдруг становится реальным, как бы ощутимым. Посетителей уже вравной степени интересует иИван Бушуев— художник по металлу, иПавел Бажов— сказитель…» (Ник. Косиков. Сказы из жизни, альманах «Южный Урал», №5, 1951, стр. 35-36).



  Веселухин ложок

  Опубликован впервые в1943 году (сборник «Сказы онемцах», Свердлгиз, 1943г. ижурнал «Новый мир», №11, 1943г.), хотя был написан еще в1942 году. Взыскательный автор много иупорно работал над сказом, добиваясь ясности построения, чеканной лепки образов. «Веселухин ложок»— первый сказ из цикла, посвященного оружейникам, литейщикам, чеканщикам. Здесь, как ивсказах окамнерезах ио«первых добытчиках», еще наличествует фантастический элемент. Вповествование вплетен сказочный образ «молодухи Веселухи», которая олицетворяет радостную красоту русской природы ивеселую, яркую выдумку мастера-чеканщика, вдохновленного этой красотой на творческие поиски. Впоследующих сказах этого цикла, таких, как «Иванко Крылатко» (1943), «Чугунная бабушка» (1943), «Коренная тайность» (1945), «Алмазная спичка» (1945), преобладает реалистическая основа событий.



  Коренная тайность

  Опубликован впервые в1945 году (журнал «Краснофлотец», №1, 1945г. игазета «Уральский рабочий», 10 ноября 1945г.). Герои сказа— реальные исторические фигуры: талантливый русский металлург прошлого века П.П.Аносов иего помощник мастер Н. И.Швецов. Сказ Бажова воснове своей полемичен. Он устанавливает приоритет Аносова всоздании замечательного русского булата. П.Бажов вчастности оспаривает концепцию произведения Е.Федорова— «Тайна булата», опубликованного в1944 году ипосвященного той же теме. Вугоду «чистой» занимательности Федоров отступил от исторической правды. Он заставляет русского металлурга скитаться по Востоку, претерпевать различные приключения для того, чтобы наконец привезти из Дамаска секрет приготовления булатной стали.
  Труды самого Аносова, публиковавшиеся в«Горном журнале», выписки из архивных материалов, дневники талантливого металлурга идругие документы подтверждают, что именно Аносов являлся творцом булата ини укого не заимствовал секрета его производства. Это был смелый исследователь, опиравшийся всвоей работе на большой практический опыт, природную сметку русских мастеров, таких, например, как Н.И.Швецов. Сказ П.Бажова «Коренная тайность» восстанавливает приоритет русского металлурга. Писатель, тщательно изучив подлинные исторические документы, решительно отверг выдумку об иностранном происхождении аносовского булата.



  Алмазная спичка

  Впервые напечатан в1945 году (газеты «Уральский рабочий», 18 февраля 1945г., и«Вечерняя Москва», 3 марта 1945г., журнал «Пограничник», №22, 1945). Здесь, как иво всем цикле сказов осталеварах илитейщиках, писатель ставил себе задачей воссоздать историю Урала, как историю труда, историю «знаменитых мастеров». Он неоднократно подчеркивал ивсвоей переписке, ивустных высказываниях, ввыступлениях перед аудиторией необходимость обратить внимание на такие области прошлого, которые оставались вне поля зрения буржуазной исторической науки. Так, например, говоря оде Геннине, практике иисторике уральского горнопромышленного дела вXVIII веке, П.Бажов замечает:
  «По его словам выходит так, что без немцев мы бы на Урале изаводов не построили. Враки! Как дошел он всвоей истории заводского устройства хотя бы до плотинного дела, так ипошли русские наименования: вешняк, вешняный прорез, ряжи, водные лари, понурый мост. Ни одного слова немецкого!.. Опервых строителях таких плотин, об истоках их знания иопыта, об их ближайших сотрудниках хотелось бы знать гораздо больше, чем мы знаем сейчас. Историкам надо направить свои усилия всторону изучения творческой деятельности тех простых людей— уральцев, которые мало или вовсе не показаны вматериалах генералов— строителей» (К.Боголюбов. Наш Бажов, альманах «Южный Урал», №5, 1951, стр. 54).



  Чугунная бабушка

  Впервые опубликован— 8 февраля 1943 года вгазете «В бой за Родину» (Карельский фронт). Посвящен мастерам художественного каслинского литья. Герой сказа— реальный рабочий Каслинского завода литейщик Василий Федорович Торокин, живший вконце XIX иначале XX века.
  Каслинский завод, старейший на Урале, был основан в1747 году. Работали здесь «беглые люди», среди которых находились мастера стульских иолонецких заводов. Здесь вконце XVIII века выплавлялся чугун. Тут же на месте его перерабатывали вполосовое, кусковое исошниковое железо.
  Начиная сXIX века Каслинский завод славится своим художественным литьем. «Чугунные скульптуры каслинцев в70-х годах экспонировались на выставках вПетербурге иМоскве, вВене иПариже, вФиладельфии, Копенгагене иСтокгольме. Всюду они удостаивались высоких наград, почетных дипломов, золотых, серебряных ибронзовых медалей. Подлинный триумф Каслинскому заводу принесли его экспонаты на Парижской всемирной выставке 1900 года. Тысячи посетителей выставки осаждали небольшой павильон, вкотором экспонировались изделия заводов Кыштымского горного округа. Этот уникальный павильон представлял собой легкий металлический каркас, искусно орнаментированный тончайшими барельефами, скульптурными изображениями птиц, животных идиковинных цветов. Золотые руки каслинских мастеров как бы соткали павильон из тонкого металлического кружева, являющегося подлинным произведением искусства». (Альманах «Южный Урал», №5, 1951, стр. 99-100.) Вчисле экспонатов находилисьиработы мастера Торокина.
  Василий Федорович Торокин был народным самородком, большим художником-реалистом, создавшим ряд великолепных скульптур из чугуна. Вчасы, свободные от работы, он занимался лепкой.
  Так он слепил, азатем сформовал иотлил изумительную скульптуру «Старуха спрялкой», описанную визвестном сказе писателя П.П.Бажова «Чугунная бабушка». Василию Торокину принадлежат также такие известные скульптуры, как «Поездка кулака на праздник», «Крестьянин на пашне», «Углевоз», «Литейщики на работе», ипоныне считающиеся лучшими образцами каслинского художественного литья». (Там же, стр. 101.)



  Хрустальный лак

  Напечатан впервые в1943 году 12 июля воднодневной газете «Литературный Урал», выпущенной молотовской исвердловской организациями писателей всвязи соткрытием уральской межобластной научной конференции, посвященной настоящему ипрошлому Урала вхудожественной литературе.
  «Хрустальный лак» принадлежит кгруппе «озорных» сатирических сказов, высмеивающих заграничных невежд иплутов, ловцов легкой наживы, стремившихся поживиться за счет русских богатств. Галерею больших ималых хищников рисует Бажов ивтаких сказах, как «Веселухин ложок» (1943), «Тараканье Мыло» (1943) идругие.



  Тараканье мыло

  Опубликован впервые в1943 году (журнал «Огонек», №34-35. 1943г., сборник «Во славу Отчизны», Челябинск, 1943г.). Выходил отдельными изданиями.



  Шелковая горка

  Напечатан впервые вгазете «Уральский рабочий» 7 ноября 1947 года. Этот сказ также посвящен русским мастерам-новаторам. Спатриотической гордостью повествует писатель осмелой творческой мысли, присущей русскому трудовому человеку, оего приоритете во многих областях промышленности иискусства. Вбеседе скорреспондентом газеты «Вечерняя Москва» П Бажов так определил тему сказа: «Недавно закончил сказ „Шелковая горка“… Как-то мне пришлось прочесть водном учебнике, что искусство изготовления пряжи из асбеста возникло во Франции при Наполеоне. Амежду тем известно, что еще на Урале демидовские крепостные успешно занимались этим ремеслом. Вот об этом яинаписал свой новый сказ» («Вечерняя Москва». 31 января 1948г.).



  Живинка вделе

  Один из наиболее известных сказов П.Бажова. Впервые был опубликован в1943 году (газеты «Уральский рабочий», 27 октября 1943г., «Правда» и«Труд», 21 ноября 1943г.). Позднее входил во все сборники сказов П.Бажова. Заголовок сказа, как поговорка, вошел внародную речь.
  Знатный зуборез (нарезание зубьев— основная операция изготовления зубчатых колес, шестренок.— пр. ск.) Уралмашзавода, лауреат Сталинских премий В.Пономарев, рассказывая освоем труде, обращается кчудесным сказам Бажова: «Вероятно, каждый человек родится скаким-то своим призванием. Одного влечет кмузыке, другого— кживописи… Ауменя страсть шестеренки делать. Если бы не это, может быть, яникогда ине стал бы зуборезом… Припомнился мне один сказ нашего писателя-уральца П.П.Бажова. „Живинка вделе“ называется. Говорится внем отом, как Тимоха Малоручко сумел даже втаком, казалось бы, незаметном ичерном деле, как углежжение, найти свой интерес ипревратить его внастоящее искусство. Живинку вделе углядел. Вот вчем дело. Очень мудрый сказ. Иимеются там такие слова: она, то есть живинка-то, во всяком деле есть, впереди мастерства бежит ичеловека за собой тянет. Вот, выходит, именя такая живинка зацепила… Ее яисчитаю самым главным всвоем деле. Да не только вмоем, авлюбом, за какое ни возьмись. Атолкает эту живинку внас, советских людях, наша любовь кродине, кбольшевистской партии иктоварищу Сталину». (В.Пономарев
Моя живинка, «Уральский современник», №17. 1950г., стр. 143, 152).
  «Живинка вделе» открывает новый цикл сказов-поучений, утверждающих этические трудовые принципы. Кэтой же группе сказов относятся такие произведения Бажова, как «Круговой фонарь» (1944), «Васина гора» (1946), «Далевое глядельце» (1946), «Рудяной перевал» (1947), «Широкое плечо» (1948), «Золотоцветень горы» (1949), «Не та цапля» (1950), «Живой огонек» (1950).



  Васина гора

  Опубликован в1946 году (журнал «Молодой колхозник», №1, 1946г., газеты «Уральский рабочий», 5 марта 1946г. и«Голос колхозника», Манчаж, 22 августа 1946г.). Писатель рассматривал этот сказ, как образный отклик на события современности, считая, что «Васина гора»— отражение тех настроений, скакими советские люди приняли пятилетний план» впослевоенные годы. (Из архива писателя.) Сказ впервоначальном кратком варианте был написан 31 декабря 1945 года. Вдневниковых записях П.Бажова сохранился первый вариант, вернее, набросок сказа.
  П.Бажов пишет: «31 декабря 1945 года… Сутра пришлось заниматься новогодним рапортом. Он уже отпечатан, поэтому возможны были лишь такие поправки, которые сводились кзамене одних слов другими. Кчасу надо было дать текст радиокомитету для новогоднего митинга. Решил дать коротенькую сказку, но это потребовало немало времени…
  Она, конечно, как всякая спешка, неудовлетворительна. Втой части, где говорится одороге, надо существенно изменить текст. Примерно втаком роде:
  —Вот видишь: сила человека не одними костями да жилами меряется, аитакими горками, как наша. Который послабее, тот от горы киснет, анастоящего, сильного— она бодрит, молодит, силы ему прибавляет.
  Вообще эти Васины ворота или Васина гора стоят того, чтобы их подать ввиде развернутого сказа, хотя бы без фантастики. Копию своего выступления здесь прилагаю.
  «Дорогие товарищи!
  Разрешите мне, вашему старому сказочнику, вэти последние минуты вечера, который внароде идо сих пор зовется Васильевым, рассказать вам небольшую сказочку про Васильевы ворота на крутой горе.
  В одном месте при проездных воротах на большой трактовой дороге долгие годы сидел вкарауле старик Василий. Кэтому так привыкли, что иворота эти стали звать Васильевыми.
  Место тут было не вовсе спокойное, ивподмогу старику ставили какого-нибудь мальчонку, годов семи-восьми. Из сироток больше. Этот мальчонка иходил вподручных устарика, пока кдругой работе не поспеет.
  Хоть хлопотливое место было, авсе же не без досуга. Старик вдосужие часы либо лапти плел, либо мастерил корневые корзиночки на продажу. Ну, апарнишке что делать, коли скотина далеко от ворот отогнана, либо, скажем, на водопой ушла. Одна забава— на проезжих да прохожих глазеть.
  А надо сказать, что Васильевы ворота приходились на самом перевале крутой горы, ивобе стороны дорогу далеко было видно. Поглядит, поглядит парнишка, да испрашивает устарика:
  —Дедо! Явот что приметил. Поднимется человек вгору инепременно оглянется, апотом разница выходит. Один, будто ямалой силы вна возрасте, дальше пойдет веселехонек, как вживой воде выкупался, адругой —по виду молодой имогутный, вдруг нос повесит ипод гору еле плетется. Почему такое? Старик, знай, посмеивается:
  —Аты сам их спроси, чего они позади себя ищут, тогда иузнаешь.
  Мальчонка так иделает, начинает спрашивать упрохожих, зачем они оглядываются на перевале горы. Идиво, ответы тоже выходили на два конца. Одни говорят:
  —Ну, как же не поглядеть! Этакую гору одолел— иничем-ничего! Дальше бояться не приходится— одолею!
  Другие опять вздыхают:
  —Этакую горищу одолел! Самая бы пора отдохнуть, аеще итти надо.
  Эти вот иплетутся дальше, как связанные.
  Расскажет мальчонка старику освоих разговорах, атот впоясняет:
  —Вот видишь: гора на дороге для проверки людям дана. Того, кто позади себя укрепы ищет, она бодрит, молодит, силы ему прибавляет.
  На этом иконец сказочке.
  В заключение хотелось бы пожелать всем товарищам, чтобы крутая гора недавно пройденных лет каждому прибавила бодрости, силы иуверенности для дальнейших дел вновом году. Дел во славу нашей родины иее великого вождя». (Из архива писателя.)



  Далевое глядельце

  Опубликован в1946 году (газета «Уральский рабочий», 7 ноября 1946 г, журнал «Огонек». №1, 1947г.).



  Рудяной перевал

  Впервые напечатан всокращенном варианте вгазете «Красная звезда», 19 октября 1947 года. Первоначальное название сказа «Рудяные вихорьки» было затем изменено при включении виздание «Малахитовой шкатулки» (Свердловское областное издательство, 1949г.).



  Золотоцветень горы

  Впервые опубликован в«Литературной газете», 24 декабря 1949 года.



  Круговой фонарь

  Опубликован впервые в1944 году вгазете «Уральский рабочий» от 7 ноября. Затем печатался вгазете «Челябинский рабочий», 10 января 1945г.; вжурналах «Красноармеец», №1, 1945г.; «Новый мир», №8, 1945г.; «Каргос», Рига, №5, 1947г. (на латышском языке).
  Героем сказа является наш современник, рабочий одного из крупнейших заводов Урала. На это указывает сам автор. Он пишет:
  «За старой рамой люди не видят не совсем старого содержания, которое, однако, нельзя дать ввиде фотографии, чтобы человек мог точно сказать— это я. Аведь есть уменя исказы прямого боя. Например, „Круговой фонарь“, писанный опрокатчике ВИЗа Обертюхине. Сгероем сказа не знаком. Прочитал лишь несколько газетных заметок онем ипередвинул его качества вхорошо известный мне быт. История это или современность? Вот решите-ка этот вопрос». (Из архива писателя.)



  Широкое плечо

  Сказ опубликован в1948 году (журнал «Огонек», №26, 1948г., газета «Уральский рабочий», 1 апреля 1948г.).



  Аметистовое дело

  Опубликован вгазете «Уральский рабочий», I мая 1947 года, атакже вжурнале «Огонек», №30, 1947г. Единственный сказ втворчества П.Бажова, вкотором писатель обращается кматериалу не горнозаводской, аколхозной жизни.



  Не та цапля

  Сказ написан иопубликован в1950 году (журнал «Огонек», №29, 1950г., «Уральский современник», альманах Свердловского отделения Союза советских писателей, №17, 1950г.). Действие сказа доходит до наших дней.



  Живой огонек

  «Живой огонек»— последнее произведение, написанное П.Бажовым. Опубликовано полностью посмертно вгазете «Уральский рабочий», 8 декабря 1950 года ивотдельном сборнике, носящем то же самое название, биб-ка «Огонек», изд. «Правда», №1, 1951г.



  Демидовские кафтаны

  Опубликован впервые вжурнале «Индустрия социализма», №10, 1939г. Позднее входил вотдельные издания «Малахитовой шкатулки». Сказ этот принадлежит кгруппе сказов-былей. Сюда относятся такие произведения, как «Марков камень» (1937), «Надпись на камне» (1939), «Тяжелая витушка» (1939), «Про главного вора» (1941), «Дорогой земли виток» (1948), Про «водолазов» (1951), «Медная доля» (1951).
  Сказ «Демидовские кафтаны» повествует ораннем периоде развития горнопромышленного Урала.



  Про главного вора

  Впервые напечатан вгазете «Уральский рабочий», 21 августа 1941г. Входил позднее всостав сборников «Сказы онемцах», Свердловск, 1943г.; Челябинск, 1944г.; изд. «Правда», 1945г. Это сказ-побывальщина, повествующий опериоде правления Бирона, озасилии немецкой администрации вуправлении заводами на Урале. П.Бажов, говоря оработе над сказом, указывает источники, фольклорную основу, из которой выросло его произведение. Это были отрывочные воспоминания бывалых горщиков о«старинных» заводах. «Мой собеседник,— пишет Бажов,— вспомнил: „Сказывали старики про одного немца. Он будто целую гору проглотил ивсе наши заводы схамкал. Вот какой брюхан!“
  Кроме этого, мой собеседник ничего сказать не мог, но вскоре вдругом районе явстретил старика, который дал новый вариант этого же рассказа: «Точно! Был такой! Над горами его начальником поставили, аон взял да— одну гору исглотнул иеще половину всех здешних заводов слопал».
  По этим обрывкам всякому немного знающему историю горнозаводского Урала не трудно догадаться, что речь идет онемце Шемберге, который впору бироновщины захватил всвое владение гору Благодать сприлегавшими кней заводами и«организовал» раздачу казенных заводов вчастные руки» (газета «Литература иискусство», 6 февраля 1943г.).



  Марков камень

  Один из первых сказов П.Бажова. Опубликован в1937 году всвердловском «Литературном альманахе», книга третья.



  Надпись на камне

  Сказ-побывальщина. Впервые опубликован в1939 году вжурнале «Индустрия социализма», №11, атакже вкниге «Светлое озеро», Свердловск, 1939г. Позднее не переиздавался. События этого сказа относятся ккрепостному периоду на Урале, как ивсказе «Марков камень» (1937).



  Тяжелая витушка

  Впервые опубликовав к1939 году (журнал «Индустрия социализма», №1, 1939г., «Золотые зерна», детский альманах, Свердловск, 1939г., «Малахитовая шкатулка», первое издание, Свердловск, 1939г.).
  Первые наброски этого сказа даны писателем вего книге «Уральские были»— очерки недавнего быта Сысертских заводов, («Уралкнига», Екатеринбург, 1924г.) ивочерке «У старого рудника»— очерк истории Гумешевского рудника («Уральский современник», №3, 1940, Свердловское областное издательство).
  Героем сказа является реально существовавший полевской старатель— Василий Алексеевич Хмелинин, по прозвищу «Стаканчик», или «Дедушка Слышко». Воснову повествования положена история старательского «фарта», показана судьба талантливого «первого добытчика» вусловиях капиталистического хищничества на Урале.



  Про «водолазов»

  Первый краткий вариант этого сказа относятся к1936 году иопубликован всборнике «Дореволюционный фольклор на Урале», Свердлгиз, 1936г. Позднее был переработан П.Бажовым вразвернутый сказ. Опубликован вжурнале «Огонек», №16, 1951г., уже после смерти писателя.



  На том же месте

  Сказ напечатан всокращенном варианте всборнике «Уральские были», Свердлгиз, 1951г. под заголовком «Сложный химический процесс». Имеется более полный вариант, опубликованный всборнике «Урал медный», Свердлгиз, 1935г. сзаголовком: «Под знаком синего тумана». Текст, приведенный внастоящем издании, отличается от обоих вариантов более обобщенным характером подачи материала. Это уже не очерковая запись, асказ-побывальщина.



  Медная доля

  Напечатан посмертно вжурнале «Огонек», №16, 1961г.



  Дорогой земли виток

  Опубликован впервые вжурнале «Огонек», №17, 1948г. Первоначальное название сказа «Земли виток» позднее было изменено писателем. Сказ говорит опатриотической любви советского народа квеликой Москве.



  У старого рудника

  П.Бажов неизменно включал очерк «У старого рудника» во все издания «Малахитовой шкатулки», стремясь подчеркнуть всказах их реально-историческую основу. Первый краткий вариант очерка, озаглавленный «У караулки на Думной горе», вошел вкачестве предисловия уже впервое издание «Малахитовой шкатулки» (Свердловское областное издательство, 1939г.), азатем во второе («Советский писатель», 1942г.).
  В 1940 году П.Бажов развернул это предисловие вбольшой очерк, широко введя материал, рисующий горнозаводский быт конца прошлого столетия. Этот вариант первоначально был опубликован вальманахе «Уральский современник», №3, 1940г. Затем, начинав стретьего издания «Малахитовой шкатулки» (Гослитиздат, 1944), очерк «У старого рудника» сопровождал все последующие собрания сказов.