Библиотека / Сказки И Мифы / Афоньшин Сергей : " Солнечное Дерево " - читать онлайн

Сохранить .
Солнечное дерево Сергей Васильевич Афоньшин
        Сказки для детей среднего и младшего школьного возраста.

        Сергей Васильевич Афоньшин
        СОЛНЕЧНОЕ ДЕРЕВО




        Кузнец и волк


        Когда в Заволжье среди лесов дремучих появились первые бревенчатые избы переселенцев с правого берега Волги, в ту же пору появились здесь и первые кузницы.
        Жил один кузнец на дикой речке Ватоме, ковал для людей топоры, ножи да медвежьи рогатины, а особенно хороши у него получались капканы, годные на всякого зверя — от горностая до медведя.
        Кузница его стояла среди соснового леса, и со всех сторон к ней были тропинки народом проторены. До полуночи пылало и гудело горнило, а из широко раскрытой двери далеко вырывался яркий сноп света.
        А неподалеку от кузницы, в непролазной чаще за речкой Ватомой, жили волчиха Разорвиха и волк Лобастый. Каждое лето они выкармливали выводок волчат, но в середине зимы, когда волчата разбредались в разные стороны, все они, один за другим, попадались в капканы, поставленные на них звероловами. И к весне старые волки оставались опять одинокими.
        По соседству с волчьим логовом в темной еловой рамени проживал ворон Долгожил. У черного ворона с волками дружба старинная. Куда ворон над землей летит, чуя добычу, туда и волк по земле бежит. Ворону ума да смекалки занимать не надо, сам, кому надо, взаймы даст. Давно смекнул Долгожил, от чьих рук молодые волки зимой погибают. Не раз видал он, как охотники из кузницы с капканами выходили, а потом на волчьих тропах их настораживали. Однажды он сам чуть не угодил в капкан, когда хотел отведать привады, выложенной для волков.
        Вот как-то перед весной и отправилась волчиха за советом к ворону Долгожилу. А вернувшись, сказала Лобастому:
        —Я разузнала все. Иди к той избушке, где всегда шумит огонь и стучит молот, и сделай так, чтобы капкан, что на нашу погибель кует человек, был последним. Скоро у нас опять будут дети, и я не хочу, чтобы они все погибли!
        Когда наступила ночь, Лобастый побежал за речку Ватому, подкрался к кузнице.
        Кузнец как раз раздувал горнило, яркое пламя шипело и гудело, из груды углей высовывались красные, зеленые, голубые и синие языки огня. Волку вдруг стало жутко и, не смея сразу напасть на человека, он сел на пороге раскрытой двери.
        Кузнец все понял и, продолжая раздувать горнило, подхватил раскаленный металл клещами, швырнул на наковальню и ударил самым тяжелым молотом. Разноцветные огненные брызги полетели во все стороны, попали волку в глаза, и тот с диким воем отскочил от кузницы.
        —Будешь помнить, как на человека нападать! — крикнул ему вдогонку кузнец.
        Разорвиха услыхала, что с Лобастым случилась беда, и завыла. Она выла всю ночь напролет и перестала, когда волк ощупью и чутьем добрался до логова.
        Три дня лечила волчица его глаза, промывала их своей слюной, зализывала горячим языком.
        И волк не ослеп. Но зеленовато-голубые огоньки так и остались в волчьих глазах навсегда. Рассказывают люди, что волчьи глаза с тех пор в темноте светятся и видят ночью не хуже, чем днем. Не знаю, правда ли это, потому что никогда не встречался с волком ночью носом к носу, с глазу на глаз.


        Лиса и барсук


        Ранней весной далекого года пришел в сосновый бор дед Смолокур и зимницу для жилья построил. Потом кирпичей понаделал и сложил в земле особую печку-куб, чтобы из смолистых пеньев-кореньев смолу выгонять, из бересты деготь выкуривать. Управившись с делом, дед Смолокур дверь зимницы колом припер и ушел помогать своим домашним с осенними работами управляться.
        В том сосновом бору у ручья жили барсук Криволап и лисица Воструха. Оба были серые от носа до пяток, похожие друг на друга, только у барсука хвост покороче да уши покруглей. Барсук целыми днями в норе лежал, в сумерки вылезал и на промысел уходил. Был он не брезглив, ел что попало — и лягушек, и ужей, и гадюк. Птичьи яйца выпивал и осиные и пчелиные гнезда зорил. Спать ложился на заре и просыпался с зарей, поэтому был здоровяком. Лисица тоже на здоровье не жаловалась, но была большая непоседа и охотница. В норе только поневоле в мокреть отлеживалась, а остальное время по угодьям шныряла, рябчиков, тетеревов и зайцев ловила. Глубокие норы, как у барсука, лисе копать было некогда либо лень, и водилась за ней дурная привычка занимать чужое жилье. Особенно бесцеремонно выживала она молодых барсуков, отделившихся от родителей.
        Когда дед Смолокур ушел на побывку домой, в лесу тихо стало, и захотелось Вострухе вызнать, что в лесу человек наделал. Раз вечерком подкралась она и обошла кругом и зимницу, и смолокурню, и все потухшие угольные знойки. Носом водила, глазами косила, головку набок склоняла, все прислушивалась да принюхивалась. Когда убедилась, что никакого подвоха нет, смелее стала, все проверила и обшарила. Больше всего понравилась ей печка-смолокурка с кирпичной трубой для стока смолы. С этого вечера полюбилось Вострухе лазить в смолокурку. Пролезет снизу по кирпичной трубе, полежит в кубе-печке и опять по той же трубе на волю вылезет. Долазилась до того, что выкрасилась от кирпичей в огненный цвет, стала не серая, а красная. Другие звери ее узнавать не вдруг стали. Встретился ей как-то барсук Криволап и удивился:
        —Ты что, соседка, новую шубу завела или старую покрасила?
        —От рожденья в такой хожу! — с гордостью ответила лиса и форсисто мимо прошла.
        Вдруг ненастье подкралось, проливные дожди, а лисе и погреться негде. В печке-смолокурке лежать просторно, но жестко и сквозняком продувает. Пришла Воструха к барсучьей норе и просится на квартиру:
        —Мне бы только непогоду переждать, а потом я сама уйду!
        А барсук на то ответил:
        —Пустил бы, соседка, да в тебе, чай, блох полно, да и запах тяжелый, псиный. Потрудись денек — свою нору выкопаешь!
        Но лисе работать было лень, это не то что на охоту ходить. И задумала она Криволапа из норы выжить. Начала дохлых ворон и сорок в его жилье подбрасывать и другие гадости учинять. Но терпеливый и чистоплотный барсук всякую нечисть наверх выносил и в овраг бросал. Каких только подлостей не придумывала лиса, а барсука из норы не выжила. И пришлось ей отлеживаться в дедовой смолокурне: чтобы сквозняком не продувало, она одну трубу хвостом прикрывала.
        Так дожила рыжая до первого снега-зазимка. Один раз только что задремала она в смолокурне, слышит, дед Смолокур на промысел вернулся. Струсила Воструха, выбралась из печки и прочь убежала. А дед в тот же день в кубовую печку осмола набил и в топке жаркий огонь развел, чтобы жарой из пеньев-кореньев смолу выгонять. А лисе любопытно стало, что старик делает, и стала по ночам подглядывать. Увидала, как из куба по трубе горячая смола в бочку бежит, и поняла, что печка для нее теперь не жилье. А погода все холоднее, мокрый снег повалил, а обогреться негде. Пришла к барсучьей норе и кричит:
        —Эй, соседушка Криволап, спишь или так лежишь? Что не отзываешься, или зло помнишь? Не зазнавался бы, у тебя нора всего-навсего земляная, а у меня изба-палата каменная, с черным ходом и парадным крыльцом!
        На хвастовство лисицы барсук ответил пословицей:
        —Не красна изба углами… По мне и земляная нора хороша.
        —Темно в ней и душно, — не унималась Воструха, — если хочешь, давай поменяемся!
        —Нет, мне и здесь неплохо!
        —А я тебе придачи дала бы!


        —Какова будет придача? — полюбопытствовал запасливый барсук.
        —Целого бочонка смолы не пожалею! — ответила рыжая.
        —Что это за диковина — смола? В первый раз слышу.
        —Не мудрено, что не знаешь, коли без просыпа спишь. Смола — это еда такая, густая и сладкая, как свежий мед, темная, как смородина, душистая, словно цвет черемухи.
        —Ладно, — согласился барсук Криволап, — принеси попробовать. Если хороша, так поменяемся.
        —Смотри же, свет, уговор дороже денег, — говорит лиса, — даешь слово — крепись, а дал — держись, чтобы потом не пятиться!
        И побежала кумушка к дедовой зимнице за смолой. Разыскала белый берестяной бурачок, в котором дед летом воду держал, и смолы из трубы нацедила, принесла к норе и все ходы-выходы смолой вымазала. Потом еще бурачок смолы притащила, в нору выплеснула и крикнула:
        —Слышь, сосед, придачку принесла! Дошло ли?
        А барсук лежит себе и ждет, когда его позовут придачу принимать. Лиса опять за смолой побежала. Так бегала она много раз, старалась до того, что брюхо, лапы, носик и уши смолой вымазала. Когда же до барсука струйка смолы добралась, понял он, что его обманули, полез на выход и перепачкал смолой и лапы и голову. Долго потом он в ручье полоскался, от смолы отмывался. Но не зря, видно, такая поговорка есть: «Пристал как смола!» Так и остался барсук на веки вечные с черными мазками на голове, с бурыми лапами.
        А лиса в барсучьей квартире всю смолу песочком зашвыряла, входы и выходы лапками оскребла и стала жить в ней припеваючи. Но сколь ни хитра, и она от смолы да кирпича отмыться не сумела. И по сей день форсит в рыжей шубе, с просмоленными ушками, и лапками, а под горлом, где берестяной бурачок прижимала, пятно белое. За это ее белодушкой прозвали. Рассказывают еще старики, что с тех пор барсуки квартирные дела до скандала с лисой не доводят. Как только начнет рыжая разные козни у норы устраивать, хозяин немедля уходит новое жилье строить. Боится, как бы опять смолой не вымазали.


        Сказка про Матренку


        В давние времена в славном Городце-Радилове на самой окраине жил искусный мастер Федор Беда, родом из Суздаля. Прибыл он в Городец не один, а с женой своей Бедихой и дочкой Матренкой. Сначала по чужим углам жил, потом соседи помогли ему избушку на горушке построить. Вышла изба чуть косовата, между бревен местами солнышко просвечивало. Зато печку сделали с трубой, чтобы дым по избе не гулял; окошко бычьим пузырем затянули, а внизу подзоринку оставили — на улицу выглядывать.
        —Надо бы щели законопатить, зимой холодно будет! — молвила как-то Бедиха.
        Но до зимы было далеко, а Федор торопился к ремеслу приступить. Умел он отличные прялки делать, веретена вытачивать, игрушки всякие для детей вырезать. И все очень искусно раскрашивал. Наладил он свой станок-верстачок и первым делом смастерил всем городецким ребятишкам по забавной игрушке. Гладких шаров да белых грибов из липы навытачивал, толстоногих коней навырезал, Бабу-Ягу в ступе, Ивана-дурака на коне. Всем ребятам по игрушке досталось, и все они были довольны и рады. Только сама Бедиха не радовалась:
        —Проконопатил бы избу, непутевый! Всех на свете игрушками не оделишь, а придет зима — замерзать будем!
        Послушался Федор, походил вокруг избы, постучал топором, большие щели мохом позатыкал и опять за любимое дело взялся.
        Тут зима со снегом да холодом нагрянула, а следом за ней пришла в Заволжье злая хворь Кориха. И стало ей завидно, что все городецкие ребятишки живы и здоровы, днем на улице бегают, а вечером по домам сидят и веселыми игрушками забавляются. Пошла Кориха по улицам, стала по окнам клюкой стучать:
        —Тук-тук-тук! Ребятишки есть ли тут? Завтра приду!
        И начала Кориха ребятишек одного за другим хватать, в жар бросать, личико красной сыпью осыпать. Добралась она и до Бединой избушки, постучала клюшкой:
        —Тук-тук-тук! Ребятишки есть ли тут? Завтра приду!
        Выбежала Бедиха на улицу узнать, кто стучал да кричал, а от Корихи и следа не осталось. А на другой день Матренку хворь свалила. И расхворалась девочка надолго.
        Совсем невесело стало в избе Федора Беды. А матери больных детишек идут и идут к нему каждый день:
        —Федор-свет, сделай игрушечку позабавнее, мой Ликанька на поправку пошел, порадовать сынка охота!
        —Свет Федор, распиши липовую чашечку понаряднее! Не ест, не пьет моя Аленка, авось из твоей посудины похлебает, у тебя рука легкая!
        В ответ Федор Беда без слов вставал за верстачок и мастерил для детей самые веселые игрушки. А дочка Матренка не вставала с постели, и Бедиха все больше ворчала на мужа. Как назло, к избушке повадились летать разные пичужки. Почуяли они, что из щелей тепло идет, и догадались мох да тряпицы вытаскивать, чтобы лапки отогреть. Синички, снегири и дятлы — все полюбили Бедину избушку. Больше других донимал один черный дятел. Прилетит и начнет носом в стену стучать: «Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!» От того стука у матери сердце замирало:
        —Дятел на стене — недобрая примета. Это он гробик для дочки долбит. Иди, Федор, пристукни дятла!
        Но Беде некогда было за дятлами гоняться, он для здоровых и больных детишек игрушки делал. Вот одним утром застучали в стену, словно долотом задолбили. Даже Матренка на постели встрепенулась и прислушалась:
        —Тятька, слышишь? Другой, новый прилетел!
        Вышел Федор Беда на улицу и видит: большущий черный дятел наполовину в бревно вдолбился, только хвост торчит. Подкрался он к дятлу, поймал и в избу принес.
        —Подержи-ка его, дочка, а я краски погуще припасу!
        Дятел был совсем черный, как ворон, только носик светлый, а глаза желтые. И нарисовал Федор Беда на голове у дятла красную шапку. А когда краска подсохла, открыл в окне подзоринку и выпустил дятла в окно на волю с веселой прибауткой:
        «Расписал дятлу макушку, чтобы не студил нашу избушку!
        Стучи в лесу по пенечкам, не пугай мою дочку!»
        Тут Матренка в первый раз после болезни рассмеялась:
        —Ох и выдумщик ты, тятька-свет!
        Повеселела девочка и выздоравливать начала. А черные дятлы с той поры полюбили в красные шапки рядиться и больше к избушке не прилетали и не тревожили Бедиху своим стуком.
        МАТРЕНКИН САРАФАНЧИК
        Всю долгую зиму не уставал Федор Беда для городецких ребятишек разные игрушки делать, чтобы радость помогала им от хвори обороняться. Пока его дочка Матренка больная лежала, мать Бедиха перед лучинкой за прялкой сидела и пряжу на холсты пряла. В начале весны, когда девочка от хвори оклемываться начала, Бедиха ее порадовать придумала:
        —За то, что хворь поборола, доченька, натку холста самого тонкого да мягкого и сарафанчик тебе сошью. Одно плохо — пряжу покрасить нечем!
        Задумалась девчоночка, как бы матери в ее работе и заботе помочь. Да и заснула. И увидела во сне разные цветы на прозрачных стеблях. Цветы, как живые, кивали ей и обещали: «Выздоравливай, девочка, мы дадим тебе красок для холста на сарафанчик!» Проснулась Матренка радостная и с того часа стала еще быстрее поправляться, но про сон с цветами не забывала. В начале лета пошла она как-то в лес за земляникой. Ягодок не нашла, зато набрела на полянку с цветами. Наклонилась девочка над одним и запела негромко:
        —Травка-муравка, зеленые листочки, какой краски Матренке дашь?
        И подставила руку горсточкой. А зверобой-трава ей на ладошку цветок уронила и с ним розовую капельку. Обрадовалась девочка, целый букет зверобоя набрала, домой принесла и отцу с матерью все рассказала. Запарила Бедиха цветы зверобоя в кадушке и моток пряжи туда погрузила и выкрасились нитки в розовый цвет.
        А Матренка опять в лес убежала. Понравились ей низенькие кусточки среди сосновой молоди, присела над ними и запела:
        —Зелен кустик, жесткие листочки, лиловые цветочки, какой краски Матренке дашь?
        И ладошку горсточкой подставила. А кустик вереска кивнул головкой-веточкой и желтую капельку в ручонку уронил. Набрала Матренка вереска целый пучок и домой принесла. И выкрасила Бедиха моток пряжи в желтый цвет. На другой день нашла Матренка густой куст с желтыми цветами-зонтиками и запела тихонько:
        —Зубчатые листочки, желтые цветочки, какой краски Матренке дадите? — И руку горсточкой подставила. Но молчат листья и цветы, а корни сами из земли лезут: «Тащи вместе с нами — дадим зеленую!»
        Надергала Матренка дикой травы пижмы с корнями и домой принесла. А Бедиха выкрасила моток пряжи в зеленый цвет. На следующий день ольха девочке спелых шишек для черной краски нароняла, а дуб коры не пожалел для коричневой. Так и пошло: любую краску Матренка в лесу находила и домой приносила. Накрасила Бедиха пряжу в разные цвета и за ткацкий станок села. И выткала такое льняное полотно, что только радуга на небе могла по красоте с ним поспорить. А когда Матренка в новый сарафанчик нарядилась и на солнечную улицу вышла, все цветы полевые и лесные красоте ее удивились.
        А Бедиха с дочкой свое умение и краски от других людей не таили, а помогали и советом и показом. И разошлось далеко по народу искусство в разные цвета пряжу окрашивать и нарядные холсты ткать — и в полоску, и в клеточку, и в елочку.
        РОЖДЕНИЕ КУКЛЫ
        Когда у Федора Беды дочка Матренка выросла, научилась она самую тонкую пряжу прясть, в разные цвета красить и узорные полотна ткать.
        А в мастерской у Беды в ту пору учился ремеслу сирота Демка Подожок. Скоро перенял он от Федора ремесло и художество: копылья у прялок цветами да соловьями расписывал, а на донцах хороводы из парней и девок рисовал.
        Всех городецких баб и молодух Демьян такими прялками наградил и дорисовался до того, что краски кончились, а купить не на что и негде.
        Тут, как нарочно, весна подкатила с разными праздниками, молодежь на лужок гулять поманило. Матренка Бедина по праздникам в новый сарафан рядилась, и Подожок подолгу на нее заглядывался.
        Вот один раз девчонка ему и скажи:
        —Чем на мой сарафан заглядываться, нарисовал бы свой такой, мне на поглядок!
        —Нарисовать нехитро, да где красок взять! — невесело ответил Демка.
        Усмехнулась Матренка:
        —Чай, краски раздобыть — не Жар-птицу за хвост ухватить. Добрые молодцы и не то достают!
        Посмеялась так да и забыла. А Демьян Подожок надолго задумался, да так с думой в избушку зашел, котомку собрал и к Волге вышел. Лежали там в старину у самой воды четыре серых камня-валуна. Возле них бурлаки да рыбаки любили отдохнуть, уху сварить. Тут и Демка подумать присел. В тот день над рекой весенний ветер гулял, волны на берег легонько накатывались и плескались, чокали: чок, чок, чок! Подожок и задремал, солнышком пригретый. Вдруг с одной волной на берег носатый да всклокоченный старичонка выплеснулся и давай боком да прискоком вокруг камней плясать, припевая: «Чок-чок, старичок Макарычек припасет пареньку подарочек!»
        Тут голос басовитый да скрипучий Подожка разбудил, не дал сон доглядеть, старичонку дослушать:
        —За дорого ли камни пузом греть подрядился?
        Отлетела от парня дремота, как увидал перед собою Федула, мужика бородатого и, как медведь, коренастого, хозяина баржи. И рассказал ему о своей нужде-заботе. Задумался Федул и сказал:
        —Ну какой из тебя бурлак-батрак? Прут зеленый! Но ладно, пойдем в бурлаки на мою посудину, свезу тебя на такой базар, где товары разные, — может, и найдешь, что тебе надо.
        Хозяин на носу баржи сидел, бороду курчавую пальцами расчесывал, голосом скрипучим на бурлаков покрикивал. Плыла баржа вниз по Волге легко, как лебедь, и пристала к берегу, где всяких судов и суденышек была тьма тьмущая! На берегу крепость-стена, а вокруг кипел базар-ярмарка.
        Когда бурлаки баржу товарами нагрузили, Федул их деньгами оделил и на ярмарку гулять отпустил. Вот идет Подожок по торжищу, кругом шумно и пестро, со всего света торгаши съехались, а балаганчиков с красками не видно.
        Подался Демка к крепостной стене и слышит — кричат в одном ряду:
        —Ай-вай, краски! Краски золотые, серебряные, голубые! Краски чудесные, синие, небесные! Ай-вай, краски, краски!
        Подбежал Демьян к балаганчику, видит, купец сидит, лицо смуглое, носище в три вершка и глаза как черносливины. Поклонился парень продавцу и сказал, что ему надо.
        —Кажи деньги! — приказал носатый.
        Высыпал Демка все деньги, что от Федула получил. Носатый на деньги глянул, удивился и на парня глазищи уставил, разглядывая. Потом из окованного сундука краски достал и Демке помог в мешок сложить. Другой ларец открыл, вынул платок шелковый красоты невиданной и парню на плечо накинул:
        —Матаньке за твою простоту!


        Подхватил Подожок котомку с покупками, купцу поклонился и на баржу поспешил. В тот же день потянули бурлаки Федулову баржу вверх по Волге и в Городец привели. Простившись с хозяином и товарищами, Демка, как домой ни спешил, сел передохнуть у четырех камней да и свалился от усталости. По Волге опять ветер гулял, воду к берегу гнал, волны плескались и чокали: чок, чок, чок! И опять пригрезилось Подожку, что с одной волной выплеснулся на берег старичонка. Сколь ни старался парень, никак того старика разглядеть не мог, такой он был неясный да всклокоченный. А старичонка боком да с прискоком вокруг камней заплясал, припевая: «Чок, чок, простачок Де-мья-ны-чек! Разрисуй, Подожок, белых семь Матрен добрым людям всем на поглядочек!»
        Очнулся Подожок от дремоты и головой потряс:
        —Экой сон чудной приснился! «Белых семь Матрен… добрым людям на поглядочек!»
        И потопал скорей в Городец, а семь Матрен из головы не выходили. Первым делом к Бединым забежал и заморский узорный платок Матренке подал. Как нарядилась девчонка в свой рукодельный сарафан да платочком дареным головку накрыла, все бабы руками всплеснули:
        —Ай Матренка свет Федоровна, куколка писаная!
        А Демьян Подожок так глядел, словно запомнить надолго хотел, и в тот же день за работу засел. Из белой чистой липы выточил он семь белых кукол, одна другой меньше, и разрисовал красками, что с ярмарки привез: и золотыми, и серебряными, и голубыми, и всякими.
        Вышли куклы задорные, румяные да чернобровые, глаза — что цветы васильки, губы — что лепестки шиповника. И месяц, и все звездочки на голубом платке получились яркими, как на небе, а сарафан светился всеми цветами лесными. И поставил Подожок все семь кукол на окно избушки лицом к улице. Немало перебывало людей под Демкиным окошком, чтобы взглянуть на диковинные куклы из дерева.
        С того дня дела у Подожка хорошо пошли. На месте старой избы новую поставил, а под углы к ней перевез и положил четыре камня, у которых старичонка приснился.
        Много-много лет прошло с той поры. Искусство и мастерство Демки Подожка не угасло в народе. Но никто из умельцев не сумел повторить семь матренок, сделанных руками первого мастера.


        Заячьи шубки


        В начале той далекой зимы у Деда-Мороза немало было забот и хлопот. Надо было поторопить с отлетом в теплые края больших и малых пичужек, заморозить все тихие воды, чтобы гуси-лебеди, кормясь на них и отдыхая, на свою беду не зажирели. А главное — нарядить всех зверей в новые зимние шубы. Собираясь в долгий путь, Дед-Мороз надел теплую белую шубу, рукавицы, пимы, шапку-ушанку на лоб нахлобучил, а на спину взвалил большой-большой мешок со всякой всячиной. Да и пошагал в полуденную сторону, постукивая своей клюкой по замерзающей земле.
        Подвигался старик не торопясь, попутно поторапливая в дорогу перелетных птиц и наряжая потеплее всех, кто оставался зимовать на родине. Так добрался он до круглого лесного озера и сел отдохнуть на берегу.
        С приходом Деда-Мороза озеро покрылось крепким льдом, а когда он, расправив усы и бороду, вздохнул глубоко, все кругом: и лес, и холмы, и гладкий лед — покрылось инеем. Старик задремал и проспал целый день. Когда багровое зимнее солнце спряталось за лесом, на ночь выплыл дежурить месяц, холодный и строгий, и звезды высыпали.
        —Важно! — с восхищением прошептал проснувшийся Дед-Мороз, и от его шепота еще ярче заподмигивали звезды, кругом запотрескивало, а на застывшее озеро со всех сторон стали выбегать звери. Все они усаживались на льду и ждали подарков. Тут старик вытряхнул из мешка ворох зимних звериных шуб и стал оделять ими всех по очереди. Сначала подозвал медведя и лося и дал им по бурой шубе, медведю — помягче, лосю — погрубее, и приказал надеть поверх летней одежды: «А как придет весна, зимнюю шубу сбросите, в летней останетесь!»
        Потом лису с волком шубами наделил. Волку дал серую, а лисе рыжую с длинным пушистым хвостом.
        Так нарядил Дед-Мороз в зимние шубы всех зверей от великана лося до маленькой кровожадной ласочки. Куница получила мягкий палевый салопчик, хорек — модное черно-бурое пальто на желтой пуховой подкладке, горностай — белый теплый сюртучок. Осталось старику одеть только двух зайцев, что в сторонке сиротливо сидели и очереди ждали.
        Подманил их к себе и, прежде чем каждому по шубке дать, спрашивает:
        —Заячье племя плодовитое, но почему вас так мало?
        Осмелели зайцы и пожаловались:
        —Всех наших злые звери поприели. От волка, лисицы да филина никакого спасенья не стало. Зубы у них острые, глаза зоркие, когти цепкие, как вцепятся в шкуру — ну и прощайся заяц с жизнью!
        Крепко задумался тут Дед-Мороз, не хотел, чтобы такое веселое и приятное заячье племя совсем с лица земли исчезло. Тряхнул он головой, так что иней кругом посыпался, положил обратно в мешок крепкие тулупчики, припасенные для зайцев, и достал две белые горностаевые шубки. И начал старик не торопясь эти шубки растягивать в ширину и длину, что-то напевая да приговаривая, белый мех дыханьем раздувал, а ушки вытягивал. Шубки становились все больше и просторнее, ушки длиннее, а кожица стала тонкой и слабой, как яичная пленка.
        После того Дед-Мороз черные горностаевы хвостики разделил на части и приклеил на кончики длинных ушей. И стали шубки белые с короткими хвостами и черными ушками. Готовые обновки дед зайцам бросил:
        —А ну, сироты, примеряйте!
        Стали зайчишки новые шубки натягивать, а они тесноваты, кожица местами лопается, расползается. С большой осторожностью оделись косые и уселись перед дедом невеселые, ушки повесили, глазами моргают и жалуются:
        —Самые плохие шубенки нам достались, чуть что и рвутся!
        На это им Дед-Мороз ответил, усмехнувшись:
        —Не ревите и не жалуйтесь прежде времени, глупенькие! Идите-ка лучше повеселитесь на льду вместе с другими. Вон звери в обновках хоровод заводят, вас ждут. Да никого не бойтесь.
        А звери на льду озера и вправду кругом стали, медведь да лиса заводилами, всем распоряжаются. И все звери, от медведя до ласочки, выходили на середину круга и отплясывали, щеголяя обновками. С неба светил месяц и подмигивали звезды, зверям было тепло, а длинные висячие ветки берез все больше тяжелели от инея.
        Когда дошла очередь, зайцы тоже вышли плясать. Чтобы показать свою удаль, плясуны вдруг кувыркнулись через головы. Тут волк да лиса не утерпели и цапнули насмешников зубами, но зайцы ловко увернулись, оставив в зубах у хищников по клочку пушистой белой шубки.
        Перепуганные косые стреканули по льду озера и прижались к белому тулупу Деда-Мороза. Старик приказал им лежать смирно, не шевелить ушами, не моргать глазами, а главное — не робеть. Рыскают волк с лисой вокруг дедовой шубы, зайцев чуют, а разглядеть не могут. Рассерженный Дед-Мороз ударил их по хвостам своей длинной клюкой и сказал:
        —Пошли прочь отсюда, глупые!
        Когда звери поняли, что Мороз сердится, все разбрелись по домам, и кругом все стихло. А белые зверьки с черными ушками смирно лежали, прижавшись к шубе Деда-Мороза, а сверху уже сыпался первый снег — пороша, покрывая застывшее озеро, все холмы и овражки. И месяц и звезды попрятались за снеговые тучи. Старик стряхнул снег со своей шубы и хлопнул белыми рукавицами на гагачьем пуху.
        Зайцы мигом стреканули под гору и проехались по льду на своих белых пимах, как на коньках. Потом стали бегать наперегонки туда и сюда по озеру и холмам и столько наследили, словно тут резвились не два, а двадцать два зайца. И трудно было прочитать это заячье письмо.
        Дед-Мороз закинул за спину свой большой-большой мешок и, стуча клюкой, поспешил дальше, чтобы одеть по-зимнему всех животных на своем пути. А зайцы, чуя рассвет, улеглись на снеговом холмике и ничего не боялись, потому что они были теперь шустрые, смелые и, как снег, белые.


        Сказка про Буслая


        Одно поселение русское на крутояре Ветлуги среди дубняков основалось и поэтому называлось Дубоярами. По склонам оврагов дикие яблони и орешники стеной росли, солнечные места — вырубки да гари — малинник захватил. И было здесь под осень желудей, орехов, яблок и ягод полным-полно. С половины лета начинали сюда медведи из-за реки переплывать — к зиме отъедаться, жир накапливать.
        Жил да был в Дубоярах следопыт и охотник лихой Буслай-вдовец, и все хозяйство его немудреное вела дочка — Аниска-подросточек. Вот как-то утром ранешенько спустилась девчоночка оврагом под гору за водой на ключ-жилку прохладную. А старый медведь, наевшись орехов да яблок досыта, прибрел на ту жилку воды полакать. Тихохонько подошла сзади к медведю босая девочка, и обидно ей стало, что зверь воду взмутил и с грязью смешал. И стукнула она коромыслом из всей мочи медведя лохматого. Лихая, бедовая была дочка охотницкая, вот и не сробела. Рявкнул со страху медведь, обернулся, одним ударом убил бы он девчушку, да увернулась она, только щеки поцарапал негодный зверь.
        Упала Аниска от испуга без памяти, а сиволапый оттащил ее в сторону и завалил травой сухой, разным хламом и хворостом. Завалил, забросал и, ругаясь себе под нос, убежал за Ветлугу-реку. А девчушка, очнувшись, из-под хлама выбралась, зачерпнула воды ведра полные и пошла тихо на гору в родное село. Ведра с водой на коромысле несет, а направо-налево из-под поцарапанных щечек кап да кап. Пока добиралась в Дубояры, весь угор-косогор кровяными капельками усеяла. Но домой добрела и ведра полные на крыльцо поставила.
        Как увидел охотник Буслай, что искалечил злодей-медведь его Аниску, при людях сказал, что недолго осталось жить медведищу.
        Осень проходит, Буслай то в избе сидит, то в лесу пропадает, а на улицу не идет — молчит. Соседи между собой удивляются: «Что-то долго охотник за дочку расплачиваться собирается!»
        Вот и холода пришли, Буслай дома лапти плетет, бахилы шьет, стальную рогатину оттачивает. Дочка Аниска поправилась, только шрамы на щеках горят, румянятся.
        В начале ноября-студеня, когда по Ветлуге ледяная шуга пошла и выпал на землю мягкий снежок, охотник Буслай реку на легком челноке переплыл и пошел медведище разыскивать. Долго ходил он по звериным тропам да и напал наконец на знакомый медвежий след. Наклонился, следы разглядывает, смерил пятку в ширину, всю лапу в длину — выходило, тот самый зверь, что покалечил дочку его.
        По следам пошел Буслай и в лесной крепи-глуши обошел кругом, обложил медведище. Но тревожить его не стал — знал по опыту, что неплотно лежит, некрепко спит медведь в начале зимы. Чуть потревожат его — убежит по мелкому снегу не знаю куда, и останется охотнику на звериные следы глядеть да с досады в затылке чесать. Попятился охотник, по своим следам вышел на тропу и в Дубояры вернулся.
        Живет Буслай дома месяц, другой, изредка ходит к вершам за рыбой да западни на куниц оглядывать. Так дождался он поворота зимы на лето и, когда снегу глубоко насыпало, а день на воробьиный шаг прибавился, взял топор, огниво да рогатину и поехал на лыжах за Ветлугу-реку.
        Пришел к берлоге до полдня, срубил сосенку и сунул ее в берложье чело. Проснулся медведище, зарычал, заревел и деревце к себе затащил. Срубил Буслай елочку и опять сунул в берлогу. Еще пуще разозлился лохматый хозяин, со зла деревце изломал, искрошил, под себя подмял, а охотник третье деревце в берлогу проталкивает. И выскочил из логова зверь-медведь невиданный, величиной с быка. Бросился он под ноги охотнику, чтобы повалить и загрызть, да Буслай не промах был, знал медвежьи ухватки-повадки, встретил зверя рогатиной и на дыбы поднял.


        Заревел тут медведь, обслюнявился, а рогатина острая впилась в мохнатую грудь. Принялся зверь по рогатине лапами бить, колотить, и переломилась она надвое: половина в медвежьей груди, а рукоять дубовая в руках охотника. Накинулся медведь на Буслая и подмял под себя, но ухватился охотник за обломок рогатины, что из медвежьей груди торчал, и начал качать его во все стороны. Отпрянул зверь, а охотник вскочил да на него верхом! Косолапый в страхе по болотам, по гарям побежал, а Буслай на нем верхом сидел, левой рукой за загривину держался, а правой зверя по затылку обломком рогатины бил. Так и заколотил насмерть медведище лихой охотник Буслай, но и сам потерял силу, замаялся.
        Посидел Буслай на медвежьей спине, подышал глубоко. Ждал, сила не вернется ли, да не дождался. Северный ветер подул, колючим снегом швыряя, по потной спине лютый озноб пробежал. В глазах огненные круги да искры разноцветные плавали, и мучила охотника нестерпимая жажда.
        «Как бы из Ветлуги-матушки воды испить!» — еле слышно молвил Буслай. Встал и поплелся к дому, на заход солнышка, тихо, как больной старик. Он шел, изредка снежку прихватывая, но жажда не пропадала, а слабость с каждым шагом увеличивалась.
        Поздним вечером, когда солнце за лес спряталось, добрел он до Ветлуги родной. Выбрал место, где был потоньше ледок, пробил дырку дубовым колом и воды речной досыта напился. Потом на берег заснеженный выбрался и присел отдохнуть.
        «Как бы огонек-костерок развести… Только нет у меня ни огнива, ни топорика — все в снегу затоптал супостат-медведь!» — так тихо молвил охотник Буслай да тут и забылся, заснул намертво. Здесь и нашли его люди застывшего, с рукояткой дубовой от рогатины, с ледяными сосульками в бороде и усах, с глазами закрытыми.
        С той самой поры это место — урочище, где охотник погиб, стало называться Буслаевым яром. Потом одной весной Ветлуга задурила и новым руслом пошла, и осталось тут озеро-старица с тем же именем. Спустя много лет сюда люди жить пришли, облюбовали место и дома построили. И выросла на берегу той старицы деревня Буслаево. Здесь бы и сказке конец, но диво-дивное: по горе крутой, где девчонка Аниска домой с ведрами шла, на другой же год заплодоносили дикие яблони румяно-багряными яблоками. И весь берег Ветлуги загорелся урожаем яблок невиданных, румяных, сладких как мед, мягких и рассыпчатых. И прозвали люди эти яблоки «Анискиными щечками», сладким яблоком анисовым.


        Сказка о первом пчеловоде


        В самые давние времена жил в заволжских лесах охотник с семьей. А семья у него была немаленькая, только успевай еды припасать. Хозяин в лесу мясо добывал, жена его в поле работала, зерно собирала и на ручных жерновах молола, а дед с бабкой за домом и внучатами следили. Изредка дед с бабкой приносили из леса и угощали всех то сладкими ягодами, то корнями душистыми. Но и после этого и взрослым и детям словно не хватало чего-то.
        Как-то утром охотницкая жена сказала мужу:
        —Приснился мне чудный сон, будто заколол ты в лесу лохматого бурого зверя, из тех, что ягоды обсасывают. Вдвоем мы его домой принесли и свежевать начали. А зверь обернулся вдруг бочонком дубовым, в каком мы зерно храним, а в нем полным-полно киселя тягучего, как сосновая смола, душистого, словно цветы лесные, и такого сладкого — ну слаще самой сладкой ягоды! Только успела я его попробовать, как тут же проснулась. И к чему бы мог быть такой странный сон?
        —Хороший сон, — сказала бабка, — такой сон удачу сулит!
        Дед промолчал, а женщины стали охотника в лес торопить.
        Была середина лета, стояла жара, и липа цвела.
        Охотник оделся легко, взял топор да копье и в лес на промысел пошел. Выследил он мохнатого бурого зверя, какой жене приснился, и стал к нему сзади подкрадываться.
        А зверь-мохнач, ворча себе под нос, не торопясь, но споро шел на косолапых ногах, как на колесах, по лесу катился. И приковылял к толстому дуплистому дубу. Тут охотник за кустами затаился, а зверь на задние лапы поднялся и нацарапал на дубе свою мету-примету. Потом на дуб забрался, из дупла лапой что-то достал и в пасть отправил. Почавкал, облизнулся и снова лапой в дупло полез.
        Кругом летали и жужжали пчелы, стараясь ужалить вора в нос и в уши, и жалобно пищали, когда застревали в мохнатой шубе. А человек глядел из-за куста и завидовал: «Видно, вкусное что-то у него там запрятано!»
        Подкрался он к дубу да как стукнет по стволу топором! Задрожало дерево от комля до вершины, а зверь от испуга свалился, охнул и в чаще скрылся.
        Тут охотник проворно на дерево к дуплу полез. Только успел он один кусочек сотов отломить, как пчелы напали. Человеку обороняться от пчел неловко, не то что зверю в шубе. Свалившись с дерева, начал он по земле кататься, но крылатое племя не унималось, жалило где попало. Вскочил охотник как ошалелый, прибежал к своей избушке, и только хватило у него силы сказать:
        —Ох, жена, дурной был твой сон!
        И свалился у порога замертво. А сердце в груди тук да тук, словно молотом изнутри по ребрам бьют. Тут бабка, не мешкая, с потолка пучок успокой-травы достала, заварила ее круто-накруто и того питья сыну в рот влила. Пока охотник от пчелиного яда оклемывался, к нему младший сынишка подполз, разглядел в руке отца соты медовые и откусил кусочек. Да и запищал на всю избу:
        —Ай как сладко!
        Тут все — и старые и малые от сладкого куска отведали и охотника со всех сторон тормошить начали, чтобы скорее очнулся. Когда он выздоровел и рассказал, какое диковинное дело с ним в лесу было, жена сказала:
        —Надо сходить и забрать из дупла всю эту сласть!
        —Да захвати с собой большое берестяное лукошко! — прибавила бабка. А дед посоветовал:
        —Под дуплом большой дымный огонь разведи, тогда хозяева присмиреют!
        Женщины сшили охотнику новую одежду из мягких козьих шкурок, он оделся, взял топор и берестяное лукошко и отправился к дуплистому дубу.
        Там он развел дымный огонь и, когда пчелы присмирели, забрал соты и поспешил домой. Все домашние окружили лукошко и принялись за медовые соты.
        Ели и хвалили, а дети все допытывались у отца, что это такое, как называется такая вкусная звериная еда. Но рот охотника был занят медом, борода и губы слипались, и он смог только промычать, как теленок: «М-м-ме-э!»
        —Ах, так это м-м-ме-од! — воскликнула жена. — Не напрасно, значит, я видела такой добрый сон! Но не слишком ли хороша эта еда для мохнатого бурого урода? Надо что-то придумать!
        —Мед, мед, мед! — наперебой закричали ребятишки и потянулись к лукошку долизывать остатки.
        Наевшись меда, семья отдыхала.
        Отец сказал:
        —Этот мед вселяет силу и бодрость. Я готов хоть сейчас идти на промысел!
        —И я согласилась бы сама ходить с тобой, лишь бы у нас всегда был мед, — молвила жена.
        —Наверное, с него крепко спится, — прошамкали старики, — он согревает и клонит в сон.
        —Этот мед очень сладкий, — дружно закричали дети, — его можно есть от солнышка до солнышка! Ну почему ты, дедка, плетешь такие маленькие лукошки!
        С того дня охотник стал выслеживать бурых зверей, которые ведали, где есть мед, и почти всегда приводили его к дуплистому дереву с пчелиным гнездом.
        И прозвал человек того бурого зверя МЕДВЕДЬ. Так его и теперь зовут.
        Чтобы сохранить улей, охотник половину меда оставлял пчелам, а на медведя настораживал лук-самострел либо капкан. С той поры у пчеловодов с косолапым идет вражда, а все из-за меда. И теперешние медведи, забредя на пасеку, стараются перевернуть вверх дном все ульи.
        Пчеловоды же от первого бортника унаследовали спокойный и добрый характер. Не напрасно, видно, его отваром успокой-травы отхаживали!


        Сказка о соколе


        Это случилось задолго до того, как люди узнали и полюбили соколиную охоту. В те времена все охотники завидовали орлу и соколу, от которых не могли спастись ни зверь, ни птица.
        Вверх по течению большой-большой реки плыл в челноке Охотник. Гребя одним веслом то с одной стороны, то с другой, он плыл возле берега, где течение было слабее. В лодке, сделанной из дуплистого дуба, лежали копье, дубовый лук и колчан со стрелами, груда добытой дичи, прикрытая звериной шкурой. Приближались морозы, по реке плыли круглые островки ледяной шуги, и в ее шорохе слышался человеку грозный шепот зимы. Над рекой навстречу челноку табунами, парами и в одиночку проносились утки, лебеди, гуси. Это летели последние из запоздавших, и в их голосах звучала тревога.
        Охотник уже подумывал о ночлеге, как над ним со свистом и шипением пронеслись к воде две птицы. В тот миг, когда белый лебедь-кликун коснулся воды, его настигла быстрая серая птица. Это был сокол-сапсан. Он был силен и отважен, но по молодости сделал сразу две ошибки: выбрал себе в добычу старого лебедя и ударил его слишком низко над водой. Вцепившись когтями в шею жертвы, сокол клевал и долбил ее в голову, а лебедь, стараясь освободиться, бил по воде крыльями, поднимая тучу брызг.
        Со стрелой в зубах, с луком в левой руке Охотник споро работал веслом, направляя суденышко к месту схватки. Когда он подплыл на выстрел из лука, сокол был уже в воде, а окровавленный лебедь из последних сил бил его клювом и крыльями. Прозвенела тетива, стрела пронзила лебедя, он встрепенулся, звонко закричал и уронил голову. Бездыханного кликуна и живого, но беспомощного сокола подхватило течением и понесло навстречу челноку. Охотник достал лебедя веслом и бросил на груду добычи, потом поддел сапсана и швырнул туда же. Хищник сразу поднялся на ноги и, сверкнув глазами, беспомощно волоча намокшие крылья, проковылял на нос лодки и там затих. А человек размашистее заработал веслом, радуясь тому, что мясо лебедя даст ему силы добраться до становища, не трогая дичи, которую он добыл для семьи. Становилось все холоднее. На борта лодки начала намерзать шуга, весло обледенело, а у сокола смерзлись перья на хвосте и на крыльях. Сапсан сидел неподвижно, глубоко втянув голову, и казался неживым. От холодного купания и позора он, наверное, умер бы, но огонь соколиного сердца не хотел угасать.
        Охотник причалил к берегу, выбрал местечко, рано обогреваемое утренним солнышком, и разгрузил лодку. Он достал огниво, высек огонь и, разведя костер, вернулся к челноку, чтобы вытащить его на берег.
        Сокол сидел на прежнем месте. Человек осторожно и ловко взял его в руки и, вернувшись к костру, так же умело посадил его на сук неподалеку от костра. Встрепенувшись, сапсан пытался подняться выше, отодвинуться от огня, но не смог и затих, нахохлившись.
        Обогретый костром, он оживал, и глаза его сверкали строже. А человек, сидя на барсучьей шкуре, ощипывал лебедя. И чем жарче разгорался огонь и быстрее росла куча лебяжьего пуха, тем больше оживал сокол.
        Он уже начал обсыхать, но сидел неподвижно, только следил за движениями человека, замечая, как росла горка пуха и обнажалась грудь лебедя. Ощипав птицу, охотник на конце копья поднес кусочек лебединого сердца соколу.
        Хищник насторожился и подвинулся по сучку выше, но и острие копья с кусочком мяса поднялось к его клюву. Учуяв мясо, сапсан проворно схватил кусок и проглотил с жадностью. Он хватал и глотал подносимые кусочки мяса с каждым разом все смелее и доверчивее. А человек кормил сокола и думал: «Хорошо бы заставить служить себе эту умную, смелую и быструю птицу!»


        Потом Охотник обжарил на углях кусок мяса для себя и, покончив с едой, задремал у огня на барсучьей шкуре. И сокол дремал на сучке, нахохлившись и взъерошив перья, чтобы скорее просохнуть. Тепло костра, отраженное стеной обрывистого берега, согревало человека и птицу. Когда огонь замирал, серая фигурка сапсана пропадала, только белое горло и черные щеки выделялись на диком фоне обрыва. Перед восходом солнца охотник, еще не проснувшись, вдруг почувствовал, как сокол, обдавая его ветром, спустился с сука ему на грудь и, склонившись над ухом, прошипел что-то очень важное и доброе, но непонятное. Шипящая речь птицы становилась все явственнее, и человек наконец ясно услышал: «Соколы умеют платить добром за добро. Отныне все дети и внуки мои и все соколы, какие будут жить на свете, попадая в руки человека, будут служить ему в охоте как ручные ловцы надежно и верно! Весной достань из гнезда соколиного птенца нелетного и выкорми сердцем лебедя, и будет он надежным твоим помощником в охоте на крылатую дичь, быстрее стрижа и голубя, ловчее орла, умнее черного ворона!» Вслед за последними словами сапсан
опять зашипел что-то невнятное, глаза и перья его загорелись жарким светом. Охотник плотно зажмурился, взмахнул руками и проснулся. Огненный шар-великан, казалось, купался в полноводном русле реки, заливая утренним светом крутобережье, где ночевали человек и сокол.
        Совсем очнувшись от сна, охотник быстро вскочил и огляделся кругом. Пожухлая трава и кусты побелели от инея, на месте костра дымилась одинокая головня, горка лебяжьего пуха за ночь осела, а сокола на сучке не было. Дивясь своему сну, человек покачал головой, потрогал сук, на котором ночевал сапсан, и стал собираться в путь. До ледостава ему надо было добраться до хижины с глинобитным очагом, где перед огнем сидели его жена и дети, терпеливо поджидая отца с добычей. Оттолкнувшись от берега, он поплыл на своем челноке, мерно загребая веслом то с одной, то с другой стороны. Налетевший ветер зарябил воду, подхватил с крутояра лебяжий пух и разнес его над рекой.
        Первой же весной Охотник добыл из гнезда молодого нелетного сокола и выкормил его сырым мясом, потом выучил охотничьему искусству. Позднее и другие люди научились приручать соколов для охоты. Но с той поры стали охотники замечать, что дикий сокол-сапсан не нападает на лебедей, других птиц бьет только на лету, высоко в воздухе, а убитую птицу, до того как начать есть, начисто ощипывает.


        Почему петухи поют по ночам


        Давным-давно, в старые года, жили среди леса у реки дед Хлебороб со своей Хлеборобихой, детками и внуками. Дед в лесу поляны распахивал и всякое жито сеял, а бабка за домом и хозяйством следила. И была у них только одна коровушка, а курочек и петуха не было.
        В ту далекую пору все куры были дикими и жили в лесу, вот как теперь, например, тетерева и рябчики.
        Кур в лесу было множество, потому что зима в том краю была теплая и короткая, а корму хватало вдоволь. Но петухи по ночам на насесте не пели, чтобы не приманивать на свою беду хищников, а куры неслись молча, без кудахтанья.
        Одна куриная семья — шесть кур и седьмой петух — совсем недалеко от Хлеборобова подворья жила. Старая Хлеборобиха частенько в лес с клюкой и лукошком ходила, куриные гнезда разыскивала и яички забирала. Но куры скоро научились старуху обманывать. Как заслышат, что она идет, покинут гнездышко, отбегут подальше и начнут на пустое место накликать: «Вот-вот сюда! Вот-вот сюда!» Прибежит старая на куриный зов, а там ни яйца, ни курицы.
        Пожаловалась старушка на свои неудачи деду Хлеборобу, он и посоветовал:
        —Давно живешь на свете, пора бы тебе кур ко двору приманить, чем за ними по кустам бегать!
        Задумалась тут старая, как бы ей кур к дому привадить. Заметила она, что петух зачастил на одну дедову поляну ходить семена выклевывать. Свила из волос шнурок и петлей-силком на той поляне насторожила, а сама за пень спряталась.
        Скоро петух пришел, начал семена выгребать и ногами в петле запутался. Захлопал крыльями, закричал, словно его сама лиса цапцарапнула. А старуха из-за пенька вышла и петуха в руки взяла. Притих петух, только глазами моргает. Достала Хлеборобиха из лукошка моченого горошку и петушку с руки поклевать дала. А сама тихонько приговаривала:
        —Те-те-те! Те-те-те!
        Потом овсяной крупой, душистой да поджаренной, угощала и снова приговаривала:
        —Те-те-те! Те-те-те!
        Наелся петух, подобрел, сидит у старой на коленях, не шелохнется. Но только почувствовал, что его не держат, на землю спрыгнул и запел, как победитель какой. А старушка ему овсяной крупки за хорошее пение подбросила.
        Не один раз приходила бабка Хлеборобиха на поляну петушка прикармливать. Стал он сам к рукам подходить, из рук горох клевать. А как только споет, старушка ему крупки подбросит, приговаривая:
        —Те-те-те! Те-те-те!
        Один раз, когда петух сам на колени к бабке взлетел, она его долго по шейке гладила и что-то нашептывала. Потом домой пошла, а петух к своим курочкам прибежал и запел:
        —Пойду на реку-у!
        Потом крылом по земле зачертил и заговорил:
        —Ке-ке-ке, пойду к реке! Там ракушек да камушков во сколько!
        И крыльями широко размахнул, показывая, как много на реке всякой всячины. И все курочки-дурочки за петухом пошли. На реке, рядом с дедовым подворьем, куриное стадо сумерки застали. Закокал тут хитрец петух:
        —Ко-ко-ко! Взлечу на ночлег высоко!
        И взлетел ночевать на нижний сук дуба, чтобы старуха могла любую курицу достать. И все куры на том суку расселись. В полночь петуху овсяная крупка приснилась, он и проснулся. Слышит, где-то бабка Хлеборобиха кличет: «Те-те-те! Те-те-те!» Захлопал петух крыльями и запел во все горло:
        —На крутом берегу-у! На высоком дубу-у!
        Курочка, что рядом сидела, тюкнула горлопана в гребешок, чтобы не кричал по ночам. Но старушка уже услыхала, где петух поет, и туда поспешила. Совсем близко подошла, а кур в темени не видит. Стала кликать негромко:
        —Те-те-те! Те-те-те!
        И откликнулся петух:
        —На крайнем дубу-у! На нижнем суку-у!
        Подошла старая к дубу, осторожно одну курочку сняла и домой унесла. Потом за другой да за третьей пришла. А тут рассвело, и три остальные куры с насеста слетели и по кустам разбежались. И петух за ними.
        Днем Хлеборобиха опять на поляну ходила, петуха приманивала и, пока курочки по гнездам сидели, на коленях его держала, крупкой кормила и на ухо ему что-то нашептывала. После того домой ушла. Под вечер петух остальных кур собрал и закокал:
        —Ко-ко-ко! Пойду далеко! Там ягодок во сколько!
        Крылья широко размахнул, показывая, как много там ягод, и закричал:
        —Наберем по кузовку-у!
        Пошли три курочки за петухом, а он привел их на лысый бугор среди леса, совсем рядом от избы Хлебороба. Когда поклевали ягод, петух заговорил:
        —Ко-ко-ко! Взлечу на ночлег высоко!
        И сел опять на нижний сучок дуба, а куры рядом расселись. В полночь петуху поджаристая овсяная крупка приснилась, он и проснулся.
        Слышит, старушка недалеко кличет: «Те-те-те! Те-те-те!» Захлопал петух крыльями и запел на весь лес:
        —На голом юру-у! На старом дубу-у!
        Прибежала старушка на то место, нашла кур и до рассвета всех домой унесла.
        И стали куры во дворе деда Хлебороба жить и яички нести. Но бабку обманывать не переставали. Снесут яйцо, отлетят от гнезда подальше и зовут на пустое место:
        —Вот-вот сюда! Вот-вот сюда!
        Так и теперь все куры хозяек обманывают. А петух с той поры привык петь по ночам не меньше трех раз. От него и развелось петушиное племя, что и сейчас любит похлопать крыльями и покричать во все горло.


        Солнечное дерево


        Когда-то очень давно большой ледник встретил на своем пути каменную загривину и остановился. Ледник растаял, на этом месте осталась низина, а по сторонам песчаные холмы и гривы. Солнце прогрело землю, и вырос здесь пышный лиственный лес, окруженный бесплодными песками. Это были, наверное, первые ясени и клены, дубы и вязы, липняк и орешник. А среди них одна, выжившая в сумраке леса, сосна, любившая солнце. Всю жизнь она изо всех сил тянулась вверх, чтобы обогнать деревья, заслонявшие солнечный свет.
        Сосна выросла на целую голову выше окружавших ее деревьев и стала заметно дряхлеть и стариться. Каждый год она цвела, выращивала и роняла свои семена, но внизу было так сумрачно и тесно, что сосенки погибали.
        А деревья с широкими листьями и летучими семенами разрастались все шире и гуще, не давая житья сосновой молоди.
        Как-то весной летали по тому лесу два сереньких дятла. Прилетели они к одинокой сосне и стали стучать по комлю носами. Спросила сосна:
        —Кто там и что надо?
        —Мы — дятлы. Питаемся червяками и жучками, что подтачивают деревья, и подыскиваем угол для гнездышка.
        —Поднимайтесь выше, — приказала сосна, — чувствую внутри пустоту и болезнь!
        Поднялись дятлы до середины дерева, постучали носами — слышат, внутри дупло. И начали в том месте попеременно долбить. Тут сказала сосна:
        —Но чур, такой уговор! Когда будете моими семенами лакомиться, ни одного семечка мне под ноги не ронять, все созревшие шишки вдали, на бесплодных местах, лущить, чтобы детей моих на солнечных местах расселить!
        Согласились дятлы на такой уговор, выдолбили дупло, гнездо свили и птенчиков вывели.
        Подросли птенцы, выбрались из дупла и начали сами корм добывать. Но беда в том была, что добыча с их язычков часто срывалась; оттого дятлята не наедались досыта и росли плохо. Пожалела их сосна и посоветовала:
        —Смажьте язычки моей смолкой, тогда ни одна букашка не улизнет!
        Послушались дятлы, смазали свои язычки сосновой смолой и сразу у них дело ловчее пошло. Как только дотронутся до червячка или жучка языком, те и прилипнут — оставалось только проглотить. Стали птенцы досыта наедаться и быстрее расти.
        А когда на сосне шишки созрели, старые дятлы, помня уговор, стали их на дальние холмы и гривы носить и там в своих кузницах расклевывать. И молодых тому научили: заложат шишку в трещину камня и давай семечки выбирать. И много они сосновых семян по пустынным местам натеряли.
        Следующей весной дятлы на новом месте поселились, а к сосне две белочки прибежали. Они были серые, как мышки, с короткими хвостами и голыми, без кисточек, ушами. Стали зверьки в сосновой кроне резвиться, место для гнезда выбирать. Проснулась сосна и спросила:
        —Кто тут скачет да прыгает, мешает мне под весенним солнышком дремать?
        —Мы белочки, ищем места для гнездышка!
        И посоветовала сосна:
        —Занимайте дупло, там тепло и сухо. Но чур, уговор! Мои семена к моим ногам не ронять, шишки лущить и кладовые устраивать на далеких пустошах и гривах!


        Согласились белочки на такой уговор, дупло почистили и гнездо свили. Скоро у них бельчата появились, из дупла вылезать стали и на ветках сосны резвиться.
        Один раз, когда старых белок дома не было, прилетел ястреб Желтоглаз и стал над сосной кружиться, добычу выглядывать. Но сосна не дремала, зашумела ветками — и попрятались все белочки в дупло. Тут на старуху раздумье нашло: «Утащит ястреб глупых белочек, и некому будет мои семена разносить!» И придумала. Когда выбрались малыши из дупла, посоветовала:
        —Погрызите моей золотистой коры — крепче спать будете! Попробовали бельчата сосновой коры, забрались на ночь в дупло и заснули крепко-накрепко. Утром выбрались из гнезда уже не серые, а золотисто-рыжие, под цвет сосновой коры.
        В полдень опять Желтоглаз прилетел. А белочки прижались плотно к рыжей сосновой коре и не видно их стало ястребу. Одна только на зеленой ветке замешкалась, и ее чуть разбойник не сцапал. Опять задумалась старуха сосна, потом сказала:
        —Теперь погрызите моих веточек и почек — с них спится крепко!
        Наелись белки сосновых веток и почек, в дупло забрались и заснули крепко-накрепко.
        А утром вышли из гнезда такими, что не узнать, отец с матерью от удивления так и ахнули. Хвосты у бельчат стали длинными и пушистыми, как сосновые веточки, а на ушах по кисточке, вроде почки сосновой.
        Стала молодежь резвиться и обновками хвалиться. В полдень опять Желтоглаз прилетел, над сосной кружился, добычу выглядывал. А белочки на ветках притихли, ушки с кисточками прижали, длинными пушистыми хвостиками прикрылись. Зорко глядел ястреб, но, кроме сосновых веток, ничего не разглядел, покружился и улетел. А белочки хвосты откинули, ушки навострили и начали резвиться, вперегонки бегать.
        В конце лета принялись белки на зиму корм запасать.
        Вдали от старой сосны, на бесплодных холмах и гривах, в норках и под камнями, устроили они свои кладовые, куда семена про запас прятали. Пока шишки с сосны переносили, много семечек порастеряли.
        На помощь белкам дятлы поналетели и тоже немало семян по пустошам порассеяли. И выросла там молодая сосновая роща.
        Так продолжалось из года в год, пока была жива старая сосна. Белки и дятлы, помня уговор со старой сосной, разносили ее семена по всем далеким и бесплодным местам, где не хотели расти другие деревья. И племя солнечного дерева сосны разрасталось с каждым годом.


        Почему кукушки не вьют гнезда


        Среди лесных холмов у тихого Светлояра жили в далекие времена две серые птахи — Кукуш да Кукушка. Каждой весной они куковали, строили свое гнездо и выводили птенцов. Вот и в тот несчастливый год устроили они гнездо в дупле старой березы и высидели птенчиков. Кукушата сразу есть запросили, и стали старые кукушки от гнезда отлучаться, чтобы для детей корм добывать.
        Не знали они, что неподалеку от их дуплистой березы, на склоне лесистого холма, под крепким смолистым пеньком жил злой Хорек — бурая шубка, цепкие когти, острая усатая мордочка. И было у него в гнезде пятеро хорят, и все есть просили. Еле успевал Хорек своих прожорливых деток кормить: то рябчика им тащит, то мышь лесную, то птенца глупого.
        Как только заметят разные птахи, что Хорек из норы на добычу вышел, сразу замолкают, петь перестают, чтобы пеньем своим гнезда злодею не выдать. А кукушки на березе беззаботно куковали да и накликали беду на свою голову.
        Вот как-то, пока они за добычей летали, злой Хорек в их гнездо забрался и всех кукушат повыкидал, чтобы своим хорятам на обед утащить.
        Но тут кукушки вернулись, храбро птенцов крыльями прикрыли и стали просить Хорька, чтобы оставил им хоть одного птенчика. В ответ разбойник только фыркнул и проворно перетаскал кукушат в свою нору. Сели кукушки на вершину березы и задумались, пригорюнились. И надумали они всех хорьковых детей заклевать. Полетели вокруг озера узнавать, где Хорек живет. Увидели Говорунчика над гнездом и спрашивают:
        —Птаха Говорунчик, не скажешь ли, где у злого Хорька дети запрятаны?
        Тут у Говорунчика от страха язык отнялся: «Ну, как Хорь услышит?» И, очнувшись от испуга, он пропищал:
        —Летите за мной на сосновый холм — покажу Хорьковых детей.
        На вершине холма под густым кустом показал он кукушкам мохнатого червяка-гусеницу:
        —Вот детеныш Хорька. Больше я никого и ничего не знаю, потому что мое гнездо с краю!
        И улетела птаха Говорунчик. Долго с отвращением глядели кукушки на большую гусеницу, потом разорвали пополам и проглотили.
        Прилетели они на другой холм, увидали пташку Завирушку над гнездом и спрашивают:
        —Пташка Завирушка, не скажешь ли, где Хорьковы дети прячутся?
        Как услыхала Завирушка про Хорька, сердечко ее сжалось от страха: «Ну, как он услышит и с ее гнездом расправится!» И сказала тихохонько:
        —Летите за мной — покажу!
        На вершине холма под широким листом показала она большую мохнатую гусеницу:
        —Вот детеныш Хорька. Больше я никого и ничего не знаю, потому что мое гнездышко с краю!
        И улетела птаха Завирушка. Расклевали кукушки и эту гусеницу и полетели на третий холм. Видят, по бережку ручейка птаха Трясогузка похаживает, хвостиком покачивает.
        Спрашивают ее:
        —Пташка Трясогузка, нарядное платьице, не скажешь ли, где у злого Хорька дети запрятаны?
        Перепугалась Трясогузка и пискнула чуть слышно:
        —Летите за мной — покажу!
        Привела кукушек на вершину холма и показала в густой траве бурую мохнатую гусеницу:
        —Вот детеныш Хорька. Больше я никого и ничего не знаю, мое гнездышко с самого краю!
        И улетела Трясогузка, а кукушки и эту гусеницу разорвали, расклевали и проглотили.
        На ночь они на свою березу улетели, и, пока Кукуш спал, Кукушка в дупле яйцо снесла. Утром взяла она свое яичко в клюв, прилетела к птахе Говорунчику и спрашивает:
        —Можно наше яичко в твое гнездышко на время спрятать? Боимся в своем дупле оставлять — придет Хорек и выпьет!
        Сунули кукушки свое яичко в чужое гнездо и полетели Хорьковых деток искать. И столько их нашли, что до вечера всех не переклевали. Ночевали на своей березе, и опять Кукушка в дупле яичко снесла. Поутру захватила она яйцо в клюв, прилетела к птахе Завирушке и спрашивает:
        —Можно наше яичко в твое гнездышко на время положить? Боимся дома оставлять — придет Хорек и выпьет!
        И подбросили кукушки свое яичко в чужое гнездо. Не один день охотились они за мохнатыми гусеницами, так трудились, что Кукушке яйцо снести некогда было.
        Только через неделю она следующее яйцо снесла и в клюве к птахе Трясогузке принесла:
        —Позволь наше яичко в твое гнездышко положить! Боимся дома оставлять — придет Хорь и выпьет!
        Положили кукушки свое яйцо в гнездо Трясогузки и полетели Хорьковых детей доклевывать. Летали, клевали, но никак не могли всех гусениц уничтожить.
        А пташки Говорунчик, Завирушка и Трясогузка на гнезда сели и птенчиков вывели. Прожорливые кукушкины дети скоро других птенцов из гнезд повыкидывали, а злой Хорек подобрал их на обед своим хорятам. Теперь кукушатам корму хватало, они быстро выросли и улетели из гнезд, не сказав спасибо ни Завирухе, ни Трясогузке, ни Говорунчику.
        А две горемычные кукушки неустанно летали по лесным холмам и клевали вредных мохнатых гусениц, принимая их за детей злого Хорька. Заводить гнездо и выводить птенцов им стало некогда. «Вот покончим с хорьками, тогда сама на гнездо сяду!» — так думала Кукушка и стала свои яйца из-за недосуга в чужие гнезда подкидывать. Так она и теперь делает. А крылышки у наших серых кукушек чуть оттопырены с того дня, как они своих птенцов от Хорька укрывали. Если не верите, поглядите на кукушку во время кукования — сами увидите.


        Как медведи стали горбатыми


        Было время, когда наш веселый и озорной Керженец бежал сквозь угрюмый и сумрачный лес и выглядел глубоким, темным и диким. По берегам его жили охотники и никаких зверей не боялись, потому что имели железные топоры, копья и рогатины. А кремневые топорики и ножи они отдали женщинам и ребятишкам на забаву.
        Бродили в ту пору по дикому лесу два больших зверя — медведь Ахмантей и медведица Чумакша. От безделья и обильной пищи оба так зажирели, что спины у них были прямые и ровные — хоть садись на них, хоть спать ложись. Медведица любила бродить ближе к Ветлуге, а приятель ее выбрал Керженец. Но раз в лето они встречались у истоков малых речек в непроходимой лесной глуши. Ахмантей приносил Чумакше кузовок с гостинцами — был тут и олений окорок, и соты медовые, и малина душистая. Так каждый раз гуляли они вместе недели две, а потом расставались и с наступлением осенних холодов укладывались на зиму в берлоги.
        Жил на берегу Керженца охотник Мордвин с семьей, бил зверя, ловил рыбу, по диким ульям мед собирал. Вот в конце зимы задумал он новую лодочку из осины выдолбить. В марте, когда занастило и выпал новый снежок, наточил Мордвин свой топор и пошел в хмурый Осиновый дол. А сынишка его Асюйка со своим каменным топориком за ним побежал. Не один раз отец его домой посылал:
        —Не ходи за мной, медведь съест!
        —Не боюсь, — отвечал Асюйка, — я с топором!
        Облюбовал охотник толстую осину, помолился деревянному богу, которого носил за пазухой, и начал подрубать дерево. Мордвин стучал топором, а толстуха осина вздрагивала и роняла с голых сучьев комышки снега. Наконец она скрипнула, качнулась, подумала, куда падать, и с треском повалилась на густой молодой ельник. Тут из-под сваленного дерева раздался медвежий рев, да такой страшный, что охотник схватил сына за руку и спрятал позади себя.
        —Гий-гая! — дико и страшно крикнул Мордвин, вызывая на бой зверя, и волосы зашевелились у него под лисьей шапкой, а по спине забегали мурашки. Но медведю было не до драки. Вершина осины больно ударила его в то место, где сходятся медвежьи лопатки, и он теперь удирал от несчастливой берлоги. Из-за отцовской спины выступил Асюйка, звонко, по-боевому крикнул: «Гий-гая!» — и погрозился кремневым топориком. А медведю казалось, что сзади кричат: «Выходи давай!» И он улепетывал во всю мочь, не разбирая дороги.
        Отец с сыном обтесали осиновый кряж и ушли домой рассказывать про страшного зверя. А медведь бежал и день и ночь и утром приплелся в поселок Старые Барсучины. Селение пряталось в сосновом лесу у ручья. Хозяева, встречая весну, уже повыбрасывали из отдушин зимние затычки, из каждой норы, как дым из трубы, курился легкий парок. Вокруг было солнечно, сухо и опрятно, видно было, что хозяева живут чисто. Ахмантей подошел к главному входу, наклонился и фыркнул носом. В ответ ни звука. Притаились жители барсучьей деревни все — от старого до малого. Вдруг из норы позади медведя показалась полосатая голова с черными ушками. Щурясь от солнца и недоверчиво принюхиваясь, она спросила:
        —Кого надо?
        —Лекаря! — прохрипел медведь, показывая лапой на свой разбитый загривок.
        Глава барсучьей семьи Старый Барсук вылез из норы и сказал:
        —Присядьте на минуточку!
        И потопал к ручью промывать передние лапы. Вернувшись, барсук поточил о ствол сосны свои когти и, приподнявшись на задние лапы, вытащил из медвежьей спины осиновый сучок и очистил рану от грязи. Барсучьи детки и внучата повылезали из нор и с любопытством глядели, как их дедушка лечит диковинного и страшного зверя.
        —Обождите минуточку! — опять крикнул Старый Барсук и развалился на припеке животом к солнышку. Горячие лучи уперлись в барсучье брюхо и вытопили сало. Своим теплым целебным жиром и намазал лекарь медвежью рану.
        —С кем подрался? — спросил барсук, закончив лечение.
        —С осиной! — угрюмо и нехотя проворчал Ахмантей.
        —От осины и лечиться надо осиной! — посоветовал лекарь. — Весной поешь молодых осиновых листочков и совсем поправишься!
        Когда растаял снег, медведь пошел туда, где на месте лесных пожарищ выросли молоденькие осинки. Там он кормился сочными осиновыми листочками до появления комариного войска.
        В тот самый день и час, когда Мордвин на медведя осину повалил, один Черемис, что на Ветлуге жил, медведицу в берлоге осиной пришиб. Эту осину, с диким ульем в дупле, он еще с осени приметил и вот зимой, чтобы соты не стряхнуть, повалил ее туда, где помягче, — на сугроб в густом ельнике. Тут и спала на берлоге медведица Чумакша. Осиновая вершина ее по загривине хлестнула. С перепугу прибежала медведица в Новые Барсучины и там у барсука-лекаря лечилась от ушиба.


        Вот так и паслись медведи в разных местах. От хвори оба похудели, но раны на спинах зажили, а на их месте выросли у них бугры-загривины. И когда Ахмантей с Чумакшей встретились, то не сразу узнали друг друга — оба были худые и горбатые.
        Долго гуляли они вместе, угощая друг друга малиной, черникой, орехами, а осенью принарядились в новые шубы и отправились в разные стороны — один на Ветлугу, другой на Керженец.
        В середине зимы у медведицы родились три медвежонка и сразу принялись пищать, сосать молоко и не торопясь расти. В апреле, когда появились проталины, медвежья семья выбралась из берлоги и пошла бродить по лесу. И чем больше вырастали медвежата, тем заметнее у них становились загривины. «В отца уродились!» — думала медведица, глядя на деток. В начале лета Ахмантей разыскал свою семью. Он пересчитал медвежат, оглядел, обнюхал и проворчал: «Вона какие горбатые — все в матушку удались!» И дал всем по легкому тумаку.
        Старики-охотники рассказывают, что с тех пор все медведи родятся горбатыми. А на зимнюю спячку в большом строевом лесу не ложатся, выбирают место для берлог в мелколесье, где есть толстые осины со сломанной вершиной. Это и понятно — такая осина уже не сломается и не стукнет медведя по спине.


        Напылко-нетужилко


        Спит деревня на берегу Керженца. Спит и сам Керженец, закутанный клочьями белого тумана. И люди в избах спят — намаялись за лето, ждут зимы, отдыхают. Обмолочены рожь и горох, в борах-беломшаниках заготовлены впрок лосятина и оленина. Обхожены все ульи-борти в лесу, и на каждом хозяйская мета поставлена: то крест, то два креста, либо буква славянская топором вырублена. По Керженцу и малым речкам прутяные морды-верши понаставлены, чтобы была свежая рыба до самой масленицы. Теперь если и ветер злой подует со полуночи, все будет не в лицо, а в потылицу. А снегу навалит, так лапти да онучи суконные не куплены, своими руками сделаны. А что царь Петр где-то со шведами воюет и город на море строит, так пусть потешается, до Закерженья ему не добраться.
        Спит старый Шумило Гвоздь, спят Козырь и Напылко, спят и невзгоды не чают. Зато царь Петр не спал. Далеко от Керженца на берегу моря сидел он в своем домике, давал нагоняи своим холуям да приспешникам и писал указы. В ту пору царь был шибко не в духе. Дворянские сынки, чтобы от военной службы увильнуть, хворыми притворялись, да еще взяли моду дураками прикидываться.
        —Полцарства в дураках ходит! — с горечью воскликнул Петр, сердито задымил трубкой и написал такой указ: «Дуракам не жениться, дурам замуж не выходить, дабы дураков не плодить. Ослушников сечь плетьми».
        На улице рассвело. Царский денщик на лежанке сидел, позевывал и рот крестил, а царю все не спалось. Видит: по улице босой чухонец идет, масло на базар несет. «Холод, грязь, а он босой!» — удивился Петр и зазвал чухонца к себе на допрос, почему тот босиком ходит.
        —Обувка была, да шведы отняли! — объяснил царю чухонец. Он хотел еще сказать, что обувь у него есть, да он боится ее надеть — как бы царские солдаты не разули, но не решился государя прогневать.
        Отпустил царь чухонца и приказал крикнуть Сашку Меншикова. Тот у него уже не в денщиках, а в генералах ходил.
        —Надо чухонцев лапотному ремеслу обучить, как ты думаешь?
        —Это можно, мин херц! — сказал Сашка. — Есть у одного боярина деревни за Волгой: Лыково, Липовка, Спас Лапотный, Кодочигово, Ковыряловка… Там все мужики — лапотники.
        —Вот за этого боярина и берись! — обрадовался царь и тут же написал еще указ: «Всех чухонцев обучить лапотному ремеслу, дабы они босиком по Санкт-Петербургу не ходили».
        Осень уже прошла, выпал снежок и побелил деревеньку на Керженце. Спят избушки, спит и Напылко-Нетужилко и видит под утро сон. Будто бы плетет он большой несуразный лапоть, кодочигом по нему стучит, а лапоть гремит, как барабан. Проснулся Напылко, слышит — и вправду стучат и в стены, и в ворота. И кричат: «Отворяй!» Это стрелец за мастерами-лапотниками явился. Прочитал он царскую грамоту и приказал Шумилке, Напылке и Козырю в путь-дорогу собираться.


        —Делать неча! — сказали мужики и стали обуваться в лапти, а жены начали собирать им котомки. Вот Напылкова жена и думает: «Кто знает, есть ли, нет ли там у царя лыко, а босиком несрушно будет домой возвращаться!» И положила в котомку вместе с кодочигом связки три лыка. На лиху беду, мол, пригодятся! Вот и повел стрелец мужиков к царю в столицу чухонцев в лапти наряжать. Недалеко от Волги у хитреца Шумилы лапоть развязался, он сел переобуться да и пропал, как растаял. Немного погодя у Козыря в животе резота появилась, он отвернулся за куст и тоже исчез, будто его корова языком слизнула. Остался при стрельце один Напылко и говорит:
        —Ты, брат, не оглядывайся, езжай себе вперед, я не сбегу. Негоже мне подневольного человека под кнут подводить. Да и манит меня царя повидать, а пуще всего — на море и Санкт-Петербург поглядеть!
        Вот через сколько-то дней и пришли они к царю в Петербург. Петр попенял стрельцу, что тот только одного лапотника привел, но Напылко за него заступился, и царь стрельца простил. А у мужика спрашивает:
        —Можешь ты всех чухонцев лапотному ремеслу обучить, чтобы они по Санкт-Петербургу босиком не ходили?
        —Пошто всех? — удивился Напылко. — Я троих обучу, а они тоже по трое обучат, а те девять опять же по три человека к ремеслу приставят…
        Подивился царь, что мужик в арифметике силен, посулил на службу бомбардиром взять и в офицеры произвести и послал его на постой в избу к тому чухонцу, что босой по грязи шлепал.
        Чухонцы встретили Напылка с радостью. Хотя хлеб у них родился плохо, но коров они держали и рыбу ловили. Накормили гостя хорошо и досыта и спать уложили. Утром Напылко спрашивает:
        —А липа у вас тут растет?
        Пошли искать липы, чтобы надрать лыка на лапти, а липы-то и нет. Один сосняк по буграм, да и тот морским ветром ощипан. Ходили, ходили — нет липы! Тогда и пригодилось керженское лыко, что жена мужу в котомку положила. Не одну неделю жил Напылко у чухонца, учил его лапти плести, а сам замечал, как чухонка ловко рыболовные снасти плетет и масло из сливок делает. Приглядывался и запоминал.
        Долго ждал Напылко, когда его царь в бомбардиры позовет, в сторону царской столицы поглядывал, да так и не дождался. И как только получился у чухонца настоящий лапоть, сказал:
        —Ну вот, теперь ты сам обучи троих, те трое еще по трое… Лыка вам царь надерет, а мне домой пора.
        Сплел Напылко из последнего лыка крепкие лапти-скороходы, обулся понадежнее, простился с чухонцами и потопал прямой дорогой через вологодские и костромские леса да на Керженец. По весне объявился мужик в родной деревне. Выпарился в бане, кваску напился и заснул в своей избушке крепко-накрепко. Утром встал вместе с солнышком и по морозцу сбегал на Керженец поздороваться с родной рекой, узнать, высока ли вода нынче будет, распустились ли барашки на вербах, послушать, как урчат на полянах тетерева.
        Пока таял снег да бежали ручьи, научил Напылко своих земляков сети-трестенки и жаки-крылены из пряжи плести, а бабам рассказал, как сладкое чухонское масло делать.
        А когда Шумило Гвоздь с Козырем спросили Напылка, чем его царь наградил, тот ответил:
        —У царя для мужика одна награда. Сходите, послужите — и вам отсыплет.


        Крепостной волк


        Давным-давно жила за Ветлугой помещица Собакина, и вся ее вотчина с деревнями и селами называлась Собаковщиной. А по соседству в лесном болоте проживал серый волк со своей волчихой и волчатами.
        Помещичья скотина возле усадьбы паслась, а крестьянская — по дальним пустошам и буеракам, поэтому часто волку в зубы попадалась.
        Крестьяне как будто оброк ему платили и за себя и за барыню, за что и прозвали Серым Барином.
        Вот как-то цапнул волк дворового гуся и на завтрак волчатам потащил. А гусь по земле крыльями хлопал и гоготал так, что совсем оглушил вора.
        Остановился волк, положил гуся и спрашивает:
        —Что ты мне на ухо горланил?
        —Кричал, что не велика доблесть последнего гусака у мужика украсть. Крестьянское добро воруешь, а помещичье не трогаешь. Знаешь ли, как тебя люди за разбой прозвали? Серым Барином! А если не веришь, утащи барашка при людях — сам услышишь.
        Оставил волк гусака и побежал скорее узнавать, правду ли он ему сказал.
        Подкрался к овечьему стаду, что недалеко от деревни паслось, и стал барашка приглядывать.
        —Меня-а! — проблеял вдруг рогатый баран, что гулял поодаль от других.
        «Тебя так тебя!» — подумал серый, схватил рогача и потащил. Тут мужики и пастухи за ним побежали и крик подняли:
        —Ах, разбойник, ах, Серый Барин, помещик зубастый!
        Остановился волк в кустах передохнуть и спрашивает барана:
        —Кого это мужики Серым Барином бранят?
        —Тебя-а-а! — пробякал баран, — за то, что крестьянскую скотину режешь, а господскую бережешь!
        Обидно показалось волку такое прозвище носить, расстроился, оставил барана и на логово приплелся. Волчата его сразу окружили, есть просят, а волчица спрашивает грозно:
        —А добыча где?
        Побрел волк к барской усадьбе, чтобы господскую овечку либо барашка унести. Как на беду, попалась ему не овечка, а лошадка Астра, что барыню в коляске по вотчине возила. Покружился волк вокруг нее недолго да и перегрыз горло. Сам наелся досыта и волчатам принес.
        Узнала помещица, что волк ее любимую лошадку загубил, приказала его живьем поймать. Господские охотники волка на поле подкараулили и пустили на него лихих борзых собак Растерзая с Доконаем.
        Пока борзые серого за уши держали, борзятники на него навалились и сострунили — дали ему в зубы палку с ремешком да этим ремнем и скрутили волчьи челюсти.
        Привезли живого волка на помещичий двор, и начала барыня судить да рядить, какое ему наказание определить. На все грозные слова помещицы волк только глядел исподлобья и рычал: «Убег-у! Убег-у!» Но так как волчья пасть была ремнем стянута, то получалось у него: «Угу-у! Угу-у!» Понравилось барыне, что волчина с каждым ее словом соглашается, и присудила она не казнить серого разбойника, а отдать в помощники перевозчику Афоньке Долгопятому.
        Привели волка к перевозчику и в лодке на цепь приковали, чтобы денежную кружку-копилку охранял, в которую люди денежки за перевоз опускали.
        Оглядел Афонька нового помощника и посмеялся:
        —Что, друг, попался? Ну не кручинься, надо и волку узнать, сладка ли крепостная неволя!


        И стали они служить на господском перевозе вдвоем. Долгопятый на веслах сидел, а Серый денежную кружку оберегал и следил, все ли пассажиры в нее денежки за перевоз бросали.
        Время шло и шло, волк к новой службе привыкнуть успел. Незаметно подошла и середина лета, а с ней — праздник на Светлояре у града Китежа. Потянулись туда со всех сторон вереницы людей. Вот как-то раз и говорит перевозчик своему серому помощнику:
        —А что, друг, не поработаешь ли за меня денек-другой? Захотелось мне на родине побывать, у града Китежа на ярмарке погулять. А когда вернусь, за услугу тебя к волчихе насовсем отпущу.
        Согласился волк: давай, мол, хозяин, погуляй, а я за двоих поработаю.
        Ушел перевозчик, а Серый на его место сел и за весла взялся. Народ в те дни, как назло, валом повалил. Русские и черемисы — все спешили на ярмарку к Светлояру-озеру: людей посмотреть, себя показать, воды из озера в бурачок набрать.
        Подходят к Ветлуге и кричат:
        —Эй, Долгопятый! Перевоз подавай!
        А перевозчик не Афонька, а серый волк. Трудится волчище не покладая когтистых лап, сидя на скамье, хвост под себя поджал, передними лапами гребет, а задними в днище лодки упирается. На двухвесельной лодке ездить не то что на керженском ботнике шнырять. На ботнике человек лицом вперед сидит, одним веслом и загребает и правит и летит по реке, как стриж по воздуху.
        На ветлужской лодке гребец вперед затылком смотрит, а на затылке глаз нет, вот и приходится ему головой крутить, оглядываться, туда ли плывет.
        Пока Долгопятый у Светлояра на ярмарке гулял, серый перевозчик с непривычки шею навертел, хвост отсидел, а на лапах всю шерсть вытер. Совсем бы извелся волчина, да на его счастье Афонька вернулся.
        Он по-честному слово сдержал, разрубил ошейник и отпустил волка на волю:
        —Валяй, друг, к своей волчихе. Да не забывай, что мужику одна овечка дороже, чем барину кобыла!
        Сверкнул волк клыками от радости и помахал в лес волчий век доживать.
        Но с тех дней, как он вместо мужика перевозчиком послужил, шея у него не гнулась, хвост висел поленом, а шерсть на подошвах не вырастала. И до сих пор волчий след на снегу очень четкий, печатный, потому что пальцы у волка без шерсти.


        Ком золота


        Одним летом довелось мне жить на крутом берегу Ветлуги над самым обрывом. Изредка я спускался по тропинке к реке и снизу разглядывал земные пласты, наслоения песка и глины, пытаясь угадать, сколько времени прошло со дня их рождения.
        Карабкаясь по обрыву, я заглядывал в щели и пробоины — не найду ли бивень мамонта или клык пещерного медведя. Никакой такой диковинки не попадалось, зато среди груды камней я нашел гладкий желтый камень величиной с гусиное яйцо. Он был необыкновенно тяжел, чуть не вырвался из руки, когда я его поднимал. По виду это был ком настоящего золота. И было заметно, что самородок когда-то хорошо послужил людям. От такой пули, брошенной рукой первобытного человека, трещал лоб мамонта, раскалывался череп пещерного медведя. Налюбовавшись камнем, я положил его в карман куртки и, поддерживая рукой, поднялся в гору. На крайней скамеечке сидел старик и глядел на Ветлугу. Я подсел к нему, достал свою находку и стал перекладывать ее с руки на руку. Старичок взял камень, покачал в руке, прикидывая на вес, поскоблил ногтем и, возвращая, сказал:
        —Золотишко!
        —Да, золотишко. Хотите, отрублю половину? — спросил я. — Золотые зубы вставите!
        —Нет, спасибо, — ответил старик. — От золота меня с малых лет отшибло. Давно это было, чуть помню. Мальчиком я любил вместе с ровесниками отворять деревенские ворота для проезжающих. За это нам иногда бросали мелочь. Один раз ехала к Святому озеру богатая богомолка и бросила за отворянье денежку. Мы стали ее в пыли разыскивать. Вдруг богомолка выпрыгнула из тарантаса и тоже стала искать свою денежку. Оказалось — она золотую монетку в пыль обронила. Так мы все и ползали по пыльной дороге, вместе с барыней. На мне штаны с заплатками на коленях были. Заплатки тоже давно прохудились, и образовались на коленках кармашки. Пока я ползал по дороге, золотой вместе с пылью и попал под заплатку. Не найдя золотого, богомолка обыскала ребятишек. И когда она вывернула мои карманы, прощупала штаны, то нашла свой золотой под заплаткой. Потом меня отвели к отцу с матерью, а я не знал, как оправдаться, и получил порку. С того дня я на всю жизнь невзлюбил золото. Так что носите свою находку в своем кармане! — закончил старик и улыбнулся мне доброй улыбкой.


        А я встал и пошел по угору, и все люди, сидевшие на скамейках, оглядывались и дивились тому, как оттянулся карман моей куртки. На одной скамейке сидела одинокая старушка. Я подсел к ней и достал камень. Она протянула свою сухонькую руку, подивилась тяжести самородка, сказала, что золото настоящее, и возвратила. Я спросил:
        —Хотите, я подарю вам его?
        В ответ старушка рассказала, как девчонкой-подростком жила у купчихи в нянях. Как только она от утомления засыпала над люлькой или только дремала, входила хозяйка и тюкала ее по темени согнутым пальцем. Только пальцем, на котором было золотое кольцо, а в кольце — злой зеленый камень. И было от этого нестерпимо больно.
        —С тех пор я не люблю золота! — тихо закончила рассказчица.
        Попрощавшись со старушкой, я пошел берегом дальше и совсем не радовался своей находке. Но тут мне встретился счастливейший человек Андрейка, который строгал прут для удочки. Недавно он перешел во второй класс, и мать подарила ему ножичек с двумя лезвиями и шильцем. Присев на скамью, я положил рядом свой ком золота. Мальчик еле приподнял его ручонкой и с удивлением воскликнул:
        —У-юй! Какой тяжелущий — тяжелее свинца! Хорошая штука для блесны и грузила!
        Андрейка поскоблил золото ножичком, и оно заблестело еще ярче, а я предложил:
        —Хочешь, поменяемся на ножичек?
        —Жалковато. Он ведь у меня дареный. Уж лучше я тебе крючок и три перышка отдам. Вот, хочешь?
        Отдал я мальчику свой ком золота, взял у него коробку с крючком и перышками и стал разглядывать.
        —Ты не гляди, что они не новые, — утешал меня Андрейка, — они везучие! На крючок такие огромные окуни брали! А перышки всегда на пятерки писали и совсем не царапают. А если тебе потом будет обидно, то приходи опять сюда, и мы разменяемся. Ладно?
        Коробку с тремя перышками я сунул в карман, а везучий крючок с поплавком и леской вернул мальчику и, простившись с ним, пошагал прямиком через поля, леса и болота в керженские края, где прожил почти всю жизнь. Там среди сосновых боров над дикой речкой Керженец стояла избушка. Радостно скрипя, она повернулась к лесу задом, ко мне передом. Из избушки вышла моя старушка, и я рассказал ей без утайки про все свои удачи и огорчения и похвалился коробочкой с везучими перьями. В ответ же услышал почти есенинское:
        —Старый — смешной дуралей! Чем наш Керженец хуже Ветлуги! Поливал бы лучше грядки, чем по чужой стороне шататься. Огурцы совсем засохли, а он по диким крутоярам лазит, золото промышляет!
        Это правда, пропали наши огурцы. Зато многие мальчишки на Ветлуге теперь ловят рыбу на золотые блесны и мормышки. Все самые везучие блесны и грузила понаделали из Андрейкиного кома золота. Правда, порой они тускнеют и кажутся медными, но стоит потереть их о рукав или штанину, как они снова заблестят золотом.
        И три перышка, что я выменял на ком золота, оказались везучими. Три года подряд они служили безотказно, не царапая бумаги и не ломаясь, и обещают помогать еще три года. А если иная сказка не совсем хороша получается, то это не их вина. Один раз, когда у меня трудно писалось, я брался попеременно за все три пера, но сказка что-то не получалась. Тогда перья сами собой написали самое для меня важное:
        «Новое время — новые песни. И сказок для детей немало новых написано. Но не подлаживайся подо все новое. И помни, что никто еще не постиг до конца детский ум и сердце, как никто не доказал, что взрослые умнее детей. Поэтому не бойся написать сказки, совсем не похожие на другие. И ты напишешь целую книжку.»
        И вот кажется мне, что я написал ее. И хочется выразить свою радость чужими словами: «Если бы я раньше знал, какая это канитель — писать книжку, то нипочем бы не взялся».


        О старом сказочнике


        Совсем маленький мальчонка сидит за околицей на низеньком столбике и напряженно вслушивается в шорох ржи, колышущейся под ветром:
        Звуки льются, звуки тают…
        То не ветер ли во ржи?
        Не крылами ль задевают
        Медный колокол стрижи?
        А рожь все шумит и убегает волнами далеко, далеко. Мальчику вспоминаются все новые и новые стихотворные строки, раз услышанные и запавшие в память глубоко и надолго.
        Мальчик любит слушать, наблюдать.
        Он жадно прислушивается и к звонкому гулу светлой березовой рощи, и к мрачному, таинственному гудению соснового бора, и к бойкому журчанию лесной речонки. Ему все время кажется, что окружающая его природа наполнена голосами, и нужно только очень внимательно прислушаться, и тогда поймешь, о чем говорят эти голоса.
        Это было давно, более полувека назад.
        Сейчас увлеченно рассказывает о своей судьбе высокий, чуть сутуловатый человек с сердитыми кустистыми бровями и пытливым взглядом голубых глаз.
        Родился Сергей Васильевич Афоньшин в селе Владимирское, что стоит около легендарного озера Светлояр.
        Легенды, сказки вошли в его жизнь с детства. Позднее на смену им пришли книги, открывшие мальчику мир неведомый ему и сложный.
        Окончив в 1927 году среднюю педагогическую школу в Семенове, более 30 лет проработал Афоньшин учителем в самых глухих селах и деревнях лесного Заволжья. Поэтому-то первобытная природа керженских лесов, самобытность исконного русского слова живут в его сказках.
        Жадное стремление изучить историю края, понять характеры и судьбы предков, первыми пришедших на большие и малые реки Заволжья, заставляло Афоньшина обращаться к местным названиям. Плюхино, Чернозерье, Рустай, Комаровский Скит, Батыева Тропа, Яры и Тихая Заводь, Синий Камень и Красная Рамень — Афоньшин исходил все эти места и проселочными дорогами и лесными тропами.
        Легенды, сказы, сказки С.В.Афоньшина около 10 лет регулярно появляются на страницах газет «Ленинский путь», «Борская правда», «Горьковская правда» и в журнале «Лесная новь».
        Что объединяет сказки, составившие сборник «Солнечное дерево»?
        «Бывало, читая ученикам сказки современных авторов, никак не мог понять их истинное происхождение: то ли это творчество народное, то ли детище самого автора, так сильно смахивают они на старинные русские сказки!»
        Сергей Васильевич Афоньшин стремится по-своему переосмыслить известные сюжеты, большая же часть сказок о животных основана на действительных происшествиях из его охотничьей жизни.
        Главное же, к чему стремится он в своих сказках, — это дать юному читателю верное представление о жизни и повадках птиц и животных и разбудить его фантазию.
        Медведи у него занимают берлогу в начале ноября, как и все бурые медведи средней полосы России, а перед тем как залечь — хитрят и запутывают следы так, что не каждый охотник сумеет разгадать их хитрости. И многие из них любят ложиться на зиму у поваленных ветром осин, как и Сластник, последний из семи медведей, добытых Афоньшиным в керженских лесах. Это был крепкий и смелый старик, и, если бы не проворство лайки Кубышки, он, и смертельно раненный, успел бы убить охотника одним ударом своей огромной лапы. До сих пор Сергей Васильевич вспоминает Сластника не без грусти и жалеет его.
        Напрасно медведей представляют неповоротливыми. Когда этот зверь спасается или обороняется, он быстр и проворен, как и описано в «Сказке про Буслая».
        Барсуки в его сказках такие же спокойные увальни, как и в дикой лесной жизни. Но голыми руками их и со смелой собакой не возьмешь.
        Однажды забрался в барсучью нору храбрый пес Лихой, чтобы выжить хозяев под выстрел охотнику, да так там и остался. Почти через год по весне выбросили барсуки из норы ошейник Лихого — на память хозяину.
        И отношения лисицы с барсуком в сказках тоже не выдуманы. А барсучье сало и сейчас считается в медицине надежным средством для заживления ран.
        «Сказок, — говорит Сергей Васильевич, — у нас в лесном Заволжье много. Иной раз мне кажется, что они рассыпаны по нижегородской земле, но прячутся и живут скрытно, как целебный корень жизни жень-шень. И вот я бродил и брожу по Заволжью, словно дед-грибник с лукошком и подожком, разыскивая эти невидимые сказки, но не собрал еще и малой части.
        Прошлой осенью охотился я с гончими на дикой речке Ахмантей. Охота с гончими, особенно по лисе, такая: либо во весь дух беги, либо стой, замри! Вот поспешил я перехватить зверя, запнулся и упал носом в землю. И подумал: „Если ты, проживший всю жизнь в лесу, начал в этом лесу спотыкаться и падать, значит, пришла к тебе настоящая старость. И пока не споткнулся насовсем, надо успеть тебе написать еще две-три дюжины хороших сказок“».
        Возможно, кое-кому и покажутся несколько вольными те толкования, которые выбирает Афоньшин для объяснения повадок и уловок птиц и зверей, тех или иных местных названий.
        Однако умение своеобразно показать уже известное, большая любовь к родной природе делают сказки Афоньшина интересными как для детского, так и для взрослого читателя.
        Сам же автор видит свою главную задачу в том, чтобы «сделать каждую сказку похожей на чудесное дерево с раскрашенным комлем, но с настоящими листьями и плодами».

М.Горюнова


 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к