Дом Аскольд Павлович Якубовский

        Аскольд Якубовский сибиряк. Он много лет работал топографом, что дало ему материал для большинства книг. Основная тема произведений А. Якубовского - взаимные отношения человека и природы, острота их, морально-этический аспект. Той же теме посвящены книги «Чудаки», «Не убий», «Тринадцатый хозяин», «Мшава», «Аргус-12», «Багряный лес», «Красный Таймень», выходившие в Новосибирске и Москве. Предлагаемая книга «Возвращение Цезаря» является в какой-то мере и отчетной, так как выходит в год пятидесятилетия автора.


        Повесть из сборника «Возвращение Цезаря» (1975).


        СОДЕРЖАНИЕ СБОРНИКА:
        Повести:
        Четверо [др. название - История четырех] (1975)
        В лесной сторожке (1977)
        Браконьеры (1977)
        Дом (1966)


        Рассказы:
        Чудаки (1965)
        Лобастый (1969)
        Ветер (1965)
        Фрам (1977)
        Красный Таймень (1966)
        Возвращение Цезаря (1977)
        Несколько слов о себе (от автора)

        А. Якубовский
        Дом 


1

        Первым всегда просыпался петух. Он был скверный, гадкий волокита, но дело свое - орать по утрам - исполнял. Уже в четыре он хрипел свое «куреу», мотая облезшей от несдержанной жизни головой.
        Орал не переставая, без устали, словно в него был вделан электрический моторчик. Иногда от усердия и слабости в ногах он сваливался с насеста и кричал, сидя на земляном полу. И куры, переговариваясь и топчась роговыми лапами, роняли на своего коллективного супруга помет.
        Затем просыпалась Наталья. Будто от удара. Она поднимала голову и тревожно взглядывала. И сразу видела волнистый отсвет шкафа и холодное пятно электрического чайника на столе.
        Наталья слушала утренние звуки и медленно входила в себя.
        Доносился слабый крик петуха, сопел во сне и сучил ногами по своему обыкновению Мишка. Брат его ворочался в кухне на визгливой кровати.
        Визг шилом колол уши.
        В смежных комнатах спали квартиранты. В одной громко и дружно похрапывали и постреливали носами, в другой не то бредили, не то вели невнятный утренний разговор.
        Но главное - дом…
        Наталья особо прислушивалась к нему.
        Она знала: дом живет своей скрытной жизнью. Вот он спорит о чем-то с ветром, дребезжит приотставшим железным листом… Вот замолчал, снова заспорил… Вот чешет свои бока о тополевые ветки… Затих…
        Лежа, Наталья обдумывала предстоящий день, делала ближнюю и дальнюю закидку. Рассчитывала, соображала, чертила план.
        Кур следовало подкормить картофельным пюре с рыбьим жиром - авитаминоз, лезут перья. Петуха нужно обмакнуть в холодную воду и посадить под чугун на весь день, чтоб остыл и не шатался бессмысленно, не тратился на чужих кур. И вообще пора менять петуха - износился.
        Огород? Нужно крепко его полить, и обильней всего гряды с редиской и укропом, все три. Самое время продать - у других редиска отошла, а укроп еще не подошел.
        Нужно сготовить завтрак, постираться, нужно копать землю под помидоры. Нужно то, другое, третье. Самой. Мужики что? Обуза, пустые, бесхозяйственные люди. Ишь, сопит. Муж… Хозяин… Тьфу!..
        Наталья откинула одеяло и опустила ноги, худые, в темных узловатых жилах. Поймала ими войлочные тапочки и как есть, в одной рубашке, с распущенными желтыми космами, пошла. В кухне надела шлепанцы на микропорке, в сенях сменила их на другие, расхожие. Вышла на крыльцо. Остановилась. Глубоко дышала приятным воздухом, пила его. Потом умылась у прибитого к забору летнего умывальника.
        Холодные брызги попадали на угревшуюся за ночь кожу. Наталья ежилась, переступала с ноги на ногу, ворча: вот черт! Вернулась в дом накинуть домашнее рабочее платье.
        И началось.
        Ходить не спеша и плавно нельзя было. Нужно торопиться, нужно делать все разом, поскольку одно дело цепляется за другое и тянет за собой третье.
        Поставив греться воду, Наталья бежала в курятник, щупала кур и выбрасывала их за дверь. Те, отряхиваясь, ушли завтракать пшеницей. Петух, черт ободранный, прошмыгнул мимо рук и футбольным мячом заскакал по грядам к соседям в огород.
        Наталья помчалась в дом. Скорехонько начистив картошки, ставила ее вариться. И тотчас - в огород, волоча тяжелый шланг, словно укротитель удава. Положила его в гряды, и вода заплескалась, заговорила, поднимая жирную пыль, подтапливая фиолетовые бугорки редисок, их серую колкую ботву.
        А на рассыпанную пшеницу налетели воробьи. Шумят, радуются: дорвались. Швырнув в них горстью земли, Наталья стала дергать утреннюю прохладную редиску.

        - Чо горит там?  - заорал, выходя на крыльцо, Мишка. Помят, взъерошен.

        - Убери хоть раз в жизни!

        - Еще чего?
        Мишка, шлепая тапочками и почесываясь на ходу, идет по неотложным утренним делам.
        Наталья летит в дом.

        - Убрал,  - говорит ей Юрий. Этот всегда свеж и улыбчив. Он похож на молоденький огурчик, когда его нашаришь в шершавых листьях. Наталья нет-нет да и взглянет на деверя.
        Юрий выходит на середину двора в одних трусах и, кряхтя, вздымает чугунную гирю, а Мишка подошел и считает: раз, два, три…
        Потом тянет с гряды шланг и обливает Юрия водой. Всего, с головы до пят.
        Тот вертится, трет себя ладошами, гогочет, жеребец стоялый!
        Солнце является промеж тополей. Курится роса. Выходят сонные квартиранты. Долгоногий, как циркуль, почтальон приносит газеты и письмо от деверя Яшки с обратным адресом на какой-то Байкит. Наталья жарит картошку и заливает ее яйцами.
        Завтрак… Мужики жадно хрупают редиску - своя, даровая. Они цепляют на вилки яичные солнышки и отправляют их в рот. Потом пьют чай и говорят о Яшкином письме и международной политике.

        - Дурни-и!  - кричит им Наталья в дверь.  - Лопайте скорее да на работу!
        А те дуют в кружки и гадают, мудро покачивая головами, куда брата Яшку занесут черти на следующий год и будет ли война. Решают - то и другое совершенно неизвестно.
        Слава богу, избыла обоих. День становился шире, но работы все прибывало и прибывало.
        Перегнав белье в машине один раз, она сходила на базар. Там заглянула в овощной магазин. Пусто! Вернувшись, опять дергала редиску, мыла ее и связывала в пучочки.
        Редиски горели на солнце красными лампочками.
        Сложив их в таз, Наталья заторопилась обратно. Но устроилась не в торговых рядах, как все, а на самых ступеньках овощного. Закричала пронзительно:

        - А кому, кому редиски-и-и-и…
        Первыми явились дети и собаки. Они жадно глядели в таз. Потом прошел народ вполне платежеспособный.

        - Это разве редиска,  - говорили женщины Наталье.  - Это ж редисочные лилипутики. Почем?

        - Обыкновенно.

        - Ни стыда ни совести! Пучочек - глядеть не на что!

        - Какой у них стыд.

        - А вот редиска свежая-а-а…  - кричала Наталья. Она терпеть не могла женщин. Эти нервные чьи-то жены ругались из-за каждой копейки. Мужчины лучше, щедрее. Но редиску покупали, и хорошо покупали. Минут через десять - пятнадцать Наталья уже шла обратно с пустым тазом, к которому прилипли обрывки листьев и огородная грязца.
        Наталья спешила, почти бежала, чтобы только взглянуть на дом, убедиться, все ли в порядке.
        Дом стоял молчаливый, насупленный. И хотя на дворе гремела цепью здоровенная собака, дом казался Наталье сиротливым и беззащитным.
        Он раскалился, он тихо потрескивал под солнцем. Охватывала жуть - вдруг искра. Или, не дай того господи, супротивник какой спичку сунет.
        Она вбежала во двор, оглядываясь, принюхиваясь - не дымит ли?
        Все было в порядке. Она вздохнула с облегчением и начала уборку. Сняв платье, скребла и мыла, устраивала на полу наводнения и осушала их выкрученной тряпкой. Трещала, разламывалась спина. Гудели пчелы в руках и ногах.
        Потом одновременно кормила собаку, готовила обед, полола грядки и собирала розовые яйца, просвечивающие, еще хранящие живое птичье тепло. Она тихонько, одно к одному, клала их в корзину - за яйцами к ней потребители шли сами, вечерами настойчиво торкались в калитку.
        И так весь день. Не сделай одно - другое рушится; не сделай всего - день без пользы прошел.
        Но были у Натальи и свои тихие радости. Часа в три она брала тазик, чистую, белую тряпку и смахивала пыль со шкафа, тумбочки, с мелких вещичек, веселой гурьбой толпившихся на комоде.

        - Милые вы мои, крохотульки,  - шептала им Наталья. Треснутые ее губы ласково шевелились, глаза улыбались, и дремавшая на диване кошка просыпалась и вострила уши, слушая, не с ней ли говорит Наталья.
        Еще любила ковры. Она гладила их теплую, ласковую шершавость, и в ней шевелилось, дрожало что-то по-молодому. Будто запускает она пальцы в волосы Юрия.
        Ложилась в постель, словно в могилу. Не чувствовала, не слышала, когда приходил Михаил (он допоздна точил лясы с квартирантами), не слышала, как среди ночи крался Юрий в кухню. Мертво спала.
        В ногах уютно мурлыкала кошка. Во дворе возил цепь по натянутой проволоке пес, басовито гавкал на ночные шумы. Близко - рукой подать - вертелись краны и поревывали МАЗы, сотрясая землю, а сварщики склеивали голубыми искрами железную арматуру многоэтажки. Синий мигающий свет очерчивал шкаф.
        А когда низко проходили ТУ  - один за другим,  - то шкаф мелко дрожал, кошка обрывала песни и Наталья ворочалась, ища щекой холодное место подушки.

2

        Тетя Феша не раз ей говаривала:

        - Слышь, Наташка, это старик на твое счастье пыхтел. Я ранее думала, чего он, дурак, из себя жилы тянет? А теперь мне ясно.
        И в самом деле, жилы старик Апухтин тянул из себя с великим и неразумным усердием. Строить дом он начал давным-давно, лет этак за десять до войны. А пока квартировал у тети Феши, в переделанной баньке. Тетя Феша звала ее флигелем и брала соответственно. Жил Апухтин с женой, пятью пацанами-погодками, собакой, кошкой и петухом.
        Петуха, крупного, в красных перьях, Апухтин кормил по вечерам собственноручно (покойник слабость питал именно к петухам).
        Жили так себе - дети… Апухтин слесарил в депо и ходил на работу с маленьким железным сундучком. В нем лежал его обед - картошка, соль, хлеб. И, в зависимости от времени года, соленый или летний, свежий огурец. Собственно, есть можно было и лучше, но они откладывали деньги.
        Поздно возвращаясь домой, Апухтин останавливался в начале узенькой, длинной улицы, влезающей извивами в овраг, и стоял, глядя на плывущий в сумерках город, лиловые березы, крыши…
        Он посматривал, попинывал жирную землю, а его вечно хмурое лицо в точках черной металлической пыли распускалось, добрело. Насмотревшись, он шел домой. Пацаны, завидев его, сыпались из калитки, как горошины из лопнувшего сухого стручка,  - Яшка, Вовка, Павлушка, Мишка - и летели навстречу, стуча черными пятками. Последним бежал Юрашка без штанишек, мелькал грязной попкой.
        Потом ужин, здоровенная чугунная сковорода жареной картошки, молоко ребятам, вечерние дела, детская возня. И, наконец - сон… Но Апухтину не спалось. Он часами глядел на смутный потолок и улыбался чему-то.
        Поулыбался год, другой, а там стало и не до улыбок. Он стукнулся туда, стукнулся сюда, написал в профком заявление, что-де решил строиться и просит оказать ему помощь.
        И - оказали, дали ссуду возвратную и безвозвратную. Хорошо помогли Апухтину, увесистой суммой. А поскольку он был не только многосемейный, но и хороший, безропотно исполнительный работник, то выписали ему строительный материал: бревна, тес, кирпичи. Нужные мелочи, как-то: гвозди, дранку, паклю и тому подобное, Апухтин приобрел сам.
        Всю зиму пролежали бревна, накрепко скованные железными скобами, у дома тети Феши. Они потемнели, весной, согретые солнцем, пустили густые смолевые слюни.
        Весной и началась работа.
        С утра над домом старались два бойких сухопарых старика. Вечерами с бревнами возился сам Апухтин. Поскольку вечера ему не хватало, он продлевал его, вывешивая на улицу на длинном проводе пятисотсвечовую электрическую лампу.
        И лишь тогда проявился грандиозный замысел Апухтина - строить дом на шесть комнат, и немаленьких.

        - Всем по комнате? На улице это вызвало большое волнение. Стучали языками месяца два. Дивилась и тетя Феша:

        - Слышь, зачем тебе такой домище? Строй себе дом, да не выстрой гроб. С пупа сорвешь.

        - Уж как-нибудь, потихоньку… Зато всем колхозом будем жить, в одной горсти.

        - Ты, выходит, за председателя?

        - За председателя! Другие там как хотят, а мы - кучкой, семейно. Дети народят детей…

        - И дурак! (Тетя Феша и не такие слова говаривала.) Сыновья вырастут, разлетятся. Или, чего хуже, здесь останутся да невесток приведут. Ты, святая душа, знаешь, что такое невестка в доме?

        - Человек!

        - Шесть баб на одной кухне! Был в зверинце? На кормежке тигров?

        - Вы, Феша Аполлинарьевна, всегда преувеличиваете. Притрется само. Разработается.
        Тетя Феша щурила левый глаз, придвигалась ближе, толкала его локтем.

        - А может, виляешь? Столько комнат на старости лет - жирный кусочек. В кухне живете сами, пять комнат сдашь квартирантам?
        Апухтин сердито молчал, а тетя Феша колыхалась в тихом смехе и грозила пальцем - лукаво.


        В первый год осилили сруб, громадный и словно вымазанный яичным желтком.
        Дробно постукивая топорами, плотники снимали с бревен оболонь, рыхлый наружный слой, и добирались до пропитанной смолой сердцевины. Для той годы, сырость, плесень - ерунда!
        Щепы накопилось горы, и себе хватало, и соседям. Тетя Феша нагребла полный сарайчик. За это приносила козье молоко - бесплатно. Апухтин отказывался.

        - Не тебе несу - детям!  - гремела тетя Феша.  - Не беспокойся, я выгоду имею! Да слышь, председатель, одумайся! Загони этот сруб. Купи или выстрой себе домишечко вроде моего. Не хочешь?…
        Но Апухтин упрямо лез в свою шестикомнатнутю мечту. Громадный дом глотал ссуды, заработок. Хотя товарищи приходили по вечерам подсобить Апухтину, денег постоянно не хватало. И ребятишки бегали, одетые в крашеный холст, а жена почернела и подурнела, как от тяжелой беременности.
        Дом - рос.
        Уже высоко дыбились стропила, уже лег двойной иол, собранный из самого толстого и отборного теса.
        Из остатков сбили объемистый сарай.
        Наконец Апухтины перебрались в новый дом, еще не крашенный, шершавый и снаружи и изнутри, густо пахнущий смолой.
        На шестой год с начала строительства у нового дома покрасили крышу, старшие ребята придвинулись к десятому классу, Апухтин, ворочаясь и постанывая ночью, нащупал у себя грыжу, а сама, захворав болезнью более надоедливой, чем опасной - дизентерией,  - неожиданно умерла.
        Смерть эта скользнула поверх Апухтина, не задев его, пожалуй только рассердив.
        Он по-прежнему строгал, красил, полировал стеклянной шкуркой; вырыл подполье и выложил его кирпичом. Потом повырезал из дерева разные фигурные штуковины и прибил их на карнизе дома.
        Тут-то и подошла война. С фронта в Сибирь поначалу приходили обнадеживающие слухи. Всем здесь казалось, что это - на месяц. Потом решили, что на полгода, не больше.
        Сначала взяли в армию старшего - Якова, через полгода Владимира. Так, года через два, Апухтин остался только с младшим сыном.
        Но дом не пустовал, нет. Его плотно заселили беженцы, народ пуганый, нервный.

        - Чего боитесь!  - хорохорился Апухтин.  - Расхлещем немчуру! Вдрызг! Запросто!
        Но и его охватывало великое недоумение - нет конца войне. К тому же становилось голодновато. Пришлось заколоть любимца петуха и варить супы из маленьких кусочков мяса. Сам Апухтин не ел петуха, в горло не лезло.
        Письма от сыновей не приходили. Старик отгонял недобрые мысли, все воображал, как вернутся сыновья - все!  - и заживут они вместе, колхозом. Не то чтобы он не допускал мысли о возможной смерти сыновей, просто она отскакивала от него. Не верилось. Не могло быть. Тогда и дом не нужен. А он - был. Вот он! Ждет.
        Значит, они вернутся.
        Но годы давили. Апухтин поседел, осунулся. Тяжелая жизнь словно только сейчас рухнула на него. По ночам стонал в подушку от болей и, вспоминая жену, очень ее жалел.
        Болело все. От грыжи чужела правая нога, прострел стегал зверски. Ломило руки, пальцы.
        А дом требовал работы. Его нужно было сберегать, поправлять, делать лучше, удобнее. И готовить к возвращению сыновей. К тому же работа отгоняла дурные мысли.
        Старик путями неведомыми и извилистыми добывал тес, гвозди и натуральную, вкусно пахнущую олифу. Он все подколачивал, постукивал, и вечерами его можно было найти в доме по этим стукам, то несшимся с чердака, то пробивающимся откуда-то снизу, из-под пола.

…Подошел сорок четвертый. Майским вечером старик, пошатываясь, нес домой тяжелую плаху. Он выменял ее у знакомых на булку малопитательного, пустого, военного хлеба.
        На улице он повстречал тетю Фешу.
        Эта по-прежнему существовала козами. Еще - гадала. Еще - пекла на базар драники из картошки, перетирая ее на какой-то скрипучей машинке.
        Дела ее шли неплохо.
        За войну она расплылась. Груди тяжело обвисли, глаза сузились в щелочки, ноги лезли из туфель. И тетя Феша жаловалась всем, что пухнет от голода.
        Но жир ее был здоровый, розовый, хлебный. Апухтин, глядя на тетю Фешу, вдруг подумал, что вот она все предусмотрела, даже войну. И у него во рту появилась тошнотная жидкая слюнка.

        - Все пыхтишь,  - сказала тетя Феша.  - Бросил бы глупости. Дети, дом… О себе позаботься! Много ли нам житья-то осталось… Живешь хуже собаки… Давай сойдемся, я люблю хозяйственных мужиков. Поддержу.
        Апухтин молча поволок плаху дальше. Тетя Феша глядела вслед и видела потную, потемневшую на спине рубаху и галоши, надетые на босу ногу и подвязанные веревочками. Эти галоши да выскакивающие из них черные пятки пронзили ее, больно ужалили грудь.
        Дожил! Такой мужчина!

        - Подумай!  - крикнула вслед.  - Я не тороплю, подумай.
        Апухтин втащил плаху в сарай и запер ее, чтобы беженцы не сожгли. Вошел в дом. Юрий что-то писал в тетрадку. Апухтин умылся, размазав по рукам и лицу жидкое, похожее на мазут мыло, и сел за стол. Хорошо, что картошка была, прошлогодняя, но - полевая.
        Он ел ее почти с удовольствием - рассыпчатая, горячая. Не картошка, пирожное. Помнится, когда-то были пирожные по имени «картошка». Вкусные? Как-то не довелось попробовать: то голод, то разруха, а затем вот это.
        Наевшись, он вышел на крыльцо и сел править гвозди.
        Он собирал их всюду - на работе, на улице. И вот - правил.
        Он положил горбатый ржавый гвоздь на ступеньку и, стукая молотком, выровнял, но грубо, приблизительно. Окончательно гвозди он выправлял на наковальне - точными ударами.
        Он сидел и тюкал молотком. Стукал и по пальцам. Тогда, морщась, дул на них.
        Вокруг было обычное, вечернее. Покусывали комары. Сильно поредевшие воробьи чирикали на заборе. К ним промеж грядок крался худой - почти скелет - котик. От предвкушения нижняя, в белой шерсти, челюсть дергалась.

        - Тюк-тюк-тюк,  - постукивал Апухтин. Вышел Юрий. Худ, прозрачен. Сел рядом, потянулся.

        - Давай я.

        - Бей,  - сказал Апухтин.  - Я что-то плохо вижу сегодня.
        И хлюпнул носом, завозился на крыльце.

        - Ты чего?  - спросил Юрий.

        - Слышь, Юра,  - сказал Апухтин.  - Меня сегодня в военкомат вызывали.

        - Зачем? Ты с железной дороги, у тебя бронь.  - Он поднял голову и смотрел на отца. Уши его просвечивали.  - И старый, тебя не возьмут.
        Отец глотнул, уставился в землю. Потом заговорил деревянным голосом:

        - Помнишь, запрос мы с тобой… делали? Почему, мол, не пишут… братки.
        Апухтин поднял голову и посмотрел на Юрия мертвыми глазами.

        - Слышь, Юра, одни мы с тобой остались. Убили, растеряли твоих братиков. Зачем? Почему? Кто виноват? Права была старая язва, права.
        Юрий заплакал, вздрагивая плечами, и привалился к жесткому боку отца.
        Одни они были на крыльце, никто не смотрел, не слушал. Можно было и плакать.
        Отец все ершил Юркины волосы твердыми, корявыми пальцами и бормотал:

        - Ничего, ничего, как-нибудь… Иди, поешь чего…

        - А ты?  - спросил Юрий, размазывая грязь по лицу.

        - Я? Ах, да… Я на крышу - доску прибить надо. Давно собираюсь, неделю, того и гляди, свалится. Вот залезу и подобью.
        Он взял гвозди, взял топор и по лестнице поднялся наверх. Забрался на конек, сел, свесив ноги, и прибил отстающую доску. Потом задумался, понурил голову. И вдруг, закричав: «Гады, сволочи! Мать вашу так!» - с размаху вогнал топор в конек крыши. Брызнули щепки, а он рубил и рубил. Внизу завопил Юрка, из дома выкатились беженцы. Они кричали, шумели, махали руками. Будто и не он рубил, Апухтин слез, вытащил из сарая доску и стал чинить крышу. И починил-таки еще до наступившей глухой темноты.
        Но с этого вечера он словно закостенел. Ни с кем не говорил, никого, кроме Юрия, не замечал. Ел самую малость. Глядел на всех прямо, резко и… не видел. Не то он думал что, не то просто таращил глаза. А осенью, в туманное августовское утро, глотающее звуки и очертания, угодил, переходя железнодорожные пути, под паровоз. Его похоронили.
        Дом темнел…


        В июне сорок шестого, в сумерках, к дому подошел какой-то человек в шинели. Остановился и долго смотрел на хмурый дом, на мертвые его окна.
        Отсветы ложились на старые стекла, но большинство окон были мутны, завешены чем-то, как бельма слепого. Прислушался - тихо в доме. Только и было слышно - кипят июньские жуки в липких тополевых листьях.
        Один такой жук с лету щелкнулся в голову, упал на плечо и пополз, царапая сукно жесткими лапками.
        Человек снял его и осторожно положил в траву.

        - А окна-то темные,  - пробормотал он. И, подойдя к калитке, нащупал веревочку. Дернул. Громыхнул запором.
        Калитка шатко распахнулась на перержавевших шарнирах. Вошел.
        Во дворе сыро, мусорно… Пучками лезет трава, валяются белые клинышки щепы, оставшейся от небрежной рубки дров. Кусачий червячок завозился под сердцем. Закипали слезы. «Вот ведь,  - подумал человек,  - всюду был, все видел, а здесь вот - плачешь».
        Постоял, успокаиваясь. Тяжело, неуклюже ступая, обогнул сенцы. Дом высится над ним - черный, громадный. Человек прислушался - тихо. Поднялся на крыльцо. Что делать? Стучать в дверь или сначала поглядеть в окно? Решил поглядеть.
        Он сошел с крыльца и подобрался к кухонному окну. Тощий свет вырисовывал буквы газетного листа, повешенного вместо шторы. Один угол газеты был оторван.
        Человек прилип носом к стеклу. Увидел - за кухонным темным столом сидел брат Яшка, в ту пору, когда ему было шестнадцать лет. Вздрогнул и догадался - Юрий это.
        Брат, до жалости худой, сидел с плошкой. В стеклянной баночке плавал фитилек с крохотным венчиком желтого огня. Одной рукой брат доставал не глядя из миски белые шарики картошки, макал в соль и засовывал в рот. Другой рукой придерживал для удобного чтения толстенную, взъерошенную, жирную книжищу.
        Пришедший гость легонько постучал в окно казанками пальцев. Газета резко приподнялась, Юрий прижался лбом к стеклу.
        Испугался до смерти - смотрел с улицы мужчина с отцовским лицам, материнским вздернутым носом. Братан! Юрий кинулся к дверям.

        - Мишка!  - крикнул он, распахивая дверь ударом ноги.

        - Юрий… Юрка,  - растроганно и удивленно говорил тот.
        Вошли. Было радостно и неловко.
        Михаил огляделся и, взяв плошку, прошел из комнаты в комнату. Юрий шел следом, жался к брату.

        - Ты чего это?  - спросил Мишка.

        - Темно.

        - Э-эх, братишка, не темноты, не зверя, не покойников - живого человека бояться надо!
        Дом стоял опустевший, обшарпанный. Если бы он был мал и обычен, это бы еще ничего. Маленький дом наполняется движением и жизнью даже двух человек. В маленьком - легче. Но большой смутный дом всегда напоминает об умерших или ушедших людях. Молчание его - тяжелое, удушливое. В нем - мертвые шорохи шагов, окаменевшие голоса. Стены хранят разные мелочи жизни - фотокарточки, репродукции и тому подобное.
        А если в доме, где ты рос, долго жили чужие, то и он станет чужим, равнодушным, почти незнакомым.
        Михаил прошел в кухню, скинул шинель.

        - Ну вот, я и вернулся,  - сказал он.  - Вернулся-таки.
        Прихрамывая, подошел к столу и заглянул в миску - так и есть, картошка, потрогал - склизкая, огородная. И соль в блюдце серая и крупная, должно быть, скотская. А жирная книга - Александра Дюма «Граф Монте-Кристо». Он полистал замусоленные страницы. Спросил:

        - Отец в ночной?
        Юрий разинул было рот, но потупился и ничего не сказал.

        - Так, понятно. Когда?

        - В августе, в сорок четвертом.

        - Давно!.. Как же ты один жил?

        - Да мне тетя Феша помогала. И беженцы хорошие были.

        - Где же они?

        - Поехали к себе.

        - Та-ак… Ладно, братишка, проживем. У меня в вещмешке американская тушенка и хлеб. Сало есть. Веди-ка их сюда. А жил я так…
        Некоторое время Михаила, как говорили соседи, «таскали по инстанциям». Потом отступились - выручила хромая нога. Ранили, вот и попался в плен. Правда, устраиваться на работу пришлось с хлопотами. На большой завод Михаила не приняли, и он устроился в «шарагу», стряпавшую грубо и плохо разный домашний дрязг: лейки, грабли, железные лопаты.
        Поступил учеником наравне с желторотыми пацанами - все приходилось начинать сначала.
        Осенью прислал им письмо брат Яшка, оказывается, партизанивший не где-нибудь, а в самой Италии. Приезжать домой наотрез отказался: «Ну вас, с вашим курятником». Сообщил, что завербовался работать «а Чукотку. Интересовался, нужны ли им деньги. Не вернулись Володька и Павел. Что ж, могло быть и хуже.
        Михаил тянулся к жизни с неистовой, звериной жадностью. Он пережил тяготы плена, испытал муку недоверия и отдыхал только с женщинами. А тем не было нужды ни до плена, ни до его хромой ноги и губастого, некрасивого лица. Он был мужчина, и все!
        Женщины одна за другой приходили и уходили из дома. И в зависимости от их домашних талантов братья то объедались разными вкусностями и даже толстели, то ели плохо - зато щеголяли заново обшитые.
        Захаживала и тетя Феша - ругать.

        - Женись, дурак!  - говорила она Михаилу.  - Вымотаешься, кому нужен будешь? Возьми Наташку, мою племянницу. Девка молодая, хозяйственная, чистая. Телом крепка, как репка. Дом ведь гибнет. Дом!

        - И черт с ним!  - отмахивался Мишка.

        - Вот и говорю - дурак,  - отмечала тетя Феша.  - Отец жилы вытянул, строил, денег сколько вбито, а ты - к черту. Хозяйку тебе надо, жену, а то вдовы да вдовы. Как свинья, жрешь все подряд.

        - Гы-ы!  - ржал Мишка, щеря редкозубый рот.  - Знаете, тетя Феша, пословицу: «Люби всех подряд, бог хорошую пошлет».

        - Вот о Наташке и подумай, ее тебе бог послал. А уж стряпать мастерица. А шьет…
        Тетя Феша все ходила и долбила: Наташка, Наташка, Наташка… И  - вдолбила. Теперь, когда Михаил задумывался о дальнейшем налаживании жизни, о жене и детях, то в голову сама собой первой лезла именно Наташка.
        И в одно прекрасное время в доме появилась Наталья. Была она и тогда худенькая, жиловатая, со стиснутыми, как дужки гаманка, губами. И хотя все, что нужно, было у нее на месте и округло, но какое-то мелкое и жесткое.
        А стряпала здорово. Отродясь не ели братья таких густых и наваристых щей, так хорошо, до хруста поджаренной картошки, прямо-таки купающейся в гидрожире.
        И дом помолодел, заиграл вымытыми стеклами.
        Поначалу жизнь у Натальи с Михаилом шла, как телега по мерзлой пашне, с грохотом и встряхиванием. Михаил то выгонял Наталью, шваркая об пол алюминиевые миски, то ходил уговаривать вернуться.
        Наталья то уходила безропотно и молчаливо, взяв свой сундучок, то возвращалась, и сундучок за ней нес Мишка. Каждый раз она задерживалась дольше и дольше, а там и приросла к дому. Без нее и жизнь была какая-то неприкаянная, и дом стоял сиротой.
        Тетя Феша поучала Наталью:

        - Мужика в наше безмужичье время удержать хитро. Ты его всем привечай - и собой, и постелью, и запахом. Помни, носы у них собачьи, пахнуть нужно аппетитно, как жареный оладышек. Ну, духи разные, притиранья. Догадайся! Но главное - еда! Мужики жрать горазды. Корми, корми его лучше - не уйдет.
        Наталья кормила: Михаил замаслился лицом и наел порядочное брюшко. Тут-то она и устроила штуку. Заявила:

        - Кто я такая, полюбовница или мужняя жена! Гну на вас спину, обмываю, обшиваю, а семьи нету. Уйду!  - И заплакала.

        - Уходи,  - сказал ей Мишка и даже сам помог унести сундучок к тете Феше. Наталья плакала, а тетя Феша щурилась. Но с уходом Натальи в доме потемнело. И продукты есть, знай себе готовь, а вкус не тот. В комнатах всюду окурки, грязь, кошка хозяйничает в шкафу, белье нужно стирать.
        Через пару недель Михаил пошел мириться, но вернулся ни с чем. И еще две недели братья жили черт знает как.
        Михаил сдался. Теперь Наталья вошла в дом полновластной хозяйкой. Женой. И сразу взялась за порядочно обветшалый дом. Был сделан ремонт (деньги на него одолжила тетя Феша). Юрия Наталья переселила в кухню, а комнаты сдали неспешно, вдумчиво подобранным квартирантам - спокойным, покладистым и бездетным.
        Огород был плотно засажен овощами. Двор - в цветах. Затем Наталья на базаре купила копилку, в виде собаки, огромную, с овчарку величиной. Поставила ее на комод. И велела всю мелочь достоинством ниже пяти копеек ссыпать в гипсовую утробу копилки.
        Все - дом, огород и даже гипсовая собака - стало приносить доход.


        Воскресный день удался.
        С утра он был горячий и румяный. Занавески светились. Усевшаяся в солнечное пятно кошка вылизывала пальцы - растопырив все по очереди.
        Мишка проснулся и курил, затягиваясь и осторожно кладя папиросу в пепельницу. Другой рукой он задумчиво пощипывал и покручивал волоски на груди. Наталья сидела рядом. Дела были переделаны вчера, можно и вот так сидеть, опустив ноги на холодный пол.
        Накануне они провели приятный вечер у своих же квартирантов, Макеевых. Грамотные люди. Инженеры. Все на «вы»: «Почему вы не кушаете? Пожалуйста, берите бутерброд».
        Культура - это все…
        В шкафы хоть глядись - заграничная работа. Или, скажем, лампа. Что тут придумаешь? Но умные люди приделали к ней журавлиную ногу, хошь ставь ее к кровати, хошь - к креслу. Приятно смотреть.
        Так приятно, будто и не на этом свете живешь. Даже Мишку проняло.

        - Вот бы нам так!  - говорит, да не шепотом, дурак.
        Называется это «ансамбль», или правильное сочетание различных домашних вещей. Это им объяснили хозяева. Только пустовато у них. Так, они говорят, красивее. Но это врут, просто молоды, денег не нажили. Накопят, и будет у них другой ансамбль - погуще.
        Да, нужны деньги.

        - Сколько там у пас?  - спросил Мишка, осторожно стряхивая пепел.

        - Чего тебе?

        - Чего, чего… Денег, вот чего!
        Наталья промолчала и занялась своими косичками. Мишка заговорил искательно:

        - Слышь, Наташа, бостон выкинули, вчера видел. Синего цвета, моего.

        - Твой цвет коричневый. Мало тебе костюмов, что ли? Серый еще хорош.

        - На сером пятно. Жирное.

        - Выведешь. Пятно! Я вот другое думаю - комбайн нам надо.

        - Чо тебе, хлеб убирать, что ли… Гы-гы…  - заржал, махая рукой, Мишка.

        - Телевизор, радиола, все вместе,  - говорила, не слушая его, Наталья.  - Нам бы подошел. Я бы его вот сюда поставила, прикрыла салфеточкой с кружавчиками.
        Она сощурилась и словно бы въяве увидела долгоногий ящик с серым квадратом экрана. Да, очень бы подошел… И не просто подошел, а прямо-таки нужен здесь.
        Мишка чо! Не понимает он домашнего хозяйства. Не понимает - вещь тянет вещь. А говорить ему бесполезно.
        Она давно чувствовала это, сказать только не знала как. Теперь знает: ансамбль нужен.
        Одно слово, а как все проясняет: стол требует мягкие стулья, не какие попало. Ковер на стене просит ковровые дорожки. Чайник - подстаканник с чеканными фигурками. И все вещи дружно требуют пылесос на колесиках. А если вслушаться, то вещи зовут другие вещи тоненькими, жалобными голосками.

        - Ты чего в угол уставилась?  - подозрительно спрашивает Мишка. Наталья улыбается тонко, хитро:

        - Давай лучше пылесос купим.

        - Это еще зачем?  - так и подпрыгивает Мишка.  - Рук у тебя нет, что ли?

        - Ты повывертывай руки по целым дням. Думаешь, приятно.
        Мишка собирает на лбу тугую гармошку, хитро морщится. Потом говорит:

        - Ну, ладно, мне костюм, тебе пылесос.

        - Истаскаешь, выброшенные будут деньги. Купим лучше холодильник.

        - За ним очередь… А мне чего?

        - Так тебе же. Пиво будешь пить холодное.

        - Ладно, стукнусь сегодня к Кузьме Ильичу. Ему сколько нужно за хлопоты, и мне дай на пол-литра. Идет?

        - Идет.

        - Заметано. Ну, я встаю.
        Позавтракав, пошли в город. Михаил важно нес обтянутый шелковой рубашкой живот, Наталья семенила в шерстяной лиловой жакетке, присланной деверем. Было жарко, но встречные женщины глядели завидуще - французская!
        Зашли в сберкассу, сняли малую толику. Пошагали дальше. Мимо них проносились велосипедисты, отчаянно вертя толстыми, шерстистыми ляжками. У каждого на горбушке крупно написанный номер - соревновались. Поискали глазами Юрия, но, должно быть, он уже проехал.


        В центральной, высокой части города были интересные магазины. Ходить бы по ним целыми днями - от прилавка к прилавку, от вещи к вещи.
        Посудные отделы манили золочеными сервизами и разными прочими фарфоровыми штуковинами.
        В ювелирных тянуло к часам, то большим, то к дамским золотым клопикам, блеском схожим с бронзовками, жующими листья хрена в огороде. И в других было полным-полно соблазнов. Они купили самоварчик с кипятильником и, хихикая и пересмеиваясь, долго разглядывали себя в его пузатых боках. Подходящего пылесоса не нашлось, его покупку отложили.
        В магазине готового платья Михаил долго примерял костюмы, переползая из одного в другой. Но в одном обтягивало спереди и отвисало сзади, в другом наоборот, у третьего рукава были нехороши. Поэтому костюм решили сшить и купили бостону Мишке на костюм и Наталье на зимнее новое пальто.
        Потом искали Кузьму Ильича. Но специалист по сбыту холодильников помимо очередей и списков отсутствовал.
        Вернулись домой к вечеру. Открыли калитку, и Наталья вдруг преисполнилась самых мрачных подозрений, оставила все свои свертки Михаилу, а сама заспешила вперед. Ей мерещились ужасы - воры (пес сладко спал у будки, задрав лапы вверх), уснувший с горящей папиросой Юрий. Она тихонько поднялась на крыльцо, тронула потайной запор и открыла дверь. Та - на смазанных шарнирах. Наталья прислушалась и шумно вбежала в дом. С койки вскочили двое, незнакомые, свекольно-красные. Это был Юрка, кобелина беспутный, и высокая брюнетка. Вот ведь что творят!

        - С…!  - завопила она.  - Вон из дома, потаскуха!
        Она подступала к девушке, тряся вздетыми жилистыми руками, и глаза ее безумно выкатились.

        - Вон!..  - вопила она.  - Во-он!..  - И  - Юрию: - Ты, дурак, знаешь с кем связался? Да она только под машиной не побывала! Она сифилисом больна!

        - Тише ты, тише,  - просил ее Михаил.

        - Нечего рот затыкать! Я все скажу, все!
        Черноволосая выскочила на крыльцо. Наталья рванулась следом. Мужчины перехватили ее, но не удержали. Она стала как пружина. Ее трясло, на губах пузырилась слюна. И над улицей долго катался ее голос, пронзительный, режущий уши.

        - Так-то, браток,  - сказал, ухмыляясь, Михаил.  - Такие, значит, дела… Вот они, бабы. Давай-ка выпьем.

        - Не-не, я пойду. К ней!

        - Поздно, братуха. Обгадили. Лучше уж и не суйся. Где тут водка?
        Братья выпили по рюмке и подышали открытыми ртами, глядя друг на друга, оба разные, но так схожие курносостью, толстыми губами. И чем-то другим, зарытым глубоко. Почувствовав свою родственность, они покивали друг другу.
        Вернулась Наталья и сказала Юрию:

        - Б… не води, осрамлю,  - и занялась готовкой.


        Наталья ковырнула в тарелке раз-другой и отодвинула. Один Михаил ел всласть - чавкал, сопел, отдувался. Наевшись, завалился спать. Храпел. Дергал ногой.
        Наталья, сжав губы, думала свое. Подобно змее, вылупившейся из яйца, маячил в ее думах Юрий.
        Был он ничего - положительный Вырос как-то сам собой, словно мак-самосевка. Кончил десятилетку, отслужил в армии. Работал, как и отец, слесарем. И вот, пожалуйста! Пока что он живет на кухне, но ведь ему здесь и житья немногие часы - спать да есть. Остальное время на работе, на тренировках да с девками. А вдруг женится!.. Как ни верти, у него в доме равная доля с Михаилом, раз уж Яков отказался от всего. Тот широк, бескорыстен, в отца.
        Юрий, конечно, не отступится от дома, да и как ему скажешь? И выходит, у него твердое, неоспоримое право на комнаты, на половину кухни и огорода. Положим, от кухни он откажется. Что же, подавай ему комнаты? Было над чем подумать.
        Наталья решительно встала и вышла в сени. На сундуке валялся Юрий - одна нога туда, другая сюда. Увидев ее, отвернулся. Она подошла, положила руку на твердую грудь. Как железный! Он толкнул ее.

        - У, какие мы сердитые,  - протянула она и присела к нему, почуяла сладковатый запах его пота. Мишка, даром что брат, пах иначе, противней - уксусом. Она привалилась к Юрию грудью, сказала хрипло:

        - Зачем тебе девки, коли я завсегда дома.
        Расстегнувшись, прилегла, бесстыдно шаря рукой.
        А Юрий будто окаменел, не повернешь. Но обернулся, и она увидела крупное его лицо, изломанное брезгливой гримасой. Она ощутила укол в груди. Будто кто шилом ткнул. Вскочила, поглядела бешено и, погрозив пальцем, ушла. И часа два у нее почему-то все немели руки.
        В сумерках, положив в тазик ранние цветы - пионы, Наталья ушла в центр. Там стояла в длинном и ароматном ряду цветочниц. Покрикивала:

        - А ну, кавалер, купите барышне цветы! Не скупитесь, по дешевке отдам!
        И далеко, как обычно в устойчивый летний вечер, неслись гудки и шумы поездов.

3

        Зима - хочешь не хочешь, а встречай - пришла рано, в середине октября. Пришла самым подлым образом.
        Осень долго обманывала, завлекала теплом, а там словно топором обрубила. В полдень было еще мягко, а в два часа небо лопнуло пополам.
        Одна половина неба была цвета солдатского сукна, а другая - глубоко синяя, ледяная. Она дышала резкой стужей и сеяла из черных, небыстрых туч снежные блестки. Черное рождало белое. Наталья как раз глядела в окно и пробормотала рассеянно:

        - Белое из черного.
        И ахнула, ударила по жестким бедрам ладонями - огород-то не убран! В грядах еще сидела толстая, красная морковь, светила из земли округлым верхом белая редька. Не выкопаны георгины, самые лучшие, кактусовидные.
        Наталья кое как оделась, схватила лопату. Гряд било мною, копать тяжело: холод тронул землю. Но успела, выворотила все как есть с ботвой, с комьями сырой, липкой земли. Так и приволокла в сени, свалила в угол и прикрыла разным тряпьем. Теперь на мороз было плевать. Правда, на «китайке» оставались несорванные кислые яблочки. Но мороз полезен, он их подсластит. А оборвать до налетов зимних птиц и соседских пацанов всегда можно.
        И охватила Наталью слабость. Вся расслабла, стала как студень. И, не умывшись, с земляными руками, она присела на табуретку.
        Сидела и глядела в окно.
        На дворе - снег. Широкие, плоские хлопья, словно клочья рваной бумаги, падают, переваливаясь с боку на бок, ложатся один к другому, один на другой. По ним ходят белые легорны, высоко поднимая зябнущие ноги. Да они же не белые, они - грязные. Ободранный в сотнях драк петух подцепил где-то еще и пероед (перья на нем оставались тремя пучками: два на крыльях, один на хвосте). Петух ходил по снегу голый, багрово-красный, жуткий…
        Кур следовало давно загнать в теплый катух, а Наталья сидела.
        Куча дров, нарубленная Юрием, не унесенная в сарай, медленно превращалась в горбатый сугроб - Наталья сидела.
        Ветер хватал снежные хлопья, нес в распахнутый угольный ящик. Уголь сначала был сивый, на манер седеющего брюнета, а там и совсем побелел. Теперь, если стукнет оттепель, уголь напитается водой, а в холода смерзнется, и всю зиму его придется долбить ломом. Так просто было выйти и прикрыть ящик.
        Наталья сидела.
        И выкипал чугун картошки, уже несло гарью. Наталья преодолела себя, встала, отодвинула тяжелый чугун с огня. Пробормотала:

        - Так и сдохну у плиты.
        В дверь постучали. Наталья вспомнила, что не закрыла наружную дверь на задвижку, крикнула:

        - Входите!
        В сенях завозились. Дверь заскрипела по-зимнему, тонко и жалобно, открылась и впустила белый кружащийся пар. Вместе с ним вошла чернушка в модном демисезоне. Наталья ахнула. Та потаскуха, стерва летняя! Сама пришла, без Юрия. Ну и сильна!
        Собственно, потаскуха она или нет - не знала Наталья даже приблизительно. Сгоряча палила! Ругнуть и сейчас? Но взял Наталью какой-то неясный страх, так и вынул все косточки.
        Было в чернушке что-то значительное. Изменилась, постарела. И  - беременна. Это заметно не по фигуре, а по глазам, лицу и еще чему-то, скорее угадываемому, чем видимому.
        Прикрыла дверь, уставилась бесстыдными глазищами, жгущими прямо ощутимо. Только сейчас Наталья увидела ее тяжелое, сильное лицо с явной деревенской грубоватостью. И  - взгляд. Без улыбки, без растерянности или иной женской слабости. Твердый, многозначительный.

        - Тебе чего?  - спросила Наталья, шевельнув немеющими губами.

        - Я пришла предупредить тебя,  - сказала женщина.  - Сразу. У меня ребенок будет от Юрия. Мы поженимся. Решено это, не отговоришь - ребенок!

        - От Юрия?  - ехидно переспросила Наталья.

        - Нам лучше знать. Не все же такие прокипяченные, как ты. Так вот, решим сразу, заблаговременно - полдома его. Грабить вам его больше нечего, достаточно отхватили! Так и решим, чтобы потом шуму не было. А тот стыд - летний!  - я еще попомню тебе, так попомню.

        - Ой, не обожгись, красавица!

        - Не обожгусь, я тебя знаю. Так вот, поделимся и два выхода сделаем, и загородку поставим. Мне на тебя смотреть-то противно. На свадьбу не приглашаю!

…Давно хлопнула дверь, а Наталья все сидела, уставясь в окно. Не видела - замерзшие куры взлетели на завалину и тянули шеи, склевывая снежинки, липнущие к стеклу.

        - Ну, змей, ну, змей,  - шептала Наталья.  - Предатель…  - Ей было тяжело, душно… Делиться! Это значит, и дом пополам, и двор пополам. Сарай тоже надо будет делить пополам и огород.
        Да, и огород, холеный, взлелеянный, сытно удобренный.
        Наталье казалось - и ее режут пополам.

…Пришел Мишка. Оббивая снег, он топал в сенях ногами. Словно по голове.
        Он пах свежестью, был красноморд, шумлив, противен.

        - Вот погода!  - гаркнул восхищенно.  - Завертело! Это хорошо, по-сибирски! А ты чего нахохлилась? И куры все во дворе. Я их в катух столкал, но как бы не поморозились ночью. В подпол их посадить, что ли? Ну, что онемела? Говори. Жратва готова? А?

        - Юрка женится,  - сказала Наталья.

        - Да ну!  - изумился Мишка.  - На ком?

        - На той, летней…

        - У парня губа не дура… А, чего темнить, скажу откровенно - хорошо это! Он тих, ему боевую бабу нужно. Да и инженер она, умная.

        - Зато ты дурак! Делиться придется! Все пополам!

        - Ну и что же, его доля, пусть.

        - Молчи!  - завопила Наталья.  - Молчи! Молчи!
        Она кричала, приседая, топая ногами. Слюни пузырились у нее на губах, желтые тонкие космы вылезли из-под платка. Михаил глядел на нее со страхом и жалостью. Дождался тишины. Сказал:

        - Это тебя жадность губит, все себе захватить хочешь. Вот потому и бездетная.
        И снова крик:

        - Молчи! Гад! Дурак! Молчи-и-и…
        Иссякнув, Наталья сама замолчала. Да и о чем теперь говорить? К чему работать? Вот придет погубительница и все отнимет. Она молодость свою, мимолетную, невозвратимую, вбила в этот дом, а та… Обрюхатела! Грудаста, широкобедра… Значит, дети пойдут. А она вот так и помрет бессчастной. Не будут касаться ее цепкие лапки, не ощутит сладкой боли в сосках, не услышит чмоканье маленьких губ. Пройдут мимо нее медово-горькие радости материнства.
        Умрет - не вспомянут.
        Вечера она теперь проводила в недвижности, оцепенело глядя в темноту. И видела в ней разные фигуры. Но чаще один образ, одна картина являлась ей: высокая черноволосая женщина с белым сверточком на руках, красивая, молодая, торжествующая!
        А будущий раздел представлялся в виде громадной пилы, вдруг опустившейся на дом. Она даже видела сверканье зубцов, летящие опилки, слышала жадно всхлипывающее рычанье пилы: «Жвяк-жвяк!.. Жвяк-жвяк!..»
        Особенно часто видение опускающейся пилы мучило ее во сне, вернее, на той грани сна, где еще одолевают дневные мысли и заботы, но теряющие свои очертания, колышущиеся, словно в воде.
        Почти каждую ночь ей не то снилось, не то воображалось одно и то же: Юрий с чернушкой распиливают поначалу дом, потом сарай и, наконец, чтобы она сгорела, уборную. Наталья крепко помнила рассказанное ей давным-давно тетей Фешей. На суде разбирали жалобу двух братьев. Они никак не могли поделить родительский дом. Тогда, решив, что дом еще крепкий, они начали распиливать его пополам. Дом, конечно, развалился. Может, и не было такого случая, а она верила - был! Как известно, дураки произрастают в изобилии.
        Наталья потемнела лицом. В белках ее глаз стала просвечивать желтизна, в горле, портя вкус еды, застряла горечь желчи, лютая, прилипчивая - не отплюешься.

4

        Как-то вечером она забежала к тете Феше.
        В последние годы тетя Феша постарела и одрябла, как перезимовавшая в тепле редька. По-прежнему она жила своими тремя козами, да не одна жила. Одной еще ничего и вполне понятно - много ли надо старухе?
        Так ведь не одна, с Васькой жила, полюбовником или мужем, черт их разберет! Он был моложе ее раза в три, какой-то тупомордый, со странно прорезанными зрачками - квадратными - в простоквашных глазах.
        Дверь Наталье отворил Васька. Он вышел босиком. Так, босыми подошвами, и топтался по снегу.
        Васька поздоровался с ней, сказав мяукающим голосом идиота что-то вроде «здравяу». Уставился, шагнул ближе: страх пронял Наталью. Кто его, дурака, знает, что в задумке держит? Да и дурак ли? Живет со старухой в безделье, как глиста в кишках.
        Наталья шмыгнула в двери, но Васька успел-таки щипнуть за бок. И крепко, собака!
        Тетка, перетянутая крест-накрест двумя шалями, пила чай с малиновым вареньем и водкой.

        - Добрый вечер, тетечка,  - сказала Наталья.

        - Добрый, добрый… Это смотря для кого. Для меня - недобрый.
        Старуха поднесла чашку к губам и громко потянула чай. Вид у нее был нездоровый - пожелтела, глаза мутные, щеки и нос в синих жилках. На бородавках выросли кустики белых волос. Старуха допила чай и поставила чашку.

        - Мой-от фендрик,  - она кивнула на ухмылявшегося Ваську,  - знаешь что сегодня выкинул? Открыл подпол в кухне да как гавкнет: «Молоко плывет!» Я кинулась и чуть-чуть не загремела вниз. Убилась бы. Три метра высоты! Ишь, ухмыляется. Погляди ему в лупалы - никакого раскаяния, а ведь я кормлю и пою бездельника. Трутень! Сегодня у меня было знаешь сколько? Одиннадцать дур. Восемь простое гадание, три сложное. Каково? Как директор зарабатываю. Так уж из меня на пол-литра вытянул. Пошел отсюда, мерзавец, чтобы и глаза тебя не видели!
        Васька, ухмыляясь, ушел в кухню.
        Старуха уставилась на Наталью. Взгляд уже и не человеческий - холодный, равнодушный.

        - Чего стряслось? Выкладывай.

        - Юрий женится.

        - Значит, не удержала?

        - Чем это я могу его держать?

        - А чем бабы мужиков держат?… Эй, Наталья, я тебя скрозь вижу, не спрячешь, не утаишь. Что же, ему пора, женитьба - дело нужное. А что, на той женится?…

        - На той, тетя Феша, на черномазой.

        - Ничего, ладная бабенка. Крепкая. Такие бабы сейчас пошли - сильные! Мужики ослабли, все хвостом виляют, а женщина, если сильная, прямее их… Ну, пусть их. Дай им бог всяческого благополучия. Значит, полдома теряешь? Кусочек?

        - Ну что вы, тетя Феша.

        - Да мне-то… Значит, и твои дела хуже пойдут. Вот и я, Наташенька, плохо живу, плохо. Старею. Одно болит, другое болит - руки, ноги, в поясницу постреливает. Ты, голубка, пожалей старуху, разотри скипидаром. Того жеребца не упросишь.
        Тетя Феша еще долго жаловалась на то, на се. Потом согрела скипидар, разделась, легла на широкую постель с двумя пуховыми подушками, расплылась желтым тестом.

        - Ну и жиру на вас наросло, тетя Феша. Не тяжело носить-то?  - спросила Наталья, наливая теплый скипидар в ладошку.

        - Тяжело, Наташенька, тяжело… Сердце давит, а ничего не могу поделать. Люблю поесть всласть. Здесь три, здесь.
        Наталья провела корявой ладошкой. Должно быть, это было очень приятно.

        - О-ох!  - запыхтела старуха.  - О-ох… Еще, еще!.. Крепче жми, крепче!.. Хорошо… Хорошо… О-ох-хо-хо… Люблю я, Наташенька, запах терпентина, так мы скипидар раньше звали. Все нехорошее он отшибает. Скажем, помои сплеснутся или угаром запахнет. О-ох-ох… Еще, еще… Крепче, крепче… Ох-ха… Да, о чем это я? Память у меня прохудилась, говорю, а ничего не помню. О чем говорили?

        - Об угаре, тетечка.

        - А… Знаешь, какую байку я слышала. Теперь еще ноги потри… Ишь, вздулись. Это к ненастью, перед непогодой. А уж и ноют как. Крепче три, Наташенька. Крепче… крепче… о-ох… Да, об угаре. Живет одна божья старушка и кормится, сама понимаешь, квартирантами. Комнатку сдает, и все тем, «то побогаче. Левую потри - левую… Но помирают квартиранты. Дуба дают! А вещи ихние… Кто знал все до тонкости, что было, а чего у них и не было. Раз поселилась к ней бабочка одна, с достатком. Пожила неделю-другую, а там ночью встала по неотложному делу и бряк на пол. Угар! Но баба голову не потеряла. Уж если я угорела, думает, что же с бабусей творится, поскольку рядом с печкой спит. Добралась кое-как. Смотрит - лежит старуха и не шевелится. Укрыта тулупом с головой. Потянула бобочка за тулуп, а старуха-то, оказывается, выбрала пробку из дыры в стене и дышит наисвежейшим уличным воздухом. Вот это да! Ну, спасибо тебе.
        Наталья вымыла руки и ушла домой в некоторой задумчивости. А там пошло старое - дурные сны, безутешные мысли.
        Юрий между тем готовился. Он занял одну комнату, пока что пустовавшую, и покупал мебель.
        Купил деревянную широкую кровать - хочешь вдоль ложись, хочешь - поперек. Приобрел комод и шифоньер с кривым зеркалом.
        К тому же диковинное случилось с ним - изменился, будто слинял. Стал каким-то нетерпеливым, даже быстрым.
        Было видно, что ждет он, истосковался. И Наталья еще сильнее ненавидела чернушку: все, все себе забрала, все лучшее в этом доме.
        Когда Юрий спросил ее, что же самое важное в семейной жизни, любовь или что другое, Наталья распустилась внутренне - что-то тоскливое закипело в душе. Она ответила:

        - Уважение.
        Ее тянуло обойти весь дом, все комнаты - одну за другой.
        Она являлась к квартирантам по выдуманному делу, вела с ними пустой ненужный разговор, а сама глядела и вспоминала.
        В этой вот комнате она красила подоконник. Она два раза красила, самой лучшей краской, той, что для художников, в маленьких тюбиках. Белила - она. Пол, сберегая деньги, отложенные на маляров, шпаклевала и красила тоже сама.
        Мишка ленив, на все машет рукой.
        Подобно неутомимому духу дома, она бродила взад и вперед. И ночью вставала. Ходила, пригибая пальцы, до последней копейки высчитывала, сколько денег было вбито в ремонты, в окраску; сколько плачено за привезенные для огорода возы отборного конского навоза.
        Выходило, что все давно оправдалось, все принесло жирный куш. Тем жальче расставаться. Разве что Юрке иск вчинить, пусть оплатит. Так Мишка зауросит.
        Как-то она подошла к окну. Ночь была светлая, лунная.
        У тетенькиной черной избы Наталья увидела людей и (Среди них грузную фигуру тети Феши. Должно быть, тетя не только гаданьем да козами занималась. Чем же?
        Сколько лет рядом прожили, а ведь не знает ни тайных дел ее, ни скрытых мыслей. О чем думает Мишка, и того не знаешь. Он глуп, ленив. Все можно угадать, каждый будущий его шаг, а думку не поймаешь. А они всякие бывают - светлые и черные.
        Черные думы… Они, как черви в навозе ползают, сплетаются клубками. И не увидишь их, не ухватишь. Да и свои мысли бывают такие, что лучше их и не замечать. Но они есть, они скрытно копошатся, сплетаются, становятся делом. Все, все скрытно на этом свете. Муж не знает, что она ходила к его брату, что у нее отложена втихую, только для себя, кругленькая сумма, да еще и малая толика трехпроцентного верного займа. Потемки, потемки…
        Так и жить надо - втихую.


        После этой ночи Наталья все улыбалась. Как-то столкнулись глазами с Юрием, и губы Натальи покривились, глаза сузились. Улыбка, но какая жесткая! И вдруг ей захотелось показать ему язык. Так захотелось, что и губы раскрылись, и кончик языка завозился. Но - сдержалась. Юрий, даром что пентюх, но - уловил.

        - Ты это чего?  - быстро спросил он.

        - А так,  - ответила Наталья.


        В последних числах октября завернули морозы. Крепко, за тридцать градусов. Дымы лезли вверх, солнце было в них багровым, снег под ногами скрипел картофельным крахмалом. Пора солить капусту. И Наталья с утра до ночи скребла, парила бочки. Налив в них воды, сыпала мятного листа, опускала туда раскаленные в печке дикие камни и прикрывала одежонкой - бучила. Вода бурлила, рвался наружу душистый пар.
        Бочки были хорошие, давнишние, просоленные. Капусты она заготовила много, очень много. Механика этого дела была детски проста: свежая капуста стоит раз в десять дешевле квашеной - если на килограммы, весной.
        Вечерами бойко стучали ножи. Михаил, зажав кастрюлю промеж колен и положив на нее рубанок лезвием вверх, крошил морковку веселыми кружками.
        Насолили четыре бочки. Их все, сопя и отдуваясь, трамбовал Юрий: капуста скрипела под его кулаками, пускала сок. Юрий совал в рот объемистую щепоть мятой капусты и, чавкал, жевал.
        Неделю бочки стояли в тепле - капуста бродила, кисла, булькала, пускала пузыри, вкусно пахла. Ее несколько раз прокалывали длинной, острой палкой, и капуста дышала в проткнутые отверстия.
        Оставшиеся грязные листья склевали куры, а сами ели капустные кочерыжки. Их было много, часть дали псу. И тот, вертя головой, позванивая цепью, тоже грыз их.

5

        Пришли дни ноябрьские, предпраздничные, утомительные.
        Давно была готова брага, густая и пьяная. Мужики прикладывались к ней неоднократно и, вытерев губы, сначала восхищенно хрюкали, потом хвалили вполне членораздельно. Шестого ноября, раскалив печь, Наталья выпекла пироги, пирожки и прочую сдобу. Весь день в доме стояла страшная жара, а гора румяной снеди на столе росла да росла.
        Был испечен рыбный пирог, и не один, а два пирога. Для себя и уважаемых гостей с кетой и рисом, для гостей поплоше - из чебаков, запеченных целиком, с костями, но тоже очень хороший пирог. Теперь они оба лежали под полотенцами - отдыхали.
        Был испечен пирог мясной, пирог с яблоками, порезанными тонкими кружочками. Были и с другой начинкой, морковной, картофельной и даже кисленькой - из пареной калины, привезенной издалека, из Натальиной родной деревни.
        Сдоба тоже удалась. Были мягкие плюшки, помазанные сверху яйцом. Были пушечки, свернутые из сдобного теста. Зарядила их Наталья топленым маслом с сахарным песком. Хорошо выпеклись булочки с корицей и песочники - жирные, сыпучие.
        Наталья раскраснелась, бегала туда-сюда, носила уголь и прочее.
        Седьмого утром разбудила мужиков пораньше, сунула каждому по куску пирога, налила по рюмочке белой и отправила на демонстрацию. Начала готовиться сама: они с Михаилом были приглашены в гости. Все давно-давным было обговорено, планы построены, и они предвкушали разного рода приятности.
        Наталья начала сборы.
        Она обошла весь дом, подтерла в комнате и на кухне полы. Слазила и в подпол, покормила кур, насыпав им пшеницы. Одну, обезножевшую от земляной сырости, подняла наверх и сунула в самое теплое место - в печурку, и сыпнула зерна. Курица лежала на боку и то спокойно посматривала по сторонам, то поклевывала, постукивала, будто пальцем в окно.
        Наталья разделась и в одной рубашке ходила по комнате.
        Подошла к зеркалу - стара, стара, стара… Не вернешь молодость. Все уходит, и жизнь тоже - как вода между пальцев. Остаются усталость, обиды, мозоли. Ну, и деньги. Можно будет куда-нибудь поехать. Скажем, в Сочи. Наталья стала думать о поездке, как будет сидеть в вагоне или плыть морем на белом пароходе, но ничего путного не придумала. Решила только, что дом оставлять ей никак нельзя. Не будет у нее никакого Сочи. В самом деле, на кого дом оставишь? На дурака Мишку? Да и от дома останется огрызок, все возьмет себе черномазая стерва. А дом поднимала она, Наталья. И если разобраться, дом - это она.
        Наталья словно ощутила все, весь дом, целиком, смолистый, крепкий, ощутила собой.
        Балки - это ее хребет и ребра, доски - мускулы, опоры - ноги, крыша - кожа ее.
        Не сможет она жить в половине дома, как не может жить разрезанный пополам человек. Перережешь - не сошьешь. Что бы там ни говорили законы, о чем бы ни торочили старые обычаи, а дом - ее. Она его холила и спасала от старости и смерти. Она жила им, она им дышала.
        Она знает наизусть скрип каждой ступени, голос каждой двери, знает и помнит каждое стекло в окнах, каждую доску, каждый кирпич, каждый лист железа в крыше. По тому, как скрипит, что говорит дом, она угадывала перемены погоды, по тому, каким голосом поет вечерами печь, она предчувствовала все незримые беды, бегущие к ней босыми ногами по снегу.
        Ввести еще одну хозяйку?… Разделить дом?… Это все равно, что убить дом, убить ее.
        Убийцы! Вот кто они - преступники! Не теряющиеся деньги сейчас беспокоили Наталью. Деньги есть, денег хватит. Убивать ее хотят, вот что. Но не просто с ней сладить, очень не просто.
        Пришел Михаил, разделся, хлопая рука об руку, посматривал на худые, жилистые ноги Натальи.

        - Выпить бы,  - сказал он и обосновал просьбу: - Замерз.

        - Там, в буфете.
        Михаил стучал рюмками, потом громко и долго жевал, чавкая и роняя крошки пирога. Пришел, сильно топая застывшими ногами, Юрий. Входя «а кухню, задел плечом косяк.

        - Налил глаза,  - буркнула Наталья.
        Оправдываясь, он сказал, что заглянул к «корешу» и там - угостили. А он бы и еще не прочь.
        На кухне началось позвякиванье, постукиванье, бульканье, жеванье и бестолковый крикливый разговор. «Пьют брагу»,  - догадалась Наталья. Но брага тяжела, упьются. И Наталья крикнула в кухню:

        - Там, у порога, поллитровка холодится.  - Подумав, добавила: - Смотрите не упейтесь.
        Мишка заорал дурным голосом:

        - Молчать!
        Наталья сухо усмехнулась. Она надела шерстяное красное платье и теперь чепурилась перед зеркалом. Подмазав помадой губы и защемив уши в тяжелые клипсы, она спрыснулась духами - слегка, под мышками намочила посильнее. Пошла в кухню. Михаил, уже порядком опьяневший, мотал и тряс башкой. Юрий уронил голову на стол, в коричневую лужицу пролитого бражного сусла. Пустая бутылка. На клеенке - огрызки пирога, окурки.
        Свиньи эти мужики, погибели на них нет! Так хорошо было, и вот…

        - Мишка! Пора!..
        Тот покорно встал. Помогая ему одеться, а потом одергивая на муже пиджак, услышала Наталья грохот падающей табуретки, звон чего-то разбившегося, затем рвотные звуки. Наталью брезгливо перекосило, мелко задрожали ее руки.

        - Нет,  - сказал Мишка.  - Нет, ты послушай…
        Он склонил голову набок и широко улыбался, прислушиваясь. Снова загремело на кухне, и сильно, потом что-то рухнуло тяжело и мягко. Мишка пошел и глянул. Дико захохотал, восторженно хлопая себя по ляжкам.

        - Наташка, он облевался! Говорил, не пей водку… Помоги нести!
        В ней закипело жгучее. «Сам неси»,  - хотелось крикнуть Наталье. Потом: «Пусть остается». Но вспомнила горячую печь. Чего доброго, еще и пожар устроит. Она пошла на кухню: Юрий был страшно тяжел. Его перенесли в комнату и положили на пол.
        Пришлось раздеться и замыть пол. И Наталью мутило. С Мишкой не случалось таких штук. У него был крепкий желудок, и Наталья не имела привычки. Поэтому казался Юрий весь липким, пропитанным, дурно пахнущим.
        Наконец оделись. Мишка, ощипываясь, как петух перед ненастьем, разглаживал воротник пальто, укладывал его красивее. Наталья одергивала новую, черную, пахнущую рыбьим жиром дошку.

        - Ты скоро?  - спросил Мишка (ему было жарко).

        - Сейчас. Пудрюсь вот.
        Наталья, придвинувшись почти вплотную к зеркалу, ваткой клала тонкий слой пудры.

        - Догонишь,  - буркнул Мишка и ушел.
        А она все водила ватой по лицу, но глаза ее прикипели к фигуре Юрия, отразившейся в зеркале. Зрачки набухли. А тот встал на четвереньки, потом, уцепившись за кровать - ее кровать!  - поднялся медленно-медленно. Он постоял, качаясь, и вдруг плюхнулся. И ловко, даром что пьяный. Голова его упала к стене, ноги он затянул на постель, сначала одну, потом другую.
        Двумя угольно-черными пятнами виднелись его башмаки на чистеньком пикейном одеяле. Отглаженное, беленькое, как снежиночка, а этот лег свинья свиньей, наделал пятен. Так бы и вдарила его.
        Наталья сжала кулаки до боли и потрясла ими.



        - А-а-а,  - заворочалось в горле Юрия. Наталья выскочила из комнаты. Шептала бешено:

        - Дерьмо! Мерзавец!
        Она на мгновенье остановилась в кухне, глядя, все ли в порядке. Как будто все - печь закрыта плотно, плита - красная. Ничего, пока ходят, угли и прогорят. Она толкнула печную заслонку, перекрыв трубу, и бросилась в дверь.

6

        Ночь установилась глухая, смутная. Снег поскрипывал громко. Виднелся он неопределенно, серой мутью, и было не ясно, куда шагнешь, в яму или ступишь на какую-нибудь снежную шишку.
        Заборы и дома расплывались, всюду мерещились бандиты, прячущие лица в воротник. Лениво и будто нехотя доносились сюда, на окраину, городские праздничные звуки - металлическая речь громкоговорителей, людские голоса.
        Временами, ухнув, взлетали яркие букеты ракет, и кривая улица вздрагивала и словно бы всплывала со всеми своими нерадостными, давно надоевшими подробностями. И в зависимости от огней - розовых, синих или зеленых - она выглядела только более или менее противной. Выли собаки.
        Мишка в гостях упился, он не шел, а падал.
        Упав, шарашился в снегу, весь облепленный, белый, бормотал невнятное. Приходилось его поднимать. Хорошо, если рядом был палисадник и Михаила можно было прислонить к нему. А так и сама не раз падала. Доха забилась снегом, подол платья был мокрый.

        - Горе ты мое!  - вскрикивала Наталья временами, а один раз даже ударила Мишку с размаху по щеке. Тот мотнул головой и хихикнул.
        Она продела голову под руку Михаила и повела. Мучительна была дорога, а все же Наталье не хотелось, чтобы она кончилась. Совсем не хотелось.
        Первый раз в жизни она не спешила домой. Но Мишка, черт пьяный, упорно сам двигался в нужную сторону. К тому же он потерял рукавицы и мог поморозить руки.


        Надвинулась черная громада спящего дома. Ни огонька - все квартиранты разошлись, все в гостях. Хорошо им, светло, тепло. А навстречу со двора рвется тонкий вой собаки: тяжелая жалоба озябшего, одинокого, навсегда прикованного цепью существа.
        У Натальи упало сердце. Последние ее шаги к дому были самые тяжелые, хотя Мишка помогал ей, хватаясь руками за палисадник. В голове стучало: «Вот сейчас… Вот сейчас… Вот сейчас…»
        И не хотелось идти, и нужно было.
        Наталья распахнула калитку. Пес, увидев своих, приветливо загремел цепью, но снова сел, испуская жалобные звуки.
        Наконец крыльцо. Михаил рухнул на ступени. Садясь, он ворочал руками и ногами по-черепашьи неловко.
        Взлетали синие, зеленые ракеты. Снег мимолетно засверкал и заискрился. Наталья увидела, что дом принарядился.
        На крышу легло искрящееся холодное покрывало, к стенам прилип снег, над дверью висел куржак.
        Но это был холодный саван смерти.
        Наталья постояла перед черной дверью, дыша открытым ртом. В висках стучало, ноги расслабли.

        - Не войти, слабо…  - сказала она себе и ответила: - Не слабо, войду.
        И, нашарив ключ, открыла дверь. Прошла к теплой двери и тоже открыла. Сунула голову в кухню, прислушалась. Но в висках гремело, и она ничего не услышала. Тогда прошла в комнату и увидела на белом одеяле черный мужской силуэт. Недвижный. Позвала - молчание. Быстро нащупала выключатель и впустила свет.
        Ее била крупная, резкая дрожь. Все в ней колыхалось - и руки, и ноги, и сердце.
        Она прислонилась к стене, сжала стучащие зубы. Сжала кулаки. Заставила ноги идти: шаг, другой, третий… Ноги разъезжались, словно в гололедицу. Но вот смятые подушки и неподвижная светлая голова. Она протянула руку и отдернула. Опять протянула… Ближе, ближе… Тронула лоб - Юрий уже остыл.
        Она попятилась и, не спуская глаз, пошла. В кухне побежала, оглядываясь вполглаза, и в кровь расшибла бровь о косяк.
        Выскочила на крыльцо. Мороз отрезвил. И только сейчас Наталья поняла, ощутила сердцем и кожей - преступна она, вся, до самого малого своего ноготка.
        Она зачерпнула горсть снега и жадно съела. Лишь тогда, набрав во вдохе до боли много воздуха, она закричала пронзительно:

        - Помогите-е-е!
        Эхо швырнуло крик ее обратно, как пойманный мяч.

        - Помогите-е-е!
        Наталья кричала не переставая. Михаил пытался встать. По соседству хлопали двери, на мгновение выбрасывая желтые пучки света. Выскакивали, бежали к ней люди. На крыльцо своего домика выплыла тетя Феша в борчатке.
        Калитка распахнулась. Заметался, лая и дребезжа цепью по проволоке, пес. Соседи подбежали.

        - Там, там, там…  - говорила Наталья, дергаясь.  - Там, там, там…  - и села в снег. Началась суета. Люди вошли в дом. Они то входили, то выходили. Кто-то в черном, кажется, молодой Зарубин, торопливо убежал. Тяжелый человек подошел и остановился рядом. Наталья сжалась. Тот наклонился и тетиным голосом посоветовал:

        - А ты вой - сердце и отойдет!  - И  - протрезвевшему Михаилу: - Ступай-ка в избу!
        Тетя Феша и сама вошла, посмотрела туда-сюда, увидела на столе зеленую бутылку, стаканы и сказала громогласно:

        - Водка проклятущая. Все она. Нальют шары и не помнят, что делают. А может, жив еще?
        Визжа, подошла «скорая помощь», но остановилась за квартал, поскольку по улице ей было не проехать. Прошел врач с чемоданчиком.
        Сидя на стуле, икал и плакал Михаил. Все твердил одно и то же:

        - Ах, Юрка, Юрка…  - И снова: - Ах, Юрка, Юрка…
        И хотя все было ясно, Юрия увезли. Машина ушла, ее визг стих. Соседи исчезли один за другим. Осталась тетя Феша. Сидела на стуле и смотрела на хозяев.

        - Ну,  - сказала тетя Феша,  - раскиселились. Бог даст, еще отводятся. Наталья, открой-ка дверь шире, ишь угарно, даже голову ломит. А ты, мужик, встряхнись, водки выпей. И тебе, Наталья, не мешало бы принять ее. Я тоже выпью.
        Выпили то рюмке. И точно - полегчало.

        - А что, может, и отводятся,  - бормотал Михаил.

        - Отводятся!  - сказала Наталья, и ей стало спокойнее. Вроде бы ничего и не случилось. Так сидели долго, боясь встать и разойтись. Михаил уснул сидя. У тети Феши от рюмки водки явился аппетит, она съела изрядный кусок лучшего рыбного пирога. Утерев губы, встала.

        - Наталья, проводи меня.
        Та кое-как оделась и вышла следом. Остановились в сенях, светлых и больших, под лампочкой. Ясно была высвечена их середина. Но все полки, полочки, ящики и лари оставались в полумраке, бросали тени, и казалось - они живут, движутся, подступают.
        Тетя Феша уставилась на Наталью, приказала:

        - На меня смотри!
        Наталья не шевельнулась. Помолчали. И в этом молчании темное - Юрий!  - прошел промеж них. Поняла Наталья - тетка обо всем догадывается.

        - А смела!  - сказала тетя Феша вполголоса.  - Ухайдакала парня, стерва. В кого ты такая уродилась, не понимаю?!

        - В вас, тетечка,  - ответила Наталья.
        Тетя Феша долго глядела на нее, морщины на лице старухи шевелились в гримасе отвращения.
        Тетя Феша поджала губы. Сказала:

        - Я не дура, я людей не убивала. Помни - тот человек умен, кто словом своего достигнет. Так-то, племяннушка.
        И грохнула дверью.


        Юрия похоронили через три дня, и хорошо похоронили, дай бог каждому. Оградку поставили витую, никелированную.
        Камень положили большой, серый, тяжелый. Приделали и фото в рамке. Ну, и поминки… Много денег унес с собой Юрий, рублей, собранных по одному.
        Но кое-что вышло плохо. Вот, скажем, маленькое дело: приехал на похороны брат Яков. Самолетом. Братья посидели вместе, с мокрыми глазами. А что сказал Яков?

        - Так,  - сказал.  - Вот она жизнь человеческая. А все из-за этого деревянного гроба. Сначала мать, потом умер отец, теперь - Юрка. Угар? Гм… Хорошо, что я не имею к этому дому никакого отношения.
        И ведь при людях сказал, а что они подумают? Он-то сказал и укатил, торопыга, а они остались. Тоже человек - не от мира сего. Инженер, а Михаил, рабочий, лучше его одевается. Заговорит - ничего не поймешь, все ум показывает: я-де то, я-де это знаю… Бог с ними, с такими.
        Другое тоже плохо вышло - холодна она была на похоронах. Для приличия повыла Наталья, но сухим голосом - слезинки не выжала из горячих глаз. Так что лучше было бы и не выть.
        Смотрела она на покойника с великим, пронзительным любопытством, словно спрашивая, почему так просто стать мертвым. Ведь человек. И другое - любовником был у женщин, ласкал их. Ну, питался, жил, а сейчас, славно обглоданная кость, лежит, желтый, никому не нужный.
        Многие - а было на похоронах человек сорок - заметили и душевную сухость ее, и острое любопытство взгляда. Кое-кто будто бы подглядел и шевеленье ее губ в злой усмешке. Прошел этот слушок по всей улице и даже оброс кое-какими подробностями. Как ни верти, а наследство от Юрия осталось значительное. К тому же Наталью недолюбливали за чрезмерную житейскую верткость.
        Возвращаясь с похорон, увидела Наталья беременную чернушку. Та стояла у кладбищенской беленой ограды и прямо-таки жгла взглядом.
        Наталье бы сдержаться, помолчать, но что-то словно толкнуло ее.

        - Ну как, по-твоему вышло?  - спросила Наталья.  - Когда свадьба?
        Та промолчала и даже глаза потупила, не то стыдясь, не то пряча что-то. И лишь потом Наталья, вспомнив свои слова, обомлела и вся покрылась пупырышками, как в холод: ведь эти ее слова - улика.
        Чернушка ли звякнула куда положено или какой другой ненавистник, но только вызывали Наталью и Михаила в милицию - порознь - и вежливо расспрашивали о том, о сем. И хотя говорили с каким-то сонным видом, но словесная вязь вопросов сильно походила на мелкоячеистую сеть. Вызывали и соседей.
        Но Михаил ничего не знал, а Наталья крепко подготовилась, была тверда и гладка. Тетя Феша настаивала на своем, что-де видела бродящего по дому Юрия.
        В общем, проскочили. Правда, Михаил стал временами задумываться, что было на него непохоже. Но больше всего поразил Наталью пустяк, мелкое: пес сдурел. Увидев ее, он прятался в конуру и даже ел неохотно.
        Он похудел, взлохматился. Взглянешь - не собака, а черт знает что такое.
        Наталья пробовала ласкать его, но пес не давался и даже рычал, выставляя желтые, похожие на дольки чеснока, зубищи. Пробовала кормить вкусным - мясом, сладкими рыхлыми косточками, щами со своего стола - не помогло. Как-то под горячую руку Наталья отвозила его метлой. Пес, сначала покорно сжавшийся, взревел, оборвал ошейник, накинулся и, сбив с ног, грыз ей руки (Наталья ими прикрыла шею и лицо). Потом скакнул на забор, повис на передних лапах, перевалился и исчез. Навсегда. Наталья сделала все нужные прививки, но заноза крепко засела - не бешеный пес, нет. Чуткий. А вот кошка - та ничего, мурлычет, смотрит на нее в узенькие щелочки зрачков.
        Потом заерундил Михаил. Все говорил:

        - Не пойму, как он в таком состоянии до печки добрался. Не пойму. Ведь на ногах не стоял.

        - Дурак!  - кричала Наталья.  - Ты лучше поразмысли, как нам к лету холодильник купить.

        - Не пойму,  - долбил свое Михаил.
        И в душу Наталье лезло тревожное, бродили сцепом мысли о грехе, о том, что-де придет Юрий с кладбища и ляжет рядом, тленный и холодный.
        Знала Наталья твердо - не может быть этого, но - ворочалось. И шептала то, что придумалось само:

        - Господи, прости меня, грешную.
        И даже засомневалась - не сходить ли в церковь, не помолиться ли за упокой «убиенного раба божия». Она крепилась, не шла. Да и в самом деле - умер, все и кончилось. Не люди - только вещи живут долгой жизнью.
        Наталья стала бояться темноты. Ей казалось - есть кто-то в темноте, стоит в ней молча. Протяни руку - заденешь. Повернись спиной - схватит.
        Этот «кто-то» все время был рядом. Даже в полной тишине ей слышались шаги, вздохи, скрипы стульев. Однажды вполне явственно услышала, на стул кто-то сел, скрипуче поерзал на нем и встал.
        И стул вздохнул облегченно.
        Наталья, окоченев, ждала - ничего не случилось.
        Однажды, перед сном, поправляя на ходу волосы, она вошла в комнату и увидела лежащего на кровати Юрия, увидела явственно и во всех подробностях. Он слегка изогнулся и смотрел на нее, сверкая в темноте зубами. Наталья закричала так, что Михаил, ужинавший в кухне, уронил стакан с чаем и ошпарил себе колени. Он ворвался в комнату, размахивая руками.

        - Чего орешь, сатана!

        - Там… там… там…  - твердила Наталья, протянув руку к кровати.

        - Какого дьявола тамкаешь?  - крикнул Михаил.

        - Юрий,  - выдохнула она.
        Михаил и сам испугался, торопливо включил свет; свернутые одеяла да простыни лежали на кровати.
        С того дня и началось. Юрий изредка мелькал днем, ускользающе, туманно. Хуже было ночами. Он приходил и ложился рядом - холодный. Среди сна она ощущала его всего - руки, грудь, ноги… Просыпаясь, взглядывала - рядом мертвое лицо.
        Она соскакивала со страшным, пронзительным визгом. Михаил, ругаясь, спрыгивал с кровати и, взяв подушку, уходил спать на кухню. Она смертельно боялась оставаться одна, бежала за ним следом, обхватывала, умоляя и плача, чтобы только не гнал, только разрешил лечь рядом. И чтобы не допустить того, третьего, она прижималась к мужу, обнимала до боли, обвивала собой, тянула, завлекала супружескими ласками.

        - Да что мне, двадцать лет, что ли?  - негодовал Михаил.  - Не могу я так. Стыдно - на работе сплю.

        - Я тебе не жена разве?

        - Лечись!  - советовал Михаил.  - Или холодной водой обливайся, а ко мне не лезь.
        Но однажды пришла тетя Феша, впилась взглядом, подвигала губами и приказала:

        - Не дури!
        Все и прошло, не совсем, правда, а оставив след.
        Иногда она видела очертания фигуры или даже ощущала легкое прикосновение. Но без страха, а даже с некоторым любопытством, ждала, что же будет дальше?
        Тревожила ее и тетя Феша - вдруг проговорится, но старуха была твердокаменная, да и сама грешна. Наталья про нее кое-что в памяти придерживала. Так, на всякий случай.
        Поэтому, когда тетя Феша потребовала их новенький диван, как «замочек на уста», Наталья дала, но не его - отрез бостона швырнула на ветер.

        - Спасибо,  - сказала тетя Феша.  - Мне, собственно, не нужен диван, просто решила своему дураку обстановку справить - в ласках отказывает. А я привыкла. Меня, Наташенька, ничто больше не радует. Ем вкусно, а равнодушно. Перина мягкая и теплая - сна нет. Лежишь, и всю ночь напролет одно вертится в голове: к чему, господи, даруешь долгую жизнь? А умирать страшно. Жить хочется, вечно жить. Жить?… Глупо это, а хочется. Тяжело, а хочется. Вот, Наташенька, говорят, будто стариками умнеют, все им ясно становится. Врут это. Ясно, когда ты молод, а к старости столько всего узнаешь - голова идет кругом да путается. Уж не понимаешь, что хорошо, что плохо… Добавь-ка еще деньжат немного. Нет? Все равно, спасибо, голубка.


        Летом Михаил задурил крепче. Сидит вечером на крыльце, дымит папиросой да морщит низкий лоб. И так - часами, уставясь в одну точку. Пытаясь расшевелить его, отвлечь от пустых мыслей, Наталья готовила любимые кушанья, брала наилучшие, марочные вина. Купила телекомбайн: сиди и смотри. А Михаил - думал. К тому же стал быстро стареть, словно под гору покатился. А еще недавно был плотен - не ущипнешь, будто резиновый. К тому же и лысел и седел одновременно.
        Неуютно стало Наталье. Вот и ленив, и туп, а жалко его до слез. Срослись, должно быть. Умри Мишка, останешься с домом. А это - приманка. А ну, прилипнет какой-нибудь Васька и начнет сосать.
        Наталья советовалась со всеми, чем помочь Михаилу. Она настаивала гриб чагу, варила смеси какао с маслом, сдабривая соком алоэ, переводила дорогие продукты. Мишка не отказывался. Он ел, пил, но без толку.

        - Ну о чем ты думаешь? О чем?…  - вязла Наталья.

        - А так,  - отвечал Мишка, уклоняясь взглядом.
        Но однажды, в тяжелую, жаркую летнюю ночь, когда оба, мокрые от пота, измученные бессонницей, лежали рядом, он повернулся к ней и сказал твердо, как давно решенное:

        - Ты братана укантропила.
        Наталья обомлела. Она не шевелилась и даже задержала вдох.

        - Ты,  - сказал Михаил спокойно и холодно.

        - Опомнись,  - прошептала Наталья.  - С чего взял?

        - Сама сообрази. Ну, мог ли он закрыть трубу, когда валялся без задних ног? Предположим…
        И он высказал свои соображения спокойно и уверенно.

        - Опомнись, опомнись…  - шептала Наталья.  - Его тетя Феша видела - ходил по кухне.

        - Твоя родня, а яблоко от яблони недалеко катится,  - по-прежнему уверенно сказал Михаил.
        Но уверенность его была внешняя, напускная. Он ждал слез, отчаянья. И вздрогнул, когда Наталья сказала:

        - Ну, я убила… Пойдешь доносить?

        - Гадина!
        Он ударил ее с размаху. Грохнул, как молотом. Наталье показалось - треснула голова.
        Навалившись сверху, он замотал кулаками. Наталья хрипела, охала, каталась по постели. Он бил ее куда попало. Ему хотелось разорвать ее, уничтожить, чтобы и не шевелилась рядом. Такую и убить приятно.

…Устав, он ногой столкнул ее на пол. Наталья лежала и выла, толкала себе в рот кулак, чтобы только не услышали квартиранты. И соображала, что сказать Михаилу, как успокоить.
        Михаил курил папиросу за папиросой, жадно затягиваясь и выплевывая окурки, когда папироса кончалась. Дым заполнил комнату.

        - За что убила-то?  - спросил наконец.

        - Из-за тебя… из-за дома… Ты уже и тогда сдавал. Сейчас можешь уволиться и жить - денег у нас хватит.

        - И меня убьешь. Тоже мешаю, наверно.

        - Боже мой! Боже мой!  - запричитала Наталья.  - Зачем так? Кто у меня есть, кроме тебя? Кто о тебе заботится? Я готова ноги твои мыть и воду пить… Сам знаешь, я все терпела, и б… твоих, и что деньги не все приносил, и пьянки… Все терпела! Мы срослись с тобой, пойми…
        Пришло долгое молчание. Наталья прижалась к ногам Михаила. Ее волосы щекотали босые ноги, жгли их, а костлявое жмущееся тело вызывало тошноту и слабость.

        - Прости… прости… прости…  - просила Наталья.

        - Не знаю,  - вяло сказал Михаил.  - Выпить бы.
        Наталья вскочила и бросилась в кухню. Она достала водку и принесла в стакане.

        - Сулемы не подсыпала?  - поинтересовался Михаил.
        Наталья захлюпала, размазывая руками пятна крови на лице.

        - Пей!
        Она хлебнула и закашлялась. Тогда выпил и Михаил. И опять долгое-долгое молчание.
        Светало. Из темноты проступало лицо Михаила с ввалившимися глазами. Наконец он сказал:

        - Поесть бы чего?… Проголодался я.
        Наталья побежала и принесла ему пирогов и еще водки. Он выпил и закусил пирожком. Жуя, сказал по-зимнему холодно:

        - Что же, дело прошедшее. Но ты должна помнить, что я пожалел тебя, и век быть мне благодарной. Например, заботиться обо мне. Налей-ка еще, да и сама пей. Пей, говорю!
        Он скверно выругался.
        Они допили поллитровку, добавили к ней бутылку портвейна и свалились в пьяном сне. С той поры они выпивали частенько, обычно ночью, когда промеж них проходила тень убитого.
        Поначалу Наталье пить было противно, потом ничего, а там и понравилось. Что до Михаила, то он теперь всегда был под хмельком. К тому же пристрастился к голубям, забаве дорогой, даже разорительной.
        К сеням он сделал пристройку с отоплением и освещением, с сигнальным звонком на случай воров. Напичкал туда голубей. Были у него турманы, чайки, какие-то трубачи и мохначи, прочие - всего десятка три.
        Все это бормотало, раздувало зобы, гадило и жрало, жрало, жрало…

7

        Пошли годы трудные, беспокойные.
        Хорошие квартиранты получили квартиры и съехали, приходилось брать любых, кто попадется.
        И  - попадались. Один платить отказывался и съезжать не желал. Был он черный, лупоглазый и страховидный. Принципиальный такой… О квартплате лучше было не заикаться. Станет, бывало, посреди двора и трубит:

        - Меня немцы били-били - не убили, а ты деньгу рвешь! Отсиделись, сволочи, за чужими спинами! Дома строили! У-у, кулацкая зараза. Перестрелять вас надо!

        - Уговор был!  - вопила Наталья.

        - К черту уговор!  - гремел квартирант, ворочая глазами.  - Бумаг я не подписывал! Отсиделись, мать вашу так! Куркули проклятые! Развратили всех! Куда ни плюнь, телевизоры, бостоны! Холодильники позавели, гады!

        - Мой муж воевал!

        - Тех, кто воевал, поубивали, твой гад в плену сидел! Р-рабы вещей! Ишь, развели частную собственность, дерут деньги с рабочего класса.
        И все вот таким образом - для развлечения соседей. Долго терпела Наталья, и терпеть бы еще сколько, но подвернулся ремонт дома.
        Она начала ремонтировать его сверху донизу.
        У дома меняли подгнившие половицы, перекладывали печь, плохо державшую тепло. Заново покрыли крышу.
        Лупоглазый выдержал ремонт печи, только накрыл свое барахло газетными листами да чихал от сажи, громко, словно стрелял из пистолета. Но когда явились плотники и выворотили половицы, он обругал всех в последний раз, взял чемоданишко, натянул выгоревшую фуражку с околышем и ушел. И скатертью дорожка!
        Ремонт шел своим чередом. Подперев дом со всех сторон, выворотили нижние бревна и соорудили кирпичный фундамент. Поверх него, отгораживая стены от почвенной влаги, уложили черные листы рубероида.
        Сорвали с карниза деревянные апухтинские штучки и сделали все строго и по-деловому. Кстати, и воробьи уберутся восвояси, поскольку именно они вили гнезда за финтифлюшками, они пачкали ставни.
        Крышу выкрасили на три раза, дом стал как новый. Разумно и расчетливо улучшенный, он стал много удобнее для житья.
        Все использовалось до конца. Даже старые плахи не стали жечь, а сгрохали из них в огороде капитальные парники. Из реек понаделали рам.
        Михаил, распалясь, рыл землю и добыл за немалую цену прозрачную пленку. Ею и обтянули рамы.
        Расход был велик, но возместился следующей же весной - огурцы и помидоры Наталья вынесла на рынок на пару недель раньше других и сорвала куш. Если бы в город не подкинули самолетом южные помидоры, вышло бы еще лучше.
        Гладиолусы и флоксы, высаженные в теплицы, тоже принесли кое-что. Славно подзаработала Наталья.
        В ходе всех этих хлопот камнем по голове стукнула смерть тети Феши.
        Старуха умерла самым приятным образом - во сне после обеда. И сразу стала чужой. Исчезла с лица обычная брюзглая гримаса, тетя Феша лежала с довольной улыбкой.
        Умерла тетя Феша? Это всколыхнуло улицу. Все шли смотреть, всех удивляла ее улыбка. Федор Зарубин, специализировавшийся на редисе с белым кончиком, сказал:

        - Старуха-то неспроста улыбается, заварится теперь каша.
        Похоронили тетю Фешу хорошо, с оркестром, нанятым на заранее отложенную ею сумму. Предсказанное стариком Зарубиным началось сразу после похорон. По завещанию все, до самого малого гвоздика, до последней щепки, назначалось Ваське. Но при одном непременном условии, что он будет покоить ее старость, будет хорошо ухаживать за ней, немощной.
        Покоить так покоить… Но все соседи знали (и показывали где надо), что старуха была недовольна Васькой, жаловалась на разные его скверные штуки.
        Нашлись и другие наследники, среди них - Наталья. Густо заварилась каша, и всем стало ясно, чему улыбалась старуха.
        На суде Васька заговорил вполне членораздельно. После взаимного выливания помоев всплыли разного рода обстоятельства. Самое интересное из них то, что Васька был совсем не Васька, фамилия его другая, и завещание, выходит, недействительно.
        Трухлявый домишко был продан, деньги разделены промеж ближних родственников. На свою долю Наталья купила золотые часики, но что-то легло на нее, какая-то дополнительная тяжесть.
        Сорок прожитых лет!
        Сорок лет - тяжелые годы. В голову лезут глупые мысли об упущенном, недожитом. Вскипают мутные желания, хочется гнаться, схватить за хвост прошмыгнувшие мимо годы. Наталья ела хлеб, покрошив его в водку.
        А тут с Михаилом случилась беда. Как-то, пытаясь осадить голубей младшего Зарубина, он залез на крышу. Его краса и гордость, синебокий турман, не работал как следует, а «лопатил».
        Михаил громыхал по крыше, махал шестом, ругался и - шагнул мимо…
        Он попал на инвалидность. Характер его испортился. Опять ругались ночами, он шипел Наталье в уши несуразное:

        - Ну, трави меня, убивай… Зачем тебе калека?
        Наталья вскрикивала, металась, царапала грудь, выла болезненно и сладко, словно погружаясь во что-то черное, щекочущее, приятное и страшное одновременно. Но сладость переходила в боль, и возникала злость.
        Так бы и хватила дурака по голове!
        Опять они пили. Михаил валился в мертвом сне. Дышал тяжело. Наталью сон теперь брал туго. Она сидела и слушала звуки.
        Сопела носом простуженная кошка, били звонко и певуче дорогие часы. Ей смутно думалось: вот, отложены немалые деньги, а не купишь на них ни душевного спокоя, ни молодости, ни даже прежнего вкуса ко сну… Вещи, одни вещи… А на что вещи - нынче? Нет в них прежней твердой надежности. Купишь добрую вещь, а через полгода и не продашь.
        Сейчас и вещи мертвые, им все равно.
        Нет, нет, вещи живут. Живут. Они радуют душу.

        - Что бы такое еще купить?  - бормочет Наталья.  - Куда поставить? Чего еще у нас нет? Этот, как его?… Транзистор куплю, пусть Мишка на брюхо вешает, ежели куда пойдем. Чего еще?… Фотоаппарат куплю и ружье, самые дорогие, пусть себе лежат. А еще торшер с тремя рожками и столовый сервиз.
        Она неслышно ходит по комнате узкими проходами. Ногам приятно - ковры на полу. Телу приятно - кресла мягкие, нежные, садись и дремли.
        Наталья вспоминает деревню, отцовскую низкую развалюху, скамьи, печь на половину избы. И усмехается. Сейчас она довольна, почти счастлива.
        Наконец она ложится и засыпает.
        Во сне она стонет, дышит тяжело, полный желудок давит сердце, и снятся ей кошмары.
        Когда поднимается солнце, свет тонкими спицами пробивается в щели ставень. И в этом свете Наталья лежит желтая, с синими тонкими губами - покойница, да и все!