Эрлих Генрих, Генрих Эрлих Штрафбат Везде Штрафбат Вся Трилогия О Русском Штрафнике Вермахта- библиотека РусЛит

Генрих Эрлих Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта Генрих Эрлих

        #

        Генрих Эрлих
        Штрафбат везде штрафбат
        Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта

        Русский штрафник вермахта

        Это была его третья атака. Тогда он еще считал атаки. Эти стремительные переходы из царства живых в царство мертвых. Когда сидишь, сжавшись, как в материнской утробе, в окопе, обхватив голову руками, чтобы не слышать страшный грохот, несущийся из внешнего мира, глухие звуки взрывов, свист осколков. И приказа офицера, бросающего тебя в эту мясорубку. Ты его и не слышишь, но чьи-то сильные руки грубо хватают тебя за воротник шинели, встряхивают, суют в руки винтовку, поддают коленом под зад - и ты вылетаешь из спасительной щели в открытый мир. Ты ползешь на коленях, потом заставляешь себя подняться, делаешь первые неуверенные шаги и вот уже бежишь, громко крича. Сначала - от ужаса, потом - чтобы подбодрить себя, затем - чтобы испугать невидимого противника. Ты физически ощущаешь, как мимо проносятся пули. Не твоя, не твоя, не твоя… И ты нажимаешь на курок, потому что надо хоть как-то ответить тем, кто стреляет в тебя. Вокруг тебя падают люди, вздымая напоследок руки к небу, а ты все бежишь, бежишь навстречу собственной смерти. И незаметно переходишь грань, отделяющую живых от мертвых. Ты еще бежишь,
но ты уже не живой. Ты не думаешь, ты не способен думать. Ты сгусток бездушной материи. Ты автомат, совершающий положенные механические движения. Ты мертвая лягушка, конвульсивно дергающаяся под действием электрического тока. И вот ты уже не двигаешься. Тишина. Покой. Ты открываешь глаза, удивленно оглядываешься вокруг, видишь белесое небо, земляную, всю в полосах, стену перед собой, людей в грязных серых шинелях, привалившихся рядом с тобой к стенке окопа, тяжело дышащих, видишь кровь, сочащуюся из ран, ощущаешь свое тело, целое и невредимое, и наконец осознаешь, что ты еще на этой земле, что ты не умер. Или умер и родился заново. Бог даровал тебе еще одну жизнь.
        Юрген Вольф в бога не верил. В своей первой жизни, длившейся без малого двадцать два года, он прекрасно обходился без бога. Он даже не задумывался о его существовании, ведь все старшие, и родители, и учителя, и мастера на заводе, уверенно говорили, что бога нет. А вот во второй жизни задумался. Тем более что была она очень долгой, целых двадцать два дня. Немецкая армия отступала, оставляя Ржевский выступ. Говорилось, что это плановое отступление, сокращение линии фронта, отход на заранее подготовленную и, как водится, несокрушимую «линию Буйвола». Но после сталинградской катастрофы в это верилось с трудом. И вообще, всякие оборонительные линии да валы были до сих пор уделом противника, наши же части их победоносно сокрушали или обходили. Итак, десятки дивизий отступали, лишь их 570-й испытательный батальон двигался против течения. Они должны были прикрыть отход войск. Подставить свою грудь под русские штыки и так сдержать напор иванов. Пусть ценой собственной жизни.
        Их жизни ценились дешево. Ведь они были - штрафники. Привезли в телячьих вагонах из тренировочного лагеря в Польше, выгрузили на безымянной станции под Вязьмой и погнали по глубокому снегу на убой. За два дня они прошли никак не меньше восьмидесяти километров с полной выкладкой, посреди ночи вышли на позиции какой-то пехотной дивизии, кое-как окопавшейся, едва успели вздремнуть четыре часа - и в бой. Командование решило изобразить активное противодействие, поэтому их бросили в контратаку. Иванов они остановили, или отбросили, или те сами отошли, кто же разберет. Как бы то ни было, иваны их какое-то время не беспокоили. Они собрали раненых, погрузили их на телеги и отправили в тыл. Потом собрали убитых, почти восемьдесят человек, и кое-как похоронили, взрывая промерзшую землю толовыми шашками, засыпая неглубокие могилы смесью земли и снега и водружая сверху кривые кресты из березы. Несколько дней на их участке царила кладбищенская тишина. Именно тогда, глядя на белые кресты, Юрген впервые и задумался о боге.
        Ничего, конечно, не надумал. К вере может привести только чудо. И это чудо ему было явлено - ему была дарована третья жизнь. Дело было так Командование решило, что нечего штрафникам прохлаждаться в тишине, и поспешило заткнуть ими очередную дыру. Опять суточный марш по грязному месиву разбитых дорог и набухшему влагой мартовскому снегу. Опять в спешке отрытые позиции и продуваемые ветром палатки, в которых не то что обсохнуть, согреться невозможно. И хорошо укрепленная высота, которую им надлежало взять. Собственно, высотой этот холмик мог бы именоваться где-нибудь под Ростоком, и господствовал он разве что над огибающей его дорогой, без всяких на то оснований называемой автобаном. Но других холмиков, равно как и дорог, в округе не просматривалось, поэтому военные и вцепились в этот прыщ. Сначала русские, во время отступления в 41-м. Плоскую вершину холмика увенчали бетонным дотом с четырьмя амбразурами для пушек, направленными в сторону дороги. Устроили несколько блиндажей с двухметровым накатом. Опоясали все это двумя линиями окопов с выдвинутыми далеко вперед бетонированными пулеметными
гнездами, окутали в три ряда колючей проволокой, которая в этой стране была в переизбытке, напихали мин и вырыли подобие противотанкового рва, потому что иначе наши танки взлетели бы наверх, не закашлявшись, и все бы там отутюжили. А так застряли на три недели. Потом пришел черед немцев отстаивать ту же позицию. Восстановили ее загодя, укрепили порушенный дот, блиндажи изнутри обшили досками и оклеили бумажными обоями, подправили окопы и ходы сообщения, понаделали нужников, положили спирали Бруно вместо изодранной и проржавевшей колючей проволоки. Но этого оказалось недостаточно, иваны как-то удивительно быстро высоту захватили. Выжившие в том штурме с ужасом в голосе рассказывали, что иваны перли стеной, не считаясь с потерями и чуть ли не без оружия, чтобы голыми руками душить немецких солдат и разрывать их на части. Юрген этим рассказам не верил. У страха глаза велики, да и надо было оборонявшимся как-то объяснить, почему они вдруг оставили такую прекрасную позицию. И почему за три дня не смогли вернуть ее обратно. Лишь долбили прямой наводкой из пушек и закидывали минами из минометов, а вперед не
совались. Как будто нарочно их дожидались. Дождались. И не дав толком отдышаться, бросились в атаку.
        От этого боя, в отличие от первого, в памяти Юргена остались кое-какие детали. Бесконечно долгий бег по открытому пространству. Вдруг ожившее пулеметное гнездо, казалось бы надежно похороненное под комьями вздыбленной снарядными взрывами земли. Веер пуль, скосивший всех, бежавших слева от него, но почему-то не захвативший его и лишь обдавший лицо горячим ветерком. Последнее, что открылось его взгляду, был разверзнутый зев противотанкового рва с покатыми, размытыми прошлогодними дождями стенками. Ров походил на гигантскую братскую могилу. Юрген отпрянул назад и покатился вниз по склону. После этого - полный провал в памяти.
        В себя он пришел уже на полянке в лесу, далеко за линией немецких окопов. Он сидел на снегу, привалившись спиной к толстой березе. Над ним, цепляясь на голые ветви, проплывали клубы дыма с желтоватыми и темно-серыми прожилками. Вдруг задул ветер, погнавший дым в сторону затихающего грохота боя. И открылось ярко-голубое небо с взбирающимся к зениту золотым солнцем. И ветер донес бодрящий аромат пробуждающейся от зимней спячки земли, сдобренный легким йодным привкусом - приветом от далекого Балтийского моря. Юрген глубоко втянул воздух. И еще раз, и еще, водя носом из стороны в сторону. Да, вот он, еще один источник сладостного запаха. Чуть поодаль, укрывшись за кустами орешника, мирно дымила трубой полевая кухня, а в ее утробе допревал гороховый суп. С копченой свиной грудинкой, определил Юрген. Новая жизнь была прекрасной!
        Чудом новой жизни Юрген наслаждался очень долго - больше пятисот минут. В ней был и красочный солнечный закат, и нежный рассвет, и вкусная еда, и тепло шнапса, согревающего душу, и шоколад на десерт, и веселый разговор с вновь обретенными друзьями, и вселяющая надежду старая солдатская песня - «Вслед за декабрем всегда приходит снова май», - и блаженный сон.
        Это был лучший день его жизни. Это была его лучшая жизнь. И вот она подходила к концу. Он перекрестился, обхватил правой рукой дуло винтовки, поставил левую ногу на уступ окопа, посмотрел направо, налево, увидел только взлетающие вверх тела своих товарищей и разъяренное, с выпученными глазами и распахнутым ртом лицо фельдфебеля, глубоко вздохнул, пружинисто качнулся и перелетел через бруствер. Левая рука, которой он опирался на бруствер, проскользнула в грязи, поэтому он плюхнулся боком, перекатился на спину, на живот. Под ним было что-то жесткое. Винтовка, догадался он, уперся в нее двумя руками, оторвал тело от земли, которая издала чмокающий звук, как прощальный поцелуй. Только не стоять на месте, как мишень на стрельбище, промелькнула мысль. Он подхватился и побежал вперед, вслед за другими солдатами его отделения. Винтовку он не перехватил, так и держал ее, как заступ, в опущенных вниз руках, лишь слегка развернув в сторону противника. Правая рука в перчатке шарила по прикладу в поисках курка, да так ничего и не нашла. Напитавшиеся водой и грязью полы шинели тяжело били по коленям.
        Он все ждал, когда же застрекочут пулеметы, но они молчали. Видно, артиллеристы с утра хорошо отработали. А винтовочные выстрелы, разрозненные и негромкие, которыми их встречала высота, казались нестрашными. Да и как попасть в бегущего человека, если он петляет как заяц или вот как он, Юрген. Только случайно! А случай - это бог. А бог милостив.
        Они уже почти добежали до противотанкового рва, когда выстрелы вдруг прекратились. Надо рвом возникла тщедушная фигурка, взмахнула рукой с зажатым в ней пистолетом, казавшимся издалека игрушечным, что-то крикнула неожиданно громким голосом, и вслед за этим изо рва вывалила дикая орда в куцых пузатых куртках и шапках-ушанках и устремилась на них, поблескивая штыками и издавая громкие крики, куда более слаженные и устрашающие, чем недавние винтовочные выстрелы.
        Зрелище не для новобранцев. Бежавший чуть впереди Юргена немолодой, интеллигентного вида солдат тихо ойкнул, приостановил бег, повернул голову назад, к спасительным окопам. В глазах его был ужас, быстро сменившийся смертной тоской. Не боец. Не жилец. Юрген же, наоборот, впервые за свою недолгую военную карьеру пришел в себя, страх, застилавший сознание, испарился, чувства обострились, взгляд стал быстрым, цепким, мгновенно оценивающим, ватные ноги налились пружинящей силой, руки уверенно перехватили винтовку. Он, наконец, попал в свою, привычную стихию. Не было больше слепой, бездушной смерти, несущейся из недосягаемой дали на невидимых свинцовых кусочках, смерти, которой не заговорить, опасности, которой не предугадать, удара, от которого не увернуться. Была схватка стенка на стенку: мы и они - люди против людей, схватка, в которой все решают твоя ловкость, быстрота, сила. В припортовом районе, в котором вырос Юрген, такие стычки случались постоянно. Вот и блеск вражеских штыков его нисколько не испугал, а то он в порту ножей не насмотрелся!
        В начале такой схватки противника не выбираешь. На кого вынесло, тот и твой. Юргену достался жилистый верткий мужчина лет тридцати со злым взглядом, злым на весь мир. Это Юрген оценил в первую очередь. Еще отметил густую темную щетину на щеках, отвык он уже от вида небритых физиономий, у них с этим было строго. Ворот гимнастерки был расстегнут, в просвете шейным платком синела затейливая вязь татуировки, подбиравшейся к самому горлу. Этот тип органично смотрелся бы в трущобах Гамбурга, но не в армии, не в Красной армии. Противник ощерил зубы, блеснув железными фиксами, быстро провел кончиком языка по губам и резко выбросил вперед винтовку. Не солдат, еще раз подумал Юрген, легко отведя своей винтовкой штык, направленный ему в живот. Воровской удар, снизу вверх, так бьют ножом. Уж он-то знал, как надо бить штыком. Их этим в тренировочном лагере задолбили. Хуже была только маршировка на плацу. Но там хоть все время вперед двигаешься, а в штык-штудиях болтаешься туда-сюда как болванчик - два шага вперед, выпад, два шага назад, опять два шага вперед, выпад, два шага назад, и так до тех пор, пока не
пробьешь дырищу с голову в груди набитого соломой манекена. Голова думала, а тело тем временем делало. Руки подняли винтовку вверх, прижав приклад к правой стороне груди, правая нога напряглась, длинный шаг левой, колено полусогнуто, резкий выпад руками, акцентированный удар в грудь - в общем, вот так, готово! А, черт, штыка-то и нет. Но удар все равно вышел на славу, противник свалился на землю, винтовку выронил, левой рукой схватился за ушибленное ребро, а правой шарит у голенища сапога, откуда торчит рукоятка ножа. Нет, врешь! Юрген врезал ему ногой по голове. Дерись они на брусчатке или на хорошо утоптанном пустыре, тут бы и схватке конец, вырубил бы он субчика наверняка и надолго. А тут пока выдрал сапог из грязи, да еще намокшая пола шинели погасила удар, так что вышел он слабеньким, юшку из носу противнику пустил и на спину его опрокинул, только и всего. Еще хуже, что опорная нога в грязи пошла, и Юрген сам на пятую точку бухнулся. Поднимался он непростительно медленно, противник успел и очухаться, и на ноги вскочить. В вытянутой вперед руке нож, а сам покачивается из стороны в сторону, но не
от слабости, удар метит. Юрген ткнул несколько раз в его сторону винтовкой, удерживая на расстоянии и прикидывая, как его лучше достать. Мысль о том, что можно выстрелить, даже не пришла ему на ум.
        И в этот момент на его голову обрушился сзади страшный удар. Такое ощущение, что толстой доской или металлическим прутом. Но это дома, а тут, конечно, прикладом врезали, со всего размаху. Хорошо, что каска на голове, она и спасла, вон как звенит, и в ушах звенит, и в голове, ужасно звенит, до потери памяти. Юрген медленно оседал на землю. «Неправильная стенка на стенку, - мелькнула мысль, - в правильной сзади не бьют». Он уже лежал на земле, бессильно раскинув руки в стороны, и затуманившимся взором смотрел на своего противника, оседлавшего его и вскинувшего вверх руку с ножом, чтобы добить окончательно. И тут вдруг на груди противника образовались одна за другой три дырочки, выплюнув на лицо Юргена три кровавых сгустка. Юрген брезгливо повернул голову в сторону, и тут же в его щеку уперлась оловянная пуговица от ватника и навалилась огромная тяжесть.
«Неправильная стенка на стенку, - мелькнула последняя мысль, - в правильной из автоматов не пуляют. Вот ведь гад, он же в меня мог попасть». Юрген провалился в беспамятство.
        Er war schlechter Soldat
        Это был плохой солдат. Нет, не так. Даже плохой солдат все же солдат, его можно приспособить к какому-нибудь полезному делу в обороне, им можно заткнуть какую-нибудь дыру, он создает необходимую массу при атаке. А этот Вольф был просто несолдат. От таких в армии один вред и никакой пользы. Они органически не способны подчиняться приказам, соблюдать дисциплину и тем самым разлагающе действуют на коллектив. Они не желают овладевать военными навыками, даже из чувства самосохранения, и своей безалаберностью и ленью подают другим солдатам дурной пример. И ведь все это не от природной тупости, с такими в немецкой армии умеют справляться, система веками отработана, из любого деревенского чурбана за полгода делают образцового солдата: айн-цвай-драй, шагом марш, левой-правой, на изготовку-пли, беги-коли, упал-отжался, вольно. Нет, тут другое, тут полное отсутствие тевтонского духа и немецкой законопослушности, того, что делает любого немца хорошим солдатом, просто - солдатом. А этот Вольф - несолдат, недочеловек, нечего его и жалеть.
        Такую вот эпитафию Юргену Вольфу составил майор Ганс Фрике, командир 570-го батальона, наблюдавший за атакой третьей роты своего батальона. Еще две роты стояли наготове, чтобы накатиться второй волной. Высоту необходимо было взять, взять сегодня же. Взять и отогнать иванов, окопавшихся за дорогой. Это была важнейшая рокадная дорога, по которой перебрасывались военные грузы и армейские подразделения в тылу отступающей армии. Ее, конечно, придется оставить, но это должно было произойти в соответствии с планами Верховного командования через две недели, когда основные силы займут позиции на «линии Буйвола». Но до этого момента дорога должна была функционировать, иначе все планы шли псу под хвост. Иваны тоже понимали это, потому и продрались напрямик, по бездорожью, сквозь болота, обозначенные на картах как непроходимые. Но это они летом и осенью непроходимые, а после русских морозов они еще как проходимы, особенно если пешком да на лошадях.
        Их тут не ждали - и от неожиданности преступно легко отдали стратегическую высоту. Тут-то сразу и стала ясна важность дороги. По ней быстро перебросили подкрепления, но взять обратно высоту не смогли. Лишь обложили ее подковой, упирающейся концами в дорогу, бомбардировали высоту да огнем с флангов удерживали на расстоянии основные силы иванов, не давая им возможности перебросить на высоту живую силу и боеприпасы. Зато подкрепления прибывали к основной группировке, которая опасно разрасталась. Еще немного, и ее отсюда уже никакими силами не выбьешь. Тем более что с подводом новых сил тоже возникли проблемы. Командование сообщило, что к месту боя срочно перебрасываются два моторизированных батальона, усиленные артиллерийским дивизионом, уже и мотоциклист примчался с сообщением, что колонна находится всего в пятнадцати километрах с юга и движется в их сторону. Как вдруг донеслись глухие хлопки, которые опытный слух майора Фрике определил как взрывы заложенной в землю взрывчатки, затем непрерывный гул от множества крупнокалиберных пулеметов, несколько артиллерийских выстрелов - 75-й калибр, наши
пушки, отметил майор, - а потом тишина. Тишина, в которой затем бесследно сгинула посланная к месту событий разведгруппа на мотоциклах.
        Такие вот невеселые мысли мучили майора Фрике, а тут еще этот проклятый Юрген Вольф все время почему-то попадался на глаза и приходил на ум. Вот ведь странное дело: майор при всей его добросовестности не мог удержать в памяти имена всех унтер-офицеров своего батальона, ведь было их под сотню, а с началом боевых действий менялись они довольно часто. Но имя никудышного солдата запало накрепко. Возможно, потому, что он служил олицетворением всего того, что майор не любил в штатских или в заносчивой, самоуверенной современной молодежи, родившейся после Великой войны и ничего не знавшей о предательстве в тылу, унижении Версальского мира, холуйской политике руководителей Веймарской республики и пятнадцати годах прозябания в голоде и разрухе. Не знавшей и не желавшей знать. Но скорее причина была в том, что этого Вольфа майор выбрал сам, выбрал - и ошибся.
        Дело было так В августе 1942 года майора Фрике назначили командиром вновь формируемого 570-го испытательного батальона. Он о таких раньше и не слышал, поэтому после энергичного и бодрого «Слушаюсь, господин генерал!» позволил себе уточнить, что же это такое. Штрафники, последовал короткий ответ, осужденные военнослужащие, желающие искупить свою вину и пройти испытание фронтом. Любой другой на месте Фрике от такого назначения приуныл бы. Но он ему даже обрадовался. Это было долгожданное повышение, на которое он по своему запредельному возрасту уже не надеялся. Как все прекрасно начиналось весной восемнадцатого года, когда он в новеньких лейтенантских погонах, с горящими от юношеского энтузиазма глазами прибыл на Западный фронт. Но потом все пошло прахом, и вот почти через четверть века он всего лишь майор и командир роты, что вдвойне обидно, потому что не по званию. И молодые и шустрые обходят его тем временем в чинах и званиях, и ладно бы за дело, а то ведь зачастую лишь благодаря партийному значку.
        Штрафники его тоже нисколько не пугали. Армия, конечно, не гражданка с ее расхлябанностью и уголовщиной, но и в армии без правонарушений не обходится, особенно в военное время, когда призывают всех кого ни попадя, а времени для воспитательной работы не хватает. Да и старослужащие, случается, в разные истории попадают, тоже люди. Даже и унтера, и офицеры. Для мелких правонарушений есть гауптвахта, для крупных - суд, тюрьма, лагерь. Но штрафник штрафнику рознь. Есть симулянты, самострелы, дезертиры, паникеры, которые своими словами и действиями подрывают боеспособность части. Этим вход в испытательный батальон закрыт, так его, по крайней мере, уверили. Как и тем, кто осужден больше чем на три месяца. Три месяца - срок небольшой. Значит, с одной стороны, и правонарушение относительно небольшое. А с другой - не успел человек развратиться в тюрьме и забыть армейские порядки. И почти наверняка на фронте был. Да с такими парнями он о-го-го какую воинскую часть создаст, ее еще в пример всем ставить будут и поручать самые ответственные задания. А солдаты будут жилы рвать, чтобы испытание достойно пройти и
прощение родины заслужить.
        Но что окончательно примирило майора Фрике с новым назначением, так это слова о том, что испытание будет - фронтом. Он был убежден, что во время войны место каждого настоящего солдата на фронте, и с ужасом думал о том, что его могут списать в начальники какого-нибудь заштатного тылового гарнизона или призывного пункта.
        Поначалу все шло даже лучше, чем он ожидал. Майор Фрике едва успел осмотреться в польском местечке Скерневице, которое было определено базой для формирующегося батальона, как прибыли пять офицеров, пятнадцать унтер-офицеров и пятьдесят один солдат, образовавшие штаб батальона. Все четко и в точном соответствии с приказом главнокомандующего сухопутными войсками генерал-фельдмаршала Браухича. Затем прибыли военнослужащие для трех будущих рот - двенадцать офицеров, восемьдесят два унтер-офицера (тут был недобор в два человека) и пятнадцать солдат. Этим солдатам отводилась важная роль - они должны были находиться в отделениях и изнутри контролировать штрафников. Своим уставным персоналом Фрике остался доволен - большая часть военнослужащих принимала участие в боевых действиях на Восточном фронте, они были способны увлечь за собой и при необходимости обуздать семь сотен штрафников.
        Чем Фрике был не совсем доволен, так это казармами, выделенными для батальона. И тесны, и до полигона путь неблизкий. А ведь он намеревался всерьез заняться тактическими занятиями! Пусть будущее пополнение составляли не желторотые новобранцы, а бывалые солдаты, отработка командных действий пойдет им только на пользу и сплотит коллектив. И он добился перевода батальона в окрестности города Томашов-Мац, где еще в начале века, перед Великой войной, располагался русский полевой лагерь с хорошим полигоном. Вот только казармы там были давно разрушены, но это не остановило майора. Прибывающих штрафников он направил на строительство бараков, это было их первым командным действием и одновременно трудотерапией, самым эффективным способом лечения вывихов сознания.
        К чему был совершенно не готов майор Фрике, так это к тому, что в полевых арестантских подразделениях и полевых штрафных лагерях не найдется достаточного количества военнослужащих, подходящих для службы в испытательном батальоне. Военная юстиция трудилась не покладая рук, постепенно понижая планку требований и одновременно занимаясь словесной эквилибристикой, переводя «трудновоспитуемых» в разряд «невоспитанных», а «абсолютно неисправимых» превращая в просто
«неисправимых». Задачу исправления «неисправимых» возлагали на него, майора Фрике, или на смерть, на которую их пошлет опять же он, майор Фрике.
        Последнее пополнение, почти две сотни человек, прибыло из Хойберга, где располагался лагерь 999-х испытательных батальонов. Их еще называли иногда
«африканскими», потому что они предназначались для боевых действий в Северной Африке. Но у майора Фрике нашлись для них и другие определения. «Человеческие отбросы, штатская шушера, гнилые интеллигенты» - это были самые мягкие выражения, которые крутились у него на языке, когда он разглядывал неровно стоявшие шеренги этих горе-солдат в мешковато сидевшей форме, сдвинутых на затылок пилотках и - о, боже! - через одного в очках. «Направо! Шагом марш на вокзал!» - хотел скомандовать майор Фрике. Но вместо этого он сам четко повернулся кругом и, печатая шаг, направился в свой кабинет, писать рапорт. «Я лучше отправлюсь на фронт с неполной штатной численностью, чем приму этот контингент, который при малейшей опасности подорвет боеспособность вверенной мне части», - выстукивал он двумя пальцами на пишущей машинке. Он яростно вырвал листы из машинки, размашисто подписал, передал делопроизводителю, приказал: «В управление кадров Резервной армии, немедленно, срочно!» Охолонув, он позвонил по телефону полковнику Хейму, своему давнему фронтовому другу, который возглавлял отдел в том самом управлении кадров.
        - Прекрасно понимаю тебя, - сказал тот, выслушав жалобы Фрике, - контингент никуда не годный, разве что в строительные части. Враги народного сообщества, бывшие социал-демократы и коммунисты, а может быть, и не бывшие, гомосексуалисты, умственно неполноценные, уголовные элементы, все - ранее признанные недостойными нести военную службу, но теперь призванные восполнить наши потери на фронте.
        - Вот и восполняли бы в Африке, - бухнул Фрике.
        - Те, что направлены в твой батальон, признаны медицинской комиссией негодными к службе в жарком климате, - сказал Хейм.
        - А к русской зиме, выходит, годны? - ехидно спросил Фрике.
        - Это как врачи решат. Полагаю, они должны пройти у тебя повторное медицинское освидетельствование. Или я что-то путаю? - раздумчиво протянул Хейм.
        - Никак нет, герр полковник! - радостно воскликнул Фрике после небольшой паузы. - Должны, обязательно должны! - и добавил, со слезой в голосе: - Спасибо! Ты настоящий друг!
        - Только ты не переусердствуй, - озабоченно сказал Хейм, - скольких-то придется оставить, процентов двадцать - двадцать пять. Но никак не меньше пятнадцати.
        - Слушаюсь, герр полковник! Пятнадцать процентов! - четко ответил Фрике и поспешил свернуть разговор.
        Он вернулся на плац, где новобранцы зябко ежились под начавшимся дождиком, сеявшем как из сита. «Не любите жару, помокните под дождем. То ли еще будет!» - мстительно подумал Фрике.
        - Смир-на! - запоздало крикнул дежурный унтер-офицер.
        Новобранцы изобразили нечто, отдаленно похожее на стойку «смирно». Фрике молча шел вдоль шеренги, вглядываясь в лица, глаза. Ишь, в очках, а пуговицы на кителе болтаются на ниточках, пришить не может, социал-демократ, наверно. А этот стоит набычившись, в глазах ненависть - коммунист. Ты глазками-то маслеными не поводи, я не по этой части. Ну и дебил! В какой деревне такого выкопали? А это что за фрукт? Взгляд наглый, кривая ухмылочка, фигура расслабленная. За что сидел, парень?
        Так майор Фрике впервые встретился с Юргеном Вольфом. Увидел и тут же забыл, никак не выделил из толпы, потому что в тот момент интересовало его лишь общее впечатление. Его он выразил в короткой речи, произнесенной перед строем. Начал он как фюрер, тихо, задушевно, раздумчиво.
        - Я задаюсь одним вопросом: какому умнику пришло в голову прислать в ударную часть, готовящуюся к выполнению специальных боевых заданий на Восточном фронте, толпу хиляков, не нюхавших пороху и зараженных вредоносными идеями и пагубными привычками? И не нахожу ответа! - голос пошел вверх, наливаясь рокотом. - Неужели кто-нибудь всерьез мог полагать, что из вас можно сделать отличных бойцов для Восточного фронта? Нет, и еще раз нет! Во всяком случае, не в моей части! - прогрохотал Фрике и, повернувшись спиной в строю, сделал два шага прочь, но тут же резко повернулся и истерически выкрикнул: - Через две недели вы вылетите отсюда, не будь я майор Фрике!
        В ответ раздались размеренные хлопки. Аплодировал невысокий молодой парень, стоявший на левом фланге. Он расслабленно хлопал в ладоши и кривил рот в наглой усмешке.
        - Два наряда вне очереди! - таков был первый приказ майора Фрике рядовому Вольфу.
        Целую неделю три командира рот изучали личные дела прибывших военнослужащих, а врачи, прислушиваясь к их рекомендациям, находили у кандидатов навылет неизлечимые хронические заболевания, делавшие их негодными к строевой службе на Восточном фронте. Так отсеяли три четверти призывников. Окончательный выбор предстояло сделать майору Фрике, который твердо вознамерился уменьшить количество остающихся до предписанных пятнадцати процентов - приказ есть приказ, даже если он дан в форме дружеской рекомендации. К делу он подошел не формально и, не ограничившись изучением личных дел, переговорил с каждым из кандидатов, как ни противно ему это было.
        Дошел черед и до Юргена Вольфа. На фоне остальных призывников его ладная, крепко сбитая фигура произвела на майора Фрике благоприятное впечатление.
        - Голубой? - спросил он.
        Голубыми в Германии презрительно называли людей, признанных недостойными нести военную службу, о чем свидетельствовало выдаваемое им специальное удостоверение вышеозначенного нежного цвета. Собственно, все прибывшее в батальон пополнение было сплошь голубым, и майор Фрике задавал этот вопрос каждому заходившему в кабинет лишь для того, чтобы услышать, как тот будет отвечать. Рядовой Вольф ответил так:
        - Был.
        Лаконичный и прямой, без длинных объяснений и уверток ответ понравился Фрике. Он заглянул в содержащуюся в деле психологическую характеристику новобранца. Немец, уклоняющийся от воинской службы, был в глазах майора морально ущербной личностью. В этом он был полностью солидарен с психиатрами. Те разработали сложную систему классификации психических отклонений военнослужащих, которые выявляли с помощью разных тестов. Перед Фрике в тот день уже прошли «нравственно неполноценные, не способные к усовершенствованию люди с проявлением психопатических дефектов; морально нездоровые; люди необузданных инстинктов; сексуальные извращенцы; нравственно безупречные, благонравные, но слабовольные психопаты, мечтатели, фантазеры, боящиеся жизни, которые неспособны вынести суровую действительность; невротики с психическими подавленными состояниями и непроизвольными импульсами к бегству от действительности (и из части, добавлял Фрике); благонравные люди с интеллектуальными дефектами, иногда слабоумные, которые не могут ни воспринимать окружающую их среду, ни отдавать отчета о собственных деяниях, которые действуют
исходя из момента, следуют за интуицией, а потому подчас пребывают в конфликте с законами; и, наконец, действительно трудновоспитуемые, с глубоко вжившимися ошибочными жизненными установками, которые мешают нормальной деятельности части». Вольф был отнесен к самой безобидной группе психопатов: «обманутые и дезориентированные элементы, которые могут прятать внутри добрую волю, могут наставляться на правильный путь небольшими искусными воспитательными методами». Искусством воспитания майор Фрике владел, по собственному мнению, в совершенстве.
        - Кто вас обманул и дезориентировал? - спросил он.
        - Жизнь, - по-прежнему коротко ответил Вольф.
        - За что были осуждены? - спросил Фрике. На этот раз ответ был чуть более развернутым:
        - Врезал одному гаду. А он оказался членом партии.
        - А если бы знали, что перед вами член национал-социалистической немецкой рабочей партии, то свершили бы противоправное действие? - поинтересовался Фрике.
        - Врезал бы два раза, - ответил Вольф. Фрике преклонялся перед фюрером, который возродил немецкий военный дух и славу Германии с ее главной опорой - Вермахтом. Но функционеров национал-социалистической партии недолюбливал, особенно когда эти болтуны приезжали в его часть, выступали с нудными пропагандистскими речами и пытались давать ему дилетантские советы по управлению частью или, что стократно хуже, по ведению боевых действий. Так что у Фрике тоже иногда руки чесались, и он на мгновение проникся симпатией к этому парню. Но не желая показывать ее, уткнулся в личное дело. Вольфу исполнился двадцать один год, минус два года отсидки, получалось девятнадцать лет, которые приходились на польскую и французскую кампании.
        - Почему не были призваны в армию? - спросил Фрике.
        - Работал на оборонном предприятии, - ответил Вольф.
        Фрике посмотрел на его руки. Рабочие руки, заключил он, но все равно странно, тоже мне - ценный кадр! И еще одна странность была в этом парне - Фрике никак не мог определить его выговор, слишком мягкий даже для Силезии. Он вновь обратился к личному делу. Странность прояснилась: фольксдойче, Гданьск, польское влияние. И в языке, и в поведении - шляхетские вольности раскачали врожденную немецкую склонность к порядку. «Ну, это мы восстановим, - подумал Фрике, - парень неглуп, нетруслив и физически крепок, из него выйдет хороший солдат». И он поставил резолюцию: зачислить. И - ошибся.
        Вольф упорно не желал превращаться в хорошего солдата. Он кое-как выполнял все необходимые упражнения, выказывал апатию и равнодушие, не проявлял инициативу, нарушал дисциплину, за что постоянно подвергался дисциплинарным взысканиям, и держался особняком, не желая крепить дух в коллективе. Самым ужасным прегрешением в глазах майора Фрике было то, что новобранец «не старался». Рвение в армии сродни прилежанию в школе. Учительская линейка всегда минует тупицу с крепкой задницей, но опустится на руки умного лоботряса. Майор Фрике находил в рядовом Вольфе все официально утвержденные признаки трудновоспитуемого военнослужащего: ленивый, небрежный, неопрятный, протестующий, упрямый, анти-и асоциальный, жестокий, необузданный элемент, лжец и мошенник. Согласно параграфу, место таким - в исправительном учреждении. Но Вольф и так в нем находился. И Фрике ничего не мог с ним поделать. Известная армейская присказка - дальше фронта не пошлют - в испытательном батальоне превратилась в следующую: дальше гауптвахты не сошлют. Вольф был ее частым обитателем. И направляясь туда, он не проявлял никаких эмоций, даже
присущая ему кривая усмешка оказалась следствием шрама на нижней губе.
        Вольфа не исправил даже фронт. Он оказался еще и труслив - всегда в последних рядах! Так что, увидев в бинокль гибель Вольфа, майор Фрике испытал даже какое-то облегчение. И смог наконец полностью сосредоточиться на атаке третьей роты своего батальона. Поначалу все шло отлично. Его артиллеристы прекрасно поработали, подавив пулеметные гнезда противника. Разрозненный винтовочный огонь не мог нанести наступавшим большого урона. Чего не ожидал Фрике, так это контратаки иванов. Сам бы он никогда не отдал такого приказа, это был самоубийственный шаг, признак отчаяния - чувства, недостойного германского офицера. Отчаяние придало атаке ярость и силу, иваны опрокинули немцев и погнали их вниз по склону. Майор Фрике спокойно наблюдал за этим. Иваны бежали навстречу собственной смерти, под огонь немецких пулеметов. А с теми, кто выживет и сумеет вернуться в укрытие противотанкового рва, разделаются минометы. После этого свежие первая и вторая роты завершат дело.
        Es war schlechter Schutz
        Это было плохое укрытие. Юрген Вольф лежал, свернувшись калачиком, на дне воронки от взрыва артиллерийского снаряда и всем телом ощущал, как над ним со свистом проносятся пулеметные пули и минометные осколки. Воронка была неглубокой, и Юрген никак не мог отделаться от ощущения, что какая-то часть его тела выдается наружу. Тело отвечало вышеозначенной повышенной чувствительностью.
        А ведь еще несколько минут назад Юрген был рад и этому укрытию. Когда он пришел в себя, то инстинктивно сбросил навалившееся на его грудь и голову тело русского и глубоко вдохнул, и еще раз, и еще, разгоняя туман в голове. И в этот момент иван вдруг встрепенулся и бросился на него. Так показалось Юргену. Лишь спустя несколько мгновений он сообразил, что тело бросила на него очередь из крупнокалиберного пулемета, бившего из их окопов. «Не хватало еще погибнуть от немецкой пули», - подумал он и тут заметил поблизости эту воронку. Он перекатился в нее и затаился на дне. Как оказалось, очень вовремя, потому что заухали минометы и в небе над ним стали зависать мины, чтобы броситься коршунами вниз, на него, на него, на него.
        А ведь всего в нескольких шагах был противотанковый ров, такой глубокий. Юргену почему-то казалось, что глубина - залог надежной защиты. И его неудержимо потянуло укрыться в этой надежной глубине. Он уловил ритм минометного обстрела и, едва отгремели разрывы очередного залпа, быстро вскочил на ноги, сжался в комок и стреканул в сторону рва. На пятом шаге он споткнулся о кочку и полетел рыбкой, выставив вперед руки, готовый нырнуть в ров. И тут на его пути возникло неожиданное препятствие, возникло буквально из-под земли, что-то большое и темное, а перед ним, чуть впереди, было что-то длинное, прямое и тонкое. Ныряние вдруг обернулось другим физическим упражнением. Юрген схватился обеими руками за это длинное и тонкое, как за гимнастическую перекладину, и крутанул «солнце».
        Das war ein Gewehr
        Это была винтовка. А винтовка была в руках русского солдата. Ров не казался тому надежным укрытием, он скорее представлялся верной могилой, потому что немцы гвоздили из минометов именно по рву и делали это очень прицельно. Изо рва надо было линять по-быстрому, но куда? Было два хода сообщения, которые они прорыли от своих окопов ко рву и по которым еще ночью, в ожидании неизбежной немецкой атаки, пробрались в ров. Но до этих ходов сообщения поди доберись. Надо рвом с внутренней стороны - размытый, покатый валик, на нем враз срежут. Так что только вперед, в сторону немецких окопов, там в десятке шагов, как успел заприметить солдат во время неудачной контратаки, была глубокая воронка, в ней можно было схорониться.
        Едва отсвистели осколки после очередного разрыва, солдат схватил старинную, еще прошлого века, винтовку и быстро взобрался на верх рва. И тут на него бросился немец - откуда и взялся?! Вцепился обеими руками в винтовку и, ловко перевернувшись, перелетел через голову солдата, увлекая его за собой, назад, на дно рва. Солдат только и успел, что чуть развернуться и сгруппироваться, а то бы и костей не собрал. А так приземлился более или менее мягко и даже винтовку из рук не выпустил.
        Но и фриц оказался не промах - вцепился намертво, первым вскочил на ноги и стал тянуть винтовку на себя, пытаясь вырвать и тем самым помогая встать солдату. А уж как поднялся, так пришло его время. Был иван на голову выше немца и килограмм на пятнадцать тяжелее, так что мотал он его как хотел, и вверх-вниз, и из стороны в сторону, но винтовку так и не высвободил. Более того, немец как-то ухитрился ногами за землю зацепиться и даже попытался свой давешний фокус повторить: рванул ивана на себя, кувыркнулся на спину, намереваясь перебросить противника через себя, чтобы, завершив движение, сверху оказаться. Да не по его вышло. Приемчик получился нечеткий, а возможно, силенок у немца не хватило, как бы то ни было, иван сверху оказался. Давит винтовкой на грудь и понемножку к горлу ее продвигает, чтобы придавить немца наверняка.
        А тот все сопротивляется, руками винтовку по-прежнему крепко держит и ногами по земле елозит. Вдруг замер, напрягся и толкнул вверх винтовку вместе с противником, как штангу из положения лежа. Для немца это рекордный вес был, а иван вытянутые вверх руки легко назад отбросил. А так как оба продолжали винтовку крепко держать, то лежали они теперь лицом к лицу, смешивая дыхание, у одного преимущественно луковое, у другого - чесночное, брызгая друг на друга слюной и норовя противнику лбом в нос ударить и оттого постоянно сталкиваясь лбами. Того и гляди вцепятся зубами в нос, а то и в горло. Иван первым винтовку бросил и, чуть приподнявшись, схватил противника за горло. Тот ударил его винтовкой по спине и вскользь по голове, но ивану это - что слону дробинка, даже и не почувствовал, только крепче руки на горле смыкает, подбираясь большими пальцами к кадыку.
        Das war ende
        Это был конец. Второй за какой-то час-другой. «Что-то твои жизни становятся все короче и короче, - промелькнула мысль, - скоро и вздохнуть за жизнь не успеешь». А вздохнуть ой как хотелось, в сущности, ничего больше не хотелось, только вздохнуть. Юрген выпустил ненужную винтовку и вцепился руками в железные клешни, сдавливавшие его горло. И еще быстрее ногами заелозил, вызвав тем самым победный рык противника.
        Тот подумал, что немец принялся исполнять танец удавленника, но до этого было далеко, никак не меньше минуты. А Юрген просто пытался выпутать ноги из длинных пол шинели. Третий раз за день она подводила его. Первый - когда помешала ему добить ударом ноги противника по время атаки, второй - когда, наступив на нее, он смазал верный приемчик, и вот теперь - третий. А на другой чаше весов были бессчетные разы, когда ему строго указывали на то, что надо подогнать шинель по росту, и унтер, и ротный, и сам командир батальона майор Фрике, а он сопротивлялся, упорно сопротивлялся, до гауптвахты. Больше он не будет сопротивляться никогда, все будет делать как прикажут начальники, только пусть сейчас разлепятся наконец полы этой чертовой шинели. Обет не остался неуслышанным. Юрген вдруг почувствовал, что его ноги свободны, и он врезал коленом своему противнику, собрал все свои последние силы и врезал в самое болезненное для мужчины место, между раскинутыми в стороны ногами. И сразу ослабла хватка, и противник с диким криком подскочил вверх. А Юрген подтянул ноги коленями к своему животу и уперся подошвами
сапог в живот противника, напряг ноги, и откуда только силы взялись, ведь только что, казалось, израсходовал последние, ан нет, нашлись, и он пружинисто распрямил ноги и далеко отбросил противника, к противоположной стенке рва.
        - У, сука! - крикнул тот, лежа на боку и зажимая руками пах.
        - Что, получил, гад! - хрипло крикнул в ответ Юрген.
        Иван обалдело замотал головой, потом сел, привалившись спиной к стенке рва и изумленно глядя на Юргена. Тот тоже сел, стянул перчатку и принялся массировать горло. Горло, понятное дело, болело, но было что-то еще, непонятное, какое-то странное, давно забытое ощущение в голосовых связках.
        - Ты что, русский, что ли? - спросил, наконец, иван.
        К тому моменту и Юрген разобрался в своих ощущениях. Надо же! Крикнул в запале по-русски. Сколько лет ни одного слова не сказал, даже в мыслях, и вот на тебе!
        - Нет, немец, - сказал он, - русский немец.
        - А зовут как?
        - Юрген.
        - А-а, Юрий, - так расслышал иван, - действительно наше имя. А я - Павел.
        - Рад познакомиться, Пауль. А меня в детстве Юркой кликали, - сказал Юрген, вновь привыкая к русской речи.
        И в этот момент раздался вой мин. Боги войны как будто нарочно сделали перерыв в обстреле, чтобы дать возможность двум противникам решить их спор в прямой мужской рукопашной схватке, но увидев, что дело кончилось ничьей и перемирием, вознамерились покарать отступников.
        Юрген с Павлом бросились ничком на дно рва. Как капля ртути, сокращая поверхность, собирается в шар, так и они свернулись клубками, подтянув колени к животу и закрыв голову руками. И постепенно, незаметно для себя, неосознанно придвинулись друг к другу, сомкнулись спинами, прикрывая телом недавнего противника собственные тылы. Возможно, из-за этого Юрген ощутил чувство относительной безопасности, и оно помогло ему справиться с безотчетным страхом, впервые за время боевых действий. Он вдруг обрел спокойствие, фаталистическое спокойствие: чему быть, того не миновать, а глядишь, и обойдется, обстрел рано или поздно закончится, живы будем - не помрем! И убегая мыслью от грохота разрывов, он погрузился в воспоминания.
        Das war kein seiner Krieg
        Это была не его война. Не та война, в которой победить или погибнуть. Он не хотел никого побеждать. Тем более он не хотел умирать.
        Он не был трусом. Ни в детстве, когда бросался с кручи вниз головой в воды самой большой реки Европы. Ни в юности, прошедшей в портовых городах, в самых бандитских районах, где рукопашные схватки между противоборствующими группировками были обычным делом. Там он никогда не прятался за чужие спины.
        Он не был слабаком. Дело было даже не в накачанных мышцах, а в спокойной уверенности в своих силах, в том, что в схватке один на один он может одолеть любого противника, победить его если не силой - попадались ему противники и посильнее его, то - ловкостью, хитростью, выносливостью.
        И он не был пацифистом. Да и как ему быть пацифистом, если отец его был военным и старший брат поступил в военное училище. Он боготворил и того, и другого и с детства старался подражать им во всем. Военная карьера ему была на роду написана, она не миновала бы его, как и война, и он с готовностью пошел бы на войну, потому что раньше всех других правил впитал главное: высшая обязанность мужчины - защищать свою родину от напавшего врага.
        Вот только с родиной и, соответственно, с врагом вышла неувязка. Так получилось.
        Родился Юрген на берегу Волги в селе Ивановка, что в семидесяти километрах севернее Саратова. Поселение это основал еще в конце восемнадцатого века немец по имени Иоганн, по нему оно и получило название Иоганндорф, это уж губернские власти перекрестили позже в Ивановку. Но Ивановка как была, так и осталась сплошь немецкой. С немецким языком в домах и на улицах, с протестантской кирхой, с немецкими чистотой и порядком. Что, впрочем, нисколько не мешало жителям села считать Россию своей родиной, и отнюдь не второй, а при поездках в город, да зачастую и в разговорах между собой, именовать себя на русский манер: Федор Иванович, Владимир Яковлевич, Павел Николаевич. Вот и Юргена с детства Юркой кликали.
        Власти, в свою очередь, считали поволжских немцев своими самыми законопослушными верноподданными, настолько послушными и верными, что их даже поголовно призывали в армию во время Первой мировой войны, которую все в то время называли германской. Призвали и отца Юргена. Сам Вольф-старший называл ту войну не германской, а империалистической, но это было единственной уступкой его немецким корням. Воевал он на Западном фронте, и воевал, судя по всему, хорошо: заработал две Георгиевские медали за храбрость, выбился в унтер-офицеры и получил еще одного Георгия, на этот раз крест. О той войне Вольф-старший рассказывал часто и с гордостью. Юргену больше всего нравился рассказ о бароне Унгерне, который, окруженный немецкими войсками, в ответ на предложение сдаться поднял свой батальон в штыковую атаку с криком: «Смотрите, как погибает русский офицер!» Иногда, правда, батальон превращался в казачью сотню, которая устремлялась лавой за лихим есаулом, но это лишь добавляло красочных подробностей.
        Барон Унгерн тогда не погиб, но в дальнейшем их с Вольфом-старшим жизненные пути диаметрально разошлись. Унгерн стал одним из самых яростных участников Белого движения, воевал в степях Монголии, выдвинул идею реставрации монархии в границах империи Чингисхана и был расстрелян большевиками в 1921 году. А Вольф-старший еще до октябрьского переворота 1917 года примкнул к большевикам, потому что они обещали мир и землю. Так он плавно перетек из одной войны в другую и воевал еще три года на полях Гражданской, но уже не на Западном фронте, а все больше в Сибири. Землей он тоже не насладится, потому что вернулся в родную деревню лишь ненадолго, чтобы заделать своей жене Марте сына Юргена, который и родился все в том же 1921 году.
        О той, второй войне Вольф-старший никогда ничего не рассказывал. Как и о своей службе в Москве в последующие годы. Как бы то ни было, во время своих довольно редких приездов в родную деревню к семье он был всегда обряжен в военную форму, а старики говорили о нем и с ним с большим уважением.
        Несмотря на долгие разлуки с отцом и даже с матерью, которая какое-то время, года три, жила в Москве с отцом и лишь изредка присылала письма, Юрген сохранил о своем детстве наилучшие воспоминания. Отличное было детство, безбедное, светлое, радостное, веселое! Родни много, и всяк его приласкать готов. А еще старшие брат с сестрой, они, погодки, родились перед самой войной. Брат и в поход возьмет, и на рыбалку, и на велосипеде своем прокатит на зависть соседским пацанам, а сестра тайком от матери и бабок зашьет изорванную во время разных проказ одежду. Немножко завидовал Юрген лишь пионерам, у них было еще веселее, они ходили строем, как военные, с песнями, флагом и барабаном, и вообще они всей дружиной во главе с вожатым чего только не затевали и все им позволялось. Не то что Юргену с его приятелями-одногодками. Вы, говорили, еще маленькие. Ничего так не желал Юрген, как быстрее вырасти и красный пионерский галстук на шею повязать. Пока же старался соблюдать все пионерские правила и вместе с приятелями отрабатывал салют. «К борьбе за счастье народа - будь готов!» - «Всегда готов!»
        А еще для того хотел Юрген побыстрее вырасти, чтобы по вечерам из клуба не прогоняли. Общественный дом у них в деревне всегда был, но уже на памяти Юргена его расширили, сделали новую сцену, сшили белый экран, красными флагами украсили. Фильмы в клубе были старые, но зато свои, три бобины, невесть когда и как очутившиеся в деревне. С проектором было больше ясности, его в городе хотели на свалку выбросить, да дядюшка Аппель подхватил на лету, привез в деревню, разобрал до винтиков, что-то заменил, смазал, собрал, лучше нового заработал. Ленты были в сотне мест порваны и склеены, фильмы были без начала и конца и известны до последней черточки на каждом кадре, но жители деревни были готовы смотреть их вновь и вновь. Даже если удавалось раздобыть новую фильму, все равно на десерт старую крутили. В клубе каждые выходные что-нибудь интересное было. То песни поют под аккордеон, то фокусы показывают, то сцены разные представляют, из Гёте, из Шиллера. Иногда из района или из города лектор приезжал или агитатор, на их выступления тоже полный клуб собирался: если умный человек окажется - послушаем, если
глупый - посмеемся.
        И уж совсем веселая жизнь началась, когда колхоз организовали. Юргену тогда восемь лет было, понимать-то он мало что понимал, но картинки в памяти остались. Тем более что все это сложилось с долгожданным приездом отца. Старики долго пытали его о столичной придумке, даже ругались, да так, что на краю деревни слышно было, но потом успокоились и все разом в колхоз записались. Лошадей и коров в колхозное стадо отдали, даже и гусей. За гусей в доме отвечал Юрген, ему бы расстроиться, а он обрадовался. Не тому, что одной заботой меньше стало, а совсем наоборот. Раньше-то каждый за своими присматривал, а теперь он с приятелями всеми колхозными гусями командовал. То-то он был горд! Да и мужчины в деревне быстро оценили выгоду коллективного труда, а еще более - высокую производительность двух тракторов, которые им выделили как самому передовому колхозу в районе. Но все знали, что на самом деле это Вольф-старший замолвил, где надо, словечко за родную деревню, и за отсутствием отца изливали благодарность на Юргена.
        В деревне не было ни кулаков-мироедов, ни голытьбы. Так, впрочем, были устроены все немецкие деревни, все работали приблизительно одинаково и жили, соответственно, так же, не сильно отличаясь от некоего среднего уровня. А в колхозе даже эти различия быстро нивелировались. Вот Гофманы, соседи Вольфов, жили, туго затянув пояса, все же восемь детей, мал мала меньше. Так им колхоз дал лес на пристройку для дома, железо для крыши и краску, чтобы эту крышу покрасить. Счастливые лица Генриха и Фридриха Гофманов, закадычных приятелей Юргена, были последней яркой картинкой его советского детства.
        Потому что потом все в его жизни переменилось. Почему, зачем - он так и не понял до сих пор. Ему минуло одиннадцать, когда они с матерью уехали из родной деревни. Быстро собрались - и уехали. Сестра, незадолго до этого вышедшая замуж, растерянная, заплаканная, прощалась с ними так, как будто они расставались навсегда. А с братом, учившимся в танковом училище, Юрген вообще больше никогда не виделся. Они приехали в Москву и через несколько дней двинулись дальше. Никаких деталей этого путешествия в памяти не осталось - впечатлений он наелся до отвала еще на первой стадии. Он был подавлен скоропалительным отъездом, обескуражен быстро сменяющимися станциями и городами, растерян от скопища незнакомых людей вокруг и пуще всего боялся потеряться. Он ни на шаг не отходил от матери и даже в поезде все время сидел с ней рядом, уткнувшись лицом в ее жакетку.
        Более или менее пришел в себя он в польском городе Гданьске. Все вокруг было чужим, незнакомым - город, люди, язык, даже отец, который встретил их на вокзале. И сам он предстал каким-то незнакомцем - в больших вокзальных окнах отражался запуганный, угрюмый, смотревший исподлобья мальчик, с ног до головы обряженный в чужую одежду, добротную, но не новую. Все, что напоминало о прежней жизни, было безжалостно выкинуто еще в Москве. Остались только воспоминания. Но и на них отец с матерью наложили жесткую узду: никогда и никому! А то плохо будет, и ему, и им, отцу с матерью. Так он поневоле стал малообщителен и скрытен.
        Встреча и жизнь с отцом тоже принесли одни разочарования. Отец был совсем другим, не таким, каким он его помнил. Во время его приездов в деревню он излучал уверенность и силу, много шутил и смеялся в ответ на шутки односельчан, щеголял военной выправкой и военной формой, всегда как новенькой. Здесь же как-то стушевался, ходил чуть сутулясь и в своей простой рабочей одежде с надвинутой на лоб кепкой быстро сливался с толпой. Работал он грузчиком в порту, часто в вечернюю и ночную смены, и поэтому, вероятно, постоянно пребывал в угрюмом, раздраженном настроении. Мать тоже пошла работать, уборщицей в какое-то государственное учреждение.
        Юрген оказался предоставленным самому себе. В немецкой школе, куда его отдали через два месяца после приезда, ему было скучно. Все в ней было не так, как у них в деревне. Учителя им не занимались, не проверяли домашние задания, не вызывали к доске, да и он не высовывался, сидел все уроки тихо в дальнем углу. С одноклассниками отношения тоже не складывались. Они чувствовали в нем чужака и пробовали задираться. Но Юрген дал им отпор, и после нескольких стычек на школьном дворе, с разбитыми им носами и синяками под глазами, они оставили его в покое, лишь изредка потешались над его немецким. Так что после школы Юрген часами болтался один по улицам большого города.
        Но постепенно все пошло на лад. Он понемногу привыкал к этой новой жизни, окружающие привыкали к нему, он стал понимать их, а они его, у него даже появились приятели в школе, и теперь он часами болтался по улицам не один, а в компании.
        И вдруг опять: скоропалительные сборы - и переезд. На этот раз в Германию, в Гамбург. Они были фольксдойче, из Польши, это отец с матерью вбили ему в голову намертво.
        Этот переезд дался ему намного проще. Все портовые города похожи друг на друга, особенно если ты живешь в бедных рабочих припортовых кварталах. То, что отец устроился работать на верфь, а мать - уборщицей в государственное учреждение, уже воспринималось как должное. И с одноклассниками он быстро разобрался: несколько драк - и его признали за своего. А так как все они жили по соседству, что скоро Юрген стал своим и на улице, где он проводил большую часть своего свободного времени.
        После трех лет отчуждения наладились и отношения с отцом. Возможно, изменился отец, но скорее это Юрген повзрослел. Отец уже выглядел не угрюмым и раздраженным, а усталым и озабоченным. А как-то Юрген увидел прежнего отца, таким, каким он его помнил. Отец шел в кругу рабочих с верфи, он шутил и громко смеялся в ответ на шутки своих новых друзей. И еще Юрген стал замечать, что окружающие относятся к его отцу с большим уважением, ничуть не меньшим, чем односельчане, и так же внимательно слушают все, что он говорит.
        Вот и Юрген стал вслушиваться, а отец, в свою очередь, стал все больше разговаривать с ним. И вот что странно: если раньше отец всячески подавлял любые воспоминания о прежней жизни, то теперь беспрестанно напоминал о ней, говорил о том, как хорошо им жилось в Стране Советов и как тяжело живется им и всем рабочим людям в нацистской Германии. «Так зачем мы приехали сюда?» - не раз хотел спросить Юрген. Но слова почему-то вязли в глотке. Он вообще был неразговорчив.
        Юргену было пятнадцать, когда отца арестовали. За ним забрали мать, а Юргена целую неделю допрашивали в гестапо. Хотели узнать, кто приходил к отцу, чем он занимался по вечерам, часто ли не ночевал дома. Юргену не составило труда изобразить перед следователем простого хулиганистого паренька с улицы, он таким, в сущности, и был. Сложнее давалась маска туповатости. Юрген, чтобы не запутаться, отделывался короткими ответами на задаваемые по кругу вопросы, но как-то раз, к исходу шестого часа допроса, вдруг с ужасом осознал, что не помнит своего предыдущего ответа на похожий вопрос. Но тут гестаповцы невольно помогли ему. Обозленные упорством мальчишки, они решили его поучить, ударили раз, другой, третий, входя постепенно в раж. Избили его крепко, но не испугали, а лишь разозлили. Злость прояснила мозги, и Юрген вернулся в накатанную колею ответов. «Не знаю, не помню, не видел, не слышал», - твердил он разбитыми губами.
        В конце концов от него отстали. Так как у него не было родственников, то его отправили в детдом. Это было образцовое национал-социалистическое учреждение: дисциплина, порядок, два часа маршировки в любую погоду с пением песен под барабанный бой, физические упражнения на свежем воздухе - гимнастика, легкая атлетика, рукопашный бой, стрельба из огнестрельного оружия. Оставшиеся час-полтора отводили образованию - истории национал-социалистической немецкой рабочей партии и биографии фюрера, расовой теории и политике народонаселения, немецкой истории и политическому страноведению. Все это Юрген привычно пропускал мимо ушей, то же, что случайно достигало их, вступало в противоречие с его прошлым жизненном опытом и немедленно забывалось. Но опыт его был невелик, к тому же многие услышанные пассажи поразительным образом совпадали с высказываниями отца - забота о народе, светлое будущее, всеобщее процветание, моральная чистота, высокие идеалы, неколебимая стойкость, нерушимая вера, неуклонное следование выбранным путем, счастье народов мира. Все это постепенно, помимо его воли, внедрялось в сознание.
Пропагандисты знали свое дело. Юрген до такой степени запутался, что даже написал заявление о приеме в гитлерюгенд, членом которого, как убеждали пропагандисты, должен быть каждый молодой немец, истинный немец. Его не приняли.
«Ты еще не освободился от позора, - сказали ему, полагая, что этим все сказано, и добавили: - Тебе, Вольф, надо еще много работать над собой, чтобы стать достойным называться членом гитлерюгенда». Юрген не считал себя опозоренным и не испытывал ни малейшего желания работать над собой, кроме как в спортивном зале, так что больше он никаких заявлений не подавал.
        Он провел в детдоме год. А потом приехала мать и забрала его.
        - Я ничего не сказал им, - были первые слова Юргена, когда они вышли за ворота детдома.
        - Я знаю, сынок, - ответила мать, - иначе бы мы не разговаривали сейчас с тобой.
        - Что с отцом? - спросил он.
        - Мне сообщили, что он в Бухенвальде.
        Это было все, чего он добился от матери.
        Ситуация немного прояснилась через год, когда пришел срок призыва в армию. Юргена, как сына врага народного сообщества, признали недостойным нести военную службу. В Германии во все времена, не только при нацистах, это считалось позором. Юрген не пытался разобраться в том, имел ли этот позор какое-либо отношение к тому позору, о котором ему говорили в детдоме. Он просто почувствовал себя опозоренным. Ему казалось, что соседи - родители его друзей, призванных в армию, смотрят на него как на симулянта и дезертира.
        Масла в огонь добавили рассказы одного из ближайших дружков, Франца Юппеля, приехавшего домой на побывку после польской кампании. Особенно запало в душу описание совместного парада Вермахта и Красной армии в городе Бресте, где обе армии сошлись в конце победоносных блицкригов. Немцы первыми с ходу захватили Брестскую крепость, но, верные обязательствам, уступили ее русским. «Иваны - отличные парни, а русская водка лучше шнапса», - рассказывал Франц, из чего следовало, что совместным парадом контакты солдат не ограничились. Такое трогательное единение грело душу Юргена, как и то, что наказали поляков. К полякам после Гданьска у него был свой маленький счетец, куда больший был у отца, и после империалистической войны, и после гражданской, это Юрген накрепко запомнил из его рассказов. И вообще, Юргену казалось, что отец не имел бы ничего против происходившего, не он ли говорил о необходимости «сокрушить прогнившие западные демократии», один в один со словами фюрера.
        Отрезвление наступило, когда Юрген устроился работать на верфь. Вернее, его устроили туда друзья отца. Они и разъяснили ему, что к чему. Разъясняли, как водится, в пивной. Там он и сцепился с тем подонком. Они тихо разговаривали за угловым столиком, когда тот вдруг начал громко вещать. Что-де победа над Францией есть лишь промежуточный этап, восстановление исторической справедливости и возврат старых долгов. Но главная война - это будущая война на востоке, главный враг - это Советы, а главное место приложения немецкого гения - это бескрайние русские просторы, где всем немцам достанет жизненного пространства и рабов. Юрген не мог вспомнить, что его больше всего задело. Слова о рабах или упоминание Волги как рубежа немецких притязаний. А может быть, и то, что этот бюргер с налитым пивом брюхом косо посмотрел на Юргена. В тот момент он говорил о том, что в преддверии похода на восток место каждого молодого немца - в армии, а так как в пивной сидели одни лишь пожилые рабочие, то его взгляд невольно обратился на Юргена. Как бы то ни было, Юрген ему врезал от души. За что и получил полтора года тюрьмы.
        Юрген был подавлен несправедливостью и жестокостью приговора, ужасными условиями тюрьмы - двенадцать человек в тесной двадцатиметровой камере с нарами в два яруса, тупой работой - они шили рукавицы и маскировочные халаты, строчили на швейных машинках по десять часов в день, шесть дней в неделю. В тюрьме же Юрген узнал о начале войны с Советами. После этого воскресные киносеансы превратились для него в пытку. Перед фильмом шла обязательная кинохроника. Победоносное шествие немецких войск по Белоруссии, Украине, Литве, ряды захваченных самолетов, танков, пушек, низвергаемые советские памятники и портреты Сталина, летящие под гусеницы немецких танков, бесконечные вереницы пленных, униженных и жалких, местные жители в праздничных одеждах, радостно приветствующие «освободителей». Этим кадрам Юрген не верил, нацистские киношники и не такое могли поставить, они на это были мастера, но названия захваченных городов говорили сами за себя, особенно потряс Калинин, ведь он был на Волге, это Юрген помнил без подсказки диктора. А еще Юрген представлял, что где-то там воюет его брат, непременно должен был
воевать, и он с тревогой и в то же время с надеждой всматривался в лица пленных - вдруг среди них промелькнет родное лицо.
        Он и предположить не мог, что через полгода после выхода из тюрьмы окажется на Восточном фронте.
        Нет, это была не его война.
        Das war die letzte Wurfgranate
        Это была последняя мина. Она шлепнулась метрах в пяти от них и взорвалась, накрыв их шатром осколков и засыпав землей. После этого наступила тишина.
        - Кажись, все, - сказал Павел и сел, привалившись спиной к стенке рва.
        Юрген встал на четвереньки, отряхнулся, как собака, и откинулся к противоположной стенке. Теперь он мог внимательнее разглядеть своего недавнего противника. Из-под шапки-ушанки с завязанными вверх ушами выбивались жесткие соломенные кудри, голубые глаза, золотистая щетина на обветренном, красноватого цвета лице, короткий ватник едва сходился на груди и был прихвачен на поясе широким кожаным ремнем с цельнометаллической пряжкой, кисти рук большие, как грабли, и тоже красные. Глядя на эти руки, Юрген невольно потянулся к горлу и помассировал его.
        - А почему звездочки на шапке нет? - спросил он.
        Иван ничем не напоминал солдата, разве что грязной гимнастеркой, видневшейся под распахнутым ватником. На нем не было никаких знаков различия или отличия, но Юргена больше всего поразило отсутствие звездочки на шапке. Красная звезда - это святое.
        - Нам не положено, - ответил Павел, - мы - штрафники.
        Юрген и сам был штрафником, и слово было немецким, но он никак не мог взять его в толк.
        - Это как? - спросил он.
        - Заключенные мы, бывшие, из лагеря, - нехотя протянул Павел, - вину на фронте искупаем.
        - Хох, - с какой-то даже радостью воскликнул Юрген, - и мы такие же, - и уточнил: - Я такой же.
        - А за что сидел? - оживился Павел.
        - Да ни за что, - ответил Юрген, - дал одному гаду по морде, а он оказался членом партии.
        - Наш человек! - одобрительно отозвался Павел. - Но ты хоть за дело, а я по глупости, но, в общем-то, тоже ни за что. Поехали на тракторе за самогонкой, да трактор-то и утопили. Пьяные были. Почти неделю пили, когда я демобилизовался после финской, слышал, чай, о такой войне? Я вернулся да два другана, так что, почитай, вся деревня гуляла. Гнать не успевали! Вот и пришлось к соседям ехать. Ну и - утопили! - рассмеялся он.
        - А ты говорил: ни за что, - с некоторым недоумением сказал Юрген.
        - И сейчас говорю! Трактор-то летом вытащили! - Павел вновь рассмеялся.
        - И сколько дали? - спросил Юрген.
        - Десятку! Подвели под вредительство.
        - Десять - чего? Месяцев?
        - Ну ты даешь! Лет, конечно.
        Они оба замолчали. Юрген думал о том, что Павел совершил, несомненно, серьезное преступление, но десять лет за это - чересчур. И что он на его месте тоже попросился бы на фронт. Даже на своем, кабы дали ему десять лет, тоже попросился бы, если бы ему дали гарантию, что на Восточный фронт не направят. А Павел думал о чем-то своем и, судя по выражению его лица, невеселом.
        - Тихо. Тишина на фронте - не к добру, - продлил он свои невеселые мысли. Юргену тоже было не по себе от неизвестности, от лежащих неподалеку трупов русских солдат, от сидения в яме, где взгляд все время упирается в стенку, как в тюремной камере.
        - Я посмотрю, - сказал он и, поднявшись на ноги, полез наверх.
        - Стопори! - Павел схватил его за ногу и стащил вниз. - Каску давай!
        Юрген послушно снял каску, протянул Павлу. Тот водрузил ее на штык винтовки, поднял винтовку вверх, держа за низ приклада. Едва каска высунулась над бруствером, как - дзинь! - винтовка завалилась набок, каска покатилась по дну рва, моргая пробоиной.
        - Дрянь у вас каски, - заметил Павел, сплевывая. Юрген обиделся за каску, она ему жизнь спасла в первой схватке, там, наверху.
        - У вас и таких нет! - запальчиво сказал он.
        - Есть. Только не подвезли. У нас каски знатные, от них пуля рикошетит.
        - Ага, на складе.
        Юрген подобрал каску, посмотрел в просвет отверстия, нежно погладил ее рукой, водрузил на голову - послужит еще!
        - А с вашей стороны нас не достанут? - спохватился он.
        - Ты кого-нибудь видишь? - спросил Павел.
        - Не-а, - ответил Юрген, проводя взглядом поверх вала.
        - Вот и они нас не видят. Око не видит - зуб неймет.
        - Хорошо, - сказал Юрген, но опустился на землю, от греха подальше. - И сколько тебе искупать? - спросил он через какое-то время.
        - До первой крови, - ответил Павел, - кровь - она все искупает.
        - Это точно. Это правильно. И гуманно, - Юрген одобрительно кивал головой в такт словам.
        - А у вас что - не так? - спросил Павел.
        - Нет, не так. Мы же не искупаем вину, мы испытание проходим. А прошли или не прошли, это начальство решает.
        - Начальство решит! - издевательски протянул Павел. - Ему дай волю… У нас пуля решает. Пуля надежнее. И честнее. Если уж она тебя помиловала, то после госпиталя ты чист.
        - Это правильно, - повторил Юрген.
        - У нас в штрафбате не задерживаются, - продолжал Павел, - три дела - это край. Большинство, правда, навсегда освобождаются от всех земных забот, а…
        - У меня сегодня третья атака, - прервал его Юрген.
        - Ты - везунчик, - сказал Павел.
        Юрген замолчал, копаясь в памяти: что есть «везунчик»? А Павел его уже за рукав шинели дергает.
        - А у вас что - так и не освобождают?
        - Да мы же недавно на фронте.
        - А вообще? Что солдатское радио говорит?
        - Солдатское радио? Ах, да, понял! Нет, ничего такого не слышал. Да и какая разница? Переведут в другую часть, тоже на фронте, один черт!
        - Ну не скажи! Это нас, штрафников, со старыми винтовками валом в атаку гонят - и ни шагу назад! Сзади-то заградотряд с пулеметами стоит, враз срежет. Куда ни кинь, всюду клин. А в обычной части хоть какой-то шанс есть выжить. Там-то пулеметы вперед ставят, не сзади.
        - У нас, рассказывают, тоже ставили, - сказал Юрген, - чтобы назад не бежали.
        - Ну, у вас-то понятно! Фашисты, одно слово! - с каким-то удовлетворением заметил Павел. - А пленных у вас расстреливают?
        - Как это - пленных расстреливать? - удивился Юрген. - Это никак не можно. Это как лежащего бить. - Тут Павел одобрительно кивнул головой. - У нас все время говорят, что красные пленных расстреливают, всех. Все верят. Плена боятся больше фельдфебеля и русской зимы, - улыбнулся Юрген. - А я не верю. Не может такого быть!
        - Точно! - воскликнул Павел. - Расстреливали бы - так уж на месте, а их в тыл отправляют, в лагерь, значит. Я сам видел. Сотню, не меньше. Мы на передовую, а они - в тыл. Бредут, носы повесили, вояки, ети их мать!
        - Я тоже видел, - тихо сказал Юрген, вспоминая кадры кинохроники.
        - Да-а, плен, - протянул Павел и тоже затих, задумавшись.
        Вновь загрохотали пушки, застрекотали пулеметы.
        - Наши сейчас в атаку пойдут, - сказал Юрген, - тут вам и капут выйдет.
        - Это еще бабушка надвое сказала, кому капут выйдет, - ответил Павел, - и кто в атаку пойдет. Наши сегодня с утра должны были через дорогу прорваться и высоту разблокировать, - выдал он одну военную тайну и тут же по инерции другую: - А то у нас ни патронов, ни жратвы, ни водки. Погнали бы нас иначе в эту идиотскую контратаку! А вместо водки подбодрили тем, что сейчас наши из-за дороги нас поддержат, накатят вторым эшелоном. Да, видно, что-то там не заладилось.
        - Я и говорю!
        - А че тут говорить? Ты слушай! Бой-то с той стороны идет, - Павел махнул рукой на высоту, - наши жмут!
        - Нашим тут ближе, - уперся Юрген, - они первыми тут будут.
        - Что ж, чему быть, того не миновать, - покорно согласился Павел, - ваши так ваши. Придется мне тогда тебе в плен сдаться, - выговорил он наконец давно бередившую его мысль. - Кому другому бы не сдался, дорого бы шкуру свою продал, а тебе, пожалуй, сдамся, не драться же нам по новой.
        - Ну а если твои первыми придут, тогда я тебе сдамся, - великодушно сказал Юрген, нисколько не веря в такую возможность и посему позволяя себе шутливые фантазии, - слушай, а давай я тебе кровь пущу, - он достал нож из кармана шинели, выкинул лезвие, - ватник порежу и грудь немного кольну, а еще лучше - по щеке полосну, все лицо в крови будет, любой увидит, а заживет - только маленький шрам останется, как память о войне.
        Сказал вроде как в шутку, а Павел задумался. За ним и Юрген посерьезнел, принялся горячо уговаривать:
        - Тебе же амнистия выйдет!
        - Нет, бога не обманешь, - с тяжелым вздохом сказал Павел.
        - Это точно, не обманешь, - согласился Юрген, - бог - он все видит. Я это только на фронте понял.
        - Бога на мякине не проведешь, - сказал Павел и пояснил: - Мы богом майора Яхвина зовем, особиста. Въедливый мужик! И редкая гнида! От него и жизнь наша и смерть зависят.
        - Если жизнь и смерть, да еще майор, тогда точно - бог, - сказал Юрген, - надо мной такой же - майор Фрике. А гнида - это что?
        Павел снял шапку, запустил пальцы в свою жесткую шевелюру, выдернул волос, сначала рассмотрел его сам, потом поднес к глазам Юргена.
        - Видишь белые пятнышки? - сказал он. - Это гниды и есть. Яйца вшей. Что такое вошь, знаешь? А то сейчас поймаю, покажу.
        - Знаю, знаю, - замахал рукам Юрген. - Но почему майор - гнида, а не вошь?
        - Потому что не вошь ест, а гнида точит, - ответил Павел.
        - А-а-а, - протянул Юрген, нисколько не понимающе.
        Он убрал лезвие ножа, хотел положить его в карман шинели, но рука сама потянулась к голенищу сапога. «С чего бы это и к чему?» - подумал Юрген.
        Бой между тем разгорался. Немец с русским, сидя плечом к плечу, напряженно вслушивались в его отзвуки да провожали взглядами снаряды, пролетавшие над ними.
        - Как стрижи, - сказал Юрген.
        - Ага, - кивнул головой Павел, - хорошо, что сегодня небо ясное, - усмехнулся он и, наткнувшись на непонимающий взгляд Юргена, пояснил: - Высоко летают.
        Сидеть молча, ожидая решения своей судьбы, было невмоготу, и они опять разговорились.
        - А стрижи в Германии есть? - спросил Павел.
        - Конечно есть, - ответил Юрген, - но я их еще с детства помню, с Волги, у нас обрыв был, высо-о-кий, и весь в дырках, как сыр. А стрижи…
        - Так ты с Волги?! - запоздало среагировал Павел.
        - Да. А я разве не говорил?
        - И я с Волги! - радостно воскликнул Павел. - А откуда с Волги-то?
        - Из-под Саратова. Мы в деревне жили.
        - И я из-под Саратова! Ну надо же! Земляка нашел! Во всем нашем батальоне ни одного, а тут на тебе! Во жизнь, какие коленца выкидывает! - Павел никак не мог прийти в себя от изумления. - Так ты из тех самых немцев?
        - А что, встречал? - спросил Юрген.
        - Как не встречать?! У нас по соседству с десяток немецких деревень. Мы еще пацанами в футбол с ними играли, мяч их, поле наше. А как подросли, бегали ваших девок щупать, ух, крепкие у вас девки! И до этого дела охочи!
        - У нас девушки за своих выходят, - с некоторой обидой сказал Юрген.
        - Выходят, понятное дело, за своих, - осклабился Павел.
        Юрген вскочил и уж кулак сжал, чтобы проучить наглеца, но Павел сгреб его своими огромными ручищами, усадил силой рядом.
        - Ну ты горяч! Чего это ты так распетушился? Дело-то молодое! - И видя, что немец все никак не успокоится, добавил примирительно: - Уж и пошутить нельзя, - И спросил чуть погодя: - Деревня твоя как называлась?
        - Йохановка, - ответил Юрген.
        - Не знаю такой, - сказал Павел после некоторого раздумья. - Ну да все они у вас на одно лицо. Дома в ряд, крыши тесом крыты, а то и жестью, палисадники с цветочками, ни ям на дороге, ни свиней, глазу не за что зацепиться. Но жили богато. Прямо хоть раскулачивай всех подряд.
        - У нас кулаков не было, - сказал Юрген, - у нас все в колхоз вступили.
        - Ну так всем колхозом и раскулачили.
        - Это как? - затряс головой Юрген.
        - Как, как, да вот так! Война с фашистами началась, а тут немцы в самом сердце страны - пятая колонна.
        - Что такое пятая колонна? - спросил Юрген.
        - Не знаю, так говорят. Предатели, в общем.
        - Кого же они предали?
        - Пока никого. Но могли предать. Знаешь, сколько предателей объявилось? Жуть! И хохлы, и татары, и калмыки, и чечены. Все ведь наши, советские люди, и поди ж ты! А тут немцы. Им сам бог велел! Ну, их сталинские органы и того…
        - Минометы?! Реактивные?! - с дрожью в голосе воскликнул Юрген.
        - Какие еще минометы? Я только «катюши» знаю. У нас других нет.
        - А у нас их «сталинскими органами» называют.
        - Это еще неизвестно, что страшнее, - сказал Павел, - от «катюш» хоть укрыться можно. А вот от сталинских органов…
        - Да каких органов?!
        - Как каких? - удивился Павел. - Ну, органов… - он никак не мог подобрать объяснение.
        - Чека? - всплыло из глубин памяти странное слово.
        - Вот, точно, ЧК! Еще ОГПУ было. А теперь вот госбезопасность, - вспомнил наконец нужное слово и Павел. - Ну и чудак-человек! - рассмеялся он. - Из «катюш» по людям! Что мы, фашисты, что ли? Нет, их просто выслали.
        - Этот как? - спросил Юрген, немного успокоившись.
        - Как, как? Как обычно. Бери, что сможешь в руках унести, да под конвоем на станцию. А там Столыпин - и малой скоростью в Сибирь, или Среднюю Азию, или Казахстан. Выгрузят в чистом поле или в тайге, с бабами, с малыми детьми, давай, начинай жизнь с нуля.
        - Как же так с людьми можно? - изумился Юрген.
        - Ты прямо как не наш, - Павел впервые посмотрел на Юргена с подозрением, - ты что - с луны свалился? А как кулаков с подкулачниками высылали? Так и высылали. А их, чай, побольше вашего племени было.
        - А это из какой деревни так выслали?
        - Чудак человек! Я ж тебе объясняю: не деревню высылали, а немцев, - по слогам произнес Павел, - ежели где немцев серединка на половинку, то высылали немецкую серединку. А половинке праздник - дома да подворья без хозяев! Раскулачивай не хочу!
        Но Юрген его не слушал. Лишь теребил за рукав, повторяя:
        - Ты это точно знаешь? Ты это сам видел?
        - Как же я мог видеть, коли я в лагере в это время был, - ответил, наконец, Павел, - я и узнал-то только месяц назад, когда первое письмо от матери получил, первое за все эти годы. Там знаешь, сколько новостей было: кого убило, кто без вести пропал, сеструха не знамо от кого родила, молчит, дед помер, племяша за колоски посадили, в общем, много всего случилось, но и о вас, немцах, строчка была, выслали, написано, всех немцев подчистую, как кулаков. Мать знает что говорит, даром что неграмотная. Так что все точно, никакой ошибки.

«Да нет же, конечно ошибка! - убеждал себя Юрген. - Не в том ошибка, что выслали ни за что. Ошибка в том, что ничего этого не было. Этого просто не могло быть! Есть лишь цепочка неправильно понятых слухов. Или нарочно перевранных. Ведь этот русский был в лагере, теперь вот в штрафном батальоне, люди там и там озлобленные, обиженные на власть, вот и распускают слухи. Такое и раньше было - клевета, измышления разные, отец рассказывал. И ему, и односельчанам в клубе. А война все это только усилила».
        Но как ни убеждал себя Юрген, тревога не унималась. Было что-то в словах русского, что заставляло верить ему. Пусть не полностью, пусть на малую йоту, но и этой малости было слишком много для Юргена. Потому что перед глазами вдруг встала сестра с большим узлом в руках, а рядом муж ее Петер и два безликих ребенка, мальчик и девочка, цепляющие ее за широкую длинную юбку. «Обычное дело, Юрген», - сказала сестра. Они повернулись и побрели по жнивью к стоящим поодаль товарным вагонам с широко раздвинутыми дверями, в которые с трудом забрасывали узлы и залезали старики, женщины, дети. Со спины сестру было не узнать, обычная крестьянка, каких миллионы. И картинка сразу обезличилась, обернулась туманным воспоминанием из детства. Что-то такое он видел! «Как обычно» - вот что зацепило в словах Павла.
        Diese waren Ivanen
        Это были иваны. Погруженный в свои мысли Юрген проворонил момент их появления. Он-то ждал, что немцы с громкими криками посыплются сверху, а вместо этого по ходам сообщения просочились иваны и безмолвно наполнили ров. Юрген очнулся лишь тогда, когда Павел схватил его за шкирку, резко поднял, встряхнул и тут же зажал его голову под мышкой. Так что Юрген мог видеть только кирзовые сапоги подходивших солдат да слушать их разговоры.
        - Ба, Колотовкин, живой!
        - Для меня еще пулю не отлили!
        - Наших-то сколько полегло!
        - Наверху еще больше. Но мы фрицам тоже фитиль в задницу вставили. До самых их окопов гнали.
        - Мы на дороге тоже дали им прикурить.
        - А это что за блоха?
        Тут в поле зрения возникли кожаные сапоги.
        - Пленный, гражданин старший лейтенант! Свалился прямо на меня. Я ему промеж рогов, а потом: «Хенде хох!»[Hande hoch! (нем.) - Руки вверх!] Он и лапки кверху:
«Гитлер капут». Но взбрыкивает временами, так что я ему воли не даю.
        Павел еще сильнее надавил на шею.
        - Не хочет в плен!
        - Да кто ж хочет!
        - У тебя не побрыкаешь!
        - В эти руки что попало, то пропало!
        Юрген поначалу действительно немного поелозил, пытаясь вырваться из крепкого захвата, но потом присмирел, сообразив, что под мышкой русского медведя куда как безопаснее и что, вполне возможно, новый камрад укрывает его так от разгоряченных атакой солдат. И то еще сообразил Юрген, что Павел своими словами сигнал ему посылает: помалкивай покуда. Да он и без его советов не спешил высовываться, это всегда успеется.
        - Молодец, рядовой Колотовкин! Отконвоировать пленного в тыл. Заслужил.
        - Есть, гражданин старший лейтенант! - бодро.
        - За дорогу, к майору Яхвину. Исполняйте.
        - Есть! - уныло. Кожаные сапоги удалились.
        - Вот уж наградил так наградил. Из огня да в полымя. Днем на дорогу!
        - Не дрейфь, солдат! Мы там такой коридор расчистили!
        - Можно гулять, как по аллее со шмарой!
        - Оно и со шмарой ночью сподручнее.
        - Эх, была бы шмара…
        - Ладно. Двинулись.
        Захват разомкнулся. Сильные руки схватили Юргена за плечи, встряхнули, поставили посреди рва.
        - Давай, марш, айн, цвай, драй!
        За словами последовал легкий тычок между лопаток. Юрген, опустив голову, медленно пошел вперед по бесконечным ходам сообщения. Поворачивал, следуя направляющему нажиму руки Павла, сторонился, прижимаясь к стенке, если в поле зрения попадали бегущие или бредущие ноги. Глаз он не поднимал, испытывая и стыд, и унижение, и досаду. Поражение есть поражение. Черт с ней, с чужой войной, он проиграл личную схватку. А он этого с детства не любил. Да и плен - препоганая штука, как ни крути. Лагерь - он везде лагерь. Еще хуже армии. Он прошел и то, и другое, так что мог сравнивать.
        - Тпру, - тихо сказал Павел и положил руку ему на плечо.
        Перед ними была стенка окопа. Юрген поднял, наконец, глаза. Бруствер. Голубое небо. Между бруствером и небом плывут желтоватые тротиловые облака. Павел осторожно высунулся над бруствером, потянул за собой Юргена. Тот тоже высунулся самую малость, открыл узкую смотровую щель между надвинутой на лоб каской и поверхностью земли, обозрел окрестности. Они были в первом ряду окопов по другую сторону высоты. Перед ними был пологий спуск без единого торчащего вверх кустика. Земля вокруг свежих воронок искрилась на солнце. Рядом лежали тела, расцвечивая красным однотонную весеннюю грязь. Метрах в двухстах от них, на невысокой насыпи, пролегала дорога. Почти вплотную к ней подступала высокая отвесная стена леса. Справа и слева, на концах подковы немецких позиций, огибающих высоту, шел бой, оттуда доносился стрекот пулеметов и автоматов, разрывы ручных гранат. Вдруг бабахнуло сзади, куда громче, и еще раз, и еще - немцы возобновили артиллерийский обстрел высоты.
        - Здесь становится жарко, - тихо сказал Павел, - ну, давай вперед, короткими перебежками - и без глупостей.
        Первейшей глупостью было оставаться на высоте. Юрген без дополнительных понуканий перебрался через бруствер и бросился вперед. Просвистела пуля, он упал на землю. Выдохнул, вскочил, пробежал шагов десять. Опять просвистела пуля - опять упал, запоздало сообразив, что уж коли просвистела мимо, так, значит, мимо, чего и падать. А еще сообразил, что это не по нему стреляют, что это шальные пули от боя, идущего по обеим сторонам. А от шальной пули как убережешься? Она же шальная. Бежишь ты во весь рост или на земле лежишь, затаившись, она тебя найдет, если захочет. Так что лучше не искушать.
        И Юрген во всю прыть помчался к дороге, нырнул в спасительную глубину придорожной канавы. Через пару минут рядом с ним плюхнулся Павел.
        - Здоров ты бегать, - сказал он, тяжело отдуваясь, - а теперь - бросок через дорогу. Резко. Эх, черт, как на блюдечке будем!
        - Им сейчас не до нас, - сказал Юрген.
        - Кому - им?
        - Да всем.
        - Тоже верно. Ну, давай.
        Юрген рывком взметнулся на дорогу, кувыркнулся, в который раз помянув недобрым словом длинные полы шинели, и скатился в канаву с другой стороны.
        - Ловко, - одобрительно заметил Павел, - теперь самое опасное - последние метры.
        - Почему самое опасное?
        - Так получается. Смотришь: вот они, свои, совсем рядом, рукой подать. Ну и припускаешь, как лошадь к дому. И об опасности забываешь, кажется, что если товарищи рядом, то они тебя защитят, прикроют. Тут-то пуля тебя и достает.
        - Так рассказываешь, будто с тобой было.
        - Нет, не со мной. Друг у меня так погиб. У меня его радостная улыбка, последняя, вот тут, - он ударил кулаком по левой стороне груди, - и тут, - он постучал по лбу.
        - Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, - сказал Юрген.
        Сказал и сам удивился - откуда взялось?
        - Правильно понимаешь, товарищ.
        Тут уж Павел удивился непроизвольно вырвавшемуся «товарищ». Они посмотрели на озадаченные физиономии друг друга, усмехнулись и одновременно перевели взгляды на лес.
        Отсюда, вблизи, уже не казалось, что лес почти вплотную подступает к дороге.
«Почти» составляло метров тридцать-сорок. Все деревья в этой полосе были спилены, лишь пеньки торчали. Стволы деревьев пошли, наверно, на строительство укреплений на высоте, а ветки сожгли. Кусты тоже вырубили, виднелась лишь чахлая прошлогодняя поросль. Зато лес прямо перед ними был густой, с буйно разросшимся подлеском, в котором угадывалось несколько пробитых проходов. С десяток рухнувших елей, перебитых снарядами где посередине, где почти у самого основания, надежно скрывали от взглядов то, что было в лесу. Слева, метрах в двухстах, была поляна, на которой разместилась батарея, бившая по немецким позициям. На прогалине справа высился вал свежевырытой земли, из-за него одна за другой взлетали вверх мины.
        - Нам сюда, - сказал Павел, показывая рукой на лес перед ними, - держись вплотную за мной, мало ли что.
        Так, гуськом, они и вбежали в прорубленный в подлеске туннель и через несколько шагов оказались в окружении товарищей Павла, таких же, как он, солдат без всяких знаков различий, небритых и расхристанных, всех возрастов, от желторотых, даже по меркам Юргена, юнцов до дядек лет под пятьдесят.
        - Колотовкин, живой! - слышалось со всех сторон.
        Юрген даже подумал, что за давностью лет он подзабыл русский язык или что-то в нем за эти годы изменилось, что слово «живой» означает сейчас «привет».
        На Юргена поначалу никто не обращал внимания. Наконец кто-то спросил:
        - Твой?
        - Мой, - с гордостью ответил Павел, - приказано в тыл отконвоировать. Эй, фриц, хенде хох! То есть руки за спину, шаг вправо, шаг влево - попытка побега, прыжок на месте - провокация, стреляю без предупреждения.
        Юрген не понял, что в этой тираде вызвало бурный общий смех. Он заложил руки за спину и тут же подумал, что это была ошибка. Но никто не заметил этого, все еще пуще рассмеялись. Что-то уперлось в спину Юргену. Штык, догадался он.
        - Вперед, - скомандовал Павел.
        - Форвертс, - донеслась подсказка из толпы.
        По мере того как они углублялись в лес, тот наполнялся людьми, шалашами, палатками. Все сильнее заглушали отзвуки идущего боя самые что ни на есть мирные звуки: стук топора, потрескивание еловых веток в горящих там и тут кострах, смех сидящих вокруг них солдат, ржание лошадей. Кто-то тихо напевал песню, в которой Юрген не понял ни слова. Он с любопытством посмотрел на певца. Круглое, как циркулем очерченное лицо, узкие щелочки раскосых глаз, редкие волосинки по низу скул. Юрген таких и не видал. Как-то через их деревню проехали башкиры, дикие люди, сказал тогда отец, но это был не башкир. А вот еще один, и еще, отмечал про себя Юрген. Скоро все лица вокруг слились в одно.
        Они вышли на большую поляну, на которой стояли в ряд разномастные палатки. На краю дымили две полевые кухни, их ни один солдат ни с чем не спутает. Крышка бака на одной из кухонь была откинута, над ней возвышался солдат и длинным черпаком с видимым усилием размешивал содержимое. Юрген втянул носом воздух. «Каша с мясом», - определил он. Какая каша, осталось загадкой. Да какая б ни была, проурчал желудок.
        Чуть впереди и сбоку стоял какой-то мужчина и презрительно поплевывал сквозь зубы. Юрген и не обратил бы на него внимания, но это было первое европейское лицо после множества азиатских. Выражение на лице было наглым и хищным, фигура расслабленная, ремень приспущен для форсу, на ногах - кожаные сапоги, похожие на немецкие офицерские. «Урка, да к тому же мародер», - безошибочно определил Юрген. Интернациональный тип.
        Они уже проходили мимо мужчины, когда тот вдруг сделал шаг вперед и больно ударил Юргена ногой по голени, и еще раз, истерически выкрикивая:
        - Ах ты сволочь фашистская!
        Первый удар Юрген пропустил от неожиданности, второй стерпел из чувства самосохранения, но мужчина занес ногу для третьего. Кровь ударила Юргену в голову, мгновенно вытеснив все здравые соображения, тело развернулось, ноги вцепились в землю, пальцы сами сжались в кулак, рука согнулась для удара, короткий замах - и вот уже кулак летит в то место, которое у всякого приличного солдата скрыто пряжкой от ремня.
        Павел перехватил его еще на дальних подступах, сжал запястье так, что пальцы враз онемели и кулак рассыпался безвольной пятерней. А Павел, используя руку Юргена как опору, продлил движение и резким ударом локтя сбил нападавшего с ног.
        - Ты бы, Свищ, на передовой так геройствовал! - воскликнул Павел. - Что-то я тебя там не видел! Или опять живот скрутило?
        - Скрутило, - ответил Свищ, медленно поднимаясь, - не знаешь, каково это? Могу дать прочувствовать, - он вперил в Павла ненавидящий взгляд, - это когда кишки из распоротого брюха медленно вытягивают и на руку наматывают.
        - Стоять! Смирно! Что за драка? - раздался начальственный голос.
        Das war ein Jude
        Это был еврей. Юрген никогда не видел живого еврея. То есть в Гданьске, может быть, и видел, но в памяти не отложилось. Дети безразличны к национальным различиям, они начинают замечать их, когда на этом акцентируют внимание родители. Вольф-старший не акцентировал. Когда же Юрген дозрел до собственных умозаключений и, лишенный отцовского влияния, стал пристальнее вглядываться в окружающий мир, евреев в нем уже не было. Но разговоров хватало, как и пропагандистских фильмов. В детдоме ими плешь проели. «Германия - форпост борьбы с всемирным еврейским заговором». Евреи правили всюду - в Америке, Англии, Франции и Советском Союзе. Западные страны были для Юргена такой же абстракцией, как и евреи, они легко складывались в образ врага. Да и отец, выступая в клубе, клеймил их теми же самыми словами: засилье банковского капитала, нещадная эксплуатация, упадническая культура, ложные ценности. Капиталисты всего лишь обрели национальность. Но нацистские пропагандисты приписали еврейскую национальность к комиссарам, своими устами порушив в сознании Юргена возведенное ими стройное здание. В комиссарах, чай, он
понимал побольше ихнего. Комиссар в буденовке с большой красной звездой, в шинели с тремя горизонтальными красными полосами на груди был героической фигурой. Доблестный командир Красной армии и комиссар сливались воедино. Когда они играли в детстве в войну, главным командиром был комиссар. Юрген был комиссаром. Сталин был комиссаром, всегда на самых опасных участках. Комиссаром в сознании Юргена был и отец. Они не были евреями. Все вранье!
        И вот - еврей. Под фуражкой с зеленым верхом, под добротной габардиновой гимнастеркой, под наброшенной на узкие плечи шинелью с никогда не виденными погонами, с одной звездочкой, скрывался еврей. Юрген определил его сразу и безошибочно, уроки расовой чистоты не пропали даром. Крупный нос загибается на самом кончике «еврейской шестеркой». Лицо худое, с впалыми щеками, а уши большие, мясистые и оттопыренные. То же и губы, как бы вывороченные. Тяжелые веки, тяжелый взгляд. Бог, подумал Юрген.
        - Гражданин майор! - воскликнул Павел, вытягиваясь в струнку. - Рядовой второй роты Колотовкин! Согласно приказу этапировал в тыл захваченного мною пленного. Предотвратил попытку самосуда.
        - Фашиста пожалел, - сказал Свищ.
        - Молчать, мразь! Лежать! Свищ рухнул ничком на землю.
        - Вторая рота, - протянул майор, - достойно дрались. Потери большие?
        - Человек двадцать…
        - Небольшие.
        - …осталось, - докончил Павел.
        - А ты без единой царапины, - сказал майор, обводя Павла подозрительным взглядом, - повезло…
        - Это как посмотреть, - буркнул тот, - по сравнению с теми, кто там навсегда остался, - он махнул рукой в сторону высоты, - конечно, повезло.
        - Отставить разговорчики! Как пленного взял?
        Павел слово в слово повторил свой давешний рассказ. На этот раз прозвучало неубедительно, это даже Юрген понял. А майор так и вперился в лицо Павлу. Тот не выдержал, отвел взгляд.
        - В глаза смотреть! - взвизгнул майор.
        - Да он сам в том рве заховался, герой! - раздался голос снизу.
        - Молчать!
        Майор на мгновение отвлекся, и Павел вырвался из паутины его взгляда, опустил голубые шторки на глаза, майор как ни бился, не пробился.
        - Пленного обыскал? - спросил майор, оставив свои попытки.
        - Знамо дело, обыскал, - расслабился Павел, - своя шкура дороже. Пырнет исподтишка.
        - Хорошо. Возвращайся в расположение роты. Павел с тоской посмотрел на полевую кухню, где кашевар оделял кашей штабных и дежурных, потом повернул голову в сторону дороги, откуда порывом ветра донесло звуки непрекращающегося боя, тяжело вздохнул.
        - Есть возвратиться в расположение роты.
        Он отдал честь, четко повернулся через левое плечо, отчеканил три шага и затем, отбросив воинский устав, медленно побрел, как крестьянин, возвращающийся с поля после длинного трудового дня. Штык блестел, как вилы.
        Но майор Яхвин уже не смотрел в его сторону. Он шарил глазами по небольшой очереди у полевой кухни, по устроившимся на поваленном дереве солдатам с мисками в руках. Потом ударил ногой в бок лежащему Свищу.
        - Вставай, падаль! Быстро разыскать сержанта Гехмана!
        Свищ вскочил, бегло огляделся и порскнул в заросли кустов, за которыми просматривалась еще одна группа обедавших солдат.
        - Битте, - сказал майор Яхвин Юргену и сделал приглашающий жест в сторону большой палатки.
        От кустов, спотыкаясь на каждом шагу и путаясь в длинных полах шинели, бегом приближался приземистый мужчина с пустой алюминиевой миской в одной руке и ложкой в другой. Три узкие лычки на погонах, черные волосы низко спускались на лоб и перетекали в начинающуюся от самых глаз густую щетину, полные губы маслено блестели, шинель топорщилась над ремнем и опадала широкими складками ниже, от чего фигура была похожа на бабью.
        - Товахищ майох, сехжант Гехман… - хрипло доложил он, останавливаясь перед Яхвиным и отдавая честь рукой с зажатой в ней ложкой.
        - Приведите себя в порядок, сержант! - оборвал его майор. - А то вас не отличить от этого немецкого замухрышки, - добавил он мягче.
        Юрген в душе обиделся, не столько на непонятного, но пренебрежительно звучащего
«замухрышку», сколько на уподобление этому, черт подери, еврею. Сержант, спохватившись, засунул ложку за голенище сапога, одернул шинель, вытер тыльной стороной ладони губы. Губы по-прежнему блестели.
        - Битте, - повторил майор.
        - Kommen, - сказал сержант, откидывая полог палатки.

«Dolmetscher,[Переводчик (нем.).] - сообразил Юрген, - так даже лучше, будет время подумать, прежде чем отвечать на вопросы».
        В палатке у дальней стены - походная кровать, аккуратно заправленная, справа - лежанка из еловых веток, на которых лежали тощий тюфяк и одеяло. От них исходила тошнотворная вонь, забивавшая запах веток. Небольшой раскладной стол, раскладной стул с брезентовым сиденьем и два чурбака, заменяющих табуретки. Майор показал на них рукой и подошел к стопе лежащих один на другом чемоданов с грубыми металлическими уголками. Сквозь прорехи грязно-коричневого дерматина просвечивала фанера, у ременных ручек с одной стороны были приделаны металлические ушки, замкнутые навесным замком, с другой - белели нанесенные мелом цифры. Майор выдернул чемодан с цифрой 2, поставил его на верх стопы, достал ключ, отомкнул замок, откинул крышку. Чемодан был забит картонными папками с тесемочными завязками. Когда майор, порывшись в чемодане, достал одну из них, Юрген углядел напечатанную надпись: «Личное дело. Хранить вечно». Еще что-то было написано от руки над тонкими горизонтальными линиями, этого Юрген уже не смог прочитать. Майор раскрыл папку, быстро проглядел лежавшие в ней бумаги, что-то написал, пристроив папку на
чемодане. И лишь вновь заперев замок и положив ключи в карман, он оборотился, наконец, к Юргену.
        - Имя? - спросил он.
        - Юрген Вольф, - ответил Юрген.
        - Name? - одновременно с ним произнес сержант.

«Черт подери! - воскликнул про себя Юрген. - Подумал, называется».
        Майор не заметил оплошности. Сержант же был занят вписыванием имени в протокол допроса.
        - Рядовой? - сказал майор.
        - Soldat? - сержант добавил вопросительной интонации.

«Ein, zwei, drei», - отсчитал про себя Юрген и ответил:
        - Mannschaften.
        - Рядовой состав, - перевел сержант. Так дальше и протекал допрос.
        - Часть? - спросил майор.
        - Пятьсот семидесятый испытательный батальон, - не стал запираться Юрген.
        - Что такое испытательный?
        - Himmelfahrtskommando,[Смертники (нем.).] - ответил Юрген и пояснил: - Strafbataillon.
        Тут майору даже перевода не потребовалось.
        - У вас тоже есть! - оживился он. - Состав? Проштрафившиеся военнослужащие?
        - Есть и такие. Я не такой. Я в тюрьме сидел. Рабочий.
        - Противник нацизма? - Майор Яхвин все больше воодушевлялся. - Коммунист?
        Противник ли он нацизма? Юрген никогда не задумывался над этим. Вернее, он никогда не ставил перед собой этот вопрос в такой прямолинейной простоте. Да, он не заходился криками восторга на нацистских парадах, не вопил истошно «Хайль Гитлер! , ему претила навязчивая нацистская пропаганда и он ненавидел гестапо, отобравшее у него отца и высосавшее все жизненные силы из матери. Но он не был противником этой системы, ведь противник - этот тот, кто борется против, так он понимал это слово. А он не боролся. Он просто жил внутри этой системы, жил наособь, он - сам по себе, нацисты - сами по себе. Жил как миллионы других немцев, которым судьба определила Германию конца тридцатых - начала сороковых годов двадцатого века как место и время жизни и которые отнюдь не сетовали ни на это место, ни на это время, а многие так и наслаждались этой жизнью, полагая, что она намного лучше, чем за двадцать лет до этого. По крайней мере, полагали до прошлой зимы.
        - Нет, - ответил Юрген на первый вопрос и сразу на второй: - Не коммунист.
        - Социал-демократ? - поскучнел Яхвин.
        - Nein, Rowdy, Raufbold,[Нет, хулиган, драчун (нем.).] - ответил Юрген.
        - Bandit? - уточнил переводчик, неуверенный в значении услышанных слов.
        - У нас своих бандитов хватает, - скривился майор.
        Пленный потерял для него всякий интерес, он был не по его части. Но Яхвин все же задал Юргену положенные вопросы о численности батальона, подчинении, перемещениях, командирах, вооружении, настроении военнослужащих. И хотя майор был ему неприятен, Юрген не стал напускать туману, честно отвечая на все вопросы. Но результат был тот же, то есть никакой. Ведь Юрген последние недели и месяцы провел именно что как в тумане, ничего не замечая вокруг, и теперь он выплеснул этот туман на майора. Тот побарахтался в нем некоторое время и, не нарыв ничего путного, поспешил выбраться на свежий воздух.
        - Чистосердечный болван, - сказал Яхвин своему помощнику, - и они мнят себя нацией господ! Чистосердечный… - раздумчиво повторил он. - А ну-ка попроси его рассказать, как он в плен попал. Не поймаем ли мы тут другую рыбку?
        Юрген рассказал. С прежней искренностью. Об их атаке и о контратаке иванов, о том, как его отоварили по кумполу и как он без сознания какое-то время провалялся, как решил схорониться от пулеметного огня в противотанковом рве и свалился точнехонько на русского медведя, а тот его скрутил после яростной схватки, и «хенде хох» помянул, и «Гитлер капут», а потом рассказал о минометном обстреле, при котором полегли все товарищи ивана, и как тот один держался, пока подкрепление не подошло.
        - Все точно, - сказал Яхвин с явным неудовольствием и приказал: - В лагерь!
        Сержант вскочил, высунулся из палатки, громко крикнул:
        - Каримов! Абдуллаев!
        Прибежали два солдата. На взгляд Юргена, они были похожи как близнецы, во всяком случае карабины в их руках различались между собой куда больше, один был с заржавевшим затвором, ложе второго было побито, как будто им долго что-то забивали.
        - Этого - к рядовым фашистам! - сержант ткнул пальцем в сторону Юргена.
        Das war ein Lager
        Это был лагерь. Третий лагерь в его жизни, тюрьма не в счет.
        На краю леса была расчищена площадка длиной метров в пятьдесят и шириной в тридцать, из земли торчали обломанные побеги кустов, нижние ветки нескольких елей на высоту человеческого роста тоже были обломаны и свалены в кучу. Площадка по периметру была обтянута веревкой со свисающими красными флажками. Дальше простиралось огромное, как море, ровное поле с редко разбросанными островками кустов, покрытое нетронутым снежным настом. Поле жирной черной чертой прочерчивала раздолбанная дорога, по которой пришли иваны. Из дороги там и тут торчали обломки бревен, их подкладывали под колеса увязавшей в грязи техники, подумал Юрген. У дороги, на краю поля, стоял пост, три солдата о чем-то оживленно разговаривали, опираясь на уставленные в землю винтовки и изредка поглядывая на огороженную площадку. Еще один пост виднелся метрах в двадцати за дальним краем площадки. Там тоже было три солдата, им тоже было о чем поговорить.
        Не было ни бараков, ни забора, ни сторожевых вышек, и тем не менее это был лагерь, потому что наличествовали все необходимые атрибуты. Была граница лагеря, самовольное пересечение которой расценивалось как побег. Была охрана, имеющая право пресекать попытку побега стрельбой на поражение. И были заключенные. Их было около шестидесяти человек. Как понял потом Юрген из обрывков разговоров, они были захвачены в плен во время утреннего боя, когда иваны неожиданно напали на идущую по шоссе колонну. Они же и расчистили эту площадку. А теперь понуро стояли, сгрудившись в центре и боясь подходить к ограждению, и вяло переговаривались, гадая о своей будущей судьбе, в который раз переливая из пустого в порожнее: расстреляют - не расстреляют. На Юргена они не обратили никакого внимания, им было не до него.
        Юрген потоптался немного на площадке, постепенно приходя в себя от шока плена. Первым свидетельством этому послужил нестерпимый позыв помочиться. Юрген автоматически огляделся в поисках нужника и ничего, естественно, не углядел. Тогда он направился к ограждению на дальнем конце площадки. Беспечно болтавшие часовые сразу встрепенулись, скинули рукавицы, схватились за винтовки. Юрген жестом показал, чего он хочет. Один из часовых махнул ему рукой, дескать, давай, выходи, и тут же вскинул винтовку, задвигал согнутым указательным пальцем, как бы нажимая на курок, крикнул: «Паф, паф!» - и рассмеялся, еще шире растянув лунообразное лицо. Рассмеялся, впрочем, беззлобно, отметил про себя Юрген. И тут же одернул себя: он и выстрелит тоже беззлобно, просто следуя приказу. И так же весело рассмеется, попав в цель. Если, конечно, попадет. У Юргена не было ни малейшего желания проверять это предположение. Он просто взял и помочился, глядя в глаза часовым и норовя попасть струей за ограждение. У них в порту такой поступок сочли бы за вызов и оскорбление, с этого начинались многие драки, а эти часовые не только
стерпели, но пуще рассмеялись.
        Юрген побрел обратно к центру площадки, чувствуя, как ноги наливаются свинцом - еще одна реакция отходящего от шока организма, который вспоминает об обычной усталости. Он выбрал несколько пушистых еловых лап из кучи, бросил их на землю и сел, привалившись спиной к стволу дерева. Закрыл глаза, чтобы не видеть безрадостную действительность, и постарался отгородиться от нее еще больше, перенесясь воспоминаниями в прошлое. Но явившиеся картины прошлого тоже были безрадостными.
        Призыв в армию был для него как гром среди ясного неба. Укрывшись за непробиваемой стеной голубого военного билета, он наверстывал упущенное за месяцы тюремного заключения. Благо, от девушек отбою не было, они тоже не хотели упускать лучшие годы жизни в ожидании вернувшихся с фронта. Да и сколько их вернется? Ведь число погибших с началом похода на восток резко возросло. Поэтому набрасывались на отпускников, ни на миг не отпуская их из своих объятий, или на «недостойных», как Юрген. Это он для дядек из военного ведомства был недостоен, а на их девичий вкус очень даже достоен.
        В один из дней конца лета 1942-го Юрген с приятелем отправились с компанией девушек за город, в Гестхахт, где они отлично провели время, купаясь нагишом в Эльбе и кувыркаясь на мягкой подстилке из сосновых иголок. Вернувшись домой, он застал мать сильно расстроенной.
        - Вот, почитай, - сказала она, положив перед ним номер «Фёлькишер Беобахтер», - не нравится мне это.
        Речи фюрера, равно как и официальная газета национал-социалистической партии, матери никогда не нравились. Удивительным было то, что она вдруг предложила прочитать их сыну. Но Юрген, пребывая в веселом расположении духа, не насторожился и небрежно прочитал отчеркнутое место:

«Каждая война ведет к негативной селекции. Позитивный отбор умирает. Но уже выбор опасного воинского пути является отбором. Смельчаки будут летчиками, пойдут в подводники. Однако теперь войска сами кидают клич: кто пойдет добровольцем? И всегда найдутся бравые ребята, которые откликнутся на него. В это время только подлые мошенники могут заботиться о своих душе и теле. Тот, кто оказался в тюрьме, получил гарантию, что с ним ничего не случится. Если подобное будет продолжаться три-четыре года, то будет нарушено равновесие нации: одни будут гибнуть, а другие сберегать свою жизнь! Сейчас тюремное заключение уже не является наказанием. И в то же время в Волховском котле солдаты лежат на голой земле, без сна, подчас без еды…» «Все в точку, как всегда», - усмехнулся про себя Юрген. К его превеликому стыду, речи фюрера ему нравились, в них все было ясно и понятно, казалось, что он обращается именно к тебе и вторит твоим собственным мыслям, а с собственными мыслями как поспоришь? Выходило, что правильно фюрер говорит, да еще этим совпадением мыслей возвышает тебя в собственных глазах. Юрген быстро пробежал
глазами несколько абзацев, выхватил фразу: «Если неуклонно уменьшать количество хорошего, но в то же время сохранять плохое, то произойдет то, что было в 1918 году - 500 или 600 бродяг изнасиловали целую нацию». Слово «бродяги» вызвало новый приступ веселья, бродягой он привык называть себя еще с тюрьмы. И -
«изнасиловали». После сегодняшнего-то дня!.. Зачем насиловать? Все по доброму согласию… Всю нацию…
        - Обычная демагогия, - сказал он, желая традиционным в подобных случаях выражением матери потрафить ей. - Ох, как спать-то хочется! - он потянулся и сладко зевнул.
        Но мать вновь обеспокоенно покачала головой.
        Как в воду глядела! Через несколько дней почтальон принес заказное письмо, испещренное штампами: «Срочное. По делам Вермахта! Бесплатно по всем почтовым отделениям рейха!» Внутри конверта была повестка в военкомат.
        - Согласно приказу фюрера вам оказана великая честь - на время войны вы являетесь пригодным для несения воинской службы. В призывном пункте вы должны отдать имеющееся у вас на руках свидетельство о снятии с военного учета. С собой надлежит иметь продукты на три дня. Для прохождения воинской службы в батальоне 999 вы должны явиться 10 сентября 1942 года в срок до 20 часов 30 минут по адресу… - читала мать. - Что такое батальон 999? - спросила она, прервав чтение. Юрген недоуменно пожал плечами. - И я никогда не слышала, - сказала мать и с надеждой: - Если батальон, то, может быть, строительный…
        Какой бы ни был, выбирать не приходилось. Выбора вообще никакого не было. Приписка в конце повестки не оставляла лазеек для уверток: «Тот, кто нарушит приказ, ссылаясь на работодателя или других гражданских лиц, будет наказан в соответствии с законами военного времени».
        Мать тяжело вздохнула и принялась шить походный мешок из прорезиненной ткани с двумя широкими наплечными лямками.
        - Отец называл его «мечтой мародера», - сказала она, предъявляя неказистое творение своих рук.
        Юрген отбивался от него как мог, но потом не раз мысленно благодарил мать. Его достоинства выявились уже на первом марше, от призывного пункта к вокзалу. Одни обрывали руки чемоданами, другие перекашивались под весом висящих на одном плече торбочек с длинными узкими лямками, лишь Юрген шел, насвистывая, расправив плечи и не чувствуя тяжести за спиной. Впоследствии выяснилось, что регулируемая длина лямок позволяет носить мешок поверх уставного ранца, а еще он оказался неожиданно вместительным, в отличие от чемодана или ранца его можно было набивать и набивать, а он все раздувался и раздувался, вот уж воистину мечта мародера.
        Но до этого было далеко, пока же их повезли через всю Германию, все дальше на юг, в сторону Швабских Альп. Юрген никогда не был в горах. Горы были единственным, что ему понравилось в лагере Хойберг.
        Это было изолированное от внешнего мира место, вокруг на десяток километров ни хутора, ни деревни. Как бы компенсируя безлюдность окружающей местности, долина была плотно заставлена бараками тысяч на двадцать людей, не меньше. Бараки были обнесены забором из колючей проволоки. Все это очень напоминало концентрационный лагерь. Собственно, в недавнем прошлом это и был концентрационный лагерь. Многие из новобранцев чувствовали себя здесь как дома.
        Но, кроме общего местопребывания, ничто больше не объединяло людей, и Юрген так и не смог найти себе компанию. Мешали, конечно, возрастные различия, многие новобранцы вплотную приближались к критическому 45-летнему возрасту, но основные препоны воздвигали идеологические, религиозные, национальные, социальные и прочие различия. Все лагерное общество было разбито на множество замкнутых группок, презрительно относившихся ко всем остальным и подозрительно отвергавших чужаков, даже и не совсем чужих. Как коммунисты - Юргена.
        Он ведь, не раздумывая, к ним двинул - свои, рабочие мужики! Но они, едва узнав, что он сидел в тюрьме за хулиганство и мордобой, дали ему от ворот поворот. Хотя тоже хлебали баланду, но - за государственную измену или за подготовку к государственной измене, с гордостью цитировали они свои статьи. Чем тут гордиться, Юрген не понимал, как и того, чем подготовка к государственной измене, проявившаяся в нескольких неосторожных высказываниях, выше его хука справа в голову партийного функционера. А еще Юргену претили разговоры коммунистов о том, как и почему они оказались в армии. Все они были добровольцами, подав соответствующие заявления с отказом от прежних «заблуждений», с утверждениями, что они «перековались» и желают «искупить». Так они поступили по совету Эрнста Тельмана, переданному из концлагеря, и теперь восхищались прозорливостью своего руководителя и потешались над гестапо, которое под наплывом массы заявлений не смогло качественно проверить благонадежность добровольцев. А ведь еще немного - и устрашенное ударами Красной армии гестапо начало бы их сажать в концлагеря. А в армии что им
грозит? Скорее всего, работа в тылу, в строительных частях, тут они полностью солидаризовались с матерью Юргена. А если и на фронт пошлют, тоже не беда. «Безусловной предпосылкой для прихода к власти пролетариата является знакомство всех коммунистов с оружием и тактикой ведения войны», - шпарили они по коммунистическому цитатнику. В действующих частях они развернут коммунистическую пропаганду и при первом удобном случае перейдут на сторону Красной армии, чтобы продолжать борьбу за новую свободную Германию. Все это казалось Юргену - он все никак не мог подобрать слова - нечестным, что ли, он бы этим вслух похваляться не стал.
        Еще были социал-демократы. Когда-то давно Юрген подслушал слова отца, что социал-демократы хуже фашистов, с тех пор и запало. Хуже или не хуже, но Юргену они были несимпатичны, слишком много о себе воображали и корили других бескультурием, он к ним даже не совался.
        Представители различных религиозных конфессий жили своими обособленными мирками, не распространяя христианское милосердие и всепрощение за его пределы.
        То же и расово неполноценные, не соответствующие расовым критериям, установленным Нюрнбергскими законами. Руководствуясь непонятным Юргену чутьем, они быстро образовали национальные общины, и теперь чех по бабушке Петер Доберман точил нож на словака по дедушке с материнской линии Йожефа Пинчера.
        Большую часть контингента, не меньше трети, составляли уголовники, но общением с ними Юрген наелся до отвала еще в тюрьме. Оставались гомосексуалисты, которых тоже было непропорционально много, каждый пятый. Эти, с одной стороны, кучковались, а с другой - растекались по всему лагерю, проникая во все остальные группы, недаром майор Хофмайстер, комендант лагеря, вторя фюреру, уподоблял их раковой опухоли в здоровом теле немецкой нации. Гомосексуалисты, конечно, приняли бы Юргена с радостью, но он предпочел одиночество.
        С военной подготовкой тоже не заладилось. Когда им вскоре после прибытия объявили, что 999-й батальон предназначается для военных действий в Северной Африке, Юрген, один из немногих, воспринял это с радостью. Это было приключением! По представлениям Юргена, Тунис и Ливия ничем не отличались от Средней Азии - много песка и мало воды, дикая жара и дикое население. Отец немного рассказывал о Средней Азии, о Туркестане, в его рассказах все выглядело героично и романтично. Юрген с рвением принялся овладевать военными навыками, чем заслужил благосклонность лагерного начальства - поначалу и ненависть сослуживцев - навсегда. Рвения достало на неделю, хватило бы и надольше, да вмешалась строптивость - не желал Юрген выполнять всякие глупые, на его взгляд, приказы. Военное начальство строптивых не любит, благосклонность мигом сменилась придирками, естественно, несправедливыми, на взгляд Юргена. Когда его в очередной раз посадили на гауптвахту, он мог лишь гадать, какое из его многочисленных прегрешений послужило поводом для наказания. Но дело оказалось много хуже, в канцелярию поступил донос, в котором
Юргена обвиняли в антивоенных высказываниях и подготовке к государственной измене. Последняя формулировка побудила Юргена заподозрить в доносе коммунистов, но так ли это, он выяснить не успел. Часть военнослужащих, признанных медицинской комиссией негодными к несению службы в Африке, было решено направить в формируемый 570-й батальон. Туда же поспешили сплавить и Юргена, неисправимого бузотера и неблагонадежного элемента, подтвердившего свою неблагонадежность в учебном лагере.
        Из огня да в полымя, из золотой альпийской осени в серую польскую мокреть, из благоустроенного концентрационного лагеря в чистое поле, в котором собственными руками придется возводить бараки, и в перспективе вместо Африки - Восточный фронт. Собственно, никаких перспектив для себя Юрген не видел. «Тут-то мне и конец придет», - мелькало в голове.
        И командир этого батальона майор Фрике был, казалось, поставлен специально, чтобы вгонять новобранцев в гроб. Зверь, садист, дуболом и вдобавок ко всему псих. Это с первой минуты стало понятно. Продержал их после эшелона два часа на плацу под дождем со снегом, а они-то - в летней форме, в одних кителях и пилотках. И фельдфебели, псы под стать командиру, только покрикивали: «Смирно!»
        Майор этот его с первого взгляда невзлюбил. У них, в армии, так принято: выберут козла отпущения и ну его шпынять, чтобы другим неповадно было. Вот и этот - влепил ни за что два наряда вне очереди, для разгону.
        А потом их загнали в барак, больше похожий на коровник, - окошки маленькие, подслеповатые, места для отделений выделены как стойла, да и размером не больше, на головах друг у друга сидели. Две печки, в начале и конце, нещадно дымили, не продохнуть, а тепла - чуть, мокрая форма до утра не просохла. А уж какую баланду принесли на ужин! В тюрьме такую на голову подавальщику бы вылили.
        При воспоминании о баланде резануло в желудке. Юрген открыл глаза. Ничего вокруг не изменилось. Лишь двое солдат последовали его примеру, усевшись у подножия деревьев, а остальные так и стояли, сгрудившись в центре площадки, молчали, устав от разговоров, да втягивали носом запах от далеких полевых кухонь. «Вот ведь стадо!» - подумал Юрген.
        Тупая безропотность больше всего поражала Юргена в армии. Взять хотя бы солдат их батальона, тех, что из проштрафившихся военнослужащих. В палатке да на перекурах - бравые вояки, куда там! Послушать их рассказы, так они первыми в атаку поднимались, увлекая за собой других солдат, и демонстрировали чудеса находчивости, обходили иванов с флангов и били их с тылу, косили их из пулеметов рядами и брали в плен пачками. Но стоило им встать в строй, куда все девалось: выкатят от усердия глаза и следят за каждым движением фельдфебеля, даром что многие офицерами были и в свое время этих фельдфебелей в хвост и гриву гоняли. А о простых солдатах и говорить нечего, те только приказы исполнять могут, думать им - запрещено! К этому быстро привыкали, армия почти всех перемалывала. Когда в Хойберг прибыли, какие все говорливые были! Права качали по поводу и без повода, что политические, что уголовники. Но попав в ежовые рукавицы фельдфебелей, языки-то прикусили. А особо бодливым потом майор Фрике рога пообломал. Вот и эти!.
        Юрген вернулся мыслью к пленным. Еще с утра ехали по дороге, уверенные в собственной несокрушимости, песни, поди, горланили - думали, приедут, раздавят иванов. А теперь стоят, боязливо посматривая на нескольких унтерменшей, Недочеловеки (нем.).] которых они соплей перешибить могут. И перешибли бы, кабы им приказали. Кто-нибудь из вышестоящих. Сами себе не могут, а таких же, как они, не послушают. Иваны все верно рассчитали, отделив солдат от офицеров, подумал Юрген.
        А офицеры, интересно, тоже ждут приказа? От вышестоящего начальства? Да наверняка. Субординация - это у них в крови. Нет, с этими мне не по пути, подумал Юрген, окидывая взглядом серую массу пленных, с этими каши не сваришь. «Каши…» - подхватил желудок
        Das war eine Flucht
        Это был побег. Не спонтанный порыв, а выношенное действие. Вынашивал его Юрген долго, три часа, да еще два часа ждал удобного момента.
        Первая, неоформившаяся мысль промелькнула, когда он рассматривал своих товарищей по несчастью. Следующий толчок дал майор Яхвин, прибывший в сопровождении сержанта Гехмана с инспекцией на подведомственный ему объект. Он проверил надежность крепления и силу натяжения веревки ограждения, расположение постов охраны, призвал часовых к бдительности и, наконец, обратил взор на пленных. Юргену показалось, что взгляд майора задержался на нем, от этого по спине пробежал неприятный холодок. Нет, не от этого, сообразил он несколькими мгновениями позже, просто холодно.
        - Господин майор, - крикнул он, вскочив с земли, - прикажите развести костры! И когда нас будут кормить? Согласно Женевской конвенции пленных обязаны кормить.
        О Женевской конвенции Юрген нахватался в лагере в Хойберге. Там о возможности плена говорили много, в плане подготовки к государственной измене. Коммунисты никакими конвенциями не заморачивались, они и так были уверены, что в русском плену им все будет обеспечено, даже доппаек. Это социал-демократы умничали, по обыкновению.
        Все уставились на Юргена. Сержант - с удивлением. Майор Яхвин - оловянным взглядом, который прояснился после того, как сержант перевел сказанное. Пленные - по большей части с ужасом. Ужаснулся и Юрген: «Я назвал его майором! Откуда я могу знать, что он майор? Черт подери, опять прокололся!» И еще: «Ну вот, высунулся! Кто за язык тянул? Теперь он меня запомнит!» И вдогонку: «Ну и черт с ним, пусть запоминает. На память, - скаламбурил он и усмехнулся про себя. - Шиш я тут останусь, - оформилась, наконец, мысль. - С этим мне тоже не по пути».
        Краем уха Юрген услышал, что переводил сержант. Перевел он не все, только о кострах, что успел ухватить, то и перевел. Юрген не собирался повторять и настаивать.
        - Хорошо, - сказал майор и уставил палец в Юргена, - этого, Вольфа, - сказал он после легкой заминки, - и еще четверых… - он махнул пальцем в сторону леса.
        Юрген похолодел, теперь уж не от мороза. Чуть было не крикнул: «Не расстреливайте меня, я хороший!» По-русски, естественно. Но решил повременить. Это он всегда успеет.
        Сержант между тем подошел к часовым у дороги, принялся им что-то объяснять, что - за дальностью не было слышно. Снял рукавицы, показал часовым кулак. Угрожает, подумал Юрген. Но тут сержант выкинул из кулака большой палец, постучал по нему указательным пальцем левой руки и потом затыкал им в сторону Юргена. Вслед за этим сержант выкинул из кулака оставшиеся четыре пальца, каждый раз касаясь их указательным пальцем левой руки, и затряс растопыренной пятерней перед глазами часовых. Те закивали головами, как китайские болванчики, потом двое взяли винтовки наперевес и отправились вслед за сержантом к лагерной площадке.
        - Вольф и ты, ты, ты и ты, - сержант по очереди ткнул пальцем в сторону ближайших четырех пленных, - в лес, за дровами. Три ходки, - он показал три пальца, вероятно, по инерции, - все, что принесете, до утра. Понятно?
        - Понятно, - ответили выбранные пленные.
        - Тогда - вперед!
        - Есть! - ответили четверо и вскинули руки к каскам.
        - Вольно, - с усмешкой сказал Юрген и первым перелез через веревку.
        Юрген пошел в глубь леса. Был он тут еще довольно редкий, одиноко стоящие ели перемежались сначала ольховником, потом березами. Лес хорошо просматривался, с другой стороны выглядел вполне проходимым.
        - Эй! - раздался крик сзади.
        Юрген оглянулся. Метрах в пяти за ним шагали четверо немцев, за ними, еще шагах в десяти, плелись конвойные. На удивление безмятежные и беспечные. Юрген не сомневался, что махни он им призывно рукой, и они приблизятся, настолько приблизятся, что скрутить их не составит труда, они и не пикнут. Вот тебе и две винтовки на пятерых, а потом… На каких пятерых! - оборвал он себя. Эти никуда не побегут. А ему, одному, и вовсе винтовка не нужна. Он ни в кого стрелять не собирается. Он всего лишь хочет вырваться на свободу, за пределы этой веревки с красными флажками. Или он не Вольф?[Wolf - Волк (нем.).]
        Юрген остановился и изобразил пантомиму на тему: чем дальше в лес, тем больше дров. И в подтверждение ее сделал еще несколько шагов в глубь леса, постучал рукой по толстой сухой лещине, уперся, поднатужился и завалил ее на землю. Дело пошло. Они нагрузились заваленным сухостоем, толстыми упавшими ветками, снесли все это к лагерю, перебросили через заграждение, вернулись за следующей порцией. Ну, не совсем вернулись. Юрген повел свою группу чуть в сторону, держа вдоль кромки леса. В третий раз они ушли за дальний конец лагеря, так что Юрген видел спины часовых, стоявших с этой стороны. В лесу же он никаких постов не заметил. Лишь раз показался какой-то безоружный солдат, скользнул по немцам безразличным взглядом и удалился в лес по своим делам, по вполне понятному делу, судя по донесшимся вскоре из-под елки гороховым выхлопам.
        Это казалось удивительным: иваны не то что не боялись, но даже не остерегались пленных немцев. Они не ждали от них никаких каверз - ни побега, ни бунта с захватом оружия, ни попытки нападения с тыла, где не было выставлено никакого боевого охранения. Но поразмыслив, Юрген пришел к выводу, что дело здесь не в иванах, не в какой-то их известной всем непредусмотрительности и небрежности, тем более что и не иваны это были, а неведомые азиаты. И дело не в немцах с их склонностью следовать во всем правилам: проиграл - значит, проиграл, сдался - значит, сдался, сиди, не рыпайся. Есть некие общие отношения «победитель - пленный». Солдаты их батальона, воевавшие с начала похода на восток, рассказывали, что иваны, яростно защищавшие какой-нибудь рубеж, бросавшиеся с гранатами и
«коктейлями Молотова» под танки и прущие с голой грудью на пулеметы, сникали, едва попав в плен. Сникали настолько, что для охраны сотни пленных хватало трех солдат хозяйственного взвода. То же и на кадрах кинохроники: плотная колонна русских пленных, змеящаяся, насколько ухватывает кадр, по дороге, а чуть поодаль редкая цепь конвойных, руки даже не на автоматах, на карабинах, идут, попыхивают трубками, как на загородной прогулке. «Вот и вас так поведут», - подумал Юрген, окидывая взглядом своих сотоварищей, нагружавшихся толстыми ветками. Подумал, впрочем, с состраданием. Он мог их презирать, когда был одним из них. Но мыслями он был уже на свободе. Свободный человек добр, щедр и сострадателен.
        Они сделали последнюю ходку. Часовые пересчитали их, собирая растопыренную пятерню в кулак, подождали, пока они перелезут через ограждение, и побрели на пост. А на площадке уже пылали три костра, вокруг которых стояли пленные, тянувшие к огню озябшие руки. Погрелся и Юрген, кидая взгляды в сторону часовых. Те, притоптывая ногами от вечернего холода, с завистью посматривали на пленных. Первыми не выдержали часовые на дальнем посту - собрали ветки, свалили в кучу, чем-то долго стучали, как будто колдовали, вызвали наконец огонь, тот пробежал оранжевой змейкой по поверхности кучи и нырнул вглубь, чтобы несколько мгновений спустя вырваться наружу мощным, слегка коптящим пламенем. Один из часовых схватил горящую ветку, как эстафетную палочку, побежал к посту у дороги, помог товарищам разжечь костер. Те едва успели веток набрать - внезапно навалилась тьма. Или показалось, что внезапно навалилась, были еще скорее серые сумерки, которые пылавшие костры сгустили в непроглядную тьму. «Рано», - подумал Юрген и сказал вслух:
        - Товарищи, давайте побережем дрова, до утра время долгое.
        Никто не стал спорить. Через час костры опали, но угли светились красным, пыша жаром. Юрген посмотрел в сторону дальнего поста. Такое же светящее пятно на земле, вокруг три безголовые фигуры. Одна фигура сделала два шага в сторону и растворилась во тьме. Теперь тьма была настоящая. Юрген поднял взгляд к небу - ни звездочки, только свет луны с трудом пробивается сквозь облака. Новый взгляд на дальний пост - из тьмы выплыл какой-то ком, накатил к костру, обернулся солдатом с пуком еловых лап. Бросил одну в костер, сразу взметнулось пламя, яркий свет ударил по глазам. «Хорошая идея, - подумал Юрген, и еще: - Пожалуй, пора».
        Он отошел чуть в сторону, собрал ветки, на которых сидел днем. Это были его ветки, настолько его, что никто не смел к ним прикоснуться. Потом он подошел и бросил их в костер.
        - Чтобы костер не затух, - сказал Юрген, пресекая ненужные вопросы.
        Их и не последовало, ведь это были его ветки. И он не хотел, чтобы что-нибудь его оставалось здесь. Чтобы никогда сюда не возвращаться. Есть такая примета, мать рассказывала.
        Юрген повернулся спиной к костру до того, как взметнулось пламя. Бросил взгляд на один пост, на другой. Показалось, что часовые во все глаза смотрят на него.
«Спокойнее, - сказал он себе. - Это только кажется. Да если и смотрят, что они видят?» Он скосил взгляд на ограждение со стороны леса, не увидел ни веревки, ни леса, одну темную стену. «Вот и меня не будет видно».
        Кто-то захотел подойти поближе к костру. Юрген уступил ему место, потом сделал шаг в сторону, и второй, и третий. Никто даже головы не повернул. Он развернулся и, не таясь, пошел к ограждению. Остановился, вроде как помочиться, кинул прощальный взгляд через плечо - все тихо, пригнулся, поднырнул под веревку и, не разгибаясь, побежал по протоптанной ими дорожке.
        Он не пробежал и двадцати шагов, как получил удар по ногам и свалился, уткнувшись лицом в жесткий наст. «Сейчас повяжут», - подумало левое полушарие. «Пусть попытаются», - откликнулось правое. Он тихо подобрался, готовясь отразить нападение. Но вокруг тоже было тихо, лишь где-то вдалеке потрескивали сучья. Нога нащупала что-то твердое, продолговатое, стелющееся вдоль земли. Корень! Споткнулся! Черт подери! Юрген медленно поднялся. Ну и темень! Это, наверно, после костра, подумал он, пока глаза привыкнут. Не ждать же! Он опустил веки, сильно нажал пальцами на глазные яблоки - средство верное. Открыл глаза - все то же! Хоть глаз выколи. Чуть не выколол - сделал несколько шагов, нащупывая ногами тропинку, и напоролся на сучок. Ощущение было такое, что пропорол щеку под глазом до скулы, так саднило. Опустился на корточки, нащупал в сторонке нетронутый наст, отломил кусок, приложил к скуле, вроде отпустило. Поднялся, пошел дальше по дорожке, выставив вперед руки. Нога с хрустом провалилась в наст, кончилась дорожка - недалеко он ушел, однако. Подхлестнутый этой мыслью, он рванул вперед и тут же уперся
в стену кустов. Редкий лес вдруг обернулся непроходимой чащобой. Он стал продираться - треск на всю округу. Юрген замер. Сзади донесся уже знакомый треск. Он оглянулся. Совсем близко, так показалось, полыхал костер на посту у лагеря, вокруг него - три фигуры, трещат еловые ветки.
        Юрген опустился на карачки и пополз вперед, руками нащупывая проходы в зарослях. Ветки били по каске, ну так для того она и нужна. С каждой минутой он передвигался все быстрее, то ли приноравливался, то ли лес редел. Юрген поднял голову. Так и есть, его заносило вправо, все ближе к опушке леса. Пост позади едва виднелся. Еще немного вперед и вправо - и можно будет встать во весь рост, а там и бегом припустить, черт с ним, с треском.
        Он вскоре и встал и тут же бросился ничком на землю. Где-то слева вдруг вспыхнул фонарь, заметался по деревьям.
        - Стой, кто идет? - раздался грозный голос.
        - Свои. Смена.
        - Да вижу, что свои. Чужие, чай, с фонарями не ходят.
        - А что им здесь делать, чужим-то?
        - Тоже верно.
        Фонарь проплыл несколько метров в воздухе, осветив двух часовых с винтовками с примкнутыми штыками, и потух.
        - Табачку не найдется?
        - Откуда! Весь выкурили. А вы с собой не принесли?
        - Свой мы всегда успеем покурить.
        - Чего припозднились-то?
        - Куда там припозднились! Раньше времени пришли!
        - А нам показалось, что рассвет скоро.
        - Какой рассвет?! Полночь. Ну как тут - тихо?
        - Тихо. Душа отдыхает. Вон только в кустах кто-то ломится, кабан али косуля.
        - А вот мы сейчас посмотрим!
        Резко зажегся фонарь, луч света ударил в сторону Юргена, прошелся по кустам, скользнул по самой спине - и потух.
        - Никого. Эх, жаль, вот кабы днем. Мы бы его из винтаря враз достали. Любишь кабанину?
        - Мясо, оно и есть мясо. Его бы побольше.
        - Мяса много не бывает.
        - Как и водки.
        - И табаку. Табачку не найдется?
        - Спрашивал уже. Нет. Ну, мы пойдем.
        - Бывайте.
        Юрген подождал, пока стихли удалявшиеся шаги, и пополз в сторону просвета, к опушке леса. Иногда под коленку попадалась сухая ветка, раздавался громкий треск, разносившийся по всему лесу. «Я - кабан», - говорил себе при этом Юрген и продолжал ползти. Вот и опушка. Он привалился спиной к крайнему дереву, лицом к обширному полю. Надо было перевести дух и подумать.
        В лес соваться было нельзя, там были иваны, где-то поблизости, то-то они секреты выставили. Схорониться в округе в ожидании рассвета тоже опасно, а ну как поутру часовые решат на кабаньи следы посмотреть, а увидят человечьи. Свиснут товарищей, те враз догонят, выспавшиеся, сытые (после каши с мясом, подал голос желудок). Нет, надо в поле подаваться и идти, идти, уходить как можно дальше. Конечно, когда рассветет, он в поле как на ладони будет. Но, с другой стороны, к утру он черт-те где будет, к утру он, может быть, до своих добредет. От «своих» потеплело на сердце. Свои - они и есть свои, какие бы они ни были.
        Юрген решительно поднялся. В поле!
        Das war ein Moor
        Это было болото. О том, что болота существуют в природе, Юрген, в принципе, знал, болотистая местность - так, помнится, говорил школьный учитель географии. Но это так и осталось школьным знанием, не подкрепленным личным опытом. В тех краях, где Юрген провел детство, болот не было. А потом он жил в городах, в них другие болота.
        Детский опыт все же пригодился. Юрген не прошел и пятидесяти шагов по полю, как различил характерные звуки - так потрескивал тонкий ранне-декабрьский лед на волжском затоне, где они катались на коньках. Он догадался, что под ним вода, и простирающееся перед ним поле вдруг предстало разлившейся по весне Волгой, которая вот так же затапливает поля и перелески на несколько километров окрест, так что до некоторых деревень добраться можно было только на лодке, лавируя между торчащими из воды кустами. Точно как здесь, подумал Юрген, для большей скорости обходя стороной островки кустов. Зачарованный своей аналогией и детскими воспоминаниями, он как-то упустил из виду, что разлив и лед не сочетаются - либо одно, либо другое. А еще были кочки, странные твердые бугорки на поверхности льда, о которые постоянно спотыкался Юрген, - он ведь шел, почти не поднимая ног, как будто скользил на коньках или лыжах.
        Но вот он вступил на пространный участок, чистый и ровный, как каток, и зашагал быстрее, едва сдерживая себя, чтобы не побежать, - бегать по тонкому льду нельзя, топнешь ногой и вмиг провалишься. Только так подумал - и тут же провалился. Левая нога почти без сопротивления ушла вниз до середины бедра, как в прорубь, затянутую тонкой коркой льда, слегка припорошенной, - ловушку для недотеп. Вот только пахнуло не так, как на Волге, чем-то гнилым и затхлым.
        Юрген распластался на льду, полы шинели разлетелись, ну точно - баба на чайнике. Он замер, но не от страха или неожиданности, от них-то как раз начинают судорожно биться, стремясь как можно быстрее выбраться, да только ломают лед вокруг, расширяя прорубь и запуская вдаль молнии трещин, и вот уже барахтаются в воде, в месиве кусков льда, и если нет никого рядом с длинной пешней или веревкой, то тогда - все, конец. Юрген слегка пошевелился, прислушиваясь. Лед был прочный, не лопался. Действительно, похоже на прорубь, или проталину, или окно над пещерой водяного, не его ли дыхание вырвалось наружу? Юрген осторожно пополз, медленно вытягивая ногу из провала. Попытался поползти, потому что нога-то и не поддавалась. И ведь не во льду застряла - бедро свободно ходило туда-сюда, но что-то держало за сапог, не просто держало, а вроде как тянуло вниз. Уж не водяной ли, встрепенулся сидевший в Юргене деревенский мальчишка. Болото, ответил ему трезвомыслящий городской житель. Догадался, наконец.
        И тут Юрген испугался как мальчишка или, вернее, как городской житель. И судорожно забился, стремясь как можно быстрее выбраться, пока не засосало, пока не утянуло в эту зловонную жижу. И бог с ним с сапогом, хочешь, водяной, сапог, забирай сапог, мне не жалко, только душу отпусти на покаяние! Так или примерно так кричал мысленно Юрген, все яростнее дергая ногой, в голове у него все смешалось от страха. Наконец вырвал ногу. Раздался хлюпающий звук, то ли вздох разочарования, то ли отрыжка удовлетворения. А Юрген уже полз по-пластунски к ближайшему островку, заросшему кустами, к земле!
        Он сидел, вытянув ноги и рассматривая в свете выглянувшей луны свою ступню в продранном носке. «Интересно, что было бы, если бы нас обули не в трофейные советские кирзовые сапоги, а в штатные немецкие ботинки? - думал он, как будто не было для него в этой ситуации вопроса важнее. Думал неспешно и лениво, как человек, прилегший отдохнуть на диван после сытного обеда. - Ботинок бы, конечно, не слетел, и был бы я сейчас при ботинке. С другой стороны, если бы сапог не слетел, то где бы я сейчас был? Хорошая все же штука - сапоги». В прорехе носка белел большой палец. Юрген попробовал им пошевелить. Не удалось. Он попробовал еще раз, с большим усилием. Зашевелилась вся ступня, как смерзшаяся. «Черт подери! - спохватился Юрген. - Так ведь можно не только сапога, но и ноги лишиться». - «И меня! - обеспокоилась голова. - Если будешь тут рассиживать!» «Помолчи! - приструнил ее Юрген. - Не до тебя сейчас. У меня мысль недавно мелькнула». «Это она у меня мелькнула, - не сдавалась голова, - о ноже». «Точно, о ноже! - обрадовался Юрген и тут же сник - О ноже, который в сапоге был. Неужели в том?!»
«А ты проверь», - ехидно сказала голова. «Как же я проверю, если сапог утоп?» - озадаченно спросил Юрген. «А ты подумай. Если есть, чем», - с еще большим ехидством сказала голова.
        Пока шел этот внутренний спор, рука сама скользнула к правому сапогу, нащупала там нож, вытащила его, поднесла к самым глазам хозяина, услужливо выкинула лезвие.
«Молодец», - похвалил ее Юрген и, недолго думая, принялся отрезать от нижней полы шинели полосу шириной сантиметров в двадцать. Потом, чуть приподнявшись, притянул к себе ветку, ивняк - самое то! Сделал надрез на коре, попробовал содрать ее, куда там! И ломкая, и отстает плохо, не лето ведь и даже не весна, хоть и март на дворе. Пришлось опять шинель укорачивать. Отрезал длинную узкую полосу, свернул в плотный жгут - есть чем прихватить обмотку!
        Встал, потопал немного ногой. Не сапог, конечно, но лучше, чем босиком. Намного лучше! И он споро двинулся в путь, от островка к островку, держа лес по левую руку и не удаляясь от него. По всем прикидкам выходило, что так он идет параллельно шоссе. Шел часа два, или час, или три, не определить. По усталости в ногах выходило даже больше трех, ноги требовали привала, тут они были заодно с желудком, который требовал еды. Но они со второго километра начали канючить, так что веры им не было.
        Но вот лес вроде как влево стал отворачивать, или болото стало лес влево отжимать, это как рассудить. Не это главное. Главное - как дорога идет. Юрген припомнил, как один из главных стратегов их роты, рядовой фон Клеффель, не доморощенный стратег, которых во всех ротах предостаточно, а самый настоящий подполковник, разжалованный за небольшую тактическую ошибку, приведшую к гибели половины его полка, так вот этот самый рядовой фон Клеффель говорил, что шоссе это прямое, как стрела, и идет параллельно фронту, с юга на север. Но Юргена тут же и сомнение взяло: какое же оно прямое, как стрела, если возле их проклятой высоты оно делает пусть маленькую, но все же петельку. И вообще, нету в России прямых дорог, это вам не Германия.
        Но последнее слово не за сомнением осталось. Вся надежда была на то, что дорога никуда не отворачивает и болото прямо к ней выведет. И верить в это хотелось, а когда хочешь во что-нибудь поверить, то и поверишь, каким бы глупым это ни казалось и ни было.
        Осененный этой верой, Юрген зашагал по болоту с удвоенной энергией, хотя и небыстро, потому что энергии оставалось совсем немного, ее как ни удваивай. Срезая путь, он все больше забирал влево, к лесу, пока, махнув рукой на осторожность, не выбрался на опушку и уж там, на твердой земле, припустил трусцой.
        Дорога явилась Юргену как чудо - воздалось ему по вере его. Он пал на колени и пополз к новой святыне. Так это смотрелось со стороны. На самом деле Юрген проявил элементарную предусмотрительность. Шоссе было как линия фронта, и хотя отсюда было далеко до места главных событий, как иваны, так и немцы вполне могли выставить здесь посты наблюдения, схлопочешь пулю ни за что ни про что и даже не успеешь понять, от кого. Он сполз в кювет, потом поднялся к самому полотну дороги, замер, напряженно вслушиваясь. Вдруг слабая вспышка света, как будто кто-то запалил спичку, прикуривая сигарету. Юрген приподнял голову, надеясь разглядеть человека. Оказалось - ракета. Дорога была действительно прямой, в конце туннеля в лесу, почти на горизонте, светилась, падая, ракета. Там была высота. Потом оттуда донесся едва слышный шелест пулеметной очереди. Километров пять, прикинул Юрген. Недалеко же он ушел! А с другой стороны, ох как далеко, успеть бы теперь дойти до своих до света.
        Но он продолжал лежать, не в силах подняться, оправдываясь перед самим собой тем, что лишняя предосторожность никогда не бывает лишней. Так он дождался второй ракеты и, когда ее свет померк, заставил себя переползти через дорогу. Пуговицы шинели скрежетали по покрытию дороги в такт далекой пулеметной очереди. Больше никаких звуков не было.
        Юрген дополз до первых придорожных кустов, приподнялся и кинулся прочь от дороги, разгибаясь по мере увеличения высоты кустов. К первым деревьям он подбежал уже в полный рост, остановился, огляделся. Нет, в лес он больше не сунется - ученый. Краем леса куда как легче и быстрее, да и не заблудишься. Что же до возможных постов, то здесь, на немецкой стороне, и посты должны быть немецкие. Тоже стрельнут, не задумываясь, но ведь он их первым заметит, он-то их ждет, а они его нет, по крайней мере со стороны леса.
        Так убедив себя, Юрген пошел краем леса, задевая иногда нижние ветви елей. Вновь блеснула ракета. Он упал на землю - береженого бог бережет. «Наши запускают, по часам», - подумал он. Так у него появились часы. Вскоре они уже тикали внутри его и начинали бить одновременно с взлетающей ракетой. При первом ударе ноги сами подгибались, и он заваливался на землю. Через минуту после последнего удара какая-то сила поднимала его за шкирку и подталкивала вперед. Тело жило своей жизнью и лишь временами тихо жаловалось на усталость, недосып и голод. Сознание, доверившись ему, отключилось. У Юргена в какой-то момент было ощущение, что он проснулся, а коли проснулся, так, выходит, перед этим спал, спал на ходу. Динь, звякнуло в голове. И вот он уже на земле и широко открытыми глазами смотрит на высоту, освещенную светом ракеты, на линию охватывающих ее широкой подковой траншей, на кучи свежевырытой земли. Не до конца проснувшееся сознание отреагировало только на окопы - наши окопы!
        До них оставалось метров пятьсот, последних метров.
        Юрген подошел почти вплотную к ним, когда опять звякнуло в голове. «Эй, вы что делаете? - возмущенно крикнул мозг подкашивающимся ногам. - Там же наши парни, пусть увидят, что свой». Потом запоздало сообразил, что до дороги, в общем-то, тоже недалеко, и с той стороны его, видного как на ладони в свете ракеты, легко могут достать. Пусть даже не легко, но могут. После всего пережитого за последние сутки было бы вдвойне обидно погибнуть на пороге собственного дома, то есть на бруствере своих окопов, и упасть бездыханным на руки товарищей, с радостной улыбкой на губах, с последней улыбкой.
        Так что Юрген дождался темноты и, поднявшись в полный рост, двинулся к окопам. Как же иначе? Если ползти или бежать согнувшись, точно за ивана примут.
        - Стой! Кто идет?

«Ich bin…» - прошелестело в горле. «По-русски!» Юрген успел сомкнуть губы, перехватить рвущиеся наружу слова, запихнуть их обратно в гортань. «Почему по-русски?» - удивился он. «Потому что если спрашивают по-русски, то и отвечать надо по-русски», - ответил внутренний голос.
        - Стой! Стрелять буду!
        Не столько этот крик, сколько сопровождающий его лязг затвора окончательно пробудил сознание Юргена и заставил его работать на полную катушку.
        - Свои! - сказал Юрген, хрипло и как-то неуверенно. Почувствовав это, он прочистил горло и повторил попытку: - Свои! - вышло громче, звонче и, как ему показалось, намного убедительнее.
        - Тоже мне, свой! А может быть, чужой? На лице не написано.
        - Я же, кажется, русским языком говорю, - растерялся Юрген.
        - Я тоже. Или непонятно? А ну, руки вверх! Руки вверх он поднял, тут и думать было не о чем. У него нашелся другой предмет для размышлений. Как ни вглядывался он вперед, ничего не различал. В этот предрассветный час тьма навалилась такая, какой и ночью не было. То ли тучи сгустились, то ли туман пополз, а может быть, все это было из-за ракет, которые высасывали остатки света из всей округи, чтобы быстро излить его на маленький пятачок высоты. Траншеи в десятке метров от него лишь смутно угадывались, да и то в значительной мере из-за того, что он точно знал, что они где-то там находятся. О присутствии в траншеях иванов свидетельствовал лишь идущий откуда-то снизу голос. А коли так, то и они видят в лучшем случае какой-то нечеткий силуэт, тем более что стоит Юрген на фоне темного леса. Мысли эти вихрем пронеслись в его голове и в своем полете захватили из запасников памяти несколько фраз, услужливо подкинули их хозяину.
        - Что им здесь делать, чужим? - воспроизвел Юрген.
        - А ты из какой роты? - раздался другой голос.
        - Из штрафбата. Мы - штрафники.
        - Вот, - с каким-то удовлетворением сказал первый, - а говоришь: свой. Да ваш брат хуже чужих! У своих воруете! То есть у нас! Кто позапрошлой ночью флягу спирта спер?
        - Не я, - искренне ответил Юрген.
        - Целую роту без наркомовских на два дня оставили! - продолжал возмущаться первый.
        - Ты всех-то под одну гребенку не стриги, - сказал второй, - среди штрафников разные люди есть, и честные, и воры, и…
        - Гниды, - вставил Юрген.
        - В самую точку! А ты чего тут? Или у вас пост неподалеку?
        - Да. Табачку не найдется?
        - Нет. Откуда?
        - Ну, я пойду. Бывайте.
        - Давай.
        Юрген повернулся, сделал негнущимися ногами несколько шагов к лесу, потом разошелся, а последние метры и вовсе преодолел бегом, подгоняемый предощущением близкого запуска осветительной ракеты. Он споткнулся, упал на что-то мягкое, пружинистое, пушистое, колючее, сообразил, что это нижние ветви большой ели, и, раздвинув их, нырнул в спасительную сень.
        Диспозиция немного прояснилась. Иваны в результате вчерашнего боя таки откусили концы немецкой подковы, но те, похоже, удержали основную позицию и укрепили обломанные концы, отрыв новые окопы. На это указывали кучи свежевырытой земли, о которых запоздало вспомнил Юрген. Но, с другой стороны, это мог быть и след акцентированного артобстрела, и тогда где свои? Юрген устал от гаданий, да и нельзя ему было больше гадать. Иваны и так простили его, два раза простили, если приплюсовать их беспечность в лагере, на третий раз непременно накажут. Верный ориентир был один - место, откуда пускали ракеты. Туда он и пойдет.
        Пошел Юрген через лес, заложив большой крюк Заблудиться он не боялся: держи свет ракет и звуки выстрелов по левую руку - не ошибешься. А сила звуков задавала расстояние до высоты и не позволяла слишком далеко углубиться в лес. С оценкой пройденного расстояния дело обстояло хуже. Он едва волочил ноги, делая маленькие шажки, поминутно спотыкаясь и наталкиваясь на кусты и деревья. Дай бог, если километр в час проходил. Он считал ракеты, повторяя в такт шагам: «…три, три, три… шесть, шесть, шесть… девять, девять, девять». Десять! Он повернул налево и пошел прямо на звуки редких выстрелов. Каждый шаг давался все с большим трудом, но начало рассветать, он уже различал завалившиеся деревья, торчащие сучья, корни под ногами и реже спотыкался, так что выходило баш на баш. А потом он набрел на протоптанную тропинку и припустил по ней, как Джесси Оуэне на Олимпиаде в Берлине, такой же черный, такой же быстрый. Никак не меньше трех километров в час выжимал, мировой рекорд в его обстоятельствах.
        - Halt! Wer ist das?[Стой? Кто такой? (нем.).]
        Юрген остановился, мучительно соображая, чего от него хотят. Поднял руки, на всякий случай. И сказал:
        - Das ist ich.[Это я (нем)..]
        - Willkommen, Ich![Добро пожаловать, Я! (нем.).] - раздался дружный хохот. Через час Юрген в сопровождении двух солдат прибыл в расположение своей части и тут же напоролся на майора Фрике, вставшего, по его обыкновению, ни свет ни заря и спешившего отдать распоряжения по новым атакам на высоту.
        - Это что за чучело? - строго спросил майор Фрике, рассматривая Юргена с ног до головы.
        Ни одна деталь не ускользнула от его придирчивого взгляда: искореженная каска, рваная рана под правым глазом с запекшейся кровью, глубоко запавшие щеки, отросшая щетина, служившая арматурой для покрывавшей лицо грязевой корки, изгвазданная, вся в пятнах шинель, с выдранным на левом рукаве лоскутом и с криво обкромсанной нижней полой, изорванные в клочья перчатки, из которых торчали разбитые в кровь пальцы с черными ногтями, штаны, протертые на коленях до дыр, левая ступня обмотана измахрившейся мокрой тряпкой, на правой - сапог, единственный вышедший целым из неведомой передряги.
        - Докладываю, герр майор! - выступил вперед один из солдат. - Задержан в лесу. Утверждает, что бежал из плена. Назвался Юргеном Вольфом, рядовым третьей роты пятьсот семидесятого батальона. Доставлен для выяснения личности.
        - Вижу, что Юрген Вольф, - с тяжелым вздохом сказал майор Фрике. - Возвращайтесь в свою часть.
        - Есть! - бодро гаркнули солдаты, козырнули и отправились восвояси.
        - Это что за чучело? - прокричал на этот раз майор Фрике. - Я вас спрашиваю, рядовой Юрген Вольф? Это что - доблестный солдат Вермахта? Нет! Это бродяга, своим видом позорящий честь Вермахта, честь своего батальона, честь своего командира! За одно это я могу отдать вас под суд. А еще за трусость в бою, за подрыв боеспособности части, за самовольную отлучку, за дезертирство, за добровольную сдачу в плен, за утерю оружия, за нанесение вреда военному имуществу, за… За все это вам могут вынести смертный приговор, по отдельности и по совокупности. Вам должны вынести смертный приговор! Этого требуют высшие интересы рейха! Я сам вынесу вам этот единственно справедливый приговор и прикажу расстрелять вас перед строем батальона!
        Когда начальство кричит, лучше помалкивать. Это все знают. И Юрген знал, и друзья ему сколько раз говорили. После того как он не выдерживал и отвечал - оправдывался, вступал в перепалку или посылал куда подальше, по ситуации. Он и сейчас много чего хотел сказать, да сил не было. Поэтому и молчал, и начальническая буря, как это часто бывает, утихла сама собой. Майор Фрике замолчал, задумался и отдал четкий приказ:
        - Мыться, в лазарет, к интенданту сменить обмундирование, каска, шинель, перчатки, брюки, сапоги, порция шпанса, горячий кофе, еда, восемь часов сна, в окопы, если останетесь живым, наряд вне очереди, - подумал еще немного и уточнил: - Две порции шнапса и два наряда вне очереди, - и, не выдержав, вновь сорвался в крик - Вы, Юрген Вольф, у меня до скончания века будете нужники чистить!
        - Есть, - сказал Юрген и с пятой попытки поднял-таки руку вверх, отдал честь.
        Майор развернулся и зашагал прочь. Глаза бы его не смотрели на этого оборванца и разгильдяя! Но не труса, трусом он его с тех пор никогда не называл.
        - Спасибо, - тихо сказал Юрген.
        Майор Фрике расслышал, остановился от неожиданности, повернулся к Юргену, окинул его внимательным взглядом. Тому показалось - недовольным.
        - Виноват, герр майор, - Юрген из последних сил вытянулся в струнку, - случайно вырвалось.
        - Вот и мне так показалось, - медленно проговорил Фрике и резко: - Кругом! Марш!
        Sie waren gute Kerls
        Это были отличные парни. Юрген лишь удивлялся, почему он этого раньше не замечал. Ведь они были все вместе в лагере в Томашове, а с некоторыми пути пересеклись еще раньше, в Хойберге, они спали бок о бок в казармах, блиндажах и палатках, прошли в одной колонне не одну сотню километров по польским, белорусским и русским дорогам, ходили вместе в атаку, но они были для него чужими, и он был для них чужаком. Но после того кошмарного дня, когда он сначала попал в плен, а потом бежал из него, эти парни вдруг стали для него своими, и они, в свою очередь, легко приняли его в свои ряды.
        Они были разные, очень разные, настолько разные, что в мирной жизни они ни за что не стали бы водить компанию друг с другом и почти по любому вопросу занимали бы противоположные позиции. Но на фронте своя шкала ценностей, а смерть - всеобщий уравнитель и примиритель. На высоте она обошла всех их стороной, но коснулась своим покрывалом, после чего они стали тверже и жестче в жизни, но в отношении к товарищам - мягче. Они научились выделять и ценить достоинства и снисходительно относиться к недостаткам, если те не влияли на главное - на поведение в бою.
        Фронтовая дружба случайна и скоротечна. Превратности войны и воля начальства сводят людей вместе, а пуля, снаряд или штык разводят их. Принимай с благодарностью данное, радуйся настоящему, не задумывайся о будущем и не скорби раньше времени о неизбежных потерях. Вот главный урок, который извлек Юрген из своего первого фронтового опыта.
        Он и радовался - весеннему солнцу, мягкой траве с пробившимися там и тут первоцветами, друзьям, устроившимся, кто сидя, кто лежа, на лужайке, мирной тишине, наполненной пением птиц и гудением шмелей, блаженному, долгожданному отдыху.
        Отдых они заслужили. Они ведь взяли-таки ту высоту! Упорно шли на штурм, не давая иванам передышки. Сколько раз они поднимались в атаку, Юрген точно сказать не мог, раз пять, а то и все десять, он не считал, после третьей - как отрезало. Потом они удерживали высоту до подхода подкреплений. Затем их отвели в тыл. Тех, кто остался в живых. Осталось немного. Из их второго взвода третьей роты, например, тринадцать. Их объединили в одно отделение. За время марша и строительства укреплений они так сдружились и сплотились, что потом не хотели разъединяться. Их, конечно, попытались разъединить. Когда пришла маршевая рота с пополнением, их развели по разным отделениям, но в любую свободную минуту они собирались вместе, держались сплоченной кучкой, ведь они были «стариками».
        Отдых и тыл были одними названиями. Отдыхом была оборона после наступления. А тылом отрытые ими позиции были до тех пор, пока через них не прошли отступающие части. От них они узнали, что отбитую ими с таким трудом и потерями высоту отдали почти без боя, но это не вызвало почти никаких эмоций: они свое дело сделали, что было дальше - не их головная боль.
        Они были на передней линии фронта, но на их участке царило временное затишье. И на других - тоже, так что их никуда не дергали. Группа армий «Центр» готовилась к летнему наступлению, чтобы возместить урон, нанесенный зимним поражением под Сталинградом, и в ходе третьей кампании разгромить основные силы Советов. Красная армия копила силы для отражения удара и перехода в контрнаступление. Пока же противники лениво перебрасывались снарядами и устраивали небольшие вылазки, в основном для разведки боем и взятия «языков», то есть для той же разведки.
        Майор Фрике муштровал прибывшее пополнение, «старики» же наслаждались заслуженным отдыхом. Юрген открыл глаза, вырвал травинку, вставил ее в рот, обвел взглядом всех своих новых друзей.
        Вот Руди Хюбшман. Красавчик, образец арийского типа, высокий, белокурый, голубоглазый, таким отбоя нет от девушек, сами на шею вешаются и на спину валятся. Красавчик таким - ноль внимания, он не любитель легких побед.
        - Иду как-то, в тридцать восьмом дело было, в Кельне, и вдруг столбенею, - так начинал он каждый свой рассказ, - красавица, верх совершенства, линии, формы - закачаешься! Все мужчины, что мимо идут, оглядываются, да только слюни зря пускают. Не про них красотка! Да и кто такую на вольный выпас выпустит, хоть на миг одну оставит? Вот и при этой всегда один, а то и два мордоворота, охраняют. Но и я упорный, выслеживаю день за днем, куда она, туда и я, даже и ночью, когда она спит в своем тереме, за семью замками, глаз не спускаю, все момент улучаю. Улучил! Пять минут у меня на все про все было. Без долгих слов сразу руку внутрь запускаю. Ну же, милая, давай! Не реагирует! Я и снизу, и сверху, и сбоку - не шевелится. Но вот нащупываю заветную точку, жму и чувствую: задрожала, затрепетала, застонала. Я запрыгиваю, жму сначала легонько, чтобы разогреть ее получше, а уж потом - до упора. Тут она как взревет, как рванет, только нас и видали!
        Вот она, истинная любовь Красавчика, - автомобили. Их он готов без конца лелеять и холить. И как всякая истинная любовь, любовь Красавчика была эгоистичной. Не мог он стерпеть, когда предмет его любви принадлежал кому-нибудь еще, не ему одному. Вот он их и угонял. А как натешится, так и продаст. С того и жил. Пока не поймали. Помыкался в тюрьме да попросился на фронт, в моторизованные части или куда угодно, лишь бы машины были. Попал в штрафной батальон, где главная тягловая сила после рядового - лошадь. Но он не унывает, он никогда не унывает, Юргену с ним легко.
        Рядом с Красавчиком - Ули Шпигель, тоже веселый парень. Он лет на восемь старше Юргена и много чего успел повидать в жизни. Его родители после войны уехали в Голландию, а он сам после окончания школы отправился еще дальше, в Восточную Африку, обосновался в немецкой общине и стал кофейным плантатором. Не тем плантатором, что ходит в пробковом шлеме и стеком стегает ленивых черномазых рабов, а тем плантатором, что сам гнет спину на кофейной плантации. Через два года он подался в вольные охотники, добывал слоновую кость, несколько раз принимал участие во внутриплеменных заварухах, два раза, по его словам, обошел кругом озеро Танганьика и дошел до нищенства, достиг в этой древней профессии умопомрачительных высот и, собрав таким образом требуемую сумму, вернулся домой. В аккурат перед тем, как немецкие войска прогулялись между голландскими каналами по дороге во Францию. Ули, как подданного рейха, они прихватили с собой, обрядив предварительно в военную форму. А Ули уже наелся войны и приключений на всю оставшуюся жизнь, и он недрогнувшей правой рукой прострелил себе из карабина левую. Ему это раз
плюнуть, у него и так все руки в глубоких шрамах, говорил, что это он вырезал куски мяса на местах змеиных укусов, так что шрамом больше, шрамом меньше - какая разница. Так он попал в испытательный батальон.
        - Это я погорячился, - говорил он со смехом, - не просек вовремя, что вся эта война - всерьез и надолго. Воевать так или иначе все равно пришлось бы. Если бы так - сидел бы я сейчас в Париже, пил кофе и как истинный знаток рассуждал бы о его качестве перед восторженными толпами парижан и, главное, парижанок. Но вышло иначе, и вот я сижу здесь, пью желудевый эрзац и травлю африканские байки юнцам, впервые покинувшим родную деревню.
        Он имел в виду Хайнца Дица, молодого парня, который действительно был готов бесконечно слушать его рассказы, принимая на веру даже самые невероятные из них. Вообще-то Диц был городской, из Лейпцига, и успел повоевать во Франции, где и погорел. Военный патруль снял его с истошно кричавшей француженки. Прочие детали изнасилования также были открыты взорам, и Диц попал под трибунал. На суде выяснилось два существенных обстоятельства. Во-первых, никакого изнасилования не было, все свершилось по доброму согласию, а девушка вопила от удовольствия. Во-вторых, оказалась она никакой не француженкой, а еврейкой. Девушку отправили в концентрационный лагерь, а Дица - в испытательный батальон. За половую связь с расово неполноценной особой.
        - Этим судейским только попади в лапы, непременно посадят! Неделю будут биться, но найдут, что навесить на невиновного, - так отреагировал на чистосердечный рассказ Дица впервые услышавший его Карл Лаковски и тут же поведал свою историю: - Помню, взяли меня как-то под Зальцбургом, это еще до аншлюса было. Шили мне бродяжничество, незаконный промысел и даже воровство, от всего отбился, в конце концов прицепились к старинному дуэльному пистолету, который мы использовали в качестве театрального реквизита. Впаяли четыре месяца за ношение огнестрельного оружия без соответствующего разрешения. Вот так! Ты-то хоть свое удовольствие получил, а я ни за что сел.
        Тут Лаковски немного загнул. Сажали его неоднократно, и за бродяжничество, и за незаконный промысел, и даже за воровство, и каждый раз по делу, он и сам это признавал. От клейма рецидивиста его спасло только то, что все это происходило в разных странах. При всем том он был отличным парнем, просто так сложилась жизнь. Его угораздило родиться в Судетах, а немцам в Чехословакии ходу не было, так он, по крайней мере, утверждал. Летом он батрачил у крестьян, а в остальное время странствовал с бродячими труппами от деревни к деревне. Если не было компании, шатался один, переходя из одной земли в другую, из страны в страну, играл на деревенских праздниках и свадьбах, пел песни, веселил народ. И всюду таскал с собой единственное свое богатство - аккордеон в фанерном ящике.
        Он настолько привык к этой свободной, безалаберной жизни, что уже не представлял себя в железных тисках немецкого порядка, тем более нового, нацистского порядка. Он никогда не признавался в этом вслух, но, похоже, старательно убегал от него. Из Австрии после аншлюса - в родные Судеты, после аннексии Судетской области - в ненавистную Чехословакию. Когда же бежать стало некуда, он укрылся в единственном оставшемся для свободолюбивого человека месте - в тюрьме. Через два года его сочли достойным пройти испытание фронтом.
        И теперь он шел вместе с ними от деревни к деревне, никогда не жалуясь на усталость - что-что, а ходить он умел. И во взводной повозке за ним следовал аккордеон в фанерном ящике, который он доставал каждый вечер, и играл на нем, и пел песни, которых он знал великое множество, немецких, австрийских, чешских, словацких, мадьярских. А еще в кармане кителя у него лежала губная гармошка, которая появлялась на свет на любом привале или вот как сейчас - на отдыхе.
        Юрген прислушался, что наигрывает Лаковски. Узнал «Катюшу».
        - Играй, пожалуйста, громче, Карл, - попросил Юрген.
        - Катьюшу! - завопили все.
        Лаковски сыграл, он никогда не отказывался.
        - Заводная мелодия, - сказал Курт Кнауф и добавил с сожалением: - Но не маршевая.
        С ним никто не спорил, Курт - главный запевала не только во взводе, но и в роте. Здоров глотку драть, куда до него Карлу с его мягким баритоном. Вот только репертуар у него специфический: «Песня о свастике», «Фюрер зовет штурмовиков»,
«Идут коричневые роты», «Слава Гитлеру». Тут ничего не попишешь - тяжелое детство! Курт - сын лавочника из Гамбурга, заслуженного штурмовика и обладателя золотого значка члена нацистской партии. Гитлерюгенд и все такое прочее. Мозги законопатили накрепко.
        Как такой парень мог оказаться в штрафбате? Ну, это с каждым может случиться. Как говорил Ули Шпигель, от сумы и от тюрьмы не зарекайся, а он в этом понимал не меньше чем в кофе. Курта посадили за самовольную отлучку. Их полк стоял в Маастрихте, когда ему сообщили, что его девушка закрутила любовь с каким-то субчиком, уклоняющимся от службы в армии. Он и сорвался, благо до Гамбурга было рукой подать, прихватив с собой карабин, чтобы на месте разобраться с обидчиком и изменщицей. Похищение карабина было отягчающим обстоятельством, и его едва не приговорили к расстрелу. На этом фоне направление в штрафной батальон, которое вымолил отец, выглядело почетной ссылкой.
        Курту было все равно, где воевать, лишь бы воевать. И он не сомневался, что пройдет испытание. В этом он был заодно со своим закадычным дружком Хайнцем Дицем. У них вообще было много общего - возраст, происхождение, воспитание, даже то, что оба пострадали из-за девушек.
        Курт был по-своему обаятелен в его гитлерюгендовской непосредственности. А Юрген вдобавок к этому испытывал по отношению к нему легкое чувство вины - вполне могло статься, что именно он был причиной всех несчастий Курта, так как был тем самым субчиком, с которым закрутила любовь девушка Курта. Юрген благоразумно не выяснял детали и помалкивал о своем гамбургском прошлом, но как знать, как знать, Гамбург - город, в сущности, небольшой.
        И уж совсем невозможно было сопротивляться обаянию, искренности и напору Курта, когда он запевал песню на марше. Вскоре все невольно подтягивались, четче печатали шаг и начинали подпевать, какую бы чушь ни пел Курт. Его коронным номером был
«Марш Хорста Весселя».
        Die Fahne hoch, die Reihen fest geschlossen,
        SA marschiert mit ruhig festem Schritt.
        Kam'raden, die Rotfront und Reaktion erschossen,
        Marschieren im Geist in unsern Reihen mit.
        Die Strasse frei den braunen Bataillonen,
        Die Strasse frei dem Sturmabteilungsmann.
        Es schau'n aufs Hakenkreuz voll Hoffnung schon Millionen,
        Der Tag fur Freiheit und fur Brot bricht an.
        Zum letztenmal wird nun Appell geblasen,
        Zum Kampfe stehen wir alle schon bereit.
        Bald flattern Hitlerfahnen uber allen Strassen,
        Die Knechtschaft dauert nur noch kurze Zeit.
        П е р е в о д
        Выше знамя! Сплотить ряды!
        СА марширует твердым шагом.
        Товарищи, расстрелянные Ротфронтом и реакцией,
        Незримо маршируют в наших рядах.
        Улица свободна для коричневых батальонов,
        Улица свободна для отрядов штурмовиков.
        На свастику смотрят с надеждой уже миллионы,
        Наступает день для свободы и для хлеба.
        В последний раз прозвучит призыв,
        Встать на борьбу мы все уже готовы.
        Развеваются гитлеровские знамена над баррикадами,
        Время кабалы подходит к концу.
        Эта песня всегда захватывала Юргена, ведь мелодия была один в один с «Авиамаршем», бессчетное число раз звучавшим из динамика на столбе в его родной Ивановке. В памяти всплывали слова и рвались из горла:
        Мы рождены, чтоб сказку сделать былью
        Преодолеть пространство и простор,
        Нам разум дал стальные руки-крылья,
        А вместо сердца - пламенный мотор.
        Все выше, выше и выше
        Стремим мы полет наших птиц,
        И в каждом пропеллере дышит
        Спокойствие наших границ.
        Бросая ввысь свой аппарат послушный
        Или творя невиданный полёт,
        Мы сознаем, как крепнет флот воздушный,
        Наш первый в мире пролетарский флот.
        Наш острый взгляд пронзает каждый атом,
        Наш каждый нерв решимостью одет,
        И, верьте нам, на всякий ультиматум
        Воздушный флот сумеет дать ответ!
        Однажды Юрген вот так напевал про себя и вдруг заметил, что у шагавшего рядом Макса Зальма тоже шевелятся губы, выговаривая знакомые рифмы. На Зальма это было непохоже, у него был иммунитет от нацистских маршей. Юрген вслушался.
        Der Metzger ruft. Die Augen fest geschlossen
        Das Kalb marschiert mit ruhig festen Tritt.
        Die Kalber, deren Blut im Schlachthof schon geflossen
        Sie ziehn im Geist in seinen Reihen mit.
        П е р е в о д
        Мясник зовет. За ним бараны сдуру
        Топочут слепо, за звеном звено,
        И те, с кого давно на бойне сняли шкуру,
        Идут в строю с живыми заодно.
        - Это что такое? - спросил он тихо у Зальма.
        - «Марш баранов».[Дословный перевод - «Марш телят». - Прим. автора.] Бертольд Брехт месяц назад написал. Мне товарищи передали, - словоохотливо ответил Зальм, он всегда был готов поделиться с другом антифашистской ересью. - Я тебе сейчас самое начало напою, тебе понравится, - и он затянул:
        Hinter der Trommel her
        Trotten die Kalber
        Das Fell fur die Trommel
        Liefern sie selber.
        Так случилось, что в этот момент Курт как раз закончил исполнение «Марша Хорста Весселя», и тихий напев Макса разнесся по всей колонне. Курт вслушался и пришел в чрезвычайное возбуждение.
        - Отличный марш! - закричал он. - Подпевай!
        Шагают бараны в ряд,
        Бьют барабаны, -
        Кожу для них дают
        Сами бараны.
        Первым, смеясь, слова подхватил Зальм, за ним Юрген, Красавчик, Ули, Карл, Хайнц. Никогда они не пели так дружно!
        Макс Зальм - классный мужик! Вообще-то его звали Максимилиан Зальмхофер, но это, понятное дело, слишком длинно, да и укороченная фамилия как нельзя лучше подходила к нему - он был философ.[Sа1m - болтология (нем., разг.).] Получил степень доктора философии в Гейдельберге за работу по экзистенциализму.
        - Это что за зверь? - спросил Юрген, впервые услышав мудреное слово.
        - Философия существования, - ответил Зальм, - мы рассматриваем каждого человека как уникальное духовное существо, способное к выбору собственной судьбы. Возьми вещи или животных. Их судьба предопределена, они обладают сущностью прежде существования. А человек обретает свою сущность в процессе своего существования.
        - Ну и как - обретаешь?
        - С трудом. Все силы уходят на борьбу за существование.
        - А что с выбором собственной судьбы?
        - Какой, на хрен, выбор?! В этом мире, где правят животные, я ощущаю себя вещью.
        Жизнь действительно не предоставляла ему возможности выбора. Зальма призвали в
1938 году как будто нарочно для того, чтобы испытать на нем новые методики психиатрического обследования новобранцев. Занимался им лично доктор Симон, главный врач Вермахта. Он отнес Зальма к левому крылу психопатов. Зальм преисполнился уважением к новым методикам, ведь он старательно пытался скрыть свои левые убеждения. Но на самом деле этот термин означал лишь то, что у Зальма выявили патологическую склонность к нарушению воинской дисциплины. Доктор Симон был настолько впечатлен уклончивыми, расплывчатыми и слово-обильными ответами новобранца, что того прямо с призывного пункта отправили в так называемое «особое подразделение» Вермахта. Там таких психопатов лечили муштрой и трудом. А свободное время без остатка заполняли обязательным посещением товарищеских домов, читальных залов, библиотек, хоровых залов, а также прослушиванием поучительных докладов и познавательных лекций.
        - Если бы мне предоставили право выбора: идти в библиотеку или не идти в библиотеку, я бы, конечно, не задумываясь пошел. Но заставлять интеллигентного человека идти в библиотеку на безальтернативной основе - это бесчеловечно! - рассказывал Зальм. - Дальше - больше. Запретили говорить о сексе. Нельзя заниматься - ладно, с этим свыклись, но хоть поговорить! Вообще, вывешенный список запретных тем для разговора был длиной с метр: нельзя было обсуждать имущественные вопросы и способы уклонения от службы, нельзя было допускать антигосударственных высказываний, призывать к революции, готовить государственную измену! Никогда в жизни мне так не хотелось обсудить с кем-либо детали подготовки государственной измены!
        Наверно, Зальм все же не удержался и обсудил, потому что в октябре 1939 года его отправили в концентрационный лагерь Заксенхаузен.
        - Меня выгнали из армии как политического, но в концлагере почему-то не признали за политического и разместили в особой зоне вместе с двумя сотнями таких же бывших армейских арестантов. Меня даже лишили священного знака отличия политзаключенного - красного треугольника, то есть красный-то треугольник мне выдали, но заставили нашить его наоборот, острием вниз. Охранники-де должны сразу видеть, у кого здесь мозги набекрень. Вот где я с тоской вспоминал маршировку на плацу. По сравнению с тем, что нам предстояло, это была лечебная физкультура. И потери были больше, чем на фронте, - до весны дотянуло шестьдесят человек, да и из тех лишь половина смогла самостоятельно выйти из барака, когда нас переводили в лагерь Нойенгамме. Кто не вышел тогда, не вышел никогда.
        - Мы возводили клинкер, - рассказывал Зальм в другой раз, - что это такое, я до сих пор не знаю. Наше дело было нанести на участок земли размером сто на пятьдесят метров слой песка высотой в каких-то шесть метров. А на участке был лес, который забыли выкорчевать. Отличный мачтовый лес, сосны лет по сто, если не по двести, не обхватишь. А у нас ни топоров, ни пил, ни лопат, только тачки да канаты. Был у нас один шустрик, он до призыва воздушным акробатом в цирке работал, так он прикреплял канат к поясу и забирался на самую верхушку сосны, там привязывал канат, а мы в сто рук снизу тянули. Не поверите, все голыми руками выкорчевали. Но самое удивительное - это то, что надсмотрщиками у нас были два еврея, Вольф (Юрген, извини, но что было, то было) и Лахманн. Я против евреев в прежней жизни ничего не имел, но не в этом качестве. Садисты были - хуже гестапо. Заставили нас сделать из корней выкорчеванных сосен две большие дубины и потом лупили ими нас же по чему ни попадя. Они многих в таких ярых антисемитов превратили - Розенбергу не снилось.
        - Что ж делать, если до некоторых по-другому не доходит, - сказал Курт.
        - Это точно, почти по Гегелю, - усмехнулся Зальм, - отрицание отрицания.
        - Че?!
        Таких рассказов у Зальма было множество, ведь после Заксенхаузена он побывал еще в двух лагерях и в специальной команде заключенных, которая занималась разминированием территорий в захваченных западных областях Советов. Тогда-то Вермахт и вспомнил о существовании бывшего военнослужащего Максимилиана Зальмхофера и вернул его в свои железные объятия.
        Поразительно, но Зальм от всего пережитого нисколько не озлобился, он рассказывал обо всем несколько отстраненно и даже с каким-то юмором. Он говорил, что только в лагере стал истинным философом.
        - Интересно, как бы мои бывшие коллеги-экзистенциалисты разрешили следующую нравственную проблему, - сказал он как-то Юргену, - я задумался о ней после одного случая в спецкоманде. Был среди нас один парень, Кристиан Фельгибель, последовательный отказник, он из принципа не выполнял никаких приказов, даже если следовала команда «Оправиться», он стоял и крепился. И был охранник, которого Фельгибель своими принципами достал до печенок. Работали мы тогда на объекте, вокруг которого была проведена черта как граница, шаг за которую расценивается как побег. (Юрген тут понимающе кивнул головой.) Вдруг порыв ветра приносит какой-то бумажный листок, что-то типа письма или прокламации, и опускает его на землю метрах в трех за чертой. «Эй, подними!» - приказывает охранник Фельгибелю. Тот, естественно, никак не реагирует. «Застрелю за невыполнение приказа!» - кричит в ярости охранник и вскидывает винтовку, а главное, на лице написано, что точно застрелит. Фельгибель подчинился, сделал шаг за черту, тут-то охранник его и застрелил, за попытку побега. Вот я и подумал тогда: что бы я сделал на месте Фельгибеля,
если бы знал, чем все это закончится? Что лучше: отстаивать дурацкие, в общем-то, принципы и погибнуть за это или подчиниться и быть застреленным при попытке к бегству?
        - Лучше - при попытке к бегству, - высказал свое мнение Юрген.
        - Это в тебе говорит юношеский романтизм, - сказал Зальм, - ты думаешь о том, как это будет выглядеть со стороны и что подумают о тебе окружающие. Что тебе до этого, если ты, твоя уникальпая личность будет знать, что на самом деле никакой попытки побега не было, даже мысли о побеге не было. Такая вот задача: как осуществить экзистенциальный выбор в ситуации, когда и там бессмыслица, и тут бессмыслица, а результат один - смерть?
        - Ну и как? - спросил Юрген, сбитый с толку.
        - Очень просто. Надо перестать забивать себе голову всякой дурью вроде экзистенциального выбора и просто наслаждаться каждым прожитым днем.
        В этом была суть его новой философии. С ним было легко. И он постоянно веселил друзей какими-нибудь философскими высказываниями, которые были похлеще анекдотов. Вот и сейчас кто-то попросил:
        - Макс, заверни что-нибудь эдакое.
        - Расовая идеология - это чисто биопатическое выражение характерологической структуры оргастически импотентной личности,[Цитата из книги В. Райха «Психология масс и фашизм» (1933 г.). - Прим. автора.] - с готовностью выдал Зальм.
        - Пять лет, - сказал Вильгельм после того, как смолк смех.
        - За что?! - притворно возмутился Зальм, это входило в игру.
        - Мое классовое чутье подсказывает, что это высказывание содержит элементы покушения на государственную идеологию и подрывает боеспособность части, - ответил Вильгельм.
        - Ах, чутье! - подхватил Зальм. - Значит, вы ничего не поняли?
        - Если бы я дал себе труд хоть на минуту задуматься над вашим высказыванием, я бы приказал вас расстрелять, - высокомерно сказал Вильгельм и вставил монокль в правый глаз, чтобы лучше разглядеть подсудимого.
        Вильгельм фон Клеффель - самый старший в компании, по возрасту и по званию. По бывшему, естественно, тут-то они все рядовые. Он тот самый подполковник, что бесславно угробил половину своего кавалерийского полка.
        - Отличная была атака, - говорил он, - пока не появились русские танки. И откуда они взялись? Это летчики прошляпили, ворон считали. Это их надо было судить, а не меня.
        Командиры и повыше меня званием в аналогичные ситуации попадали, - продолжал он в другой раз, - русский маршал Будённи останавливал наши танки валами из трупов лошадей. Или возьмем маршала Нея, он под Ватерлоо бросил кавалерию на каре английской пехоты, вот это была ошибка так ошибка, она стоила Наполеону короны, свободы и жизни. На этом фоне то, что я сделал, - пустяк.
        - Может быть, вас еще наградить следовало, герр подполковник? - язвительно спросил Ули Шпигель.
        - Конечно, - без тени сомнения ответил фон Клеффель, - Рыцарским крестом, за личную храбрость.
        Храбрости ему было не занимать, это факт. Всегда шел в атаку в первых рядах, не кланяясь пулям.
        - Я всегда так воевал: сабли наголо - и к ядреной матери! - говорил он. - Чего бояться, если все в руке божией? А господь не допустит, чтобы я погиб раньше времени, потому что мной движет святая цель - не для себя стараюсь. Я должен пройти испытание, и я пройду его! И погибну, если опять же будет на то воля божья, в мундире подполковника. Или полковника, - выше он никогда не заносился.
        Вернуть звание он стремился из-за будущей пенсии его семье, в этом и состояла святость цели. Он постоянно перечитывал текст указа фюрера от 26 января 1942 года
«О помиловании для прошедших испытание во время войны» и длинное приложение к нему, рожденное чиновниками Верховного командования сухопутных войск.
        - Вот ступени искупительной цепочки, - разъяснял он, - полное или частичное освобождение от наказания, преобразование в более мягкое наказание, назначение условного наказания с испытательным сроком, это для вас, вам проще, а мне еще предстоит пройти отмену решения о разжаловании, удаление записи из штрафного списка, восстановление в качестве кадрового военнослужащего, реабилитацию и полное восстановление в правах. Все предельно ясно, за одним ма-а-а-леньким исключением, - издевательски протягивал он, - как оценивать прохождение ступеней. Чиновники в Берлине, эти тыловые крысы, об этом даже не задумались. Я составил докладную записку на имя фюрера, - тут он обычно похлопывал себя по левому нагрудному карману кителя, - в которой предложил специальную систему баллов для оценки степени прохождения испытания. За смелость, за инициативу, за готовность к действию, за дисциплину - за все строгая градация баллов. Набрал сто баллов - прошел испытание. В качестве противовеса - отдельная система штрафных баллов за различные проступки. К сожалению, вы не даете мне возможности закончить мой труд, своим
безграничным разгильдяйством постоянно расширяя перечень возможных проступков.
        - Наша главная проблема в том, - разъяснял он в другой раз, - что искупительная цепочка может в любой момент порваться. Я не имею в виду нашу собственную гибель, которая, в сущности, есть лишь завершение всех наших проблем. Гораздо обиднее будет для нас, живых, если погибнет командир, который, в отсутствие моей четкой системы баллов, держит в собственной голове степень прохождения нами испытания. Если в обычной части здравомыслящий военнослужащий при отступлении первым делом спасает полковую кассу, то мы, руководствуясь соображениями того же здравого смысла, должны спасать командира, беречь его во всех обстоятельствах как зеницу ока. Он наш единственный свидетель перед богом, то есть, я хотел сказать, перед Верховным командованием.
        Слушатели у подполковника всегда находились, ведь многие стремились пройти испытание. А кто лучше его мог разъяснить тонкие нюансы служебных характеристик, чем различаются, например, выдающееся мужество, отличительное мужество и оптимальное боевое мужество или первостепенные, захватывающие и показательные боевые заслуги.
        Один из самых внимательных слушателей - Эрих Кинцель, бывший фельдфебель, здоровенный детина и гомосексуалист, за что и попал в штрафбат. Противоестественные наклонности появились или проявились у него уже в армии. Он был призван в 1935 году и попал на выучку к фельдфебелю старой закваски, который, игнорируя всякие национал-социалистические новации, просто порол новобранцев розгами. Кинцель, пройдя такую школу и дослужившись до фельдфебеля, тоже, в свою очередь, принялся пороть задницы новобранцам. Но со временем, как он стыдливо признавался, он стал испытывать чувство жалости к этим задницам, таким нежным, таким беззащитным, ну и… По крайней мере, розгами он эти задницы потом не порол. Уже хорошо, философски заметил Зальм.
        Кинцель стыдился своего порока и страстно мечтал пройти испытание, вернуть, как он говорил, себе честное имя. И, следуя поучениям фон Клеффеля, постоянно проявлял инициативу и вызывался добровольцем. Разведка боем - я! Чистить картошку - я! Восстановить поврежденную линию связи - я! Заменить убитого пулеметчика - я!
        Рядом с Кинцелем, нежно держа того за руку, сидел Клаус-Мария Вайнхольд. Юргена всегда удивляло, как он ухитряется поддерживать такой аккуратный вид в условиях, когда они если не копаются в земле, то лежат, уткнувшись в нее носом. Вот и сейчас: рубаха чистая, верхняя пуговичка расстегнута, открывая кокетливый шейный платок, в петлице кителя - букетик незабудок.
        Вайнхольд, как нетрудно догадаться, тоже гомосексуалист. Как он утверждал, с рождения. «Моя двойственная сущность заложена в имени», - часто говорил он. Может быть, поэтому Вайнхольд нисколько не стыдился своего порока. И еще он не питал никаких иллюзий по поводу прохождения испытания, он знал, что обречен воевать в штрафном батальоне до неизбежной гибели, потому что природу не переделаешь.
        Следом за Вайнхольдом лежали, одинаково закинув руки за голову, Ганс Брейтгаупт и Петер Шваб. Они не парочка педерастов, они - крестьяне, единственные из всех. То есть были крестьянами до того, как их призвали в армию.
        Ганс из Тюрингии, в штрафбат он попал за неповиновение приказу. Приказ был сжечь русскую деревню за то, что один из жителей сдуру, иначе не назовешь, выстрелил из охотничьего ружья по немецкой колонне, никого при этом не убив и даже не ранив. Ганс отказался. Не потому, что ему было жалко жителей деревни. Просто в амбарах было собранное зерно, а на сеновалах - сено, зачем такое добро уничтожать, если самим сгодится? Как ни уговаривали его товарищи, говоря, что впереди этого добра пруд пруди, как ни кричал командир, грозя всеми возможными карами, он так и не поднес спичку к уже разлитому бензину. Он был туповат, Ганс Брейтгаупт, возможно, в этом все дело.
        Плохо у него было и с чувством юмора. Попытки объяснить ему, в чем заключается соль анекдота, подчас веселили компанию больше, чем сам анекдот. Впрочем, он был смелым солдатом и надежным товарищем, на него всегда можно было положиться, если, конечно, хорошенько растолковать ему, что к чему.
        Петер Шваб в точном соответствии с фамилией был швабом и говорил исключительно на своем диалекте. На этой почве у него возникло какое-то недоразумение с командиром его части, разросшееся в конфликт и закончившееся отправкой в штрафной батальон. В чем была суть исходного недоразумения, выяснить не удалось все по той же причине. Так же затруднительно было оценить уровень умственных способностей Петера, потому что, наученный горьким опытом, он по большей части молчал, особенно в присутствии начальства. С другой стороны, уже одно это говорило о недюжинном уме.
        С самого краю сидел Толстяк Бебе. Звали его Бенедикт Бехтольсгейм, отсюда и прозвище Бебе. Когда он появился в томашовском лагере, он был вылитый монах-бенедиктинец - кругленький, розовощекий, с блаженной улыбкой на лице и влажным взглядом, как будто постоянно навеселе. С тех пор он сильно спал телом и лицом, а взгляд стал сух и цепок от непреходящего чувства голода, даже после ужина. Но в каждой компании должен быть свой Толстяк, так что эту роль закрепили за Бебе.
        Попал Толстяк Бебе в испытательный батальон за целый букет тягчайших преступлений: он был католик, пацифист и пытался уклониться от воинской службы, укрывшись в монастыре. Пацифистом немцу быть запрещено указом фюрера, а традиционный вклад в монастырь, сделанный семьей Бехтольсгейм, квалифицировали как взятку, это добавило еще один пункт в обвинение.
        Что сохранил Толстяк Бебе с гражданских времен, так это доброту и всегдашнюю готовность помочь, даже, точнее, услужить. Он для того и сидел с краю, чтобы держать всех в поле зрения, а ну как кому-нибудь что-нибудь понадобится. Делал он это совершенно искренно, и только злые или недалекие люди говорили, что так он искупал свою вину. Был у Толстяка Бебе маленький недостаток: он очень любил шоколад и воровал его у товарищей. В отделении, где он был поначалу, его за это нещадно били, но вот он попал к ним, а истинные друзья снисходительны к маленьким недостаткам. Они просто подальше прятали шоколад, чтобы не искушать слабого человека.
        Вот и вся их компания - он, Юрген Вольф, и двенадцать его друзей. Из которых шестеро молодых парней и шестеро людей поживших, шестеро военных и шестеро штатских, шестеро рвущихся пройти испытание и шестеро мечтающих просто выжить. И он, Юрген Вольф, склоняющий чашу весов то в одну, то в другую сторону.
        Пока он так размышлял, на лужайке появился еще один персонаж - Фридрих Гиллебранд. Этот не из их компании, он - их ротный командир.
        Юрген возненавидел его с первого взгляда, даже сильнее, чем майора Фрике. Лейтенант Фридрих Гиллебранд появился в Томашове почти одновременно с Юргеном вместе с еще несколькими свежеиспеченными лейтенантами. Инкубаторные цыплята, так окрестил их Макс Зальм. Инкубатором была «Напола» - Национально-политическое воспитательное учреждение, элитарное учебное заведение Третьего рейха, где упор делался на практическую подготовку к несению военной и партийной службы. И как инкубаторные цыплята, они были почти неотличимы друг от друга. Поджарые, тренированные, языкастые, с фанатичным блеском в глазах. Не курили, не пили, по девочкам-мальчикам не ходили - страшные типы! С майора Фрике какой спрос, классический меднолобый вояка, пережиток прошлого, а эти были продуктом нового времени, бездушными нацистскими марионетками или, в духе времени, машинами.
        Что особенно доставало Юргена, так это показные доброжелательность и демократичность Гиллебранда. Видно, их так в «Наполе» научили: быть ближе к народу, в данном случае к рядовым, вот так вот непринужденно сесть в круг солдат, рассмешить их непритязательным анекдотом из специального сборника, с искренним видом поинтересоваться здоровьем родителей, спросить, нет ли каких жалоб по службе, и под видом легкого трепа втюхать очередную порцию нацистской пропаганды. И вот ведь гады - нещадно гоняя новобранцев на полигоне, они и себе не давали спуску, и окопы полного профиля рыли, как маленькие экскаваторы, и в лужи плюхались по собственной команде, как нарочно выбирая самые глубокие. Пример, значит, во всем показывали.
        Гиллебранд был хуже всех. Их ведь направили инструкторами в лагерь вроде как на практику после окончания «Наполы», а этот вдруг подал рапорт с просьбой направить его на фронт вместе с подготовленным им взводом.
        - Тонкий ход, - разъяснил этот неожиданный порыв фон Клеффель, - отличится на фронте, получит ускоренное производство в следующий чин и какую-нибудь награду за храбрость, будет боевой офицер с хорошей фамилией и дипломом «Наполы», такому прямая дорога в Генеральный штаб. О, этот мальчик далеко пойдет!
        Пока что предсказание фон Клеффеля сбывалось. После взятия высоты Гиллебранд был произведен в обер-лейтенанты, получил Железный крест и занял место убитого командира их роты. Майор Фрике уже ревниво посматривал в сторону рьяного выдвиженца, ведь его собственное представление на долгожданный чин гуляло где-то в высших сферах, как бы не заблудилось.
        В присутствии начальства все разговоры смолкли. Обер-лейтенант отнюдь не был обескуражен этим, даже рад, потому что мог без предварительной подготовки привлечь всеобщее внимание к своей дежурной патриотической речи. Что-то там о необходимости не расслабляться из-за временного затишья, крепить бдительность и готовиться, морально и физически, к летнему наступлению и новым подвигам во славу фюрера и Третьего рейха. Юрген не вслушивался. Дождавшись окончания очередного трескучего пассажа, он громко сказал:
        - Карл, спой, пожалуйста, что-нибудь душевное.
        Лаковски как будто только этого призыва и ждал. Немедленно полилась мелодия, как прелюдия к песне. Потом он отнял губную гармошку ото рта и негромко запел:
        Warte mein Madel dort in der Heimat,
        bald kommt der Tag
        wo mein Mund dich wieder ku?t.
        Glaube mein Madel dort in der Heimat,
        da? mein Herz dich niemals vergi?t.
        Wie der Seemann seinem Schiff vertraut,
        so vertraut er seiner Seemannsbraut.
        Warte mein Madel dort in der Heimat
        bleib mir immer treu, immer treu.
        П е р е в о д
        Жди, моя девушка, там, на родине,
        Скоро наступит день,
        когда мои губы снова будут целовать тебя.
        Верь, моя девушка, там, на родине,
        Что мое сердце никогда тебя не забудет.
        Как моряк доверяет своему кораблю,
        Так доверяет он и своей невесте.
        Жди, моя девушка, там, на родине,
        Оставайся всегда верной мне.
        Всех проняло. Курт Кнауф затосковал, уставившись взглядом в землю. Толстяк Бебе пустил слезу, он был очень чувствительным. Вайнхольд с Кинцелем прижались друг к другу. Хайнц Диц вытягивал губы, вспоминая, наверно, свою еврейку. Даже Гиллебранд занудел было после окончания песни: «Да, товарищи, всех нас…» - но заткнулся, махнул рукой, поднялся и пошел прочь, бросив напоследок: «Скоро ужин».
        Das war ein Dorf
        Это была деревня. Настоящая русская деревня. С целыми домами и жителями. Если бы жителей не было, они бы не сильно переживали. Главным были дома. После лагерных бараков, маршевых палаток и землянок на позициях они казались дворцами и напоминали о мирной жизни.
        Их поредевшему взводу выделили для постоя избу, настоящую русскую избу. Она называлась пятистенкой. Четыре внешние стены, сложенные из толстых, в двадцать сантиметров, бревен, и внутренняя перегородка из почти таких же бревен, итого пять. Эта внутренняя стена придавала дому жесткости и основательности, но была, на взгляд Юргена, как-то по-русски избыточна, в его родной Ивановке таких домов не было. Там ставили дощатые перегородки. Да и комнат было побольше. Здесь же ограничивались двумя. Передняя была одновременно кухней и столовой, треть места в ней занимала огромная печь, оштукатуренная и покрашенная белой известкой, совсем не похожая на их куда более компактные и экономные печи с непременными изразцами. Дальняя комната была спальной, на трех небольших окнах, закрывая нижнюю половину, висели белые занавески с вышитыми красным и синим диковинными птицами. В углу стояла широкая металлическая кровать с панцирной сеткой и шарами на угловых стойках, на ней слоеным сдобным пирогом лежали две толстые перины, на одной спали, другой укрывались.
        Хозяек было двое: старуха лет шестидесяти с иссеченным морщинами лицом и натруженными руками со взбухшими венами и ее внучка, только входящая в девичью пору, ее шерстяная кофта и длинная юбка толстого сукна, как будто перешитая из солдатской шинели, еще ждали своего наполнения. Звали их одинаково. Старую хозяйку все, следуя примеру фон Клеффеля, стали именовали фрау Клаудией, а девчонку кликали, как и бабка, - Клавкой.
        Встретили они их радушно, насколько вообще можно быть радушным при виде пятнадцати грязных, вонючих, плохо выбритых, увешанных снаряжением и оружием мужчин, ввалившихся на ночь глядя в ваш дом. Накормили молоком, по кружке на брата, напоили горячим чаем из высушенного липового цвету и ягод шиповника, от пуза, спать уложили. Вернее, освободили им дальнюю комнату, где солдаты разложили на полу спальные мешки и завалились спать вповалку, в чем были. Сами же хозяйки, прихватив перины, убрались на печь, на которой под самым потолком была глубокая ниша, аккурат на двоих. Как они там на-под перинами спали, уму непостижимо, Юрген из любопытства заглянул как-то раз туда и чуть не задохнулся от жара.
        Зато на следующий день жар им пришелся весьма кстати. Поутру фрау Клаудия поманила рукой Ганса Брейтгаупта, крестьянским чутьем безошибочно выделив его из других, и увела его куда-то на зады подворья. Там была банька, рубленная из осиновых бревен, в баньке - печка с выходящим наружу дымоходом, на печке - груда округлых камней с голову ребенка и покрытый ржавчиной металлический бак, размером с тех, что используют на полевых кухнях. Ганс на удивление быстро во всем разобрался, лишь одного не мог взять в толк - зачем на краю полки лежит столько веников, да еще старых, с побуревшими листьями. Он взял один веник, чисто подмел пол бани, потом использовал его для растопки печи.
        К трем пополудни Ганс истопил баню. Они блаженно сидели, засунув сбитые ноги в корыто с горячей водой, рьяно терлись мочалками сами и терли ими спины друзей, скребли головы, обливались водой из котелков, зачерпывая ее по чуть-чуть, беззлобно подшучивали над Вайнхольдом (глаза-то не таращи, не про тебя прибор!) и Кинцелем (сзади не подходи!). Полки поднимались тремя уступами. Юрген показал Красавчику на верхнюю: давай туда! Вскоре к ним присоединился Ули Шпигель.
        - По-моему, я первый раз после Африки по-настоящему согрелся, - сказал он через какое-то время.
        На средней полке растянулся во весь рост фон Клеффель:
        - И я погрею старые кости!
        Тихо скрипнула и чуть приоткрылась входная дверь, в нее быстро проскользнула старуха и тут же плотно притворила ее за собой.
        - Ну как вы тут? - сказала она, прошлась, нисколько не смущаясь, взглядом по обнаженным мужчинам, недоуменно пожала плечами, увидев стопку нетронутых веников. - Не холодно? - спросила она.
        - Ja, ja, danke schon,[Да, да, большое спасибо (нем.).] - раздалось в ответ.
        Юрген не стал разъяснять им ошибку и посмеивался про себя, догадываясь о дальнейшем развитии событий. Макс Зальм, как интеллигентный человек, вскочил, чтобы поблагодарить хозяйку, и тут же плюхнулся назад, прикрыв пах руками.
        - Да я сама, сидите, - сказал старуха.
        Она вытащила из кармана кофты какой-то пузырек, по виду аптекарский, открутила крышку, положила ее в карман, потом взяла с полки ковшик, зачерпнула из бака воды, накапала в нее жидкости из пузырька, приподняла ковшик - и щедро плеснула воду на каменку.
        Как ни был внутренне готов к этому Юрген, но и у него зашлось дыхание от горячего пара, обжегшего кожу и легкие. Красавчик со Шпигелем, истошно визжа, кубарем скатились вниз. Фон Клеффеля подбросило на полке, он сел, распрямив спину, как на плацу, но тут его голову окатил новый клуб пара - и он упал ничком назад на полку. Из сидевших снизу некоторые вскочили, больше от неожиданности, но, глотнув пара, с выпученными глазами завалились вниз. Другие остались сидеть, пригвожденные к полке сильным запахом, распространяющимся по парной. Запах был какой-то медицинский.
        - Отравила, старая ведьма! - закричал Диц.
        - И смылась! - подхватил Кинцель.
        Старухи действительно не было видно. Лишь на низкой табуретке возле печки лежали ковшик и пузырек Курт Кнауф вскочил и всем телом обрушился на дверь. Дверь не подалась.
        - Заперла! - крикнул Курт и, разбежавшись, вновь врезался в дверь.
        - Она внутрь открывается, - сказал Юрген, к тому времени сползший вниз.
        Курт, не веря, потянул дверь на себя, она приоткрылась, он потянул сильнее и распахнул настежь.
        - Закрой дверь, бегемот, холоду напустишь! - крикнул Ули Шпигель.
        - Можжевельник, - сказал Ганс.
        - Тмин, - дополнил Лаковски.
        - Ох, хорошо, - выдохнул Зальм, весь покрытый бисеринами пота.
        - Теперь я знаю, что чувствует вошь в вошебойке, - сказал Красавчик.
        - Или миссионер в котле людоеда, - сказал Ули Шпигель и пояснил: - У некоторых диких племен в Африке бытует мнение, что миссионер получается вкуснее, если его опустить в котел заживо.
        - Рядовой Вольф, - раздался голос фон Клеффеля, - извольте плеснуть воды на камни. Но не переборщите!
        - Есть! - бодро ответил Юрген, хватая ковшик - Прикажете добавить эссенции, герр подполковник?
        - Непременно! Такое ощущение, как будто в шнапсе выкупался. Помолодел на десять лет.
        - Обращаю ваше внимание, господа, что русские, при всем их варварстве и повсеместной грязи, необычайно чистоплотны, - вещал фон Клеффель чуть позже, - если вы успели заметить, почти на каждом дворе в этой деревне имеется баня. Такого количества бань я не встречал ни в одной стране Европы, разве что в некоторых районах Польши. Я имею в виду, господа, что я во всей Франции, к примеру, не встречал такого количества бань, как в этой деревне.
        Вечером они познакомились еще с одним потогонным русским изобретением - чаем из самовара. Но до этого был ужин. На полевую кухню добровольно отправились Бебе с Кинцелем, принесли ведро роскошной каши - рис, мясо, чернослив. И доппаек на неделю - килограмм сахару и по стограммовой плитке шоколаду, вывалили все на стол. Фрау Клаудиа сахару чрезвычайно обрадовалась, принялась что-то показывать руками, это можно было понять так, что сахара она очень давно не видела, а можно было и как-то иначе. Клавка от предложенного шоколаду долго отнекивалась, мотая головой, потом съела кусочек и поклонилась в пояс. Потом распрямилась и посмотрела на бабку. Та лишь слегка повела глазами, как девушка сразу принялась собирать грязные котелки, ложки, кружки, отнесла их в угол, к простенькому умывальнику. Утром, когда они встали, вся посуда была вымыта.
        На несколько недель изба стала их домом - местом, куда они с радостью возвращались после тяжелого трудового дня.
        - Кто-нибудь мечтал при призыве, чтобы его направили в строительную часть? - спросил при одном таком возвращении фон Клеффель.
        Юрген намеревался ответить утвердительно, просто так, для поддержания разговора, но его опередил Зальм.
        - Если бы мне предоставили право выбора, я бы выбрал именно строительную часть.
        - Что ж, радуйтесь, ваша мечта сбылась.
        - Я был глуп, герр подполковник.
        Все эти недели они занимались строительством оборонительных сооружений. В томашовском лагере они отрабатывали лишь один прием - окапывание под огнем противника, перекопав весь огромный полигон. Здесь же они освоили фортификационное искусство во всем объеме, пространство было меньше, зато копали глубже.
        - Надеюсь, к тому времени, когда мы займем место в этом блиндаже, здесь будет суше, - сказал Шпигель, стоя по щиколотку в воде на дне шестиметровой ямы.
        - Не надейтесь, - сказал Вайнхольд, - здесь высокий уровень фунтовых вод.
        Вайнхольд в этом понимал, на гражданке он занимался ландшафтным проектированием - обустройством парков.
        - Копайте, копайте, Шпигель, - с натужной бодростью сказал фон Клеффель, его рукам и спине на этой работе доставалось больше всех, - лучше сидеть в воде, чем лежать в земле.
        - Лишний накат над головой никогда не бывает лишним, - изрек Кинцель.
        После сооружения блиндажей рытье траншей, ходов сообщения, мусорных ям, устройство пулеметных гнезд, гнезд наблюдателей и нужников казались уже детскими играми в песочнице. Заграждение из спиралей Бруно вызвался делать Вайнхольд, получилось очень живописно. Диц оказался довольно искусным плотником. Вообще-то он обижался, когда его называли плотником. «Я - резчик по дереву», - говорил он, опуская как ненужную деталь слово «подмастерье». Он и смастерил для блиндажей двери, столы, нары, лавки, вешалки для одежды. Зальм сделал в стенах ниши, которые вскоре заполнились книгами, у каждого в ранце было что-то для души - сборники стихов и песен, речи фюрера, армейские уставы. Стены за отсутствием гобеленов покрыли мешковиной, скрепленной поперечными рейками, выкрашенными белой краской, потолок оклеили прочной серой бумагой.
        - Будет даже жаль, если такой славный блиндажик достанется кому-нибудь другому, - сказал Ули, оглядывая результаты их трудов.
        - Рядовому Шпигелю не терпится испытать, выдержит ли сделанное им перекрытие прямое попадание 105-миллиметрового снаряда, - сказал фон Клеффель.
        - Или стокилограммовой авиабомбы, - подхватил Кинцель.
        - Только вместе с вами, - смеясь, ответил Ули. Когда строительная гонка немного спала, у них появилось больше времени и сил для других занятий.
        Воодушевленный благодарностью за удачное размещение спиралей Бруно, Вайнхольд выступил с инициативой улучшить маскировку позиций посредством насаждения кустарников и деревьев. Оборот он завернул тот, что надо, потому что майор Фрике незамедлительно поддержал инициативу. Так позиции украсились елочками и небольшими, аккуратно подстриженными кустами, которые успели порадовать всех пышной свежей зеленью до того, как их состригли под корень осколки снарядов и автоматные очереди.
        Красавчик пропадал в большом кирпичном сарае, в котором хранилась сельскохозяйственная техника - три трактора и небольшой грузовик тонны на полторы. Их не угнали только потому, что они были неисправны еще во время летнего наступления двухлетней давности. За это время местные жители сняли с них все, что можно было открутить или отломать. Красавчик, в котором вдруг проснулось уважение к чужой собственности, искренне возмущался этим.
        - Варвары! На кой ляд им сдалась крышка коробки передач, если во всей округе нет и одного самодвижущегося устройства?
        В конце концов ему удалось собрать один трактор из трех и запустить двигатель. Он выпросил у артиллеристов канистру солярки и, излучая счастье, впервые за несколько месяцев сел за руль. Он лихо обогнал стадо гусей на деревенской улице и с грохотом и треском подкатил к самым позициям, где фон Клеффель разглагольствовал перед группой недавно прибывшего пополнения - это было его излюбленным занятием в свободное время. Несколько солдат при звуках тракторных выхлопов упали ничком на землю.
        - Сразу видно бывалых солдат, - одобрительно заметил фон Клеффель и пояснил стоявшим: - Русские двигатели стреляют точно как их пулеметы. У вас скоро появится возможность сравнить.
        Брейтгаупт со Швабом, отдавая дань крестьянской натуре, заложили огород. От отсутствия свежих овощей страдали все. Мяса, крупы, маргарина, сахарина и шоколада было если не в избытке, то в самый раз, но витаминов не хватало, и по весне десны у многих кровоточили, особенно у городских, которые не знали, какие из первых зеленых побегов можно есть, а какие не стоит. Но выращивать зелень самим?.. Тем более в испытательном батальоне, который сегодня здесь, завтра - там.
        Над огородниками подтрунивали все кому не лень. Они тупо отмалчивались, такие они были люди. Но однажды Брейтгаупт не стерпел и разразился речью, самой длинной за все время его службы в батальоне:
        - Почему бесполезно? Мы окопы и блиндажи роем. Какая от них польза? Только землю поганим. Но роем. Вот а я сажаю. Вырастет, не нам, так другим польза будет. Вас послушать, деревьев не будет. Сегодня - здесь, - он обвел рукой вокруг, - завтра - там, - он воздел руку к небу, - зачем сажать? Дед яблони сажал, яблоки - я ел. Теперь я сажаю.
        У всех челюсти отпали от удивления. Вайнхольд захлопал в ладоши. А двое, устыдившись, сами лопаты в руки взяли. Лаковски - потому что немало батрачил и был знаком с этим трудом, а Кинцель за любую работу готов был взяться, лишь бы добровольцем.
        Юрген, вспомнив детские годы, тоже присоединился, но немного позже и в другом месте. Как-то раз фрау Клаудия рано поутру взяла лопату, отправилась в поле за деревней и принялась копать землю.
        - Чего это старая ведьма там делает? - насторожился Курт Кнауф, он все никак не мог забыть случая в бане. - Давай сходим, посмотрим, - обратился он к сидевшему рядом Юргену.
        Отчего же не сходить? Юргену хватило одного взгляда на изрытое кочковатое поле с лежащими на земле пучками сгнившей ботвы.
        - Ein Kartoffelflache,[Картофельное поле (нем.).] - сказал он.
        Фрау Клаудия метнула на него быстрый взгляд.
        - А-а-а, - протянул Курт, - точно, - и пошел назад.
        А Юрген остался. Ему в голову одна мысль пришла: а ну как Красавчик на своем тракторе поле вспашет, ему это только в радость, а старухе - помощь.
        И он принялся изображать трактор, даже пробежался для пущей ясности по полю, издавая звуки, которые должны были имитировать работу двигателя, но больше походили на попердывание солдат после гороховой каши. Фрау Клаудия то в недоумении разводила руки, то вдруг заходилась смехом, так сквозь смех и проговорила:
        - Да объясни ты человечьим языком! Как надысь. Ты же можешь. Как же я с вами намучилась! Никто по-русски не разумеет, и говорите, как бусурманы.
        Из всего этого Юрген понял только то, что он опять где-то прокололся. Пока он соображал - где, язык сам выговорил:
        - Трактором вспашем.
        - Вот ведь можешь, когда захочешь! - удовлетворенно воскликнула фрау Клаудия. - А другие могут?
        - Нет, - упавшим голосом сказал Юрген. Он вконец растерялся.
        - Жаль.
        - Вы им не говорите… - просительно начал Юрген.
        - Как же я им скажу? - удивилась старуха.
        - И со мной по-русски не заговаривайте.
        - Не буду, коли не хочешь, - покорно, но с легкой обидой в голосе сказала старуха.
        Она вновь принялась копать землю. Возможно, она не поняла, что сказал Юрген. Или не поверила. Где это видано - трактор на участке под картошку. Лопатой - оно привычней и надежней. Так и копала до обеда.
        А Юрген между тем все устроил. Долго вышло, потому что инициатива снизу должна была по инстанциям до самого верху дойти, до майора Фрике. Тут главное было, как подать. Обер-лейтенанту Гиллебранду Юрген все подал под пропагандистским соусом, создание образа благородного завоевателя в глазах местного населения и все такое прочее, и не прогадал. Тут вмешался Брейтгаупт и чуть все не испортил. Он предложил засеять несколько соток для нужд батальона.
        - Хорошо будет осенью своей картошкой полакомиться, - сказал он.
        И был тут же обвинен в пораженческих настроениях.
        - К осени мы должны разгромить основные силы Красной армии и вновь выйти к Волге! - патетически воскликнул Гиллебранд.
        Знай он, что будет осенью, он скорее обвинил бы Брейтгаупта в шапкозакидательских настроениях.
        Но все удалось уладить, и в обеденный перерыв Красавчик с Брейтгауптом отправились на тракторе на картофельное поле. Без Брейтгаупта тут никак нельзя было обойтись, он один знал, как с плугом обращаться. Вскоре туда же сбежались все жители деревни. Они стояли и с завистью смотрели на соседку. По мере того как трактор распахивал участок, зависть переплавлялась в ненависть. «С какой это стати фашисты Клавке Корытько землю пашут? У-у-у, кулачка недобитая!» От клейма «фашистской подстилки» фрау Клаудию спас только почтенный возраст.
        Красавчик заметил лишь завистливые взгляды и рассудил, что, действительно, распахать один только участок будет несправедливо. А возможно, ему просто понравилась эта работа, вот он и распахал все соседние. Благодарности, впрочем, он не дождался. Опять неладно вышло: запахал все межевые границы и возродил давние споры. Которые тут же и начались. И вскоре визгливые женские голоса перекрыли треск улепетывающего трактора.

* * *
        Это был праздник. Самый символичный для них праздник - Пасха. Прохождение испытания было для всех сродни воскресению Христа. Для неверующих - своей невозможностью. Для верующих - предопределенностью чуда. В его организации приняли участие все - католики, протестанты, атеисты, оказавшийся неожиданно «свидетелем Иеговы» Шпигель и агностик Зальм.
        Весь дом украсили березовыми гирляндами.
        - Что-то я не припомню такой поздней Пасхи - 24 апреля! И надо же - на березе ни одного листочка! - сказал фон Клеффель, скептически посматривая на гирлянду. - Варварская страна! - последовал неожиданный вывод.
        Развесили пасхальные картинки, хранившиеся у многих в ранцах, затем для пущей красоты к ним присоединили рождественские - Он простит. Внесла свой вклад и фрау Клаудия, которая понаставила во все углы пучки вербы с пушистыми, набухшими, с фалангу большого пальца, почками.
        - Это у вас, нехристей, Пасха, а у нас - Вербное воскресенье, - пояснила она.
        Никто, кроме Юргена, ничего не понял, но все почему-то полезли к ней целоваться.
        На всю предшествующую неделю объявили пост - не ели сладкого. Больше всех от этого страдал Толстяк Бебе, хотя ему, католику, поститься сам бог велел.
        - Ну и как тебе Страстная неделя? - подшучивали все над ним.
        Тем слаще вышло для него разговение - все выделили ему по дополнительному кусочку шоколада. Он был хороший парень, Толстяк Бебе!
        Но больше всех удивил фон Клеффель. Он вывалил на стол содержимое полученной им посылки - конфеты, бисквиты, орехи, выставил бутылку рейнского и французского коньяку. Посылки из дому им, как штрафникам, были не положены, но частичка «фон» во всех обстоятельствах способствует некоторым послаблениям. А вот двойная порция шнапса была от щедрот майора Фрике. Выпили и за его здоровье.
        Было необычайно тепло, температура поднялась почти до двадцати градусов впервые - страшно сказать! - с прошлого лета, когда кто-то еще фланировал в цивильной одежде и не помышлял об армии, а кто-то, как Курт Кнауф и Хайнц Диц, щеголял военной формой на улицах французских, голландских и бельгийских городов.
        Пользуясь теплой погодой, после сытного пасхального обеда расположились на свежем воздухе. Последовал заключительный подарок от фон Клеффеля - он пустил по кругу пачку сигарет «Gauloises».
        - «Галльские», - тут же пояснил Хайнц Диц, он был, как известно, большим знатоком всего французского.
        - Наконец-то я курю сигарету, в которой есть табак, - сказал Ули Шпигель, с наслаждением вдыхая дым.
        Раздался характерный стрекот русского фанерного биплана, его так и звали -
«швейная машинка». Он летел над лесом, почти касаясь верхушек деревьев.
        - А ну как к нам на огонек завернет, - забеспокоился Диц.
        - Нет, он только по стратегическим объектам работает, по складам, штабам, - сказал фон Клеффель, - вот точно на железнодорожную станцию полетел.
        Действительно, вскоре со стороны железнодорожной станции донеслись едва слышные разрывы обычных ручных гранат. Летчики просто выбрасывали их за борт кабины. Из-за малой скорости и высоты полета они добивались при этом феноменальной точности поражения.
        Вскоре самолет вновь прострекотал, теперь уже точно над ними. Они даже не дернулись подстрелить его из винтовки. Пустое дело! Сколько раз пробовали! Он был практически неуязвим. Да и зачем портить стрельбой такой светлый праздник. Они лучше песни попоют. Вернее, пел Карл Лаковски, а они подпевали:
        Vor der Kaserne
        Vor dem gro?en Tor
        Stand eine Laterne
        Und steht sie noch davor
        So woll'n wir uns da wieder seh'n
        Bei der Laterne wollen wir steh'n
        Wie einst Lili Marleen
        Wie einst Lili Marleen.
        Unsere beide Schatten
        Sah'n wie einer aus
        Das wir so lieb uns hatten
        Das sah man gleich daraus
        Und alle Leute soll'n es seh'n
        Wenn wir bei der Laterne steh'n
        Wie einst Lili Marleen.
        Wie einst Lili Marleen.
        Schon rief der Posten,
        Sie blasen Zapfenstreich
        Das kann drei Tage kosten
        Kam'rad, ich komm sogleich
        Da sagten wir auf Wiedersehen
        Wie gerne wollt ich mit dir geh'n
        Mit dir Lili Marleen.
        Mit dir Lili Marleen.
        Deine Schritte kennt sie,
        Deinen zieren Gang
        Alle Abend brennt sie,
        Doch mich verga? sie lang
        Und sollte mir ein Leids gescheh'n
        Wer wird bei der Laterne stehen
        Mit dir Lili Marleen.
        Mit dir Lili Marleen.
        Aus dem stillen Raume,
        Aus der Erde Grund
        Hebt mich wie im Traume
        Dein verliebter Mund
        Wenn sich die spaten Nebel dreh'n
        Werd' ich bei der Laterne steh'n
        Wie einst Lili Marleen.
        Wie einst Lili Marleen.
        П е р е в о д
        Возле казармы в свете фонаря
        Кружатся попарно листья сентября,
        Ах как давно у этих стен
        Я сам стоял,
        Стоял и ждал
        Тебя, Лили Марлен,
        Тебя, Лили Марлен.
        Если в окопах от страха не умру,
        Если мне снайпер не сделает дыру,
        Если я сам не сдамся в плен,
        То будем вновь
        Крутить любовь
        С тобой, Лили Марлен,
        С тобой, Лили Марлен.
        Лупят ураганным. Боже, помоги,
        Я отдам иванам шлем и сапоги,
        Лишь бы разрешили мне взамен
        Под фонарем
        Стоять вдвоем
        С тобой, Лили Марлен,
        С тобой, Лили Марлен.
        Есть ли что банальней смерти на войне
        И сентиментальной встречи при луне,
        Есть ли что круглей твоих колен,
        колен твоих,
        Ich liebe dich,
        Моя Лили Марлен,
        Моя Лили Марлен.
        Кончатся снаряды, кончится война,
        Возле ограды, в сумерках одна,
        Будешь ты стоять у этих стен
        Во мгле стоять,
        Стоять и ждать
        Меня, Лили Марлен,
        Меня, Лили Марлен.
        (Перевод с немецкого И. Бродского)
        Это был последний раз, когда они пели все вместе «Лили Марлен».
        Das war ein Fest
        Это произошло случайно. Юрген здесь ни сном ни духом.
        Просто через три дня пришел срок сажать картошку. Вот тут-то Юрген и вспомнил детские годы, отправился помогать фрау Клаудии. Он не собирался ни о чем ее расспрашивать. Женщина, истосковавшаяся по беседам, заговорила сама.
        - Без хозяина дом сирота. Ветшает и старится. Как человек. То крыша протечет, то половица прогниет, то клеть просядет, то забор завалится, все одно к одному, а починить некому. И защитить некому. Как сироту. Наш-то дом, едва он без хозяина остался, так сразу и отобрали. Я в него в позапрошлом годе вернулась. Вот как только ваши пришли, так сразу и вернулась. Потому как опустел он. И потому что он мой, его мой Василий Тимофеевич строил, в нем две младшеньких моих родились.
        Василий Тимофеевич еще в восемнадцатом ушел. Убили его. Новая власть землю крестьянам дала, но голытьбе деревенской этого мало было, она на земле работать не умела. Мы умели, потому и жили хорошо. При старой власти хорошо жили и при новой бы жили не хуже, с землей да с земли почему не жить? Но беднота комитет организовала, чтобы не только землю, но и имущество разделить, наше имущество. И комиссары их в этом поддерживали, они из района приезжали. У комиссаров свой интерес был, им хлеб был нужен, они это продразверсткой называли. Хлеб только у нас, работающих, был, вот они на нас и ополчились. Кто же по доброй воле свое отдаст? Так они с собой целые отряды привели. Той же голытьбы, только городской. Наганами трясли и все подчистую выметали. Даже семенные. Хоть ложись и помирай. Не стерпел этого мой Василий Тимофеевич, он хозяин был, его и застрелили.
        Три года на лебеде прожили, потом полегче стало. Опять сеять начали, поднялись немножко. У нас с Василием Тимофеевичем три дочери было. Старшие замуж вышли в крепкие хозяйства. А Настасюшка, младшенькая, со мной осталась, тоже замуж вышла, муж ее к нам примаком пришел, нельзя в доме без хозяина. О зяте ничего плохого не скажу, непьющий был и до работы жадный, у них все семейство такое было. Через семейство и погиб. Но сначала Настасюшка ушла. Родила Клавку, так родами и кончилась. Беда не приходит одна. Коллективизация началась, новая напасть. Опять комиссары зачастили, отряды, теперь уж военные, вновь голытьба деревенская голову подняла.
        Заводиле их главному, Сеньке Огульнову, дом наш приглянулся, он давно на него засматривался. Зятя-то уж не было, кто старуху с младенцем защитит? Он нас и раскулачил. Так все эти годы в сараюшке на задах и прожили. Я днем в колхозе спину гнула за галочки на бумаге, а вечерами Сеньке с его семейством прислуживала. Сенька - он идейный был, все книжки читал да в колхозе командовал, ему не до хозяйства было.
        Нам с Клавкой еще, считай, повезло. Обе старшенькие мои так и сгинули незнамо где. Вместе со своими семействами. Собрали их в одночасье, погнали как стадо на станцию, там в поезд затолкали и повезли куда-то. Живы ли? Не знаю.
        А потом голод был. Такого даже при продразверстке не было. Но тогда хоть понятно, сеяли в обрез или вообще не сеяли, а теперь в колхозе животы надрывали, убирали даже больше, чем раньше, а все одно - подчистую выметали. Баили, что к вам, в Германию, хлебушек наш эшелонами уходит. Так это или нет, не знаю, у нас ничего не оставалось. Люди от голода умирали, это в деревне-то, в урожайный год! А если кто колоски на поле подберет, уже на сжатом, эти колоски все одно бы сгнили, так того в лагерь. У нас в деревне таких четверо было, старуха Селивестровна, внучка ее, соплячка, да два пацана. Им по десять лет дали.
        А Сеньку бог наказал. Его свои же расстреляли, пять лет назад. За вредительство. Да, навредил он много. А вот семейство его, детки, ни за что пострадали. Их как увезли в район, так их больше никто и не видел.
        Вместо Сеньки другого прислали, городского. Он в костюме ходил и в сельских делах ничего не понимал, только кричал: «Давай! Давай!» С ним мы тоже хлебнули лиха. Он в нашем доме поселился. Что ж, хороший дом и - пустой. Вот и занял. Любил, чтобы ему по утрам свежие яйца подавали и молоко. Тогда разные послабления вышли, так что я через это и коровкой обзавелась, и курями, и гусями. Вроде как его, но и нам с Клавкой большое подспорье.
        Он сбежал. Как только запахло жареным, так и сбежал. Недели через две после начала войны. Вот тогда я и вернулась в дом. Это мой дом, его мой Василий Тимофеевич строил. Пусть он не шибко счастливым оказался, этот дом, но в нем и при нем я всю жизнь свою женскую прожила. В нем, даст бог, и умру.
        Юрген не задал ей ни одного вопроса. Он вообще за все время работы не произнес ни слова.
        Sie waren die Gefangene
        Это были пленные. Не те пленные, что подобно боксеру после пропущенного сильного удара впали в состояние грогги. Это состояние у некоторых проходит быстро, и они могут вернуться в бой. Эти, похоже, уже не могли. Несколько недель или месяцев плена перемололи их. Их военная форма превратилась в лохмотья, это постоянно напоминало им, что они уже - не солдаты. На изможденных лицах была написана обреченность без проблеска надежды. Они покорно рыли траншеи для победителей, низко опустив головы, не глядя ни на охранников, все так же немногочисленных и беспечных, ни в сторону близкого фронта.
        Юрген впервые увидел их, когда его с Куртом и Зальмом отправили на двух подводах на железнодорожную станцию в десяти километрах от их деревни. Они должны были забрать прибывшее новое оборудование для связистов - телефоны, катушки с проводами, электрогенератор. Юрген с Куртом исполняли роли возниц, Зальма им придали как человека, способного принять груз по описи. Лошадь Зальму не доверили.
        - Посмотрите на этих недочеловеков, - воскликнул Курт, - для них нашли единственное достойное их занятие. А взамен покорное стадо получает крышу над головой и тарелку супа.
        Юрген отмалчивался. Это был не тот предмет, который хотелось обсуждать с Куртом. Тут он превращался в ходячий цитатник из речей доктора Геббельса. А вот Зальм, по своему обыкновению, ввязался.
        - Кто-то, если мне не изменяет память, не далее как вчера вот так же махал целый день киркой, а вечером получил за это крышу над головой и тарелку супа, - сказал он.
        - Для нас это лишь элемент испытания, пройдя которое мы вновь станем полноправными членами нации господ. А для них, - Курт показал кнутовищем на пленных, - это естественное состояние. Славяне - рабы по природе, они пропитаны рабской психологией, они безропотно подчинились тирании евреев-большевиков…
        Ну и так далее. Юрген отключил слух. Ему было о чем подумать.
        Вдруг его резко качнуло вперед - лошадь остановилась, уткнувшись мордой в задок телеги Курта. Справа от них, чуть поодаль, на плацу в окружении блокгаузов и палаток стояли, выстроившись в четыре шеренги, около сотни иванов. Они были одеты в немецкие форменные кители и пилотки, были чисты и сыты, но это были именно иваны, это и Юрген, и его товарищи определили мгновенно и безошибочно. И дело было не в белых нарукавных повязках и не в отсутствии эмблем на пилотках, возможно - в едва уловимой вольности фигур, немцы в строю так не стоят.
        Перед строем, лицом к нему, стояли два офицера СС, затянутые в черные мундиры, в фуражках с уходящей вертикально вверх тульей. Справа от них стоял раскладной столик, за которым сидел писарь, разложив перед собой бумаги. Слева молодой иван в кителе с расстегнутым воротничком держал речь громким, хорошо поставленным голосом.
        - Солдаты! Вы сделали единственно правильный выбор, самый важный выбор в вашей жизни! Отринув ужасы жидо-большевистской тирании и азиатского варварства, вы перешли на сторону сил прогресса, истинной свободы и европейской культуры. Сегодня вы вступаете в ряды доблестных немецких вооруженных сил, чтобы вместе с ними нести народам многострадальной России порядок, мир и процветание!
        - Так! Добре! Подписываемся! - раздались разрозненные крики из строя.
        Офицер недовольно поднял руку, призывая к порядку. Переводчик подскочил к нему, что-то сказал. Офицер махнул рукой: продолжайте.
        - Присягу приносят, - сказал Курт. - Вот, есть и в этой стране люди, способные проникнуться идеями нацизма, его светлыми идеалами. Из них мы создадим новый класс надсмотрщиков, которые помогут нам освоить эти необъятные просторы и держать в узде варварское население.
        - Юрген, ты присягу приносил? - спросил Зальм, поворачиваясь спиной к Курту.
        - Нет, я недостойный, - ответил Юрген.
        - Вот и я тоже не сподобился, - сказал Зальм.
        - Я присягал! - влез в разговор Курт.
        - А что толку? Ты изгой, пушечное мясо, паршивая овца в здоровом немецком стаде, ты имеешь лишь одно право - доблестно погибнуть на поле брани, так заслужив посмертное прощение. Это они, - он махнул рукой в сторону иванов, один за другим подходивших к столу и ставивших свои подписи под текстом присяги, - это они теперь полноправные военнослужащие Вермахта, это они теперь достойные члены народного сообщества.
        Курт мрачно замолчал, мучительно думая и кидая исподлобья ревнивые взгляды на иванов. Потом он хлестнул лошадь вожжами. Они двинулись дальше.
        Через несколько часов они, нагрузив телеги, проезжали мимо строящихся позиций. Немецких охранников сменили парни в кителях с белыми нарукавными повязками. Они разгуливали вдоль траншей, закинув винтовки за спину, поигрывая хвостатыми плетками и покрикивая на работавших: «Давай, давай, копай шибче!»
        Зальм, шагавший рядом с телегой, поднял в рот-фронтовском жесте правую руку со сжатым кулаком и завопил:
        - Приветствую вас, светочей свободы, оплотов порядка, новых господ старой страны!
        Закричал нарочно для Курта, он всю дорогу не переставал подначивать его.
        Иваны ничего не поняли, но дружно загоготали, скаля зубы, принялись перекрикиваться, показывая на Зальма пальцами:
        - Який кумедний хриц! Полный мудило! Обозник! Дывись - интеллихент! Всех бы поубивав!
        Юрген уловил смысл только последнего возгласа, да и то неправильно. Он отнес его к немцам и оскорбился: почему это вдруг всех? да даже если и некоторых? зачем кого-то надо непременно убивать? никого не надо убивать, ни немцев, ни ненемцев. На самом деле возглас относился к интеллигентам. Их, впрочем, тоже убивать не стоило.
        - Да какие они, эти самые свободы и порядки! - прорвало, наконец, Курта. Долго думал, надумал: - Шкурники они, вот что я скажу. Какие они новые господа?! Все те же рабы, только чуть изворотливее, хитрее, подлее. Типично рабская психология - игла попала на нужную бороздку крутящейся в голове пластинки - предать хозяина, переметнуться на сторону более сильного, лизать сапоги нового господина. Только мы, немцы, способны хранить непоколебимую верность. А эти предадут нас при первой опасности, так же как они предали прежнего хозяина. Всех расстрелял бы!

«И этот туда же!» - с тоской подумал Юрген и сказал вслух:
        - А может, лучше туда, - он показал рукой на траншею, - все польза нам будет.
        - Нет, от этих не будет никакой пользы! Один вред! Они только развратят тех, работающих. Смотрите, какие они покорные, послушные, идеальные работники! Будь моя воля, я бы давал им за их хорошую работу две тарелки супа и женщину по воскресеньям, - разошелся Курт. Впрочем, слова о женщине по воскресеньям были не оригинальными, он лишь вторил фюреру.
        - Так ты что, даже не допускаешь мысли, что среди этих людей есть идейные борцы с жидо-большевистской тиранией? Что кто-то из них искренне проникся идеями нашего любимого фюрера, его светлыми идеалами? - спросил Зальм.
        - Где ты видел идейных борцов с такими ряхами? - опешил Курт.
        - Ну, положим, видел, - усмехнулся Зальм, - неоднократно. Тут все дело в идее. Какова идея, такова и ряха.
        Что имел в виду Зальм, не нуждалось в уточнениях. Юрген неоднократно ловил себя на том, что физиономии членов НСДАП его чрезвычайно раздражают, еще до всех речей. Они были из того ряда, что кирпича просят. Но самым удивительным была трансформация лиц некоторых его знакомых, которые проникались нацистскими идеями. Был парень как парень, а тут вдруг глаза выкатывались и наливались свинцом, челюсти сжимались, а губы, наоборот, расходились, обнажая оскал зубов, и от этого лицо как-то округлялось, превращаясь именно что в ряху, злобную, наглую, жадную. И тут вдруг память коварно подбросила похожие лица из далекого прошлого. Их было немного, но это ни о чем не говорило, в их краях редко появлялись чужаки. А таких, как майор Яхвин и сержант Гехман, он вообще не встречал, ну и что? Его предупреждали, что они повсеместно, он не верил, но стоило попасть к иванам, так сразу же и встретил. Так может быть… Он подавил эту мысль, отскочил к предыдущей.
«Люди везде одинаковы», - подумал он. Оказалось, что сказал вслух. Зальм окинул его каким-то новым, заинтересованным взглядом.
        - Не знаю, что привело вас к этой мысли, Вольф, но полностью солидаризуюсь с ней, - сказал он.
        В мыслях у Юргена был полный раздрай. Он был уже рад согласиться даже с Куртом, с его последним выводом, но рассказ фрау Клаудии занозой сидел в сердце. Ох, не все так просто! Люди-то, возможно, везде одинаковы, да ситуации разные.
        Теперь он сам искал возможности поговорить со старухой. Удалось лишь на следующий день, поздним вечером. Фрау Клаудия после ужина и нескольких чашек чаю расслабленно сидела на лавке у бани, привалившись спиной к стене, лелея уставшие руки в гамаке из полотняной юбки, чуть провисшей между широко расставленными ногами. Юрген опустился рядом.
        - Мы вчера на станцию ездили, - сказал он, - я там ваших пленных видел.
        - Да, берут людей в полон, гонят, как скот. Война, - сказала фрау Клаудия.
        - Я и других там видел, те в немецкой форме были, сытые. Много.
        - Есть и такие. Сколько их по окрестным деревням полицаями служит. Много, - повторила она за Юргеном.
        - Вы говорили, что многие советской властью были обижены, пострадали от нее. Это они? - задал, наконец, свой вопрос Юрген.
        - Те, кто от советской власти пострадал, в земле лежат, или под землей в колымских рудниках работают, или лес в тайге валят. А те, которых ты видал, те обиженные, но не властью. Богом обиженные.
        - Это как? - не понял Юрген.
        На дорожке, ведущей к бане, откуда-то возник Лаковски, окинул сидевших удивленным взглядом и быстро прошел мимо, что-то напевая под нос.
        - Характера им бог не дал, - ответила фрау Клаудия, когда спина Лаковски скрылась за дальними кустами, - настоящего мужского характера. При советской власти жили не тужили, юлили, речи всякие правильные говорили, в колхозе или конторах работали, голосовали - в общем, все, что заставляли, то и делали. А иных и заставлять не надо было, сами делали и других заставляли. Теперь вот у вас точно так же холуйствуют. Все для того, чтобы сытно жрать, без меры пить и над людьми безнаказанно изгаляться. Это все от слабости. Кремня в них внутреннего нет. Силы. Сила - от бога.
        - Те говорили, что они против советской власти борются, - сказал Юрген.
        - Вот и боролись бы, пока эта власть была, - усмехнулась старуха. - Советская власть - это наша власть была, какая бы она ни была. Мы бы ее сами пережили. Без помощников. Без вас, то бишь. У себя свои порядки устанавливайте, а здесь, на нашей земле, мы как-нибудь сами разберемся, своим умом да с божьей помощью. Вот вы все - неплохие люди, я же вижу, и ты, и певун этот, - она махнула в сторону кустов, где скрылся Лаковски, - и Ганс, и этот, который надутый, со стеклышком в глазу, он тоже по-своему неплохой человек. Вы, если взять каждого, поодиночке, может быть, даже лучше, чем те, кто был. Но все вместе вы, - она чуть замялась, подбирая слово, - чужие.
        - Мы - враги, - уточнил Юрген.
        Фрау Клаудия нехотя кивнула и тут же поспешила опрокинуть опасное слово на других.
        - Вот и те, которых ты вчера видал… Ведь они, мы так судим, к врагу в услужение пошли. Хуже врага стали. Потому как вы - люди подневольные, я же вижу, и все видят. А эти сами вызвались. Не любим мы на Руси предателей. Не по-божески это - родную землю врагу предавать.
        В сгустившихся сумерках промелькнула еще одна тень. «По росту вроде как Кинцель, - подумал Юрген. - Вот ведь, поговорить спокойно не дадут. Спокойно! - усмехнулся он про себя. - Какое уж тут спокойствие? Пора, однако, сматывать удочки. И вообще, завязывать с этими разговорами».
        - Большое спасибо, фрау Клаудия, вы мне очень помогли, - сказал он, поднялся и быстро пошел к дому.
        Это был не конец истории. Она имела продолжение. Через два дня в батальоне случилось чрезвычайное происшествие: дезертировал Герберт Вернер, рядовой третьего взвода первой роты. Об этом на утреннем построении объявил майор Фрике. Обер-лейтенант Гиллебранд произнес приличествующую случаю речь. О малодушных трусах, о мягкотелых бабах, о подлых выродках, о вонючих тряпках и заячьих лапках. Немецкое слово Hasenfu? имеет два значения: трус и заячья лапка.] Майор Фрике нетерпеливо посматривал на часы - уходило время для организации погони и облавы. Хорошо, что успели предупредить военную полицию, которая перекрыла все окрестные дороги.
        В погоню отрядили третью роту во главе с Гиллебрандом. Бегом, в назидание обер-лейтенанту - нечего было так долго болтать. Но Гиллебранду бег - только в радость. Да и они все не возражали: и погода хорошая, и куда лучше, чем в земле копаться. Да и не спешили они особо, все равно Вернера не поймать. А то они не знают, куда он смылся - к иванам. Его там шиш достанешь. Наконец это и до начальства дошло. На вечернем построении о переходе на сторону врага Герберта Вернера, бывшего рядового третьего взвода первой роты, объявил майор Фрике, добавил пару крепких слов и немедленно распустил строй.
        Они спокойно перекуривали в сторонке, когда к ним подошел Гиллебранд. Поинтересовался, как им сегодняшняя пробежка, не натер ли кто-нибудь ноги или промежность, потом вдруг резко повернулся к Юргену и гаркнул, впившись глазами в его лицо:
        - О чем вы разговаривали с этой русской?
        - Я? Разговаривал? - вопрос застал Юргена врасплох, и он, по выработанной еще в детдоме привычке, тянул время.
        - Да!
        - Ах, да, - с показным облегчением повторил Юрген, - я перекинулся с ней несколькими словами по-польски. Языки оказались очень похожи. Я провел…
        - Я внимательно изучил ваше личное дело! - оборвал его Гиллебранд. - Но вы разговаривали долго! О чем?!
        - Она рассказывала мне о зверствах большевиков, - ответил Юрген.
        - И что?!
        - Я не узнал ничего нового, герр оберст, - Юрген совсем успокоился и думал лишь о том, чтобы на его лице не появилась предательская ухмылка, знал он за собой этот грешок, - все в точности соответствовало вашим беседам, герр оберст.
        Гиллебранд был не прост, но и его тон Юргена ввел в заблуждение.
        - Хорошо, - сказал он, - вы прошли это испытание, Вольф. - Он надел самую открытую из своих улыбок. - Вы, надеюсь, понимаете, что я ни секунды не сомневался в вас. Но, - он сделал многозначительную паузу, - бдительность - превыше всего! Не забывайте о Герберте Вернере, об этом волке в овечьей шкуре, этом двуличном ублюдке, который воровски вкрался в наше доверие, об этом предателе, презревшем законы военного товарищества… - ну и все такое прочее. Не пропадать же зря заготовкам для несостоявшейся речи. - Итак, бдительность - превыше всего! - повторил он напоследок полюбившийся лозунг.
        - Так точно, герр оберст! - Юрген выкатил грудь и глаза - образец ревностного солдата.
        - Вольно! - с поощрительной улыбкой сказал Гиллебранд и, наконец, оставил их одних.
        Юрген попытался припомнить, кто маячил поблизости, когда он разговаривал с фрау Клаудией.
        - Прекрасный ответ, Юрген, - тихо сказал подошедший Зальм, - я неоднократно оказывался в похожих ситуациях, но мне никогда не удавалось выпутаться так убедительно, быстро и, не побоюсь этого слова, изящно. Я возьму это на вооружение.
        Зальма сменил Лаковски.
        - Это был не польский, - проговорил он еще тише, чем Зальм, - будь осторожнее.

«Если не Лаковски, тогда…» - Юрген нацелил взгляд на Кинцеля,
        - Это не я! - воскликнул тот.
        - Ты был не прав, дорогой, - мягко сказал Вайнхольд.
        - Это был мой долг, - сказал Кинцель.
        - Ты должен был предупредить Юргена, что намереваешься доложить начальству об услышанном разговоре. А так вышло не по-товарищески, - с легкой укоризной сказал Вайнхольд.
        - Это был мой долг! - упрямо повторил Кинцель.
        - Бывают ситуации, когда человеческие чувства выше служебного долга.
        Фраза не встретила понимания, лишь возмущенный ропот. Если кто-то и был согласен с ней, то никак не выразил этого.
        - Одна эта мысль нанесла боеспособности подразделения больший урон, чем все ваши инвективы, - сказал фон Клеффель, обращаясь к Зальму.
        - Согласен, - ответил тот. - Каков ваш вердикт? Расстрелять перед строем?
        - Как минимум! Как вы думаете, Зальм, должны ли мы предупредить об этом подсудимого заранее? А то выйдет не по-товарищески, вы не находите?
        Все поняли, что это шутка. Дружный смех разрядил ситуацию.
        - Все, Эрих, забыли, - сказал Юрген, обращаясь к Кинцелю.
        - Забыли, - эхом отозвался Лаковски.
        Das war eine Hauptkampflinie
        Это был передний край. Между ними и иванами была лишь полоса ничейной земли, которую иваны упорно продолжали считать своей. Об этом они намеревались в ближайшее время поспорить, по-мужски, всеми наличными огневыми средствами.
        Они сидели на взгорке и обозревали окрестности. Отсюда, сверху, их собственные позиции были как на ладони. Они были даже по-своему красивы строгой расчерченностью линий, симметрией, выверенностью пропорций, равномерностью наполнения, живописностью маскировки. Две зигзагообразные линии траншей, ходы сообщения между ними и другие ходы, как протуберанцы устремляющиеся к выдвинутым далеко вперед гнездам наблюдателей и сторожевым пунктам. Полусферы пулеметных гнезд, кубики дотов, приземистые выступы мощных перекрытий блиндажей, утопленных на девяносто процентов в земле, как айсберги в океане. Неужели это они сделали все за какой-то месяц?
        Справа от них, у южной подошвы холма, раскинулась их деревня, глаза легко находят их дом. Мимо деревни проходит дорога, как стрела пронзающая позиции иванов и их позиции и направленная острием то ли из Берлина в Москву, то ли наоборот, это скрыто за дымкой времени, этого они не знают, этого пока никто не знает.
        На обратном склоне холма расположилась батарея гаубиц, но это уже не их территория. Их глубокий тыл - в пятистах метрах от позиций, в лощине у северного склона холма. В ней, под сенью деревьев, скрывается ум и брюхо их батальона, штаб и кухня. Там им тоже пришлось поработать. Построили на радость писарям штабной барак, склады для интендантов, вырыли землянки для всей этой тыловой братии, тем лишь бы поглубже в землю зарыться. А вот майор Фрике и многие другие офицеры предпочли до начала активных боевых действий жить в палатках, но на то они и звери. Перед палатками расчищена большая площадка, какой же немецкий лагерь без плаца? Есть где полюбоваться выправкой подчиненных, устроить всеобщую порку или призвать к мужеству. Раздача наград - это не про них.
        Взгляды устремились вдаль, к позициям противника. Не так уж они далеки, метрах в четырехстах от их.
        - Все роют и роют, как кроты, - сказал Курт Кнауф, - начинали вон от той высотки, а смотри, как приблизились. Эдак через пару недель в нас упрутся.
        - Жалко, что они не от Москвы копать начали, - сказал Ули Шпигель, - мы бы тут все лето прозагорали, а осенью картошки бы гансовской накопали…
        - Они как раз от Москвы и начали, - заметил Зальм.
        - И урыли!
        - Как бы всех нас не зарыли.
        Так привязались к одному слову, что никак отвязать не могли. Рыли и так, и эдак.
        - Мы, господа, должны неустанно благодарить господа и командование за то, что нам досталась эта деревня, - разорвал заколдованный круг фон Клеффель, - прожили месяц, как у Христа за пазухой. Тепло, сухо. А вот иванам не позавидуешь. Хоть и привычные они к морозам, и весна на дворе, а все же холодно. Носки мокрые, кальсоны мокрые, и не высушить. Кошмар! Наши победоносные войска при отступлении с истинно немецкой обстоятельностью сожгли все деревни, а стоять на пепелище - увольте! Лучше в чистом поле. Это я вам по собственному опыту говорю. Вот они и греются всеми доступными способами. Днем - роют, по ночам костры разводят. Сколько их горит! У иного слабонервного солдата от их вида душа в пятки уйти может, ведь все по нашу душу пришли. Но я, глядя на них, думаю о том, какие это прекрасные ориентиры для наших доблестных артиллеристов. И недоумеваю, почему они недостаточно используют их. Ведь стойбища иванов можно накрыть не только из пушек, но и из гаубиц. А если еще вызвать воздушного корректировщика… Не все же этим верхоглядам прохлаждаться на земле! Вот бы и летали над позициями иванов да
направляли огонь, уж костры-то и вспышки разрывов они в темноте как-нибудь разглядят.
        - Помню, как-то раз в Сомали, - начал свой рассказ Ули Шпигель, - подрядился я с товарищами помочь одному племени уладить спорный вопрос с соседями. Соплеменники взяли свои копья, мы - свои винчестеры и пошли. Улаживать. Сошлись вечером на большой, как Африка, поляне. А там ночь быстро наваливается. Только они появились, тут хлоп - и тьма. Заметили мы только, что много их было, много больше, чем нас. Так мы костры разожгли, много костров, очень много костров, а как утром проснулись, противников уже не было, испугались.
        - Надеюсь, вы не собираетесь перебежать к противнику? - спросил фон Клеффель. - Своими познаниями и опытом вы можете сильно навредить нам.
        - Как я успел заметить, - ответил Ули Шпигель, - варварские народы намного изощреннее в такого рода хитростях, чем мы. Так что мой опыт им не пригодится.
        - Так, стоп, - воскликнул фон Клеффель, - а это что такое? Этой ночью установили? - он указал на непонятные объекты, похожие на щиты, стоящие перед передним краем вражеских окопов. - Эх, жаль, бинокля нет, отсюда не разглядеть. Но мы должны обязательно выяснить, что это такое. На войне мелочей не бывает. Кто со мной, товарищи?
        Он поднялся, надел каску, подхватил автомат, у него единственного из них был
«шмайссер», тоже, вероятно, дань «фону», и пошел вниз по склону, к траншеям. За ним увязались Ули Шпигель, Юрген, Красавчик, Курт Кнауф и Зальм, который так привык подтрунивать над Куртом, что уже не мог без него обходиться. Куда Курт, туда и Зальм, ниточка с иголочкой.
        Вскоре они стояли в первой траншее и, осторожно приподнявшись над бруствером, всматривались в заинтересовавшие их объекты. Это были действительно щиты, сбитые из крепких ровных досок, размалеванные черной краской. В глаза в первую очередь бросались черный квадрат почти в центре и спадающий от верхнего края черный косой клин.
        - Образцы подобной живописи я наблюдал на стенах пещеры в окрестностях озера Танганьика, - сказал Ули Шпигель.
        - Не похож, - сказал Курт.
        - Как живой, - одновременно с ним произнес Юрген.
        - Старо, господа, - сказал фон Клеффель, - с этим трюком я сталкивался еще в прошлом году. Иваны выставили портреты нашего обожаемого фюрера в надежде, что мы не посмеем стрелять и не испортим им их первомайской обедни.
        - Иудо-большевистского шабаша, - подхватил Курт. - Но вы, надеюсь, устроили им нашу добрую немецкую Вальпургиеву ночь?
        - Мы кавалеристы, а не козлы, мы по ночам не скачем, - сказал фон Клеффель.
        - Как живой, говорите? Не посмеем, говорят? Еще как посмею! Пусть не надеются! - воскликнул Зальм и стал удобнее устраивать винтовку в просвете бруствера.
        - Потренируйтесь, Зальм, потренируйтесь, - одобрительно сказал фон Клеффель, - вы, как я успел заметить, во время атаки исключительно по воробьям стреляете, забывая о противнике.
        - Двойное рвение нашего молодого друга Курта вполне компенсирует это, - ответил Зальм.
        - Не спорю. Вы у нас не один такой, но и рядовой Кнауф, слава богу, не одинок. Так что огневая мощь нашего подразделения в атаке находится на приемлемом уровне. Да и то сказать, стрельба на бегу в атаке имеет больше психологическое значение, исход боя в любом случае решает рукопашная схватка. Поэтому куда вы стреляете, дорогой Зальм, не имеет ни малейшего значения, хотя бы и по воробьям, лишь бы стреляли, создавая необходимый шумовой эффект, тем самым вы вносите свой посильный вклад в нашу общую победу, хотите вы этого или не хотите.
        - Что же они круги-то не нарисовали! - досадливо сказал Зальм, который все никак не мог приступить к стрельбе. - Я без мишени не умею. Я всегда под яблочко стрелял. А тут куда стрелять?
        - Вы так и не переставили прицел с учебных стрельб в лагере, - понимающе протянул фон Клеффель. - Поразительно! Что ж, цельте в усы, попадете в лоб.
        - Есть! - радостно завопил Зальм, когда его пуля выбила щепку на черном клине, и, войдя в раж, выпустил по щиту всю обойму.
        - Можно не смотреть, - сказал фон Клеффель, отворачиваясь, - все уйдут в молоко. Везет только новичкам и дуракам.
        Фон Клеффель угадал. Зальм и вправду исчерпал свою долю везения первым выстрелом. Единственное, чего он добился, так это ответного огня русских.
        - Не буди лихо, пока спит тихо, - заметил Ули Шпигель, опускаясь вместе со всеми на дно траншеи.
        - В этой глупой затее иванов, господа, скрыт глубокий подтекст, - сказал фон Клеффель, - они как бы говорят нам: у нас строительных материалов выше крыши, девать некуда, мы такие редуты возвели, что вам их ни за что не взять. Тем самым они хотят подорвать наш боевой дух.
        - Не на тех напали! - закричал Курт Кнауф.
        - Никто не подорвет наш дух! - присоединился к нему Красавчик, но тут же отыграл назад: - Кроме нас самих!
        - Нельзя уничтожить то, что не существует, - тихо сказал Зальм.
        - Это цитата? - тут же уточнил фон Клеффель.
        - Нет, это оригинальная, долго вынашиваемая мысль, - ответил Зальм.
        - Два года!
        - Всего?! - с обидой в голосе сказал Зальм.
        - Вам не угодишь!
        Вдруг на фоне ружейного и пулеметного треска прозвучал какой-то необычно глухой артиллерийский выстрел.
        - Никак листомет, - сказал Ули Шпигель.
        - Точно, - сказал фон Клеффель, - а вот и он! - Он протянул руку, поймал планировавший листок бумаги, протянул Зальму. - Ознакомьтесь, доложите!
        - Есть! - Зальм взял листовку, кинул на нее быстрый взгляд. - Загадка, товарищи: слово английское, форма немецкая, сделано русскими. Тому, кто отгадает, - моя вечерняя порция шнапса. Все задумались.
        - Автомобиль, - сказал фон Клеффель, - я как-то видел трофейную русскую машину, вылитый «Мерседес-Бенц».
        - Какой же это «Мерседес-Бенц», подполковник?! Где ваш острый взгляд?! - немедленно вскинулся Красавчик. - Видел я эту машину, у русских она идет под названием «эмка». Вылитый «Форд», модель Б, вот только передние крылья чуть другие. А двигатель на нем - шестицилиндровый, Додж Д5, семьдесят шесть лошадей, три с половиной литра. Жрет только много - четырнадцать с половиной литров. Выжимает за сотню. Не «Альфа-Ромео», конечно. Вот «Альфа-Ромео» 8С2900 - это, я вам скажу, машина! Помню…
        - Ответ неверный, - закричал Зальм и одновременно зажал Красавчику рот, иначе его, оседлавшего любимую тему, было не остановить.
        - Ну, тогда не знаю, - развел руки фон Клеффель.
        Остальные тоже пасанули. Довольный Зальм показал им листовку, на которой был нарисован кроссворд в форме свастики.
        - Das ist ein Kreuzwortratsel![Это кроссворд! (нем.)] - возмущенно закричал фон Клеффель.
        - Кто бы спорил, - ответил Зальм. - Но придумали англичане или американцы, так что слово - английское.
        - Какое же оно английское?! - продолжал возмущаться фон Клеффель. - Разве же англичане могут такое слово выдумать? Да они его даже произнести правильно не смогут!
        - Разгадывать будем? - просто спросил Зальм. Все дружно согласились.
        - Летающая свинья, - зачитал Зальм.
        - Это элементарно, - пренебрежительно отмахнулся фон Клеффель, - вот только почему летающая? Рейхсмаршал так растолстел в последнее время, что ни в какой самолет не влезет.
        - Умный солдат.
        - Сколько букв?
        - Восемь.
        - Тогда - дезертир, - сказал Ули Шпигель.
        - Проверим! И развеселит, и приголубит, и погубит. Шесть букв. Если дезертир, то третья - т.
        Юрген рассказывал Красавчику с Куртом, как именно иваны называют свои ужасные реактивные минометы, поэтому они не затруднились с ответом, завопили дружно:
        - Катьюша!
        На это Ули Шпигель укоризненно покачал головой и негромко повторил:
        - Не буди лихо, пока спит тихо. Разбудили. Или само проснулось.
        Das war ein Deutscher
        Это был немец. Первый человек, которого он убил, был - немец. Возможно, его пуля убивала кого-то и раньше. Даже если стреляешь в воздух, как Зальм, никогда не можешь быть уверенным, что пуля не найдет тело. Находит - пуля, его намерения, воля и желания тут ни при чем. Он не хотел этого, он не видел этого, он не знал и никогда не видел людей, в которых, возможно, попала пуля, выпущенная из его винтовки.
        Тут было другое. Он убил не в запале и не в схватке, убил по своей воле, осознанно и преднамеренно, глядя в глаза своей жертве и вдыхая запах хлещущей из смертельной раны крови. И он не чувствовал раскаяния от содеянного.
        Дело было так. Юрген с Красавчиком сидели в секрете, в окопе, выдвинутом далеко за переднюю линию траншей. За последнюю неделю иваны предприняли три ночные вылазки, поэтому дозоры вдвое усилили. А еще их перевели из деревенских домов в блиндажи, но ведь так было задумано с самого начала, для того их и сооружали, это не вызвало беспокойства. «Бдительность, бдительность, бдительность», - талдычили командиры, но они всегда это говорят. Иногда на них вдруг накатывала какая-то странная внутренняя дрожь, что-то стесняло грудь, они начинали нервно оглядываться и незаметно для себя подтягивались ближе к блиндажам. Но вот раздавались раскаты грома, сверкала молния, с неба обрушивались потоки воды, и напряжение сразу спадало, и сразу становилось легче дышать, и они с громкими криками скатывались под крышу блиндажа - гроза! Грозы той весной были сильными.
        Была ночь. Они таращили глаза в темноту, а больше слушали, слух ночью надежнее.
        - Немецкие солдаты! Товарищи! - донеслось до них.
        - Ну, началось! - шепнул Красавчик в ухо Юргену.
        Что ни день, иваны обрабатывали их пропагандистскими речами. У них для этого специальная машина была с установленным на ней огромным рупором. Этот патефон на колесах передвигался позади русских позиций, без устали прокручивая пластинку агитки. Запилят одну, поставят другую. Слышно было плохо. День, суета, топот, командиры покрикивают, котелки стучат, перестрелки вспыхивают. Вслушиваться приходилось. Но и тогда слух выхватывал лишь отдельные куски фраз. Произношение было не ахти, поэтому слова скорее угадывались. Угадывание облегчалось тем, что некоторые обороты были точь-в-точь как в речах фюрера или доктора Геббельса. При свете дня да в кругу товарищей это не действовало, скорее вызывало смех, для того, собственно, и вслушивались. Фон Клеффель, к примеру, всегда начинает рычать и скалить зубы, заслышав выражение «кровожадные псы», а Зальм обожал быть
«одурманенным фашистской пропагандой». Иваны, наверно, и сами это понимали, поэтому переключились на ночные вещания. Это только кажется, что солдат ночью спит и ему ни до чего нет дела. Вот Юрген с Красавчиком, к слову сказать, не спали и вместе с ними десятки других дозорных. А иной солдат и рад бы был поспать, да не спится, мысли о доме мучают, о судьбе. А тут ему в темноте и тишине - кап-кап-кап. Вода камень точит.
        - Внимание! Специально для первой роты пятьсот семидесятого испытательного батальона. Это говорит…
        - Герберт Вернер! - продолжил Красавчик.
        В полный голос сказал, чего там шептать, если и так на всю округу гремит. Машину иваны так близко подогнать не могли, наверно, какую-нибудь переносную установку приволокли, а с ней и этого…
        - Вот ведь сука, - сказал Юрген.
        Спокойно сказал, без возмущения. Констатация факта. О том, что Герберт Вернер - сука, Юрген узнал не сейчас и не несколько дней назад, когда им объявили о его дезертирстве, он это знал всегда, с момента их знакомства в лагере Хойберг. Противный был тип, все выгадывал, как бы получше устроиться. И стучал на всех подряд, в первую очередь на своих дружков социал-демократов. Я, говорил, за нацистскую власть воевать не собираюсь, как только на фронт попаду, сразу американцам сдамся, американская демократия соответствует моим идеалам. Убедительно говорил, потому что искренне. А потом так же искренне рассказывал шарфюреру, кто как на его слова отреагировал. Когда стало понятно, что их отправляют на Восточный фронт, Вернер вдруг товарища Сталина полюбил и стал тереться возле коммунистов, чтоб поднабраться их словечек. И к Юргену уже здесь подкатывался: может быть, того, туда, ты как? Юрген только молча сплюнул, повернулся к нему спиной и прочь пошел. Не к командиру докладывать, как положено, без него докладчики найдутся, а к товарищам.
        - В нашем батальоне погибло более трехсот человек, - продолжал вещать голос из невидимого динамика. - Вам этого мало, чтобы понять бессмысленность борьбы? Переходите к русским. Здесь отличная еда! Здесь теплые палатки! Здесь горячие бани! А потом нас направят для работы на промышленные предприятия, каждого по его специальности, ведь мы - рабочие! Нас обеспечат сытным пайком и дадут возможность спокойно спать по ночам. Нам даже позволят встречаться с женщинами!
        - Вот ведь врет, сука! - сказал Юрген. - Убил бы! Своими руками! Прямо сейчас! - он все больше заводился и от собственных слов, и от безостановочно лившихся слов Вернера.
        - Ты убьешь его завтра, - раздался спокойный голос.
        Это был Гиллебранд. Они и не слышали, как он подобрался.
        К утру Юрген поостыл. Черт с ним, с Гербертом Вернером. Бог ему судья. Или русские. Они его сами расстреляют, когда разберутся, что это за птица. С недосыпа мысли немного путались.
        Но на утреннем построении Гиллебранд объявил:
        - Сегодня ночью гнусный предатель Герберт Вернер еще раз проявил свою гнилую сущность. Науськиваемый своими новыми хозяевами, он попытался внести смятение в наши сплоченные ряды. Он обрушил на наши головы мутные потоки грязной лжи и подлой клеветы, он попытался соблазнить нас лживыми обещаниями райской жизни при прогнившем антинародном жидо-большевистском режиме. Зря старался! Мы скажем ему наше твердое «нет»! И первым сказал это наш товарищ, рядовой второго взвода Юрген Вольф. Мы все знаем Юргена Вольфа, у него слова не расходятся с делом. Он вызвался покарать изменника. Смерть предателю! Рядовой Вольф, три шага вперед, кругом!
        Юрген, немного опешивший, выполнил приказ. Чуть поодаль стоял присутствовавший на построении майор Фрике. Он скептически посматривал на Юргена, но не вмешивался в происходящее. Гиллебранд тем временем показал на Юргена рукой и зашелся в новом приступе крика:
        - Вот он, наш будущий герой! Кто поможет Вольфу? Нужен один доброволец!
        Красавчик в свойственной ему чуть расслабленной манере сделал шаг вперед. Они же с Юргеном кореша, они же вчера вместе эту суку слушали, кому же идти, как не ему. Но, опережая его, прозвучало:
        - Покарать предателя - я!
        Сапог с громким стуком впечатался в землю, за ним второй, щелкнули каблуки. Это был, конечно, Кинцель. Гиллебранд бросил быстрый взгляд на майора Фрике, тот показал ему два пальца.
        - Два добровольца! Отлично! - еще пуще воодушевился Гиллебранд. - Вольф, Кинцель, Хюбшман! Сегодня ночью вы совершите вылазку. День - на подготовку.
        - Есть совершить вылазку! - ответил Юрген вместе с Красавчиком и Кинцелем и приложил руку к пилотке.
        Через полчаса они стояли в передней траншее, разглядывая по очереди в бинокль динамик, чуть возвышающийся над землей между двумя кустами.
        - Не убрали, - сказал Юрген.
        - Не так-то это просто, - сказал Гиллебранд, - и мы убирать не будем. Артиллеристам и пулеметчикам отдан приказ не стрелять на поражение.
        - Он, может быть, и не придет сегодня, - протянул Красавчик, - дурак он, что ли, две ночи подряд в одно место соваться.
        - Прикажут - и придет. И ведь прикажут! Пропаганда - дело такое, пока десять раз подряд одно и то же не повторишь, в голову не вобьешь, - с обескураживающей искренностью ответил Гиллебранд.
        Два часа они занимались чисткой оружия, точили штыки и ножи, подгоняли обмундирование, чтобы ничто не терло и не терлось, не звенело и не клацало. Потом они вернулись в траншею, опять принялись по очереди обозревать местность в оставленный обер-лейтенантом бинокль. За динамиком угадывался окоп с обложенным дерном бруствером. «Судя по всему, небольшой окоп, - подумал Юрген, - а к динамику наверняка еще какое-то оборудование полагается. Там и одному едва развернуться. А Вернер - трус, его одного под дулом автомата в окоп не загонишь, будет в ногах валяться и за сапоги цепляться. Так что… Ага! - он заметил еще два окопчика чуть поодаль, шагах в двадцати слева и справа от динамика. - Тоже небольшие, - подумал он, - секреты на одного».
        - Ой, спать-то как хочется! - Красавчик широко зевнул.
        - Обер-лейтенант разрешил, - отозвался Кинцель, - даже определенно приказал! Пойдешь?
        - А то!
        - И я с тобой. Высплюсь впрок.
        Они чуть помедлили и побрели в направлении их блиндажа. Юргена с собой они даже не позвали. По всему выходило, что Юрген - командир их группы. Они еще не настолько прониклись этой мыслью, чтобы спрашивать у него разрешения уйти, но безропотно подчинились бы, если бы он приказал им остаться. Они и медлили в ожидании такого приказа, но его не последовало - им же лучше! И то, что Юрген остался, их только порадовало. Настоящий командир! Все изучит, все продумает, составит план действий, им останется только выполнить.
        Юрген, в свою очередь, даже головы им вслед не повернул. Пусть поспят парни, дело нужное. Он бы и сам с удовольствием придавил минуток эдак триста, но… Он все поводил и поводил биноклем, прикидывая, как лучше подобраться к динамику. Может быть, проползти сначала вон к тем кустам ольхи? До них метров триста, и они в стороне от динамика, даже чуть ближе к позициям иванов, но ведь прямой путь даже и в мирной жизни - не самый близкий. А на войне он так и вовсе зачастую прямой путь известно куда. Так, значит, к кустам ольховника, оттуда метров семьдесят до окопчика левого секретчика. Подползаем, тихо снимаем и наваливаемся на Вернера. Если тихо не получится, то накрываем Вернера гранатами и сматываемся к кустам. Можно даже бегом. У них будет минута-другая, пока иваны прочухаются. Да и стрелять они будут в направлении взрыва и наших окопов, а мы метнемся в сторону. А уж потом под прикрытием кустов ползком возвращаемся обратно.
        Вдруг колыхнулась ветка на ольхе. Птица? Но никто не взлетел. Да и не было здесь птиц, облетали они позиции и ничейную полосу стороной или высоко в небе. У птиц, в отличие от людей, инстинкт самосохранения есть, они в пекло не лезут. Так, неспешно размышляя о жизни птиц, Юрген неотрывно смотрел на кусты, пять минут, десять, пятнадцать. Наконец, его терпение было вознаграждено. Вновь вдруг колыхнулась одна из веток. Не ветер, не птица, не пуля. Оставался - человек. Охотник, который стоял на нумере и ждал, когда три козла под его выстрелы выскочат. Не дождется.
        Юрген с удвоенным вниманием и втрое меньшей скоростью стал обшаривать каждый метр местности. Обнаружил проволоку, что тянулась параллельно траншеям метрах в пятнадцати перед динамиком. Проволока была скрыта в траве, быстро вымахавшей после прошедших дождей, но в одном месте была проплешина, в ней и поблескивало. Не успела проволока пылью покрыться, знать, недавно поставили. Как и мины.
        А еще Юрген заприметил очень удобную ямку, достаточно глубокую, судя по количеству набросанной по краям земли, несвежую, потому что земля травой поросла, и вытянутую, как будто два снаряда рядом попали. Ну а в том, что два снаряда вырыли, три солдата легко схоронятся. Туда и поползем.
        Следующий час Юрген изучал каждую кочку по дороге к воронке, он эти двести метров раз десять мысленно туда-сюда прополз, не меньше. Умаялся с непривычки - жуть! Хорошо, что ужин скоро. Зашел в блиндаж, крикнул: «Подъем!» Красавчик с Кинцелем вскочили как заведенные, встряхнулись, схватили котелки, бодро отправились вслед за ним к кухне.
        Двинулись они около полуночи. Гиллебранд сказал, что прошлой ночью Вернер начал вещать около двух, подгадывая под смену караулов, чтобы больше народу охмурить. А еще Гиллебранд приказал, чтобы половина роты не ложилась спать и была наготове, вдруг что не так пойдет и возвращающихся придется поддержать огнем. Парни пожали им руки напоследок, пожелали удачи, сдержанно, по-мужски. На Юргена это произвело неожиданно сильное впечатление. Приятно, когда в тебя верят, приятно, когда тебя ждут.
        Они гуськом добрались до гнезда наблюдателя, прислушались. Тихо. «За мной», - сказал Юрген и первым перевалил через бруствер. Поползли к воронке. Ночью да на брюхе у Юргена не так хорошо получалось, как давеча днем в мыслях. Все кочки были на месте, но к ним добавились и выбоины, кротовые норы или что-то еще - не разобрать, темень. Противники как сговорились, ни одной ракеты. Иваны не хотят динамик светить, немцы - охотников. В темноте и дальние ориентиры, которые наметил Юрген, не так, как днем, выглядели, а то и вовсе сливались с фоном. Но недаром он все же с биноклем целый день просидел, не промахнулся мимо воронки. Они сползли в нее, полежали немного, унимая сильно бьющиеся сердца. Потом Юрген с Красавчиком дальше поползли. До проволоки было метров тридцать, они на них потратили пятнадцать минут. Ощупают все перед собой руками, сдвинутся на полметра, опять ощупывать принимаются, и так до тех пор, пока рука Юргена не коснулась проволоки. Сделали, как заранее договорились: Юрген достал кусачки, Красавчик взял проволоку двумя руками, Юрген проволоку перекусил, Красавчик осторожно положил концы на
землю. Вот и все, можно было назад в воронку двигать, теперь оставалось - ждать.
        Чем дольше сидели, тем больше тишина звуками наполнялась. Обострялся слух, то, что раньше мимо уха пролетало, теперь по мозгам било. Вот раздалось несколько щелчков, донеслось тихое гудение, и вдруг загремело:
        - Немецкие солдаты! Товарищи!
        Юрген коснулся рукой плеча Красавчика, потом - Кинцеля, поправил винтовку за спиной, вылез из воронки, пополз проторенной дорожкой к разрезу проволоки. Потом еще пятьдесят по целине прямо, а потом чуть влево. Где-то поблизости был первый секрет, туда Юрген Кинцеля отрядил, а сам с Красавчиком дальше пополз, размеренно считая про себя: раз, два, три…

«Ну же, приятель, подбавь жару!» - чуть ли не взмолился он Вернеру. Тот, как показалось, подбавил, но на самом деле это они практически вплотную к нему приблизились. Юрген пропустил Красавчика вперед, тот уполз в направлении второго секрета, а Юрген свернул к кустам, где засел Вернер. «Сто девяносто восемь, сто девяносто девять, двести. Пора!» Оттуда, куда уполз Красавчик, донесся короткий хрип, а может быть, только показалось, потому что Юрген ожидал чего-то подобного. А вот шум борьбы за спиной точно не показался. «Ну, Кинцель!» - досадливо подумал Юрген. Шум стих. «Справился», - решил Юрген.
        Теперь была его очередь. Он подобрался к окопу со стороны русских позиций, где был сделан наклонный лаз. Окоп был сверху затянут брезентом и напоминал нору. Внутри стоял столик, на нем - радиоаппаратура с горящими зелеными лампочками, микрофон размером с кулак на массивной подставке, исписанный лист бумаги, фонарь с почти плоским абажуром и ручкой сверху, у него еще какое-то смешное название, ах, да,
«летучая мышь», выбросила память. Перед столом на раскладном стульчике сидел человек в русской военной форме. Освещенное снизу лицо с глубокими тенями походило на незнакомую маску. Человек говорил голосом Вернера:
        - Русские гарантируют вам жизнь!

«Ни хрена они не гарантируют. По крайней мере, не тебе», - подумал Юрген, выхватил нож из-за голенища сапога и ногами вперед влетел в окоп.
        - Во-во-во, - залепетал, заикаясь, человек и испуганно откинулся к стенке окопа. Игра света и тени родила новую маску.
        Юрген схватил его левой рукой за ворот расстегнутой гимнастерки, резко рванул, возвращая в прежнее положение, обхватил сзади правой рукой, приложив лезвие ножа к горлу, наклонился к самому уху и прошептал:
        - Скажи: слава пятьсот семидесятому батальону. С чувством скажи, как ты умеешь.
        - Слава пятьсот семидесятому батальону, - сказал человек дрожащим от страха голосом в стоящий перед ним микрофон.
        - Молодец, - все так же шепотом сказал Юрген и полоснул ножом по горлу.
        Тело упало вперед, голова с глухим стуком ударила по столу, кровь залила лист бумаги, скрыв или смыв лживые письмена. Но Юрген уже не видел этого. Он вылетел из окопа, зацепившись винтовкой за брезент, чертыхнулся, потянулся правой рукой сдернуть винтовку, обнаружил, что рука по-прежнему сжимает нож Нож - вещь необходимая, нож - назад за голенище, винтовку - в руки, и - вперед. Пригнувшись, Юрген стремглав побежал вкруг кустов. Вдруг кто-то бросился ему под ноги, он споткнулся и кубарем покатился по земле. «Как тихо, - успел подумать он, - соловей поет. Откуда здесь соловей?»
        - У-у-у, класс! Жмем на газ! - раздался возбужденный голос Красавчика.
        Юрген вскочил на ноги. Рядом, потирая ушибленный бок, стоял Красавчик, где-то неподалеку заливался свистом Кинцель. Они заранее договорились, что он свистом даст знать, что у него все в порядке, а он и рад стараться. Они бросились на свист. Кинцель уже был наготове, стоя в позе легкоатлета, ожидающего передачи эстафетной палочки. Они пронеслись мимо. Счетчик в голове Юргена отсчитал пятнадцать шагов. Он резко повернул, вправо и побежал в сторону немецких позиций, споткнулся, пролетел метра три по воздуху и плюхнулся на дно воронки. Что-то тяжелое обрушилось на ноги. И тут же в лицо ударили комочки земли и что-то большое и твердое уперлось в грудь. «Раз, два», - отсчитал Юрген. С большим удовлетворением отсчитал. Хорошо, когда все идет по плану.
        В небе зажглась ракета, осветила все мертвенным светом. Юрген, впрочем, видел только задницу Кинцеля, она закрывала весь обзор. «Ну и задница», - подумал Юрген.
        - Подвинься, - сказал он Кинцелю, - дышать нечем. Ноги отдай, - это уже Красавчику.
        Они немного повозились, улеглись плечом к плечу на дно воронки, уставив глаза в небо, где зажглась вторая ракета. Со стороны русских окопов доносилась беспорядочная стрельба. «И чего стреляют? - подумал Юрген. - Не видят разве, что в поле никого нет?» Немцы дружно отвечали. «Молодцы, ребята, - подбодрил их мысленно Юрген, - только не забывайте, что нам надо назад возвращаться. В ракету цельте, в ракету, берите пример с Зальма».
        - Быстро ты управился, - вторгся в мысли голос Красавчика.
        - Мне показалось - медленно, - ответил Юрген.
        - Это время медленно тянулось, - встрял Кинцель.
        - Да нет, быстро. Если бы не твоя шутка, мы бы с тобой на бегу столкнулись. А так пришлось залечь, подождать. Стоило того. Классно ты выступил!
        - Мне тоже показалось, что я вас целую вечность ждал, - продолжал о своем Кинцель.
        - Это ты возился целую вечность, - сказал Юрген, - шум такой поднял.
        - Это я шум поднял?! - с некоторой обидой сказал Кинцель. - Да я потому и возился долго, что не хотел шума поднимать. Такой медведь попался! Только то и помогло, что я на него сверху навалился, а окоп тесный, ему было не развернуться. Дожал.
        - А мой смирный был, - сказал Красавчик.
        - Мой тоже, - ответил Юрген.
        Ракета давно погасла, и стрельба с русской стороны вроде как поутихла. Что-то прошуршало слева от Юргена. Это Кинцель повернул голову, посмотрел вопросительно на командира.
        - Ждем, - сказал Юрген, не отводя глаз от неба. Там появилась тонкая светлая полоска, как будто кто-то ножом наколол небосвод и повел все выше и выше, удлиняя разрез, а потом резко вырвал лоскут. В образовавшуюся прореху хлынул свет искусственного солнца, и люди разразились приветственной стрельбой. Юрген прикрыл глаза, дождался темноты и тихо сказал:
        - Вперед. Короткими перебежками.
        До траншеи оставалось с десяток метров, один бросок. Они уже слышали подбадривающие крики товарищей. Кинцель и рванул. Юрген едва успел перехватить его, прижал плечи к земле.
        - Ползком! - прошипел он и первым пополз вперед.
        Их встретили как героев, но сдержанно, по-мужски. Похлопали одобрительно по плечам - и отправились спать.
        Юрген лежал на нарах в блиндаже, с завистью вслушивался в храп товарищей и заново переживал все события прошедшего дня, прокручивал в памяти каждое свое движение. Кроме одного, короткого и резкого. Да и чего там было переживать? Оно не вызывало никаких чувств, ни гордости, ни сожаления, ни удовольствия, ни раскаяния.
        После побудки Юрген принялся чистить обмундирование. Подходили товарищи, вновь одобрительно хлопали по плечу. Кинцель в деталях и красках расписывал их ночные подвиги, в которых центральное место занимала, естественно, его схватка с огромным иваном. Красавчик расслабленно отмахивался от расспросов:
        - Плевое дело, трое на трое, да и то если Вернера за бойца считать. Ударили в три ножа - и назад! Вот, помню, в Мюнхене, в тридцать девятом, было дело так уж дело. Приехали трое, обиделись на меня за то, что их красотку увел. У них пистолет и два ножа, а нас только двое - я и монтировка…
        Только Юрген оделся, как появился вестовой:
        - Вольф! К командиру батальона!
        Майор Фрике не стал тратить время на выслушивание рапорта рядового Вольфа.
        - Пропагандистский эффект - отлично, - сказал он, - военное исполнение - посредственно. Вы подняли ненужный шум и подвергли дополнительному, совершенно ненужному риску жизнь вверенных вам солдат.
        Майор Фрике, начав спокойно, заводился с каждым сказанным словом. Так на него действовал этот рядовой Вольф. Вот опять: стоит и - ухмыляется.

«Почему тогда - посредственно? Почему не срану под трибунал?» - вот что подумал в этот момент Юрген и действительно ухмыльнулся.
        - Да если бы вы потеряли хоть одного солдата! Да я бы вас - под трибунал! - крикнул майор Фрике. Нет, у них определенно была телепатическая связь! Майор усилием воли взял себя в руки. - Но вам повезло, вам удалось вернуть военнослужащих в расположение части без потерь и ранений. Только поэтому оценка ваших действий - посредственно, а не неудовлетворительно.
        - А если бы при этом был ранен только я, герр майор? - спросил Юрген и добавил про себя: - Или был убит?
        - Да кого здесь трогает ваша жизнь, рядовой Вольф?! - ответил Фрике. - И вообще, почему форма не в порядке?!
        Юрген проследил направление его взгляда. На правой брючине, над голенищем сапога бурело большое пятно. А ведь пытался отчистить!
        - Наряд вне очереди!
        Он все-таки был ужасный зануда, майор Фрике.
        Das war regelwidrig
        Это было не по правилам. Даже на этой войне, которая с первого мгновения велась в нарушение всех законов и традиций, были свои правила. Немцы начинали на рассвете. Застигнутые несколько раз врасплох, русские уже ждали удара именно по утрам, а когда пришел их черед переходить в наступление, стали начинать его тоже на рассвете, чтобы успеть управиться до ужина. То же и с ночными вылазками. Немцу в голову не придет работать ночью, если для этого есть день. Он честно оттрубит свою смену, посмотрит на часы и отравится домой, чтобы предаться заслуженному отдыху. Русский же может целый день прошататься без дела, а к ночи его разбирать начинает, на подвиги тянет. Застигнутые, в свою очередь, несколько раз врасплох, немцы стали круглые сутки воевать, а не от сих до сих, и тоже ночные вылазки в правило ввели. Но чтобы после долгого затишья начинать активные боевые действия под ужин - такого не бывало. Не по правилам это было. Так воевать нельзя.
        Юрген, Красавчик, фон Клеффель, Диц, Шваб и Брейтгаупт, привычно выстроившись в колонну по два, подходили к столовой. Они были в первой смене на ужин, остальные остались в траншеях. Солдаты из других отделений уже сидели за длинными дощатыми столами под натянутым на раму брезентовым тентом. Обер-лейтенант Гиллебранд прохаживался рядом. Увидев их, он посмотрел на часы и погрозил им пальцем. Они это поняли так: минута опоздания. Фон Клеффель демонстративно посмотрел на свои часы и отрицающе покачал головой: минута в минуту! Тут-то их и накрыло.
        Сначала был звук. Необычное шипение по мере приближения переходило в свист, затем последовали глухие разрывы. Мины. «Катюша» посылала им свой привет. Основной удар пришелся на траншеи, их зацепило только краем. Мимо просвистело несколько осколков. «Мамочка», - сказал Шваб. То есть произнес он это слово как-то по-другому, с одним из этих смешных швабских суффиксов, но все поняли, что он сказал. И что случилось. Шваб медленно оседал на землю, левая сторона кителя быстро пропитывалась кровью. Они бросились на землю, и очень вовремя, потому что накатила новая волна взрывов, уже ближе, потом третья, еще ближе.
        В перерыве между взрывами Юрген чуть приподнял голову. Брейтгаупт навалился на Шваба, приложил голову ему к груди, пытаясь расслышать биение сердца. Вот он крякнул и отвалился в сторону. Неужели?! Слева бежали к своей батарее артиллеристы. Вдали сверкали подошвами сапог солдаты хозяйственного взвода и залоснившимися на задницах штанами штабные писари. Эти улепетывали в лес. У крыши столовой перебило угловую стойку, упавший брезент бурлил, как каша в котле полевой кухни, под ним, пытаясь выбраться, копошились солдаты. Рядом метался лейтенант Россель, командир одного из взводов соседней роты.
        - Вторая рота! Внимание! Выходи окапываться! - истошно кричал он.

«Это правильно», - подумал Юрген и закинул руку за спину, нащупал саперную лопатку. Саперная лопатка для солдата - важнейший инструмент, уступает только ложке, эту солдатскую истину он уже усвоил.
        В это время метрах в пятидесяти от них вздыбилась стена земли и дыма после очередной серии разрывов. И почти сразу после этого с земли взметнулась вверх фигура обер-лейтенанта Гиллебранда.
        - Третья рота! Внимание! В блиндажи, за мной - бегом! - крикнул он и действительно кинулся бежать к обстреливаемым позициям, навстречу смерти.

«Фанатик хренов!» - подумал Юрген, вскакивая и устремляясь в ту же сторону. Это не было бездумным исполнением приказа. Юрген заметил боковым зрением, что фон Клеффель дернулся в сторону траншей еще до команды Гиллебранда. Старик знал что делать. Его опыту Юрген доверял. Он бежал за фон Клеффелем.
        Страшно было только в один момент - когда их накрыла очередная волна. Гиллебранд крикнул «Ложись!» - они упали на землю и сразу ощутили животами, как под ними задрожала земля. Но, к удивлению Юргена, взрывы доносились уже сзади.
        Траншеи были пусты, все забились в блиндажи. Они влетели в свой, упали на нары, тяжело дыша.
        - Ну как вы тут, в штаны не наделали? - спросил фон Клеффель.
        Кинцель, копошившийся в углу, отошел в сторону, открывая взорам бледного и стонущего Толстяка Бебе, сидящего без кителя и рубашки, его левая рука была, судя по всему, только что перебинтована Кинцелем. За те мгновения, что они смотрели на него, на повязке проступила кровь.
        - Кость не задета? - спросил фон Клеффель. - Нет.
        - Тогда - царапина.
        У него любое ранение конечностей, не требовавшее немедленной ампутации, проходило по разряду царапин.
        - Как у вас? - спросил Зальм.
        - Шваб, - ответил фон Клеффель.
        - А его куда?
        Все посмотрели на Брейтгаупта, ведь он был последним рядом со Швабом. Брейтгаупт показал на небо и перекрестился.
        - Вот черт! - сказал Красавчик.
        Остальные помянули Шваба молча. Он ведь тоже был при жизни немногословен, Петер Шваб. На столике лежал собранный им первый пучок кресс-салата, как букетик цветов на могильной плите.
        Иваны принялись обстреливать их позиции из орудий. При первых разрывах лишь Толстяк Бебе как-то испуганно дернулся да Вайнхольд втянул голову в плечи, все остальные сидели спокойно. Тот же Юрген понимал, конечно, что артиллерийский снаряд убойней мины «катюши», но он же был и привычней, привычное не так страшит. Да и пробежку под минами в чистом поле не сравнить с сидением в блиндаже. Но вот и блиндаж тряхнуло так, что лопнули бумажные обои на потолке, а со стены сорвало одну из вешалок.
        - Прямое попадание, - оповестил всех Кинцель, а то без него не понятно.
        - Хороший мы накат сделали, - сказал фон Клеффель и провозгласил лозунг тоном диктора на манифестации: - Солдаты! Не жалейте бревен!
        - Сэкономленные бревна пойдут на гробы, - добавил Ули Шпигель.
        Шутка не удалась. Не те были время и место, чтобы о гробах говорить.
        Звуки разрывов стали тише, судя по всему, обстрел переместился в глубь позиций. Фон Клеффель встал и стал разминать затекшие ноги.
        - Внимание! К оружию! В траншею! - обер-лейтенант Гиллебранд возник на пороге и тут же исчез.
        Юрген стоял в траншее и смотрел, как издалека на них накатывает грязно-зеленая толпа. Иванов было много, но отсюда они казались маленькими и оттого нестрашными. Юрген огляделся вокруг. Кинцель деловито устанавливал пулемет - он как заменил в бою на высоте убитого пулеметчика, так никому и не уступил этого места. Рядом второй номер расчета Диц вытягивал пулеметную ленту из ящика. Брейтгаупт с обычным его тупым выражением на лице смотрел на наступающих, но пальцы нетерпеливо поглаживали ложе винтовки, так ему хотелось поквитаться с иванами за Шваба, они были друзьями. Фон Клеффель тоже поглаживал свой автомат, нежно, как лошадь, призывая надежного друга не подкачать в бою. Лаковски внешне спокоен, но непрерывно насвистывает одну и ту же музыкальную фразу: «Люди гибнут за металл», как объяснил как-то Зальм, это выдает его волнение. А Курт Кнауф и не скрывал своего волнения, но оно другого свойства, он перебирал ногами, бил копытами, по выражению фон Клеффеля, поправлял гранаты, лежавшие в специальной нише, вынимал из ножен и задвигал обратно штык-нож и призывно посматривал на наступавших: ну, давайте
же, чего вы там телитесь?! Он рвался в бой. Красавчик расслабленно привалился плечом к стенке траншеи, как к липе на Унтер-ден-Линден, бросал иногда косые взгляды поверх бруствера, но с каждым разом глаза все больше наливаются сталью. С этими парнями не пропадешь, эти будут стоять твердо!
        Но на что надеются те, кто идут на них? Юрген попытался вспомнить свои ощущения при атаке. Нет, он ни на что не надеялся. Вернее, он надеялся только на то, что ему повезет и он останется жив. Что сигнал к отходу прозвучит до того, как они все упадут на землю, убитые или раненые, в этом чистом поле, где нет никаких укрытий. Что его по какой-то причине пощадят те парни, что сидят в хорошо оборудованных траншеях и хладнокровно расстреливают их, хоть скопом, хоть на выбор.
        Юрген скосил взгляд на Кинцеля. Нет, такой не пощадит. Он будет без устали жать на гашетку, и пулемет будет извергать по пятьсот пуль в минуту, и каждая пуля будет нести смерть. Рука его не дрогнет, он может часами равномерно поводить дулом, посылая веер пуль навстречу бегущим цепям, не высоко и не низко, а где-то в район живота, или методично стричь траву вместе с залегшими в ней людьми, оставляя газон высотой в пять сантиметров с бугорками мертвых тел. Он один может остановить целую орду. Юрген посмотрел на приближающуюся цепь, в которой уже начали вычленяться отдельные фигуры. Их было сто? Двести? Триста? Пятьсот выстрелов в минуту. Может! Юрген спохватился, посмотрел на открытый ящик с лентами, на стоявший под ним запасной, потом вспомнил, что в блиндаже лежат про запас еще три, и облегченно выдохнул: и патронов хватит! У них нет шанса.
        Но если нет шанса, то почему идут? Еще недавно Юрген даже не задавался этим вопросом. У него заранее был готов ответ, ответ, заложенный в сознание с детства: они сражаются за свою землю и за свою счастливую, свободную жизнь. Куда больше занимал Юргена вопрос, что движет немцами. Здесь вроде бы тоже все было однозначно, хотя и во множестве вариантов. К примеру, его, Юргена, гнали силой. Пусть сейчас за спиной не стоит заградительный отряд с пулеметами - если он побежит назад без приказа, то рано или поздно, но непременно добежит до расстрельного столба, это уж будьте уверены! Фон Клеффель рвался пройти испытание. Брейтгаупт тупо подчинялся приказам. Курт Кнауф был фанатик с законопаченными в гитлерюгенде мозгами. Но в последние дни что-то сдвинулось в сознании Юргена, закружилось, перемешалось. В товарищах вдруг стало проявляться больше общих черт, чем различий, а казавшаяся монолитной масса советских солдат вдруг стала распадаться на отдельные личности, каждая со своими собственными устремлениями. Вот как эта надвигающаяся цепь…
        - Внимание! К бою! Огонь! - донеслась команда Гиллебранда.
        Юрген пристроил винтовку, приложился щекой к прикладу, но не для прицеливания. Он просто опускал голову как можно ниже. Каске он после известного случая не очень доверял. Стрелял же он наугад, куда-то в сторону наступавших. Для прицельной стрельбы у них был Кинцель, и фон Клеффель, и Кнауф, и Брейтгаупт.
        Но вот что удивительно! Несмотря на все их усилия, несмотря на то, что Кинцель без устали жал на гашетку, и пулемет его извергал по пятьсот пуль в минуту, и каждая пуля несла смерть, число наступавших не сильно уменьшилось. Да, они падали как подкошенные, кто-то оставался лежать недвижимым, кто-то отползал назад, но потом, набравшись сил и размножившись, они опять поднимались и упрямо шли вперед. Юрген прекрасно помнил, как сраженные пулями падали вокруг него солдаты, шедшие в атаку на высоту, и скольких они потом похоронили. А тут иваны перли и перли, как заговоренные от пуль.
        Может быть, и вправду заговоренные? Юрген считал себя отличным стрелком, в городском парке в Гамбурге он стрелял в тире по спичкам, добывая плюшевых медведей для девчонок, а на учебных стрельбах легко выбивал зачетную норму, лишь бы отвязались. Он поймал на мушку первую попавшуюся движущуюся мишень и нажал на курок. Мишень продолжала надвигаться, яблочко-рот еще сильнее округлилось в крике. Юрген выстрелил еще раз. Бежит! В третий! Иван упал. Не заговоренный. Но иван вдруг шевельнулся, выставил вперед дуло винтовки и выстрелил.
        Пуля впилась в бруствер сантиметрах в двадцати от головы Юргена. Это никак не могла быть ответная пуля от «его» ивана. Это сразу видно: в тебя целят или не в тебя. Так ясно видно, что будто в дуло заглядываешь, только этот кружок и видишь, а больше ничего. Дуло винтовки «его» ивана Юрген видел, как и руку, лежавшую на спусковом крючке. Иван стрелял куда-то в сторону и чуть вверх, возможно, что и наугад.
        Юрген автоматически повернул голову в ту сторону.
        - Вот черт! - сказал в этот момент Красавчик и схватился рукой за плечо.
        Когда он оторвал руку, Юрген увидел распоротый на плече китель и кровь на руке Красавчика.
        - Царапина! - воскликнул фон Клеффель и тут же: - Вайнхольд, возьмите себя в руки!
        Того не было видно. Юрген догадался опустить взгляд вниз и увидел сидящего на дне траншеи Вайнхольда, как-то странно скрючившегося и зажавшего живот руками. «Как же его угораздило? Бедный Вайнхольд! Как он может?!» Последнее адресовалось фон Клеффелю, который продолжал кричать:
        - Стыдитесь! Вы тут не в парке! Мы тут не цветочки нюхаем! Берите пример с Кинцеля!
        Неожиданно Вайнхольд разогнулся и встал, на нем не было никаких следов ранения. Неизвестно, какая из фраз фон Клеффеля зацепила его, но он встал. Встал, взял винтовку в руки и изготовился стрелять.
        - Извините, подполковник, - сказал он, - я испугался. Мне было страшно, теперь мне стыдно.
        - Принято! - ответил фон Клеффель и воскликнул: - Меньше слов! Больше дела! Стреляйте, Вайнхольд, стреляйте!
        Тревога, прозвучавшая в голосе фон Клеффеля, подхлестнула и Юргена. Дела обстояли далеко не так хорошо, как казалось, и с каждой минутой становились все хуже. Иваны в некоторых местах подобрались вплотную к траншее и закидывали ее гранатами. Их роте пока удавалось удерживать иванов на расстоянии шагов в пятьдесят, но вот они рванули вперед. Фон Клеффель не стал тратить время на замену опустевшего магазина, отшвырнул автомат в сторону и первым кинул в нападавших гранату. Его примеру немедленно последовал Кнауф. Кидал и Юрген. Как кидают камни, чтобы отогнать стаю собак.
        На этот раз иванов удалось остановить. Они залегли все в тех же пятидесяти метрах от траншеи, готовясь к новому броску. Кинцель уже бил из пулемета поверх их тел, как будто отчаялся поразить упорных и думал только о том, как бы не дать им поднять головы и не подпустить подкрепление.
        - Гранаты! - ревел фон Клеффель. - Черт побери, кто принесет гранаты?
        Если что принести, это к Толстяку Бебе. Он расслышал призыв даже в грохоте боя. Выполз из блиндажа, голый по пояс, повязка на левой руке пропитана кровью, в здоровой руке большой узел из одеяла, как у бабы-беженки. Это он хорошо придумал, одной рукой много не принесешь, да и как захватишь. Быстро разобрали гранаты и взрыватели, Толстяк Бебе - он такой, никогда не приносил голый чай без сахарина.
        - Снаряжайте новую порцию, Бехтольсгейм, - сказал фон Клеффель, - подозреваю, что у нас на это не будет времени.
        Все шло к тому. Иваны ворвались в траншею и справа, и слева, но это было на участках других рот, их рота пока держалась.
        - Противник перегруппировывается, - доложил Кинцель, - отползает в стороны.
        - Не расслабляйтесь, Кинцель, - сказал фон Клеффель, - они непременно полезут в лоб. У них приказ.
        Иваны действительно предприняли еще одну попытку атаки, но без прежнего напора. Им удалось ее отбить. Главная опасность подступала с флангов, их роту перемалывали по краям, звуки яростного боя в траншее все приближались. Скоро и до них должна была дойти очередь. Они стояли в центре, их сожмут с двух сторон и раздавят.
        Из-за колена траншеи слева показался Гиллебранд. Вернее, показалась его спина в истерзанном кителе, на плечах - новенькие обер-лейтенантские погоны, по погонам и узнали. Гиллебранд отпрянул за угол, прижавшись плечом к стенке траншеи, пропуская мимо себя поток автоматных пуль, как тореадор - рог быка. Потом резко развернулся, выставил вперед руки со «шмайссером» и пустил в глубь траншеи ответную очередь. Автомат хрюкнул и заглох. Гиллебранд вновь отпрянул за угол, потянулся рукой за запасным магазином, но потом переменил направление, схватил висевшую на поясе гранату, выдернул чеку, замер на несколько мгновений, как бы соображая, что с ней делать дальше, а потом бросил ее за угол плавным, несуетливым движением.
        Раздался взрыв. После него из-за угла доносились только стоны, никакого топота. Гиллебранд направился к ним, меняя магазин на ходу.
        - Где унтер-офицер Рупп? - спросил он.
        - Убит, - коротко ответил фон Клеффель.
        Унтер-офицер Рупп был командиром их отделения. Его назначили уже здесь, он прибыл с пополнением. Он сразу взял неверный тон - считал себя выше их только потому, что был их командиром. В регулярных частях это проходило, но не с ними. Они, конечно, подчинялись его приказам, но без страха и уважения. То и другое надо было заслужить. Рупп даже не попытался. Он так и остался для них чужаком. Немудрено, что Юрген никогда не вспоминал о нем. А когда он смотрел вдоль траншеи, то взгляд выхватывал только фигуры товарищей, а мимо Руппа проскальзывал не задерживаясь.
        И только сейчас задержался. Тело Руппа лежало на спине с вытянутыми, раскинутыми чуть в стороны ногами в коротком ответвлении траншеи, ведущем к нужнику. На переносице - аккуратная дырка, лицо залито кровью. Руки сжимали автомат.

«Уж не я ли отволок его сюда?» - подумал Юрген. Он припомнил, что в какой-то момент ему вдруг стало что-то мешать под ногами, он оступался и спотыкался, а во время короткого затишья наклонился и убрал помеху. «Как же я сразу не заметил?» - пожурил он сам себя. Он наклонился и с некоторым усилием вырвал автомат из окостенелых рук Руппа. «Fur alte Schuld nimm Bohnenstroh».[За старый долг бери солому (нем.) - эквивалент русской пословицы «С паршивой овцы хоть шерсти клок».]
        - Противник ценой огромных потерь временно захватил первую траншею, - начал вещать Гиллебранд.
        - Короче, - сказал фон Клеффель.
        - Будем прорываться. Приготовиться!
        - Разумно, - кивнул головой фон Клеффель, - ничего другого нам не остается.
        - Иваны в атаке пленных не берут, - с ноткой сожаления сказал Зальм.
        - Мы тоже, - заметил Ули Шпигель.
        - Немцы не сдаются! - воскликнул Курт Кнауф.
        Это не было обсуждением приказа. Все, перебрасываясь словами, тщательно готовились к прорыву, подтягивали ремешки на касках, перезаряжали оружие, разбирали фанаты. Один лишь Карл Лаковски не принимал в этом участия. Он все порывался что-то спросить, то подавался в сторону Гиллебранда, то отступал назад. Наконец решился:
        - Что с имуществом, герр оберст?
        - С каким имуществом? - не понял тот вначале. - Ах, да, военное имущество! Следовало бы уничтожить, как и блиндажи…
        - Такие красивые блиндажи! - протянул, сбивая его с мысли, Вайнхольд.
        - Тем больше у нас будет поводов отбить их обратно! - воскликнул Гиллебранд. - Мы вернем их! Если, конечно, иваны перед бегством все здесь не разворуют и не взорвут их сами.
        Лаковски совсем сник, но никто не обратил на это внимания. Некогда было задуматься о своих собственных чувствах, не то что о чужих.
        - Кнауф, три гранаты, к левому колену! Диц, три гранаты, к правому колену! - раздавал приказы Гиллебранд. - При появлении иванов сдерживаете их гранатами. Затем присоединяетесь к группе. По моей команде бросаемся в прорыв. Направление прорыва - вторая траншея. - Он действительно показал рукой в ту сторону, но она уперлась в стенку их траншеи. Гиллебранда это, похоже, нисколько не смутило. - Наверх - и вперед! Кратчайшим путем! Ползком! При благоприятных обстоятельствах - перебежками. Брейтгаупт! Вы отвечаете за раненого Бехтольсгейма.

«Фанатик хренов! - подумал в который раз Юрген. - Теперь он тянет нас в чистое поле, где нас перещелкают как орехи. В спину!» Он вдруг осознал, что больше всего его задело в собственных мыслях именно последнее - в спину! Уж если ему суждено получить пулю на этой войне, то пусть это будет не в спину. Юношеский романтизм, как сказал бы Зальм.
        - Кому прикажете прикрывать отход, герр оберст? - спросил фон Клеффель.
        Он был спокоен и деловит и не выказывал ни малейшего сомнения в правильности приказов Гиллебранда. Одно это мгновенно успокоило Юргена. А остальные вроде как даже повеселели. Отход - это вам не прорыв, это небо и земля, это жизнь и смерть. Как много значит правильное слово, произнесенное вовремя! Это и Гиллебранд уловил.
        - Отход, - преувеличенно громко сказал он, - на левом фланге будет прикрывать обер-лейтенант Гиллебранд, - отдал он приказ сам себе.
        Он был смелым парнем, обер-лейтенант Гиллебранд, и не прятался за спины солдат. Это признавали все, нравился он им или не нравился.
        - На правом фланге… - начал Гиллебранд.
        - Прикрыть отход - я! - рванулся вперед Кинцель.
        Но взгляд Гиллебранда скользнул дальше и остановился на Юргене.
        - Рядовой Вольф! У вас автомат? Отлично! Вы прикроете нас с правого фланга!
        - Есть! - едва ли не впервые искренне и даже с радостью воскликнул Юрген. Прикрыть спины товарищей - это для него!
        - По моей команде выбираетесь наверх, залегаете и бьете над самой траншеей так, чтобы ни одна голова не высунулась, - сказал Гиллебранд.
        - Есть! - ответил Юрген спокойно и деловито. Все прошло не так, как они рассчитывали. Так всегда бывает. Всегда проявляются и выпирают на первый план неучтенные обстоятельства, вмешиваются неожиданные силы, которые никому в голову прийти не могли, хоть целый день думай. Действительно, кто мог предположить, что Лаковски вдруг в блиндаже скроется, да так ловко, что никто этого не заметит. И ладно бы просто скрылся, он ведь еще и появился оттуда в самый неподходящий момент. Одним словом, hohere Gewalt,[Непреодолимая сила, форс-мажор (нем.).] по выражению Зальма, или vollig Arsch[Полная жопа (нем.).] - в интерпретации Красавчика. Дело вышло так. Диц прижался к стенке траншеи у самого ее излома. Метрах в пяти позади него, сразу за входом в блиндаж, стоял на изготовку Юрген, ловя одним ухом приближающиеся звуки в скрытойот него части траншеи, откуда подбирались иваны, и наведя другое на Гиллебранда, чтобы не пропустить приказ. Диц сплоховал, но кто его осудит? Трудно с непривычки сохранять спокойствие, когда к тебе подбираются враги, которых ты не можешь видеть, но уже прекрасно слышишь их хриплое
дыхание. Диц кинул одну гранату, сразу за ней вторую, третью. Хрипы резко усилились, это были предсмертные хрипы. Им вторили крики боли. А еще возбужденные крики тех, кто шел позади и теперь рвался вперед отомстить за погибших товарищей.
        Диц, сделав свое дело, промчался мимо Юргена. И в этот момент из блиндажа вылез Лаковски. Он тащил в руке чемодан с аккордеоном. Это было его единственное достояние, да что там достояние, это был его единственный друг. Друг, с которым он прошел тысячи километров по разным дорогам, друг, который ни разу не предал, не бросил его, друг, который был всегда готов откликнуться на малейший призыв, развеселить в радости и утешить в печали, друг, с которым можно было разговаривать бесконечно и обо всем. Как он мог его бросить одного? Оставить на поругание грубым, жестоким рукам? И тут в траншею влетел огромный иван, его сапоги были все в крови, а в руках у него была винтовка с ужасным, длинным, четырехгранным русским штыком, варварским оружием, которое уже несколько десятилетий пытались запретить. Штык с хрустом вошел в грудь Лаковски, прошил ее насквозь и вышел обратно, разрывая внутренности. Лаковски упал на чемодан с аккордеоном. Казалось, что он пытается закрыть своим телом единственного друга. Его скрюченные пальцы скребли по обивке, как будто пытались добраться до клавиш, чтобы услышать от друга
последнее
«прости».
        Глаза Юргена с ужасом и скорбью смотрели на эту душераздирающую сцену, а руки сами подняли автомат и разорвали грудь ивана очередью. Следующий иван успел отпрянуть за угол. Тогда руки все так же деловито взяли гранату, выдернули чеку и бросили гранату в зев траншеи. Юрген упал на дно траншеи, защищенный от осколков телом огромного ивана.
        Тут его и настиг приказ Гиллебранда. Он вскочил, выбрался из траншеи, перекатился несколько раз и распластался на земле. Увидел краем глаза Гиллебранда. Тот лежал метрах в тридцати от него, ведя короткими очередями огонь по подбегающим к траншее иванам. Тех было на удивление мало. Бой шел в траншее, а это были отставшие. Едва попав под огонь Гиллебранда, они завалились на землю и принялись отвечать еще более редкими, чем они сами, выстрелами. Пули уходили куда-то вверх.
        На край траншеи легли нежные руки Толстяка Бебе, и тут же его тело взлетело вверх, как у заправского гимнаста. Это Брейтгаупт наподдал снизу. Он уже давно не был толстяком, Толстяк Бебе.
        Все наконец вошло в плановую колею. Пора было и Юргену приступить к своей вахте. В траншее мелькали каски иванов. Они сгрудились у баррикады из тел, воздвигнутой Дицем. Юрген взял последнюю гранату, выдернул чеку, перевалился на бок и положил гранату в траншею, как мяч в корзину, плавным размашистым крюком. И после этого принялся бить короткими очередями над самой траншеей. Из-за спины донесся стук пулемета, это солдаты первой роты поддерживали их огнем из второй траншеи. Юрген и забыл о них, ему казалось, что они были единственными живыми людьми на всем этом пространстве. Иваны не в счет.
        - Вольф, отходи! - донесся до него крик Гиллебранда.

«Как отходить-то?» - запоздало подумал Юрген. Ползать ногами вперед он не умел, ползти головой вперед, стреляя при этом назад, тоже было невозможно. И он понесся, как перекати-поле в степи перед грозой. Пролетал несколько метров, едва касаясь ногами земли, кувыркался по траве, метался из стороны в сторону, но методично продвигался к цели, не забывая при этом отстреливаться. Наконец свалился в траншею на руки товарищам. Уф!
        - Все на месте? - спросил Гиллебранд.
        - Лаковски, - коротко сказал Юрген.
        - Да, я знаю. Остальные?
        - Зальма нет, - растерянно сказал Кнауф и, рванувшись к краю траншеи, крикнул: - Зальм!
        - Я ранен, - слабый голос был едва слышен на фоне криков иванов, уже высыпавших из первой траншеи, чтобы продолжить наступление.
        - Быть санитаром - я! - крикнул Кинцель.
        - Возьми, дорогой, - Вайнхольд мгновенно скинул ранец, отсоединил скатку шинели, протянул Кинцелю. - Береги себя.
        Кинцель сунул в руки Дицу тяжеленный пулемет, который он не бросил, несмотря на приказ, и переволок из траншеи в траншею, перекинулся через бруствер и быстро пополз к Зальму, лежавшему метрах в тридцати и махавшему рукой, вяло и безнадежно.
        - Прикройте меня! - донесся крик Кинцеля.
        - Прикрываю! - Кнауф вырвал пулемет из рук Дица - твое дело ленту подавать! Раскинул упорные ножки в выемке бруствера, нажал на гашетку. - За старика Зальма я положу гору иванов!
        Он все же был отличным парнем, Курт Кнауф, несмотря на тяжелое детство и гитлерюгендскую юность. Поначалу он стрелял неловко, но потом приноровился, бил по иванам и справа, и слева и, не боясь более попасть в товарищей, посылал веер пуль даже над ними, этот веер укрывал их лучше всякого зонта.
        Кинцель тем временем развернул на земле шинель Вайнхольда, перекатил на нее Зальма и, передвигаясь ползком, стал тянуть его к траншее. Зальм как мог помогал ему, отталкиваясь и руками, и левой ногой, правая волочилась безжизненным довеском. Вскоре Кинцель был уже у траншеи. Юрген с Красавчиком, высунувшись по пояс, схватили край шинели, быстро втянули Зальма, осторожно опустили его на дно траншеи. Рядом с криком боли свалился Кинцель. Прежде чем нырнуть в траншею, он встал на колени и получил пулю в незащищенное, выпирающее место.
        - Вот и он задницу подставил, - сказал Ули Шпигель, - не все ему…
        Грустно так сказал. Даже у вечного насмешника Шпигеля язык бы не повернулся шутить при виде извивающегося от боли товарища и расплывающегося на брюках пятна крови. А фон Клеффель с еще большей грустью смотрел на ногу Зальма, где на месте колена было какое-то месиво из раздробленных костей. Не царапина, читалось на его лице. Потом фон Клеффель поднял глаза, прошелся взглядом по товарищам, как бы пересчитывая их, и тихо сказал:
        - Легко отделались.
        Спустя какое-то время, остыв после боя, Юрген согласился с ним.
        Das war ein Ablenkungsangriff
        Это был отвлекающий удар. Русские не планировали наступление на их участке фронта. Они хотели лишь сковать силы немцев и не дать им возможности перебросить резервы на другие участки. Их батальону просто не повезло, что удар пришелся именно по нему. На их месте мог оказаться кто угодно. Или все же не мог? Даже отвлекающие удары наносят в ключевых точках, а они как будто нарочно созданы для испытательного батальона. Их туда и направляют, потому что знают, что штрафники будут упорно подниматься в атаку, пока не возьмут позиции противника или не полягут все на подступах к ним, что они будут стоять насмерть при обороне и ни при каких обстоятельствах не побегут назад. У них просто нет выбора, в этом все дело.
        Можно даже сказать, что им повезло, что этот удар был всего лишь отвлекающим. В противном случае их добили бы до конца, всех. Но с резервами у иванов на этом участке фронта было негусто, попросту говоря, их вообще не было, они скапливались в других местах, где намечались основные удары. Поэтому иваны остановились на достигнутом в тот день, чтобы передохнуть и зализать раны. И тем самым дали им возможность перевести дух, эвакуировать раненых и подтянуть резервы.
        И даже с тем, что иваны начали активные боевые действия в неурочный час, им повезло. Тем, конечно, кто выжил в этой мясорубке. Начинать лучше все же с рассветом, чтобы успеть управиться до ужина. Но лучше - это с какой и с чьей стороны посмотреть.
        Эффект неожиданности дал иванам некоторый выигрыш, но на круг в выигрыше остались немцы. Те, конечно, кто выжил. Их спасла темнота.
        Было еще довольно светло, когда они решили эвакуировать раненых. Зальм был совсем плох и провалился в глубокое забытье. Кинцель же, наоборот, лежал на животе и громко стонал, за двоих. На его задницу извели все бинты из индивидуальных пакетов, но кровь все равно хлестала, как из поросенка.
        - Сам дойти сможешь? - спросил Гиллебранд у Толстяка Бебе, который баюкал свою руку.
        - Не дойду, так доползу, - ответил Толстяк Бебе.
        Он понимал подтекст вопроса командира и нисколько не обиделся, когда тот облегченно вздохнул, услышав его ответ. Людей было и так мало, а иваны могли предпринять ночную вылазку. Да и не мог допустить Толстяк Бебе, чтобы его кто-то нес, это он всегда все носил для других, сейчас он понесет себя. Напоследок он решил еще раз помочь товарищам.
        - Я тут осмотрелся по-быстрому, - сказал он, - вот в том блиндаже есть санитарные носилки.
        - Отлично, - сказал Гиллебранд. - Хюбшман! Как рука? Сможете нести носилки?
        - Смогу, - ответил Красавчик.
        - Отлично. Заодно вам там сделают перевязку.
        - Я, - Курт Кнауф сделал шаг вперед, - я понесу старину Зальма.
        - Я понесу Эриха, - сказал Вайнхольд, - я его буду осторожно нести, чтобы не растрясти.
        Юрген тоже выступил вперед, Вайнхольду нужен был крепкий напарник.
        - Хюбшман, Кнауф, Вайнхольд и Вольф, доставить раненых в батальонный медицинский пункт!
        Хюбшман, час на перевязку! Остальным немедленно вернуться в расположение роты, - отдал приказ Гиллебранд.
        - Есть! - ответили они дружно и отправились в указанный Толстяком Бебе блиндаж за носилками.
        Идти пришлось намного дальше, чем они рассчитывали. Один из залпов «катюш» накрыл штабные постройки и часть леса, в котором пытались укрыться писари и солдаты интендантского взвода. Штабной барак сгорел дотла, вспыхнув как спичка. Зато упавший прорезиненный тент столовой медленно тлел, распространяя мерзкое зловоние. Хотя, возможно, этот запах шел от отрытых поблизости неглубоких окопов, в которых скрючились тела солдат в обгоревшей форме. Глаза избегали смотреть туда. На склоне холма, где располагалась их батальонная батарея, вертикально вверх торчало дуло перевернувшейся или искореженной пушки, вокруг копошились фигурки артиллеристов. Вот только большого шатра с нарисованным на нем толстым красным крестом нигде не было видно.
        Навстречу им спешил майор Фрике в сопровождении ординарца и унтер-офицера.

«Вот ведь гад, отсиделся в тылу, - подумал Юрген, окидывая неприязненным взглядом чистый мундир майора, его слегка запылившиеся сапоги и пилотку на голове, сидевшую лихо, чуть наискось и в то же время строго в рамках уставных норм, - даже каску не надел».
        Ответом ему был не менее неприязненный взгляд. Впрочем, адресовался он всем им, компания эта явно не нравилась майору Фрике. Здесь был один приличный солдат, Курт Кнауф, к нему он и обратился.
        - Рядовой Кнауф! Где обер-лейтенант Гиллебранд? Жив?
        - Организует оборону второй траншеи, герр майор!
        - Превосходно! Следуйте за мной! - приказал он унтер-офицеру и ординарцу и направился в сторону позиций.
        - Герр майор! - крикнул Юрген ему в спину. - Где госпиталь?! Наши товарищи истекают кровью!
        Майор Фрике остановился, повернулся, посмотрел внимательно на Юргена.
        - Пятьсот метров по курсу, - сказал он и добавил с удивившим Юргена надрывом: - Там большая очередь.
        Очередь была не большая, а огромная, у Юргена глаза полезли на лоб от потрясения. И она была не из тех очередей, где стоят. Немногие сидели, привалившись спиной к деревьям, но большая часть лежала на земле, кто-то стонал, кто-то метался, кто-то вытянулся, да так и застыл неподвижно. Все смиренно и покорно ждали своей очереди, кто куда.
        Среди них, как ангелы жизни или ангелы смерти, ходили с фонарями в руках санитары, некоторые и сами были ранены. Один из них подошел к ним. Мельком глянув на Толстяка Бебе, он молча махнул рукой в сторону сидевших у деревьев.
        - Сильное кровотечение, - сказал Вайнхольд, показывая на Кинцеля, - он очень страдает.
        - Туда, - санитар показал на дальний из двух шатров.
        Вайнхольд потрусил туда, он тянул за собой носилки, как вол телегу. «И откуда только у него силы берутся?» - подумал Юрген, едва поспевая за ним. Плечи разламывались под давлением лямок носилок, а Кинцель, как назло, тяжелел с каждым шагом.
        - Свобода выбора есть необходимое условие существования человека думающего, - донесся до Юргена четкий голос Зальма, он бредил.
        - Понятно, - сказал санитар, прибавил огня в фонаре, посмотрел на ногу Зальма, повторил: - Понятно, - и направился ко второму шатру.
        Красавчик с Кнауфом пошли за ним. Сквозь плотный материал шатра пробивался яркий свет, там горело не меньше трех ламп свечей по шестьдесят каждая. Тарахтел бензиновый электрогенератор. Тонко повизгивала пила. «Зачем им дрова? - подумал Юрген, проходя мимо. - Свет есть, тепло». Посреди шатра, под светильником стоял большой стол, на столе лежал солдат, или ефрейтор, или офицер, не разобрать, боль и страдание уравнивали всех. Из-под хирургической простыни торчала только голова с закатившимися глазами и слипшимися от пота волосами. Он был молод, вот все, что можно сказать о нем. Над его ногами склонились двое мужчин в застиранных белых халатах, шапочках и марлевых масках.
        - Что там? - спросил один из врачей, не поворачивая головы.
        - То же самое, - ответил санитар.
        - Что сегодня за напасть! - сказал второй врач. - Были бы хотя бы ступни!
        - Это вы, Ганс? - проговорил между тем первый. - Подойдите, подержите.
        Санитар подошел, взялся за ногу солдата. Вновь тонко завизжала пила. Потом санитар отошел от стола, неся в руках, как полено, отрезанную выше колена ногу.
        - Вот черт! - сказал Красавчик.
        - Освободите корыто, Ганс, - распорядился первый врач, - а то уже все вываливается.
        - Есть! - ответил санитар и повернулся к Красавчику с Кнауфом: - Эй, вы, помогите отнести, тут недалеко.
        - Сам неси, - ответил Кнауф, санитар ему был не указ, - я останусь с нашим раненым товарищем.
        - Тогда ты, - санитар ткнул пальцем в подошедшего Юргена.
        Это было обычное корыто из оцинкованной жести, в таком хозяйки стирают белье. Оно было доверху наполнено ампутированными руками и ногами. «И когда только успели?» - отстраненно подумал Юрген. Он уже перешел порог чувствительности, для одного дня чувств и эмоций было более чем достаточно.
        - Все, коллега, - донесся голос одного из врачей, - двадцать минут. Быстрее работают только на конвейерах «БМВ».
        Юрген с Красавчиком подняли корыто и пошли за санитаром. Тот закурил на ходу сигарету, прижав локтем к телу отрезанную ногу. По дороге они встретили Вайнхольда, поникшего и обессиленного, он едва волочил ноги. Вайнхольд скользнул взглядом по корыту, вздрогнул и, пошатываясь и переламываясь пополам, сделал несколько шагов в сторону, уперся руками в дерево, низко опустив голову. Его рвало.
        - Ему сегодня крепко досталось, - извиняющимся голосом сказал Красавчик.
        - Гомики вообще слишком чувствительны, - сказал санитар, - не понимаю, зачем их берут в армию.
        - Мы тоже не понимаем, - сказал Красавчик.
        - Многого не понимаем, - подтвердил Юрген.
        Они с Красавчиком друг друга поняли. Вайнхольд с Кинцелем были хорошими товарищами, но речь была не о них.
        Они подошли к какой-то яме. В ней лежали окровавленные бинты, какие-то серые лохмотья, бывшие сегодняшним утром военной формой, распоротый сапог, аптекарские пузырьки.
        - Вываливайте, - сказал санитар и первым бросил принесенную ногу, - братская могила, - сказал он на обратном пути, - если дело так дальше пойдет, то у нас и такой может не оказаться.
        - Если бы ты сказал: у вас, я бы дал тебе в морду, - сказал Красавчик.
        - Под одним богом ходим, - ответил санитар. - У тебя что с плечом?
        - Царапина.
        - Умирают и от царапины. Пошли к фельдшеру, я проведу вне очереди.
        - Да идет он!.. Не хочу. Царапина. Первый раз, что ли.
        - Я твоего желания не спрашиваю. Идем!
        - Иди, - сказал Юрген, - дело говорит.
        - А как же корыто? - спросил Красавчик.
        - Я отнесу.
        Красавчик вернулся минут через пятнадцать со свежей перевязкой. Зальм уже лежал на операционном столе, в отключке после укола морфия. В корыте лежала распоротая брючина. Они ничем не могли помочь старине Зальму. И они побрели к траншее.
        Они заняли один из блиндажей, потеснив солдат первой роты. Потеснив - громко сказано, в этой тесноте зияли бреши.
        - Командир батальона майор Фрике приказал объявить вам благодарность за стойкость в бою, - торжественно начал Гиллебранд, когда они собрались все вместе.
        - Мог бы и лично нам объявить, - сказал Юрген Красавчику, не особо понижая голос, - а заодно Толстяку Бебе, Зальму и Кинцелю.
        - Ему западло, - ответил Красавчик.
        - Тут только что прозвучали имена наших храбрых товарищей - рядовых Бехтольсгейма, Зальмхофера и Кинцеля, - выхватил Гиллебранд, посчитавший за лучшее пропустить остальное мимо ушей, - командир батальона майор Фрике приказал мне составить представление для внесения дополнений в характеристику военнослужащих в личном деле, что имеет определяющее значение при вынесении решения по вопросу о прохождении военнослужащим испытания в рамках программы… - Он и сам понимал, что несет околесицу, поэтому поспешил закончить речь бодрым возгласом: - Так давайте вместе составим формулировки будущих представлений! - Он достал из кармана кителя маленькую записную книжку в кожаном переплете, вынул из нее тонкий, острозаточенный карандаш, приготовился записывать. - Кинцель… - он вопросительно посмотрел на лежавших на нарах солдат, призывая их высказываться.
        - Вызвался быть санитаром, спас жизнь раненого товарища, получил тяжелое ранение, - сказал Вайнхольд.
        - Прекрасная формулировка! - воодушевленно воскликнул Гиллебранд, быстро заполняя страничку записной книжки какими-то непонятными письменами, как древними рунами. - Почти столь же прекрасная, как сам рядовой Кинцель. Я думаю, что после такого подвига майор Фрике будет ходатайствовать перед верховным командованием о признании рядового Кинцеля прошедшим испытание, с возвращением ему звания фельдфебеля и переводом в регулярную часть Вермахта.
        - О-ля-ля, - тихо сказал фон Клеффель, - aller Anfang ist schwer.[Всякое начало трудно (нем.) - эквивалент русской пословицы «Лиха беда начало».]
        - Зальмхофер, - с некоторым сомнением сказал Гиллебранд.
        - Зальм - герой! - провозгласил фон Клеффель. - Он стрелял, я сам видел.
        - Стрелял… - с еще большим сомнением сказал Гиллебранд.
        - Прицельным огнем уничтожил двадцать солдат противника, в числе первых бросился в прорыв, - предложил свой вариант Ули Шпигель.
        - Отличная формулировка! - воскликнул Гиллебранд, строча в записной книжке. - Как вы сказали? Прорыв?
        - Так точно, герр оберст, прорыв! - твердо ответил Ули Шпигель.
        - Отлично. Так и запишем. Бехтольсгейм…
        - Остался в строю, невзирая на ранение и большую потерю крови, под убийственным огнем противника подносил товарищам боеприпасы, - сказал Ули Шпигель, он вошел во вкус.
        - Превосходно! У нас есть еще один герой, оставшийся в строю после ранения, - Гиллебранд посмотрел на Красавчика.
        - Царапина, - ответил тот, - и я не герой.
        - Кто еще отличился?
        Все молча пожали плечами.
        - Кто принял командование после гибели унтер-офицера Руппа? - спросил Гиллебранд, он не оставлял попыток найти еще хоть одного героя.
        - Никто, - ответил фон Клеффель, - чтобы стоять, где стоял, не нужны командиры.
        - Без них даже лучше, - сказал Юрген, ни к кому не обращаясь, - не лезут с дурацкими командами: внимание, противник перед вами.
        - Вот-вот, - повернулся к нему Красавчик, - и не достают столь же дурацкими расспросами после боя: вы выжили? как вам это удалось?
        - Ошибаетесь, молодые люди, - сказал фон Клеффель, - без командира никак нельзя. Кто отдаст приказ на отбой? А без приказа вы, безмозглые, до утра будете глаза таращить да разговоры разговаривать.
        Тут и до Гиллебранда дошло.
        - В охранении первая рота, - сказал он, - всем спать. Отбой!
        Долго поспать им не дали. Перед рассветом их сменил пехотный полк. Уходили они через деревню. Их дом был разворочен артиллерийским снарядом. Где-то заунывно, на одной ноте, выла женщина. Зеленели кудрявые кустики редиски, посаженной Швабом. В них застряла рождественская открытка, подаренная Лаковски фрау Клаудии. «Gott sei dank!» - было напечатано на ней. Спасибо тебе, господи!
        Das war Hinterland
        Это был тыл. Настоящий тыл. Здесь не свистели пули, здесь не рвались снаряды и здесь были женщины. И многое другое, что есть в любом мирном городе, но чего они были лишены на протяжении девяти месяцев, проведенных в лагерях и на фронте. Этот рай назывался Витебском.
        Три дня у них ушло на то, чтобы выделить себе в этом раю маленький кусочек и обнести его колючей проволокой, построить контрольно-пропускной пункт и смотровые башни, поставить палатки и убедить святого Петра в том, что ключи ключами, а пароль паролем. С каждым днем они все больше мрачнели, еще неделя - и они стали бы тихо роптать. Кому приятно взирать на рай из-за колючей проволоки, близок локоть, да не укусишь. Но на четвертый день майор Фрике приказал построить на плацу сильно поредевший батальон.
        - Солдаты! - обратился он к ним. - Вы храбро сражались и заслужили отдых. Командование дало нам месяц на доукомплектование и боевую подготовку пополнения. Первая маршевая рота прибывает сегодня в четырнадцать ноль шесть. Приказываю явить новобранцам пример дисциплины, аккуратности и высокого боевого духа.
        - Солдаты! - приступил майор Фрике ко второй части речи. - Вы прошли часть дороги испытания, кто больше, кто меньше, но все вы заслужили поощрение. С сегодняшнего дня и до конца срока пребывания в месте дислокации вам всем в порядке очередности будет предоставлено право убывать в увольнительную на срок от утренней переклички до вечерней по нормам регулярных частей Вермахта - пять раз в месяц.
        Майор Фрике сделал паузу специально для того, чтобы солдаты могли выразить свое ликование энергичным «Хох! Хох! Хох!» по команде дежурного офицера. Что и было исполнено, к глубокому удовлетворению майора Фрике.
        - Указанное право, - продолжил майор Фрике, - не будет распространяться на вновь прибывающих военнослужащих, которым еще предстоит завоевать это право в бою. Поэтому приказываю не обсуждать с новобранцами никаких деталей вашего пребывания в увольнительной и вообще исключить из ваших разговоров всяческие упоминания о пиве, водке, женщинах и сексе.
        Разумность приказа не вызывала сомнений. Стоило майору произнести магические слова, как все помыслы стоящих в строе солдат устремились к пиву, водке, женщинам и сексу. Это было столь явственно написано на их лицах, что майор Фрике счел необходимым огласить еще один пункт приказа:
        - Нарушившие приказ будут лишены увольнительных. В заключение сообщаю вам радостное известие: наши раненые товарищи находятся на излечении здесь же, в городе, в армейском госпитале. Дорогу к госпиталю вам должен указать любой дежурный или представитель жандармерии. Посещения в госпитале разрешены с двенадцати ноль-ноль до четырнадцати ноль-ноль.
        Это сообщение солдаты также приветствовали троекратным возгласом, может быть, не таким громким, как предыдущее, но не менее искренним. Через полчаса солдаты второго взвода третьей роты получали документы для увольнительной. Тут их ждал еще один подарок от командира батальона.
        - Аусвайс для перемещения по городу подлежит предъявлению при выходе с территории лагеря и возврату при возвращении из увольнительной, талончик на посещение пуффа, Puff (нем.) - публичный дом (солдатский жаргон).] корешок с отметкой об использовании подлежит возврату в канцелярию батальона, презерватив… - писарь последовательно выкладывал все это на стол перед изумленным фон Клеффелем. - Следующий!
        - Аусвайс для перемещения по городу, вернуть при возвращении, талончик на посещение пуффа, корешок с отметкой об использовании вернуть, презерватив. Следующий!
        Юрген сгреб выданное со стола, уступив место Ули Шпигелю.
        - Аусвайс, талончик, презерватив.
        - Использованный презерватив подлежит возврату? - поинтересовался Ули.
        Вопрос поставил писаря в тупик. Он долго шевелил губами, как будто прочитывал всевозможные уставы, указы и инструкции в поисках ответа.
        - Я запрошу начальство, - выдавил наконец он. - Следующий!
        - Мой друг, - сказал фон Клеффель Ули Шпигелю, когда они направлялись к своей палатке, чтобы собраться перед увольнительной, - убедительно прошу вас никогда не шутить подобным образом с писарями.
        - Почему? - пожал плечами Ули Шпигель.
        - Ваш невинный вопрос может породить бумажную бурю. Ваш запрос пойдет по инстанциям, никто не решится взять на себя ответственность за вынесение столь судьбоносного решения и будет пересылать запрос вышестоящему руководству, в верховном командовании сухопутных сил, куда он с неизбежностью поступит, этот вопрос вызовет долгие дебаты и жаркие споры, после чего будет подготовлен проект указа, который положат на стол фюреру. Наш целомудренный фюрер возмутится столь низкой прозой жизни и будет всячески оттягивать подписание указа.
        - Ну и что? - легкомысленно сказал Ули Шпигель.
        - Да то, что до решения вопроса отменят выдачу талончиков и закроют бордели!
        - Вот черт! - сказал Красавчик.
        - Герр подполковник, вы сейчас говорили точь-в-точь как старина Зальм, - сказал Курт Кнауф.
        - Правда? Что ж, я действительно вспоминал перед этим о бедняге Зальме. Увидим ли мы его когда-нибудь? Да и жив ли он?
        Все замолчали. Юргену стало не по себе - как будто поминали погибшего. Он поспешил развеять тягостную атмосферу шуткой.
        - Мы опять стали голубыми, - сказал он, помахав талончиком, цвет которого был почти неотличим от цвета их бывших «недостойных» военных билетов.
        - Вам хорошо, вы вернулись в привычное состояние, - подхватил фон Клеффель, - но я никогда голубым не был и не уверен, что хочу им быть. Мы, офицеры, всегда вызывали девочек к себе, да и девочки были… Ну, вы меня поняли. Что делать с этим, - он, в свою очередь, помахал талончиком, - ума не приложу. Можно ли представить меня, подполковника Вильгельма фон Клеффеля, входящим в солдатский бордель?
        - Очень даже можно, - сказал Красавчик.
        - Вы находите? - фон Клеффель вставил монокль и строго посмотрел на Красавчика.
        - Нахожу, - ответил тот. - Одну из самых роскошных тачек в своей жизни я увел от дверей самого низкопробного борделя в Киле, настолько низкопробного, что сам я не сунулся бы туда, даже если бы мне приплатили. А вот хозяин тачки посещал его с завидной регулярностью. Между прочим, он был барон.
        - Может быть, он приезжал туда по делам, - сказал фон Клеффель.
        - Ха, по делам! - воскликнул Красавчик. - Там была горбунья, еврейка, выдававшая себя за мадьярку, истинный ураган по отзывам. У нее еще были волосатые ноги, - уточнил он.
        - Какая гадость! - Вайнхольда передернуло от омерзения.
        Юрген представил себе голого Кинцеля и не сдержался, рассмеялся. Ему вторил дружный смех, все остальные подумали о том же.
        - А это на раз или на час? - озабоченно спросил Диц, вертя талончик в руках.
        - Судя по количеству выданного снаряжения, на раз, - ответил Ули Шпигель.
        - На раз или на час, вам ведь все равно будет мало, Хайнц, - сказал Вайнхольд, - возьмите еще мой, он мне не понадобится. Только не забудьте вернуть мне корешок с отметкой об исполнении, чтобы я мог отдать его в канцелярию.
        - И исполню, и верну, - Диц поспешил забрать талончик, - вы настоящий друг, Вайнхольд. Что я могу для вас сделать?
        - Я случайно увидел у вас в ранце заначенную банку мясных консервов. Не могли бы вы дать ее мне? Я не оставляю надежды на встречу в госпитале с Эрихом. Вы ведь знаете, как кормят в этих госпиталях. А Эриху даже в нашем котле не хватало мяса, я всегда подкладывал ему свои кусочки.
        - Конечно, конечно, - засуетился Диц, доставая банку консервов из ранца, - это будет нашим общим подарком старине Кинцелю.
        Юрген хлопнул себя ладонью по лбу. Как же он мог забыть?! Юрген полез в свой мешок и достал плитку шоколада. Он был большим сладкоежкой, Толстяк Бебе, и хорошим парнем.
        Им повезло. Их товарищи находились здесь и шли на поправку. Каждый раз, когда они по очереди направлялись в увольнительную, они непременно заходили в госпиталь.
        У них быстро выработался четкий ритуал. Вот и в тот день они необычно большой компанией - отсутствовали лишь Красавчик и Брейтгаупт - отправились с утра в город. Их лагерь располагался километрах в семи от центра города, им, привыкшим к долгим маршам, это было не расстояние. Они промаршировали по шоссе, наслаждаясь воздухом свободы и приветственно козыряя проезжавшим мимо машинам. Они вступили на улицы города, в который раз поразились царившей там мирной атмосферой и четкой организацией жизни. По улицам ходили подтянутые немецкие офицеры и женщины в нарядных платьях, солдаты в чистой форме и надраенной до блеска обуви если и слонялись просто так по улицам, глазея по сторонам, не позволяли себе ни малейшей расхлябанности, готовые в любой момент отдать честь встречному офицеру, патрули вежливо проверяли документы и указывали дорогу. Отпускники излучали счастье от предвкушения близкой встречи с родными и коротали время до отхода поезда в кинотеатре, где специально для них крутили фильмы. Прилавки многочисленных магазинов не ломились от избытка товаров, но предлагали все необходимое. Старухи и девочки
продавали букетики цветов. Дымили трубы завода. В сторону железнодорожной станции одна за другой ехали крытые машины с различными грузами, предназначенными для отправки в Германию. В том же направлении прошла колонна местных жителей, молодых парней и девушек с чемоданами в руках, они ехали на работу в Германию. Их лица были печальны, это было так понятно и естественно, ведь они покидали родителей и родные места. Провожающих не было, это было предусмотрительно запрещено, чтобы избежать душераздирающих сцен прощания.
        Но главным было наличие ресторанов, кафе, пивных. Именно это отличает мирный город от военного, цивилизацию от варварства. Собственно, в пивную они и направлялись, это было первым пунктом программы. Пивная походила на рабочую столовую, каковой она, наверно, и была в прежнее время, но они не привередничали. В пивной важен не интерьер, а хорошая компания и, конечно, пиво. Пиво должно быть.
        - Бирхер? - склонился над их сдвинутым столом русский официант.
        Это означало: «Пиво, господа?»
        - Ja! - закричали они дружно.
        Вскоре перед каждым стояла кружка пива с огромной шапкой пены и рюмка водки. Водку тут подавали как само собой разумеющееся.
        - Prosit![На здоровье! (нем.)] - они подняли рюмки и выпили до дна. - Mit den Wolfen mu? man heulen![Немецкая поговорка. Практически дословный перевод: «С волками жить - по-волчьи выть».]
        Запили пивом. Утолив первую жажду, они застучали кружками по столу, скандируя:
        - Bier! Bier! Bier!
        Стучали, впрочем, осторожно, ведь кружки были стеклянными и без крышек, а пена по-прежнему заполняла половину кружки. Официант быстро принес пиво и водку. Теперь можно было осмотреться и неспешно поговорить.
        Несмотря на ранний час, зал был почти заполнен. Преимущественно такими же солдатами, как и они, не желающими терять даром ни одной минуты из дня отдыха. Исключение составляла шумная компания русских полицаев, молодых и не очень, узколицых, поджарых мужчин, сидевших за столиком в углу и налегавших на водку. Одеты они были кто во что горазд. На некоторых была немецкая военная форма без эмблем, перехваченная в поясе советскими широкими ремнями с тяжелыми литыми пряжками. А некоторые были и вовсе в коричневатых офицерских френчах с медными пуговицами с выпуклой эмблемой серпа и молота. Их эта мешанина нисколько не смущала. Они искоса посматривали на сидевших в зале немцев и хвастливо грозились прищучить каких-то неведомых Юргену москалей. Юрген вообще мало что понял из их разговора, они говорили скорее по-польски, чем по-русски. Они были из Галиции, что это такое, Юрген тоже не знал.
        - Прекрасный материал, - сказал фон Клеффель, показывая глазами на полицаев, - отчаянные и полные ненависти к большевикам. Как раз то, что нам нужно.
        - Это точно, - сказал Красавчик, - ненависть из них так и прет.
        - Почему вы решили, что к большевикам, подполковник? - спросил Вайнхольд.
        - А к кому же еще? - искренне изумился фон Клеффель. - Не к нам же! Ведь мы принесли им свободу от большевистского ига. Осталось только привить им немецкий порядок, и из них выйдут отличные кавалеристы, вы уж мне поверьте. Я потому и сказал: прекрасный материал.
        - Наемники, - скривился Ули Шпигель, - хороших солдат из них сделать можно, тут я не спорю, но доверять им… Вы уж мне поверьте!
        Шпигель знал, о чем говорил, он сам был когда-то наемником.
        Это была прелюдия. Главный разговор был впереди. А о чем говорить, как о не запрещенной в лагере теме? У всех были на этот счет свои соображения, наблюдения, планы.
        - Тыл есть тыл, здесь все отлажено, - начал фон Клеффель, - но вы даже представить себе не можете, какие тяготы мы испытывали во время наступления летом сорок первого года. Наше наступление было столь стремительным, а просторы этой страны столь обширными, что мы далеко оторвались от наших баз снабжения и, что самое ужасное, от полевых борделей, - добрался он наконец до сути вопроса. - Местное женское население задействовать нельзя под угрозой трибунала. Хоть вой! Хоть узлом завязывай! Надо отдать должное верховному командованию - тогда оно быстро отреагировало. Начальник генерального штаба сухопутных войск генерал Гальдер лично отдал приказ тыловым подразделениям снабдить бордели трофейным транспортом. Представьте: мы идем на рысях к Москве, а за нами на полуторатонном грузовичке следуют проститутки в точном соответствии со штатной численностью - по одной на сто солдат и 75 унтер-офицеров во главе с красавицей Эммой, она ублажала офицеров.
        - Что с ними стало, герр подполковник? - спросил Кнауф.
        - Попали в плен при нашем тактическом отступлении.
        - Жаль, - сказал Кнауф.
        - Ничего не поделаешь, война, - бодро сказал фон Клеффель, - потери неизбежны.
        - Место выбывших бойцов займут сотни новых! - возвестил Ули Шпигель голосом доктора Геббельса.
        - Все равно жалко девчушек, - сказал Кнауф.
        - Они не пропадут, - успокоил его Ули Шпигель, - большевики тоже люди, по крайней мере в этом отношении. И среди них есть настоящие мужчины, это следует из того, как они сражаются.
        - А здесь, повторюсь, все прекрасно отлажено, - вернулся к прерванному рассказу фон Клеффель. - Я побывал с инспекцией в нескольких пуффах. Обстановка излишне спартанская, но контингент вполне удовлетворительный, хотя и не дотягивает до уровня офицерских борделей. У нас отбор был жесткий: рост - не ниже 175 см, бюст - В и больше, волосы - светлые, глаза - голубые или светло-серые, манеры - хорошие. И, конечно, это были истинные немки, выросшие в германских землях. Здесь же, как я выяснил, преимущественно фольксдойче. На их примере можно наблюдать, сколь губительно для внешности, языка, манер и чувства долга даже кратковременное пребывание под властью большевиков. Никакой старательности! У меня даже возникло подозрение, что среди них есть полукровки, обманом прокравшиеся в бордель.
        - Есть, - подтвердил Диц.
        Он считался у них главным экспертом по неарийкам. Скорее он был пробником: если шарахается от девицы, значит, точно - неарийка. Суд нанес ему серьезную психическую травму.
        - Моя Гретхен не такая, - поспешил добавить он, - она из Галле, мы почти земляки.
        Ему не терпелось поговорить о своей подружке и опередить в этом своего закадычного дружка Кнауфа. Они оба завели себе постоянных подружек, сегодня у них было четвертое свидание под крышей пуффа. И они уже два раза выгуливали своих пассий после работы в городском парке и угощали их пивом. Диц расписал все в красках.
        - Ты надеешься, что она даст тебе в кустах по любви? - спросил Юрген.
        - Три рейхсмарки - тоже деньги небольшие, - встрял Ули Шпигель, - она и так отдается практически даром, можно сказать, по любви.
        - Из любви к искусству, - уточнил фон Клеффель.
        - А ведь Гретхен еще отдает половину жалованья в фонд поддержки раненых, - сказал Диц. - У нее очень тяжелая работа. Она очень устает. У них норма выработки - шестьсот клиентов в месяц, это без учета сверхурочных и повышенных обязательств. Но она не жалуется, ведь Гретхен пошла на фронт доброволкой. Она отличная девушка! Мы собираемся пожениться после окончания войны. Никому в голову не пришло рассмеяться.
        - Из проституток выходят верные жены, - сказал фон Клеффель.
        - И у нее будет пенсия после увольнения со службы, - добавил Вайнхольд. - Ведь она служащая военного ведомства? - Диц утвердительно кивнул. Вайнхольд посмотрел на часы и поспешно поднялся: - Товарищи, половина двенадцатого! Нам пора в госпиталь!
        Госпиталь располагался неподалеку от железнодорожного вокзала. В нем и при прежней власти размещалась больница, так что немецкой администрации не пришлось ничего особо переделывать. Лишь сменили медицинский персонал и завезли необходимое оборудование, которое либо отсутствовало вовсе, либо было растащено местными жителями. Да еще посетителей, поднимающихся по центральной лестнице, теперь встречал не Сталин в полувоенном френче, а фюрер, изображенный в полный рост, в длинном кожаном пальто.
        Это было довольно помпезное пятиэтажное здание с восемью круглыми колоннами при входе и длинными боковыми крыльями. Раньше оно располагалось в парке, но от него осталось лишь несколько групп берез на задах, все остальные деревья были спилены и выкорчеваны, а клумбы сровнены с землей. Кто-то говорил, что это последствия жестоких боев, развернувшихся у этого здания на первом этапе войны, другие предрекали, что территория специально расчищена в ожидании наплыва раненых с полей будущих сражений. Как бы то ни было, образовался обширный двор, в котором прогуливались выздоравливающие и посетители. Вся территория была обнесена металлической кованой оградой. Решетка была старая.
        Они предъявили свои аусвайсы дежурным у ворот, пересекли двор и вошли в здание. Лишь Юрген немного задержался, чтобы перекинуться парой слов с Берндом Клоппом и угостить его сигаретой. Они с Юргеном вполне могли бы быть приятелями, но судьба свела их только тут. Клопп до призыва в армию работал электриком на верфи в Гамбурге. Теперь Клопп был ефрейтор, и у него не было ступней ног - подорвался на мине. Его возили на прогулку в госпитальной коляске, бодрая улыбка не сходила с его лица. «Вернусь домой и буду ремонтировать радиоприемники», - говорил он. Он никогда не унывал, Бернд Клопп.
        Юрген догнал товарищей у дверей палаты, где лежали Зальм и Кинцель. Зальм приветливо помахал им рукой. Кинцель повернул голову - он лежал на животе, втянул носом воздух, сказал с тоской:
        - Пиво пили.
        - Эрих, дорогой, - поспешил к нему Вайнхольд, - мы бы с радостью принесли тебе пива, но ведь приносить спиртные напитки в госпиталь и тем более распивать их запрещено. Но что я тебе принес взамен?! - загадочно улыбаясь, он полез в карман кителя, потомил немного друга ожиданием, извлек банку датских сардин. - Вот чем мы сегодня побалуем нашего здоровяка!
        Юрген терпеть не мог этого сюсюканья.
        - Привет, Кинцель, - сказал он, - твоя задница выглядит сегодня намного лучше. - И сел на стул у кровати Зальма, потеснив Кнауфа.
        Зальм был бледен, его щеки ввалились, запавшие глаза горели лихорадочным огнем. Впрочем, не только лихорадочным.
        - Как я рад видеть вас, мои молодые друзья! - сказал он приподнятым голосом. - Сейчас как никогда раньше я чувствую духовную близость с вами. Побывав за гранью этого мира, я полностью избавился от экзистенциальных мыслей о смерти и возлюбит жизнь во всех ее проявлениях. Я ощущаю такую жажду жизни, как в юношеские годы! Я ощущаю себя вашим сверстником, друзья мои!
        - Складывается впечатление, Зальм, - заметил фон Клеффель, устроившийся на подоконнике, - что вас шандарахнуло не по ноге, а по голове, вы стали говорить совсем другим языком.
        - Вот именно что по голове и именно что шандарахнуло, - подхватил Зальм, - и очень хорошо, что шандарахнуло. Я стал другим человеком. Я даже стал вспоминать о жене… Вы ведь даже не знали, что у меня была жена, не так ли?
        Он спрашивал об этом при каждом их посещении. В первый раз они действительно были поражены. Изобразили изумление и сейчас, легонько похлопали его по плечу, Кнауф всплеснул руками: «Во дает старина Зальм!»
        - Почему - была? - поднял брови фон Клеффель.
        - Вот видите! Я настолько подавил в себе всякие воспоминания о Марте, я заставил себя сделать это, чтобы не причинять лишних страданий ни себе, ни, главное, ей, что уже не воспринимал ее как реально существующего человека, она стала эфемерной, недостижимой мечтой, идеалом, ангелом. И вот этот ангел стал облекаться плотью, Марта является мне во сне, я представляю себе, как возвращаюсь домой, обнимаю ее, провожу рукой… - он запнулся.
        - Дальше можете не продолжать, - сказал фон Клеффель, - эти переживания нам всем хорошо знакомы. Вы действительно скинули добрый десяток лет!
        - Вот только как Марта встретит меня? - забеспокоился Зальм.
        - Отлично встретит, - заверил его фон Клеффель. - Женщины обожают героев!
        - Но моя нога?..
        - Вы компенсируете эту несущественную потерю молодым задором! И языком. Женщины любят возвышенные слова, у вас это стало хорошо получаться.
        - У вас все будет хорошо, - сказал Юрген. Он неожиданно для себя расчувствовался.
        - Да-да, мой друг, - схватил его за руку Зальм. - Я верю, что и меня, и вас, всех нас ждет долгая жизнь, и что в ней будет много-много хорошего.
        - Аминь, - возгласил вошедший Толстяк Бебе и широко улыбнулся: - Привет, друзья!
        Рана Толстяка Бебе действительно оказалась царапиной, она практически зажила, и его уже можно было выписывать. Но он обратился к командованию с рапортом, в котором просил разрешить ему на время пребывания батальона в городе ухаживать за ранеными товарищами. Майор Фрике не возражал, администрация госпиталя тем более - такого безотказного помощника, готового выполнять любую, самую грязную работу, надо было еще поискать.
        Толстяк Бебе пересказал им несколько забавных историй, услышанных им от других раненых. Они отлично провели время. Ровно в два они покинули палату.
        - Auf Wiedersehen![До свидания! (нем.)] - сказали они на прощание. Они не сомневались, что через несколько дней вновь придут сюда. Их недоукомплектованный батальон никак не могли за это время послать на фронт. А что еще могло помешать им прийти сюда? На каменных ступенях крыльца госпиталя Юрген чуть замешкался. Он кинул быстрый взгляд в сторону ограды, слегка кивнул головой.
        - Юрген, ты с нами? - спросил Курт Кнауф. - Мы в «Веселую Магдалину».
        - Может быть, подойду попозже, - ответил Юр-ген, - хочу с Клоппом поболтать.
        - Передай ему от меня сигарету, - Кнауф полез за пачкой.
        - Место сбора - лагерь! - провозгласил фон Клеффель. - Всем удачи, господа!
        Он поспешил к воротам, свернул налево по улице, ведущей к железнодорожному вокзалу, в районе которого располагалось большинство пуффов. За ним потянулись остальные. Юрген подождал, когда они минуют ворота, и быстрым шагом направился туда же, но повернул направо, на улицу, ведущую на окраину города.
        Das war ein Huebsches Fraulein
        Это была красавица. Настоящая русская красавица. Дело было не в том, что Юрген давно не видел девушек. С голодухи любая девчонка покажется красивой. Нет, она действительно была красавицей, он таких никогда не встречал. И она была русской. Крупная, но с тонкой талией, с округлыми коленями и плечами, она была не похожа на угловатых и колючих немецких девушек Высокие скулы, полные губы, каштановый локон, выбивающийся из-под синего платка, и коса с руку длиной и толщиной, огибающая шею и спускающаяся на высокую грудь. И еще глаза - крупные, мечтательные, полусонные. Они смотрели на него.
        Этот взгляд Юрген почувствовал кожей, когда спускался с друзьями по ступенькам после их первого посещения госпиталя. Он вздрогнул и принялся оглядываться вокруг, ничего не заметил, приподнялся на цыпочки, вытянул шею и вновь провел глазами по госпитальному двору, по гуляющим выздоравливающим в пижамах, по спешащим по своим делам врачам и санитарам в халатах, по посетителям в военной форме, по всему этому скопищу мужчин, пока не наткнулся взглядом на нее. Она стояла у металлической решетки, опоясывавшей госпиталь, и смотрела на него. В этом не было сомнения. Он поймал ее взгляд и стал втягивать в себя. Она подалась вперед, прижалась грудью к решетке, вцепилась руками в ее прутья. Потом вдруг оттолкнулась, повернулась и пошла прочь, как уходит крупная рыба, попавшаяся на крючок рыболова. И она так же мощно потянула Юргена за собой. И он, связанный с ней невидимой леской, послушно пошел за ней, забыв обо всем на свете.
        Догнал ее Юрген через два квартала. Пошел рядом. Она бросила на него быстрый взгляд и тут же отвела его. Она не сказала ни слова и не ускорила, не замедлила свой шаг.
        - Ты меня высматривала? - спросил Юрген по-русски.
        - Тебя, - ответила она после небольшой паузы. Она не была удивлена. Она всегда так отвечала, как будто смысл вопроса долго доходил до нее, как будто слова заражались ее полусонной медлительностью. - Марина, - сказала она через несколько шагов.
        - Нет, мы из пехоты,[Marine (нем.) - военно-морской флот.] откуда здесь взяться морякам? - улыбнулся Юрген.
        - Меня зовут Мариной, - сказала девушка и улыбнулась. - А тебя как?
        - Юрген, - он поперхнулся и тут же исправился: - Юра.
        - Так ты русский?
        - Русский. Немец, - он уже подхватил вирус медлительности, ответов с долгими перерывами, отчего сказанное зачастую приобретало другой смысл.
        - Как интересно! А по-русски говоришь как русский.
        - А по-немецки как немец.
        - Как интересно! Пойдем в лес.
        Юрген подумал, что Марина, наверно, не хотела, чтобы ее кто-то увидел прогуливающейся с немецким солдатом. Он поспешно согласился. Он бы на что угодно согласился, лишь бы быть рядом с Мариной.
        - Здесь хорошо, тихо, - сказала Марина, когда они опустились на траву в лесу.
        - Тихо, - эхом откликнулся Юрген, - особенно после фронта.
        - Ты давно на фронте?
        - Четыре месяца.
        - Четыре месяца? А выглядишь старше.
        - Меня не сразу призвали.
        - Почему?
        - В тюрьме сидел, - ответил Юрген и поспешил разъяснить, - с нацистом одним подрался, вот и посадили.
        - Фашисты… - протянула Марина.
        - Да.
        - Ты их не любишь?
        - Как их можно любить? Я красивых девушек люблю. Таких, как ты, - Юрген попытался сменить тему разговора.
        - А там, где ты жил, девушки красивые?
        - По сравнению с тобой - дурнушки.
        - А где ты жил?
        - В Гамбурге. Я на верфи в порту работал.
        - Так ты рабочий?
        - Да, - Юрген осторожно положил руку на плечо Марины. - Хорошо здесь, - сказал он, - тихо, - и чуть прижал девушку к себе.
        - Тихо, - эхом отозвалась Марина и положила голову ему на плечо. - А ты партизан не боишься?
        - Не боюсь, - ответил Юрген.
        Не до партизан ему в тот момент было. Он бы и не вспомнил о них, кабы не слова Марины. Их, конечно, предупреждали перед первым выходом в город и ужасы всякие рассказывали, но их после проведенных боев трудно было чем-либо напугать. Они сами всем этим тыловым умникам могли такое порассказать, что те бы три дня с толчка не слезали от страха. Вот так! Да что там говорить! Пленных Юрген видел, полицаев видел, разговоры о партизанах слышал, но…
        - Никогда не видел живого партизана, - сказал он.
        - Откуда ты можешь это знать? Они же ничем не отличаются от обычных людей. Они и есть обычные советские люди. Рабочие. Колхозники. Учителя. Молодые парни, которых не успели призвать в армию.
        - И молодые красивые девушки, - вклинился Юрген в паузу. - Ой, боюсь! Помогите! - крикнул он, как можно тише крикнул, а ну как кто услышит, сунется сдуру, этого только не хватало. - На меня напала партизанка! - Он притянул Марину к себе, начал шутливо бороться с ней, она приняла игру, тоже стала бороться с ним. Юрген упал на спину, потянул за собой Марину, прижал ее грудь к своей груди. - О, партизанка взяла меня в плен! Я побежден! Я сражен! Сдаюсь! - Он раскинул руки в стороны.
        Марина пригвоздила их к земле своими руками, чуть приподнялась.
        - Сдаешься?! - воскликнула она, дунула вверх, отгоняя упавшую на глаз прядку волос, потом крепко сжала губы, чтобы, наверно, самой не рассмеяться, прищурила глаза. Она была очень смешной в тот момент, Юрген сам едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. - Хенде хох! - сказала Марина.
        - Не могу хенде хох, - расхохотался Юрген, - только «Гитлер капут» могу. Гитлер капут! - крикнул он.
        Убедительно получилось. Марина тоже зашлась в смехе:
        - Гитлер капут!
        Конец ее тяжелой косы мотался из стороны в сторону, бил Юргена по щекам, по носу, по глазам.
        - Изуверская русская пытка - пытка девичьей косой! - закричал он. - Я требую соблюдения прав военнопленного.
        - Ах, он требует! - Марина схватила косу правой рукой и принялась ее кончиком щекотать Юргену нос. - Вот, получай, получай!
        Юрген морщил нос, уворачивался, чихал, потом резко вывернулся, опрокинул девушку на спину, лег на нее, в свою очередь, прижав ее руки к земле.
        - Попалась, партизанка! - сквозь зубы сказал он и постарался изобразить «зверское» лицо. - Ну, теперь берегись! - и он впился в ее губы.
        Она обмякла. Юрген провел пальцами по ее руке, по длинной шее с пульсировавшей жилой, спустился к груди, потом скользнул еще ниже, к бедрам. Марина уперлась руками ему в грудь, чуть отодвинула от себя.
        - Ты очень спешишь, - сказала она тихо.

«Я очень спешу, - подумал Юрген по-немецки, - чай, не с портовой девчонкой. Она не такая. Так можно только все испортить». Портить не хотелось. Юрген отодвинулся, сел рядом с Мариной.
        - Я влюбился в тебя с первого взгляда, - сказал он.
        - Даже так?
        - Только так и бывает.
        - Наверно. Я не знаю.
        - Еще не знаешь?
        - Мне надо разобраться в себе.
        Юрген увидел кустик незабудок, сорвал несколько побегов, протянул Марине, продекламировал, подбирая слова:
        Совсем одинокий и покинутый
        На отвесной скале,
        Гордый, под синим небом
        Стоял маленький цветочек.
        Я не смог устоять,
        Я сорвал цветочек
        И подарил его красивейшей
        Самой любимой Марине.
        - Спасибо, - сказала Марина, - мне никто никогда не дарил цветов, - она потянулась и поцеловала Юргена в щеку.
        - А песни тебе пели? - спросил он.
        - Песни пели, - со смущением ответила Марина.
        - Ну уж немецкие точно не пели! Это ведь я тебе песню перевел. Плохо, как сумел. По-немецки она лучше звучит. Ее один мой друг любил петь.
        - Любил…
        - Он погиб. На фронте. Неделю назад. Эх, он бы спел!
        - Ты спой.
        И Юрген спел:
        Ganz einsam und verlassen
        An einer Felsenwand,
        Stolz unter blauem Himme!
        Ein kleines Blumlein stand.
        Ich konnt' nicht widerstehen,
        Ich brach das Blumelein,
        Und schenkte es dem schonsten,
        Herzliebsten Magdelein.
        - Красивая песня, - сказала Марина, - только там имени моего нет.
        - Ой, - спохватился Юрген, - какой же я дурак! Пропел, как в песне: Магделайн, Магдалина. Она так и называется, песня.
        - Все правильно. У нас говорят: из песни слово не выкинешь.
        - Надо как-то прикрепить букетик к платью, - сказал Юрген, - синие цветы, синий платок, красиво будет.
        - Синий платок, - сказала Марина и вдруг пропела:
        Скромненький синий платочек
        Падал с опущенных плеч.
        Ты провожала, но обещала
        Синий платочек сберечь.
        - Тоже красивая песня, - сказал Юрген, - я такую не слышал. Она что, новая?
        - Новая, - сказала Марина.
        - А о чем она? О любви?
        - О любви, - ответила Марина, но даже для нее ответ сильно припозднился.
        Юрген, почувствовав это, стал приставать к ней с расспросами, с просьбой спеть всю песню. Наконец Марина тихо запела:
        Двадцать второго июня
        Ровно в четыре часа
        Киев бомбили, нам объявили,
        Что началася война.
        Она замолчала.
        - Война, - сказал Юрген поникшим голосом, - как же я ненавижу войну!
        - Я тоже. Мне надо идти. Меня ждут.
        - Мы увидимся еще раз?
        - Да. Наверно. Конечно. Я постараюсь.
        - Где? Когда?
        - Ты еще придешь в госпиталь?
        - Да, непременно, у меня там друзья.
        - Я буду ждать тебя там.
        Следующей увольнительной пришлось ждать пять дней. Юрген весь извелся. Он представлял, как Марина каждый день приходит к госпиталю и ждет его, стоя у решетки, отбиваясь от приставаний немецких солдат. Он боялся, что она подумает, будто он забыл ее, и в какой-то из дней не придет к госпиталю, именно в тот день, когда туда придет он. И он никогда больше не увидит ее, никогда не найдет ее, ведь он не знал, где ее искать, и кто она, и чем занимается.
        Она ждала его. Он поймал ее взгляд и слегка кивнул. Он не хотел, чтобы товарищи увидели ее, он не хотел делиться с ними своей радостью, он не хотел показывать им свое сокровище. Она принадлежала только ему, ему одному.
        Марина тоже едва заметно кивнула, повернулась и пошла прочь, как в прошлый раз. Юрген пошел за ней, пытаясь запомнить дорогу. Впереди уже маячил лес, но Марина вдруг повернула в сторону и пошла по крайней улице, узкой, в глубоких рытвинах, в которых, несмотря на жаркую, сухую погоду, стояла вода. Улица была застроена одноэтажными домишками, редко расположенными, как в деревне. Мертвенная тишина, ни клохтанья кур, ни криков играющих детей, ни переругивания хозяек. Единственный человек на улице - мужчина в пузырящемся поношенном пиджаке и кирзовых сапогах, засаленная кепка надвинута на глаза, лицо укрыто густой бородой. Он сидел на лавочке перед одним из домов и курил самокрутку. Когда Юрген проходил мимо, мужчина вскинул на него глаза, в них горела ненависть, молодая, рвущаяся в бой ненависть. «Это, наверно, партизан», - мелькнула мысль.
        Марина миновала еще три дома, открыла калитку небольшого палисадника, подошла к дому, толкнула дверь, скрылась внутри. Широко распахнутая калитка и двери дома гостеприимно приглашали: заходи! Юрген закрыл калитку, повернул вертушку, затворил за собой дверь, тихо задвинул щеколду.
        Марина стояла перед ним в полумраке сеней. Ее фигура рельефно выделялась на фоне светлого прямоугольника открытой в комнату двери.
        - Я приходила каждый день, - сказала она.
        - Я думал о тебе каждый день, - сказал Юрген, - все дни напролет.
        Он подошел и обнял ее. Она замерла в его объятиях, потом чуть отстранилась, отодвинула его руками.
        - Давай пить чай! - произнесла она вымученно приподнятым голосом.

«Э, нет, в это болото ты меня не заманишь, - подумал Юрген, - знаю я этот русский чай, три часа разговоров». Он быстро огляделся. Все двери в доме были нараспашку. В дальней комнате виднелась высокая кровать, такая же, как у фрау Клаудии, на ней стояла пирамида из подушек, накрытая кружевным покрывалом. «Нам надо туда», - наметил цель Юрген.
        Путь к высоте занял полчаса. Юрген и завлекал противника, и теснил его, обжимал с флангов и обходил с тылу, наконец, опрокинул и пошел в штыковую атаку. Штык, как всегда, решил дело. Марина лежала рядом с ним, покорная, расслабленная, раскрасневшаяся.
        - Ты не думай, - сказала она.
        - Ни одной мысли! - искренне ответил Юрген. Он забыл о ее манере.
        - Я не такая, - продолжила Марина.
        - Я знаю. Война.
        - Да. Не знаешь, что будет с тобой завтра.
        - И будет ли оно.
        - Только сегодняшний день - твой.
        - Наш. Иди ко мне.
        Утолив первую страсть, они занимались любовью долго и неспешно. Стонала кровать, стонала Марина, Юрген шептал нежные немецкие слова.
        - Ты лихой парень, - сказала Марина, устроившись у него на плече, - ты где служишь?
        - Himmelfahrtskommando, - по инерции сказал Юрген.
        - А это что такое?
        - Команда вознесения, смертники, - Марина испуганно прижалась к нему, Юрген поспешил успокоить ее: - На войне все - смертники. Просто кому-то везет, кому-то нет. Мне повезло. Дважды. Я остался жив и встретил тебя. Иди ко мне.
        - Подожди. Дай передохнуть. Так ты где служишь? - повторила она свой вопрос.
        - Штрафной батальон. Мы все чем-то провинились. Начальство считает, что мы все виноваты перед Германией. И что нам нечего терять. И оно не боится нас потерять. Вот и посылает в самое пекло. Нас разнесли недавно, - Юрген остановился, вспоминая, какое выражение использовал отец в своих рассказах, - в пух и прах.
        - А вы где стоите? В военном городке?
        - Каком городке? - не понял Юрген.
        - Это казармы. За высоченной стеной. Там в мирное время воинская часть стояла. Остановка трамвая так называлась: военный городок. Теперь там немцы стоят.
        - Нет, у нас свой лагерь, и своя стена, из колючей проволоки.
        - Это потому, что вы штрафники? Или вы партизан боитесь?
        - Потому что так положено, по уставу, - усмехнулся Юрген, - у нас уставы - строгие.
        - У нас тоже знаешь какие строгие!
        - Знаю. Только у нас их еще и выполняют. У нас командир такой, зверь, все от точки до точки. Караулы, пароли, пропуска, обыск на выходе, обыск на входе, - из глубин памяти всплыл рассказ старшего брата, он улыбнулся. - Бутылку водки не пронесешь. А уж девчонку провести… Иди ко мне.
        Он получил заслуженную награду.
        - Ты славный, - сказал Марина на прощание.
        - Я приду к тебе, как только смогу.
        - Я буду ждать тебя. У госпиталя.
        Он вроде бы точно запомнил дорогу, но в какой-то момент почувствовал, что заплутался. Юрген остановился на перекрестке, оглядываясь. Мелькнула фигура бородатого мужчины в пузырящемся пиджаке и кирзовых сапогах, в надвинутой на глаза кепке, но тут же Юрген увидел здание госпиталя и, обрадовавшись, направился к нему. Через несколько кварталов Юргену показалось, что кто-то окликнул его по имени, он оглянулся и вновь увидел знакомую фигуру. «Ну-ну», - только и подумал он. Вдруг вспомнилось, как однажды в Гамбурге он выскользнул ночью из окна квартиры одной девчонки, она жила на первом этаже, а у дверей подъезда его ждал какой-то тип, он был ее прежним дружком, он долго шел за ним, а в каком-то глухом переулке решил поквитаться с ним и достал нож. Как же давно это было! Сейчас была другая жизнь, другая страна, и преследователь был другой. Он тоже хотел поквитаться с ним, но не за девчонку, девчонка здесь была ни при чем, девчонки на войне не в счет, это чисто мужские дела.
        Был светлый вечер, улицы были полны немецкими солдатами, за голенищем сапога был нож - он ничего и никого не боялся. В следующий раз он оглянулся назад уже специально, у ворот их лагеря. Бородатый мужчина в пузырящемся пиджаке и кирзовых сапогах, в надвинутой на глаза кепке, остановился как вкопанный метрах в пятидесяти позади. Юрген усмехнулся и сделал приглашающий жест рукой в сторону ворот. Мужчина сделал короткое движение головой, вроде как сплюнул, развернулся и пошел прочь.
        Через пять дней все повторилось, разве что Марина шла к знакомому дому другой дорогой и на улице не было бородатых мужчин с налитыми ненавистью глазами, никого не было. Во всем мире были только он и она, и они любили друг друга.
        - А ты чем занимаешься? - спросил Юрген в одном из перерывов. Ему хотелось больше знать о ней. Он ничего о ней не знал.
        - Я работала в госпитале. Санитаркой.
        Он подождал, когда она перейдет от прошлого к настоящему. Она перешла, но не так, как он ожидал.
        - Как там сейчас? - спросила она.
        Он ей что-то рассказывал, о своих друзьях, лежащих в госпитале, и о тех, кто приходил их навещать вместе с ним. Они смеялись, сравнивая советские и немецкие госпитальные порядки. Она расспрашивала об этом странном новом мире, в котором действовали одни мужчины и в котором не было места женской заботе, женскому уходу.
        И вот она в третий раз привела его в свой дом. И они уже ни о чем не разговаривали. «Иди ко мне», - непрестанно говорила теперь Марина. Это были единственные слова, сказанные в тот день между ними, за исключением тех, что она сказала, когда раздался первый взрыв.
        Он был очень громкий, этот взрыв, тем более громкий, что за три недели Юрген успел отвыкнуть от грохота войны. И он был очень сильным - дом задрожал, как их блиндаж при прямом попадании снаряда, этого Юрген не успел забыть. Он вскочил с кровати.
        - Не ходи туда, - сказала Марина.
        Она тоже вскочила с кровати и теперь стояла рядом, обнимая его, не пуская. Не пуская туда, куда он должен был идти. Один за другим раздались еще два взрыва. У него пропали последние сомнения - куда. Он оторвал ее руки от своей шеи, силой опустил вниз. Он оделся за сорок пять секунд и выбежал из дома. На этот раз он не заблудился, он не мог заблудиться, вой сирен и нарастающие крики задавали направление. Он бежал к госпиталю и старался не думать о том, что он там увидит. Но что бы он ни представил, это было бы ничто перед тем, что он увидел. Взрывы разворотили оба крыла здания. Особенно пострадало правое. Этажи рухнули на всю высоту, обнажив деревянные перекрытия, кривую кладку стен. Была видна внутренность палат, с кроватей сползали окровавленные люди. Одна кровать зависла над разверзшейся пропастью, на ней вниз головой, привязанный широкими ремнями, лежал солдат. Его голова была забинтована до самой шеи, он ничего не видел и ничего не понимал, он кричал и извивался, и от этого кровать все больше кренилась, пока не рухнула вниз.
        Из центрального входа санитары выносили на носилках лежачих раненых, многих раненных вновь, с кровавыми разводами на госпитальных пижамах. Санитары перекладывали их с носилок на землю в госпитальном дворе и тут же спешили обратно. Ходячие раненые выходили сами. Никто не шел один, все шли, поддерживая друг друга. И еще они поддерживали друг друга словами, им было чем ободрить себя, они остались живы. В этот раз, в который раз. Юрген лихорадочно всматривался в лица выходивших, надеясь увидеть среди них Толстяка Бебе. Хотя бы Толстяка Бебе! Потом он рванулся к воротам.
        - Пустите меня туда! Я помогу! У меня там друзья! - кричал он караульным, стоявшим у ворот.
        - Запрещено, - отвечали ему, - там достаточно людей. Не надо создавать сутолоку.
        И они мягко, но настойчиво отодвигали его винтовками, зажатыми в обеих руках. Его и десятки других, рвавшихся внутрь.
        - Освободить проезд! - раздался командный голос. - Сейчас прибудут санитарные машины! Разойтись!
        Юрген отошел в сторону. Военная машина работала, как всегда, четко. Она не нуждалась в дополнительных винтиках. Он стоял и смотрел на разрушенное правое крыло госпиталя. Там лежали его друзья. Лежали под обломками.
        Он посмотрел вокруг. У забора, вцепившись в прутья решетки, стояли люди, десятки мужчин в военной форме. И одна девушка со скромным синим платочком на опущенных плечах. Вот она повернулась и пошла прочь. Юрген побежал за ней. Она то возникала в поле зрения, то пропадала. За третьим поворотом он потерял ее навсегда. Он не пошел к ней домой. Он почему-то был уверен, что ее там не будет.
        Он опустился на землю и заплакал. Последний раз он плакал, когда брат сказал ему, что Никеля[Nickel (нем.) - Дед Мороз.] не существует, что это все сказки. Сейчас он плакал действительно в последний раз в жизни. У него не осталось иллюзий, потерю которых можно было оплакивать.
        На следующее утро их всех выстроили на плацу в лагере.
        - Солдаты! Большевистские партизаны совершили жестокое преступление, - так начал свою короткую речь майор Фрике.
        Он был не мастер говорить длинные речи и с трудом подбирал эпитеты. Он не говорил, как Гиллебранд вслед за ним, о бессмысленной жестокости. Война вообще жестока, а затяжная война жестока втройне. Они, не желая того и не ожидая, вступили в ту стадию войны, когда речь шла уже не о завоевании или освобождении городов или территорий, а исключительно об уничтожении живой силы противника. Обе стороны не желали уступать, иванов не сломили неудачи первого года войны, тевтонский дух не могло сломить ничто. Единственный путь к победе лежал через уничтожение. Любыми способами. И уже было неважно, кто первым, презрев все законы и правила войны, нанес удар по поезду, машине или палатке с красным крестом. Главным было то, что теперь это делали и те и другие. И что это вошло в такую практику, что пришлось срочно закрашивать красные кресты, как слишком видные и привлекательные мишени. Майор Фрике не принимал этого, он был военным старой школы. И он нашел эпитет, отвечающий его мыслям.
        - Это было трусливое преступление, - сказал он. - Я обратился к командованию гарнизона с рапортом, чтобы солдатам нашего батальона разрешили принять участие в разборе завалов и извлечении тел погибших и, возможно, выживших. Как оказалось, с такими же рапортами обратились командиры всех частей, дислоцированных в городе. Нам разрешено направить не больше восьми человек. Добровольцы, два шага вперед!
        Юрген вышел из строя. Рядом с ним встали Красавчик и Ули Шпигель, Вайнхольд и фон Клеффель, Кнауф, Диц и Брейтгаупт. Это был их долг, и это было их право, на которое никто не смел покушаться. Это читалось в их взорах, устремленных на командира батальона.
        - Да, - сказал майор Фрике, - вы, восемь, приступайте к исполнению.
        В штабе гарнизона их батальону выделили пять мест.
        - Мне нужно восемь, не больше и не меньше, - сказал на это майор Фрике и настоял на своем, что потребовало немалых усилий.
        Das war ein Formarsch
        Это было наступление. Предвестием его были хищно раздувавшиеся ноздри майора Фрике. Он стоял и смотрел поверх строя на поднимающееся солнце. Потом он сказал:
        - Солдаты! Ровно два года назад мы перешли границу Советов, чтобы покарать вероломство большевиков. Теперь нам предстоит нанести им последний удар. Эшелон ждет нас на станции. Мы выступаем через три часа. Получить новое обмундирование, оружие, сухой паек. Свернуть палатки. Погрузить все на подводы. Вопросов нет. Разойтись!
        Он быстро отстрелялся, майор Фрике. Да и чего рассусоливать, когда и так все ясно. Их спокойной жизни пришел конец. Они не сожалели о ней. Сожаления размягчают дух, а он им еще потребуется. Они лишь благодарили судьбу за эту короткую передышку. Не кори попусту судьбу, скажи ей «спасибо», глядишь, она преподнесет тебе еще один подарок.
        Юрген был даже рад, что они покидают этот город. По ночам его мучили видения разрушенного госпиталя, изувеченных тел, которые они извлекли из-под обломков, качалась маятником бляха с номером, которую он снял с груди Зальма, чтобы переслать его жене с обычными в таких случаях словами: «Пал смертью героя на поле боя во имя славы Германии и за фюрера». После таких снов он все больше погружался в угрюмую задумчивость, и попытки товарищей вывести его из этого состояния не имели действия - все было слишком близко, ветер доносил запах пожарища, в поле белели кресты, увенчанные солдатскими касками.
        А что на фронт - так даже лучше! На фронте все просто и ясно. Предельно ясно. Тут - друзья, там - враги. Человек в немецкой форме - свой, к нему можно повернуться спиной. Человек в русской военной форме - противник, его надо встречать лицом к лицу, с оружием в руках. Людей в гражданской одежде на фронте быть не должно, им там нечего делать. Любой человек в гражданской одежде - потенциальный партизан, он не должен без разрешения приближаться к ним, если идет, невзирая на окрик, - стреляй. Старик, девушка, глухой - стреляй. Только так ты можешь сохранить свою жизнь и жизнь товарищей. У людей на фронте нет национальности, пола, возраста, убеждений, чувств, желаний, есть лишь одежда как единственный отличительный признак. Именно так Юрген и ощущал себя в тот момент - манекеном, обряженным в немецкую военную форму.
        Собственно, он стоял в очереди за новой формой.
        - Schnell! Schnell! Schnell![Быстрее! (нем.)] - подстегнул проходивший мимо Гиллебранд. - Получили, переоделись, сдали старое! Подгонять форму будете в эшелоне.
        - Мне не выдали кальсоны! - возмущенно закричал фон Клеффель и, сминая очередь, рванулся назад в палатку интендантов.
        Выяснилось, что кальсон нет, не завезли.
        - Это черт знает что такое! Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!
        - В этой стране все может быть, - сказал Ули Шпигель.
        - При чем здесь страна?! Мы в немецкой армии!
        - При том. Вы сами видите. Она разлагает нас изнутри. Нечто подобное я ощущал в Африке. Там, кстати, мы тоже воевали без кальсон! - Он смеялся.
        - Не понимаю, как можно воевать без кальсон. Я лично не могу. Хоть убейте!
        - Придется, подполковник.
        Юрген получил все новое, от пилотки до ботинок. С удивлением повертел в руках шерстяные перчатки - зачем они? Развернул и встряхнул плащ-палатку - отличная штука! Натянул носки, надел ботинки, завязал шнурки, потопал ногами. Ногам было комфортнее, чем в раздолбанных старых сапогах, но насколько лучше, да и лучше ли вообще, покажет только марш.
        У следующего стола ему вручили коробочку с надписью «Аптечка. Первая помощь». Пока стоял в очереди за сухим пайком, заглянул внутрь. Бинта было именно что на первую помощь, на вторую уже не хватит. Даже на царапину в терминах фон Клеффеля.
        Сухой паек: две банки французских сардин, две банки бельгийских мясных консервов, две плитки швейцарского шоколада, пачка австрийского витаминизированного печенья, грамм двести украинского кускового сахара и «привет с родины» - две вегетарианские колбаски в целлофановой упаковке.
        - На восемь дней, - предупреждал каждого дежурный ефрейтор.
        Этот срок породил множество слухов. Восемь дней в эшелоне - это куда же их отправляют? Кто-то сказал: Париж. Кто-то: Сицилия. В это верили легко: куда угодно, только не на Восточный фронт, который был совсем близко. В подтверждение приводили слова командира батальона. Военная тайна! Понимай наоборот! Юрген с усмешкой покосился на группку горячо спорящих солдат: пополнение! Надо же, штрафники, люди тертые и битые, а ведут себя как салаги-новобранцы. Они еще не поняли, куда они попали.
        Последним выдавали оружие. Юрген взял лежащий на столе новенький автомат, еще поблескивающий заводской смазкой, назвал номер, писарь сравнил его с записью в книге, пододвинул книгу к Юргену, дал карандаш - распишитесь.
        Майор Фрике долго писал рапорты, доказывая, что его батальон не просто испытательный, а ударно-испытательный. Добившись признания «ударного» статуса, он пошел на второй круг подачи рапортов, пытаясь привести в соответствие статус и вооружение, слово и дело. Невозможно эффективно проводить ударно-штурмовые операции, писал он, если большая часть солдат вооружена винтовками устаревшего образца. Если нет возможности оснастить автоматами всех военнослужащих, выделите хотя бы автоматы для штурмовых групп. Выделили. В каждой роте создали взвод автоматчиков. В него зачислили самых опытных, а главное, проверенных солдат. Юрген с товарищами были в их числе. Нельзя сказать, что это их сильно порадовало.
        - Наши шансы погибнуть возросли вдвое, - отстраненно заметил Ули Шпигель, - батальон пошлют в ад, а нас впереди всех, открывать заслонки у печей.
        - Отлично! - бодро воскликнул Курт Кнауф. - Так мы лучше послужим Германии!
        Он один радовался автомату, как ребенок новой игрушке. У Дица тоже был повод для гордости: он теперь был пулеметчиком и ему выдали новенький «МГ-42».
        - С ним можно управляться одному, мне теперь помощники не нужны, - говорил он. - А с «МГ-34» мы с Кинцелем даже вдвоем знаете как намучились. В последнем деле строчили так, что чуть ствол не расплавился. Мы - менять. А асбестовые рукавицы в блиндаже. Я схватился в обычных перчатках, так волдыри неделю сходили. А какой он легкий! - Он настойчиво совал пулемет в руки всем подряд, чтобы попробовали. Никто не находил его легким. Все те же двенадцать килограмм, ну, может быть, на полкилограмма меньше.
        Юрген тоже прикинул свой автомат на вес. Не тяжелый. Вставил магазин, настолько длинный, что автомат стал походить на букву Т. Взял автомат двумя руками, левой за магазин, правой за приклад, сделал плавное движение полукругом, держа автомат на уровне живота. Удобно. Вскинул к плечу, прицеливаясь. Не так удобно, но в целом годится.
        - Не «шмайссер», - заключил он, вспоминая свой короткий опыт стрельбы из автомата.
        - Да, не «шмайссер», - сказал проходивший мимо Гиллебранд. Он всегда проходил мимо. От него было не скрыться. - «МП-40». Прекрасная модель! Вы убедитесь в этом в бою. Чрезвычайно эффективен при стрельбе до ста метров, постоянный прицел рассчитан именно на это расстояние. А вот откидной прицел, - он щелкнул планкой, - это для стрельбы до двухсот метров.
        - Что такое двести метров? - заметил фон Клеффель, тоже изучавший свой автомат. - То ли дело наша добрая старая винтовка системы Маузера, даром что образца 1898 года, а бьет на два километра. И с какой точностью! А у этого, по слухам, ствол уводит вверх при стрельбе очередями, какой уж тут прицельный огонь.
        - Автомат лучше всего в ближнем бою, - гнул свое Гиллебранд.
        - В ближнем бою лучше всего сабля, - проворчал фон Клеффель, он никак не мог отстать от кавалеристских привычек.

«Да нет, эта штука получше будет», - подумал Юрген. Он впервые ощутил интерес к оружию.
        И, неожиданно для самого себя, повторил плавное движение полукругом, держа автомат на уровне живота.
        На станции чадно дымил гигантский паровоз. Эшелон состоял из сильно поврежденных русских вагонов. Они были непривычно большие, но большие - не маленькие. С лязгом отползли высокие двери, началась погрузка. По временной наклонной платформе закатывали вверх орудия и передки орудий, полевые кухни и повозки, повозки, повозки, нагруженные канцелярскими бумагами, цинковыми ящиками с патронами, ящиками с гранатами, минами, аппаратами связи и катушками с проводами, всем огромным батальонным хозяйством. Тут всем нашлась работа, упирались плечами в задки повозок, крутили руками выпачканные в грязи колеса, взваливали на спину тяжелые ящики. Раз, два, три, взяли! Новая форма покрывалась пылью и трещала по швам.
        Половина вагонов была отдана лошадям, лошади - не люди, их на шею друг другу не посадишь. Фон Клеффель вызвался помогать при погрузке, ему это было в радость. И лошади его слушались, кивали головами в такт его ласковому говорку, тихо ржали, поднимались по платформе, вставали в выгороженные стойла, десять на вагон. Высвобожденные ездовые метали внутрь тюки прессованного сена, лошадиный сухой паек.
        Солдаты грузились последними. Размещались в таких же стойлах с грубо сколоченными двухъярусными нарами. По восемь человек в стойле. Спать либо по очереди, либо на полу. Но они не жаловались. И не грустили. Они шутили сами и смеялись шуткам друзей, отгоняя мысли о фронте. Сидели в распахнутом проеме дверей, курили сигареты и трубочки, у кого что было, кто к чему привык, смотрели на убегающие вдаль и проносящиеся мимо поля и леса, поражаясь бескрайности и малой по сравнению с родной Германией заселенности этой страны.
        И еще они пели песни, каждый раз с легкой грустью вспоминая Карла Лаковски. Да, у них теперь во взводе были скрипка, кларнет и гитара, но они даже вместе не шли ни в какое сравнение с его аккордеоном. Да, у них был сборник песен «Kilometerstein» со множеством известных и давно забытых мелодий, но не было Карла, который один мог воскресить их, спеть так, как надо, как их пели в их родных местах.
        Ехали они странно. Проносились на полной скорости мимо крупных станций, так что едва удавалось прочитать название. А потом часами стояли на безвестных разъездах, пропуская эшелоны, преимущественно с техникой, с артиллерийскими орудиями, самоходными артиллерийскими установками, бронетранспортерами и танками, заботливо укрытыми брезентом. Куда ехали, они тоже не знали. Редкие прочитанные названия станций ничего им не говорили, даже Юргену. Кроме Смоленска.
        - О, Смоленск! - воскликнул фон Клеффель. - Страшная была мясорубка. Мне потом объяснили, что русские всегда начинали воевать у Смоленска.
        - А заканчивали у Москвы, - добавил Ули Шпигель.
        - Нет, к Москве они только входили во вкус. Ориентировались по солнцу. Сначала они ехали на юг. Опять Сталинград? Воспоминания о сталинградской катастрофе еще не были стерты в памяти блистательными победами и вселяли ужас. От Смоленска повернули на восток. «Нет, не к Москве, - успокоил всех фон Клеффель, - к Москве севернее, а мы - чуть южнее». Чуть южнее - это хорошо. У них в батальоне было несколько солдат, бывших под Москвой, они многое порассказали о русской зиме. Зима была страшной. И та, и вообще. Это было как на Северном полюсе. И пусть сейчас было лето - неважно, откуда и когда начинается путь к Северному полюсу, главное, что он закачивается одним и тем же - морозом, убивающим все живое. Юрген тоже мог кое-что рассказать товарищам о русской зиме. О том, что под Саратовом на Волге морозы бывают и покруче, чем в Москве. И что если они будут продолжать двигаться в том же направлении, то вполне могут оказаться как раз под Саратовом. Он так прикинул и не сильно ошибся. А как прикинул, так и загрустил. Ему вдруг стало отчетливо ясно, что русский солдат-штрафник Павел Колотовкин сказал ему чистую
правду, и попади он в родные с детства места, ничего он там не узнает и никого там не встретит. Это будет чужая земля, которую будут населять чужие люди.
        Они пронеслись мимо последней крупной станции.
        - Brjansk, - прочитал фон Клеффель, - какое ужасное, варварское слово. Нет никакой возможности запомнить названия этих русских городов.
        - Нам предстоит переименовать их все, - сказал Курт Кнауф.
        - Есть предложение назвать этот город Курткнауфбург, а центральную улицу назвать Гитлерюгендмаршштрассе, - сказал Юрген.
        Он хотел пошутить, а вышло зло.
        - Вы в последнее время чем-то сильно раздражены, Вольф, - сказал фон Клеффель. - Чем - это ваше личное дело, я не собираюсь лезть вам в душу. Но вот вам совет старого вояки: выплескивайте раздражение на противника, а не на товарищей.
        - Извините, подполковник, - сказал Юрген, - я запомню ваш совет.
        - Так-то лучше.
        - Да бог с ним, с этим городом и его названием, - постарался разрядить обстановку Ули Шпигель, - в мире так много прекрасных городов! А в этом мы никогда больше не будем. Поверьте моему слову.
        Они поверили. У Шпигеля случались прозрения, они в этом убеждались не раз. Да, он точно знал, что никогда больше не будет в этом городе. Вот только зря он говорил за всех.
        После Брянска эшелон вновь поплелся с черепашьей скоростью. За день они проехали километров пятьдесят, подолгу отдыхая после каждого короткого рывка.
        - Мы бы за этого время пешком больше прошли, - неосторожно заметил Курт Кнауф во время последней остановки.
        - Выходи! - донесся протяжный крик.
        - Накаркал, - сказал Ули Шпигель, с осуждением глядя на Кнауфа.
        - Учишь вас, молодежь, учишь, да все без толку, - проворчал фон Клеффель, - сколько раз говорил: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Нет, все недовольны! Как кто-то вас за язык тянет!
        Выгружались в чистом поле, рядом с укатанной грунтовой дорогой, пересекавшей железнодорожные пути. Путей было несколько, к двум старым русским ниткам добавились две новые, к наступлению готовились загодя и основательно. Они встали на крайнем пути, на невысокой, как показалось вначале, насыпи из щебня. Стенки стойл трансформировались в сходни, по ним сводили лошадей. А вот с несамоходным имуществом пришлось помучиться. Пока батальонные плотники сбивали трапы для орудий, солдаты выгружали многочисленные ящики, принимали их на вытянутые вверх руки, оттаскивали дальше от внезапно выросшей насыпи. Уже принялись за подводы, те, что полегче, а молотки плотников все стучали. Наконец установили трапы, стали спускать по ним на веревках орудия. Это уж пусть артиллеристы корячатся, решили они, упали на землю, закурили. Сквозь крики артиллеристов донесся гул самолетов. Он шел с востока.
        - Тут-то нас и накроют, - обреченно сказал Вайнхольд, - мы тут как на блюдечке.
        - Лучше здесь, чем в эшелоне, - заметил Ули Шпигель.
        - Мы бегаем быстрее, чем он ездит! - попытался реабилитироваться за недавний промах Курт Кнауф.
        - Проспали! - крикнул фон Клеффель проплывающим высоко в небе самолетам.
        - Да это, похоже, наши, - неуверенно сказал Красавчик. Он был специалистом по тому, что ездит, а не по тому, что летает.
        - Что наши, что иваны, все одно - растяпы! - воскликнул фон Клеффель. Он не любил летчиков.
        Раздался грохот, истошный вопль. Пушка скатилась с трапа, сорвавшись с веревок, размозжила грудь одному из солдат. Он умер через полчаса.
        - Первая потеря, - спокойно сказал фон Клеффель.
        - Это наша первая, но, увы, не последняя потеря! - прокричал майор Фрике двумя часами позже, когда они выстроились перед свежим могильным холмиком со сколоченным из толстых брусьев крестом. - Нас ждут тяжелые бои, и мы не пожалеем своих жизней во славу Германии и фюрера. Крепите мужество, солдаты! Направо! Шагом марш!
        Он не терял времени даром, майор Фрике.
        Они шли по дороге на юг. Час за часом, километр за километром. Часов набралось много, с шести вечера до десяти вечера. Следующего дня. Километров вышло еще больше. Гиллебранд сообщил, что пятьдесят пять, но ноги говорили, что никак не меньше шестидесяти пяти. Двух вегетарианских колбасок на такой марш-бросок было явно недостаточно.
        Слева у дороги показалась деревня. Она была разительно не похожа на ту, где они стояли весной.
        Покосившиеся домишки вросли в землю, крыши крыты где соломой, где дранкой, подслеповатые окна затянуты грязью и паутиной, ни одного яркого пятна, ни краски, ни цветов. Нестройно забрехали собаки, их было немного. Жителей вообще не было, то ли ушли, то ли спали, рано улегшись по крестьянскому обычаю.
        - Первый взвод - сюда! Второй взвод - сюда! Третий взвод - сюда! - Гиллебранд определял дома для постоя.
        Солдаты с громкими криками вваливались в дома - наконец-то отдых! В крике выплескивались последние силы. Едва войдя в дом, тут же падали на пол - спать, спать, спать!
        Юрген зашел в дом следом за фельдфебелем, запалившим лампу. На лавке под окном лежал человек. При виде немецких солдат он зашевелился, сполз на пол, схватил лоскутное одеяло и, не разгибаясь, прошмыгнул в дверь. Ни пола, ни возраста человека определить не удалось, что-то взлохмаченно-серое, обряженное в бесформенные обноски. Это был не единственный обитатель дома. Печь была покрыта шуршащим шевелящимся ковром из тараканов. Что-то упало сверху на лицо Юргена, поползло, щекоча обветренную кожу. Он хлопнул рукой по щеке. Какой мерзкий запах! Он поднял голову к потолку. Слой круглых коричневых бляшек - клопы.
        - Чем они здесь, интересно, питаются? - тихо сказал ему на ухо Красавчик. - Ишь какие жирные!
        - Наверно, теми, кто был здесь на постое до нас, - так же тихо ответил Юрген.
        - А где обглоданные скелеты? - спросил Красавчик.
        - Пошли на двор, - предложил Юрген.
        - И то верно!
        Они пропустили других солдат, которые не заметили или не захотели замечать всю эту грязь. Фон Клеффель рухнул на лавку и тут же захрапел. Вайнхольд полез на печку, он помнил, что фрау Клаудия с внучкой спали именно там, и решил, что это лучшее место в доме. Остальные устраивались кто где мог. Юрген с Красавчиком вышли на двор, обошли дом кругом и легли под каким-то раскидистым деревом, завернувшись в плащ-палатки.
        Они отлично выспались. Еще бы столько же - и было бы вообще прекрасно. Но фельдфебель уже прокричал «подъем». От его мощного крика упало несколько яблок, дерево, под которым они лежали, оказалось яблоней. Пока Юрген тер ушибленное плечо, Красавчик обтер яблоко и с хрустом вонзил у него свои крепкие зубы.
        - Вот черт! - сказал он скривившись.
        - Кислое? - спросил Юрген.
        - Это само собой, - ответил Красавчик, - но еще и червивое.
        Он с отвращением смотрел на жирного белого червяка, выползавшего из надкушенного яблока. Такие же гримасы отвращения были на лицах солдат, выходивших из дома. Вайнхольд нес свои носки, которые он держал двумя пальцами, отставив далеко в сторону. Носки были белыми от гнид.
        - Носки ты быстро очистишь, - успокоил его Юрген, - носки не волосы.
        - Что?! - в ужасе закричал Вайнхольд и, выронив носки, схватился руками за голову.
        - Угу, - покачал головой Красавчик и сказал, повернувшись к Юргену: - Мы сделали правильный выбор!
        - Какой выдающийся экземпляр! - воскликнул фон Клеффель, выловивший блоху. - Прытью и размером напоминает мою лошадь!
        - Богатейшая фауна! - согласился Ули Шпигель. - Богаче - только в Африке.
        К счастью, рядом с деревней протекала речушка, они отправились туда мыться. По дороге им попались на глаза образцы другой местной фауны, куда более приятной. Параллельным курсом шествовала, переваливаясь, стая жирных гусей. На лугу паслись две коровы, интендант что-то говорил стоящему рядом крестьянину. Крестьянин изображал непонимание, хотя и так все было понятно. В конце концов, он покорно погнал корову к полевым кухням, попыхивающим дымком. Интендант шел рядом и настойчиво совал ему рейхсмарки. Иван смотрел на него с недоумением, потом взял бумажки и, не пересчитывая, сунул их в карман штанов.
        - Нас ждет горячий обед, товарищи! - бодро возвестил фон Клеффель.
        - Но сначала - дружеский завтрак, - сказал Ули Шпигель, вынырнувший из высокой травы.
        В руке он держал за шею гуся. Голова гуся запрокинулась набок, хвост касался земли.
        - Это мародерство, - сказал Вайнхольд с легким осуждением.
        - Это законная контрибуция, - возразил ему Ули Шпигель, - компенсация за моральный и физический ущерб от ночлега.
        - Мы должны заплатить, - гнул свое Вайнхольд.
        - Конечно, конечно, - прекратил дискуссию фон Клеффель и тут же открыл новую: - Как мы будем его готовить? Эх, была бы сабля, я бы сделал вам гуся на вертеле. У меня когда-то это отлично получалось.
        - Запечем в глине, - предложил Ули Шпигель, - тут что удобно, что не надо ощипывать.
        - Не уверен, что мы найдем здесь глину, - сказал Вайнхольд, подавивший упреки совести.
        Брейтгаупт молча взял гуся и принялся его ощипывать. У него это ловко получалось. Они тем временем развели костер. Диц сходил к полевым кухням, принес бидон с кофе, щедро заправленным сахарином.
        - Каша будет через три часа, - сообщил он, - свободное время.
        Они выпили по кружке кофе, наблюдая за пылающим костром.
        - Брейтгаупт - дневальный, - объявил фон Клеффель, поднимаясь. - Есть добровольцы в боевое охранение?
        Все рассмеялись. Боевое охранение - отлично сказано! На их гуся найдется немало охотников. Вызвались Диц и Вайнхольд. Остальные разбрелись кто куда, договорившись встретиться через полтора часа.
        Юрген наткнулся на большое поле, засеянное пшеницей. Колосья были мощные и обещали щедрый урожай. Жизнь продолжалась, несмотря на ужасы войны, на то, что эта местность уже второй год была в центре боевых действий. Это поразило его больше всего.
        Потом он набрел на луг, белый от корзинок тысячелистника и пушистых шариков клевера, среди них в глубине мелькали яркие красные крапинки - земляника! Юрген наклонился и стал собирать душистые ягоды. Красный сок стекал по пальцам. Единственная красная жидкость, которую он видел за последний год, была кровью.
        Со стороны деревни донеслось стройное пение. Он поспешил туда. По дороге маршировали ровные колонны совсем молодых солдат, обряженных в новую форму. На развернутых знаменах блестело золотом шитье надписей: «Молодые львы», «Мир принадлежит нам», «Вечно юная Германия».
        Майор Фрике стоял рядом с фон Клеффелем и смотрел на проходившие колонны. В глазах его была грусть.
        - Насколько мне известно, из лагерей в Силезии сюда направили восемнадцать тысяч новобранцев гитлерюгенда, - тихо сказал он фон Клеффелю.
        - Какой ужас! - так же тихо ответил тот. - Необстрелянные мальчишки…
        Юрген поспешил отойти в сторону. Вскоре он наткнулся на Курта Кнауфа. Тот стоял на обочине, приплясывая от возбуждения.
        - Вон наши гамбургские идут! - крикнул он Юргену. - Славные парни!
        Марширующие солдаты услышали этот крик, приветливо заголосили. Молодые крепкие парни, в глазах огонь, улыбки на лицах. Им все нипочем. Марш сменяет марш. Вот гаркнули «Песню о свастике».
        Das Hakenkreuz im wei?en Feld
        Auf feuerrotem Grunde
        Zum Volksmal ward es auserwahlt
        In ernster Schicksalsstunde.
        П е р е в о д
        Свастика в белом круге,
        На огненно-красной основе
        Была избрана народом
        В суровый час испытаний.
        Курт Кнауф крепился, но не выдержал, подхватил последние строки песни, размахивая сжатым кулаком:
        Wir furchten Tod und Teufel nicht
        Mit uns ist Gott im Bunde!
        П е р е в о д
        Мы не боимся ни смерти, ни черта,
        С нами в союзе бог!
        Заметил насмешливый взгляд Юргена, сказал оправдываясь:
        - Приятно вспомнить молодость! Я таким же был! - и добавил, уже снисходительно: - Мальчишки! Что они понимают…
        После обеда и они двинулись в путь. Той же дорогой, все ближе к фронту.
        - Пришло наше время, - разглагольствовал фон Клеффель на ходу, - летом мы иванам не проигрываем. Как только немецкий порядок не разбивается о русскую зиму, мы демонстрируем наше преимущество в выучке, тактике и стратегии. Так было в сорок первом, так было в сорок втором, так будет и сейчас!
        - Если немецкий порядок не разобьется о русское лето, - заметил Ули Шпигель, закатывая рукава кителя и утирая пот со лба, - такую жару я встречал только в Африке! Это солнце вытопит из нас остатки жира, а кровь закипит в жилах.
        - Сначала закипит вода в радиаторах, - сказал Красавчик, показывая рукой на стоящую на обочинах технику.
        - Да, удивительная страна! - подхватил фон Клеффель. - Всего в избытке - мороза и жары, красоты и грязи, территории и людей. Все в крайней степени, нет умеренности ни в чем. Все неистово и необузданно. Чуть больше, чуть меньше - не имеет в этой стране никакого значения. В два раза больше, в два раза меньше - тоже не имеет значения. Совершенно невозможно воевать! На правильной войне силы противников приблизительно равны, все решает стратегия, тактика и дух. Сгруппировать силы таким образом, чтобы на каком-то участке достигнуть преимущества и так нанести противнику поражение. Вы, возможно, полагаете, что наша блестящая победа над Францией была достигнута за счет многократного превосходства в силе? Как бы не так! Мы нанесли удар, едва став чуть сильнее. Это «чуть» в сочетании с нашим духом и ударом в обход линии Мажино решило исход кампании. И все! Париж распахнул нам свои объятия. Мир, спокойствие, благоденствие. В этой стране «чуть» не решает ничего.
        Он долго рассуждал на эту тему, но в конце концов замолчал, сморенный жарой и усталостью. Они шли уже восемь часов с получасовым перерывом на кофе. Солнце клонилось к горизонту, но духота не спадала. Они прикладывались к фляжкам с водой, но вода тут же выходила струйками пота, прочерчивавшими бороздки на запыленных лицах. Слева от дороги раскинулся лагерь новобранцев из гитлерюгенда. Они стояли у палаток и скалили зубы, глядя на их нестройную колонну. Этого нельзя было терпеть.
        - Подтянуться! - крикнул Гиллебранд. - Песню - запевай!
        Курт Кнауф всегда готов! Он громко затянул старую солдатскую песню, как бы в пику этой молодой поросли:
        Wir sind die alten Landser,
        Kennen die halbe Welt,
        Von Nord nach Sud,
        Von Ost nach West,
        Reisen wir ohne Geld.
        Wo uns das Schicksal hinstellt
        Ist unser einerlei.
        Zu jeder Zeit
        Steh'n wir bereit
        Denn wir sind immer dabei.
        Zu jeder Zeit
        Steh'n wir bereit
        Wir alte Landser sind immer bereit.
        П е р е в о д
        Мы - старые вояки,
        Знаем полмира,
        С севера на юг,
        С востока на запад,
        Мы путешествуем без денег.
        Где нас судьба расположит,
        Нам все равно.
        В любое время
        Мы готовы встать.
        Так как мы всегда тут как тут.
        В любое время
        Встать мы готовы.
        Мы, старые вояки, всегда готовы.
        - Мы - старые вояки! - подхватил Юрген и, подтянувшись, бодро замаршировал по дороге. Знай наших!
        К месту назначения прибыли к восьми утра. Лошади едва переставляли ноги, низко опустив головы. Автомобильные моторы хрипели и кашляли. Лишь они шли и шли, как автоматы, и прошли бы еще, если бы не уперлись в двойную нитку траншей, тянущуюся налево и направо, насколько хватало взгляда. Несмотря на то что вовсю светило солнце, никакой суеты в траншеях и около них не наблюдалось, лишь редкие дозорные приветливо махали им руками.
        - Это передний край? - с удивлением спросил Вайнхольд.
        - Нет, это черт-те какая линия обороны, - ответил фон Клеффель, - можно подумать, что мы собираемся обороняться, а не наступать.
        - Может быть, оно и к лучшему, - сказал Вайнхольд. Теперь в его голосе звучало облегчение.
        - Обороняться?! - Фон Клеффель поднял правую бровь и принялся шарить пальцами в кармане кителя в поисках монокля. Монокль означал высшую степень негодования.
        - Нет, нет, я имел в виду, хорошо, что мы будем наступать в последнем эшелоне, - поспешил сказать Вайнхольд.
        - Не надейтесь, Вайнхольд, - сказал Ули Шпигель, - мы просто пришли раньше других. И в атаку мы пойдем не только из самой передней линии, но еще и самыми первыми.
        - Что ж, хотя бы отдохнем перед наступлением, - вздохнул Вайнхольд.
        - Не надейтесь! - бросил проходивший мимо Гиллебранд. Он всегда проходил мимо. От него было не скрыться.
        Но для начала их отправили в баню. Собственно, это была прачечная с огромным паровым котлом и специальной камерой дезинфекции. Последняя порадовала их даже больше, чем возможность вымыться после марша, - укусы паразитов, подцепленных на ночевке в деревне, вызывали дикую чесотку, до крови. Они снимали с себя всю одежду и развешивали на перекладинах в камере дезинфекции.
        - Жаль, что нельзя снять с себя скальп и отправить его туда же, - сказал голый Вайнхольд, яростно скребя волосы на голове.
        - Могу оказать вам эту небольшую услугу, - сказал Ули Шпигель, - у меня есть по этой части небольшой опыт. Я сделаю это нежно, - добавил он томным голосом.
        Все засмеялись. Ничто так не снимает усталость и напряжение после долгого марша, как хорошая дружеская шутка.
        Они развесили пропаренную одежду на сколоченной из тонких реек решетке и завалились спать. Когда они проснулись, одежда уже высохла.
        А потом им устроили настоящую баню. Гиллебранд слов на ветер не бросал. Наверно, он научился этому у майора Фрике.
        Тактические занятия продолжались от темна до темна, что в это время года составляло часов двадцать в день. В основном отрабатывали взаимодействие с танками, благо танков и места было сколько угодно, не то что в витебском и тем более томашовском лагерях. Да и танки были другими. В польском лагере у них был один легкий чешский танк, в Витебске - такая же легкая немецкая «двойка» с казавшейся игрушечной короткой пушечкой на башне. А здесь майор Фрике подогнал сразу четыре «тройки», которые были всего вдвое тяжелее, но казались огромными, с длинными пятидесятимиллиметровыми пушками. Теперь эти пушки смотрели на них с расстояния метров в двести. Рядом с танками стояли танкисты в пилотках и черной форме, перехваченной в поясе широким кожаным ремнем. Они чему-то смеялись, поглядывая через плечо на стоявших в чистом поле штрафников.
        - Солдаты! Внимание! - громко крикнул майор Фрике. - В одну шеренгу - становись! - Все перестроились. - Копать ров шириной два с половиной метра. При приближении танков лечь на дно рва и не подниматься до особой команды. Не подниматься, что бы ни случилось! Танки пойдут через час, - он демонстративно посмотрел на часы и как будто хлыстом ожег: - Приступить!
        Первым в их роте вонзил саперную лопатку в дерн Гиллебранд и пошел копать как заводной, попутно отдавая приказы стоящим поблизости солдатам. «Шутки побоку», - подумал Юрген.
        - Давайте копайте с той стороны, - сказал он Красавчику и Дицу, - а мы с Куртом - с этой.
        Сказал и сам на себя подивился - чего это он вдруг раскомандовался. Но самое удивительное, что товарищи его беспрекословно послушались. Красавчик с Дицем сделали по три длинных шага в сторону от танков и вонзили лопатки в землю, прорубая первую ровную линию. «Они просто делают очевидные вещи, - подумал Юрген, - для этого приказы не нужны. Может быть, я и не говорил ничего, а только подумал то же самое, что и все».
        На этом все мысли умерли, кроме одной: успеем или не успеем. В том, что майор Фрике в назначенное время пустит танки, сомнений не возникало. Они на него даже не смотрели. Только на танки, а пуще на танкистов - что они там делают. Подденут ком земли и, выбрасывая его, засекут боковым зрением стоящие черные фигуры - отлично! Но вот танкисты пропали из виду. На третьем броске Юрген сообразил, что не видны и танки. Это они уже по грудь закопались, да плюс куча выброшенной земли. Едва успокоился, как донесся шум заводимых моторов.
        - Они будут греться минут десять! - крикнул Красавчик.

«Всего десять минут!» - пронеслось у Юргена в голове. Он заработал с удвоенной скоростью, повторяя вслух: «Ровнее! Делайте дно ровнее!» Ему казалось, что на неровном дне гусеницы танка переломают им все кости, а на ровном…
        Додумать он не успел, потому что сквозь лязг приближающихся танков донеслась команда майора Фрике:
        - Внимание! Ложись!
        Они рухнули плашмя на землю вдоль рва, тесно прижавшись друг к другу. Каска Дица уперлась в плечо Юргену. «Диц молодец, каску успел надеть, а вот я забыл», - подумал он.
        Глина, до которой они успели докопать, приятно холодила щеку. В ухо, прижатое к земле, вползали рокочущие, утробные звуки, так не похожие на резкий скрежет, царапающий барабанную перепонку в другом ухе. Юрген приоткрыл правый глаз, скосил его вверх. Взгляд уперся в гусеницу танку. На траках чернели комья земли, колыхались прилипшие свежие травинки. Вот одна травинка оторвалась и медленно полетела вниз, прямо на лицо Юргену. А за ней, настигая и опережая, ринулась вся железная махина.
        - А-а-а! - закричал Юрген.
        Ему показалось, что гусеница прошла всего в нескольких миллиметрах от его лица, лязгнула по каске Дица - и ушла вверх. Неподалеку кто-то надсадно кашлял, на него, наверно, пришелся выхлоп двигателя.
        - Внимание! Встать! - донесся голос Фрике, и чуть позже: - Ну что, все живы?
        В голосе майора звучала добродушная усмешка. До Юргена она дошла часа через два.
        Диц внимательно разглядывал свою каску, ему тоже показалось, что гусеница задела ее, но никаких свежих царапин не обнаружил. Красавчик с Куртом Кнауфом отряхивались, на них, лежавших по краям, осыпались стенки рва. На верхних краях рва виднелись широкие, в локоть, вмятины глубиной в ладонь - следы от прошедшего танка.
        - Средний танк, одно слово - «тройка», - донесся голос фон Клеффеля, - от него даже в такой ямке спрятаться можно. Конечно, если бы он крутанулся на месте, от нас бы мокрое место осталось, но будет танк с такой мелочовкой, как пехота, связываться!
        - Конечно, танки все больше по кавалерии специализируются, - поддел его Ули Шпигель.
        - В частности, по кавалерии, - не моргнув глазом, парировал фон Клеффель, - хотя маневренность у танка хуже. Обратите внимание на след. Какая глубокая осадка, и это на сухой и довольно твердой, в чем мы имели возможность убедиться, земле. А в болотистой местности он вмиг увязнет. То ли дело лошадь! Везде пройдет! А наша
«тройка» хороша только для войны в Европе, на ровных дорогах. Потому у иванов танки и лучше, что у них дорог приличных нет.
        - Действительно лучше? - спросил Ули Шпигель без малейшей насмешки. Фон Клеффель считался у них непререкаемым авторитетом в области танков.
        - Конечно! Монстры, а не танки! Непробиваемые крепости на колесах, вооруженные до верхушки башни! Они их называют по имени своих вождей. Я лично сталкивался с танком «КВ», с Климом Ворошиловым, большевистским маршалом и военным министром. Крепкий орешек!
        - Вы об него, если не ошибаюсь, саблю сломали, - не удержался Ули Шпигель.
        - Именно об него, - важно кивнул головой фон Клеффель, он был нечувствителен к насмешкам в свой адрес, - к сожалению, об танк, а не об маршала. А самый главный танк у них носит имя, естественно, Иосифа Сталина. Его я видел только на картинках в академии Генерального штаба. Я имею в виду танк, - уточнил он. - И не испытываю ни малейшего желания увидеть его воочию.
        Слушая рассказ фон Клеффеля, смеясь подначкам Ули Шпигеля, Юрген быстро забыл о пережитом ужасе. И все прочие упражнения выполнял без малейшего страха и даже с лихостью. Особенно ему понравилось ставить магнитные мины на танки. Он терпеливо лежал, затаившись в неглубоком окопе, пока танк не проплывал мимо в пяти шагах. Тогда он рывком вылетал из окопчика, подбегал к танку чуть наискось и сзади, хватался за крюк, запрыгивал на танк, на лету прикреплял мину между корпусом и орудийной башней, по инерции проносился дальше и спрыгивал с танка с противоположной стороны, совершая элегантный кувырок.
        А вот испытать фаустпатрон в действии ему не дали, как он ни просил об этом Гиллебранда. Юрген впервые держал фаустпатрон в руках и никак не мог поверить, что такое нехитрое устройство, на котором даже не было прицела, способно остановить могучий танк.
        - Коктейль Молотова еще проще, - заметил фон Клеффель, - и не менее эффективен, если удается попасть в моторную часть. Танк вспыхивает как спичка.
        - На сколько метров вы бросите бутылку с горючей смесью? - ввязался в спор Гиллебранд.
        - Я?! - фон Клеффель поднял правую бровь.
        - Вот видите! - нисколько не смущаясь, воскликнул Гиллебранд. - А фаустпатрон бьет на тридцать метров!
        - Пуф! - фон Клеффель пренебрежительно выпустил воздух сквозь надутые губы.
        Юрген продолжал с сомнением вертеть фаустпатрон в руках.
        - Хотите испытать его в бою? - напирал Гиллебранд. - Отлично! Я запишу, что вы вызвались быть фаустпатронщиком.
        - Пишите, - пожал плечами Юрген.
        Он вернулся на полигон, где отрабатывалось очередное упражнение: наступление при поддержке танков и одновременно отражение танковой атаки противника. Упражнение было неинтересным. Полроты шло за танками. Вторая половина, разбившись на пары, лежала в окопах и изображала стрельбу по наступающей пехоте. Юрген работал в паре с Красавчиком. Когда танк прошел над ними, Красавчик отсек пехоту меткой стрельбой, а Юрген не менее метко швырнул деревянную болванку, имитирующую гранату, в башню уходящему танку. Они с Красавчиком установили такой порядок раз и навсегда. Красавчик слишком любил машины, чтобы швырять в них разными предметами, тем более взрывающимися.
        Так они тренировались два долгих дня. На Юргена раз за разом накатывали немецкие танки, он швырял в них деревянные болванки в форме гранаты или наводил на них фаустпатрон, на него шли цепью солдаты в немецкой форме, в них он тоже швырял дымовые гранаты и стрелял холостыми патронами. И они, в свою очередь, стреляли в него и норовили попасть гранатой в его окоп. В его голове все смешалось. К концу второго дня он уже не различал ни крестов на танках, ни формы нападавших, ни лиц товарищей, он видел лишь обезличенные человеческие фигурки, ходячие придатки к смертоносному оружию в их руках. И если майор Фрике, обер-лейтенант Гиллебранд или любой другой офицер указывал ему на эти фигурки и командовал: «Огонь по врагу!» - он, не раздумывая, нажимал на курок.
        На следующий день они свернули лагерь и в сумерках двинулись в сторону передовой. Они прошли через несколько линий укрепленных позиций, набитых техникой и солдатами. На следующую ночь они заняли место в передней траншее, сменив находившуюся там часть. Это было четвертого июля. Эту дату было нетрудно запомнить - Юргену в этот день исполнилось двадцать два года.
        Das war die Operation «Zitadelle“
        Это была операция «Цитадель». Не очень удачное название, если вы собираетесь идти в наступление. Впрочем, они не знали ни названия операции, ни ее замысла, ни целей, они могли лишь догадываться по виденному ими на марше о грандиозности будущего сражения. Они не знали названия места, где они находятся, не знали, сколько сил противника противостоит им, как укреплены его позиции и насколько далеко простираются. Они знали лишь то, что противник находится прямо перед ними и им надо идти вперед, и только вперед, насколько хватит сил и жизни. Весь театр военных действий сузился для них в узкую полосу наступления их батальона шириной в четыреста метров, они могли заполнить ее всю, стоя плотно плечом к плечу.
        И еще они знали, что наступление начнется сегодня на рассвете. Для этого им не требовалось ни особых объявлений, ни приказа. Достаточно было того, что вместо команды «отбой» им выдали сухой паек, по полторы сотни патронов и по четыре гранаты на брата. А мимо них тенями проскользнули саперы и, перевалив через бруствер, растворились в темноте ночи.
        Они набросились на еду, ведь они полдня тащились по ходам сообщения, волоча все снаряжение, ящики с патронами, пулеметными лентами, гранатами, фаустпатронами, сигнальными и осветительными ракетами и еще бог знает с чем. Теперь кто-то устроился на пустом ящике, выскребая ложкой мясные консервы из металлической банки, кто-то ел стоя, поставив кружку с горячим кофе на бруствер траншеи. Прошел дежурный ефрейтор с бидоном шнапса, отмерил каждому щедрую порцию. Было так тихо, что слышалось веселое журчание льющегося шнапса, следующее за этим бульканье жидкости в горле, удовлетворенное кряканье. Здесь вообще было необычайно тихо, несколько дней как тихо.
        Быстро управившись с едой, Юрген залез на ящик, глянул поверх бруствера в сторону русских позиций. Ничего толком не разглядел. Угадывалась лишь линия горизонта, высокая и неровная, то ли холм, то ли лес. Там не светилось ни одного огонька. Чуть ближе к их позициям виднелись белые тонкие полосы, нитями тянущиеся вдаль, это саперы отмечали проходы в минных заграждениях.
        - До позиций иванов два километра, - раздался спокойный голос майора Фрике, - атакуем через полтора часа.
        Это все, что им следовало знать. Майор Фрике обходил позиции своего батальона, необычно маленькие и тесные, наблюдая хозяйским взглядом, все ли находится в нужной готовности, а более для того, чтобы заполнить томительную паузу перед решительным штурмом. И вдруг как будто что-то толкнуло его изнутри.
        - Всем в блиндажи! Быстро! - закричал он.
        Юрген подчинился приказу не раздумывая. Слетая с ящика, он успел лишь заметить, как весь горизонт осветился вдруг пламенем и этот огонь стремительно понесся в сторону их позиций. Он с разбегу нырнул в проем блиндажа, своим телом пробив пробку из скучившихся в дверях товарищей. Они не имели к нему претензий. Как и он к Красавчику, прошедшемуся тяжелым ботинком по его руке, когда он завалился в проходе, споткнувшись о ящик с патронами. Последним в блиндаж вошел майор Фрике. Ударная волна первого разрыва захлопнула за ним дверь.
        Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, кто на лавках вдоль стен, кто на штабелях ящиков. Сидели молча, прислушиваясь к тому, как каждый разрыв отдается дрожью в животе. Дрожь была частой.
        - Как будто специально нас ждали, - нарушил молчание Ули Шпигель.
        - Нас и ждали, - ответил фон Клеффель, - иваны научились воевать по правилам. Упреждающий удар по скоплению сил противника перед штурмом - азы военного искусства. Тут главное - точно рассчитать время, чтобы не выпустить пар впустую.
        - Они знали точное время, - протянул Вайнхольд.
        - Конечно, - сказал фон Клеффель, - теперь в этом нет никакого сомнения.
        Майор Фрике сидел молча. Он чувствовал себя неуютно. Не то чтобы он сторонился простых солдат, он даже приветствовал в душе все эти новые веяния: быть ближе к народу, не подчеркивать явно пропасть, отделяющую офицера от солдата, всячески следовать идее «народного сообщества». В сущности, это была близкая его духу патриархально-консервативная традиция: офицер - отец солдатам, кайзер или фюрер - отец всей нации. Но сейчас он не знал, что сказать солдатам. Сейчас он должен был находиться в своем штабном блиндаже, в сотый раз обдумывая детали предстоящей операции.
        - Мы атакуем в три тридцать, - сказал он наконец и посмотрел на часы, - через сорок пять минут.
        Он сказал именно то, что было нужно. В его словах прозвучала спокойная уверенность в том, что массированный обстрел не причинит им никакого вреда и через сорок пять минут они выйдут из блиндажа, чтобы броситься в атаку. И еще он показал неотвратимость военного приказа: что бы ни случилось, операция начнется точно в назначенный срок. Юрген вдруг почувствовал, что его возбуждение, и так-то, к его удивлению, невеликое, окончательно сошло на нет. Осталась лишь холодная расчетливость и решимость выполнить поставленную задачу, бок о бок с товарищами.
        - Строго придерживайтесь коридоров в минном заграждении, отмеченных белыми лентами, - добавил майор Фрике, - заграждения перед позициями противника будут перепаханы нашей штурмовой авиацией и артиллерией. Следуйте за огнем нашей артиллерии. Как только она перенесет огонь на вторую линию окопов, немедленно атакуйте противника, деморализованного и ослепленного. - Последние эпитеты майор Фрике извлек из устава, ему не было нужды ничего придумывать.
        Грохот вражеской канонады постепенно стихал.
        - Пора, - сказал майор Фрике, посмотрев на часы. Он поднялся и громко отдал приказ: - Солдаты! Внимание! Разобрать оружие и боеприпасы! Всем покинуть блиндаж!
        Он покинул блиндаж первым, быстро огляделся и вскоре скрылся за поворотом траншеи.
        Юрген подтянул ремешок каски, подвигал плечами, проверяя, ладно ли сидит на спине ранец и его безразмерный мешок, поправил висящий на груди автомат, одновременно поводя взглядом вокруг. Уже забрезжил рассвет, как будто нарочно для того, чтобы подсветить клубы дыма, пороховой гари, взметенные частички земли, проплывающие над окопами. Чтобы были лучше видны обрушенные стенки траншей, завалы земли, раскиданные ящики, торчащие вверх бревна наката соседнего блиндажа, разрушенного прямым попаданием тяжелого артиллерийского снаряда, рука с разведенными пальцами, высовывающаяся из земли, одинокая нога в начищенном офицерском сапоге, оторванная у самого паха и лежащая поверх бруствера.
        Стенка траншеи перед Юргеном была не разрушена, он собрал несколько уцелевших ящиков и сложил из них подобие лесенки. Отодвинул в сторону оторванную ногу. Встав на ящики, осторожно посмотрел над бруствером. Вражеских позиций по-прежнему не было видно, все скрывал утренний туман, наплывающий из низин. Сверху, из-за спины, доносился нарастающий гул, это пикировали штурмовики. И почти сразу раздался мощный артиллерийский залп. Свист пролетающих над их головами снарядов слился с воем штурмовиков, чтобы потом разрядиться мощным аккордом разрывов. Началось!
        Кто-то уперся Юргену в левое плечо. Он повернул голову - Красавчик, верный друг! Справа подпер кряжистый Брейтгаупт, ему тоже без приступки выбираться было несподручно. В десяти метрах взметнулся над бруствером обер-лейтенант Гиллебранд.
        - Солдаты! Внимание! За Германию и фюрера! Вперед!
        Они с молниеносной быстротой выскочили из траншеи. Ее не жалко было оставлять. Разбитая, порушенная, искореженная, она уже не представлялась верным убежищем. Даже окружающий их туман выглядел надежнее. Они нырнули в его спасительный морок.
        Проволочные заграждения поникли и стелились по земле, было не разобрать, кто их разрезал - немецкие саперы или русские снаряды. Поэтому они промахнулись мимо намеченного саперами прохода в минном поле. Юрген с товарищами остановились у последней проволоки и принялись оглядываться в поисках белых лент. Но перед ними расстилалось только чистое поле, покрытое пожухлой травой.
        - Солдаты! Внимание! Ко мне! - донесся из тумана голос Гиллебранда.
        Они поспешили на зов и увидели, наконец, разметанные по земле ленты, которые тем не менее задавали направление. Метрах в десяти виднелся холмик. Вглядевшись, Юрген распознал мертвого солдата в форме сапера. Его ноги были раздроблены. Поблизости была воронка, то ли от взорвавшейся мины, то ли от снаряда.
        - Сюда! - махнул рукой Гиллебранд. Брейтгаупт первым ступил на тропу и двинулся вперед своей развалистой крестьянской походкой, так он, наверно, ходил по своему полю в родной деревне. Они невольно притормозили, провожая его взглядами. Саперы, конечно, бравые парни, но… Взгляд перемещался к холмику в десяти метрах и опять возвращался к Брейтгаупту. А он все шел и шел, и они потянулись за ним плотной цепочкой, стараясь ступать след в след. Откуда-то сбоку донесся звук взрыва, крики боли. «Вероятно, кто-то не расслышал приказа командира, - подумал Юрген, - или решил, что сам знает, как лучше. Умник!» Сзади донеслись крики:
        - Раз-два, взяли!
        Это артиллеристы вытаскивали штурмовые орудия и катили их вслед за пехотой.
        Юрген оглянулся. Туман немного рассеялся, в нем проступали очертания оставленных ими позиций, до них было метров пятьсот. Вот сколько они уже прошли! Юрген посмотрел вперед. Там по-прежнему маячила только широкая спина Брейтгаупта, больше не было ничего. Юрген принялся считать шаги, внимательно смотря под ноги. Досчитал до четырехсот пятидесяти, когда раздалась команда Гиллебранда:
        - Рассредоточиться! Ложись!
        Постепенно место их грядущего боя проступало из тумана. Это был покатый холм, на склоне которого тянулись две линии траншей. Его венчал бетонный дот, перед траншеями, как боровички из травы, торчали круглые шапки пулеметных гнезд. Он был в принципе неотличим от той высоты, что они штурмовали ранней весной, разве что рядом виднелся точно такой же холм, а дальше еще один - и так насколько хватало взгляда, и траншеи не опоясывали их, а тянулись нескончаемой лентой. Но какое им дело до других холмов? Вот он - их холм, один-единственный. Другого им не дано. И не надо.
        Поле перед позициями было перепахано немецкими штурмовиками и артиллерией куда более тщательно, чем незадолго до этого поле перед их позициями. Но артиллерия продолжала гвоздить по полю, сметая проволочные и минные заграждения. Гиллебранд, лежавший на земле неподалеку от Юргена, нервно посматривал на часы. Вот он вскочил.
        - Солдаты! Вперед!
        Как по волшебству, следы артиллерийских разрывов стали удаляться от них, все более концентрируясь на линии траншей. Они вскочили и бросились вперед под прикрытием артиллерии. Они пробежали почти половину расстояния, когда навстречу им застрочил пулемет иванов. Застрочил и сразу смолк, лишь взлетели вверх каменные куски перекрытия пулеметной точки.
        - Молодцы, артиллеристы! - крикнул Юрген. Он несся вперед огромными прыжками, слегка пригнувшись. Пригнувшись лишь затем, чтобы бежать еще быстрее, чтобы не отстать от задней стенки вала артиллерийских разрывов, чтобы успеть ворваться во вражескую траншею до того, как противник успеет очухаться от двухчасовой интенсивной бомбежки. И точно так же бежали рядом его товарищи. Ох, не пропали втуне тренировки майора Фрике!
        Даже Вайнхольд, уж на что рохля и дохляк, хотя в целом, конечно, отличный мужик, пусть и с женской половинкой от рождения, и тот бежал рядом, разевая рот в крике. Так бежал, что даже вырвался вперед. Ну, это он зря, так можно все силы в беге выплеснуть, не останется на рукопашный бой.
        Юрген вдруг упал, проскользив по инерции несколько метров по земле. Запоздало сообразил, что не споткнулся, а упал нарочно, уловив чуть отличный звук падающего снаряда. Это был недолет. Или наводчик не передвинул прицел в соответствии с временным графиком. Кто теперь разберет? Да и какая, в сущности, разница? Осколки просвистели над головой. Вот только Вайнхольд… Он был ближе всех к месту взрыва, он слишком вырвался вперед и не распознал звук снаряда. Осколками ему разворотило живот, окровавленные кишки вывалились, перемешавшись с обрывками ткани.
        Вайнхольд лежал на боку и последними движениями все старался подтянуть ноги к животу, чтобы скрыть от всех эту ужасную картину. Он давно смирился с мыслью, что ему суждено погибнуть на той войне. И он нисколько не скорбел в этот момент, что его смерть вышла такой бессмысленной, от своего же снаряда. Не мечтал он и о красивой смерти, потому что достаточно насмотрелся на смерть на войне, чтобы понять, что она не бывает красивой. Его угнетало лишь то, что она вышла настолько некрасивой. Вид собственных окровавленных внутренностей оскорблял его эстетическое чувство. Он поспешил покинуть этот жестокий мир. Но его глаза продолжали смотреть на него. В них было отвращение. Юрген подполз к Вайнхольду и закрыл ему глаза. Это все, что он мог для него сделать. Он поднялся и побежал вперед.
        Остался в стороне выдвинутый далеко вперед окоп русских наблюдателей с их истерзанными телами, разбитое пулеметное гнездо. Где-то уже раздавались автоматные очереди, стрекочущие немецкие и грохочущие русские. До траншеи оставалось метров десять, когда Юрген заметил поднявшийся над бруствером короткий ствол, который начал медленно опускаться, вытягивая вверх прикрепленный к нему странный круглый диск размером с чайное блюдце. Вслед за этим над бруствером появилась и стала подниматься круглая зеленая чашка, под которой вдруг открылась тонкая светлая полоса с двумя темными точками. Это были глаза. Один из них смотрел точно на него сквозь мушку прицела.
        Юрген первым заметил противника, он же первым нажал на спусковой крючок. Первые пули попали в круглый диск, как в яблочко мишени, откинули русский автомат в сторону, освобождая путь для следующих пуль, которые пробили дыру между бусинками зрачков. Ивана отбросило назад, и он скрылся из глаз. Лишь его рука с автоматом взлетела высоко над бруствером, палец конвульсивно жал на курок, автомат дергался, выплевывая пули, расстреливая небеса.
        А Юрген уже вкатывался в траншею по пологому спуску, образовавшемуся при разрыве снаряда. Он был первым, поэтому не глядя послал очередь вдоль траншеи. Там копошились какие-то тени. После его очереди они попадали на дно траншеи. Юрген тоже распластался на дне, помянув недобрым словом ранец и мешок, которые не позволили ему плотно вжаться в земляной пол. Он быстро сменил опустевший магазин своего автомата и, не поднимаясь, пустил длинную очередь, теперь в другую сторону. Он даже не успел разглядеть результатов своей стрельбы, потому что буквально сразу же сверху в траншею один за другим посыпались его товарищи.
        Юрген вскочил на ноги, быстро огляделся, засек провал хода сообщения, ведущего во вторую траншею, рванул к нему. Вдруг прямо перед ним откуда-то из-под земли появилась огромная фигура с русским автоматом в руках. Грудь ивана находилась как раз на уровне его живота, Юргену не пришлось даже поднимать автомат. Иван несколько раз передернул плечами туда-сюда в такт попадавшим в него пулям и скатился вниз. Это был вход в блиндаж. Оттуда носились крики иванов, сбитых с ног упавшим телом. Юрген сорвал с пояса гранату, выдернул чеку, бросил гранату в разверзнутый зев входа, резко отшатнулся в сторону, прижавшись спиной к стенке траншеи. Раздался глухой взрыв, мимо просвистело несколько осколков, полетели какие-то ошметки, прилипавшие к деревянной стенке, вырвалось небольшое темное облачко, как последний выдох погибших. И еще крики раненых и, возможно, живых и невредимых. Юрген бросил внутрь еще одну гранату. Все повторилось, только крики сменились затихающими стонами.
        Он захлопнул дверь блиндажа и побежал, куда намечал с самого начала, - к ходу сообщения. Он высунулся лишь на мгновение и тут же отпрянул назад, ничего не успев толком разглядеть. Впрочем, дружные автоматные очереди, ударившие из хода сообщения, достаточно прояснили картину. Там были иваны. И их было несколько, возможно, много. Юрген сорвал очередную гранату и плавным движением зашвырнул ее в проем. И тут же, перехватив автомат, выставил его на вытянутых руках в ход сообщения, нажал левой рукой на спусковой крючок. Но вместо ожидаемой очереди раздался лишь сухой щелчок.
        - Вот черт, - раздался за спиной голос Красавчика, - у меня та же история.
        - Хорошая вещь - автомат, - сказал Юрген, - вот только патроны быстро кончаются.
        Он быстро заменил магазин.
        - Так у тебя еще один остался! - радостно воскликнул Красавчик.
        - Ненадолго! Давай быстро заполняй свои, потом сменишь меня.
        Он услышал, как Красавчик зашуршал ранцем по стенке траншеи, опускаясь на пол, зазвенел патронами в сумке. Юрген бросил в проем свою последнюю гранату, спросил, не оборачиваясь, у Красавчика:
        - У тебя гранаты остались? - Все!
        - Отлично!
        Юрген вывернул автомат в ход сообщения, пустил короткую очередь, тут же высунулся на мгновение за угол, оценил обстановку. Две его гранаты образовали в ходе завал из тел и земли, из обрушившихся стен траншеи. И хорошо, и плохо, это с какой стороны посмотреть. Как бы то ни было, завал давал какое-то время на передышку. Тут и товарищи подтянулись, Диц с Кнауфом, Брейтгаупт, Ули Шпигель, фон Клеффель. Все живы и невредимы. Вот только у фон Клеффеля расплывающееся кровавое пятно на левом рукаве.
        - Царапина, - пренебрежительно сказал он, перехватив взгляд Юргена.
        - Давайте перевяжу.
        - Спасибо за заботу, мой юный друг. Но, полагаю, у старого бродяги Ули это получится лучше. Вы мне окажете эту маленькую услугу, герр Шпигель? - фон Клеффель повернулся к Шпигелю.
        - Благодарю за доверие, герр подполковник! - Ули Шпигель дурашливо вытянулся по стойке «смирно».
        Подбежал разгоряченный Гиллебранд.
        - Почему стоим?! - крикнул он и, чуть погодя, много мягче: - Как дела?
        - Патроны, гранаты, - коротко ответил за всех Юрген.
        - Уже подтаскивают, - ответил Гиллебранд и продолжил, уже совсем спокойно: - Первая траншея вся у нас. Через час продолжаем штурм.
        Вторую траншею они взяли ближе к вечеру. Из десяти часов почти непрерывного боя в памяти у Юргена не осталось ничего, кроме двух мимолетных моментов.
        Первый, как уверяли впоследствии товарищи, был героический и мог стоить ему жизни. Впрочем, любой момент того дня мог стоить ему жизни. Поэтому в своем поступке он не находил ничего героического. Дело было простое. Они скопились у очередного завала. Вдруг из-за него вылетела граната и упала среди них, прямо у ног Юргена. Кто-то бросился за угол траншеи, кто-то упал на землю, кто-то в ужасе прижался к стене. А он всего лишь наклонился, взял гранату в руку и перебросил ее обратно за завал, где она немедленно взорвалась. После этого Красавчик первым перелетел через завал. Если кто и был в тот момент героем, так это Красавчик.
        Второй момент был скорее курьезный. Юрген привычным уже движением бросил гранату в распахнутую дверь блиндажа. Граната ударилась обо что-то и покатилась по полу, все тише, тише и тише. Больше из блиндажа не доносилось ни звука. Юрген выждал десять секунд, двадцать, тридцать и, наконец, заглянул в блиндаж. Граната мирно лежала на полу. Блиндаж был пуст.
        В следующий раз он оказался возле этого блиндажа поздним вечером.
        Они собрались все вместе, за исключением фон Клеффеля, который куда-то запропастился, но точно был жив, Юрген сам видел издалека его поблескивающий монокль, сквозь который бывший подполковник обозревал захваченные позиции. И вот они сидели все вместе, счастливые от того, что все живы и целы, обменивались шутками, помянули Вайнхольда, тут-то и вспомнили, что помянуть нечем, да и животы присохли к позвоночнику, в них с прошлой ночи ничего не попадало. Выкинули на пальцах, кому идти к начальству выяснять насчет ужина или хотя бы горячего кофе. Выпало идти Юргену.
        Майор Фрике, обер-лейтенант Гиллебранд, фон Клеффель, командир первой роты лейтенант Россель и еще несколько офицеров стояли возле «его» блиндажа.
        - Как удалось захватить целый блиндаж? - спросил майор Фрике.
        - Отличился рядовой моей роты Вольф, - ответил Гиллебранд и показал на подходившего Юргена. Он был такой, лейтенант Гиллебранд, все знал и все замечал.
        - Как удалось захватить целый блиндаж? - повторил свой вопрос Фрике, адресуя его уже Юргену.
        Юрген рассказал, как было дело.
        - Повезло, - сказал майор Фрике кислым голосом.
        Казалось, что он с удовольствием влепил бы сейчас этому рядовому Вольфу два наряда вне очереди за то, что тот в нарушение устава не бросил в блиндаж еще одну гранату. Влепил бы, да чрезвычайные обстоятельства не располагают к этой исключительной воспитательной мере. А возможно, сыграло роль то, что блиндаж был уж больно хорош, воистину командирский блиндаж, в нем майор Фрике намеревался разместиться сам со своим штабом. Именно об этом несколько позже говорил майор Фрике фон Клеффелю, который был хоть и бывшим, но все же подполковником и опытным воякой.
        - Вы обратили внимание, фон Клеффель, насколько хорошо оборудованы эти позиции. Я словно перенесся на двадцать пять лет назад, на Западный фронт, под Верден.
        - Да, тогда умели строить, - подтвердил фон Клеффель.
        - А этот блиндаж обустроен почти с немецкой тщательностью и удобством. Но что меня поразило больше всего? Вот, извольте посмотреть.
        - Что это такое?
        - Подробнейшая карта нашего района обороны! Признаюсь, я вижу ее впервые. Мне из соображений секретности выдали лишь лист, относящийся непосредственно к месту размещения нашего батальона.
        - Да, впечатляет, - сказал фон Клеффель. - Может быть, здесь где-нибудь хранится и полная карта большевистского укрепрайона?
        - Сомневаюсь. Уверен, что Верховное командование Красной армии точно так же помешано на секретности, как и наше.
        - Да, все большие генералы похожи друг на друга. И когда мы с вами, дорогой майор, даст бог, станем генералами, мы тоже будем помешаны на секретности.
        Тут Юрген впервые услышал добродушный смех майора Фрике.
        - За это надо выпить, дорогой фон Клеффель! В моей фляжке осталось немного французского коньяка.
        - С удовольствием! Но прежде я должен позаботиться о моих товарищах. Они проявили сегодня чудеса героизма и нуждаются в укреплении сил.
        - Я уже отдал все необходимые распоряжения. Ваше здоровье, господин будущий генерал!

«Эка ловко завернул», - усмехнулся Юрген и пошел назад к своим товарищам.
        Той ночью им так и не удалось поспать. Они решили, что должны достойно похоронить Вайнхольда. Собственно, весь батальон, за исключением наблюдателей и боевого охранения, выполнял функции похоронной команды. Стояла страшная жара, и за несколько часов, прошедших после окончания боя, трупы начали разлагаться. Они наполняли и без того душный воздух приторными тошнотворными выделениями, которые к тому же не поднимались вверх, а стекали вниз, в траншеи. Работа предстояла двойная, ведь необходимо было захоронить и трупы убитых иванов, сжечь их, как обычно, не представлялось возможным, для этого не было ни бензина, ни места. Так что одни рыли две гигантские братские могилы, а другие сносили к ним тела убитых солдат, немцев - налево, иванов - направо. Третьи помогали эвакуировать в тыл тяжелораненых. Легкораненые брели сами.
        Они уговорили Гиллебранда освободить их от всех этих работ, объяснив причину. Он с неожиданной легкостью согласился. Это было единственное поощрение, которое он мог вынести им за сегодняшний бой. Они его так и поняли. И, поблагодарив, отправились в путь. Найти тело Вайнхольда в темноте оказалось непросто. И еще оказалось, что он был далеко не единственным, погибшим при подходе к позициям иванов. Просто они в своем порыве вперед этого не заметили.
        Наконец нашли. Брейтгаупт споро выкопал могилу, как окоп полного профиля, он был у них рекордсменом по этой части. Они сняли с тела Вайнхольда бляху с номером и фляжку, завернули его в плащ-палатку, опустили в могилу, бросили по горсти земли, затем в три лопатки быстро засыпали ее землей. Брейтгаупт заботливо выровнял могильный холмик, Юрген воткнул в него белую маргаритку, которая невесть каким образом сохранилась на этом перепаханном снарядами и солдатскими ботинками поле. Они сделали по глотку из фляжки Вайнхольда, он был запасливым парнем, Клаус-Мария Вайнхольд, и любил хорошую выпивку, помолчали минуту и побрели назад на позиции.
        - Вот что значат выучка и опыт, - разглагольствовал по дороге фон Клеффель, - потери в нашей группе на глаз втрое меньше средних потерь по батальону. Я удовлетворен. Надеюсь, что такая пропорция сохранится и впредь.
        - Как вы можете так говорить, Вильгельм, - укорил его Ули Шпигель, - мы только что похоронили нашего товарища.
        - Это война, мой друг, - ответил фон Клеффель, - на ней не до сантиментов. Скорбеть о погибших товарищах мы будем после войны, если, конечно, доживем до ее окончания. А на войне надо думать о живых.
        Фон Клеффель ошибся. Ошибся в оценке потерь. Как сообщил им Гиллебранд, было собрано восемьдесят два тела убитых (восемьдесят три, уточнил Юрген), сто десять раненых были отправлены в тыл, не считая легкораненых, кто остался в строю. Гиллебранд, конечно, напирал на то, что потери противника составили четыреста пятьдесят человек убитыми, но что им было до потерь противника, если за один день они потеряли четверть батальона.
        Das war ihr Orjoler Bogen
        Это была их Орловская дуга. Их собственная маленькая Орловская дуга. Узкая полоса земли шириной в четыреста метров, которая сокращалась, как шагреневая кожа, с каждым днем сражения по мере того, как их становилось все меньше и меньше и они смыкали ряды, освобождая фланги для других воинских подразделений. Весь остальной мир перестал существовать для них, они не знали, что происходит на других участках фронта, и в то же время они знали все о проходившем сражении, потому что оно в миниатюре, во всех основных деталях воспроизводилось на их собственной Орловской дуге, проходило на их глазах и творилось их руками, их оружием, их волей.
        Располагалась она в ложбине между холмами, рядом с тем холмом, который они атаковали в первый день сражения. Они так и не продвинулись ни на метр с того дня, несмотря на многочисленные попытки. Оборачиваясь назад, они могли видеть позиции, с которых они пошли на первый штурм. Но это не имело никакого значения. Это была война на уничтожение, в ней все решали не пройденные метры, а количество уничтоженных солдат противника и его техники. В этом они преуспели. Противник, впрочем, тоже.
        Если с местом была полная определенность, то со временем творилась какая-то чертовщина. Оно то неслось вскачь, то останавливалось и даже отпрыгивало назад. Юрген несколько раз испытывал ощущение того, что он уже ходил в эту атаку, что он прекрасно знает и это пулеметное гнездо, и этот бугорок, за которым можно укрыться, когда дуло пулемета, поворачиваясь, начнет настигать его своим огнем, он раз за разом вступал в рукопашную схватку с одним и тем же иваном в грязно-зеленой гимнастерке и сшибал его с ног ударом приклада своего автомата, потому что было слишком тесно, чтобы стрелять. И этот иван раз за разом волшебным образом оживал и уже сам шел в контратаку на их позиции, и падал, раскинув руки, прошитый очередью из автомата Юргена, не добежав каких-то пяти шагов до их траншеи, так что Юрген мог ясно разглядеть его лицо, одно и то же лицо.
        Отсутствовали привычные вешки времени: завтрак-обед-ужин, подъем-отбой, сон-бодрствование. Ничего этого не было, кроме бодрствования, больше похожего на лихорадочный бред. Возможно, всходило и заходило солнце, но это мгновенно забывалось, потому что не влекло за собой смены дня и ночи. Ночью было светло как днем от осветительных ракет, днем было темно как ночью от черных клубов дыма. Ночью было жарко, как днем, от раскаленных дул автоматов и пулеметов, едва не плавящихся от беспрестанной стрельбы, а днем прошибал холодный пот при виде движущейся на тебя армады вражеских танков. Грохот орудий не стихал сутки напролет, и если вдруг наступала минута звенящей тишины, но это с равной вероятностью могло быть и днем, и ночью, и за этой страшной минутой с неотвратимой неизбежностью следовал час еще большей какофонии.
        Так что все восемь дней сражения, с пятого по двенадцатое июля, слились у них в один день. Ведь день у обычного человека начинается, когда он открывает глаза, и заканчивается в тот момент, когда он засыпает в своей постели. А они все это время не спали. Во всяком случае, не ложились спать.
        Этот кошмар начался той ночью, когда они похоронили Вайнхольда и всех остальных, погибших при первом штурме. Они уже высматривали себе места в полуразрушенных траншеях, где бы можно было прикорнуть до рассвета, когда иваны пошли в контратаку. Они, возможно, как раз и рассчитывали на то, что немцы спят, сломленные усталостью. Они не спали и были во всеоружии, они отбили эту контратаку, с небольшими потерями для себя и большими для иванов.
        - И кто после этого скажет, что нет бога или, если угодно, высшей справедливости? - заметил фон Клеффель. - Мы потратили время и силы, чтобы похоронить убитых иванов, и были вознаграждены за это десятками сохраненных жизней немецких солдат.
        На это нечего было возразить. Они и без этого знали, что высшая справедливость есть. Как и высшая несправедливость.
        И пример этой несправедливости был явлен им незамедлительно. Они еще не успели остыть от боя, как их перевели в эту самую ложбину, а завоеванные ими позиции на холме заняла свежая часть. Начальство объясняло это тем, что из-за больших потерь они уже не могут с прежней эффективностью вести военные действия в первоначально выделенной им полосе, и поэтому им сократили фронт наступления. Но они быстро сообразили, что дело было в другом. Их, как всегда, перебросили на самый горячий участок. Ничего более опасного во всей округе не было. Их ложбина была каким-то проходным двором для атакующих немецких частей, а с другой стороны - воротами, в которые упорно ломились иваны.
        Утром шестого июля немецкие атаки возобновились. То есть возобновились с точки зрения высокого начальства, они же просто без перерыва перешли от одного боя к следующему.
        Гиллебранд приказал им наметить место для прохода танков. Танки по их позиции могли пройти где угодно, но траншеи и так были во многих местах разрушены, зачем было умножать разрушения. Юрген с Красавчиком нашли место, где обе траншеи были обвалены на одной линии, пересекавшей их под прямым углом, поставили белые флажки, белый цвет на боевых позициях был самым приметным. Вскоре показались хорошо знакомые им «тройки». Они были облеплены солдатами из отряда поддержки, те, кому не хватило места, бежали следом. Машины шли двумя колоннами. Одна из них прошла точно по отмеченному Юргеном проходу, после чего рассыпалась в линию и устремилась на позиции противника.
        - Лавой идут, - сказал фон Клеффель. Кавалерист взял верх над экспертом по танкам.
        Солдаты поддержки попрыгали с танков и бежали цепью чуть сзади, стреляя на ходу. Дула танков тоже методично попыхивали дымком.
        - Интересно, у иванов такие же методы борьбы с наступающими танками, как и у нас? - сказал Красавчик.
        Быстро выяснилось, что очень похожие, если судить по результату. Пехота залегла, дернулась было вперед и опять залегла. Танки быстро оторвались от них, но вскоре замедлили бег. Один за другим вспыхнули три танка, а остальные принялись кружиться на месте. Они, конечно, утюжили траншеи противника и расстреливали все вокруг, но издалека казалось, что они мечутся, как муха, попавшая в паутину, или заяц, попавший в силок, тут каждый находил сравнение в соответствии со своим жизненным опытом. У фон Клеффеля оно было таким:
        - Как кавалерия Нея перед английским каре под Ватерлоо.
        Он сказал это так, как будто лично присутствовал при этом. Теперь и они могли воочию увидеть финал той атаки. Из силков вырвалось не больше половины танков, они медленно отползали назад, огрызаясь остатком боекомплекта. Перед ними, норовя укрыться за железной махиной танка, отступали автоматчики. Риску получить пулю они предпочли риск попасть под гусеницы. Их можно было понять. Их и так немного осталось.
        Артиллерия иванов начала методично расстреливать танки из орудий. Некоторые снаряды летели удивительно, почти параллельно земле, миновав танк, они проносились на той же высоте у них над головами и разрывались лишь где-то в районе их старых позиций, почти в двух километрах отсюда. Ну а если попадали в танк, то прошибали броню насквозь, во всяком случае, из подбитых ими танков уже не выскакивали фигурки в черной форме. Но были и другие снаряды, которые летели как полагается, по дуге. Конец этой дуги все приближался к их траншеям, пока не обрушился на них со всей мощью. Все, что не разрушила вчера их артиллерия, пыталась теперь разнести артиллерия иванов. Но это был короткий обстрел, на полчаса. Они пережили его.
        Еще лежа на дне траншеи, они почувствовали, как содрогается земля. Потом до них донесся густой насыщенный гул.
        - Какой движок! - восхищенно воскликнул Красавчик.
        К сожалению, он не уточнил, на какой машине установлен этот движок, на немецкой или русской. Времени на уточнение не оставалось. Они быстро вскочили. Гул доносился со стороны их позиций, это они определили сразу, а потом им оставалось только стоять молча, в восхищении разинув рты.
        Они выплывали из дыма разрывов, как линкоры из тумана. Ни с чем другим, виденным в его жизни, Юрген не мог сравнить это прекрасное зрелище. Мощь и совершенство линий, слитые воедино! Всесокрушающая красота! Идеальное оружие! И вот они остановились, как будто специально для того, чтобы пехота могла дольше полюбоваться ими.
        - «Шестерка», «тигр», отличная машина, - сказал фон Клеффель, - это вам не
«тройка», вес в два с половиной раза больше - пятьдесят тонн. Броня - сто миллиметров и выше. И не пукалка 37-го калибра, а настоящая 85-мм пушка. Я видел секретный циркуляр Генерального штаба с тактико-техническими данными, - небрежно добавил он.
        - Понавешали железа! - недовольно сказал Красавчик. - Да с пятьюстами лошадями под капотом он бы летать мог, а так только ползает. Сорок километров по шоссе! Тьфу!
        - А ты откуда знаешь? - спросил фон Клеффель, явно задетый.
        - Да в Витебске, в пивной, с механиками-танкистами познакомился, они рассказывали. Да я и раньше знал, я все о машинах и двигателях знаю. Вот я сказал: отличный движок. Но был еще лучше. Я бы его поставил, будь моя воля. Тут я с фюрером заодно.
        - Да ну! - подначил его Ули Шпигель.
        - Да, - твердо сказал Красавчик, - в этом вопросе я с фюрером заодно. Порше - он же гений! Вы знаете, что он первым делом создал, придя в двадцать шестом в
«Даймлер»? Шестицилиндровый двигатель, 6 литров! Вы когда-нибудь сидели за рулем
«Мерседеса S» с этим двигателем?! Вы когда-нибудь неслись на нем по автобану со скоростью в полторы сотни?! Если нет, тогда и разговаривать не о чем! - он погрустнел, вероятно вспомнив, как он несся на «Мерседесе S» по автобану из Берлина в Мюнхен со скоростью в сто пятьдесят километров в час, был в его практике такой случай, он рассказывал Юргену. - Эх, - махнул рукой Красавчик, - все не так! Вот у иванов движки так движки! Они же дизельные ставят. И мощность выше, и горят хуже, - и он посмотрел на горящие неподалеку немецкие «тройки». От этого зрелища у него сердце кровью обливалось.
        - По приказу фюрера все дизельное топливо направляется на нужды военно-морского флота, - сказал подошедший Гиллебранд, он всегда подходил в самый ненужный момент, нужных для него не существовало. - У Германии мало дизельного топлива, мало нефти, товарищи! - понесло его. - Победа над Советами даст нам нефть, жизненно необходимую немецкой промышленности и Вермахту! Вперед, солдаты!
        - Так мы за нефть воюем, - протянул Ули Шпигель, - а я думал - за идею.
        - Я же сказал: вперед! - гаркнул Гиллебранд.
        Они с опозданием поняли, что это приказ идти в атаку. Вместе с «тиграми». Так закончилась их последняя в этом сражении передышка. Дальше пошли качели. Туда-сюда. Им стало не до сна, не до разговоров, не до чего.
        Юрген наконец испытал в действии фаустпатрон. Когда на него в первый раз накатил русский танк «Т-34» (это название он запомнил на всю жизнь), он выстрелил неудачно, снаряд срикошетил от неожиданно округлой башни танка, не причинив ему никакого вреда. Это стоило их батальону нескольких погибших, поэтому Юрген не испытал никакого восторга, когда вторым выстрелом поджег танк. Потом он подбил еще два. «Молодец, Вольф!» - только и сказал Гиллебранд. И Юрген нисколько не оскорбился скупостью похвалы. Для всех них это была обычная работа, и каждый выполнял ее в меру своих сил и даже сверх того.
        А еще Юрген испытал, что такое атака с воздуха. Он бы с удовольствием обошелся без этого опыта, но его мнения никто не спрашивал. Когда русские штурмовики зашли на их позиции, он на короткое время испытал уже изрядно подзабытое чувство страха. Слава богу, штурмовики оставили их в покое, они были для них слишком мелкой добычей. Но воздушные бои в небе над ними шли целыми днями. Казалось, что летчики ведут какую-то свою войну, выясняя отношения между собой и на время забыв о земных делах. Вниз падали не бомбы, а пули, осколки, части самолетов и иногда сами летчики. Как-то раз Юрген услышал незнакомый нарастающий вой сверху. Он быстро задрал голову. На него падал горящий самолет. Он так и остался стоять, сопровождая взглядом самолет, - на четвертый день им овладело фаталистическое безразличие к такого рода опасности. Самолет врезался в землю в пятидесяти метрах от их траншеи, внеся разнообразие в скопище уничтоженной ими техники. Когда дым немного рассеялся, Юрген увидел на торчащем из земли хвосте самолета большую красную звезду. Вскоре над ними закачался парашют с висящим под ним летчиком.
Гиллебранд принялся стрелять по нему из автомата, как будто не настрелялся. Они едва его утихомирили. Летчику повезло. Он оказался немцем. Просто цвет парашюта и формы был у него таким же, как у иванов. Что стало с его самолетом и русским летчиком, так и осталось неизвестным.
        Они вообще уже почти ничего не видели вокруг. По земле полз смрадный тротиловый дым, от которого саднило в горле. Воздух был насыщен частичками копоти и сажи, которая оседала на их лицах, делая их похожими на негров или кочегаров. Наверно, то же самое оседало и в легких, потому что все они непрерывно кашляли, выплевывая черные комочки. Плыл сизый дым от выхлопов танковых двигателей и черный дым от горящих танков. И еще сладковатый запах разлагающихся трупов. Трупы никто не убирал. Их было много.
        Под этой плотной шубой было жарко, как в бане, раскаленное оружие, врезающиеся в землю осколки лишь надбавляли жару. Но это странным образом немного освежало атмосферу, выталкивая весь этот смрад вверх и обеспечивая приток чуть более свежего и холодного воздуха со стороны. Как в костре. Над ними висела туча из их испарений, густеющая день ото дня. Над всем передним краем висела эта бесконечная лента туч, изогнутая как сама линия фронта. Лишь на горизонте, на севере и на юге, синело чистое небо. Тучи наливались свинцом и в конце концов разразились ливнем. Ливень не принес им облегчения, он был смрадным.
        Они нисколько не удивились этому необычному природному явлению. Их вообще уже было трудно чем-либо удивить. Единственное, что их удивляло по-настоящему, так это то, что они все еще живы. Все они. Они бессчетное число раз были на волосок от смерти, но каждый раз рука бога отводила пулю, а рука товарища - удар врага. Они, наверно, потому и выжили, что были все время вместе. Но как же иначе, ведь они были товарищами.
        Утром двенадцатого июля они всматривались воспаленными глазами в расстилающееся перед ними поле. Мертвое поле. Юрген насчитал шестнадцать сгоревших русских танков, пять бронетранспортеров и уже упомянутый самолет. И все это в полосе шириной в двести метров. То, что было за переделами этой полосы, пусть даже подбитое, с большой вероятностью, солдатами их батальона в начале сражения, когда их полоса была шире, он в расчет не принимал. Ему не нужна была чужая слава. Собственно, ему и своя-то была не шибко нужна. Глаза старательно обходили подбитую немецкую технику, но сознание неумолимо вело подсчет. «Тигр», выглядевший таким понурым и униженным, как больной тигр в зоопарке, девять «троек», самоходная артиллерийская установка «фердинанд», еще одно детище гениального Фердинанда Порше, три бронетранспортера. И еще солдаты… Им уже давно не сообщали о числе погибших и раненых. Майор Фрике называл только число оставшихся в строю.
        - Нас сто сорок восемь человек! - сказал он вчера. - Огромная сила! Мы зададим иванам перцу!
        Он бодрился как мог, майор Фрике, и подбадривал их.
        Честно говоря, они выдохлись. Вся немецкая армия выдохлась. Наступление выдохлось. Иваны не могли не почувствовать это. А почувствовав, они были просто обязаны ударить. «Как под Сталинградом», - пронеслось в голове Юргена. Не у него одного.
        Но ударили все же свои пушки. Они вздохнули с облегчением. И тут же в ужасе вскрикнули. Первые снаряды летели с сильным недолетом, взрываясь где-то посередине между немецкими и русскими траншеями. От них шел густой белый дым.
        - Плохи наши дела, если фюрер решился применить отравляющие газы, - сказал фон Клеффель.
        Он был знаком с отравляющими газами не понаслышке, он ведь был на полях Великой войны. И поэтому он достал противогаз из сумки. Не будь майора Фрике, Юрген давно бы выбросил противогаз, он только зря оттягивал плечи. Но майор Фрике был страшный зануда и лично проверял наличие противогазов, особенно у рядового Юргена Вольфа, в тех редких случаях, когда больше не к чему было придраться. И теперь Юрген готов был сказать майору Фрике спасибо. Если бы тот сам не сказал:
        - Отставить! Мы честно соблюдаем международные договоры, - добавил он. - Это дымовая завеса, - и тихо: - Должно быть.
        И тут раздался рев танковых моторов, какого они еще никогда не слышали. Они шли клином, «тигры», «тройки» и «четверки», устремляясь под прикрытием дымовой завесы на вражеские позиции. Они шли даже по склонам холма, что уж говорить об их ложбине. Они не разбирали пути, прокатываясь катком по их траншеям, по трупам немецких солдат, по раненым, которых не успели отправить в тыл и у которых не хватало сил, чтобы отползти в сторону с их дороги. К их гусеницам приставали остатки тел немецких солдат, которые через десяток метров начинали смешиваться в гигантской мясорубке с остатками тел русских солдат, устилавшими мертвое поле. Кнауф отошел в сторону, его рвало, рвало какой-то желто-зеленой слизью, больше было нечем. А ведь он казался крепким парнем.
        - Дымовая завеса - коварная штука, - сказал фон Клеффель, чтобы как-то перебить тягостное впечатление, - противник не видит, что ты делаешь, но ты не видишь, что делает противник.
        Как в воду глядел. Недаром тем утром дурное предчувствие сжимало их сердца. Иваны ударили, лишь немногим отстав от немцев. По времени. Когда ветер немного рассеял дымовую завесу, они увидели ровные ряды русских танков, накатывающие навстречу немецкой армаде.
        - Как идут! - воскликнул Красавчик. - Как будто рули заклинили.
        Он знал, что говорил! Они действительно шли так, как будто перед ними не было никаких преград - ни немецких танков, ни траншей, ни холмов, идеально прямо, как на параде.
        - Господа! Они идут на таран! - воскликнул фон Клеффель. - Извольте посмотреть. С моего места отлично видно.
        Юрген подошел к нему. Он только что видел два танка, немецкий и русский, а теперь перед ним маячила в отдалении одна лишь задняя часть немецкой «четверки». Танки шли лоб в лоб. Вдруг «четверка» вздыбилась, да так и зависла в воздухе передней частью, подпертая с другой стороны русским танком. Они сцепились, как два медведя, сцепились навсегда.
        - Какая маневренность!
        На этот раз восхищение Красавчика адресовалось «тигру», который ловко развернулся буквально на месте. Но потом он крутанулся еще раз - в него врезался «Т-34», повредив гусеницу.
        - Кошмар, - выдохнул Ули Шпигель.
        У Юргена для увиденного даже слов не нашлось. У водителя немецкой «тройки», судя по всему, дрогнули нервы, он попытался уйти от лобового удара и вильнул в сторону. Его танк был не такой маневренный, как «тигр», и он заложил пусть и крутой, но все же вираж, и подставил бок другому «Т-34». Тот с ходу врезался в него и опрокинул, как пушинку. Двадцатитонную махину!
        Но эта была лишь первая сшибка. Бой продолжался еще несколько часов. В результате иваны потеряли даже больше танков, чем немцы, но поле боя осталось за ними, их было еще больше.
        Поздним вечером их выбили с позиций. Они защищались до последнего. «Ни шагу назад!
        - приказал майор Фрике. И они держались, отбиваясь от накатывающих вал за валом иванов. Лишь один раз Юрген бросил взгляд в сторону и вверх и понял, что все, хана - иваны скатывались с обратной стороны соседнего холма, немцы там уже отошли на старые позиции. Больше он не смотрел по сторонам и тем более назад, боясь увидеть там заходящих с тылу иванов.
        - Отходим! - приказал майор Фрике.
        Он тоже все видел, и он не был фанатиком.
        - Прикрываю! - первым отозвался Гиллебранд.
        - Это не ваше дело, обер-лейтенант! - прикрикнул майор Фрике. - Для этого есть солдаты.
        - Нет, мое, - ответил Гиллебранд, - я задержу их, а потом догоню вас. Никто, кроме меня, этого не сделает.
        Похоже, он действительно верил в то, что ему это удастся. Он вырвал из рук Дица две последние пулеметные ленты и пополз к подбитому русскому танку, под которым Диц давно обустроил пулеметное гнездо.
        - Отходим! - вновь приказал майор Фрике. - Обер-лейтенант Гиллебранд нас прикроет.
        Они и сами прикрывали свои спины, отползая все дальше и дальше. И все глуше и глуше стучал пулемет Гиллебранда, потом раздался взрыв гранаты - и пулемет стих. Он был все же смелый парень, обер-лейтенант Гиллебранд, и не прятался за их спинами. Он мог быть их товарищем.
        Das war Katastrophe
        Это была катастрофа. Пока еще неявная, не проявившаяся в сотнях квадратных километров потерянной территории и названиях оставленных противнику крупных населенных пунктов, искусно ретушируемая словами об упорных боях и спрямлении линии фронта, героической обороне и удачных контратаках, сообщениями о тысячах уничтоженных солдат противника, о десятках сбитых самолетов и подбитых танков. Но эта катастрофа проявлялась чем дальше, тем больше, в разных мелочах, которые еще несколько недель назад были просто невозможны, в нарушениях казавшегося незыблемым немецкого порядка, в поломке винтиков и шестеренок, разрыве приводных ремней, обеспечивающих работу этой отлаженной машины, называемой немецкой армией. Эти мелкие поломки, умножаясь и складываясь, постепенно подводили немецкую армию к краю, за которым обрыв, падение, катастрофа явная и зримая.
        Нет, они не побежали, они не бросили оружия, они продолжали сражаться. И нельзя было сказать, что их военный дух сломлен. Просто это был другой дух.
        Юрген впервые понял, чем мог быть обусловлен ошеломивший его катастрофический провал Красной армии на первом этапе войны. Понял это на собственном опыте, умноженном опытом его товарищей. Красная армия готовилась к наступательной войне, к войне малой кровью на чужой территории, об этом говорила большевистская пропаганда, эти слова с готовностью подхватывала и раздувала нацистская пропаганда, чтобы лишний раз показать агрессивные устремления Советов и еще больше возбудить дух немецких войск И они первыми нанесли удар, обрушились на противника, не помышлявшего об обороне и не готовившегося к ней, прошлись по нему тяжелым катком. Иванам потребовалось время, чтобы прийти в себя и свыкнуться с мыслью, что воевать придется большой кровью и на своей территории. Это было непросто.
        Вот и им было непросто. Они готовились к наступлению, они готовили себя для наступления, они шли в наступление, упорно пытаясь взломать оборону противника. Юрген не думал о победе. Его, как и многих его товарищей, вела вперед лишь надежда, что с разгромом противника закончится весь этот кошмар, кошмар войны, и чем быстрее они разгромят противника, тем больше у них шансов выжить. Эта надежда питала их дух.
        Но вот они остановились, а потом стали медленно отходить назад, упорно цепляясь за каждую траншею, за каждую высоту, за каждый клочок земли. Они не были готовы к этому. И этому не было видно ни конца ни краю. Надежда умерла. Ее сменило отчаяние. Оно отныне питало их упорство, их дух. Это был другой дух.
        Воспоминания Юргена о тех кошмарных трех неделях были под стать ситуации. В них отсутствовали стройность и порядок, когда события выстраиваются в цепочку и можно проследить их начало, развитие и конец. Вместо этого в памяти остались отдельные картинки, вырванные из контекста времени и пространства и объединенные лишь общими персонажами, которых становилось все меньше и меньше.
        Вот большое село. Они продержались в нем пять дней. Когда их батальон подошел к селу, он насчитывал семьдесят два человека. Покинуло село тридцать пять.
        Они там были не одни. В селе размещался штаб пехотной дивизии и штаб танкового полка и несколько тысяч солдат. В нем было все подготовлено для долгой обороны. Несколько линий траншей опоясывали село, все улицы были изрыты ходами сообщения, в подвалах домов были оборудованы огневые точки, зенитные орудия смотрели в небо.
        Вот только их там не ждали. Штрафники были никому не нужны. Командир дивизии генерал фон Шнейдер категорически отказался брать их под свое крыло и отдавать какие-либо приказы. Ведь отдавая кому-либо приказ, ты берешь на себя ответственность за его судьбу. «Вы находитесь в подчинении штаба армии», - сказал он майору Фрике. Попытки связаться со штабом армии не привели к успеху. Тут-то и стало ясно, что армейская машина стала сбоить.
        В конце концов им все же выделили небольшой участок, как водится, на передовой.
        - Передайте вашим горе-солдатам, что позади них стоят регулярные части Вермахта и что у них есть пулеметы, - сказал генерал фон Шнейдер майору Фрике в качестве напутствия.
        - Ни шагу назад! - вот что передал им майор Фрике. Он говорил им это на каждом рубеже.
        Первыми отошли регулярные части с их пулеметами. Генерал фон Шнейдер даже не подумал передать приказ об отступлении штрафникам, ведь они ему не подчинялись. Но об этом знал только майор Фрике. А они знали только одного командира, майора Фрике, и отошли в освободившуюся траншею по его приказу.
        Иваны были теперь так близко, что Юрген мог слышать их негромкие разговоры между собой. Вот опытный солдат учил молодого.
        - Гранаты надо бросать умеючи, - говорил он, - фрицы тоже не дураки, вышвырнут твою гранату обратно. Так что бросай с задержкой на две секунды, тогда не успеют. В общем, делаешь та: выдергиваешь сначала чеку, потом опускаешь флажок предохранителя, отсчитываешь медленно раз-два и - бросаешь. Давай, попробуй, а я отойду, посмотрю, как это.
        - Страшно, - отвечал молодой голос, - а ну как рабочий ошибся при сборке механизма, рванет раньше времени в руках.
        - Не дрейфь! Двум смертям не бывать, одной не миновать! Я сколько раз так делал и, как видишь, живой.
        - Говорят о чем-то, - услышал Юрген голос фон Клеффеля, привалившегося к стенке траншеи рядом с ним.
        Он передал ему содержание разговора Фон Клеффель нисколько этому не удивился, они уже давно ничему не удивлялись.
        - Сейчас вылетит, как тарелочка на стрельбище, - только и сказал он, - я когда-то отлично стрелял по тарелочкам, - и взял автомат на изготовку. - Раз-два, - отсчитал он.
        Из траншеи иванов действительно вылетела граната. Показалось, что она зависла в воздухе, чуть наискось от них. Фон Клеффель успел нажать на курок. Раздался выстрел, и одновременно с ним граната взорвалась в воздухе, как шрапнельный снаряд, разбрасывая во все стороны россыпь осколков.
        - Мимо! - воскликнул фон Клеффель, и было не понятно, что он имел в виду, то ли то, что осколки их не задели, то ли, что он промазал.
        Иваны оттеснили их в центр села. Там, как водится, находилась церковь. Это было самое крепкое строение в селе, с толстыми стенами и узкими окнами. Идеальное место для обороны. Они зацепились за церковь. Пехотинцы фон Штейнера откатились дальше, почти на самую окраину. Они одни сдерживали наступающих иванов. Рядом лежали разбитые зенитные орудия, из них били прямой наводкой по русским танкам, они уничтожили друг друга в этой схватке.
        - Вот, черт, - сказал Красавчик.
        Юрген поднял голову. На село заходили штурмовики, немецкие штурмовики. За церковь метнулась фигурка майора Фрике.
        - Четверо ко мне! - кричал он. - Крест! Ставим крест!

«Он сошел с ума, - подумал Юрген, - какой еще крест? По кому крест? По нам крест?»
        Но ноги уже несли его к командиру. Вот он занял указанное ему место. Они стояли впятером, майор Фрике, фон Клеффель, Красавчик, Ули Шпигель и он, Юрген, образовав крест, и смотрели на пикирующий штурмовик.
        - Я всегда предчувствовал, что эти летчики рано или поздно меня достанут, - сказал фон Клеффель.
        Но летчик рассмотрел в последний момент условный знак, чуть махнул крыльями и взмыл вверх. Возможно, он удивился, что ему отдали приказ разнести село, в котором еще оставалась немецкая часть. А может быть, он, как и они, уже ничему не удивлялся, ведь такие накладки случались все чаще.
        - Ложись, - крикнул майор Фрике.
        Очень вовремя крикнул. Они едва упали на землю, как иваны, забившиеся в щели при атаке штурмовика, возобновили по ним огонь.
        В том селе они потеряли Дица. Он был смелый парень, Хайнц Диц, и хороший солдат. Он со своим пулеметом засел на верхнем ярусе церкви и оттуда поливал огнем иванов. С ним был Курт Кнауф, они были закадычными дружками и никогда не расставались. Иваны пытались сбить их из пушки. Церковь была сложена на славу, ее стены было не так просто пробить. Но один снаряд врезался рядом с окном, у которого залег Диц. Его пулемет замолчал.
        - Вольф, выяснить обстановку! - приказал майор Фрике. Юрген в ту минуту был ближе всех к нему.
        Юрген поднялся на хоры. Голова, руки и грудь Дица были изрешечены осколками. Красная кровь смешивалась с красной кирпичной крошкой. Рядом сидел Курт Кнауф. Он широко раскрытыми глазами смотрел на своего друга, раскачивался из стороны в сторону и тихо напевал:
        О, du lieber Augustin,
        Augustin, Augustin,
        О, du lieber Augustin,
        Alles ist hin!
        П е р е в о д
        О, дорогой Августин,
        Августин, Августин,
        О, дорогой Августин,
        Все пропало!
        - Зачем вы спустили сюда Дица? - спросил фон Клеффель чуть позднее. - Он же мертв, мертвее не бывает.
        - Это был единственный способ спустить Кнауфа, - ответил Юрген, - он не хотел расставаться с другом. Вы же видите, в каком он состоянии?
        - Будем надеяться, что это контузия. Что это пройдет. Такое случается, - сказал фон Клеффель, но без особой надежды.
        Так они потеряли еще и Курта Кнауфа. Вернее, он сам себя потерял. Контузия здесь была ни при чем. Возможно, тронулся он еще раньше, но Юрген впервые заметил, что с Куртом что-то не так, когда они проходили мимо позиций, где принял свой последний, а может быть, одновременно и первый бой батальон новобранцев гитлерюгенда. Они шли и отводили глаза от десятков растерзанных молодых тел, от залитых кровью лиц, искаженных гримасами боли, враз постаревших. В пыли лежал штандарт. «Вечно юная Германия». Не нашлось никого, кто бы поднял его и унес с собой. Они полегли здесь все.
        Курт Кнауф бросился к нему, поднял, зарылся в него лицом. Так он стоял минут пять. Потом он разжал руки. Штандарт упал на землю. Он переступил через него и вскоре нагнал их, встал в строй. Он был тих и задумчив. И вот теперь превратился в музыкальную шкатулку. Смерть Дица добила его.
        Спасли их тогда, не думая об этом, пехотинцы фон Штейнера. Они накатили волной контратаки, потеснив иванов, и вновь откатились. Эта волна подхватила их и отшвырнула далеко назад, в бескрайнее море русской лесостепи. Они были как утлая лодка, мечущаяся между отходящими кораблями немецкой эскадры. Они были предоставлены самим себе, своей собственной судьбе.
        Они шли на север, к Орлу, где находился штаб армии. Они нисколько не походили на деморализованную, бегущую в беспорядке толпу. Они являли собой боеспособную часть, находящуюся на марше. У них был железный командир, майор Фрике, и он вел за собой железную когорту, построенную в четком соответствии с военным уставом. У них был даже обоз, четыре подводы, на которых они везли батальонное имущество, военное снаряжение и канцелярию. Документы заменяли им знамя. Пока у них были документы, они существовали как самостоятельная часть.
        Они шли по дороге, пронизывающей негустой лес. Для лошадей с подводами нужна была проезжая дорога, это сильно ограничивало их выбор.
        - В нашей 9-й армии перед наступлением было пятьдесят тысяч лошадей и около полутысячи танков, - вещал на ходу фон Клеффель, - соотношение сто к одному. Что бы там ни говорили, война не сильно изменилась. Солдат и лошадь - основа всего. Он в который раз подходил к заключению, что солдат на лошади - основа всего. Он был истинным кавалеристом.
        - Да, в нашей армии было более двухсот пятидесяти тысяч солдат, - сказал идущий рядом майор Фрике. Он стал намного ближе к ним в эти дни. Ему не надо было держаться в отдалении, чтобы охватить взглядом строй его батальона. И ему уже не надо было напрягать голос, чтобы его услышали все его подчиненные. - Насколько я помню, - продолжал он, - для армии было припасено что-то около пяти тысяч тонн продовольствия, шести тысяч тонн фуража и одиннадцати тысяч тонн горючего. Выходит, что солдат для интендантов обходится дешевле всего.
        - Солдат для всех обходится дешевле всего, - заметил Ули Шпигель.
        - Они очень прожорливы, эти машины, - сказал фон Клеффель, - и их не выпустишь попастись на луг. Кстати, герр майор, не пора ли сделать большой привал? Мы шли всю ночь, и лошадям нужно подкрепиться.
        - Проблема в том, что наши лошади идут медленнее, чем ездят русские танки. Но вы, конечно, правы, дорогой фон Клеффель. Батальон! Внимание! Стой!
        В наступившей тишине они явственно расслышали шум танковых двигателей. Он приближался со стороны дороги, примыкавшей справа к той, по которой шли они.
        - Подводы - в лес! - скомандовал майор Фрике. Подводы застряли в кустах почти сразу же. Фон Клеффель первым бросился распрягать лошадей. В этот момент на перекресток дорог выполз танк. «Тройка! Наш!» - облегченно выдохнули все.
        Все, кроме Юргена. Он так и не смог впоследствии внятно объяснить товарищам, что заставило его схватить с подводы последний фаустпатрон, броситься вперед и залечь за толстым деревом у дороги в ожидании вражеского танка. Внешность танка не обманула его, он уже давно не доверял внешнему виду, он слушал лишь внутренний голос, а тот сказал ему, что перед ним - враг.
        Возможно, ему вспомнился рассказ Красавчика. Тот, ссылаясь на слова механиков-танкистов, с которыми он подружился в Витебске, говорил, что «тройка» - образцовая машина. С точки зрения удобств, созданных для работы экипажа. Для Красавчика это было куда важнее, чем какие-то там боевые характеристики. Он говорил о комфорте, о прекрасной оптике приборов наблюдения и прицеливания, о надежной сильной радиостанции. И еще он рассказывал, что, по слухам, даже русские командиры-танкисты с удовольствием пересаживались на трофейные «тройки», отдавая им предпочтение перед куда более мощными «Т-34».
        Возможно, он успел разглядеть этого самого командира, высунувшегося по пояс из башни танка. На нем была темная, но никак не черная форма, только на голове у него был черный шлем. Но это был не немецкий шлем.
        Не менее вероятно, что все дело было в песенке Курта Кнауфа. При виде танка музыкальная шкатулка включилась, включилась сразу на последнем куплете:
        Augustin, Augustin,
        Leg' nur ins Grab dich hin!
        Ach, du lieber Augustin,
        Alles ist hin!
        Перевод
        Августин, Августин,
        Ложись в могилу!
        Ах, любимый Августин,
        Все пропало!
        Как бы то ни было, Юрген бросился вперед, изготовившись к обороне. И тем самым подал знак остальным. Все, не раздумывая, тоже бросились в лес. Война не оставляет времени для раздумий.
        Фигурка на башне танка призывно махнула рукой и скрылась, опустившись вниз. Взревел мотор. Это был идущий следом танк. Он, сминая придорожные кусты, обогнул командирскую «тройку» и выполз на дорогу, развернулся лицом к ним. Это был «Т-34».
        Иваны не стали тратить на них время и силы. Прошили лес несколькими разрывными снарядами да полили их огнем из пулеметов. Они не стали даже приближаться, не давая возможности Юргену использовать его последний фаустпатрон. Возможно, потому и не приближались, что их командир успел заметить характерную метровую толстую трубу в руках метнувшегося навстречу им немецкого солдата. И хорошо, что не приблизились. Юрген бы не промахнулся, после чего обозленные иваны раскатали бы их в лепешку.
        А так они легко отделались. Шесть убитых, двое тяжелораненых, которые скончались к ночи, царапины не в счет. Две разбитые подводы, одна убитая лошадь, две раненые, их пришлось пристрелить. В живых осталась одна, которую успел выпрячь фон Клеффель, но она убежала. Это тоже была безвозвратная потеря.
        Но главной их потерей был майор Фрике. В общем-то он тоже легко отделался. Когда они извлекали его, окровавленного, из-под рухнувшего на него дерева, они думали, что все, конец. Но когда они сняли с него пропитанный кровью, разодранный осколком китель, оказалось, что осколок лишь скользнул по ребрам. Ребра были целы, они увидели их, целые, когда промыли рану водой. Вот только с медикаментами у них было туго.
        - Шнапс! У кого-нибудь остался шнапс? - спросил фон Клеффель.
        Все потрясли фляжками. Они были пусты. Хорошо, что догадались встряхнуть фляжку самого майора Фрике. В ней был французский коньяк.
        - Вы немного поспешили, мой друг, - сказал фон Клеффель очнувшемуся майору Фрике, - сейчас вам будет немного больно. Крепитесь.
        И он вылил коньяк на рану. Майор Фрике изогнулся дугой, сцепив зубы, а потом резко опал, вновь провалившись в беспамятство. Ули Шпигель перебинтовал его. У него был в этом деле некоторый опыт, он был у них единственным санитаром. После этого они принялись за ногу майора Фрике, ту, которую придавило рухнувшим деревом. Она была изогнута ниже колена и синела на глазах. Но крови не было, хоть это радовало. Фон Клеффель смастерил лубок, он был специалистом по переломам, и они зафиксировали ногу. Брейтгаупт сделал носилки. После гибели Дица он стал у них главным плотником. А потом он молча принялся копать большую могилу. Неподалеку горел костер, они сжигали ненужные документы, сотни личных дел солдат, погибших в боях. Под деревом лежала невысокая стопка их собственных дел, в ней было шестнадцать папок.
        Их командиром был теперь лейтенант Россель. Вернее, он считал себя их командиром, потому что был единственным боеспособным офицером среди них. А еще он считал, что они должны сражаться. Они были готовы сражаться, но только если это было необходимо для решения главной, как они считали, задачи - доставки в госпиталь их настоящего и единственного командира, майора Фрике. Они, верные дисциплине, подчинялись приказам лейтенанта, но в конце концов он их достал. Они, пройдя лесными тропами, вышли к какой-то деревушке. Лейтенант Россель приказал ее сжечь.
        - Вы слышали приказ фюрера! - патетически воскликнул он, - После себя оставлять выжженную зону!
        Они такого приказа не слышали, но ни секунды не усомнились в его существовании. В чем засомневались, так это в необходимости его исполнения. Они посмотрели на Брейтгаупта. Он у них был главным авторитетом по сожжению русских деревень. В любом вопросе можно доверять мнению только тех людей, кто пострадал за это.
        - Нет, - сказал Брейтгаупт.
        Другой бы пустился в долгие рассуждения о бессмысленности затеи, о том, что у них нет огнеметов или хотя бы бензина, чтобы поджечь все эти дома, что у них нет на это сил, а главное - времени. Брейтгаупт ответил, по своему обыкновению, коротко. И они согласились с ним. В их сердцах не было жалости к этой деревне или ее жителям, которых к тому же не было видно, они попрятались или ушли. Они просто не желали выполнять бессмысленный приказ. В некогда безупречном механизме сломалась еще одна шестеренка.
        Они предоставили лейтенанту Росселю возможность бесноваться и кричать в одиночестве, а сами уселись в тени деревьев.
        - Этот придурок своими дилетантскими действиями и тупым фанатизмом приведет нас к гибели, - тихо сказал фон Клеффель, ни к кому не обращаясь.
        - Вы какого придурка имеете в виду? - спросил Ули Шпигель.
        Фон Клеффель посмотрел на него, криво усмехнулся и ответил:
        - Того, кто ближе, - и скосил глаза на лейтенанта Росселя.
        Все заговорщицки перемигнулись. Один лишь Юрген не принял участия в пантомиме. Он недоумевал. Фон Клеффель всегда строго придерживался принципа субординации и никогда, по его же собственным словам, не отзывался негативно о действиях любого начальства в присутствии подчиненных, как своих, так и чужих. Доверительный разговор возможен только в кругу равных, обронил как-то он. Фронт спаял их дружбой, но равными не сделал. Юрген это понимал, тем более это ощущал фон Клеффель. И вдруг - такая откровенность! К чему бы это?
        - Тут поневоле задумаешься о путче, - сказал фон Клеффель.
        - Вы имеете в виду военный мятеж? - уточнил Ули Шпигель.
        - Бунт на корабле! Ура! - воскликнул Красавчик. - Всех несогласных - на рею!
        - Тогда уж бунт заключенных, - включился Юрген, - да здравствует свобода!
        Так они перебрасывались словом Meuterei,[Мятеж, бунт (нем.).] пытаясь заглушить игрой тревожные мысли.
        - Нет, я имею в виду именно наш добрый старый Putsch, - сказал фон Клеффель.
        На лице его была написана решимость. Единожды не подчинившись приказу, он готов был идти дальше, идти до конца. Es geht alles auf eine Rechnung.[Все внесут в один счет (нем.). Эквивалент русской поговорки: «Семь бед, один ответ».]
        Зашевелился лежавший на носилках майор Фрике. Он очнулся несколькими минутами ранее и ухватил часть разговора. Он силился что-то сказать. Фон Клеффель поспешно встал, сделал несколько шагов, склонился над носилками.
        - Не волнуйтесь, дружище! - он ободряюще похлопал майора Фрике по плечу. - Мы вас вытащим отсюда, не будь я подполковник Вильгельм фон Клеффель.
        - Спасибо, подполковник, - прошептал запекшимися губами майор Фрике. - Вручаю в ваши руки свою судьбу и судьбу моих подчиненных.
        Впрочем, последние слова если и были сказаны, то настолько тихо, что даже Юрген, сидевший в двух шагах от изголовья носилок, их не разобрал и невольно доверился фон Клеффелю, громко объявившему:
        - Майор Фрике вручил в мои руки свою судьбу и судьбу его подчиненных, - и еще громче: - Вашу судьбу! - Он горделиво выпрямился, одернул китель, обвел всех строгим взглядом и торжественным голосом произнес: - В сложившейся обстановке, когда командир батальона тяжело ранен, а младшие офицеры по разным причинам отсутствуют, я, Вильгельм фон Клеффель, принимаю на себя командование вверенным мне подразделением.
        - Но, позвольте, герр подполковник, - подскочил к нему лейтенант Россель и тут же осекся, сообразив, что одним этим обращением он признал главенство фон Клеффеля. - Я являюсь… - повторил он попытку и опять осекся. - А как же я? - неуверенно проблеял он наконец.
        - Можете считать себя временно разжалованным в рядовые, - пренебрежительно отмахнулся фон Клеффель и вдруг гаркнул: - Смирно! Кругом! Три шага вперед! Ложись! - Лейтенант то ли от неожиданности, то ли от привычки бездумно выполнять приказы начальства исполнил все в точности. - Отлично, рядовой Россель, - удовлетворенно сказал подполковник, - два балла в графу поощрений. И благодарите бога - у вас теперь появился шанс выжить. - Он обвел толпившихся вокруг солдат потяжелевшим взглядом и провозгласил, подняв вверх руку с торчащим указательным пальцем: - Шанс!
        Это было решение, угодное высшим силам. Судьба не замедлила проявить к ним благосклонность, ниспослав дорогой подарок. Они не прошли и километра, как заметили на дороге немецкий бронетранспортер. Он мирно спал, укрыв внутренность брезентовым пологом.
        - Букашка! - радостно закричал Красавчик, устремляясь к машине.
        Он ударил ногой по скатам двух колес - накачаны в меру, проверил гусеницы - целехоньки, открутил крышку бензобака, засунул туда хворостинку - почти полный, заглянул под брезент. На водительских местах и в отделении десантников никого не было, но два штатных пулемета были на месте, еще один, со снаряженной лентой, лежал на полу. Если бы Красавчик отошел чуть в сторону и углубился на несколько метров в лес, то он нашел бы там тело солдата в черной форме бронетанковых войск с простреленной головой, руки которого были темными от въевшегося машинного масла. Вероятно, это был водитель бронетранспортера. Но даже эта находка не объяснила бы, как машина оказалась на дороге, в целости и сохранности. Собственно, Красавчика это не очень-то и интересовало.
        - Фантастика, - сказал он и посмотрел на небо.
        - Вот вам яркий пример превосходства доброй старой кавалерии над всеми этими механизированными частями, - сказал Ули Шпигель.
        - Я всегда это утверждал! - подбоченившись, сказал фон Клеффель.
        - Никогда не видел, чтобы кавалеристы драпали, бросив лошадей! - закончил свою мысль Ули Шпигель.
        Von Panzergrenadieren,
        Panzergrenadieren uberrannt,[Мотопехота, Мотопехота едет вперед (нем.).] -
        заблажил Курт Кнауф припев «Марша мотопехоты».
        - Бедняга Кнауф, - сказал Юрген, - его словарный запас уменьшился с десяти до двух слов.
        - Зато мотивчик боевой! - бодро воскликнул Ули Шпигель. - Честно говоря, он достал меня до печенок своим «Августином», - и тут же добавил: - Бедняга Кнауф!
        - Фантастика! - повторил Красавчик, вынырнув из-под бронетранспортера. - Все в порядке!
        - Надеюсь, вы сможете управлять этой самодвижущейся бронированной подводой, - сказал фон Клеффель.
        - А то! С закрытыми глазами! Это же Майбах! О, Майбах! Самый шикарный лимузин, за рулем которого я сидел, был - Майбах! - Было видно, что произнесение этого имени доставляло Красавчику чувственное наслаждение. Он перекатывал его во рту и так и эдак У него во рту уже сутки ничего не перекатывалось. - Более того, я сидел за рулем двух Майбахов! - продолжал между тем Красавчик. - Вы только подумайте, фирма Майбаха выпустила за 20 лет меньше двух тысяч машин, и две из них, пусть на короткое время, были моими! Первую красотку я заарканил…
        - Отставить! - скомандовал фон Клеффель. - В седло!
        Они положили в бронетранспортер ранцы, документы и немногочисленные припасы. Они выстлали пол толстым слоем веток и поставили сверху носилки с майором Фрике.
        - Мотопехота, мотопехота идет вперед! - прокричал Курт Кнауф.
        И они подхватили песню. И, выстроившись в колонну по два, замаршировали по пыльной дороге перед урчащим бронетранспортером. С ним они вновь почувствовали себя сильными, обрели уверенность, им все было по плечу. Шанс разросся до неизбежности.
        Das war ihr letzter Kampf
        Это был их последний бой. Последний при отступлении к Орлу. Для многих он стал последним в жизни. Тут все сложилось одно к одному: усталость от беспрерывных боев и долгого марша, озлобление от сокрушительного поражения, масштабы которого проступали все более ясно, эффект неожиданности, желание быстрее завершить дело и пренебрежительное отношение к противнику. Впрочем, противник тоже отнесся к ним с известной долей пренебрежения. В противном случае он не стал бы с ними связываться. Дело было так. Они заблудились. То ли имевшаяся у них карта ни к черту не годилась, то ли они перепутали дорогу. Во всяком случае, та дорога, по которой они шли, вместо того чтобы вывести их прямиком к шоссе, уводила все дальше в лес. Это была даже не дорога, а две глубокие колеи в земле. После недавних дождей в них стояла вода, по край. Они пробовали идти между колеями, но ноги скользили, норовя сползти в колею. У одного солдата сползла. Так они узнали глубину колеи. По этой дороге даже их вездеходный бронетранспортер отказывался ехать. Он недовольно фырчал и отплевывался и в конце концов остановился.
        - Обиделся, - сказал Красавчик, - я его сейчас умаслю и догоню вас. - И он действительно достал масленку.
        - Да, дорога такая, что врагу не пожелаешь, - сказал Ули Шпигель.
        Они дружно захохотали, хватаясь за животы: врагу не пожелаешь! Поэтому, наверно, они и не ожидали здесь никого встретить и беспечно шли краем дороги. А уж когда вышли на большую поляну, так и вовсе расслабились. А Курт Кнауф затянул свою бесконечную песню из двух слов. Так они вышли прямиком на базу партизан.
        Верховное командование предприняло все возможное, чтобы полностью извести партизан в районах, примыкающих к театру главной летней кампании. Для этого было проведено несколько масштабных операций с поэтическими названиями типа «Цыганский барон». Но партизан, как и тараканов, в этой стране никогда и никому не удавалось извести полностью. Они самозарождались и плодились с невероятной скоростью.
        Но в районе Орловской дуги было сконцентрировано столько немецких войск, что партизанам просто негде было развернуться. И отряд, на который они наткнулись, был всего лишь боевым охранением на базе партизан, где хранились доставленные по воздуху оружие и боеприпасы. Их товарищи бесследно сгинули в лесах, а они не смели двинуться с места и маялись от безделья. Их было человек тридцать. И они решили, что легко справятся с группой беспечных, гогочущих и распевающих песни фрицев, каких-нибудь квартирмейстеров или фуражиров, которые к тому же сами шли к их пулемету, замаскированному в кустах на опушке леса.
        Раздалась пулеметная очередь. Она скосила четверых солдат, четверть наличного состава их батальона. При первых же звуках выстрелов Юрген упал на землю, накинул каску на голову и быстро пополз в сторону, к невысоким, но все же кустикам. Вскоре к нему присоединились фон Клеффель и Ули Шпигель.
        - Разведать обстановку! - приказал фон Клеффель. - Ранцы оставить! Видны над травой, - снизошел он до объяснений.
        - Есть, герр подполковник! - ответил Юрген и скинул мешок с ранцем. - Сохраните их для меня.
        Ули Шпигель тоже скинул ранец - в разведку полагалось ходить парами. Они сделали ползком большой крюк по поляне, не удаляясь и не приближаясь к месту, откуда доносились выстрелы. Они даже ни разу не подняли головы, пока не увидели сквозь траву перед собой первые высокие кусты, предвестники леса. Они долго лежали, прислушиваясь, но не услышали никаких подозрительных звуков. Тогда они вползли под сень кустов и только здесь приподнялись и огляделись. Никого. Они стали пробираться между деревьями, ориентируясь на звуки выстрелов и стараясь не углубляться далеко в лес. Вскоре им попалась едва заметная тропинка. Ули Шпигель уверенно ступил на нее, Юрген последовал за ним.
        - Тс! - Ули Шпигель замер как вкопанный.
        Потом он махнул рукой, призывая к себе Юргена, тоже застывшего на месте. Когда Юрген подошел, Ули Шпигель показал ему себе под ноги. Там, сантиметрах в пятнадцати над землей, тянулась тонкая проволока. Они переступили через нее и пошли по тропинке дальше. Шагов через двадцать Ули Шпигель заметил еще одну растяжку.
        - Это не регулярная часть, - тихо сказал он.
        - Да, партизаны, - согласился Юрген. Вскоре они увидели их. На небольшой полянке посреди леса стояла старая покосившаяся избушка с торчащей вверх короткой проржавевшей трубой. Рядом виднелось несколько землянок. Под низким навесом, сколоченным из толстых жердей и покрытым широкими полосами коры, стояли какие-то ящики, много ящиков. Посреди поляны было большое кострище с воткнутыми в землю с двух сторон деревянными рогатками. На другой стороне полянки стояла телега, нагруженная сеном. Рядом стояла привязанная лошадь. Она меланхолично жевала сено. На поляне суетились люди, одетые кто во что горазд, некоторые были даже в немецкой форме. Тут были и совсем юные пацаны, и дядьки в летах, и даже две девушки. Из избушки вышла дородная женщина, ее руки были белыми от муки. Она что-то крикнула, Юрген не разобрал что, и опять скрылась в доме. Из крайней землянки появился худой немолодой мужчина в пиджаке. Его руки тоже были неестественно белыми. Они были чистыми. «Врач», - решил Юрген. Два подростка вышли из-за навеса, неся в руках небольшой, но, судя по их дрожащим рукам, тяжелый цинковый ящик, и
отправились в направлении неутихающего стрекота пулемета.
        - Шестнадцать человек, - подвел итог Ули Шпигель, - не бойцы. Все бойцы там, - он повел головой вслед подросткам с ящиком.
        - Приблизительно столько же, - сказал Юрген.
        - Да, пятьдесят на пятьдесят, как везде. Мы справимся.
        - Мы легко с ними справимся, - сказал фон Клеффель, когда они рассказали ему о результатах разведки, - тем более что!.. - Он щелкнул пальцами, и на поляну выполз их бронетранспортер.
        Собравшись за ним, они устроили маленькое совещание. Ответственность за решение на правах командира принял на себя фон Клеффель.
        - Итак. Россель! Вы остаетесь с майором Фрике. Вы нам еще понадобитесь. Живым.
        - Пить, - прошептал майор Фрике, которого они положили на мягкую траву в тени дерева.
        Они переглянулись, пожимая плечами. Фляжки у всех были пусты.
        - Потерпите, мой друг, - сказал фон Клеффель, наклоняясь к майору Фрике, - сейчас мы быстренько разберемся с этой гражданской сволочью, вздумавшей играть в настоящую войну, и принесем вам воды, много воды. Итак! - он обратился ко всем. - Атакуем цепью, интервал - десять шагов, под прикрытием бронетранспортера. Вольф! Вы будете пулеметчиком.
        - Мотопехота, мотопехота идет вперед! - завопил Курт Кнауф.
        - И ради бога, возьмите с собой Кнауфа, - продолжил фон Клеффель, - толку от него в бою никакого, сунется сдуру под пули - и поминай как звали. Бронетранспортер - самое безопасное для него место.
        - Есть! - ответил Юрген и подошел к Кнауфу, взял его за руку. - Полезай за мной, Курт, - сказал он и добавил для верности: - Мотопехота идет вперед!
        - Hoch-hoch-hoch! - сменил пластинку Кнауф. Все, что происходило дальше, Юрген видел сквозь узкую смотровую щель бронетранспортера. Юрген не мог, в частности, насладиться видом фон Клеффеля, гордо шагающего во весь рост по полю и поливающего из автомата близкие уже кусты, откуда ему в ответ несся веер пуль. Но Юрген и не вскрикнул горестно, когда пулеметная очередь прошила грудь настоящего подполковника. Он был очень горд, Вильгельм фон Клеффель, и считал ниже собственного достоинства кланяться каким-то там штафиркам, а тем более бегать перед ними зигзагами.
        Что Юрген видел, так это то, что партизаны успели подготовиться к отражению их атаки. Они все, от пацанов до дядек, залегли кто за деревом, кто за кочкой, кто под кустом и вели огонь по приближающимся немцам из автоматов и карабинов. Боковым зрением Юрген даже заметил взметнувшиеся длинные волосы одной из девушек «Мертвая зона», - отметил он и выбросил девушку из головы. Его главной заботой был станковый пулемет противника, самое убойное его оружие. Красавчик тоже понимал это и правил точно на него. Юрген тщательно прицелился и нажал на гашетку. Он разметал это пулеметное гнездо к чертовой матери и тут же перевел огонь вправо, благо сверху ему были видны все залегшие там партизаны.
        Вдруг бронетранспортер дернулся и затих.
        - Бензин! - сказал Красавчик. - Двадцать метров не доехали!
        Он перебрался с водительского места к одному пулемету, к другому, обшарил все углы вокруг.
        - Не ищи, нет патронов, - сказал Юрген, - и у меня последняя лента, - раздался сухой щелчок, - вот, и у меня закончились. Теперь только те, что в автомате, треть магазина, не больше.
        - Вот черт, - сказал Красавчик и повторил через некоторое время уже громче: - Вот черт!
        Юрген достаточно изучил интонации Красавчика, чтобы понять: что-то случилось, что-то из рук вон плохое. Он скосил взгляд влево. Чуть наискось от них из кустов медленно выползало дуло противотанкового ружья. «Хорошо, что у этих партизан пушек нет», - меланхолично подумал Юрген. Впрочем, на их бронетранспортер хватило бы и противотанкового ружья. Сейчас их должны были расстрелять почти в упор, а они, сидящие в этом железном ящике у всех на виду, никак не могли этому воспрепятствовать.
        Вдруг с лязгом распахнулась задняя дверца бронетранспортера. Юрген быстро оглянулся и успел лишь заметить, как из нее вывалился наружу Курт Кнауф, в каждой руке у его было по гранате. Через мгновение Курт появился уже в поле зрения смотровой щели. Он с криками «Hoch-hoch-hoch!» несся огромными прыжками прямо на залегших партизан, на те кусты, откуда высовывалось дуло противотанкового ружья, несся под сумасшедшим огнем слева и справа, несся навстречу собственной смерти. Но до нее было еще несколько секунд, и за это время он успел многое. Он прицельно метнул первую гранату - и противотанковое ружье исчезло навсегда. Он кое-как швырнул вторую, кое-как - потому что первые пули уже пронзили его, но этого
«кое-как» хватило, чтобы убрать еще двоих. Только после этого он упал и, падая, успел крикнуть: «Хайль Гитлер!» Он был хороший товарищ, Курт Кнауф, вот только мозги у него были набекрень.
        Безумная атака Кнауфа отвлекла внимание защищавшихся от бронетранспортера. Юрген с Красавчиком вывалились наружу через задние дверцы, кувыркнулись в разные стороны и покатились прямо на врага, до которого было уже рукой подать. Они наконец дорвались до ближнего боя, в котором партизаны ничего не могли противопоставить им, старым воякам. Собственно, это был уже не бой, а бойня.
        Партизанам дорого обошлась их ошибка. Юрген, обойдя поле битвы, насчитал тридцать три мертвых тела. Совсем юные пацаны, дядьки в летах, две девушки, все были тут, все были бойцами, никто не показал им спину.
        Но и они заплатили за эту победу высокую цену.
        - Мы потеряли двух наших товарищей, - сказал Юрген, когда они плечом к плечу с Красавчиком, Ули Шпигелем и Брейтгауптом стояли над изрешеченными пулями телами фон Клеффеля и Курта Кнауфа.
        - И всех остальных, - добавил подошедший к ним лейтенант Россель.
        - Да, и всех остальных, - повторил за ним Юрген, - они тоже были нашими товарищами и храбрыми солдатами.
        - Мы еще легко отделались, - с печальной усмешкой сказал Ули Шпигель, он вспомнил, как когда-то такие же слова в похожей ситуации произнес фон Клеффель. - Ладно, пойду поищу повариху с доктором, отсиживаются где-то в лесу. С этих фанатиков станется преподнести нам ночью какой-нибудь неприятный сюрприз. А я хочу наконец нормально выспаться.
        - Не ходи, - сказал Юрген, - уже темнеет, а там растяжки. Ты же знаешь.
        - Я в темноте вижу, как днем. И все варварские ловушки нюхом чую. Ты же знаешь, - в тон ему ответил Ули Шпигель.
        Он пошел и не вернулся. Они услышали лишь одиночный взрыв, а утром нашли его изувеченное тело. Брейтгаупт выкопал еще одну могилу.
        На партизанской базе они взяли все самое необходимое: оружие и боеприпасы, табак, еду, перевязочные материалы и лекарства, названия которых смогли разобрать, лошадь и подводу. И опять двинулись в путь.
        Das war ende
        Это был финиш. Конец их долгого пути. Прошел ровно месяц с тех пор, как они заняли позиции на переднем крае наступления на русский город Курск. И вот в свете молнии они увидели перед собой город. Большой город. Если верить карте, лежащей в планшете майора Фрике, это должен был быть Орел. К нему они и шли. Возможно, и дошли. Они ни в чем не были уверены. Они были слишком измотаны.
        Их лошадь пала еще позавчера. Фон Клеффель как-то говорил, что местные лошади поразительно выносливы, они способны работать днями напролет, довольствуясь соломой и битьем. Но им, вероятно, попалась немецкая лошадь. Ей нужен был овес. Без него она все медленнее тянула подводу, на которой и груза-то было всего ничего - майор Фрике, их ранцы, ящик с бумагами и батальонной кассой да немного боеприпасов. А потом и вовсе встала, уронив голову на грудь. Брейтгаупт принялся ее бить. Ничего другого они не могли ей предложить. Тогда она упала на бок и откинула копыта.
        Но они - не лошади. У них есть то, чего нет у лошадей, - воля. Они собрали ее в кулак и двинулись дальше. Из деталей подводы смастерили носилки для майора Фрике, скрепив их кусками вожжей. Даже сделали небольшой навес над головой, чтобы зарядивший дождик не хлестал в лицо командиру. Боеприпасы, конечно, бросили, оставив себе по одному полному диску. То же и с бумагами. Юрген сунул в свой безразмерный мешок лишь их личные дела, его, Красавчика и Брейтгаупта, да батальонную кассу. Лейтенант Россель настаивал, чтобы он взял еще и батальонные документы. «Сами тащите», - сказал Юрген. Плевать ему было на субординацию и лейтенанта Росселя. У него был один командир - майор Фрике. Красавчик и Брейтгаупт были с ним одного мнения. В этой ситуации они были все равны. Лейтенант Россель и сам это понимал. Он вместе с ними взялся за носилки. А куда ему было деваться? Ведь их было только четверо. Ровно столько, сколько нужно, чтобы нести носилки. Так и пошли. Юрген с Брейтгауптом впереди, Красавчик с Росселем сзади, они были выше и приблизительно одинакового роста.
        Один раз на дороге их остановил наряд полевой жандармерии на двух мотоциклах. По грозному окрику, по настороженным взглядам, по направленным на них дулам винтовок они догадались, что их приняли за партизан. Ха-ха. Впрочем, они скорее походили именно на русских партизан, чем на солдат Вермахта. Грязная, изодранная в клочья форма без знаков отличия, небритые, чумазые лица, русские автоматы за спиной. Но с ними был майор Фрике, он был их живым свидетелем, перед жандармами, перед верховным командованием, перед господом богом, перед кем угодно.
        - Майор Фрике, командир пятьсот семидесятого ударно-испытательного батальона, - прошептал он, собрав последние силы.
        - В списках не значится, - ответили жандармы, три раза внимательно прошерстив кипу листов с перечнем различных частей.
        - Но мы - есть, - сказал Юрген.
        - Идите в Орел, в комендатуру, там разберутся, есть вы или нет, - ответили жандармы и, махнув рукой на север, укатили прочь.
        И они пошли по дороге на север. Несколько раз их обгоняли армейские грузовики. Они даже не притормаживали. Кабины и кузова были битком забиты солдатами, пестрели бинтовые повязки, эти солдаты выглядели немногим лучше, чем они сами.
        Несколько часов кряду они шли бок о бок с большой, человек в тридцать, группой беженцев. Женщины, дети, немолодые мужчины, они тащили узлы, фанерные чемоданы, катили детские коляски, набитые разным добром. Обычные на вид люди. «Что заставило их тронуться с обжитых мест? - недоумевал Юрген. - Что гонит их вперед, в неизвестность? Почему они движутся следом за немецкой армией, уходящей отсюда навсегда? Или ответ кроется именно в этом слове - «навсегда»? В том, что неизвестность жизни в немецких землях страшит их меньше хорошо известной им жизни при возвращающейся власти большевиков? Обычные на вид… Что их так страшит?..» - Эти мысли бередили душу Юргена все часы, что они шли рядом.
        Это был все же Орел. Об этом говорила табличка при въезде в город. Был даже указатель Truppenbestandkommandantur[Военная комендатура (нем.).] на высоком столбе. Это было тем более удивительно, что в городе, как показалось, не было ни одного целого здания. Что не было разбомблено, то горело. Большая часть разрушений была свежей. Это русские бомбили и расстреливали из орудий собственный город. «Это война», - с горечью подумал Юрген. Но тут же вдруг накатила другая мысль: «Что же будет, когда они войдут в Германию?» «Они» - прозвучало с неожиданной для самого Юргена ненавистью. А «Германия» отозвалась в душе жалостливой мелодией. «Сейчас слезу пущу!» - со злой усмешкой одернул сам себя Юрген. Помогло, но не сильно. Ему было явно не по себе.
        Они шли по улицам города в густеющей по мере движения толпе военнослужащих. Все двигались в том же направлении, вероятно, там был железнодорожный вокзал. Дождь прекратился. Развиднелось. И почти сразу в небе появились самолеты. Они шли ровным строем с севера, навстречу им. Это были русские бомбардировщики. Донесся вой сирены воздушной тревоги. Улица опустела. Лишь они одни упорно шли вперед. На падающие бомбы они не обращали внимания. Они падали далеко, метрах в пятистах, а то и в километре, где-то сбоку. Это были бомбы не для них.
        На вокзале они первым делом отыскали санитарный поезд. Вокруг клубилась толпа. Все говорили, что это последний эшелон на запад, в Брянск, название этого города было у всех на устах. Они взяли один из санитарных вагонов штурмом. Им было не привыкать. Санитары приняли майора Фрике. Только посмотрели на их лица - и приняли. Даже нашли для майора свободную полку. Когда они собрались уходить, майор задержал Юргена.
        - Ты прошел испытание, рядовой Вольф, - сказал он.
        - Да плевать я хотел на ваше испытание, - ответил Юрген. Уж коли на «ты», так начистоту. - У меня свое испытание. Мне бы с ним разобраться.
        - Ты разберешься. А я подам рапорт.
        - Выздоравливайте, майор, - так ответил на это Юрген.
        Лейтенант Россель отправился в комендатуру, прояснять их дальнейшую судьбу, а они расположились на вокзальной площади. Сняли ранцы, положили их на грязный асфальт у стены вокзала, расстелили плащ-палатки и улеглись на них. Их головы ударились о ранцы с глухим стуком. Они этого не почувствовали. Они уже спали.
        Юргена мучили кошмары. «Я - главный сталинский орган», - кричал майор Яхвин и испускал из глаз яркие ракеты. «Я - Каримов! Я - Абдуллаев!» - кричали по очереди два одинаковых болванчика на детской игрушке-качелях. Шевелился клубок змей.
«У-у-у, кулачка недобитая!» - шипели они. Широко улыбался русский солдат Павел.
«Как обычно!» - говорил он и подмигивал. И раз за разом падал скромненький синий платочек, вновь и вновь обнажая не опущенные девичьи плечи, а разрушенный взрывом госпиталь.

«Иваны идут! Прорвались! Танки! Прут стеной! Иваны!!!» - неслось со всех сторон.
        Кошмарный сон перешел в кошмарную явь. Юрген сел и замотал головой, пытаясь выгнать из нее этот крик: «Иваны идут!» Но он настойчиво лез обратно в уши. Это кричали пробегавшие мимо них немолодые солдаты в мешковато сидящей форме, обозники или писари. Это повторяли раненые, ковылявшие к дверям вокзала в надежде попасть в последний эшелон. Это в ужасе твердили даже штабные офицеры в новенькой, с иголочки, форме, никогда, наверно, не нюхавшие запах пороха и крови.
        - Вот черт! - услышал Юрген привычный возглас Красавчика.
        А Брейтгаупт лишь еще пуще захрапел, ему все было нипочем, он реагировал только на команду «Подъем!».
        - Подъем! - сказал Юрген, и Брейтгаупт немедленно сел, поводя вокруг очумелыми со сна глазами.
        На вокзальную площадь въехал легковой «Опель» с откинутым верхом. С заднего сиденья поднялся и вытянулся во весь рост генерал с рукой на черной перевязи.
        - Солдаты! Внимание! - громко крикнул он. - Русские танки ворвались на северную окраину города. Их необходимо остановить. Любой ценой! Мы должны продержаться до ночи, когда в соответствии с приказом фюрера мы оставим этот город. Но до этого мы должны успеть эвакуировать всех раненых и больных, наших товарищей. Солдаты! Все боеспособные подразделения брошены на ликвидацию прорыва. Но им нужна подмога! Солдаты! Все, кто может держать в руках оружие! Все, кто может подносить снаряды и патроны! За мной! В колонну по два - становись!
        Юрген уже стоял на ногах. Он наклонился, свернул плащ-палатку, запихнул ее в мешок, надел ранец, накинул поверх мешок, подхватил автомат и отправился к центру площади, где у генеральского «Опеля» уже выстраивалась внушительная колонна. Он даже не оглянулся назад, чтобы посмотреть, идут ли за ним Красавчик с Брейтгауптом. Конечно, идут! Они не оставят его одного. Ведь они же товарищи!
        Они шли. Потому что на путях стоял санитарный поезд, в котором находился их раненый командир, которого они должны защищать до последней капли крови. Потому что там же находились сотни других неизвестных им раненых, которых они, их фронтовые товарищи, должны были защищать. Потому что далеко за их спинами, в деревнях и городах Германии, были старики, женщины и дети, которых они, здоровые мужчины, должны были защитить от всего ЭТОГО. Погибнуть, если потребуется, но не дать превратить их цветущий край в горящие руины, которые стояли сейчас у них перед глазами.
        И как бы вторя мыслям Юргена, генерал громко крикнул:
        - Deutschland, Deutschland uber alles! - Германия, Германия превыше всего!
        И колонна подхватила гимн:

        Deutschland, Deutschland uber alles,
        Uber alles in der Welt,
        Wenn es stets zu Schutz und Trutze
        Bruderlich zusammenhalt,
        Von der Maas bis an die Memel,
        Von der Etsch bis an den Belt -
        Deutschland, Deutschland uber alles,
        Uber alles in der Welt.
        Deutsche Frauen, deutsche Treue,
        Deutscher Wein und deutscher Sang
        Sollen in der Weit behalten
        Ihren alten schonen Klang,
        Uns zu edler Tat begeistern
        Unser ganzes Leben lang.
        Deutsche Frauen, deutsche Treue,
        Deutscher Wein und deutscher Sang.
        Einigkeit und Recht und Freiheit
        Fur das deutsche Vaterland!
        Danach la?t uns alle streben
        Bruderlich mit Herz und Hand!
        Einigkeit und Recht und Freiheit
        Sind des Gluckes Unterpfand.
        Bluh' im Glanze dieses Gluckes,
        Bluhe, deutsches Vaterland.
        Deutschland, Deutschland uber alles,
        Und im Ungluck nun erst recht.
        Nur im Ungluck kann die Liebe
        Zeigen, ob sie stark und echt.
        Und so soll es weiterklingen
        Von Geschlechte zu Geschlecht:
        Deutschland, Deutschland uber alles,
        Und im Ungluck nun erst recht.
        П е р е в о д
        Германия, Германия превыше всего,
        Превыше всего в мире,
        Когда для защиты и обороны
        Братски удерживаем,
        От Мааса до Мемеля,
        От Эча до Белта -
        Германия, Германия превыше всего,
        Превыше всего в мире.
        Немецкие женщины, немецкая верность,
        Немецкое вино и немецкое пение
        Должны сохраняться в мире.
        Их старый прекрасный звук,
        Воодушевляет нас на благородные дела
        Всю нашу долгую жизнь.
        Немецкие женщины, немецкая верность,
        Немецкое вино и немецкое пение.
        Согласие и право и свобода
        Для немецкого отечества!
        К этому стремитесь все
        Братски с сердцем и рукой!
        Согласие и право и свобода
        Являются залогом счастья.
        Цвети в блеске этого счастья,
        Цвети, немецкое отечество.
        Германия, Германия превыше всего,
        А в беде и подавно.
        Только в беде может любовь
        Показать, сильна ли она и истинна.
        И так должно звучать дальше
        Из рода в род:
        Германия, Германия превыше всего,
        А в беде и подавно.

«А в беде и подавно!» - еще раз повторил про себя Юрген, вставая в строй.
        Высшая обязанность мужчины - защищать. Так он сократил затверженную с детства формулу. Решение остальных вопросов он отложил на потом. У него еще будет время во всем разобраться.
        Москва - Будапешт - Лондон

9 мая - 22 июня 2009 г.

        Адский штрафбат

* * *

«Двадцать второго июня…»

«Черт, вот ведь привязалось!» - Юрген Вольф даже крякнул от досады. Слова русской песни назойливо звучали в голове.
        Почти год прошел с тех пор, как он в первый и в последний раз услышал эту песню. Он выкинул ее из памяти вместе с певшей ее русской девушкой, оказавшейся на поверку партизанкой. Гораздо сложнее было забыть скромненький синий платочек, несколько недель являвшийся ему в ночных кошмарах. Он раз за разом падал, вновь и вновь обнажая не опущенные девичьи плечи, а разрушенный партизанским взрывом госпиталь, где погибли его друзья. Эти кошмары сгорели в огне Орловской битвы, та битва сама была непреходящим кошмаром. Он и русский язык если не забыл - как забудешь?! - то загнал в самый дальний угол памяти. После отступления из Орла ни одно русское слово не сорвалось с его языка, даже в запале, он закрыл слух для русской речи и всячески сторонился местных жителей. Даже в мыслях - только немецкий, и вот на тебе!

«Двадцать второго июня…»
        - Проклятье! - воскликнул Юрген уже в голос. Он поднялся, с грохотом отодвинул стул, окинул взглядом караульное помещение, составленные в оружейную пирамиду винтовки, солдат, сидящих на лавках и клюющих носом в полудреме. Хоть бы один вскинул голову на произведенный им шум! Вояки… - Хюбшман! - гаркнул Юрген.
        Вскочил высокий белокурый парень, подхватил на лету упавшую пилотку, провел ею по лицу и тут же насадил на голову. Другой полчаса перед зеркалом будет стоять, а так лихо не насадит. Под пилоткой ясные голубые глаза, как не спал.
        - Да, мой генерал! - парень бросил руку к пилотке, рот расплылся в широкой улыбке.
        - За старшего! - коротко бросил Юрген и направился к дверям караульного помещения.
        - Есть! - четко ответил парень и продолжил совсем другим, неуставным голосом: - Ты куда?
        - Пойду пройдусь, - так же просто сказал Юрген, - душно здесь, дурь какая-то в голову лезет.
        Он распахнул дверь и ступил на выщербленную брусчатку двора. Плотно закрыл за собой дверь, постоял немного, привыкая к темноте. Метрах в пятидесяти перед ним высилась церковь, звезды светили сквозь пробитый снарядами купол. Возле церкви, как завалившийся крест, стояло зенитное орудие. Чуть дальше поблескивали в свете луны стекла окон казармы. Больше ничего не было видно. Все скрывалось в тени от высокой стены, опоясывавшей обширный двор. Это была крепость. Брестская крепость.
        Тишина. Непривычная, мирная тишина. Юрген глубоко вдохнул всей грудью. Пахнуло жасмином, чистой речной водой. Как на Волге, ранним летом, в их деревне, в детстве.

«Двадцать второго июня…»
        Черт, надо же все так испортить!
        Юрген полез в карман, достал сигареты, зажигалку. Не положено, конечно, но под этим чистым небом, в этой мирной тишине, в самом сердце огромной крепости - можно. И вообще, и ему в частности. Потому что этой ночью он хозяин всей этой территории. Не генерал, конечно, но ефрейтор, ефрейтор Юрген Вольф, вольный человек!
        Поймав себя на последней мысли, Юрген невольно улыбнулся. Полтора года назад он и представить не мог, что будет гордиться этим своим званием - ефрейтор. И что он будет считать себя вольным человеком, будучи обряженным в военную форму. Да если бы кто-нибудь тогда посмел бы сказать ему такое, он бы ему в лицо расхохотался или дал по морде, по настроению. Не оскорбляй, значит. А вот теперь сам гордится и считает.
        И пусть кто-нибудь посмеет сказать, что тут нечем гордиться. Во всем их 570-м батальоне он один такой, и во всей их армии тоже. Он единственный из штрафников прошел испытание и стал вольным человеком. О нем легенды по всему фронту рассказывают и начальство распространению этих легенд очень даже способствует. Вот, говорят, наглядный, так сказать, живой пример того, что можно пройти испытание, искупить вину и вновь стать достойным членом народного сообщества. Так что повышайте военную и политическую подготовку, беспрекословно выполняйте приказы начальства, демонстрируйте чудеса храбрости и не жалейте крови, своей и чужой. Вперед, товарищи!
        Сам он никогда не верил, что можно пройти испытание. Кто-то верил, повышал, подчинялся, демонстрировал, не жалел, а он хотел лишь одного - выжить в этой мясорубке. Случалось, что даже этого не хотел, но, к счастью, эти минуты слабости совпадали с минутами затишья на фронте. И даже когда он втянулся в военную жизнь, он не верил, что пройдет испытание, и не стремился к этому. Он просто сражался бок о бок со своими товарищами, выполнял свой долг перед ними и перед другими людьми. Выполнял так, как он сам себе положил. Долг, который он сам для себя определил. Перед людьми, которых он сам выбрал из всех живущих на земле. И еще перед Родиной, которую он тоже сам выбрал, которую после долгих терзаний выбрало его сердце. Перед Германией. И то, что Германии, судя по всему, было на него наплевать, его совершенно не волновало.
        Так или приблизительно так думал он и в тот декабрьский день, стоя на плацу в лагере под Оршей. Их батальон формировали практически заново. После Орловской битвы и последовавшего кровопролитного отступления от батальона остались рожки да ножки. Ножками были они, немногие оставшиеся в живых рядовые. Рожками - несколько офицеров, включая лейтенанта Росселя. Бывший командир их батальона майор Фрике, которого они вынесли на своих плечах с поля боя, сгинул в госпиталях, они ничего не знали о его судьбе.
        Итак, они зализывали раны и обрастали мясом нового пополнения. Это были по большей части проштрафившиеся военнослужащие: мародеры, насильники, гомосексуалисты, дезертиры, буяны, трусы, бежавшие с поля битвы, и офицеры, не выполнившие приказ фюрера «Ни шагу назад!». Было и немного штатских, мелких уголовников и брехунов, набранных по тюрьмам и лагерям. Обычное пополнение. Юрген сам был такой и его будущие товарищи тоже, когда они попали в свой первый лагерь в Скерневице. Их там точно так же гоняли два месяца на полигоне до седьмого пота, чтобы бросить в самое пекло, где их прошибал уже другой пот, смертный. Вот только у нынешних солдат иллюзий было еще меньше, чем у них. Поражения - лучшее лекарство от всяческих иллюзий.
        Командование решило поднять их боевой дух. Обычным армейским способом: раздачей наград и обещанием наград, сопровождаемыми двойной порцией шнапса. Но до шнапса было далеко, сначала надо было отстоять на плацу на пронизывающем холодном ветру. Один за другим зачитывали приказы. Их лейтенант Россель получил обера и Железный крест за отвагу. И все такое прочее. Дошло дело и до штрафников. Признать прошедшими испытание… Восстановить в правах… Вильгельму фон Клеффелю вернули звание подполковника. Юрген порадовался за его семью, жену и дочерей. Теперь они будут получать подполковничью пенсию, фон Клеффель очень об этом переживал. Эриху Кинцелю вернули звание фельдфебеля. Кинцель был бы счастлив, ведь он страстно мечтал пройти испытание и для этого постоянно проявлял инициативу и вызывался добровольцем. «Разведка боем - я! Чистить картошку - я! Восстановить поврежденную линию связи - я! Заменить убитого пулеметчика - я!» Рядового Курта Кнауфа просто восстановили в правах. Но он вряд ли порадовался бы этому, даже если бы остался жив. Бедняга Кнауф, у которого и так-то мозги были набекрень от тяжелого
гитлерюгендовского детства, под конец совсем слетел с катушек.
        Будь на то воля Юргена, он бы включил в этот перечень всех погибших его товарищей. Но командование рассудило иначе. Оно удовольствовалось показательной триадой подполковник - фельдфебель - рядовой. И опустило как несущественную деталь слово
«посмертно». Возможно, в приказе это слово и было, но надутый полковник из штаба армии его пропустил. Упоминание о смерти не способствует поднятию боевого духа. А так все новобранцы по команде унтер-офицеров бодро прокричали «Хох-хох-хох!».
        И вдруг Юрген услышал свою фамилию. Занятый воспоминаниями о погибших товарищах, он даже не понял толком, почему его вызывают. Он автоматически сделал положенные уставом три шага вперед и отдал честь. И батальон восторженно приветствовал его, живого памятника высшей справедливости. Единственного живого. А Юрген стоял и думал о майоре Фрике. Выходило так, что майор остался жив и подал рапорт, как обещал. И еще о том, что майор Фрике наверняка упомянул в рапорте Руди Хюбшмана и Ганса Брейтгаупта, которые сражались до конца и вместе с Юргеном несли раненого майора десятки километров до самого Орла. Да, видно, командование рассудило, что трех живых героев на один батальон - это явный перебор, ткнуло пальцем в список и попало в него, Юргена.
        Так он стал «вольняшкой». И пусть вся его свобода ограничилась правом перейти в регулярную часть вермахта! Это была - свобода! Не сидевшим в тюрьме и не бывшим в штрафбате этого не понять.
        Первое, что он сделал, получив «вольную», - подал рапорт с просьбой оставить его в
570-м ударно-испытательном батальоне. Такова была его воля. Он не хотел расставаться со своими товарищами. И ему дозволили это, даже бросили «соплю» на погоны, сделали ефрейтором.
        Это было справедливо. Ведь ефрейтор, по сути, тот же солдат, всего лишь освобожденный от некоторых нарядов. А Юрген еще в первые месяцы своей военной службы выбрал вне очереди всю положенную порцию нарядов. Да во всей России, наверное, нет столько нужников, сколько он отдраил в немецкой армии! Теперь он сам раздает наряды вне очереди. Все по справедливости. То есть раздает по справедливости, за дело. Провинился - получи наряд вне очереди. Нужники в его отделении всегда в идеальном порядке. Это любая инспекция признает. Почему-то все проверяющие полковники-генералы первым делом в нужники суются, как будто только от этого зависит боеспособность воинской части. Ну да им виднее!
        А еще Юрген по графику отвечает за развод часовых, вот как сегодня. Он посмотрел на часы, чуть поводя их в неверном свете луны. Три часа. Еще час до развода. Он повернулся и пошел к караулке. Бодро пошел. Воспоминания, пусть и не совсем радостные, вытеснили из головы навязчивую песню. А может быть, ее выдул свежий ночной воздух.

«Двадцать второго июня,
        Ровно в четыре часа…»
        О нет! Юрген зашел в караулку, тяжело опустился на стул. Солдаты уже не спали. Они весело смеялись, слушая байки Хюбшмана. Руди Хюбшман, по прозвищу Красавчик, на гражданке был угонщиком автомобилей, и все его байки так или иначе были связаны с автомобилями. В загашнике у него было бесчисленное множество историй, и рассказывать их он был готов часами. На фронте ему нечасто доводилось посидеть за рулем, и воспоминания о роскошных автомобилях помогали ему скрасить серые армейские будни. Впрочем, он и так никогда не унывал, Руди Хюбшман, он был лучшим товарищем Юргена, с ним было легко и на него всегда и во всем можно было положиться.
        - Кто-нибудь помнит, какое сегодня число? - спросил Юрген, когда Красавчик завершил очередную байку.
        - Двадцать второе июня, - ответил Йозеф Граматке, немолодой новобранец, - одна тысяча девятьсот сорок четвертого года, если господин ефрейтор не помнит.
        Нехорошо ответил, с язвинкой. И чего, спрашивается, нарывается? Он ведь и в штрафбат попал за свой длинный язык. Мог бы уж научиться придерживать его, тем более что считает себя дюже умным и бравирует перед ними своим университетским образованием. А ведь, в сущности, никто, вошь на гребешке, учителишка. Косил от армии, прикрываясь своей язвой, которая обострялась каждый раз в аккурат перед призывной комиссией. Со страху, наверное. Но был большим стратегом, ругал в кругу таких же невоеннообязанных стратегию войны на Восточном фронте. Дескать, зачем поперлись в Сталинград, надо было взять Москву, тут и войне конец. Это бы ему простили, но он еще сказал, что в таких просчетах нет ничего удивительного, коли бывший ефрейтор взялся командовать фельдмаршалами. Помянул всуе фюрера и угодил в Заксенхаузен за оскорбление власти. Там он со своей язвой был едва ли не самым здоровым и его признали годным для службы в штрафбате. Так он попал к ним, к несчастью для них и для него. Возись теперь с ним, пытаясь сделать из него человека. И ради чего все? Ведь не жилец, ему жизни осталось до первого боя, тут к
гадалке ходить не нужно.
        - Один наряд вне очереди, - сказал Юрген.
        - За что? - возмутился Граматке.
        - Два наряда вне очереди, - сказал Юрген, тяжело вздыхая.
        Ну что ты с ним будешь делать?! Не хочет понимать! Никак не хочет понимать, что он в армии, что здесь нельзя говорить с начальством язвительным тоном, скалить зубы, возмущаться, качать права. Впрочем, знать, за что ему влепили наряд вне очереди, - это его право. Тут ничего не попишешь. Вернее, так в уставе записано. Придется объяснить. Доходчиво. Юрген, вновь тяжело вздохнув, открыл уже было рот, но его опередил Красавчик.
        - За что? - фыркнул он и принялся загибать пальцы. - За сон в караульном помещении. Не отнекивайся, все спали. За ответ не по уставу. За спущенный ремень. За расстегнутую пуговицу на рубашке. За грязные ботинки. Не спорь, плохо чищенные все равно что не чищенные. Вот у нас был командир батальона, майор Фрике, душа-человек, но по части соблюдения устава сущий зверь. Он бы за все это, не задумываясь, отдал бы тебя под трибунал, а потом расстрелял перед строем в назидание всем прочим раздолбаям. А господин ефрейтор всего лишь выписал тебе один наряд вне очереди. А когда ты продолжал нарываться на трибунал, со свойственной ему мягкостью поучил тебя вторым. Да ты ему по гроб жизни должен быть благодарен за доброту и науку. В ногах валяться. Ну же, давай!
        Красавчик схватил Граматке рукой за шею и сильно надавил вниз. Граматке извивался, не желая подчиняться. Солдаты смеялись.
        Только Юрген не смеялся. Неспокойно ему было, что-то свербело на душе. Не к добру ему вспомнилась эта песня! Ох, не случайное это совпадение!
        И поэтому он не одернул Красавчика, как одернул бы в подобной ситуации любого другого солдата. Юрген был ему даже благодарен за то, что он взял на себя труд доходчивого объяснения. И все солдаты понимали, что Хюбшману - можно, потому что он «старик» и закадычный дружок ефрейтора. Один Граматке не понимал, все что-то бурчал, перенеся теперь свое недовольство на Красавчика. Успокоил его Брейтгаупт.
        - Всяк сверчок знай свой шесток, - сказал он.

«Schuster, bleib bei deinem Leisten.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Брейтгаупт был еще одним «стариком» и ближайшим товарищем Юргена. Он был крестьянин, из Тюрингии, и, чего греха таить, туповат, так считали все, даже и Юрген. Говорил он редко, а если уж говорил, то пользовался заемным умом. Он говорил пословицами и поговорками. Их он знал много, этого у него было не отнять. И изрекал к месту, не всегда, но часто. Они доходили до сознания солдат лучше всяких долгих объяснений и приказов. Вот и до Граматке дошло. Удивительно!
        Юрген посмотрел на часы. Половина четвертого.

«…ровно в четыре часа…»
        - Хюбшман, за старшего! - бросил он и вышел из караульного помещения.
        Самая короткая ночь в году подходила к концу. Уже ясно проступили очертания полуразрушенной церкви в центре крепости и двух длинных двухэтажных зданий, тянущихся к западным воротам. Лишь двор перед казармой, где разместилась их рота, лежал в глубокой тени. Но за три дня, что они провели здесь, Юрген успел изучить все до тонкостей. Ведь это была его территория.
        Собственно, это была не казарма, это была крепостная стена. А как еще называть это здание из темно-красного кирпича с полутораметровыми стенами и узкими окнами-бойницами, образующее каре и окруженное естественным водным рвом из реки Буг и двух рукавов впадающей в Буг неведомой речушки? Внутри стена была о двух этажах. Верхний отвели под казарму, там сейчас спали мирным сном солдаты их роты. Нижний этаж, судя по всему, во все времена был складом. Обширные помещения с широкими дверями, даже воротами, в них легко могли разъехаться две подводы. Они, не мудрствуя лукаво, использовали их по назначению. Ниже располагались подвалы, из которых лестницы и люки вели еще ниже, в подземные ходы, но туда Юрген даже не совался. Не было ни времени, ни желания.
        Он прошел метров пятьдесят в сторону крепостных ворот. Ворот как таковых не было, были три длинные арки, ведущие к мосту через речушку. На другом берегу располагалась самая большая часть крепости, раз в пять побольше их укрепления, там стояли основные войска, там же разместились большинство офицеров. Еще дальше на север раскинулся город Брест, в нем Юрген находился три часа, именно столько времени потребовалось их батальону, чтобы выгрузиться из эшелона и промаршировать в колонне от вокзала до крепости. Город его не интересовал. Это была не его территория. И он не собирался ходить туда в увольнительную, хотя имел на это полное право. Он свое отходил в Витебске. Кончилось все известно чем. Он до сих пор корил себя за это.
        От ворот доносились обрывки немецких фраз. Непорядок, конечно, часовым запрещено разговаривать на посту, но пусть лучше разговаривают, чем молчат. Разговаривают - значит живые. Тьфу, черт, какие глупые мысли лезут в голову! Юрген развернулся и пошел обратно. Он вернется сюда через четверть часа со сменой часовых. Нет, он все-таки врубит им по первое число! Они не слышали, как он подошел! То, что он ходит по-волчьи тихо, не оправдание. Не он один так ходит. Есть специалисты. Смотреть надо в оба!
        Он миновал караулку, лестницу, ведущую на второй этаж, и пошел дальше вдоль здания. Всхрапнула лошадь. За ней другая. Раздался перестук копыт. Здесь у них конюшня. Юрген провел рукой по деревянному засову на широких дверях. Все в порядке, задвинут до упора. На следующем отсеке дверей не было, вместо них зиял темный проем. Там стояли три подводы, личная бричка командира роты, лежал всякий хозяйственный инвентарь. Юрген только скользнул по проему взглядом, все равно внутри ничего не было видно. На дверях следующего отсека висел большой замок, там интенданты хранили свои запасы. Юрген автоматически потянул рукой за замок. Закрыт. Ну еще бы!
        Дальше тянулась невосстановленная часть. Сюда, наверное, попали две тяжелые авиабомбы, прошившие здание до самого подвального этажа. Чуть дальше, шагах в пятидесяти виднелся еще один целый отсек. В нем располагался склад оружия и боеприпасов. Возле него сверкнул примкнутый штык часового. Порядок, подумал Юрген, можно поворачивать обратно. И тут же споткнулся о лежавший на земле деревянный щит. Он закрывал воронку у самого основания стены. Возможно, когда-то здесь был отдельный вход в подвальное помещение, в который угодил артиллерийский снаряд. Как бы то ни было, образовавшийся провал вел вниз, в подвал. Для того и положили щит, чтобы никто туда не сверзился. И вот теперь щит был отодвинут. «Ненамного, но вполне достаточно, чтобы провалиться вниз», - подумал Юрген, наклонился и поставил щит на место. «Или вылезти наружу», - додумал он мысль.
        Заржала лошадь. Юрген вскинул голову, посмотрел в сторону конюшни. Оттуда донесся негромкий хлопок. Нет, хлопок шел не от конюшни, он влетел сквозь арки ворот, это был отзвук сильного взрыва в городе. Юрген это сразу понял, он всю ночь подсознательно ждал чего-то такого. Большевики любят приурочивать все к знаменательным датам, ему ли это не знать. Вот и сегодня была дата, самая та дата для акции возмездия.
        Вдруг темнота у стены сгустилась в согнутую фигуру человека. Не разгибаясь, человек быстро побежал в сторону Юргена. Или в сторону лаза в подвал, что вернее. Юрген отступил в тень и прислонился к стене, готовясь перехватить беглеца. Но тот, похоже, заметил его, резко остановился, развернулся и бросился в противоположную сторону, наискосок через двор крепости. Он был невысок и тонок, как подросток, и одет в гражданскую одежду. Это был чужой. Это был русский. Все русские были партизанами.
        Юрген бросился вдогонку за ним, успев крикнуть на бегу: «Тревога!»
        Нет, этот русский явно не был в крепости чужим. Он знал, куда бежать. На пути у него было разбомбленное здание, обнесенное бетонной оградой с решеткой. Покореженные железные прутья решетки торчали во все стороны, норовя зацепить всех, проходивших мимо. Русский проскочил сквозь решетку, не сбавляя хода, приземлился на корточки, оттолкнулся руками от россыпи битых кирпичей на земле, быстро вскочил на ноги и помчался дальше. Юргену пришлось притормозить, в неясном утреннем свете он не сразу разглядел узкую прогалину, где прутья были загнуты внутрь ограды почти до самой земли. А русский уже огибал здание. Он держал курс на единственный разрыв в крепостной стене в восточном углу крепости, в месте, где речушка разветвлялась на два рукава. Там стояла наблюдательная башня, наполовину снесенная артиллерийским огнем. Между башней и крепостной стеной был проход, по которому можно было спуститься к речушке. Но возможно, где-то там был еще один лаз в подземелье. Нырнет туда, ищи его потом, свищи.
        Юрген догнал его почти у самого прохода, резко бросил свое тело вперед и вверх и обрушился на плечи русского. Тот рухнул на землю, грудью на кирпичные осколки и тонко ойкнул, как-то не по-мужски. Это был мальчишка, лет пятнадцати-шестнадцати, с тонкой шеей и нежным пушком на щеках. Юрген, упав сверху на мальчишку, уткнулся носом в эту щеку. Он несколько раз повел носом, принюхиваясь. Пушок приятно щекотал.
        Юрген вскочил, рывком поднял мальчишку, крикнул ему в ухо: «Vorwarts! Schnell!
[Вперед! Быстро! (нем.)] - и указал направление движения ударом кулака между лопаток. От тумака мальчишка сделал несколько спотыкающихся шагов вперед, но потом попытался посопротивляться. Устроил сидячую забастовку, опустившись на землю. Юрген не стал тратить время на убеждение. Он схватил его за шиворот и поволок за собой, как узел с тряпьем. Ворот рубашки уперся мальчишке в горло, он сдавленно закашлял, схватился обеими руками за руку Юргена, заелозил ногами, потом приподнялся, послушно пошел рядом. Брюки у него на коленях были разодраны, ярко-красная кровь смешивалась с темно-красной кирпичной пылью.
        Юрген с пленником шел вдоль крепостной стены, где дорога была расчищена. Часовые у ворот вопрошающе смотрели на них. Мальчишка их не интересовал. Их волновало, почему нет смены. Как всем часовым, им казалось, что они простояли больше положенного.
        - Внимание! Удвоить бдительность! - крикнул им Юрген.
        Свободные часовые высыпали из караульного помещения и тоже вопрошающе смотрели на приближающегося Юргена.
        - Нам послышалось или ты крикнул «тревога»? - спросил Красавчик.
        - Я объявил тревогу! - раздраженно ответил Юрген. - Вы должны были действовать согласно уставу, а не прохлаждаться на улице!
        - Диверсанта поймал? - все так же расслабленно сказал Красавчик. - Какой страшный диверсант! - Он сделал мальчишке «козу» пальцами.
        - Он пропах тротилом, - коротко объяснил Юрген и четко: - Общий подъем! Всех на двор! К зданию никого не подпускать на расстояние пятидесяти шагов! Эггер, Войгт, Левиц, Иллинг, Викки - в оцепление! Граматке! Известить командира роты о чрезвычайном происшествии! Бегом!
        Красавчик схватывал все на лету. Расслабленность с него как ветром сдуло. Едва расслышав слово «тротил», он уже сделал шаг к лестнице в казарменное помещение. Когда Юрген закончил отдавать приказы, сверху донесся громкий крик Красавчика:
«Рота! Подъем! Тревога!»
        Граматке неуклюже побежал к воротам - капитан Россель жил за мостом, в северной части крепости. Названные солдаты встали редкой цепью вдоль здания, благоразумно отодвинувшись он него метров на пятнадцать, они знали, что их ефрейтор попусту волну не гонит.
        Один Брейтгаупт стоял там, где стоял. До него медленно доходило даже то, что приказывали лично ему. Но его фамилия не была произнесена, вот он и не заморачивался размышлениями.
        - Брейтгаупт! За мной!
        Другое дело! Коротко и ясно! Брейтгаупт двинулся за товарищем-командиром.
        Едва войдя в караулку, Юрген схватил мальчишку руками за горло, чуть приподнял над полом, припер спиной к стене.
        - Eine Mine? Wo ist eine Mine?[Мина? Где мина? (нем.)] - крикнул он ему в ухо.
        И еще раз, и еще, все сильнее сдавливая горло. Лицо мальчишки покраснело, глаза выкатились. До Юргена наконец дошло, что так он не дождется ответа. Он ослабил хватку.
        - Ничего я вам, фашистским сволочам, не скажу, - выхаркал мальчишка.
        Герой нашелся! Юрген вновь вздел его вверх, уперев пальцы под скулы. Кто-то постучал Юргена по боку. Это Брейтгаупт просил его чуть развернуться. Развернулся. И тут же мальчишка сдулся, выпустив воздух из легких, дернулся вверх, глаза закатились, подернулись мутной пленкой. А Брейтгаупт продолжал молотить мальчишку в солнечное сплетение, в живот.
        - Стоп, Ганс! - крикнул Юрген. - Мальчишка отключится, а он должен заговорить!
        Брейтгаупт послушно задержал удар. Разжал кулак и тут же сжал его вновь, уже в паху у мальчишки.
        Тот сразу пришел в себя от боли, заверещал. Брейтгаупт надавил сильнее. Гестаповские эстеты пыток использовали для этого специальные тиски. Но Брейтгаупт был темный крестьянин, привычный возиться в грязи, а руки у него были как тиски.
        - Genug![Довольно! (нем.)] - сказал Юрген и вновь крикнул в ухо мальчишке: - Wo ist eine Mine?
        - Nein, - прохрипел мальчишка.
        Специально по-немецки сказал, чтобы лучше дошло до «фашистской сволочи». Но Юрген и так понял, что «нет». Твердый мальчишка попался. Эту твердость Юрген чувствовал и рукой, и носом - не было кислого запаха страха.
        - Noch nicht genug, - сказал Брейтгаупт и сжал свои тиски.
        - Бесполезно. Мальчишка. Не понимает еще ценности яиц для мужчины.
        Это сказал Красавчик, вошедший в караульное помещение.
        - Как там? - спросил Юрген, не поворачивая головы.
        - Всё путем! Все вымелись в сорок секунд. Фельдфебель Шпилькер организовал прочесывание двора. В помещение и развалины пока не суются.
        - Отлично!
        - А этот все героя-партизана изображает?
        Партизан?.. Юрген вновь втянул носом воздух. Да нет, какой он партизан? От партизана должно пахнуть дымом костров и давно не мытым телом. А от этого пахнет только тротилом. Чистый мальчик, домашний. Домашний…
        - Я тебя сейчас порежу на куски, - свистящим шепотом сказал он мальчишке, - а потом обойду с твоей окровавленной головой весь город, показывая ее всем женщинам. Так я найду твою мать, она не сможет сдержать крика ужаса. А потом за нее примутся парни из гестапо. За нее и за твоих сестер, если они у тебя есть. Они их будут насиловать, в гестапо много крепких парней, они их будут пытать, не так, как мы тебя, много больнее. А потом их повесят, рядком, на главной площади, чтобы другим мальчишкам неповадно было.
        Пробило! Мальчишка по-настоящему испугался. Он попал в точку!
        - Я не понял, что ты ему сказал, но вышло очень убедительно, - раздался голос Красавчика.
        И Брейтгаупт разомкнул хватку. Даже он понял, что дело сделано.
        - Нет! - воскликнул мальчишка. - Я покажу!
        - Gut, - сказал Юрген, отпуская мальчишку.
        Тот упал на пол, сжался в комок. Юрген дал ему двадцать секунд, чтобы прийти в себя, потом рывком поднял, встряхнул, развернул лицом к дверям.
        - Vorwarts!
        Мальчишка медленно пошел вперед на негнущихся ногах. Но через несколько шагов разошелся. Побитость и покорность судьбе, которые являла вся его фигура, исчезли. Вместо них появилась какая-то даже решимость, отчаянная решимость. Юргену, которой внимательно наблюдал за мальчишкой, это сильно не понравилось.
        Мальчишка уже не просто шел, а почти бежал, направляясь к дверям конюшни.
        - Здесь, - сказал он и положил руку на засов. Рука слегка дрожала.
        Юрген резким ударом отбросил руку мальчишки в сторону. Он прокрутил в памяти мгновения ночи перед появлением мальчишки. Тот появился как бы ниоткуда. И единственным звуком в ночной тишине был хлопок, донесшийся из города. Никакого скрипа! А петли двери конюшни скрипели. Юрген сам вчера приказал рядовому Эггеру смазать петли, а тот не смазал! Потому что петля скрипела, когда дверь закрывали на ночь. Наряд вне очереди рядовому Эггеру! И пачка сигарет премии лично от ефрейтора Вольфа!
        - Нет, - сказал Юрген, обернувшись к Красавчику, - он вышел не отсюда. Оттуда, - он показал на отрытый проем в следующем отсеке. - Посмотри, там должен был лаз в конюшню. Фонарь возьми!
        - Не учи ученого! - ответил Красавчик. Он уже шел к караулке.
        Красавчик зажег фонарь и зашел в хозяйственный отсек. Через пару минут оттуда донесся его крик: «Есть!» И мгновением позже: «Я проверю!»
        - Давай! - крикнул в ответ Юрген.
        Больше он ничего не добавил. Красавчик сам разберется, что к чему. И мину найдет, и обезвредит. Красавчик в этом спец, он даже специальные курсы кончил. Сам вызвался. Ему нравилось возиться со всякими хитроумными устройствами. И устройства его слушались. У него были чуткие, нежные руки. А с лошадями у него не складывалось. Вот и сейчас они беспокойно всхрапывали.
        Юрген был настолько уверен в товарище, что даже не отошел в сторону. Стоял и Брейтгаупт, его лицо не выражало ни страха, ни напряжения ожидания. Было непонятно, осознает ли он грозящую всем им опасность. Один лишь мальчишка дрожал, дрожал всем телом, чем дальше, тем сильнее.
        Наконец Юрген услышал, как Красавчик подошел к дверям, повозился немного, крикнул:
«Открывай!» Он отодвинул засов, распахнул дверь, шагнул внутрь.
        - Растяжку поставил, - сказал Красавчик, показывая на лежащую на полу проволоку. - К дверям привязал. С утра открыли бы дверь и - каюк.
        Проволока тянулась к чеке русской гранаты, зажатой между зубьями вил. Граната была обложена неровно нарезанными желтоватыми брусками, толщиной сантиметров в пять и длиной в десять.
        - Килограммов шесть, - прикинул Красавчик, - рвануло бы - мало бы не показалось.
        Он присел на корточки и стал складывать куски тротила в валявшийся рядом самодельный заплечный мешок, в нем мальчишка принес взрывчатку. А тот как-то сразу сник, потеряв всякий интерес к происходящему, да и к собственной судьбе. Несколькими минутами раньше он уже пересек черту жизни, ожидая взрыва и желая его.
        - Он хотел убить лошадей, - сказал Брейтгаупт.
        - Да нас он хотел убить, - сказал Красавчик, поднимая голову, - и сейчас хочет. Не так ли, парень? - Он даже подмигнул мальчишке, ничего не понявшему из его слов. - Героой!..
        - Он хотел убить лошадей, - упрямо повторил Брейтгаупт и уставился на Юргена тяжелым, вопрошающим взглядом.
        Юрген пожал плечами, кивнул головой. Брейтгаупт взял мальчишку за плечо, толкнул в сторону пустого стойла. На входе в стойло толкнул еще раз, сильнее. Мальчишка пролетел вперед и, ударившись о заднюю кирпичную стену, кулем свалился на пол, развернулся, привалился спиной к стене. Брейтгаупт между тем перекинул автомат из-за спины, дернул затвор и, когда мальчишка повернулся к нему лицом, разорвал ему грудь очередью.
        Юрген недовольно поморщился.
        - Одиночным, Ганс, - сказал он. - Столько шума! Лошади нервничают.
        Лошади не сильно нервничали. Они были привычные к звукам стрельбы.
        - Вы убили пленного!
        Юрген повернулся к дверям конюшни. Там стоял рядовой Граматке. Юрген вспомнил, что он посылал его к командиру роты. Подсознательно послал самого неуклюжего солдата, чтобы ненавистный командир появился как можно позже, не мешался под ногами со своими бестолковыми приказами. Юрген усмехнулся своей мысли и тут же построжел.
        - Рядовой Граматке! Вы доложили капитану Росселю о чрезвычайном происшествии в расположении роты?
        - Доложил. И доложу еще об одном: вы убили пленного.
        - Это не пленный, это диверсант, - сказал Юрген.
        - Убит при попытке к бегству, - словоохотливо пояснил Красавчик. - Он, наверное, и сам хотел быть убитым при попытке к бегству, коли не удалось геройски погибнуть при взрыве казармы с сотней немецких оккупантов. Которые мирно спали в своих постелях и видели во сне своих родителей, девушек, жен, детишек, - нажал он. - А если и не хотел, то по зрелом размышлении, там, - Красавчик поднял глаза к небу, - у него будет много времени для размышлений, он признает, что такая смерть для него - лучший исход. Все равно бы его повесили, но до этого он бы навел много напраслины на невинных людей, которых бы тоже повесили. Так что Ганс поступил очень гуманно. Он вообще большой гуманист, наш Ганс Брейтгаупт!
        Брейтгаупт весело осклабился. Похоже, из речи Красавчика он ухватил только последнюю фразу, да и то спутав гуманиста с юмористом.
        Но этот рядовой Граматке ничего не хотел понимать. У него были другие представления о гуманизме. И он не видел разницы между пленным и диверсантом. Он видел только залитый кровью труп. Ему это было впервой. Он еще не был в бою. После первого боя, если он, конечно, выживет, у него поубавится чувствительности. А пока…
        - Рядовой Граматке! Доложите командиру роту, что опасность взрыва ликвидирована, - скомандовал Юрген. - Кругом!
        - Передай капитану в качестве доказательства, - сказал Красавчик.
        Он показал Граматке содержимое мешка, потом затянул веревкой горловину и вложил мешок в руки Граматке. Мешок заходил ходуном.
        - Бегом! - крикнул Юрген. - А ну как взорвется!
        Граматке побежал, пошатываясь на ватных ногах.
        Друзья рассмеялись. Напряжение последнего получаса, внешне незаметное, давало себя знать. Им нужна была разрядка.
        - Все хорошо, что хорошо кончается, - сказал Брейтгаупт.

«Ende gut - alles gut.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - Все хорошо? - на пороге конюшни стоял капитан Россель.
        - Так точно, господин капитан! - бодро отрапортовал Юрген. - Во время патрулирования мною обнаружен и задержан русский диверсант. Рядовой Хюбшман нашел и обезвредил установленный фугас.
        - А рядовой Брейтгаупт расстрелял задержанного, - закончил капитан.
        - Никак нет! Застрелил при попытке к бегству.
        Россель скептически посмотрел на лежавшее на полу тело.
        - Какое же это бегство, если ранение в грудь, - сказал он.
        - А он бежал на Брейтгаупта, под мышкой у него, наверное, хотел проскользнуть, - сказал Юрген.
        На лице у него появилась кривая ухмылка, так раздражавшая в свое время майора Фрике. Все дело было в шрамчике на нижней губе. Но сейчас Юрген действительно ухмылялся. И чего этому Росселю нужно? Что тут непонятного?
        - Следовало передать задержанного партизана в руки полиции, - сказал тот, - он мог бы указать сообщников, связников партизан, местонахождение их баз.
        - Да какой это партизан! - пренебрежительно отмахнулся Юрген. - Мальчишка, решивший поиграть в героя.
        - Точно, самодеятельность, - поддержал его Красавчик, - партизаны бы нормальный взрыватель поставили, химический или электрический, с часовым механизмом. У них этого добра завались, их им ящиками с самолетов сбрасывают. Нам на курсах показывали. Вот возьмем химические инициаторы. Они бывают нескольких видов…
        Красавчика хлебом не корми, дай поговорить о разных устройствах, лучше всего, конечно, об автомобилях. Но сейчас он тоже откровенно валял дурака.
        - Но откуда он взял такую прорву взрывчатки? - остановил его треп капитан.
        - Пуф, в лесах вокруг крепости неразорвавшихся снарядов и мин больше, чем грибов, - сказал Красавчик, - а как вытопить из них тротил, знает любой мальчишка с тремя классами образования и даже без него.
        - Как? - спросил капитан.
        - В тазу с горячей водой! Тротил плавится, всплывает и застывает, как парафин. Потом его кладешь на разделочную доску и режешь кухонным ножом, хочешь, брусочками, хочешь, кубиками, хоть розочками!
        - Точно, партизаны бы по-другому сделали, - вступил в разговор новый персонаж. Это был фельдфебель из части, располагавшейся в казармах у западных ворот крепости. Его прислали выяснить, что за суматоха приключилась у соседей. - Вот тут в мае взрыв был… - Его часть стояла в крепости уже больше месяца, и фельдфебель успел набраться местных сплетен. Ободренный явным вниманием слушателей, он продолжил: - Не в крепости, в городе. Там в центре была большая столовая для офицеров, ее и рванули. Устроилась туда уборщицей одна местная девушка. Убиралась, как немка, ни пылинки. И еще работу на дом брала, офицерам белье стирала и гладила. Наша Гретхен, так ее звали все офицеры. А она, когда приходила в столовую, под стопкой выглаженного белья приносила по нескольку тротиловых шашек и складывала их в дымоходе печи. Дело-то в мае было, не топили уже. А потом принесла несколько магнитных мин и туда же положила. Убралась как всегда, ни пылинки, включила мины и домой пошла. Во время обеда и рвануло.
        - Вот, по уму сделано, профессиональная работа, - с мрачным удовлетворением сказал Красавчик, - не эта самодеятельность. - Он показал на лежавшую на полу проволоку.
        - Говорят, было полторы сотни убитых и две с половиной сотни раненых, - сказал фельдфебель.
        Они немного поспорили, могло ли быть такое количество жертв. Сошлись на том, что такой большой столовой в городе быть не могло, так что молва, как водится, увеличила число жертв раз в несколько. Все равно много выходило.
        - И что с этой Гретхен сделали? - спросил Юрген.
        - Да чтоб что-нибудь сделать, ее сперва поймать нужно было. А она пришла домой, взяла маленькую дочку на руки, да и потопала в лес, к своим партизанам. Только ее и видали.
        - Все зло от баб, - сказал Красавчик.
        Все кивнули, молча соглашаясь с ним. Один Брейтгаупт напряженно думал, он искал подходящую к случаю народную мудрость. Но не нашел. Впрочем, сказанное само по себе было квинтэссенцией народного опыта. Так что Брейтгаупт тоже кивнул.
        - Ну, я пойду, - сказал фельдфебель. - Удачи вам, солдаты. Надеюсь, сегодня больше ничего не случится.

* * *
        Случилось. Юрген как в воду глядел. Двадцать второго июня поутру русские начали наступление по всему Центральному фронту. Юрген с товарищами каждый день ждали приказа о немедленной отправке на фронт. Где ими, как было уже не раз, заткнут какую-нибудь прореху. А они, как водится, встанут грудью и сложат головы.
        Но приказа все не было. Дыр на фронте было так много, что у командования глаза разбегались, куда направить ударно-испытательный 570-й батальон. А русские продолжали наступать с неподдающейся пониманию скоростью. То есть точно с той же, с какой мы наступали в сорок первом. Но по общему признанию, вермахт стал на голову сильнее по сравнению с сорок первым. Набрались опыта настоящей войны, получили новое вооружение, не чета прежнему. Танки у нас теперь не хуже русских и автоматов много, в их батальоне - у каждого второго.
        Почему русские так быстро идут вперед, не понимал даже Юрген. Как и летом сорок первого, он напряженно вслушивался во фронтовые сводки, передаваемые по радио. Как и тогда, часто звучало слово «котел». Только теперь в котлах варились не русские, а немецкие части. А еще он выхватывал из сводки названия населенных пунктов, которые были оставлены после кровопролитного сражения и в порядке спрямления линии фронта. Выхватывал и тут же находил на карте, которую теперь носил постоянно с собой. Орша, под которой они стояли на переформировании прошлой осенью, в глубоком тылу, Могилев, недоброй памяти Витебск, Минск, Барановичи. До Бреста оставалось рукой подать, два часа на танке.
        Судя по всему, командование решило, что их незачем посылать на фронт. Фронт сам придет к ним. Навалится одной большой дырой. Им зачитали приказ фюрера. Ключ к Варшаве, форпост на Буге, ни шагу назад, любой ценой и все такое прочее. Им предстояли горячие денечки.
        Они стали готовиться к обороне. Последний год они только тем и занимались, что готовились к обороне, отрабатывали командные действия, крепили выносливость и дисциплину и затем проявляли это на поле битвы. На поле, в этом была суть. Они сами строили укрепления, отрывали траншеи, оборудовали огневые точки и накатывали многометровые перекрытия блиндажей. Они закапывались глубоко в землю, но воевали в одной плоскости, на поверхности земли. Противник мог появиться сверху, но только в виде самолетов. Снизу он не мог появиться вообще, там была земная твердь. Мало того, что они сражались в одной плоскости, они еще располагались в линию. Эта линия могла перемещаться вперед при их атаке. Она могла прогибаться под напором противника. Если линия становилась слишком извилистой, со множеством петель, они отходили назад, на заранее подготовленные позиции, восстанавливая прямую линию. Это была понятная, «прямолинейная» тактика. Понятная потому, что каждый четко знал, что ему надлежит делать в той или иной ситуации. Собственно, ничего не надо было понимать, не надо было думать, надо было лишь выполнять приказы
командиров. Командиры были всегда рядом, в той же линии, в неразрывной цепочке бойцов.
        Они никогда не оборонялись в крепости. Они никогда не воевали на нескольких уровнях, когда вражеский солдат мог появиться и сверху, и снизу. Они могли лишь догадываться, что им, возможно, придется отбиваться в одиночку или вместе с несколькими товарищами от наседающих со всех сторон противников, не зная, что происходит вокруг. И самим принимать решение, как им поступать в этой ситуации.
        Им пришлось спешно переучиваться. Готовить себя к новой тактике боя. Отрабатывать командные действия. Крепить выносливость, чтобы сражаться сутки напролет. Последняя тренировка продолжалась тридцать шесть часов подряд. В самое темное время суток они форсировали водную преграду. Юрген наконец узнал, как называется эта речушка - Мухавец. Они переплывали ее туда-сюда, и раз, и два, и три. Кто не умел плавать, научился. За это время можно было переплыть Буг. Но капитан Россель отклонил это предложение Юргена. Буг в глазах солдат должен быть непреодолимой преградой, так сказал капитан Россель. Юрген не спорил. Он понимал, зачем нужны эти бесконечные заплывы посреди ночи. Для выработки выносливости. Будь они на нормальном полигоне, маршировали бы всю ночь с полной выкладкой.
        При первых лучах солнца они «штурмовали» крепость. Взобрались на стены. Сначала там, где повыше. Потом там, где пониже. «Я бы на месте большевиков пошел на штурм вот в этом месте», - сказал рядовой Граматке и указал на часть стены с почти полностью разрушенным вторым этажом. Он хотел свой ум показать, этот Йозеф Граматке. Капитан Россель немедленно отреагировал и бросил их на штурм в указанном месте. Юрген с Красавчиком и Брейтгауптом были как всегда одними из первых, кто взобрался наверх. Граматке был одним из последних. Да и то он сверзился вниз. Упал на спину. Его подняли на веревках. На скуле у него растекался большой синяк. Юрген к этому синяку не имел никакого отношения, это кто-то другой постарался. Шибко умных нигде не любят, особенно в армии.
        За эти тридцать шесть часов их кормили два раза, всухомятку. То есть совсем всухомятку, без воды. На фронте случались ситуации и похуже, как-то раз у Юргена с товарищами был один сухарь на троих на те же полтора дня, и ничего, живы остались, бегают вот как заведенные. Поэтому они не ворчали, они понимали: так надо.
        Наконец они вернулись к их казарме. На дворе дымила полевая кухня. Пахло гречневой кашей с мясом. Котелки, ложки у всех наготове.
        - Чистить оружие и обмундирование! - приказал обер-лейтенант Россель.
        - Это издевательство, - прошамкал Граматке.
        Ну что ты с ним поделаешь?! Как человек мог учить детей, если сам ничему научиться не может? Юрген вычистил и смазал автомат, потом оттер щеткой форменные брюки и китель, надраил ботинки. Красавчик, он был у них самый спорый, принес котелок с кашей. Спасибо, друг! Зашить прореху на спине! Это - Граматке. Юрген стоял, ел кашу и смотрел, как рядовой Граматке зашивает китель. Плохо зашивает, криво. Ну да бог с ним. Не швея, чай. А он, ефрейтор Юрген Вольф, никогда не придирается по мелочам и попусту.
        Потом они завалились спать. Хорошо, что обмундирование вычистили. В чистом спать приятнее, а снять нет сил.

* * *
        Юрген сидел, свесив ноги наружу, на верхнем парапете крепостной стены в западном углу крепости. Прямо перед ним утекал на северо-запад Буг. Чистое, гладкое, мирное пространство реки, впадавшее далеко вдали в море утреннего тумана, успокаивало. Юрген часто приходил сюда в последние дни.
        Под ним, изгибаясь коленом вокруг крепости, в Буг впадал один из двух рукавов речушки Мухавец. За спиной была крепость. Собственно, это была лишь центральная часть крепости, цитадель, но после Орловской битвы Юрген избегал этого слова, оно было каким-то ненадежным. С места, где сидел Юрген, крепость представлялась скопищем руин. Немногие отремонтированные части крепостной стены и казарм у западных ворот лишь подчеркивали масштаб разрушений. Это было мертвое место. Юрген не любил смотреть на него. Особенно по утрам. По утрам он смотрел на живую воду.
        За Бугом располагалось западное укрепление крепости, открытое со стороны реки. В сорок первом его захватили практически мгновенно, поэтому оно пострадало в наименьшей степени. За три года там пышно разрослись деревья и кустарники, придав укреплению вид заброшенного тенистого парка. Этот парк сливался с лесом вокруг, за которым виднелись проплешины полей. На полях работали люди. Тут же неподалеку были деревни, в которых жили эти люди. Над домами вился дымок из печей. Там готовили еду. Мирный пейзаж.
        Но в отличие от воды он не успокаивал. Он будил совсем другие чувства. Почему-то явственно виделось, что станет с этой мирной страной, когда на нее придет война. Представить это было нетрудно. Достаточно было перевести взгляд чуть вправо. Там, за Мухавцом, было северное укрепление крепости, разрушенное не меньше центрального. И город Брест, в котором шли ожесточенные бои. И бурелом лесов, иссеченных артиллерийским огнем. И сожженные деревни у заросших сорной травой полей. Река Буг разделяла мир и войну, жизнь и смерть, созидание и разрушение, добро и зло. А еще она, как и в сорок первом, разделяла Германию и Советский Союз.
        Так, поводя взглядом слева направо и обратно, он проникался тем же чувством, которое впервые испытал на вокзале в Орле, перед отражением прорыва русских танков. Он не хочет, чтобы война пришла на эту мирную землю! Он сделает все от него зависящее, чтобы не допустить этого! Любой ценой! Он будет стоять насмерть! Ни шагу назад! Чем дальше, тем сильнее разгорался в нем воинственный дух. Такие чувства пробуждал в нем мирный сельский пейзаж. А ведь он пришел за спокойствием. Юрген перевел взгляд на воду. Спокойствие не возвращалось.
        - Вот ты где! Как на посту!
        Это был Красавчик С ним Брейтгаупт и еще один солдат, Отто Гартнер. Они несколько недель приглядывались к нему, не принять ли его в свою компанию. Это на фронте товарищеские отношения быстро завязываются, в бою люди раскрываются, сразу видно, кто чего стоит. А в мирное время и вот как сейчас у них, в тылу, надежного товарища трудно распознать. Такого, кто в бою не бросит и на выручку, если потребуется, придет. Это было самым главным.
        Отто Гартнер был ловкий парень и опытный солдат. Его призвали в тридцать восьмом.
45-я дивизия, в которой он служил, первой вошла в Варшаву, а потом в Париж. Они предвкушали, что и в Москву вступят первыми. Ведь в июне сорок первого их дивизия входила в состав группы армий «Центр» и стояла на линии прямого удара на Москву. Они стояли здесь, за Бугом, вон в том лесочке. Они не сильно продвинулись.
        День двадцать второго июня 1941 года Отто Гартнер считал черным днем своей жизни, после которого все у него пошло наперекосяк. Вместо победоносного шествия по дорогам Белоруссии и России, они угодили в Брестскую мясорубку. «Наши потери убитыми за первую неделю войны составили пять процентов от общих потерь вермахта на всем Восточном фронте за ту же неделю», - говорил он. Если это было так, то ему грех жаловаться на судьбу, он остался жив. Его товарищи из других корпусов входили в Смоленск, когда он, впервые свободно распрямившись, прошелся вот по этому самому двору. И получил пулю в задницу. Стрелявший в него был слишком слаб, чтобы взять прицел выше. Так рассказывал Отто. Это ранение было одной из причин того, что они так долго присматривались к нему.
        Он вышел из госпиталя и под Харьковом летом сорок второго заработал еще одно ранение, в грудь навылет. Он даже не понимал, как ему повезло. И то, что навылет, и что обычной винтовочной пулей, и что вывезли сразу. После госпиталя он вернулся домой, в Мюнхен. Его признали негодным к строевой службе, он кашлял, особенно при быстрой ходьбе. Он долечивался и ждал, когда его приткнут в какую-нибудь нестроевую часть. Ведь его призвали в восемнадцать лет и он умел только воевать. Чтобы как-то прожить, он занимался спекуляцией на черном рынке. Он назвал им имена нескольких людей, которые верховодили на мюнхенском черном рынке. Красавчик тогда утвердительно кивнул, он тоже имел с ними дело. За спекуляцию Отто и посадили, дали семь лет. Он был просто создан для штрафбата, и он попал в него.
        В штрафбате Отто обрел душевное спокойствие. Он больше не жаловался на судьбу. Неделю назад Юрген передал ему сообщение солдатского радио: 12-й армейский корпус, в состав которого входила 45-я пехотная дивизия, попал в «котел» под Минском и был разгромлен, немногие оставшиеся в живых попали в плен.
        Им сильно не повезло, сказал Отто и обвел их умильным взглядом. Вероятно, он хотел сказать, как повезло ему, что он сидит сейчас в кругу товарищей и вообще… Он не находил слов. Они похлопали его по плечу: не надо слов, и так все понятно.
        Отто привалился к парапету рядом с Юргеном и тоже обвел взглядом крепость.
        - И кому она нужна, эта крепость? - сказал он. - Кого она может задержать? В сорок первом танки Быстрого Гейнца[Sсhnеllег Heinz (нем.) - прозвище генерал-полковника Гейнца Гудериана.] просто обошли ее и устремились на восток. Город - да, город нужно было взять, из-за железной дороги. Его и взяли. А крепость надо было обложить со всех сторон и расстреливать из дальнобойной артиллерии, бомбить с самолетов. И не посылать простых солдат на ненужный штурм ненужной крепости! - В его голосе прозвучала застарелая боль. - Они бы сами сдались, поняв бессмысленность сопротивления. Или исчерпав запасы еды, воды и боеприпасов. Так, как сдавались иваны в других котлах.
        - Но они не сдались, - протянул Юрген.
        - Мы сами виноваты, - сказал Отто, - думали, что спросонок возьмем их голыми руками. А они вывернулись из захвата и как-то отбились. Очухались от неожиданности. Мы поперли напролом, а они по нам из пулеметов. Мы опять откатились. Мы им дали их силу почувствовать. Кураж поймать. Дальше - больше. Командование день за днем нас на штурм гнало. Ему же надо наверх доложить: крепость взята. А высшее начальство уже пальцем грозит: как так, Гудериан все большевистские войска разгромил и Минск взял, а вы с какой-то крепостью справиться не можете. Ну нас и выдергивают. И чем сильнее мы давим, тем иваны упорнее сопротивляются.
        Друзья понимающе кивнули. Да, стойкость закаляется в бою.
        - Пожалуй, ты прав, - сказал Юрген, обернувшись к Отто, - никакой это не ключ. Крепость в сорок первом не была ключом к Минску, - пояснил он, - а теперь это не ключ к Варшаве. В лучшем случае, это прыщ, прыщ на заднице наступающей армии. Вчера русские Люблин взяли, - без всякого перехода, все тем же спокойным голосом сказал он.
        - Люблин - это где? - спросил Красавчик.
        - Люблин - это там. - Юрген показал рукой за Буг, за западное укрепление крепости.
        - Вот, черт! - воскликнул Красавчик.
        Он перевел взгляд на юг, вопрошающе посмотрел на Юргена. Угу, безмолвно сказал тот. Красавчик скользнул взглядом по востоку, ну, с востоком все ясно. Он повел головой на север, скосив глаза на Юргена. Тот покачал в воздухе раскрытой ладонью, потом наклонил ее чуть набок Это следовало понимать так, что русская чаша весов перевешивала.
        - Вот, черт! - повторил Красавчик. - Похоже, русские разводят огонь под новым котлом.
        - В котором мы и сваримся, - сказал Отто, он все схватывал на лету.
        В голосе Отто не было страха или тупой покорности судьбе. Это была простая констатация факта, подкрепленная холодной решимостью. Юрген удовлетворенно хмыкнул.
        - Это мы еще посмотрим, - сказал он.
        - Это еще бабушка надвое сказала. - Брейтгаупт, как водится, последним вступил в разговор.

«Kraht der Hahn auf dem Mist, andert sich das Wetter, oder es bleibt wie es ist.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - Жаль, сил у нас мало, - сказал Юрген, - а то задали бы мы русским перцу! В сорок первом здесь, наверное, пара дивизий стояла? - оборотился он к Отто.
        - Какой! - махнул рукой Отто. - Большевики тоже не идиоты, знали истинную цену крепостям. Они держали ее как большой склад и как казарму, зимние квартиры. Зимой, может быть, здесь и было две дивизии, места хватало, но по весне их в полевые лагеря вывели вместе со всей техникой. Тут остался небольшой гарнизон, вспомогательные да хозяйственные части. На круг полка два, да и те с бору по сосенке.
        - И что ж вы с этими интендантами так долго колупались? - поддел его Красавчик.
        - Так ведь крепость же! - развел руками Отто.
        Они невольно рассмеялись. Круг замкнулся. Крепость была все же крепостью. Ее еще взять надо было. Русским надо было взять у них.
        - Ну и как вы ее штурмовали? - спросил Юрген.
        Собственно, ради этого они здесь и собрались. Не ради пустого трепа, а чтобы понять, что их ждет в будущем бою, лучше подготовиться к нему. Как могут действовать нападавшие, они немного поняли во время последней тренировки. Отто должен был дополнить картину.
        - Ворота легко проходимы, - рассказывал он. - Наши танки проезжали по мосту, по тому, по тому или по тому, - показывал он, - влетали в арку, там, как и сейчас, не было никаких преград, и выскакивали на внутренний двор. Били прямой наводкой по казармам или давили гусеницами всё и вся. Но танки здесь как в мышеловке. Ни один обратно не вышел. Пехота тоже прорывалась. Здесь только кажется, что свободно. Когда иваны в штыки ударяли, сразу тесно становилось. А потом опять свободно, ну то есть совсем.
        - Снаружи стены толще, - продолжал он, - их наша дивизионная артиллерия не брала, сколько ни долбила. Разве что в бойницу попадут. В бойницу можно гранату закинуть, но к ней поди подберись. Из башен всё с фланга простреливается. Забирались ночью, через крышу. Тут крыша была, ее огнем артиллерии снесло. Растекались по чердаку, пытались пробиться вниз. У иванов солдат на чердаки не хватало, встречали уже на лестницах. Их забрасывали сверху гранатами. Там еще дымоходов много. В дымоходы тоже бросали гранаты и тротиловые шашки.
        - Помещения на втором этаже соединяются между собой. Если где-нибудь удавалось зацепиться, то пытались выдавить иванов дальше. Нападать тяжело, обороняться чуть проще. Есть куда отойти, и резервы можно подбросить вкруг всей стены. Кроме двух мест. Вот там, у наблюдательной башни, тупики. Там, отступая, спиной в стенку упрешься и - все. На нижнем этаже, где склады были, помещения между собой не сообщались. Но это вначале. Потом там дыр понаделали, и мы своими снарядами, и иваны.
        - Понятно, - сказал Юрген, - пошли вниз посмотрим.
        Вниз - это в подвалы. Подвалы могли быть убежищем, ловушкой, могилой или путем к спасению. Юрген жалел, что не изучил их раньше. Эх, кабы заранее знать, что воевать придется здесь, в крепости.
        Они спустились вниз, вышли на двор и пошли вдоль стены к своей казарме. Поприветствовали солдат из их третьей роты, направлявшихся на учения. Красавчик подошел к длинному корыту, над которым умывались солдаты третьей роты, нажал на
«соску», сполоснул лицо, потом набрал полную горсть воды, с наслаждением выпил. Было жарко.
        - Отто, ты что-то говорил о воде, - вспомнил Юрген, - что у русских кончилась вода. Как это могло быть? Тут реки вокруг!
        - Зачем реки, если водопровод есть? - рассмеялся Красавчик.
        Он был городской житель и считал, что вода берется из водопровода.
        - Насосную станцию парни из диверсионной группы вывели из строя за полчаса до нашего наступления. Цистерны с водой сухие были. А колодцев здесь нет вовсе. Так что пришлось иванам по ночам на реку выползать с котелками. А на реке - мы. Такая у нас была ночная охота! - рассмеялся Отто.

«Надо будет воды запасти», - сделал зарубку в памяти Юрген. И помимо воли подошел к умывалке, напился. Впрок.
        - Отличные тут подвалы, - сказал Отто, когда они спустились в подвал под их казармой. - Иваны в них от бомбежек хоронились. Не поверите! В северном укреплении был форт, из него иванов ничем выкурить не могли. Сбросили бомбу, тысячу восемьсот килограммов! В городе последние стекла в домах повылетали, а им хоть бы что, в подвале отсиделись. Подходим, воронка с дом, я такой никогда не видал, думаем, всё, и вдруг - шпок-шпок-шпок. Кладут из винтовок как на стрельбище. Все пули в цель. У них туго было с боеприпасами. Так они чего удумали! Это уже здесь было, почти в аккурат над нами. Мы в который раз лезем вперед. Иваны стреляют. Все реже и реже. И вдруг - тишина. Патроны, значит, кончились. Мы к бойницам, гранаты внутрь, взрывы, крики и опять тишина, только тихие стоны доносятся. Тут штурмовая группа через двери врывается и… наталкивается на живых иванов, они в простенках прятались, телами своих товарищей укрываясь от осколков. Иваны бросаются врукопашную, потому что патроны у них взаправду кончились, зубами глотки штурмовой группе рвут. А потом их же оружие против нас обращают.
        Солдатских баек Юрген наслушался на фронте предостаточно. Его этот рассказ не интересовал. Его в тот момент подвалы интересовали. Он вернул Отто к теме подвалов.
        - У них тут даже женщины с детьми прятались, - рассказывал тот. - Мы не могли взять в толк, как иваны выдерживают такой сумасшедший артиллерийский обстрел и бомбежки. Но, в конце концов, на то мы и солдаты, чтобы выдерживать то, что штатскому не под силу. Через неделю после начала штурма видим: белый флаг из подвала высовывается. Мы тоже в ответ машем. Встаем, освобождаем проход, все честь по чести, мы тогда от иванов никаких подлостей не ждали. Достойному противнику - достойные условия сдачи. Салютуем храбрым воинам. Выходят. Женщины и дети. Целая колонна набралась. Пошатываются от слабости, но идут гордо, без страха в глазах. Мы как стояли с поднятыми к каскам руками, так и остались стоять. Получилось, что мы женщинам с детьми салютовали. Я так думаю, что тот мальчишка из тех самых детей, вырос за три года.
        - Какой мальчишка? - спросил Юрген. Он не сразу сообразил, о каком мальчишке идет речь. На фронте все быстро забывалось, детали боев, обстоятельства гибели товарищей и сами товарищи тоже. А тут все обошлось. Вообще вспоминать не о чем. - Спасибо, что напомнил, - сказал он, - меня тогда один вопрос мучил: как он в крепость пробрался да с большим мешком?
        - Я потому и говорю, что он точно из крепостных. Мальчишки везде лучше взрослых все входы-выходы знают. Тут подземных ходов тьма-тьмущая. Так говорили, - добавил он.
        - Полезли, - коротко сказал Юрген.
        В том подвальном отсеке, где они находились, хода в подземелье не было. Они пролезли в следующий, потом еще в один. Юрген прикинул - под конюшней должны быть. Точно, лошадиной мочой пахнет и навозом. Моча, положим, в трещины просочиться могла, а вот откуда запах навоза? Юрген посветил фонарем на сводчатый потолок У самой стены зияла неровная дыра почти в метр. Сверху дыра была накрыта щитом, сквозь щели свисали соломинки. «Положили и забыли», - подумал Юрген. Он - не забудет.
        Тем временем Отто нашел спуск в подземелье. Он был завален кирпичными глыбами. Хорошо, что не битым кирпичом, с глыбами за полчаса управились. Последние, вставшие враспор и перекрывшие ход, пропихнули вниз. Перед ними был довольно широкий коридор, по которому можно было идти не нагибаясь. Юрген посветил под ноги. На полу лежал слой пыли. На нем были следы. Не сапоги и не армейские ботинки, скорее гражданские штиблеты и размер маленький. Юрген удовлетворенно кивнул. Мальчишка подошел к лестнице, обнаружил, что она завалена, потоптался и пошел обратно.
        Юрген пошел по следам. Вот тут мальчишка выбрался в подвал, а оттуда на двор. Это нам неинтересно. Он пошел дальше. Следы становились все менее заметными и наконец пропали вовсе. Юрген продолжал идти вперед. Коридор резко повернул налево, потом еще раз налево. Юрген прикинул: по всему выходило, что подземелье шло под всей крепостной стеной и сейчас они находились со стороны Буга. Фонарь высветил дыру в правой стене. Юрген посветил внутрь. Это был тесный низкий проход. Даже Юргену пришлось идти по нему, согнувшись почти вдвое. Наконец он уткнулся в проржавевшую металлическую дверцу. Замка на ней не было. Он рванул ручку на себя, заскрипели петли, дверца открылась. За ней был прогнивший деревянный щит в бахроме белесых нитей. Юрген достал штык-нож, всадил его между досками. Нож легко ушел по самую рукоятку. Он вынул его. Отверстие было светлым, в него втекал свежий речной воздух.
        - Отлично, - сказал Юрген, - выбираемся отсюда.
        Он закрыл дверцу и попятился назад. Они нашли еще несколько таких же узких ходов, но не стали их обследовать. А вот в широкий коридор, плавно уходящий вниз, Юрген свернул. По его прикидкам коридор шел под речкой Мухавец. Шли они довольно долго, пока не наткнулись на ход, уходящий вертикально вверх. Перед ним громоздилась гора металлолома. Вероятно, это были остатки металлической лестницы, которую взорвали, бросив вниз несколько гранат. В стене остались лишь штыри, на которых крепилась лестница. Этого Юргену хватило, чтобы выбраться наверх.
        Он попал в какие-то развалины. Сквозь обрушенные перекрытия проглядывало безоблачное небо. Но окон и амбразур не было, это был подвальный этаж. Осторожно переползая с плиты на плиту, Юрген поднялся к окну, подтянулся на подоконнике, выглянул наружу. В глаза ударил солнечный зайчик. Его запустило стекло в недавно отремонтированном доме. Из дома вышел офицер в немецкой форме и направился в сторону Юргена.
        Юрген спустился в подвал. Там уже сидели его товарищи, которые тоже поднялись наверх глотнуть свежего воздуха. Они над чем-то посмеивались, разглядывая помятый листок бумаги.
        - Ничего интересного, - сказал Юрген, - мы посреди северного укрепления.
        - Посмотри, что Отто внизу нашел, - сказал Красавчик, передавая ему бумажку.
        Это была обычная листовка на серой бумаге с призывом сдаваться в плен и посулами райской жизни в концентрационном лагере. На фронте Юрген не раз подбирал такие листовки и ради смеха вчитывался в немецкий текст. Но эта листовка была немецкая, а текст, соответственно, русским. Юрген прочитал и ее. Один в один, как будто тот же человек писал.
        Но не это, конечно, развеселило его товарищей. Поверх русского текста была очень искусно нарисована тушью козлиная морда. А под ней шла надпись на немецком языке:
«Не бывать фашистским козлам в нашем советском огороде!» И подпись: Paul Meyer, Engels, UdSSR.
        - Пусти козла в огород! - сказал Брейтгаупт и рассмеялся.

«Man muss den Bock nicht zum Gartner machen.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Красавчик с Отто поддержали смех. Только Юрген не смеялся. Он не видел тут ничего смешного. Он видел подпись своего земляка, Пауля Мейера, немца из Республики немцев Поволжья, жившего в нескольких десятках километрах от их деревни, в столичном городе Энгельсе, напротив Саратова. И этот немец сражался в Бресте, в Советской армии. Он был «Иваном». Возможно, и брат Юргена сражался тут же. И еще возможно, напутал что-то другой Павел, русский солдат, который сказал, что всех поволжских немцев сослали в Сибирь. Выходит, что если и сослали, то не всех. Вот оно, свидетельство. Впрочем, это ничего не меняло. Юрген это понимал. Он сделал свой выбор. Или судьба сделала выбор за него. Он - солдат немецкой армии. И - точка.
        - Пошли, нечего рассиживаться, - хрипло сказал он.
        Они прошли шагов тридцать, уперлись в сплошной каменный завал и повернули обратно.
        - Тут должны быть еще ходы, - сказал Отто, - они уходят на несколько километров за границы крепости, в город и в лес. Так рассказывали, - добавил он. - Надо поискать!
        Юрген на это никак не отреагировал, он молча шел вперед. Так что Отто принялся вновь травить армейские байки.
        - В этих подземельях мало того что черт голову сломит, так тут еще и ведьмы водятся.
        - О ведьмах поподробнее! - со смехом сказал Красавчик.
        - Смеешься, а я сам видел, и товарищи мои видели, - загорячился Отто. - Мы ее звали «ведьмой с автоматом» или «кудлатой», если дело было к ночи. Волосы у нее были такие длинные, лохматые, вылитая ведьма, чего там говорить. Я вот думаю, что это она меня подстрелила. Она была снайпершей.
        - Снайперша бы тебе яйца отстрелила, нужна ей была твоя задница, - вновь подначил его Красавчик.
        - Ну, может быть, не снайперша, - согласился Отто, - но точно из женского батальона. Тут у них женский батальон стоял. По тому, как они дрались, все были ведьмами, одна другой лютее.
        - Слышал, командир, - Красавчик игриво ткнул Юргена локтем в бок, - а они тут в крепости хорошо устроились, офицеры при женах, а для солдат - женский батальон. Нам бы так! Никакого пуффа не нужно! И все задарма!
        Красавчику на женщин было наплевать. Есть - хорошо, нет - еще лучше. Он хотел лишь растормошить внезапно помрачневшего друга. Но Юрген, против своего обыкновения, не подхватил шутку, и Красавчик заткнулся.
        - Но эта кудлатая дольше всех лютовала. Уж снег выпал, а она все стреляла. И никто не знает, куда она делась. Может быть, до сих пор где-нибудь здесь в подземелье скрывается. Вот так, - закончил Отто свой рассказ.
        О чем думал Юрген? О том, что судил же им черт защищать «чужую» позицию. На
«своей», тем более обустроенной собственными руками, каждую кочку знаешь. А на этой, сколько ни изучай, все на какие-то неожиданности напарываешься. На фронте только одна неожиданность бывает приятной - это когда твою часть в разгар боевых действий в тыл отводят. От всех других неожиданностей - одни неприятности. Конечно, для русских солдат, которые будут штурмовать крепость, она еще более неизвестна, чем им, но…
        - Дома и стены помогают, - сказал в этот момент Брейтгаупт, вероятно, подводя итог рассказу Отто.

«Eignes Dach gibt Mut.»
        Это сказал Брейтгаупт.

«Дом… - протянул про себя Юрген. - Это их дом, он придаст им силу и мужество. А мы здесь чужаки. И судил же черт защищать чужую позицию!» Мысли пошли на второй круг.
        - Юрген, посвети! Вот сюда, на стену, - раздался голос Красавчика.
        На стене была выцарапана надпись:

«Нас было трое, нам было трудно, но мы не пали духом. Мы идем в последний бой и умрем как герои. 23/VII-41».
        Подписей не было.
        - Их было трое, - сказал Юрген.
        - Три товарища, - сказал Красавчик.
        Брейтгаупт просто кивнул, он не тратил лишних слов. Отто Гартнер был среди них четвертым, он ничего не понял.
        Юрген доложил капитану Росселю о результатах рекогносцировки. Формально они отправились в подземную экспедицию по его приказу. Им дали на нее восемь часов, освободив от учений. Но доложил Юрген не формально, а подробно и во всех деталях. Командир, какой бы он ни был, должен представлять истинное положение дел, ведь от его будущих приказов будет зависеть их жизнь. О том, какие приказы может отдавать капитан Россель на поле боя, Юрген хорошо знал. Приказы были убийственными и даже самоубийственными. Юргену это не нравилось. Зато нравилось командованию. Недаром недавно Россель получил еще одну звездочку на погоны. А их батальон отправился на переформирование и пополнение.
        - Полагаете, русские могут попытаться проникнуть в крепость через подземные коммуникации? - спросил Россель.
        - Никак нет, не полагаю, - ответил Юрген, - могут, но не попытаются. Они проникнут в крепость по земле.
        Ответ капитану Росселю не понравился. Ему не понравился бы любой ответ. Дело в том, что ему не нравился сам ефрейтор Юрген Вольф. Россель всячески пытался избавиться от него. От него и от рядовых Хюбшмана и Брейтгаупта. Они были единственными свидетелями афронта Росселя, тогда еще лейтенанта, на Орловской дуге. Они были одними из самых опытных и умелых солдат в его роте, но он все равно хотел от них избавиться.
        Это оказалось непросто. В штрафном батальоне неугодного солдата можно было только расстрелять или перепоручить эту приятную обязанность противнику, бросив солдата грудью на его пулеметы. Но неразлучная троица не подставлялась под расстрельную статью, ведь они были опытными и умелыми солдатами. По той же причине они возвращались живыми из самых надежных, в смысле безнадежности выполнения, заданий.
        Юрген Вольф был у них заводилой. Поэтому больше всего Россель хотел избавиться от него, хотя бы временно. Тут было больше возможностей, ведь Вольф был «вольняшкой».
        Он соблазнял его отпуском, но Юрген отказался. И не потому, что по матери не скучал, но подумалось ему, что мать не обрадуется, увидев его в форме немецкого солдата.
        Еще Вольфа можно было перевести в другую часть. С повышением. Капитан Россель был готов дать ему самые лучшие рекомендации. Он был готов на все.
        - Вы отлично потрудились, ефрейтор Вольф! - сказал он приподнятым голосом. - Вы давно заслуживаете повышения. Вы должны быть унтер-офицером как минимум. Командование направляет вас на курсы фельдфебелей. В известный вам тренировочный лагерь в Скерневице. Там теперь командует подполковник Фрике, ваш старый командир. Вы ведь не забыли Фрике, не так ли? Несмотря на сложившую боевую обстановку, командир батальона разрешает вам убыть немедленно. Сегодня из Бреста отправляется эшелон в Варшаву. Возможно, последний эшелон.
        Любой здравомыслящий солдат ответил бы на это предложение согласием.
        - Нет, - ответил Юрген и добавил: - Не люблю фельдфебелей.
        Он не стал объяснять капитану Росселю истинных причин отказа. Тот бы все равно ничего не понял. У него не было товарищей.
        Ночью, когда они лежали на нарах в казарме, Красавчик спросил у Юргена:
        - Помнишь ту надпись на стене, в подземелье?
        - Там было много надписей, - ответил Юрген, - и все они были похожи одна на другую.
        - Я имею в виду последнюю. О трех товарищах.
        - Ну…
        - Там была дата. Я только сейчас понял, что там было две палочки, не одна. Это был июль, а не июнь. Они продержались тридцать два дня, - сказал Красавчик. В голосе его звучало уважение.

* * *
        - Тридцать два, - сказал Красавчик.
        Юрген пересчитал лежащих вповалку солдат, добавил себя с Красавчиком и двух вахтенных, вышло семнадцать. Он с недоумением посмотрел на Красавчика.
        - Мы продержались тридцать два часа, - сказал тот. В голосе его звучало разочарование.
        - Мы честно исполнили свой долг, - твердо сказал Юрген, - мы сражались до конца, до самого конца. И не наша вина, что мы остались живы. Немногие из многих.
        - Да, конечно, - согласился Красавчик. - Мы еще легко отделались, - добавил он их обычную присказку.
        Дело было так. Русские ударили не оттуда, откуда ждали. Так всегда бывает в жизни. Ждешь удара кулаком в грудь, а получаешь нож в спину. Война в этом смысле не исключение. Сколько ни готовься, противник всегда наступает внезапно и с неожиданной стороны. Они сталкивались с этим не раз. И каждый раз Брейтгаупт говорил: «Человек предполагает, Бог располагает».

«Der Mensch denkt, Gott lenkt.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Поэтому они не строили предположений и если чего и ждали, то только приказа. Предположения строило командование. Оно ожидало, что русские ударят с юга, где они почти вплотную подошли к крепости. С северо-запада город Брест и крепость прикрывала Беловежская Пуща. Командование было убеждено, что она непроходима. Русские ударили с северо-запада.
        Их передовые разъезды появились на окраинах Бреста ранним утром двадцать седьмого июля. Русским в первую очередь нужен был город с его железнодорожной станцией. С крепостью они намеревались разобраться потом, а пока бомбили ее с воздуха и расстреливали из штурмовиков. Крепость отвечала им огнем зенитных орудий и ждала помощи истребителей. Истребителей все не было.
        Юрген вместе со всей ротой, за исключением наблюдателей и дозорных, пережидал авианалет в подвале. Подвал оправдал ожидания. Стены подрагивали при близком попадании бомб, но стояли, и с потолка почти ничего не сыпалось. Все, что могло осыпаться, осыпалось еще в сорок первом. Новобранцы, впервые попавшие под такую бомбежку, испуганно втягивали головы в плечи и глубже натягивали каски. Они пережили этот налет без потерь. Это были цветочки.
        Русские тем временем подтянули артиллерию и принялись методично обстреливать северное укрепление крепости. Кое-что доставалось и им. 76 миллиметров, привычно определил Юрген. Это для них не смертельно. Старые стены держали удар. Юрген, стоя у бойницы, видел лишь, как разлетается во все стороны кирпичная крошка при прямом попадании снаряда.
        - Десять человек - на двор! Помочь артиллеристам!
        Это командир их взвода, лейтенант Кучера. Он прибыл к ним с последним пополнением. Выпускник школы лейтенантов. Хороший парень, но слишком мягкий, слишком мягкий для этой войны и для их батальона. У него даже выговор был мягкий - он был австриец.
        - Хюбшман, Брейтгаупт, Эггер, Войгт, Левиц, Иллинг, Викки, Глюк и Граматке! За мной! - скомандовал Юрген.
        Проверенная команда, кроме двух последних. Глюка он взял на счастье[Gluск (нем.) - счастье.] , а Граматке - чтобы тот пообвык, прочувствовал, каково под обстрелом на открытом пространстве. Это надолго отобьет у него желание умничать.
        Выбежав во двор, Юрген огляделся. Клубилась пыль над свежими воронками. По замкнутому пространству крепости расползалась удушливая тротиловая гарь. Над их казармой от попадания снаряда занялась огнем крыша. Двух снарядов, потому что горело в двух местах. Поднявшийся поутру ветер раздувал огонь и относил клубы дыма навстречу солнцу.
        Несколько снарядов один за другим перелетели через крепостную стену у них над головами и разорвались у противоположной стены, почти у самых ворот, ведших к южному укреплению крепости. А там и так был затор, вызванный предыдущими попаданиями. В воздух полетели кровавые брызги, ошметки тел. На двор вырвалась лошадь с оборванными постромками и запрыгала, припадая на окровавленную переднюю бабку. Басовито зазвенело опрокинутое орудие.
        - За мной! - вновь крикнул Юрген и побежал напрямик через двор к разрушенному зданию бывшего штаба. Затем вдоль остатков бетонной стены с металлической решеткой - к южным воротам.
        Здесь было узкое место, горлышко от бутылки. Горлышком был сводчатый тоннель, шедший от моста с южного укрепления. Руины бывшего штаба были как пробка, вдавленная внутрь бутылки. Одна батарея артиллеристов пыталась протиснуться вдоль стены на двор. Другая ждала своей очереди в тоннеле и на мосту. Начальство ошиблось с определением места штурма и теперь артиллеристам пришлось менять позицию с южного укрепления на северное под ураганным огнем противника.
        Опрокинувшееся орудие перегораживало и без того узкий проезд. Лежавшая на боку лошадь конвульсивно била ногами. Копыто раз за разом стучало в голову ездового, превращая ее в красно-белое месиво. Из расчета орудия уцелело двое, они отползали к стене, оставляя за собой кровавый след. Расчеты других орудий бежали к тоннелю, неся на плечах троих раненых. У самого входа в тоннель преграждала движение еще одна пострадавшая повозка. Собственно, пострадали лошади. Юрген разглядел только одну, она вскидывала голову, пытаясь подняться с колен. Повозка, к счастью, не пострадала. На ней были ящики со снарядами. Юрген уже открыл рот, чтобы отдать приказ, когда заметил, что Брейтгаупт бегом направляется к повозке. Молодец, Брейтгаупт!
        - Эггер, Левиц, Викки! За Брейтгауптом! Оттащить повозку! Граматке, перенести раненых к нашей казарме! Да по очереди, идиот! - крикнул Юрген, заметив, что Граматке переводит наполненный ужасом взгляд с одного истекающего кровью раненого на другого. - Глюк, убрать тела! Хюбшман, Войгт, Иллинг! К орудию!
        От тоннеля донесся выстрел. Это Брейтгаупт пристрелил раненую лошадь. Он был большой гуманист, Ганс Брейтгаупт! Они вцепились вчетвером в орудие, поднатужились, перевернули, поставили на колеса. Орудие на первый взгляд не пострадало. Они подняли лафет и откатили орудие вплотную к стене. Раздался разрыв снаряда, угодившего в верх стены где-то за их спиной. Что-то ударило Юргена в левое плечо. Камень, понял он несколькими мгновениями позже. Заржала лошадь. Кто-то вскрикнул от боли. Кого это зацепило? Юрген поднял голову. У стены лежал один из давешних раненых артиллеристов, он не кричал, он хрипло дышал, уронив голову на грудь. Больше никого не было видно. Юрген перевел взгляд дальше. Брейтгаупт толкал повозку, упершись плечом в задник. Ему было не привыкать к этой работе, он ведь был крестьянин, Ганс Брейтгаупт.
        Чем они хуже Брейтгаупта? Они тоже могут! Юрген перевел взгляд на товарищей. Они волокли за ноги затихшую лошадь, освобождая проезд. От тоннеля бежали к своим орудиям артиллеристы. Противник сменил прицел, снаряды теперь ложились в район казарм у западных ворот. Красавчик поднял голову, встретился взглядами с Юргеном, кивнул.
        Они вцепились в лафет пушки, приподняли. Войгт с Иллингом уперлись в колеса, сдвигая пушку с места. И - пошло-поехало!
        Это был их законный трофей. Или премия за своевременную помощь. У артиллеристов все равно не было для пушки ни лошадей, ни расчета. Они закатили пушку в мертвую зону у стен их казармы.
        - Запас карман не тянет, - одобрительно заметил Брейтгаупт.

«Vorrat ist besser als Reichtum.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Он тяжело дышал, облокотившись на повозку, и утирал пот со лба. Подошли артиллеристы. Брейтгаупт распрямился и по-хозяйски снял с повозки два ящика со снарядами. Это была его законная премия. Артиллеристы не спорили.
        У дверей хозяйственного отсека стоял бледный Граматке. Внутри санитары колдовали над лежащим на полу раненым.
        - Рядовой Граматке! Почему не вынесли второго раненого? Наряд вне очереди!
        Это была шутка. Надо было разрядить напряжение. Все так и поняли. Даже Граматке понял. Он слабо улыбнулся.
        - Все целы? - спросил Юрген, оглядываясь.
        - Только Глюк. Осколком. Наповал, - сказал Красавчик.
        Это была единственная потеря. Хороший результат для такой вылазки. Глюк отдал им все свое счастье, без остатка. Это была первая потеря.
        В грохот канонады вклинился гул самолетов. Они поспешили в подвал. Это была передышка. Они даже немного расслабились в подвале. Надсадно кашлял Отто. Да и многих других мучил судорожный кашель. Это от пыли и тротиловой гари. Так всегда бывает. Драло сухое горло. Казалось, что этот пожар можно залить водой. Солдаты беспрестанно подходили к баку с водой и пили, пили, пили.
        - Не жалей! - крикнул Красавчик. - Тут воды хватит на всю оставшуюся жизнь!
        Это тоже была шутка. И солдаты рассмеялись. Тогда они еще могли смеяться. Они понимали, что многим от этой жизни осталось совсем ничего. Многим, но не им, не ему. Всегда надеешься на то, что тебе повезет. Без этой надежды - никуда.
        Когда они после бомбежки поднялись в казармы, ее стены потряс сильный удар. «Ого», - подумал, Юрген, - 122, а то и все 152 мм. Стоя у бойницы, он проследил взглядом траекторию полета снаряда. Она была крутой и высокой. Все понятно, русские подтянули 152-миллиметровые пушки-гаубицы. Это серьезно. Им уже случалось попадать под их обстрел.
        Юрген перевел взгляд вниз. На противоположном берегу речушки мелькали грязно-зеленые гимнастерки русских солдат. Значит, русские уже ворвались в северное укрепление и рассекли его пополам, расчистив сквозной проход. Иваны рассредотачивались по берегу, залегали, открывали пулеметный и автоматный огонь по крепостной стене. «Огонь!» - скомандовал лейтенант Кучера. Отсюда, сверху, иваны были видны как на ладони, то одна, то другая фигурка утыкалась головой в автомат и больше уже не двигалась.
        Иваны и сами понимали невыгодность их позиции. Многие с ходу бросались в воды речушки, чтобы перебраться на другой берег и залечь под стенами крепости, в мертвой зоне обстрела. Речушка-невеличка, да вброд не перейдешь. Юрген это знал на собственным опыте. Иваны плыли, поднимая над головой оружие. Над водной гладью взлетали ровные ряды фонтанчиков от пулеметных очередей. Иваны инстинктивно пытались спрятаться от пуль под водой, ныряли вглубь и тут же всплывали вверх безжизненными поплавками. Но не все. Кто-то и доплывал, выскакивал на берег, скрывался из виду.
        Человек десять русских попытались прорваться по мосту, соединявшему северное укрепление с центральным. Они рассудили, что бежать быстрее, чем плыть. Они добежали только до середины моста. Там их встретил огонь пулемета Отто Гартнера. Ему вторил пулемет из казармы с другой стороны ворот, где размещалась первая рота их батальона. Неудача не обескуражила иванов. На той стороне моста скапливалась новая штурмовая группа, готовясь к броску. Они прорвутся, не эти, так другие. Отвечая мыслям Юргена, вдруг захлебнулся пулемет первой роты. Юрген зримо представил, как сползает на пол пулеметчик с простреленной головой.
        - Отто, не высовывайся! - крикнул он.
        Пулемет застучал вновь. Еще было, кому заступить на пост. Они еще были свежи, и их реакция была быстра. Но мгновений затишья хватило бы иванам, чтобы преодолеть последние метры.

«Взорвать бы его к чертовой матери!» - подумал Юрген, глядя на мост. Он был широкий и основательный. Ему крепко досталось еще в сорок первом. Западный бок был разворочен снарядами, из него торчали погнутые прутья арматуры. Покрытие было выщерблено осколками, перила, сделанные из железных труб, выглядели ажурными от пулевых отверстий. «Шиш его взорвешь, - подумал Юрген, - да и нельзя. Это единственный путь отхода для наших в северном укреплении. Если они решат отойти. Если у них хватит сил для прорыва. Если…»
        Большой отряд русских побежал по противоположному берегу вправо от Юргена. Тут тоже было все понятно. Они держали курс на восточный угол укрепления, туда, где был разрыв крепостной стены у наблюдательной башни. Там располагалась третья рота их батальона. Сдюжить-то они сдюжат, но насколько их хватит?
        - Господин лейтенант! - сказал Юрген.
        - Да, ефрейтор, пора. Приступайте! - ответил лейтенант Кучера.
        - Хюбшман, Брейтгаупт, Эггер, Войгт, Иллинг, за мной! - скомандовал Юрген.
        Они взяли два пулемета, ящики с пулеметными патронами и снаряженными автоматными магазинами, по четыре гранаты и спустились во двор. Так было договорено заранее. При угрозе прорыва они должны были занять позицию в кольцевом здании бывших казарм посреди центрального укрепления. Оттуда хорошо простреливались все опасные участки: северные и южные ворота, а также широкий проход, идущий от восточного угла крепости. Казармы были разрушены, но они обустроили там огневые точки на втором этаже.
        - Стой! - крикнул Юрген, едва они спустились вниз.
        - Вот черт! - сказал Красавчик.
        Несколько попаданий авиабомб и артиллерийских снарядов довершили начатое в сорок первом. У них больше не было подготовленной позиции. Но недаром Юрген облазил здесь все вокруг.
        - В церковь! - скомандовал он и первым бросился вперед.
        Церковью внутри и не пахло. Большевики устроили здесь клуб. Сцена на месте алтаря, трибуна, лавки, будка киномеханика. Впрочем, от этого тоже мало что осталось. Все было посечено и частично выгорело во время предыдущих боев. Но оставались стрельчатые окна и хоры, чем не позиция. Прямо перед ними был проход к восточному углу крепости. Вот только северные ворота просматривались лишь с фланга. Там в трех глубоких тоннелях могли безнаказанно концентрироваться русские, прорвавшиеся через мост.
        Неизвестно, сколько раз бросались в атаку русские у восточной оконечности крепости, но вот они появились в проходе у наблюдательной башни. В своих мокрых грязно-зеленых гимнастерках они были похожи на водяных, вынырнувших из болота. Они выплеснулись на двор. Солдаты третьей роты бросились врукопашную, пытаясь оттеснить русских и сбросить их обратно в речушку. Штыки блестели на солнце, окрашиваясь красным, как на закате. Но до заката было далеко.
        В рукопашной преуспели русские. Они оттеснили немецких солдат и загнали их в казематы крепостной стены. С криками «Ура!» они бежали к зданиям в центре крепости, намереваясь закрепиться там и расстреливать немецкие казармы с тыла.
        - Ближе, ближе, - повторял Красавчик, облизывая высохшие губы.
        - Огонь! - скомандовал Юрген и первым нажал на гашетку.
        Пулеметная очередь ударила на уровне груди в толпу наступавших, начисто выкосив первый ряд. И второй. И третий. Но иваны упрямо продолжали бежать вперед, стреляя на ходу. Пули свистели над головой Юргена и у плеч, били в стену под самыми упорными ножками пулемета, швыряя в лицо мелкие камушки. Он не чувствовал их мелких укусов, он не слышал криков солдат его небольшого подразделения, криков и стонов солдат противника, он только видел, видел приближающиеся фигуры и ощущал руками дрожащее тело извергающего огонь пулемета. Даже то, что из их казармы во фланг наступающим русским ударил еще один пулемет, он понял потому, что фигурки стали падать по-другому, с разворотом.
        - Все, - сказал Красавчик, отвалился от пулемета, прижавшись спиной к стене, медленно сполз на пол, широко раскинул ноги, бросил на них руки.
        Юрген сел рядом, привалившись к нему плечом.
        - Цел? - спросил Юрген.
        - Царапина, - ответил Красавчик, - левое плечо. Почему всегда левое плечо?
        - Ты его задираешь при стрельбе.
        - А-а-а, - протянул Красавчик.
        - Давай перевяжу.
        - Брейтгаупт перевяжет. Ганс!
        Юргену показалось, что Красавчик позвал Брейтгаупта только для того, чтобы убедиться, что с тем все в порядке. Появился Брейтгаупт, молча окинул их внимательным взглядом и полез в ранец за индивидуальным пакетом. На хоры поднялись Войгт с Иллингом.
        - Эггер, - доложили они коротко.
        - Понятно, - ответил Юрген. - Набивайте пулеметные ленты. Это только начало.
        Последняя фраза включала в себя и погибшего Эггера. Он был неплохой парень, этот Эггер, жаль, что им не довелось повоевать с ним подольше. И не доведется впредь.
        Юрген подполз к окну, осторожно выглянул наружу. Из арки ворот так же осторожно выглянул иван, высунул голову в круглой, как шляпка гриба-боровика, каске.
        - Приготовиться! - сказал Юрген.
        Он достал фляжку с водой, сделал большой глоток, протянул фляжку Красавчику.
        - У меня еще есть, - ответил тот, тоже пристраиваясь у окна, - оставь себе, неизвестно, сколько нам здесь еще куковать.
        Как ни внимательно наблюдали они за воротами, русские появились неожиданно. Никто больше не выглядывал, оценивая обстановку. Они просто выбежали толпой и устремились к церкви, стреляя на ходу. И только потом закричали свое ужасное «Ура! .
        Юрген потерял секунду, вряд ли больше, но этого было достаточно, чтобы русские преодолели несколько метров. Потом было еще несколько секунд, когда он менял ленту. Одного пулемета Красавчика было недостаточно, чтобы сдержать порыв русских. Едва Юрген вновь включился в дело, как умолк пулемет Красавчика. «Вот, черт!» - донесся его голос. Значит, живой, уже хорошо.
        От ворот бежать русским было много меньше, чем от восточного угла, шагов шестьдесят-семьдесят. И они знали, что их ждет. Они бежали по телам солдат, погибших в предыдущей атаке, навстречу пулеметному огню. И от их фигур веяло решимостью добежать, несмотря ни на что, и порвать пулеметчиков в клочки. От этой решимости становилось не по себе. Юрген, уж на что бывалый, почувствовал озноб, рука дрогнула.
        Пулемет, вместо того чтобы раскинуть веер пуль, ударил в одну точку, в одну грудь, ударил и как будто захлебнулся кровью. Иван с разбитой грудью упал навзничь, широко раскинув руки. В одной из них была граната. Он не добежал совсем чуть-чуть до броска.
        Юрген спохватился и тоже бросил в наступавших гранату, и другую, и третью. Последнюю он бросал вертикально вниз, к самым дверям церкви.
        Иваны тоже успели бросить несколько гранат. Две из них влетели в окна и разорвались внизу. Все же это была церковь, а не крепостная стена, в ней были окна, а не бойницы. Наступила тишина.
        - Кажется, отбились, - сказал Красавчик.
        Снизу донесся стон.
        - Отбились, - сказал Юрген и стал спускаться вниз.
        У стены неподалеку от дверей лежал лицом вниз солдат в немецких форменных брюках и ботинках. Китель на спине был иссечен осколками и пропитан кровью. Еще один солдат лежал на боку у колонны в центре церкви. Рядом стоял на коленях Брейтгаупт и вспарывал ножом штанину. Солдат громко вскрикнул, наверное, Брейтгаупт задел рану.
        Войгт, определил Юрген и перевел взгляд на солдата, лежавшего вниз лицом. Иллинг. Он подошел ближе, посмотрел на открытую Брейтгауптом рану. Похоже, осколок вырвал кусок мышцы на бедре, не задев кости.
        - Ничего, Войгт, - сказал он, - все не так страшно, как кажется. В госпитале тебя быстро поставят на ноги.
        Брейтгаупт сделал марлевый тампон, приложил к ране, перебинтовал поверх штанины. Юрген помог ему, держа ногу Войгта на весу. Потом они встали.
        - Патроны кончились, - сказал Юрген.
        Брейтгаупт козырнул в присущей только ему манере, приложив к каске не полностью раскрытую ладонь, а один лишь указательный палец, а затем чуть вскинул руку с выставленным пальцем. Возможно, это означало: понял, командир!
        Спустился сверху Красавчик, скользнул, как и Юрген, взглядом по лежавшим на полу солдатам.
        - Я насчитал сорок семь тел, - сказал он.
        - Всего? - удивился Юрген. - Мне казалось, что в каждую атаку шло не меньше сотни.
        - У страха глаза велики, - сказал Брейтгаупт.

«Die Furcht hat tausend Augen.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Он взвалил Войгта на спину, как мешок с картошкой, и направился к дверям.
        - Иди, герой! - сказал ему в спину Юрген.
        Добродушно сказал. Он и не подумал обидеться на Брейтгаупта. А Брейтгаупт не хотел обидеть его или посмеяться над ним. Скорее, сам Юрген готов был посмеяться над собой. Надо же, привиделось: не меньше сотни! Ну, в той ситуации кому угодно бы такое привиделось. А солдат без страха не бывает. То есть бывают, конечно, Юрген встречал нескольких таких бесстрашных, у них у всех с головой было что-то не то, отмороженные они какие-то были. И ни один не дожил до конца первого же боя. Так что можно все же сказать, что живого солдата без страха - не бывает.
        Юрген поделился своими мыслями с Красавчиком.
        - Да я, честно говоря, тоже струхнул маленько, - сказал тот и усмехнулся: - А Брейтгаупт!.. Помнишь?
        Как не помнить! На Орловской дуге, когда они еще наступали, русские предприняли контратаку. Собственно, той контратакой они их и остановили. Страшная была контратака. Брейтгаупт после этого целый час говорил. Это Брейтгаупт! А уж что он городил, даже сейчас вспоминать смешно. Они и рассмеялись.
        Брейтгаупт скинул Войгта на руки санитарам. Хозяйственный отсек превратился в полевой госпиталь и понемногу наполнялся ранеными. Вокруг свистели пули, при бомбежке и обстреле внутрь могли залететь осколки, но ничего другого они не могли предложить раненым. Спускаться в подвал те наотрез отказывались. Больше осколков они боялись быть заваленными внизу. А спускать вниз тяжелораненых не хватало рук. Уже не хватало.
        Они проводили взглядом Брейтгаупта, который скрылся за дверью, ведущей наверх, в казармы. Скоро он появится вновь с ящиками с патронами. Вместо Брейтгаупта в поле зрения возник русский танк «Т-34». Он на полном ходу вылетел из арки ворот и устремился в центр двора. Он ехал прямо по телам убитых русских солдат, давя их, как давят виноград, разбрызгивая красный сок, наматывая внутренности на гусеницы и выбрасывая далеко назад кровавые ошметки. Танк крутанулся на ходу, развернувшись лицом к казармам, и сразу же выбросил первый снаряд. Он не успел поднять ствол пушки, поэтому выстрел пришелся в дверь конюшни. Можно было только предполагать, что наделал внутри разорвавшийся снаряд. Вероятно, он убил часть лошадей и разрушил стойла. Оставшиеся в живых лошади, обезумев от запаха крови, вырвались из стойл и бросились к широкому проему снесенных выстрелом дверей. Русский танкист, увидев надвигавшуюся из глубины затемненного помещения сплошную темную массу, нажал на гашетку пулемета. Поверженные лошади падали на пороге. Бежавшие следом пытались взять вдруг появившийся барьер и падали, сраженные пулеметными
очередями, громоздя завал все выше и выше.
        Пушка танка медленно поплыла вверх, высматривая бойницы второго этажа. Юрген выскочил из дверей церкви и бросился за угол. Там тоскливо смотрела в небо зенитка. Туда же были уставлены невидящие глаза солдат ее расчета, разметенных взрывом бомбы. Эту картину Юрген заприметил, когда они еще только бежали к церкви занимать позицию. И вот теперь вспомнил. Ничего другого не пришло ему на ум. Ничего другого и не было.
        - Вот, черт! Панорама разбита, - сказал Красавчик, - но ничего, на таком расстоянии и слепой не промажет. Ну, давай, дорогая. - Рука Красавчика давила на ручку поворотного колеса. Он умел обращаться с техникой. Он был нежен и терпелив. Он разговаривал с ней, как с женщиной, и техника его слушалась. - Вот молодец! - Дуло зенитки стало опускаться вниз. - Заряжающий! Снаряд!
        Юрген уже успел достать снаряд из разбитого ящика и стоял наготове. Наклонившись, он посмотрел сквозь ствол. Он увидел там башню танка. И он послал снаряд в ствол.
        Еще Юрген успел увидеть, как из ствола танка вылетел снаряд. После этого отвернулся и сделал два шага к ящику со снарядами. Он слышал, как русский снаряд с грохотом врезался в стену казармы. Здесь, на открытом пространстве, звук был не таким, каким он слышался изнутри. Но дело было не только в отсутствии эха. Снаряд угодил если не точно в бойницу, то совсем рядом с ней. Отсюда грохот - во все стороны летели вывороченные кирпичные глыбы. И крики раненых солдат.
        Наконец Юрген услышал выстрел их орудия, и звонкий удар снаряда о броню танка, и досадливый возглас Красавчика: «А! Рикошет!» И тут же напряженное, тихое: «Снаряд!

        - Есть снаряд! - ответил Юрген.
        Он уже стоял рядом с зениткой и смотрел, как танк медленно поворачивает башню в их сторону, одновременно опуская ствол. Его руки вложили снаряд в казенник, руки Красавчика закрыли затвор и нажали спуск, пушка выплюнула снаряд. Он угодил танку в лобовую часть башни. Но это был «Т-34», лучший русский танк, ему что в лоб, что по лбу. Снаряд не пробил броню. Но башня как-то странно задергалась. Как будто заметались люди внутри, а еще вернее, что они пытались повернуть заклиненную башню. В этот момент из дверей казармы выскочила кряжистая фигура. Это был Брейтгаупт. Он бросил под днище танка две противотанковые гранаты и тут же метнулся обратно. Он всегда и во всем предпочитал простые решения, их лучший товарищ Ганс Брейтгаупт. Гранаты взорвались с оглушительным грохотом. Им показалось, что танк высоко подпрыгнул и потом грузно осел, как неживой. Что не показалось, так это пламя, которое вырвалось из задней части и быстро охватило весь танк.
        Сквозь клубы черного дыма они увидели Брейтгаупта. Он стоял у дверей казармы и призывно махал им рукой. «Да, пора убираться», - подумал Юрген и побежал к казарме. За ним непривычно глухо стучали по брусчатке ботинки Красавчика. У него тоже были ватные ноги.
        Они поняли, почему их отозвали с позиции. Русские танки, готовые ринуться на мост, отползали назад. Иваны на другом берегу речушки быстро закапывались все глубже в землю. Жди авиаудара! За немногие оставшиеся минуты они собрали и сложили у стены тела погибших при взрыве танкового снаряда - командира второго взвода и пятерых солдат.
        Во время бомбежки товарищи находились наверху, была их очередь нести вахту у бойниц и наблюдать за передвижениями противника. И вновь Юрген отметил, что здесь, наверху, разрывы бомб отзываются не так, как внизу, в подвале. Сильно закладывало уши и вибрировала не только селезенка, но и весь живот. Одна из бомб попала в их казарму. На мгновение показалось, что сейчас рухнут стены и потолок. Но нет, обошлось. Они поднялись с пола, куда их бросила то ли взрывная волна, то ли инстинкт, и побежали в соседний каземат. Дежурившие там солдаты тоже лежали на полу, они уже никогда не встанут. В углу зияла огромная дыра. Взрыв бомбы обрушил внешнюю часть крепостной стены, устроив лестницу для атакующих. Нагромождение каменных глыб доходило почти до верха первого этажа. Единственным препятствием был полутораметровый провал в полу. Сквозь него виднелся угол конюшни.
        - У тебя что с лицом? - спросил Красавчик. - При взрыве посекло?
        Юрген пощупал пальцем лицо. Оно все было в маленьких порезах. Они были покрыты затвердевшей коркой.
        - Нет, - ответил Юрген, - это еще с церкви. Камешки.
        Появились солдаты из подвала. Отто подошел к ним, заглянул в глубь провала. Из носа и из ушей у него стекали тонкие струйки крови. Похоже, русские действительно бросали на этот раз более крупные фугасы. Отто высунулся в угловую дыру. И тотчас же с другой стороны речушки ударила автоматная очередь. Юрген едва успел дернуть Отто за плечо, втащив его внутрь каземата.
        - Очумел, что ли? - сказал он ему.
        - Что? - переспросил Отто.
        У него была легкая контузия. Он о ней быстро забыл. Они все скоро забыли обо всем легком.
        Русские танки вновь появились на дороге, ведущей к мосту. Они намеревались повторить путь, проторенный первым танком. За танками концентрировалась пехота. Некоторые солдаты запрыгивали на броню танков.
        - Есть предложение, - сказал лейтенант Кучера, обращаясь к капитану Росселю, - необходимо подбить танк в тоннеле, тем самым заблокировав проход.
        - Отличная идея, лейтенант! - воскликнул Россель. - Задание для наших «стариков»! - и он посмотрел на Юргена с товарищами.
        Как же, как же. Капитан Россель никогда о них не забывал и всегда был готов послать их на смерть. Но задание и вправду для них, только они и могут с ним справиться.
        Они уже подняли ноги, чтобы сделать шаг вперед, их правые руки полетели к каскам, но их опередил лейтенант Кучера.
        - Полагаю, что я более простых солдат подготовлен для выполнения этого задания, - сказал он, - в военной школе я прошел курс артиллерийской стрельбы. Кроме того, это моя идея, - с чисто австрийским упрямством сказал он. - Разрешите выполнять? - спросил он.
        - Выполняйте! - приказал Россель.
        Едва ли не впервые на их памяти лейтенант Кучера проявил твердость, и это не пошло ему на пользу. Он взял с собой пятерых солдат. Они подтащили премиальную пушку к выходу из тоннеля и стойко встретили мчащийся на них танк. Он остановился и загорелся посреди тоннеля, как и планировал лейтенант Кучера. Несколько русских автоматчиков проскочили вперед и были убиты. Остальным пришлось отойти, спасаясь от удушливого дыма. Чего не учел лейтенант Кучера, так это того, что танки пойдут не колонной, а разойдутся в линию перед воротами. Второй танк беспрепятственно прошел по второму тоннелю, вырвался на внутренний двор крепости и раскатал немецкую пушку вместе с лейтенантом Кучерой и всем его расчетом. Потом он выпустил три снаряда по церкви и стоявшей рядом зенитке, мстя за гибель товарища. Этого времени хватило Юргену, чтобы взять фаустпатрон и пристроить его в разбитой бойнице. Он прицелился и влепил заряд прямо в бок танка, в основание башни. Может быть, чуть ниже, потому что он порвал еще и гусеницу. Русские танкисты попытались выбраться из танка, их расстреляли практически в упор.
        Пехота, проскочившая во двор под прикрытием танка, прижалась к стенам казармы. Иваны стреляли вверх, не причиняя им вреда, и пытались забросить в бойницы гранаты. Это была русская рулетка. Не попал - получи гранату на собственную голову. Похоже, так и происходило, во всяком случае, они услышали, как внизу разорвалось несколько русских гранат. Они подбросили до кучи своих. Крики, стоны. Тогда русские попытались ворваться на лестницу, ведущую на второй этаж. Ворвались и дошли почти до самого верха. Потом покатились обратно. Юрген с товарищами преследовали их. В рукопашной во дворе они добили остатки русского отряда. Их оставалось немного.
        Во дворе они увидели, что иваны стреляли не только вверх, и поняли, где взрывались русские гранаты. В хозяйственном отсеке, превращенном в полевой госпиталь, лежали на полу тела их раненых товарищей, кровь из свежих ран пропитывала соломенную подстилку. Поверх раненых лежали санитары, красные кресты на белых нарукавных повязках выглядели как рваные раны. Им пришлось быстро вернуться назад в казарму, потому что иваны предприняли новую атаку с внешней стороны крепостной стены. Они выплеснули на нападавших всю свою ярость.
        Возобновился артиллерийский обстрел. Один из снарядов ударил в стену возле бойницы, где стоял Юрген. У него потемнело в глазах. Он закрыл их, потряс головой, вновь открыл. Темнота не пропала. Темнота была за окном. Это была ночь.
        Никто не думал об отдыхе, никто не думал о сне. Русские прекратили стрельбу, но это ничего не значило. Они непременно что-нибудь предпримут. Юрген ждал, сидя на полу и привалившись спиной к стене каземата. Он позволил расслабиться только мышцам. В наступившей тишине со стороны северного укрепления ясно доносились слова: «Немецкие солдаты! Вы окружены! Сдавайтесь!»
        Вдруг раздалась слаженная стрельба с противоположной стороны. Это стрекотали немецкие автоматы. Небо на западе осветилось несколькими ракетами. Ударили русские пулеметы и автоматы. Картина боя была ясна: какое-то подразделение попыталось вырваться из центрального укрепления, перейти по мосту на западный берег Буга. Но русские уже заняли западное укрепление. Похоже, они не лукавили, крепость действительно была окружена. Стрельба стихла, погасли осветительные ракеты. Там все было кончено.
        - Крысы бегут с корабля! - раздался преувеличенно бодрый голос капитана Росселя. - Корабль - это наши позиции, наша крепость. Непотопляемый корабль! Мы не покинем его! Мы выстоим! Ни шагу назад! Мы перемелем здесь русские войска и погоним противника обратно на восток! А крысы, трусливо бегущие с корабля, понесут заслуженное возмездие от русской или немецкой пули.
        Все встало на свои места. Юрген недоумевал, с чего это вдруг капитан заговорил в стиле Геббельса. Все эти красивости не для фронта, здесь в ходу слова попроще и покрепче. Но в конце он не случайно упомянул немецкую пулю. Капитан Россель недвусмысленно напомнил солдатам, кто они есть - штрафники, смертники, «бригада вознесения». Вероятно, так он хотел укрепить их боевой дух. «Майор Фрике нашел бы на его месте другие слова, - подумал Юрген. - И укрепил бы».
        Похоже, русские не ожидали от них никаких активных действий. Они даже не запускали осветительных ракет, как это обычно бывает на передовой, и лишь все громче и настойчивее предлагали сдаться. Чем дальше, тем меньше это нравилось Юргену. Он испытывал всевозраставшее беспокойство. Он поднялся и принялся расхаживать по казематам, поднимаясь к закрытым люкам, ведущим в чердачное помещение. Собственно, никаких помещений там уже не было, все выгорело еще днем. Металлические люки пыхали жаром. И вдруг - тихий хруст, как будто головешка рассыпалась под чей-то ногой. Да нет, не как будто. Так и есть.
        Юрген тихо свистнул. Солдаты повернули головы в его сторону. Красавчик схватил автомат и бросился к нему. То же и Брейтгаупт. Казалось, что он, единственный из всех, дремал, уронив голову на грудь, но вот он уже бежит, оборачивая на ходу руку тряпкой. Они понимали его как никто.
        Брейтгаупт схватился обернутой рукой за раскаленную ручку люка.
        - Давай! - тихо сказал Юрген.
        Брейтгаупт откинул крышку. Юрген с Красавчиком высунулись по пояс и тут же открыли огонь в разные стороны, посылая очереди вдоль крыши. Они не стали тратить ни одного мгновения на то, чтобы оглядеться и оценить обстановку. Это всегда успеется.
        Вишнево-красная плоскость крыши была подернута рыхлой серой пленкой золы. Там и тут взлетали вверх фонтанчики искр, вздымаемые сапогами русских диверсантов, бросившихся врассыпную. Они не могли залечь на этой сковородке, укрываясь от огня товарищей. Вот один из иванов упал, настигнутый пулей. Взметнулся столб искр и почти сразу - факел огня. Иван истошно закричал. Запахло горелой тряпкой, горящей человеческой плотью. А Юрген с Красавчиком, сменив магазины, продолжили поддавать огоньку, зажигая новые факелы. Загорелся огромный огненный шар. Он мелькнул на мгновение перед их глазами и тут же исчез. Вернее, это они исчезли. Движимые интуицией или опытом, Юрген с Красавчиком нырнули в люк до того, как взорвалась взрывчатка, которую несли с собой диверсанты. Осколок ударил Юргену в шею, точно под каску. Он выпустил автомат, схватился рукой за шею, запрокинул голову назад, громко вскрикнув. Это был уголек Он не сразу это понял.
        Брейтгаупт смазывал ему ожог каким-то снадобьем. Стонал солдат - ему раздробило плечо каменной глыбой, рухнувшей с потолка при взрыве. В каземате было светло как днем - иваны запустили осветительные ракеты, им теперь нечего было скрывать.
        - Отличная работа, ефрейтор Вольф! - сказал лейтенант Шёнграбер, командир третьего взвода.
        - Рад стараться, лейтенант, - ответил Юрген.
        Ему нравился Шёнграбер. Он был справедливый офицер и храбрый парень, он никогда не прятался за спинами солдат.
        Иваны пошли в очередную атаку. Юрген понял, что наступило утро.
        Их территория ограничивалась уже только вторым этажом. Они не помышляли о вылазках на двор, они не могли спуститься ни в складские помещения первого этажа, ни тем более в подвал. Внизу были иваны, и они упорно рвались вверх.
        - Ефрейтор Вольф! В башню! Там становится жарко! - раздался голос капитана Росселя.
        - Есть! - ответил Юрген. - Хюбшман, Брейтгаупт! За мной!
        - Нет, - сказал Россель. - Возьмете других солдат. Рядовые Хюбшман и Брейтгаупт останутся со мной. Я не могу разбрасываться опытными солдатами. Есть не менее опасные участки.
        В чем-то Россель был прав, у него осталось не так много солдат, а уж опытных - еще меньше. Но Юргену показалось, что он делает это нарочно. Даже в этой критической ситуации командир стремится разъединить их, старых товарищей, чтобы они погибли поодиночке. Но он подчинился, у него не было выбора.
        - Краус, Руперт! За мной! - скомандовал Юрген и побежал в башню.
        Башня замыкала отремонтированную часть стены, территорию их роты. Дальше шел разбомбленный участок. Внешняя стена устояла, но перекрытия первого и второго этажей были пробиты насквозь и обрушены. Иваны взбирались по стене. По тому, как они взбирались, Юрген понял, что эта часть уже захвачена противником.
        - Краус, к бойнице! - крикнул он. - Сбей их!
        Из бойницы, смотревшей сбоку на стену, иваны были видны как на ладони. Краус открыл огонь из автомата. Он справится.
        Юргена больше беспокоил пролом в стене башни. Когда-то здесь был проход в соседний каземат, ныне разрушенный. Проход заложили кирпичом, но эта кладка не шла ни в какое сравнение с кладкой старых царских времен. Она разлетелась при первом же попадании. Прямом, уточнил Юрген, глядя на россыпь кирпичей внутри башни, на тела лежащих поблизости двух мертвых солдат. Он приблизился к проему, прижимаясь к стене, осторожно выглянул наружу. Точно, иваны уже внутри крепостной стены, пробираются по остаткам перекрытий. То, что находилось под проемом, было скрыто от взоров, но что-то подсказывало Юргену, что там не голая стена, что есть там выступы и уступы, по которым противник может подобраться и забросить внутрь гранату.
        У самого уха просвистела пуля. Юрген отодвинулся под прикрытие стены.
        - Руперт! - сказал он. - Стой здесь, постреливай в сторону иванов, но не высовывайся. Главное - слушай. Малейший шорох снизу - немедленно бросай гранату.
        Звякнула пуля о приклад автомата, руки ощутили легкий удар. Юрген посмотрел на приклад - пуля ударила сзади. Только рикошетов не хватало! Юрген подошел к центральной бойнице. Русские пулеметы били по башне и по стене с другой стороны речушки. Бойницы были устроены так, что обороняющиеся были надежно защищены от прямого обстрела. Но не в том случае, когда бьют, не жалея патронов и под разными углами. Пусть внутрь залетала каждая сотая или даже тысячная пуля, для того, в кого она попадала, она была той самой единственной, его пулей. Вот и опять - звяк!
        Юрген окинул взглядом помещение башни. Четверо убитых, двое раненых, один волочет другого в соседний каземат. Молодец! Они не могут сейчас отвлекаться на это. Здесь действительно становится жарко. Жарко… Юрген провел языком по пересохшим губам. Вспомнил, что вроде бы видел канистру при входе в башню. Пошарил глазами вдоль стен, нашел. Вокруг канистры расплывалось темное пятно. Из пулевого отверстия в самом низу толчками, как кровь из пробитой артерии, выплескивалась вода. Вот она потекла слабеющей струйкой и почти сразу же дробно закапала - кап, кап, кап. Все.

«Хорошо, что успел фляжку ночью наполнить», - подумал Юрген и, не удержавшись, снял фляжку с пояса, отвинтил крышку, смочил губы водой, сделал небольшой глоток, потом крепко завинтил крышку. У него не скоро появится возможность сделать следующий глоток.
        Первым, схватившись за горло, упал солдат у крайней бойницы. Она выходила сбоку на стену их казармы и казалась самой безопасной. Иваны, нащупав слабые места по краям казармы, прекратили лобовой штурм. Но несколько их солдат залегли у самого подножия стены. И теперь держали под прицелом единственную видную им бойницу в башне. В отличие от штурмовых групп они были вооружены винтовками. Винтовка для их задачи подходила куда лучше автомата. Это Юрген понял, едва глянув в прорезь бойницы. Одна из винтовок пыхнула дымком, и тут же пуля вырвала клок материи на рукаве, опалив кожу. Отличный выстрел! Но он из «маузера» тоже попал бы в прорезь с такого расстояния. Во всяком случае, на стрельбище в яблоко с пятидесяти метров попадал, а тут не дальше и цель чуть побольше. Цель - он. В двойной прорези прицела и бойницы.
        Началась изматывающая дуэль. Юрген появлялся на мгновение в бойнице, посылал короткую очередь в направлении русских и тут же отшатывался к стене, пропуская пули перед грудью. Количество пуль, казалось, не убывает. Но нет! Когда Юрген в очередной раз глянул вниз, два ивана лежали, уткнувшись лицом в землю. Зато оставшиеся трое успели изрядно зарыться в землю. Поди их теперь достань! Да и целиться им стало удобнее. Юрген подумал, а не закидать ли их гранатами из казармы, даже прикинул, под какой по счету бойницей они залегли. Но потом отмел эту идею, его пост был в башне, он не мог ее самовольно покинуть.
        Чтобы передохнуть самому и поддержать напряжение в противнике, Юрген поднимал каску, воздетую на дуло автомата. Каску он занял у убитого солдата, она ему была не нужна. Он здорово натренировал этих иванов, они клали пули в каску с удивительной регулярностью.
        Потом Юргену пришла в голову еще одна идея. Он соорудил у стены возле бойницы шаткий помост из кирпичей и обломков досок. Призвал к себе Крауса, дал ему изрядно покореженную каску, объяснил, что делать. Потом Юрген взгромоздился на помост.
        - Давай! - крикнул он.
        Краус поднял над собой каску. Иваны немедленно открыли огонь. Они были так сконцентрированы на каске, что не заметили Юргена, который появился в самом верху бойницы. Юрген тщательно прицелился и пустил очередь вдоль линии стены, по открытым щелям. «Два из трех, - подвел он итог, - неплохо».
        - Краус, возвращайся на пост, - сказал Юрген.
        Он стоял на своем помосте, боясь переступить затекшими ногами, чтобы не разрушить ненадежную конструкцию. Он стоял, держа под прицелом окоп, в котором укрылся русский, и терпеливо ждал, когда же тот высунется. Юрген не отвел глаз, даже услышав громкий вскрик за спиной и звук падающего тела. Вот, наконец, шевельнулась винтовка, показалась каска, плечи ивана. Юрген нажал на спусковую скобу. Он видел, как пули его автомата разорвали гимнастерку ивана. Тело сползло в окоп. Все.
        Юрген сверзился с помоста. Лежа на полу, он огляделся. Ему долго не нужно было подымать глаз, все солдаты, на которые натыкался его взгляд, были с ним в одной плоскости. Но вот он увидел стоящие ботинки, ноги в ботинках. И тут же эти ноги подломились, в поле зрения возникло лицо Руперта, на месте глаза была дыра.

«Он все-таки высунулся», - досадливо подумал Юрген. Он тут же вскочил с пола, бросился к проему, который охранял Руперт, на ходу сорвал с пояса гранату, выдернул чеку, бросил гранату вниз вдоль стены и тут же отшатнулся назад. Раздался взрыв, громкие крики, два тела один за другим шмякнулись с глухим звуком на камни.
        Юрген огляделся в тщетной надежде увидеть хоть одного живого солдата. Никого! Он бросил еще одну гранату в проем, быстро переполз к бойнице, возле которой лежал скрюченный Краус. Пустил гранату вдоль стены, приложил руку к шее Крауса. Готов! Юрген уже хотел переместиться назад к проему, когда в средней бойнице мелькнула тень, в прорезь всунулось дуло русского автомата и разбросало веер пуль по помещению башни. Хорошо, что Юрген был в мертвой зоне, а срикошетившие пули достались Краусу, которому было уже все равно.
        Юрген подполз к средней бойнице и сбил ивана автоматной очередью. Хорошо, конечно, но откуда он там взялся?! И где появится следующий? Он не сможет один держать под прицелом все бойницы и проем. Пора отходить. Юрген бросил последнюю гранату в проем и, согнувшись, опрометью бросился к проходу в соседний каземат.
        - В башне - всё! - крикнул он, вбегая в каземат. - Все! - уточнил он. - Нужно подкрепление!
        Подкрепления он не дождался. Его просто неоткуда было взять. Солдаты, бывшие в каземате, и так сражались из последних сил. Их тоже оставалось немного. Лишь двое сместились к проходу, залегли с двух сторон, держа под прицелом проем в противоположном конце башни.
        - Юрген! - донесся сквозь стрекот немецких и русских автоматов крик Красавчика.
        Юрген поспешил на зов товарища. Тот попусту кричать не будет. Что-то случилось. Он прошел через каземат, бывший одним из жилых помещений их казармы. Теперь там был госпиталь. Единственный оставшийся в живых санитар метался от одних нар к другим. Но он мог только поправить сползающие, пропитанные кровью повязки, да смочить губы раненых водой из фляжки. В следующем каземате все нары были разломаны, из них сделали подобие баррикады перед лестницей, идущей снизу. У баррикады лежали солдаты и стреляли в импровизированные амбразуры. Вот один залез на самый верх и швырнул в напирающих иванов гранату. Это ему дорого обошлось - автоматная очередь едва не перерезала ему руку. Солдат скатился вниз, разбрызгивая кровь во все стороны. Зельцер, вспомнил его фамилию Юрген, настоящий солдат, разжалован из фельдфебелей за отступление под Майкопом. Солдат с трудом поднялся на ноги и заковылял в сторону госпитального каземата, баюкая раненую руку. Над баррикадой прошла еще одна очередь, пули впивались в потолок. Юрген, пригнувшись, пересек бегом каземат и вошел в следующее помещение.
        Навстречу ему шли Красавчик с Брейтгауптом, сгибавшиеся под тяжестью тела капитана Росселя. Волочившиеся по полу ноги Росселя оставляли за собой кровавый след. Они затащили капитана в небольшое выгороженное помещение у внешней стены казармы, превращенное в штаб роты, положили его на нары.
        - Где это его? - спросил Юрген.
        - В крайнем каземате, - ответил Красавчик. - Ну там и жарко! Иваны лезут в пролом, тот, от бомбы, все увеличивая высоту лестницы собственными телами. Мы отбили два приступа. Тогда они сменили тактику. Поставили пушку на том берегу и ну жарить прямой наводкой по пролому. Четвертый снаряд попал внутрь. Мы ему, - Красавчик кивнул на Росселя, - говорили, что на время обстрела надо перебраться в соседний каземат, да он разве ж кого послушает. Вы, говорит, все трусы. Ни шагу назад! Это приказ! Вот и получил. Теперь уж он точно не сделает ни шагу назад, не сможет. - Он криво усмехнулся.
        Россель застонал. Они обернулись к нему. Брейтгаупт уже безжалостно разрезал высокие офицерские сапоги Росселя, и без того посеченные осколками, его галифе, стянул носки. Юрген без лишних церемоний залез в кожаную сумку капитана, достал оттуда индивидуальную аптечку, флакон одеколона, фляжку коньяка, протянул все это Брейтгаупту. Тот, не скупясь, протер ноги Росселя дезинфицирующим раствором, выдернул впившийся в кость осколок, отбросил в сторону. Потом поднял глаза на товарищей. Те так же молча согласились с ним: да, все могло быть и хуже, будет не только жить, но и ходить на своих двоих. «Если успеет вовремя до госпиталя добраться», - добавил Юрген. «Точно», - шепнул Красавчик. А Брейтгаупт уже ловко бинтовал ноги.
        - Что там в башне? - спросил Красавчик.
        - Плохо, - ответил Юрген, - совсем плохо. Через полчаса, самое позднее через час иваны будут на нашем этаже.
        - Ча-ас, - протянул Красавчик.
        Тем временем Брейтгаупт, завершив перевязку, приподнял голову Росселя и влил ему в рот коньяк. Россель закашлялся и пришел в себя. Он порывался что-то сказать.
        - Боюсь, что на другом конце мы часа не продержимся, - продолжал между тем Красавчик.
        И в подтверждение его слов донесся громкий крик:
        - Солдаты, ко мне! Противник на этаже!
        Это был голос лейтенанта Шёнграбера, последнего дееспособного офицера их роты. Товарищи, схватив автоматы, побежали на этот крик, который сразу сменился ожесточенной автоматной стрельбой и разрывами гранат. Звуки неслись из крайнего каземата, от пролома.
        - Ура! За мной! - вновь услышали они голос Шёнграбера. Он оборвался на высокой ноте.
        Бой занял считанные мгновения. Как ни спешили товарищи, они опоздали. Или почти опоздали. В концевом каземате уже не было русских, живых русских. Их тела лежали вперемешку с телами немцев. За одним из таких импровизированных укрытий лежал Отто Гартнер. Его пулемет опирался на тело лейтенанта и безостановочно бил в сторону пролома. Там появлялись головы русских и тут же исчезали, размозженные пулеметными очередями.
        - А ты парень не промах! - сказал Юрген, падая рядом с Отто и открывая огонь.
        - Уф, друзья, - облегченно выдохнул Отто. - А я уж думал, хана мне пришла.
        Его пулемет замолчал. Кончилась лента. Вскоре закончилась и атака русских. И от лестницы больше не доносилось ни звука. И со стороны башни тоже. И из двора. И из северного укрепления. Наступила тишина. Как будто нарочно для того, чтобы они услышали эти тишину, вслушались в нее, поняли, что крепость взята, что они последние если не из живых, то из сражающихся. И они прекратили стрельбу. И пораженные наступившей тишиной и потрясенные мыслью об общем поражении устало брели к каземату, превращенному в госпиталь, понуро садились на свободные нары, ставя оружие между ног.
        Они смотрели в пол, не в силах поднять глаза. Они боялись увидеть, как мало их осталось, скольких уж нет, они не желали видеть в глазах товарищей чувство унижения и безысходной тоски. Им хватало своей.
        - Немчура! Сдавайся! - раздался крик со двора.
        В этот момент товарищи вошли в каземат. Юрген окинул взглядом сидевших на нарах солдат, понимающе кивнул головой. Потом подошел к бойнице, выходившей во двор, осторожно выглянул наружу. Иваны были уже повсюду. В отдалении, у южных ворот, у казарм, тянущихся к западным воротам, они ходили в полный рост и лишь вокруг их казармы прятались в укрытиях.
        - Они предлагают сдаться, - громко сказал Юрген, ни к кому конкретно не обращаясь, - они не хотят больше атаковать.
        - Это понятно, - протянул Красавчик, - никто не хочет погибать в час победы.
        Во двор въехал русский танк, встал напротив казармы. Откинулся люк на башне, оттуда высунулся белый флаг.
        - Дай какую-нибудь палку, - сказал Юрген Красавчику и принялся шарить в карманах в поисках носового платка.
        Платок изначально-то был далеко не белоснежный, а теперь и вовсе походил на половую тряпку с грязными разводами. Ну да кто хочет, тот поймет. Юрген привязал платок к доске от нар, поданной ему Красавчиком, высунул импровизированный флаг в бойницу.
        - Каккие есть гарантия? - крикнул он, нарочно коверкая произношение.
        Из башни танка высунулся по пояс русский офицер, он был в фуражке, а не в шлеме танкиста.
        - Жизнь, - ответил офицер и добавил по-немецки: - Лебен.
        - Айне штунде, - сказал Юрген, - одьин чьяс, мы есть думать.
        - Подумайте, - усмехнулся русский. - Хотя чего ж тут думать? - Он спохватился и стер улыбку с лица. - Хальб штунде, - крикнул он, вываливая все знакомые немецкие слова. - Хенде хох унд форвартс. - Он провел рукой вдоль линии казарм. - Абер капут, нихт лебен.
        - Гут, хорошьё, пьёлчьяса.
        Юрген втянул флаг. Отходя от бойницы, он увидел, что русские подкатывают к казарме две пушки. Для большей убедительности.
        Он повернулся лицом к солдатам. Те поняли, о чем шла речь, и теперь вяло обсуждали перспективы русского плена, все глубже погружаясь в пучину унижения и беспросветной тоски. Они все прошли через немецкие тюрьмы и лагеря. Им этого хватило. Они не хотели повторения этого опыта еще и в большевистском варианте, много худшем, как и все в этой стране.
        - Иваны расслабились и утратили бдительность, - сказал Юрген, - у нас есть полчаса. За это время мы смоемся отсюда.
        Как всё враз изменилось! Лица солдат озарились надеждой. Послышались бодрые голоса:
        - Мы смоемся отсюда! Мы точно смоемся! Вольф знает дорогу! Вольф - хитрец, он всегда что-нибудь придумает!
        - Смыться-то мы смоемся, - раздался чей-то голос, - вот только куда? Нас расстреляют во дворе первой же жандармерии.
        - Это точно! За оставление позиций без приказа.
        - Да уж, шанс спасти шкуру в штрафбате дается один раз. На второй раз - стенка.
        - Нам нужен капитан Россель!
        - Или хотя бы его приказ…
        Радостное возбуждение быстро спадало. Все чаще взоры обращались на Юргена и его товарищей. В них были тревога и надежда.
        - Уговорите капитана, - сказал кто-то, - без него нам в любом случае кранты.
        - Вас, стариков, он послушает…
        Юрген не был уверен в этом. Но он так и так должен был переговорить с командиром. Он двинулся к дверям каморки Росселя, призывно махнув Красавчику и Брейтгаупту. Увязался за ними и Отто.
        Росселя они нашли у бойницы. Он сидел, привалившись к стене, сжимая в руках автомат. Рядом в выбитой в кирпичной кладке нише лежали пистолет «вальтер» и фляжка с коньяком. Глаза его лихорадочно блестели. Он был готов продолжать сражение. Юрген на какое-то мгновение даже проникся к нему уважением. Но только на какое-то.
        - Русские взяли крепость, - жестко сказал он, - все подразделения вермахта, кроме нашего, либо уничтожены, либо сдались в плен.
        - Нам нет дела до этих трусов, - перебил его Россель, - мы будем сражаться до конца!
        - У нас нет шансов, - сказал Юрген, - мы окружены, у нас заканчиваются боеприпасы и нет воды.
        У Росселя судорожно дернулось горло. Он пытался сглотнуть слюну, но во рту у него было сухо. Юрген отцепил фляжку, тряхнул, в ней заплескалась вода. Он отвинтил крышку, протянул фляжку Росселю.
        - Попейте, капитан, вам надо, вы потеряли много крови.
        Россель не нашел сил отказаться. Он припал ртом к горлышку фляжки и осушил ее в три глотка.
        - У нас есть единственный шанс на спасение, - продолжал между тем Юрген. - Воспользовавшись тем, что противник утратил бдительность, мы можем спуститься в подвал и затем в подземелье. Я знаю ход, который выведет нас на берег Буга. Переправившись через реку, мы продолжим борьбу.
        Он старался говорить языком, понятным капитану Росселю. Но тот не хотел понимать его.
        - Нет, - сказал он, - вы никогда не услышите от меня приказ покинуть позицию. Мы будем вместе защищать ее до последнего патрона.
        Что-то насторожило Юргена в словах Росселя. Ах да, конечно, он думает, что мы намереваемся оставить его здесь.
        - Капитан, - сказал Юрген, - мы вынесем вас отсюда. Я вам это обещаю. Вы знаете, что я могу сделать это. И я сделаю это.
        - Нет, - ответил Россель после секундной заминки, - есть приказ фюрера: «Ни шагу назад!» Мы не можем нарушить приказ фюрера.
        - До бога высоко, до кайзера далеко, - неожиданно сказал Брейтгаупт.

«Alles Klagen ist vergeblich, wenn keine Gewalt helfen kann.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        После этих слов Россель задумался надолго.

«Ай да Брейтгаупт! - Юрген в который уже раз восхитился доходчивостью народных мудростей Брейтгаупта. - Ох, недаром я взял нашего молчуна на переговоры. Ему всегда есть что сказать. В нужное время!»
        Россель с натугой выдохнул воздух.
        - Нет, - сказал он в третий раз.
        Тогда Отто подошел к нему, взял «вальтер» из ниши, приставил пистолет к виску капитана и нажал на курок. Раздался выстрел. Голова Росселя запрокинулась назад. На стене образовался серо-розовый овал.
        Они не закричали в ужасе. Они вообще не издали ни звука. Они много что видели в жизни и тем более на фронте. Они видели смерть в самых разных обличьях и в самых разных ситуациях. Они видели, как во время атаки убивают ненавистных офицеров выстрелом в спину. Они видели, как добивают тяжелораненых, иногда по их просьбе, а иногда и без. Им самим доводилось наносить «удар милосердия». Их трудно было чем-либо удивить.
        Юрген понимал, что Отто нашел, возможно, самый лучший и быстрый выход из сложившейся ситуации. Ведь время безвозвратно утекало. Возможно, Отто спас их, по крайней мере увеличил их шансы на спасение. Но Юрген не испытывал к нему признательности за это. Он, Юрген, тоже нашел бы выход. Какой, он не знал. Единственное, что он знал, - это был бы другой выход. И еще Юрген понял, что Отто никогда не станет их товарищем. Он встретился взглядами с Красавчиком и Брейтгауптом. Они думали так же.
        Брейтгаупт наклонился, взял автомат из рук Росселя, отсоединил магазин, засунул его в чехол на ремне. Наклонился к Росселю и Красавчик. Он достал из нагрудного кармана его кителя документы, переложил их в свой карман.
        - Теперь никто не скажет, что мы бросили раненого командира, - сказал он.
        Юрген повернулся и вышел из каморки.
        Солдаты не теряли времени даром. Они собрали все оставшиеся боеприпасы, их подсумки и карманы раздувались от автоматных магазинов, на поясном ремне у каждого висело по две-три гранаты, рядом с пулеметом стоял ящик с патронами, поверх которого лежали три снаряженные ленты. Все деловито проверяли форму, кто-то переобувался. После спада накатила новая волна возбуждения. Все были уверены, что командир даст «добро». И эта уверенность перетекала в веру, что у них все получится, что они вырвутся из ловушки.
        Но это среди тех, кто собирался в отрыв. Раненые были подавлены, они с тоской в глазах смотрели на собирающихся товарищей. Рядовой Штрумпф, который еще недавно принимал активное участие в разговоре, так и вовсе закрыл глаза. Казалось, что он потерял сознание. Нет, он потерял надежду. А рядовой Пфаффенродт, бывший обер-лейтенант, у которого были раздроблены ноги выше колен, безостановочно просил дать ему пистолет, он хотел застрелиться. Возможно, он бредил, но этот бред как нельзя лучше соответствовал настроению всех остающихся.
        - Капитан Россель дал приказ на прорыв, - объявил Юрген, - он хотел лично возглавить штурмовое подразделение, но ранение не позволяло ему сделать это. Он вверил командование мне. Капитан Россель застрелился. Он не хотел обременять подразделение, и он не хотел сдаваться в плен. Это был его выбор.
        Юрген ничего не выдумывал. Он просто повторил прием бывшего подполковника Вильгельма фон Клеффеля, который тот применил при отступлении на Орловской дуге. Сошло тогда, сошло и теперь. Люди легко верят словам, которые они хотят услышать.
        Собственно, после первой произнесенной Юргеном фразы солдаты уже не особо и вслушивались. Они получили ответ на главный вопрос. Они радостно хлопали друг друга по плечам. Красавчик, Брейтгаупт и Отто Гартнер молча кивали головами, подтверждая все, сказанное Юргеном. Они тоже не шибко вникали в то, что он говорил. Они бы подтвердили все, что угодно.
        - Каждый волен сделать свой выбор, - продолжал Юрген, - у кого есть воля и силы для прорыва… - Он сделал небольшую паузу и выстрелил: - Становись!
        Он вытянул руку, и солдаты быстро построились в две шеренги, как на плацу. В строю стояли все, кто мог стоять. Юрген быстро прошел вдоль строя, вглядываясь в лица солдат. Он не заметил и следов страха, одну холодную решимость. В конце строя стояли Граматке и Зельцер. «Надо же, живой, - удивился Юрген, увидев Граматке, - и туда же, в прорыв! Ну-ну!» Он перевел взгляд на Зельцера. Тот отпустил раненую руку и попытался вытянуться по стойке «смирно». Далось ему это с трудом.
        - Налево! - приказал Юрген. - К пролому! Ведущий - Хюбшман.
        Солдаты двинулись через казематы в дальний конец казармы. Юрген задержал Зельцера. Он подождал пару мгновений, прислушиваясь к шагам колонны. Хорошо подготовились солдаты, ничего не звякало на ходу. Потом он обратился к Зельцеру.
        - Тидо, - сказал он, вспомнив имя, - ты храбрый солдат и отличный товарищ, но ты не пойдешь с нами. Пойми меня правильно. Ты ранен и потерял много крови. Ты не сможешь помочь нам в бою, возможно, последнем нашем бою и будешь задерживать наше движение. Ты останешься здесь, Тидо. Это приказ.
        Зельцер и не подумал оспаривать приказ. Он лишь сказал упрямо:
        - Я не сдамся в плен. Это мучительная смерть или лагерь, та же смерть, только более мучительная.
        - Не дури, Тидо, - сказал Юрген, - иваны не расстреляют вас. Русские не расстреляют вас, - повторил он громко, чтобы его слышали все раненые. Возможно, он хотел, чтобы его слова услышали и во дворе. - Русские даже предоставят вам медицинскую помощь. Победители великодушны. - Он вновь обратился с Зельцеру, уже тихо: - Через десять минут, ровно через десять минут, ты возьмешь вот этот флаг, - Юрген показал на настоящий белый флаг, который тоже успели сделать солдаты, - и помашешь им в окно. Затем ты спустишься с ним вниз и выйдешь во двор. И ты скажешь русскому офицеру, он понимает по-немецки, что наверху только раненые, которые не могут выйти сами.
        - Я не сдамся в плен, - повторил Зельцер.
        - Они не могут выйти сами, Тидо! Ты один можешь помочь товарищам, - сказал Юрген.
        Он больше не мог тратить время. Он ободряюще похлопал Зельцера по плечу и побежал вслед своему подразделению. Солдаты стояли возле пролома, прижавшись к стенам.
        - Иваны празднуют победу, - доложил Красавчик, - им не до нас.
        Юрген осторожно выглянул в пролом. На противоположном берегу речушки не было ни одного русского солдата, ни одной пары глаз, смотревшей на них.
        - За мной! - скомандовал он и первым нырнул в дыру, ведшую в бывшую конюшню.
        Потолки в ней были высокие, метра четыре, не меньше. Но часть стены от взрыва бомбы обрушилась внутрь, так что летел Юрген недолго. Он приземлился на что-то мягкое, это было тело русского солдата, и скатился на пол. Руки уперлись в липкую густую жижу, смесь крови, лошадиной мочи, навоза и соломенной крошки. Вверх с мерзким жужжанием поднялось облако жирных мух, открыв взору развороченные внутренности лошади. Но это были несущественные мелочи. Юрген прижался к полу и быстро пополз к дальнему углу конюшни. Слева светлел открытый проем разбитых дверей конюшни. Его до половины закрывала баррикада из расстрелянных лошадей. Из-за нее, со двора, доносились громкие голоса, русская речь.
        Юрген нащупал щит, поднялся на колени, попробовал подцепить щит пальцами, приподнять. Куда там! Как прирос! Сзади высунулась саперная лопатка, скользнула с легким скрежетом по полу, вошла под щит, поддела его, оторвала от пола. Юрген ухватился за край, бросил быстрый взгляд назад. Ну, точно, Брейтгаупт! Всегда тут как тут! С лопаткой наготове! Они вдвоем сдвинули щит в сторону, открыв лаз в подвал. Юрген ударил Брейтгаупта ладонью по спине: вперед!
        Брейтгаупт скрылся в дыре. Юрген пропустил мимо себя всех солдат подразделения. Замыкающим был Красавчик. Все правильно, он был «стариком».
        - Без проблем, - шепнул он Юргену, - только наши наверху что-то разгалделись после нашего ухода.
        - Хорошо, - сказал Юрген.
        Его рука махнула по пустому пространству - Красавчик уже нырнул в дыру. Юрген последовал за ним. Он не стал тратить время на то, чтобы задвинуть обратно щит, он не верил, что иваны будут преследовать их.
        Солдаты толпились возле цистерны. Хлестала вода из крана. Они мыли руки и тут же пили, набрав полные пригоршни. Юрген не стал торопить их. Он и сам протянул пустую фляжку.
        Вдруг задрожали стены. Где-то поблизости били артиллерийские орудия. Снаряды разрывались прямо у них над головой. Русские расстреливали казарму, тут не было сомнений. Можно было только гадать, почему это произошло. Возможно, их раненые товарищи нарочно не выставили белый флаг. Возможно, это был выбор одного лишь Зельцера. Или он просто опоздал, а русский офицер с немецкой педантичностью посмотрел на часы, увидел, что срок ультиматума истек, и приказал открыть огонь. Они не гадали, они вообще ничего не думали, их переполняла ярость. Несколько солдат, сжав оружие, бросились обратно, к лазу из подвала, они хотели отомстить за своих товарищей.
        - Назад! - крикнул Юрген. - Все вниз!
        И солдаты подчинились. У них еще будет возможность отомстить.
        Юрген первым спустился в подземелье. Он подождал, пока солдаты выстроятся за ним в цепочку.
        - Все! - донесся сзади крик Красавчика.
        Юрген двинулся вперед. И все пошли за ним. У них не было фонарей, а в подземелье царила кромешная тьма. Они шли как слепые, держась за ремень впереди идущего. Они полагались только на поводыря, на Юргена Вольфа. Все знали, что Вольф видит в темноте.
        Это была всего лишь легенда, одна из баек, с помощью которых солдаты коротают время в окопах. Юрген не видел ни зги. Он просто неотрывно прикасался левой рукой к стене и надеялся только на свою память.
        Шли медленно, очень медленно. Время в темноте остановилось. Даже Юрген немного занервничал, ему казалось, что они уже не раз и не два должны были пройти расстояние до поворота.
        Но вот стена ушла влево. Юрген прошел несколько шагов, потом осторожно сдвинулся к противоположной стене, нащупал ее правой рукой. Пошел вдоль нее, считая шаги. Счет был такой медленный, что несколько раз Юрген не мог сразу вспомнить предыдущее число. Боясь промахнуться, он шел согнувшись, касаясь стены плечом и опустив руку почти до пола.
        Наконец рука провалилась в пустоту. Юрген ощупал кирпичные края. Да, похоже, это нужный лаз.
        - Садись! - сказал он. - Хюбшман, ко мне!
        Солдаты рухнули на пол. У них не было сил даже на разговоры. Один лишь Красавчик чертыхался, спотыкаясь на каждом шагу.
        Они направились на разведку втроем, Юрген, Красавчик и Брейтгаупт. Вот и металлическая дверца. Юрген уже взялся за ручку, когда кто-то постучал его по плечу, что-то легло в свободную руку. Масленка, определил Юрген.
        - Береженого бог бережет, - раздался шепот Брейтгаупта.

«Vorsicht ist die Mutter der Porzellankiste.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Тоже верно. Юрген смазал петли, немного подождал, потом открыл дверцу. Затем достал штык-нож и стал крошить прогнившие доски. Вырезал треугольник дерна. В глаза ударило низкое солнце. Буг нес свои чистые воды. За рекой, в тени деревьев западного укрепления крепости, раздавались громкие голоса, как будто группа русских солдат вышла в увольнительную в городской парк.
        Посреди моста стояли двое часовых. Они плевали в воду, облокотившись на перила. У моста с их стороны был причал. Там стояла небольшая самоходная баржа. На ней суетилось несколько немолодых иванов. Они скатывали по сходням какие-то бочонки, сносили ящики. По той бережности, с какой они обращались с грузом, можно было догадаться о содержимом. Это был, конечно, не динамит, это была водка. На берегу стоял толстый русский офицер с одной звездочкой на погонах и что-то отмечал на планшете. Два молодых парня в нательных фуфайках с сине-белыми горизонтальными полосками стояли, привалившись к рубке, и весело скалили зубы. Это были матросы.
        - Нам повезло, - сказал Красавчик.
        - Да, если они задержатся тут до темноты, - ответил Юрген.
        - На тот берег и - прямиком на запад, - сказал Красавчик.
        - Там русские. Может быть, на десятки километров, - сказал Юрген, - у нас один путь - на северо-запад. По реке.
        Они немного поспорили. Красавчик не доверял рекам и плавающим посудинам. Он предпочитал шоссе и быстроходные машины. Он был согласен на русские дороги и вездеход. Он был готов идти целый день, пятьдесят километров с полной выкладкой, лишь бы не плыть.
        - Тебе еще предоставится такая возможность, - сказал Юрген, - но сначала мы должны выбраться отсюда. По реке. Чем дальше, тем лучше.
        За их спинами раздался громкий дробный звук, как будто застучал крупнокалиберный пулемет. Это был храп Брейтгаупта, ему все было нипочем, где прилег больше чем на минуту, там и заснул. Юрген ткнул его локтем в бок. Пулемет захлебнулся. Но издалека донеслось громкое эхо. Это храпели остальные солдаты. Пехота!
        Юрген и сам бы с удовольствием даванул минут эдак шестьсот, да нельзя. Он то ковырял деревянный щит, расширяя проход, то наблюдал за происходившим вокруг, то вставлял какое-нибудь замечание в бесконечный рассказ Красавчика о его приключениях на дорогах. Так Красавчик превозмогал сон.
        Опустилась ночь. Часовые на мосту ушли на западный конец. Зато появилось двое на их берегу. Они, судя по всему, были из тех же немолодых солдат, что разгружали баржу. Их руки были непривычны к оружию, они держали его с опаской, казалось, что они боятся его больше, чем темноты вокруг. Они не ждали от нее никакого подвоха, не вглядывались в нее пристально и настороженно, подолгу и громко разговаривали, сойдясь у сходен, а потом надолго расходились. Солдаты, пришедшие им на смену, были точно такими же и вели себе точно так же. Разве что разговоры у сходен были чуть короче. Ведь это было только начало смены.
        Матросы сидели на палубе за маленьким столиком и пили водку. Их разговор становился все более громким и бессвязным, потом стал спотыкаться и затихать. Вот они поднялись и, помогая друг другу, добрались до рубки и с грохотом скатились куда-то вниз. Там, наверное, была каюта.
        - Общий подъем, - сказал Юрген, - готовность номер один, всем втянуться в тоннель.
        Красавчику не надо было ничего объяснять дважды. Ему и одного раза было зачастую много. Он и сам все понимал, как понимал Юргена без слов. Он уже растолкал Брейтгаупта и теперь полз по узкому тоннелю.
        - Отто первым сюда, - сказал ему в спину Юрген.
        Из коридора донесся легкий шум, звон металла о камни, треск челюстей от широких зевков и хруст разминаемых суставов. Все это быстро сменил тихий шорох ползущих по тоннелю солдат. Первыми были Отто с Красавчиком. Юрген быстро объяснил им, что надлежит сделать. Потом призвал Целлера, бывшего лейтенанта, ему Юрген вверил командование подразделением, разъяснил порядок действий. Целлер передал приказ по цепочке назад. Красавчик прополз вперед, встал на одно колено рядом с Юргеном.
        - Начали! - сказал тот.
        Они осторожно разобрали стену из дерна, предварительно надрезанного Юргеном, и выскользнули наружу. Вот и первый часовой. Красавчик залег рядом, а Юрген стал пробираться вдоль основания стены к мосту, возле которого расхаживал второй часовой. Собственно, охранял он не мост, а баржу, поэтому и расхаживал внизу, у кромки воды. На берегу то там, то тут стояли раскидистые ветлы, в тени одной из них и встал Юрген. Он свистнул условным свистом, давая Красавчику знать, что он уже на месте. Этот рохля-часовой даже не смог определить, откуда раздался свист.
        - Николай, ты, что ли? - крикнул он вдаль. - Али случилось что?
        В ответ донесся лишь тихий свист Красавчика. Он свое дело сделал. Случилось.
        - Николай! - чуть более встревоженно крикнул часовой.
        Это было последнее сказанное им слово, последний изданный им звук. Юрген работал тихо. Он осторожно опустил тело на землю, отнял руку ото рта часового, тихо свистнул и, пригнувшись, побежал к сходням. А по ним уже промелькнули две фигуры. Это должны были быть Брейтгаупт с Отто. Промелькнули и как сквозь палубу провалились. Вслед за ними метнулся к рубке Красавчик, принялся чутко ощупывать переключатели и ручки, что-то приговаривая по своему обыкновению. Когда Юрген подбежал к рубке, из-под палубы появилась голова Отто.
        - Порядочек! - сказал он.
        За Отто по трапу из каюты поднялся Брейтгаупт и, не тратя лишних слов, направился к носовым швартовым. Там он немного замешкался, завозился с непривычным узлом, крестьянская бережливость не позволяла просто разрезать трос ножом или перерубить его саперной лопаткой. Но он справился, как и Отто на корме. Последний солдат поднялся на борт. Тихо заволокли сходни.
        - Как там у тебя? - спросил Юрген Красавчика. - Может, посветить зажигалкой?
        - Иди ты! - отмахнулся Красавчик - Посветит он! И так ни хрена не видно. Ну давай, хороший, - это он движку. - К баранке вставай, - это уже Юргену. - Вот, приходится доверять баранку незнамо кому, - усмехнулся он. - Ну что за устройство!
        А баржа, освобожденная от узды швартов, уже покачивалась на воде, постепенно удаляясь и от берега, и от моста. Юрген встал за штурвал. Он провел детские годы на Волге, да и потом жил постоянно возле воды. Он был уверен, что как-нибудь справится с управлением баржей. Но баржа не слушалась руля. Юрген крутил штурвал и так, и эдак, но любое его движение только ухудшало ситуацию. Так ему казалось. Баржу уже начало разворачивать поперек течения. И тут затарахтел движок. Ужасно громко затарахтел. Так показалось Юргену. Он сосредоточился на этом треске, отсчитывая мгновения до того момента, когда русские услышат шум и откроют огонь. А его руки, лежавшие на ручках штурвала, делали тем временем свое дело. И баржа неожиданно встала носом по течению, полетела вперед, все дальше от крепости.
        То есть то, что полетела, это опять Юргену показалось. Стоило им миновать последний равелин северного укрепления, как стало понятно, что они еле плетутся. Так тихо-мирно они миновали город Брест, в котором повсюду горели огни. Пожаров было немного, много больше было костров, вокруг которых толпились иваны, праздновавшие победу. Костры были и на берегу. Сидевшие и лежавшие возле них солдаты больше походили на рыбаков, настолько мирной выглядела эта картина. Мирно плывущая по реке баржа отлично дополняла пейзаж. Иваны вскочили и замахали им руками. Они что-то кричали, но ветер с Северного моря возвращал им их слова. Брейтгаупт поднялся во весь рост над низким бортом и помахал иванам в ответ.

«Хорошо, что Брейтгаупт снял каску, - подумал Юрген, - и хорошо, что над нами советский флаг». Русские солдаты не могли, конечно, разглядеть цвет флага в лунном свете. Они видели лишь темное полотнище, равномерно темное. Но они знали, что оно - красное.
        За Брестом огни пропали. На востоке высилась непроницаемая темная стена. На затаившемся западном берегу лишь изредка поблескивали речные маяки, как символы уходящего немецкого порядка.
        - Снимите эту тряпку, - сказал Юрген, показывая вверх, - а то нас наши же обстреляют.
        Отто снял флаг, швырнул его на тела матросов, которых вынесли из каюты.
        - Выбросьте это за борт, - сказал он.
        Солдаты посмотрели на Юргена. Он кивнул. Солдаты спустили тела в воду.
        - Прямо военно-морские похороны, - хохотнул Красавчик, - только салюта не хватает.
        - На наших, подозреваю, салюта тоже не будет, - сказал Юрген, - разве что русский, из всех орудий. Гартнер, Граматке! Дневальные. Остальным - спать! Каюту можете занять.
        В каюте спать никто не захотел. Возможно, потому, что до нее надо было сделать несколько лишних шагов. Зачем куда-либо идти, если можно опуститься на чистые и ровные доски палубы?
        Наступила короткая предхрапная тишина. Вот тогда-то Красавчик и сказал:
        - Тридцать два… Мы продержались тридцать два часа.

* * *
        - Вот, черт! - донесся голос Красавчика.
        Юрген нашел рукой ушибленное ребро, одновременно пытаясь разлепить веки. Не сразу, но разлепил. Моргнул от резанувшего по глазам яркого света, затряс головой, разгоняя полусонный туман. Шли третьи сутки без сна. Многовато будет. Особенно если учесть, что большую часть из этого времени они сражались.
        Он повел взглядом вокруг. Берега слегка покачивались, но стояли на месте, а не убегали назад, как до этого. Это мы стоим на месте, сообразил Юрген. С чего бы это? Он команды «стоять» не давал. По левую руку лежал поросший низким кустарником остров, Буг в этом месте разделялся на два рукава. Еще дальше виднелся мост, по нему справа налево ехала дрезина. Железнодорожный мост, заключил Юрген.
        Он сфокусировал взгляд. На дрезине было два солдата в немецкой форме и еще двое в штатском. Они ехали неспешно. Так едут на работу. Так отправляются в наряд, когда поблизости нет начальства. В общем, так не убегают, заключил Юрген. Они были на немецкой территории, уже или еще.
        Юрген приободрился и перевел взгляд на чертыхавшегося Красавчика. Тот стоял у штурвала. Какое-то время назад он сменил засыпавшего стоя Юргена.
        - Пусти за руль, - сказал он тогда, - спать хочется - сил нет. А за рулем я никогда не засыпаю. Кто другой засыпает, а я - нет. Вот, помню, в январе сорок первого гнал из Амстердама в Дрезден. Тридцать часов без остановок.
        - Это когда тебя повязали? - спросил Юрген.
        - Это меня уже в Дрездене повязали, - ответил Красавчик, - сначала взяли покупателя, а он сдал меня. Меня там ждали. Но сейчас не об этом. Я хотел лишь сказать, что я тогда доехал без остановок, ни разу не заснул, ни одним глазом.
        - Может быть, не стоило так упираться? - спросил Юрген. - Глядишь бы, и обошлось.
        - Я обещал быть в определенное время, - ответил Красавчик, - а у меня с этим строго, ты знаешь. Если обещал, значит, буду. Даже если для этого придется совершить подвиг.
        - Бессмысленный какой-то подвиг получился.
        - Все настоящие подвиги по сути своей бессмысленны, - пожал плечами Красавчик, - можно подумать, что то, чем мы здесь занимаемся, преисполнено великого смысла. Хоть какого-то смысла! А ведь занимаемся. И неплохо занимаемся.
        - С этой точки зрения мы - настоящие герои, - усмехнулся Юрген.
        - А то! - откликнулся Красавчик.
        К этому времени они уже поменялись местами, Красавчик встал к штурвалу, а Юрген перешел в рубку, хотя ничего не понимал во всех этих рычагах и переключателях. Главное для него было - стоять, стоять на посту, на посту он еще никогда не засыпал. Да, видно, все же заснул стоя.
        - Вот недаром не люблю я эти реки! - воскликнул Красавчик, заметив пристальный взгляд товарища.
        - Почему? - спросил Юрген.
        - Потому что на шоссе не бывает мелей! - ответил Красавчик.
        - На них бывают ямы, - сказал Юрген.
        - На шоссе ям не бывает, - упрямо сказал Красавчик, - если на шоссе яма, то это не шоссе, а проселочная дорога. Проселочные дороги я тоже не люблю.
        - Заснул, что ли? - сочувственно спросил Юрген.
        - Я никогда не засыпаю за рулем! - гордо возвестил Красавчик.
        - А чего ж тогда в правую протоку сунулся? - спросил Юрген. - В левую надо было, вон же маяк.
        - Какая левая? - изумился Красавчик. - Это же встречная полоса!
        - Тут неглубоко, по шейку, - сказал подошедший Отто.
        Раздались мерные удары. Юрген огляделся. Пока они разговаривали с Красавчиком, остальные солдаты успели подняться. Брейтгаупт на баке принялся выламывать доски из палубы и мастерить подобие плота. «Все правильно, - подумал Юрген, - глубоко или неглубоко, это мы потом узнаем, а оружие и снаряжение лучше сразу на плот сложить». Он посмотрел на западный берег. Конечно, лучше было бы высадиться туда, ну да ладно.
        - Солдаты! Внимание! Приготовиться к высадке! - громко скомандовал он. - Гартнер, Граматке! Разведать дно реки и обстановку на берегу!
        - Есть! - бойко ответил Отто.
        - Я не умею плавать, ефрейтор, - сказал Граматке.
        - Что ж, у вас будет дополнительный стимул отыскать брод, рядовой Граматке, - пожал плечами Юрген и резко: - Выполнять!
        Высадка прошла без приключений. Все как один снимали только ботинки и ремни с подсумками и, держа их высоко над головой, прыгали за борт в кителях и брюках. От цепочки солдат вниз по течению реки исходили грязные буро-коричневые разводы. Едва выйдя на берег, солдаты раздевались и тут же возвращались назад в реку, отстирывая форму от крови и грязи, смывая с себя пот и кирпичную пыль. Вскоре все кусты и деревья вокруг были завешены сушащимся обмундированием.
        - Бенигер, Бренчер, Грабе! - прошел Юрген начало списка его подразделения. - В боевое охранение! Целлер! За старшего!
        Целлер когда-то был боевым офицером, кому и командовать, как не ему. Пока Юрген спит. Он уже спал.

* * *
        - Командир! Командир! - Кто-то тряс Юргена за плечо.
        Впрочем, второй возглас был излишним. Да и трясти его, как слежавшийся матрас, тоже не было нужды. Кто это так расстарался? Юрген, мгновенно вскочивший на ноги, строго посмотрел на солдата. Рядовой Бренчер. Понятно.
        - Со стороны железной дороги приближается неустановленная воинская группа численностью до двадцати человек, - доложил Бренчер.
        - Наши? - спросил Юрген.
        - Да вроде, - ответил Бренчер. В голосе его звучала неуверенность.
        Юрген затянул ремень на поясе, благодарно кивнул Брейтгаупту. Верный товарищ был тут как тут, держа в руках стопку высохшего обмундирования, сложенную так, что оставалось только брать по очереди и натягивать на себя. К моменту окончания разговора Юрген был уже полностью одет. Он насадил пилотку на голову, подхватил с разостланной на земле плащ-палатки автомат, с которым он спал в обнимку, как с девчонкой, и бросился вслед за Бренчером.
        Он упал рядом с Целлером в небольшом секрете, отрытом на краю линии густых прибрежных кустов, посмотрел поверх сложенного из дерна бруствера. К ним разрозненной толпой приближалась ватага, именно это слово первым пришло на ум. Возможно, потому, что впереди пружинящей походкой уверенного в своих силах человека шел атаман, крупный мужчина, одетый в какую-то никогда не виденную и невообразимую форму. Она была лохматой, как будто какой-то зверь долго и упорно драл когтями куртку и брюки, вырывая лоскуты ткани. Но это была форма, потому что некоторые из ватажников были обряжены точно так же, а на других был обычный армейский пятнистый камуфляж. Голову атамана венчала лохматая шапка, похожая очертаниями на немецкую каску, из-за спины торчало дуло винтовки. Вот атаман повернулся, что-то сказал. Ватажники рухнули на землю, слившись с травой, как и не было их. За это короткое мгновение Юрген успел разглядеть винтовку - привычный
«маузер» 98-го года, калибр 7,92 мм, но с креплением для оптического прицела. У Юргена глаз был, что тот оптический прицел.
        Атаман стоял и выжидающе смотрел в сторону кустов, под которыми залег Юрген с товарищами. «Смелый, - подумал Юрген, - уважаю. Но мы тоже никого не боимся».
        - Оружие на изготовку! Без команды огонь не открывать! Целлер - старший! - тихо сказал он, поднялся и направился в сторону атамана.
        Они сошлись посреди небольшой полянки, остановились, внимательно разглядывая друг друга. Из-под камуфляжной куртки атамана выглядывал ворот кителя, на черных петлицах которого белой нитью были вышиты две скрещенные винтовки, под ними - ручная граната с длинной ручкой. Юрген не стал долго парить мозги, вспоминая, какой части принадлежит эта эмблема, столько их развелось в последнее время. Можно было подумать, что там, наверху, больше делать нечего, кроме как придумывать новые эмблемы.
        - СС-унтершарфюрер Гейнц Штейнхауэр, - первым представился атаман, прервав затянувшееся молчание, - зондеркоманда, бригада Дирлевангера. СС, - повторил он то ли с усмешкой, то ли с вызовом и бросил расслабленную ладонь к каске.
        Что СС, это и так было понятно. Тоже мне, элита нации! Чего выпендривается? Унтершарфюрер… Невелика птица! Недалеко от ефрейтора отстоит. Фамилия Дирлевангер, которая тоже была произнесена с нажимом, Юргену ничего не говорила. Зондеркоманда? Ну, отдельное подразделение, эка невидаль! Они сейчас тоже были таким отдельным подразделением, и он, Юрген Вольф, был его командиром. Эти мысли вихрем пронеслись в голове Юргена. Он усмехнулся на них. Знал он за собой эту черту: если человек ему нравился с первого взгляда, то он нарочно принимался накручивать себя против него, нейтрализуя и проверяя первое впечатление. Чтобы не ошибиться. Ошибался он редко.
        - Ефрейтор Юрген Вольф, 570-й ударный батальон. Вермахт, - добавил он со значением, четко отдал честь, но тут же приветливо улыбнулся и протянул руку. - Свои! - крикнул Юрген, чуть повернув голову.
        Штейнхауэр ничего не крикнул, но его солдаты вдруг появились как из-под земли со всех сторон, окружив их.
        - Класс! - восхищенно сказал Юрген.
        - Старые браконьеры, - удовлетворенно протянул Штейнхауэр.
        Солдаты довольно загоготали, перемигиваясь. Юрген не понял, при чем здесь браконьеры, но присоединился к смеху - это были славные парни!
        Они двинулись на стоянку отряда Юргена, откуда тянуло дымком от нескольких костров. Едва увидев форму солдат без знаков различия, Штейнхауэр хлюпнул себя ладонью по лбу.
        - Да вы штрафники! - воскликнул он.
        - Мы - ударно-испытательный батальон! - громко крикнул Юрген. Чтобы услышали все солдаты его подразделения и поддержали его слаженным криком: - Да! Мы - ударно-испытательный батальон! - Юрген удовлетворенно кивнул: знай наших!
        - Так мы тоже, - широко разводя руки и губы, сказал Штейнхауэр и добавил, чтобы не было двусмысленности: - Штрафники! - И рассмеялся.
        - Ха-ха-ха, - залился смехом Юрген.
        - Да! - их ладони сошлись в звонком хлопке.
        - В ногах правды нет, - сказал Брейтгаупт и сделал широкий приглашающий жест.

«Stehen macht nicht kluger.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Солдаты двух подразделений перемешались, рассаживаясь вокруг костров. Только Брейтгаупт не внял собственному же призыву и народной мудрости. Широко расставив руки, он шел навстречу одному из вновь прибывших, в котором он признал земляка. Они обнялись. Единственными производимыми ими звуками были треск костей да удары по спине. «Похоже, в их дремучих тюрингских лесах все - молчуны», - подумал Юрген.
        - Далеко же вас занесло, - сказал Штейнхауэр, - вы ведь севернее нас стояли.
        - Ты что-то путаешь, Гейнц, - сказал Юрген, - мы из Брестской крепости отходим. - Он махнул рукой вверх по течению Буга.
        - Да? - наморщил лоб Штейнхауэр. - Подожди, как ты сказал? 570-й? Извини, перепутал. Рядом с нами 560-й стоял. Тоже, как понимаешь, наши люди, штрафники. Крепко стояли! Но иваны еще крепче били. Боюсь, что все там и остались. Нам-то Старик передал приказ отходить, а от ваших генералов разве ж дождешься.
        - Это точно, - кивнул головой Юрген.

«Старик - это, наверное, их командир, - подумал он. - Как там бишь его? Дирлевангер?»
        - А что у вас? - спросил Штейнхауэр.
        - Да как обычно, - поморщился Юрген, - вот, вырвались последними, а были ли первые - не знаем.
        - Мы продержались тридцать два часа, - сказал лежавший рядом с ними Красавчик.
        - Совсем неплохо, - уважительно сказал Штейнхауэр.
        - Чертовски хорошо, - мягко поправил его Юрген.
        - Чертовски хорошо, что мы вообще вырвались оттуда, - подхватил Красавчик.
        - А вы как здесь? - спросил Юрген.
        - Из-за бардака, как обычно. - Штейнхауэр подмигнул Юргену. - Сначала был бардак отхода, мы оторвались от наших или наоборот, никто не разберет, болтались как дерьмо в проруби среди русских болот и русских войск. Представь! Насилу вырвались. Прибыли на станцию, это тут неподалеку, за лесочком. Так никто не знает, где сборное место нашей бригады! Я же говорю, полнейший бардак! Хотели приписать нас к какой-то сборной эсэсовской части. Ну уж дудки! Нам в свою бригаду нужно. Старик наш строг по этой части. Он, вообще-то, справедлив и своих в обиду не дает, он сам наказывает, запросто расстрелять может, у него на это патент имеется. И никуда от него не скроешься. Из-под земли достанет, лично расстреляет и опять в землю вобьет. Мы все это объясняем, а нам в ответ: поезжайте в Варшаву, там знают. Тут близко, вот по этой железке, - он махнул рукой в сторону моста, - только поезда не ходят. Бандиты пути взорвали. Можно подумать, что мы не в генерал-губернаторстве, а в большевистской России. А мы не можем ждать! Пошли пешком. Вас увидели - завернули на огонек. У вас пожрать что-нибудь есть?
        - Каша из стреляных автоматных гильз и подошвы от офицерских сапог на вертеле, - ответил Красавчик, - вот только запить нечем, кроме русской водки.
        - Нет лучшей еды, чем русская водка. Бывало, и по два, и по три дня только ею и питались. В лесу да на морозе. Шутка.
        - Жаль. Мы тоже пустые. Поскандалили немножко в жандармерии и в управлении, так что нам даже хлеба не дали. Представь! Ничего страшного! - бодро сказал он. - Добудем! Первый раз, что ли? В конце концов, мы браконьеры или кто?
        - Сидел-то за браконьерство? - спросил Юрген.
        - Не просто за браконьерство, а за браконьерство с применением огнестрельного оружия! - с гордостью сказал Штейнхауэр. - И не сидел, а сидели. В нашем отделении все - браконьеры. И не какие-нибудь там любители или вертопрахи, вдруг решившие поохотиться без разрешения, а настоящие профессионалы-рецидивисты, для которых браконьерство - это суть и стиль жизни.
        Юрген с улыбкой оглядел Штейнхауэра. Да уж, на каменотеса он не был похож, разве что лицо его было будто вытесано из камня, а всем остальным он напоминал дикого кабана, обитателя леса[Steinhauer (нем.) - каменотес, (stein - камень, hauer - дикий кабан).] . Юрген провел взглядом по другим «охотникам». Крепкие, жилистые мужики не первой молодости. Ну, это понятно - настоящие рецидивисты.
        - А это что за дед? - спросил он, показывая на мужчину далеко за сорок.
        - Легендарный человек! - сразу откликнулся Штейнхауэр и громко крикнул: - Файертаг! Давай к нам! Файертаг у нас с первого дня, - пояснил он Юргену, - с него началась история нашей бригады. Он знал фюрера еще по Мюнхену и одним из первых вступил в национал-социалистическую партию. Но после пивного путча вернулся в родную деревню и вступил в не менее заслуженную партию, партию вольных стрелков. У них леса кишат оленями, святой не удержится. Когда Файертаг сел в очередной раз, его жена написала слезное письмо фюреру. Напомнила, что Файертаг - старый партийный товарищ[«Аltе parteigenosse» (нем.) - почетное наименование ветеранов национал-социалистической партии, имевших максимально четырех-пятизначные членские номера.] , и просила дать ему возможность искупить вину на полях сражений. Наши победоносные войска тогда вступали в Париж. Ей казалось, что и дальше война пойдет в том же духе. Она оказала мужу плохую услугу.
        - Все зло от баб, - вставил Красавчик.
        - В точку! Наш любимый фюрер - вегетарианец и нашего брата-охотника не жалует, - продолжил свой рассказ Штейнхауэр, - но к мольбе жены старого партийного товарища снизошел. Более того, приказал Гиммлеру разыскать и собрать всех сидящих в тюрьмах и лагерях за браконьерство с использованием огнестрельного оружия и создать из них специальную воинскую часть.
        - Снайперскую? - спросил Юрген, показывая на винтовку Штейнхауэра.
        - Если бы! - тот досадливо махнул рукой. - Мы тоже так думали, возможно, и наверху поначалу того же хотели, а вышло…
        В этот момент подошел Файертаг. Он весь раздувался от гордости. Его историю рассказывали для затравки у всех костров, и он был нарасхват. Штейнхауэр посмотрел на него с добродушной усмешкой, подмигнул Юргену.
        - У нас в каждом отделении есть по солдату, чья жена написала то самое письмо фюреру, - сказал он.
        - Но не все пили с Адольфом пиво за одним столом в ноябре двадцать третьего! - воскликнул Файертаг, нисколько не обиженный. Это был у них дежурный прикол.
        - Да, таких немного, тысяч десять-пятнадцать, не больше, - сказал Штейнхауэр и повернулся к Юргену, - но Файертаг - один из них, это факт. Пожми, друг, его честную руку, она касалась руки фюрера.
        Юрген пожал. Вспомнилось, как когда-то давно он спросил у отца, встречался ли тот со Сталиным. «Да вот как с тобой, - ответил тот, - на фронте, не раз, да и потом. - Отец протянул ему руку. - Эта рука сжимала руку Сталина. Пожми ее, сынок». Юрген посмотрел на свою руку. Ладонь была в каких-то грязных разводах. «Где это я ухитрился в дерьмо вляпаться?» - подумал Юрген. Он пошел к реке и вымыл руки.
        По пути Юрген ловил обрывки разговоров у других костров. Везде солдаты из двух встретившихся частей х. ями мерились, так мать Юргена презрительно называла мужскую похвальбу. Впрочем, хвалились не подвигами, как в прошлые годы, а перенесенными невзгодами, каждый стремился доказать, что именно их батальону, роту, взводу, больше других досталось. Досталось крепко всем. Им было, чем мериться.
        У их костра шел не менее животрепещущий для штрафников разговор - о реабилитации.
        - У нас с этим просто, - говорил Штейнхауэр, - правда всегда проста. Струсил - получи пулю, отличился - получи очищение. Все по справедливости. И дальше так же. Проштрафился - пуля, отличился - повышение в чине и медаль на грудь. Старик - он такой! Вот недавно, в мае, он подал представление на снятие судимости сразу с 330 солдат бригады, у нас тогда жаркое время было.
        - Подать представление - дело нехитрое, - сказал Красавчик.
        - Еще проще - объявить об этом, - добавил Отто.
        - Да нет же, он подал и уже приказ пришел, - разгорячился Штейнхауэр, - я о чем вам говорю! У Старика все по-честному и все быстро. У него прямой выход на… - он ткнул большим пальцем в небо.
        - На бога, что ли, - криво усмехнулся Отто.
        - Бери выше, на фюрера, - в тон ему сказал Красавчик.
        - У нас свой бог, свой рейх и свой фюрер, - провозгласил Штейнхауэр.

«Понятно, - подумал Юрген, - рейхсфюрер СС Гиммлер».
        Штейнхауэр помрачнел.
        - Засиделись мы что-то, - сказал он, - пора в путь двигаться. Нашу бригаду искать. У Старика с этим строго.
        - Так вы в Варшаву? - уточнил Юрген. - Нам тоже туда нужно. Чуть подальше.
        Ему крепко запали в память слова капитана Росселя о том, что майор, ой, подполковник Фрике заведует теперь сборным лагерем штрафных батальонов в Скерневице. Им туда надо подаваться, под его крыло, куда же еще. В любом случае лучше самим прийти, чем под охраной. У них ведь одна дорожка. Вернее, две. Вторая на небо ведет. Главная дорога, как сказал бы Красавчик.
        - Так пойдемте вместе! - сказал Штейнхауэр. - В хорошей компании дорога короче. Глядишь, жратвой где-нибудь разживемся, а то брюхо подводит. В таких делах тоже лучше заодно действовать. Несколько дополнительных стволов в таких делах - большое подспорье.
        Юрген недоуменно вскинул брови. Его опыт говорит, что дело обстоит как раз наоборот. Где трое всласть наедятся, там десятку - только на один зуб. Впрочем, у них и того не было. Они ничего не могли потерять, они могли только найти.
        - Подъем! - крикнул Юрген. - Пять минут на сборы. Выступаем!
        Выгоды совместного движения выявились незамедлительно. У моста стояла внушительная охрана. Два зенитных орудия при их приближении перестали пялиться в затянутое облаками небо и воззрились на них. Три пулеметных расчета залегли в окопчиках у полотна железной дороги.
        - Стоять! - крикнул пехотный лейтенант. - Ходу нет!
        Шедшие впереди Юрген со Штейнхауэром остановились. Юрген стал размышлять, как бы убедительнее объяснить этому офицеру, почему они движутся от передовой в тыл, не имея на руках никаких письменных предписаний. Штейнхауэр лишь широко улыбнулся.
        - Нам нужно на ту сторону, друг! - сказал он просто. И в то же время очень убедительно. Было что-то такое в его тоне, что даже Юрген прочувствовал: им просто очень нужно на ту сторону и они не могут тратить драгоценное время на какие-то там объяснения.
        Так что он ничего не сказал, просто положил руку на приклад автомата и уставился немигающим взглядом в глаза лейтенанту. Так они простояли минуту.
        - Проходи! - буркнул лейтенант, отводя взгляд.
        - Это у тебя хорошо получилось! - рассмеялся Штейнхауэр, когда они спустились на грунтовую дорогу по другую сторону моста.
        Вместе идти было веселее. Среди своих все истории по сто раз слышаны и рассказаны, а чужим не грех и в сто первый раз рассказать, и самим новые истории послушать.
        - Я одного в толк взять не могу, - сказал Юрген, - неужели у нас в Германии браконьеров столько, что из них можно бригаду сформировать?
        - Да что там бригаду, армию! - ответил Штейнхауэр. - Нашего брата много! Что ж тут поделаешь, если винтовка на стене, лес под боком и есть хочется. Или вот как у меня: всякая скотина и птица была в заводе, а мне дичины хотелось, невтерпеж. Но мы же вольные стрелки, нас поди поймай. Вот тех, кого поймали, хватило сначала на роту, потом на батальон.
        - Что батальон? - пожал плечами Юрген. - Вот только на моей памяти наш батальон три раза был и - нету. У нас, штрафников, такие потери на фронте, что полиция не успевает ловить, а суды поставлять нам пополнение. Да и кого поставляют?! Иногда такую шваль! - сокрушенно покачал он головой. Тут же поймал сам себя на этом искреннем сокрушении, посмеялся внутренне над собой. Чувство юмора и самоирония не покинули его.
        - Это точно, иваны охотятся на нас много успешней, чем егеря в национальных лесах, а уж как стреляют! - Штейнхауэр досадливо махнул рукой. - К нам тоже в последнее время кого только не присылают, контрабандистов, даже грабителей. Там, в тылу да наверху, считают, что если кого-то заграбастали с оружием в руках, то он уже рубаха-парень и готов выполнять спецзадания в составе элитной зондеркоманды. Они там почему-то думают, что контрабандист непременно мотается в любую погоду по горам в Швейцарию и обратно с тяжелым рюкзаком за спиной, отстреливаясь от пограничников и таможенников. Ха-ха! Вон видишь того невысокого парня? Это Эрвин, он из Гамбурга, у них там был канал поставки английских сигарет из Швеции. Эрвин - хороший парень, вот только в лесу никогда в жизни не был, а пистолет носил для форсу, он и стрелять-то толком не умел. У нас уж научился.
        Юрген поговорил с этим Эрвином на ходу. Всегда приятно было встретить земляка, а уж портового - вдвойне. У них нашлось немало общих знакомых, даже и девчонок. Подивились, как водится: по одним улицам несколько лет ходили, но не встретились, а вот за тридевять земель судьба сподобила. Эрвин знал Курта Кнауфа, он учился в одном классе с его младшим братом. Юрген рассказал о том, каким отличным товарищем был Курт Кнауф, и о его геройской гибели. Эрвин рассказал несколько забавных историй об их промысле в порту. Юрген хохотал до слез и над самими историями, и над тем, какими представали в них многие известные ему персонажи. Дядюшка Карл, старший сторож на воротах в западных доках, всегда надутый от сознания собственной значимости и придирчивый сверх меры, гонявший их, пацанов, и не пускавший в доки, вдруг оказался ловкачом и хитрецом, одним из организаторов всей этой аферы. А Рихард Стовено, прилизанный мальчик, которого Юрген всегда терпеть не мог, оказался стукачом. Ему переломали ноги и сбросили с пирса. Так ему и надо, стукачу!
        - Даже не знаю, что бы мы делали, кабы не добровольцы, - вернулся к прерванному разговору Штейнхауэр, когда Юрген нагнал его во главе колонны.
        - Добровольцы?! В штрафной части?! - удивился Юрген. - Ах да, - осекся он, сообразив, что его самого можно называть добровольцем, ведь он добровольно остался в батальоне.
        - Действительно, почему - нет? - сказал Штейнхауэр. - К нам многие просятся, у нас весело, и Старик, как я уж говорил, умеет награждать по заслугам. Желторотых фанатиков, рвущихся на фронт, мы, понятно, не берем, на кой ляд они нам сдались, а людей опытных почему же не взять? У людей поживших и причины могут быть разные, веские, чтобы к нам проситься. Вот Роберт Искам, он фольксдойче, с Волги…

«Вот еще один землячок», - с тоской подумал Юрген.
        - …к нам попросился. Взяли, конечно, как переводчика для допроса пленных и для переговоров с местными жителями. Роб! - громко крикнул Штейнхауэр.
        - Ты что, командир? - донесся чей-то голос. - Роберт третьего дня погиб. Запамятовал?
        - Вот так всегда, - скорбно сказал Штейнхауэр, - привыкаешь к человеку, раз - и его уж нет. Он был храбрый солдат, этот Роберт Искам, переводчик - одно название, в бою все за оружие берутся, и он сражался не хуже других.
        - Он был из лагеря, - сказал Юрген, в его голосе не было вопроса.
        - Конечно, - коротко согласился Штейнхауэр. - Есть и другие. Те уж совсем добровольцы. Другое дело, что к нам в бригаду они не по своей воле попали, а по приказу начальства, - туманно сказал он.
        Юрген не стал вникать. Он провел достаточно времени на фронте, чтобы понимать, что там чего только не случается, особенно по приказу начальства. Самая дрянь именно по этим приказам и случается. Его другое волновало.
        - Какие же вы в таком случае штрафники? - сказал он.
        - А кто мы есть?! - загорячился Штейнхауэр. - Мы еще большие штрафники, чем вы! У тебя автомат на груди висит, а у меня что? Когда иваны валом валят, винтовкой, пусть и снайперской, много не навоюешь. Старик посылал зимой наверх заявку на новое вооружение, я ее видел. Просил 62 пулемета, 12 минометов, 600 новых винтовок. Обрати внимание, автоматов и орудий, самых завалящих, даже не просил, знал, что ничего не дадут. У нас их отродясь и не было. И раций не было. И врача. Представь! Ни одного врача почти на тысячу человек! Любое ранение - ложись и помирай. А посылали-то куда? В самое пекло. Это у вас в вермахте все ясно, вот фронт, вот тыл. А у нас - ни фронта, ни тыла, противник со всех сторон, отовсюду ударить может. И никому до этого дела нет, выкручивайся, как сможешь, а не сможешь, так и шут с тобой. Смертники, одно слово.
        Все это Юргену было хорошо знакомо. Он поспешил согласиться с новым приятелем. Им нечего было делить.
        Дорога раздвоилась. Та, что уходила в сторону от железной дороги, упиралась в небольшую деревню на краю леса. До нее было километра полтора. Это была первая деревня, что попалась им на глаза.
        - Бандитское гнездо, - сказал Штейнхауэр, - нутром чую.
        - По мне - так обычная деревня, - пожал плечами Юрген.
        - Ты меня слушай, - сказал Штейнхауэр, - у меня на это дело и нюх, и опыт. Я, знаешь, сколько таких деревень за два года перевидал! Всю Белоруссию из конца в конец несколько раз на своих двоих прошел, с севера на юг и с запада на восток. Только посмотрю и сразу скажу: бандитская или нет. У нас ошибки дорого обходились.
        До Юргена наконец дошел смысл некоторых оговорок Штейнхауэра.
        - С партизанами воевали? - спросил он.
        - С ними, - согласился Штейнхауэр и тут же мягко поправил: - С бандитами. Слышали, чай?
        - И слышали, и видели, и сталкивались, - коротко ответил Юрген. У него к партизанам был свой счет. Длинный.
        - Надо проверить, - сказал Штейнхауэр и свернул на боковую дорогу. - Вы с нами?
        Юрген неохотно согласился. Это была не их работа. А военных приключений он уже досыта нахлебался, чтобы еще самому искать их на свою голову. Он от последнего-то все никак в себя прийти не мог, ныли от усталости и подрагивали мышцы, глаза слипались, в голове вата.
        - Ваши армейские фельдмаршалы да генералы докладывали: мы пол-России завоевали, - принялся рассказывать Штейнхауэр, - а что они завоевали? Города с пригородами и дороги между ними. В леса и в болота они даже не совались, там дорог нет, одни тропки. По ним технику не протащишь, а без техники вермахт воевать не может, не приучены, несподручно. Вот нас туда и бросили. Знал бы ты, сколько в тех лесах бандитов было! Попадались отряды и в сто, и в пятьсот человек, а на круг - несколько десятков тысяч, если не все сто тысяч. И вооружение не то, что у нас, автоматы, пушки, гаубицы, даже танки. И против всей этой армады - один наш батальон. Представь!
        Юрген представил. Понимающе кивнул, пряча невольную усмешку.
        - Нам, конечно, и другие части СС помогали. И вермахт. Если где что разбомбить нужно, это они всегда готовы, только покажите где. А в разведку опять мы! По три и по пять дней ходили. А леса не то что у нас в Баварии или в Тюрингии - сырые! И мошка. Мелкая такая, но роем вокруг вьется, человека не видно, через час глядишь - нет человека, одна бледная немочь, всю кровь из него высосали. Зимой еще хуже. Холод собачий, а костра не разжечь, не обогреться. В болотное окно провалился, пиши пропал. Представь!
        Юргену и представлять не надо было. Он это проходил.
        - И все ради чего? Расстояния там немереные, пока разведаешь да сведения в штаб доставишь, бандитов уж и след простыл. Они сегодня здесь, завтра там. Так наш Старик что придумал? Облетать большой район на разведывательном самолете, на таком, чтобы можно было идти на малой скорости над самыми деревьями, над деревнями. Партизаны как такой самолет увидят, всегда стрелять начинали, кто ж удержится! А вскоре мы наваливаемся или вермахт.
        - Неужели сам летал?
        - Никому не доверял! Старик - он такой! Он и в атаку первым поднимается! А на тех самолетах он нарочно крупную свастику снизу на крыльях рисовал, по крестам бандиты не всегда стреляли, а свастика их раззадоривала. Пули вокруг так и свистели, мне пилот рассказывал. Да что пилот! Стоило только на крылья посмотреть - как дуршлаг. А Старику хоть бы что! Только пуще заводился!
        - Смелый человек, - сказал Юрген с искренним уважением.
        - У нас трусов нет! Не держатся, не выживают. У нас ведь какая служба была? Одно большое приключение! Вспоминаю сейчас свое браконьерство на гражданке - детская игра! Вот у нас была охота так охота. Иду, бывало, один в лес, с подружкой моей верной, - Штейнхауэр ласково погладил приклад винтовки, - и день, и два дичь выслеживаю, нахожу гнездо бандитское, залегаю, главаря высматриваю - мелочовка меня не интересует. Засекаю. Снимаю одним выстрелом и - опять в лес. Нахожу место, где они со своими связниками из города встречаются. Опять терпеливо жду. Вот встретились, связник обратно в город идет. Я его - щелк! И дальше иду. Смотрю, идут три бандита, тяжелые мешки за спинами. К железке идут, подрывать, это их любимое развлечение. Ну а у меня свое! Я двоих убираю, а третьего скручиваю и с
«языком» на базу возвращаюсь.
        - Да, это не в траншеях сидеть, - согласился Юрген.
        - Это что! Мы еще и настоящие облавы устраивали. Тут уж всем отделением шли. Предварительно все разведывали, конечно. Где бандитский лагерь располагается, какие к нему пути-подходы есть. В лагерь мы не совались, их там и сотня, и две бывали, мелочовка-то нас не интересовала.
        - Это еще кто на кого облаву устроит, - усмехнулся Юрген.
        - Правильно понимаешь! - радостно откликнулся Штейнхауэр. - В прямом бою они нас количеством задавят, поэтому мы их хитростью брали, на марше. Наш дозорный сообщает: бандиты на вылазку собираются. Мы тут как тут. Минируем тропу, по которой они пойдут, в лесу вокруг всякие ловушки устраиваем, залегаем двумя группами на расстоянии шагов в сто, ждем. Появляются. Сначала группа разведчиков. Их мы пропускаем. Вот и основная колонна. И мы из двух засад, одновременно, по голове и по хвосту колонны из пулеметов - та-та-та. Тут мины рваться начинают. Бандиты врассыпную. А в лесу их ловушки ждут. Взрывы, крики! А мы уже отходим. Потому что у них все равно преимущество в численности остается, и в три, и в четыре раза. Отстреливаемся, отрываемся. Бандитам уже не до вылазки, уползают обратно в лагерь, раны зализывать. А мы - героями на базу. Кровь бурлит! Хорошо!
        Первая история не очень возбудила Юргена. Ой примерил ситуацию к себе и понял: нет, не его это, он не охотник, он не любит выцеливать издалека добычу из ружья. Ему по душе прямая схватка. И еще ему нравится сражаться бок о бок с товарищами, когда один за всех и все за одного. И еще хорошо, когда нет над тобой командиров, когда все зависит от твоего расчета. Он любил охотиться стаей и быть вожаком стаи, первым среди равных. Так он применил вторую историю к себе.
        - Хорошо, - согласился он.
        - Хорошо, - произнес Штейнхауэр совсем другим тоном, как-то раздумчиво. - Входим в деревню. Ты бы приказал своим парням быть настороже и держать оружие наготове.
        Юрген огляделся. За разговором они незаметно подошли к самой деревне. Она казалась вымершей, хотя над некоторыми домами курился дымок из печных труб. И еще он с удивлением обнаружил, что в строю не было никого из эсэсовцев.
        - Мои парни знают свое дело, - сказал Штейнхауэр, заметив взгляд Юргена, - им приказы не нужны.
        - Солдаты, внимание! Рассредоточиться! Оружие на изготовку! За мной! - негромко скомандовал Юрген и двинулся по единственной улице деревни, зорко посматривая по сторонам.
        Так они дошли до конца деревни. На улице никого не было, даже детей. Лишь изредка колыхались занавески на окнах. А еще у домов, иногда из раскрытых дверей, появлялись солдаты Штейнхауэра и делали ему какие-то знаки.
        - Точно, бандитское гнездо, - сказал он с каким-то удовлетворением, - ни одного мужчины, попрятались. Но еда для них осталась. Вот и перекусим!
        - Это кто перекусит, а кто и навернет на полную катушку, - рассмеялся Юрген. - Бакс, Чижевски! Занять пост на околице! Граматке, Кальбер! Граматке, отставить! - не та была ситуация, чтобы этого недоумка в охранение ставить. Деревня действительно выглядела что-то уж слишком мирной. Это было подозрительно. Чертовски подозрительно. - Кальбер, Лебин! Занять пост на входе в деревню! В оба смотреть! Остальные, по трое, по домам - обед!
        - И завтрак! И ужин! - радостно подхватили его солдаты. Много ли солдату нужно для счастья?
        Они заняли лучший дом. Это был не их выбор. Просто солдаты старательно обходили его, всем своим видом показывая: этот дом для начальства. Они ввалились в него вшестером: Юрген с Красавчиком и Брейтгауптом, Штейнхауэр с Эрвином и земляком Брейтгаупта, имени которого Юрген так и не услышал. Это был молчун похлеще Брейтгаупта. Юрген заметил, как Штейнхауэр жестом позвал этих двух солдат за
«барский» стол, потому что они были их земляками и новыми приятелями. Это был знак уважения. Юрген оценил его.
        Их встретила хозяйка, крупная полька лет сорока - сорока пяти. За ее спиной, смотря исподлобья, стояла девушка лет восемнадцати, вся в мать, такая же крупная.
«Такая же красивая», - отметил про себя Юрген. В его взгляде это не отразилось. Тяжелый у него был взгляд. Под его тяжестью девушка опустила глаза.
        - Мечи весь харч на стол. Може, останний раз исть будем, - сказал Штейнхауэр с порога.
        Хозяйка испуганно вздрогнула и метнулась к печи. Вздрогнул и Юрген, от неожиданности.
        - Пришлось выучить несколько фраз на их варварском наречии, - смеясь, сказал Штейнхауэр. - Не знаю толком, что это означает, но действует безотказно. Проверено! Ишь, как забегали. Швыдче! - крикнул он.
        Крикнул, впрочем, беззлобно. Вот и хозяйка уже не вздрогнула испуганно, а окинула Штейнхауэра быстрым, каким-то оценивающим взглядом. На пороге комнаты возник Эрвин, он, оказывается, уже успел обыскать дом. Он подал знак: все чисто. Штейнхауэр удовлетворенно кивнул.
        - Самогонку давай! - крикнул он.
        Хозяйка повела головой. Дочка подошла к стене, откинула половик, схватилась за кольцо на крышке подпола. Эрвин подошел чуть позади и сбоку, держа винтовку наготове. Да, эти парни знают свое дело, отметил про себя Юрген, их на мякине не проведешь. Девушка спустилась в подпол и вскоре появилась обратно, держа в одной руке двухлитровую бутыль с мутноватой жидкостью, а в другой - большой свиной окорок.
        - Добре, - сказал Штейнхауэр.
        Хозяйка достала поднос, поставила на него шесть объемистых стопок, налила почти под край. Дочка тем временем настрогала окорок, сложила куски на блюдо, добавила свежих огурцов. Потом взяла каравай хлеба, устроила между грудей, начала резать большим ножом.
        - Милостиво просим, панове офицеры. Будьте здравы!
        Хозяйка поставила поднос на стол, поклонилась в пояс. Штейнхауэр снял одну стопку с подноса, поставил на край стола перед хозяйкой, широко улыбнулся:
        - Просим. Будьте здравы!
        Хозяйка принялась отнекиваться, показывать жестами, что ей это много, потом - что она выпьет только с «панами офицерами». Штейнхауэр лишь широко улыбался ей в ответ. Наконец, хозяйка храбро выпила. Поперхнулась, закашлялась, вся покраснела.
        Приятель Брейтгаупта вскочил, принялся хлопать ее ладонью по спине. Хозяйка прокашлялась. Штейнхауэр внимательно посмотрел в ее заблестевшие глаза, усмехнулся, взял стопку.
        - Прозит![Prosit! (нем.) - На здоровье!] - сказал он и выпил.
        - Прозит! - повторили все за ним и тоже выпили.
        Только приятелю Брейтгаупта стопки не досталось. Он не протестовал. Он как заведенный продолжал хлопать хозяйку по спине, спускаясь все ниже и ниже.
        В желудке у Юргена разлилось блаженное тепло. Он взял большой ломоть хлеба, наложил на него куски окорока, впился зубами. Совсем хорошо стало. Чтобы продлить это состояние, он выпил еще одну стопку, закусил огурчиком. Через полчаса он откинулся назад, привалившись спиной к стене, и, не переставая методично жевать, с усмешкой наблюдал сквозь полуопущенные веки за потугами Эрвина и приятеля Брейтгаупта. Первый кружил вокруг дочки, второй - вокруг мамаши, помогая, а больше мешая им собирать на стол.
        - Истосковались парни, - сказал Штейнхауэр, заметив направление взгляда Юргена.
        - У нас в батальоне каждый пятый из таких истосковавшихся, - сказал тот. - Если не за изнасилование, так за связь с расово неполноценной особой.
        - Все зло от баб, - повторил Красавчик свою любимую присказку, - мы на местных даже не смотрим.
        - Пуганая ворона куста боится, - сказал Брейтгаупт.

«Beschossener Hase flieht vor jedem Gebusch.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - Нам можно, - протянул Штейнхауэр и тут же уточнил: - Нам, штрафникам. А по доброму согласию - сам бог велел.
        Хозяйка поставила перед ними по большой миске густой наваристой похлебки с жирными клецками.
        - Добре, - сказал ей Штейнхауэр и повернулся к Юргену, - ну что я тебе говорил! Бандитское гнездо! У них эта похлебка в печи стояла. Для кого они такую прорву наварили? Не для себя же!
        - Да нас, наверное, ждали, - усмехнулся Юрген, внутренне соглашаясь с новым приятелем.
        - Да кого бы ни ждали, все нам досталось, - вторил ему Красавчик.
        - Это точно. Досталось. И еще достанется, - сказал Штейнхауэр, принимаясь за еду.
        Эрвин с тюрингцем возобновили свои кружения, все более настойчивые. Хозяйка несколько раз бросала быстрые взгляды на Штейнхауэра и Юргена. Но те расслабленно сидели на лавке. Им было хорошо. И им ничего не хотелось. Даже вникать в суть этих быстрых взглядов.
        Посматривала хозяйка и на Эрвина с дочкой, с каждым разом все более обеспокоенно. Наконец она вытерла руки, сняла передник, пошла к двери в соседнюю комнату, по дороге задев Эрвина своей большой грудью. Тот сразу же забыл о дочке, потянулся за хозяйкой как привязанный. Та остановилась на пороге, посмотрела на тюрингца, чуть повела головой в сторону комнаты. Тюрингец подхватился, но на полдороге остановился, обернулся, призывно помахал рукой Брейтгаупту. Он был хорошим товарищем, этот тюрингец! Брейтгаупт подхватил эстафету. Он вскочил и посмотрел на Юргена, как на товарища и командира. Юрген пожал плечами: делай, что хочешь. Это было единственное движение, которое он сделал. Брейтгаупт посмотрел на хозяйку. Та тоже повела плечами, но не так, как Юрген, ее грудь колыхнулась. Брейтгаупт тяжело зашагал в ее сторону. Хозяйка пропустила всех троих в комнату, обернулась на пороге.
        - Панове офицеры! - сказала она просительно, показала глазами на дочку, отрицающе покачала головой.
        - Все будет хорошо, - сказал Юрген, - не тронем.
        Он не понял, на каком языке сказал это, на немецком, польском или русском. Главное, что его все поняли. Красавчик со Штейнхауэром согласно кивнули головами.
        - Дзенкую бардзо, панове офицеры, - сказала хозяйка и закрыла за собой дверь комнаты.
        Лишь по лицу девушки пробежала какая-то неясная тень, то ли страха, то ли разочарования. Чтобы подавить в корне всяческие устремления, у всех подавить, Юрген повернулся к Штейнхауэру и завел с ним разговор.
        - А там, в Белоруссии, как у вас с местным населением складывалось? - спросил он.
        - Да по-разному, - махнул рукой Штейнхауэр, - люди-то - они ведь разные. А с другой стороны, одинаковые, везде одно и то же. Вон баб возьми. Такие же бандитки попадались, как эти. Готовы с тебя штаны содрать, а чуть зазеваешься, опоят чем-нибудь или под пулю бандитскую подведут. А были добропорядочные, приветствовали нас как освободителей и защитников и тех же бандитов нам сдавали.
        - Даже так? - удивился Юрген. - Своих?
        - А что тут удивительного? Бандиты ведь тоже разные были. Были идейные или организованные, называй как хочешь. Эти в лагерях укрепленных размещались, у них командирами были кадровые офицеры, те, что в окружении оказались или, наоборот, с той стороны фронта заброшены были, комиссары большевистские, они им мозги постоянно прочищали. Эти по приказу из Москвы воевали, у них и танки были, и пушки, я уж рассказывал. Они могли и на колонну на дороге напасть, и на небольшой город с гарнизоном. Были и другие. Те по лесам да по деревням отсиживались. Подорвут иногда полотно железки или деревянный мост через речушку, на большее не хватало сил и задора. Охотились в основном на старост, на служащих полиции из местных, в общем, на предателей, как они их называли. А часто просто сводили старые счеты. Сам, поди, знаешь, как это бывает. Вспомнил обиду десятилетней давности, взял ружье, пошел и убил соседа. Он-де предатель, или собирался предать, или просто мог предать. И никто ничего против не скажет. У кого оружие, тот и прав. А были еще чистые бандиты. Тем было вообще не до нас, разве что случайно где
столкнемся. Им лишь бы пограбить. Весело жили.
        - Кому война, кому мать родна, - сказал Юрген.
        - Как ты сказал? Ни разу не слышал. Но - в точку! Впрочем, по этой части все хороши были, одно слово - бандиты. Одеваться во что-то надо, есть, пить. Где взять? Только у гражданского местного населения. Многие добровольно помогали, у них через одного кто-нибудь из близких родственников в бандах находился, муж, сын, брат. Своим как не помочь! Иногда. Но если чужим и постоянно, кто же вытерпит? Ввалятся в избу посреди ночи, самогонки напьются, кого изнасилуют, кому бока намнут, выгребут все ценное. Бандитов было столько, что для их прокорма гражданского населения не хватало. Так что они еще и между собой зачастую воевали, не пускали чужаков на свою территорию. А гражданское население к нам шло с просьбами: выгоните всех этих бандитов, житья от них нет. И рассказывали, где лагеря их находятся, и как к ним подобраться, и кто у них в разведчиках и связниках состоит.
        - Да вы, думаю, тоже не ангелами были, - усмехнулся Юрген, - и в белых одеждах только зимой ходили, для камуфляжу.
        - А ты вот посмотрел бы, что они с нашими солдатами делали, которые случайно к ним в лапы попадали! - разгорячился Штейнхауэр. - Живодеры настоящие! Тут и ангел бы озверел и крови возжаждал. А как еще с этими бандитами обходиться? Они другого языка не понимают. Да и как сражались? Нас - одна сотня, а их - три. Только выучкой да спаянностью и брали. А с гражданским населением нам что - охота была возиться? Но наверху считали, что коли вермахт захватил такую огромную страну, то должен не только сам с нее кормиться, но еще и Германию кормить. Вы же на фронте не задумывались, откуда к вам продовольствие поступает, так ведь?
        - Это любой солдат знает, откуда. Со склада, - улыбнулся Юрген и успокаивающе похлопал приятеля по колену.
        - Вот именно, со склада, - вздохнул Штейнхауэр. - Вот пусть бы интенданты его и забивали. Так нет, нас посылали. Забирать все у того же гражданского населения. Самая поганая была работа, поверь. Их и год, и два свои бандиты грабили, тут мы приходим. Представь!
        Юрген представил. Крики, вопли. Мычат коровы, которых выводят со двора, визжат свиньи. Заходятся лаем собаки. Плачут дети. Ругаются на чем свет старики. Старухи сыплют проклятиями. Женщины с растрепанными волосами бросаются на солдат, норовя вцепиться им ногтями в лицо.
        - Поганая работа, - сказал он.
        - Вот и я о том же говорю. Мы бы и рады были им что-нибудь оставить на развод и чтобы с голоду не перемерли. Но во-первых - приказ, а во-вторых - бессмысленно. Придут через несколько дней все те же бандиты и все оставленное выметут подчистую. А так и им жрать будет нечего. Присмиреют или уйдут куда. Все нам легче.
        - Да, с голодным брюхом долго не повоюешь, - согласился Юрген.
        Так они разговаривали часа три-четыре. Красавчик спал, завалившись на лавку. Девушка сидела в углу, изредка вставая, чтобы наполнить блюда на столе. Из дальней комнаты доносился мерный скрип, нарушаемый иногда женскими вскриками. Время от времени дверь в комнату распахивалась, оттуда вывалились по очереди Эрвин, Брейтгаупт или его земляк, бросались к столу, выпивали самогонки, хватали куски и устремлялись обратно.
        Один раз, через два часа после того, как они сели за стол, Юрген поднялся и вышел из дома. Он сменил караульных, прошелся по домам, где отдыхали его солдаты вперемешку с эсэсовцами. Солдаты были пьяны, но в меру с учетом выпавших на долю испытаний. Никаких ссор и происшествий не было. Все было тихо-мирно, как у них. И разговоры за столом были о том же, что и у них. О пережитом.
        - Скоро темнеть начнет, - сказал Штейнхауэр, выглядывая в окно, - пора убираться отсюда. Я лучше в чистом поле под дождем буду ночевать, чем в этом бандитском гнезде.
        - Мне тоже не нравится эта позиция, - сказал Юрген.
        Через полчаса они стояли во дворе их дома. На улице заржала лошадь. Появился эсэсовец, шепнул что-то на ухо Штейнхауэру. Тот кивнул, подошел к большому сараю, распахнул створку широких дверей в центре. Там была конюшня.
        - Хорошие лошадки, - сказал он, ведя на поводу двух лошадей с длинными ногами и лоснящейся кожей, под которой перекатывались литые мышцы. - Эрвин! Там еще две. Выведи!
        За Эрвином в конюшню сунулись Брейтгаупт с его земляком. Они вынесли четыре кавалеристских седла.
        - И пусть кто-нибудь посмеет сказать мне, что это крестьянские лошадки, - раздумчиво протянул Штейнхауэр.
        Он смотрел на хозяйку, которая вышла из дома. Она стояла на крыльце, чуть враскоряку. Лоснилось влажное от пота лицо, волосы свисали нерасчесанной гривой. В полусонных глазах было безразличие. Она и не думала возражать Штейнхауэру. Юрген тоже понимал, что Штейнхауэр прав. На этих лошадях не пахали и их не запрягали в телегу. Это были кавалеристские лошади. Это были чертовски хорошие лошади польских улан.
        Штейнхауэр двинулся боком к конюшне, по-прежнему не отрывая взгляда от хозяйки. Вот он распахнул вторую створку двери. В глубине конюшни Юрген увидел еще одно стойло с низкорослой, крепко-сбитой лошадкой. Полусонное оцепенение враз слетело с хозяйки; она дернулась вперед.
        - А вот и наша работница, - сказал Штейнхауэр и ласково погладил лошадь по широкой спине. - Объедали тебя эти бездельники? Ничего, теперь у тебя будет вдосталь сена и овса.
        Юрген с усмешкой наблюдал за Штейнхауэром. У него было сильное подозрение, что все это был спектакль, с начала и до конца. Штейнхауэр, несомненно, давно знал, что в конюшне стоят кавалеристские лошади, его парни выяснили это еще при первом беглом обыске. Впрочем, конца в этом спектакле пока не было. И Юрген гадал, каким он будет. Он мог быть любым.
        Все разрешилось буднично. Юрген даже испытал легкое разочарование. Штейнхауэр вышел из конюшни, притворил за собой дверь и громко закричал, так, что его было слышно, наверно, и на другом конце деревни:
        - Седлать коней! Через пятнадцать минут выступаем!
        Юрген был уже готов повторить команду, но тут на двор вбежал рядовой Ульмер.
        - Это мародерство! - крикнул он и добавил, много спокойнее: - Нам придется отвечать за это.
        - Что - мародерство? - спросил Юрген.
        - Вот это, - сказал Ульмер и показал на лошадей.
        Ульмер имел право высказывать без спросу свое мнение о мародерстве. Так у них в батальоне было заведено: экспертом в том или ином вопросе считался тот, кто пострадал за это. Брейтгаупт был непререкаемым авторитетом по сожжению русских деревень. Его посадили за отказ сжечь деревню. Если Брейтгаупт говорил «нет», они дружно вставали на его сторону, командование ничего не могло с ними поделать. Красавчик был экспертом по всему, связанному с автомобилями, включая их угон. Отто Гартнер занял вакантное до последнего времени место эксперта по черному рынку. В лагере под Оршей именно он определял, в каком соотношении обменивать пришедшее в негодность обмундирование на самогонку. А также то, какое обмундирование можно считать пришедшим в негодность.
        Ульмера судили за мародерство. Он был фельдфебелем. Во время отступления под Конотопом он украл свинью. Дело было так. Они шли целый день на двадцатиградусном морозе. Последние сухари они сгрызли еще на позициях. И вдруг они увидели лежавшую на дороге свиную тушу. Это было как чудо, как подарок небес. Ульмер сказал: можно. Солдаты разрубили тушу саперными лопатками на мелкие куски и изжарили мясо на костре. Без вмешательства небес не обошлось: русские самолеты разбомбили автоколонну, и одна из бомб попала в машину со свиными тушами. Это было имущество вермахта, так сказали прибывшие в разгар пира полевые жандармы. Нет, этот Ульмер не был настоящим мародером. Его мнение можно было не принимать в расчет.
        - Отставить! - сказал Юрген. - Нам не придется отвечать за это. В крайнем случае, отвечать придется мне. Вас это не коснется. - И он наконец отдал приказ: - Седлать коней! Выступаем через десять минут!
        Юрген давно не сидел в седле. Собственно, на настоящих кавалерийских лошадях он никогда не ездил, но с детства знал, с какой стороны надо подходить к лошади. Да и в армии приходилось. На фронте чего только не приходилось делать. Страха у него не было, и лошадь, почувствовав твердую руку, сама плавно и бережно несла его вперед. В этом преимущество тренированных лошадей: с ними просто обращаться. Если знаешь как.
        Красавчик ехал в телеге. Он не доверял лошадям еще больше, чем лодкам. Рядом с ним сидел Граматке, он вообще ничего не умел. Юрген в который раз подивился, что Граматке вышел живым из крепости. Еще в телеге сидели Бренчер с Кальбером, они были хорошими солдатами, но - городскими жителями. Рядом с телегой, держась за нее одной рукой, шагал Ульмер, показывая всем своим видом, что он не имеет никакого отношения к этому мародерству. Приятную тяжесть в желудке он объяснял добротой и хлебосольством местных жителей. Так уж устроен человек, он всему найдет устраивающее его объяснение.
        Все эсэсовцы ехали верхом, лихо сидя в седлах. Они вообще были лихими парнями. Настолько лихими, что вполне могли поджечь напоследок «бандитское гнездо». Юрген обернулся. Над деревней ничего не клубилось, даже печи не дымили.
        - Мы в генерал-губернаторстве, - усмехнулся Штейнхауэр, проследив направление взгляда и правильно его истолковав.
        - Поэтому ты оставил последнюю лошадь? - спросил Юрген.
        - И поэтому тоже. Здесь другая война начинается. С большевиками была война на уничтожение, командование это прямо говорило и приказы соответствующие отдавало. А с поляками нам ссориться не след. И командование за это по голове не погладит. Тут даже Старик не защитит. Это же генерал-губернаторство, - повторил он, - считай, наша земля. И население, считай, тоже почти что наше. Бандиты, конечно, и здесь есть, но большинство - крестьяне, обычные крестьяне, которые работают, а не воюют против нас. А у крестьян ведь как? Есть у крестьянина пять лошадей, реквизируешь четыре, одну оставишь, он погорюет, но смирится. А вот на того, кто последнюю заберет, на того вызверится и за вилы возьмется. Вот и пусть они на бандитов нападают, а немцев за порядочную власть почитают, которая все по закону делает.
        Разумно, признал Юрген. Штейнхауэр сам был крестьянин, к его словам стоило прислушаться. Но экспертом по их понятиям он не был. Страдал не он. Страдали от него.

«За чужой щекой зуб не болит», - говорил в таких случаях Брейтгаупт.

«Hundert Schlage auf fremde Rucken sind nicht viel.»
        Это сказал Брейтгаупт.

* * *
        В Варшаву они прибыли на рассвете. Им пришлось сделать небольшой крюк, чтобы перебраться через Вислу. Через железнодорожный мост им прорваться не удалось. Там была большая и несговорчивая охрана. Она вообще не желала вступать с ними ни в какие переговоры.
        При въезде в предместье путь им преградил шлагбаум и десяток жандармов с большими бляхами на груди. Они и не подумали прорываться. Они пришли, куда шли. За шлагбаумом, справа от дороги стояло двухэтажное здание с надписью Feldgendarmerie. За ним стояло несколько наспех сколоченных бараков, обнесенных двумя рядами колючей проволоки. Туда указывала табличка на столбе: Auffanglager. Жандармы попробовали загнать их туда. Они не на тех напали.
        Они расположились в чистом поле у дороги. Они ждали своей очереди, они были в ней не первые. Половина солдат сразу завалились спать. Остальные занимали круговую оборону и слушали рассказ рядового Целлера. Он в этом деле был у них главным экспертом. Он попал в штрафной батальон прямиком из такого вот лагеря.
        Дело было так. Взвод, которым командовал тогда еще лейтенант Целлер, иваны разбили в пух и прах. Прижали к Днепру чуть южнее Киева и раскатали танками. Вместе с ротой, батальоном и полком, к которым в порядке иерархии был приписан лейтенант Целлер. Ночью ему удалось переправиться на правый берег на одном из последних паромов вместе с солдатами из других разгромленных частей. К вечеру они добрались до сборного пункта. Они не ели больше суток и мечтали только о крыше над головой. На кровати и тем более чистое белье они не претендовали.
        Их загнали за колючую проволоку и продержали стоя на холоде под все усиливающимся дождем. Наконец Целлера пригласили в залитый светом и теплом барак. За длинным столом сидело с десяток военных чинов и жандармов, все они жаждали узнать у Целлера мельчайшие подробности его истории. Где его взвод? Почему он бросил своих солдат? Где находится командир его части? Есть ли у него на руках письменный приказ оставить позиции? Как ему удалось проникнуть на борт парома? Как давно он принял решение дезертировать? И где он зарыл украденную батальонную кассу? От него потребовали предъявить все документы и оружие. Табельный «вальтер» был при нем, только это спасло его от расстрела.
        Но он потерял бинокль и планшет для карт. Он не мог указать точных координат места, где это случилось. Он вообще не помнил, когда и где это случилось. Офицер с погонами интенданта разразился длинной обличительной речью. Вся Германия, весь немецкий народ и лично горячо любимый фюрер Адольф Гитлер напрягают все силы, чтобы обеспечить вермахт всем необходимым, а такие растяпы, как Целлер, разбрасываются казенным имуществом. Так он сказал. Из его речи неопровержимо следовало, что если Германия проиграет войну, то виноват в этом будет исключительно Целлер. Целлер просто озвучил этот вывод. Его немедленно обвинили в пораженческих настроениях. Это ничего не меняло. Разжалование и штрафбат ему и так были обеспечены. Ниже он пасть не мог. Он мог только взлететь. Вероятно, именно это он имел в виду, когда сказал в конце своего рассказа:
        - Нет, этот лагерь намного лучше того. Тепло, с небо не капает…
        - Это погода, - прервал его Красавчик. - При чем здесь лагерь? - Он терпеть не мог лагерей, тех, что за колючей проволокой.
        - Деревьев нет… - продолжал Целлер.
        - Чем тебе деревья помешали? - шел параллельным курсом Красавчик.
        - В том лагере у ворот стоял огромный бук. На его ветвях вешали солдат, признанных несомненными дезертирами. К вечеру набиралось три-четыре новых тела. Они висели как конфеты на рождественской елке, - добрался наконец до финиша Целлер.
        Все помолчали какое-то время, представляя и осмысливая сказанное и непроизвольно оглядываясь вокруг. Ничего похожего тут действительно не было.
        - Еще не вечер! - сказал Красавчик. Он пытался шутить, по своему обыкновению.
        - Был бы человек, а дерево найдется, - добавил Отто.
        - Эй, висельники, ваша очередь! - крикнул жандарм.
        Первыми в здание комендатуры вошли Юрген и Штейнхауэр. Их развели по разным кабинетам.
        За столом сидел жандарм с тремя лычками в петлицах. Он был один. Это вселяло оптимизм. Трое было бы много хуже. От «тройки» жди беды. Перед жандармом лежал лист бумаги. Он заглядывал в него, задавая очередной вопрос. Подготовленный Целлером, Юрген на все давал один и тот же ответ:
        - После разгрома нашего батальона я вывел из котла всех, кто мог идти и нести оружие.
        При этом он каждый раз похлопывал по автомату, висевшему у него на груди. Жандарм кивал и что-то записывал на листе, когда длинно, когда коротко. От этой тактики Юрген отступил дважды. Жандарм спросил, куда они направлялись. Юрген хотел сказать, что в Скерневице. Но потом подумал, что капитан Россель наверняка что-то перепутал. Он не знал Фрике так, как знал его Юрген. Фрике никогда не изменял родине, чести, привычкам.
        - Мы следуем в сборный лагерь испытательных батальонов под городом Томашов-Мац, - твердо сказал Юрген, - там нас объединят с другими испытательными подразделениями и отправят на передовую.
        Жандарм взял какую-то папку, покопался в ней, удовлетворенно кивнул. И продолжил методичное движение по перечню обязательных вопросов. Он получал все тот же ответ. Юрген не затруднялся их поиском. Он прислушивался к шуму, доносившемуся из соседнего кабинета, куда увели Штейнхауэра.
        - Почему вы не оборонялись? - дошел жандарм до очередного вопроса.
        Юрген встал. Кровь бросилась ему в голову. Тело бросилось на жандарма. Тот понял, как тяжело обороняться против озверевшего противника даже при наличии резервов в виде двух здоровенных жандармов, дежуривших у двери кабинета и незамедлительно пришедших на помощь.
        Надо отдать должное жандармам - они не стали предъявлять ему обвинение в оскорблении при исполнении. Они признали, что это была честная схватка. Они поблагодарили Юргена за доставленное удовольствие. Они принесли извинения за некорректно поставленный вопрос. Они выразили искреннее сожаление, что их товарищ не может принести свои извинения лично, поскольку у него были неотложные дела в медицинском пункте. Они с почетом проводили Юргена к выходу и подали ему на прощание руку. Они приветствовали товарищей Юргена, которые, наслаждаясь свежим воздухом, прогуливались возле здания комендатуры цепью с интервалом в четыре шага. Те столь же приветливо помахали им зажатыми в руках автоматами.
        - Вольно! - отдал общую команду Юрген. - Мы едем в Томашов-Мац! - крикнул он своим солдатам.
        - Есть! - дружно ответили те.
        - Мы едем в лагерь Нойхаммер, - сказал Штейнхауэр, тоже вышедший из здания комендатуры, - это под Лигницем, за Бреслау.
        - Нам по пути.
        - Отлично!
        - Пришлось поскандалить? - спросил Юрген, кивая головой на здание комендатуры.
        - Немножко, - сказал Штейнхауэр, - пытался доказать им, что все, что от них требуется, это связаться со Стариком. После этого им не придется тратить время на всякие дурацкие вопросы. Но они упорно хотели получить на них ответы. Фамилия Дирлевангера им ничего не говорила. Дикие люди! Жандармы, одно слово. Наконец они связались с вышестоящим начальством. Те были более осведомлены. Они разыскали Старика. Он уже в лагере Нойхаммер. После этого я разговаривал исключительно с начальством, а начальство - со Стариком. Все быстро разрешилось. Предписание у меня в кармане. Можно отправляться на вокзал. Жаль, что лошадей конфисковали, под тем надуманным предлогом, что мы не кавалерийская часть.
        Лошадей конфисковали и у подразделения Юргена. Немецкий солдат должен был свято хранить вверенное ему вермахтом имущество. Утеря его квалифицировалась как подрыв боеспособности части и государственная измена со всеми вытекающими последствиями. При этом он не мог иметь ничего лишнего. Он не мог положить в ранец какую-нибудь безделушку на память о местах, которые ему довелось посетить. Это называлось мародерством со всеми вытекающими. Все благоприобретенное имущество солдат был обязан передавать вермахту. Там оно облагораживалось разными названиями: военные трофеи, репарации, контрибуции, обязательные поставки. Суть от этого не менялась. Это порождало непонимание. Это порождало недовольство. Почему одним можно, а нам нельзя? Это порождало желание исправить вопиющую несправедливость. В их 570-м испытательном батальоне было немало таких борцов за справедливость. Их никто не осуждал. Они и так были осужденными.
        - Было бы куда лучше, приятнее и быстрее проделать весь путь верхом, - продолжал свой рассказ Штейнхауэр. - Знаю я эти железные дороги! В Белоруссии мы только тем и занимались, что отгоняли от них бандитов со взрывчаткой. А кто их отгонит здесь, если мы будем в поезде?
        Он шутил и смеялся. Он был в хорошем расположении духа. А Юрген, наоборот, мрачнел. Он автоматически ощупывал свой карман. Хотя и так знал, что в нем нет никакого предписания. Он о нем, честно говоря, запамятовал. С бюрократией всегда сражались офицеры, их, солдатское, дело было сражаться с врагом.
        Солдат одного за другим выдергивали на допрос. Жандармы есть жандармы, они в очередной раз показали свою подлую сущность. Они хотели добыть у солдат сведения, которые позволили бы подвести Юргена под штрафбат. Они убедились, что штрафники своих не сдают. Даже Ульмер, когда его выкидывали из здания комендатуры, кричал в запале:
        - Кто мародер? Я вам покажу мародера! Я тут главный мародер! У меня на это приговор есть! И что вы со мной сделаете? В штрафбат отправите? Расстреляете? Да я и так штрафник! Я и так смертник! Что, взяли, волки позорные?!
        Он кричал как урка. Он рвал китель на груди как русский. Месяцы, проведенные в штрафбате на Восточном фронте, не прошли бесследно. Они все несли в себе эту заразу. Они все были поражены штрафбатом и - Россией.
        Юрген получил предписание. Они пошли на вокзал. Десять километров для них - пустяк Тем более что шли налегке. В их ранцах и животах было пусто.
        В комендатуре на вокзале их определили в разные эшелоны. Первыми уезжали эсэсовцы. Они тепло попрощались с ними. Это были хорошие парни. На них можно было положиться в бою и с ними можно было весело провести время передышки. Возможно, они еще встретятся на фронте и будут сражаться бок о бок. Юрген ничего не имел против этого.
        - Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется, - сказал Брейтгаупт, обнимая на прощание земляка. Он как всегда выразил общее мнение.

«Berg und Tal kommen nicht zusammen, wohl aber Menschen.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Юрген посмотрел на часы. 16.03. До отправления эшелона оставалось 23 минуты. Через
8 минут должны объявить посадку, а состав еще не подали. Непорядок! Русские еще за тридевять земель, а фронтовой бардак уже налицо. Непорядок, повторил про себя Юрген. Метрах в пятистах с боковых путей появилась морда паровоза и стала медленно приближаться к ним. Сквозь клубы дыма неясно проступали вагоны. «Наш, должно быть», - подумал Юрген.
        - Какое сегодня число? - спросил он.
        - Первое августа, герр ефрейтор, - сказал Граматке. Он всегда знал, какое сегодня число. И всегда высовывался со своими знаниями. - Новый месяц пошел! - бодро добавил он.
        - Какой месяц? - недоуменно спросил Юрген.
        - Август, - ответил Граматке, уже с легким подколом.
        - Странный у тебя счет, Йози, - сказал Красавчик, - можно подумать, что ты на гражданке и живешь по календарю. Ты в армии. Ты живешь от атаки до атаки. Если пришла охота вести счет месяцам, так начинай отсчет от того дня, когда ты надел военную форму. Тут у каждого свой счет. Лично у меня сегодня последний день двадцать второго месяца. Я глубокий старик. А ты сосунок, из пеленок не вырос. Сопли утри.
        Этот Граматке раздражал Красавчика не меньше, чем Юргена.
        - Сегодняшний, можно считать, кончился, - сказал Граматке. Он всем своим видом показывал, что нисколько не обиделся. И тон у него примирительный. - Сядем сейчас в поезд, завалимся на лавки и - ту-ту!
        - Еще не вечер, - сказал Красавчик.
        Юрген бросил быстрый взгляд на Красавчика. Тот второй раз за короткое время повторил присказку. Юрген по опыту знал, что такое не бывает просто так. Привяжется какая-нибудь фраза, иногда полнейшая глупость, а потом все по ней и выйдет. Непременно какая-нибудь дрянь. И выходит, что не сама фраза привязалась, ее кто-то сверху, или сбоку, или снизу как предупреждение нашептал.
        Красавчик был явно не в своей тарелке. Он заметно нервничал, что случалось с ним крайне редко. Юрген и сам ощущал какое-то смутное беспокойство, какое-то напряжение в воздухе, как перед грозой. Вдруг все пропало из виду, Красавчик, перрон, мир. Юрген судорожно вдохнул воздух, легкие ожгло какой-то едкой гадостью, он закашлялся, извергая из себя эту гадость вместе с легкими.
        - Вот, черт! - донесся голос Красавчика. - Каким дерьмом они их топят?!
        Дым развеялся. Перед ними стоял эшелон. Они заняли лучшие места. Никто не возражал. Со штрафниками никто не рисковал связываться. Юрген даже пожалел об этом. У него чесались руки. Ему хотелось разрядить напряжение, висевшее в воздухе и все ощутимее давившее на него.
        За полчаса они успели отъехать достаточно далеко, чтобы стук колес заглушил винтовочные и пистолетные выстрелы в городе. Там началось восстание.

* * *
        В лагерь их пропустили беспрепятственно. За колючку попасть легко, выйти трудно.
        Их как будто ждали. Во всяком случае, нисколько не удивились их появлению. Но на то и был сборный лагерь, чтобы как озеро собирать в себя ручейки пополнений и изливать мощный поток маршевых рот и батальонов.
        - Ефрейтор 570-го ударно-испытательного батальона Юрген Вольф, - доложил Юрген на контрольно-пропускном пункте, - привел из-под Бреста группу в составе шестнадцати человек.
        - Отлично! - бодро сказал дежурный офицер. - Брест литовский или французский?
        Он не шутил. Скажи Юрген «французский», офицер нисколько бы не удивился. В их лагерь кто только и откуда не прибывал. Он уже давно ничему не удивлялся. Он просто вписывал в книгу регистрации пункт отбытия. Если бы в книге была графа
«конечный пункт назначения», он так же бесстрастно вписывал бы в нее слово «небо». Именно туда отправлялись все формируемые в лагере маршевые роты и батальоны.
        - Русский, - ответил Юрген.
        По лицу офицера скользнула легкая тень удивления. Он был уверен, что ответ будет: французский. Так уж распорядилась история, что оба Бреста, один на берегу Атлантического океана, а другой - на берегу реки Буг, пали в один день. О французском по радио говорили много больше - он был дальше от Германии и его падение выглядело не столь катастрофично, вот он и запал в память офицера. Из Бреста французского кто-нибудь еще мог выбраться. Но Брест литовский, или польский, или русский - это был ад, из ада еще никто не возвращался.
        - Отлично! - еще более бодрым голосом сказал дежурный офицер. - Запишитесь-распишитесь, - он придвинул к Юргену прошнурованную тетрадь.
        Впервые за два с лишним года Юрген куда-то вернулся. Возвращение в свои траншеи после неудачной атаки или в палатки после суточного тренировочного марша не в счет. Там ты падаешь на лежанку или забиваешься в уголок, еще хранящие тепло твоего тела, твой запах. Там ты не оглядываешься вокруг - все и так хорошо знакомо, за время твоего короткого отсутствия ничего не могло измениться. А если и появляется что-то новое, так это непременно какая-нибудь дрянь вроде разбитой прямым попаданием снаряда полевой кухни или дополнительных лежанок для прибывшего пополнения. Чего на это и смотреть?
        Но вот так, чтобы уйти откуда-то, простившись с обжитым местом навсегда, а потом, по прошествии бесконечно долгого времени, мест, дорог неожиданно вернуться на старое место - такого за все время армейской службы Юргена не случалось. Ему не с чем было сравнить чувства, наполнявшие его грудь. Он мог лишь подивиться этим чувствам.
        Никогда за два года он не вспоминал об этом лагере. И его товарищи тоже. Все как воды в рот набрали. Отсюда начался их путь на Восточный фронт. Здесь им, вольным птицам, ломали крылья, втискивая в тесный армейский китель. Их опутывали жесткой сетью армейской дисциплины. Из них выбивали все человеческое, превращая в бездушные машины для убийства. Их сбивали в стадо, чтобы погнать на убой. У каждого из них были свои ассоциации, но все они были одинаково неприятны. Об этом не хотелось вспоминать.
        Это и не вспоминалось. Вспоминалось почему-то совсем другое. Юрген оглядывался вокруг с каким-то даже радостным чувством, так всматриваются после долгого отсутствия в родные места. И еще с добродушной усмешкой над самим собой, тем, давним, ранним.
        Вот плац, на котором они стояли после прибытия с поезда. Как они костерили в душе и вслух лагерное начальство и погоду! Салаги! Ну, постояли пару часов под дождем. Под легким дождиком! Через год они благословляли такую погоду. Серое, затянутое тучами небо куда лучше безоблачного с ярким солнцем - самолеты не летают, бомбить не будут, какая-никакая передышка, хотя бы с этой стороны. А плюс пять это много лучше, чем минус тридцать. И лучше, чем плюс тридцать в тени в русской степи, где тени и в помине нет.
        А вот и их барак, они его сами построили. Косой какой-то! Но для первого опыта сойдет. И вообще сойдет. Завалиться бы сейчас на свою старую койку!.. Как тут спалось! Никаких тебе боевых тревог! Счастья они своего не понимали.
        Навстречу Юргену широкими шагами шел высоченный мужчина с большими мохнатыми руками и оловянными глазами навыкате. Ба, да это же Хаппих! Не просто фельдфебель, ненавистное племя, а обер-фельдфебель, главный по всяким гнусностям. Он Юргена с первого Взгляда невзлюбил и доставал как мог. Сколько раз Юрген хотел его ножом пырнуть, да и не он один.
        - Кого я вижу! Вольф! - радостно закричал Хаппих. - Ефрейтор Вольф!
        Он тряс над головой растопыренной пятерней. Оловянные шторки упали с глаз. Глаза оказались голубые, веселые.
        Юрген нисколько не удивился, что Хаппих узнал его. Все они знали о феноменальной памяти обер-фельдфебеля Хаппиха. Всех новобранцев, гад, запоминал с первого построения и все о них помнил, каждую мельчайшую провинность. На Юргена у него был большой поминальник. Юрген его крепко доставал. Так доставал, что у Хаппиха тоже частенько рука тянулась, но не к ножу, как у Юргена, а к автомату.
        Их на передовую с винтовками отправили, а этот в тылу с автоматом ходил! Он его как погоняло использовал. Куда как эффективное погоняло. Как врежет очередью над головами… У Юргена не раз было ощущение, что Хаппих с трудом сдерживается, чтобы не взять прицел чуть ниже и не влепить пулю в голову ему, Юргену. Именно ему. Полз как-то Юрген на полигоне под рядами колючей проволоки, ну и задел задницей за колючку, брюки порвал. Черт с ними, с брюками, он же и собственную задницу порвал. Они тогда еще боялись всяких этих царапин, заражение, воспаление и все такое прочее. А Хаппиху на это было наплевать. Он Юргена в грязь уложил, нарочно нашел самое топкое место и заставил ползти полкилометра, но уже не под колючкой, а под пулями. Юрген все эти полкилометра носом пропахал, потому что пули над самой головой свистели.
        - Рад! Горд! Зови меня Освальдом! - Хаппих протянул ему пятерню.
        Юрген крепко пожал протянутую руку, да так и оставил ее в захвате. Он чуть подсел и рванул Хаппиха на себя, принял его на плечи, всунув левую руку тому между ног. И - побежал по плацу. Это у Хаппиха было излюбленное занятие - переноска раненых. После марш-броска километров на двадцать по пересеченной местности, после которого только упасть и растянуться, хоть где, хоть в грязи, Хаппих разбивал их на тройки. Двое несли на руках третьего, изображавшего из себя раненого. Несли, понятное дело, бегом, чтобы быстрее доставить раненого товарища в госпиталь. До госпиталя было когда пятьсот метров, когда километр, это зависело от настроения Хаппиха. Раненых обычно изображали его любимчики, такие же, как он, мордовороты. Но это было еще не все. На закуску опять была переноска раненых, но уже поодиночке. Юрген никогда не попадал в число раненых, это ему всегда выпадало нести Эриха Кинцеля. Тот лежал у него на спине, точь-в-точь как сейчас Хаппих, почти касаясь земли расслабленными руками и ногами. Может быть, поэтому Кинцель, накатавшись на дармовщинку на спине Юргена во время учений, на фронте всегда
вызывался быть санитаром. Кинцель постоянно мучился комплексом вины по разным надуманным поводам. Ненадуманным был только его гомосексуализм.
        Юрген сделал круг по плацу и, вернувшись к КПП, опустил Хаппиха на землю.
        - И это все?! - рассмеялся тот. - Что, мало каши ел?
        - Ел-то много, только забыл когда, - в тон ему ответил Юрген.
        - Это мы враз организуем! Сейчас всю кухню построю!
        Хаппих повернулся к солдатам, прошедшим регистрацию на КПП.
        - Привет бравым воякам! - крикнул он. - О, старые знакомые! Хюбшман! Брейтгаупт! - Он направился к ним с вытянутой вперед клешней.
        Он был действительно рад их видеть. Он никогда не желал им зла. Просто у него была такая служба: делать настоящих солдат из гражданских раздолбаев. Для их же пользы. Его уроки давали им дополнительный шанс выжить на фронте. Пусть небольшой. Но на фронте ведь все на тоненького.
        Они поняли это. Они давно поняли это. И поэтому столь радостно приветствовали Хаппиха. Он был отличный мужик, этот обер-фельдфебель Хаппих!
        Юрген окинул взглядом своих солдат. Да уж, бравые вояки. Сбитые ботинки в пыли и грязи. Изодранная, свисающая клочьями форма в бурых пятнах. Разбитые в кровь кончики пальцев, изломанные ногти. Свежие царапины и старые шрамы на лицах и руках. Побитое несмазанное оружие, у некоторых - с расщепленными прикладами, с отметинами от пуль и осколков. Серые изможденные лица с многодневной щетиной. Но глаза горели. У всех горели. А у некоторых еще и предательски поблескивали.
        - В гостях хорошо, а дома лучше, - сказал Брейтгаупт и незаметно смахнул слезу с глаз.

«Nord, Sud, Ost und West, daheim ist das Best.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - Да, вы теперь дома, мальчики, - сказал Хаппих. - А вот и наше пополнение. - Он повернулся к колонне солдат, которые, едва переставляя ноги от усталости, возвращались с полигона. - Новобранцы. Ха! Стоять! Разобраться парами! Сцепить руки для триумфальной переноски героев! Прошу. - Он сделал широкий жест рукой.
        Повторять приглашение не пришлось. Они заслужили это, черт побери! Это было написано на лицах всех прибывших солдат. А салагам легкая пробежка с грузом будет только на пользу. Тяжело в учении, легко в бою. И все такое прочее. Это тоже было написано на их лицах.
        - В баню! Бегом! - скомандовал Хаппих.
        - Да! - закричали солдаты. Естественно, вновь прибывшие. Новобранцы вполголоса проклинали изверга обер-фельдфебеля. Это тоже было естественно.
        - В штаб! - небрежно бросил Юрген, усаживаясь в импровизированное передвижное кресло. - И поживее, поживее. Что вы плететесь как сонные мухи!
        - Мне казалось, Карл, что все штатные единицы самодуров в нашем батальоне уже заполнены, - сказал один из солдат.
        - Ты ошибался, Рихард, - ответил другой.
        - Разговорчики на бегу! - проворчал Юрген. Благодушно проворчал, ему эти парни сразу понравились, он бы взял их в свое отделение. После выучки у Хаппиха, конечно. Но и он не удержался: - Урок первый, салаги: бежать надо молча, дальше убежите. А если уж пришла охота прочистить глотки, то кричите «ура» или «твою мать», так кричат русские, вы это скоро услышите.
        - Was ist «twoyu mat»?[Что такое «твою мать»? (нем.).] - спросил Карл.
        Юрген объяснил.
        - Твойю мат! - громко и дружно заголосили оба солдата.
        Нет, право, это были отличные парни! И побежали еще быстрее. А прикидывались-то…
        Они ссадили его у штаба. Через минуту Юрген вошел в хорошо знакомый ему кабинет начальника лагеря.
        - Господин подполковник! Имею честь представиться! Ефрейтор 570-го ударно-испытательного батальона Юрген Вольф. Привел группу численностью шестнадцать человек, рядовых. Вырвались из Брестского котла. Готовы по первому приказу отправиться обратно на фронт.
        - Где остальные подразделения вашего батальона?
        - Все пали геройской смертью. Мы дрались до последнего. Крепость была занята противником. Капитан Россель дал приказ на прорыв. - Юрген достал из кармана документы капитана Росселя и, сделав три шага вперед, положил их на стол. - Мы дрались до последнего, - повторил он.
        - Не сомневаюсь в этом. Вы исполнили свой долг.
        - Да, мы исполнили свой долг. И все солдаты моего отделения прошли испытание.
        - Я учту вашу рекомендацию при составлении рапорта. А вы, Юрген Вольф, прошли свое испытание? Помнится, вы что-то такое говорили.
        - Да, господин подполковник, я прошел свое испытание.
        - Я рад за вас, ефрейтор Юрген Вольф. Я рад тебя видеть, мой мальчик.
        Так неожиданно завершилось представление Юргена Вольфа командиру лагеря. Подполковник Фрике обошел стол, приблизился к Юргену, взял его двумя руками за плечи.
        - Хорош, - сказал он, пристально всматриваясь в его лицо. - Так! Мыться, в лазарет на осмотр, к интенданту, сменить обмундирование, всё, горячий кофе, еда, восемь часов сна, с утра - ко мне с официальным рапортом о последнем бое, прорыве и марше.
        - Есть! - ответил Юрген. Он едва сдерживал улыбку. Этот перечень он уже один раз слышал из уст тогда еще майора Фрике. Это случилось после того, как он сбежал из русского плена и вернулся обратно в лагерь. Фрике тогда его на дух не переносил, он обозвал его чучелом, и поделом обозвал. И тем не менее… - Вы кое-что забыли, господин подполковник.
        - Что? - удивленно поднял брови Фрике.
        - Двойную порцию шнапса!
        - Точно! - рассмеялся Фрике. Он тоже вспомнил тот давний случай. Но тогда еще говорилось что-то о двух нарядах вне очереди. Не так ли, Юрген Вольф? Не будем о грустном, командир. Тем более вслух. Они ничего и не говорили, они лишь понимающе переглянулись. - Полагаю, обер-фельдфебель Хаппих уже обо всем распорядился, - сказал Фрике. - Тебя же я приглашаю завтра вечером к себе, на товарищеский ужин. Нам есть что вспомнить. И за мной должок. Я помню. Это я никогда не забуду. - Он непроизвольно посмотрел вниз, на свою сломанную под Орлом ногу. Он до сих пор прихрамывал, наверное, уже навсегда. Досадно, но несущественно. Он остался в строю. Только это имело значение.
        - В приведенном мною подразделении находятся рядовые Хюбшман и Брейтгаупт. Они были с нами под Орлом.
        - Отлично! Я прекрасно помню рядовых Хюбшмана и Брейтгаупта. Я буду рад приветствовать их за нашим столом. До завтра, ефрейтор Юрген Вольф. Отдыхайте!

* * *
        Они сидели за большим столом в маленькой квартирке Фрике. Им было немного не по себе. Фронт сближает, стирая многие границы, тем не менее мундир Фрике давил на них. Даже Красавчик, который на гражданке в каких только роскошных ресторанах ни сиживал и с какими только большими людьми ни общался по своим темным автомобильным делам, и тот присмирел, не балагурил по своему обыкновению, не рассказывал свои бесконечные истории. У него были все основания полагать, что эти истории не понравятся подполковнику Фрике. Он не хотел его расстраивать.
        Фрике все прекрасно понимал. Он дал им время освоиться. Он даже собственноручно разлил по первой. Потом он лишь поводил глазами на Брейтгаупта, и тот немедленно вскакивал и разливал по очередной. Паузы между тостами Фрике заполнял своими же рассказами. Глядя на сидевших за его столом троих товарищей, он и говорил о товариществе, об этих великих узах, что связывают немецких солдат на фронте.
        - Именно в этом товариществе и взаимовыручке, на мой взгляд, и заключается секрет наших невероятных успехов и побед, - говорил Фрике. - Именно верность и преданность общему делу вновь и вновь оказываются решающими факторами во многих боях. Товарищество было одним из самых замечательных ощущений, испытанных мною, когда я впервые попал на фронт в восемнадцатом году. То же самое я вижу и на фронтах этой войны. Эта преемственность, эта верность идеалам товарищества - основа немецкого боевого духа. Мы можем безоговорочно полагаться друг на друга.
        Он говорил «мы», подчеркивая, что все они, сидевшие за одним столом, - товарищи, фронтовые товарищи. И они согласно кивали в ответ головами. Пусть начальник и перебарщивал, какие они с ним товарищи, но товарищество - замечательная штука, тут не поспоришь.
        Фрике даже напел им старую песню о товарищах:
        Если один устанет,
        На стражу встанет другой;
        Если один усомнится,
        Поддержит смехом другой.
        Если один падет,
        Другой встанет за двоих,
        Ведь каждому солдату дан
        Товарищ по оружию.
        Они не поддержали его, хотя и слышали эту песню. У них в этот момент звучала в ушах другая мелодия, песня, которую традиционно, с начала прошлого века, пели на похоронах солдат на фронте:
        У меня был товарищ,
        Лучшего ты не найдешь.
        Барабан призывал к битве,
        Он шел на моей стороне
        В ногу со мной,
        В ногу со мной.
        Прилетело шальное ядро,
        Предназначено оно мне или тебе?
        Оно разорвало моего товарища,
        Он лежит у меня перед ногами,
        Будто частица меня,
        Будто частица меня.
        Мне хотелось еще протянуть руку,
        Ведь я только что приглашал его с собой.
        Я не могу дать тебе руку,
        Оставайся в вечной жизни,
        Мой хороший товарищ!
        Мой хороший товарищ!
        Они еще не успели отойти от фронта, где они слишком часто пели эту песню. Им даже казалось, что они уже давно не пели никаких песен, кроме этой. И еще потому они не поддержали почин Фрике, что его песню о товарищах они слышали от Карла Лаковски, их хорошего товарища, погибшего давным-давно в глубине России. Время воспоминаний еще не пришло. Наливай, Брейтгаупт!
        Тогда Фрике стал рассказывать о себе, о своих мытарствах по госпиталям после эвакуации из Орла. О том, как он подал представление на реабилитацию на всех солдат, прошедших сражение на Орловской дуге, и не его вина, что командование вычеркнуло из списка Хюбшмана и Брейтгаупта. Да-да, кивали они головами, мы не в претензии, мы понимаем, мы ничего не ждем от командования, ничего хорошего.
        Потом Фрике рассказал, скольких трудов ему стоило добиться направления сюда, в тренировочный лагерь испытательных батальонов. И что он не оставляет надежды в ближайшее время отправиться на фронт. Тут они навострили ушки. Все это имело самое непосредственное отношение к ним. Когда? Куда?
        - В настоящее время в лагере находится около шестисот военнослужащих, - сказал Фрике и добавил после многозначительной паузы: - Много больше батальона. В сложившейся военной ситуации можно ожидать, что всех в срочном порядке перебросят на оборону Варшавы, чтобы не допустить прорыва русских на левый берег Вислы. Я подал рапорт, уже третий по счету, с просьбой назначить меня командиром сводной части. Знали бы вы, как мне здесь надоело, - задушевным голосом сказал Фрике, - полгода на одном месте!
        - На одном месте и камень мохом обрастает, - сказал Брейтгаупт.

«Rast' ich, so rost' ich.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Удивительно, но именно молчун Брейтгаупт первым прервал молчание. И после этого как прорвало. Юрген с Красавчиком заговорили разом, перебивая и дополняя друг друга. Они говорили о том, как они будут счастливы вновь сражаться под командованием подполковника Фрике. Они рассказывали о командирах, которые были у них в батальоне после Орла. Они быстро дошли до капитана Росселя, память о котором была еще слишком свежа. И до обороны Брестской крепости.
        Конечно, Юрген уже сделал официальный рапорт. Но у них ведь был товарищеский ужин, здесь можно все описать не так, как надо, а так, как было. Вышла совсем другая история. Нельзя сказать, что она была правдивее первой. Она была просто другой. Это был солдатский взгляд на события, это была окопная правда. То, что никогда не попадает в официальные рапорты. То, что не всегда доходит до командиров. Они и Фрике не обо всем рассказали. У солдат в окопах есть свои тайны, большие и маленькие.
        О деталях своего отступления они не рассказывали. Разве что посмеялись добродушно над Красавчиком, который посадил баржу на мель. Больше всех смеялся над незадачливым рулевым сам Красавчик, такой у него был нрав. Попутно он высказал все, что думает, о реках и плавающих посудинах. То ли дело машины, сказал он. Помните «букашку» под Орлом? Еще бы не помнить! Она им жизнь спасла. Может быть. Но вот герру Фрике уж точно.
        Фрике «букашку» не помнил. Он тогда почти не приходил в сознание после ранения. Да и их путешествие на найденном бронетранспортере было недолгим, ровно таким, насколько хватило бензина в полупустом баке. Они рассказали Фрике о том как бронетранспортер заглох в аккурат перед засадой партизан. Он рассказали ему об их последнем бое в той великой битве. Фрике о нем естественно тоже ничего помнил. Он вообще не знал об этом бое. Но не сомневался, что он был. В любом самом длинном сражении всегда есть последняя схватка. Никому не дано заранее знать, что бой, в который они вступают, последний. Но выжившие в нем вспоминают о нем до конца жизни. Независимо от того, победили они или проиграли.
        Они рассказали Фрике о том, как погиб фон Клеффель. Ведь они были товарищами. Несмотря на то что один был майором и командиром батальона, а другой был его подчиненным и рядовым штрафником, хотя и бывшим подполковником с приставкой «фон» в придачу. Фрике знал лишь о том, что фон Клеффель погиб. Когда в госпитале Фрике составлял рапорт о реабилитации фон Клеффеля, он написал, что тот погиб геройской смертью. Иначе и быть не могло. Так и было. Они рассказали Фрике о том, как погибли их товарищи, Курт Крауф и Ули Шпигель. Они тоже были героями. Они стоя почтили их память и выпили по рюмке шнапса.

* * *
        Итак, о чем они не рассказывали Фрике, так это о деталях своего отступления до Варшавы. Ведь высадились с баржи они уже на территории, контролируемой немецкими войсками. Это был обычный марш, чего о нем и рассказывать.
        Лишь на следующий день, встретившись с Фрике на плацу, Юрген спросил:
        - Герр подполковник, слышали ли вы что-нибудь о… - Он запнулся. Фамилия вдруг вылетела из головы. Старик да Старик, так постоянно говорили Штейнхауэр и его солдаты. Пришлось напрячь память. - …О Дирлевангере, - сказал он наконец.
        - Об Оскаре Дирлевангере? - переспросил Фрике, с удивлением глядя на Юргена.
        Тот пожал плечами.
        - Не знаю. Он какой-то фюрер. Командует бригадой СС. Штрафной бригадой.
        - Если штрафной, тогда точно Оскар. Вот только почему - командует? - Было видно, что Фрике лично знает либо много наслышан о Дирлевангере. Но он не спешил начать рассказ. - А ты откуда о нем слышал? - спросил он.
        - Стояли вместе с отделением из его бригады у сборного лагеря под Варшавой, - не стал углубляться в детали Юрген, - они штрафники, - повторил он, как будто это все объясняло.
        Фрике именно так и понял.
        - Да-да, конечно, - сказал он. - Это были немцы?
        - Да, конечно, - эхом откликнулся Юрген. Он пожал плечами: с чего такой вопрос? - Они почти все из Баварии. Браконьеры. Был один парень из Тюрингии, земляк Брейтгаупта. И один из Гамбурга. Он контрабандист.
        - Ну и компания! - поморщился Фрике.
        - Они хорошие парни, - с легкой обидой сказал Юрген, - и хорошие солдаты. Они с начала войны на Восточном фронте.
        - На фронте… - вновь поморщился Фрике. - Впрочем, где фронт, там и Дирлевангер, а где Дирлевангер - там фронт, - неожиданно рассмеялся Фрике. - Легендарная личность! Я о нем когда еще слышал! Оскар лет на пять старше, поэтому вышло так, что я попал на Великую войну в последние дни, а он - в первые. Если быть совсем точным, то в первый же, ведь его призвали на обязательную службу еще до войны. Он был в пехоте, в пулеметном взводе. Его полк вступил в Бельгию. Там он отличился. Заработал два первых ранения: получил пулю в ногу и удар штыком в грудь. Но продолжал сражаться как бешеный. Он уже тогда был бешеным. В тыл его смогли отправить только на следующий день, да и то лишь потому, что он был без сознания - получил еще одно ранение, осколочное в голову. Это был август четырнадцатого. К Рождеству он вернулся на фронт, с Железным крестом 2-й степени на груди.
        Весной ему присвоили звание лейтенанта. Дирлевангер не заканчивал никаких училищ, он учился военному искусству в окопах, в окопах быстро учатся, он учился очень быстро. В сентябре пятнадцатого он был снова ранен, снова пулей и штыком, в ногу и руку. Медаль за отвагу в золоте! Железный крест 1-й степени! У него было много наград! Но в отличие от штабных офицеров количество его наград всегда было меньше количества шрамов на его теле. Когда я попал на фронт, имя Дирлевангера гремело, он был кумиром для нас, молодых офицеров, примером для подражания. Я мечтал встретиться с ним, пожать ему руку, я почел бы это за великую честь. Но - не сложилось. Я попал на Западный фронт, а он был уже на Восточном.
        Дирлевангер сам настоял на этом. После многочисленных ранений его перевели в штаб дивизии, но эта служба была не для него. Он отправился на фронт во главе специальной ударно-штурмовой роты, тогда это было внове. Он воевал на Украине. Ранение, орден, батальон.
        - А что было потом? - спросил Юрген.
        - Потом мы проиграли войну, - сказал Фрике.
        Юрген не прерывал последовавшее молчание. Он уже слышал немало рассказов о том времени и знал, каково было тем, кто проиграл войну. Когда им объявили, что Германия проиграла войну, хотя на ее территории не было ни одного вражеского солдата. И еще им объявили, что они теперь никому не нужны и могут идти на все четыре стороны.
        - Мы тогда были совсем мальчишками, а нам казалось, что наша жизнь закончилась, - сказал наконец Фрике. - Мы тогда много пили, чтобы не видеть того, что происходило вокруг, того, что другие называли жизнью.
        - А что Дирлевангер? - спросил Юрген.
        - Он был старше нас, но все равно он был очень молод. Он был твоим ровесником. И он все делал с избытком, с перехлестом, так же и пил. И при первом удобном случае вновь взял в руки оружие. Тогда в Германии развелось много всякой нечисти - коммунисты, большевистские агенты, анархисты, грабители, бандиты. Житья от них не было. Во многих городках, районах и землях стали возникать добровольные вооруженные отряды самообороны, чтобы восстановить и поддерживать исконный немецкий порядок. Эти отряды назывались «Фрейкорпс», в них было много кадровых военных и бывших солдат Великой войны, у многих из них не было в те годы другого занятия. Дирлевангер был одним из самых активных членов этих отрядов. За участие в уличных стычках с применением оружия его несколько раз арестовывали и сажали в тюрьму, впрочем, ненадолго. Получил он и одно серьезное ранение в голову.
        В двадцать втором Дирлевангер вступил в национал-социалистическую партию. Вершиной его партийной карьеры был «Пивной путч», это была авантюра для него. Он мог бы ходить сейчас с золотым значком и именоваться «старым партийным товарищем». Но не ходит и не именуется. У него вышел какой-то разлад с другими старыми партийными товарищами. Полагаю, он сказал им все, что он о них думает, когда они забились по щелям после провалившегося путча. У него это не задерживалось, он всегда открыто говорил, что думает, с армейской прямотой и окопными выражениями.
        Мы с удивлением узнали, что все это была лишь одна сторона его жизни. Оказалось, что все это время Дирлевангер еще и учился. Он ведь был из так называемой порядочной семьи, его отец был адвокатом. Дирлевангер поступил в торговую академию в Манхайме, откуда перевелся во Франкфуртский университет, изучал там экономику и даже получил докторскую степень. Его до сих пор все величают доктором, как Геббельса.
        Несколько лет он вел вполне добропорядочный образ жизни. По крайней мере внешне. Служил кем-то вроде бухгалтера. В начале тридцатых вновь вступил в национал-социалистическую партию, но это выглядело как поступок дальновидного благонамеренного обывателя. Как заслуженный боевой офицер, он вступил в СА, но был там рядовым членом, ничем не примечательным. Разве что своими высказываниями. Он частенько говорил, что СА вырождается, что от штурмовых бригад осталось одно лишь название, что вот на фронте он командовал настоящим штурмовым подразделением, и все в этом роде. В чем-то он был прав, но ему не стоило говорить это нам, заслуженным боевым офицерам и старым членам СА. - В голосе Фрике прозвучала застарелая обида. - А потом он совершил ряд поступков, порочащих честь офицера, - продолжал Фрике. - Он сбил на машине женщину и скрылся с места преступления. И он вступил в половую связь с несовершеннолетней. Девушке не было четырнадцати, было понятно, что он ее изнасиловал. Всех особенно возмутило, что это случилось ночью того дня, когда погиб Эрнст Рем. На суде он оправдывался тем, что был сильно пьян за
рулем и просто не заметил наезда. А девушка сама уверила его, что ей скоро будет семнадцать. Его осудили на два года. Исключили из партии и СА. После выхода из тюрьмы он совсем сорвался с катушек. Он не был создан для добропорядочной жизни. Он не был создан для мирной жизни. И он разменял пятый десяток, возможно, в этом было дело. Он вновь ненадолго попал за решетку за пьяный дебош. Его лишили докторского диплома, исключили из офицерского состава резерва.
        От полного разжалования его спасла война. Он сам нашел войну для себя. Она была в Испании. Для помощи генералу Франко в Германии создавали добровольческий легион
«Кондор». Он подал в него заявление. Его приняли с испытательным сроком. На фронте Дирлевангер проявил себя с наилучшей стороны. Он находился в Испании до последнего дня и вернулся, имея полный комплект боевых наград за кампанию: медаль легиона,
«Испанский военный крест» в серебре и «Крест за службу», который ему вручил лично генерал Франко. Это было перед самым началом Польской кампании. Вероятно, Дирлевангер надеялся на продолжение службы, но вермахту не нужен был дискредитировавший себя офицер. - Произнося эту фразу, Фрике являл собой олицетворение вермахта и его незыблемых традиций. - Тогда он подался в СС. По слухам, его пристроил туда старый приятель Готтлиб Бергер, правая рука рейхсфюрера Гиммлера, начальник Главного управления СС. Там Дирлевангер пришелся ко двору, в СС ему нашли достойное применение. - Фрике не считал это применение достойным и не скрывал этого. Но он не стал углубляться в объяснения. - Дирлевангер дослужился до большого фюрера, как бы уже не до генерала, и имеет под крылом бригаду головорезов. СС! Были сбродом и опять стали сбродом. - Так он свернул свой рассказ.
        Юрген удивился и резкому окончанию рассказа, который только-только дошел до дела, до войны на Восточном фронте, и резкости оценки. Он и раньше замечал настороженное, если не пренебрежительное отношение Фрике к СС. «Тоже мне, элита германской нации, сверхчеловеки», - кривясь, сказал он как-то подполковнику фон Клеффелю. В присутствии низших чинов он такого, конечно, не говорил, он только кривился. Говорил он об СА часто, восторженно, с легкой ностальгической грустью. Начинал он разговор с темы товарищества, это был его обычный и беспроигрышный приступ. Его слова всегда находили отклик в сердцах солдат, они невольно усаживались еще плотнее у костра, чтобы прикоснуться плечом к плечу товарища. «Вы должны сохранить эти узы товарищества и после войны, которая когда-нибудь закончится, - продолжал Фрике, - вы их сохраните, потому что нет ничего крепче дружбы, родившейся на фронте. Вы их сохраните так же, как и мы, старые штурмовики».
        Юрген знал о штурмовиках только по кадрам хроники и рассказам отца и его товарищей, портовых рабочих. Они представлялись ему сборищем громкоголосых, налившихся пивом лавочников, марширующих в коричневой форме по улицам, нападающих на рабочих и громящих все подряд. «В царской России были такие же, их звали черносотенцами, - говорил отец, - разница только в цвете». Юрген не застал СА, он знал только СС. Он видел войска СС на фронте. Он сражался бок о бок с ними. Они отлично сражались. Это были действительно элитные части. Их бросали на самые горячие участки, как и их, штрафников. Вот только части СС чаще добивались успеха. Они шли вперед, а их 570-й батальон, обескровленный и обессиленный, отводили назад.
        Подполковником Фрике двигала ревность, вполне объяснимая ревность старого служаки в потертой серой шинели вермахта к успехам молодых солдат в блестящей черной форме. Так представлялось Юргену. Ему казалось, что разговор о Дирлевангере дает хороший повод прояснить ситуацию. Он задал Фрике прямой вопрос: что тот имеет против СС? Спросил он, конечно, как-то мягче, но суть была именно такой. Фрике так его и понял.
        - Великую Германию возродили мы, штурмовики, - сказал Фрике, - офицеры и солдаты, прошедшие Великую войну и сохранившие верность и веру. На фронте сражался цвет нации, лучшие сыны Германии, представители лучших семей, молодые интеллектуалы и потомственные кадровые военные. После поражения они объединились в штурмовые отряды, чтобы противостоять всей этой швали, болтунам, предателям и подонкам, отсидевшимся во время войны в тылу и захватившим власть. Адольф Гитлер был одним из нас, он был нашим фронтовым товарищем, мы породили его, и мы же помогли ему прийти к власти. Мы - штурмовые бригады! А что такое СС? Охранные отряды, этим все сказано. Их набрали из молодых парней, которые и пороху-то не нюхали. Сыновей лавочников, ремесленников, мелких чиновников, которые тоже не были на фронте и не имели ничего в душе, что бы они могли передать своим детям. Они создавали живой щит вокруг Гитлера на митингах, они размахивали флагами, они охраняли помещения национал-социалистической партии, когда мы сражались на улицах. А потом они возомнили себя элитой нации.
        Фрике замолчал. Он не хотел больше говорить об этом. Юрген понял, что Фрике подразумевал под сбродом. И еще то, что во Фрике говорила застарелая обида. Она заслоняла очевидный факт, что в СС воевали такие же молодые парни, что и в вермахте, молодые парни, выросшие в новое время. И еще во Фрике говорило разочарование в кумире его молодости. Дирлевангер опозорил честь офицера вермахта. Его приняли в СС. Одного этого было достаточно Фрике, чтобы назвать СС сбродом. Так объяснил себе Юрген высказывания старого офицера.

* * *
        - Завтра с утра мы отправляемся на встречу с вашими новыми товарищами, - сказал подполковник Фрике.
        Юрген, срочно вызванный к командиру, стоял по стойке «смирно». Он позволил себе лишь немного поднять брови, демонстрируя непонимание.
        - Мы едем в Варшаву. Там восстание, - коротко сказал Фрике.
        Они знали, что в Варшаве произошло восстание. Это все, что они знали. Они полагали, что оно давно подавлено. Их гораздо больше занимали новости с фронта под Варшавой, где наступали русские. Они каждую минуту ждали приказа об отправке туда, навстречу русским танкам.
        - Мы будем в расположении бригады Дирлевангера, - продолжил Фрике, - он ближе всех подошел к мостам через Вислу. Со мной поедут обер-лейтенант Вортенберг и фельдфебель Грауэр. Вам надлежит подобрать пять надежных солдат, включая вас, Вольф.
        - Есть! Разрешите вопрос. Как мы поедем?
        - На штабном бронетранспортере.
        - Предлагаю взять в качестве водителя рядового Хюбшмана. Он прекрасно знает эту модель.
        - Согласен. Тогда - шесть солдат, включая вас и Хюбшмана.
        - Есть!
        Юргену не пришлось долго размышлять, чтобы подобрать команду.
        - Букашка! - Красавчик ласково погладил капот бронетранспортера.
        Штатный водитель и механик ревниво следили за ним. Их ревность стократно возросла, когда Красавчик принялся дотошно осматривать машину, что-то вытирать, прочищать, подтягивать, подкачивать. Возился он до глубокой темноты, приговаривая: «А ну-ка посветите, парни! Что это тут у вас? Непорядок!»
        Темнота еще не рассеялась, когда они собрались у бронетранспортера. Им предстоял длинный день. Фрике придирчивым взглядом окинул шеренгу солдат. Вольф, Хюбшман, Брейтгаупт, Гартнер, Целлер, Ульмер. Отлично! Они разместились в бронетранспортере.
        - В тесноте, да не в обиде, - сказал Брейтгаупт.

«Eng aber gemutlich.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Им нечасто приходилось путешествовать в бронетранспортере. Собственно, только один раз, да и то не всем. Телега была куда привычнее. На телеге можно было свесить ноги. Это было куда удобнее.
        Путь был неблизкий. Развиднелось. Фрике с обер-лейтенантом Вортенбергом обсуждали свои офицерские дела. Все остальные старательно делали вид, что не слушают их разговор. Даже Брейтгаупт против своего обыкновения не спал, а держал ушки на макушке. Ведь все это непосредственно касалось их.
        - Извольте видеть, какие силы нам удалось подтянуть на сегодняшний день к Варшаве. - Фрике протянул Вортенбергу листок бумаги. - Получено вчера из штаба СС-обергруппенфюрера фон дем Баха, который назначен командующим корпусной группой для подавления восстания.
        - Генерала полиции, - сказал Вортенберг.
        - Фон дем Баха-Зелевски, - сказал Фрике.
        - Просто фон Зелевски.
        Им не надо было много слов. Они прекрасно понимали друг друга. Вортенберг принялся изучать список.
        - Полицейский сбор СС «Позен», - произнес он вслух (Познань, перевел мысленно Юрген), - 2740 человек.
        Гренадерская бригада СС «РОНА»[Немецкое наименование: Waffen-Sturmbrigade der SS RONA.] . Что такое «РОНА»?
        - Черт его знает! Обратите внимание на фамилию командующего, - сказал Фрике.
        - Генерал-майор, СС-бригаденфюрер Бронислав Каминский. Еще один поляк! Д-да.
        - 1700 штыков. Хоть так! Зондеркоманда СС «Дирлевангер». Опять СС!
        - Бригада, - уточнил Фрике.
        - Да, штатная численность 881 человек. Похоже на бригаду. А вот и вермахт. Охранный полк, 618 человек. Огнеметный батальон. Минометная рота. Батарея ракетных установок. Гаубичная батарея. Специальный саперный отдел. Учебный отдел самоходных артиллерийских установок. Бронепоезд с экипажем - то что надо для уличных боев! К нему две ударные танковые роты. Негусто! Тысяч восемь-девять, не больше.
        - Есть еще варшавский гарнизон под командованием генерал-лейтенанта Рейнера Штагеля.
        - Достойный офицер!
        - Несомненно. Гарнизон насчитывал около двенадцати тысяч человек. Сколько осталось в строю - доподлинно неизвестно. Многие подразделения отрезаны от основных сил и бьются в зданиях, где их застало восстание.
        - Каковы силы восставших?
        - По оценкам командования в Варшаве сейчас находится около сорока пяти тысяч вооруженных повстанцев.
        Юрген от удивления присвистнул. Он был не одинок. Фрике обвел их строгим взглядом и вновь обратился к Вортенбергу.
        - Их вооружение заметно уступает нашему, вернее, уступало, потому что на их стороне значительное численное превосходство и им удалось захватить склады и разоружить некоторые части.
        - Как командование допустило такое? Такой маленький гарнизон на огромный город. Тем более что в Варшаве, если не ошибаюсь, уже было одно восстание.
        - Это был бунт еврейского гетто, - пренебрежительно отмахнулся Фрике, - с ним справились без труда. Поляки проявили при этом полную лояльность нашей администрации. А войска были нужны на фронте.
        - Да, что там на фронте? - поспешил выбраться из Варшавы Вортенберг.
        - Русское наступление выдыхается! - с преувеличенной бодростью сказал Фрике. - Можно сказать, выдохлось. Мы создали на восточном берегу Вислы мощный кулак: дивизии «Викинг», «Герман Геринг», «Мертвая голова», - он опустил как излишнюю деталь, что это были дивизии СС, - 4-я и 19-я танковые дивизии, 73-я пехотная. Они ударили в стык русских войск между Прагой[Пригород Варшавы на правом, восточном берегу Вислы.] и Седлецом и остановили их. У нас несомненное стратегическое преимущество, ведь мы опираемся на Варшавский укрепленный район. Враг не пройдет! Единственное, что нужно нашим танковым частям, это помощь пехоты, наша помощь! - патетически воскликнул Фрике.
        - Для этого нам надо пройти на тот берег Вислы, - заметил Вортенберг.
        - За тем и едем, - сказал Фрике, сникая, - надо разведать обстановку.

* * *
        Это был сумасшедший дом. Вся Варшава предстала перед ними одним большим сумасшедшим домом. В противном случае пришлось бы признать, что это они сошли с ума. Они не раз были близки к этому. И к признанию, и к помешательству.
        Все началось еще в пригороде. Их попытался остановить эсэсовский патруль. Начальник патруля загодя вышел на дорогу и поднял вверх руку с открытой ладонью. Патрульные, опустившись на одно колено, заняли позиции у стен домов, двое с одной стороны улицы, двое с другой. Они были одеты в эсэсовские камуфляжные куртки и каски с чехлами, их руки сжимали немецкие автоматы.
        Предшествующий разговор еще не выветрился из памяти. Фрике молчал, а Красавчик, не слыша приказа командира, пер и пер, не сбавляя скорости, прямо на эсэсовца. Тот крепился до последнего, но потом отпрыгнул в сторону, и тут же по бортам бронетранспортера ударили автоматные очереди. Красавчик нажал на педаль газа. Юрген с Целлером, сидевшие на задних сиденьях, тут же развернулись к десантному люку и открыли ответный огонь. Они это сделали автоматически. Сознание включилось только в момент прицела - они стреляли поверх эсэсовцев, прижимая тех к земле. В глаза бросились бело-красные повязки на рукавах.
        - Это были не наши, - сказал Красавчик, лихо завернув за угол и сбросив скорость, - у них на касках спереди - белые орлы.
        - Это были поляки, - сказал Юрген, - белый и красный - их цвета.
        - Запомним, - сказал Фрике и добавил: - Хорошо, что на эсэсовском складе, который они разграбили, не было гранат.
        Он был абсолютно спокоен. Они рассмеялись в ответ. Потом им стало не до смеха.
        Мимо них промчался эсэсовец на мотоцикле «БМВ». Он куда-то очень спешил. Они успели только заметить лилию, намалеванную белой краской на бензобаке мотоцикла, да странный символ сбоку на каске, в дополнение к белому орлу спереди. Юргену показалось, что это две стилизованные буквы - G и S[Эмблема Grupy Szturmowe (польск.), штурмовых групп Армии Крайова (АК).] . Он не успел обсудить это с другими солдатами, потому что их бронетранспортер подъехал к перекрестку, а там их ждала «пантера». Их любимая изящная «пантера». На ее борту стоял танкист в черной форме. Он приветливо помахал им рукой и запрыгнул в люк башни. На месте креста на башне красовалась белая лилия. Длинное дуло танковой пушки стало медленно поворачиваться в их сторону.
        Красавчик не стал тратить время на переключение коробки передач и отползание назад. Он ударил по газам и смело ринулся вперед, через перекресток, под укрытие домов с другой стороны. Так он проскочил еще несколько кварталов, уходя от погони и заметая следы резкими поворотами.
        - Стоп! - крикнул подполковник Фрике перед очередным перекрестком. - Вольф, Брейтгаупт! Разведать обстановку.
        Вот что значат опыт и интуиция! Недаром Фрике был их командиром! И неудивительно, что он дожил до седых волос на фронтах двух великих войн.
        Выглянув за угол, Юрген увидел еще один танк, еще одну «пантеру». Это была другая
«пантера». У нее было имя - Pudel Magda, аккуратно выведенное на борту. Вероятно, так звали любимую суку командира танка. Порода собаки была указана для того, чтобы никто, не дай бог, не подумал, что это имя жены командира танка. Бывшего командира. Потому что и этот танк был украшен лилией.

«Пуделиха» рычала и скребла лапами о мостовую. Ее ярость вызывала баррикада, возведенная поперек улицы. Такая баррикада отлично подошла бы повстанцам. Она была точь-в-точь как на картинке из учебника истории. Вена в 1848 году, Парижская коммуна, Красная Пресня в 1905 году. Вывороченные уличные фонари, поваленные деревья, парковые лавочки, булыжники мостовой. Когда-то такая баррикада могла сдержать правительственные войска. Современный средний танк влетел в нее, как кулак мясника в живот интеллигента. «Пуделиха» вильнула хвостом туда-сюда, разметая баррикаду по бревнышку. Вместе с остатками баррикады во все стороны полетели фигурки в серой форме. В образовавшийся пролом с криками «Jeszcze Polska nie zginela»[«Еще Польска не згинела» (польск.) - «Еще Польша не погибла», начало польского гимна.] из подворотен близлежащих домов бросилось около сотни разномастно одетых и разнокалиберно вооруженных мужчин, которых роднили квадратные фуражки и бело-красные нарукавные повязки и шарфы.
        - Повстанцы силами роты пехоты при поддержке танка атакуют немецкие позиции, - доложил Юрген при возвращении. - Второй эшелон отсутствует. Есть возможность ударить в тыл наступающим.
        - Рядовой Хюбшман! Продолжить движение в прежнем направлении. Нам необходимо разыскать в этом бедламе штаб бригады Дирлевангера, - приказал Фрике. Он повернулся к Юргену: - У нас еще будет возможность, подозреваю, что не одна, схватиться с бунтовщиками, когда они преградят нам дорогу, - сказал он и заметил с укоризной: - Ты говорил о них, как о регулярных воинских формированиях. Это ошибка. Она может дорого нам обойтись. Они - бунтовщики, бандиты. И разговор с ними будет как с бандитами. Никакого разговора не будет. Вермахт не разговаривает с бандитами.
        - Дорого нам обойдется, если мы будем относиться к ним как к бандитам, - проворчал Юрген, усаживаясь на свое место, - во всяком случае, воюют они как регулярные воинские части.
        Им не пришлось долго ждать новой встречи с повстанцами. Они ехали по изогнутой улице и вдруг увидели, что выезд с нее перегораживает мощная баррикада. Их взгляды уперлись в широкие спины солдат, обтянутые до ужаса знакомыми русскими телогрейками. Солдаты, пригнувшись, вели огонь из тяжелых автоматов с круглыми магазинами сквозь просветы в баррикаде. Два или три из них обернулись, окинули их бронетранспортер равнодушным взглядом и опять вернулись к своему занятию. Причина такого пренебрежительного отношения была на слуху. Это грозное урчание месяцами звучало в их ушах. И вот он появился как видение из их кошмарных снов. Крепко сбитый, с крутым покатым лбом. «Т-34». Он неспешно полз в их сторону, перегораживая второй выезд с улицы.
        Мимо них, тяжело топая сапогами, пробежал взвод солдат все в тех же телогрейках. Донесся привычный русский мат-перемат. Подполковник Фрике, прильнув к смотровой щели, смотрел в нее широко раскрытыми от изумления глазами и тряс головой, не в силах сказать ни слова. Они все тоже сидели тихо в ожидании приказа. Только рука Красавчика подрагивала на ручке переключения передач, готовая в любой момент сдвинуть ее вверх или вниз.
        Кто-то постучал пальцем в стенку бронетранспортера.
        - Не, Kameraden, haben sie Tabak?[Эй, товарищи, табачку не найдется? (нем.).] - раздался голос с сильным русским акцентом.
        Фрике жестом приказал Вортенбергу ответить. Тот приподнялся над стенкой бронетранспортера.
        Вслед за ним поднялся и Юрген, ему было интересно, что же там происходит. Перед ними, дыша перегаром, стоял высокий худощавый мужчина в немецкой каске. Впалые щеки были покрыты густой щетиной, кожа туго обтягивала широкие скулы. Ворот телогрейки был распахнут, под ней виднелся мундир, сдвоенная руна зиг в правой петлице, три четырехугольные звезды - в левой. Юрген даже вздрогнул - так они напомнили ему советские «кубари».
        - Zigarette, bitte, - сказал Вортенберг, протягивая эсэсовцу пачку сигарет.
        - А папирос нет? - спросил тот по-русски.
        - Keine Papirossy, - ответил Вортенберг.
        - Что ж, давай. - Эсэсовец взял пачку, достал одну сигарету, сунул пачку к себе в карман. Потом показал на погон Вортенберга, ткнул в свою петлицу, сказал с улыбкой:
        - Обер-лейтенант - оберштурмфюрер, вермахт - СС, фрёйндшафт,[Freundschaft (нем.) - дружба.] - и для пущей убедительности сцепил две руки.
        - Wo ist der Kommandeur? SS-Standartenfuhrer Dirlewanger?[Где командир? СС-штандартенфюрер Дирлевангер? (нем.).] - спросил Вортенберг.
        Но русский уже исчерпал свой словарный запас, или интерес, или время, или все вместе.
        - Командир - там, четыре квартала, - махнул он рукой вдоль по улице, подошел к капоту бронетранспортера, опять махнул рукой: - Ну-ка сдай назад!
        Каким-то неведомым образом Красавчик его понял. Наверное, у автомобилистов всего мира есть свой универсальный язык и тайные знаки, как у масонов. Красавчик послушно воткнул заднюю передачу и въехал в арку дома со снесенными воротами.
«Т-34» проехал мимо, продемонстрировав сдвоенную белую эсэсовскую руну поверх красной пятиконечной звезды. Красавчик вновь вырулил на улицу и поехал в направлении, указанном русским.
        На углу, покуривая, стояли трое солдат в потертой эсэсовской форме без бросающихся в глаза ярко-красных пятен. Они уже немного освоились в Варшаве, чтобы идентифицировать этих солдат как немецких военнослужащих. Но они все же взяли их на прицел, на всякий случай. Обер-лейтенант Вор-тенберг приподнялся над бортом.
        - Ist der Wola?[Это Воля? (нем.).] - спросил он.
        Штаб Дирлевангера находился где-то в районе Воля, но все указатели районов и улиц были сбиты как будто нарочно для того, чтобы они не могли добраться до места.
        - Кому воля, а кому и неволя, - мрачно сказал один из солдат.
        - Нет, у нас тут Охота,[Охота - район Варшавы.] - сказал второй.
        - Уж такая тут у нас охота! - рассмеялся третий.
        - Всем охотам охота! - поддержал его второй.
        - Только непонятно, кто на кого охотится, - добавил первый, он был глубоким пессимистом.
        Здание, где располагался штаб бригады СС, они определили сразу. По стоявшим у входа двум пушкам, по торчавшим из окон пулеметам, по суете солдат, сновавших взад-вперед. Они остановились у ворот.
        - Вольф, Брейтгаупт! Разведать обстановку! - приказал Фрике.
        В ворота их пропустили беспрепятственно, но при входе в здание остановили. Дюжий эсэсовец с соломенными кудрями и носом картошкой подпирал косяк высокой двухстворчатой двери. Второй сидел на парапете крыльца и выскребал ложкой жестяную банку консервов. По верху банки шла крупная надпись по-русски: «Свиная тушенка». Эсэсовец перехватил банку, открыв нижнюю строчку. Made in USA, Cincinnati, Ohio. Из этого Юрген понял только одно слово - USA, ему и этого хватило.
        Сидевший эсэсовец смачно облизал ложку, поднял глаза на Юргена. Глаза и губы блестели одинаково масляно.
        - Куды? - спросил он.
        - Der Kommandeur, - коротко ответил Юрген.
        - Грицко, доложи, - сказал эсэсовец.
        Его товарищ не шевельнулся. Он напряженно всматривался вдаль.
        - Серега! - крикнул он, приветственно вздымая руку, и спустился по ступеням крыльца.
        Юрген обернулся. В ворота втягивалась небольшая нестройная колонна солдат. Это было пополнение. Полная экипировка, усталые лица с потеками пота, покрытые пылью обмундирование и сапоги. Они проделали долгий марш. Объятия, похлопывания по спине, короткие фразы: припозднились! как тут? два раза по дороге обстреляли, сволочи! Кривошеина убили и Сидоркина.
        Из здания вышел офицер, колонна солдат потянулась куда-то вправо вдоль здания. Тот, кого назвали Серегой, задержался у крыльца.
        - Есть ли чего-нибудь пошамать? - спросил он.
        - Завались, - ответил Грицко, - пойдете на зачистку, наедитесь от пуза.
        - На вот пока, перекуси. - Сидевший эсэсовец сунул руку вниз, вынул откуда-то банку консервов, ловко вскрыл ее большим тесаком.
        Потянуло запахом специй. Брейтгаупт повел носом. Эсэсовец заметил, понимающе усмехнулся, вновь запустил руку вниз, повторил операцию.
        - Держи, фриц, - сказал он, протягивая открытую банку, - мы добрые. - Он широко улыбнулся.
        - Американская, - предупредил Юрген.
        - Дареному коню в зубы не смотрят, - сказал Брейтгаупт и взял банку.

«Einem geschenkten Gaul sieht man nicht ins Maul.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - Вкусно, - сказал Брейтгаупт через какое-то время, - попробуй.
        Юрген попробовал. Действительно вкусно. Он вычистил оставшуюся половину банки.
        - Тут ночью налетели, как вороны, целая стая, сотня, не меньше. И большие, мы таких и не видали, - рассказывал тем временем Грицко. - Думали, бомбить будут, только потом сообразили, что это ж не Германия, что это англичане своим союзникам-полякам помощь прислали.
        - Как долетели-то? - сказал Серега.
        - А чё? До Берлина и Дрездена долетают, а до Варшавы не могут? Это им как два пальца обоссать. Тут же все близко.
        - Долететь дело нехитрое, - рассмеялся сидевший, - а вот улететь!.. Мы тут парочку сбили (наши сбили, уточнил про себя Юрген), теперь уж не сунутся.
        - Да и чё летать? - сказал Грицко. - Тут сам черт не разберет, как и куда сбрасывать груз, чтобы он к бандитам попал. Этот прямо к нам на головы свалился, едва отпрыгнуть успели. И чё делать с этой горой металлолома? - Он ткнул пальцем в сторону. Там навалом лежала гора карабинов неизвестного Юргену образца. - У них патрон нестандартный. Да и тех сбросили на час хорошего боя. Тьфу! Всего прибытку - две коробки тушенки.
        - Парашютный шелк у них знатный, - добавил сидевший, - портянок нарезали.
        - Все одно лучше нашей фланели ничего нет, - отмахнулся Грицко.
        - Это точно, - поддержал разговор Серега, - только где ж ее взять?
        - На зачистку пойдешь - добудешь, - сказал Грицко.
        Непонятная «зачистка» звучала как припев в веселой песне.
        - Эй, туда! - крикнул, вскакивая, сидевший до этого эсэсовец.
        Юрген обернулся. В ворота, спотыкаясь на каждом шагу, входила группа из десятка немолодых мужчин интеллигентного вида, в пиджаках и галстуках. Один был в шляпе. Она поминутно падала на землю. Мужчина нагибался, поднимал ее и водружал обратно на голову. Остальные были, вероятно, не такими упорными. Они давно потеряли свои шляпы. Они лишь болезненно вздрагивали, когда следующие за ними охранники били их прикладами, а то и дулами ружей в спины и в бока.
        - И вы проходите, - сказал Юргену эсэсовец, - третий этаж. Драй этаж, - он показал три пальца.
        Когда-то давно, два или даже четыре дня назад, это был госпиталь. Госпиталь какого-то святого. Имя святого, выведенное лепниной над входом, было стерто разрывом артиллерийского снаряда. От госпиталя остался только морг. Он был во внутреннем дворе. Юрген увидел его, когда выглянул в окно. У стены штабелем в несколько рядов лежали тела. Там и тут белели бинты перевязок. Верхний ряд тел алел свежей кровью. Белое и красное. Возможно, убитые не были бунтовщиками. Но они стали ими.
        Угол двора был завален разбитыми кроватями. Их, наверное, выбрасывали из окон с верхних этажей. Теперь окна были предусмотрительно закрыты. Сквозь стекла было видно, как внутри двора студенисто подрагивает тяжелый смрадный воздух.
        Юрген отвернулся и быстрым шагом направился к двери, возле которой застыл охранник в эсэсовской форме с одним «кубарём» в петлице. Охранник окинул их внимательным взглядом, показал жестом, чтобы они закинули автоматы на спину. Юрген усмехнулся про себя: какие предосторожности! Но автомат закинул и вошел в распахнутую охранником дверь.
        Это был кабинет. Три высоких окна были заложены на треть высоты мешками с песком. У среднего окна стоял резной двухтумбовый стол. За ним сидел мужчина в черной эсэсовской форме с серебряными витыми погонами и тремя серебряными дубовыми листьями на обеих петлицах. На левом кармане кителя висел Железный крест. На столе у правой руки лежала фуражка с большой кокардой. На высокой тулье раскинул крылья орел. Мужчина был немолод. Аккуратно причесанные волосы, пухловатые щеки, тяжелые верхние веки, наплывающие на глаза. Тяжел был и взгляд, который он вперил в вошедших.
        Юрген невольно подтянулся, встал по стойке «смирно», четко отдал честь.
        - Господин генерал! - Юрген плохо разбирался в знаках отличия СС, поэтому выбрал
«генерала». С «генералом» не промахнешься, особенно если обращаешься к полковнику или как там у них в СС. - Ефрейтор 570-го ударно-испытательного батальона Юрген Вольф. Рядовой Брейтгаупт. - Юрген повел головой в сторону Брейтгаупта, избавляя его от представления. - Сопровождаем подполковника Фрике, начальника сборного лагеря испытательных батальонов вермахта. Проводим рекогносцировку.
        Кажется, он сказал все ключевые слова. Юрген замолчал.
        - Продолжайте, - сказал мужчина, - расскажите, откуда вы, как добрались, что видели, как к нам попали.
        Несколько недоумевая, Юрген приступил к докладу. Генерал слушал очень внимательно, покачивая иногда головой. Потом он вдруг рассмеялся.
        - Не о том говоришь, солдат! - сказал он на чистейшем русском языке. - Я тебя просил рассказать, откуда ты, а ты мне какие-то байки травишь. Да я и сам догадался! У тебя среднерусский акцент. Но ты немец, это факт. Выходит: поволжский немец. И пару словечек ты употребил старых, так в Германии уже давно не говорят. Ну что? Прав я?
        Тренировка у подъезда не пропала даром. Юрген даже не вздрогнул, услышав русскую речь. Продолжал стоять истуканом.
        - Не хочешь говорить, черт с тобой! - сказал генерал по-немецки и вновь перешел на русский. - Да будь кем угодно! Русский, украинец, немец, поляк - мне все равно! Хоть вообще не говори по-немецки. Хоть не сражайся за Германию. Лишь бы сражался против большевиков!
        Последнее он говорил не для Юргена. У него были другие слушатели. За длинным столом у стены сидели, развалившись, несколько офицеров в эсэсовской форме. Стол был плотно заставлен бутылками с вином и водкой, фарфоровыми блюдами с мясом и зеленью, высокими фужерами и старинными кубками. Этими кубками офицеры и принялись стучать по столу, громко приветствуя слова своего главаря: «Да! Любо! Смерть жидам!» Во все стороны летели брызги вина и слюны.
        - Где мед, там и мухи, - шепнул Юргену Брейтгаупт.

«Auf dem schonsten Fleisch sitzen gern Fliegen.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Вдруг что-то ударило Юргена по голени. Он обернулся. Мимо него прокатился низенький круглый мужчина, для которого, как видно, не нашлось формы по размеру, кроме каски и сапог. Нарукавная повязка была повязана поверх какой-то шерстяной кофты, возможно, и женской, но мужчине она была точно по фигуре. Повязка была красной. Черная свастика была нарисована в белом круге. В руках мужчина волок два объемистых мешка. Он тяжело дышал.
        - Вот, Бронислав Владиславович, сберкассу взяли, - сказал мужчина, обращаясь к генералу.

«Это не Дирлевангер, - сообразил Юрген, - это как бишь его? Каминский!» - вспомнил он.
        - Неужели поляки не успели разграбить?! - всплеснул руками Каминский, это был действительно он.
        - Да, конечно, разграбили, - сказал толстяк, - поляки - известные воры!
        Он поперхнулся, наклонился и принялся развязывать узлы на мешках.
        - Орел да Кромы - первые воры! - смеясь, сказал Каминский. К удивлению Юргена, он не вспылил и не оскорбился. - А кто у нас тут орловские?
        - Мы! - радостно закричала компания за столом.
        - Орлы, - довольно сказал Каминский.
        - Да куда местным до наших медвежатников, - рискнул высунуться толстяк, - сейф открыть не смогли. Плевое дело!
        Он наконец развязал узлы. Залез внутрь мешка обеими руками, вынул груду перевязанных пачек рейхсмарок, вывалил на стол.
        - Резаная бумага, - пренебрежительно отмахнулся Каминский. - Тоже, конечно, сгодится на первое время. На какое-то время, - многозначительно протянул он. - А вот это что-то поинтереснее! - встрепенулся он.
        Мимо Юргена протопал еще один солдат. У него в руках тоже было два мешка. В них что-то позвякивало. Солдат водрузил мешки на стол, растянул затянутые горла.
        - Полностью зачистили три шестиэтажных дома на соседней улице, - доложил солдат.
        - Полностью?
        - С десяток хозяев сюда доставили, авось вспомнят еще что-нибудь. А остальных - полностью.
        - Проблемы были?
        - Какие проблемы? Дети, старики, женщины… Мужчины хлипче женщин, даром что в штанах. Хоть бы кто взбрыкнул. А то даже скучно.
        - Это всё? - спросил Каминский, вороша рукой в мешке. Он достал перстень с большим зеленым камнем, поднял его вверх, повертел на свету, удовлетворенно кивнул. - Натуральный.
        - Все ваше, - ответил солдат. - Парни свою долю взяли, как договаривались.
        - В следующий раз всё принеси, - сказал Каминский, - я вам сам долю отделю. Не обижу, вы же знаете.
        - Знаем, Бронислав Владиславович, - расплылся в улыбке солдат.
        - Ты еще здесь? - спросил Каминский, переводя взгляд на Юргена. Тот стоял не шелохнувшись. Каминский перешел на немецкий. - Пригласи ко мне вашего командира.
        - Zu Befehl, Herr General![Слушаюсь, господин генерал! (нем.).]
        Юрген вскинул руку к каске, четко повернулся и, печатая шаг, вышел из комнаты. Уф, выдохнул он в коридоре. Он бросил взгляд в окно. Во дворе лицом к кирпичной стене, прижавшись к ней поднятыми руками, стояли несколько мужчин в цивильной одежде. Они были похожи на тех мужчин, которых провели мимо Юргена внизу. Возможно, это были те самые хозяева из домов на соседней улице. Двое эсэсовцев обшаривали их карманы. Еще двое били ногами мужчину, извивавшегося на земле. Когда Юрген с Брейтгауптом вышли из арки, ведущей во внутренний двор, донеслись глухие звуки винтовочных выстрелов.
        - Это не Дирлевангер, - доложил Юрген Фрике, - это Каминский. Он приглашает вас к себе.
        - И как он тебе показался? - спросил Фрике.

«Он не поляк, и не немец, и не русский, он просто сволочь, большая сволочь». Вот что хотел сказать Юрген. Но он слишком долго подбирал слова. Его неожиданно опередил Брейтгаупт:
        - Что ворам с рук сходит, за то воришек бьют.

«Kleine Diebe hangt man, gro?e la?t man laufen.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        В который раз Юрген с удивлением посмотрел на него: ай да Брейтгаупт! В самую точку! Фрике этой аттестации тоже оказалось достаточно. Он направился к зданию, взяв с собой фельдфебеля Грауэра и Ульмера. Юргена он оставил с товарищами. Юрген был бесконечно признателен ему за это.
        - РОНА - это Русская освободительная народная армия, - сказал Фрике Вортенбергу после своего возвращения. - Здесь одни русские. 1700 штыков. Какой кошмар!
        Фрике надолго замолчал. Он немного рассказал для почти двухчасового отсутствия.
        - И кого они здесь освобождают? - спросил Вортенберг, чтобы прервать затянувшуюся паузу.
        - Себя, только себя, - ответил Фрике, - тут сплошь добровольцы, которые примкнули к Каминскому еще в России. Они отступают вместе с нашими частями. Им нет хода назад. Руководство СС решило использовать в Варшаве их опыт борьбы с партизанами в России. Но тут не Россия! И они ведут себя тут так, как, наверное, никогда бы не вели себя на родине. Тут для них всё чужое, все - враги. Они не делают различия между бунтовщиками и лояльным нам населением. Они косят всех подряд и в первую очередь мирное население как самое беззащитное. Своими действиями они не столько уничтожают бунтовщиков, сколько увеличивают их число. Хуже всего, что они носят немецкую форму. Они дискредитируют честь немецкой армии! Немецкого народа! - возмущенно воскликнул он.
        Постепенно Фрике успокоился и разговорился:
        - Этот Каминский - весьма неординарная личность, с ним интересно беседовать. У него прекрасный немецкий язык. Впрочем, это неудивительно, ведь его мать была немкой.
        Все солдаты, включая Брейтгаупта, дружно кивнули. Да, чему уж тут удивляться, если его мать была немкой. У них у всех матери были немками. И они все говорили на немецком. Это не стоило им ни малейших усилий.
        - Отец у него был, естественно, поляк, но родился Каминский в Российской империи. Во время большевистского переворота он был студентом политехнического института в их столице, Санкт-Петербурге. Он не нашел ничего лучшего, как пойти добровольцем в Красную армию, чтобы воевать против немецких, а затем и польских войск. И еще он вступил в партию большевиков. После окончания службы в армии он закончил прерванную учебу в институте и в течение десяти лет работал инженером-технологом на химических предприятиях.
        - Весьма достойная профессия для штатского человека, - заметил Вортенберг.
        - Несомненно! Затем в его жизни все изменилось. В 1935 году его исключили из партии за критику большевистских коллективных хозяйств, а в 37-м арестовали и предали суду за принадлежность к некоей экономической школе. Его называли: враг народа. Как интересно! Все как у нас. Включая трудовое перевоспитание. Его он проходил на спиртовом заводе все в той же должности инженера-технолога. Перед самой войной он был освобожден и отправлен на поселение в Орловскую область.

«Врет он, этот генерал. - подумал Юрген, - в России ссылают на поселение в Сибирь, или Казахстан, или куда еще подальше». Других нестыковок в рассказе Фрике о Каминском он не заметил.
        - Собственно, с этого и начался наш неформальный разговор, - сказал Фрике. - После обсуждения диспозиции Каминский спросил, где мне довелось воевать. В числе прочего я назвал Орловскую дугу, где получил серьезные ранения и едва не попал в лапы к партизанам. Тогда меня спасли и вынесли на своих плечах присутствующие здесь ефрейтор Вольф, рядовые Хюбшман и Брейтгаупт. Я чрезвычайно благодарен им за это, - сказал Фрике и улыбнулся Юргену.
        Фрике говорил это для обер-лейтенанта Вортенберга, фельдфебеля Грауэра и новых солдат батальона, чтобы явить им пример достойного поведения в бою. Юргену было это приятно. Он улыбнулся в ответ Фрике. Брейтгаупт тоже ощерил зубы, и ему было приятно. Красавчик шарил рукой слева от себя. Вероятно, он искал клаксон, чтобы просигналить что-нибудь задорное в честь их командира и всего их батальона. Но клаксона не было. Это был «майбах», но не тот, к которому привык Красавчик.
        - Но вернемся к Каминскому. Он тут же отреагировал на мои слова, сказав, что если бы я попал в его район, то мне нечего было бы опасаться и мне была бы оказана самая квалифицированная медицинская помощь. Оказывается, он был обер-бургомистром большого округа в Орловской области. Очень большого. По его словам, под его управлением находилась территория, сопоставимая с воеводством в Польше или землей в Германии. Он назвал Саксонию, но я думаю, что это сильное преувеличение, хотя в России все возможно. Самое удивительное, что это был не просто округ, а самоуправляемый округ. Немецкая администрация отдала все бразды правления в руки русских. Для поддержания порядка в округе была создана уже упомянутая РОНА. Им удалось даже вывести партизан! Раньше в округе случалось от 40 до 60 нападений партизан в месяц, а к лету 43-го года, когда наш батальон прибыл в те места, партизанские налеты сошли на нет.
        - Не думаю, что дело было только в деятельности вооруженных формирований РОНА. Каминский проводил здравую внутреннюю политику и пользовался полной поддержкой гражданского населения. Конечно, я знаю это только с его слов, но ведь и слов достаточно, чтобы понять умонастроение человека. Ликвидация большевистских коллективных хозяйств и раздача земли крестьянам в частную собственность, развитие местной промышленности, запрещение самогоноварения, создание сельских школ и больниц, ремонт дорог и мостов, защита имущества и жизни граждан. Что это как не создание нормальных условий жизни для населения? Как не попытка привнести немецкий порядок на русскую землю?
        - И как долго простоял этот порядок? - спросил Вортенберг.
        - Долго. Полтора года. Для немецкого порядка нужны немцы. Ушли мы - рухнул порядок. Естественно, что вместе с нами вынуждена была отойти и бригада Каминского. Вот вам отличие отрядов самообороны от регулярной армии: стоит этим самооборонцам ступить за границы своего округа, своей земли, как они превращаются в толпу наемников - насильников и мародеров.
        - Каков поп, таков и приход, - сказал Брейтгаупт.

«Wie der Herr, so's Gescherr.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - Верно, - кивнул головой Фрике, - этот Каминский - подонок. - Фрике никогда не позволил бы себе такого высказывания о немецком генерале вермахта, тем более в присутствии нижних чинов. Но речь шла о бригаденфюрере СС и русском, несмотря на мать-немку и отца-поляка. - Природный ум, дар администратора, военные таланты в его случае ничего не значат, скорее наоборот. Умный подонок нанесет стократный ущерб. Будь моя воля, я бы таких, как этот Каминский, на пушечный выстрел не подпускал к немецкой армии. А уж коли вышла такая промашка, постарался бы от него побыстрее избавиться.
        - Боюсь, герр подполковник, что таким образом вы бы лишь ускорили новую встречу с Каминским, - сказал Юрген, подмигивая другим солдатам, - ведь он мог бы попасть в наш батальон.
        - О! - сказал Фрике и задумался. - Да, такое вполне могло бы случиться, - мечтательно произнес он и воскликнул: - Я определил бы рядового Каминского в ваше отделение, ефрейтор Вольф!
        - Рад стараться, герр подполковник! - закричал Юрген.
        Солдаты весело рассмеялись. Им нужна была разрядка. Собственно, ради этого Юрген и устроил эту маленькую интермедию. А подполковник Фрике удачно подыграл ему. Они все лучше понимали друг друга.
        - Вот, черт! - Красавчик ударил по тормозам. - Ну и страшилище!
        Они выглянули из бронетранспортера. Перед ними была небольшая площадь. Она была оцеплена солдатами в немецкой форме без каких-либо бело-красных опознавательных знаков. Посередине площади на гусеничном шасси и бронированном лафете смотрела в небо труба диаметром не менее метра и длиной в три человеческих роста. Это было нетрудно определить, потому что вокруг суетилось с десяток артиллеристов. Они казались пигмеями.
        - Малыш «Циу», - сказал рядовой Целлер.
        - Ты с ним знаком? - спросил Красавчик.
        - А то! Заткните уши! Малыш сейчас пукнет!
        Они не замедлили последовать этому совету. Артиллеристы порскнули в разные стороны. Цепь пехоты подалась назад. Из трубы вырвалось что-то большое и черное, полетело тяжело и медленно вперед и вверх, но невысоко и недалеко, зависло на мгновение в небе и ухнуло вниз. Юрген почувствовал, как ему сначала ударило по барабанным перепонкам, а потом по ногам, когда бронетранспортер подпрыгнул как пушинка от далекого разрыва.
        - Славный малыш, - сказал Красавчик. - А ползунки-то у него от «тигра».
        - 126 тонн, иначе нельзя, - небрежно сказал Целлер.
        - Продолжайте, - приказал Фрике. Он никогда прежде не видел такой установки.
        Целлер расцвел. Наконец-то он был в центре внимания. Наконец-то его знания и опыт пригодились. У него уже начал развиваться комплекс неполноценности, потому что в батальоне он считался экспертом всего лишь по потере мелкого военного имущества. Какие-то желторотые новобранцы глубокомысленно рассуждали о злонамеренном подрыве боеспособности части, о подготовке к совершению государственной измены, о саботаже и диверсиях, об изнасилованиях, в конце концов, а он, боевой офицер, отвоевавший три года на Восточном фронте, не смел вставить ни слова!
        - Перед вами самоходная мортира калибра 600 миллиметров образца 1940 года, способная выпускать снаряды весом до четырех тонн на расстояние до четырех километров, - так несколько скованно и официально начал он свой рассказ. - Всего было выпущено шесть таких установок и им по традиции были присвоены личные имена: Адам, Ева, Один, Тор, Локи и вот - Циу.
        - Их где-нибудь использовали в боевых условиях? - подхлестнул рассказчика Фрике.
        - Конечно. Едва ли не с первого дня войны на Восточном фронте. Из них бомбардировали хорошо известную нам Брестскую крепость.
        - Видели мы там одну огромную воронку, - сказал Юрген, - нам объяснили, что это воронка от полуторатонной авиабомбы.
        - Нет, это скорее всего малыш «Адам» постарался. Он сделал целых шестнадцать выстрелов. А «Еву» заклинило при первом же, - хихикнул Целлер.
        - С баб чего брать? - сказал Красавчик. - У них вечно заклинивает в самый неподходящий момент.
        - Лично я наблюдал действие «Тора» и «Одина» под Львовом. Точнее, одного «Тора», он сделал четыре выстрела. А «Один» потерял гусеницу, ему было не до стрельбы.
        - Мало того, что одноглазый,[Согласно германо-скандинавской мифологии верховный бог Один был слеп на один глаз.] так еще и хромой, - заметил Красавчик, ему лишь бы побалагурить.
        - Его подковали и отправили вместе с Тором под Севастополь, там они хорошо поработали.
        - Ну это когда было! - сказал Фрике. - А после этого?
        - Я не слышал, - упавшим голосом сказал Целлер.
        - Я тоже, - подбодрил его Фрике. - Значит, ничего больше и не было. Хюбшман! Трогайтесь! Мы не будем ждать здесь следующего выстрела. Фельдфебель Грауэр! Следите за маршрутом по карте!
        Грауэр и так поминутно сверялся с планом города, на котором нетвердой рукой кого-то из заместителей Каминского была проведена извилистая карандашная линия. Один раз эта линия вывела их прямиком на засаду повстанцев. Они рассеяли их пулеметным огнем. Это была мелочь, о которой не стоило говорить.
        Еще они увидели воочию результат деятельности малыша «Циу». Это ни с чем нельзя было спутать. Снаряд пошел в крышу дома и прошиб все этажи до подвала, где и разорвался. Они немного поспорили, сколько этажей было в доме, четыре или пять, потому что от них ничего не осталось. Соседние дома, стоявшие в блоке, тоже завалились внутрь, следующие пошли трещинами. Около них суетились какие-то люди, пытавшиеся вытащить наружу хоть какой-нибудь скарб. Этим людям было не до проезжавших мимо немцев. Они тоже не стали обращать на них внимание.

* * *
        Штаб Дирлевангена также располагался в госпитале.
        - У них, в СС, это наверное в уставе записано, - сварливо заметил Фрике, окидывая взглядом здание госпиталя. - Святой Станислав, - прочитал он надпись над входом, - он не помог полякам.
        Записано или не записано, но выбор именно госпиталей был вполне обоснован. Так рассудил Юрген. Они всегда несколько отставали от окружающих домов, что облегчало организацию обороны. Он в последнее время так привык обороняться, что думал в первую очередь об этом. Широкие коридоры, большие комнаты, туалеты, душевые, опять же кровати - все это легко превращалось в казарму. И медпункт с персоналом под рукой, это никогда не бывает лишним. Вероятно, надо было еще обдумать то, куда девать больных, лежавших до этого в госпитале. Юргену просто не хватило на это времени.
        Навстречу ему, широко раскинув руки, шагал Штейнхауэр. Они обнялись как старые друзья.
        - Привет портовым!
        Это был Эрвин. Они похлопали друг друга по плечам.
        - Штрафник штрафника видит издалека! - донесся возглас Брейтгаупта.
        Его земляк-тюрингец только мычал от радости.

«Gleiche Bruder, gleiche Kappen.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Юрген представил друзей подошедшему подполковнику Фрике. Тот пожал им руки. Да, они были эсэсовцы и браконьеры, но, черт подери, это были первые немцы, которых они встретили за день.
        - Пойдемте к Стар… - Штейнхауэр запнулся. - Извините. К командиру бригады СС-штандартенфюреру Дирлевангеру! Он будет рад вас приветствовать. Я так думаю, - добавил он. - Вы первое подразделение вермахта, которое прибыло к нам за все последние дни. - Штейнхауэр наклонился к Юргену и тихо сказал: - Это мы все время заходили в гости к вермахту. Прорвав предварительно кольцо поляков. Они тут все в первый же день обложили.
        Они шли по лестницам и коридорам, с наслаждением вслушиваясь в звучавшую со всех сторон немецкую речь. Вдруг Юрген услышал какие-то странные крики. Он не смог бы воспроизвести их при всем желании - у него гортань была устроена не так. Крики шли снаружи. Он подошел к окну. Здесь тоже было подобие внутреннего двора - пространство между двумя крыльями здания госпиталя. Через него тянулась длинная вереница людей, преимущественно мужчин. Они стояли на коленях со связанными за спиной руками. Бело-красные повязки на их рукавах образовывали ровную линию, как след от накапавшего с ложки малинового варенья на льняной скатерти. Мимо шеренги двигались фигуры в форме вермахта. Их лица были темными на фоне серых кителей. В руках у них блестели длинные кинжалы. То один, то другой из них подходил к стоявшему на коленях, хватал его левой рукой за волосы, закидывал голову назад, резким движением перерезал горло и отпихивал тело от себя. При этом все они издавали те самые гортанные крики, привлекшие внимание Юргена.
        - Дикие люди, - донесся спокойный голос Штейнхауэра. Он стоял рядом и через плечо Юргена смотрел в окно. - Это азеры. Они с Кавказа, с гор. Мы не дошли до их земли, так они поднялись и сами пришли к нам. Они добровольцы. Служат в вермахте.
        Юрген стоял молча, смотря вниз на солдат в немецкой форме. Каски на их головах походили на бараньи пастушьи шапки. Они резали поляков как овец.
        - Звери, - сказал он наконец.
        - Озвереешь тут! - немедленно откликнулся Штейнхауэр. - Эти служили в охранном полку вермахта, состоявшем сплошь из их соплеменников. В день начала восстания один из батальонов их полка оставался в казармах на Кошиковой улице. Их окружили. После нескольких часов перестрелки поляки предложили им сдаться, обещая свободный проход при условии добровольной сдачи оружия. Они ссылались на Женевскую конвенцию. Эти дети гор ничего не слышали ни о каких конвенциях, они поверили честному слову польского шляхтича. Они вышли из казарм с поднятыми руками. И тогда поляки перерезали всем им глотки. Натурально. У них тогда было мало патронов. Вот теперь эти и мстят, у них такой обычай. А что глотки режут, так это тоже дань обычаю. С патронами у нас проблем нет.
        - А почему они у вас?
        - Потому что чистоплюи из вермахта боялись быть замаранными в неизбежной резне, - криво усмехнулся Штейнхауэр, - и потому что в этой ситуации с ними мог справиться только Дирлевангер. Эти его боятся. И уважают.
        - А он уважает их обычаи, - сказал Юрген.
        - Без этого нельзя. У нас кого только не было.
        В мае вдруг одна за другой стали прибывать маршевые роты с мусульманами. Знаешь, кто такие мусульмане? - Юрген кивнул. - Ну да, конечно, ты же их только что видел. Они жизнь белорусов и вообще всех иванов ни во что не ставили, убийство за богоугодное дело считали, это им их бог так говорит. Были и другие части добровольцев с Кавказа, не мусульман, но внешне точь-в-точь. Там было столько национальностей, что сам черт голову сломит. Запомнить и разобраться в них мог только Старик. Рота латышей была. Даже шесть испанцев было, добровольцев из ихней
«Синей дивизии». Дивизия к вермахту приписана, а они к нам попросились, они были много наслышаны о Дирлевангере.

«Так уж и попросились, - усмехнулся про себя Юрген, - штрафники, поди».
        - Да, я слышал, что он отличился в Испании, - сказал он вслух.
        - Ефрейтор Вольф! - донесся грозный окрик.
        Юрген поспешил на зов, который, судя по недовольному виду Фрике, был не первым. Ну, засмотрелся, заболтался, с кем не бывает. Готов искупить кровью.
        Они вошли в просторную залу, где размещался штаб Дирлевангера. Она напоминала больше немецкую пивную. Сдвинутые столы были заставлены бутылками и кружками, высились горы мяса и хлеба, нарезанных крупными ломтями, большие миски с квашеной капустой были обложены кругами польской копченой колбасы. Вокруг столов плотно сидели солдаты в эсэсовской форме, они жадно ели и пили. Как заметил потом Юрген, солдаты за столом не засиживались. Этим, наверное, и была обусловлена жадность еды и питья. Поел, попил и - на службу, в бой!
        Как привязанные сидели лишь унтера и офицеры за несколькими столами у боковой стены. Они принимали донесения, делали какие-то отметки в разложенных перед ними бумагах и картах, отдавали приказы. Иногда они подходили к Дирлевангеру, что-то в свою очередь докладывали ему и выслушивали короткие приказы.
        Дирлевангера Юрген узнал сразу, хотя ни разу не видел его. Он сидел во главе самого протяженного из столов. Широкие залысины удлиняли и без того высокий лоб. Большие, как очки мотоциклиста, глазницы глубоко запали. Чисто выбритые щеки были натянуты на скулах, как кожа на барабане. Короткая щетка усиков накрывала тонкие губы. Квадратный подбородок лежал на Рыцарском кресте, тот еще на одном кресте.
        - Рад видеть вас, подполковник, - сказал Дирлевангер, поднимаясь.
        Фрике пожал протянутую руку. Исполнилась мечта его юности, но он не выглядел счастливым. Он уже не считал это рукопожатие великой честью, вообще никакой честью. Но он был вежливый человек, подполковник Фрике.
        - Прошу к столу, подполковник. - Дирлевангер сделал широкий гостеприимный жест. - Полагаю, вы проголодались. В Варшаве негде поесть, кроме как у нас. Приглашение касается, конечно, и ваших подчиненных. Бравые парни! - Он окинул их всех быстрым цепким взглядом. - Располагайтесь и ни в чем себе не отказывайте. У нас хорошие фуражиры.
        - Пойдем. - Штейнхауэр потянул Юргена за рукав.
        Обернувшись, Юрген с удивлением обнаружил, что один из столов полностью освободили для них. Они с Красавчиком сели рядом со Штейнхауэром.
        - Перекусим! - возбужденно сказал тот и, ловко открыв пол-литровую бутылку с коричневатой жидкостью, в которой плавали стебельки травы, разлил ее в три кружки. - Будем!
        - Будем! - откликнулись Юрген с Красавчиком.
        Они со стуком сдвинули кружки. Выпили до дна.
        Приятное тепло наполнило пустой желудок.
        - Хороша! - сказал Красавчик, прочитал вслух надпись на этикетке: - Zubrovka - Цубровка.
        - По-польски читается: зубровка, - сказал Юрген.
        - Так бы и писали!
        Но им было не до филологических споров. Закусив квашеной капустой, они навалились на хлеб и мясо. Утолив первый голод, Юрген посмотрел в сторону командирского стола. Дирлевангер разливал вторую бутылку. Разливал на двоих.
        - Голодные, а морды гладкие, - сказал Штейнхауэр, - отъелись немного после похода?
        - Отъелись и отоспались, - ответил Юрген, - в родной лагерь шли. И приняли как родных.
        - Повезло. А мы, представь, какой круг сделали: из Варшавы в Нойхаммер, это за Бреслау, оттуда в Восточную Пруссию, почти к Северному морю, а потом обратно в Варшаву. И все это в четыре дня!
        - Самолетами, что ли? - Красавчик даже присвистнул от удивления.
        - Только самолетов не хватало - все остальное было. Да и тут не отоспишься. И не отъешься. Вы не смотрите, что столы от еды ломятся, я с утра ничего не ел. Не до того. - Он потянулся за очередным куском. - Третий день на кладбище!
        - Это как? - одновременно недоуменно спросили Юрген с Красавчиком.
        - Бандиты там засели, вытесняем. Анекдот: завоевываем кладбище! - Штейнхауэр не смеялся. - Никогда не приходилось?
        - Да мы все время воюем на кладбище, - сказал Юрген. - Закапываем убитых товарищей и - продолжаем воевать, стоя на их могилах. Иногда и закапывать не успеваем. Тогда стоим на телах.
        - Это понятно. Я имею в виду: на настоящем кладбище. С гранитными памятниками, склепами, часовенками…
        - Отличная позиция, - сказал Юрген.
        - Для обороны. Тут тебе и укрытия, и готовые доты, и все на века сделано. А нам-то атаковать! Мина как шарахнет, кости во все стороны и воронка как готовая могила. Для тебя. Нет, парни, вы, похоже, еще не поняли, куда попали. Я вообще удивляюсь, как вы до нас добрались. К нам постоянно пополнения подходят, так каждый взвод по несколько убитых и раненых с собой приносит. Снайперы. Засады. И это - до настоящего боя! Потери страшные. Из моего отделения, тех пятнадцати парней, что шли тогда вместе с вами к Варшаве, я потерял уже пятерых. Файертага убили. Помните Файертага?
        - Ветеран? У которого жена письмо фюреру написала? Помним, - сказал Красавчик, - жалко мужика.
        - А ведь думала, что через фронт муж домой быстрее вернется, - сказал Юрген. - Быстренько искупит вину и - домой. У него, поди, срок давно вышел?
        - Давно, - ответил Штейнхауэр. - И на фронт бы его не взяли по возрасту.
        - Вот как иногда выходит.
        Штейнхауэр разлил по второй. Помянули Файертага и всех погибших.
        - Вас тоже сюда направляют? - спросил Штейнхауэр.
        - Кто ж его знает? - сказал Юрген. - Куда командование прикажет.
        - Наше дело телячье, поел да в закут, - добавил Красавчик. Он подхватил это у Брейтгаупта.
        - Сюда - не приведи господь! Мы в Белоруссии поначалу думали: страшно. Потом привыкли. Как к виду человеческой крови привыкли, так даже удовольствие стали находить в некоторых операциях. По нам они были. По нашему браконьерскому сердцу. Я, помнится, рассказывал. Потом на передовую попали. Тоже поначалу страшно было. И тесно душе в траншеях. Но - свыклись. Здесь - хуже всего. К этому невозможно привыкнуть. Бандиты всюду, на улицах, на крышах домов, в подвалах, они могут принимать любые обличья и нанести удар с любой стороны в любое время. Это уже не война. Здесь нет никаких правил. Пленных не берут. Вернее, берут. Чтобы немедленно расстрелять. Всех расстреливают: СС, гестапо, жандармов, полицию. Это те, чьи тела с простреленными затылками я сам видел. Отделение железнодорожной охраны шло на смену на вокзал. Легли ровно у одной стенки! Самолет наш случайно сбили. Летчик повис на стропах парашюта на дереве в парке, тут, неподалеку. До сих пор висит. Как решето! Фольксдойче семьями вырезают. Пленные - поляки, которых мы берем, - говорят, что исключение делается только для солдат в форме вермахта.
Дескать, их командование приказало, чтобы с солдатами вермахта обращались «цивилизованным» образом. Видели мы это «цивилизованное» обращение! - Он мотнул головой в сторону внутреннего двора. - В гробу мы его видели!
        Распахнулась дверь в залу. Два эсэсовца втащили за руки девчонку лет четырнадцати.
«Красавицей будет, - отметил про себя Юрген, - полька!» Девчонка упиралась, но что она могла поделать с двумя здоровыми мужчинами. Дирлевангер поднялся и направился к боковой двери, ведшей в другую комнату. Эсэсовцы потащили девчонку за ним, захлопнули дверь за собой.
        За столами было шумно, но Юрген все равно расслышал доносившиеся из комнаты звуки борьбы. Что-то там упало. Раздался высокий девичий крик:
        - Чувай![Czuwaj! (польск.) - девиз харцеров, см. ниже.]
        - Это что такое? - спросил Красавчик.
        - Seid bereit! - ответил Юрген.
        - Immer bereit![Будь готов! - Всегда готов! (нем.).] - немедленно откликнулся Красавчик.
        Крики продолжались, но слов было не разобрать. Раздался выстрел. Наступила тишина. На пороге комнаты возник Дирлевангер. Он, слегка пошатываясь, вкладывал «вальтер» в кобуру. Затем заправил выбившуюся из-за пояса рубашку, подтянул ремень на брюках.
        - Это была бандитка, - сказал он, усаживаясь в кресло во главе стола. - Все поляки - бандиты! - громко выкрикнул он. - И ваш Каминский такой же! - Он обращался к Фрике. Судя по всему, у них был разговор о Каминском. - Тоже мне - СС-бригаденфюрер! - Он произнес последнее слово с ненавистью и презрением. Но эти чувства распространялись только на носителя звания, но никак не на самое звание. Это звание как нельзя лучше подходило самому Дирлевангеру. Он в этом ни секунды не сомневался. Юрген ясно видел это. - А его бригада! - продолжал разоряться Дирлевангер. - Только и знают, что грабить! А как с бандитами сражаться, так это к бригаде Дирлевангера! Во всей Варшаве только одни мы и сражаемся по-настоящему!
        К Дирлевангеру поспешно подошел один из его офицеров и, наклонившись, стал что-то тихо говорить.
        - Что?! - взъярился еще пуще Дирлевангер. - Какой-то дом?! В ружье! - закричал он, вскакивая со своего места. - Мы покажем этим полякам, как сражаются немецкие солдаты! Мы всем покажем, как сражаются солдаты Дирлевангера! Подполковник! Присоединяйтесь! Это будет поучительное зрелище.
        - Солдаты вермахта никогда не стоят в стороне, когда сражаются их товарищи, - с достоинством сказал Фрике, тоже поднимаясь. - Солдаты! Внимание! За мной!
        Фрике не мог допустить, чтобы Дирлевангер опередил его. Они так и шли плечом к плечу по коридорам и лестницам госпиталя. За ними вперемешку шагали их солдаты.
        - Два медведя в одной берлоге не живут, - шепнул Брейтгаупт на ухо Юргену.
        Тот не сразу сообразил, что Брейтгаупт имел в виду Дирлевангера и Каминского.

«Zwei Hahne taugen nicht auf einem Mist.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Фрике направился к бронетранспортеру. Красавчик взялся за ручку дверцы водителя.
        - Дело ваше, но не советую, - громко сказал Штейнхауэр, нарочито обращаясь к Юргену. Он не смел давать советы старшим офицерам. - Эта тарарайка - не лучшее средство передвижения по городу, полному вооруженных бандитов.
        - Рады бы на танке, да нету, - откликнулся Красавчик.
        - Танк - тоже не лучшее.
        - Что лучшее? - спросил Юрген.
        - Трамвай, - со смехом ответил Штейнхауэр, - одиннадцатый номер.
        Он похлопал себя рукой по ногам. Но они и без этого его поняли. Они рассмеялись в ответ.
        - В колонну по два! За мной! - скомандовал Фрике.
        Он умел прислушиваться к советам младших по чину, если они были высказаны в тактичной форме. И не считал зазорным следовать им, если они совпадали с его собственным здравым смыслом. Им повезло с командиром. Далеко не все были такими. Это касалось и здравого ума. У многих офицеров он если и был, то сильно отличался от их солдатского здравого ума. Таким был капитан Россель, они еще не успели забыть о нем.
        Как ни хорош был подполковник Фрике, но у него в голове были свои тараканы. Вермахт превыше всего! Солдаты вермахта, его солдаты, были на голову выше эсэсовских браконьеров. Они доказывали это тем, что шли ровным строем посреди улицы. Они не кланялись пулям, свистевшим над их головами. Впрочем, пуль было немного, если быть совсем точным - всего две. Об этом не стоило даже упоминать. Возьми далекий стрелок прицел чуть пониже, они бы недосчитались двух товарищей. Это был привычный риск.
        После перекрестка, где над ними просвистели пули, колонна разделилась надвое, одна половина пошла гуськом по правому тротуару, вторая - по левому. Это был четкий маневр.
        На следующем перекрестке они увидели развороченный взрывом бронетранспортер, родного брата их «букашки». Они даже вздрогнули. Юрген так засмотрелся, что чуть не упал, споткнувшись. На мостовой лежала оторванная по колено нога в немецком армейском ботинке.
        - Вот, черт! - воскликнул Красавчик.
        - Это что! - сказал шедший рядом Штейнхауэр. - Тут такое было! Бронетранспортер подбили, судя по всему, в самом начале восстания, врасплох застали. А мы сюда два дня назад подошли. Смотрим, весь кузов телами забит в армейской форме. Один живой, руку к нам тянет, кричит что-то или пробует крикнуть, до нас только неясный хрип доносится. А рядом, у гусеницы, еще один раненый лежит, без кителя и рубашки, истыканный весь, в крови, подрагивает. Мы уж потом сообразили, что не мог он столько дней тут пролежать. А к нам только-только пополнение прибыло, не разобрались еще парни, что тут к чему, бросились, естественно, к раненым. Как верхнего сняли и еще одного под ним, тут-то и рвануло. Поляки бронетранспортер заминировали. Трое наших погибли. Так всех вместе и похоронили. Там уж не разобрать было, кто и что.
        Через три квартала они достигли цели. Это был старый шестиэтажный дом с эркерами, кариатидами и балконами. Мансарда была чуть вдвинута вглубь, перед ее окнами шел резной каменный парапет. Нижний этаж являл ряд узких окон, забранных толстыми коваными решетками. Арка входа была наглухо закрыта мощными дубовыми воротами, отделанными широкими металлическими полосами.
        - Хорошая позиция, - сказал Юрген подошедшему Штейнхауэру. - По крыше пробовали подобраться?
        - Думаю, что все перепробовали, только без толку. Старику просто так да по мелочам никто докладывать не будет, себе дороже. Тем более что это участок русской роты.
        - Русской? - с удивлением переспросил Юрген.
        - Да у нас кого только нет и не было, - отмахнулся Штейнхауэр. - Русские скорее погибнут, чем пойдут к начальству докладывать. Не любят они этого. Тут, видно, кто-то из офицеров был. Операция задерживается. Надо штурмовые орудия подтянуть, а из этого дома вся улица простреливается.
        - А по другим улицам нельзя?
        - Нет, это одна осталась. Там везде завалы, орудия не протащишь.
        - Баррикады?
        - Есть и баррикады. А больше от рухнувших зданий. Сами себе дорогу перегородили. А может быть, и поляки постарались, с них станется. Или русские бомбы сбросили, их самолеты вовсю летают. Тут сам черт не разберет!
        Тем временем они кружным путем пробрались во внутренний двор дома напротив. Сквозь открытую арку Юрген вновь увидел монументальные ворота.
        - Сюда бы фаустпатрон, - сказал он.
        - Или «колотушку»,[«Anklopfderat» (нем.) - прозвище 37-мм противотанкового орудия.
        или еще лучше - танк, - с легкой издевкой сказал Штейнхауэр.
        - Да нету! - повторил Красавчик.
        - Почему же, есть, - сказал Штейнхауэр, - малыш «Голиаф».
        - Еще и Голиаф! - сказал Красавчик.
        - Видели мы уже сегодня одного малыша, - сказал Юрген, - это он все улицы вокруг загадил.
        Донесся короткий предсмертный вскрик, за ним крики, долгие и возбужденные. Они исходили от группы солдат, копошившихся над чем-то в арке. Штейнхауэр, явно встревоженный, поспешил туда. Юрген с Красавчиком пошли за ним.
        - Зиги убили! - досадливо сказал Штейнхауэр. - Он последний, кто умел управляться с «Голиафом».
        Юрген наконец увидел Голиафа. Он действительно походил на игрушечный танк, железный, с настоящими гусеницами.
        - А почему башни нет? - спросил Юрген.
        - Зачем ему башня? - сказал Красавчик. - У него же нет ни пушки, ни пулемета, ни стрелка с водителем, это мина на колесах, - он уже сидел на корточках, рассматривая агрегат, - допотопный агрегат, - сказал он, - с кабелем. Сейчас уже радиоуправляемые есть.
        - Какой есть, - хмуро ответил Штейнхауэр, - нам новое вооружение не дают, хорошо, если не списанное.
        Подошел Дирлевангер. Быстрым взглядом оценил ситуацию. Он был собран и холоден, совсем не такой, как за столом в зале.
        - Пятнадцать минут, - сказал он. - Через пятнадцать минут мы атакуем. С «Голиафом» или без.
        - Как? - тихо спросил Юрген, глядя в спину уходившему Дирлевангеру.
        - Нам бы только до окон первого этажа добраться, - ответил Штейнхауэр.
        - Отойдите от света, - донесся снизу голос Красавчика.
        Они сдвинулись чуть дальше, к самому концу арки, вжавшись в стены по обе стороны. Юрген прикинул, как можно добраться до окон первого этажа. В принципе можно. Будь там девчонка, которая бы его ждала, он бы добрался. Но там нет девчонки. И они их не ждут. Вернее, ждут, но не для этого.
        - А он справится? - спросил Штейнхауэр.
        - Красавчик у нас эксперт по машинам, он профессиональный угонщик, - ответил Юрген.
        - Я специализируюсь по всему самодвижущемуся, кроме женщин, - сказал Красавчик.
        - Это они специализируются по тебе, - сказал Штейнхауэр, подмигивая.
        Подмигивал он одним глазом, а вторым косил на дом напротив. Он выстрелил из своей винтовки, просто так, куда-то вверх и не целясь. Так показалось Юргену. Лишь мгновение спустя он заметил дуло ружья. Оно поднялось вертикально вверх над парапетом мансардового этажа, блеснуло на солнце и опять скрылось за парапетом, увлекаемое невидимым падающим телом.
        - Я белке в глаз попадаю, семь из десяти, - сказал Штейнхауэр, проследив направление взгляда Юргена. - Не очень хорошо. Тут проще.
        Юрген врезал автоматной очередью по краю парапета, выбивая рой кирпичной крошки. Возможно, ему только привиделось, что там что-то мелькнуло. Но он и до Варшавы знал, что если тебе на фронте что-то привиделось - стреляй, всматриваться, размышлять да разбираться потом будешь.
        - Солдаты 570-го! Внимание! Ко мне! - раздалась громкая команда Вортенберга.
        - Передай, что я при деле, - сказал Красавчик.
        - Этот дом полностью зачищен, но ты на это особо не рассчитывай, - напутствовал Юргена Штейнхауэр.
        Фрике приказал им занять позиции на третьем и четвертом этажах, поддержать огнем эсэсовцев. Они стали подниматься по лестнице, держа автоматы наготове. Двери всех квартир были широко распахнуты или притворены, на многих виднелись следы взлома, но какие-то были отомкнуты изнутри, тем не менее даже из них не доносилось ни звука. Дом казался вымершим.
        Обер-лейтенант Вортенберг, шедший первым, показал Юргену и Отто Гартнеру на их квартиру. Отто распахнул дверь, Юрген, низко пригнувшись, влетел в прихожую, быстро огляделся, заглянул на кухню и столовую и направился в сторону комнат, выходивших на улицу. Они зашли в гостиную. Блеснули стеклянные дверцы горок с какими-то фарфоровыми безделушками. Все ровные поверхности были покрыты кружевными салфетками. В высоком кресле, откинув назад голову с раскрытым ртом, сидел старик в пиджаке и отутюженных брюках. На белой рубашке красным жабо расплылось кровавое пятно. Это был единственный непорядок в комнате. Даже карты на ломберном столике и те были аккуратно сложены в колоду.
        Шевельнулась плотно задвинутая штора на правом окне. Отто, он стоял с той стороны, прошил ее короткой автоматной очередью. В ответ не раздалось ни звука, даже звука разбитого стекла. Стекла в окнах давно были выбиты.
        Юрген подошел к окну, окинул быстрым взглядом дом напротив. Засек в трех окнах мелькание теней за тюлевыми занавесками. Над верхним парапетом мелькнула на мгновение и тут же исчезла светлая голова. Шелохнулась тяжелая штора в правом крайнем окне четвертого этажа, из-за нее медленно высунулось дуло ручного пулемета, «МГ-38», автоматически отметил Юрген. В доме напротив готовились к отражению штурма. Наступило короткое затишье.
        Снизу донеслись урчащие звуки. Это, должно быть, «Голиаф» выполз из арки. Юрген, приподнявшись на цыпочки, осторожно посмотрел вниз, на улицу. Так и есть.
«Голиаф», как гигантская черепаха, медленно полз вперед, толкая перед собой начиненную взрывчаткой тележку и волоча за собой хвост электрического кабеля. Возможно, он и сам был набит взрывчаткой, Юрген этого не знал. Раздалось несколько выстрелов, пули отлетели от панциря «Голиафа», не причинив ему никакого вреда. У одного из средних окон, почти точно напротив Юргена, вдруг сгустилась за занавеской темная, изломанная тень. Он быстро прицелился и нажал на гашетку.
        Человек отдергивал занавеску. Ударившая в него очередь крутанула его. Он завернулся в занавеску как в саван. В правой руке у человека была граната. Он собирался бросить ее вниз. Она упала сама, выскользнув из омертвевшей руки.
        Юрген следил за тем, как граната медленно падала вниз. Последовавший взрыв был слишком сильным для такой крошки. Он тянул килограмм на пятьдесят тротила, никак не меньше. Дом основательно тряхнуло. Вверх взметнулось облако тротиловой гари, дыма и пыли, на какое-то время скрыв от Юргена дом напротив. Когда дым немного рассеялся, Юрген разглядел внизу лежащего кверху брюхом «Голиафа», тлеющие расщепленные куски дерева, искореженные металлические полосы и солдат в эсэсовской форме, бегущих вдоль стен дома и через улицу к образовавшемуся пролому. Во главе толпы, рвущейся напрямик, бежал Дирлевангер. Его ни с кем нельзя было спутать.
        Что было дальше, Юрген не видел. Ему было не до того. Оборонявшиеся ответили на штурм яростным огнем. Они стреляли из пистолетов и винтовок, бил замеченный Юргеном пулемет из крайнего окна на четвертом этаже и еще два с другой стороны дома. Полыхала мостовая внизу, бутылки с коктейлями Молотова уже не поджигали, их просто швыряли. Стреляли поляки и по их дому. Собственно, стреляли поляки по ним, расчетливо, экономя патроны, тщательно выцеливая «своего».
        Вскоре и они перестали поливать окна, фасад и верхний парапет градом пуль, тем более что это не приносило видимых результатов. Перестрелка разбилась на множество дуэлей, каждый высматривал и караулил «своего», до всех остальных и всего остального никому не было дела. Трудно думать о чем-нибудь другом, когда ты постоянно на мушке у противника. Отто так увлекся охотой за «своим», что подставился под пулю «чужого». Тот не смог удержаться, когда Отто вдруг высунулся в окно Юргена. И сам в свою очередь подставился. На том цепная реакция и остановилась. Нарушитель негласной конвенции был противником Юргена. Отто сидел на полу и поскуливал. Царапина, подумал Юрген, так скулят при царапине.
        Он получил несколько мгновений передышки. Юрген окинул быстрым взглядом все этажи дома напротив, оценивая обстановку. Интенсивность стрельбы заметно уменьшилась, стреляли только с двух верхних этажей. Похоже, эсэсовцы ворвались в дом и бой шел на лестницах и в квартирах. С треском распахнулось окно на втором этаже, из него спиной вперед вылетел человек, он перебирал руками и ногами, как будто хотел уцепиться за невидимый канат. Тело с глухим стуком шмякнулось на землю, прямо в догорающий бензин, выгнулось дугой и опало. На мостовой были разбросаны еще несколько тел, одежда на них тлела, распространяя зловоние. На них не было касок, погон, ремней с большими пряжками, ничего, что указывало бы на военную форму. Лишь перед воротами мостовая была буквально выстлана телами эсэсовцов, им дорого дался бросок через улицу.
        В комнате третьего этаже появилась большая темная фигура. Как-то странно переваливаясь, она стала приближаться к окну. Колыхнулась занавеска, мелькнула бело-красная повязка. Юрген вскинул автомат, прицелился. Тень бросилась к окну. Наверное, хочет бросить гранату или очередную бутылку с зажигательной смесью. Он нажал на гашетку. Очередь ударила в тело уже в воздухе. Человек не бросал гранату, его самого выбросили как распоротую подушку. Из окна высунулась рука с огромным кулаком и погрозила Юргену. Это был кулак Штейнхауэра. Его ни с кем нельзя было спутать.
        Они уже на третьем, подумал Юрген. Винтовочная стрельба прекратилась. Только продолжал бить ручной пулемет из крайнего окна на четвертом этаже. Вскоре он с грохотом упал на мостовую, на него сверху легло тело стрелка. Зачем они выбрасывают людей из окон, подумал Юрген, на психику давят? Будь он на месте поляков, его бы это не испугало, он бы стал драться с еще большим остервенением. Или с большим уже невозможно?
        - Отбой! - донесся крик Вортенберга.
        Отто по-прежнему сидел на полу, прижав руку к правой стороне головы, сквозь пальцы просачивалась кровь. Юрген поднял его на ноги, довел до кухни. Там у хозяев, бывших хозяев, непременно должна была быть аптечка. Чай, получше, чем их индивидуальные пакеты. Да и те следовало поберечь - пригодятся. Он усадил Отто на стул и стал открывать шкафчики на стене. Аптечки нигде не было.
        Отто продолжал скулить, действуя нервы. Юрген принялся выдвигать разные ящички, от досады вываливая ненужное содержимое на пол. Звенели, падая, столовые приборы, разлетались салфетки, скрипели под подошвами ботинок специи и крупы. Наконец нашел. Взял бинт, вату, перекись водорода, спирт. Оторвал руку Отто от головы, протер все спиртом. Так и есть, царапина. На шее, точно по линии волос. А что мочку уха срезало, так без нее можно и обойтись. Вот только бинтовать неудобно. Ну да не впервой. Юрген вернулся в гостиную, он там заприметил бар. Взял бутылку коньяку, налил им с Отто по фужеру.
        - Голова шальная, - сказал Отто, выпив все одним махом.
        В глазах у него действительно была какая-то муть. Контузило немного, что ли? Слабоват был этот Отто Гартнер на голову, чуть что - сразу контузия. Но, возможно, просто крови много потерял, из таких царапин, случается, много крови вытекает.
        - Это бывает, - сказал Юрген, - сейчас пройдет.
        Они пошли вниз по лестнице, вышли во двор. Заметив сидевшего на каменной лавке Красавчика, Юрген подошел, сел рядом, достал пачку сигарет, протянул товарищу. Курить хотелось страшно. Наверное, после коньяку, подумал Юрген.
        - Хорошо, чтобы мы на бронетранспортере приехали, - сказал Красавчик.
        - С чего это такая глубокая мысль? - спросил Юрген.
        - Да ногу осколком зацепило. Царапина. Но побаливает. Больше десяти километров не пройду, - сказал Красавчик.
        - Давай перевяжу по-нормальному, - предложил Юрген.
        - Брейтгаупт уже перевязал.
        - До свадьбы заживет, - сказал подошедший Брейтгаупт.

«Bis zur Heirat wird es schon wieder gut sein.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - При чем здесь свадьба? - недоуменно спросил Красавчик. - Не дождетесь. Не дождетесь! - крикнул он в колодец двора, задрав вверх голову.
        Ему ответило громкое эхо. На миг Юргену даже показалось, что это кричали все немецкие солдаты, сражавшиеся в Варшаве. Он сам готов был крикнуть всем своим противникам: не дождетесь!
        - Подъем! - скомандовал Вортенберг.
        Подполковник Фрике уже входил в арку, направляясь на улицу.
        - Ну и воняет там, - поморщился Красавчик. Но, возможно, поморщился он оттого, что ступил на раненую ногу. Хотя, конечно, воняло. Мерзко.
        Они вышли на улицу как раз в тот момент, когда из-за развороченных ворот захваченного дома появился Дирлевангер со своими солдатами. Мундир на Дирлевангере был порван в нескольких местах, его глаза горели сумасшедшим огнем.
        - Образцовый штурм, - сказал ему Фрике, - впечатляюще.
        - Легкая разминка перед настоящим боем, - проскрипел Дирлевангер.
        Он достал большую фляжку из чехла на ремне, открутил крышку, стал жадно пить, запрокинув голову. Его кадык мерно ходил вверх-вниз. Он наконец оторвался от фляжки, шумно выдохнул, обдав их облаком водочных паров. Зубровка, определил Юрген, божественный аромат. В той ситуации любой аромат был божественным.
        - Орудия - к площади! - приказал Дирлевангер обычным своим чуть хрипловатым голосом. - Тральщики готовы? - обратился он к одному из своих офицеров.
        - Так точно, около ста человек.
        - Мало, - скривился Дирлевангер.
        - Всех, кого смогли собрать.
        - Из стольких домов - и только сто человек! Да мы в любой белорусской деревушке больше собирали! Подвалы все проверили?
        - Так точно!
        - Идите к черту! Стоять! Приступайте к операции! Какого черта вы стоите? Приступайте к операции. Мы подтянемся через полчаса.
        Офицер помчался куда-то вдоль по улице. Дирлевангер коротким жестом пригласил Фрике следовать за ним и тоже неспешно пошел в том же направлении. Подъехало первое орудие. Лошади остановились и, нервно переступая ногами, попытались сдать назад. Это, наверное, были лошади-новобранцы, они не хотели ступать на раскаленную, залитую вонючей смесью и заваленную трупами мостовую.
        - Распрягай! - крикнул Штейнхауэр. - На руках перекатим! - он несколько нервно посмотрел в спину удалявшемуся Дирлевангеру. - Парни, взялись!
        Он подошел к Юргену.
        - Лихо вы, - сказал Юрген, - сколько там было?
        - Все, что были, все там лежат. Кто их считал? Сотня.
        - Рота.
        - Да какая там рота! Взвода настоящих бойцов не набралось бы. Тоже мне вояки!
        Штейнхауэр подошел к лежавшему на мостовой телу. Широкие, какие-то бесформенные брюки, пиджак с закатанными рукавами, кудрявые светлые волосы, выбивающиеся из-под глубоко надвинутой кепки. Носком сапога Штейнхауэр перевернул тело. Лицо было разбито в кровь и местами обожжено, но это было девичье лицо. Юргену даже показалось, что это близняшка той девушки, что приволокли в штаб Дирлевангера.
        - Харцеры![Харцеры - члены польской национальной скаутской (пионерской) организации, действующей с перерывами с 1918 года по настоящее время. Была запрещена во время немецкой оккупации. В Варшавском восстании участвовали харцерские батальоны «Зоська», «Парасоль», «Вигры»; кроме того, была харцерская рота «Густав» и харцерские взводы в других частях; девушки-харцерки были санитарками, работали на пунктах питания; почтовое сообщение в восстании осуществлялось исключительно харцерами. Возраст большинства членов боевых подразделений был от 12 до 17 лет.] - Штейнхауэр зло пнул тело ногой. - Отморозки хуже нашего гитлерюгенда, - пояснил он Юргену, который, впрочем, и так это знал, - такие же фанатики. И сокращение у нас, у СС, слизали.
        Он поставил сапог на грудь девушке, показывая на наспех вышитую эмблему. Szare Szeregi, «Серые шеренги», перевел про себя Юрген. Под эмблемой были уже знакомые стилизованные буквы G и S, их смысл оставался неясен.
        - Хуже их тут нет, - сказал Штейнхауэр, - прикидываются детьми и при любом удобном случае норовят выстрелить в спину. - Он вновь зло пнул тело. - И вот от рук таких недомерков гибнут хорошие немецкие парни. Приятелю твоему пулю в живот всадили…
        - Эрвину? - с горечью в голосе спросил Юрген.
        Штейнхауэр кивнул головой.
        - Парни его в госпиталь понесли. Я думал, ты видел, - сказал он.
        - Нет, не видел, - покачал головой Юрген и добавил: - Хорошо, что сразу в госпиталь.
        Только потом он сообразил, что Эрвина понесли в штаб, который был госпиталем лишь по вывеске над входом. Там не было врачей. Никто из тех, кто сражался в городе, не мог рассчитывать на помощь врачей. Они могли рассчитывать только на себя и на товарищей.
        Раздался глухой звук. Так взрывается противотанковая мина или заложенный в землю фугас. Звук шел с того конца улицы, куда они направлялись. Юрген вскинул голову. Дирлевангер с Фрике шли как ни в чем не бывало, даже, кажется, мирно беседуя о чем-то своем, командирском. Штейнхауэр тоже не проявил никакого беспокойства.
        - Бандиты заминировали подходы к площади, - сказал он и усмехнулся: - или выходы, это с какой стороны смотреть. Это их обычная тактика. Так что смотри под ноги и ступай только на нетронутые камни мостовой. - Он опять усмехнулся. - Одним глазом - под ноги, другим - вверх, на окна домов.
        - А как же вперед? - с такой же усмешкой спросил Юрген.
        - Вперед - стреляй не глядя. Не ошибешься.
        Они помогли артиллеристам переволочь пушки.
        Это были «пятидесятки», с ними было нетрудно управляться. Они шагали прямо по лежащим телам, ребра скрипели и ломались под тяжестью колес. Они не считали, что совершают какое-то кощунство. Они даже не задумывались об этом. Вот если бы им приказали собрать тела, сложить их в сторонке и оставить разлагаться на летнем солнце, тогда бы они в душе возмутились, сочтя это надругательством над павшими в бою.
        Брейтгаупт тем временем договорился с лошадьми. Он нашептал им в ухо какую-то вечную мудрость лошадиного племени, и те покорно тряхнули гривами и пошли за Брейтгауптом по дальнему от разгромленного дома тротуару.
        Впереди, в квартале от них, открылся вид на большую площадь. По обе стороны улицы, привалившись спинами к стене, сидели и стояли солдаты. Их лица были одинаково черны от пороховой гари и одинаково расчерчены струйками пота, стекавшего из-под касок. Одни были подавлены и молчаливы, другие возбуждены и говорливы. Они все недавно вышли из боя, тяжелого боя.
        Штейнхауэр приветливо махнул одному из стоявших, подошел, подал руку, спросил:
        - Как дела, Стас?
        В ответ полилась смесь из польских и русских слов, слова были преимущественно бранные, это единственное, что понял Юрген. Штейнхауэр ободряюще похлопал солдата по плечу и нагнал Юргена.
        - Шума,[«Schuma» - сокращение от Schutzmannschaft (нем.), отряды вспомогательной полиции на оккупированных территориях, сформированные из добровольцев, как правило, местных жителей. Использовались как городская полиция, противопартизанские и пожарные части, для охраны военнопленных и концлагерей и т. п. Обычно подразделения «Шума» четко разделялись по этническому признаку: крымско-татарские, литовские, украинские, русские и т. д.] - сказал он.

«Да, шумный парень», - по инерции по-русски подумал Юрген.
        - Украинец, доброволец, - продолжал Штейнхауэр, - то есть он в полицию добровольцем пошел, а уж когда их отряд к нам на усиление направили, их уже не спрашивали.
        - Что сказал? - спросил Юрген. Ему действительно было интересно - что мог извлечь Штейнхауэр из потока брани на чужом языке?
        - Потери большие, - коротко ответил тот. Он понял главное и понял правильно. - У них вообще были большие потери. Стас едва ли не последним остался из того, первого отряда. Он у нас с весны сорок второго.
        - А я в батальоне с осени сорок второго, - сказал Юрген.
        - Тебе повезло дважды, - сказал Штейнхауэр и, заметив недоуменный взгляд Юргена, объяснил: - Что поздно начал и что до сих пор жив.
        - Если так смотреть, то нам каждый день везет, каждую минуту.
        - Да, без удачи в нашем деле никуда.
        Почти перед самым выходом на площадь мостовая была вздыблена. Вокруг глубокой воронки лежали три женских тела. В отличие от девушки-харцерки они были одеты в легкие летние платья. У одной на ногах были туфли на высоком каблуке. Возможно, были и на второй, но у нее теперь не было ног, вместо них было бело-красное месиво.
        - И пусть нам после этого говорят, что на войне можно обойтись без тральщиц! - воскликнул Штейнхауэр.
        Юрген оторвал взгляд от женщин. Он не понял, что хотел сказать Штейнхауэр. На войне нельзя обойтись без женщин? Так?
        - Здесь могло бы лежать несколько наших парней! - продолжил Штейнхауэр.
        Они проходили мимо третьей женщины. Она лежала на спине, широко раскинув руки и обнажив длинную, гладкую шею. Ее платье задралось, как будто специально для того, чтобы лучше была видна рваная рана на правом бедре, над верхней кромкой ажурного чулка. Осколочное, автоматически определил Юрген. Под правой грудью расплылось пятно крови. Красивая была грудь. Да и женщина… Штейнхауэр наклонился, протянул руку к женщине. Юргену показалось, что он хочет пощупать пульс на шее. Бесполезно, подумал он. Вот и Штейнхауэр, как ему показалось, досадливо отдернул руку.
        - И как это парни проглядели? - сказал Штейнхауэр, разгибаясь. В его руке был золотой медальон в форме сердечка, с него свисала разорванная золотая цепочка. Он открыл медальон, выдул из него прядь светлых волос, защелкнул, вытер запекшуюся кровь. - Дочке подарю, - сказал он Юргену с нежностью в голосе. - У меня дома дочка есть. Маленькая. Была маленькой, когда меня сцапали. Теперь уже большая, почти десять лет. Будет ей приданое!
        Он расстегнул пухлый подсумок, опустил туда медальон. Медальон лег неглубоко, он блестел и пускал солнечные зайчики. Штейнхауэр деловито застегнул подсумок и двинулся вперед. Приданое мерно позвякивало в такт его шагам.
        - А может быть, пропью, - рассмеялся Штейнхауэр. - До дому дорога долгая, да и попадем ли…
        - Пропить - это самое то, - сказал Юрген.

«Вот только колом бы в горле не стало», - мысленно продолжил он. Ему было как-то не по себе. Он достал фляжку, отвернул крышку, сделал большой глоток. Вроде бы отпустило. Рядом крякнул Штейнхауэр, тоже зашуршал крышкой фляжки.
        Голос Дирлевангера Юрген услышал за несколько шагов.
        - Теперь у вас, подполковник, есть возможность представиться коменданту Варшавы. Насколько мне известно, он располагается в этом дворце, - язвительно сказал Дирлевангер и махнул рукой в сторону старинного здания, возможно, действительно дворца. - Я уже второй раз разблокирую эту площадь, потому что вермахт два раза отдавал ее бандитам. Но я уничтожу это бандитское гнездо! - Теперь Дирлевангер смотрел в другую сторону, на ряд старых домов, окаймляющих площадь, на возвышающиеся за ними шпили костелов. Там был Старый город. В каждом старинном городе есть свой Старый город.
        - В колонну по два! За мной! - коротко приказал Фрике.
        - Будьте осторожны, подполковник, тут постреливают, - говорил Дирлевангер, пока они строились. - У поляков хорошие снайперы. И не верьте, если вам будут говорить, что проходы к мостам на Висле расчищены. Они быстро затягиваются, как проруби на реке зимой. Бандиты пробираются подвалами, чердаками, по трубам канализации, только им известными путями и вновь занимают зачищенные нами дома. Будьте готовы, что к месту боя вам придется пробиваться с боем. И если вас окружат, дайте мне знать. Оскар Дирлевангер всегда готов помочь старому фронтовому товарищу!
        Он кричал и хохотал им в спину.
        Подполковник Фрике остановился, повернулся и холодно сказал:
        - Я учту ваши рекомендации, доктор Дирлевангер.
        - В семье не без урода, - сказал Брейтгаупт, когда они прошли с десяток шагов.

«In jeder Herde findet sich mal ein schwarzes Schaf.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Фрике долго задумчиво смотрел на Брейтгаупта. Такое частенько случалось. Чтобы понять глубинный смысл некоторых высказываний Брейтгаупта, требовалось хорошо подумать. Но смысл всегда находился. Ведь это были народные мудрости.
        - И что в таком случае делать? - с явным интересом спросил наконец Фрике. - Я имею в виду - с уродом? Убить? Что делают в ваших краях? Что бы вы сделали?
        Фрике слишком многого хотел от Брейтгаупта. Тот и так что-то непривычно разговорился, выдавая по многословной сентенции каждые два часа. И нельзя было одновременно задавать Брейтгаупту так много вопросов, у него от этого ум за разум заходил. Юрген пришел на помощь товарищу.
        - Убить - дело нехитрое, - сказал он, - только бесполезное. Если бы уроды от уродов рождались, тогда другое дело. Но они же от нормальных рождаются. Их не перевести. Одного убьешь, другой тут же народится. - Юрген неожиданно для себя разговорился. - Я даже думаю, что это так специально устроено, Богом или природой, не знаю. Чтобы, значит, была в мире все время какая-то доля уродства или зла, чтобы на их фоне были понятны красота и добро. Если сравнивать не с чем, как понять? Во всём так. Мне кажется иногда, что нас послали на войну, чтобы мы жизнь полюбили, поняли, что в ней главное, а без чего обойтись можно.
        Солдаты кивали головами: да, все так. Подполковник Фрике тоже слушал Юргена очень внимательно и с каким-то даже удивленным выражением на лице.
        - Ну и что, понял? - спросил он.
        - Пытаюсь, - скромно ответил Юрген.

* * *
        Офицеры отправились в комендатуру, солдаты расположились на отдых, автоматически выбирая уголки, защищенные от пуль снайперов. Один Юрген сел так, чтобы ему было видно всю площадь.
        На ней и около нее скопилось уже несколько сот человек, наверное, большая часть бригады Дирлевангера. Они готовились к какой-то большой операции. Орудия выкатили на площадь и установили напротив домов на той стороне площади. Пулеметчики, быстро пробежав открытое пространство, нырнули в сухие фонтаны - лучшего окопа не найти. Бойцы штурмовых групп, вооруженные автоматами, залегали за всеми возможными укрытиями в ожидании сигнала. На одной из боковых улиц показался большой отряд солдат в форме вермахта, по их прокопченным лицам Юрген определил, что это давешние азеры. Браконьеры со снайперскими винтовками заняли позиции у окон домов на верхних этажах. Иногда оттуда доносились звуки выстрелов. Можно было не сомневаться, что каждый выстрел достигал цели. Поляки тоже отвечали редким огнем. Их пули тоже находили своих жертв, оседали со стонами артиллеристы у своих орудий, спотыкались на бегу и падали, утыкаясь лицом в брусчатку, бойцы штурмовых отрядов. Но эсэсовцы не обращали внимания на эти потери, их гнал вперед голос Дирлевангера, разносившийся над площадью, их гнал вперед страх перед этим
человеком, а возможно, и преклонение перед ним, и вера в него.
        Лишь одна группа не принимала участия во всей этой предштурмовой суете. Это были женщины, согнанные из окрестных домов. Их было около сотни. Некоторые из них сидели на брусчатке, подобрав под себя ноги, другие и вовсе лежали, распластавшись на земле, безучастные к происходившему. В своих ярких летних платьях они издалека походили на большую клумбу.
        Но вот к ним направилось с десяток эсэсовцев. Они что-то кричали женщинам, хватали их за плечи, рывком поднимали на ноги. И вот уже женщины растянулись в цепь, побрели по направлению к домам на противоположной стороне. Они шли медленно. Их подогнали, пустив автоматную очередь поверх склоненных голов. Они заметались как курицы на птичьем дворе. Эсэсовцы громко смеялись, что-то кричали женщинам.
        Вдруг посреди толпы женщин раздался взрыв. Вздыбилась земля, в воздух взлетело два тела, мелькнули обнажившиеся женские ноги. Женщины отпрянули в стороны, цепь сократилась, как лопнувшая резинка. Тут с конца цепи раздавался еще один взрыв. Еще одна заложенная повстанцами мина попалась в сеть. Это были тральщицы. Юрген наконец понял, что означает это слово.
        Обезумевшие от ужаса женщины бежали к домам, надеясь найти там спасение. Они уже ничего не видели и не слышали, их ничто не могло остановить. Ни еще один взрыв, проредивший их цепь, ни вой артиллерийских снарядов, пролетавших над их головами, ни град обломков от разбиваемых стен.
        В одном из домов из окон свисали белые простыни. Дом сдавался, умоляя о пощаде. Непонятно, на что он надеялся. Когда до него дошла очередь, его расстреляли с немецкой методичностью и обстоятельностью. Летели вниз белые простыни, на них падала красная герань из ящиков под окнами. Образовавшийся ковер топтали ботинки солдат, большими прыжками несшихся к дому, чтобы добить всех, оставшихся в живых.
        - В колонну по два - становись!
        Юрген был готов расцеловать обер-лейтенанта Вортенберга. Так бывает - смотришь на отвратительную картину и не можешь оторваться, все глубже погружаясь в пучину черной тоски и омерзения ко всему миру. Спасибо оторвавшему. Юрген поднялся и поспешил занять место в строю.
        - Мы получили все необходимые сведения. Отправляемся обратно в лагерь. Нам здесь больше нечего делать, - сказал подполковник Фрике, окидывая быстрым взглядом происходившее на площади.
        Они вернулись к госпиталю. Красавчик настоял на коротком техосмотре бронетранспортера. Юрген попросил у Фрике разрешения навестить раненого приятеля. С ним пошел Брейтгаупт, который тоже давно потерял из виду своего земляка-тюрингца. Он, возможно, тоже был ранен.
        Брейтгаупту не повезло, он не нашел земляка. Нельзя сказать, что и Юргену шибко повезло. Он нашел Эрвина. Тот лежал на матрасе на полу в ряду других бедолаг, которым некому было оказать помощь. Лежал свернувшись, как младенец, зажав коленями и руками раненый живот. Он был мертв. Вот уж кому действительно не повезло.
        Сидя в бронетранспортере, Юрген ощущал непреходящее беспокойство. Он посмотрел на других солдат - то же самое. Если по дороге в Варшаву бронетранспортер представлялся им гарантией относительной безопасности, то теперь он больше напоминал железный гроб на самоходной тяге. Наверное, сверху он походил на открытую коробку с яйцами. Яйцами были они, сидящие в два ряда и подскакивающие на каждой встречной колдобине. Надетые на их головы каски только усиливали сходство с яйцами. Яйца так легко разбить. Рука сама неудержимо тянется…
        Юрген нажал на гашетку, ударил короткой очередью в распахнувшееся над ними окно. Донесся крик боли. Боль не имела пола и возраста. Восставшие, впрочем, тоже не имели определенного пола и возраста. Гранаты и пули можно было ожидать от любого. Это они усвоили. Именно это и вселяло беспокойство.
        Но недаром Юрген провел столько месяцев на фронте. Он быстро адаптировался к любой ситуации и пытался обернуть ее в свою пользу. Вот и в их средстве передвижения он нашел много положительных качеств. Хорошо, что бронетранспортер открыт сверху, есть возможность следить за верхними этажами, упреждать удар, а не ждать, пока на тебя что-нибудь свалится. Хорошо, что можно при случае быстро покинуть бронетранспортер, это вам не танк. Хорошо, что он вообще едет, быстро едет, за то время, пока граната или бутылка долетит вниз, он успеет проехать…
        - Молодец, Красавчик! - крикнул Юрген товарищу, шестым чувством уловившему момент, когда необходимо нажать на педаль газа.

…пятнадцать метров. Именно там ударилась о мостовую бутылка с горючей смесью, брошенная с крыши дома. Бутылка - это не страшно. На таком расстоянии им даже граната нипочем. Ведь они же в бронетранспортере!
        Защелкали пули по броне. Били из какой-то подворотни. Фельдфебель Грауэр, сидевший на месте стрелка, ударил в ответ из пулемета. Красавчик, не сбавляя скорости, подлетел к подворотне. Повстанцы, похоже, не ждали такой прыти от немцев. Они стреляли до последнего и бросились бежать, только увидев перед собой железную морду с прищуренными глазами. Их было трое. Грауэр аккуратно срезал их из пулемета.
        Они проехали еще два квартала. Как-то подозрительно спокойно проехали. Никто на них не покушался. Ни на улице, ни на балконах, ни в окнах они не заметили ни одного человека. Вдруг из арки дома выкатилась невысокая круглая фигура в брюках и сапогах и какой-то бесформенной кофте, едва ли не женской. В правой руке у человека был увесистый узел, тяжело бивший по мостовой, в левой - какое-то лукошко, с такими ходят за ягодами или по грибы. Мирная такая фигура, если бы не карабин за спиной. И не яркая красная повязка на рукаве кофты. Красная с белым.
        - Повстанец! - крикнул Ульмер, это был его сектор наблюдения. Одновременно с криком раздался выстрел. Одиночный выстрел. Ульмер экономил патроны.
        Пуля попала человеку в спину, сбив его с ног.
        - Отличный выстрел, рядовой Ульмер! - сказал подполковник Фрике. Он несколько последних кварталов тоже ехал стоя, зорко обозревая окрестности. - Вольф, Целлер, Ульмер, разведать обстановку! Там могут быть сообщники.
        Юрген бежал вперед, нисколько не таясь. Он не сомневался, что увидит. Так и есть, старый знакомый! Лукошко обернулось немецкой каской. Мужские карманные часы лежали как маслята на россыпи ягод женских побрякушек.
        - Немец, - упавшим голосом сказал Ульмер, неотрывно глядя на свастику на рукаве.
        - Какой это немец? - презрительно сказал Юрген. - Это мародер, неужели не видно.
        - Смерть мародерам! - бодро воскликнул Ульмер.
        Юрген рассмеялся. Смешно было слышать такое от Ульмера. Тот ведь сам был мародером, пусть только на бумаге.
        - Да где ты здесь видел немцев? - спросил Целлер, тоже посмеиваясь.
        - Hilfe, rettet![Спасите, на помощь! (нем.).] - донесся крик из глубины дома.
        Крик был девичий. Юрген бросился на него, не раздумывая. То есть мысль о том, что это могло быть ловушкой, мелькнула, но он ее задавил. Он в таких делах больше доверял телу, а не голове. А ноги несли его на крик. И донесли до квартиры на первом этаже. Двое солдат в немецкой форме распяливали кричавшую девушку на столе. Третий, стоявший спиной к Юргену, спускал брюки.
        Юрген врезал ему прикладом автомата по загривку. Он коротко хрюкнул и рухнул между растянутыми коленями девушки. А может быть, это хрустнули его шейные позвонки, Юргену было не до анализа звуков.
        - Ты чё, козел? - спросил один из солдат, отпуская девушку и поворачиваясь к Юргену.
        - Ты откуда свалился? - спросил второй, надвигаясь на Юргена и занося кулак для удара.
        Его Юрген просто застрелил. Он был слишком большим для него, кроме того, их было двое. Зато на втором оттянулся по полной. За все. За весь этот сумасшедший день. Он врезал ему прикладом под дых, распрямил ударом колена в челюсть, завалил на пол и принялся методично месить ногами. Подоспели товарищи. Целлер обхватил Юргена сзади за руки, отволок в сторону. Как оказалось, для того, чтобы освободить себе место у станка - на лежавшем еще оставалось несколько необработанных участков. Охолонув, Юрген помог Ульмеру снять солдата с девушки. Они откинули его в сторону. Он свалился бесформенным мешком, каска с глухим стуком ударила по полу.
        - Danke schon, - сказала девушка.
        Она сдвинула ноги, оправила юбку, села на столе. Рядом лежали ее разорванные трусики. Она взяла их в руки, повертела, оценивая ущерб, и засунула в карман. Несмотря на сказанные ею слова, на деловитые движения, было видно, что девушка еще не пришла в себя. Она действовала как автомат, ее глаза были неподвижны.
        Юрген пощелкал перед ними пальцами. Дрогнули.
        - Фольксдойче? - спросил он.
        - Немка, - ответила девушка, соскользнула со стола и припала к Юргену, - я Эльза.
        Она была чуть выше его. А он был в каске. Это спасло его от потока слез. Они скапывали с каски. Юрген поморщился - не любил он девичьих слез.
        - Заберите, - коротко приказал он товарищам.
        Целлер с Ульмером взяли девушку, повели ее, поддерживая под руки, к выходу из квартиры. Юрген подождал, пока они переступят порог, перебросил переключатель автомата на одиночные, сделал три выстрела. Простая предосторожность. Они были на территории, контролируемой бригадой Каминского. Им не нужны были лишние проблемы.
        Предосторожность, похоже, не сработала. Снаружи раздалось несколько винтовочных выстрелов, кто-то вскрикнул, совсем близко, вслед за этим ударили автоматные очереди и донеслись дружные крики. Юрген хорошо знал эти звуки. Это его товарищи шли в бой. Он бросился на лестницу.
        Когда он спустился вниз, все уже стихло. У дверей подъезда Целлер держал в крепких объятиях девушку, вновь зашедшуюся слезами. Рядом, привалившись к стене, стоял Ульмер, зажимая рукой пробитое пулей плечо. По двору, пятясь, передвигались Фрике, Вортенберг и Брейтгаупт, не сводя взглядов и автоматов с окрестных окон и подъездов.
        - Какие негодяи! - воскликнул Фрике, когда Юрген, уже в бронетранспортере, быстро доложил ему о происшедшем, включая краткую характеристику типа, застреленного Ульмером. - Они позорят честь…
        - Они изнасиловали двух девушек из нашей организации, - рассказывала тем временем Эльза, - мы из «КДФ»,[«Kraft durch Freude» (нем.) - «Сила через радость», национал-социалистическая политическая организация, занимавшаяся вопросами организации и контроля досуга населения рейха. В состав организации входил, в частности, отдел путешествий, туризма и отпусков.] мы кричали, что мы немки, но это их еще больше раззадоривало. Я вырвалась и убежала, но меня все равно поймали. Другие, но такие же.
        И тут Фрике прорвало. Его тоже достал этот сумасшедший день, все виденное ими в Варшаве. Он долго крепился, но рассказ Эльзы был последней каплей, переполнившей чашу терпения. Как это обычно бывает, последнее происшествие затмило предшествующие. Дирлевангер и его эсэсовцы были забыты, весь гнев Фрике обрушился на русскую бригаду и на ее командира.
        Гроза бушевала долго. Юрген не вслушивался в ее раскаты, у него было другое занятие - он нес свою смену, внимательно следя за окрестностями. И краем уха слушал щебетание Эльзы, которая все больше приходила в себя и осваивалась в их мужском коллективе.
        - Ну кто же так бинтует? - донесся ее голос. - Дайте мне бинт! - Недовольное мычание Брейтгаупта. - Я окончила курсы санитарок. А вечерами после работы работала еще и в госпитале. Я хорошая санитарка. У меня руки чуткие и ласковые. Мне все солдаты так говорили. И офицеры. Вот так! Видите?
        Юрген скосил глаза. На плечо Ульмера была наложена аккуратная повязка, Эльза помогала ему натянуть поверх рубашку, не переставая говорить. Потом она переключилась на Отто, на его ухо.
        - Ну кто же так бинтует?! - воскликнула она. Похоже, это был ее обычный приступ. - Просто варвар какой-то…
        - Я-я-я, - прорычал Юрген.
        Ему эта девица уже до смерти надоела. Этих девиц хоть не спасай. Спасу от них потом нет. Но хоть заткнулась после его рыка, и то ладно.
        В пригороде они устроили короткий привал. Надо было размять ноги и перекусить неизрасходованным сухим пайком. Выбрали большой пустырь и расположились посередке, подальше от домов и других атрибутов цивилизации. Все атрибуты цивилизации, включая газоны, клумбы, круги земли вокруг деревьев на улицах, садовые лавочки, замощенные дорожки и просто дорожки, протоптанные в скверах и парках, могли быть заминированы. Мины сами становились главным атрибутом цивилизации.
        - Мальчики, возьмите меня с собой, - заканючила Эльза. - Мне все равно некуда податься. Не можете же вы меня бросить на растерзание… - тут она запнулась, - на растерзание, - повторила она, поставив в конце жирную точку. - Я для вас все, что угодно, готова сделать.
        Похоже, она действительно была готова сделать все, что угодно. Она набросилась на Красавчика и начала стягивать с него брюки. Красавчик яростно отбивался, он не любил подобных девичьих наскоков. Юрген только посмеивался. Оказалось, впрочем, что Эльза хотела всего лишь перевязать Красавчика. Он же сидел за рулем, и Эльза просто не могла раньше заметить кровавую полосу на его бедре. Пришлось Красавчику уступить.
        - Не боишься? - ласково спросил он, наблюдая, как девушка бинтует его ногу.
        - Крови? Нет, не боюсь, - ответила Эльза.
        - Мы тоже не боимся, - все тем же ласковым голосом сказал Красавчик, - это нас люди боятся. Мы же штрафники. Смертники. Нам терять нечего.
        - Вы совсем нестрашные, - сказала Эльза. - Только наговариваете на себя. Вот тебя за что в штрафбат послали? - обратилась она к Ульмеру.
        - Я мародер, я украл свиную тушу, - честно ответил Ульмер, он был не в том состоянии, чтобы что-нибудь придумывать и тем более шутить.
        - Ну, вот видите! Ерунда! С каждым может случиться! - радостно воскликнула Эльза.
        - Ульмер, нехорошо обманывать девушек. - Красавчик укоризненно покачал головой.
        - Я не обманывал, - с болезненным упорством сказал Ульмер.
        - Конечно! - подхватил Красавчик. - Ты просто забыл упомянуть, что перед кражей ты убил шофера машины, который вез туши нашим солдатам на фронте, а потом - девушку-регулировщицу, случайную свидетельницу преступления.
        - Ерунда! С каждым может случиться! - включился в игру Целлер. - Вот я, например, убил командира полка и похитил полковую кассу. По крайней мере, в этом уверял меня следователь. Сам-то я ничего не помню, даже того, где зарыл эту самую полковую кассу. Жаль.
        - Это точно, - сказал Красавчик, - Целлер как почует запах крови, так сразу звереет и у него память напрочь отшибает. А так он - душа-человек.
        - А ты за что? - спросила Эльза.
        - За изнасилование, - коротко ответил Красавчик. Его скулы дрожали - он едва сдерживал смех. Теперь они с девчонкой были квиты.
        Юргена Эльза не спросила. Она даже не смотрела в его сторону. Юргена это задело. Он сам этому удивился, тому, что его это задело. Ах ты, фря длинноногая!
        - За групповое, - надавил он. - Мы с Красавчиком товарищи.
        - Не слушайте их, фрейлейн Эльза, - вмешался обер-лейтенант Вортенберг, - все они, конечно, прохвосты и канальи, и испытательный батальон для них - дом родной, но убийц и насильников среди них нет. А если кто-нибудь из них вас вдруг обидит, вы мне только скажите, я обидчика немедленно расстреляю, перед строем, у нас так принято.
        - Расстреляет, - с серьезным видом кивнул Красавчик, - у нашего обер-лейтенанта такой обычай - каждое утро на разводе кого-нибудь расстреливать.
        - За дело, рядовой Хюбшман, исключительно за дело. А вообще-то, я душа-человек, фрейлейн Эльза, заходите, всегда буду рад вас видеть. - Тут Вортенберг расхохотался в голос, он был уже не в силах сдерживаться.
        За ним рассмеялись все остальные. «А он, похоже, неплохой парень, этот Вортенберг, не задирает нос и готов поддержать шутку, - подумал Юрген, - интересно, каков он в бою?» Наконец, и Эльза звонко засмеялась, поняв, что ее просто разыгрывали.
        - Так что, вы меня берете? - спросила она, кокетливо посмотрев на Вортенберга.
        Тот сразу посерьезнел.
        - Я бы рад, - прошептал он, - да вот начальство… - Он повел головой в сторону Фрике. Вортенберг прокашлялся и громко сказал: - Господин подполковник! В нашем батальоне явный некомплект санитаров, а обещанное пополнение все не прибывает. Между тем присутствующая здесь фрейлейн Эльза, - он защелкал пальцами. «Тодт», - тихо подсказала Эльза, - Тодт, - громко воспроизвел Вортенберг, - горит желанием послужить Отчизне в качестве санитарки. Она окончила специальные курсы и имеет диплом установленного образца. - Тут Эльза отрицающе затрясла головой, но Вортенберг не стал обращать на это внимание. - Мы все могли убедиться в ее высочайшей квалификации. Предлагаю зачислить фрейлейн на довольствие.
        - Да, конечно, пожалуйста. В вашу роту. На ваше усмотрение, - рассеянно ответил Фрике. Он над чем-то напряженно думал.
        - Я не могу этого просто так оставить! - подвел он итог своим размышлениям. Это было где-то через час после привала, когда они на полной скорости катили по шоссе в сторону их лагеря. - Я считаю своим долгом, долгом немецкого офицера, подать рапорт начальству и изложить в нем все безобразия, свидетелями которых мы сегодня были. Я намерен также указать главного виновника творимых бесчинств - штандартенфюрера СС Каминского. Полагаю, что этот человек, позорящий честь немецкого офицера, должен быть отстранен от командования и предан суду.
        Юрген понимал, что Фрике нелегко далось это решение. Подполковник подавал рапорт на генерал-майора - уже одно это далеко выходило за пределы кодекса офицерской этики. Монолог Фрике был проступком из того же ряда - офицер не имеет право критиковать вышестоящее начальство и других офицеров в присутствии подчиненных. Последнее свидетельствовало о том, что Фрике был очень расстроен.
        Все они тоже были расстроены. Они чувствовали неловкость от этой непривычной распахнутости обычно замкнутого командира. Они не знали, что сказать в ответ. И нужно ли вообще что-нибудь говорить.
        - Ворон ворону глаз не выклюет, - сказал наконец Брейтгаупт.

«Eine Krahe hackt der anderen kein Auge aus.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        И они все дружно закивали головами, соглашаясь. Весь аппарат полиции и все следственные органы находились в ведении рейхсфюрера СС Гиммлера. Как можно при этом надеяться на справедливый суд над штандартенфюрером СС, тем более по рапорту подполковника вермахта? Они вообще не верили в справедливый суд, каждый из них мог много чего рассказать о судах, они все прошли через них. Они все были невинно осужденными. Или почти невинно. Но они не могли убедить в этом подполковника Фрике, ведь он был изначально убежден в обратном. И они не могли сказать ничего лучше того, что сказал Брейтгаупт.
        - Это мой долг, долг немецкого офицера, - твердо ответил Фрике. Он прекрасно понял, что сказал Брейтгаупт.
        И они вновь закивали головами. На этот раз скорбно. Они прощались со своим командиром. Он был хорошим командиром, подполковник Фрике. Справедливым.

* * *
        Ждать приказа им пришлось долго, почти неделю. Это было связано с неопределенностью ситуации как в самой Варшаве, так и на фронте. Начальство никак не могло решить, какой пожар следует тушить первым, какую из дыр затыкать. Затыкать, как водится, ими. Так судачили солдаты и офицеры, слонявшиеся вечерами по лагерю или сидевшие на лавочках на открытом воздухе с трубочками и сигаретами в руках и разливавшие под столом по кружкам самопальную водку, купленную у местных крестьян. Утром и днем им было не до глубокомысленных разговоров - подполковник Фрике гонял их на полигоне до седьмого пота.
        Возможно, все дело было в неопределенности военной ситуации. Но Юргена не оставляло ощущение, что начальство там, наверху, решает еще какой-то важный вопрос, имеющий самое непосредственное отношение если не к судьбе их батальона, то к судьбе их командира - подполковника Фрике. Об этом тоже все больше судачили солдаты и офицеры. Им всем, бывшим в тот сумасшедший день в Варшаве, было строго приказано молчать о виденном и слышанном. Но как ни крепись, что-нибудь да вырвется, особенно когда сидишь вечером в кругу товарищей с трубочкой или сигаретой в одной руке и с кружкой, в которую под столом наливают самопальную водку, в другой. Вот и слух пополз. Солдатское ухо к слухам чутко, оно только ими и кормится. До приказа.
        Возможно, то же самое ощущал и сам подполковник Фрике. Во всяком случае, он все больше мрачнел день ото дня и увеличивал интенсивность и изощренность тренировок.
        Они не роптали. Тяжело в учении, легко в бою. Так мог бы сказать Брейтгаупт. Но народная крестьянская мудрость говорила все больше о природе, о земле и о людях, работающих на земле, а о войне помалкивала как о занятии, в корне противоречащем мирному крестьянскому труду. Вот и Брейтгаупт помалкивал и молча рыл окопы, давая мастер-класс новобранцам.
        В один из дней, около полудня, Юргена на полигоне разыскал вестовой из штаба.
        - К командиру! - коротко сказал он.
        С Фрике произошла разительная перемена. Он был если не весел, то радостно возбужден. Как гончая перед охотой. Или, что правильнее, как солдат перед долгожданным наступлением. Он сразу взял быка за рога.
        - Получен приказ, - сказал Фрике и невольно скосил глаза на стол, где лежал вскрытый, облепленный сломанными печатями конверт. - Завтра утром мы выступаем на фронт. На фронт! - торжествующе подчеркнул он. - Мы должны будем сдержать наступление русских и при первой возможности отодвинуть их от стен Варшавы. Мы - это сводная часть, состоящая из всех испытательных подразделений, находящихся в настоящее время в лагере. В знак признания фронтовых заслуг 570-го ударно-испытательного батальона сводная часть будет носить это наименование. Но при этом численность новой части будет близка к штатной численности полка!
        Юрген едва сдержал радостную улыбку. Он понял, что означала последняя фраза. У части численностью под полк, как бы она ни называлась, должен был быть соответствующий командир. Подполковник Фрике не мог командовать простым батальоном. Он бы никогда на это не согласился. Он бы застрелился, получив такой приказ. Он был очень щепетилен в этих вопросах, подполковник Фрике.
        - Командиром сводной части назначен я, - подтвердил Фрике предположение Юргена. - Командование наконец удовлетворило мою просьбу отправить меня на фронт в действующую часть. После выписки из госпиталя я подал восемь рапортов, и вот, в самый критический момент, командование вспомнило о подполковнике Фрике. Германия нуждается во мне! Германия нуждается в нас, мой мальчик!
        Он был безмерно счастлив, подполковник Фрике. Только так можно было понять его слова.
        - Я счастлив, господин подполковник! - эхом откликнулся Юрген на это чувство.
        Он стоял по стойке «смирно» и ждал продолжения. Ведь не затем же срочно вызвал ефрейтора Вольфа комендант лагеря подполковник Фрике, чтобы поделиться радостью от нового назначения. А о завтрашнем выступлении будет объявлено через час на общем построении. Наверняка все солдаты уже отозваны с тренировочного полигона. Так что Юрген стоял молча и ждал. Молчал и Фрике, смиряя радостное возбуждение и вновь начиная озабоченно хмуриться.
        - Командование рассмотрело и другой мой рапорт, - многозначительно сказал он наконец, - и дало ему ход. Принято решение вывести русскую бригаду из Варшавы. Меру ответственности за совершенные преступления командира бригады рассмотрит специальный трибунал. Его заседание должно состояться в ближайшие дни. Учитывая большую популярность командующего, - Фрике по-прежнему избегал называть фамилию Каминского, - и его безусловный авторитет в бригаде, арест и последующий суд должны быть произведены втайне. Ситуация весьма щекотливая, поэтому решено произвести арест силами вермахта. Командование вермахта поручило эту миссию нашему батальону.
        - Я сделаю это, - спокойно сказал Юрген. - Мы с товарищами сделаем это, - поправился он.
        Его спокойствие было только внешним. В голове крутился вихрь мыслей, одна другой поганей. Понятно, что Фрике подавал рапорт своему вышестоящему начальству, возможно, непосредственно в главный штаб сухопутных войск, главное, что по линии вермахта. И вот командование вермахта решается арестовать генерала СС и судить его тайным судом. Все это очень напоминало разборки на самом верху. Произвести арест поручают штрафникам. Не какой-нибудь надежной спецчасти, а ненадежным штрафникам, у которых лишь одно достоинство - они смертники по определению, от них можно легко избавиться, никто и не чухнется. Помнится, у него самого недавно был случай… Простая предосторожность… И приказ, вполне вероятно, сформулирован расплывчато, а то и вовсе передан устно. Вон ведь на столе - один конверт лежит, от приказа о передислокации, а второго-то и нет. Значит, и Фрике подставляют. Они теперь одной веревочкой повязаны. Понимает ли это Фрике?
        - Ефрейтор Вольф, я приказываю вам осуществить арест штандартенфюрера СС Бронислава Каминского, - подчеркнуто официальным голосом произнес Фрике, - копия письменного распоряжения будет вручена вам перед началом операции.
        Все он понимал, подполковник Фрике. И они с Юргеном уже хорошо понимали друг друга. Они перешли к обсуждению деталей.
        - Сегодня Каминский получит приказ срочно, до полуночи, прибыть в Лицманнштадт (Лодзь, автоматически перевел Юрген, ему это название было привычнее) в штаб объединенной группировки по подавлению восстания. Приказ будет подписан командующим группировки СС-обергруппенфюрером Эрихом фон дем Бахом…
        - Зелевски, - автоматически продлил Юрген. - Извините! Разрешите вопрос, господин подполковник! СС-обергруппенфюрер знает об этом приказе?
        Фрике кинул на него быстрый взгляд, понимающе усмехнулся:
        - Господин фон дем Бах-Зелевски лично подпишет этот приказ. Насколько мне известно, инициатива исходит от него.
        - Осмелюсь немного продлить цепочку. Во время дружеского обеда в штабе Дирлевангера один из его унтер-офицеров рассказал мне, что у Дирлевангера давние дружеские отношения с СС-обергруппенфюрером, по меньшей мере с тех времен, когда тот был главнокомандующим силами СС и полиции в Белоруссии. Если сопоставить это со слышанными нами угрозами Дирлевангера в адрес Каминского…
        - Ефрейтор Вольф! Я допускаю, что мой рапорт о злодеяниях бригады Каминского был не единственным, а также то, что не он сыграл решающую роль в принятии решения. Но меня это не интересует. Даже меня, - надавил он. - Меня интересует только результат. И на данном этапе меня тоже интересует только результат. И я его добьюсь. С вашей помощью. Итак, сегодня поздно вечером, вероятнее всего около десяти часов, плюс-минус полчаса, Каминский проследует на машине по шоссе в направлении Лицманнштадта на траверзе нашего лагеря.
        - Откуда такая точность?
        - Каминский будет очень ограничен во времени - приказ ему передадут ближе к вечеру, почти впритык. По этой же причине он, скорее всего, не возьмет с собой много охраны. По отзывам, он человек не робкого десятка, но в то же время осторожный. Он обычно передвигается в бронетранспортере или в сопровождении бронетранспортера с отделением охраны. Но бронетранспортер, как мы знаем, неудобный и, главное, небыстрый вид транспорта. Так что сегодня он поедет на легковом автомобиле. «Хорьх», с откидным верхом.
        - Рядовой Хюбшман будет рад встретить старого знакомого.
        - Рядовой Хюбшман? Несомненно. Кто еще?
        - Брейтгаупт и… - Юрген задумался. Конечно, каждый второй из их батальона вполне годился для этой операции. Только скажи, что за дело, так даже побольше добровольцев найдется. Генерала СС арестовать, а то и… Юрген прихлопнул мелькнувшую мысль. В общем, охотники найдутся. Чтобы хвастать потом: мы-де… Вот именно, хвастать. А тут болтать не надо. Хорошо бы взять кого-нибудь из тех, кто был тогда в Варшаве. Целлер? Неплохой парень, но бывший офицер. От этих офицеров никогда не знаешь, чего ожидать, вдруг в самый неподходящий момент вспоминают о своей гребаной офицерской чести и белоснежных перчатках. А тут дело деликатное, что и говорить. Скользкое. - Рядовой Отто Гартнер, - сказал Юрген.
        - Полагаете, будет достаточно?
        - Для дорожного патруля и этого много.
        - Для дорожного патруля? Ах да, конечно. Военный дорожный патруль… Нарукавные повязки, бляхи… - Фрике пододвинул листок бумаги и принялся записывать.
        - Время неспокойное. Неподалеку - восставшая Варшава. В лесах вокруг много вооруженных польских повстанцев и просто бандитов.
        - А еще агентура красных! И засланные к нам в тыл диверсионные отряды большевиков!
        - Возможно, со специальным заданием…
        - Отставить! Ваша задача - арестовать Каминского и передать его органам правосудия. Нет, наша задача. Мы не можем допустить, чтобы Каминский прибыл в Лицманнштадт, это существенно осложнит дело. Так что через километр будет размещена еще одна усиленная группа под моим личным командованием. На тот случай, если ему удастся миновать вас…
        - Не удастся.
        - …или если он против ожиданий будет с отделением охраны. В этом случае приказываю пропустить Каминского беспрепятственно, чтобы не спугнуть его.
        - Есть, господин подполковник! Одна просьба…
        - Излагайте.
        - Не вмешивайтесь, пожалуйста, если услышите звуки стрельбы. Если Каминскому суждено миновать нас, то только для того, чтобы попасть в ваши руки.
        - Он может повернуть обратно.
        - Нет. Если им удастся перебить нас, то Каминский посчитает дело сделанным и поедет дальше. Он сам приедет к вам. Не двигайтесь с места, господин подполковник.
        - И сколько мне стоять пнем? - усмехнулся Фрике. - И как я узнаю, что операция прошла успешно?
        - Если вы услышите стрельбу, а это почти неизбежно, то выждите после ее окончания час. Если машина Каминского не появится, сворачивайте операцию. О результатах операции вам будет доложено в лагере лично.
        - Надеюсь, что это будешь ты, мой мальчик.
        - Я тоже надеюсь. И постараюсь. Постараюсь выполнить задание.
        - Лично мне… - задумчиво протянул Фрике. - Это правильно! Зачем солдатам, да и офицерам, знать о сути операции, которая может и не произойти. А если это станет неизбежным, я успею отдать приказы на месте.
        - Да, это будет обычное ночное учение.
        - Непосредственно перед отправкой на фронт?
        Юрген хмыкнул:
        - Уверяю вас, господин подполковник, никто не удивится. Все привыкли. Это в вашем стиле.
        - Я все время забываю, что я старый служака-дуболом. Или как там честят меня солдаты?
        Юрген выдал пару десятков эпитетов и прозвищ, которыми награждали подполковника Фрике новобранцы, попавшие в его батальон. Фрике только добродушно улыбался, отмечая наиболее сочные из них.
        Выйдя из кабинета Фрике, Юрген немедленно разыскал товарищей и обрисовал им ситуацию, ничего не утаивая. Или почти ничего. Они не мучились сомнениями и раздумьями, они восприняли это как приказ, так оно, в сущности, и было. Они не задавали пустых вопросов. Разве что Красавчик спросил с ностальгической грустью:
        - А «Хорьх» какой модели?
        - Не знаю. С откидным верхом.
        - Тогда, наверное, 670-й кабриолет. Блеск! Штучный товар! - Юрген был уже готов мягко пресечь начало очередной автомобильной истории, когда Красавчик сказал: - Отличная машина для компании из четырех человек.
        Нет, и его вопрос не был пустым.
        - Думаешь, их будет четверо?
        - Или трое, если генерал любит сидеть один, развалившись на заднем сиденье.
        - Этот Каминский, я слышал, отчаянный человек, - сказал Отто Гартнер, - не такой бешеный, как Дирлевангер, но все же.
        - Мы должны задержать его, - в который раз повторил Юрген. - Любой ценой.
        - Шаг вправо, шаг влево… - хохотнул Красавчик и тут же посерьезнел. - Скользкое дело. Как бы самим шею не сломать.
        Они переглянулись с Юргеном. Они понимали друг друга с полуслова.
        - Волков бояться - в лес не ходить, - сказал Брейтгаупт.

«Wer sich vor dem Busch furchtet, kommt nicht in den Wald.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Слова Брейтгаупта, как водится, положили конец бесплодным дискуссиям. Они перешли к обсуждению деталей плана и к практической подготовке к операции.

* * *
        Машина остановилась. Будь в ней немцы, хватило бы простого жеста патрульного. Но там были русские, для них были нужны более весомые аргументы. Наспех сколоченные козлы походили на противотанковые ежи, лежавшая на них длинная деревянная слега металлически поблескивала в свете фар свежей черной краской. На ней болталась найденная на лагерном складе табличка: «Внимание! Контрольный пункт».
        Их было четверо. Водитель, судя по всему, хороший водитель, он быстро ехал по ночному шоссе, но, заметив препятствие, плавно затормозил и остановился в метре от бутафорского шлагбаума. Водитель хороший, а боец никакой, это сразу видно. Тот, кто сидел с ним рядом, - другая статья. С этим придется повозиться. Брейтгаупту. Это был его клиент.
        Сзади справа, непринужденно раскинувшись на кожаном сиденье и положив локоть на дверцу, сидел Каминский. Он был даже элегантен в своей парадной эсэсовской форме.
«Наверное, это у него с Ленинграда. Столичный шик», - промелькнуло в голове Юргена. Почему-то в критические моменты в голову приходят всякие глупые, посторонние мысли.
        Рядом с Каминским сидел рыхлый мужчина лет под сорок с офицерскими погонами, которые пристали ему как корове седло. Этого тоже можно было не принимать во внимание.
        Ну что ж, приступаем!
        Начальника патруля изображал Брейтгаупт. Очень убедительно изображал. Вероятно, потому, что ничего не старался изобразить и ни о чем не думал. Он просто подошел к машине своей тяжелой походкой, походкой человека, которому все эти бесконечные проверки до чертиков надоели и который не видит в них ни малейшего смысла. Он действительно не видел в своих действиях никакого смысла. Будь на то его воля, он бы просто пристрелил этого охранника, и вся недолга. А Юрген тем временем скрутил бы этого генерала и всех дел! И зачем люди, особенно начальники, все усложняют?
        С этим отрешенно-недоуменным выражением на лице Брейтгаупт выпростал левую руку из-под плащ-палатки, протянул открытую ладонь к охраннику и чуть пошевелил пальцами. Это должно было означать: документы давай! Охранник так и понял, полез в бардачок.
        Красавчик тем временем обогнул машину, ласково провел рукой по широкому плавному крылу.
        - Какая машина! - сказал он. - Красавица! Всегда о такой мечтал. Ну и повезло же тебе, парень, - Красавчик улыбнулся водителю.
        Тот никак не отреагировал. Любой другой на его месте отозвался бы на похвалу машине, у водителей это в крови, а этот сидел истуканом. Он, судя по всему, не понимал по-немецки. Красавчику хоть бы что. Он перегнулся через дверцу, обнял водителя за плечи.
        - А тут-то у нас какая красота! - сказал он, разглядывая приборную панель.
        Рыхлый открыл дверцу со своей стороны, поставил ногу на дорогу.
        - Пойду отолью, - сказал он по-русски Каминскому, выбираясь из машины.
        - Далеко не ходи, - сказал Отто Гартнер, который уже стоял, привалившись к багажнику с этой стороны, - тут в лесу полно партизан.
        Отто с перебинтованными ухом и шеей и намотанным поверх шарфом походил на какого-нибудь обозника с раздувшимся флюсом или фурункулом, но никак не на бравого спецназовца. Они с Брейтгауптом составляли хорошую пару.
        - Бабушку свою партизанами пугай, - проворчал рыхлый на вполне сносном немецком.
        Он сделал три шага, повозился с пуговицами брюк, пустил струю.
        Юрген стоял в трех шагах от машины напротив Каминского и спокойно наблюдал за действиями своих товарищей. Брейтгаупт с тупым выражением на лице смотрел на какой-то листок, зажатый в его левой руке. Что он там мог разглядеть пусть и в свете яркой луны? Конечно, следовало включить фонарик, но правая рука Брейтгаупта лежала на автомате, готовая в любой момент нажать на курок. Отто, воспользовавшись тем, что его клиент был занят неотложным и непрерывным делом, быстро изогнулся и, протянув руку, стащил автомат, лежавший на заднем сиденье машины. Молодец, Отто! Глазастый и сообразительный.
        - А что это тут у нас? - задушевным голосом сказал Красавчик и, протянув левую руку, повернул ключ зажигания, выдернул его из замка.
        Движок затих, погасли фары. Для водителей ключи зажигания что оружие для солдата, они начинают нервничать, когда те оказываются в чужих руках. Водитель дернулся. Но правая рука Красавчика уже обнимала не плечи, а шею водителя, чуть сдавливая горло. Тут особо не подергаешься.
        - Что происходит? - раздался голос Каминского. Он был строгим, нисколько не обеспокоенным.
        Каминский сидел все в той же расслабленной позе, облокотясь на дверцу. Вот левое плечо у него чуть колыхалось, он шарил рукой по сиденью в поисках автомата. Не нашел.
        - Что происходит? - повторил он, еще более строго, но уже с нотками беспокойства в голосе.
        - Документы не в порядке, - сказал Юрген.
        - Я СС-штандартенфюрер Бронислав Каминский! - рявкнул Каминский. Он распахнул дверцу автомобиля и встал на дорогу, распрямившись во весь рост. - Смирно! Какая часть?! - стоя выходило грознее, чем сидя.
        Тем временем и до охранника наконец дошло.
        - Чё? - сказал он в привычной уже русской манере.
        Он тоже откинул дверцу и поставил ногу на полотно дороги, намереваясь встать и разобраться с этими патрульными, возомнившими о себе невесть что. Он уже представлял себе, как вытрясет душу из этого увальня и тупицы - начальника патруля. Он сильно ошибся. Брейтгаупт был простой парень. Ему была дана четкая инструкция: дернется - вырубай. Он и вырубил. В четыре приема. Врезал дверцей по выставленной ноге и одновременно прикладом автомата в ухо, потом схватил левой рукой за грудки и как пушинку выдернул здоровенного охранника из машины, бросил лицом на дорогу, завершил дело ударом приклада по холке. И с выражением исполненного долга на лице поставил ногу на шею поверженного противника.
        Все это заняло считаные мгновения. Ровно столько, сколько потребовалось Юргену, чтобы ответить Каминскому:
        - Вижу, что генерал. Вижу, что Каминский. Вы арестованы.
        - Постой-постой, - сказал Каминский.
        Он не был испуган. На лежавшего на земле охранника он даже не посмотрел. Поделом! Попер буром на начальника патруля и получил по рогам. Тут все было правильно. А слов об аресте он просто не услышал. Его сознание отказывалось их воспринимать. Кто может арестовать его, СС-штандартенфюрера и генерал-майора Бронислава Каминского? Да никто!
        Поэтому свое «постой-постой» Каминский сказал совершенно спокойным голосом и даже с какой-то улыбкой, улыбкой узнавания. Он пристально вглядывался в лицо Юргену.
        - Я узнал тебя, солдат! - воскликнул он. - Ты тот русс…
        И тут что-то защелкнуло в голове Каминского. Он быстро огляделся, выхватывая ключевые элементы картины.
        - Вы не дорожный патруль, - прошептал он, заметив немецкий автомат в руках Брейтгаупта.
        Конечно, кивнул согласно Юрген, у дорожных патрулей, даже и у их начальников автоматов не бывает.
        - Вы не немцы, - еще тише прошептал Каминский, вперившись взглядом в рукав кителя Красавчика, по-прежнему державшего в крепком захвате водителя. Китель был немецкий, но на нем не было никаких опознавательных знаков.
        Недоработка, согласился про себя Юрген, смотревший в ту же сторону. Хотя и надели предусмотрительно плащ-палатки, но вот - сбилась. Но мы же не профессионалы. Да и времени на подготовку мало было. Он так и продолжал кивать головой, когда Каминский, пробежавшись по кругу, вновь обратил взгляд на него и выдохнул:
        - Вы русские. Вы русские! - закричал он уже по-русски. - Вы русские диверсанты! Вы пытались достать меня в Варшаве - не удалось! И вот вы здесь! - его голос срывался в визг.
        Каминский вновь повернул голову и быстро огляделся. Отто Гартнер, целя автоматом в живот рыхлому, приговаривал, призывно поводя головой: «Ручки-то подними». А тот, услышав крик генерала, впал в ступор, вцепившись руками в пуговицы раскрытой ширинки. «Не надо», - столь же ласково шептал Красавчик, вдавивший в сиденье водителя, дернувшегося было при упоминании о русских диверсантах. Он тоже покачивал при этом головой, как бы соглашаясь со словами Каминского. На бездыханного охранника слова о русских диверсантах подействовали как удар электрического тока. Его тело изогнулось дугой, он попытался сбросить с шеи ногу Брейтгаупта и одновременно захватить его вторую ногу. Если он воскрес из мертвых, то ненадолго. Брейтгаупт был простой парень. Дернется - вырубай, было сказано ему. Он и вырубил. Короткой очередью. Чтобы наверняка.
        Юрген сделал вид, что смотрит в ту сторону. «Ну же, достань его», - молил он про себя, следя краем глаза за тем, как рука Каминского скользнула к кобуре и расстегнула ее. Ситуация для Каминского была далеко не безнадежной, он вполне мог выкрутиться. Юрген бы на его месте точно попытался. Выхватил бы пистолет и выстрелил в зазевавшегося своего двойника, потом сразу в Брейтгаупта и, резко пригнувшись, чтобы не попасть под возможную очередь Отто, пустил бы в него две пули над дверцей и сразу же две в сторону сиденья водителя, в спину… В общем, попытался бы. А Каминскому сам бог велел. У него другого выхода не было. Он не мог живым попасть в плен к ним, русским диверсантам.
        Конечно, он мог бы скрутить Каминского. Подкатиться под него, завалить. В крайнем случае, Брейтгаупт бы помог. Но не хотелось. Он бы предпочел, чтобы Каминский достал пистолет. Он бы тогда имел полное моральное право застрелить его. Он этого хотел, хотел с самого начала. Это было личное. Он ненавидел этого человека. За что - это он не мог четко сформулировать. Он просто считал, что такой человек недостоин ходить по земле. Он поганит эту землю, прекрасную несмотря ни на что. И он позорит народ. Не немецкий, не польский и не русский, а просто - народ, людей, человечество. Такой приговор он вынес ему в своем сердце. И он нисколько не сомневался, что имеет на это право. Ведь он уже убил столько людей на этой войне, убил, в сущности, только за то, что те носили другую форму. И все они были лучше Каминского, или почти все, он в этом не сомневался.
        Он мог застрелить Каминского сразу, как только они остановили машину, или сейчас, когда он еще не вынул пистолет. Но это было бы нарушением приказа Фрике. Приказы Фрике Юрген нарушать не хотел. Даже по мелочам. По таким мелочам.
        Мольбы Юргена были услышаны. Каминский выхватил пистолет и тут же получил три пули в грудь. Автоматная очередь швырнула его на машину, он медленно сполз вдоль заднего крыла. Он даже успел выстрелить, но пуля ушла в небо. «Так даже лучше, - меланхолично подумал Юрген, - то, что он выстрелил».
        На второй выстрел сил у Каминского уже не было. Он хрипел пробитыми легкими, извергая при каждом натужном вздохе фонтанчики крови. Он был сильный человек, трех пуль для него было мало. Он даже не потерял сознания. Он все силился поднять веки, чтобы взглянуть - на Юргена? на звезды? на весь этот мир, который он покидал навсегда?
        - Я хочу, чтобы вы знали, генерал, - сказал Юрген по-немецки, - я сражаюсь не против, а за. Я сражаюсь за Германию. Только это имеет значение.
        Каминский закрыл глаза, вздрогнул и завалился на дорогу. Неизвестно, слышал ли он, что сказал Юрген. А если слышал, то понял ли. Скорее всего, ему было на это наплевать. Как, впрочем, и Юргену. Он носил в себе эту фразу с того самого дня, когда они впервые столкнулись с Каминским. Ему надо было ее выговорить. Вот только подходящий повод не предоставлялся. Сейчас предоставился.
        - Только не по машине!
        Красавчик крикнул под руку, но рука у Юргена была твердой, а нервы крепкими, он всадил пулю Каминскому точно в сердце. «При чем здесь машина? - подумал он. - Понимаю - не в голову. Надо сохранить целым лицо для опознания и приличия. Но машина… Ах, ну да…» Он тяжело вздохнул. Он уже знал, что они сделают дальше. Красавчику лучше всего этого не видеть.
        - А с этим что будем делать? - донесся голос Отто.
        Юрген поднял голову. Рыхлый если и пришел немного в себя, то только в верхней половине. Он даже не попытался убежать, все какой-никакой, а шанс. Да, видно, ноги онемели. Но руки он наконец поднял и лепетал непослушными губами по-немецки:
        - Я врач. Я в больнице работал. Я врач. Под Орлом. Я врач…
        Он все пытался на что-то показать отставленным большим пальцем на поднятой руке. Вроде как на погоны. Дескать, погоны у него медицинской службы. Но погоны были серебряными, это было ясно видно в свете луны, а цвет выпушки кто же разберет?
        - У нас был товарищ, - медленно и раздумчиво сказал Красавчик, - его звали Ули Шпигель. Как-то раз он пошел в лес разыскивать сбежавшего партизанского врача. Он всего лишь хотел спокойно поспать ночью, без всяких неприятных сюрпризов. Пошел и не вернулся. Это было под Орлом…
        Раздалась автоматная очередь. Рыхлый рухнул на землю.
        - Отто, я всего лишь хотел сказать, что с тех пор не доверяю врачам из-под Орла, - с легкой укоризной сказал Красавчик.
        - Отто, забрось своего на заднее сиденье, - сказал Юрген, - а потом помоги Брейтгаупту усадить его клиента на переднее.
        Он обошел машину. Красавчик уже вытащил омертвевшего от страха водителя.
        - Нихт пиф-паф, - затараторил тот, увидев приближавшегося Юргена.
        Он ударил себя ладонью в грудь, потом затряс перед собой сжатыми в кулаки руками, изображая крутящуюся баранку, потом вдруг опять разжал кулак на правой руке, опустил горизонтально отставленную ладонь чуть ли не на уровень колена, потом-рывком поднял ее сантиметров на двадцать и еще раз на столько же.
        - Трое деток, говорит, - сказал Красавчик.
        - Драй, драй, - обрадовался водитель, выхватив знакомое слово. И тут же спохватился - ведь это же русские! - Братцы! - завопил он. - Пожалейте! Трое ребятишек, мал-мала меньше! Меня насильно мобилизовали! Я только шофер! Мать больная! Мы же русские люди!
        - Русские, - эхом отозвался Юрген.
        Он подхватил за воротник норовящего бухнуться на колени водителя, немного встряхнул, поставил стоймя, ткнул дулом автомата в поясницу - давай вперед! Водитель побрел, дрожа всем телом. Когда они отошли шагов на двадцать от машины, Юрген сказал по-русски:
        - Ладно, живи. Только помалкивай. У нас задание такое, изобразить, будто немцы Каминского убрали. Понял? Проболтаешься, из-под земли достанем. Понял? - еще раз строго спросил Юрген.
        - Понял-понял, - суетливо сказал водитель, оборачиваясь, - задание, как не понять?
        - Дуй отсюда! - сказал Юрген.
        Водитель дунул. Поначалу как-то неуверенно, пошатываясь, то ли ноги плохо гнулись, то ли выстрела в спину ждал, а потом задал такого стрекача, что любо-дорого посмотреть, хоть завтра на армейские соревнования посылай.
        - Отпустил? - сказал Красавчик, когда Юрген вернулся к машине. - Все равно не жилец. К кому бы ни попал, все прибьют.
        - Но сначала он расскажет, что Каминского убили русские диверсанты.
        - Расскажет, - согласился Красавчик, - вот только кому?
        - К кому попадет, тому и расскажет.
        - Хорошо бы, чтоб он к нашим попал, - сказал Красавчик.
        - Угу, к СС, - кивнул Юрген.
        - Сделай еще несколько выстрелов из пистолета Каминского, - предложил Красавчик. - Заберем с собой для убедительности. Активное сопротивление и все такое прочее.
        - Тоже верно, - сказал Юрген.
        Он подошел к телу Каминского, попробовал вынуть пистолет из его руки. Не удалось даже вырвать. Пришлось стрелять так.
        - Может быть, Отто вторую мочку для симметрии отстрелить? - продолжал фонтанировать идеями Красавчик.
        - Для убедительности? Можно, - сказал Юрген.
        - Но-но, - взвился Отто.
        - Ну, тогда тащи тело, - сказал Юрген.
        Отто безропотно подчинился. Он понимал, что его взяли для грязной работы.
        - Ты, Красавчик, тоже иди. Нечего тебе здесь делать. Табличку не потеряй. Мне ее на складе под расписку выдали.
        Юрген вручил Красавчику табличку «Внимание! Контрольный пункт». Тот нежно погладил крыло машины, тяжело вздохнул: «Не делайте ей больно!» - и отправился по тропинке в лес вслед за Отто.
        Брейтгаупт уже все подготовил. Два тела, козлы и разломанная на несколько кусков слега лежали в салоне машины. Им оставалось только скатить ее в кювет, расстрелять и поджечь. Она вспыхнула ярким пламенем. Или это так показалось в темноте ночи?
        Подполковник Фрике ждал их у тайного лаза в лагерь. Пришлось раскрыть ему одну из маленьких солдатских тайн. Но ведь все равно они должны были днем покинуть лагерь. К тому же лазов было три, а они показали только один.
        - Где Каминский? Как прошла операция? - немного нервно спросил Фрике, когда Юрген бесшумно возник перед ним.
        - Операция прошла успешно, - доложил Юрген. - Вот только… Виноват, господин подполковник… Готов понести заслуженное наказание.
        - Где Каминский? - переспросил Фрике.
        Юрген тихо свистнул. Товарищи принесли тело, положили на землю. Красавчик включил фонарик, подал его Фрике.
        - Да, это Каминский, - сказал тот, осветив лицо, - сопротивление при задержании? - Луч скользнул по ранам на груди. - Он стрелял из пистолета? - Луч фонаря остановился на пистолете, намертво зажатом в руке.
        - Пять или шесть раз, - ответил Юрген. Остальное не требовало комментариев.
        - Хорошо, - сказал Фрике, но несколько неуверенно. - Фуражку, надеюсь, не в лесу потеряли?
        - Сожгли вместе с машиной, - ответил Юрген.
        - У-у-у, - застонал Красавчик.
        - Собаке собачья смерть, - сказал Брейтгаупт.

«Wie gelebt, so gestorben.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - Слишком почетная смерть для него, - поморщился Фрике, - он умер как солдат.
        - Да, - сказал Юрген, - он не сдался.
        - Крепкий был мужик, - встрял Отто, мнения которого никто не спрашивал.
        - Следуйте за мной, - приказал Фрике, - с телом.
        Они подошли почти к самому лагерному плацу, когда Фрике приказал остановиться и не высовываться без его приказа. Дальше он пошел один. Почти у самых ворот стоял большой армейский крытый грузовик. «Мерседес-Бенц 4500», - немедленно известил их Красавчик. Рядом стояла легковая машина. «Двухсотый», - несколько пренебрежительно сказал Красавчик. На их фоне прогуливалась группа из трех офицеров в блестевших в лунном свете высоких сапогах, длинных плащах и фуражках с вертикальными тульями.
«СС», - поскучневшим голосом сказал Отто.
        Фрике подошел к офицерам и о чем-то долго говорил с ними. Наконец один из офицеров отошел к грузовику и отдал какое-то распоряжение. Из кузова грузовика посыпались солдаты, никак не меньше взвода, построились поодаль. Фрике подошел и посветил фонарем внутрь кузова, потом призывно махнул рукой.
        - Это он водителю, не нам, - тихо сказал Красавчик.

«Фрике не хочет нас светить», - подумал Юрген. Правильно подумал.
        Грузовик выехал на плац, развернулся и сдал задом, остановившись в двух метрах от них. Они забросили внутрь тело Каминского. Фрике дал сигнал к отправлению.
        - Без претензий, - сказал он им, вернувшись. - Этот вариант устраивает все стороны. Вы отлично справились с заданием.
        - Рады стараться! - вылез вперед Отто.
        Красавчик двинул ему кулаком в бок.
        - Забудь, - сквозь зубы сказал Юрген.
        - Уже забыл, - сказал Отто.
        Брейтгаупт широко зевнул.
        Он как всегда смотрел в корень, Ганс Брейтгаупт. Спать им оставалось совсем ничего, а назавтра, то есть уже сегодня, им предстоял тяжелый и долгий марш.
        Они выступили в полдень. Их рота уходила последней. В лагере не осталось никого, кроме отделения саперов, они минировали казармы и складские помещения. Это неприятно кольнуло Юргена. Они-то сюда не вернутся, тут к гадалке ходить не нужно. Но командование, похоже, приказало уничтожить лагерь, потому что не верило, что им удастся удержаться на этом рубеже. Не Фрике, а более высокое командование, пытался убедить себя Юрген. Там, наверху, никогда не знают, как на самом деле обстоят дела. Впадают то в эйфорию, то в панику. Неизвестно, что хуже. Потому что расплачиваться за все приходится им, солдатам.
        Где-то на десятом километре грустные мысли покинули его. Не от усталости, а от близости товарищей. У них подобралась отличная команда. Офицеров не хватало, поэтому их взводом командовал обер-фельдфебель Хаппих. Он, как и Фрике, засиделся в лагере и теперь радовался маршу на фронт, как солдат-новобранец первой увольнительной. Он так и сыпал всякими историями из своей богатой практики, которые были смешнее всяких анекдотов. Юрген получил отделение. Все сплошь - старые проверенные бойцы. Плюс двое салаг, Карл с Фридрихом, которых Юрген заприметил еще по прибытии. Они были настоящими салагами, попытались дезертировать через какой-то месяц после призыва и угодили в штрафбат. Но они были веселыми, сильными парнями и быстро всему учились, у них не было другого выхода. У них всех не было другого выхода, кроме как сражаться и стоять насмерть.

* * *
        Они переправились через Вислу у Модлина. Это была крепость километрах в двадцати пяти севернее Варшавы. Для них это расстояние - легкая прогулка на полдня, тем более что все грузы везли на грузовиках и подводах. Семь верст - не крюк, вспомнился Юргену обрывок слышанной когда-то русской поговорки. Для чего не крюк, он уже не помнил. Наверное, для хорошего дела. Хорошим для них было то, что не пришлось идти через Варшаву. Ради этого Юрген с товарищами, побывавшими в этом ведьмином котле, готовы были и больше протопать.
        В крепости они не задержались. Этому они тоже были рады. После Бреста они не доверяли крепостям. А подполковник Фрике и вовсе нервно вздрагивал, проходя мимо ее стен. Оказалось, что в тридцать девятом, во время польской кампании, почти день в день шесть лет назад, он принимал участие в штурме этой самой крепости.
        - Это старая русская крепость, мы едва не обломали об нее все зубы, - сказал он. - Мы тогда шли напролом, восемь дней подряд, неся бессмысленные потери. Командование хотело как можно быстрее закончить ту войну, а у нас не было, по сути, никакого опыта боевых действий. Даже у тех, кто прошел Великую войну. Ведь это была другая война.
        Юргену было семнадцать, когда началась польская кампания. Он прекрасно помнил то время. У них, в Гамбурге, была самая настоящая паника. Можно было подумать, что это не немецкие войска вступили на территорию соседнего государства, а наоборот.
        Отец постоянно говорил Юргену, что нацисты готовятся к большой войне и развяжут ее при первом удобном случае. Он сам видел, как толпы людей восторженно приветствовали возвращение Рурской области, аншлюс Австрии и присоединение Судет. Он не сомневался, что весь немецкий народ жаждет реванша и новой большой войны. И вдруг - паника и явный страх вместо восторженных воплей. Из радиоприемников неслись величественное обращение фюрера и воинственные речи Геббельса, на улицах гремели военные марши, а люди под аккомпанемент этого патриотического тарарама скупали соль, спички, керосин.
        Это было тем более странно, что победа далась на удивление легко. Так следовало из кинохроники «Вохеншау»,[Немецкое еженедельное обозрение, Die Deutsche Wochenschau - пропагандистский киножурнал, выпускавшийся с 1940 по 1945. Демонстрировался в кинотеатрах в обязательном порядке перед просмотром фильмов. Еженедельно рассылалось по 2000 копий, плюс копии на иностранных языках для союзников, нейтральных стран, оккупированных территорий и лагерей военнопленных. - примеч. оцифровщика] которую крутили в кинотеатрах перед каждым фильмом. Бравые, весело улыбающиеся немецкие солдаты на танках на фоне понурых польских кавалеристов. И ни слова о потерях. Складывалось впечатление, что каждый погибший возводился в ранг национального героя.
        И вот они прошли мимо кладбища, где были похоронены немецкие солдаты, погибшие во время штурма одной только этой крепости. Героев было много.
        - Поляки - хорошие солдаты, - сказал Фрике, косясь на ровные ряды крестов, - особенно когда они в седле.
        - Хорошо, что в Варшаве на лошадях не повоюешь, - ухмыльнулся Отто Гартнер.
        - Типун тебе на язык! - сказал Брейтгаупт.

«Mochtest du den Pips bekommen!»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - Да я что, я просто хотел сказать, что их там кормить нечем, - начал оправдываться Отто.
        - Заткнись, - коротко приказал Красавчик. Уж на что он сам любил побалагурить, ради красного словца не жалея ничего и никого, в первую очередь себя, но были вещи, о которых он предпочитал помалкивать. Не буди лихо, пока спит тихо - он эту истину на фронте твердо усвоил.
        - Надеюсь, русские повторят нашу ошибку и тоже попытаются взять крепость с ходу и в лоб, - сказал Фрике.
        Он был настолько погружен в свои мысли, что, скорее всего, даже не слышал перепалки идущих рядом с ним солдат. Мысли были невеселые. «Он не сомневается, что русские будут здесь, - подумал Юрген, - что мы не удержим рубеж». Он тоже погрустнел.
        Но пока они шли на восток, навстречу солнцу и русским.
        Местность была отличная, с обилием лесов и речушек, ее оборонять и оборонять. Было где разместить долговременные огневые точки и блиндажи, отрыть траншеи, раскинуть минные поля и устроить полосы противотанковых и противопехотных рвов и заграждений. Обер-фельдфебель Хаппих уже руки потирал, видя такой простор для деятельности. Здесь действительно было просторно, почти как в России. Они успели привыкнуть к русским просторам. Им здесь было комфортно. Это вам не клетка крепости.
        Вот разве что новобранцы, Карл и Фридрих, сетовали на плохие дороги. Да что они понимают в дорогах! Нормальные дороги, так сказал Красавчик, а он у них был главным экспертом по дорогам. Такие дороги оборонять - одно удовольствие, добавил Красавчик, по ним даже «Т-34» не разгонится. А идти по ним можно, особенно если дождь не разойдется. Дождь не расходился, обычный такой позднеавгустовский дождик моросил. Это тоже было хорошо. За весь марш - ни одного авианалета.
        Их придали танковой дивизии СС «Викинг». Тут им тоже повезло. Это был вынужден признать даже подполковник Фрике, забывший на время старые обиды и ведомственные склоки. Это были славные парни. Они были норвежцами, мордатыми здоровенными норвежцами. Настоящими арийцами. Так считали наверху специалисты по расовой теории. Может быть, и так, во всяком случае, они ничем не отличались от них, немцев, разве что говорили между собой на своем языке. Но с ними говорили по-немецки со смешным, немного птичьим акцентом. Ну да у них там, в Норвегии, много птиц в ихних фьордах, поневоле наберешься.
        Они были добровольцами. Им было скучно в их Норвегии, где по полгода не бывает солнца. Они просто рвались служить в СС и именно в танковых частях. Им нравились немецкая дисциплина, немецкий порядок, немецкая техника и немецкая чистота. И еще им нравились обширные русские участки, которые были обещаны им после войны. Они видели русскую землю под Воронежем и на Кубани. Это была отличная черная земля, не чета их камням. И хотя теперь до этих участков было дальше, чем до их родной Норвегии, они не теряли надежды и сражались с прежним упорством.
        Да, они были хорошими солдатами, именно это примирило с ними подполковника Фрике. Они часто сидели вместе у костров, делясь воспоминаниями о прошлых боях. Им приходилось воевать в одних и тех же местах, хотя и в разное время.
        Они рассказали норвежцам о битве на Орловской дуге.
        - На белгородской? - переспросили те.
        - Это почти одно и то же, - ответили они.
        - Да, это была великая битва, - сказали норвежцы, - жаль, что мы туда не попали.
        Подразумевалось, что они бы, конечно, задали иванам жару под Прохоровкой - это название они выкаркивали, как гагары, - и отстояли бы свои законные гектары. Но они не держали на них зла за то, что они в конце концов отступили. Норвежцы их только пуще зауважали, когда узнали, что они были там от первого до последнего дня и выбрались живыми.
        Норвежцы в свою очередь рассказали им о летних боях в Белоруссии.
        - Мы шли на Белосток, когда пала крепость Витебск, - начали они свой рассказ.
        - Бывали мы в Витебске, - с тяжелым вздохом сказали Юрген с Красавчиком. Брейтгаупт просто вздохнул. - Тоже мне крепость!
        - Русские взяли ее после одиннадцатичасового штурма. Тогда на карте образовалась дыра в сорок пять километров. И нас бросили в нее. Нами всегда затыкают всякие дыры. Нас наверху называют командой спасателей.
        - Это нам очень хорошо знакомо, - сказали они, - нас тоже бросают во всякие дыры, только называют немного по-другому - командой вознесения.
        - Это что такое? - спросили норвежцы.
        Они объяснили.
        - Один черт, - сказали норвежцы.
        - Хрен редьки не слаще, - сказал Брейтгаупт.

«Wen die Nessel nicht brennt, den sticht die Distel.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - Вот именно, - согласились норвежцы, - мы там потеряли половину машин и всю пехоту поддержки.
        - А вот мы выдержали тридцать два часа непрерывного штурма, - с гордостью сказал Красавчик. Все познается в сравнении, а сравнивают с последним.
        - Это где? - спросили норвежцы.
        - В Брестской крепости, - ответил Красавчик.
        - О! - только и сказали норвежцы. - Мы там тоже проходили неподалеку, - добавили они через какое-то время и уточнили: - к Варшаве.
        Под Варшавой они действительно отличились. Они разбили русскую танковую армию и взяли несколько тысяч пленных, такого уже давно не бывало. Но они были скромными парнями. Они честно признали, что разбили целую армию не в одиночку, а вместе с танковой дивизией СС «Мертвая голова». Но, тут же оговорились они, благодаря тому, что командующим объединенным танковым корпусом был назначен командир их дивизии Папаша Гилле.
        У них, как и везде, было принято давать прозвища командующим. Вот только прозвища у них были какими-то семейными. У них вообще все было по-семейному. Можно было подумать, что все они вышли из одной деревни.
        И молодые парни все рвались и рвались из этой деревни на фронт, несмотря на большие потери. Но были и «старики», со многими из них Юрген подружился, им было о чем поговорить. А их командующий и вовсе воевал аж с польской кампании. С ним близко сошелся Фрике, им тоже было о чем поговорить. Они были приблизительно одного возраста и в эквивалентном чине - подполковник вермахта и СС-штандартенфюрер. Фрике, обычно такой щепетильный в обращении и даже подчас чопорный, звал его просто Ганнесом, как и все солдаты его полка.
        Нашел компанию по душе и Брейтгаупт. В дивизии было несколько финнов, они пили с Брейтгауптом разведенную тормозную жидкость и молчали, они - по-фински, Брейтгаупт - по-немецки. Они прекрасно понимали друг друга.
        Они вообще хорошо взаимодействовали с этими норвежцами. Им даже удалось остановить русских. И пусть умник Граматке говорил, что русские остановились сами, потому что их коммуникации были слишком растянуты из-за непрерывного двухмесячного наступления и им требовалось подтянуть резервы. Этот Граматке и был-то всего в одном сражении. Он не мог знать, как они, что русские никогда не останавливаются. Они, возможно, излишне долго запрягают, но если уж тронутся да разгонятся, то остановить их можно только крепкой стенкой, достаточно крепкой, чтобы выдержать удар их железного лба.
        Три дня на их участке фронта царило относительное затишье. Вялые артобстрелы не в счет, их даже Карл с Фридрихом не боялись. Когда немного пообвыкли.
        Однажды днем Юргена вызвал подполковник Фрике.
        - Надо сходить в разведку, - сказал он, - просочиться сквозь русские позиции, посмотреть, что у них и как. Оценить их готовность к наступлению. И заодно, - он чуть помедлил, - насколько они готовы к нашему контрнаступлению.
        - Контрнаступлению, - эхом отозвался Юрген, растягивая рот в улыбке. Когда столько времени отступаешь, мысль о контрнаступлении веселит.
        - Контратаке, - поправился Фрике. - Мы с СС-штандартенфюрером Мюленкампом называем это контратакой. Контрнаступление не в нашей компетенции, контратака - да.
        - Есть! - ответил Юрген. - Предлагаю послать группу в составе меня, рядовых Хюбшмана и Брейтгаупта.
        - Хорошие солдаты, - сказал Фрике, - но штрафники, им по инструкции не положено ходить в тыл противника.
        - А драться в окружении им положено? А выходить из окружения им положено?
        - Не горячись.
        - Извините, господин подполковник. Да и ходили мы уже в самостоятельный рейд по тылам. На несколько дней ходили.
        - Это где и когда?
        - Да было дело по весне, - неопределенно ответил Юрген, - нас капитан Россель послал, надеялся, что мы не вернемся. Гиблое дело было.
        - А что в плен сдадитесь, не боялся?
        - Он был, конечно, идиот, капитан Россель, но не до такой степени, - сказал Юрген.
        Фрике лишь укоризненно покачал головой. Покойник был, конечно, твердолобым фанатиком и не шибко умным человеком, но он был капитаном. Нельзя солдату так говорить об офицерах.
        - Надеюсь, что вы вернетесь, - сказал подполковник Фрике, - очень надеюсь.
        Это было хорошее задание. Это было задание по ним.
        - К русским в тыл - всегда пожалуйста, - сказал Красавчик, - это вам не эсэсовских ген… - он резко замолчал. Это Юрген заткнул ему рот ладонью.
        - Кто старое помянет, тому глаз вон, - сказал Брейтгаупт. Он в последнее время стал что-то очень разговорчив. Наверное, на него так действовало общение с финнами.

«Wer alte Suppe aufruhrt, den holt der Kuckuck.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        К такому заданию и подготовки долгой не требовалось. Они лишь изучили внимательно карту, намечая маршрут, да сходили на склад за камуфляжем. Склад был эсэсовский. Непонятно, зачем был нужен камуфляж танкистам. Возможно, все дело было в том, что части СС лучше снабжали. Форму им выдали в знак новой дружбы и нерушимого единства разных родов войск.
        На складе они встретили трех знакомых норвежцев. Те тоже примеривали камуфляж.
        - В разведку идете? - спросил их Юрген.
        - Идем, ночью, - те не стали делать военной тайны из своего задания.
        - Ночью в лесу темно, - мягко дал совет Юрген.
        - А днем светло! - рассмеялись норвежцы.
        Теперь у них дополнительный стимул появился - обставить эсэсовцев. Больше сведений раздобыть. Дружба дружбой, а натянуть нос соседу всегда приятно. Они не сомневались, что и Фрике это будем приятно.
        Вышли они все же ночью, чтобы в предрассветных сумерках и поднимающемся тумане достичь русских позиций. Залегли в лесу за передней линией русских постов, дождались, пока развиднелось, и потом целый день мотались среди русских частей, нанося их расположение на карту.
        В этом не было ничего сложного. Русские проявляли поразительную беспечность. Похоже, они не ждали от немцев активных действий. Если кто-то и рыл окоп, то это был непременно солдат в неразодранной и невыцветшей форме, свежее пополнение.

«Старики» же сидели вокруг костров, а то и вовсе лежали под навесами и курили какие-то невероятно длинные, изогнутые и чрезвычайно вонючие самокрутки. Возможно, так они отгоняли комаров. Комаров действительно не было.
        У танкистов все было наоборот. Солдаты в новой форме курили папиросы, облокотясь на блестевшие свежей краской танки, а у побитых машин ползали механики в пропитанных машинным маслом телогрейках. Ни суеты, ни высокого начальства, обычных предвестников грядущего наступления, не наблюдалось.
        Они забрались довольно далеко в глубь русских позиций. Когда стало смеркаться, они выбрали дорогу, ведущую на запад, и пошли вдоль нее, почти не таясь, невидимые на фоне густого, едва начавшего желтеть леса.
        Вдруг за их спинами зажегся свет, донесся какой-то трескучий звук. Они отступили за линию деревьев. Свет непрестанно прыгал, вверх-вниз, влево-вправо, как будто по дороге шел пьяный с фонарем в руках и громко рыгал на ходу.
        - Это мотоцикл, - высказал предположение Юрген.
        - У русских нет мотоциклов, - сказал Красавчик. Он прислушался. - Это грузовик.
        - А почему фара одна? - спросил Юрген.
        - Скоро узнаем, - ответил Красавчик.
        Минут через пять мимо них, тяжело переваливаясь, проехала машина. Проехала - громко сказано, она едва плелась. Спереди она походила на морду бульдога, сбоку - на собачью будку на колесах. В будке виднелся всего один силуэт.
        - Это бензовоз, - ухватил главное Красавчик. - А наши танкисты жалуются, что у них горючего в обрез…
        Юрген ничего не сказал. Зачем тратить слова, когда и так понятно, что надо делать. Они с Красавчиком выскочили из кустов одновременно и припустили вслед за машиной. Потом они разделились, одновременно рванули двери кабины. Со стороны Юргена так никого и не оказалось, а Красавчик просто выкинул водителя из машины, ему не терпелось вновь оказаться за рулем. Красавчик нажал на педаль тормоза. Машина, вильнув, остановилась.
        - У нее, похоже, тормозов на передних колесах нет, - извиняющимся голосом сказал Красавчик.
        Они вылезли из кабины. К ним неспешно подошел Брейтгаупт, протиравший нож какой-то тряпкой.
        - Могли бы еще и языка привезти, - с легкой укоризной сказал ему Юрген.
        - Много шуму, мало толку, - сказал Брейтгаупт.

«Viel Geschrei und wenig Wolle.»
        Это сказал Брейтгаупт.

«Тоже верно, - подумал Юрген, - с водилы какой спрос? Да и отпустили уж одного. Сколько можно?»
        - Потрясающий агрегат! - сказал Красавчик, осмотрев машину. - Как русская игрушка, вся из дерева. Смотри, подножки, брызговики, баранка, сиденья, кабина водителя, - он постучал по кабине, - это же вагонка! Как деревенский нужник, - у Красавчика были свои ассоциации.
        - Фары тоже деревянные? - спросил Юрген.
        - Нет, обычная, но одна. Наверное, из экономии.
        - Будем надеяться, что двигатель тоже не деревянный, - пошутил Юрген.
        - Будем надеяться, - сказал Красавчик серьезно. О машинах он не шутил. Это было святое. Он взял шланг, притороченный рядом с цистерной, понюхал. - Бензин! Я боялся, что будет ихняя солярка. - Он привстал на заднем колесе, обстучал пальцем цистерну. - Полная!
        - Конечно, полная, - сказал Юрген, - он же в сторону фронта ехал.
        - Ну, мало ли, заблудился, - сказал Красавчик.
        - Как бы нам самим не заблудиться, - ответил Юрген и повторил раздумчиво: - Заблудимся. - Он уже размышлял о том, как им преодолеть русские посты на передовой. Прорываться на бензовозе - последнее дело. Вспыхнешь факелом от первой же попавшей в цистерну пули. Русские, в сущности, были правы, делая все, что можно, из дерева. Так и так сгорит, чего металл зря переводить.
        Они проехали километра три без приключений.
        - Стой! - раздался крик.
        В свете фары возник солдат. В руках у него была русская винтовка. Из-под плащ-палатки торчали ноги в широких галифе, обмотках и ботинках. На голове - русская каска. Вместо красной звезды на ней был намалеван орел с повернутым налево клювом.
        - Вот черт! - сказал тихо Красавчик, стягивая свою каску с головы.
        Брейтгаупт, наоборот, надвинул каску еще глубже, вдавился в сиденье, приоткрыл дверь и соскользнул на обочину.
        - С разума свихнулись? К фрицам едете. - Из темноты появился офицер в мундире с накладными карманами и погонами хлястиками. На четырехугольной фуражке с мягким козырьком красовалась кокарда все с тем же орлом.
        - А вы кто? - крикнул по-русски Юрген.
        - Первая дивизия Войска польского, - сказал офицер.
        - Армия людова, - добавил солдат.
        - Нам танкисты нужны, - крикнул Юрген и, наобум: - Третий батальон десятого полка. Не знаете, где стоят?
        - Не знамо, - ответил офицер. - Русские - там, - он махнул рукой в противоположном направлении. - А там - фрицы. - Он показал рукой за спину. - Поворачивай!
        - Заблудились, - сокрушенным голосом сказал Юрген. - Мы здесь не развернемся. Есть впереди… - Черт! Слово из головы вылетело. В самый ненужный момент. - Перекрестие?
        - Сто метров. Може больше. Но там ничейная земля.
        - Не сгинем! Ждите вскорости назад, - крикнул Юрген и шепнул Красавчику: - Давай вперед, я сказал им, что нам надо развернуться.
        В кабину втиснулся Брейтгаупт. Он был молодцом, не начал палить почем зря. С ним это иногда случалось.
        - Лихо ты с ними разобрался, - сказал Красавчик. - Это кто были?
        - Поляки, - ответил Юрген.
        - Откуда здесь поляки?
        - Здесь везде поляки. Мы в Польше, Красавчик.
        - Мы на фронте, Юрген, на Восточном фронте. Здесь есть только немцы и русские.

«Немцы, русские, немецкие русские, русские немцы», - принялся тасовать про себя Юрген.

* * *
        Контратака им удалась на славу. Они смяли польскую кавалерийскую часть, раскатали три батальона русской пехоты и в пух и прах разнесли хозяйство танкового полка.
«Викинги» потеряли пять машин, русские - около двадцати.
        Они бродили по большой поляне, рассматривая разбитые, сожженные и просто брошенные танки.
        - А это что такое? - спросил Фридрих, останавливаясь перед одним из брошенных танков, непривычно высоким. - Ни разу не видел.
        - Ты вообще пока мало что видел, - сказал Юрген. - У тебя все впереди.
        - Ты счастливчик, - сказал Красавчик, - будущее сулит тебе столько волнующих открытий! Нас-то уже ничем не удивить. Привет, Шерман. - Он похлопал танк по высокой груди. - Американский «М-4», - пояснил он Фридриху, - хорошая машина, особенно если ты внутри, а не снаружи.
        - Откуда здесь американский танк? - удивился Фридрих.
        - Из Америки, естественно, - пожал плечами Красавчик Он не видел в этом ничего удивительного. Их действительно трудно было чем-либо удивить.
        Из башни «шермана» высунулся знакомый норвежец.
        - На ходу! - сказал он, показывая им большой палец.
        Он был из экипажа подбитого танка. И он вновь рвался в бой. Они все рвались в бой.
        Они не сильно продвинулись. «Тигры», «пантеры», трофейные «шерманы» и «Т-34» - все они одинаково вязли в польской глине. Они сжигали остатки топлива и расстреливали боекомплект. Сверху на них непрерывно сыпались снаряды, у русских не было ни в чем недостатка, ни в пушках, ни в снарядах. Их рассекали и обходили кавалерийские части, копыта коней не так вязли в глине, как гусеницы танков.
        Им пришлось отступить. Они окружали прорвавшиеся им в тыл русские части, а те в свою очередь окружали их. Получался слоеный торт. Юрген наконец понял, почему его называли «Наполеоном». Тот ведь тоже точно так же отступал из России. Слой французов, слой казаков… Теперь их, немцев, пытались размазать как крем и прижать сверху. Шалишь! Им это не впервой! Они знали, как действовать в таких ситуациях.
        Они вырывались из обхвата и смыкали ряды. Они восстановили линию фронта и даже на какое-то время зацепились на их старых позициях. Но им пришлось вновь отойти. Русские пытались прорваться к Висле между Модлином и Варшавой, рассечь немецкие силы. Они рассеклись сами, по живому. Остатки «Викингов» стали отходить к Модлину, их батальон - к Варшаве.
        Они огрызались огнем и контратаками и цеплялись за каждый бугорок, за каждый овражек. Но они были вынуждены отходить, когда на два, когда на пять километров в день. У русских было преимущество во всем: в живой силе, в танках и артиллерийских орудиях, в самолетах и боеприпасах.
        - Сила солому ломит, - так сказал Брейтгаупт как-то поздно вечером, перед очередной сменой позиций.

«Viele Hunde sind des Hasen Tod.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        У русских было преимущество во всем. Но на их стороне была выучка и сила духа. Они не тряслись от страха, как зайцы. Они сражались, стараясь нанести противнику максимальный урон, хоть на сколько-то уменьшить его громадное численное превосходство. Им это удавалось, соотношение потерь было где-нибудь пять к одному, но и этот один был для них на вес золота, но и этот один был их товарищем.
        Они потеряли больше половины батальона. Юрген теперь командовал взводом, этот взвод был немногим больше его прежнего отделения. Обер-фельдфебель Хаппих погиб при их совместной с норвежцами контратаке. Он был ранен пулей в руку в первой же стычке. Тогда ему повезло. Он был слишком большим, обер-фельдфебель Хаппих, он представлял собой отличную мишень и не подходил для современной войны. Он утверждал, что его спас опыт. После перевязки он вернулся в строй. В контратаке в него угодил артиллерийский снаряд. От этого не спасает никакой опыт.
        Опыт и везение - неизвестно, что имело большее значение. Целлер, бывший лейтенант и боевой офицер, заработал уже два ранения, на никудышном новобранце Граматке не было ни царапины. И ведь нельзя сказать, что Граматке отсиживался в тылу. Им просто негде было отсиживаться. Им подчас некуда было забиться.
        Однажды атака русских застала их в чистом поле. Три танка вырвались из леса и поперли прямо на них. Брейтгаупт как заведенный копал окоп, окоп на двоих. Юрген лежал в нескольких метрах впереди, сжимая в руках связку из двух последних гранат. Ему удалось подорвать и зажечь танк. Красавчик расстрелял танкистов, пытавшихся выбраться наружу. То же удалось и еще кому-то на противоположном фланге. Но один танк прорвался. Он прошелся гусеницей по неглубокой ямке, в которой лежали, прижавшись друг к другу, Карл и Фридрих. Танк оставил после себя кровавое месиво, его правая гусеница была красной от крови, он устремился дальше, чтобы омыть в крови и левую, он весь жаждал крови.
        Этот кровавый пир остановил обер-лейтенант Вортенберг, в бою он оказался сколь же хорош, как и в общении. Он остановил торопливого солдата, вырвал гранату из его руки и, выждав паузу, хладнокровно метнул ее точно в ходовую часть танка.
        И тут из неглубокой ямки поднялась залитая кровью, забрызганная кусочками мозга и облепленная ошметками кожи и мышц фигура. Это был Фридрих. На нем была плоть и кровь его товарища.
        С легкой руки Красавчика его уже многие называли Счастливчиком. Теперь это прозвище утвердилось навсегда. Но Фридрих не выглядел счастливчиком, в его сердце была огромная рана, ведь он потерял старого товарища. Она заживет, со временем, с опытом, с горьким опытом потерь.
        Опыт - дело наживное. А чтобы его нажить, нужна удача. Удача в их солдатском деле важнее всего. Так разрешил для себя этот вопрос Юрген.

* * *
        Они уперлись спинами в стены Праги, Варшавского предместья. Русские уже были здесь месяц назад, на это указывали сгоревшие танки и полуразложившиеся трупы их солдат, которых некому было похоронить. Тогда их удалось отодвинуть от стен города. И вот они приступили во второй раз.
        Это была неплохая позиция, на ней можно было попытаться закрепиться. Но командование рассудило иначе. Им приказали оставить предместье и перейти на левый берег Вислы. Они не могли миновать Варшаву. Она была суждена им.

* * *
        Наступило обычное в таких случаях затишье. Наступавшие давали оборонявшимся возможность покинуть город. Зачем озлоблять противника и вынуждать его оборонять каждый дом, если он готов оставить их добровольно. Дают - бери, продолжить драку можно и потом. Лучше в чистом поле, но можно и в следующем городе. Побить и еще что-нибудь отнять.

570-й батальон покидал Прагу одним из последних. Юрген с обер-лейтенантом Вортенбергом поспешили по мосту на другую сторону. Там клубилась темная толпа, плохо различимая в белесом утреннем свете. Скорее всего, это был затор, тоже обычное в таких случаях дело. Надо было разобраться и с затором, и с тем, куда им двигаться дальше. Им не хотелось вдруг застрять на мосту или около него. Они не очень доверяли джентльменству русских - те могли начать авианалет или артобстрел в любой момент.
        Они быстро со всем разобрались. Юрген вернулся на мост и сделал серию условленных сигналов белым флажком: можно начинать движение. Колонна батальона вступила на мост. Впереди шел подполковник Фрике. Он считал делом чести пройти по мосту как положено, ровным строем, печатая шаг. Если бы у них было знамя, он бы приказал его развернуть. Но и так все выглядело очень достойно. Они не бежали. Они даже не отступали. Они просто меняли позицию, как когда-то давно на маневрах в присутствии государя императора Вильгельма Второго.
        Да по такому мосту грех было не пройтись парадным маршем. Недаром он назывался Новым,[Neue Brucke (нем.) - Новый мост, немецкое название моста кн. Понятовского.] широкий, крепкий, с ровным покрытием, почти не поврежденным артиллерийскими обстрелами.
        А Юрген, облокотившись на кованую решетку моста, тоже по большей части сохранившуюся, обозревал окрестности. Он был в Варшаве только раз, три недели назад. Он видел лишь кусочек полуразрушенного города. Но даже по сравнению с этим открывшаяся его взору картина была ужасной. Города как такового не было, была череда развалин с редкими вкраплениями более или менее целых домов, которые обреченно ждали своей очереди - до них пока не дошли ноги саперов и их безжалостные руки, до них случайно не долетели бомбы и снаряды.
        Многие высокие дома с рухнувшими внешними стенами походили на пчелиные соты, другие на тонкое кружево, они не заслоняли обзора. Лучше бы заслоняли, потому что череда разрушений тянулась до самого горизонта, насколько хватало видимости. Воздух был насыщен пылью, гарью и сладковатым запахом разлагающихся трупов. Кресты на многочисленных соборах были сбиты. Один из соборов, чуть наискосок от моста, горел ярким пламенем. Дым растекался во все стороны, как ладан. Небо не принимало его. Бог отринул этот город.
        Краем уха Юрген слушал разговор нескольких саперов, возившихся поблизости с электропроводкой. Говорил преимущественно один, старый, лет двадцати пяти, сапер. Он поучал молодых, присланных ему в помощь. Юрген немного поежился, когда услышал, что под ним, на опорах и под полотном моста находится почти три тонны взрывчатых веществ мгновенного заряда, четыре с половиной тонны низинного заряда и четыре тонны донарита. Сюда бы Красавчика, он бы вмиг разъяснил, что означают эти названия. Но и без него было понятно, что, когда рванет, - мало не покажется.
        С некоторым удивлением он узнал, что заряды начали закладывать еще в конце июля, когда они были в Брестской крепости, вернее, уже в подземелье крепости. Но все равно это было далеко, Варшаве ничего непосредственно не угрожало, даже восстания не было и никто его не ожидал. Что ж, век живи, век учись. Вон оно, как командование рассуждает, все загодя. Скажи теперь кто, что в Берлине начинают минировать рейхсканцелярию, он уже не удивится.
        Неприятно кольнуло, что запалы должны были зажечь еще в 5.30. Выходило, что они должны были остаться на той стороне, что их бросали. Им, конечно, не привыкать. Они бы сражались до последнего. В крайнем случае, они бы нашли способ перебраться через реку. Но все равно неприятно. Их спасла случайность. Саперы во время зажигания попали под сильный винтовочный обстрел. Один из товарищей старого сапера погиб неположенной смертью, двое других были ранены, поэтому и пришлось вызывать новую команду. А еще были повреждены некоторые провода. Сильный, видать, был обстрел. Вот только кто и откуда мог стрелять здесь из винтовок? Этого Юрген не мог взять в толк.
        Батальон уже проходил мимо него.
        - Взвод! Внимание! Равнение на-право! - браво скомандовал Красавчик.
        Он, конечно, прикалывался по своему обыкновению. А парни у них во взводе такие, что всегда готовы поддержать шутку товарища. Они повернули к нему каменные лица и принялись с удвоенной энергией печатать шаг, прижимая локти к туловищу. Юрген вытянулся и отдал им честь. Во всякой шутке есть доля шутки. А с честью шутить не надо.
        Рядом с Красавчиком шагала Эльза. Вот бедовая девчонка оказалась! Как пристала к ним, так уже и не отстала. Прошла с ними весь их последний ратный путь, короткий, но кровавый. Она эту кровь, как могла, уменьшала, у нее это действительно неплохо получалось. И вот шагает рядом с Красавчиком, одетая в мужскую форму, неделю не мывшаяся, со спутанными волосами, а глазки-то угольком подвела. Девчонка! Голова повернута, подбородок вскинут, губы крепко сжаты, хоть сейчас на учебный плакат для новобранцев. Красавчик ест глазами начальство, то есть его, Юргена, а Эльза - Красавчика. На кого же ей еще так смотреть, кроме как на Красавчика?
        Юрген пропустил колонну и пошел сзади, помахивая свернутым флажком. Раздался нарастающий вой, грохот, полотно моста задрожало. Юрген обернулся. Из-за предместья кучной стаей неслись русские снаряды. Но они опоздали. Первый снаряд запустил цепную реакцию взрывов. Два пролета моста поднялись в воздух, развалились на куски и тяжело ухнули в реку.
        И почти тут же мимо головы Юргена просвистела пуля.
        - Вот черт! - сказал Красавчик, который отстал от колонны и подошел к Юргену, чтобы посмотреть, что осталось от моста.
        Просвистела вторая пуля. Красавчик ничего не сказал. Он пригнулся и побежал вслед за колонной. Юрген за ним. Они бежали не от пуль, они бежали навстречу им. Пули неслись из города.
        Колонна сворачивала с моста направо, на набережную. Предполагалось, что это будет теперь их позиция, тут они должны были дожидаться возможного десанта русских. Честно говоря, они надеялись немного передохнуть, вымыться, поесть несколько раз чего-нибудь горячего, выспаться. Но они были готовы, если надо, сидеть у реки и сторожить русских. Это отвечало их самым сокровенным желаниям! Но было уже поздно. Своими суетными желаниями они сами накликали беду. Командование переменило решение. Им было приказано выдвинуться на несколько кварталов в глубь города и сменить бригаду Дирлевангера.
        Штаб Дирлевангера располагался в каком-то лицее, видно, госпиталей в округе не было. Это был относительно целый район города, вокруг лицея стояло три или четыре дома под крышами с целыми рамами в окнах. Стекол в окнах, впрочем, не было.
        - Занимайте, - гостеприимно предложили им эсэсовцы. - Там есть кровати с одеялами и подушками, посуда и вообще все, что нужно, даже водка, если хорошо пошарите по углам.
        - А что с жителями? - спросили они.
        - Жителей нет. По крайней мере, в этих домах.
        - А куда делись? - с досужим интересом.
        - Черт их знает! В подвалах сидят, ушли или… вообще, - последовал неопределенный жест.
        - А те, что в подвалах сидят, они что едят? - интерес стал предметным. Есть всем хотелось страшно. Они целую неделю толком не ели, а что перепадало, то сразу сгорало в бою.
        - Да у этих поляков у каждого запасов на полгода вперед. Макароны, крупы, масло, колбаса, копченое мясо, сало. В тех же подвалах хранят или в квартирах, в тайниках. Жратвы здесь завались, только ее найти нужно. Или из хозяина вытрясти, если он вдруг под руку попадется.
        Солдаты постепенно втягивались в дома, располагались в квартирах, превращая их в казармы. Из подъезда выбежала Эльза с ведром в руках, засеменила к эсэсовцам.
        - Мальчики, а где у вас воду берут?
        - Да вон, из старой колонки, - ответили эсэсовцы. - Если работает. С утра работала.
        - Юрген, - сказала она, обернувшись к ним, - я там миленькую квартирку для вашего взвода присмотрела. Дверь в дверь с моей.
        - Господин ефрейтор сам разберется, - строго сказал Красавчик. Он Эльзе спуску не давал.
        - Господин фельдфебель, - поправил его Юрген, - меня подполковник Фрике еще третьего дня повысил в чине приказом по батальону.
        - Извините, господин фельдфебель! Готов искупить кровью.
        - Искупите, - сказал Юрген. С языка сорвалось. Прикусил, да уж поздно было.
        Они стояли на дворе втроем, Юрген, Красавчик и Брейтгаупт, и ждали подполковника Фрике и его приказов. И вдруг во двор ввалился Штейнхауэр. Он вел перед собой двух поляков в конфедератках с застегнутыми под подбородками ремешками, военных брюках и гражданских пиджаках. Руки у обоих были связаны за спиной. Увидев товарищей, Штейнхауэр ткнул по очереди поляков прикладом в спину, свалив их с ног у стены, и подошел к ним. Он старался изобразить радость от встречи с ними, но у него это плохо получалось.
        - А вот и вы, - сказал он безжизненным голосом безмерно уставшего человека.
        - А вы еще здесь! - воскликнул Юрген.
        - Ты хочешь сказать: на земле. Сам удивляюсь. В бригаде - две с половиной тысячи потерь.
        - Да вас всего меньше тысячи было.
        - А теперь меньше пятисот. И из этих пятисот большая часть новичков. Из пополнения.
        - Пять из шести, - прикинул Юрген.
        - Да, я один из шести. Вот и удивляюсь.
        - Мы думали, вы тут давно управились.
        - Мы с одним Старым городом все никак управиться не можем. Помнишь Старый город? Мы его еще при вас штурмовать начинали. Два на два километра, полчаса неспешной прогулки пешком. Мы их шли две недели! - взорвался он. - Туда вбили несколько тысяч тонн бомб и снарядов, их обстреливали из небельверферов,[Немецкие ракетные установки, аналог русских «катюш».] их гвоздили из мортиры, мы сожгли все запасы горючего для огнеметов, там не осталось камня на камне, но все равно из-за каждого лежащего камня в нас стреляли. И вот когда мы их наконец добили, они вдруг появились вновь, у нас в тылу, они захватили плацдарм на берегу Вислы и теперь ждут там десанта русских. Они теперь ждут десанта русских! - вдруг истерически расхохотался он.
        - На берегу должны были стоять мы, - сказал Юрген, несколько обескураженный.
        - Вот когда выбьете, тогда и встанете.
        - А как тут вообще, в других районах? - спросил Юрген, чтобы немного сменить тему.
        - Черт его знает! Старик разругался со всем местным начальством. Он признает над собой только одно начальство - рейхсфюрера. А тут лезут всякие! Начальник штаба Баха-Зелевски СС-штандартенфюрер Гольц сунулся с указаниями, как проводить одну операцию. Ну, Старик ему и ответил. Взял пулемет, поехал к штабу и врезал по окнам. Бах-Зелевски попробовал ему за это попенять, так Старик сказал ему, что если этот Гольц еще раз сунется, то он его просто убьет. Тут еще СС-группенфюрер Рейнефарт возомнил себя нашим начальником. Старик вызвал его на дуэль. Тот больше у нас и не появлялся. Ни мы к ним, ни они к нам. Ни черта не знаем!
        - Сумасшедший дом, - сказал Юрген.
        Со стороны поляков, лежавших у стены, донесся какой-то шум. Они уже не лежали, они стояли и наскакивали друг на друга, сталкиваясь грудью, как бойцовые петухи.
        - Ты, английский прихлебала, вот русские придут, мы вас всех к стенке поставим! - кричал один.
        - Молчи, еврейский прихвостень! Мы заставим Сталина признать нашу победу, а потом мы вас всех перевешаем! - кричал другой.
        - Чего это они? - спросил Юрген.
        - Собачатся, не видишь? - сказал Штейнхауэр. - Их так и взяли. У них тут две группировки, одна вроде как отечественная, Армия крайова, другая вроде как народная, Армия людова, одна за англичан с американцами, другая за русских, те союзники, а эти собачатся.
        - И как ты их различаешь?
        - А чего мне их различать?! По мне, что одни - бандиты, что другие. И от одних пулю ждать можно, и от других. Я бы их поставил к одной стенке и расстрелял бы. Да Старик приказал языков привезти, похожих на офицеров. Он и расстреляет.
        Юрген перевел товарищам высказывания поляков, они показались ему забавными.
        - Не дели шкуру неубитого медведя, - сказал Брейтгаупт.

«Verkaufe nicht das Fell, ehe du den Baren hast.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Они дружно кивнули: это точно. С Брейтгауптом вообще трудно было не соглашаться.
        - Это как если бы у нас была одна партия националистическая, а другая - социалистическая, тоже бы, наверное, собачились, - сказал Красавчик, - вот так посмотришь на все это и подумаешь невольно, что национал-социалистическая - это еще не худший вариант, - неожиданно закончил он.
        Юрген тоже посмотрел и подумал. Он попробовал не согласиться с Красавчиком. К его удивлению, далось ему это с трудом.

* * *
        Это только говорилось, что они сменили бригаду Дирлевангера. Они дрались как сиамские близнецы, сросшиеся спинами, эсэсовцы били на запад, они - на восток. Они знали, как важно ощущать в атаке плечо товарища. Здесь они узнали, что ощущать спину товарища - это тоже хорошо. Ведь в городе главная опасность всегда исходила со спины, трудно сражаться, все время оглядываясь. На фронте они привыкли смотреть только в одну сторону, встретиться с противником лицом к лицу они никогда не боялись.
        Они и рады были бы разъединиться с бригадой Дирлевангера, эти эсэсовцы уже давно не казались им славными парнями, но они не могли это сделать, они оставались товарищами поневоле. После проведения очередной операции они возвращались в их общую штаб-квартиру, чтобы немного поспать, упав на кровать, в относительной безопасности, чтобы поесть, чтобы взять боеприпасы. Боеприпасами их снабжали исправно, с чем с чем, а с этим у них не было проблем. Они набивали подсумки и ранцы и вновь уходили в город, углубляясь в хитросплетение улиц.
        Юрген поднял руку вверх - стоять! Он выглянул из-за дома, взятого ими накануне. Перед ним был очередной квартал, длинный ряд домов, частично разрушенных и уже носивших следы штурма. Они повторяли путь, уже пройденный однажды солдатами Дирлевангера. Невозможно было угадать, в каком из домов засели повстанцы. Силы у них были уже не те, на все дома их не хватало, они концентрировались в каком-нибудь одном и оборонялись в нем до последнего. Определить, в каком, можно было только одним способом - вызвав огонь на себя.
        - Вперед! - крикнул Юрген и бросился через улицу.
        Загремели выстрелы, в одном из домов в окнах показались повстанцы с винтовками в руках. Туда! За спиной Юргена кто-то вскрикнул, упал с металлическим лязгом на мостовую. Это была их дань разведке. Сколько повстанцев было в доме, тоже было неясно. Это могло показать только вскрытие, вскрытие дома. Отделение? Взвод? Они узнают это потом, когда захватят дом и пересчитают число погибших. Это могла быть рота. Тогда, скорее всего, пересчитают их. Им это будет уже безразлично. Да они и сейчас ни о чем особо не задумывались. Они просто приступали к выполнению работы, становящейся помаленьку привычной.
        Они расчистили гранатами вход в дом и стали постепенно продвигаться наверх, беря каждый новый этаж как очередную вражескую линию обороны. Они врывались в квартиры, как в траншеи, стреляя не глядя вправо и влево. Здесь не могло быть никого, кроме повстанцев. Любой, кто находился в этом доме, независимо от возраста и пола, был повстанцем. Это была железная логика.
        На втором этаже они сделали короткую передышку.
        - Делу время, потехе час, - сказал Брейтгаупт и достал из ранца пачку галет.

«Erst die Last, dann die Rast, erst die Arbeit, dann's Vergnugen.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Он разделил пачку по-братски и сел в кресло, положив вытянутые ноги на тело убитого повстанца. Он сидел и жевал галету, как крестьянин жует свой полдничный бутерброд после тяжелой работы в поле.
        - Шоколаду бы, - мечтательно сказал Красавчик. Шоколад был лучше галет. Но последнюю плитку они съели два дома назад. - Вот черт! - воскликнул он и прыгнул рыбкой в распахнутую дверь в соседнюю комнату.
        В окне перед ними медленно опускалась на веревке связка из нескольких динамитных шашек. Горел кончик бикфордова шнура. Это был «подарок» от повстанцев с верхнего этажа. Он походил на праздничный торт с горящей свечкой. Так показалось Юргену, который еще облизывал губы, вспоминая вкус помянутого Красавчиком шоколада. Он повторил прыжок Красавчика. Они выбрали правильную позицию - в комнате было две двери, им было куда прыгать.
        Брейтгаупту было некуда прыгать. Он и не мог прыгнуть. Он сильно ошибся, приняв кресло за дерево на краю поля. Все, что он мог сделать, это кувыркнуться на бок, подтянув ноги к животу.
        Прогремел взрыв. Юрген с Красавчиком поднялись с пола и одновременно вступили с разных сторон в разбитую взрывом комнату. Они шли с опаской. Они страшились увидеть изувеченное тело Брейтгаупта. Они любили этого молчуна, их старого и верного товарища, с которым они прошли столько дорог и выходили из стольких переделок. Они подняли перевернутое кресло, все посеченное осколками. Брейтгаупт поднялся сам, он был невредим. Это было хорошее старое кресло. Брейтгаупт на поверку не ошибся с выбором.
        Они задали перцу этим шутникам сверху. Они их выкинули из окон, чтобы им впредь неповадно было так шутить. Они дошли до чердака, там у повстанцев не было иного пути для отступления, кроме как на небо. Но двое попытались все же уйти по крыше в соседний дом. Одного из них Красавчик, высунувшись в чердачное окно, срезал очередью. Второй скрылся. У соседнего дома не было крыши, вместо нее был провал, он прыгнул в этот провал. Его пиджак в крупную клетку распахнулся как крылья. Эти крылья не могли удержать его, он должен был разбиться. Но когда они подползли к краю крыши, они не увидела тела. Свежего тела. Было одно, но старое. На нем сидели две толстые крысы. Они подняли к ним свои морды, недовольно пошевелили усиками и вернулись к своему обеду.
        Они осторожно спустились вниз по уступам разрушенной стены и прошли весь этот дом сверху вниз, заглядывая в каждую квартиру. Этот дом был пуст. Но это ничего не значило. Повстанцы могли появиться в нем опять, пробравшись какими-то известными только им путями.
        Внизу стоял бронетранспортер. Граматке деловито выгружал из него канистры. Он методично таскал их к подвальным окнам и выливал туда. Пахло бензином. Посреди улицы зияли открытые дыры канализационных колодцев. Из них тоже пахло бензином. Подвалы были основным местом укрытия повстанцев, канализационная сеть - дорогами для перемещения и снабжения. Это они знали от Штейнхауэра.
        Он им много чего рассказывал. Он рассказывал, как они выливали в каналы бензин, а потом поджигали его взрывом гранаты. Как они открывали городские шлюзы и полностью затапливали в некоторых местах канализацию.
        Он описал им систему «Тайфун». Это был какой-то тяжелый газ, тяжелее воздуха, и почти без запаха. Его пускали из баллонов в канализацию. Он растекался вдоль пола или над поверхностью воды, находившиеся в подземелье или в канализационном канале люди даже не чувствовали приближающуюся опасность. Они осознавали ее в тот короткий миг, когда этот газ поджигали сразу в нескольких местах. Он взрывался с огромной силой. «Люди, кошки, крысы просто размазываются по стенам, - сладострастно повторял Граматке, он был самым внимательным слушателем Штейнхауэра, - ни у кого нет и малейшего шанса выжить».
        Граматке сожалел, что у них нет этих баллонов с газом. Это было написано у него на лице. И вот теперь он должен был возиться с бензином. Но бензин - это тоже неплохо. Это тоже эффективное средство. Ему нравилось поджигать бензин.
        Юрген с омерзением смотрел на этого «гуманиста». Фронт - лучшее место для проверки человека. На фронте становится понятно, кто есть кто. С человека срывается все наносное и проявляется его истинная сущность. Сущностью Граматке было подлость, она и выперла наружу.
        Всадить штык в живот противнику было выше его сил, это претило его тонкой натуре, он предоставлял право биться в рукопашной тупым и кровожадным зверям, всяким Вольфам, Хюбшманам и Брейтгауптам. Он предпочитал нажимать не на гашетку автомата, а на кнопки. Юрген любил смотреть противнику глаза в глаза. Граматке не желал видеть противника, его горящие ненавистью глаза, его искаженный криком рот. Крики тоже претили его тонкой натуре. Он недовольно морщился, слыша эти крики, особенно женские крики. Вот как сейчас.
        - Пойдем, проверим другие дома, - сказал Юрген.
        Они двинулись внутрь квартала. Граматке выдернул чеку.

* * *
        Это был почти не пострадавший от бомбежек и обстрелов дом. А квартира, в которую они вошли, и вовсе была нетронутой. Это была большая уютная квартира со множеством книжных шкафов и картин на стенах. К незапертой входной двери был прикноплен лист бумаги с надписью по-немецки: «Не стреляйте сразу. Здесь нет повстанцев».
        - Надеетесь, что вам это поможет? - спросил Юрген, когда, проверив все комнаты, они вошли в залу, где в двух креслах сидели хозяева, немолодая супружеская чета.
        - До сих пор помогало, - ответил сухопарый мужчина, в пиджаке и галстуке. - Вот и вы не выстрелили сразу, - добавил он с улыбкой. У него была хорошая улыбка. И немецкий язык у него был хороший.
        - А повстанцев вы не боитесь? - спросил Юрген. - Им могла не понравиться эта надпись.
        - Она им и не нравится, - сказал мужчина, - но они знают меня. Многим из них я читал лекции в университете. Лекции по польской истории.
        - Могу ли я предложить вам чаю? - спросила, поднимаясь, хозяйка, полная, добродушного вида женщина. Она тоже не затруднялась говорить по-немецки, хотя и с легким акцентом.
        - И водки тоже, - сказал профессор.
        - Будем чрезвычайно признательны, фрау, - сказал Красавчик, галантно расшаркиваясь, - и за бутерброды тоже.
        Они сидели за столом, пили водку, закусывали бутербродами и слушали хозяина дома, который говорил четко и ясно, как на лекции.
        - Восстание было авантюрой. Я был против него, но мой голос не был услышан. Большинство жителей Варшавы были против восстания, так как не сомневались в его бесперспективности и боялись жестких ответных мер немецкого командования. Пример таких мер был явлен во время восстания в еврейском гетто, теперь они могли быть распространены на все мирное население. Надежда на английскую и американскую помощь была иллюзорна, вступать в контакты с русскими руководители Армии крайовой не желали. Собственно, все восстание было попыткой свергнуть немецкую администрацию до прихода русских, чтобы с высоты положения диктовать им свою волю. Это тоже была иллюзорная надежда, русские растопчут любое независимое польское правительство, как это уже не раз случалось в польской истории.
        Восставшие планировали полностью овладеть Варшавой за три дня, но встретили ожесточенное и, признаюсь, неожиданное сопротивление. Ваши части отлично оборонялись.
        - Спасибо, - поклонился Юрген.
        - Не стоит благодарности. Это простая констатация факта. Широкие массы населения не принимали участия в восстании и не поддерживали его, более того, к исходу первой недели требовали прекратить военные действия. Этому способствовало то, что повстанцы прибегли к насильственной мобилизации населения как для пополнения своих отрядов, так и для строительства баррикад. И, конечно, они реквизировали продовольствие, что также вызывало возмущение. Имели место многочисленные случаи, когда население укрывало раненых немцев и через подвалы и другие ходы помогало вернуться им в свои части.
        - Спасибо, - еще раз сказал Юрген.
        - Принимаю. Настроение населения резко изменилось, когда в город вступили части Каминского - эта фамилия теперь на устах у всех жителей Варшавы. Его русские солдаты, это тоже стало всем известно, устроили дикую резню, в результате которой, по скромным оценкам, погибло около пятнадцати тысяч человек, почти исключительно мирных жителей. Потом, правда, что-то случилось, сам Каминский исчез, а некоторые из подразделений, проявивших наибольшую жестокость, были выведены из Варшавы. Но бои продолжались с возросшим ожесточением. Особенно пострадал Старый город, где, по слухам, погибло около пятидесяти тысяч человек. Я говорю лишь о мирных жителях, которые укрылись в подвалах домов. Они стали невинными и невольными жертвами сражения, которые развернулось над их головами.
        - Лес рубят - щепки летят, - сказал Брейтгаупт.

«Bein Hobeln fliegen Spane.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        - Да. К глубочайшему сожалению. Надо признать, что немецкая администрация предпринимает усилия по эвакуации населения из освобожденных районов, более непригодных для жилья. Их отправляют в сборные лагеря вокруг Варшавы. Оттуда приходят вести, что с ними обращаются вполне сносно, учитывая сложившую ситуацию. Неизвестно, так ли это на самом деле. Но уже то, что эти вести доходят, говорит о многом.
        - Как вы думаете, чем все это закончится? - перебил его Юрген. Настроение жителей Варшавы его не очень интересовало. Они не воевали с мирными жителями.
        - Полагаю, что закончится, - с грустной улыбкой сказал профессор, - все когда-нибудь заканчивается. Это закончится в самое ближайшее время. Как? - Он пожал плечами. - Вы подавите восстание, тогда погибнет еще несколько десятков тысяч человек. Или руководители восставших вступят с нашим руководством в переговоры.
        - Они-то, может быть, и вступят, наши не вступят, - сказал Красавчик. Юрген согласился с ним.
        - Как знать, - сказал профессор.
        Может быть, он что-то и знал. Юрген не стал допытываться, это было не его ума дело. Об этом пусть у начальства голова болит.
        - Что будет потом? - спросил он.
        - Не знаю. Я, честно говоря, боюсь думать об этом. Это поражение станет крупнейшим поражением в истории Польши. Случалось, мы теряли свою независимость. Польшу разъединяли на части. Но мы сохраняли свой дух, мы оставались единым народом. Сейчас наш дух сломлен, и мы уже не единый народ - поляки идут на поляков. И мы лишились своего сердца - Варшавы. Мы разрушили ее собственными руками. Вашими бомбами, но своими руками. Эти руины теперь ваша земля. Если не наша, пусть уж лучше будет ваша, чем русская. Так сейчас считает большинство. Это большинство сформировалось бы гораздо раньше, если бы ваше правительство вело себя немного поумнее. Если бы не произносило постоянно ранящую наше самосознание формулу
«евреи, поляки и цыгане». Если бы не допускало случаев произвола и предоставило нам хоть какие-нибудь права самоуправления.
        Это было обычное профессорское нытье. Юрген хорошо знал эти интонации, он наслушался подобных разговоров в своем первом лагере в Хойберге, там было много социал-демократов. Они тоже любили поговорить о произволе и через фразу повторяли это «если бы». Ни отвечать, ни тем более спорить с профессором ему не хотелось. Он поднялся, поблагодарил хозяев за гостеприимство и двинулся к выходу. Красавчик с Брейтгауптом следовали за ним.
        Юрген уже переступил порог квартиры, когда сзади донесся какой-то скрип и почти сразу выстрел. Второй выстрел слился с криком Красавчика. Пуля просвистела над головой Юргена, там, где мгновением раньше была его спина. Он успел припасть на колено, развернувшись лицом к квартире. Брейтгаупт тоже заваливался в сторону, выставив вперед автомат. Падал и Красавчик, его руки были прижаты к груди, там, где быстро растекалось кровавое пятно.
        В трех метрах от них стоял парень лет двадцати с эмблемой GS на рукаве пиджака в крупную клетку. Он целился в Юргена из пистолета. Юрген нажал на гашетку. Автоматная очередь отбросила парня на узкую дверь темной комнаты, которую они приняли за встроенный шкаф и не проверили, убаюканные мирным видом этой квартиры.
        Из залы выбежала хозяйка, с рыданиями бросилась на тело парня, обнимая его и целуя.
        - Что же ты наделал, Збышек, - сказал профессор. Он остался в кресле, только сжал руками подлокотники, так что побелели костяшки пальцев.
        Парень был жив, его ноги подрагивали, рука по-прежнему сжимала пистолет и все силилась поднять его. Брейтгаупт пристрелил его. Он всадил ему с десяток пуль в грудь. Он всадил бы и больше, но у него закончились патроны в магазине. Брейтгаупту мешала какая-то подушка, лежавшая на груди у парня и гасившая полет пуль. Он даже не задумывался о том, что это за подушка. Он видел только этого недоноска, ранившего, а быть может и убившего его товарища.
        Юрген подполз к Красавчику.
        - Вот черт, - прошептал Красавчик, - подставился.
        Юрген поднялся на ноги и посмотрел на профессора. Тот оторвал взгляд от тел жены и сына, повернул голову к Юргену.
        - Я любил его, - сказал он, - я любил их. Мне незачем больше жить, - он утвердительно кивнул головой и закрыл глаза.
        Ему незачем было жить. Юрген нажал на гашетку и, как Брейтгаупт, всадил остатки магазина в тело старика. Им двигала ярость, ярость против всех отцов, которые, говоря красивые слова, вкладывают в сыновей ложные идеалы. Они воспитывают их для мира прошлого или мира будущего, а сыновья попадают совсем в другой мир, в мир настоящий и расплачиваются за эти ложные идеалы собственной кровью или, что возможно еще хуже, проливают за них чужую кровь.
        Он немного утолил свою ярость и повернулся к Красавчику. Над ним уже хлопотал Брейтгаупт, всовывая комок бинта ему под рубашку. Бинт сразу пропитывался кровью.
        - Взяли! - скомандовал Юрген.
        Они подхватили Красавчика на руки и помчались вниз по ступенькам лестницы. Им всем повезло - неподалеку стоял давешний бронетранспортер, Эльза руководила погрузкой раненых. Она побледнела, увидев их, их ношу. Она помогла им уложить Красавчика на пол бронетранспортера, подсунула ему под голову какой-то сверток, начала расстегивать пуговицы на рубашке.
        - В госпиталь гони! - крикнула она так, что водитель немедленно вдавил педаль газа до упора.
        Рядом, привалившись спиной к стене, стоял Фридрих. Он сжимал здоровой рукой окровавленное предплечье. Ему тоже надо было в госпиталь. Но он не протестовал и не возмущался. Он все понимал. Красавчик был лучшим другом командира и всеобщим любимцем. Красавчику намного больше досталось, чем ему. Ведь он был Счастливчиком.
        - Как ты? - спросил Юрген.
        - Нормально, - ответил Фридрих, - царапина. Перевяжи, Ганс.
        Брейтгаупт уже стоял наготове с бинтом в руках.
        - Солдаты! Ко мне! - крикнул Юрген. Через пять минут, когда все солдаты его взвода, бывшие в строю, собрались, Юрген отдал новый приказ: - Солдаты! За мной! Вперед!
        Он не выходил из боя три дня. Он ни разу не прилег, не присел. Он глотал таблетку первитина,[Метамфетамин, который использовался в немецкой армии как стимулирующее средство.] запивал ее водой или водкой, что случалось под рукой, и шел вперед. Его собственный взвод постепенно редел, кто-то падал от ран, кто-то от усталости, он призывал к себе всех, кто находился поблизости, солдат, оставшихся без командиров, командиров, оставшихся без солдат, и шел вперед. Он смутно помнил, что происходило в те дни, и он никогда не пытался пробудить воспоминания. Возможно, Дирлевангер или Штейнхауэр оценили бы его действия с восторгом или похвалой. Но сам он чувствовал, что ему нечем гордиться, кроме одного: он решил поставленную задачу. Так он и доложил, не обременяя командира подробностями.
        - Господин подполковник! Очищены от повстанцев три квартала. Подразделение вышло на рубеж улицы Добра или Доброй и закрепилось там. До набережной остался один квартал. Доставлен один пленный, как утверждает, офицер Армии крайовой.
        Пленных они не брали, хотя количество желавших сдаться в плен возрастало день ото дня. Они видели в этом лишь признак того, что конец восстания близок. И они стремились еще ускорить его приход. Пленные им в этом только мешали, их некуда было девать. Пленные связывали им руки, а не наоборот. Они и этого бы пристрелили, как других, если бы не переданный через ординарца приказ Фрике доставить в штаб пленного, желательно офицера. Пятый попавший к ним после этого пленный назвался офицером. Юрген, находившийся к тому времени на грани истощения всех сил и, главное, утоливший свою ярость, решил сам отконвоировать пленного.
        Тот вел себя вызывающе. Он требовал, чтобы к нему относились как к военнопленному, более того, как к военнопленному офицеру. Он ссылался на Женевскую конвенцию. Он говорил о каких-то переговорах между главой повстанцев генералом Буром, это имя он произносил со священным трепетом, и генералом Бахом, командующим немецкой группировкой в Варшаве, генералом полиции, добавлял он презрительно. Он отказывался отвечать на вопросы. Он оскорблял их, называя палачами Варшавы и польского народа. Он грозил им международным трибуналом и божьим судом. Он достал даже подполковника Фрике.
        - Уведите, - коротко приказал он.
        - Не с той ноги, кума, плясать пошла, - сказал Брейтгаупт и ткнул пленного прикладом в спину.

«Du hast den Aal am Schwanz gepackt.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Этот пленный походил на офицера только гонором, но он был поляком, так что гонор можно было не принимать во внимание. На военнопленного он тоже не был похож. Для военнопленного нужны государство, армия, форма. Ничего этого у поляка не было. Это был просто бандит, схваченный с оружием на месте преступления. Брейтгаупт и поступил с ним как с бандитом, по законам военного времени, не заморачиваясь неизвестными ему женевскими конвенциями. Он швырнул его на землю и выстрелил в затылок. Потом посмотрел на Юргена с немым вопросом: правильно ли он понял приказ командира батальона? Юрген неопределенно пожал плечами в ответ.
        Тут мимо них провели еще одного пленного. Из-под пиджака, явно с чужого плеча, выглядывали военные широкие галифе, ноги в обмотках и армейских ботинках. Юрген уже видел что-то подобное за линией фронта. Как он оказался здесь, на западном берегу Вислы? Юрген последовал за пленным. Его допрашивали подполковник Фрике и криминальный комиссар с эсэсовскими погонами. Юрген стоял на пороге комнаты для допросов и слушал, ему не нужен был переводчик.
        Пленный сказал, что его зовут Генрик Гвис, он капрал 8-й роты, 3-го батальона,
9-го полка, 3-й дивизии армии Берлинга. Войска польского, добавил он. Цифры производили впечатление, счет шел на тысячи, десятки тысяч человек, это была большая сила. Но она не пугала. Глядя на этого капрала, трудно было испугаться. Он был поляком, но в отличие от предыдущего пленного в нем не было гонору и задора. У него были потухшие глаза, и он говорил монотонным, бесцветным голосом.
        - В ночь с 16 на 17 сентября моя рота получила приказ переправиться на лодках через Вислу. Ни артиллерия, ни бомбардировщики нас не прикрывали. Несколько русских самолетов сбросило на берег несколько ракет. Моя лодка, в которой находилось около 25 человек, достигла западного берега без немецкого обстрела. Еще одна лодка доплыла перед нами, а вслед за нами благополучно прибыла третья. Какой-то штатский сразу же отвел нас в дома. Нам было запрещено разговаривать с гражданским населением. Уже до этого мы слышали от еврейских политруков, что в Варшаве по приказу пребывающего в Лондоне эмигрантского правительства началось восстание. Восстание называли безумной авантюрой, предпринятой без согласия Советов. Я слышал, что весь наш полк должны были перебросить. Было ли это сделано, не знаю.
        Нашей ротой командовал хорунжий по фамилии Грышкевич. Командиром батальона был польский капитан, командиром полка - русский майор. Во время переправы при себе у нас были только винтовки, ручные пулеметы, станковые пулеметы и противотанковые ружья. С нами пошли два политрука, один из которых был евреем. Как я уже сообщил, на западном берегу Вислы мы заняли дом, ворота которого защищали я и еще двое человек. Неожиданно наши товарищи исчезли, в связи с чем после сильного немецкого обстрела мы поняли, что придется бросить оружие и смешаться в подвале с гражданским населением. Вместе с ним мы сдались германскому вермахту.
        Настроение у нас, солдат, плохое. Большинство командиров и политруков - это евреи, которые постоянно нас бранят и одних гонят под огонь. За что, собственно, сражаемся, мы, пожалуй, и не знаем. Политруки рассказывали нам, что после войны будет проведена земельная реформа и создана демократическая Польша. За это мы должны сражаться. Поскольку рассуждения политруков были местами противоречивы, мы им не очень-то верили. Питание было плохое. Только два раза в день мы получали суп, на 9 человек маленькую банку мясных консервов. Масло или смалец нам давали крайне редко.
        За время пути в Варшаву только один раз польское гражданское население встретило нас немного радушнее. Все остальное время на нас смотрели косо. Один раз нам кричали: «Какая из вас польская армия, если у вас еврейские командиры!» Настроение у нас из-за плохого питания и одежды очень плохое.
        Нам постоянно обещают теплую одежду, которой нет и по сей день. - Больше ничего сказать не могу, - так он закончил свой рассказ.[Действительные показания, см.
«Варшавское восстание 1944 года в документах из архивов спецслужб», Варшава - Москва, 2007 г., с. 414.]

«Для него было бы лучше, если бы он не пытался смешаться с местным населением и не сдирал бы с кого-то пиджак. Сдался бы в форме, был бы полноправным военнопленным», - отрешенно подумал Юрген. На фронте с пленными они обращались по-другому. Фронт был честной схваткой. И чем ожесточенней был бой, тем большего уважения заслуживал побежденный противник. Иванов они уважали. Они научились их уважать. Иваны заставили их себя уважать.
        Из показаний этого капрала следовало, что им предстояло новое сражение. И они пошли в него незамедлительно. Пять дней безостановочных боев за узкую полосу земли вдоль Вислы. По мере того как стихали бои в городе, туда стягивались все новые части. Они вновь сражались плечом к плечу с эсэсовцами. Дирлевангер с автоматом в руках шел в атаку впереди своих солдат. Его ничего не брало. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, вспомнил Юрген русскую пословицу. Он спросил у Брейтгаупта, что говорят в таких случаях в его краях. Но Брейтгаупт не умел изрекать мудрости по заказу.
        Потом им объявили, что в ходе боев было уничтожено около четырех тысяч солдат противника. Может быть и так, они не считали. Они подсчитывали только свои потери. К их удивлению и гордости, во время последних боев потери были невелики. Русское командование направляло на захваченный плацдарм исключительно польские части. Оно, вероятно, полагало, что поляки будут лучше драться на своей земле. Но хозяевами тут были они, немцы. Они знали тут каждый камень, каждый проход. Они знали, как сражаться в этих каменных трущобах. Им дорого достался этот опыт, теперь они обрушили его на неподготовленных поляков. Те ничего не могли им противопоставить. Они сбросили их в Вислу.
        Вдруг наступила тишина. Перемирие, сказали им. Перемирие с кем, удивились они. С поляками, ответили им, не стрелять! Они не воевали с поляками. Они воевали с мятежниками и бандитами. Но они дисциплинированно закинули автоматы за спину, чтобы автоматически не нажать на гашетку.
        - Они послали для ведения переговоров женщину, - презрительно говорил обер-лейтенант Вортенберг.
        - Графиня Мария Тарновская, урожденная Четвертыньская, представляет Польский Красный Крест, ее присутствие на переговорах естественно, - говорил подполковник Фрике.
        - Они потребовали, чтобы им показали лагерь в Пруткове, куда отправляют пленных мятежников, - продолжал возмущаться обер-лейтенант Вортенберг.
        - Я рад, что командование предоставило польской стороне такую возможность. Теперь и поляки, и представители Международного Красного Креста смогли воочию убедиться, что условия содержания военнопленных и гражданских беженцев в немецких лагерях полностью соответствуют международным нормам, - парировал подполковник Фрике.
        - Этот генерал Бур требует, чтобы транспортировка, размещение, надзор и обслуживание, - последнее слово обер-лейтенант Вортенберг едва ли не выкрикнул, - находились в исключительном ведении германского вермахта! Он требует гарантий, что в отношении солдат Армии крайовой выполнение этих задач не будет вверено частям другой национальности!
        - У генерала графа Коморовского, - так теперь Фрике именовал скрывавшегося ранее за псевдонимом командующего повстанцами, - есть все основания для такого требования. Кроме того, тем самым он демонстрирует нам свое уважение и веру в неизменно рыцарское поведение немецких солдат.
        Фрике всячески приветствовал атмосферу, в которой проходили переговоры. Он показывал им копии коротких писем, которыми обменялись командующий немецкими силами фон дем Бах-Зелевски и граф Коморовский. С обеих сторон: ваше превосходительство, примите заверения, искреннее уважение и все такое прочее. Обер-лейтенант Вортенберг был человеком другого поколения, ему было наплевать на всех этих фонов и графов, его возмущало само слово «требуют».
        При всем уважении к командиру батальона симпатии солдат были на стороне обер-лейтенанта Вортенберга. Они тоже были возмущены, когда узнали условия капитуляции. В договоре говорилось, что «ни один военнопленный не будет привлечен к ответу за свою военную и политическую деятельность во время боев в Варшаве, а также за деятельность, которая предшествовала данным событиям, это положение распространяется и на период после освобождения из плена».[См. «Варшавское восстание 1944 года в документах из архивов спецслужб». Варшава - Москва, 2007 г., с. 208, 1116.] Это положение распространялось и на нарушение других, имеющих силу закона, правительственных распоряжений, в частности, ранее совершенных побегов из плена и нелегального возвращения в Польшу. В отношении гражданского населения, которое во время боевых действий оставалось в Варшаве, также не будут приниматься репрессивные меры, даже за участие в боевых действиях и проведение военной пропаганды.
        Многие из них действительно попали в штрафной батальон за куда меньшие преступления - за самовольную отлучку или просто за опоздание в свою часть из увольнительной, за невыполнение вздорного, а подчас преступного приказа, за неосторожно сказанное слово, за давние проступки, которые не имели никакого отношения к армии и боевым действиям. Все они считали, что вмененные им и совершенные ими преступления не идут ни в какое сравнение с преступлениями повстанцев.
        Они были обречены за это на смерть, которая рано или поздно настигнет их в штрафном батальоне, в «команде вознесения», а эти бандиты уходили от ответственности. Уходили гордо, нацепив на себя бело-красные нарукавные повязки, бело-красные банты, бело-красные розетки или знаки с изображением польского орла. Этого было достаточно, чтобы заслужить статус военнопленного и прощение всех грехов, давних и недавних. Некоторые шли даже с саблями поверх гражданской одежды, такое право было предоставлено офицерам. Они совали им в глаза какие-то книжицы с коряво написанными по-польски прозвищами и самозваными чинами, говорили: я - хорунжий «Оса», я - поручик «Оконь», я - капитан «Вацек», отойди в сторону, пся крев.[Psja krew (польск.) - «собачья кровь», аналогично русскому «сукин сын».]
        Их было много, этих комбатантов, как они себя теперь именовали. Бело-красные родники били из подвалов домов и люков канализации, сливались в ручейки в переулках, в реки на улицах и широким потоком неслись все дальше от Вислы. Их было чрезвычайно много, больше семнадцати тысяч, тех, кто дошел до фильтрационного лагеря в Пруткове. Их было даже больше, чем немцев, смотревших им вслед и скрежетавших зубами от ярости.
        Но мирных граждан было еще больше. Они тоже потянулись из Варшавы. Сто, двести, триста тысяч - это невозможно было сосчитать. Они видели только тех, кому помогали выбираться из подвалов, и тех, кто проходил в колоннах мимо них, толкая перед собой набитые разным добром детские коляски и таща узлы.
        Варшава обезлюдела. По улицам бродили специальные команды саперов. Но им нечего было взрывать. Другие специальные команды собирали оставшиеся в Варшаве материальные ценности, мародерствуя на законных основаниях. Они не обращали на них внимания. Каждому свое.
        Они наслаждались передышкой, отъедались и отсыпались после многодневных боев. Они сидели вечерами у костров, которые разжигали во дворах домов, делились воспоминаниями, обсуждали перспективы войны. Они ощущали себя победителями, поэтому вспоминали доброе, а надеялись на лучшее.
        Юрген ходил от костра к костру, он больше слушал, чем говорил, он слышал много интересного для него и подчас неожиданного. Вот Фридрих делился воспоминаниями о гитлерюгенде:
        - Знаете, а мне нравилось в «гитлерюгенде»! Товарищеские отношения, которые там царили. Родители у меня люди замкнутые, а я единственный сын, они не отпускали меня от себя, так что до десяти лет у меня не было товарищей. Когда я вступил в юнгфолк, меня переполнял энтузиазм. Да и какого мальчишку не воодушевят такие идеалы, как товарищество, верность и честь? Я все еще помню, как тронул меня девиз
«Члены юнгфолк сильны и преданны; члены юнгфолк - настоящие товарищи; честь - высочайшая ценность для члена юнгфолк». Эти слова казались мне священными! Что может быть лучше, чем наслаждаться красотами родного края в компании товарищей? А вечерний сбор у костра, когда мы пели песни и рассказывали разные истории…
        Там бок о бок сидели подмастерья и школьники, сыновья рабочих и служащих, мы все знакомились и учились ценить друг друга. И сейчас я испытываю те же самые чувства. Не поверите, но я счастлив, что попал именно в ваш батальон!
        - В наш батальон!
        - В наш батальон! - с радостью исправился Фридрих. - Спасибо вам! Ура товарищам!
        - Хох-хох-хох! - закричали все.
        - Я вырос в рабочей семье, - вступил в разговор один из солдат, - мои родители были коммунистами, но даже у нас не было никаких противоречий и стычек с гитлерюгендом. Нам нравилась их форма, их парады и походы. Мой младший братишка вступил в гитлерюгенд. Да и сам я, когда подрос, осознал, что фюрер и партия достигли таких важных социалистических целей, как расширение возможностей для получения образования для бедных и для получения хорошей работы, социальная справедливость. Я все это испытал на себе.
        Ему вторил у соседнего костра обер-лейтенант Вортенберг, сидевший в кругу других офицеров и унтер-офицеров.
        - Помните, что говорил фюрер? Если посмотреть на повышение в чинах наших молодых офицеров, то можно увидеть, что здесь в полной мере действует идея национал-социалистического «народного единства». Отсутствуют какие-либо привилегии по рождению или прежнему положению в жизни, отсутствует понятие богатства или так называемого «происхождения». Есть только одна оценка: оценка храброго, отважного, верного человека, способного отдавать всего себя служению Отчизне. Так и есть, товарищи!
        Так и есть, кивали головами все сидевшие за костром.
        Юрген даже остановился и послушал Рудольфа Бельке, их офицера по национал-социалистическому руководству. Раньше он его за версту обходил или демонстративно спал на его лекциях. А тут вдруг вслушался.
        - То, что удалось уже на протяжении нескольких месяцев удерживать большевистские армии на восточном берегу Вислы и одновременно подавить крупнейшее в польской истории восстание в Варшаве, является важнейшим военным достижением. Спустя длительное время, после многочисленных военных неудач, снова достигнута бесспорная победа германского оружия. Причем лавры победителей достались как войскам, которые остановили большевистские орды на Висле, так и нам, германским соединениям, которые подавили восстание и одновременно предотвратили переправу русских через Вислу, - вещал Бельке как по писаному. - Хотя враг время от времени имел подавляющее превосходство, все наши войска героически следовали лозунгу, который был выдвинут командующим 9-й армией генералом танковых войск фон Форманом. - Бельке сделал паузу.
        - Мы стоим на Висле, и мы держим Вислу! - дружно закричали солдаты.
        Юрген присоединился к их скандированию. Ему нравился этот лозунг. Вельке ему по-прежнему не нравился, пусть и говорил он все правильно, а вот лозунг нравился. Не грех и повторить.
        - Мы стоим на Висле, и мы держим Вислу! - закричал он.
        - Да! - ответил ему рев сотни глоток, всех, кто сидел во дворе, вспоминая доброе и надеясь на лучшее.
        Юрген поднялся в квартиру, которую подполковник Фрике приспособил под штаб батальона. Они немного поговорили о том о сем, Юрген пересказал Фрике слышанные у костров разговоры, ему было интересно, что скажет на это Фрике.
        - Фюрер продвигает идею единства, которая не сулит большого богатства и которую лично мне, как человеку старого воспитания, нелегко переварить. Но подавляющее большинство немецкого народа принимает и придерживается ее, выковывая и формируя ее, прилагая для ее воплощения достойные восхищения совместные усилия. Я счастлив быть частью этого великого народа, моего народа. Всегда и во всем надо быть со своим народом, - вот что сказал подполковник Фрике. - Мы пытаемся изменить облик мира, - добавил он напоследок, - это великая задача. Ради этого стоит жить и бороться.

* * *
        Юрген сидел один в гнезде наблюдателей, сложенном из гранитных плит над самой водой. В нем было уютно - у них не было проблем со строительными материалами, и в то же время просторно, ведь гнездо было рассчитано на двух наблюдателей. Но у них не хватало людей на все смены, на все многочисленные посты и караулы. Да в этом и не было сейчас большой нужды, на фронте царило затишье, обе стороны копили силы для новой схватки. Русские изредка постреливали, больше для того, чтобы напомнить о своем присутствии, да засылали лазутчиков на маленьких лодчонках, похожих на байдарки или каноэ. Но это случалось обычно выше или ниже по течению, сюда, в центр Варшавы, русские не совались.
        Он сам вызывался в эти ночные караулы. Ему нравилось сидеть над водой, над широкой мирной гладью, где глаз не застили развалины и укрепления, где не мелькали фигурки людей с оружием в руках, где пахло речной свежестью, а не гарью пожарищ и разлагающимися под слоем камней трупами, где было тихо, где не звякало оружие, не цокали по камням металлические набойки на сапогах, где не гоготали и не храпели солдаты.
        Здесь хорошо думалось. Ему было о чем подумать.
        Юргена переполняла гордость или какое-то другое, родственное чувство. Бывало, они наступали и выбивали русских с позиций. Бывало, что наступали русские и выбивали их. В том не было их вины, они попадали под железную лавину, многократно более сильную. И вот - ничья. Они остановили русских. Выстояли. Через не могу. Это было сродни победе.
        Но главная схватка впереди. И схватка будет здесь, в Варшаве. Это будет их крепость, Варшавская крепость. И хорошо, что поляки ушли отсюда. Они им здесь не нужны. Это будет честная мужская схватка немцев и русских, в ней они будут решать, кто кого. Юрген не сомневался, что победа будет за ними. Кто выстоял раз, выстоит и второй, и третий. Отсюда начнется новый поход на Восток. Здесь возродится и окрепнет непобедимый немецкий дух.
        И еще здесь родится новая немецкая нация. В ведьмином котле Варшавы произошла великая переплавка. Все лишнее, случайное, вся грязь и мерзость ушли в шлаки, остался чистый металл, сверхтвердый сплав.
        И после войны они, победители, построят новую Германию, счастливое народное сообщество, новый порядок, который изменит облик мира. Так переплавилось в душе Юргена все, что он видел, слышал и пережил за последние три месяца.
        Цок-цок-цок. В проходе стояла Эльза.
        - Я была в госпитале, - сказала она.
        - Как он? - спросил Юрген.
        - Он выкарабкался. Завтра его перевозят куда-то в Саксонию, в армейский госпиталь.
        У Юргена отлегло от сердца. Красавчик пролежал три дня в полевом госпитале в Варшаве. Он так и не пришел в сознание. Потом его перевезли в госпиталь под Варшавой, оттуда не доходили вести. Сегодня утром Эльза, отпросившись у Фрике, отправилась туда сама.
        - Он что-нибудь просил передать?
        - Вот черт, сказал он, никогда не думал, что там так плохо, а здесь так хорошо.
        - Узнаю Красавчика! Он не меняется.
        - Еще как изменился! Шутит напропалую с санитарками и хлопает их здоровой рукой по всему, до чего дотянется. А они так и шныряют мимо его койки, норовя пройти как можно ближе, - рассмеялась Эльза.
        - Ты совсем не расстроена этим, - сказал Юрген.
        - Почему я должна быть этим расстроена?
        - Ну, мне казалось, что ты неровно дышишь к Красавчику.
        - Дурачок, - рассмеялась Эльза, - я в тебя с первого мгновения втюрилась, это все знают.
        Вот так просто. Юрген посмотрел на Эльзу. Она вся дрожала.
        - Ты чего дрожишь? - спросил он.
        - Холодно, - ответила она.
        - Садись ко мне, погреемся.
        Он расстегнул шинель, откинул полу. Эльза прижалась к нему. Он обнял ее одной рукой.
        - Как ты думаешь, война когда-нибудь кончится? - спросила Эльза после долгого молчания.
        - Кончится, - ответил Юрген, - все когда-нибудь заканчивается.
        - Не все, - убежденно сказала Эльза и еще теснее прижалась к нему.
        Юрген усмехнулся про себя. Ох, уж эти девчонки! Верят в вечную любовь. Добродушно, впрочем, усмехнулся.
        Раздался легкий шорох Юрген поднял глаза. В проходе, привалившись плечом к стене, стояла темная фигура, она смотрела на них, блестя белками глаз. Фигура сказала голосом Брейтгаупта:
        - Нет худа без добра.

«Nichts ist so schlecht, es ist zu etwas gut.»
        Это сказал Брейтгаупт.
        Неизвестно, что хотел сказать этим Брейтгаупт, возможно, всего лишь то, что в самой поганой ночной смене есть светлый момент, когда приходит сменщик. С Брейтгауптом всегда было так: никто не знал, о чем он думал, но высказывания его всегда попадали в точку. С ними нельзя было не согласиться. Вот и Юрген согласился. Он поднялся и, не выпуская Эльзу из объятий, подошел к Брейтгаупту, похлопал его дружески по груди и пошел в темноту варшавской ночи.
        Он был счастлив. Он был в мире с самим собой. Даже посреди войны можно быть в мире с самим собой.

        Последний штрафбат Гитлера

        Это была великанская зима. По крайней мере, так утверждал рядовой Йозеф Граматке, глиста в очках. Он ходил за спинами солдат, сидевших вокруг праздничного стола, ходил, переваливаясь со стоптанного каблука с отвалившимися набойками на разбитый носок, - пять шагов вперед, поворот, пять шагов назад, - и вещал скрипучим голосом. Казалось, что его мерно двигавшаяся нижняя челюсть - это дверца, трепыхавшаяся на несмазанных петлях.
        Юрген Вольф, вольготно развалившийся на хозяйском диване, с плохо скрываемой неприязнью следил за Граматке, поводя глазами в такт его движениям. Это был самый никудышный солдат его отделения. Юрген как навесил на него этот ярлык еще полгода назад в Брестской крепости, так и не снял до сих пор, несмотря на то что они прошли вместе уже много боев, - и в Бресте, и под Варшавой, и в самой Варшаве, а в поступившем после тех боев пополнении было много кандидатов на это звание, достойных его куда более Граматке.
        Но этот Граматке был слишком высокого мнения о себе и по-прежнему кичился перед ними своим университетским образованием. Человек, который слишком много о себе думает и который вообще слишком много думает, не может быть хорошим солдатом. Юрген пару раз пытался сплавить его в другие отделения. Но после очередного кровопролитного боя, когда сильно прореженные отделения объединяли, Граматке неизменно возвращался под его команду. Возвращался без единой царапины, - черт бы его подрал, как будто нарочно для того, чтобы действовать на нервы ему, Юргену Вольфу.
        - Граматке! Вы что в школе преподавали? - прервал Юрген излияния подчиненного.
        - Немецкую литературу, герр фельдфебель, - ответил Граматке.
        - Так какого черта вы рассуждали о действиях Вермахта на Восточном фронте и высказывали сомнение в военном гении фюрера?! - рявкнул Юрген.
        Именно за это Граматке попал сначала в концентрационный лагерь, а оттуда в их
570-й ударно-испытательный, или, попросту говоря, штрафной батальон.
        - Именно знание классической литературы и истории позволяет мне верно оценивать происходящие события, - несколько высокомерно ответил Граматке. - Если бы вы, герр фельдфебель, получили такое же гуманитарное университетское образование, как я, у вас бы тоже возникли сомнения…
        Тут Граматке благоразумно замолчал, чтобы не нарваться на обвинение в антигосударственных высказываниях и подрыве боеспособности военного подразделения. В регулярных частях Вермахта это был верный трибунал, приговор - расстрел или концлагерь - зависел от состояния печени судьи в момент вынесения приговора. В штрафном батальоне за это чистили нужники. Тоже неприятно. И богатый опыт со сноровкой, которые приобрел Граматке в чистке нужников, не делали это занятие для него менее неприятным.
        - Вам, яйцеголовым, образование только мешает видеть очевидные вещи, понятные любому солдату и унтер-офицеру, - сказал Юрген. - Что вы за люди?!
        Никогда не скажете твердое «да» или столь же твердое «нет». Вы все время сомневаетесь, во всем. А мы люди простые и потому прямые. У нас нет сомнений! У нас не возникает сомнений!
        - Да! - дружно закричали солдаты за столом.
        Юрген поймал веселый взгляд Фридриха Хитцльшпергера, Счастливчика. Это был его любимчик. Это был всеобщий любимчик. Таким же был когда-то Руди Хюбшман, Красавчик, лучший товарищ Юргена. Но Красавчик после тяжелого ранения в Варшаве затерялся где-то в госпиталях, от него не было вестей. И опустевшее место в сердце Юргена занял Счастливчик. Ему не было девятнадцати. Он был из интеллигентной семьи, хорошо воспитан и образован. Возможно, поэтому почти сразу после призыва в армию он пытался дезертировать, его поймали и отправили к ним в сборный лагерь испытательных батальонов в Скерневице, под Варшавой. Поначалу с ним пришлось помучиться, но в конце концов из него вышел хороший солдат и отличный товарищ. В боях в Варшаве в тот же день, когда Красавчику прострелили грудь, - Фридриха задело осколком, левое предплечье, но он остался в строю, в батальоне. Юргену было с ним легко, они хорошо понимали друг друга.
        Вот и сейчас Фридрих правильно понял его. У Юргена не могло возникнуть сомнений в военном гении фюрера, потому что он никогда в этот гений не верил. Его так воспитали родители. Фридриха, похоже, тоже. Именно поэтому его глаза искрились смехом. Юрген слегка подмигнул ему, сдерживая улыбку.
        - Что можно поведать о Гибели богов? Мне не довелось прежде слышать об этом, Строчка из «Старшей Эдды», основного произведения германо-скандинавской мифологии.
        - сказал Фридрих, обращаясь к Граматке.
        Так он разряжал легкое напряжение, возникшее в комнате из-за столкновения командира с рядовым. Возможно, он уловил, что Юрген собирается объявить Граматке положенные и заслуженные два наряда вне очереди. Но зачем портить взысканиями добрый сочельник? Незачем, молчаливо согласился с ним Юрген и благодарно кивнул головой. Граматке тоже благосклонно посмотрел на Фридриха, как учитель на любимого ученика, и надулся от всеобщего внимания.
        - Много важного можно о том поведать, - напыщенно процитировал он. - И вот первое: наступает лютая зима, что зовется Фимбульвинтер. Снег валит со всех сторон, жестоки морозы, и свирепы ветры, и совсем нет солнца. - Тут все поежились и посмотрели за окно, где все в точности соответствовало древнему тексту. - Три такие зимы идут кряду, без лета. А еще раньше приходят три зимы другие, с великими войнами по всему свету.
        Граматке уже никто не слушал. Все принялись считать зимы, чтобы понять, когда исполнится пророчество. Молодые солдаты, тон среди которых задавал Фридрих, считали, что «великанская зима» - это война с Советами. Они были уверены, что в России не бывает лета, сплошная зима: под Москвой, на Волге, под Петербургом, на Кавказе и на Украине.
        - Еще как бывает! - воскликнул Франц Целлер. - Африканская жара! Вам, парни, такого и не снилось!
        - Ну уж и африканская! - прервал его Георг Киссель. - Много вы в африканской жаре понимаете! Вот помню…
        - Заткни пасть, Африканец! - коротко приказал Юрген.
        Киссель заслужил свое прозвище тем, что воевал в Ливии в составе отдельного батальона 999-й испытательной бригады. Он был «политическим», социал-демократом, эту публику Юрген терпеть не мог еще с его первого лагеря в Хойберге. Они были болтунами и предателями. Вот и Киссель попытался в Ливии перебежать к американцам, да кишка оказалась тонка, вернулся с полдороги, испугавшись пустыни. А там идти-то было всего десять километров, тьфу! Самое противное было в том, что он, не таясь, рассказывал о своем неудавшемся дезертирстве и восхищался теми, кто дошел до конца. Их было много, тех, кто дошел до конца, так что Киссель толком и не повоевал в Африке - остатки их батальона уже через месяц перебросили в Грецию. Там дезертировать было накладно, запросто можно было угодить к партизанам, а те резали немцев, невзирая на их убеждения. Прибытие Кисселя в их батальон Юрген рассматривал как наказание - для него, фельдфебеля Вольфа. Двойное наказание ведь этот Киссель так и не научился воевать и был вдобавок дезертиром в душе. За ним нужен был глаз да глаз.
        - Идешь пятьдесят километров по степи с полной выкладкой, - продолжал между тем свой рассказ Целлер, - а вокруг ничего, ни деревень, ни деревьев, ни рек, ни дорог, одно солнце над головой, палящее солнце! Так ведь, Юрген? - запросто, на правах «старика» и бывшего лейтенанта, обратился он к командиру.
        - Так, - сказал Юрген. Всколыхнулось воспоминание о детских годах, проведенных в деревне под Саратовом. Безоблачное небо, жаркое солнце, Волга, веселые крики пацанов. Он задушил воспоминание в зародыше, втоптал в глубины памяти, настелил сверху другие. - Я южнее Орловской дуги не бывал, - сказал он, - но летом 43-го там было жарко, очень жарко.
        Юрген обвел взглядом сидевших за столом солдат. Все они попали в батальон позже лета 43-го, много позже. С Целлером они воевали вместе чуть более полугода. Целлер был стариком, глубоким стариком. В штрафбате так долго не живут.
        Всем им за различные преступления, действительные или мнимые, присудили пройти испытание, доказать с оружием в руках, что они достойны быть членами народного сообщества. Все они отбывали здесь срок, короткий, пожизненный. Кого-нибудь из них, возможно, признают прошедшим испытание, реабилитируют, восстановят в правах. Посмертно.
        Сам Юрген не в счет. Он - исключение из общего правила, едва ли не единственное. Он не стремился пройти испытание и не совершал геройских поступков. А если и совершал, то не для того, чтобы пройти испытание. Чтобы выжить самому, чтобы спасти жизнь товарищей, из ухарства, наконец. Такой у него был характер, воспитанный в портовых районах Гданьска и Гамбурга.
        Начальству из пропагандистских соображений потребовался живой реабилитированный штрафник. Их было немного, выживших в мясорубке битвы на Орловской дуге. Выбор пал на Юргена. Ему это было безразлично. Он не считал, что ему повезло. Он резко обрывал всех, кто говорил: как же тебе повезло! Он верил, что каждому человеку отпущен свой, ограниченный запас удачи. И нечего его использовать на всякие реабилитации, награждения и чины. Больше на бой останется. В бою без удачи не выжить.
        Он остался в батальоне, вместе со своими товарищами, с Красавчиком и Гансом Брейтгауптом. Брейтгаупт стоял сейчас в карауле. Юрген посмотрел на наручные часы. До конца смены оставалось полчаса. «Крепись, старина Брейтгаупт, - послал мысленный сигнал Юрген, - ты переживал и не такие морозы». Он стал считать, загибая пальцы. Брейтгаупт был на Восточном фронте с первого дня, выходило - четвертую зиму.
        - Сейчас четвертая зима, - сказал Юрген.
        - Точно, - откликнулся Целлер, в его голосе звучало удивление. Неужели четвертая? А как будто вчера… Годы пролетели как один день, один бесконечный кошмарный день.
        - Это не великанская зима, - сказал Фридрих с каким-то детским разочарованием.
        - Осмелюсь заметить, герр фельдфебель, что вы неправильно считаете, даже на пальцах, - язвительно заметил Граматке. - Война началась в 39-м, итого, - он стал демонстративно загибать пальцы на руке, - зима на 40-й, на 41-й, на 42-й, на 43-й, на 44-й, - тут он потряс сжатым кулаком и откинул большой палец, - на 45-й, шесть! Если бы вы внимательно слушали меня, то запомнили бы… Повторяю еще раз! Три такие зимы идут кряду, без лета. А еще раньше приходят три зимы другие, с великими войнами по всему свету. Три плюс три - шесть!
        Все примолкли, озадаченные и подавленные. Да, действительно, три плюс три - шесть, тут не поспоришь, конец подкрался незаметно, прямо хоть ложись и помирай.
        - Вот как говорится об этих годах в «Прорицании вельвы», - продолжал вещать Граматке:
        Братья начнут
        Биться друг с другом,
        Родичи близкие
        В распрях погибнут;
        Тягостно в мире,
        Великий блуд,
        Век мечей и секир,
        Треснут щиты,
        Век бурь и волков
        До гибели мира.

«Господи, чем у человека голова забита, - подумал Юрген, - а с фаустпатроном до сих пор не научился обращаться. Всех-то дел: снять контровую проволоку, поднять целик, поставить предохранительную защелку в боевое положение, прицелиться, нажать спуск. Что тут можно перепутать?! Ребенок справится! А этот - нет, не может!»
        - Вы, мужчины, только и знаете, что сражаться и уничтожать друг друга и мир вокруг. А женщины все наперед знают. Вы нас слушайте! - раздался голос рядом с ним.
        Это была Эльза, подружка Юргена. Он с товарищами спас ее в Варшаве от изнасилования русскими из бригады СС Каминского. После этого она прибилась к ним санитаркой, ей некуда было идти. Прибилась сначала к батальону, а потом уж к нему, Юргену. Он был не против, а совсем даже наоборот. Хорошая девчонка! У них вроде как любовь. Или не вроде. Он не задумывался. Солдату на войне вообще лучше не задумываться, тем более о любви и будущем. Чуть задумаешься, чпок - и все, ни любви, ни будущего. Живи одним днем, а еще надежнее - одной минутой, смотри зорче по сторонам и чутче слушай. Целее будешь. Но иногда можно и расслабиться, вот как сейчас, у праздничного стола, в кругу товарищей. Юрген обнял сидевшую рядом Эльзу, притянул к себе. Она опустила голову ему на плечо, уютно свернулась калачиком на диване.
        - Ну откуда вы можете знать? - спросил Юрген. - Чтобы знать, надо мозги иметь для начала. Разве в такой хорошенькой головке могут быть мозги? - Он постучал средним пальцем по голове Эльзы.
        Ласково, впрочем, постучал. Эльза и не обиделась, нисколько. Она не была уверена, что у женщин есть мозги, более того, она вообще сомневалась, что они им нужны. Она так и сказала.
        - А зачем нам мозги? И так голова при месячных трещит, а тут еще и мозги от мыслей умных болеть будут. Нам, женщинам, думать не надо, мы и так все знаем. Это вам, мужчинам, думать надо, потому что вы ни хрена не знаете. Но лучше бы и вы не думали, а то придумываете черт-те что!
        Тут она выдала такое выраженьице, что все сидевшие за столом дружно заржали. Только Граматке неодобрительно поджал губы. Юрген тоже смеялся. Ох, и бедовая же девчонка! И так-то была остра на язык, а уж как нахваталась в батальоне всяких словечек, такое стала заворачивать, что только держись! Так ведь штрафбат, люди тут были разные, но говорить все быстро начинали почему-то на одном языке тюремном, блатном. А Юргену этому языку и учиться не надо было. Он с ним в штрафбат пришел, он до этого два года в тюрьме с уголовниками сидел.
        - Так откуда же вы все знаете? - вновь спросил Юрген.
        - Оттуда, - Эльза ткнула рукой вверх, - когда вы, мужчины, истощившись в бесполезной борьбе, обращаетесь к нам за советом и помощью, мы обращаемся к небесам, и к нам оттуда снисходит знание. И мы пророчествуем, как вельвы.
        - Сверху, говоришь, снисходит, - усмехнулся Юрген, - а я-то всегда считал, что снизу. - Он скользнул рукой к низу ее живота.
        - Юрген Вольф! - с показной строгостью воскликнула Эльза. - Что вы себе позволяете?!
        - Вельвы думают вульвой, - выдал Фридрих.
        Он, как и все, трепетно относился к Эльзе, он не хотел ее обидеть, но такой уж он был человек, ради красного словца не жалел никого и ничего. Этим Фридрих напоминал Красавчика, он многим напоминал Юргену его лучшего товарища, возможно, Фридрих невольно копировал его.
        - Фи! - сказала Эльза. - Какой грубиян! А еще из приличной семьи!
        Больше никто не отреагировал на шутку Фридриха, они и слов-то таких не знали, у них в ходу были более простые названия. Только Граматке укоризненно посмотрел на Фридриха. Тот поспешил исправиться.
        - Продолжайте, наставник! - завыл он. - Что случится в конце великанской зимы? Что ждет нас впереди? - Тут он завыл совсем уж по-волчьи.
        Не просто так завыл, потому что Граматке тотчас подхватил:
        - И тогда свершится великое событие: Волк поглотит солнце, и люди почтут это за великую пагубу. Другой же волк похитит месяц, сотворив тем не меньшее зло. Звезды скроются с неба. И вслед за тем свершится вот что: задрожит вся земля и горы так, что деревья повалятся на землю, горы рухнут и все цепи и оковы будут разорваны и разбиты.
        - А вот это славно! - воскликнул Юрген.
        Но никто не отреагировал. Все, невольно прижавшись плечами, слушали Граматке, его страшную сказку.

«Как дети», - усмехнулся про себя Юрген. Он посмотрел на часы, высвободил плечо из-под головы Эльзы, поднялся. Она вскинула глаза, в них стоял немой вопрос. Она была приучена, что у мужчин свои дела и они не любят, когда женщины суют в них свой нос, даже когда спрашивают о них. «Надо сменить Брейтгаупта», - тихо сказал Юрген. Эльза благодарно кивнула. Он ласково провел рукой по ее лицу.
        Но сначала он зашел на кухню, откуда уже просачивались умопомрачительные запахи. Какое же Рождество без гуся! Без двух гусей!
        Гусей добыл Отто Гартнер, это было непросто. Если бы их не перевели из центра Варшавы в пригород, не видать им гусей как своих ушей. Да и в пригороде гусей надо было не только найти, но и взять. Специалистов в их батальоне хватало, в отделении Юргена на такие случаи имелся Зепп Клинк, профессиональный домушник, он после наводки Отто рвался на дело, но Юрген строго-настрого приказал ему не высовываться. Слишком велик был риск. Начальство и так-то мародеров не жаловало, а после Варшавского восстания вовсе закрутило гайки. В Вермахте за украденного гуся можно было угодить в штрафбат, в штрафбате - под расстрел. Такая вот несправедливость! Гуся можно было только купить или, точнее, выменять, потому что обнаглевшие поляки уже отказывались брать рейхсмарки.
        Это была работа для того же Отто Гартнера, он был в их отделении экспертом по черному рынку. Так у них в батальоне было заведено: экспертом в том или ином вопросе считался тот, кто пострадал за это. Гартнер, комиссованный после нескольких ранений, добывал себе пропитание на черном рынке в Мюнхене, там его и взяли. В тюрьме его признали годным для прохождения службы в штрафбате.
        За двух гусей Отто отдал новенькие офицерские сапоги и три кожаных ремня с бляхами, которые очень ценились поляками, вероятно, за надпись «Got mit uns».[Бог с нами (нем.).] Все это обеспечил Зепп Клинк, как-то ночью посетивший армейский склад. Еще поляки предлагали поросенка за ящик винтовочных патронов. Но Юрген сказал твердое «нет», пусть достают в соседнем отделении. Так они остались без поросенка. Но зато Отто выменял канистру самогонки на канистру керосина, тут все было по-честному.
        Своих гусей Отто «пас» даже сейчас, стоя рядом с печкой.
        - Ну что, скоро? - спросил Юрген.
        - Еще полчаса, мальчики, - ответил Эберхард Эббингхауз. Он отставил заслонку духовки, выпустив клубы ароматного пара, и заглянул внутрь. - Пальчики оближете!
        Эббингхауз был поваром из Дуйсбурга. Но в батальоне он был в первую очередь солдатом, ему редко выпадал случай продемонстрировать свое искусство, так что сейчас он просто лучился от счастья. Еще он занял в отделении давно пустовавшее место эксперта по гомосексуализму. Юрген даже думал, что в тылу их всех повывели или они сами перековались. Прибытие Эббингхауза развеяло эту иллюзию. Впрочем, он был хорошим парнем и отличным поваром, вот только солдатом никаким. Эббингхауз, когда-то разделывавший и жаривший мясо, теперь сам стал мясом, которое вскоре разделают и изжарят другие повара с восточного берега Вислы.
        - Не сомневаюсь, Эбби, - сказал Юрген и похлопал его по плечу.
        Он вернулся в комнату, остановился на пороге. Граматке продолжал свой рассказ:
        - А Волк Фенрир наступает с разверзнутой пастью: верхняя челюсть до неба, нижняя - до земли. Было бы место, он и шире бы разинул пасть. Пламя пышет у него из глаз и ноздрей. Мировой Змей изрыгает столько яду, что напитаны ядом и воздух, и воды. Ужасен Змей, и не отстанет он от Волка. В этом грохоте раскалывается небо, и несутся сверху сыны Муспелля. Сурт скачет первым, а впереди и позади него полыхает пламя. Славный у него меч: ярче свет от того меча, чем от солнца.
        - Блачек, Тиллери, ко мне! - громко крикнул Юрген.
        - Есть!
        Тиллери уже стоял перед ним, руки по швам, грудь колесом, усердие в выкаченных глазах. Сразу был виден обер-фельдфебель, бывший. Это был хороший солдат, опытный, быстрый, инициативный и сообразительный. На этом и погорел. Когда иваны пошли в наступление под Люблином, Тиллери, видя неминуемость окружения, приказал своему отделению отойти на вторую линию укреплений. Вестовой, несший приказ командира батальона об отходе, встретился им на полпути, но высокий суд не принял это во внимание. Тиллери оставил позицию без приказа. Разжалование. Лишение гражданских прав. Испытательный батальон.
        А вот и Блачек. Подошел быстро и четко, да встал медленно. С ним всегда так - долго доходит. Блачек из-под Мезерица, это в их глубоком тылу, у Одера, он был крестьянином, возможно, в этом все дело. Точно также до него долго доходил приказ об отступлении, отданный командиром его отделения. Все солдаты рванули в тыл, а Блачек остался один в траншее перед цепью наступающих русских. Товарищи вернулись и вытащили Блачека из траншеи, как оказалось, только для того, чтобы его потом обвинили в намерении сдаться в плен. Его могли расстрелять, так что он еще легко отделался.
        Это была идеальная пара для караула. Они стали одеваться, натянули ватные штаны и толстые свитера. Надели через голову длинные, почти до колен, балахоны на собачьем меху с большим капюшоном. Балахоны были списанные, со склада СС, они их держали специально для караульных, воевать в них было несподручно. То же и с ботами. Это были огромные башмаки на деревянной подошве из толстого войлока с двумя разрезами спереди и сзади, которые закрывались толстым языком и затягивались двумя застежками с пряжками. Их надевали поверх сапог. Комплект дополнялся меховыми шапками с завязанными над козырьком ушами и длинными, до локтя, рукавицами на ватине с единственным тонким третьим пальцем для стрельбы.
        Юргену не было нужды так утепляться, да и одежда у него была более справная: удобная армейская куртка с капюшоном, русская цигейковая шапка-ушанка и валенки, настоящие русские валенки, которые он уже два года таскал во всем фронтам в своем бездонном заплечном мешке под названием «мечта мародера».
        - Рядовой Блачек! Поторопитесь! На улице мерзнут ваши товарищи, ожидающие смены! - подогнал Юрген Блачека, который вдруг застыл с разинутым ртом, напряженно вслушиваясь в декламацию Граматке.
        - Интересно, чем все кончится, - сказал Блачек.
        - Все кончится, - ответил Юрген.
        - Как это? - недоуменно спросил Блачек.
        - Да так! - с некоторым раздражением ответил Юрген. - Гибнут боги, гибнет мир, созданный этими богами, всем крышка, полный пиздец!
        Лицо Блачека прояснилось, он наконец понял.
        - Хорошая сказка, - сказал он.
        - Герр фельдфебель весьма точно оценивает ситуацию, - донесся голос Граматке.
        - Граматке! Два наряда вне очереди! - не сдержался Юрген. - Блачек, Тиллери! Взять оружие! За мной!
        У покатого вала стояли две фигуры, это должны были быть Брейтгаупт и Цойфер. Так ли это, не разобрать, фигуры были неразличимы в своих караульных балахонах и одинаково притоптывали ногами и били себя руками по бокам. Рядом, прислонившись к валу, сиротливо мерзли винтовки. Вообще-то всем четверым полагалось быть наверху и пристально вглядываться в даль, но Юрген не стал заострять на этом внимание, ведь Брейтгаупт был его старым товарищем. А с Цойфера какой спрос? Проворовавшийся интендант, тыловая крыса, он был равно ненавистен всем солдатам их отделения, от профессионального домушника Клинка до бывшего боевого офицера Целлера. Он всем им чистил сапоги, даже Эббингхаузу. Но для Юргена самым важным было то, что Цойфер - плохой солдат, с винтовкой и то еле-еле умел обращаться, что уж говорить о саперной лопатке. Такого в караул можно было посылать только со сверхнадежным Брейтгауптом.
        - Ну как тут у вас, тихо? - спросил Юрген.
        - Как в могиле, - ответила одна из фигур голосом Цойфера.
        - Типун тебе на язык! - сказал Брейтгаупт.
        Брейтгаупт был молчуном, а если уж говорил, то пользовался пословицами и поговорками. Он был туповат, Ганс Брейтгаупт, так считали все, даже и Юрген. Но это нисколько не уменьшало его привязанности к Брейтгаупту, он лишь еще больше опекал его. Хотя со стороны всем казалось, что это Брейтгаупт трогательно опекает фельдфебеля Вольфа. Впрочем, так оно и было.
        - Следуйте к дому. Отдыхайте, - распорядился Юрген, - я немного пройдусь, не жди, - ответил он на немой вопрос Брейтгаупта.
        На прощание Брейтгаупт ободряюще похлопал Блачека по плечу. Он благоволил всем крестьянам. Он сам был крестьянином.
        Юрген потуже затянул шнур на капюшоне, спасаясь от ветра, и поднялся наверх. Это была дамба, тянувшаяся вдоль Вислы. До реки было метров сто пятьдесят, пологий берег плавно перетекал в лед. Еще неделю назад, до внезапно ударивших двадцатиградусных морозов, фарватер реки был совершенно свободен ото льда, и серые воды надежно разъединяли две противоборствующие армии. Но теперь до самого восточного берега тянулось ровное поле, сильный ветер сдувал тонкий слой снега, обнажая прозрачный лед, крепчавший день ото дня. «Сейчас бы коньки!» - мелькнула глупая мысль. Глупая, потому что последний раз Юрген катался на коньках тринадцать лет назад на Волге. Нашел о чем вспоминать! Самые те время и место!
        У восточного берега виднелся островок, на нем угадывались занесенные снегом позиции. Мелькнул огонек, наверно, кто-то в нарушение устава и здравого смысла прикурил сигарету. «Сейчас бы снайперскую винтовку!» Эта мысль была еще более глупой, чем предыдущая. Черта с два попадешь с такого расстояния на таком морозе. Да даже если и попадешь… Не стоило это последующего тарарама. Зачем нарушать благостную тишину рождественской ночи? Вот и поляки не нарушают. Хорошо, что напротив стоят поляки. У них Рождество как у людей, то есть у них, немцев. И еще они его свято соблюдают и в шляхетской гордости плюют на приказы приставленных к ним еврейских комиссаров. В эту ночь плюют.
        Еще дальше вдоль берега Вислы тянулась точно такая же дамба. Из-за нее едва выглядывали крыши двухэтажных домов. Над некоторыми домами курились дымом печные трубы. «Тоже, наверно, гусей жарят». Дым уходил вертикально вверх. «К морозам».
        - Что, фельдфебель Вольф, оцениваете, когда иваны двинутся в наступление?
        Юрген резко повернулся. Перед ним стоял обер-лейтенант Вортенберг, командир их роты, обряженный в крытую серым сукном волчью шубу и теплые бурки поверх сапог.
        - Никак нет, герр обер-лейтенант, проводил смену караула, задержался подышать свежим воздухом, - четко ответил Юрген.
        - Воздух действительно свежий! - рассмеялся Вортенберг, обдавая Юргена коньячными парами. Пары были крепкие и тоже свежие.
        - Вольно, Вольф! - Из-за спины Вортенберга выступил подполковник Фрике, командир их батальона.
        Юрген немедленно принял позу «вольно» и даже попытался расслабить мышцы, но на пронизывающем ветру это не удалось.
        - Счастливого Рождества, герр подполковник! Счастливого Рождества, герр обер-лейтенант!
        - Спасибо, Вольф! И вам того же! - ответил Вортенберг.
        - Спасибо, Юрген, - просто сказал Фрике.
        Они были вместе уже два с лишним года. Когда-то Фрике считал рядового Юргена Вольфа худшим солдатом его батальона и был рад избавиться от него любыми средствами, коих в штрафбате было предостаточно - расстрел, отправка в концентрационный лагерь, наконец, просто атака, обычная атака, в которую шли солдаты батальона и из которой мало кто возвращался. Юрген Вольф раз за разом возвращался. В конце концов он вынес тяжело раненного Фрике из пекла битвы на Орловской дуге и тем спас ему жизнь. А Фрике написал представление, на основании которого Юргена признали прошедшим испытание. Сейчас Фрике считал фельдфебеля Юргена Вольфа лучшим унтер-офицером своего батальона и поручал ему самые опасные, а подчас щекотливые задания, как в деле с арестом генерал-майора и СС-бригаденфюрера Бронислава Каминского.
        - Завтра утром зайдите ко мне, у меня есть информация, которая вас, несомненно, обрадует, - продолжил Фрике.
        - Какая? - спросил Юрген.
        - Какие же вы еще юнцы! - улыбнулся Фрике. - Никакого терпения, никакой выдержки.
        Это адресовалось не только Юргену, но и Вортенбергу, который был едва ли не моложе Юргена. Он не смел задать вопрос вслух в присутствии нижнего чина и только искательно заглядывал в глаза Фрике: что за информация? Я ее знаю?
        - Ладно! - вновь улыбнулся Фрике. - Из штаба армии мне сообщили, что Верховное командование приняло решение сохранить пятисотые испытательные батальоны в структуре Вермахта! - И, не заметив признаков восторга на лицах подчиненных, продолжил: - Нас не передадут в СС и не вольют в бригаду Дирлевангера!
        - Ура! - слаженно крикнули Юрген и Вортенберг.
        Это была действительно хорошая новость, и их радость не стала меньшей от того, что они впервые услышали об этом плане командования. Оскар Дирлевангер был патологическим типом. По нему плакала если не тюрьма, то сумасшедший дом. Они достаточно насмотрелись на его «подвиги», ведь они воевали бок о бок в Варшаве. Дирлевангер не жалел ничего и никого, в том числе собственных солдат. Потери в его бригаде были огромные, и то, что Дирлевангер часто сам шел с автоматом наперевес впереди своих солдат, нисколько не утешало. Он был как заговоренный, повстанцы не припасли серебряной пули для него, но у поляков было достаточно простых пуль для них, простых солдат. Избави Бог!
        - Где сейчас бригада Дирлевангера? - спросил Вортенберг. - Что-то о них давно ничего не слышно.
        - Их еще в начале октября перебросили в Словакию на подавление восстания, - ответил Фрике.
        - Еще одно восстание, - протянул Вортенберг.
        - Да смилуется Господь над всеми нами! - воскликнул Фрике и осенил себя крестом. Они сегодня часто поминали Бога, отдавая дань празднику.
        - Над всеми, - эхом откликнулся Юрген. Он включил в это число и всех словаков, даже повстанцев. Возможно, высший трибунал присудит им бессрочное заключение в аду за их предательство и измену союзнической Германии, но ада земного, который им обеспечит Дирлевангер с его отморозками, они явно не заслуживали.
        Что было бы, если бы их перевели в бригаду Дирлевангера? Да, в сущности, все то же. Они бы безоговорочно выполняли приказы, любые приказы. У них не было выбора, расстрел за неповиновение приказу - это не выбор. А Дирлевангер был скор на расстрелы, он сам выносил приговор и тут же приводил его в исполнение. Плевать он хотел на судей и вышестоящее начальство, кроме рейхсфюрера СС Гиммлера.
        Они стали бы такими же отморозками, безжалостно уничтожавшими все живое вокруг. Люди, все люди, быстро скатываются в скотство, если вокруг царит скотство и не надо думать о том, что подумают и скажут о тебе другие. Юрген не раз наблюдал это за два года, проведенных на Восточном фронте. Скатываться в скотство не хотелось. Они не заслужили этого. Им и так всем крепко досталось в этой жизни. Они хотели лишь выжить, больше ничего.
        - Отдыхайте, фельдфебель Вольф, - сказал подполковник Фрике и добавил: - Спокойной ночи, Юрген.
        - И не налегайте на самогонку. Оставьте хоть немного в канистре, - со смехом сказал Вортенберг.

«Узнаю, кто настучал, задушу своими руками», - подумал Юрген. Стукачей он ненавидел. И не бросал слов на ветер.
        Он прошел мимо вкопанного наверху дамбы 88-мм артиллерийского орудия, мимо подготовленных на обратном скате минометных площадок, подошел к укрытию, где, навалившись грудью на деревянную обшивку и крепко прижавшись друг к другу, стояли Блачек и Тиллери.
        - Холодает, однако, - сказал Юрген, - не застаивайтесь. И вот, возьмите. - Он отцепил от ремня и протянул им полную фляжку с самогонкой. - Только не налегайте сразу, вам еще два часа стоять.
        - Час сорок, - сказал Тиллери.
        - Час сорок, - согласился Юрген, повернулся и стал спускаться вниз по вырубленным в мерзлой земле ступенькам.
        - По кусочку гуся оставьте! - крикнул ему в спину Тиллери.
        Юрген оставил призыв без ответа. Да и Тиллери мог бы этого не говорить. У них в отделении было не принято забывать о товарищах. Ну да он же новичок, Вальтер Тиллери, откуда ему знать?
        Пока Юрген раздевался, он прослушал еще одну сказку, на этот раз в исполнении Кисселя.
        - В августе вызывает меня командир взвода и говорит: ваши разлагающие речи подрывают боеспособность части. Я не возражаю, потому что это истинная правда. Сдать оружие! Сдаю. Меня тут же хватают за руки два звероподобных фельдфебеля и швыряют в машину, где уже сидят десять моих товарищей, убежденных социал-демократов и противников нацистского режима. Нас привезли на побережье, в расположение эсэсовской части, и бросили в штольню. Выход из нее был перегорожен колючей проволокой, справа и слева находилось по фельдфебелю-мордовороту с пулеметами. В метре от выхода была брошена рельса. Нам сказали, что каждый, кто переступит ее, будет застрелен на месте.
        Скоро там набралось уже сто человек. За несколько дней нам лишь один раз принесли чан с водой и выдали по куску хлеба, который мы разделили по-братски. Мы поняли, что готовится какая-то гигантская экзекуция, и были полны решимости дорого отдать свои жизни. И вот приказ: выходите! Вокруг эсэсовцы с овчарками. Нам приказали построиться и погнали на железнодорожную станцию, где погрузили в товарные вагоны с решетками на окнах. Заперли дверь. Сквозь нее мы услышали, что нас этапируют в сборный лагерь нашей бригады - в Баумхольдер.
        Это была лишь перевалка. В Баумхольдере мы узнали, что наша 999-я бригада расформирована. Из военнослужащих бригады отобрали самых послушных и отправили в составе строительных рот на Запад, на укрепление линии Зигфрида. Меня же, как неисправимого, и сотню моих товарищей отправили в концентрационный лагерь. Бухенвальд! Место, где гестапо замучило столько настоящих социал-демократов!
        Мы прошли всю цепь страшных издевательств. Сначала нас привели в душевую, где мы пробыли три дня. О нас как будто забыли, не кормили, мы вынуждены были спать на каменном полу. Наконец, нам приказали раздеться и построиться во дворе. У нас забрали все личные вещи, а взамен мне выдали брюки и куртку с большой красной звездой Давида на спине. Ни рубашки, ни носков, ни ботинок, одна куртка со звездой и номером. Нас загнали в карантинный блок, который был уже наполовину забит изголодавшимися венгерскими евреями. При каждой перекличке выяснялось, что один или несколько из них умерли. Если бы не помощь товарищей, которые провели в этом лагере несколько лет, я бы тоже не выжил. Заметив на мне куртку со звездой - смертельной меткой, они нашли мне другую одежду. И они тайком передавали мне еду, которую отрывали от своих скудных рационов.
        Однажды нас всех, бывших солдат 999-й бригады, построили на плацу. Появился комендант лагеря. При нем эсэсовец с кожаной папкой. Он начал выкрикивать номера. Всем вызванным фельдфебель с лицом патологического садиста жестом приказывал отойти налево. Вот выкрикнули мой номер. Я твердо вышел вперед. Мы стояли у клетки с медведем и ждали решения судьбы. Мы не сомневались, каким будет это решение. Какое сегодня число, спросил я у стоявшего рядом товарища. Шестое октября, ответил он, на нашей братской могиле будет написано: зверски замучены шестого октября. Подходит давешний эсэсовец и объявляет: сейчас вы получите военную форму и поедете к себе на родину, откуда вас призвали в армию. Сейчас 11 часов, торопитесь, чтобы успеть на вокзал. Кто останется в лагере после 14 часов, рискует задержаться здесь надолго. Он еще имел наглость шутить!
        Мы быстро скинули арестантские тряпки и облачились в военную форму. Я так торопился, что схватил два левых армейских ботинка, но это уже не имело никакого значения. Мы вышли за ворота лагеря, с изумлением разглядывая выданные нам справки, справки о демобилизации! Сборный пункт II, Веймар, дата, подпись, штемпель. И никаких упоминаний об испытательной бригаде и о Бухенвальде! Мы были демобилизованы! Мы были свободны! И мы были чисты перед законом! - воскликнул Киссель со слезами на глазах.
        - Это все? - спросил Юрген, который уже успел побывать на кухне и теперь стоял на пороге комнаты, слушая Кисселя. Он не знал этой истории, и ему было интересно, чем все закончится.
        - Все! - ответил Киссель. Он понимал, что рождественская сказка должна иметь счастливый конец, и искренне хотел порадовать своих новых сослуживцев рассказом о приключившемся с ним, штрафником, истинном чуде - освобождении и демобилизации. О повторном аресте, пародии на суд и направлении в испытательный батальон на Восточный фронт он расскажет в другой раз, завтра. Он откроет им глаза на беззаконие, которое творит…
        - Киссель, ко мне! - прервал эти мысли приказ Вольфа. - Выйдем на минутку, - сказал он Кисселю. - Мы на минутку! - крикнул он всем остальным.
        В прихожей Юрген схватил в захват правую руку Кисселя и чуть вывернул, чтобы не вздумал рыпаться, прижал его спиной к стене, уперся локтем в шею.
        - Теперь послушай, - сказал он, - внимательно послушай, повторять не буду. Сделаешь без моего приказа шаг в сторону линии фронта - пристрелю. Судя по твоему рассказу, тебе в жизни встречалось много фельдфебелей, но они были нерешительными парнями, иначе бы я с тобой сейчас не разговаривал. Запомни: я - последний фельдфебель в твоей жизни, у меня решительности хватит и на тебя, и на других таких же дезертиров.
        - Никогда бы не подумал, что среди штрафников-смертников есть такие убежденные наци и защитники гитлеровского рейха, - прохрипел Киссель, он еще хорохорился.
        - Мне наплевать на наци, мне нет дела до рейха, но я не хочу, чтобы из-за тебя, из-за того, что ты выболтаешь русским, погибли парни, что сидят за столом вон там, в комнате.
        - У них и так нет шансов. У нас нет шансов, - поспешил исправиться Киссель.
        - У тебя нет, это ты правильно усвоил, а у них есть. Немного, но есть. И даже если этот шанс будет единственным, я постараюсь его использовать. «Старики» это знают, ты лучше их послушай, чем самому-то болтать.
        - Я не собираюсь выдавать русским никаких военных секретов, - продолжал упираться Киссель. Он никак не мог уразуметь, с кем имеет дело. Он так и не поймет этого.
        - Все расскажешь! - свистящим шепотом сказал Юрген. - Вздернут на дыбу - и расскажешь.
        - Это выдумки геббельсовской пропаганды! - дернулся Киссель.
        - Цо-цо-цо, я там был, парень. И вернулся в штрафбат. Ты там все выложишь, даже с избытком. И о том, что ты социал-демократ, тоже расскажешь. Вот тогда они примутся за тебя по-настоящему. Социал-демократов большевики обычно поджаривают, на медленном огне.
        Последнее вырвалось непроизвольно. Просто в этот момент Отто Гартнер отворил дверь с кухни и впустил аромат жареного гуся.
        - Помочь, командир? - спросил Отто и осклабился: Вольф новобранца воспитывает. Знакомая картина!
        - Своими делами занимайся, - ответил Юрген.
        - Да уж все готово!
        - Отлично!
        Что-то тяжело давило на выставленный вверх локоть. Это был подбородок Кисселя, который медленно сползал по стене. «Проняло наконец», - усмехнулся Юрген, убирая локоть и одновременно выпуская руку Кисселя из захвата. Тот рухнул на пол. Юрген схватил его рукой за шкирку, встряхнул, рывком поставил на ноги.
        - Не обмочился, герой? - с показной заботой спросил он. - Молодец. А теперь марш за стол.
        Он распахнул дверь в комнату, поставил перед проемом Кисселя и легонько поддал его коленом под зад.
        Так Юрген сочинил собственную страшную сказку. Именно что сочинил, потому что действительно побывал недолго в русском плену и точно знал, что ничего ужасного там нет. Но это был плен - лагерь, колючка, охранники, он всего этого не любил, он этого и так нахлебался досыта. Он убежал. В тех условиях это было несложно, ничуть не сложнее, чем сейчас перебежать на ту сторону. Тот же риск получить пулю как от чужих, так и от своих. А Кисселя он правильно припугнул. Таких в узде можно держать только страхом. Эка у него до сих пор поджилки трясутся, еле идет! Юрген даже развеселился, глядя на бредущего перед ним Кисселя.
        - Герр фельдфебель! Прикажете подавать? - на пороге кухни стоял Эббингхауз.
        - А вы еще не все съели?! - сказал Юрген и задорно рассмеялся. - Неси, Эбби! Наливай, Брейтгаупт! По полной! Гуляем! Счастливого Рождества!
        Они сидели за столом и, мерно стуча кружками, пели знакомую с детства песню:
        Stille Nacht! Heilige Nacht!
        Alles schlaft; einsam wacht
        Nur das traute heilige Paar.
        Holder Knab im lockigen Haar,
        Schlafe in himmlischer Ruh!
        Schlafe in himmlischer Ruh![Ночь тиха, ночь свята, Люди спят, даль чиста; Лишь в пещере свеча горит; Там святая чета не спит. В яслях дремлет Дитя! В яслях дремлет Дитя!]
        Юрген, обняв за плечи раскрасневшуюся, самозабвенно поющую Эльзу, обводил взглядом сидевших вокруг солдат. Рождество - семейный праздник, так заведено у них, немцев. Вот она, его семья, сегодняшняя семья: Эльза и Брейтгаупт, Целлер и Фридрих, Отто Гартнер и Эббингхауз, Клинк, Граматке, Цойфер и Киссель. Да-да, даже трое последних. Семья не без урода, так говорит в подобных случаях Брейтгаупт, и он прав, он всегда прав, с Брейтгауптом невозможно не соглашаться, потому что он изрекает только вековые народные мудрости.
        В семье могут быть разные люди, плохие и хорошие, злые и добрые, умные и глупые, но они держатся вместе, ведь их объединяет общая кровь. Вот и всех их, сидящих за этим столом, объединяет кровь, их собственная кровь, которую они пролили и еще прольют на полях сражений, кровь их товарищей и даже кровь врагов. Ах да, спохватился Юрген, есть еще Тиллери с Блачеком. Он посмотрел на часы: до смены оставалось двадцать минут. Он будет рад привести их за этот праздничный стол, ведь они все - одна семья. Юрген еще немного подумал и включил в состав этой семьи, своей семьи, обер-лейтенанта Вортенберга и подполковника Фрике. Вортенберг был отличным парнем, смелым и незаносчивым, ему бы небольшую судимость, и он бы сразу стал своим за этим столом. А Фрике им как отец, справедливый и мудрый отец: что за семья без отца? И без блудного сына. Красавчик, где ты? Мы ждем тебя. Мы всегда будем ждать тебя.
        В общем, расчувствовался Юрген так, что чуть слезу не пустил. Такого с ним отродясь не было. Разве что в детстве. Точно, всплакнул, помнится, когда из родной Ивановки уезжали, когда с сестрой прощался, с родственниками, с соседями. А после этого - ни разу. Жизнь к слезам не располагала, жесткая была жизнь, и он стал жестким. Вот только в последнее время что-то помягчал. Он этого не замечал, пока не услышал случайно, как Целлер сказал Брейтгаупту: наш-то помягчал. А тот ответил ему многозначительным молчанием. Стал присматриваться к себе: действительно помягчал. Подумал: оттого, наверно, что два с половиной месяца в настоящем бою не были. Вот и расслабился. Как же это приятно - расслабиться. Он еще крепче обнял Эльзу и присоединился к хору:
        Stille Nacht! Heilige Nacht!
        Hirten erst kundgemacht
        Durch der Engel Alleluja.
        Tont es laut aus Fern und Nah:
        Christ, der Retter ist da!
        Christ, der Retter ist da![Ночь тиха, ночь свята, Счастья ждут все сердца. Боже, дай всем к Христу прийти, Радость светлую в Нем найти. Вечно славься, Христос! Вечно славься, Христос!]
        Das war ein gewohnlichen Morgen
        Это было обычное утро. Впереди был обычный день, на фронте не бывает праздников и выходных. Голова была ватная. То ли от плохой польской самогонки, то ли от ее количества. Ведь Отто принес целую канистру, он ее выменял на канистру керосина. Или он канистры перепутал? С него станется.
        Юрген подтянул руку к глазам, посмотрел на часы. Без десяти шесть. Подъем! Он откинул одеяло, вскочил с кровати, встряхнулся всем телом. За спиной что-то сонно пробормотала Эльза, заворочалась, натягивая одеяло. Пусть еще поспит. Полчасика.
        Он натянул штаны и, голый по пояс, выскочил из дома, пробежался до блиндажа, где спали солдаты его отделения. Граматке прошедшей ночью, когда Юрген скомандовал отбой и приказал отправляться в блиндаж, попробовал что-то вякнуть, не иначе как спьяну, но Брейтгаупт его мгновенно урезонил своим обычным: береженого Бог бережет. Все, что говорил Брейтгаупт, всегда быстро доходило до людей, даже до таких, как Граматке. Тот повернулся и послушно побрел вместе со всеми вслед за Брейтгауптом.
        Юрген спустился по ступенькам, толкнул внутрь дверь блиндажа и тут же отшатнулся: ну и дух! Он вытащил свисток из кармана, выдал длинную трель. В голове зазвенело. Солдаты заворочались, стали медленно подниматься, поминая Бога, черта и его, фельдфебеля Юргена Вольфа. Слова были разные, но все недобрые. Юрген пропускал их мимо ушей.
        - Раздеться до пояса! - скомандовал он.
        Градус высказываний поднялся до прямых проклятий. Впрочем, их было плохо слышно из-под свитеров, фуфаек и маек, которые солдаты стягивали через головы. Ведь они спали одетыми, укрывшись одеялами и шинелями. Действительно прохладно, подумал Юрген, глядя на покрытые изморозью стены, и передернул мышцами.
        - За мной! - крикнул он, вышел из блиндажа и, резко двигая руками, побежал по дорожке, выискивая место почище. За ним топали сапогами солдаты. - Стой! Умываться!
        Юрген первым захватил ладонями горсть пушистого снега и принялся растирать им лицо, потом грудь. Так они умывались. Можно было, конечно, послать кого-нибудь (Граматке, Цойфер - немедленно всплыли фамилии) на Вислу, чтобы набрали в ведра воды из проруби, но он же не изверг. Вот обер-фельдфебель Гешке из третьей роты - изувер и самодур. Он уже троих военнослужащих на утреннем умывании потерял: двоих подстрелили, а один провалился под лед и утонул. Впрочем, Клинк сказал, что его свои же утопили, он был стукачом.
        Спину обожгло холодом. Брейтгаупт, кто же еще! Тут рвануло так, что показалось, будто кожа с мышцами отрываются от костей.
        - Что ж ты наст-то ковырнул! - проскрипел Юрген сквозь сжатые зубы. - Снегом же надо, нежнее! Вот так!
        Юрген зачерпнул очередную порцию снега и резко повернулся к Брейтгаупту, но тот уже отскочил в сторону, принял боксерскую стойку, довольно ухмылялся. Юрген огляделся по сторонам. Рядом, согнувшись вдвое, стоял Целлер, похлопывал себе руками подмышками. Юрген вывалил ему снег на спину, - не пропадать же добру, принялся яростно растирать. Целлер завопил. «Помягчал, говоришь», - шепнул ему на ухо Юрген и толкнул лицом в сугроб. И тут же уткнулся рядом, мордой в снег, получив пинок в зад.
        - Какая сука!.. - закричал он, вскакивая.
        Солдаты стояли стеной, гогоча во всю глотку, и тянули к нему руки с выставленными большими пальцами. И Брейтгаупт туда же!
        Юрген тоже рассмеялся, задорно и весело. Похмельная муть ушла из головы, кровь быстро заструилась по жилам - хорошо! Он протянул руку Целлеру, помог подняться.
        - За мной! - скомандовал он и побежал по дорожке.
        Эльза уже встала, по дому плыл запах кофе, для аромата в нем недоставало настоящего кофе. Юрген строго посмотрел на подругу. Не любил он этого - кофе по утрам, индивидуального кофе. То, что он проводил - иногда! - ночь с Эльзой, не отменяло главного: он был командиром отделения, там были его товарищи, и он не считал себя вправе и не хотел иметь перед ними никаких преимуществ. Он и питался с ними из одного котла, а Эльза - вместе с доктором и санитарами.
        - Я на всех сварила! - поспешно сказала Эльза и показала на большой чайник.
        Да, кофе у них было предостаточно. В отличие от Юргена Эльза не возражала против маленьких преимуществ и вовсю пользовалась ими. Да и как отказать этим милым мальчикам, которые несут ей в подарок то одно, то другое, и все от чистого сердца, ничего не ожидая взамен, кроме ее ласкового слова, взгляда и легкого поцелуя в щеку, иногда. Недавно Клинк приволок целый мешок кофе. С эсэсовского склада, сказал он, гадом буду! Он же не последнее взял, так ведь, Зепп, сказала Эльза, пристраивая мешок за печкой. Клинк ответил Юргену кристально честным взглядом. И почему-то притронулся рукой к щеке.
        - Молодец, - сказал Юрген, - пойду, отнесу парням, им горячий кофе сейчас в самый раз будет.
        - Я сама отнесу. Садись лучше бриться. Я тебе полотенце нагрела.
        Она принесла слегка влажное горячее полотенце, приложила к лицу Юргена, потом споро расставила все принадлежности для бритья на небольшом столике возле умывальника.

«Черт, как же быстро растет щетина на морозе!» - думал Юрген, яростно скобля обветренную задубевшую физиономию. Не помогал ни горячий компресс, ни отличная сталь «Золингена». Эту опасную бритву Юрген взял больше года назад из ранца убитого офицера, тому она была больше не нужна. А Юргену - очень даже. У их тогдашнего командира роты обер-лейтенанта Росселя был пунктик на бритье и ему не было никакого дела до того, что интенданты вечно забывали привезти лезвия для станков: они, вероятно, считали, что штрафникам лезвия ни к чему, «перышками» побреются. После третьего захода Юрген наконец удовлетворенно провел средним пальцем по гладкой щеке - теперь можно и к начальству!
        У подполковника Фрике сидел обер-лейтенант Вортенберг, можно было подумать, что они не расставались со вчерашнего вечера. Они вели бесконечный офицерский разговор, все о войне, как будто не было других тем. Последние десять дней разговор крутился вокруг наступления в Арденнах. Вначале он питался бодрыми реляциями, потом - слухами.
        - Я вчера встретил Христиана Айсмана, моего однокашника по училищу, - сказал Вортенберг, ответив на приветствие Юргена, - он вернулся из госпиталя. По дороге он заехал за предписанием в штаб 9-й армии, где встретил еще одного нашего старого знакомого, Людвига Кляйнхейстеркампа, тот служит адъютантом в штабе, дядя устроил. Так вот Людвиг говорил за верное, что американская 1-я армия окружена и взята в плен благодаря применению нервно-паралитического газа.
        - Слухи! - отмахнулся Фрике. - Ни на чем не основанные слухи! Или основанные на информации англичан или тех же американцев. Тогда это клевета! Германия верна принятым международным обязательствам и конвенциям! У нас нет отравляющих газов, тем более этих, как вы сказали?
        - Нервно-паралитических, - подсказал Вортенберг.
        - Вот-вот! А если и есть, из старых запасов, то мы их никогда не применим.
        - Наверно, все же нет, - протянул Вортенберг, - были бы, давно бы применили, не доводя дело до катастрофы. Победителей не судят.
        Вортенберг был хорошим офицером и отличным парнем, но он вырос в новое, циничное время, иногда им с Фрике было трудно понять друг друга. Юрген невольно кивнул головой, соглашаясь с Вортенбергом: применили бы, факт! Он вообще не понимал, почему бомбить противника, обрушивая на его головы тысячи тонн бомб и снарядов, разрушая города и стирая с лица земли деревни, можно, а выкуривать его с позиций и временно выводить из строя газами - нельзя. Зачем гнать на пулеметы их, простых парней, которые хотят лишь одного - выжить, если вместо них можно гнать газы?
        - Нет, молодые люди! - воскликнул Фрике, заметивший кивок Юргена. - Нет и еще раз нет! Во всякой войне, даже и этой, обязательно должны быть правила, которых будут придерживаться все стороны. Статус военнопленных, принципы обращения с мирным населением на оккупированных территориях, соблюдение нейтралитета стран, объявивших об этом. Я знаю, что такое боевые отравляющие газы, я испытал их действие еще в Великую войну. Это, - он запнулся, подбирая слово, - нечестное оружие. Я рад, что его запретили. И я горд, что Германия выполняет конвенцию, пусть навязанную нам, но подписанную нами! Да и зачем нам отравляющие газы? У нас и без газов есть все, необходимое для победы. Наш успех в Арденнах лишь доказывает это. Обер-лейтенант, сведениям, полученным от вашего приятеля из штаба армии, можно доверять? Он серьезный человек?
        - Несомненно! - откликнулся Вортенберг.
        - Вот видите! Американская 1-я армия уже окружена и взята в плен. А газы - это все слухи!
        - Вот, господа, фрагменты доклада нашего министра вооружений и военной промышленности Альберта Шпеера, вчера прислали из штаба дивизии. - Фрике взял со стола несколько прошитых листов бумаги. - Документ секретный, но вам я могу полностью доверять, не так ли? - Вортенберг с Юргеном одинаково подтянулись и сделали каменные лица: могила! - Итак, - Фрике заглянул в бумаги, - только за прошлый месяц на наших заводах было собрано двести восемьдесят четыре тысячи винтовок, это почти в два раза больше среднемесячного производства 1941 года. Выпуск автоматического оружия возрос почти в четыре раза, танков - почти в пять раз. Вы только представьте: за один месяц на фронт было отправлено почти две тысячи бронированных машин. А качество?! Разве можно сравнивать современные танки с теми, с которыми мы вступили в войну? Один «Тигр» стоит десятка «трёшек», выходит, что наша танковая мощь возросла, - Фрике чуть не захлебнулся от огромности числа, - в пятьдесят раз!
        Вортенберг с Юргеном тоже прониклись. Они сидели молча, обалдело уставив в командира невидящие глаза. Фрике извлек из стола бутылку коньяка, - у него всегда был коньяк для разных экстренных случаев, - и три объемистые стопки. Щедро налил.
        - За победу! - провозгласил он тост.
        - За победу! - отозвались Вортенберг с Юргеном.
        Отпустило. Они свободнее расположились в креслах.
        - Наше нынешнее наступление в Арденнах напоминает мне операцию «Кайзершлахт» - весеннее наступление 1918 года на Западном фронте, в котором мне довелось участвовать, - рассказывал Фрике. - Это было грандиозное сражение, задуманное гением великого Людендорфа. - Эту фамилию Фрике произнес с придыханием, он преклонялся перед генерал-полковником. - Мы тогда проходили в среднем шесть километров в день. Не усмехайтесь, молодые люди! Для той войны это был феноменальный результат, ведь до этого противоборствующие армии два года сидели в одних и тех же окопах, не в силах прорвать оборону противника. Успех тогда нам принесли внезапность удара, лучшая подготовка войск и отличное взаимодействие пехоты, артиллерии и авиации, танков тогда почти не было. А сегодня у нас есть танки! И все остальные слагаемые успеха!
        - И чем все закончилось? - неосторожно спросил Юрген.
        - Известно, чем, - буркнул Фрике и на время замкнулся в себе, в который раз переживая давнее поражение.
        - Так, Вольф, - встрепенулся он наконец, - я пригласил вас не для обсуждения положения на фронтах и не как слушателя воспоминаний старого солдата. Меня интересует ваше мнение о пополнении, о его боевой готовности и моральном духе.
        Пополнение они всегда получали исправно, но в последние три месяца поток штрафников заметно увеличился. Половина была из действующей армии, с Восточного фронта, с этими больших проблем не было: низкая дисциплина, алкоголизм, неуравновешенная психика - это все мелочи, подтянем, выбьем, вылечим. Главное, что знают, с какой стороны за винтовку браться, и были под огнем. Со второй половиной хуже. Заключенные из концентрационных лагерей и тюрем, уголовники, гражданские лица, военнослужащие тыловых частей. Военная подготовка практически отсутствует. Их бы месяца на три в тренировочный лагерь под руководство опытных инструкторов. В условиях передовой сделать это затруднительно. Хотя прилагаем все усилия, делая упор на отработку командных действий. Все это Юрген честно изложил командиру батальона, иллюстрируя примерами солдат его отделения.
        - А моральный дух? - спросил Фрике.
        Юрген лишь пожал плечами: откуда же его взять?
        - Не увиливайте от ответа, фельдфебель! - строго сказал Фрике.
        - Полагаю, что моральный дух военнослужащих испытательного батальона ниже, чем в регулярных частях Вермахта, в среднем, - дипломатично ответил Юрген.
        - Я так и знал! - досадливо воскликнул Фрике и даже ударил кулаком по столу. - Я не сомневался, что приказ рейхсфюрера СС и командующего Резервной армией Гиммлера… э-э-э… поспешен и приведет к негативным последствиям. Привел! Раньше военнослужащие, совершившие незначительное правонарушение, попадали в армейские или прочие лагеря, где отбывали срок своего наказания. Они проникались тяжестью содеянного и, когда им предоставляли возможность искупить свою вину на фронте, рвались пройти испытание. Именно поэтому моральный дух в испытательных батальонах был неизменно выше, чем в регулярных частях Вермахта, и они заслуженно именовались ударно-испытательными.
        Юрген слушал речь Фрике со смешанными чувствами. Тут были и удивление, и досада, и грусть. Вот ведь умный человек и опытный командир, а ни хрена не понимает. Главное - солдата не понимает. Живет в каком-то своем, выдуманном мире. Оно бы ладно, но ведь он - командир батальона, он на основе этих своих представлений приказы отдает. А им, солдатам, эти приказы выполнять. Выполнят, конечно, куда ж им деваться. Юрген тяжело вздохнул.
        - Я вас понимаю, Юрген! - тут же подхватил Фрике. - Из накатанного пути испытуемого военнослужащего «суд - лагерь - испытательный батальон» исключили важнейшее звено - лагерь. Военнослужащего просто перемещают из одной части в другую, из регулярной в штрафную, и он поступает к нам с низким моральным духом, подорванным унизительным судом и осуждением его бывших товарищей. Без отрезвляющего влияния заключения в лагере солдат не видит разницы между регулярной и штрафной частью и не стремится пройти испытание и вернуться в прежнюю часть.
        Юрген только кивал головой, не особо вслушиваясь в слова Фрике, и включился лишь тогда, когда тот сказал:
        - Поэтому вам, фельдфебель Вольф, надо усилить разъяснительную и воспитательную работу…
        - Есть, герр подполковник! - поспешил вскочить Юрген.
        - Я рад, что вы все схватываете с полуслова, - сказал Фрике. - Да, в плане разъяснительной и воспитательной работы… Получите в канцелярии билеты на просмотр кинофильма. Ваше отделение, как лучшее в батальоне, идет в первую очередь сегодня вечером.
        - Рады стараться! - бодро ответил Юрген.
        То же прокричали ему и солдаты его отделения. Они соскучились по кино. Особенно приятно было, что - в первую очередь. На передовой до второй очереди дело могло и не дойти.
        Вечером отправились строем в кино. Идти было недалеко, километра три, перпендикулярно Висле, в глубокий тыл. По дороге гадали, что будет на этот раз:
«Император Калифорнии», «Титаник» или «Венская кровь»? Будь их воля, выбрали бы
«Хабанеру». Цара Леандер - это что-то! Особенно на сон грядущий.
        Под кинозал переоборудовали местную харчевню, поставили дополнительные лавки, натянули простыню на стену. Перед сеансом пустили по залу пивную кружку. Билеты были лишь пропуском, за просмотр надо было платить.
        - Цойфер, - коротко сказал Юрген, когда кружка дошла до их ряда.
        - Почему, как платить, так Цойфер? Это несправедливо, - попробовал возмутиться тот.
        - А ты не воруй, - сказал Юрген.
        - Вот именно! - добавил Клинк под общий смех.
        - Лучше бы я вообще сюда не пошел! - продолжал трепыхаться Цойфер.
        - Тебя не спрашивали, - отрезал Юрген. - Куда прикажу, туда и пойдешь, в кино, в атаку или на…
        - Дорогой, мы в культурном месте, - остановила его Эльза.
        - Все равно заплатил бы, потом, - объяснял между тем ласковым голосом Отто Гартнер, обнимая Цойфера за плечи, - а так кино посмотришь.
        Цойфер, не переставая бурчать, достал «Гиммлера»,[Банкнота в 10 рейхсмарок.] бросил в кружку.
        - Еще три, - сказал Юрген.
        - Оптовая скидка, - проворчал Цойфер.
        - Он прав, подлец, - сказал Отто Гартнер.
        С Отто никто не спорил, ведь он был экспертом по черному рынку и, следовательно, по всем расчетам.
        Погас свет, на импровизированном экране замелькали цветные кадры. Все радостно взревели: кино! сразу! без кинохроники! Появились титры: «Die Frau Meiner Traume».
«Женщина моей мечты» (нем.), немецкий музыкальный фильм производства 1944 г.] Буря восторга. Марика Рёкк запела:
        - In der Nacht ist der Mensch nicht gern alleine…[По ночам одиноких не бывает (нем).]
        - Еще как бывают! - не выдержал кто-то.
        - О, Марика! О, Юлия! - неслось со всех сторон.
        - Молчите, дрочилы! - крикнула Эльза. - Дайте кино посмотреть.
        - Эй, механик, крути по новой! - заорал Клинк. - Девушка начало пропустила!
        - Девушка нашей мечты! - поддержал его Отто Гартнер.
        Насилу угомонились. Механик пустил фильм сначала. Смотрели молча, только иногда кто-нибудь шмыгал носом, узнавая, как ему казалось, родные места. Зато, когда закончилась последняя бобина, поорали вволю, постучали сапогами по полу. Все сразу достали сигареты и трубки, дружно закурили, во время фильма о куреве как-то забыли.
        Вдруг вновь застрекотал аппарат, луч проектора прошил плывущий по помещению дым. На экране пошли черно-белые кадры хроники «Вохеншау». Шестьдесят две женщины и молодые девушки, изнасилованные и убитые русскими солдатами в Хеммерсдорфе в Восточной Пруссии. Почти все, сидевшие в харчевне, уже видели этот выпуск, но от этого их возмущение и ярость не стали меньше. После просмотра фильма они даже усилились. Вот что грозит всем немецким женщинам, их матерям, невестам, подружкам и сестрам, чей образ персонифицировался сегодня для них в лице простой немецкой[Марика Рёкк имела мадьярское происхождение (Прим. автора).] девушки Марики Рёкк с ее лучистыми глазами, веселой улыбкой, божественным голосом и крепкими ногами. Их пальцы шевелились, сжимая невидимое оружие. Они готовы были немедленно ринуться в бой. У Юргена не было необходимости заниматься разъяснительной и воспитательной работой.
        Но вечер на этом не закончился. Солдаты выходили из харчевни, возбужденно обсуждая увиденное в хронике.
        - Это дело рук банды Рокоссовского, - сказал кто-то.
        - Все большевики бандиты, - раздался другой голос.
        - Но у Рокоссовского воюют самые настоящие бандиты, убийцы и насильники, выпущенные из тюрем только для того, чтобы убивать нас, немцев, и насиловать немецких женщин, - сказал первый.
        - Точно, штрафники, - встрял третий.
        - Только с мирным населением и умеют воевать.
        - Наши такие же трусы и воры.
        Тут Юрген не выдержал:
        - Но-но, полегче, товарищ, не свисти, чего не понимаешь.
        - А ты кто такой? Ишь, недомерок, а туда же!
        - Да это же штрафники! Гляди, без знаков различия!
        - Ничейная команда!
        - А у меня вчера шинель сперли. Не иначе как они!
        - Ты на кого баллон катишь, фраер? - выступил вперед Зепп Клинк. В руке у него поблескивал нож.
        Юрген вдруг обнаружил, что конец его ремня намотан ему на руку, а пряжка свистит в воздухе, образуя круг над его головой. Чуть поодаль изображает мельницу Брейтгаупт с доской от скамьи в руках. Нож Клинка быстро мелькает возле глаз солдат из других подразделений, заставляя их в ужасе отшатываться и отступать назад. Фридрих, Целлер, Гартнер, Тиллери, Блачек, - все держатся молодцами. Эльза поливает всех матом, выставив вперед руки со скрюченными пальцами: а ну попробуй подойти: зенки-то повыцарапываю! Даже Граматке разбрызгивает вокруг ядовитую слюну.
        - Отходим! - скомандовал Юрген. - Эльза, Эбби, Цойфер, Киссель, Граматке - в середину. Остальные - в каре. Вперед!
        - Отработали командные действия, - докладывал Юрген подполковнику Фрике на следующий день, - солдаты почувствовали локоть товарища в обстановке, максимально приближенной к боевой, обошлись без потерь.
        - Не обошлись, - сказал Фрике, - вот рапорты. - Он потряс несколькими листами бумаги.
        - Какие же учения без потерь, - меланхолично заметил Юрген и бодро: - Дальше штрафбата не сошлют!
        - Солдат - да, - сказал Фрике, - на них и не пишут. А вот на их неизвестного командира с погонами фельдфебеля…
        - Полагаю, мы должны провести служебное расследование, установить личность этого неизвестного фельдфебеля и примерно его наказать, - вмешался присутствовавший при разговоре Вортенберг.
        - Несомненно, - ответил Фрике. - Приступайте к поискам немедленно, обер-лейтенант. Я составлю и подпишу соответствующее распоряжение и пошлю копию в штаб дивизии.
        - Разрешите идти? - спросил Юрген.
        - Идите, фельдфебель Вольф, и постарайтесь не попадаться на глаза… - Фрике усмехнулся, - обер-лейтенанту Вортенбергу.
        Er war ein Spion
        Это был шпион. Его задержали около полуночи. Он пробирался к Висле. Возможно, он случайно оказался в расположении их батальона. Но нельзя было исключать и того, что он нарочно выбрал для перехода их участок, надеясь на низкую дисциплину и безалаберность штрафников. Он ошибся. Дважды ошибся, потому что вышел прямехонько на Брейтгаупта.
        Тот не дал ему уйти. Ему повезло только в одном - он подвернул ногу и упал, не в силах бежать. Раненого Брейтгаупт доставил в штаб. Со здоровыми разговор у него был короткий. Он был немногословен, Ганс Брейтгаупт, короткая очередь и - все.
        Юргена разбудил Цойфер, обычный напарник Брейтгаупта в карауле. Он доложил о происшествии, пыжась от гордости, как будто это он задержал шпиона. Впрочем, по его рассказу так и выходило. Юрген быстро оделся, схватил автомат и поспешил в штаб.
        Задержанного допрашивал лично подполковник Фрике, в комнате находились еще обер-лейтенант Вортенберг, писарь-стенографист и переводчик. Им всем пришлось прервать сон, но дело того стоило. Последние дни они все находились в тревожном ожидании, никто не сомневался, что наступление русских начнется в ближайшее время. Да и погода была как на заказ, ее так и называли: «русская погода». Это когда кажется, что хуже некуда, когда хороший хозяин собаку на улицу не выпустит. Вот тогда-то русские и переходили в наступление, подпускали огоньку. Наверно, они так грелись. По погоде они вполне могли начать этой ночью. Поэтому допрос нельзя было откладывать до утра.
        Юрген распахнул приоткрытую дверь, да так и застыл на пороге, привалившись плечом к дверному косяку. Задержанный сидел на стуле спиной к Юргену, так что тот мог видеть лишь его короткую стрижку да узкий затылок и слышать его голос. Это был голос немолодого, но и нестарого мужчины, лет за тридцать.
        Ему казалось, что он говорит по-польски. Юрген только диву давался, как это Айнштайн, их переводчик, не замечает несоответствий, которые улавливал Юрген, сам невеликий специалист в польском языке. Этот Айнштайн представлялся польским фольксдойче, но Юрген подозревал, что он был евреем. Не один он подозревал, даже и подполковник Фрике, но все они старались держать свои подозрения при себе. У них в батальоне было не принято сдавать своих, тем более в гестапо. К тому же Айнштайн был услужливым парнем и знал множество языков: польский, украинский, русский, чешский, литовский. Он мог разговаривать с любым местным жителем, они не раз в этом убеждались и пользовались этим. Сейчас он был сосредоточен на точном переводе слов задержанного, наверно, в этом было дело.
        Точного перевода, впрочем, не требовалось. Мужчина подсовывал явную туфту. Он честный трудяга из Зажопкиных Веселок под Лодзью, как написано в аусвайсе, что лежит перед господином офицером, не партизан и не комбатант, избави Бог, здесь, в пригороде Варшавы, ищет замужнюю сестру, от которой не было вестей после восстания, да покарает Господь всех бунтовщиков, ходил целый день от дома к дому, расспрашивал, но никого из старых жителей не нашел, только господ офицеров немцев, шел-шел, да и заблудился в темноте, а побежал, испугавшись окрика, а что солдата ударил, извините, запамятовал, так это тоже от испуга, думал, что это не солдаты, а ночные грабители, под балахонами формы-то не видно, а у него при себе большая сумма денег. Тут он полез за пазуху, достал тонкую скрутку из рейхсмарок, принялся совать ее под нос Айнштайну.
        Теперь Юрген увидел и его руки, сильные руки с длинными пальцами. Они были не шибко ухоженные, но у «честных трудяг» таких рук не бывает. И вообще, мужчина не походил на того, кого можно испугать каким-то там окриком. И грабителей бы он не испугался, такой сам кого угодно ограбит.
        Вортенберг придерживался того же мнения. Он так и сказал задержанному.
        - Вы врете, - подвел итог Вортенберг, - попробуйте начать сначала.
        Перевода мужчине не потребовалось. Он и так все понял. И начал говорить по-немецки, четко и решительно. По-немецки у него лучше получалось, в смысле языка. Язык был немецкий, чистый и правильный, даже излишне правильный. С содержанием было хуже, он продолжал гнать пургу.
        Он, офицер абвера, капитан Ульрих Штанден, получил задание перейти линию фронта и оценить степень готовности русских к наступлению. Он крайне удивлен, что руководство не поставило их в известность о его переходе. Ведь абвер, армейская разведка, и они, испытательные подразделения Вермахта, принадлежат, по сути, к одному ведомству: они все солдаты, военная косточка, настоящие боевые товарищи. Когда он вернется с задания, он подаст соответствующий рапорт. Нет-нет, они здесь ни при чем, это недоработка вышестоящих органов. Документы? Конечно, у него есть документ. Необходимо распороть подкладку пальто, нет-нет, чуть пониже, да, вот здесь. Теперь господин подполковник может сам убедиться. Он полагает, что этот документ разрешит возникшее недоразумение, мелкое недоразумение. Нет-нет, их действия были абсолютно правильными, это он тоже отметит в своем рапорте по возвращении.
        Фрике скептически рассматривал лежащий перед ним листок.
        - Если не ошибаюсь, это подпись адмирала Канариса, - сказал он.
        - Господин подполковник не ошибается, это подпись самого начальника абвера, адмирала Канариса.
        - К сожалению, - сказал Фрике и тут же поправился: - К сожалению для вас, адмирал Канарис отстранен приказом фюрера от руководства абвером почти год назад, а большая часть отделов и подразделений переподчинена Главному управлению имперской безопасности СС. Если вы будете по-прежнему настаивать, что вы офицер абвера, я буду вынужден передать вас в СС, по ведомственной принадлежности, - улыбнулся он.
        - Я полагал, что русская разведка лучше осведомлена о наших внутренних делах, - сказал Вортенберг - он не ходил вокруг да около, - вы меня разочаровали, капитан.
        - Вы ошибаетесь, обер-лейтенант, я - капитан Ульрих Штанден, это какая-то ошибка или недоразумение. Полагаю, что утром все разрешится.
        Упоминание об утре взволновало всех. Фрике засыпал задержанного вопросами, но тот упорно их игнорировал. Через час Фрике отступился.
        - Уведите! - приказал он Юргену.
        - Есть! - ответил тот и уточнил: - Куда?
        - В подвал, - сказал Фрике.
        В подвале дома размещалась батальонная гауптвахта. Помещение, где раньше хранили картошку, превратили в камеру, которая обычно пустовала. Подполковник Фрике полагал, что сажать солдат испытательного батальона на гауптвахту бессмысленно, это все равно что переместить грешника из чистилища в рай. Устройте ему ад, приказывал в таких случаях Фрике командиру отделения. Те с готовностью устраивали: упал-отжался и все такое прочее. Была еще клетушка, размером с могилу, судя по частой крепкой решетке на маленьком окне и дубовой двери, бывший хозяин хранил в ней свое главное богатство - самогонку. Это был карцер. Туда Фрике и распорядился поместить задержанного.
        - Прикажете поставить караульного? - спросил Юрген.
        - Нет, не будем разбрасываться людьми, - ответил Фрике, - ведь оттуда даже рядовой Клинк не смог выбраться.
        Едва появившись в батальоне и не разобравшись, что к чему, Клинк забрался в комнату, которую занимал лейтенант Вайсмайер, командир второй роты, и выгреб оттуда все ценное. Он был неправ. После небольшого шестичасового «ада», который ему устроил Юрген, Клинка бросили в карцер. Через три дня его вынесли оттуда, едва живого от холода и голода. Если он не выбрался из карцера, значит, не смог.
        - Брейтгаупт, ко мне! - крикнул Юрген.
        Брейтгаупт храпел, пристроившись на лавке в прихожей штабного дома. Он остался здесь после того, как доставил задержанного, ведь никто не отдал ему приказа возвращаться на пост. Брейтгаупт был не тем человеком, который проявляет инициативу, разве что в сне.
        - Брейтгаупт, подъем! - повторил свой призыв Юрген.
        На это слово Брейтгаупт реагировал мгновенно. Вот он уже стоял рядом с Юргеном.
        - Разумная предосторожность, - сказал Вортенберг, - это очень опасный тип.
        Они отконвоировали задержанного в подвал, втолкнули в карцер. Брейтгаупт плотно захлопнул дверь, заложил широкую металлическую полосу, снял с гвоздя на стене большой амбарный замок, вставил в ушки, замкнул торчавшим из него ключом.
        Юрген вернулся наверх, положил ключ на стол Фрике.
        - Да, хорошо, - сказал тот и оборотился к Вортенбергу, продолжая прерванный приходом Юргена разговор. - Не играет никакой роли, как квалифицировать задержанного: шпионом или диверсантом. Нам в первую очередь важны сведения о состоянии русской армии, которыми он несомненно располагает. Поэтому завтра утром мы передадим его органам контрразведки: мы не располагаем навыками, необходимыми для получения этих сведений.
        Все они не питали иллюзий о «навыках» контрразведки, они и сами знали, как в критической ситуации быстро развязать человеку язык. Ситуация не выглядела пока критической, поэтому они предпочитали не вспоминать о своем знании. Они с радостью навсегда бы об этом забыли.
        - А я по-прежнему придерживаюсь мнения, что нам следует его расстрелять, - продолжал упорствовать Вортенберг, - собрать «тройку», - вы, я и, например, Вайсмайер, оформить приговор и немедленно расстрелять. Это будет честно по отношению к задержанному. Это же боевой офицер, сразу чувствуется. Выправка, твердый взгляд, хорошо поставленный командный голос, правильная речь, нет, тут не может быть никаких сомнений! Не удивлюсь, если он действительно капитан или даже майор. Он не заслужил контрразведки. Тем более что допрос с пристрастием ничего не даст, кроме ненужных мучений. Он им ничего не скажет - крепкий орешек! Будь он в форме, я бы настаивал, чтобы мы оформили его как захваченного в плен при вылазке и отправили в лагерь для военнопленных. - Вортенберг явно симпатизировал русскому офицеру. - Так что еще раз предлагаю: расстрелять! На рассвете.
        - Я был бы готов прислушаться к вашим аргументам, обер-лейтенант, и даже согласиться с ними, если бы не одно «но», - сказал Фрике, - вы забываете, что на кону стоит жизнь наших солдат. О наших жизнях я не говорю, мы - офицеры. Так что утром обеспечьте доставку задержанного в отдел контрразведки полка. Это приказ, - надавил он. - Возьмите ключ. - Смирившийся Вортенберг положил ключ в карман кителя. - Все свободны, господа! - сказал Фрике. - Спокойной ночи. У нас есть еще три часа до побудки.
        Юрген отослал Брейтгаупта и, крепко задумавшись, неспешно пошел к дому, где его ждала Эльза. Но на полдороге он остановился, резко повернул в сторону и решительно зашагал к блиндажу, где спали солдаты его отделения. Спал даже Брейтгаупт, который опередил его всего на несколько минут. Тусклого света фонаря, горевшего у входа, хватило Юргену, чтобы найти Клинка.
        - Что? Смена? - встрепенулся Клинк, когда Юрген коснулся его плеча.
        - Пойдем со мной, - сказал Юрген, - инструмент возьми.

«Инструмент» у Клинка был всегда под рукой, заботливо разложенный по кармашкам широкого бархатного пояса. Он беззвучно поднялся, накинул шинель и отправился вслед за командиром. Клинк не держал на него зла за давнишнее «воспитание»: он понял, что был неправ. После этого они отлично ладили и понимали друг друга без лишних слов. Вот и сейчас Клинк не задавал вопросов.
        - Знакомое местечко, - сказал Клинк, когда они осторожно спустились в подвал штабного дома.
        - Открой замок.
        - И ради такой ерунды будить солдата, уставшего от военной службы, посреди ночи! - проворчал Клинк, доставая отмычки. - Взял бы да сам открыл. А то все учу, учу… Когда практикой заниматься начнешь?
        - Хватит болтать, дело делай.
        - Да уж сделано!
        Открытый замок болтался в металлических ушках.
        - Спасибо. Ты всю ночь крепко спал, Зепп.
        - Я и сейчас сплю. И вижу сон. Никогда не запоминаю снов!
        Клинк беззвучно растворился в темноте. Юрген отомкнул запор, резко рванул дверь на себя и тут же отступил чуть в сторону, выставив автомат перед собой, - от этого шпиона можно было ожидать чего угодно, это был действительно крепкий орешек. Но мужчина сидел в дальнем углу, там, невысоко над полом, светились белки его глаз. Вскоре в слабом свете луны, струившемся из забранного решеткой окошка, он проступил полностью. Одна нога вытянута вперед, руки засунуты под мышки.
        - Холодно, - сказал Юрген и опустился на корточки в углу у двери, привалился спиной к стене, положил автомат на колени. Мужчина пристально следил за ним. Их глаза встретились. - Ты не немец.
        - Немец, - спокойно сказал мужчина.
        - Нет, ты - русский немец. У тебя акцент поволжского немца. Мне это объяснил один наблюдательный человек, Бронислав Каминский, бригаденфюрер СС. Слышал о таком?
        - Слышал. Странные, однако, знакомые для фельдфебеля штрафного батальона.
        - Это так - к слову пришлось. Кстати, о словах. Это тоже был прокол. Разные старомодные словечки, так в Германии никто и нигде не говорит.
        - И что, например, не говорят в Германии? - с легкой усмешкой.
        Юрген привел несколько словечек из недавнего рассказа мужчины.
        - Я так говорил? - недоверчиво спросил мужчина. - Действительно, архаизмы. И ведь знаю. Ну надо же! - В его голосе вновь прозвучала усмешка. - Буду впредь следить.
        - В контрразведке тебе это не потребуется. Они все равно не поверят твоей истории. Там можно будет говорить хоть на русском. Тебя отправят туда утром. Это будет последняя остановка, конец пути.
        - Это мы еще посмотрим!
        - Тут и смотреть нечего.
        - А ты зачем сюда пришел? Поговорить?
        - Да. Я хочу понять…
        - Понять? Что? Спрашивай! Тебе я отвечу. - Чувствовалось, как мужчина весь подобрался, интонации его голоса изменились, нарочитое спокойствие и усмешку сменили задушевность и искренность, профессиональная задушевность и показная искренность. - Ты смышленый парень. Я еще наверху тебя выделил. Ты совсем непохож на этих фанатиков, своих командиров, которые посылают тебя умирать за ложные идеалы. Ты и сам в них не веришь в душе, но тебе трудно во всем разобраться, потому что тебя окружают фальшь, ложь, лицемерие и клевета. Я скажу тебе правду. Спрашивай! Все, что хочешь.

«Сколько пустых слов!» - подумал Юрген.
        - Я хочу понять, как ты, немец, можешь воевать за большевиков, - сказал он.
        - Мы сражаемся против коричневой чумы, которая несет смерть всем людям независимо от национальности, - русским, немцам, евреям, французам, англичанам. Мы сражаемся против человеконенавистнической идеологии нацизма, порождающей концлагеря, тюрьмы, массовые расстрелы мирных граждан, уничтожение целых деревень и городов, гибель стариков, женщин, детей. Мы сражаемся за счастливое будущее всех людей, всех народов мира, в том числе и народа самой Германии.
        - Не звени! Предоставь это еврейским комиссарам, у них это лучше получается.
        - Крепко же в тебя въелась геббельсовская пропаганда! Еврейские комиссары! Да у нас и комиссаров-то нет. Они нам не нужны. У нас все солдаты знают, за что они сражаются - за Родину, за социалистическую Родину. А за что сражаетесь вы? За что сражаешься ты? За нацистов? За тысячелетний рейх?
        - Ты задаешь вопросы вместо того, чтобы давать ответы. Ты задаешь все эти вопросы, чтобы не давать ответ. Ответ на мой единственный вопрос: как ты, немец, можешь сражаться за большевиков, которые уничтожили твой народ?
        - Это клевета геббельсовской пропаганды! Русские немцы - счастливый народ в братской семье народов СССР.
        - И по-прежнему живут на Волге… - протянул Юрген.
        Он постарался прикрыть иронией свое напряжение, тревожное ожидание ответа. Он так хотел услышать: конечно живут! куда ж они денутся? Он был готов поверить одному-единственному слову сидевшего напротив него мужчины, одному искреннему слову, которое перечеркнуло бы все ужасные рассказы, которые он слышал до этого.
        - Нет, они строят новую республику русских немцев. Депортация…
        - О, слово-то какое мудреное придумали, - прервал его Юрген.
        - Это была вынужденная мера в условиях фашистской агрессии!
        - А дело-то обычное, - продолжал Юрген. - Всех схватить и в эшелон, - стариков, женщин, детей, потом выгрузить в чистом поле или в лесу, в Казахстане или в Сибири, давайте, стройте светлое будущее за колючей проволокой. Так было с крестьянами…
        - С кулаками! Это были враги социалистического общества!
        Революционная необходимость, историческая целесообразность, жестокие законы классовой борьбы, бла-бла-бла.
        - Русские немцы - тоже враги? Ведь у тебя там наверняка были родные, дяди, тети, брат или сестра. Их не жалко? - спустился на личный уровень Юрген. - Может быть, они уже сгинули в Сибири, в земле лежат.
        Отдельные нарушения социалистической законности, извращение линии партии, перегибы на местах. Бла-бла-бла.
        - Лес рубят, щепки летят, так, что ли?
        - Так, - согласился мужчина. В его голосе поубавилось уверенности. Возможно, он просто устал.
        - Вставай. Пойдем, - сказал Юрген. Он выяснил все, что хотел.
        - Куда?
        - Куда хочешь.
        - Тогда к Висле.
        - Это опасно.
        - Что такое риск на войне?
        - Оно конечно, - пожал плечами Юрген.
        - Дай мне руку.
        Юрген встал, повесил автомат на грудь, подошел к мужчине.
        - Только давай без глупостей, - сказал он, - я сильнее тебя.
        - Возможно. Я даже допускаю, что каждый ваш солдат сильнее нашего, но вместе сильнее мы, поэтому победим мы.
        - Это мы еще посмотрим, - сказал Юрген, протянул ему руку, рывком поднял.
        Мужчина попрыгал на здоровой ноге, разминая больную.
        - Идти сможешь? - спросил Юрген.
        - Смогу. Уж до своих-то как-нибудь доберусь.
        - До своих, - фыркнул Юрген.
        Он ломал голову, как им преодолеть дамбу. Это не составило труда, дозорные в намеченном им месте отсутствовали, отсиживались где-то в тепле. «Черт-те что! Никакой дисциплины!» - взыграл в Юргене фельдфебель.
        Они стояли наверху дамбы. Тут был покатый спуск к Висле. По приказу Фрике солдаты залили его водой, превратив в ледяную горку. Система «ниппель», - так называл подобные сооружения Красавчик, у него все сравнения были связаны с автомобилями. Туда - дуй, оттуда -…
        - Двигай! - сказал Юрген.
        - Почему ты отпустил меня, солдат? - спросил мужчина.
        - Ради твоей матери. У тебя ведь есть мать, Ули?
        - Да, - ответил мужчина, - но я ее давно не видел.
        Он вскинул удивленные глаза на Юргена. До него не сразу дошло, что последнюю фразу Юрген сказал по-русски. Он хотел еще что-то сказать, но Юрген схватил его за плечи, слегка подсек здоровую ногу, опустил на землю и столкнул вниз. Мужчина, размахивая руками, заскользил вниз, набирая скорость. Его вынесло почти к самой Висле. Он поднялся и заковылял к восточному берегу, непрестанно оглядываясь. Вскоре он исчез в предрассветном тумане.

«Чего он оглядывается? Боится, что выстрелю в спину? Иди спокойно, не выстрелю, Бог с тобой».
        Он не мог выстрелить в спину. Он не мог выстрелить в брата.
        Das war ein schwere Marsch
        Это был тяжелый марш. Они шли всю ночь. Потом сделали короткий привал. Надо было залить в желудки чего-нибудь горячего и забросить хоть какой-нибудь еды. Без этого в животах все сморщилось, слиплось, смерзлось. Не таясь, разжигали костры, все равно в этой снеговерти ничего не было видно в пяти шагах. Набивали чистым свежим снегом котелки, растапливали на горячем огне, кидали, не скупясь, кофе в кипящую воду. Чего скупиться, если неизвестно, когда будет следующий привал и будет ли он вообще. Поджаривали на веточках куски замерзшей колбасы, хрустели галетами, шуршали обертками шоколадных плиток. Тут тоже не экономили: в животе нести легче, чем в ранце.
        Юрген обошел два костра, у которых грелись солдаты его отделения, пересчитал низко опущенные головы. Все были на месте. Поразительно!

* * *
        Их вышибли с унижающей легкостью. «Крепость Варшава» продержалась три дня. В том не было их вины. Крепость существовала лишь в приказах фюрера и в речах Геббельса, в городе находились только инженерные части и несколько пехотных батальонов, еще несколько батальонов, и они в том числе, стояли в пригородах на берегу Вислы. Остальные силы располагались напротив плацдармов, захваченных русскими еще во время летнего наступления, севернее и южнее Варшавы.

14 января оттуда донесся грохот артиллерийской канонады. Им не нужны были никакие фронтовые сводки, они все безошибочно понимали по звукам. Они звучали и слева, и справа, постепенно удаляясь на запад и в то же время устремляясь навстречу друг другу. Дело шло к очередному «котлу». Это понимали даже новобранцы.
        Несмотря на строгое предупреждение Юргена, Киссель все чаще кидал задумчивые взгляды на восточный берег.
        - Даже не думай, - сказал ему Юрген, - там не русские, там поляки. Поляки страшнее русских.
        - Так уж и страшнее, - пренебрежительно передернул плечами Киссель.
        - Русские тебя просто расстреляют, честь по чести, а поляки еще и помучают, - пояснил Целлер.
        Киссель по-прежнему не желал проникаться серьезностью положения. Тогда «старики» рассказали ему, а заодно и другим новобранцам кое-что о том, что происходило в Варшаве во время восстания, о русской дивизии СС Каминского, о штрафниках бригады Дирлевангера. Рассказали далеко не все, но этого вполне хватило, чтобы взгляд Кисселя обратился на запад.
        У них в тот день было много времени для разговоров. Они сидели в блиндаже, ожидая приказа выходить для отражения атаки противника. Без такого приказа никто и не думал высовываться наружу. Обстреливали их не то чтобы сильно, Юрген переживал куда более интенсивные артобстрелы, но осколки летели необычайно густо - за три недели холодов земля превратилась в камень и снаряды разрывались сразу же, едва коснувшись ее.
        Приказ все же поступил, по телефону. Да, они доросли до телефонов, невиданная роскошь. Это позволяло сильно сократить потери - связисты гибли в два раза реже, чем вестовые. Юрген первым покинул блиндаж, замыкающим был, как обычно, Брейтгаупт; он, не тратя слов, прикладом подгонял замешкавшихся.
        На выходе Эббингхауз получил первое боевое ранение. Эльза была тут как тут со своей санитарной сумкой.
        - Царапина! - крикнула она Юргену.
        Эльза уже усвоила их терминологию. Царапинами их незабвенный боевой товарищ, бывший подполковник Вильгельм фон Клеффель, называл любое ранение конечностей, не требовавшее немедленной ампутации.
        Похоже, что быстрая дань богу войны умилостивила его, дальше он обходил их своей яростью. В дыму артиллерийских разрывов и начавшихся пожаров они добежали до дамбы и невольно зажмурили глаза: лед на реке искрился хрусталем в лучах яркого январского солнца. Когда они открыли глаза, то увидели редкие цепи солдат в непривычной форме, бегущих по льду с винтовками наперевес. Цепи были редкие, но бесконечные, они тянулись вдоль реки, насколько хватало взгляда, и их было много, - пять или шесть.
        Запоздало ударили немецкие пушки, круша лед на реке. Но огонь был слабым, артиллеристам досталось больше всех при обстреле. Минометчики еще только разворачивали свои минометы. Да поторапливайтесь же, черт побери!
        Первую атаку они отбили. Помогло то, что поляки перли напролом, бежали во весь рост, не залегая. Собственно, на льду и не заляжешь, не окопаешься, весь ты на виду с высоты дамбы, лежишь как на блюдечке и ждешь, пока до тебя очередь дойдет. Уж лучше бежать вперед. Там хоть какой-то шанс есть.
        Они полякам этот шанс не предоставили. Последних добивали гранатами у самого основания дамбы. Потом в атаку пошла польская кавалерия. На льду сразу стало тесно. «Еще Польска не згинела»,[«Еще Польша не погибла» - начало польского гимна.
        - надрывались громкоговорители, установленные на противоположном берегу.
        Непонятно, на что надеялись поляки: кавалерия хороша в чистом поле, она не могла взять дамбу. Если они рассчитывали на то, что штрафники побегут, то они сильно просчитались. Не дрогнули даже Киссель с Цойфером. Толку от их винтовок было мало, стреляли они редко и абы куда, но все же как-то дополняли убойный стрекот пулемета Целлера и автоматов «стариков».
        Поляков спасли темнота и тучи, неожиданно затянувшие небо. Их они тоже спасли. Батальон расстрелял весь боезапас, на складе не осталось ни одного ящика с патронами.
        Ночью пришел приказ об отступлении. Впоследствии Вортенберг рассказал Юргену, что еще утром в Генеральном штабе Сухопутных войск поняли, что удержать Варшаву не удастся. Генерал-полковник Гудериан, тогдашний начальник Генштаба, подписал распоряжение, предоставляющее группе армий «А» свободу рук. Тут Вортенберг нарочно сделал паузу, чтобы Юрген вдоволь насладился изящностью оборота.
        От свободы рук до свободы ног - один шаг, вернее, два, потому что приказ об отступлении поступил из штаба 9-й армии. По слухам, фюрер рвал и метал, требовал остановить действие распоряжения Гудериана и продолжать оборону Варшавы. «Крепости Варшава», ха-ха. Но ничего поделать было уже нельзя - радиосвязь с варшавским гарнизоном внезапно прервалась после передачи приказа об отступлении. Весьма вовремя прервалась, заметил тогда Юрген, и они с Вортенбергом понимающе переглянулись.
        Ничего этого они тогда не знали. Это было не их ума дело. Об отступлении слов тоже не было. Они просто меняли позицию. Каждый про себя мог думать об этой перемене что угодно и называть ее, как хотел, главное было - не произносить это вслух. В батальоне за этим строго следил подполковник Фрике, в роте - обер-лейтенант Вортенберг, а в своем отделении - он, фельдфебель Юрген Вольф.
        - Заткни пасть, - профилактически сказал он Кисселю, завершая приказ о срочных сборах. Тертый Граматке помалкивал без предупреждения.
        Они увязали все свои имущество, весьма громоздкое по зимнему времени года, и в три часа ночи прибыли в расположение штаба дивизии. Там вовсю шла эвакуация. Сомнений в том, что скрывается за термином «смена позиций», не оставалось. Граматке не удержался. Ох уж эти умники! Хлебом не корми, дай с глубокомысленным видом изречь очевидное. Граматке! В боевое охранение! Две смены!
        На складе их с радостью наделили боеприпасами. Всеми, что оставались. Патронов было не так чтобы очень много. Это было и хорошо, и плохо. Для марша - хорошо, для неизбежного боя - плохо. Запас карман не трет, говорил в таких случаях Брейтгаупт. Вот и сейчас он вместе с другими «стариками» набивал патронами подсумки и ранец.
        Им дали поспать до рассвета. Это был плохой признак - их оставляли в арьергарде. Они убедились в этом, когда встали. В расположении штаба дивизии не было никого, кроме них. Зато дымились две брошенные полевые кухни. Их ждал горячий завтрак. Это была единственная приятная новость за последние сутки. И на много суток вперед.
        Объявили часовую готовность перед маршем. Этот час они заполнили поджогами всех зданий вокруг. Это развлекло их и немного сняло напряжение. Они бодро двинулись на запад. Польские конные разъезды настигли их к полудню.
        Поляки не сильно беспокоили их. Они все норовили свернуть в сторону Варшавы, чтобы войти победителями в свою столицу, и не горели желанием сразиться с уходящими немцами, которые к тому же шли прямо в пасть к русским, завершившим окружение Варшавы. Русские же стремились вперед, на запад, на Берлин, они не оглядывались на разрозненные немецкие части, оставшиеся в их тылу.
        Они пробили некрепкое кольцо окружения. Вернее, пробили части, шедшие впереди, их батальон лишь вошел в образовавшуюся брешь и проследовал дальше, ничего не заметив. Они вообще мало что понимали в происходящем, они лишь шли на запад, километр за километром, ориентируясь по компасу.
        Приказа остановиться и вступить в бой не поступало. Для того чтобы вступить в бой, нужны позиции и противник. Позиции ждали их где-то впереди, а противника не было видно.
        Ничего не было видно. Погода начала меняться еще прошлой ночью. Вдруг разом потеплело, задул резкий юго-восточный ветер, повалил снег. К вечеру сделалась настоящая метель, порывы ветра налетали со всех сторон, облепляя их шинели и куртки крупным снегом, который сразу таял, обмундирование и амуниция набухли от воды, добавив по несколько килограммов веса. Орудия и повозки увязали по ступицу в снегу, выбившиеся из сил лошади безучастно следили за людьми, пытавшимися сдвинуть колеса с места. И они их сдвигали! Вырывали повозки из снежного плена и упорно шли на запад, километр за километром.
        Люди не лошади. Они выбились из сил лишь к утру. И тогда они сделали привал.

* * *
        Они встали через три часа. Если бы они просидели у костров еще полчаса, они бы уже не поднялись. Не смогли бы заставить себя подняться. Как ни странно, они меньше чувствовали усталость, когда шли. Движение вперед давало надежду, надежда порождала силы для движения. Сидение на месте было сродни обреченности, силы утекали в землю, оставался минимум, необходимый для того, чтобы поднять руки вверх, когда придут русские.
        Орудия и повозки пришлось откапывать, метель превратила их в сугробы. Дорогой считали место, где нога, уходя в снег на высоту сапога, упиралась в твердую землю. Там, где снега было выше колена, была обочина, по пояс - поле.
        Перед ними смутно серел редкий лес. Фрике, укрытый плащ-палаткой, рассматривал карту. Наконец он поднялся и сказал:
        - Здесь должна быть дорога, - он огляделся. - Да вот же она! - Он уверенно указал на просвет в лесу, правее по курсу.
        - Или вот, - сказал Вортенберг, указывая левее.
        - А мне кажется, что дорога прямо перед нами, - сказал лейтенант Вайсмайер, командир второй роты.
        Действительно, один просвет был ничем не лучше другого, с тем же успехом можно было сказать, что перед ними нет никакого просвета, а есть лишь ровная стена леса с выступающими там и тут деревьями. Фрике принял соломоново решение: он приказал идти ротными колоннами, поддерживая связь между колоннами посредством голоса и, при необходимости, посылки связных. В принципе это было верное решение - скорость движения увеличилась, вот только они быстро потеряли контакт между колоннами.
        Отделение Юргена шло впереди ротной колонны и постепенно отрывалось. Запасливый и предусмотрительный Брейтгаупт, пользуясь затишьем на фронте, заготовил на всякий случай широкие сменные полозья для повозок. Ему помогал Блачек, который, как выяснилось, имел большой опыт в этом деле. Теперь у них была пара саней: на первых везли имущество отделения, включая набитый под завязку ранец Брейтгаупта, на вторых - часть ротного имущества. Два товарища выступали в роли ездовых. Для новобранцев, плетущихся в арьергарде отделения, сани тоже были большим подспорьем - они уминали снег и ступать по проложенному ими следу было намного легче.
        К вечеру они окончательно оторвались и вырвались. Оторвались от своих, вырвались из леса и снежной пелены. Ветер стих, на небе появились просветы. В них слабо мерцали первые звезды. Перед ними было ровное чистое поле, укрытое пушистым снежным одеялом без единого следа.
        - Стой! - приказал Юрген. - Стоять! - крикнул он, увидев, как Цойфер заваливается на сани. - Счастливчик, за мной!
        Они пошли вперед по снежной целине, проваливаясь в снег до самого паха. Но недаром он взял с собой Фридриха, именно ему посчастливилось нащупать дорогу. А может быть, у того просто ноги были намного длиннее и он быстрее продвигался вперед. Как бы то ни было, Фридрих крикнул:
        - Дорога!
        Для убедительности он несколько раз притопнул ногой. Нога не проваливалась выше сапога. Они потоптались вокруг. Дорога шла вдоль леса, вдоль линии фронта, так рассудил Юрген. Лучше бы она шла на запад! Но делать было нечего. Надо было идти по дороге. Дорога должна была вывести их к какой-нибудь деревне. Дорог, идущих в никуда, нет, все дороги куда-нибудь да выводят, - сначала к деревне, потом к городу, потом к морю. Юрген встряхнул головой. Черт! Если уж у него начинает в голове мутиться, то что с другими? Им нужна деревня, им необходима крыша над головой, иначе они лягут прямо здесь, на опушке леса, лягут и не встанут. Так, они шли в левой колонне. Значит, надо идти направо, чтобы не отрываться еще дальше от основных сил батальона.
        Юрген махнул рукой, призывая к себе отделение, а сам, не мешкая, двинулся вместе с Фридрихом вперед, нащупывая дорогу и торя путь. Через полчаса впереди показалось несколько столбов дыма, вскоре под ними нарисовались крыши домов. Деревня! Идти сразу стало легче: дорога перестала играть с ними в прятки, она всегда была под ногами.
        Они сами пришли к ним. Русские устроили засаду метрах в двухстах от деревни, в небольшой рощице. Они были в маскхалатах, но Юрген все равно корил себя за то, что не заметил их раньше. Потому что сейчас он видел их совершенно ясно, - маскхалаты были грязные и четко выделились серыми пятнами на белом снежном фоне.
        Их было десять. И у них было два пулемета: один смотрел в грудь Фридриху, другой - в грудь ему, Юргену. «Хорошо живут, сволочи! - промелькнула ненужная мысль, как всегда в таких случаях. - Нам бы так!» Потом промелькнула другая, бесполезная:
«Нам бы только до них добраться, мы бы их положили вместе с их пулеметами».
        - Фрицы, сдавайтесь! Хенде хох! - донесся молодой, с ленцой и усмешкой голос.
        - Nicht schie?en! - крикнул Юрген и тут же продублировал по-русски: - Не стрелять!
        - Рассыпаемся? - тихо спросил Целлер, стоявший за спиной Юргена.
        - Они половину успеют положить, - так же тихо ответил Юрген и бросил быстрый взгляд назад.
        Целлеру показалось, что Юрген посмотрел на Эльзу, и он кивнул, молча соглашаясь: да, предложение снимается, слишком велик риск.
        Юрген действительно встретился глазами с Эльзой, с ее широко раскрытыми глазами, в которых стоял испуг. Испуг, но не страх. Испуг проходит, страх - нет. Испуг - это нормально. Женщина… Молодец, Эльза, смелая девочка!
        Но Юрген заметил и многое другое. Блачек недоуменно стоит возле задней повозки, до него, похоже, еще не дошло. До Эббингхауза и Цойфера дошло, они жмутся к повозке, трясясь всем телом. Клинк насвистывает, смотрит с прищуром в сторону русских - блатной кураж. В ту же сторону смотрит и Киссель, напряженно смотрит, облизывая губы; его ноги, выдавая движение души, сантиметр за сантиметром продвигаются вперед. Из новобранцев только Тиллери готовится к возможному бою, топчется на месте, уминая снег, чтобы по команде хорошо оттолкнуться и метнуться в сторону.
«Старики» занимаются тем же, голые руки лежат на оружии, но их лица ничего не выражают, они ждут приказа. Даже Граматке с ними, только руки у него дрожат и он никак не может стянуть вторую рукавицу.
        - Сдаемся! - громко крикнул по-русски Юрген, не поворачивая головы, и тихо продублировал: - Wir gefangen geben sich.

«Старики» стояли все с теми же каменными лицами, ожидая продолжения. Их тела подобрались, готовые к действию, - командир что-то придумал! До тех, кто принял его слова за чистую монету, Юргену сейчас не было дела. Вот только Киссель немного беспокоил, того и гляди, побежит вперед, размахивая поднятыми вверх руками. Юрген поймал взгляд Отто Гартнера, перевел глаза на Кисселя. Отто понимающе кивнул. По поручению командира он давно присматривал за потенциальным дезертиром и знал, что надо делать. Отто сместился чуть в сторону и оказался за спиной Кисселя, тот ничего не заметил.
        - То-то же! - донесся насмешливый голос. - Хенде хох! Оружие на землю. Подходи по одному.
        - Брейтгаупт, Клинк, ко мне. Делай, как я, - тихо сказал Юрген. - Всем падать по команде «ложись», лежать смирно. Целлер и Фридрих ведут огонь. На высоте груди, парни!
        - Есть! - ответил за всех Целлер.
        А Юрген уже стоял лицом к русским. Он поднял руки вверх, потом медленно опустил их, снял автомат с груди, поднял его вверх, держа кончиками пальцев, демонстративно потряс и, наклонившись, положил в снег. Брейтгаупт с Клинком старательно повторили его движения, как салаги за инструктором по физподготовке на утренней зарядке.
        - Молодцы! Стараются! Зачтется! - посмеивались русские. Двое из них уже встали в полный рост.
        - Двинулись, - сказал Юрген и сделал первый шаг.
        - Герр офицер! - раздался сзади крик Кисселя и тут же перешел в хрип.
        - Тише, тише! - приговаривал Отто Гартнер.
        Юргену не надо было поворачиваться, чтобы понять, что произошло. Возможно, Киссель хотел предупредить русских, но это не имело никакого значения. Он сделал роковой шаг вперед без приказа. Он так и не понял, с кем имеет дело. Отто зажал ему рот рукой и со всего размаху всадил под лопатку штык-нож. И теперь медленно опускал обмякшее тело на снег.
        Он бы и сам с чистой совестью пристрелил этого гаденыша, за один только напряженно-выжидательный взгляд в сторону русских пристрелил бы. Но стрелять было нельзя. У русского пулеметчика могли быть слабые нервы, нажал бы инстинктивно на гашетку пулемета и - каюк. А умирать им рановато. Они еще повоюют. Пусть им осталась только одна схватка, но она - будет. Им бы до русских дойти.
        Юрген бросил быстрый взгляд влево-вправо. Товарищи выглядели убедительно, как и он, наверно. Красные от недосыпа и ветра глаза, черные лица, белые запекшиеся губы, углубившиеся глазницы, запавшие щеки с отросшей щетиной. Предельно измотанные, голодные, промерзшие, потерявшие всякую надежду и не помышляющие о сопротивлении солдаты. Таким только в плен.
        - Когда я крикну «ложись», выхватывайте ножи и бросайтесь на пулеметчиков. Ганс! Берешь правого. Зепп! Твой левый, - едва шевеля губами, давал последние инструкции Юрген. В Брейтгаупте он был уверен на все сто. Клинка в деле он еще не видел, но у того всегда был нож в сапоге и он умел с ним обращаться. Вот и посмотрим.
        Они подошли к русским, по-прежнему держа руки над собой. Впереди стоял молодой парень с офицерскими погонами на полушубке с двумя маленькими звездочками. Полушубок расстегнут на груди, странная круглая меховая шапка без ушей сдвинута на затылок, пышный чуб задорно загибался вверх, голубые глаза весело поблескивали.
        - Давно бы так! - сказал он и широко улыбнулся.
        Он был симпатичным парнем, этот русский. Но это ничего не меняло. Он был противником. Ничего личного.
        Другие русские были угрюмы и держались настороже, направив автоматы им в живот.
        - Гитлер капут! - сказал Юрген и широко улыбнулся.
        Русские солдаты немного расслабились, дула автоматов чуть опустились.
        - Hitler - der Schei?e![Гитлер - дерьмо! (нем.)] - сказал Клинк.
        Как давно наболевшее сказал. Русские уловили эту искренность, как и ругательство, заключенное в незнакомом им слове. Они осклабились, дула автоматов уже смотрели вниз.
        - Что там у вас произошло? - спросил русский офицер, показывая пальцем за спину Юргену.
        Это могло быть уловкой, но для натуральности надо было обернуться. Юрген на всякий случай сжал ноги, укрывая пах от возможного удара, немного опустил руки и повернул голову назад. Поперек дороги лежало тело Кисселя. Над ним стоял Целлер и тряс пулеметом в поднятых вверх руках. Вот он наклонился и положил пулемет на тело Кисселя, дулом в сторону русских. И тут же поднялся, показывая голые руки. Сбоку, чуть поодаль, расслабленно стоял Фридрих с автоматом в руках. Отто Гартнер был уже за первой повозкой, его рука как бы ненароком опустилась на плечо Эльзы. Рука лежала легко, да давила сильно - Эльза начала оседать, скрываясь за задком повозки. Они были готовы. Молодцы!
        - Наци, - сказал Юрген, поворачиваясь к русскому, и постучал костяшками пальцев по лбу.
        - Сдаваться не хотел. Понятно, - сказал русский офицер.
        - Достали они вас! Правильно! Так ему и надо! - посыпались комментарии от русских солдат.
        - Вы сами-то кто? Какая часть? - спросил офицер.
        - Штрафбат, - ответил Юрген, - политические.
        Русские радостно зашумели. Клинк тоже уловил знакомое звучание слов.
        - Рот фронт! - провозгласил он и сжал в кулак поднятую вверх правую руку. Классическая поза просто требовала, чтобы левая рука была опущена. Он ее и опустил. - Рот фронт! Рот фронт! - продолжал скандировать Клинк, двигая вверх-вниз сжатым кулаком и маршируя на месте. И как бы не сдержав коминтерновский порыв, сделал несколько шагов в сторону и застыл прямо над предназначенным ему пулеметчиком.
        Русские смеялись. Пулеметчик, подняв голову, тоже с усмешкой посмотрел на паясничающего Клинка.
        Не улыбался только Брейтгаупт. Он стоял как истукан, являя образец тупого немца. Русские быстро перестали обращать на него внимание. Он был для них еще одним деревом в рощице. Даже Юрген не уловил момент, когда Брейтгаупт сместился в сторону. Вроде бы только что рядом стоял, и вот уже бросает тень на пулеметчика. Он же дерево!
        - Крикни своим, чтоб клали оружие, подходили по одному и строились в колонну вот тут в сторонке, - сказал русский офицер. Он по-хозяйски, широко расставив ноги, стоял на их земле и командовал ими, немцами, как стадом послушных овец. - И чтоб без глупостей, - добавил он.
        - Без глупостей, - повторил Юрген и вместе с криком: - Ложись! - врезал русскому между ног и тут же бросился на него, вцепился руками в открытую, длинную шею, опрокинул на спину.
        Надо было бы ему еще пару раз врезать, чтобы совсем утихомирить, но стоять было нельзя - через несколько мгновений над головой Юргена пронесся рой пуль. Это Целлер четко выполнил приказ. Тут же застрекотал МП-40 - молодец, Фридрих! Русские пулеметы молчали, Брейтгаупт с Клинком сделали свое дело. Но один русский автомат тяжело застучал над самой головой, выпустил длинную очередь и заткнулся. Крик боли, падение тела.
        Все справились, только он, Юрген, все копошился со своим противником. Крепкий попался! И драться не дурак. К тому же, похоже, сытый. Они катались в снегу, в какой-то момент русский, оказавшись наверху, оторвался рывком от Юргена, сел на него верхом и уже занес руку со сжатым кулаком, чтобы вбить Юргену нос и зубы в глотку. Тут его Брейтгаупт и вырубил прикладом автомата.
        - Спасибо, друг, - сказал Юрген, выбираясь из-под обмякшего тела.
        Клинк, припавший на одно колено, вонзал в этот момент нож в грудь какому-то русскому. Это был не пулеметчик. И у него в груди уже было два пулевых ранения.
        - Не люблю коммуняк, - сказал Клинк, перехватив взгляд Юргена.
        - Чистая работа, Зепп, - сказал Юрген и показал глазами на пулеметчика, уткнувшегося лицом в снег.
        - Даже пукнуть не успел, - осклабился Клинк.
        Подбежала Эльза, припала к Юргену.
        - Как ты? - спросила она.
        - Нормально. Живой, - ответил Юрген.
        - Лихо вы с ними разобрались! - сказал подошедший Целлер.
        - Это ты с ними разобрался, Франц. Мы-то по одному, а ты семерых.
        - Мне Счастливчик подсобил.
        - Молодец, Счастливчик!
        - Рад стараться!
        - Классный полушубок, - сказал Отто Гартнер и принялся снимать полушубок с русского офицера. Тот был мертв. С Брейтгауптом всегда было так - после его ударов оставалось только шкуру сдирать.
        - Эльза! Сюда! - Тиллери призывно махал рукой от повозок.
        Эльза побежала туда, спотыкаясь в пробитых в снегу следах. И тут же раздался крик Целлера:
        - Внимание! Противник слева!
        - Ложись! - крикнул Юрген. - Изготовиться к бою!
        Со стороны деревни приближались цепью русские. Их было человек тридцать. Многовато будет. И еще сколько-то наверняка оставалось в деревне. Их бой только начинался.
        Юрген притянул к себе автомат русского офицера, в нем был полный диск, на пару минут хватит, если бить короткими очередями. Слева по снегу, медленно удаляясь, двигался приплюснутый серый ком, - это Целлер полз к своему пулемету.
        - У меня только два снаряженных магазина, - сказал лежавший рядом Фридрих.
        - Не дрейфь, пробьемся, - ответил Юрген.
        - Я не дрейфлю, - несколько обиженно сказал Фридрих.
        Раздалась автоматная очередь. «Это кто еще без приказа?!» - приподнял голову Юрген. Стреляли справа, за рощицей, стреляли дружно. Русская цепь поредела, она пятилась к деревне, отстреливаясь на ходу.
        Это подошла колонна второй роты - Юрген правильно выбрал направление. Он предоставил им почетное право самим расправиться с засевшими в деревне русскими, тем более что вскоре подтянулись и отставшие отделения их роты.
        Они свое дело сделали и могли теперь зализывать раны.
        - Ну почему опять я? - причитал Эббингхауз.
        Он стоял, привалившись задом к повозке, а Тиллери снимал с него одну за другой пропитанные кровью одежды, как будто обдирал подгнившие капустные листы с кочана. Все оказалось не таким страшным, как представлялось. Пуля лишь скользнула по ребрам, пропахав глубокую борозду в сдобном теле повара.
        - Ты слишком крупный, Эбби, в этом все дело, - сказал Юрген и отошел к Блачеку.
        Эльза уже наложила ему тугую повязку по левое плечо и теперь помогала натянуть свитер.
        - Я медленно падал, - с виноватым видом сказал Блачек.
        Падают все одинаково, реагируют по-разному, хотел сказать Юрген, но промолчал. Он лишь ободряюще похлопал Блачека по здоровому плечу.
        - Хорошо, что в руку, а не в ногу, - сказал приободренный Блачек.
        - Это точно, ноги сейчас важнее, здоровые ноги нам всем нужны, - ответил Юрген.
        Он был доволен - всего-то и потерь, что двое раненых, да и те ходячие и могут при необходимости сражаться. Будут сражаться. Кисселя он в расчет не принимал. Это не было потерей.
        Стрельба в дереве стихла. Теперь оттуда доносились только возбужденные немецкие голоса.
        - Подъем! - скомандовал Юрген. - Вперед!
        Спать. Спать. Спать.
        Das war ein Konzentrationslager
        Это был концлагерь. Можно подумать, что у командования не было сейчас других забот, кроме этого концлагеря.
        У них-то они точно были. Они наконец оторвались от русских - тот отряд в деревне был авангардом, забравшимся слишком далеко вперед. У них было даже время, чтобы выспаться. После этого они поднялись, быстро собрались и пошли на запад. Они не стали дожидаться подхода основных сил русских. Им бы со своими соединиться.
        Они торили снежную целину, угадывая дорогу под собой. Она вела их к перекрестку, из которого исходили три изрытых луча, здесь недавно проходили какие-то части. На перекрестке стояла группа солдат в камуфляжной форме СС, что-то около взвода. Возможно, эсэсовцы отлавливали дезертиров или останавливали отступающие части. Они не были дезертирами. А чтобы остановить их, требовалось больше взвода. Они шли вперед, как будто не замечая заслона, еще немного, и они бы прошлись по эсэсовцам.
        - Стой! - Выступивший вперед офицер буквально уперся грудью в грудь шагавшего впереди обер-лейтенанта Вортенберга. - Приказ фюрера!
        Вортенберг остановился как вкопанный.
        - Колонна, стой! - неохотно скомандовал он.
        - Это те, кто нам нужен, оберштурмфюрер. - От группы эсэсовцев отделился крупный мужчина с петлицами унтер-офицера. - Мы воевали с ними в Варшаве. Они показали себя молодцами хоть куда. Привет, Юрген! Привет, Франц! О, Отто, жив, старый спекулянт!
        - Привет, старый браконьер, - в тон ему сказал Юрген.
        Это был Гейнц Штейнхауэр из бригады Дирлевангера. Их пути пересеклись во время отступления из-под Бреста. Тогда Штейнхауэр показался Юргену славным парнем. После Варшавы ему так уже не казалось. Но им же не жить вместе! В лучшем случае - воевать бок о бок. Тут на Гейнца можно было положиться, он был хорошим солдатом и надежным товарищем. В бою только это имеет значение.
        - Привет, Гейнц, - повторил Юрген намного мягче, - не ожидал тебя здесь увидеть.
        Обмен приветствиями несколько снял напряжение. Офицеры сделали по шагу назад, вскинули руки к шапкам.
        - Оберштурмфюрер Гернерт!
        - Обер-лейтенант Вортенберг!
        - Мы проводим спецоперацию, обер-лейтенант. Вам надлежит помочь нам. Приказ рейхсфюрера! Прошу вас с вашим подразделением проследовать в этом направлении, - он показал в сторону, - там вы получите надлежащие указания, - он умело жонглировал приказами и просьбами.
        Вортенберг пребывал в нерешительности. Но на помощь ему уже спешила тяжелая артиллерия - подполковник Фрике.
        - Оберштурмфюрер! - строго сказал он. - Что происходит? Мы выполняем боевую задачу - срочная передислокация для отражения удара русских. Мы подразделение Вермахта и подчиняемся только приказам командования Сухопутных войск.
        Фрике не стал уточнять, что рейхсфюрер СС им не начальник, это и так было понятно. Оберштурмфюрер только зубами скрипнул. Но у эсэсовцев нашлись свои резервы. По укатанной дороге быстро приближался бронетранспортер. Из него выскочил офицер в кожаной шинели с меховым воротником и высоких, начищенных до зеркального блеска сапогах. Его глаза тоже блестели, зрачков было почти не видно. «Кокаинист или морфинист?» - успел подумать Юрген.
        - Оберштурмбаннфюрер Клиппенбах-бах-бах! - высокопарно объявил офицер, как будто назвал тайное имя бога, и тут же строго, почти как Фрике: - Что происходит? Неповиновение?! Приказ рейхсфюрера СС Гиммлера!
        Фрике ответил ему скептической гримасой. Правая рука эсэсовца дернулась, Юргену даже показалась, что к кобуре с пистолетом, но нет, она нырнула за пазуху и извлекла сложенный вчетверо лист бумаги.
        - Приказ командующего группой армий «Висла», - ехидно сказал он и, торжествующе: - Рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера! Желаете ознакомиться?
        Он развернул лист бумаги, протянул изумленному Фрике. Тот взял, пробежал глазами текст, остолбенело уставился на подпись.
        - Господи, спаси и сохрани, - сказал Фрике и осенил себя крестом, - Господи, спаси и сохрани Германию! - прочувственно добавил он.
        В сопровождающие им выделили Штейнхауэра. Юрген шагал рядом с ним.
        - А я слышал, что ваша бригада в Словакии, подавляет очередное восстание, - сказал он.
        - Да, Старик в Словакии, а я здесь, - ответил Штейнхауэр.
        - Что так?
        - Все достало! И Старик достал! Я подал рапорт о переводе. Я ведь вольная птица, как и ты, прошел испытание, имею право. Старик был недоволен, но это его проблемы. Старик был всегда немного не в себе (не немного, подумал Юрген), а после Варшавы окончательно сбрендил (не после, а, по крайней мере, там, подумал Юрген и кивнул, соглашаясь). Ему все людей не хватало, так он что придумал - брать в бригаду политических! Никогда бы не поверил, если бы сам не читал то его письмо Гиммлеру. Старик мне его показал, он любил похвастаться своим - как там его? - стилем! Сейчас вспомню, - Штейнхауэр напрягся, - вот!
        Он начал говорить как по писаному, вольно или невольно копируя хрипловатый голос Дирлевангера:
        - В первой половине 30-х годов, когда подавляющее большинство населения Германии вдохновенно тянуло вверх правую руку в нацистском приветствии, эти люди не побоялись остаться верными своим идеям, коммунизму, например, или демократическим принципам, и открыто пропагандировали их, боролись с господствующей системой, за что впоследствии и поплатились. Все это свидетельствует о наличии у таковых людей сильного характера и бойцовских качеств, так почему бы их не использовать теперь на благо рейха в случае, если к данному моменту некоторые из них уже раскаялись в содеянном и хотели бы службой на фронте искупить свою вину и принести пользу Германии.
        - Ну и что особенного? - пожал плечами Юрген. - У нас в пятисотых испытательных батальонах такие были и есть, а 999-я бригада и вовсе сплошь из них состояла. К нам тут перевели одного из 999-й, гнилой человечишка был, социал-демократ.
        - Нет, ты не понимаешь! К вам и тем более в 999-ю попадали болтуны, а Старик вел речь о настоящих врагах, о членах боевых дружин и прочих отморозках. Самое удивительное, что Гиммлер согласился. Перетрясли Дахау, Бухенвальд, Освенцим, Заксенхаузен, Нойенгамме, Равенсбрюк, Маутхаузен, - перечислял Штейнхауэр, а Юрген только диву давался. Он имел некоторый лагерный опыт, но как-то никогда не задумывался, сколько же на самом деле концлагерей в Германии. Выходило много. - Набрали почти две тысячи человек, - продолжал между тем Штейнхауэр. - И сразу к нам, даже не подкормили как следует. Посмотрел я на них и подумал: нет, мне, честному браконьеру, с этими твердолобыми не по пути. Я с моими парнями не привык в бою назад оглядываться, а эти, чуть зазеваешься, всадят пулю сзади, только и видели старину Гейнца Штейнхауэра. Я Старику выложил все начистоту и - подал рапорт. Ну вот, пришли.
        Перед ними были широко распахнутые ворота. Влево и право утекали три ряда бетонных столбов, наполовину скрытых снегом. Между столбами была натянута колючая проволока. Через равные промежутки возвышались сторожевые башни, на них никого не было.
        - Видишь, даже мертвую зону чистить некому, - сказал Штейнхауэр, - здесь почти никого не осталось, вам повезло.
        Юрген не стал уточнять, в чем им повезло. Он осматривал территорию лагеря.
        Сразу за воротами был плац, окруженный несколькими двухэтажными кирпичными домами, комендатурой или казармами. От плаца лучами расходились несколько улиц, разделявших лагерь на сектора. Вместо тротуаров вдоль улиц тянулись ряды колючей проволоки, за ними стояли одноэтажные деревянные бараки. Справа высилась кирпичная труба. Наверно, котельная, подумал Юрген. Здание на дальнем конце лагеря напоминало промышленное предприятие, фабрику или завод. В левом секторе дымились остатки сожженных бараков.
        - Еврейский уголок, - пояснил Штейнхауэр, перехватив взгляд Юргена, - пришлось сжечь в плане окончательного решения еврейского вопроса. Пустые, - криво усмехнулся он, заметив расширившиеся глаза Юргена. - Рейхсфюрер еще осенью приказал свернуть программу, когда мы пришли, здесь уже никого не осталось. Только непонятные каракули на стенах бараков. Нам непонятные, а еврейские комиссары, когда придут сюда, поймут, хай на весь мир поднимут. Нам это нужно? Так что сожгли вместе с тряпками. Тут, по рассказам, тиф бушевал, несколько тысяч евреев умерло, никакого газа не требовалось, евреи сами выносили умерших из бараков, грузили на тележки и волокли в крематорий. - Штейнхауэр говорил обо всем спокойно, как о чем-то обыденном и хорошо знакомом собеседнику, так говорят давние приятели, повторяя старые истории, чтобы заполнить время разговора. - С крематорием придется повозиться, основательно строили. И с душегубками, их приказано с землей сровнять. И со складом газа. Взрывать склад газа, представь! Каждый раз думаешь: успеешь унести ноги или нет? А ну как ветер резко переменится?
        - Вам хорошо, вы в это время где уже будете, - продолжал Штейнхауэр, - у вас всех дел-то: завод со складами взорвать и с доходягами разобраться.
        - С доходягами разобраться? - эхом откликнулся Юрген.
        - Всех, кто мог идти, на запад погнали, строить укрепления для победоносного Вермахта, - Штейнхауэр подмигнул Юргену, - а доходяг здесь оставили. Военнопленные, преимущественно русские и поляки, еще с 39-го.
        - Военнопленные? - Юрген удивленно посмотрел на Штейнхауэра.
        Он прекрасно понимал, какой смысл тот вкладывает в слово «разобраться», в Варшаве он не раз наблюдал, как это слово превращается в дело. Но военнопленные? Случалось, что в запале боя они не обращали внимания на поднятые вверх руки или сразу после боя вымещали горечь от потери товарищей на пленных. Но стоило им остыть, они вели себя по отношению к пленным корректно, подчас даже уважительно, если те храбро сражались, или сочувственно, если видели, что русские командиры погнали своих солдат на явно гиблое дело. Эти парни ведь ничем не отличались от них, все они под одним Богом ходили. Они были уверены, что и в лагерях для военнопленных с ними обращаются, как подобает. Подполковник Фрике постоянно напоминал им об этом. Мы, немцы, во всем следуем нормам международного права и подписанным нами конвенциям, с гордостью говорил он.
        - Ну и что с того? - отмахнулся Штейнхауэр. - Да там сам черт потом не разберет, кто из них военнопленный, а кто нет, все в одинаковых полосатых робах. Из-за этого путаница-то и возникла, их при эвакуации в бараки с немецкими предателями согнали, с коммунистами, профсоюзными горлопанами, анархистами, продажными левыми журналистами, профессорами разными. Они на заводе работали, их трудом перевоспитывали, пока мы кровь на фронте проливали. Они думали тут отсидеться. Не выйдет! - он все больше распалял себя. - У нас строгий приказ: расстрелять всех. Не хотите перевоспитываться, получите пулю. Их поэтому и оставили здесь, не взяли на строительство. Там они в два счета сбегут. Сбегут и устроят Германии удар в спину, как в восемнадцатом.
        - Так что придется вам поработать, - жестко закончил Штейнхауэр. - У нас рук не хватает. А у вас не будет хватать времени, чтобы отобрать предателей из одинаковой полосатой толпы. Там полторы тысячи человек, так что поторопитесь!
        Неизвестно, что из всего этого изложил подполковнику Фрике оберштурмбаннфюрер Клиппенбах, вновь примчавшийся на своем бронетранспортере. Вполне возможно, что ничего не изложил, просто поставил задачу. Приказ есть приказ, тем более приказ, подкрепленный столь высокими полномочиями. Фрике подчинился.
        Артиллеристы с саперами отправились взрывать завод и склады, у них была чистая работа. Штабным офицерам, писарям, интендантам, санитарам, ездовым повезло больше всего, они остались при обозе.
        Отдуваться за всех пришлось, как всегда, им, пехоте. Взвод за взводом отправлялся к баракам, которые им указывал подполковник Фрике. Половина взвода исчезала в бараке, скоро оттуда начинали выходить какие-то пошатывающиеся тени, они покорно шли к задней стене барака. От первого барака донеслось несколько автоматных очередей. Криков не было.
        Крики были в третьем бараке, там началась какая-то заваруха, донеслись глухие автоматные очереди. Потом все стихло. Из барака потек смиренный поток полосатых теней.
        Пришел черед взвода, в котором служил Юрген. Они зашли в барак. На них выжидающе смотрели две сотни глаз. Разобрать, кто здесь немец, а кто русский или польский военнопленный, было действительно невозможно. Они все были доходягами, самыми настоящими доходягами с наполовину облысевшими головами, кровоточащими беззубыми деснами, с торчащими острыми ключицами. Казалось, что под робами нет тел, робы свободно колыхались на сквозняке, тянувшем из открытой двери. Только глаза казались огромными на фоне изможденных лиц. Тем яснее были видны стоявшие в этих глазах безмерная усталость, обреченность, покорность судьбе и желание, чтобы все это наконец кончилось. Только в одних глазах горел огонь, он жег Юргену лицо.
        Это был старик, немец, с высоким шишковатым лбом и с глубокими вертикальными прорезями морщин на узком лице. Его руки лежали на коленях, сжимаясь и разжимаясь, как будто он разминал их перед тем, как броситься вперед, в драку. Это были большие, сильные руки рабочего человека. На мизинце левой не хватало одной фаланги, как у отца Юргена. Он вообще был очень похож на отца, тот вполне мог стать таким же, проживи он еще четверть века.
        - Первый отсек! Встать! Выходи по одному! - скомандовал лейтенант Ферстер, командир их взвода.
        Заключенные первого отсека стали медленно подыматься с нар.
        - Нет, - сказал Юрген, - выйдем мы. Мы не будем это делать.
        Он твердо посмотрел на лейтенанта. Тот был совсем желторотым, только-только окончил ускоренные курсы. И сразу попал к ним. Подполковник Фрике завалил начальство рапортами о нехватке в батальоне младших офицеров, и им прислали Ферстера, ничего лучшего не нашли. Или худшего, это как посмотреть. Командир из него был никакой, он робел даже своих солдат, отъявленных головорезов, что уж говорить о фельдфебеле Вольфе. Перед ним он трепетал и всегда вежливо спрашивал совета по мельчайшим поводам. Вот и сейчас он не посмел возразить Вольфу, он просто отвел взгляд. В глубине души он был рад подчиниться, не нравилась ему эта работа, он только не имел решимости остановить все это. Он был хорошим юношей, этот Клаус Ферстер, неиспорченным жизнью и пропагандой, мягким и добрым, но ему бы стишки девушкам при луне читать, а не людьми на фронте командовать.
        - Солдаты! Покинуть барак! - приказал Юрген.
        Солдаты сделали это с нескрываемым удовольствием. Они даже перед высоким начальством не действовали так четко. Они даже в столовую не шли так быстро.
        - Спасибо, Юрген, - сказал Целлер, проходя мимо него, - это был лучший приказ в моей жизни. Век буду помнить.
        Юрген вышел последним, окинув помещение быстрым взглядом. Лица заключенных не выражали ни благодарности, ни облегчения, похоже, они не поняли, что произошло. Лишь старик с огненным взором слегка качнул головой, скорее одобрительно, чем благодарно. Юрген козырнул ему, он и сам не понял, зачем.
        Перед бараком бесновался шарфюрер, их «куратор» из СС.
        - Почему прекратили экзекуцию?! - кричал он. Приказ, трибунал, стирание в порошок и все такое прочее.
        - Мы еще не начинали, - ответил ему за всех Юрген, - мы только сейчас начинаем.
        И он врезал ему, врезал так, что у того что-то хрустнуло в челюсти. У Юргена давно руки чесались врезать какому-нибудь эсэсовцу из зондеркоманд, тому или другому, все равно, они все предоставляли для этого поводы. Поводов было много, да ситуация не позволяла. Сейчас позволила. Семь бед - один ответ.
        В этот момент раздалась серия взрывов. Ухнуло за их спинами, где стоял завод. Труба крематория вдруг поднялась вверх и тяжело ухнула вниз, рассыпаясь на куски. Хруст челюсти эсэсовца и звук падения его тела были ничем на фоне этого грохота, тем не менее они были услышаны. Солдаты у других бараков останавливались, поворачивали головы, вглядывались в сторону их барака: что там случилось? Юрген вышел на дорогу, идущую между секторами концлагеря, двинулся в сторону площадки перед крематорием, где суетились основные силы эсэсовцев. Его отделение шло за ним, его взвод шел за ним, вбирая в себя по пути солдат из других подразделений.
        Эсэсовцы быстро смекнули, что происходит, возможно, они уже сталкивались с этим раньше. Они быстро сгруппировались и преградили им путь, выставив вперед автоматы. Оберштурмбаннфюрер Клиппенбах даже выстрелил несколько раз в воздух из пистолета. Он надеялся их этим остановить. Он не на тех напал.
        Клиппенбах и сам это понимал, он поэтому не рискнул стрелять в надвигающуюся толпу, ведь это были штрафники, смертники, их смертями нескольких товарищей не остановишь, только еще пуще распалишь. И будут идти на их изрыгающие огонь автоматы, как шли на русские, они доберутся до них, а потом порвут в клочки. Это было написано у них на лицах, особенно на лице невысокого фельдфебеля, что шел впереди. Клиппенбах опустил руку с пистолетом, отступил на шаг назад. Его команда тоже попятилась.
        Они молча теснили эсэсовцев к развалинам крематория и душегубок. У тех не было другого пути отхода. Едва заслышав выстрелы Клиппенбаха, обозники высыпали на дорогу у ворот лагеря и тут же, сориентировавшись в ситуации, заняли круговую оборону. Вот и обозники на что-то сгодились! Впрочем, там был лейтенант Вайсмайер, его зацепило во время вчерашнего боя в деревне, он-то всех и построил. Это был настоящий боевой офицер.
        С дальнего конца лагеря приближалось еще одно подкрепление, во главе саперов и артиллеристов шагал сам подполковник Фрике. Он тоже быстро разобрался в ситуации и… не спешил. Останавливался возле каждого барака и призывал к себе всех солдат и унтер-офицеров, которые не последовали за Юргеном. Фрике предоставлял бузотерам возможность самим разобраться с эсэсовцами. Он находил это даже полезным в плане развития инициативности, обретения чувства локтя и отработки командных действий. А он их прикроет перед начальством потом, если потребуется. Ему будет легче сделать это, если он не будет присутствовать при разборке.
        Эсэсовцы отошли уже к самому крематорию. На площадке остался один Штейнхауэр, его рука лежала на рукоятке дистанционного взрывателя.
        - Это к складу с газом, - сказал он Юргену. - Вот взорву сейчас все к чертовой матери. Все на хрен погибнем.
        - Не взорвешь, - сказал ему Юрген, - ты еще пожить хочешь, ты еще не дошел до точки.
        - Тоже верно, - сказал Штейнхауэр, оторвал руку от рукоятки, поднялся. - Мы еще встретимся с тобой, Юрген Вольф, - сказал он с угрозой, - повоюем.
        - Может быть, и встретимся, - ответил Юрген, - может быть, и повоюем, может быть, даже и не против, а вместе, все может быть.
        - Может, - усмехнулся Штейнхауэр, повернулся к Юргену спиной и направился к своим.
        Эсэсовцы обогнули руины крематория и направились к боковым воротам, через которые в лагерь доставляли разные грузы. Они не преследовали отступающего деморализованного противника, ведь это была не боевая операция.
        - Неподчинение приказу, - тихо сказал Юргену подполковник Фрике, незаметно подошедший и вставший рядом. В голосе Фрике не было осуждения, простая констатация факта.
        - Там, в бараке, я увидел одного человека, он был очень похож на моего отца, - сказал Юрген. Он не оправдывался, он пытался объяснить. - У меня отца посадили, много лет назад, я с тех пор ничего о нем не слышал.
        - Это не имеет никакого значения, - сказал Фрике.
        - Да, это не имело никакого значения, - согласился Юрген, - я просто не хотел выполнять этот приказ. Я не убийца.
        - Да, мы не убийцы, сынок, - сказал Фрике, - мы - солдаты.
        Они покидали лагерь. Они не вспоминали о заключенных, они ничего не могли для них сделать. Они и так предоставили им шанс - шанс дождаться прихода русских. Им же нужно было спешить на запад, чтобы соединиться с основными силами и, закрепившись на подготовленных позициях, не пустить русских дальше. Это был их шанс. Никто бы не рискнул взвешивать шансы.
        - Как вы полагаете, герр подполковник, какие последствия будет иметь… э-э-э… инцидент? - спросил обер-лейтенант Вортенберг, когда они шли к воротам лагеря.
        - Полагаю, что никаких, - ответил Фрике, - о нас даже не упомянут в рапорте. Ведь это не мы не выполнили приказ, это они, - он ткнул пальцем в сторону, куда ушли эсэсовцы, - не выполнили приказ. Любые ссылки на недисциплинированность солдат испытательного батальона будут восприняты как попытка уйти от ответственности, переложив ее на чужие плечи, и лишь усугубят их вину.
        Юрген подошел к обозу. У повозки, вцепившись двумя руками в бортик и согнувшись пополам, стояла Эльза. Ее рвало.
        - Ну что ты, девочка, - ласково сказал Юрген, - все же закончилось. Все хорошо.
        Хорошего было мало. И ничто не закончилось. Призраки концлагеря долго преследовали их. Они высовывали руки из-под снега, они ложились на дорогу и хватали их за ноги, они сидели, привалившись к деревьям, и смотрели на них остекленевшими глазами, они безмолвно кричали навечно разверзнутыми ртами, они показывали им свои искалеченные конечности, свежие раны на груди, размозженные выстрелами затылки. Их были сотни, если не тысячи, этих призраков в лагерных робах. Заключенных, способных идти и держать в руках кирку, гнали этой дорогой за несколько дней до них. Всех падавших от измождения охранники пристреливали на месте. Это был настоящий марш смерти.
        Они свернули в сторону. Им, еще живым, было не по пути с мертвецами.
        Das war Deutschland
        Это была Германия. Как только они увидели на ничем не примечательной липе табличку с номером, так сразу и поняли: они на Родине! Все сразу встало на положенные места: дороги выпрямились и затвердели, деревья вдоль дорог выстроились в ровные шеренги, через каждый километр из-под осевшего снега выглядывала скамейка, словно приглашая присесть и отдохнуть усталых путников, то есть их, если где и виднелась упавшая ветка, то она, казалось, кричала: я только что упала, не расстреливайте лесника!
        В таком лесу хорошо за девушками бегать или партизан-диверсантов ловить, а вот самому убегать несподручно. А они, в сущности, этим и занимались.
        Та задержка из-за концлагеря дорого им обошлась - русские опять сели им «на хвост». А тут еще погода окончательно испортилась.
        На фронте хорошей погоды не бывает, непролазная грязь без остатка заполняет интервал между испепеляющей жарой и трескучим морозом. Ветер непременно пронизывающий, за исключением случаев, когда с тебя пот градом катит или вокруг такой дым и тротиловый чад, что дышать невозможно. С неба непременно что-нибудь сыплется: дождь, снег или, как позавчера, бомбы.
        Ясная погода с ярким солнцем и легким морозцем - хуже не бывает! Воздух чист, видимость до самого горизонта, лес прозрачен и просматривается до самой земли, все ползущее и идущее как на ладони, хочешь - из пулеметов на бреющем полете расстреливай, хочешь - бомбы мечи. Такой вот им денек выдался. Спасло то, что русские летчики маленькими группами брезговали, тем более с повозками, им длинную колонну подавай, лучше с танками. Ну и то, конечно, что подполковник Фрике вновь приказал им разделиться и идти повзводно. После третьего налета русских «илов» они выяснили методом проб и ошибок, что именно взвод является пределом брезгливости летчиков. Так и пошли.
        В тот день переход получился средненьким. За десять дней они прошли от Вислы четыреста километров, выходило в среднем по сорок километров в день. Столько они и прошли. Надо было больше, ведь не было ни арьергардного боя, ни других непредвиденных остановок, да ноги не шли, как свинцом налились. И дело было не в том, что они все десять дней не снимали сапог, что их ноги были стерты, а у новобранцев и вовсе разбиты в кровь.
        Просто им было тяжело идти по родной земле, зная, что за ними по пятам идет безжалостный враг. Не таким им виделось в мечтах возвращение на Родину. Пусть лишь немногие мечтали вернуться победителями. Но все мечтали вернуться свободными людьми. Свобода многогранна. Идти, расправив плечи и не оглядываясь настороженно по сторонам, вдыхать полной грудью чистый свежий воздух, не втягивать голову в плечи и не падать на землю при любом подозрительном звуке - это тоже свобода. Они знали, что могут вернуться на Родину, лишь пройдя испытание, обретя свободу. Но и в этом случае почувствовать себя свободными они могли, лишь вернувшись на Родину, в родные деревни и города. Родина и свобода слились в их сознании воедино, это были две стороны одной медали, которой, даст Бог, их когда-нибудь наградят. И вот они на Родине, и они - несвободны. Более того, несут на своих плечах несвободу всем людям, живущим на этой прекрасной земле, в их родных деревнях и городах. На душе было тяжело. И ноша была тяжелая. Они едва переставляли ноги.
        Впереди показалась деревня, забрехали собаки. Лейтенант Ферстер, кинув быстрый взгляд на Юргена, сказал неуверенно и раздумчиво, как будто сам с собой разговаривал:
        - Надо бы разведчиков послать.
        - Целлер! Фридрих! Разведать обстановку, - скомандовал Юрген.
        Это была надежная пара, они хорошо взаимодействовали друг с другом. Через четверть часа Целлер с Фридрихом призывно помахали им от крайнего дома.
        - Черт-те что! - сказал Целлер, когда Юрген подошел к нему. - Никогда такого не видел.
        Юрген был готов ко всяким ужасам, вроде показанных в давешней хронике, ведь русские вполне могли уже побывать в этой деревне. Он шел по широкой, мощенной камнем деревенской улице, смотрел на добротные двухэтажные кирпичные дома, на палисадники с ровными, прорытыми в снегу дорожками, на крепкие дворовые постройки, из которых раздавалось то хрюканье свиньи, то мычание коровы, то квохтанье кур. Все было как в нормальной немецкой деревне. Людей не было.
        - Все ушли, до одного, - сказал Целлер и показал на узкие полоски, тянувшиеся из каждой калитки и сливавшиеся на улице в одну проторенную колею. Такие следы оставляют санки или детские коляски. - Все бросили и - ушли, - повторил Целлер.
        - Ужас, - сказал Юрген.
        - Вот и я говорю, - кивнул, соглашаясь, Целлер.
        - Все бросили, - подтвердил через полчаса Клинк, профессионально обыскавший пару домов, - золото, колечки-сережки, деньги - это, конечно, взяли, бельишко на смену, мелочи разные, а все остальное оставили. Даже пиво со шнапсом! - радостно возвестил он и, выпростав руки из-за спины, поставил на стол две бутылки.
        Шедший за Клинком Отто Гартнер тем же жестом выложил на стол свиной окорок и круг колбасы.
        - А хлеба нет? - спросил Тиллери.
        - Хлеба нет, - ответил Отто.
        - Жаль, - откликнулись все дружно.
        - Есть квашеная капуста, - сказал Отто.
        - Достала эта капуста! - взорвался Граматке. - Во всех деревнях - одна только капуста!
        - Разговорчики! - строго прикрикнул Юрген и добавил, много мягче: - Зепп, разливай!
        Он сидел в кресле, блаженно шевелил сопревшими пальцами ног, смотрел, как Клинк ставит на стол рюмки и фужеры из стеклянной горки, как Отто строгает ножом свиной окорок и раскладывает его на большом блюде, как Фридрих упал плашмя, широко раскинув руки, на широкую хозяйскую кровать и утонул в мягкой перине, как Брейтгаупт натянул на руку свой носок и сосредоточенно смотрит на пальцы, торчащие из продранных дыр, как Эльза суетится возле водонагревателя, подкладывая в разгорающуюся топку чурочки из стоящей рядом аккуратной стопки. На ее бледном лице проступает румянец. Или это отблеск огня? Вот ведь бедовая девчонка! Так достала подполковника Фрике своими просьбами, что тот наконец приказал Юргену взять Эльзу в его отделение на время марша. Только на время марша, был вынужден согласиться Юрген. Ему только баб в отделении не хватало! Мало ему Эббингхауза с Цойфером и Граматке в придачу! В глубине души он волновался за Эльзу, мало ли что, вдруг бой, в санитарном отделении вроде как безопаснее. Но на марше все равны, так даже спокойнее, когда все время на глазах.
        - Готово! - сказал Клинк. - Налетай!
        Две бутылки на отделение - это только горло слегка смочить. Даже Эльза с некоторым удивлением посмотрела на дно рюмки - и это все?
        - Там еще есть, - сказал Клинк, - я схожу? - Он выжидающе посмотрел на Юргена.
        Тот кивком дал согласие.
        - И пива! - возгласил Целлер.
        - Там такой бочонок, что я один не унесу, - сказал Клинк.
        - Цойфер! Граматке! - коротко распорядился Юрген.
        - Есть, герр фельдфебель! - ответил Граматке четко и радостно, как положено нормальному солдату, и в кои веки ничего больше не добавил.

«Привыкает помаленьку к армейской службе», - подумал Юрген.
        Брейтгаупт вдруг решительно натянул сапоги на ноги, поднялся, сказал: «Корова на дворе, харч на столе»,[«Eine Kuh deckt viel Armut zu» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.] - взял чистое ведро, смочил теплой водой полотенце и направился к входной двери. За ним поднялся Блачек, до него первого - бывает же такое! - дошло, что имел в виду Брейтгаупт.
        - Ганс прав, - сказал он, - коровы который день недоены, сил нет слушать. Пойду подою. - Он даже не подумал спросить разрешение у командира, для него это было таким естественным делом, на которое и разрешение-то спрашивать смешно.
        Юрген прислушался. Коровы действительно мычали. Но вполне терпимо. Он слышал звуки и похуже.
        - Коровы мычат, мы берем у них молоко, чтобы облегчить их страдания, - задумчиво сказал Целлер, - в хлеву хрюкает свинья, она хочет есть, можем ли мы прекратить ее страдания одним коротким ударом штыка?
        - Свиные ребрышки были моим фирменным блюдом, - оживился Эббингхауз. Он рвался чем-нибудь услужить своим товарищам, ведь они освободили его, дважды раненного, на марше от всей поклажи, даже личной, и позволили проехать несколько километров на повозке, хотя им непрестанно приходилось упираться, подталкивая эту повозку вместе с ним, толстяком Эббингхаузом.
        - Но не будет ли это расценено как мародерство? - продолжил Целлер и посмотрел на командира.
        Это был трудный вопрос. Тут было необходимо заключение эксперта. Но Ульмер, их эксперт по мародерству, был в госпитале после ранения в Варшаве. Это было тем более обидно, что фельдфебель Ульмер попал в штрафбат как раз за кражу свиньи, по крайней мере, его за это судили. Он с солдатами его отделения наткнулся на разбитый русским снарядом грузовик, который перевозил замороженные свиные туши. Они отступали и не ели больше суток, они дочиста обглодали одну тушу, не задумываясь, что это имущество Вермахта. Имущество Вермахта… Цойфер тоже воровал имущество Вермахта. Но можно ли считать его экспертом по мародерству? Нет, заключил Юрген. Ему самому придется принимать решение.
        - Нет, - сказал он, - мы не грабим мирное население, мы лишаем наступающего противника запасов продовольствия. Тактика выжженной земли.
        - Тактика убитых свиней, - подхватил Фридрих.
        - Ну, я пойду, - сказал Целлер, поднимаясь. Он примкнул штык к автомату.
        - Эббингхауз, Тиллери, - коротко приказал Юрген.
        Вскоре донесся истошный визг, оборвавшийся на высокой ноте. Это были звуки, ласкающие слух каждого настоящего солдата, Юрген с наслаждением вслушивался в них. Появились первые добытчики, Клинк прижимал к животу четыре бутылки шнапса, Цойфер с Граматке, тяжело отдуваясь, вкатили бочонок пива. Брейтгаупт с Блачеком принесли по ведру пенящегося молока, тут же его разлили по большим кружкам, поднесли каждому из присутствовавших.
        - Когда мне первый раз предложили в польской деревне парное молоко, я не смог его пить, - сказал Фридрих, принимая кружку - Как же много воды утекло с тех пор!
        - Молока, Счастливчик, молока! - сказал Юрген. Он с наслаждением выпил полкружки, стер рукой осевшие белые усы, чуть скривился, ощутив ладонью многодневную щетину.
        - А я вот все смотрел, смотрел, - начал Блачек, - все так знакомо, мне кажется, что я был здесь, точно был! Сосед мой невесту взял из этой деревни… Надо же, за двадцать километров, ближе не нашел. Мы перед свадьбой за ней ездили.
        Тут распахнулась дверь. На пороге возник Тиллери. Вместо куска свиной туши он волок какого-то мужичонку в потертом пальто.
        - За хлевом прятался, - доложил Тиллери, - делает вид, что не понимает по-немецки.
        - Мародер или шпион, - вынес быстрый вердикт Юрген, - все одно - расстрелять!
        Мужичонка задрожал, он, похоже, все же понимал по-немецки. Собственно, Юрген своей фразой только это и хотел выяснить. Для начала.
        - Из местных, может быть, - неожиданно влез Блачек, - тут есть в округе деревеньки, где такая рвань живет, поляки. Мезериц? Где Мезериц? - обратился он к мужичонке.
        Тот смотрел на него с ненавистью.
        - Не знамо, - разомкнул он наконец крепко сжатые губы, - Мендзыжеч - там, - он махнул рукой в сторону.
        - Вот сука! - замахнулся кулаком Блачек. - Вы слышали, герр фельдфебель, как эти вшивые поляки называют мой родной Мезериц! - воскликнул он, оборачиваясь к Юргену.
        - Какое варварское наречие! - сказал Фридрих. - Язык сломаешь. То ли дело - Мезериц.
        - Вот-вот, - сказал Блачек.
        - Как рука, Блачек? Не сильно болит? - заботливо спросил Юрген.
        - Побаливает, - ответил Блачек, - но ничего, она не рабочая.
        - Хорошо. Вот ты рабочей дай ему в зубы за Мезериц и выкинь на улицу, - приказал Юрген, - пусть катится ко всем чертям. - Он был великодушен, он позволил себе немного расслабиться после долгого марша, ему не хотелось портить этот уютный вечер.
        Они сидели за столом, пили шнапс, запивали его молоком и пивом, закусывали окороком и колбасой. Ждали обещанных свиных ребрышек, над которыми колдовал Эббингхауз, все эти фирменные блюда требовали для приготовления ужасно много времени. А пока они слушали болтовню внезапно разговорившегося Блачека, он выплескивал на них неисчерпаемый запас деревенских рассказов. Он начал с конца, с его призыва в армию и двинулся в глубь времен. Так он добрался до собственного рождения.
        - Родился я в пятницу, поэтому мой отец назвал меня Фрайтагом,[Freitag (нем.) - пятница.] через i, он был не очень-то изобретателен, мой старик, - рассказывал он.
        - В этом он лишь следовал примеру героя романа английского писателя Даниэля Дефо, - встрял Граматке, его просто распирало от желания лишний раз продемонстрировать свою ученость. - Героя звали Робинзон Крузо, он был моряком и после кораблекрушения попал на необитаемый остров, там он встретил туземца…

«Туземец на необитаемом острове - такое только англичанин мог придумать, - подумал Юрген, - и читают же люди всякую чушь, только время зря переводят!» Сам он книг не читал, разве что в начальных классах, из-под палки. У него была другая школа, школа жизни. В жизни все было не так, как в романах. Юрген в этом нисколько не сомневался.
        - Он назвал его Пятницей, потому что нашел в пятницу, - продолжал между тем Граматке, - ваш отец, Блачек, был неоригинален.
        - Пятница у нас есть, - сказал Фридрих, - а кто же тогда Робинзон Крузо?
        - Юрген Вольф, - ответил Граматке, - он один останется, когда нас всех положит.
        Он так шутил, этот Йозеф Граматке. Юрген посмотрел на его скалящуюся физиономию. Ладно, бог с ним, пусть живет, он сегодня добрый.
        - Что бы вы без меня делали, - проворчал он, поднимаясь. - Целлер за старшего, - распорядился он и вышел из дома. Надо было согласовать с Ферстером график караулов и вообще проверить, приказал ли растяпа-лейтенант выставить посты.
        Вернулся он где-то через час. У угла дома стояла, согнувшись, Эльза, ее опять рвало.
        - Шнапс, молоко или смесь? - спросил Юрген, когда Эльза наконец разогнулась.
        - Нет, - шмыгая носом, сказала Эльза, - залетела, с Варшавы месячных нет, три месяца…
        - Ну, ты даешь! Нашла время! - раздосадованно сказал Юрген. Никаких других чувств, кроме досады, он в тот момент не испытывал.
        Эльза виновато опустила голову. Да, ее промашка. Но знал бы он, как трудно все соблюсти в этих антисанитарных условиях!
        - Что ж так затянула? - спросил Юрген, уже помягче.
        Эльза еще ниже понурила голову. Да, затянула, так ведь - в первый раз! Она даже не знает, как, и совета спросить не у кого, ни подружек, ни матери. Не у их же батальонного доктора, тот только и знает, что пули из ран извлекать да руки-ноги отрезать. Эх, если бы не в первый раз, то она тогда бы избавилась. Возможно, добавила Эльза и испуганно встрепенулась, а ну как милый мысли ее прочитает.
        - Ты меня теперь разлюбишь, - заныла Эльза, - я некрасивая стану.

«Началось», - тоскливо подумал Юрген.
        - Не разлюблю.
        - Бросишь.
        - Не брошу.
        - Забудешь.
        - Не забуду.
        - Отошлешь.
        - Отошлю, - твердо сказал Юрген, - нечего тебе на фронте делать. Как дойдем до своих, так сразу рапорт и подам. Все! - сказал он, прекращая дискуссию.
        - А как уеду, так и забудешь, а как забудешь, так и разлюбишь, а как разлюбишь, так и бросишь, - пластинка пошла на второй круг. - А-а-а! - Слезы брызнули во все стороны.
        Насилу успокоил. Вернулись в дом. Юрген сел за стол. Брейтгаупт, старый товарищ, поднял на него вопрошающий взгляд, потом чуть скосил глаза в сторону Эльзы.
        - Залетела, - коротко сказал Юрген, у них не принято было скрывать свои проблемы от товарищей.
        Брейтгаупт понимающе кивнул головой. Он давно это подозревал, но помалкивал по своему обыкновению. И, учитывая экстраординарность ситуации, выдал сразу две народные мудрости:
        - Любовь не картошка, не выкинешь в окошко. - И немного погодя: - Любишь кататься, люби и саночки возить.[«Gegen die Liebe ist kein Kraut gewachsen», «Wer will fahren, zieh' auch den Karren» (нем.) - это сказал Брейтгаупт.]
        Брейтгаупт был прав. Он всегда был прав, с ним невозможно было не согласиться. Пришел черед Юргена кивать головой, обреченно.

* * *
        На следующий день, к вечеру, они достигли наконец позиций, где стояли свежие резервные части. И сразу попали в крепкие объятия. Жандармов. Те не были рады их видеть. Посыпались обычные вопросы: почему вы не сражались? почему вы отступали? почему у вас так мало раненых? Можно было подумать, что они предпочли бы увидеть перед собой не вполне боеспособное подразделение, а горстку ползущих изможденных солдат, оставляющих за собой кровавые следы на снегу. Да они были бы просто счастливы, если бы вообще не увидели их, если бы они все полегли на бесконечной польской равнине!
        Так накрутив себя, Юрген отодвинул в сторону лейтенанта Ферстера, начавшего что-то бекать-мекать в свое оправдание, и коротко послал жандармов к черту, то есть к вышестоящему начальству.
        - Мы исполняли приказы, - сказал он, - мы лишь солдаты.
        Юрген не подставлял подполковника Фрике, он знал, что тот найдет что сказать жандармам, это была обычная тактика. Фрике, несомненно, переведет стрелки на его вышестоящее начальство, которое не отдало внятного приказа. Проблемы высокого начальства Юргена не трогали.
        - Да, ваш командир уже представил рапорт, - сказали вмиг смирившиеся жандармы, - проходите.
        Подполковник Фрике был уже здесь, это радовало. С другой стороны, огорчало, ведь они задержались. «Все эти чертовы деревенские перины!» - корил себя Юрген. Он любил быть во всем первым. Он нашел командиров у второй траншеи. Фрике разговаривал с Вортенбергом.
        - Фельдфебель Юрген Вольф! - радостно приветствовал его Фрике. - Отлично! Добрались без потерь? Отлично! - бодро отреагировал он на ответ Юргена. - Сейчас для вас освободят помещения для размещения. Придется немного подождать.
        - Как и ужина, - добавил Вортенберг.
        Они вернулись к прерванному приходом Юргена разговору.
        - Если не ошибаюсь, это уже шестая подготовленная линия обороны. Как водится, непроходимая и несокрушимая, - сказал Фрике. Он считал Вортенберга и Вольфа своими, среди своих он не выбирал выражений.
        - Первая линия - западный берег Вислы, - принялся загибать пальцы Вортенберг, - вторая проходила с севера на юг через Лицманнштадт (Лодзь, автоматически перевел Юрген, ему это название было привычнее), третья - по линии Торн-Конин и далее на юг по западному берегу Варты, четвертая опиралась на Позен (Познань, перевел Юрген), пятая шла по старой государственной границе. Да, шестая, герр подполковник! - с какой-то даже радостью доложил Вортенберг. Он радовался своей молодой памяти.
        - С первой на шестую, - задумчиво сказал Фрике, - что-то я не заметил промежуточных четырех.
        - Русские тоже не заметили. Они и первую не заметили, - в голосе Вортенберга еще звенели остатки радости.
        - Обер-лейтенант Вортенберг! - укоризненно воскликнул Фрике.
        - Извините, герр подполковник, - потупился Вортенберг и тут же поспешил исправить оплошность: - У нас есть еще седьмая линия обороны, самая мощная! На западном берегу Одера!

«Оно, конечно, хорошо, когда есть столько линий обороны, - подумал Юрген, - с другой стороны, при мало-мальски сильном напоре противника появляется искушение отойти на заранее подготовленные…»
        Он не успел додумать свою мысль. Им приказали построиться и повели в большую столовую, как оказалось, на лекцию, - их решили накормить пропагандой вместо ужина. Если местное начальство надеялось поднять этим их моральный дух, то оно сильно ошибалось: для крепости морального духа нет ничего важнее горячего ужина. Но лекция была все же лучше строевой подготовки, которой обычно заполняли такие паузы. Этим частенько грешил даже подполковник Фрике, - Бог ему судья!
        - Солдаты славного 570-го батальона! - бодро приветствовала их какая-то тыловая крыса с погонами майора. - Ваше прибытие на позиции переполняет нас радостью. Мы знаем, как отважно вы сражаетесь, и рассчитываем на вас. Те же чувства испытывают и ваши товарищи по оружию, которые бьются сейчас в Восточной Пруссии, у берегов суровой Балтики, в Померании. Ваше прибытие вселяет во всех нас новые силы!
        Он говорил так, как будто они прибыли из глубокого тыла, отдохнувшие и посвежевшие, а не притопали сюда, едва волоча ноги после двенадцатидневного отступления. Он вообще говорил как-то излишне гладко, похоже, он не в первый раз произносил эту свою речь.
        - Перед нами стоит сложнейшая задача защиты германской и европейской свободы от большевиков, - продолжал витийствовать майор. - Они хотят отнять ее у нас и ради этого готовы использовать самые крайние средства. Сегодня, как никогда раньше, мы должны действовать как один человек. С вашей помощью нам удастся выстоять против азиатской орды. Считайте себя первопроходцами европейской революции. Гордитесь, что именно вас избрали для этой тяжелой задачи. Передаю вам приветствия фюрера и Верховного командования. Наш любимый фюрер сказал: «Знаю, что пока жив хоть один германский солдат, ни одному большевику не удастся ступить на землю Германии». Фюрер никогда не ошибается. Хайль Гитлер!
        Тут он сильно промахнулся. Эту речь могли заглотить какие-нибудь желторотые новобранцы, только-только прибывшие на передовую, но не они, старые вояки, видевшие брошенные немецкие деревни. Фюрер ошибся. Фюрер мог ошибаться. Для многих это было обескураживающим открытием. Воцарилось глубокое молчание.
        - Фюрер не говорил этого! - громко сказал Фрике. - Уточните цитату, майор! - пригвоздил он рванувшегося было что-то доказывать майора. - Фюрер говорил о неизбежности нашей победы. Фюрер прав: мы победим, несмотря ни на что!
        - Да! - дружно закричали солдаты.
        - Хайль Гитлер! - крикнул Фрике.
        - Хайль Гитлер! - ответили солдаты.
        Вышло не так дружно, как в первый раз, но Фрике остался доволен. А майор и вовсе запылал энтузиазмом. Он принялся сыпать цитатами из Геббельса. Тот и раньше был словообилен, но в последнее время поток его речей превратился в водопад. Ведь ему приходилось говорить за двоих, за себя и за фюрера, который после июльского покушения редко появлялся на публике и почти не произносил речей. Кроме того, фюрер назначил его, в дополнение к постам министра просвещения и пропаганды и гауляйтера Берлина, еще и уполномоченным по ведению тотальной войны, так что Геббельс теперь постоянно высказывался и по военным вопросам.
        Слушать все это на голодный желудок не было сил, и Юрген отключился. В ушах прозвучала поразительная фраза: «Нет таких военных законов, которые позволяли бы солдату безнаказанно совершать гнусные преступления, ссылаясь на приказ командира, особенно если эти приказы находятся в вопиющем противоречии с нормами человеческой морали и международными правилами ведения войны». Юрген встрепенулся, потряс головой, ткнул локтем в бок сидевшего рядом Целлера.
        - Слушай, Франц, - сказал он, - мне сейчас во сне явился то ли ангел, то ли сам Господь Бог. Он сказал, что в концлагере мы все правильно сделали и что мы за неисполнение приказа не подсудны никакому суду, - ни человеческому, ни Божьему.
        - Сделали мы все, конечно, правильно, - сказал Целлер, - ты сделал. Вот только то, что ты слышал, сказал доктор Геббельс. Так что потянут нас на цугундер, как миленьких, если заходят. И законы найдутся!
        - Какая обида! Первый раз ангел во сне явился, и вот на тебе - вместо него, оказывается, был черт колченогий, - сказал Юрген. - А к чему он это говорил?
        - Об английских и американских летчиках, которые бомбят наши города.
        - Сволочи! - искренне сказал Юрген.
        - Сволочи, - согласился Целлер, - сволочи и изверги, а для начальников их даже слова не подберешь.
        - Для начальников не слова нужны, - сказал Юрген, - я бы лично всех больших начальников, всех, - надавил он, - вот из этого автомата…
        - Да тише ты! - шикнул Целлер. - Ишь раскипятился.
        - А! - Юрген пренебрежительно махнул рукой. - Дальше штрафбата не сошлют, - повторил он их любимую присказку.
        - Фюрер и Родина ожидают от вас величайшего героизма, - вещал между тем майор. - Мы должны именно здесь остановить русских. Колебаться и пренебрегать обязанностями не будет позволено никому. Три офицера в любой момент могут образовать военный трибунал и вынести любое наказание.
        Нет, этот майор положительно не знал или не понимал, перед кем он выступает. Нашел кого «тройками» пугать! Солдаты весело заржали, и громче всех смеялись Юрген с Целлером, им майор просто в масть попал.
        Майор несколько опешил, но быстро взял себя в руки и принялся стращать их разными зверствами русских войск. Все это они не раз уже слышали, новым был лишь рассказ о женщинах-комиссарах, кастрировавших немецких раненых солдат. Новость вызвала жаркое обсуждение. Раньше их пугали немедленным расстрелом при сдаче в плен, теперь - кастрацией. Что страшнее? Все отделение Юргена решило подавляющим большинством голосов, что пусть уж лучше расстреливают, даже Эльза подняла вверх свою ручку. Один лишь Эббингхауз воздержался, продемонстрировав лишний раз свою гнилую сущность.
        Не преуспев в щелканье кнутом, майор обратился к пряникам.
        - Специально для вас прибыли транспорты с усиленным питанием и дополнительными пайками, - возвестил он.
        - Если мне сейчас немедленно не выдадут усиленного горячего питания, я размету эту тошниловку на досточки, - не менее громко сказал Юрген.
        Майора как ветром сдуло с помоста, он наконец понял, кто сидел перед ним. Через пять минут им дали горячий ужин. Происшедшее было, конечно, случайным совпадением, но Юрген ходил в героях в который уже раз.
        Утром им раздали специальные пайки: бритвенные лезвия и крем для бритья, мыло и одеколон, писчую бумагу и карандаши, спички и брючные пуговицы. Все это дополнили сигаретами, по пятьсот штук на брата, бутылкой вина, бутылкой шнапса на двоих и консервированными сосисками. Новички радовались как дети и занимались сложными обменными операциями. «Старики» сокрушенно качали головами: не к добру все это, к очередному драпу. Интенданты всегда старались избавиться от запасов перед отступлением. Легче убегать, имея при себе лишь ведомости с подписями солдат, чем следить за погрузкой и транспортировкой в тыл подотчетных материальных ценностей.
        Все приметы сошлись. Вечером им объявили, что русские прорвали линию обороны на севере и на юге. Они получили приказ отойти на заранее подготовленные позиции. Ранним утром они перешли Одер по еще крепкому льду. Перед ними были холмы. После долгого марша по равнине они казались горами, в них было никак не меньше пятидесяти метров высоты.
        - Зееловские высоты, - сказал Фрике.
        Das war die gute Position
        Это была хорошая позиция. Так заключил Юрген из обзора окрестностей. Он стоял на вершине холма, отданного в распоряжение их батальона. Одер в этом месте делал петлю, выгибаясь на восток. За рекой виднелись форты и бастионы крепости Кюстрин, это был последний оплот их обороны на том берегу. После Бреста Юрген не доверял крепостям, тем более крепостям, имеющим в тылу широкую реку. Это была западня. Русские будут гвоздить крепость с безопасного расстояния из дальнобойных орудий и бомбить с самолетов, а когда вскроется Одер и пресечется путь поступления в крепость боеприпасов и подкреплений, возьмут ее коротким решительным штурмом. Из защитников крепости никто не достигнет западного берега.
        И тогда русские окажутся лицом к лицу с ними, 570-м батальоном. Но для этого им сначала придется форсировать Одер. Не Волга, конечно, но метров двести будет, а то и все триста. Еще говорят, что Одер глубокий, летом - десять метров, значит, в половодье будет пятнадцать. Без бродов и вода холоднющая, градусов пять. В такую упал - и готов. Но русские реку форсируют, они уже сколько раз форсировали то, что, казалось, форсировать невозможно. У них, наверно, какой-то секрет есть. Надо будет Целлера расспросить подробнее, тот был на Днепре во время русского наступления, сделал зарубку в памяти Юрген.
        А потом русские попадут в иссеченную дамбами пойму, которая в половодье превратится в настоящее болото, продолжил он свой анализ. Оно будет непроходимым для русских танков, но если они все же рискнут их пустить, то бравые артиллеристы расстреляют их прямой наводкой из орудий, стоящих на вершине холма, у них это хорошо получается - расстреливать танки, застрявшие в грязи. Так что русским придется гнать вперед пехоту, которая будет не бежать в атаку, а медленно брести, выдирая ноги из засасывающей и хлюпающей жижи. И тут они попадут под кинжальный, перекрестный огонь их пулеметов и автоматов из первой траншеи, расположенной снизу, у самой подошвы холма, и из второй траншеи на скате, почти у самой вершины. Даже если русские захватят первую траншею, они упрутся в крутой скат, который им придется залить своей кровью, они будут скользить вниз, сбивая топчущихся внизу и попадая под град мин из минометов, установленных на обратном скате холма, у третьей линии обороны.
        Нет, русские здесь не прорвутся, заключил Юрген, въяве представив перипетии будущего боя. По крайней мере, русские не прорвутся через позиции, занимаемые их батальоном. Они будут стоять до конца, позиция это позволяла. А когда русское наступление захлебнется, они перейдут в контратаку, вот тогда и посмотрим, кто кого, кто сможет устоять против напора их 570-го ударно-испытательного батальона.
        Так взбодрив себя, Юрген перевел взгляд вправо. Там, вдали, был плацдарм, захваченный русскими на западном берегу Одера. Еще один такой же плацдарм был севернее, его не было видно за выступами соседних холмов. Плацдарм казался пестрым пятном на белой ленте скованной льдом реки. Там копошились темные фигурки, похожие издали на навозных жуков, которые зарывались вглубь, выбрасывая кучи земли и добавляя черной краски в прекрасный зимний пейзаж.
        С противоположного берега Одера к плацдарму тянулись тонкие прямые стрелы, на острие которых тоже копошились темные фигурки. Эти походили на паучков, прядущих свою нить. Русские укладывали на лед деревянный настил, они, похоже, собирались перебросить на плацдарм тяжелую технику. Тяните, тяните, усмехнулся Юрген, не сегодня-завтра река вскроется, пойдет ледоход, сметет ваши мосты. Опять наведете - паводок начнется, опять снесет. Русские солдаты на плацдарме были во много худшем положении, чем немецкие в крепости, у них не было крепостных стен, теплых помещений и мощной артиллерии. Они были обречены на заклание. Юрген даже посочувствовал по-человечески этим бедолагам, ведь они были, скорее всего, такими же штрафниками, с русскими штрафниками он уже сталкивался на фронте, отчаянные парни, смертники.
        Сзади раздался шум самолета. Юрген с некоторым удивлением задрал голову. За последние месяцы он уже привык, что самолеты летят с востока, исключительно русские. Если самолеты летели с запада, то это были те же русские самолеты, возвращающиеся после бомбежки тыловых объектов. Хуже всего были самолеты, летевшие вдоль линии фронта, эти прилетали по их душу, они бомбили и расстреливали их позиции.
        Это был «Филин», его нельзя было спутать ни с каким другим самолетом из-за прямоугольной рамы. Он пролетел в сторону русских позиций, сделал над ними неспешный круг, рассматривая расположение частей, потом еще один, как будто нарочно провоцируя русских на какие-либо ответные действия, и, не дождавшись ни залпов зениток, ни появления вражеских истребителей, издевательски помахал крыльями и полетел обратно в сторону Берлина.
        Юрген остался на вершине холма. Он ждал продолжения, он отказывался думать, что
«Филин» прилетал лишь для разведки. Летчики не обманули его ожиданий. Через четверть часа прилетели три «Штуки» и разбомбили строящиеся мосты, взломав лед на Одере. Вслед за ними появилось звено «Убийц», «Фокке-Вульфов» FW 190. Юрген держал их за истребителей, за что они и получили свое прозвище, но у этих были подвески с бомбами, которые они и сбросили на плацдарм. Земля там вздыбилась, невозможно было представить, что в наспех отрытых окопах остался кто-нибудь живой. А русские зенитки по-прежнему молчали, похоже, русские не успели подтянуть их, они слишком быстро наступали. Если дело так и дальше пойдет, то через день от русских плацдармов ничего не останется. С этой стороны им тоже не будет грозить никакой опасности. Им не ударят во фланг, а лобовой удар они выдержат, вновь подхлестнул себя Юрген.
        Пора было спускаться с небес на землю. Он пошел по вырубленным в скате холма ступенькам вниз, к первой линии укреплений. Их созданием занимались жители окрестных деревень и военнопленные: первые не имели опыта, вторые - желания. Руководил ими, судя по всему, штабной офицер, знакомый с принципами устройства фортификационных сооружений по учебнику, просидевший всю войну в тылу и никогда не бывавший на передовой.
        Траншеи были прорыты хаотично и бестолково, ходы сообщения к передовым постам и гнездам наблюдателей были лишь намечены и имели глубину в один штык лопаты. Недоставало бетонированных огневых точек, да и имевшиеся были неудачно расположены, их амбразуры имели узкий обзор, так что на поле будущего сражения образовалось несколько мертвых зон, не таких мертвых, каких следовало - они не простреливались пулеметами. Нужники представляли собой неглубокие выемки в траншеях, без перекрытия и дверей, это никуда не годилось.
        Пришлось им самим все достраивать, перестраивать и обустраивать по-своему. Это была грязная работа. Пробившись сквозь промерзший слой почвы, они натыкались на напитавшуюся водой глину, которую нельзя было толком подхватить лопатой и которая быстро превращалась под их сапогами в жидкое желе. Они вычерпывали его, освобождая место для сочившейся со стен траншеи воды.
        - Воды по щиколотку, - доложил Юргену Целлер, - а надо углублять еще сантиметров на сорок. По колено в воде стоять будем?
        - Первый раз, что ли? - протянул Юрген. - Вот, помню, в Белоруссии… Там сплошные болота. Засасывают лучше француженки, по самые яйца.
        - Я южнее воевал, - вставил Целлер, - там украинки были, это я тебе скажу…
        - Вот в Белоруссии воевать было несподручно, - остановил его излияния Юрген, - а тут родная земля, родная глина, ласковая и податливая, как немецкая женщина. Копай, Франц, копай! - Он пошел дальше по траншее.
        - Герр фельдфебель, когда смена будет? - подал голос Цойфер. - Страсть как хочется заняться стрелковой подготовкой.
        - Или строевой, - встрял Граматке, - ать-два левой! Отделение! Вперед! Шагом марш в столовую!
        - А зачем вам в столовую, рядовой Граматке? - сказал Юрген, окидывая его ироничным взглядом. - Вы же совсем не устали. Ишь, какой говорливый. - Он перевел взгляд на стенку траншеи. Солдаты, в общем-то, поработали неплохо. Углубились на полный профиль строго по уставу. И стенки ровные. Слишком ровные. - Граматке! Внимание! Приготовиться к контратаке! - скомандовал он.
        - Мы еще и в контратаку ходить будем, - ухмыльнулся Граматке.
        - Вперед марш! - крикнул Юрген.
        Шутки в сторону, дошло наконец до Граматке. Он положил руки на бруствер, оттолкнулся ногами, чуть подпрыгнул. Руки скользили вниз, ноги елозили по стенке траншеи, ища опору. Граматке кулем свалился вниз.
        - Понял, - сказал он, поднимаясь.
        - Вперед! - скомандовал Юрген.
        В конце концов Граматке удалось выбраться наверх.
        - Понял, герр фельдфебель! - сказал он сквозь зубы.
        - Хорошо, - сказал Юрген. - Закрепим урок, так, кажется, вы говорили в школе. В контратаку! Вперед! Цойфер! Не отставать!
        После трехкратного повторения урока Юрген показал выдохшимся рядовым, как надо укрепить бруствер и какие надлежит сделать уступы снизу.
        - Приступайте! - скомандовал он и, не дождавшись ответа: - Граматке! Язык проглотили?
        - Есть, герр фельдфебель, - сказал тот.
        - То-то же, - одобрительно кивнул головой Юрген, - ни одного лишнего слова!
        Проверив ход работ внизу, он двинулся обратно на вершину холма. В который раз досадливо поморщился, глядя на вырубленные в скате ступеньки и сделанные из реек перильца. Такая лестница была уместна в каком-нибудь парке на прогулочной тропе, но никак не на боевых позициях. Прогнать бы штабного офицерика, руководившего работами, разок-другой по этой лестнице под беглым огнем, уразумел бы, что к чему, - что другого раза может и не случиться.
        - Веселей работайте, парни! - крикнул Юрген солдатам второго отделения, пробивавшим ход наверх.
        - Начальников развелось на нашу голову, - проворчал один из солдат, Феттер.
        - Отставить разговорчики! - крикнул Юрген, впрочем, добродушно.
        Этот Феттер был сапером и лейтенантом, его взвод должен был взорвать мост на Припяти на пути наступления русских войск. Осколок снаряда перебил кабель, русские танки прорвались через мост и навели шороху на отступавшие немецкие части. Феттеру, одному из немногих, удалось спастись лишь для того, чтобы угодить под трибунал «за неисполнение боевого приказа, повлекшего за собой» и все такое прочее. Юргену уже довелось повоевать рядом с ним, он был «стариком» и хорошим солдатом, он мог себе позволить ворчанье.
        Юрген миновал вершину и спустился немного по обратному скату холма к блиндажу, в котором размещалось его отделение. Когда они впервые вошли в него, то ужаснулись. Вниз вели обваливавшиеся земляные ступеньки, проход был настолько низким, что даже Юргену приходилось нагибать голову, а вот потолок был подозрительно высок, строители явно сэкономили на перекрытиях. Электрического освещения и печки не было в помине, внутри было темно, сыро и холодно. Из мебели - только стол, пара лавок и десяток шатких лежаков, стоявших один на другом. Наваленная в углу большая куча соломы лишь подчеркивала первое впечатление - это был хлев, тесный грязный хлев.
        Они привели его в порядок, сделали максимально удобным для проживания. На фронте редко кто подолгу задерживался на одном месте, а штрафники и подавно. Их в любой момент могли поднять посреди ночи по тревоге и перебросить на новую позицию. В первые месяцы службы Юрген не понимал, зачем тратить силы на обустройство казарм и блиндажей: есть крыша над головой - и ладно, положил мешок под голову, завернулся в одеяло - и спи. Все остальное - от лукавого, от обычного самодурства командиров.
        Но со временем он понял, насколько важно хотя бы в быту жить по-человечески, этим они противостояли бесчеловечности войны. Скатываясь в скотство в быту, они тем вернее превращались в зверей во всем остальном. В большинстве случаев их усилия пропадали втуне, они не успевали насладиться жизнью в отделанном помещении, забил последний гвоздь и - тревога, час на сборы, шагом марш! Это ничего не меняло.
        Случалось и по-другому. Казалось, что уж тут-то они точно не задержатся, нечего и ломаться. Проходил день, второй, третий, неделя и с каждым днем все труднее было заставить себя взять в руки пилу и молоток, ведь завтра - точно! И, как назло, именно в этой дыре они застревали надолго, подтверждая извечное правило: нет ничего более постоянного, чем временное.
        Это свое наблюдение Юрген оставил при себе. Своим требованием превратить отведенный им хлев в жилище, достойное немецкого солдата, он хотел утвердить в мыслях подчиненных противоположную мысль: здесь они надолго, отступление закончилось, здесь они дадут настоящий бой русским и сражение будет долгим, до победы, до их победы. Он и сам хотел верить в это.
        Юрген спустился по выложенным камнями ступенькам в блиндаж, остановился на пороге, чтобы не тащить грязь на вымытый пол, окинул хозяйским взглядом помещение. У дальней и правой стены стояли двухъярусные нары, иначе было не разместиться. Да и так было тесновато, вечерами, когда в блиндаже собиралось все отделение, они толкались локтями, а когда выдвигали стол для ужина, то пройти становилось и вовсе невозможно. И без того небольшое помещение еще больше сжалось из-за обивки стен и потолка, но это того стоило, внутри стало суше, теплее и светлее от желтоватых сосновых досок.
        Постели были идеально застелены, все вещи были аккуратно сложены под нижними нарами, посуда расставлена на полке над столом, маскировочные балахоны висели рядком на вешалке при входе. Эббингхауз драил приступку, на которую ставили сапоги. Он был бессменным дневальным, это был его санаторий для выздоравливающих. Блачек тоже был освобожден от рытья окопов, его рана на плече еще не зажила. Он возился с печкой.
        - Приделал колено к трубе, - доложил он, - сейчас опробую, теперь, надеюсь, дымить не будет.
        - Хотелось бы, - ответил Юрген.
        Печка дымила не то чтобы нещадно, но глаза слезились и голова по утрам была чугунной. Впрочем, печка здесь, возможно, была ни при чем, и без нее в замкнутом помещении блиндажа, где на каждого солдата приходилось меньше квадратного метра, к утру было нечем дышать. Это не утешало, но успокаивало, пусть с чугунной головой, но проснешься. От капустных и гороховых выхлопов, от перегара шнапса, от испарений немытых тел и пропитанной потом и грязью одежды еще никто не умирал.
        Блачек поднес зажженную спичку к открытой дверце печки. Оттуда сразу повалил сизый дым.
        - Это от газеты, - сказал Блачек, - сейчас потянет.
        - Будем надеяться, - сказал Юрген и поспешил выйти на свежий воздух.
        Первым делом они укрепили перекрытие блиндажа. Юрген предпочел бы метровый слой бетонных блоков, но это была нерешаемая задача. Они смогли достать только толстые бревна, и те лишь благодаря Отто Гартнеру, который произвел сложный обмен. На интендантов не было никакой надежды, они были здоровы только подписывать приходные и расходные ордера. Бревна уложили в два наката, намертво скрепив их металлическими скобами, которые раздобыл Клинк. Юрген благоразумно не стал выяснять, где. Бревна обложили сверху дерном, получился небольшой холмик на скате большого холма. Маскировка создавала иллюзию безопасности.
        Юрген прошел дальше, к разрушенной прямым попаданием авиабомбы ветряной мельнице. Разбитый в щепки деревянный верх служил им источником дров, кирпичный низ - камня и щебенки.
        - Поберегись! - донесся крик Фридриха, и тут же, в нескольких метрах от Юргена, пронеслась граната, врезалась в остаток кирпичной стены, обрушила ее, умножив гору щебня.
        - Испугались? - крикнул Фридрих и заливисто рассмеялся.
        - Если ты и на поле боя будешь так же громко кричать, то русские точно наделают в штаны от страха, - ответил ему Юрген.
        Он подошел к группе солдат, которые под руководством лейтенанта Ферстера осваивали новое вооружение. Тут Ферстер был на высоте, объяснять он умел в отличие от отдачи приказов. Говорил просто и доходчиво и не раздражался, когда приходилось раз за разом повторять одно и то же. От отделения Юргена на занятиях присутствовали Фридрих и Тиллери, им не надо было повторять дважды. Фридрих был просто сообразительным, а Тиллери до военной службы работал механиком в Оберхаузене, он был с любой техникой на «ты».
        - Реактивный переносной гранатомет «Ракетенпанцербюхсе» 43, или, как его прозвали наши солдаты, «панцершрек», ужас танков, новое высокоэффективное оружие, призванное переломить ход войны, - вещал Ферстер, он все повторы начинал с первой строчки.
        Юрген подошел к Фридриху, взял из его рук трубу гранатомета, примерился. Панцершрек был лишь немногим короче Юргена с его метром семьюдесятью. Лежавший рядом на земле, специально для сравнения, фаустпатрон казался на его фоне детской игрушкой. Труба была намного толще, рукой не обхватишь, да и тяжеловата, - килограммов десять, прикинул Юрген.
        - В отличие от панцерфауста панцершрек - оружие многоразового применения, - продолжал свой рассказ Ферстер. - Устанавливаете гранату, производите выстрел и, глядя на разгорающийся танк противника, устанавливаете следующую гранату, выбираете следующую цель.

«Твоими бы устами да мед пить, - подумал Юрген, - как все просто!» В бою, даже если ты и попал из фаустпатрона в танк противника, времени на второй выстрел обычно не оставалось.
        - Какая дальность? - тихо спросил Юрген у Фридриха.
        - Сто пятьдесят, - ответил тот.
        Да, это было много больше, чем у фаустпатрона, ровно в три раза. Танк преодолеет это расстояние где-то за полминуты. Юрген сдвинул рукава куртки и кителя, посмотрел на часы с секундной стрелкой. Это были хорошие швейцарские часы, он их снял с руки одного поляка интеллигентного вида в Варшаве. Они ему были не нужны. Зачем часы с секундной стрелкой интеллигенту, тем более мертвому?
        - Фридрих! Внимание! Установить гранату, прицелиться! - скомандовал Юрген. - Сорок секунд, - сказал он, когда Фридрих выполнил все операции, и задумчиво покачал головой.
        - Это нечестно! - воскликнул Фридрих. - Я не ожидал! Танк-то я буду ждать, там все быстрее выйдет.
        - Там у тебя руки будут трястись, баш на баш выйдет, - ответил Юрген.
        - Все как надо выйдет! Не беспокойтесь, герр фельдфебель, - бодро сказал Фридрих. - Отличное оружие, настоящее мужское оружие!
        - Помните, - донесся голос Ферстера, - что при выстреле реактивного снаряда пороховые газы могут не полностью сгореть внутри ствола и тогда они вырвутся огненным потоком назад. Для защиты от ожогов на казенной части ствола установлен специальный щиток. Если по какой-то причине этот щиток сломается, используйте подручные средства. Какое средство защиты должно быть всегда у солдата под рукой? Правильно, противогаз! Надеваете противогаз и…
        - У тебя противогаз есть? - спросил Юрген у Фридриха.
        - Есть, в блиндаже, но с разбитыми стеклами, - ответил Фридрих.
        - У меня есть! - сказал Тиллери и предъявил противогаз.
        - Рядовой Хитцльшпергер! Берите пример с рядового Тиллери! И тренируйтесь, тренируйтесь, вы теперь у нас главные истребители танков, - сказал Юрген.

«Оружие неплохое, но на обещанное чудо-оружие не тянет, - размышлял он, двигаясь назад, к нижней линии траншей, - никакого перелома в ход войны оно внести не может. Переламывать придется нам, солдатам».
        Навстречу ему шел обер-лейтенант Вортенберг.
        - Как дела, фельдфебель Вольф? - спросил он.
        - Дела идут, - ответил Юрген.
        Вортенберг исполнял обязанности командира батальона на время отсутствия подполковника Фрике. Фрике они почти не видели. Он налетал как коршун, строил весь батальон, гонял строем по дороге для выпрямления мозгов, щедро разбрасывал взыскания для укрепления дисциплины, взбадривал их дух каким-нибудь лозунгом, типа
«Мы победим, потому что мы должны победить», оделял толикой шнапса для поднятия настроения и исчезал. Он теперь командовал 500-м гренадерским ударно-испытательным полком, так громко и грозно именовалась новая воинская часть, в которой они имели честь состоять. Фрике был доволен, новая часть соответствовала его званию. Это был единственный повод для удовлетворения.
        Это была глупая затея. Она могла родиться только в мозгу штабистов, которые обожают всякие реорганизации и устраивают их, невзирая на общую ситуацию, как нарочно выбирая самый неподходящий для этого момент. Впрочем, Фрике был почти уверен, что авторство идеи принадлежит лично рейхсфюреру СС Гиммлеру, далекому от реалий армейской службы.
        Батальон был оптимальным размером для штрафной части. Его перебрасывали на самый жаркий участок фронта и на время придавали какой-нибудь дивизии. Если предстояло наступление, штрафников ставили на место прорыва, они шли по минным полям на пулеметы противника, вгрызаясь во вражескую оборону. Затем по их телам в пробитую ими брешь устремлялись основные части, довершавшие разгром и пожинавшие лавры победы. При отступлении штрафников оставляли в арьергарде, чтобы они задержали продвижение противника, и тут же забывали о них. От них не ждали, что они остановят противника, их просто бросали. Так грабитель бросает под ноги преследователей наименее ценную часть добычи. И они грудью вставали на пути противника, вступая с ним в неравный и безнадежный бой, и рано или поздно противник прокатывался по их телам, устремляясь в погоню за основными силами. Штрафники никогда не были победителями, они всегда оставались в проигрыше.
        При такой практике использования испытательных частей отдельный штрафной полк просто не мог существовать как самостоятельное военное подразделение, ему не было места на передовой. Под командованием Фрике объединили остатки нескольких 500-х батальонов, добравшихся до западного берега Одера. Но все эти батальоны были разбросаны на обширной территории и каждый из них был придан какой-нибудь дивизии.
        Они подчинялись, с одной стороны, штабу этой дивизии, с другой - командиру полка подполковнику Фрике, что порождало полнейшую неразбериху.
        Впрочем, простых солдат эта неразбериха никак не касалась, на нижнем уровне царила полнейшая определенность. Они занимали позиции на переднем краю обороны и знали, что большинство из них останется там навечно. Едва они обосновались на этих позициях, как им зачитали последний приказ фюрера: Зееловские высоты - замок Берлина, ни шагу назад и все такое прочее. «Военные трибуналы должны утверждать самые суровые приговоры на основе следующего принципа: тот, кто боится принять честную смерть в бою, будет казнен за трусость», - объявили им. Параграф пятый, пункт второй. Их любимая присказка теряла силу. Следующая ходка была на небо. Чтобы не оставалось никаких иллюзий, возродили практику заградительных отрядов. За их спинами стояли пулеметы, готовые немедленно заработать, если увидят их грудь вместо спины. Они оказались между молотом и наковальней, молотом русских танков и наковальней эсэсовских пулеметов, у них не было шансов выжить.
        Они старались не думать об этом, они запретили себе думать об этом, чтобы продолжать жить. И после короткого шока жизнь быстро вошла в привычную колею. Русский молот оказался не таким страшным, каким представлялся, вбив два клина на западном берегу Одера, он неожиданно прекратил удары, как будто руки молотобойца опустились от изнеможения. Эсэсовские части стояли не сзади, а рядом с ними, в передней линии. Дни удлинились, но не настолько, чтобы лишить их приятного вечернего отдыха на открытом воздухе, когда они сидели на земле в спасительной полутьме, шутили, смеялись и пели свои любимые песни.
        Das war ein Ragout
        Это была сборная солянка. Весь февраль и март до самой середины апреля на позиции на западном берегу Одера прибывали новые части. Кого здесь только не было!
        Как-то раз вечером на небольшую площадку перед штабным блиндажом въехал тупорылый городской автобус. Из распахнувшихся дверей кряхтя вылезли три десятка старичков в одинаковых одеяниях и принялись с интересом оглядываться вокруг. Они напоминали группу пенсионеров или, вернее, обитателей дома престарелых, приехавших на бесплатную экскурсию.
        - Деды, вы хоть знаете, куда вас занесло? - спросил опешивший Вортенберг. - Это передовая и здесь, между прочим, стреляют.
        - Мы - фольксштурм, второй взвод третьей роты четвертого батальона пятого полка шестой дивизии, - бодро отрекомендовался крепкий шестидесятипятилетний старик с усами подковой, обрамленными обвисшими щеками, - ефрейтор запаса Эвальд Штульдреер. - Он приложил огромную клешню с изогнутыми артритом пальцами к военной фуражке неизвестной национальной принадлежности и одновременно выставил вперед левую руку с нарукавной повязкой Вермахта. - Мы из Берлина, - добавил он, как будто это все объясняло.
        Приказ фюрера о создании фольксштурма ускользнул от внимания Юргена. Он и так-то не особо вслушивался в приказы, не имевшие прямого отношения к их батальону и, следовательно, к нему лично, а в середине октября прошлого года они и вовсе были в Варшаве, им было ни до чего, они приходили в себя после двухмесячных непрерывных боев. Пропагандисты талдычили о тотальной войне, но Юрген понимал тотальную войну как войну на всех фронтах, они и так ее вели. Что же до приказа о призыве на военную службу мужчин в возрасте больше 60 лет, то это воспринималось не как приказ, а именно как призыв к добровольному вступлению в ряды Вермахта, очередная пропагандистская патриотическая акция. Ее нельзя было принимать всерьез. Несколько тысяч горящих боевым задором старичков, конечно, нашлось бы, их бы направили в гарнизоны в глубине Германии на смену регулярным частям, отправляемым на фронт. То, что война может сама докатиться до этих тыловых гарнизонов, даже не приходило в голову. Как и то, что части фольксштурма пошлют навстречу войне, на передовую.
        - Старики, вам здесь не место, - сказал Вортенберг, казалось, что он просто озвучил мысли Юргена, но он и сам думал так же. - Это наше место, - продолжил он, - отправляйтесь в тыл. В тыл! - подхлестнул он. - Кругом марш!
        Фольксштурмовцы наконец поняли, что они не туда заехали. Они двинулись назад искать место расположения своей части. Оно было действительно в тылу, в глубоком тылу, в полукилометре за позициями 570-го батальона.
        Старики иногда заходили к ним, по-соседски. Попадались забавные персонажи: например, один старый актер, он с гордостью говорил, что сыграл еще в первом немецком фильме, мелькнул в кадре с подносом в руках, но все же. На прошлую войну его не призвали по возрасту, на этой он собирался восполнить недостающий опыт. Бойкий был старичок, он рвался в бой и приставал ко всем с просьбой научить его стрелять из винтовки, на крайний случай - дать подержать в руках автомат. Давали, но с пустым магазином, на всякий случай. Старый актер был исключением. Вообще-то все эти фольксштурмовцы были старыми вояками, они знали, что такое приказ, и умели обращаться с оружием, тем более что им выдали винтовки «маузер» образца 1898 года. Отличное оружие, с удовлетворением говорили они. Отличное, кто бы спорил, но не против танков и не против несметных азиатских полчищ.
        Особенно часто навещал их тот самый ефрейтор Эвальд Штульдреер, он пасся у них едва ли не каждый вечер. Он любил поговорить, а в кругу сослуживцев ему было скучновато. В Берлине они жили по соседству, знали друг друга не по одному десятку лет, знали как облупленных, включая все истории. А тут такая благодатная аудитория! Молодежь - ее учить и учить!
        Они снисходительно слушали его болтовню и терпеливо сносили поучения, как строить оборонительные сооружения. Штульдреер стал ефрейтором еще на Великой войне, окопной войне, он считал себя большим докой в окопах. Еще он любил поговорить о превратностях жизни, о главной превратности: что вот он, немецкий ефрейтор Великой войны, вполне мог бы стать фюрером, но - не стал.
        Все старые ефрейторы рано или поздно сводили разговор к этому. Рядовые, фельдфебели и тем более офицеры Великой войны даже не задумывались об этом, они помыслить не могли поставить себя на одну доску с фюрером. Ефрейторы ставили. Они были как он, у них были одинаковые стартовые позиции, почему же им не удалось, мучительно спрашивали они самих себя и донимали тем же окружающих. У каждого были свои объяснения, свои причины. Штульдреера засосала семья. Эх, кабы не жена да не ребятишки, он бы конечно!.. Язык-то у него всегда был хорошо подвешен, за словом он в карман не лез и говорить мог часами, были бы слушатели.
        Они наливали ему стаканчик шнапса. Вам хорошо, говорил Штульдреер, у вас шнапс не переводится, а у нас его постоянно воруют. Вот ведь сволочи, восклицал Клинк и подносил от себя лично еще один стаканчик. После него Штульдреер обмякал, забывал об амбициях и поучениях, впадал в сентиментальность и принимался рассказывать о своей семье. У него было двое сыновей: старший погиб еще в 42-м на Восточном фронте, младший воевал в Северной Италии, у него, как у отца, была «сопля» на погонах и две нашивки за ранения. Две дочери из-за военного времени не нашли мужей, но патриотический долг выполнили сполна, - родили ему внука и двух внучек. Славные девчушки, говорил Штульдреер, утирая слезы, и было не совсем понятно, кого он имел в виду - дочерей или внучек.

* * *
        Фольксштурмовцев уравновесил батальон Вермахта, состоявший сплошь из новобранцев
1928 года рождения. Безусые мальчишки с довольно пухлыми щечками, которых еще не касалась бритва. Они прибыли в Зеелов из Берлина на пригородном поезде, а оставшийся путь до позиций проделали пешком. Это было самое серьезное испытание в их короткой военной службе. С разбитыми в кровь ногами они выбыли из строя как минимум на три дня. Это было им только на пользу, у них наконец появилось время освоить выданные им винтовки, если не пострелять, то хотя бы понять, как она устроена и на какой крючок надо нажимать, чтобы из дула вылетела пуля.
        При всем том они хорохорились и беспрестанно повторяли вдолбленную им в головы идиотскую формулу: «Мы - последняя надежда рейха!» Повторяли в том смысле, что, дескать, подвиньтесь, мы сейчас покажем вам, как надо воевать. Юрген не понимал их самодовольной гордости. Если эти желторотики - последняя надежда рейха, то, значит, надежда уже умерла, умерла в тех, кто находился на самом верху. Впрочем, до высокого начальства, до его мыслей и чувств Юргену никогда не было никакого дела. Для него имело значение лишь то, что живет в его сердце. Надежда там наличествовала. И у большинства солдат его отделения - тоже. И у стариков-фольксштурмовцев, по крайней мере, у тех, с кем он беседовал. Это они все вместе - последняя надежда рейха.
        Новобранцы тоже разместились в их тылу, но чуть левее фольксштурма и дальше, километрах в полутора. Для молодых это было не расстояние, они беспрестанно шастали к ним, просто чтобы поглазеть. В тылу о штрафниках чего только не рассказывали, их представляли и самоотверженными героями, совершающими то, что другим не под силу, и отъявленными бандитами, и безжалостными головорезами. Все это в равной степени возбуждало жгучий интерес у этих мальчишек. Название «бригада вознесения» их завораживало, казалось, они готовы были отдать все на свете, лишь бы попасть в такую бригаду.
        Кто-то сболтнул им о фельдфебеле Юргене Вольфе, единственном штрафнике, прошедшем испытание и продолжавшем воевать в ударно-испытательном батальоне. Теперь мальчишки специально прибегали посмотреть на него. Как на обезьяну в зоопарке, скрежетал зубами Юрген, заметив в кустах кепи с эмблемой соседнего батальона. Узнаю, кто сболтнул, язык отрежу, посылал он в пространство бесполезные угрозы. Кыш отсюда, кричал он очередному сосунку. Другие солдаты тоже нещадно гоняли мальчишек, они были им неинтересны, они даже ради смеха не стали рассказывать им, как просто попасть в штрафбат и как просто его покинуть, навсегда.
        Лишь для одного парня они сделали исключение, потому что он сам был исключением. Он так и сказал, когда однажды вечером застенчиво вступил в освещенный круг от их костра:
        - Можно я с вами посижу? Эти маменькины сынки не принимают меня. Они все из одного класса, я для них чужак.
        Эта детская просьба всколыхнула в Юргене давние воспоминания о том, как он впервые входил в классную комнату сначала в Гданьске, а потом в Гамбурге, о настороженно-враждебном отношении к нему, чужаку. Он несколько неожиданно для себя проникся сочувствием к этому парню, окинул его внимательным взглядом. Ладная, спортивная фигурка, лицо открытое, глаза смышленые, только как-то слишком молодо выглядит, никак не старше пятнадцати.
        - Тебе сколько лет, парень? - спросил Юрген.
        - Честно? - переспросил тот и шмыгнул носом.
        - Валяй, у нас по-другому не принято.
        - Почти пятнадцать, - он вновь шмыгнул носом, - четырнадцать.
        Юрген даже присвистнул от удивления.
        - Как тебя угораздило в армию загреметь? - спросил он.
        - Год рождения в свидетельстве подделал.
        - Мальчик далеко пойдет! - одобрительно рассмеялся Клинк. - Только впредь рекомендую не прибавлять, а убавлять, малолетним скидка выходит, а то и вовсе амнистия.
        - Вообще-то если честно, то я не подделал, а соврал. У меня документов никаких не было, а когда в распределителе спросили, я сказал, что двадцать восьмого.
        - В каком распределителе? - спросил Юрген, его эта история все больше занимала.
        - Колись, парень, тут все свои, - подхватил Клинк, - и начинай сначала, как для протокола.
        А Брейтгаупт потеснился на лавке, молча похлопал рукой по освободившему месту, приглашая парня сесть. Потом дал ему кружку горячего чаю, через какое-то время краюху хлеба, к концу рассказа он достал плитку шоколада и отломил большой кусок. Так он выражал сочувствие парню. Ему крепко досталось.
        Его звали Дитер Кляйнбауэр. Он был из деревни в Восточной Пруссии. Отец его погиб в самом начале похода на восток, в Курляндии, под Ригой. В 42-м они с матерью ездили на его могилу, это была такая пропагандистская акция. Их снимали для кинохроники: вдова на могиле мужа-героя, сын, клянущийся быть достойным памяти отца, и все такое прочее. Это был единственный раз, когда он выехал за пределы их района.
        Когда русские войска вступили в Восточную Пруссию, они ждали до последнего, было жалко бросать хозяйство. И лишь когда русские приблизились к их деревне, они тронулись в путь, к Кёнигсбергу. Мать боялась не столько за себя, сколько за сестер Дитера, - Грете было двенадцать, а Ангеле и вовсе шестнадцать. Они взяли с собой только самое необходимое, что вошло в заплечные мешки, они нечего не могли увезти с собой, потому что зарядили дожди и дороги покрылись грязью. Но и из этого необходимого они выбросили половину, когда русский летчик обстрелял толпу беженцев и убил его тетку по отцу. От пережитого страха они готовы были выбросить все, лишь бы не идти, а бежать, бежать как можно быстрее.
        Кёнигсберг был полон беженцев, их были сотни тысяч. Помещений не хватало, и они ютились вчетвером в каком-то подвале. Это был не худший вариант, они заняли угол и в подвале было не так страшно при бомбежке. Все жили только надеждой на эвакуацию, о которой постоянно говорили власти. Наконец пришел первый пароход. После этого они перебрались в порт, чтобы не упустить возможность. Они даже ночевали на пирсе, хотя там вовсю задувал холодный ветер, несший брызги воды, а потом и колючие крупинки, то ли льда, то ли снега.
        После трех дней ненастья наконец-то развиднелось и Дитер убежал на мол, он вглядывался в даль, чтобы первым увидеть долгожданный пароход. Он уже привык к бомбежкам и поэтому даже не стал прятаться, когда налетели русские бомбардировщики. Когда он вернулся в порт, причал, где сидели мать с сестрами, был разгромлен. Он нашел их в месиве из тел. Он не помнил, кто увел его с причала и сколько дней он провел в организованном в порту импровизированном сиротском приюте для таких же, как он, детей, потерявших родителей.
        В себя он пришел уже на борту корабля. Весь путь до Любека он просидел на палубе, корабль был под завязку забит беженцами. Он видел торпеду, прошедшую в пяти метрах перед носом корабля. Он не знал, с чьей подводной лодки она была выпущена, но не сомневался, что с русской. Он уже твердо уверился, что все беды - от русских.
        При себе у Дитера был единственный документ, выданный в кёнигсбергском приюте. Но он его порвал. В любекском распределителе ему выдали новую справку, в которую с его слов записали другой год рождения. Дитер еще на корабле решил, что он пойдет воевать, воевать против русских. В военном комиссариате его приняли с распростертыми объятиями и тут же отправили в казарму. Там было много таких же, как он, молодых парней. Они все были полны энтузиазма. К вечеру Дитер понял причину их энтузиазма: их должны были отправить на Западный фронт против англичан. Англичане, конечно, много хуже американцев, но тоже сносно обращаются с пленными. Ему было не по пути с этими парнями. Ему не нужен был Западный фронт.
        Ночью Дитер убежал из казармы. («Да ты наш брат-дезертир», - усмехнулся в этом месте Целлер.) Он отправился в Берлин, справедливо рассудив, что это кратчайший путь на Восточный фронт. Впрочем, у него не было выбора, он был не в ладах с географией и не знал названий других немецких городов, кроме Берлина. Добирался он ровно неделю, без денег и еды, он был очень упорный парнишка, этот Дитер Кляйнбауэр. Берлин испугал его своей громадностью, по сравнению с ним Кёнигсберг и Любек казались жалкими посадами, облепившими замок и рыночную площадь. Берлинцы были надуты и чопорны, никто не желал объяснить ему, где находится военный комиссариат. Они знали только, где находится криминальная полиция и гестапо, туда они были готовы немедленно препроводить его.
        Дитер бродил по Берлину, все дальше удаляясь от центра. Так он забрел в Шпандау и оказался у каких-то казарм. Там ему с радостью рассказали, где находится военный комиссариат. В комиссариате его приняли с распростертыми объятиями. Доброволец? Отлично! На Восточный фронт? Всенепременно!
        Через два часа он вернулся все в те же казармы в качестве призванного на военную службу и очутился в кругу таких же, как он… «молокососов», продолжил Отто Гартнер. Дитер не стал спорить, это была одна из многих его положительных черт. Молодых, полных энтузиазма парней, спокойно закончил он фразу. Что питало их энтузиазм? Они тоже думали о плене? Нет, это были правильные парни, они намеревались сражаться, сражаться до победы. Но они какие-то неумелые, неловкие, чистенькие и слишком говорливые, в общем, городские, нашел он нужное слово. И еще они смеялись над его выговором, а сами говорили черт-те как, каждое второе слово непонятное. «Это они свою ученость показать норовят, - успокоил его Юрген, - у нас тоже такие имеются. У нас с такими разговор короткий: по ушам, и все!»
        Единственное, о чем Дитер сожалел, так это о том, что они потеряли две недели на строевую подготовку.
        - Ничего, навоюешься еще, - сказал Юрген, - на твой век хватит. Ты заходи к нам, Дитер, мы тебя не обидим и другим в обиду не дадим.
        Брейтгаупт взял Дитера под свою опеку. Ишь, два крестьянина, большой да маленький, Кляйнбауэр = Kleinbauer, klein (нем.) - маленький, bauer (нем.) - крестьянин] добродушно посмеивались солдаты, когда вечерами они вдвоем прогуливались вдоль траншей. Брейтгаупт большую часть времени молчал, зато Дитер говорил за двоих, они отлично дополняли друг друга.

* * *
        На этом пришествие младенцев на фронт не закончилось. Через пару недель после новобранцев Вермахта из Берлина притопал отряд юнгфолька, в нем были 12-13-летние мальчишки. Они набились в один блиндаж, как балтийские кильки в банку, и были чрезвычайно довольны этим: настоящий блиндаж был круче палаток, а этот поход был круче их обычных летних походов, это было настоящее большое приключение.
        Их разместили еще дальше, в трех километрах от передовой, в батальоне не подозревали об их присутствии до тех пор, пока они не пробрались в первую линию траншей. Они не сомневались, что траншеи роют специально для них, они даже высказывали замечания: слишком глубоко копаете, нам стрелять неудобно будет. Чем они остались довольны, так это передовыми постами. Хороший обзор, говорили они и многозначительно кивали головами.
        Самое удивительное, что стрелять они умели, в отличие от новобранцев Вермахта. Правда, только из фаустпатронов, но зато с ними они обращались виртуозно, куда до них рядовому Граматке. Они гордо именовали себя истребителями танков и мысленно примеривали Рыцарские кресты. Кто-то вбил им в голову, что за четыре подбитых русских танка дают Рыцарский крест, и они свято в это верили. На меньшее они были несогласны, нашивка за подбитый танк была для них как материнская заплата на курточке, тьфу на нее. Единственное, что их тревожило, это то, что на всех них не хватит русских танков. Самые нетерпеливые и отчаянные уже посматривали на другой берег Одера, прикидывая, как туда перебраться, чтобы успеть нащелкать в русском тылу нужное количество танков. Останавливало их только то, что для этого нужно было взять с собой четыре фаустпатрона, а они и два больше километра не могли пронести, силенок не хватало. Чего им было не занимать, так это храбрости. Они ничего не боялись, - ни черта, ни русских, ни смерти. О смерти они даже не думали, она была не для них.
        Лишь один мальчишка не принимал участия во всей этой суете и взаимной похвальбе. Он сидел на вершине холма и презрительно поплевывал вниз сквозь щель в зубах.
        - Ты чего не с ребятами? - спросил у него Юрген, проходивший мимо.
        - Салаги, - ответил тот, - носятся со своими фаустпатронами… Тоже мне, истребители танков!
        - А ты кто? - спросил Юрген.
        - Я - специалист по тоннелям, - важно ответил мальчик.
        - По каким тоннелям? - удивленно спросил Юрген.
        - По берлинским. Я могу между любыми двумя станциями подземки с завязанными глазами пройти. Я курсы специальные прошел и экзамен лучше всех сдал. Будете в Берлине, спросите Артура Вайзера, меня там все знают.
        - Будем в Берлине, - Юрген поперхнулся, - непременно спросим. А зачем ходить между станциями с завязанными глазами?
        - Так ведь там темно будет. Откуда свет, когда русские в городе будут? - сказал мальчик спокойно, как о само собой разумеющемся. Юрген вновь поперхнулся. - И по улицам будет не пройти, - продолжал между тем Артур. - Так я буду наших солдат по тоннелям проводить, они без меня никуда. Или сам: возьму фаустпатрон, проберусь на улицу, где русские стоят, высунусь на мгновение в вентиляционную шахту, подожгу ихний танк и опять вниз. Могу даже не высовываться, а прямо из шахты по днищу влепить, это самое лучшее, потому как наверняка, все внутри сгорят, даже не дернутся.
        - Ну, ты кровожаден, - сказал Юрген.
        - Нет, я добрый, - сказал Артур, - я даже слишком добрый, мне так инструктор говорил. Я потому и пошел на курсы тоннельщиков, что мне больше нравится не стрелять, а людей проводить. Убить любой может, а вот спасти…
        - Это ты хорошо сказал, - похвалил мальчика Юрген.
        - Вопрос можно? - спросил ободренный похвалой Артур.
        - Вопрос можно, - ответил Юрген.
        - То есть совет…
        - Советы даем бесплатно.
        - У меня паек украли.
        - Это не ко мне, это к дяде Зеппу. Эй, Клинк, - крикнул Юрген, - подойти сюда, тут требуется твое мнение как эксперта.
        Клинк подошел, окинул мальчика быстрым взглядом.
        - Что украли? - спросил он.
        - Засахаренные фрукты, - ответил Артур.
        - Ты сказал - паек, - заметил Юрген.
        - Нам в пайке засахаренные фрукты дают, так положено.
        - Вот мелюзга устроилась! - воскликнул Клинк. - Я, может быть, тоже цукатов хочу. Обожаю апельсиновые корочки!
        - Зато им шнапса не дают, - сказал Юрген.
        - Тоже верно, - сказал Клинк и повернулся к Артуру. - Откуда украли?
        - Из ранца.
        - Из запертого?
        - Не-а, он у меня старый, школьный, не запирается.
        - Сам виноват, - вынес вердикт Клинк, - ибо сказано: да не вводи людей во искушение. - Он провел детство в сиротском католическом приюте, там и нахватался.
        - А если бы из запертого? - спросил Юрген, он всегда интересовался мнением экспертов.
        - Тогда гореть ему в геенне огненной за такое великое искушение! - провозгласил Клинк.
        - В чем совет? - спросил Юрген у Артура.
        - Да я вот думал: жаловаться командиру или не жаловаться.
        - Никогда не жалуйся, - ни на жизнь, ни на судьбу, ни на товарищей. Понял?
        - Понял, - кивнул мальчик, - не буду. Спасибо за совет.
        - Это не совет, это правило, - сказал Юрген. - Ну, бывай, Артур Вайзер. - Он протянул ему руку.
        Мальчик звонко шлепнул по ней своей ладошкой и побежал прочь. Он был славный мальчуган, Артур Вайзер.

* * *
        Они сидели и гадали, кого пришлют в следующий раз. Ниже 12-летних мальчишек падать было некуда, разве что… Они не рисковали вслух высказать предположение, чтобы не сглазить.
        - На складе в Зеелове получили партию бюстгальтеров и прочих женских шмоток, - принес новость Отто Гартнер, он постоянно ошивался у интендантов на предмет возможных обменов.
        Слово было сказано, но они все равно отказывались верить. Призвали одного из новобранцев, не Дитера, он был тут не помощник, расспросили о последних берлинских веяниях. Тот подтвердил, что на стрельбище возле их казарм тренировались девушки-доброволки, лет четырнадцати-пятнадцати. Такие кобылки, закатил он глаза.
        Юнца сразу выгнали - что бы понимал! - и стали профессионально и в деталях обсуждать, как они будут этих кобылок объезжать. Даже Юрген позволил себе какое-то невинное, на его взгляд, высказывание, за что немедленно схлопотал по голове от незаметно подошедшей Эльзы, привлеченной громким мужским ржанием. Удар был нешуточный. Хорошо, что он снимал каску только вечером, при входе в блиндаж.
        Перспективы обрели реальные очертания, когда их вдруг погнали на лекцию о венерических заболеваниях. На Восточном фронте такие лекции читали в преддверии наступления, это был такой же верный сигнал, как приезд высокого начальства. О наступлении в те дни не было и речи, значит, жди женский батальон, или роту, или взвод. Они были согласны даже на отделение. В конце концов, это было справедливо. Пуфф им полагался по уставу, но об этом начальство забыло еще прошлым летом, после начала наступления русских.
        Но что-то там не сложилось, девушки-доброволки до них так и не доехали. Зато в середине апреля к ним прибыло наконец настоящее подкрепление.
        Слева от них расположились норвежцы, справа - датчане. Они носили гордые названия - гренадерский полк «Норвегия», гренадерский полк «Дания» и входили в состав дивизии «Нордланд». В предыдущих боях дивизия потеряла больше половины численного состава и техники, но все же это была дивизия и не ее придали их 570-му ударно-испытательному батальону, а наоборот. Они не сильно переживали по этому поводу, славой они сочтутся, была бы слава.
        То, что это были эсэсовцы, тоже нисколько их не напрягало. Эсэсовцы эсэсовцам рознь. Они заложили бы любой крюк, лишь бы не встречаться с браконьерами Дирлевангера или бывшей русской дивизией Каминского, но воевать вместе с регулярными частями СС было одним удовольствием. У них уже был такой опыт - под Варшавой они отбивали наступление русских вместе с танковой дивизией СС «Викинг». Это были смелые солдаты и отличные товарищи, словом, настоящие викинги и истинные арийцы.
        Поэтому все «старики» - Юрген, Брейтгаупт, Целлер, Гартнер - устремились на соседнюю высоту, едва над ней развернулся знакомый красный штандарт с синим крестом.
        - Гудаг![God dag! (норв.) - Добрый день!] - принялись кричать они еще издалека.
        - Хей![Hei! (норв.) - Привет!] - отвечали им норвежцы и призывно махали руками.
        Пусть это были не их старые знакомые-танкисты, все равно на поверку они оказались славными парнями. Еще они были немного смешными со всеми их эсэсовскими заморочками, с вычурными перстнями, рунами, большими цветными нашивками и их немного птичьим выговором, но это только добавляло теплоты и душевности в отношения.
        На передовой люди сходятся быстро. Вот и Юрген нашел себе приятеля. Его звали Йорген Йоргенсен, они были тезками. А еще он был шарфюрером, то есть ровней, равенство чинов немало способствует приятельским отношениям.
        - У нас в семье все Йоргены Йоргенсены, - рассказывал он, - я - Йорген Йоргенсен, отец - Йорген Йоргенсен, дед - Йорген Йоргенсен, прадед…
        Так они говорили, все эти норвежцы, к этому надо было просто привыкнуть. Когда Юрген привык, то стал даже находить в такой манере разговора большое достоинство - она успокаивала.
        Йорген был родом из Ставангера, небольшого портового города, он вырос в порту, это еще больше роднило их с Юргеном. По молодости он вступил в «Гирд», в штурмовой отряд норвежской национал-социалистической партии, а сразу после прихода немцев записался добровольцем в войска СС. Он мечтал сражаться против наглых англичан, которые не давали продыху норвежским рыбакам. А еще он мечтал стать танкистом, коли уж в структуре СС нет военно-морских частей. Мечтам его не суждено было сбыться. Добровольцев было слишком много для танковой дивизии «Викинг», больше трех тысяч, поэтому он попал в мотопехоту, в дивизию «Нордланд». И отправили его воевать не с англичанами, а на Восточный фронт. Но он не унывал, ведь борьба с большевизмом была не менее важной и привлекательной задачей.
        Где они только не воевали! Было похоже, что дивизию «Нордланд» бросали в прорыв на самых опасных участках и ею же затыкали все образующиеся на фронте дыры, совсем как их 570-м ударно-испытательным батальоном. За один последний год дивизия сражалась под Петербургом, потом под Нарвой, затем русские прижали их к морю в Курляндии, оттуда в январскую стужу дивизию эвакуировали морем в Померанию, где они остановили наступление Рокоссовского - эту невероятно сложную для норвежца фамилию Йорген произнес без запинки, чувствовалось, что они не раз склоняли ее на все лады в своем кругу. И вот их, без малейшей передышки, перебросили под Берлин, на направление главного удара, удара чьих войск, русских или немецких, Йорген не уточнил. И Юрген был полностью солидарен с ним в этом. Не их ума это дело, как командование распорядится, так и будет. А еще вернее - как повернется военное счастье.
        В те дни казалось, что удача будет на их стороне. Иначе и быть не могло, ведь впереди плечом к плечу стояли крепкие парни - норвежцы и они, штрафники. Но все это было в середине апреля, до этого еще много чего произошло.
        Das war ein schuftige feige Verbrechen
        Это было подлое трусливое преступление. Так сказал подполковник Фрике, и Юрген полностью с ним согласился. И Вортенберг, и Брейтгаупт, и все другие солдаты их отделения, взвода, роты, всего батальона, выстроившегося в низине за холмом.
        Последний раз это выражение Фрике употребил на таком же общем построении в Витебске после того, как партизаны взорвали армейский госпиталь, под руинами которого погибли их раненые товарищи. Сейчас число погибших было в десятки, если не сотни раз больше, официальные цифры пока не были объявлены, но говорили о ста тысячах убитых мирных жителей, детей, женщин, стариков.
        Это был результат вчерашней бомбардировки Дрездена. В городе не было военных предприятий, вероятно, поэтому он был слабо защищен зенитными батареями. А плохая погода помешала взлететь истребителям. Английские и американские бомбардировщики накатывались тучами на беззащитный город и безнаказанно крушили «жемчужину Саксонии», ее дворцы, памятники, соборы, театры, музеи, исторические здания. Дрезден был переполнен беженцами с Восточного фронта, они устремились в этот город именно потому, что он представлялся им безопасным. Они верили, что древние стены защитят их, что ни у кого, даже у русских, рука не поднимется разрушить эту красоту. И вот на их головы посыпались бомбы. От них не было спасения. Здания еще можно восстановить. Людей - нет.
        Все это Фрике сказал солдатам. Те глухо роптали. Если бы командир приказал им сейчас броситься в атаку, они бы бросились. Пусть перед ними были не англичане с американцами, а русские, они и русских бы смяли, выплеснули бы на них свою ярость, - к русским у них тоже был длинный счет. Но Фрике отдал другой приказ:
        - Батальон! Разойдись! Господ офицеров и унтер-офицеров прошу задержаться.
        - В соответствии с приказом фюрера, - сказал он несколькими минутами позже, - всем военнослужащим, имеющим родственников в Дрездене, должен быть предоставлен кратковременный отпуск для посещения Дрездена и выяснения судьбы родственников. Я не стал объявлять этот приказ перед строем, потому что солдатам, проходящим испытание, отпуск не полагается. В приказе фюрера не содержится никаких указаний, отменяющих эту норму. Но в нашем батальоне есть около ста пятидесяти, сто сорок семь, если быть совсем точным, полноправных военнослужащих Вермахта, о которых мы не можем забывать. Итак, вопрос первый: кто из вас, господа, имеет родственников в Дрездене?
        - Я, - выступил вперед лейтенант Ферстер. - Я из Дрездена. - Он был бледен и слегка пошатывался.
        - Два часа на сборы и передачу дел. Предписание и отпускное свидетельство получите в канцелярии. Обер-фельдфебель Вольф! - Фрике перевел взгляд на Юргена.
        - Фельдфебель Вольф! - ненавязчиво поправил он командира, делая шаг вперед и отдавая честь.
        - Приказ подписан! Принимайте взвод, обер-фельдфебель, на время отсутствия лейтенанта Ферстера.
        - Есть! - ответил Юрген.
        Он постарался сказать это максимально бодро, чтобы притушить тоскливую мысль: мне это надо? Получилось, судя по всему, плохо, потому что Фрике строго посмотрел на Юргена и укоризненно покачал головой.
        - Еще кто-нибудь, господа? Нет? Отлично. Вашим родственникам повезло. Вопрос второй: кто из рядовых имеет родственников в Дрездене? Мы, конечно, поднимем личные дела, но там указаны только место рождения и место призыва на военную службу.
        Юрген напряг память. Рядовых - «вольняшек» было немного, один-два на отделение, они должны были контролировать штрафников изнутри. В отделении Юргена таких не было, он сам все контролировал, и снаружи, и изнутри. Кроме того, у него был Брейтгаупт, на которого он мог всегда и во всем положиться.
        - Рядовой Бер из второго взвода, - доложил Юрген, - помнится, он рассказывал, что у него замужняя сестра в Дрездене или где-то совсем рядом.
        - Хорошо. Рядового Бера - ко мне.
        Юрген никак не отреагировал. Пусть командир второго взвода пошевеливается. Он о другом подумал. Десять минут назад он сказал бы: из третьего отделения второго взвода. Ведь его уровнем было отделение. Сейчас он, не задумываясь, сказал: из второго взвода. «Входишь в роль, бродяга!» - подколол сам себя Юрген.

* * *
        - Посмотри вот это, - сказал подполковник Фрике Юргену и выложил на стол сложенную вчетверо газету.
        Она была чуть сероватой, почти свежей, но уже с сильно затертыми сгибами. В верхнем левом углу пузатыми буквами было набрано: «ПРАВДА ». На месте даты расплылось жирное пятно, но месяц проступал четко, это был февраль, он еще стоял на дворе.
        - Откуда? - спросил Юрген.
        - Разведчики ночью принесли. Они скрутили там одного, думали офицер, а оказался - этот. - Фрике пренебрежительно махнул рукой в сторону газеты.
        - Разведчики… - с легкой обидой в голосе протянул Юрген. Он считал себя лучшим разведчиком в батальоне и всегда вызывался идти добровольцем, ему нравилась эта работа. А тут даже не вызвали!
        - Да, разведчики, - усмехнулся Фрике, - у нас их, между прочим, целое отделение,
«вольняшек», как вы их называете. А у тебя сейчас других дел невпроворот.

«Да, дел с получением взвода прибавилось, но как же он проворонил, что кто-то в разведку ходил», - подумал Юрген, теперь уже с досадой.
        - Зачем мне это? - он показал на газету. - Я читать по-русски не умею.
        Юрген уже не скрывал, что он знает русский. В первые месяцы его пребывания на фронте, в первые годы войны в России знание русского могло вызвать подозрения. Но здесь, в Германии, это никого не удивляло. Почти все немецкие солдаты, проведшие достаточно много времени в России и общавшиеся по самым разным вопросам с местным населением, научились худо-бедно объясняться на русском. На улицах городов можно было встретить солдат и офицеров в немецкой форме, говоривших между собой по-русски, они и были русскими. В деревнях и тех же городах было полно остарбайтеров, добровольно или по принуждению приехавших в Германию и работавших на промышленных и сельскохозяйственных предприятиях.
        - А по-польски умеешь? - спросил Фрике.
        - По-польски умею, - ответил Юрген.
        - Значит, разберешься. Буковки-то те же.
        - А зачем? - повторил свой вопрос Юрген.
        - Да ты посмотри, посмотри. Сам поймешь.
        Юрген наконец взял газету, развернул, прочитал огромную шапку на первой странице:
«Конференция руководителей трех союзных держав - Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании в Крыму».
        - Посмотри, посмотри, что эти стервятники нам уготовили, - повторил Фрике.
        - Стервятники на падаль слетаются, - сказал Юрген, - а мы не падаль, мы еще поборемся.
        - Отлично сказано, обер-фельдфебель Вольф! Так кто же они? Соколы, что ли?
        Юрген перевел взгляд на большую фотографию, на трех весело беседовавших и улыбавшихся пожилых мужчин. Слева, в шапке пирожком и серой шинели, сидел Черчилль. Он был не так уродлив и толст, каким его изображали на карикатурах, узнать его можно было только по неизменной сигаре во рту. У среднего на плечах была какая-то накидка или плед, он казался изможденным, череп просвечивал сквозь редкие седые волосы. Это был, конечно, Рузвельт, потому что правого Юрген узнал сразу, это был Сталин. На нем была серая шинель, как на Черчилле, и военная фуражка с кокардой. Сталин хитро улыбался в усы и, казалось, довольно потирал руки.
        - Обрати внимание на явные следы вырождения на их лицах, - продолжал между тем Фрике. - Рузвельт, этот ставленник масонов и евреев!.. Парализованный, в чем душа-то держится, а продолжает судорожно цепляться за власть, отдавать преступные приказы, как будто хочет напиться напоследок как можно больше крови. Нет, на самом деле им движет ненависть, ненависть к немецкому народу и немецкой культуре, извечная ненависть масонов и евреев к Германии и немецкому порядку Он неспособен прислушаться к голосу разума, ради удовлетворения своей ненависти он готов погубить нас - единственный оплот борьбы с большевизмом. Этот немощный старик - главное препятствие для заключения сепаратного… - Фрике поперхнулся. Ему показалось, что он сказал лишнее.
        Юрген, шевеля с непривычки губами, прочитал подзаголовок под римской цифрой «I»:
«Разгром Германии ». Читать об этом не хотелось, по крайней мере сейчас.
        - Я могу взять это с собой? - спросил он.
        - Конечно. Дело-то не быстрое и тяжелое. Ты, наверно, за весь прошедший год столько не прочитал, даже по-немецки.
        - Нам это без надобности, - ответил Юрген. - А что-нибудь еще кроме газеты было?
        - Рисунки какие-то, низкопробная мазня. Посмотри, если хочешь. - Фрике вынул из кожаного планшета несколько разрисованных вдоль и поперек листов бумаги и протянул Юргену.
        Это были эскизы плакатов. На одном солдат с лицом деревянного истукана и в шапке с большой звездой пронзал штыком кусок карты с надписью: «Германия». Этот кусок напоминал испуганную, сжавшуюся в комок и прикрывшую голову руками женщину. Поверх рисунка шла надпись крупными буквами, возможно, это была заготовка для другого плаката: «Ты еще не убил немца? Тогда убей его!». Юрген повторил это вслух, по-немецки.
        - Там так написано? - спросил Фрике. - Какой ужас! Это то, о чем я недавно говорил, только в большевистском варианте. Какая человеконенавистническая пропаганда! Можно ли представить что-нибудь подобное в немецкой армии?! Ты это своим солдатам покажи, обязательно покажи. А что в газете вычитаешь, то сначала мне расскажи, а потом опять же им, солдатам. Больше ничего говорить не надо. Правду, одну только правду.

* * *
        Через пару дней вечером Юрген собрал свой взвод. Все расселись на скамьях, с наслаждением вдыхая запах оттаявшей земли, еще не начиненной осколками и не пропитавшейся тротиловой гарью. Его бывшее отделение заняло первый ряд. Они и раньше-то верховодили во взводе, а теперь солдаты других отделений и вовсе без их разрешения пикнуть не смели.
        - Вот, товарищи, как все было, - так начал свою первую пропагандистскую речь Юрген, - собрались три пахана, Сталин, Черчилль и Рузвельт, на хате у теплого моря и стали перетирать, как им Германию раздраконить. - Он остановился, почесал в затылке. - Я вам лучше зачитаю, все равно я лучше, чем у них тут написано, не скажу. - Юрген достал листочки, на которые он заранее написал перевод. - Вот! Мы, то есть они, договорились о планах принудительного осуществления условий безоговорочной капитуляции, которые мы, то есть они, совместно предпишем нацистской Германии после того, как германское вооруженное сопротивление будет окончательно сокрушено.
        - Когда рак на горе свистнет, - сказал Фридрих и несколько делано рассмеялся. Товарищи его не поддержали, они смотрели на Юргена с напряженным ожиданием.
        - В соответствии с согласованным планом вооруженные силы трех держав будут занимать в Германии особые зоны, - продолжил Юрген.
        - Это ты что-то недопонял, - прервал его Клинк, - это мы будем в зонах, а они на вышках.
        - Тут так и сказано, - согласился Юрген, - просто у них такой язык прокурорский. Да! Еще будет четвертая зона, в ней французы будут заправлять, если захотят.
        - Захотят, еще как захотят! - воскликнул Тиллери. - Опять Рур оттяпают! Я их помню, не приведи Господь!
        - Точно, дикие люди, никакой галантности, - сказал Эббингхауз, он тоже был из Рурской области.
        - Мы разоружим и распустим все германские вооруженные силы, изымем и уничтожим все германское военное оборудование, ликвидируем или возьмем под контроль всю германскую промышленность, взыщем в натуре в максимально возможной мере возмещение убытков за разрушения, причиненные немцами, - читал по диагонали Юрген.
        - Конец Германии, - сокрушенно сказал Целлер.
        - Это еще бабушка надвое сказала! - бодро воскликнул Фридрих. Но у него в тот вечер все выходило как-то натужно.
        - После такой декларации нам не остается ничего другого, кроме как сражаться, - сказал Граматке, - сражаться и победить или погибнуть, сражаясь. Все равно нам всем в такой Германии не будет места.
        Юрген с удивлением посмотрел на Граматке: во дает! Проняло наконец.
        - Осмелюсь спросить, герр обер-фельдфебель, а что там еще написано? - тихо спросил Цойфер.
        - Дальше неинтересно, делят Европу, Польшу, Балканы, - ответил Юрген.
        - Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь,[«Man soll den Tag nicht vor dem Abend loben» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.] - сказал Брейтгаупт.
        - Точно! - сказали все дружно. С Брейтгауптом всегда соглашались все и дружно, с ним невозможно было не согласиться.
        - Забыл! - сказал Юрген. - Тут есть еще одна подлянка. Они считают, что Польше надо отрезать от Германии куски на севере и на востоке.
        - Что?! - взревел обычно спокойный Блачек. - Мой родной Мезериц? Не бывать такому!
        За разговором никто не заметил, как к площадке, на которой они расположились, приблизилась тонкая фигура в офицерской шинели с небольшим кожаным чемоданом в руке. Офицер поставил чемодан на землю и замер на месте, то ли вслушиваясь в возмущенные крики солдат, то ли чего-то выжидая. Первым на него обратил внимание Юрген.
        - Лейтенант Ферстер, - удивленно протянул он и тут же, спохватившись, быстро подобрался, отпечатал три шага навстречу командиру, вскинул руку к каске, четко доложил: - Герр лейтенант, за время вашего отсутствия во вверенном мне взводе ничего не случилось!
        - Случилось. За время моего отсутствия погибла моя семья, - сказал Ферстер.
        Он говорил тихо, но не так тихо, как раньше. Тогда его голос слабел от неуверенности в себе, чем дольше он говорил, тем тише становился голос. Сейчас звуки речи сдерживались крепко сжатыми челюстями, они напоминали тихий, но грозный рокот моря перед штормом. Юрген окинул Ферстера внимательным взглядом. Да, лейтенант сильно изменился, это был какой-то другой, незнакомый ему человек. Плох он или хорош - в этом им еще предстояло разобраться.
        У Ферстера заходили желваки на скулах. В глазах разгорался какой-то нехороший огонь. Ни желваков, ни огня, даже хорошего, раньше никогда не наблюдалось. «Что-то будет», - подумал Юрген. И точно - заштормило. Ферстер разомкнул челюсти и закричал, без визга, чуть хрипловато:
        - Разболтались! Никакой дисциплины! Сидят в присутствии офицера! Встать! Смирно!
        Солдаты, впрочем, вскочили еще до команды и даже выстроились поотделенно в две шеренги, выстроились бы и в одну, да площадка не позволяла. Они вытянулись в струнку, вскинули подбородки и зафиксировали взгляд на кончике собственного носа. Ферстер быстро шагал вдоль строя, туда-обратно, и щедро раздавал взыскания, нечетным в первой шеренге - при проходе туда, четным в первой шеренге - при проходе обратно, нечетным во второй шеренге - при проходе туда, четным во второй шеренге - при проходе обратно.

«Все по делу, все путем», - меланхолично думал Юрген, стоявший на левом фланге своего, вновь своего отделения. У него был богатый опыт взысканий, сначала он их получал, потом раздавал. Ему ли не знать, как это делается! Был бы солдат, нарушение найдется. Опыт нарушений у него тоже был богатый.
        - Есть трехчасовой кросс с полной выкладкой до завтрака! - сказал он Ферстеру, перешедшему к групповым наказаниям.

«Интересно, насколько его хватит? - Юрген продолжил свои размышления, все такие же меланхоличные. - Хорошо бы, чтоб к началу боев немного успокоился. А то ведь с такими-то бешеными глазами рванет грудью на танки и нас за собой потянет. Или погонит. Ему-то, быть может, жизнь и немила, но нам зазря погибать безынтересно. А успокоится, глядишь - и толк какой-то будет».
        Юрген чуть повернул голову и скосил глаза на удалявшуюся спину Ферстера. Как командир этот новый Ферстер был, конечно, лучше старого. Но тот, прежний, нравился Юргену больше нового, он был мягким и добрым парнем, Клаус Ферстер. Юрген только сейчас осознал, как ему будет его не хватать.
        Кто-то тихо прыснул смешком. Юрген скосил глаза в другую сторону. Эльза! Ей лишь бы посмеяться! Впрочем, он на ее месте тоже бы веселился, со стороны этот разнос выглядит наверняка очень смешным. Так! А это что за насмешник?! Из какой щели вылез? Юрген осекся. Он принялся пристально вглядываться в фигуру, смутно видневшуюся на противоположном фланге, метрах в десяти от строя. Фигура постоянно меняла очертания, как будто человек то сгибался пополам, хватаясь за живот, то вдруг разгибался и принимался бить себя руками по груди. Так, от души, смеялся только один человек. Черт побери, он узнает этот задорный, заводной смех. Не может быть!
        Юрген едва не сорвался с места. Он был готов вызваться пробежать завтра еще один кросс с полной выкладкой, лишь бы Ферстер наконец утолил свою ярость и дал команду взводу разойтись. Он бы…
        - Так их, каналий! - раздался громкий крик. - По ним по всем веревка плачет!
        - Кто такой?! Как смеете?! Как стоите?! - Ферстер отлепился от взвода и подскочил к стоявшему поодаль мужчине.
        Тот немедленно встал по стойке «смирно», с лихой молодцеватостью вскинул руку к кепи.
        - Рядовой 570-го ударно-испытательного батальона Руди Хюбшман, по прозвищу Красавчик. Прибыл из госпиталя после излечения. Имел честь ехать с вашей грозностью в одном поезде, - отрапортовал солдат.
        Любой другой после такого рапорта вычистил бы все нужники в батальоне. Но Красавчику всегда все сходило с рук, на него невозможно было обижаться, его широкая белозубая улыбка обезоруживала самых строгих унтер-офицеров. Как оказалось, и лейтенантов тоже. Ферстер как-то сразу успокоился и обмяк.
        - Я помню вас, солдат, - сказал он, - вы на вокзале в Радебойле помогли сесть в поезд женщине с двумя детьми. Она еще все время плакала, эта женщина.
        - Женщины, - сказал Красавчик, пожимая плечами, - они все время плачут.
        Ферстер хотел что-то сказать ему в ответ, но так и не собрался. Он повернулся, дал команду взводу разойтись, подхватил свой чемодан и пошел прочь.
        Юрген поспешил навстречу другу, крепко пожал протянутую руку, другой рукой обхватил его за плечи, захлопал по спине.
        - Привет, бродяга, - сказал Красавчик и ойкнул. - Здоров же ты стучать по спине! Стучи уж по другой половине, а то назад в госпиталь отправишь, - рассмеялся он.
        Юрген не находил слов, а если бы и нашел, то не смог бы вымолвить, что-то непривычное или давно забытое было с горлом, как будто там ком стоял. Брейтгаупт от волнения, наоборот, необычно разговорился.
        - Красавчик! - сказал он, обнимая друга. - Как ты?
        - Нормально, - ответил Красавчик, - готов к приему в грудь следующей порции свинца. Это по первому разу трудно, а во второй все легче выходит.

«Он нисколько не изменился, - подумал Юрген. - Все шутит!»
        - Не так ли, сестренка? - обратился Красавчик к подошедшей Эльзе.
        Эльза только рассмеялась в ответ и подмигнула Красавчику.
        - Ты, смотрю, здесь прижилась, - улыбнулся он и вдруг стал пристально всматриваться в ее лицо. - Не только прижилась, но и прижила! - воскликнул он.
        - Какой глазастый!
        - Я ж из госпиталя, насмотрелся там на сестричек. Такие оторвы!
        - Только насмотрелся?
        - Нет, еще слюни пускал.
        Солдаты обступили Красавчика. «Старики» пожимали ему руку, новобранцы стояли молча, почтительно разглядывая. Они были наслышаны о Руди Хюбшмане: легендарный человек, с 42-го года в штрафбате и - живой!
        После отбоя они долго сидели вместе, Юрген, Красавчик и Брейтгаупт. Говорили о том о сем, перескакивая с одного на другое, вспоминая, что произошло за пять месяцев, что они не виделись, с того злополучного дня в Варшаве, когда Красавчик получил пулю в грудь.
        - Радебойль - это ведь где-то под Дрезденом? - спросил в какой-то момент Юрген.
        - Да, полчаса по трассе.
        - А в Дрездене был?
        - А то! Сколько раз! Там меня и повязали в последний раз. Я, помнится, рассказывал. Или не рассказывал? Дело было в январе сорок первого. Я прихватил
«красотку» в Амстердаме и помчался в Дрезден, ее там уже ждали. Тридцать часов без остановок!
        Красавчик был профессиональным угонщиком автомобилей. О них он мог говорить часами, у него был неисчерпаемый запас разных историй.
        - Ты рассказывал, - поспешил остановить его Юрген. - Я имел в виду: ты сейчас в Дрездене был? Ну, после…
        - Был, - сказал Красавчик, сникая. - Лучше бы не был. И знаете, какая мысль пришла мне в голову, когда я смотрел на развалины? Мысль ужасная, но - как на духу! Ведь мы же товарищи. Я вдруг почувствовал какое-то облегчение, едва ли не радость. Хорошо, подумал я, что город разрушен полностью, до основания, что не осталось ни одного сколько-нибудь целого здания. Если бы я узнал в какой-нибудь руине хорошо знакомое мне здание, это бы разорвало мое сердце. А так старый прекрасный Дрезден остался нетронутым в моей памяти. И куда бы ни занесла меня судьба, я буду вспоминать его, радуясь, что есть на свете красота, и мечтать, как я приеду туда и пройдусь по его улицам.
        Юрген с некоторым удивлением посмотрел на товарища. Красавчик никогда не был замечен в склонности к сентиментальности и высокопарным выражениям. Он всегда первым смеялся над этим. И вот на тебе! Наверно, это последствия тяжелого ранения, подумал Юрген, ведь Красавчик едва выкарабкался с того света. Кто знает, что он там увидел. Надо будет как-нибудь спросить при случае, вдруг пригодится. Или не спрашивать? Спрашивать, если честно, не хотелось. Все там будем, тогда и узнаем. А так можно и накликать.
        На следующий день вернулся Бер. Бывалый солдат, он видел много смертей, разрушенных городов и сожженных дотла деревень, опять же старшая сестра - это не мать и не жена, солдаты считали себя вправе приставать к Беру с расспросами. Но он отказывался отвечать и смотрел на всех каким-то диким, остановившимся взглядом, как будто не понимал, чего они от него добиваются. За ужином солдаты отделения Юргена единогласно отказались от вечерней порции шнапса, Брейтгаупт взял бутыль, отнес ее Беру, молча вручил, так они выразили ему свое сочувствие. Ничего другого они не могли сделать.
        Через два часа Бер сидел на земле перед блиндажом своего отделения, раскачивался из стороны в сторону и беззвучно плакал. Подошел лейтенант Ферстер, постоял над пьяным солдатом. Командир отделения кинулся объяснять Ферстеру ситуацию, но тот жестом остановил его.
        - Уложите его спать, - сказал Ферстер просто, по-товарищески, раньше он никогда не попадал в этот тон. - Завтра окуните в бочку с водой и - на переднюю линию. Там надо сделать еще одно пулеметное гнездо. Скажите ему что это будет его гнездо. Это его взбодрит.
        Das war ein Scheiden
        Это было прощание. Так устроена жизнь. В ней все уравновешено и по-своему справедливо. Встретил старого товарища? Хорошо. Теперь провожай в путь-дорогу подругу, а то тебе жирно будет.
        Будь на то воля Юргена, он бы и так отослал Эльзу, и намного раньше. Сразу после того, как они вышли на позиции на западном берегу Одера. Для начала он удалил ее из отделения. Сказал же, что только на время марша и - точка. Кругом марш в свое санитарное отделение. Но большее было не во власти Юргена и даже, как оказалось, не во власти подполковника Фрике. Родная бюрократия - враг пострашнее русских. С русскими еще можно как-то сражаться, а с родной бюрократией бесполезно, только лоб зазря расшибешь.
        Эльзу необходимо было уволить с военной службы или отправить в долгосрочный отпуск по причине тяжелого ранения живота, глубокого поражения, начиненности, нашпигованности - в поиске формулировок солдаты изгалялись как могли. Но для того чтобы уволить или отправить в отпуск, надо было сначала зачислить. Тут-то и вышел затык.
        Это в тылу все проходило быстро, слишком быстро, считал Юрген. Получал человек повестку: завтра, во столько-то и во столько-то, быть с вещами (перечень прилагается) в военном комиссариате, объяснения не принимаются, опоздание квалифицируется как попытка дезертирства, неявившиеся подлежат немедленному расстрелу. Человек бежал на призывной пункт с высунутым языком, врач смотрел на этот язык - годен! Повестку - сдать, расчетную книжку - получить! Глазом не успевал моргнуть, и он уже в казарме, в военной форме.
        Так было в свое время с самим Юргеном. Для него этот переход от беззаботной гражданской жизни к военному ярму был тем более стремительным, что совершенно неожиданным. Он, как отсидевший в тюрьме, был признан недостойным нести военную службу и чувствовал себя за своим голубым военным билетом как за каменной стеной. Вдруг бац - повестка, бац - лагерь, бац - испытательный батальон. И все без остановки, как автоматная очередь.
        Бумаги Эльзы гуляли в высоких инстанциях два месяца, не иначе как вопрос о ее призыве находился в компетенции Генерального штаба или даже самого фюрера. Они не дошли до батальона каких-то полкилометра, они были в штабе их дивизии, когда началось наступление русских под Варшавой. В суматохе отступления документы, как ни странно, не потеряли, потеряли их батальон. Нашли его уже на западном берегу Одера, переподчиненным другой дивизии. Подполковник Фрике мог, наконец, запустить представление на увольнение. Бумаги пошли на второй круг. Это тоже было не быстро.
        Но у Юргена с Эльзой была еще одна большая забота: а куда ей, собственно, ехать? У меня нет дома, говорила она. О родителях она тоже никогда не рассказывала, а Юрген не расспрашивал. Деликатная это была тема, война все же и вообще… Он ведь о своих тоже не распространялся. Еще у Эльзы были две тетки по отцу. Старые ханжи, сказала она почти что с ненавистью, на улице рожать буду, а к ним не пойду. Да они и не пустят, с пузом, без мужа. Это «без мужа» прозвучало без малейшего намека или укора. Она была правильной девчонкой, Эльза Тодт. Понимала, что можно, а чего нельзя, что действительно нужно, а без чего можно вполне обойтись, даже если и хочется, а еще то, что лучше быть невенчанной женой, чем венчанной вдовой. Юрген ценил это, он бы даже, пожалуй, женился на ней, если бы не война.
        Поэтому, наверно, он вспомнил о собственной матери. Юрген давно не писал ей, не любил он это дело, да и о чем было писать? Он, если доведется встретиться, не будет даже рассказывать матери о своей жизни, о том, что с ним произошло за эти месяцы и годы, а уж описывать в письме тем более. Написать коротко: у меня все хорошо? Но Юрген сильно сомневался, что слово «хорошо» они с матерью понимают сейчас одинаково. И был совершенно уверен, что от сообщения о присвоении ему звания фельдфебеля мать пришла бы в ужас, могла бы и проклясть. Зачем нарываться? Живой - только это имело значение. А об этом и писать не стоило. Нет извещения о гибели - значит живой. Даже если есть извещение, все равно не верят, все равно надеются, так уж матери все устроены, его, наверно, не исключение. А что сын писем не пишет, так он их никогда не писал.
        Так Юрген оправдывал свое нежелание писать письма. Только раз написал, осенью
43-го. Они тогда были на переформировании, и до них дошли запоздалые сведения о том, что в те дни, когда они сражались под Орлом, англичане разбомбили Гамбург. Они называли это операцией «Гоморра», и результат соответствовал названию - по официальным данным, погибло более 50 тысяч мирных жителей. Сообщалось также о разрушении большей части городских зданий, но Юрген не мог представить себе этого, он еще не видел Варшавы. Он послал матери письмо по их старому адресу. Через месяц пришел короткий ответ со штемпелем Гамбурга. «У меня все хорошо».
        И вот Юрген вновь написал матери, все по тому же старому адресу, написал как есть, особо не подбирая слов, чего уж там тень на плетень наводить, дело-то обычное, молодое. Ответа пришлось ждать долго. Юрген гнал от себя мрачные мысли и клял работников почтового ведомства. То, что идет война, не рассматривалось в качестве серьезного оправдания. Они в Германии, черт побери!
        Наконец ответ пришел. «Первая хорошая весточка за многие годы, - писала мать. - Сообщи, когда выедет. Я буду справляться на почте. Девушку встречу. - Дальше шли инструкции о месте встречи, чересчур подробные и ненужные, на взгляд Юргена. Эльза - большая девочка, она вполне могла сама найти дорогу даже в большом незнакомом городе. - Как-нибудь устроимся. Все будет хорошо». Письмо была написано неуверенной, чуть дрожащей рукой. «Стареет мать, - подумал Юрген, - ну ничего, Эльза ей поможет, она сильная девочка. Да и веселее им будет вдвоем».
        Но даже когда были получены все необходимые документы, Эльза уехала далеко не сразу, - она находила то одну, то другую отговорку, лишь бы подольше побыть рядом с Юргеном. Тот не торопил ее с отъездом, на фронте было затишье, дни пролетали незаметно, неотличимые один от другого. А еще в голове постоянно свербила мысль, что эти дни, возможно, последние в их короткой совместной жизни. Их хотелось растянуть как можно дольше. Тем более что времени побыть вместе у них почти не было. Затишье-то было относительным, прямо напротив них русские упорно штурмовали крепость Кюстрин, иногда и им доставалось. А после затишья непременно должны были грянуть новые жаркие бои, к ним надо было готовиться.
        - Все! - решительно сказал Юрген как-то вечером. - Завтра уезжаешь. Я уж и матери написал.
        Эльза немножко поплакала. Юрген, обычно сатаневший от девичьих слез, на этот раз тихо сидел рядом и гладил ее по волосам. Он понимал, что это часть ритуала - и слезы, и тихое поглаживание. Армия постепенно научила его терпимее относиться к ритуалам и даже соблюдать их.
        Потом были две короткие прощальные вечеринки: первая - в санитарном отделении, вторая - в отделении Юргена. Эббингхауз из ничего сделал подобие торта. Отто Гартнер выменял у второго и третьего взводов вечернюю порцию шнапса и вина, вместе с их собственной вышло в самый раз. Клинк, по его собственному выражению,
«смотался к соседям» и принес пол-ящика шоколада. Юрген не стал уточнять, к каким соседям, все их соседи были таковы, что обирать их было грешно.
        - Эх, не дает начальство увольнительную, - сказал Клинк, протягивая Эльзе пластинку шоколада, - а то бы я тебе такой прикид справил! Была бы как принцесса!
        - Зачем мне наряды, - отмахнулась Эльза, - мне скоро впору будет разлетайки носить.
        - Эльза у нас и так, как принцесса. - Красавчик нежно обнял ее плечи, усадил на лавку.
        Все старались сказать Эльзе что-нибудь приятное. А Граматке и вовсе поразил - встал и прочитал какое-то длиннющее стихотворение, в котором и так и эдак склонялись слова «Эльза», «любовь» и все такое прочее. Судя по волнению, стихотворение было собственного сочинения. Он как всегда умничал, Йозеф Граматке, и половину слов Юрген не понял, но Эльза была тронута, и Юрген присоединился к общим аплодисментам. Потом они спели несколько песен, напоследок Юрген затянул их любимую:
        Warte mein Madel dort in der Heimat,
        Bald kommt der Tag
        Wo mein Mund dich wieder ku?t.[Жди, моя девушка, там, на родине, Скоро наступит день, Когда мои губы снова будут целовать тебя.]
        Попал в самое сердце. Слезы, клятвы, объятия и все такое прочее, но это было уже после того, как он скомандовал отбой.
        В путь двинулись утром. Подполковник Фрике выписал Юргену увольнительную до полуночи и выделил подводу с возчиком. Все было обставлено так, будто надо что-то срочно получить на складе в Зеелове, даже фельдфебель-интендант был в наличии, но Юрген понимал, что это просто жест особого внимания со стороны Фрике к Эльзе и к нему.
        Километров пять тянулись сплошные укрепления, на которых там и тут уже мелькали кители солдат, из траншей вылетали комья земли. Солдаты занимались тем же, чем и они все последнее время - доводили до ума выстроенные кем-то укрепления. А вот и эти кто-то - толпа мужчин и женщин в гражданской одежде рыли что-то, похожее на противотанковый ров. «Зачем он здесь?» - пожал плечами Юрген. То же думал и местный крестьянин, который громко кричал роющим, чтобы они не залезали на его участок. Потом он наклонился, взял комок земли, растер его в руках, внимательно рассмотрел, даже понюхал. Он собирается что-то сеять, сообразил Юрген. Что это - вера в то, что они, солдаты, не пропустят и отгонят русских, или вековая приверженность крестьян укладу, определяемому природой? Война - войной, а сев - севом.
        Вот и город. Интендант на подводе отправился по своим делам, а Юрген с Эльзой пошли пешком в сторону станции, благо на каждом углу были указатели. Указателей было много: и жандармерия, и комендатура, и управление по делам беженцев, и сокращенные наименования различных частей, и бомбоубежище. Все говорило о войне, о близости фронта. Но беженцев не было, их всех уже отправили дальше на запад и даже успели уничтожить все следы их наплыва.
        За отсутствием беженцев люди на улицах показались Юргену какими удивительно беззаботными и даже веселыми. Пусть все мужчины были одеты в военную форму, многие с нашивками за ранение, с руками на перевязи, с тростью в руках, но они спокойно куда-то шли, а то и просто прогуливались, останавливались, завидев знакомых, разговаривали, смеялись, кланялись или подмигивали проходившим девушкам и женщинам. А те!.. Пользуясь погожим деньком и припекающим весенним солнцем, они скинули зимние пальто, шубки, шапки, теплые платки и обрядились в легкие плащи, шляпки, повязали на шеи цветные платочки, обулись в туфли на высоком каблуке, многие стояли, расстегнув пуговицы на плащах и распахнув полы нарочно для того, чтобы продемонстрировать яркие, почти летние платья.
        - Посмотри, какая кофточка. - Эльза ткнула Юргена локтем в бок. - В прошлом году такие не носили. - В ее голосе прозвучала чисто женская озабоченность.
        Юрген посмотрел. Кофточка как кофточка. На такую страхолюдину что ни надеть, все тряпкой смотреться будет. Он перевел взгляд дальше. У ограды сквера стояли две девчонки лет по шестнадцать. Кофточки на них были по меньшей мере позапрошлогодние, заключил Юрген по тому, как они обтягивали их грудь, но сами девчонки были высший класс. Свое мнение он, впрочем, оставил при себе и поспешил оторвать взгляд от девчонок.
        - Вот кончится война, я тебе такую же куплю, - сказал он.
        - Хорошо. Мы пойдем с тобой в магазин и купим такую же кофточку, - мечтательно сказала Эльза и взяла Юргена под руку. - Нет, другую, этот цвет мне не идет.
        - Какую скажешь, - сказал Юрген и освободил руку.
        Мало ли что, вдруг патруль, - эти тыловики только тем и занимаются, что следят за соблюдением устава. Разбирайся с ними потом! Юрген вдруг понял, что он чувствует себя как-то неуверенно и неуютно в этом городе, это он-то - городской житель! Надо же так отвыкнуть от гражданской жизни! Последний раз он вот так свободно ходил по мирному городу с увольнительной в кармане в Витебске, с тех пор минуло почти два года. Вот если бы вокруг свистели пули и рвались снаряды, а в руках был автомат, он бы чувствовал себя куда более уверенно, он бы точно знал, что ему надо делать. Юрген механически поправил автомат на плече, еще раз оглянулся вокруг, убедился в том, что ощущение беззаботности толпы создается, в частности, тем, что у большинства нет оружия, пистолеты офицеров не шли тут в счет. Ну и пусть, подумал Юрген, с автоматом ему как-то привычнее, с автоматом и в мирном городе как-то надежнее.
        Они проходили мимо булочной, на витрине красовались крендели. Господи, сто лет не ел кренделей! Вот и Эльза судорожно сглотнула слюну. Юрген резко повернул в сторону, увлекая за собой Эльзу, зашел в магазин. Внутри стояла очередь из десятка домохозяек разного возраста, в руках у всех были пайковые карточки. Продавщица выложила на прилавок перед очередной покупательницей две буханки серого хлеба, небольшой пакет сахара, кулек конфет-тянучек.
        - Пожалуйста, проходите, - дружно сказали им женщины, когда покупательница отошла в сторону.
        - Спасибо, - сказал Юрген, подошел к прилавку, достал свою расчетную книжку, деньги, стал объяснять продавщице, что у них нет карточек, они из действующей части.
        - Что вам угодно? - перебила его продавщица и приветливо улыбнулась.
        - Два кренделя, пожалуйста. Они так аппетитно выглядят! - Юрген широко улыбнулся в ответ.
        - Не только выглядят. Две марки, пожалуйста. - Продавщица сняла с подноса два кренделя, положила сверху большую конфету настоящую, шоколадную. - Для девушки, - сказала она.
        Юрген онемел от удивления. Ему, случалось, продавщицы в магазинах подбрасывали от щедрот своих что-нибудь вкусненькое, но его девушкам, да и ему самому, когда он был с девушкой, никогда. Только потом до него дошло, что дело было в военной форме Эльзы. Он как-то запамятовал об этом. Эльза была прекрасна в любой одежде. По крайней мере для него.
        Они добрались до вокзала. К перрону спешили мужчины в военной форме и местные жительницы с большими пустыми сумками в руках, они, похоже, отправлялись в Берлин за покупками. Провожающих не было, никто не расставался навсегда.
        До отхода поезда оставалось десять минут, всего десять минут, это было так несправедливо мало. Эльза судорожно вцепилась в его руку. Юрген кинул взгляд на табло. Следующий поезд на Берлин уходил через два часа, и еще один, и еще. Это были пригородные поезда, ведь до Берлина было всего 60 километров.
        - Успеешь, - сказал он. Эльза бросилась ему на грудь. Юрген погладил ее по спине. - Успеешь уехать на следующем, - продолжил Юрген. - У нас еще есть время. Я тут приметил кафе на привокзальной площади, пойдем, посидим.
        Лицо Эльзы озарилось счастьем. Она сохранила это выражение до кафе, и официантка в кружевном белом передничке встретила ее завистливым и ревнивым взглядом.
        - Завтрак? Кофе? - спросила она.
        - Кофе, пожалуйста, - ответил Юрген. - Если можно, настоящий.
        Официантка фыркнула.
        - Одинарный? Двойной?
        - Тройной.
        - Могу принести кофейник эрзаца, - опять фыркнула официантка. Она непрестанно фыркала, как молодая кобылка.
        - Спасибо, не надо, мы этой бурды на передовой нахлебались.
        - Мы… Фыр-фыр.
        Юрген бросил в чашку весь принесенный сахар, помешал кофе маленькой ложечкой, сделал глоток. Вкус показался восхитительным. Возможно, он просто забыл вкус настоящего кофе.
        Кафе было пустым, но вскоре оно начало наполняться людьми, коротающими время до отправления следующего поезда. Вошли три офицера СС в кожаных пальто с меховыми воротниками и в черных фуражках с высокими вертикальными тульями. Пыхтя, вкатился толстяк в коричневым пальто с нарукавной повязкой фольксштурма, поставил у столика большой чемодан из свиной кожи, снял пальто. Под ним оказалась желтая форма, еще одна нарукавная повязка со свастикой, круглый значок на груди - партийный бонза. Пронырливого вида субъект с погонами майора интендантской службы заказал рюмку коньяку, закурил длинную вонючую сигару. Два оберста скинули длинные шинели, открыв взгляду новенькие галифе и надраенные до зеркального блеска высокие сапоги. Штабные! Может быть, из самого Генерального штаба. Юрген на мгновение почувствовал неудобство от своих пусть и начищенных, но потрескавшихся сапог и заношенной, покрытой неистребимыми пятнами формы, делавшей ее похожей на камуфляжную. Но потом подумал: какого черта! Он - боевой унтер-офицер, а эти!..
        Юрген достал фляжку со шнапсом, сделал большой глоток, протянул фляжку Эльзе: хлебни на дорожку. Она не стала жеманиться, даже нарочно затянула глоток, с вызовом поглядывая вокруг, ей эта публика тоже не нравилась.
        - Могу принести рюмки, фыр-фыр.
        - А нам так привычнее, фрейлейн, - сказал Юрген.
        - Нам так слаще, ши-ши, - сказала Эльза и положила руку на плечо Юргену.
        Раздалась сирена воздушной тревоги. Они вышли из кафе последними. Хлопали зенитки. В небе проплыли русские самолеты, они летели в сторону Берлина. «Отбой воздушной тревоги», - сказал Юрген и увлек Эльзу обратно в кафе. Вскоре из открытого окна донеслись звуки далеких бомбовых разрывов. «Что это они там бомбят?» - подумал Юрген.
        Едва войдя в здание вокзала, они почувствовали какое-то напряжение. Нет, суеты и паники не было, но служащие вокзала с преувеличенно деловым видом пересекали зал ожидания и скрывались за дверьми служебных входов; кассир закрыл окошко кассы и задернул шторки; набившиеся в зал отъезжающие все как один стояли с задранными головами и обеспокоенно вглядывались в табло.
        - Поезд на Берлин отменяется, - раздался голос из громкоговорителя.
        - Русские разбомбили поезд, - тут же прошелестело в толпе.
        Это был верный слух. Все дурные слухи сбываются, в этом Юрген успел не раз убедиться на фронте.
        - Как хорошо, что тебе захотелось выпить кофе, - сказала Эльза будничным голосом.
        - Мне просто хотелось еще немного побыть с тобой, - ответил Юрген и пожал плечами.
        Больше ничего не было сказано. Тут не о чем было говорить. Если брать в голову все пули, снаряды и осколки, пролетевшие мимо, то ни на что другое не останется ни времени, ни сил. Какой смысл радоваться тому, что Эльза не села в поезд? Какой смысл обсуждать, что было бы, если бы она оказалась в этом поезде? Ведь все могло и обойтись, тут никогда не угадаешь. А уж пугаться задним числом и вовсе глупо. Юрген понял это давно, Эльза недавно, но все равно она быстро научилась. Она была смелой девчонкой, Эльза Тодт, за это он ее и любил. И за это тоже.
        - Будем ждать, когда пустят? - спросила Эльза.
        - Нет, - сказал Юрген, - это может быть надолго. И народу соберется столько, что в вагон не втиснешься. Пойдем на шоссе, словим попутку. Тут одна дорога - в Берлин, и ехать всего ничего.
        Они стояли на шоссе. День как-то неожиданно закончился, небо заволокло тучами, воздух быстро серел. Мимо них пролетали мотоциклы, натужно проползали тяжело груженные грузовики, один раз проскакал вестовой на лошади. Все было не то. Все двигались в сторону фронта, чтобы сгинуть там без возврата. Наконец показалась легковая машина с откидным верхом, двигавшаяся в сторону Берлина, в ней сидело три человека - отлично!
        Юрген вышел на покрытое гудроном полотно шоссе, поднял руку. Машина притормозила, чуть вильнула, объезжая Юргена и явно намереваясь продолжить движение дальше. Ах ты, гад, тыловая крыса! Не помня себя от ярости, Юрген сдернул автомат, врезал короткой очередью по шоссе. Ярость яростью, а стрелял все же мимо, но так, чтобы водитель понял - следующая очередь придется по скатам. Водитель попался смышленый, нажал на тормоз. Из машины выскочил офицер и побежал навстречу Юргену, выдергивая на ходу пистолет из кобуры. Это был майор, совсем молодой майор, он и бежал как-то не по-майорски, скорее по-мальчишески, слегка подпрыгивая.
        Кто такой?! Как смеешь?! Да я тебя!.. И все такое прочее. Майор кричал, тряся пистолетом у лица Юргена.
        - В штрафбат захотел?!
        Юрген все ждал, когда же майор произнесет эту непременную фразу. А дождавшись, спокойно сказал:
        - А я и так из штрафбата.
        - Мы из штрафбата, - сказала подошедшая Эльза.
        - Обер-фельдфебель 570-го ударно-испытательного батальона Юрген Вольф, - по всей форме представился Юрген, - рядовая Эльза Тодт. - Он протянул майору стопку их документов. Пусть тот убедится, что все по закону. Юрген старался явить образец законопослушности, но все же не удержался, сказал с усмешкой: - Пистолетик-то уберите, а ну как выстрелит ненароком.
        - Не выстрелит, - усмехнулся майор, - он на предохранителе.
        Он оказался славным парнем, этот майор, только немного нервным. Они с ним быстро нашли общий язык. А когда майор узнал, что в Берлин надо только Эльзе, то и вовсе расплылся.
        - Прошу садиться, фрейлейн, - сказал он, распахивая заднюю дверцу автомобиля.
        - Спасибо, - улыбнулась Эльза и сказала все с той же улыбкой: - Будешь лапать, яйца оторву.
        Она сказала это не столько для майора, сколько для Юргена, показывала, какая она хорошая девочка. Юрген так и понял, похлопал ее ласково пониже спины. Понял и майор. Он нисколько не оскорбился, даже подмигнул Юргену с мужской солидарностью, сказал:
        - Не волнуйтесь, обер-фельдфебель, доставим девушку в целости и сохранности.
        - Напиши, когда доедешь и устроишься, - сказал Юрген.
        - Не буду писать, не жди, - ответила Эльза, - все будет хорошо.
        Она чмокнула его в щеку, села в машину, майор захлопнул дверцу, протянул Юргену руку.
        - Удачи, обер-фельдфебель!
        - Удачи, герр майор!
        Юрген стоял и смотрел вслед удалявшейся машине, потом перешел на другую сторону дороги и поднял руку с выставленным большим пальцем. Через пять минут рядом с ним остановился армейский грузовик. Проблем с возвращением на передовую не было.
        Das waren die gewohnlichen Schaukeln
        Это были обычные качели. Вверх - вниз, надежда - отчаяние. Прошел февраль, большая часть марта, русские не переходили в наступление - выдохлись, факт! Крепость Кюстрин продолжала держаться, несмотря на мрачные пророчества Юргена. И несмотря на непрерывную бомбардировку и атаки русских. Возможно, дело было в том, что русским так и не удалось окружить крепость, оставался довольно широкий, в два-три километра, коридор, по которому в крепость текли подкрепления и боеприпасы.
        Конечно, от радовавшего Юргена немецкого превосходства в воздухе не осталось и следа: те давние успешные воздушные атаки на русские плацдармы были коротким выбросом, все встало на свои места, едва русские подтянули зенитную артиллерию и истребительную авиацию. Лишь изредка немецкие самолеты прорывались к Одеру и бомбили наведенные русскими мосты. К удивлению Юргена, мосты выдержали паводок. Более того, даже паводок сыграл на руку русским - вода поднялась ровно настолько, чтобы скрыть под собой полотно мостов, но не воспрепятствовать движению по ним техники и людей.
        Два раза Юрген наблюдал, как немецкие летчики совершали то же, что и русские летчики в 41-м, - направляли свой самолет в скопище вражеской техники и погибали, врезавшись в землю. Бывалые солдаты рассказывали об этом со смешанными чувствами уважения к мужеству противника и возмущения фанатизмом большевиков. Толку от этих подвигов было не больше, чем от прицельного бомбометания, в периоды отчаяния они лишь добавляли ощущение какой-то безысходности, но в период роста надежды они побуждали восторгаться храбростью летчиков - с такими героями мы не можем проиграть!
        Несмотря ни на что, немецкая артиллерия продолжала исправно работать, обстреливая русские позиции вокруг крепости и помогая ее защитникам. Наибольший урон русским наносило гигантское орудие, установленное на железнодорожной платформе, - Юрген видел его краем глаза в Зеелове, его вместе с вагонами для орудийной прислуги и боеприпасов тянули сразу два локомотива. Это был, конечно, не варшавский «Малыш Циу» с его 540 мм, но калибр все равно был солидный, - 305 мм, а работала пушка куда надежнее мортиры, да и дальность стрельбы была несравненно больше. «Давай, Леопольд!» - радостно кричали солдаты, когда до них доносились звуки выстрела орудия, их было слышно за много километров.
        Пик надежд пришелся на показ хроники о посещении фюрером фронта. Ролик был короткий, его показывали по очереди в разных ротах. Фюрер выглядел изможденным и едва приподнимал руку в традиционном приветствии, но это никого не смутило, ведь у него не было ни одной минуты для отдыха, ведь он сутками не спал, вырабатывая план спасения рейха. Нет, не спасения - победы! Такое настроение царило в блиндажах после просмотра хроники. Фюрер на фронте, на их фронте - это говорило о многом! И никто не принимал во внимание, что Врицен, в котором побывал фюрер, находится от их позиций в тридцати километрах, а рейхсканцелярия - в шестидесяти. Берлин был тылом, Врицен - фронтом, почти передовой, на одной линии с ними.
        Падение вниз было быстрым и ужасным. Как водится. То, что произошло, невозможно было вообразить ни в какой армии, тем более немецкой. С другой стороны, если это где и могло случиться, то только в немецкой армии. Дело было так.
        Проводилась плановая перегруппировка частей в районе кюстринского коридора. Командир мотопехотной дивизии, оборонявшей коридор, сверился с приказом, посмотрел на часы - время! - и отдал распоряжение начать отход. Юрген с товарищами как завороженные смотрели на то, как немецкие части покидают позиции, а на смену к ним никто не приходит! Генерал, командовавший дивизией, не только не дождался смены, но даже не повернул голову, чтобы убедиться, что она идет. Он строго выполнял приказ!
        Русские будто того и ждали. Они немедленно заполнили освободившиеся позиции. Сменная дивизия пришла, возможно, тоже в строгом соответствии с графиком, но вместо обустройства на новых позициях ей пришлось с ходу атаковать русские части. Кончилось это плачевно. Дивизия откатилась назад с большими потерями, коридор был перерезан.
        О том, что послужило причиной фатальной неразберихи и кто был в этом виноват, можно было только гадать. Подполковник Фрике, прибывший в батальон немедленно по получении известия о катастрофе, был уверен, что во всем виноваты Гиммлер и его окружение.
        - Сунулись в армейские дела! - громогласно объявил он. - А я предупреждал!
        Фрике, неизменно лояльный по отношению к вышестоящему начальству, на этот раз не жалел слов и выражений. Причина этого прояснилась быстро: Гиммлер больше не был его вышестоящим начальством, он не был больше командующим группой армий «Висла». По случайному или неслучайному совпадению именно в день катастрофы Гиммлер сдавал дела новому командующему.
        Они не сомневались, что их бросят в первых рядах в контратаку на позиции, занятые русскими. Фрике уже отдавал соответствующие распоряжения. Но приказ так и не поступил. Решение принималось на самом верху, на уровне начальника Генерального штаба, а то и самого фюрера, там двигали дивизии, армии, группы армий, об их батальоне, возможно, просто забыли. Другим объяснением были упорно ходившие слухи, что командование уже давно планировало контрнаступление на их участке фронта и фатальная перегруппировка была лишь частью плана подготовки к этому контрнаступлению. Соответственно на передовую были подтянуты свежие дивизии, их и бросили на деблокирование коридора. Неизвестно, на что рассчитывало командование, собранных для контрнаступления сил не хватило даже для того, чтобы выбить русских из коридора и с двух плацдармов, захваченных ими еще в ходе зимнего наступления и каким-то невероятным образом удерживаемых до сих пор. Юрген с товарищами лишь с болью в сердце смотрели, как русская артиллерия и авиация расстреливают немецкие танки и пехотные части на голом пространстве одерской поймы. Это был полный
провал.
        Казалось, что хуже некуда, но они забыли о Кюстрине. Лишенная путей снабжения, а еще более деморализованная полным окружением, крепость пала. Над ней был поднят красный флаг. Наверно, русские извели на него целую простыню, потому что флаг был виден даже с их позиций. Они смотрели на него в бинокль и все глубже погружались в пучину отчаяния, корчились, как грешники на сковородке.
        Масла в адский огонь добавил Фрике.
        - Ну вот, - сказал он как-то вечером заунывным голосом, - сняли начальника Генерального штаба генерал-полковника Гудериана. Последнего генерала, который мог сказать фюреру правду в лицо. Который мог донести до фюрера объективную информацию о ситуации на фронте, - исправился он, но это ничего не меняло.
        Так прошла последняя неделя марта, это была настоящая Страстная неделя. Наступило
1 апреля, День дурака и Пасха, все вместе. В честь праздника выпили шнапса, закусили, чем Эббингхауз сообразил, и - воскресли, воистину воскресли! Разговорились, расшутились, разошлись, пошли всякие розыгрыши, как и положено в День дурака. И погода была под стать, по-весеннему тепло, легкий дождик, туман - отличная погода для тех, кто понимает! На редких оставшихся кустах как по заказу проклюнулись листочки - красота!
        Юрген отправился к подполковнику Фрике поздравить того с праздником. У Фрике сидело несколько офицеров, включая Вортенберга и Ферстера. Они пили коньяк. Налили и Юргену, ведь они все были боевыми товарищами, без чинов.
        - Отличная новость, господа! - провозгласил Фрике приподнятым голосом. - Из-за Одера через двойное кольцо противника прорвалось несколько батальонов во главе с комендантом Кюстрина. Настоящие герои! Если этот доблестный офицер прибудет в наш батальон, я первый пожму ему руку.
        - Вы полагаете, что может прибыть? - многозначительно спросил Вортенберг.
        - Оцениваю шансы в пятьдесят на пятьдесят. Могут и расстрелять. Насколько мне известно, он так и не получил разрешения на прорыв. А наверху сейчас щедро раздают смертные приговоры за нарушение приказа. По большей части заочно, ведь коменданты сдавшихся крепостей и гарнизонов находятся в русском плену и недоступны для исполнения приговора. А тут подсудимый, можно сказать, сам принес свой крест на Голгофу, - отдал дань празднику Фрике, - могут устроить показательную экзекуцию.
        - Но это будет несправедливо! - воскликнул Вортенберг. - Он спас жизни солдат! Он спас их от худшего, чем смерть, - от русского плена!
        - Такова жизнь, обер-лейтенант, таков закон. Мы, солдаты, понимаем это лучше других, во всяком случае, лучше тех, кто эти законы придумывает, кто их применяет и кто приводит в исполнение. В расстреле нет ничего постыдного. Смерть от пули для солдата - достойная смерть. Он умрет с чувством выполненного долга.
        Так начался апрель, и последующие две с лишним недели качели шли вверх. Они быстро привыкли к тому, что находятся в передней линии обороны и между их траншеями и окопами русских простирается лишь чистое пространство. Собственно, «старикам» к этому было не привыкать, но вскоре успокоились и новобранцы, они часто с интересом разглядывали в бинокли русских, которые стояли в непосредственной близости от них. Главным словом тут было - стоят. Вскоре оно было у всех на устах: стоят!
        Недавняя катастрофа на кюстринском коридоре, конечно, не была забыта, ее невозможно было забыть, потому что результат постоянно маячил перед глазами, но она была переосмыслена. Случилось досадное недоразумение, не более того. Успех русских был случаен и не вытекал из логики борьбы. Крепость Кюстрин отдали сознательно и правильно, чтобы не распылять силы, она не имела большого военного и тем более стратегического значения. За счет это мы спрямили линию фронта и ликвидировали опасный выступ в нашей системе обороны. Продвижение русских на несколько километров на этом участке - кажущееся, этот мнимый успех станет лебединой песней их наступления. У них нет сил продолжать наступление. Они выдохлись!
        Через неделю пришла пора обсуждать перспективы немецкого контрнаступления. С каждым днем перспективы прояснялись, все более радужные. Для этого были веские основания - верные слухи и приказы фюрера.
        - Мне только что звонил мой однокашник по училищу, он служит в штабе 9-й армии, - делился полученными сведениями Вортенберг, у него при всех штабах были однокашники по школе или училищу. - Он сказал, что командующий армией генерал Буссе получил от фюрера телеграмму, в которой говорится о скором прибытии пятисот танков и ста длинноствольных орудий.
        От этого захватывало дух. Если один «Леопольд» навел столько шороху на русских, то на что способны сто орудий? Они просто сотрут русских в порошок.
        - Как вы думаете, зачем мы вырыли столько траншей, которые явно избыточны для сил нашего батальона? - задавал риторический вопрос вернувшийся в строй командир второй роты лейтенант Вайсмайер. - Для специальных дивизий с новым оружием, которые прибудут в ближайшее время для нашего подкрепления!
        О, новое оружие, чудо-оружие! На него возлагали если не все, то большие надежды. Эти надежды не могло поколебать ничто, даже действительно поступающие образцы нового вооружения. Однажды вечером к ним прибрел фольксштурмовец Штульдреер, в руках он держал палку с привязанным к ней камнем.
        - Диагноз очевиден: старик впал в детство и решил поиграть в древнего человека, отправляющегося на охоту, - сказал Граматке.
        - Вот, сегодня выдали, - сказал Штульдреер, он был глуховат на оба уха и не обратил внимания на замечание Граматке. - Называется «Фольксхандгранате-45».
«Народная ручная граната 45-го года».] Вот я и подумал: к чему бы это?
        - Граната? Дайте посмотреть. - Красавчик, не дожидаясь ответа, подошел и взял каменный топор из рук старика. Когда-то он окончил курсы минеров и знал толк в разных взрывающихся устройствах. - Кусок бетона, с ноготок тротила и детонатор
№ 8, - вынес он вердикт.
        - И вот что я надумал, - продолжал между тем Штульдреер. - Начальство нам эти гранаты специально выдало, чтобы они в руки русских попали. Те подумают, что у нас с оружием совсем швах, полезут очертя голову вперед, тут-то мы их всех покоцаем из винтовок и в контрнаступление перейдем, ворвемся во вражеские окопы на плечах противника.
        - Если всех покоцаем, не на чьих плечах врываться будет, - сдерживая улыбку, сказал Красавчик. - Не усердствуйте при стрельбе, парни, оставьте немного тягловой силы.
        - Я бы и сам ее русским подбросил, да кости ломит от сырости, сил нет! - перешел к сути дела Штульдреер. - А вам, молодым озорникам, это только в радость. Или нет?
        - В радость, дедушка, в радость, - немедленно откликнулся Клинк, - сейчас сделаем! - Он все же кинул быстрый взгляд на Юргена и дождался ответного кивка. - Это нам как два пальца… Подбросить - это даже легче, чем украсть. - Он положил гранату на бруствер, занес ногу на приступку.
        - Только смотри, чтобы не взорвалась, - напутствовал Клинка Штульдреер, - в этом вся соль замысла.
        Клинк вернулся через полтора часа, чрезвычайно довольный собой. Еще более довольным выглядел Штульдреер, он все полтора часа потчевал молодежь рассказами о Великой войне. Они слушали его одним ухом, а вторым ловили звуки со стороны русских окопов, куда скрылся их товарищ. Вот они облегченно выдохнули, и Штульдреер перешел к заключительной части речи.
        - Вот что говорит мой опыт: когда нам удастся прорвать линию фронта… - он говорил
«когда», а не «если», как о деле решенном. - … Мы вырвемся на оперативный простор и начнем быстро наступать.
        Предшествующий рассказ Штульдреера сводился к детальному описанию прорыва французских позиций в 18-м году. Знал Юрген и о том, что вскоре после этого Штульдреер попал в плен. Выходило, что он пострадал от этого прорыва. По их батальонным канонам он мог считаться экспертом по прорывам. Его мнению можно было доверять. Они прорвут линию русских укреплений, их контрнаступление будет успешным. Такой неожиданный вывод сделал Юрген из рассказа старого ефрейтора. В те дни они верили в то, во что хотели верить - в грядущую победу.
        После посещения Штульдреера из словосочетания чудо-оружие незаметно выпала вторая половинка. Чудо - вот на что они теперь надеялись, чудо - это было так реально. Юрген дошел до того, что стал прислушиваться к словам Граматке, который сыпал историческими примерами чудесных спасений. Все было в тему, с эффектными паузами, мелодраматическими отступлениями и патетическими восклицаниями. В 1688 году турки дошли до Вены и - откатились. Турки, русские - какая разница? Азиаты! Почти через сто лет русские (!) подступили к Берлину (!!), Даже вошли (!!!) в Берлин, величайший прусский король Фридрих II, Фридрих Великий, уже готовился принять яд от унижения поражением, но - о чудо! - умирает русская императрица Елизавета, на престол вступает император Петер, он наш, голштинский, ура, мы спасены, мир, победа!
        И чудо не замедлило свершиться. 14 апреля вечером, когда опустилась тьма, Фрике объявил общее построение и сообщил на нем о смерти американского президента Рузвельта.
        - Теперь, когда с лица земли исчез один из величайших преступников всех времен, наступил решающий поворот во всей войне! - воскликнул он.
        Впрочем, эта была цитата из приказа фюрера. Фрике от волнения просто поспешил озвучить ее. Он передал полный текст приказа Вортенбергу, и тот прокричал его не менее взволнованным голосом.
        - Берлин останется немецким. Вена снова будет немецкой, а Европа никогда не станет русской. Сплотитесь воедино! В этот час на вас, мои герои Восточного фронта, смотрит весь немецкий народ, надеясь, что ваша решимость, ваша преданность, ваше оружие и ваши командиры потопят большевистское наступление в крови. Судьба войны зависит от вас!
        - Да! - кричали солдаты. - Хайль Гитлер!
        Они совершенно не принимали во внимание, что всего три дня назад им официально объявили, что русские уже заняли Вену и Кёнигсберг, американцы - Геттинген и Ганновер, что бои идут под Нюрнбергом и в Тюрингском лесу. Судьба войны решалась под Берлином, на Одерском фронте, на их фронте. Все остальное были детали.
        Западный фронт можно было вообще не принимать в расчет. После смерти Рузвельта военные действия на нем неизбежно должны были прекратиться.
        Перемирие - сепаратный мир - совместная борьба с большевиками. Этот путь они прошли за три дня. Разговоры о сепаратном мире уже не рассматривались как государственная измена, о нем говорили все и вслух, даже подполковник Фрике в присутствии младших чинов. Фрике вернулся к ностальгическим воспоминаниям о 1918 годе.
        - Когда большевики пришли к власти в России, они немедленно подписали с нами сепаратный мир в Бресте, да-да, Юрген, в хорошо вам знакомом Бресте. Благодаря этому мы получили возможность снять наши войска с Восточного фронта и перебросить их на Западный, получив тем сам численный перевес над противником. План великого Людендорфа включал прорыв массированной обороны противника и расчленение союзных войск, - англичан мы сбрасывали в море, а лягушатников отгоняли к Парижу. Теперь мы сделаем то же самое, но в обратном направлении. Мы заключим сепаратный мир с союзниками, англичанами и американцами, перебросим освободившиеся войска на Восточный фронт, прорвем оборону русских и погоним их - через Брест! - назад на азиатские просторы, войдем в Петербург и Москву и задушим большевизм в его логове. Это будет блестящим завершением войны!
        На этот раз Юргену даже в голову не пришло спросить у Фрике, чем на самом деле закончилось наступление 1918-го года. Военная судьба переменчива. Не вышло тогда, тем вернее выйдет сейчас.
        Прибытие дивизии «Нордланд» еще больше укрепило их надежды. Опытные викинги стоили десятка свежих дивизий. Общим голосованием постановили, что контрнаступление начнется 20 апреля, в день рождения фюрера, и что именно в этот день фюрер наконец отдаст приказ о применении нового чудо-оружия. Иначе просто быть не могло.
        Качели дошли до верхней точки, застыли на мгновение и потихоньку, поначалу почти незаметно двинулись в обратный путь.
        Первый тревожный звоночек прозвучал еще в памятный день 14 апреля. Русские предприняли атаку с южного плацдарма, продвинулись километра на три и сумели удержаться на новых позициях, несмотря на яростные контратаки немецких войск.
        - Обычная разведка боем, - несколько пренебрежительно заметил Фрике, - русские прощупывают нашу оборону и оценивают нашу готовность перейти в контрнаступление. Обычные тактические ухищрения. Описаны в любом учебнике военного искусства.
        Еще через день, с наступлением темноты, они были буквально оглушены ревом многочисленных громкоговорителей, установленных напротив их позиций. После бравурной музыки зазвучали пропагандистские речи на подозрительно правильном немецком языке. Говорившие представлялись членами комитета «Свободная Германия», созданного из немецких военнопленных.
        - Предатели Зейдлица, - сквозь зубы сказал Фрике. - Эх, Зейдлиц, Зейдлиц… А какой генерал был!
        Солдатская молва быстро превратила пропагандистов в «армию Зейдлица». Но качели тогда еще не сильно отошли от верхней точки, так что это было истолковано в их пользу - видно, плохи у русских дела с резервами, если они вынуждены привлекать части из немецких военнопленных. Каждый прислушивался к себе - стрелять в соотечественников не хотелось. Тем менее вероятно, что те будут стрелять в нас, следовал неопровержимый вывод. Они перейдут на нашу сторону при первой возможности, ведь это же наши немецкие парни!
        Единственно, что напрягало, - так это урчание танковых двигателей, которое пробивалось даже сквозь грохот громкоговорителей. Русские перебрасывали танки и другую тяжелую технику на расширенный плацдарм. Танков, судя по не прекращающемуся всю ночь урчанию, было много.
        Das war unerwartet nicht
        Это не было неожиданным. То есть Юрген этого, конечно, не ожидал, не готовился внутренне, не прокручивал в голове возможные варианты и детали, он вообще об этом не думал. И тем не менее, когда это случилось, он нисколько не удивился.
        Он сидел в укрытии на переднем скате холма, почти у самой вершины. Его обустроили артиллеристы для корректировщиков огня. Пока корректировать было нечего и артиллеристы не возражали, тогда Юрген по ночам располагался здесь для наблюдения. После отъезда Эльзы он назначил сам себя в полуночную смену, против правил без напарника, чтобы побыть одному, и каждую ночь приходил сюда, часто задерживаясь дольше положенного срока. Здесь был широкий обзор и хорошая слышимость. Он часами сидел и всматривался в русские позиции - не мелькнет ли огонек, не блеснет ли штык, не прокатится ли по земле подозрительная темная волна. А в ту ночь он еще и обеспокоенно вслушивался в урчание танковых моторов.
        Из-за спины, с обратного ската холма, доносились еще одни непривычные звуки, это переговаривались солдаты. Юрген давно скомандовал отбой, но из всего отделения спать завалился один лишь Брейтгаупт, его ничем нельзя было пронять, он мог спать в любой ситуации. У всех остальных сна не было ни в одном глазу, они все больше заводили себя разговорами о грядущем контрнаступлении под канонаду пропагандистских залпов русских немцев.
        Юрген чуть пригнулся, щелкнул зажигалкой, прикурил сигарету. Кто-то вошел в укрытие, опустился рядом на лавку.
        - Привет, Юрка, - раздался голос из далекого детства.
        - Привет, Ули, - сказал Юрген. Он глубоко затянулся, выпустил струйку дыма и только после этого спросил: - Как ты меня нашел?
        - Спросил у твоих солдат, где фельдфебель Юрген Вольф. Они показали. И посоветовали по-дружески не беспокоить тебя, ты этого не любишь, можешь и в глаз дать, - с усмешкой сказал Ули.
        - Наряд вне очереди, если попусту, - проворчал Юрген.
        - Они сказали: два. А ты уже, оказывается, обер-фельдфебель. На какой ерунде можно было погореть! - рассмеялся он и, спохватившись, но все равно иронично: - Поздравляю!
        - А ты - капитан?
        - Майор.
        - Наш обер-лейтенант так и подумал.
        - Это такой высокий симпатичный парень?
        - Он предлагал тебя расстрелять.
        - Симпатичный парень, - повторил Ули.
        - Как ты меня нашел? - еще раз задал свой вопрос Юрген.
        - Это было просто. Мы знаем расположение всех ваших частей, а уж о перемещении знаменитого 570-го ударно-испытательного батальона приказано докладывать лично командующему фронтом, - брат подкалывал Юргена, как в детстве. - Это было просто, - повторил Ули, такая у него была манера разговора, ее Юрген тоже помнил, - вы, штрафники, всегда на передовой, даже идти далеко не надо.
        - А ты, как я успел заметить, всегда за передовой.
        - Это с какой стороны посмотреть. С нашей - за.
        - С вашей, - искаженным эхом отозвался Юрген. Тему «ваши - наши» обсуждать не хотелось, тут можно было разругаться вдрызг. Этого тоже не хотелось. - Как ты меня узнал? - спросил Юрген.
        - Логика. Возраст, фраза в конце, сказанная на чистом русском, бессмысленная со всех точек зрения помощь в побеге. Со всех, кроме одной. Совокупность фактов могла иметь только одно объяснение, и это объяснение следовало принять за истину, какой бы невероятной она ни казалась. Элементарная логика.
        Юрген ощутил легкое разочарование, даже обиду. Конечно, если бы брат сказал что-нибудь о зове крови, он бы посмеялся над этим, но холодная «логика» была еще хуже. Смех, как ни крути, лучше разочарования и обиды.
        - Для проверки я по нашим каналам запросил материалы из личного дела отца, - продолжал между тем Ули, - уж месяц как получил. Вот, посмотри.
        Он вложил что-то в руку Юргену. Фотография, определил тот на ощупь. Щелкнул зажигалкой и тут же затушил огонек. Ему хватило этого мгновения. Эта фотография всегда стояла в рамке на тумбочке у кровати матери. Мать, отец и посередине он, Юрген: отец держит руку на его плече, отец был высоким, а он, Юрген, всегда маленьким, в мать. Это была, наверно, последняя фотография отца, вскоре его арестовали, и едва ли не единственная, где они были сняты втроем, во всяком случае, других Юрген никогда не видел.
        Теперь Ули щелкнул зажигалкой, осветил фотографию.
        - Какой волчонок! - ласково сказал Ули. - Ты совсем не изменился. Тебя легко было узнать.
        Юрген смотрел на себя, пятнадцатилетнего. Он себя не узнавал.
        - Ты огонек-то притуши или хотя бы опусти пониже, - сказал он, - а то словишь ненароком пулю от своих. - И, ворчливо: - Развели снайперов.
        - Какие снайперы! - усмехнулся Ули. - Не видно ни зги. Спят без задних ног.
        Но зажигалку все же загасил. Юрген задрал голову вверх. На чистом небосводе слабо прорисовывался тонкий серпик луны, мерцали звезды. «Дрянь погода, - подумал Юрген, - завтра с утра жди бомбежки. Ну, хоть отосплюсь».
        - Ты, помнится, танкистом был, - сказал он.
        - Был. Попытался стать. Мне всегда техника нравилась, вот и подал в танковое. То есть сначала в летное, но по росту не прошел, - слишком высокий. В танке мне тоже было тесновато, но - взяли. Да и танки тогда были - смешно вспомнить! - Он действительно рассмеялся. - Техника техникой, но как я сейчас понимаю, в танковое я подался, лишь бы наперекор отцу сделать, по-своему. Он ведь против был, у него свои планы были о моей военной карьере, все убеждал меня… Чем больше убеждал, тем крепче у меня было желание сделать наоборот. У нас с отцом всегда так выходило, сколько себя помню. Он как приедет, так уже через час за ремень хватается, так я его доставал. Драл меня нещадно, к дисциплине и послушанию приучал, да все без толку. Это ты у нас был пай-мальчиком, всегда папу-маму слушал, если бы не я, вырос рохля рохлей.
        У Юргена были совсем другие воспоминания о детских годах, прямо противоположные, но он промолчал.
        - Но от судьбы не уйдешь, - продолжал Ули, - все равно в разведке оказался, пусть и армейской. Как у нас говорят, яблочко от яблони недалеко падает. - Он остановился, осекшись.
        - У нас говорят: не от яблони, а от дерева, - сказал Юрген после едва заметной паузы.
        - Правда?
        - У меня есть товарищ, он только пословицами и изъясняется, он говорит: от дерева.
        Они немного поговорили о нюансах языка, заинтересованно и горячо, как будто не было сейчас темы важнее. Они, поддерживая друг друга, убегали прочь от скользкой темы. Ули, расслабленный воспоминаниями, сболтнул лишнего, так ему показалось. Юргена информация об отце не то чтобы сильно поразила, в глубине души он был готов к чему-нибудь эдакому, это был один из возможных вариантов, которые подспудно крутились в его голове. Но ее нужно было хорошенько обдумать, наедине, не сейчас. Расспрашивать же брата было бесполезно, наврет ведь в три короба по их шпионскому обыкновению, только хуже будет. Уж лучше о языке, тут и думать не надо, знай себе говори, это выходило само собой.
        - Ты стал настоящим немцем, - сказал Ули, - немецким немцем.
        - А ты стал русским, - уколол все же брата Юрген и уточнил, чтобы совсем без иллюзий, - русским русским.
        - Ну вот и поговорили, - весело сказал Ули, он нисколько не обиделся, это было хуже всего.
        - Поговорили, - сказал Юрген. - А ты зачем заходил?
        - Горазд ты вопросы задавать, - усмехнулся Ули. - Уж насколько я люблю задавать разные вопросы, но до тебя мне далеко. Да ты и в детстве был такой. Отбою не было от твоих как да почему. Как же ты меня доставал!
        - Ты зачем заходил? - повторил свой вопрос Юрген.
        - Настойчивый… Да просто так, шел мимо, дай, думаю, зайду, проведаю братишку, посмотрю, как ему служится, узнаю, не обижают ли товарищи, по шее им надаю, если что не так. Они мне много чего рассказали, как я понял, моя помощь не требуется. Да! Ценную информацию получил, брат, оказывается, уже обер-фельдфебель, скоро фельдмаршалом будет.
        - А больше тебе никакой информации не было нужно?
        - От них и тебя - нет! - рассмеялся Ули. - Сам могу поделиться. - Голос его посерьезнел. - В ближайшие дни мы начнем большое наступление…
        - Тоже мне новость! - хмыкнул Юрген, но внутри у него екнуло.
        - Полагаю все же, что для тебя и твоих товарищей это - новость, причем неприятная. А вот для вашего командования и всей берлинской камарильи…
        - Только не надо пропаганды! - вновь прервал брата Юрген. - Свои-то надоели, а тут еще ваши - бла-бла-бла с самого вечера. Спать не дают! И за вашей передислокацией следить, - добавил он. Знай наших! Мы тоже не лыком шиты!
        - Хорошо, - согласился Ули, - только факты. В предстоящей операции будут задействованы два с половиной миллиона человек, больше сорока тысяч орудий и минометов, больше шести тысяч танков и самоходных орудий, семь с половиной тысяч самолетов. Это, к слову сказать, больше, чем было у Германии в начале войны с СССР. Оставим в стороне качество вооружений, которое неизмеримо выросло с тех пор и у нас, и у вас. Главное - то, что вся эта мощь будет сосредоточена на существенно меньшем участке фронта. Ты просто представь длину западной границы СССР и сравни с этой одерской поймой. Тут, напротив ваших позиций, на каждом километре фронта стоит по двести семьдесят стволов, не винтовочных, не автоматных - орудийных. Осадная артиллерия, гаубицы, тяжелые минометы, «Катюши».
        - Под всем этим бывали, - протянул Юрген. Хотел, чтобы вышло пренебрежительно, но и сам понял, что не вышло. Воспоминания были не из приятных, так сразу не скажешь, от чего хуже. От обстоятельств зависело. В чистом поле страшнее простого пулемета ничего нет.
        - На складах семь миллионов снарядов, по несколько штук на брата, вашего брата. Жалеть, как понимаешь, не будут, ни снарядов, ни вас.
        - Зачем ты мне это говоришь? Думаешь, что у меня поджилки затрясутся или что я побегу в плен сдаваться.
        - Не думаю, - сказал Ули.
        Сказал без заминки, уверенно и искренне, отметил Юрген. Уважает, знать. Приятно.
        - Зашел к тебе просто так, повидаться, - продолжал Ули, - и говорю тоже просто так, для сведения. Чтобы ты представлял ситуацию. Чтобы без фанатизма.
        - Все мы на фронте под Богом ходим, - сказал Юрген.
        - Это верно. Но некоторые еще и испытывают его терпение, нарываются, проявляют бессмысленное геройство в безнадежном положении. Будет обидно, если ты погибнешь не за понюх табака в самом конце войны. А матери так и больно. О матери подумай, - вернул он Юргену старый должок. - Она тебя больше всех любила. - В его голосе неожиданно прозвучали нотки застарелой, детской обиды.
        - Вспомнил о матери… - сказал Юрген.
        - Я о ней никогда не забывал. А, ладно! Идти пора. Заболтались мы с тобой, а меня командование ждет.
        Ули порывисто встал. Юрген разглядел, что он одет в полевую форму Вермахта, только петлицы не были видны под камуфляжной курткой.
        - Там внизу посты, - сказал Юрген, - мои парни, в частности, стоят. Они глазастые и стреляют хорошо.
        - Сюда прошел и туда пройду, первый раз, что ли? - отмахнулся Ули.
        - А своих не боишься? Одежка у тебя неподходящая.
        - Они предупреждены. Да и пропуск у меня есть.
        - Опять какая-нибудь липовая бумажка за подкладкой зашита?
        - Бумажка - вещь опасная. У меня носовой платок имеется. - Он достал из кармана тряпицу, сшитую из трех полос, черной, белой и красной.
        - Вроде как флаг, - сказал Юрген.
        - Флаг и есть, флаг ненацистской свободной Германии.
        - Уже и флаг есть, ну-ну, - сказал Юрген. Тут в голове защелкнуло воспоминание. - Постой, ты что, у Зейдлица?
        - Зейдлиц! - возмутился Ули. - Пустышка, никакого правильного понимания будущего Германии. Пруссак, одно слово. Да и все вы, немцы… Служаки твердолобые… Некоторые, конечно, проникаются, но - болтуны. Вон, вещают, - он махнул рукой в сторону русских позиций. - Я по другой части. Ты что, не понял?
        - Понял. Чего уж тут не понять.
        - Ну, ладно. Бывай! Даст Бог, встретимся еще.
        - На свете чего только не бывает, - протянул Юрген, - может быть, и встретимся, хорошо бы, не в бою.
        Так они и расстались, не обнявшись, не пожав руки. Они были, как ни крути, противниками, в первую очередь противниками, а уж потом братьями.

* * *
        - Разрешите обратиться, герр подполковник!
        - Что-нибудь чрезвычайное, обер-фельдфебель Вольф?
        Юрген примчался в штабной блиндаж еще до утреннего построения. Фрике едва успел побриться и теперь вытирал лицо влажным полотенцем.
        - Имею предчувствие, что русские в ближайшие дни перейдут в наступление на нашем участке фронте.
        - С каких это пор мы стали доверять предчувствиям? - Фрике улыбнулся, но как-то печально.
        - Всегда доверяли, герр подполковник, только предчувствию и доверяли, - сказал Юрген абсолютно серьезно, этим утром он не был настроен шутить и поддерживать шутку.
        - Что ж, не скрою, что у меня тоже есть предчувствие, что русские в ближайшие дни нанесут на нашем участке фронта упреждающий удар, чтобы сорвать наше контрнаступление.
        - Завтра-послезавтра.
        - Да, сегодня уже поздно, - Фрике посмотрел на часы, - половина седьмого. Они начнут завтра. Возможно, послезавтра.
        - В три или четыре часа утра, как обычно.
        Фрике не стал утруждать себя выражением согласия. Они уже настолько хорошо понимали друг друга, что общались в телеграфном стиле, обходясь без лишних слов.
        - Основания? - спросил Фрике.
        - Всю ночь с южного плацдарма доносился шум танковых двигателей. В пять часов утра противник после короткой артподготовки предпринял атаку с северного плацдарма.
        - Откуда такие сведения? - Фрике подошел к двери блиндажа, открыл ее, даже поднялся на несколько ступенек вверх. - Я ничего не слышу.
        - Солдатское радио, герр подполковник. Распространяется быстрее звука, - сказал Юрген и деловито продолжил: - Атака больше похожа на разведку боем или отвлекающий удар. На нашем участке фронта противник не предпринимает никаких действий. Тишина. Подозрительно.
        - Мертвая тишина. Прекращены все радиопереговоры. Это не подозрительно, а однозначно. Русский фельдмаршал Жуков ударит именно здесь, он не будет повторять план охвата с флангов. Он использовал его в последней операции на Висле, такой повтор против правил военного искусства. Ваши предложения?
        - Прошу вашего разрешения отправиться этой ночью в разведку на позиции противника.
        - Выполняйте! Этой ночью мы потеряли две группы разведчиков. Третья вернулась ни с чем. Сегодня они повторят попытку, но ваша помощь лишней не будет. Нам нужен
«язык», хороший «язык», сегодня ночью. На рассвете может быть уже поздно. Удачи!
        Выйдя из штабного блиндажа, Юрген остановился в нерешительности. Куда пойти - к интендантам или к врачам? В санитарном отделении он не был с отъезда Эльзы, нехорошо получалось, ведь они были так добры к ней. Он завернул к врачам. Они все были в сборе, сидели за столом и пили утренний кофе: главный батальонный лепила обер-лейтенант Клистер, которого солдаты за глаза называли, естественно, Клистиром, фрау Лебовски и десять санитаров.
        - Юрген, как дела у Эльзы, она уже добралась до места? - спросила фрау Лебовски вместо приветствия. До появления Эльзы она была единственной женщиной в батальоне. Ей было далеко за сорок, и она ко всем обращалась по имени, игнорируя фамилии и звания. Она была абсолютно невоенным человеком, Юрген даже подозревал, что она не знает, какие погоны носит на плечах. Она была лейтенантом.
        - А она разве вам не написала? - притворно удивился Юрген. Он выждал короткую паузу, лелея надежду. Никакой реакции. - Да, добралась, все хорошо, - бодрым голосом сказал он. - Спасибо за заботу, фрау Лебовски. - К ней все обращались по-граждански.
        - У вас какое-нибудь дело? - спросил Клистир, он не терпел пустых разговоров.
        - Мне нужен небольшой кусок красной материи, совсем небольшой, - Юрген показал руками, какой, - я подумал, вдруг у вас есть.
        - Заходи через три дня, когда начнется контрнаступление, красного будет завались, - хохотнул один из санитаров, кажется, его звали Лео.
        Фрау Лебовски посмотрела на него с немым укором, потом повернулась к Юргену.
        - Кажется, у меня есть то, что вам нужно, - сказала она, - пойдемте, посмотрим.
        У нее полчемодана было забито тряпками, совершенно ненужными, на взгляд Юргена, какими-то лоскутами, лентами, бантами, тесьмой, рюшами и розочками. Но в этой свалке быстро нашелся подходящий кусок красной материи.
        - А зачем она вам нужна? - спросила фрау Лебовски.
        Пришлось рассказать. Все равно бы не отстала - она была по-граждански любопытна.
        - Черный, белый и красный, - задумчиво произнесла фрау Лебовски, - очень оригинальное сочетание цветов, впрочем, где-то я его уже видела. - Она сказала это безразличным тоном, но глаза ее лукаво поблескивали. - Я сейчас сама сошью, что вам нужно, у меня это лучше получится и не займет много времени. Присаживайтесь, Юрген, выпейте пока чашечку кофе.
        Она сделала все, как надо, не спросив последовательности цветов. «Прокололись, фрау Лебовски», - усмехнулся про себя Юрген.
        У блиндажа его отделения рвал и метал Ферстер.
        - А вот и Вольф, герр лейтенант, - преувеличенно громко сказал Красавчик, заметив приближающегося Юргена. - Говорил же я вам, что его вызвали в штаб батальона.
        Красавчик понятия не имел, куда делся Юрген, но скормил командиру взвода убедительную версию и успел предупредить об этом товарища. Красавчик - он был опытным солдатом. Был тот далеко не частый случай, когда придуманная история соответствовала действительности.
        - Приказ подполковника Фрике, - коротко сказал Юрген Ферстеру и продолжил, больше для солдат: - Приказано ночью провести разведку силами группы из двух человек.
        Солдаты на это никак не отреагировали. Возбуждение, царившее прошедшим вечером и ночью, сменилось вялостью и апатией. «Еще один день безрезультатного ожидания приказа о контрнаступлении, еще одна бессонная ночь, и они будут никакие», - подумал Юрген. Лишь Красавчик молодцевато подтянулся и сделал шаг в направлении Юргена, ненавязчиво намекая… Нет, остановил его взглядом Юрген. Почему? Красавчик вопросительно поднял брови. Юрген опустил взгляд на грудь Красавчика. Грудь колыхнулась с легкой обидой: я в полном порядке! Нет, повторил Юрген. Он перевел взгляд на Брейтгаупта. Его каменное лицо являло готовность идти куда угодно по приказу товарища и тем более вместе с ним. Он, как и все остальные, не сомневался, что одним из разведчиков будет командир отделения. «Старина Брейтгаупт!..» - подумал Юрген. Этой мгновенной задержки хватило предательскому языку, который вдруг выговорил:
        - Клинк.
        Правильный выбор, тут же подхватило сознание, Клинк - ловкий парень и уже мотался к русским траншеям. Юрген неохотно согласился.
        - Клинк, ко мне, - сказал он, - Целлер - за старшего.
        Дальше началась рутина: проверка и подгонка оружия и одежды; посещение саперного взвода для уточнения карты минных полей - саперы постоянно что-то там улучшали и, как крестьяне по весне, спешили посадить в землю каждую доставленную им мину; короткие соболезнования разведчикам и дотошные расспросы об обстоятельствах их неудачного ночного рейда; многочасовое сидение в выдвинутом далеко вперед гнезде наблюдателей и дотошное разглядывание в бинокль нейтральной полосы и передней линии русских позиций.
        До них было неблизко, около полутора километров. По слухам, в районе плацдармов расстояние между немецкими и русскими траншеями было не больше ста метров, здесь же после захвата кюстринского коридора русские почти не продвинулись по ровной, топкой, лишенной растительности и насквозь простреливаемой равнине. Шедшая чуть поодаль дорога была разбита, разрывы артиллерийских снарядов обтесали некогда высокую насыпь, превратив ее в череду островерхих кочек, между которыми в глубоких воронках, как в болотных окнах, стояла вода.
        В тот день Юрген успел даже поспать часа три, приказав разбудить себя, когда начнет смеркаться. Это был последний спокойный сон перед самым длинным днем его жизни, который тянулся четыреста пятьдесят часов, если считать по меркам мирного времени.

* * *
        До русских позиций они добирались почти час. «Сюда бы надувную лодку», - подумал Юрген, во второй раз соскальзывая в воронку и погружаясь по пояс в воду. Надувная лодка была бы в самый раз. То, что в свете дня представлялось землей со слежавшейся прошлогодней травой и редкими круглыми прудиками, обернулось сплошным топким болотом, редкими стали участки более или менее твердой земли, в которую не проваливались сапоги, но и они были покрыты тонким слоем воды.
        Но в остальном все было нормально. Выбранные Юргеном ориентиры достаточно четко прорисовывались на фоне сероватого неба, едва подсвеченного молодой луной, и вывели их точно в намеченное место между двумя русскими секретами, тем, на который напоролись вчера их батальонные разведчики, и другим, засеченным Юргеном днем. Прогал между постами был метров пятьдесят, они легко в него просочились. Уже из-за спины донеслась беспечная болтовня двух русских.
        - Тоже мне секрет! - хмыкнул Клинк.
        Юрген не глядя врезал ему локтем по ребрам: молчи и тихо радуйся.
        Они подползли к первой траншее, полежали пять минут, прислушиваясь. Там никого не было, на это Юрген и рассчитывал. Он вернулся на несколько метров назад, к одиноко стоявшему кусту, приподнялся, «сфотографировал» их собственную высоту и беззвучно надломил три нижние ветки, чтобы не промахнуться случайно на обратном пути.
        Потом они спустились в траншею и спокойно переоделись. Завернули слишком приметные каски и изгвазданные грязью маскировочные балахоны и засунули их в холщовые заплечные мешки, которые вполне могли сойти за русские сидора. Туда же отправили и автоматы. Клинк был даже рад этому, он больше полагался на свой нож. Натянули поверх толстых свитеров новые камуфляжные балахоны. Под свитерами у них были форменные кители. Перед выходом Клинк долго недоумевал, зачем нужны кители, в одних свитерах было намного удобнее. «Мы разведчики, солдаты, а не шпионы», - сказал ему Юрген, а Красавчик доходчиво объяснил, как это различие выражается в последствиях. «Понял», - сказал тогда Клинк и непроизвольно потер шею рукой. Этот жест он повторил и сейчас. Нервничает, отметил Юрген, излишне нервничает, это не Брейтгаупт. Эх!
        Он достал тряпицу, сшитую фрау Лебовски. Досадливо подумал, что не выяснил у брата, как ее полагается носить. Пришлось нацепить привычным манером, как нарукавную повязку. Девственно белая полоса на предплечье бросалась в глаза. Юрген натянул на нее короткий рукав камуфляжного балахона. Можно было двигаться дальше.
        Они уже давно шли поверху, постепенно углубляясь в позиции русских. Последние сомнения исчезли - до наступления остались считанные часы. Дело было даже не в обилии военной техники и солдат, выдвинутых на передний край, а в той характерной смеси фаталистического спокойствия и напряженной суеты, которая предшествует наступлению.
        Спокойствие демонстрировали солдаты, которым скоро предстояло идти в бой. Их тут было излишне много для имевшихся укрытий, поэтому они устроились кто как горазд, лежали, завернувшись в плащ-палатки, на каждом, сколько-нибудь сухом клочке земли сидели кучками, привалившись спинами друг к другу, и - спали. Спали безмятежным крепким сном, дружно храпя. Точно так же спали сейчас солдаты на немецких позициях. Перед самым выходом Юрген слышал, как Ферстер скомандовал отбой, на три часа раньше обычного срока. Это был такой же безошибочный сигнал, как крик
«Тревога» ранним утром. Но солдаты, обычно вступавшие в живую дискуссию по куда меньшим поводам, на этот раз молча отправились спать. Чего попусту обсуждать очевидное и неизбежное, лучше хорошо выспаться перед завтрашним боем. Они мгновенно заснули, и безмятежность их сна объяснялась уверенностью, что уж этой-то ночью ничего плохого с ними не случится, - все, чему суждено произойти, случится на рассвете.
        А вокруг и часто над ними, перешагивая через спящих солдат, суетились офицеры, техники, представители других вспомогательных частей. Подтягивали, смазывали, тащили, складывали, переставляли, теряли и искали пропавшее, пересчитывали и громко требовали недостающее. Все были заняты своим делом и на других обращали внимание только для того, чтобы обругать за то, что мешаются под ногами, или отдать очередное приказание, если попавший под ноги оказывался вдруг подчиненным.
        Вскоре Юрген с Клинком шагали по русским позициям не таясь, нацепив лишь маски сосредоточенной деловитости и кидая быстрые взгляды по сторонам. Юрген даже отвлекся на постороннюю мысль о том, что ведь что-то похожее происходит даже в обычное время и в их батальоне, - то-то брат гулял по их расположению, как по собственному двору. Это им, командирам, казалось, что все находится в порядке и в полном соответствии с уставом, за исключением разных мелочей, вроде расстегнутого воротничка форменной рубашки или плохо вычищенных сапог; плохо вычищенное оружие возводилось в ранг чрезвычайного происшествия со всеми вытекающими. Но они следили только за своими прямыми подчиненными, до остальных им не было дела. Да они их не знали. Вот он, Юрген, знал в других ротах только «стариков», их было не так много с учетом больших потерь в их батальоне. Он даже в лицо знал далеко не всех и никогда не удивлялся, встретив у блиндажа своего отделения незнакомого парня в немецкой форме.
        Да, форма… Немецкой форму делали нашивки, петлицы, погоны, сама же она могла быть старой и новой, французской, бельгийской или чешской, формой СС или люфтваффе, в том числе списанной, Вермахта или фольксштурма. У штрафников вообще не было знаков отличия, а у «вольняшек», таких как Юрген, они были часто скрыты под балахонами или водонепроницаемыми накидками.
        Юрген внимательно пригляделся к русским - то же самое! Из тридцати попавшихся навстречу солдат ни у кого не было одинаковой формы. Офицерские портупеи с пистолетными кобурами обтягивали солдатские телогрейки, вполне добротные шинели нависали на раздолбаные кирзовые сапоги, плащ-палатки соседствовали с кожаными куртками и овчинными жилетами, но наибольшее разнообразие царило в головных уборах: обилие теплых шапок самого разного фасона указывало на то, что русские, похоже, еще не перешли на летнюю форму одежды.
        Все бы ничего, но как выбрать в этой разношерстной толпе подходящего языка? Строевой офицер им был не нужен. Эти ни черта не знают, просто ждут приказа вышестоящего начальства. Они знают даже меньше солдат, которые всегда обмениваются слухами, полученными от солдат других подразделений, и тем, что удалось подслушать из разговоров все тех же офицеров. Лучше всего информированы интенданты и штабные писари, но их на передовой днем с огнем не найдешь. Срочные дела, которые находятся у интендантов в тылу, такой же верный признак грядущей военной операции, как визит высокого начальства.
        Земля под ногами стала тверже и пошла немного вверх. На невысоком взгорке стояла большая грузовая машина с высоким и длинным капотом. «Студебекер», так назвал эту машину Красавчик, когда они захватили ее после удачной контратаки под Варшавой вместе с танкистами из дивизии «Викинг». Борта были откинуты, посередине кузова стояло что-то, покрытое маскировочной сеткой, непроглядной в темноте. Угадывалось только, что это что-то круглое и повернуто в сторону немецких позиций. Юргену сразу вспомнился «Малыш Циу», тот тоже стоял на грузовике.
        У переднего крыла стояли три фигуры, вдруг они слились в одну, а когда распались, то засветились тремя красноватыми точками, почти сразу упавшими вниз и исчезнувшими. Одна фигура отделилась, произнесла: «Я на двойку. Не спать!» - И двинулась в их сторону. «Похоже, офицер, артиллерист. Но лучше бы проверить», - подумал Юрген, следя за приближающимся мужчиной.
        - Гоп-стоп, - шепнул на ухо Клинк.
        - Угу, - процедил сквозь зубы Юрген, - по слову «данке».
        Они бросились бежать назад по протоптанной дорожке, но за первым же поворотом Клинк юркнул в сторону, растворившись в темноте, а Юрген, пробежав еще метров двадцать, развернулся и неспешно пошел навстречу мужчине.
        - Товарищ, сигареты не найдется? - сказал он метра за три.
        Мужчина остановился, настороженно посматривая на Юргена. А тот быстро обшарил его взглядом: офицерские сапоги, сдвинутая на затылок круглая шапка без козырька, на плечи наброшена какая-то длиннополая куртка, погоны с тремя или четырьмя маленькими звездочками, на левой стороне груди поблескивает что-то круглое, медаль или орден. В принципе годится. Только чего это он так насторожился?
        - Что-то я вас здесь днем не видел, - сказал Юрген обычным своим обер-фельдфебельским тоном, наезд в таких ситуациях - лучшее оружие.
        - А, камараден! - почему-то радостным голосом сказал мужчина. - Фраере Дойчланд. Искаженное «Freies Deutschland» (нем.) - «Свободная Германия».]
        Юрген бросил быстрый взгляд на задравшийся рукав камуфляжной накидки, открывшей цветастую повязку. «Понятно. Грамотный попался, еще лучше!» - подумал он.
        - Рот фронт! - Юрген выдал проверенное приветствие, известное каждому грамотному русскому.
        - То-то я удивился - сигарета! - с улыбкой в голосе сказал мужчина. - Нет у нас сигарет, а вот папиросой камарада с удовольствием угощу. - Он полез в карман за пачкой. - Вы сегодня без работы?
        - Да, приказано молчать, - ответил Юрген.
        - Вы свое дело сделали, уши фашистам прожужжали и мозги прочистили, а мы теперь их - по глазам!
        - Это как? - спросил Юрген.
        - Как?! Секрет!
        - Понятно. Ничего, недолго осталось. До рассвета. Потерпим.
        - Точно! - Офицер достал наконец пачку, сказал с гордостью: - Казбек!
        - Данке.
        Клинк вырубил его выверенным ударом. Юрген одной рукой подхватил падающее тело, второй - пачку папирос. Сгодится! Сунул ее в карман, потом для надежности еще раз приложился ребром ладони за ухом русского, чтобы не пикнул до самых их позиций, наклонился, поднял свалившуюся шапку, нахлобучил ее на голову Клинку. Тот сразу все понял. Через пару минут он уже стоял в русской куртке с оторванными погонами, а тело русского офицера было обряжено в заляпанный грязью немецкий маскировочный балахон, на голове у него была каска Клинка с крепко затянутым ремешком. Юрген содрал цветную нарукавную повязку - она ему больше была не нужна. Еще раз окинул взглядом Клинка, русского, себя. Все было в порядке. Вперед!
        Они закинули руки русского себе на плечи и почти бегом поволокли безвольное тело напрямик к передовой. Наглость - сестра успеха, им обоим это было очень хорошо известно. Чем больше русских они оставляли за спиной, тем меньше их оставалось впереди, тем меньше была вероятность того, что кто-нибудь обратит на них внимание.
        - Стой! - раздался крик.
        Дорогу им заступил какой-то немолодой офицер с одной звездочкой на погонах. Похожий тип допрашивал Юргена, когда его угораздило попасть в русский плен в самом начале его военной карьеры. Майор, определил Юрген, ретивый.
        - Что это вы несете? - спросил майор.
        - Немецкий шпион, приказано доставить к командиру, - выдал Юрген заготовленную версию.
        - Оглоушили! У, падаль! - сказал майор.
        Юрген ничего не понял.
        - Отдохнем, - сказал он спокойным голосом и скинул руку русского со своего плеча.
        Клинк все ловил на лету. Он без заминки повторял движения командира, он даже наклонился, чтобы подтянуть сползший маскировочный балахон на шее русского, при этом его рука скользнула к сапогу, там у него был нож. Было бы лучше обойтись без этого. Не хотелось тратить время на то, что оттаскивать в сторону и прятать тело, о которое все равно в любой момент кто-нибудь мог споткнуться в этой кутерьме и поднять тревогу.
        - А почему в сторону передовой несете? - подозрительно спросил майор.
        - Приказано доставить к командиру, - повторил Юрген, - а командир на передовой. Ловит шпионов. Смерть шпионам! - тихо воскликнул он и совершенно случайно попал в самую точку.
        - Ясно, - сказал майор, заметно расслабляясь.
        Юрген сунул руку в карман. Клинк сделал незаметный шажок в сторону, потом еще один, заходя майору сбоку. Юрген достал пачку папирос.
        - Папиросу, товарищ майор? Казбек!
        - Богато живете в СМЕРШе, - сказал майор, беря папиросу - Потом выкурю, сейчас не положено.
        Он наконец убрался с их дороги. Они подхватили русского на плечи и побежали дальше. Траншеи были по-прежнему пусты. Они перевалили через переднюю и свалились за бруствером, тяжело отдуваясь.
        - Дальше пойдем так, - сказал Юрген, - я первый, нащупывая дорогу, чтобы не увязнуть и не бултыхнуться в яму, ты с этим - за мной. Когда пройдем русские посты, поменяется. Сдюжишь?
        - Не такие узлы приходилось таскать, - с усмешкой в голосе сказал Клинк.
        Юрген огляделся. Там и тут стояли одинокие кусты, казалось, что их очень много и все они одинаковые. Ему пришлось немного побегать, чтобы найти свой, с надломанными ветками. Юрген еще раз посмотрел на их высоту, закрепляя ориентиры, и вернулся к Клинку.
        - Подсоби, - сказал тот.
        Клинк успел разрезать на полосы свой маскировочный балахон, сплел из них веревку, связал ею кисти русского, оставив длинный конец. Он встал, чуть согнувшись. Юрген помог взвалить ему на спину тело русского. Клинк просунул голову между его связанными руками, потом привязал их концом веревки к своему поясному ремню.
        - Так руки остаются свободными, - пояснил он.
        - Разумно, - ответил Юрген. Он надел каску, взял в руки автомат. - Двинулись!
        Они прошли первые сто метров, самые опасные, там сзади, на русских позициях, в толчее людей Юрген был куда более спокоен. По его прикидкам, они уже находились на линии русских секретов, возможно, даже миновали их. Стояла поразительная тишина, плеск воды под их ногами и хлюпанье грязи были единственными звуками, - они оглушали. Но он все же расслышал сухой щелчок и мгновенно упал на землю. Сзади донесся громкий всплеск, - это рухнул Клинк со своей ношей. Юрген успел даже подумать, что все вышло очень удачно - грохот русского автомата перекрыл все звуки. И чуть повернуть голову, чтобы засечь, откуда стреляют, - немного со спины, метров с двадцати - двадцати пяти.
        - Охренел, что ли? - донесся русский голос. - Приказано же: ти-ши-на.
        - Да мне показалось…
        - Креститься надо, когда кажется, а не стрелять. И вообще, может быть, это наши.
        - Предупредили бы…
        - Тут столько наших, что всех и обо всех ненапредупреждаешься. Приказано же: тишина.
        - А зачем же мы тогда здесь сидим?
        - Так положено.
        - А-а-а.
        Вновь наступила тишина. Тс-с, подал сигнал Юрген. Никакого ответа, никакого движения. Только этого не хватало! Юрген отполз назад, к невысокому холмику. Клинка почти не было видно под телом русского. Юрген снял перчатку, скользнул рукой под каску. Лицо русского было липким и скользким от свежей крови. «Какая неудача! - подумал Юрген. - Вся вылазка насмарку!» Он сдвинул руку ниже, к шее, к сонной артерии, тук-тук-тук - отозвалось в пальцах. И тут же, соскользнув, пальцы погрузились в какое-то месиво, начиненное острыми крошками. Это был затылок Клинка. Пуля нашла свою дырочку, попав в узкий просвет между головой русского и его плечом.
        Он уже ничем не мог помочь Клинку. И времени скорбеть тоже не было. Юрген освободил тело русского и поволок его ползком все дальше и дальше от русских позиций. Метров через сто он взвалил «языка» на спину, просунув голову между его руками, привязал конец веревки к поясному ремню и, согнувшись под тяжестью тела, пошел вперед, на каждом шаге благодаря Клинка за науку.
        - Сюда! - донесся голос Красавчика.
        Юрген от усталости чуть было не подался на этот голос, но успел сдержать себя, сделал положенные пятьдесят шагов вперед - не хватало в самом конце напороться на свою же мину! - и только потом свернул к гнезду наблюдателей, где его ждали Красавчик и Брейтгаупт. Они сами вызвались стоять эту смену, чтобы встретить и при необходимости подсобить товарищу.
        - Бедняга Зепп, - сказал Красавчик, помогая Юргену сбросить и положить на землю его ношу. - Бедняга Зепп, - повторил он другим голосом, разглядев незнакомое лицо под немецкой каской. - Поле было не для него, его стихией были дома, - такую эпитафию Клинку составил Красавчик.
        - Первый, - сказал Брейтгаупт.
        В его голове не мелькнуло даже короткой мысли о том, что на месте Клинка вполне мог оказаться он, что это он должен был идти с товарищем в разведку и остался лишь по необъяснимой прихоти командира. Не такой человек был Брейтгаупт, чтобы анализировать возможности, он констатировал факты.
        Это был тот редкий случай, когда Брейтгаупт сказал что-то свое. Но, как всегда, с ним нельзя было не согласиться. Клинк был первым. Киссель был не в счет.
        Das war ein Signal
        Это был сигнал. Сигнал к наступлению, русскому наступлению. Над Одером взмыл вертикально вверх столб света, он был виден на много километров окрест. Увидел его и Юрген. Это было последнее, что он увидел перед тем, как скатиться в блиндаж.
        И сразу же земля содрогнулась от обрушившихся на нее тысяч тонн металла. Юрген посмотрел на часы. 3.00. «Русские научились воевать строго по часам, - подумал он. - Они много чему у нас научились. На нашу голову».
        Юрген привалился спиной к дощатой обивке стены. Она сильно вибрировала. Здесь, на обратном скате холма, их могли достать только гаубицы, но каково приходилось солдатам внизу, в первой линии укреплений, по которым били из всех орудий?
        Их было сравнительно немного, тех, кого отрядили в первую линию. О точном времени начала наступления мог сказать русский «язык», которого принес Юрген, эту информацию могли добыть разведчики их батальона и соседей, главным было то, что подполковник Фрике был заранее извещен об этом и приказал отвести основные силы батальона на вторую и третью линии. Основные не столько по численности, сколько по боеготовности.
        Составы отделений и взводов перетасовали. Из отделения Юргена забрали Целлера, Граматке, Эббингхауза и Цойфера и послали их на первую линию. Они должны были изображать активность, когда русская пехота перейдет в наступление. Именно изображать, потому что никто не ждал, что они смогут сдержать русских. Это сделают основные силы, которые по сигналу выдвинутся вперед. Этот сигнал должны были передать солдаты из передней линии. Это было их второй задачей.
        Выбор в отсутствие Юргена сделал лейтенант Ферстер, и Юрген был даже благодарен ему за это вмешательство. Это был разумный выбор. У тех, кого отряжали вперед, почти не было шансов выжить. Эббингхауз и Цойфер были никудышными солдатами, Граматке - серединка на половинку благодаря хоть какому-то опыту. При них должен был находиться кто-то, кто выдернет оставшихся в живых из укрытий и заставит их стрелять. Юрген выбрал бы бывшего фельдфебеля Тиллери. Ферстер сказал: Целлер. Юргену было бы тяжело сказать это Целлеру, который все прекрасно понимал. Ему тяжело было бы посылать старого боевого товарища почти на верную смерть. Но - послал бы. И сам бы пошел, если бы приказали. «Почти» оставляло шансы. Шанс был всегда.
        Оставшиеся держались молодцами. Если и дрожали, то в такт колебаниям стен, если и облизывали губы, то от напряженного ожидания, а не от страха. А Брейтгаупт, похоже, и вовсе заснул, он мог спать в любой ситуации, сутки напролет. Но мог точно так же и не спать сутками напролет, такой он был человек. Мысли лениво ворочались в голове Юргена.
        В блиндаж влетел Бер, он был за вестового у лейтенанта Ферстера.
        - Внимание! Приготовиться! - громко выкрикнул Бер и вылетел наружу.

«И охота гонять солдата с очевидными приказами под артобстрелом, - подумал Юрген. - Ишь, приохотился к приказам!»
        - Подъем! - скомандовал он, больше для Брейтгаупта, которого иначе было не добудиться, и поднялся первым, прошелся рукой по подсумкам на поясе, в который раз проверяя, все ли на месте, привесил две гранаты, закинул за спину ранец со всем самым необходимым, включая дополнительные магазины и гранаты, взял в руки автомат. - Первый взвод! Внимание! Выходи! В первую траншею - бегом марш! - донесся голос Ферстера.
        - Выходим, - сказал Юрген, первым переступил порог блиндажа, побежал по траншее в направлении наклонной штольни, ведущей вниз.
        Момент был выбран точно. Часть орудий русских переносила огонь с первой траншеи на дальние позиции, это было относительное и небольшое, но все же затишье. Юрген бежал по лестнице, вырубленной и глубоко утопленной в склоне холма и перекрытой толстыми бревнами. Вдруг в одной из боковых ниш он увидел солдата. Граматке! Как он здесь оказался?! Сбежал, сволочь! Юрген подскочил к нему с намерением врезать ему по морде, а потом схватить за шиворот и погнать пинками вниз, на позиции, где сражались и погибали его товарищи.
        - Вот, - сказал Граматке, тяжело дыша, и чуть отодвинулся в сторону.
        В углу, привалившись спиной и головой к стене, полулежал-полусидел Целлер. Его левая нога была согнута выше колена, она лежала рядом как чужая и держалась, похоже, только на окровавленных ниточках иссеченных в лохмотья форменных брюк. Ее проще было отрезать, чтоб не мучилась.
        - Эббингхауз, Цойфер, - сказал Граматке, опуская большой палец правой руки вниз.
        Он даже в такой ситуации показывал свою образованность, этот Граматке! Юрген посмотрел на него почти с ненавистью. У гаденыша опять ни одной царапины, а хорошие парни гибнут. Еще и в герои выйдет - вынес тяжело раненого товарища с поля боя. Целлер шевельнулся. Юрген присел на корточки, заглянул ему в лицо.
        - Держись, Франц.
        - Отвоевался, - тихо сказал Целлер, - не повезло.
        - Да, война для тебя закончилась, - ответил Юрген жестко, сантименты - не для старых вояк. - Но когда-нибудь ты поймешь, как тебе повезло, - продолжил Юрген. - Через полчаса ты будешь у Клистира, вечером - в госпитале в Зеелове. Ты будешь жить, Франц, и еще выпьешь шнапсу, вспоминая нас. Рядовой Граматке! - сказал он, поднимаясь. - Доставить лейтенанта Целлера в санитарное отделение! И немедленно назад, на передовую!
        Когда Юрген выбежал из штольни на открытый воздух, то на мгновение остановился в изумлении. Неужели артподготовка продолжалась так долго, что успело рассвести? Только потом до него дошло, что хотя светит как положено, с востока, вот только солнц многовато. Это был зенитный прожектор, запоздало догадался он, вспомнив странную установку на «Студебекере». Русские хотели ослепить их, но они просчитались. Или ослепляйте, или гвоздите, поднимая в воздух тонны земли и заволакивая все вокруг дымом и гарью, подумал Юрген. Подсветка была даже на руку им, потому что без нее вообще ничего не было бы видно.
        Атак Юрген смог быстро оценить масштаб потерь и общую ситуацию. Он шел к позиции, отведенной их взводу, перешагивая через трупы солдат, обходя раненых, которые пытались перевязать друг друга окровавленными руками, проходя мимо бетонных бункеров с заваленными землей дверями, из-за которых не доносилось ни звука, и мимо блиндажей с провалившимися вниз перекрытиями, превращенных в братскую могилу прямым попаданием тяжелого снаряда. Какой-то солдат стоял на коленях в боковом ответвлении траншеи и истово молился, этот тоже был готов. Последними на его пути были солдаты его отделения. Эббингхауз привалился к стенке траншеи, на его лице навечно застыло детское, немного обиженное выражение, как будто он спрашивал: «Ну почему опять я?» Цойфер лежал под грудой тонких бревен, свернувшись в клубок и притянув ноги к животу. Ему, наверно, попал осколок в живот. Он уже отмучился. Отделение Юргена безвозвратно потеряло троих солдат из четырех. В других отделениях дела не могли обстоять лучше.
        Главная опорная точка их отделения - перекрытое бетонным колпаком пулеметное гнездо - было вдребезги разбито. «Этим, наверно, Целлера и накрыло», - подумал Юрген, разглядев пятно крови на остром, как топор, бетонном обломке. Он провел взглядом вдоль линии укреплений. Там и тут громоздились бесформенные груды камней и торчали вверх изогнутые прутья арматуры. Ничего не скажешь, хорошо поработали и русские наблюдатели, и русские наводчики. Две линии проволочных заграждений уже не оживляли ровную поверхность поля перед их позициями, лишь кое-где торчали из земли расщепленные концы разбитых столбов да валялись свернувшиеся куски колючей проволоки. Судя по обилию воронок, на мины тоже не следовало возлагать больших надежд. Единственным препятствием для русского наступления оставались они, солдаты, только они могли остановить его.
        Русских пока не было видно, из густой мглы доносился лишь натужный рокот танковых двигателей, густой звук десятков машин несся и спереди, и слева, и справа, на них шла лавина.
        Из груды обломков вынырнул Тиллери.
        - А пулемет-то цел! - Он щелкнул затвором. - И к нему целый ящик патронов, лент и принадлежностей.
        - Пулемет Целлера, - сказал Юрген. - Вы ведь умеете обращаться с пулеметом, Вальтер?
        - Конечно.
        - Будете сегодня пулеметчиком. Пулемет - это весьма кстати, - сказал Юрген, всматриваясь в даль. Дым сгущался в округлые башни русских танков. Между танками колыхались тени русских солдат. - Отделение! Внимание! Занять места. Приготовиться к бою. - Юрген вновь повернулся к Тиллери: - Не снимайте перчаток и держите под рукой кусок плотной ткани, лучше всего брезента. Сегодня будет жарко, вам придется часто менять ствол.
        Чем ближе подходили русские солдаты, тем заметнее было, насколько медленно они двигались. «Вот и я, наверно, также шел, - подумал Юрген, вспоминая, как он выдирал сапоги из топкой грязи. - А уж ползать здесь!..» Самое удивительное, что при этом солдаты двигались все же быстрее танков, постепенно отрываясь от них все дальше и дальше. «Да они стоят!» - дошло вдруг до Юргена. Стоявший точно напротив него танк выстрелил, снаряд пролетел высоко, метрах в двух над траншеей. Юрген не обратил на снаряд внимания, танк - другое дело. После выстрела его передок подбросило, на мгновение мелькнуло уязвимое брюхо, потом танк замотало из стороны в сторону. «Точно встали! - утвердился в своей мысли Юрген. - Завязли».
        - Взвод! Внимание! Огонь! - несся над траншеей голос лейтенанта Ферстера.
        Справа ударили автоматы и два пулемета. Отделение Юргена молчало. Красавчик пожал плечами. Брейтгаупт повернул голову, молча посмотрел на командира и вернулся к созерцанию приближающихся цепей русских. «Чего раньше времени стрелять? - меланхолично размышлял Юрген. - Успеем… Да и патронов мало. Фрике недавно жаловался». По траншее в их сторону бежал Ферстер, его лицо было искажено яростью.
«Как наш цыпленок распетушился! - подумал Юрген. - Скоро на меня покрикивать начнет». Он положил автомат в прорезь бруствера, еще раз оценил расстояние до русских, громогласность их криков. «Вот теперь в самый раз!»
        - Отделение! Огонь!
        Сзади что-то кричал Ферстер. Юргену не было до этого дела.
        Первую атаку они отбили быстро и легко. Русские откатились, устлав поле телами солдат. Со второй волной справиться было труднее. У русских появились укрытия, спрятавшись за телами своих товарищей, они вели прицельный огонь по траншеям, а некоторые даже пытались окопаться. Но они не дали им сделать этого.
        Наступила короткая передышка. Нечастые выстрелы танков не причиняли им большого беспокойства - недаром они столько времени занимались устройством позиций, даже после небывалого артиллерийского обстрела они служили им надежной защитой. Беспокоила близость танков. Русские могли что-нибудь придумать, чтобы сдвинуть танки с места: они были чрезвычайно изобретательны в безнадежных ситуациях, тогда танки через считанные минуты ворвутся на их позиции.
        Фридрих уже собрал свой панцершрек, навел на ближайший танк, нажал на гашетку. Все с напряжением следили за полетом гранаты, ведь это был первый выстрел в тот день, после десятого они будут фиксировать только результат. Граната попала в башню танка и, срикошетив, ушла в сторону. Второй выстрел пришелся в лоб, Т-34 содрогнулся от ужаса, но выдержал удар.
        - Далеко, - сказал Фридрих.
        - Далеко, - согласился Юрген.
        - Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе,[«Wenn der Berg nicht zum Propheten kommt, mu? der Prophet zum Berge kommen» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.] - сказал Брейтгаупт.
        Он стоял рядом, держа в охапке четыре фаустпатрона: он был консервативен, как все крестьяне, и не любил новомодных штучек.
        - За Рыцарским крестом собрался? - подначил Юрген товарища.
        Брейтгаупт принялся молча закидывать за спину один фаустпатрон за другим, потом выбрался наверх по пробитому снарядом скату и быстро пополз в направлении русских танков. Скоро они потеряли Брейтгаупта из виду. Зато засекли русские танкисты и осознали грозившую им опасность. Юрген желал, чтобы они стреляли бесконечно, если они стреляли, значит, Брейтгаупт полз. Они не расслышали выстрела фаустпатрона, лишь увидели, как вдруг вспыхнул русский танк. За ним второй, третий. Из-за танков показалась цепь русской пехоты.
        - Отделение! Огонь! - закричал Юрген.
        Товарищи постарались. Они создали над Брейтгауптом такой зонтик из пуль, что тот благополучно вернулся в траншею.
        - Всего три, - сказал ему вместо приветствия Юрген, - не видать тебе Рыцарского креста!
        Брейтгаупт широко улыбнулся, подошел к ящику и достал еще четыре фаустпатрона.
        - Ты свою работу сделал, Ганс, - остановил его Юрген, - дай молодежи отличиться.
        Он кивнул в сторону Фридриха, который следовал путем Брейтгаупта. За собой Фридрих тащил длинную трубу панцершрека. Он был очень молод и любил всякие технические новинки. И еще он был счастливчиком, он тоже вернулся в траншею целым и невредимым, расстреляв весь запас гранат. Сколько танков уничтожил Фридрих, они так и не узнали. Русские пошли в очередную атаку, и им стало не до подсчета трофеев.
        Днем поднялся ветерок и немного разогнал дым и гарь. Юрген смог оглядеть поле битвы. Больше половины из шедших на них и застрявших в грязи танков уже горели или догорали. Еще лучше обстояли дела у норвежцев, они расправились со всеми противниками. Но им было полегче, они пожертвовали частью своих танков, врыв их в землю в передней линии и превратив их в мощные огневые точки, способные пробить броню русских танков.
        На соседнем холме раздался дружный залп из трех пушек, 105-й калибр, автоматически отметил Юрген. Два снаряда взрыли землю перед русскими танками, стоявшими напротив позиций их батальона, у одного танка слетела башня. Спасибо за помощь, братья-арийцы! И когда только успели оборудовать артиллерийскую позицию и замаскировать так, что ее не засекли русские наблюдатели. Еще один залп - два попадания, один перелет.
        Но следующие снаряды ушли далеко вправо. Юрген проводил их взглядом. Да, там они были нужнее! Те танки, что стояли перед ними, это были цветочки. Ягодки катили по единственной дороге, шедшей через пойму. Русские, разуверившись в возможности преодолеть топкую равнину и смять их лобовым ударом, пытались прорваться по дороге. Еще вчера она казалась Юргену полностью разбитой и непроходимой, но русские танки упорно ползли вперед. Их было невероятно много, целая армия, настоящая танковая армия. По ним били норвежцы, по ним били датчане, в небе, как будто специально сбереженная для этого случая, появилась эскадрилья «Убийц» и спикировала на дорогу, вздыбив ее равномерными разрывами, даже с вершины их холма били прямой наводкой подтащенные из тыла зенитные орудия. Подбитые русские танки сползали в кюветы, громоздились на соседей, перегораживали дорогу, их сталкивали в сторону идущие следом, чтобы еще немного продвинуться вперед, чтобы произвести еще один, другой, третий выстрел до того, как немецкий снаряд остановит его продвижение.
        Вновь пошла в атаку русская пехота. И еще раз. Русским удалось подобраться к траншее в расположении второй роты. Они закидали ее гранатами и ворвались в нее. Это были их соседи с левого фланга.
        - Красавчик, Брейтгаупт, Гартнер, Фридрих! За мной! - крикнул Юрген.
        На помощь товарищам идут лучшие. Они бросились вперед по траншее. Их догнал Бер с пулеметом в руках. Он передал им приказ Ферстера ударить во фланг русским. Идет он к черту этот Ферстер со своими запоздалыми приказами! Они сами знают, что делать! Бер совсем обезумел. Он обогнал их и первым сунулся в траншею. Очередь из русского автомата изрешетила его грудь. Они расчистили себе путь гранатами - живых товарищей там уже не было, там были одни русские. Они зажали русских с двух сторон вместе с остатками второй роты и раздавили их. Лейтенант Вайсмайер смотрел на эту битву третьим глазом, открытым ему во лбу русской пулей. Он был хорошим офицером, Карл Вайсмайер, и веселым парнем.
        Вновь короткая передышка. Юрген протер глаза. Их то ли запорошила пыль, опалил беспрестанный огонь или разъела пороховая гарь, но видеть они стали хуже, просто натурально темнеет в глазах.
        - Темнеет, - сказал Красавчик.
        Черт! Юрген посмотрел на часы. Шесть часов. Действительно, вечер. Он окинул окрестности последним взглядом. Черт, это еще что такое?! Километрах в пяти от них на север одерскую пойму пересекала железная дорога, упиравшаяся в длинную и высокую металлическую ферму моста через Одер. Железная дорога - для поездов! Танкам ездить по ней запрещено! Эти русские не соблюдают элементарных правил! Сумерки скрыли железную дорогу с ползущими по ней танками и подчеркнули вспышки орудий, бьющих в ту сторону. Бог даст, им удастся остановить русские танки.
        Им Божья помощь тоже не помешала бы. Русские танки подобрались-таки к их позициям, под их прикрытием в атаку шла русская пехота. У батальона недостало живой силы, чтобы в этой ситуации удерживать нижние траншеи. Еще немного, и танки просто раскатали бы их, а русские солдаты добили своими штыками. Подполковник Фрике приказал оставить траншеи. Под покровом темноты они перешли на позиции на вершине холма. Остатки второй роты до конца прикрывали их отход. Когда выстрелы и крики внизу прекратились, подполковник Фрике приказал взорвать штольню, по ней могли подняться только русские.
        Единственная хорошая новость для Юргена с товарищами состояла в том, что Целлера успели прооперировать и отправить в госпиталь в Зеелов. Состояние критическое, но стабильное, сказал им Клистир. Возможно, он имел в виду их состояние.
        Русские продолжали атаковать всю ночь и все утро. Но их нынешняя позиция была много лучше вчерашней, на ней они могли держаться бесконечно, поливая русских огнем сверху. Самое главное, что крутой склон холма был недоступен для русских танков. Первый удалец, попытавшийся с ходу взлететь на вершину, опрокинулся на башню и кубарем покатился вниз. Это было восхитительное зрелище. За ним последовали другие, они упорно ползли вверх, выписывая на склоне сложные зигзаги. Эти танки не представляли для них большой опасности, на склоне их пушки задирались высоко вверх и могли стрелять только в небеса. И рано или поздно они подставляли бок для выстрела пушки или зенитки. Снаряды легко пробивали нетолстую броню.
        Но были и другие танки. Они прорвались по полотну железной дороги, на их пути не было крутых склонов или хотя бы железобетонного 570-го ударно-испытательного батальона. С севера до Юргена с товарищами доносились звуки жаркого боя, которые иногда заглушали даже стрельбу на их собственной позиции. Этот бой не приближался к ним, но и не удалялся, он двигался по окружности, постепенно охватывая их с запада, отрезая дорогу на Берлин. А они уже понимали, что Берлин будет их следующей и последней позицией.
        Вместо обеда им зачитали приказ подполковника Фрике об «отходе для предотвращения охвата и окружения» и налили по кружке шнапса. Шнапс лишь немного примирил их с потерей такой прекрасной позиции, оборона которой выглядела безопасным делом по сравнению с предстоящим маршем.
        Прикрывать отход подполковник Фрике приказал первому взводу первой роты как самому боеспособному подразделению, понесшему к тому же наименьшие потери. Юрген тепло попрощался с Фрике, поблагодарив за все, что тот для него сделал, после чего изобразил с товарищами бешеную активность. Русские не сильно наседали. Они, наверно, поняли, что происходит наверху, и дали им возможность беспрепятственно уйти в назначенный срок, после чего спокойно заняли высоту.
        Они почти догнали колонну батальона, когда из лесочка справа по курсу выскочила тонкая фигурка и призывно замахала им руками.
        - Да это же малыш Дитер! - воскликнул Красавчик.
        Брейтгаупт молча свернул с дороги и зашагал прямо через поле навстречу своему юному товарищу. Юргену не оставалось ничего другого, кроме как поддержать этот порыв и повернуть следом. Потом и Ферстер громко скомандовал: «Взвод! Направо!» В подобных ситуациях для создания видимости дисциплины командирам приходилось делать вид, что все делается по их приказам или хотя бы с их ведома.
        Лес, приодевшийся свежими листочками, казался веселым и мирным. Но таким он казался только им, вышедшим из боя солдатам, и издалека. Лес был сильно прорежен огнем русской артиллерии, а царившая в нем неестественная тишина навевала мысли о кладбище. Таковым он и был.
        Кляйнбауэр рассказал им, что русский удар оказался для них совершенной неожиданностью. Они полагали, что находятся в глубоком тылу, и в ожидании приказа о контрнаступлении даже установили палатки, чтобы спать на свежем воздухе, а не в душном блиндаже. Кляйнбауэр досыта надышался этим свежим воздухом в Восточной Пруссии, особенно в порту Кёнигсберга, он предпочитал иметь над головой трехметровый накат и плевать ему было на то, что товарищи звали его трусом.
        Один из первых русских снарядов угодил в палатку, где спали парни из его отделения, они не успели даже выбежать наружу. «Они все были из одного класса», - повторял Кляйнбауэр. В его устах это звучало так, что все они были из одной деревни. Школьный класс, деревня - это было одинаково ужасно, один выстрел в одночасье выкосил всех одногодков, оставив десять безутешных матерей. Юрген представил себе это, и даже его душа, порядком зачерствевшая на войне, содрогнулась. Что уж говорить о малыше Кляйнбауэре.
        В довершение артиллерийского обстрела их накрыл залп «сталинских органов». Судя по такому повышенному вниманию, русская разведка донесла, что в этом квадрате размещается свежий полк Вермахта из резервов Верховного командования. Так оно, в сущности, и было - из последних резервов. До полудня они приходили в себя, перевязывали раны, командиры формировали новые отделения, взводы, роты. Получившийся батальон отправился в сторону передовой. Что с ним стало, Кляйнбауэр не знал.
        Его вместе с десятком молодых солдат под командой фельдфебеля оставили охранять разбомбленный лагерь и остатки полкового имущества. Следующие сутки они занимались тем, что собирали тела погибших товарищей и сносили их к наиболее глубоким воронкам, приспособленным под братские могилы. Потом они услышали, как в их тылу, в расположении «малышни» из юнгфолка, раздались хлопки фаустпатронов, возмущенно заревели двигатели танков, донеслись крики на неизвестном языке. Это была прорвавшаяся русская часть.
        Фельдфебель побежал первым, за ним задали стрекача остальные солдаты. Обезумев от страха, они убегали от русских, не понимая, что несутся в сторону передовой. Впрочем, Кляйнбауэр тоже не понимал этого, он хотел сражаться, поэтому побежал на позиции фольксштурма. Юрген с изумлением слушал его, он не подозревал, что русские были так близко в их тылу.
        Деды не посрамили чести немецкого оружия, они вообще держались молодцами. Тридцать лет назад они уже переживали сильнейшие артобстрелы, пережили и сейчас, спокойно и без суеты отсидевшись в блиндажах. Когда накатили русские, они заняли круговую оборону и огнем своих винтовок сдерживали их до подхода норвежцев. Те походя смяли русских. Фольксштурм снялся с позиций и двинулся вслед за норвежцами.

«Мы уходим последними», - подумал Юрген.
        - Тут несколько дедов осталось, - сказал Кляйнбауэр, - они не хотят уходить.
        Выяснилось, что ради этого он и махал им призывно рукой. Командир батальона фольксштурмовцев оставил отделение прикрывать отход, но по старческой забывчивости забыл указать время, когда им надлежало начать собственное движение. Деды, воспитанные в строгой дисциплине, сидели сиднем на позициях.
        - Они намереваются сражаться до последнего патрона, - сказал Кляйнбауэр. Даже ему это представлялось полнейшей глупостью.
        Они подошли к окопам фольксштурма.
        - Вы отличные вояки, - сказал с уважением Юрген, пожимая руку Штульдрееру.
        - Мастерство не пропьешь, - ответил тот, обдав Юргена облаком неперегоревшего шнапса. Им они подогревали свою холодную старческую кровь.
        - Отделение! Внимание! В колонну по двое - становись! Шагом марш! - разносился голос Ферстера. Он так вошел во вкус приказов, что ему уже недоставало своих солдат, он рвался командовать и чужими.
        Фольксштурмовцы с готовностью подчинились. Они любили четкие приказы. И они были рады присоединиться к славному 570-му ударно-испытательному батальону.
        Через километр они прошли мимо лагеря юнгфолька. Перед излишне глубокими траншеями стояло два сгоревших русских танка. Третий стоял чуть поодаль, метрах в семидесяти. Перед гибелью он успел проутюжить траншею. Из-под земли торчала маленькая рука, навечно вцепившаяся в трубу фаустпатрона. Возможно, это была рука Артура Вайзера, специалиста по тоннелям. Думать об этом не хотелось. Юрген поспешил отвести взгляд в сторону.
        Батальон они нагнали на окраине Зеелова. На улицах не было никого, ни молодых женщин в нарядных платьях, ни озабоченных домохозяек с хозяйственными сумками в руках, ни бравых мужчин в военной форме. Улицы без людей казались незнакомыми, Юрген не узнавал их. Не было раньше и баррикад, наспех сложенных и перегораживавших улицы. Защитников на баррикадах тоже не было. Узнавание пришло только на привокзальной площади. Вот в этом кафе с выбитыми стеклами они сидели с Эльзой, на этом месте был зал ожидания, где они с Эльзой напряженно вглядывались в табло. С Эльзой… Юрген попытался переключить мысли на что-нибудь не столь тревожащее. Хотя бы на урчание приближающихся русских танков.
        Вдруг по пустынным улицам разнесся громкий голос:
        - Продержаться еще двадцать четыре часа, и в войне настанут большие перемены! Подкрепление готово. Скоро прибудет чудо-оружие. Пушки и танки разгружаются тысячами. Товарищи, продержитесь еще двадцать четыре часа! Мир с британцами. Мир с американцами. На Западном фронте пушки молчат. Армия Запада идет вам на помощь. Она поддержит вас, героев, мужественно сражающихся на Восточном фронте. Тысячи британцев и американцев предлагают присоединяться к нам, чтобы уничтожить большевиков. Сотни британских и американских самолетов готовы принять участие в сражении за Европу. Товарищи, продержитесь еще двадцать четыре часа! Черчилль уже в Берлине, он ведет со мной переговоры.
        Было непонятно, кому принадлежит этот голос: фюреру, диктору радио, подделывающемуся под интонации фюрера, или городскому сумасшедшему. Сути сказанного это не меняло.
        Das war der Flughafen
        Это был аэропорт. Их поставили на ключевой участок, иначе и быть не могло. Главный столичный аэропорт Темпельхоф - от него до рейхсканцелярии было по прямой не больше четырех километров. Последнее имело особое значение, ведь, по слухам, именно отсюда фюрер мог покинуть Берлин, если бы ситуация стала критической.
        Фюрер был в Берлине, это подтверждалось и официальными сообщениями, и рассказами посещавших рейхсканцелярию генералов и офицеров, которые мгновенно распространялись в солдатской среде, и множеством известных каждому опытному солдату косвенных признаков типа повышенного внимания, уделяемого офицерами собственному внешнему виду, и их преисполненного служебного рвения взгляда, такое обычно проявлялось в присутствии высокого начальства. Да что там говорить, присутствие фюрера в Берлине добавляло толику рвения и в их сердца: за фюрера и рядом с фюрером они готовы были сражаться до конца. Единственное, что вызвало их разногласия, - это спор о том, следует ли фюреру покинуть Берлин в критической ситуации, чтобы возглавить борьбу в другом месте. Если бы они могли покинуть Берлин вместе с фюрером, они бы единодушно сказали «да». Но они-то были в Берлине, и им суждено было остаться здесь навеки…
        Они пришли туда на рассвете. Вместо утреннего кофе им зачитали очередной приказ, это стало входить в нехорошую традицию. «Оборонять столицу до последнего человека и последнего патрона… Борьба за Берлин может решить исход войны…Драться на земле, в воздухе и под землей, с фанатизмом и фантазией, с применением всех средств введения противника в заблуждение, с военной хитростью, с коварством, с использованием заранее подготовленных, а также всевозможных подручных средств». И все такое прочее. Юрген не особо вслушивался. Не учите меня сражаться, думал он, лучше подбросьте патронов. С патронами дело было швах.[Schwach (нем.) - слабый.] С едой тоже.
        Все сухие пайки, все, что можно было съесть, они давно съели. Когда не можешь восстановить силы сном, приходится подкреплять их дополнительной едой. Или шнапсом с вином. Во время сорокачасового марша от Зеелова до Берлина шнапс был их единственным подспорьем. Потом они, презрев законы и уставы, вломились в оставленные жителями дома, выбив прикладами дверные замки, и выгребли все съестное. Они ели на ходу, потому что если бы сидели, то мгновенно бы заснули, отяжелев от съеденной корки хлеба. На липах, стоящих вдоль дороги, покачивались тела повешенных солдат. Они их нисколько не устрашали. Это были не мародеры. Это были дезертиры, на груди у каждого болталась табличка с надписью типа: «Я был трусом и не хотел сражаться». Они не были дезертирами. Они были готовы сражаться. И они ничего не боялись.
        За едой они отправились всем отделением, за исключением караульных. Все роли были строго определены. Юрген с его обер-фельдфебельскими погонами олицетворял закон и Вермахт, Граматке отвечал за интеллигентные переговоры, Красавчик - за обаяние, Гартнер - за возможные натуральные обмены, Брейтгаупт - за силовое давление. Поиски затянулись, но зато они смогли хорошо изучить окрестности и узнать все последние столичные новости.
        Берлин напомнил Юргену Варшаву в день их первой экспедиции в город. Разрушения были, но не такие, чтобы здания стали неузнаваемыми. Дома были какими-то мрачными, неуклюжими, надутыми, нет, Варшава была куда красивее.
        - Мне Берлин тоже никогда не нравился, - сказал Красавчик, перехватив взгляд Юргена, - хотя Шарлоттенбургское шоссе - ничего себе улица, широкая и покрытие хорошее. Помню, подцепил я красотку у Оперы, педаль до полу и - только меня и видали!
        Кто о чем, а Красавчик о машинах. А Юрген - о позиции, куда бы он ни попадал, он все оценивал с точки зрения удобства обороны и контратаки. Возможно, поэтому Юрген и добрался живым до Берлина и помог сделать это нескольким товарищам.
        Он продолжал рассматривать убегавшую вдаль улицу. Насчитал три баррикады, это тоже напомнило Варшаву. Баррикады были основательными, в землю вбиты железные балки, между ними были уложены бордюрные камни, поверх которых шли в несколько рядов толстые доски, приваленные с обратной стороны камнями из брусчатки. Этими же камнями какие-то гражданские, наверно, жители этого квартала, наполняли вагон трамвая, стоявший поодаль на рельсах. Они, вероятно, намеревались при подходе русских передвинуть трамвай на три десятка метров и перекрыть въезд в их улочку. Вот только как они собирались сдвинуть его с места?
        - Танком. По рельсам пойдет! - сказал Красавчик, он читал мысли Юргена как свои, ведь они были старыми товарищами.
        А вот и танк, «Тигр», между прочим. Но им ничего нельзя было сдвинуть. И его нельзя было сдвинуть. Не только потому, что для танков в Берлине почти не осталось бензина. Он был вкопан по самую башню на перекрестке, они уже наблюдали этот танкистский трюк. Вращая башней, танк мог простреливать сразу четыре улицы. До тех пор, пока башню по какой-нибудь причине не заклинит или у танкистов не кончатся снаряды. После этого танк превратится в саркофаг.
        Немного удивило, что на улице остались стоять толстые деревья, которые вполне можно было использовать для строительства баррикад, как в Варшаве. Но приглядевшись, Юрген заметил, что большая часть стволов наполовину пропилена, если русские дойдут сюда и откроют артиллерийский огонь, деревья рухнут, преградив им путь. На какое-то время преградив.
        Сзади раздалось ржание. Юрген обернулся. Ржал Граматке, который обычно если и смеялся, то немного издевательски или снисходительно, а тут вдруг разошелся. Он показывал пальцем на стену. На стене был изображен точно такой же палец, но прижатый к губам. Над ним была надпись: «Pst!»[Молчи! (нем.).]
        - Хороший призыв, - сказал Юрген, - некоторым не мешало бы почаще ему следовать.
        Но Граматке, продолжая смеяться, покачал отрицающе пальцем и показал им чуть в сторону. Там, под буквами LSR , была нарисована жирная стрелка.
        - Что смешного в бомбоубежище? - сказал Юрген, недоуменно пожимая плечами.
        - Lernt schnell Russisch ,[«Учи быстрее русский» (нем.).] - давясь от смеха, сказал Граматке, - это указатель на курсы русского языка.
        Тут все рассмеялись, и Юрген первым. Право, этот Граматке становился похожим на человека, в нем просыпался здоровый солдатский юмор, еще полгода боевых действий, и с ним можно было бы без отвращения сидеть за одним столом.
        Что отличало Берлин от Варшавы, какой она сохранилась в памяти Юргена, так это люди. Люди были. Они мало чем отличались от толпы в Зеелове. Мужчины самого разного возраста, все сплошь одетые в разнообразную военную форму; домохозяйки с хозяйственными сумками, по большей части тощими; несмотря на близость фронта, мелькали даже молодые женщины в нарядных платьях. Юрген полагал, что в столице должно быть полно разных чиновников - тыловых крыс и партийных бонз. Но они лишь изредка попадались на глаза. Юрген безошибочно определял их, у него на эту братию, особенно на всяких там партайгеноссе,[Parteigenosse (нем.) - товарищ по партии. Принятое в Германии обращение к членам нацистской партии.] был нюх. Он развился после того, как в пивной в Гамбурге Юрген врезал по морде одному подонку, а тот оказался «старым партийным товарищем». Юрген попал в тюрьму, потом в лагерь, в штрафбат, на фронт. Вот так из-за одной партийной сволочи вся жизнь пошла наперекосяк.
        Пока Юрген размышлял о превратностях собственной жизни, Красавчик успел выяснить причины удивительного явления. Оказалось, что три дня назад фюрер дал разрешение на эвакуацию из Берлина, вот все и задали деру.
        Юрген с товарищами как-то запамятовали о дне рождения фюрера. Все время помнили и связывали с ним радужные надежды на появление чудо-оружия и начало победоносного контрнаступления, но грохот русской канонады и суматоха отступления от Зееловских высот совершенно отбили им память. Фюрер, не дождавшись подарка от армии, решил сам сделать подарок немецкому народу в лице его лучших представителей, разрешив большим шишкам покинуть столицу. Всех прочих берлинцев фюрер облагодетельствовал так называемым «кризисным рационом». Он состоял из порций колбасы или бекона, риса, сушеного гороха, бобов или чечевицы, нескольких кусков сахара и 20 граммов жиров. Тем самым фюрер с присущей только ему честностью открыто сказал берлинцам, что город уже находится на осадном положении.
        Двадцатое апреля запомнилось столичным жителям и страшной бомбежкой. Английские и американские «подарки» фюреру посыпались с неба с раннего утра и сыпались до позднего вечера. Это был последний из многочисленных ударов возмездия союзников по Берлину, ведь русские части уже подступили в некоторых местах к пригородам. Так что напоследок английские и американские летчики отплатили берлинцам за все по двойному тарифу.
        Горожане были, естественно, раздражены на фюрера, войну и судьбу. Это еще больше ожесточило их сердца, и так-то не очень добрые. Еды у них было в обрез, им нечем было делиться. В магазинах все было по карточкам, на угрюмых продавщиц не действовали ни форма Юргена, ни обаяние Красавчика, ни деньги. Деньги почему-то вызывали наибольшую ярость, возможно, из-за портрета Гиммлера на выданных им банкнотах. Не было «золотых фазанов»[Прозвище высших чиновников и партийных функционеров.] и их дородных жен, которых они бы могли общипать и пощупать. Их надежды раздобыть еду становились все более призрачными.
        Наконец они наткнулись на армейский склад. По прибытии им сказали, что он находится где-то поблизости, но не указали где. Перед широкими дверями склада стоял желтый городской автобус, доверху набитый обувью и военной формой. Два молодых солдата перетаскивали их на склад, пожилой кладовщик с повязкой фольксштурма на тужурке скрупулезно отмечал каждый извлеченный из автобуса предмет в большой амбарной книге.
        - Добрый день. Откуда такое богатство? - спросил Юрген для начала разговора.
        - Имущество, находившееся на балансе батальонов и полков, - пробурчал кладовщик. - Командование отказывается от него, потому что оно больше не нужно их солдатам. Отойдите, не мешайте работать.
        Юрген просочился внутрь склада. За столом сидел интендант с погонами фельдфебеля и переписывал длиннющую ведомость, из-под которой высовывались два листа копировальной бумаги. «Чернильные души! - подумал Юрген. - Порядок есть порядок. Принял - сдал. Кому угодно, хоть русским, главное, чтобы точно по описи».
        - Привет, дружище, - сказал он и наклонился так, чтобы были видны его погоны. - Жратва есть?
        - По ордеру, - ответил фельдфебель, не поднимая головы.
        - Только что прибыли из-под Зеелова. Заняли позиции у вас под боком, у аэропорта. Живот подвело… - продолжал Юрген.
        - По ордеру!
        - Скажите, пожалуйста, господин офицер, а обмундирование мы можем получить? - раздался из-за спины голос Граматке.
        - Мы немного пообтрепались в боях, - сказал Красавчик.
        Фельдфебель наконец оторвал глаза от ведомости, окинул Юргена оценивающим взглядом.
        - Да, подлежит списанию, - сказал он и уточнил: - Может быть списано.
        - Отлично! - раздался бодрый голос Отто Гартнера. - Добротные шинели, сапоги и кожаные ремни нам не помешают, этот товар всегда в цене, не так ли, господин офицер? - В голосе Отто появились воркующие нотки. - Предлагаю обмен, - наше добротное обмундирование на продовольствие.
        - По ордеру, - после некоторой паузы сказал фельдфебель.
        - Но вы даже не выслушали нашего предложения! - воскликнул Отто. - Вы будете приятно удивлены его щедростью.
        - По ордеру! - с болью в голосе выкрикнул фельдфебель.
        Ну что с ним было делать?! Юрген умыл руки и отступил в сторону. На его место заступил Брейтгаупт и молча уставился на фельдфебеля. За спиной Брейтгаупта стеной стояли товарищи - Красавчик без тени обаяния, Граматке без тени интеллигентности и Гартнер без тени торгашеской угодливости, одна неотвратимость и мрачная решимость. Фельдфебель разглядел их форму без знаков отличия, он понял, с кем имеет дело, он вообще оказался понятливым мужчиной, только немного занудным, как все интенданты. Он составил расходный ордер и упросил Юргена его подписать. Юрген посопротивлялся лишь для виду. Порядок есть порядок. Сдал - принял. Мешок кофе, ящик мясных консервов, ящик рыбных консервов, две упаковки галет, коробка сигарет, ящик шоколада. Все по справедливости, все самое необходимое, все по минимуму, кризисный рацион.

* * *
        Это были французы. Так сказал Тиллери, их эксперт по французам, ведь он был из Рурской области и в детстве немало натерпелся от них. И еще он понимал немного по-французски.
        Их было трое. Первый, высокий блондин с арийскими чертами лица, был одет в старую эсэсовскую форму, черные бриджи заправлены в высокие сапоги, на черном мундире серебряные галунные погоны с двумя четырехугольными звездочками - гауптшарфюрер, определил Юрген, по-нашему просто гаупт, капитан. Эсэсовский кинжал висел на его черном поясном ремне как шпага. Второй, чернявый, мелкий, горбоносый, был одет в робу с большой нашитой буквой F. Третий выглядел настоящим французом с его небольшими черными усиками, французской военной формой, беретом с кокардой и французским карабином образца 1886 года. Впоследствии он оказался коренным берлинцем, членом фольксштурма и ветераном Великой войны, который просто подошел поглазеть, привлеченный перебранкой на французском языке.
        - Нас здесь семнадцать тысяч, военнопленных из Шталага, истинных французов и патриотов! - запальчиво кричал чернявый. - Если мы возьмем в руки оружие, то не поздоровится и вам, бошевским прихвостням, и вашим тупоголовым немецким хозяевам.
        - Бери в руки лопату, вонючий гасконский фанфарон, и копай траншею, отсюда и до обеда, - надменно отвечал ему блондин. - А потом благодари Господа и нас за то, что мы даем тебе честно заработанную тарелку твоего любимого лукового супа. И оставь заботы о будущем Франции нам, истинным французским патриотам.
        И все такое прочее. Они оба были настоящими французами - тратили бесценное время на пустопорожнюю болтовню. И поразительно напоминали поляков - в Варшаве Юрген слышал точно такую же перебранку двух офицеров из Армии Крайовой и Армии Людовой.
        Юрген стоял и выразительно посматривал на эсэсовца, он даже начал притопывать сапогом, все громче с каждым новым пассажем француза. Дело было в том, что солдаты этого гаупта нагло заняли подвал, в котором согласно разнарядке должен был разместиться их взвод.
        С французами им воевать еще не доводилось. Разве что подполковнику Фрике и ефрейтору Штульдрееру, но они сражались против, а не вместе. Но даже они вскоре признали, что эти французы - славные парни и хорошие солдаты.
        Они были из дивизии СС «Шарлемань». Кого там только не было - студенты и их преподаватели, рабочие и аристократы, они являли образец будущего «народного сообщества». Всех их объединяла ненависть к большевизму, который они называли сталинизмом, это была чисто французская черта - давать всему свои собственные наименования. Небольшая причуда или слабость из тех, которые Юрген всегда прощал боевым товарищам.
        С этим, с боевым опытом и моральным духом, у них все было в полном порядке. Во время зимнего наступления русских они вместе с тремя немецкими дивизиями держали оборону в районе Бельгарда, не того, что в их родной Франции, а того, что в Померании. Они готовы были стоять до конца, но русские уже далеко обошли их со всех сторон. Им приказали оставить позиции и прорываться в сторону Балтийского моря, к устью Одера. Их рассказ о том, как они пробивались по бездорожью через лес по пояс в снегу, отбиваясь от наседавших со всех сторон русских, стер последние следы взаимной настороженности и отчужденности - Юргену с товарищами тоже было что вспомнить в том же роде. Командир их дивизии бригаденфюрер Густав Крукенберг вывел из окружения почти тысячу солдат. Юрген слышал, что подполковник Фрике при встрече с ним с уважением пожал его руку, хотя не переваривал ни французов, ни эсэсовцев.
        Еще большего уважения они заслуживали за то, что без промедления откликнулись на приказ фюрера прибыть в Берлин для решающего сражения. Даже некоторые немецкие генералы, разуверившиеся в победе, находили пустые отговорки для объяснения невозможности выполнения приказа, типа стоявших на их пути превосходящих сил противника. Французы же, ловким маневром обойдя русских и проделав двухсоткилометровый марш, прибыли в Берлин в самый нужный момент, чтобы занять свое место рядом с их 570-м ударно-испытательным батальоном.

* * *
        Все это они выяснили вечером, когда несколько французов с галльской непосредственностью ввалились в их подвал. Ах, они перепутали, пардоне муа, они полагали, что это их подвал, и все такое прочее. Похоже, они просто пытались разжиться какой-нибудь едой, это было видно по их алчному взгляду. Что ж, они угостили соседей, чем бог послал. Засиделись до полуночи. Так они перебивали сон. Какой тут сон, если бой шел уже в непосредственной близости от них, сразу за каналом, проходившим с южной стороны аэропорта.
        Около полуночи появился Штульдреер, свежий, чисто выбритый, благоухающий одеколоном, в отстиранной и аккуратно залатанной форме. Штульдреер провел день дома, он жил всего в нескольких кварталах от аэропорта. Он встретился со своими боевыми товарищами по фольксштурму, которым удалось ускользнуть от русских. Те радостно приветствовали его, ведь они успели его похоронить, о чем с надлежащими соболезнованиями сообщили семье Штульдреера - они все были соседями и знали друг друга не один десяток лет. Маленькое недоразумение разрешилось к всеобщему удовольствию, особенно счастлива была жена, она не отходила от Штульдреера даже в ванной.
        - Моя старушка накинула крючок на дверь, такого с ней лет пять не было, - сказал Штульдреер и заговорщицки подмигнул им. Он был весел, ему понравилось воскресать из мертвых.
        - Удобно воевать рядом с домом, - с завистью в голосе сказал Блачек. Он даже не понял, что сказал.
        - Это как посмотреть, - помрачнел Штульдреер. - Мои в бомбоубежище отправились, они там которую ночь ночуют. А я - сюда. Фольксштурму определили позицию справа от вас. Так что с этого фланга у вас проблем не будет, - он постепенно расходился, - русские у нас не пройдут. Не сомневайтесь!
        - Мы знаем, старина, - ответил за всех Юрген, - вы - кремни.
        - Я вам тут газету принес, - сказал польщенный Штульдреер, - чтобы, значит, еще больше взбодрить, поднять боевой дух!
        Юрген развернул куцую газетку, которая больше походила на армейский боевой листок. Вот только заголовки статей были набраны красной краской, как-никак столица. И картинка наверху рядом с названием «Панцербэр».[Der Panzerbar (нем.) - бронированный медведь.] Медведь на картинке был обычный, берлинский, но в лапах он держал два фаустпатрона.
        Товарищи сгрудились вокруг Юргена, читая заголовки. «Мы выстоим!» «Наступают часы свободы». «Оплот борьбы с большевизмом». «Берлин сражается за рейх и Европу».
«Берлин - братская могила для русских танков». Под довольно большой передовой статьей стояла фамилия Геббельса. «У столичного гауляйтера и комиссара обороны Берлина нет других дел?» - недоуменно подумал Юрген. Лично у него не было времени читать всю эту пропагандистскую муру, да и желания тоже. Возмущался даже Граматке, который всегда утверждал, что болтать языком и марать бумагу - важнейшая работа на свете.
        - Да, заставляет задуматься, - сказал Юрген и, аккуратно свернув газету, протянул ее Штульдрееру.
        - Вот черт! - Красавчик хлопнул себя ладонью по лбу. - Туалетную бумагу на складе не взяли. Забыли! С голодухи, наверно. - Он протянул руку и вырвал газету из рук Юргена.
        - Так при нашем рационе туалетная бумага без надобности, - подхватил со смехом Гартнер.
        К нему присоединились остальные солдаты, это была неисчерпаемая тема для шуток.
        - Взвод! Внимание! Тревога! Разобрать оружие! - прокричал вбежавший в подвал лейтенант Ферстер.

* * *

«Какой придурок не взорвал мост?!» Юрген сам был готов взорваться от возмущения. Он лежал в укрытии и всматривался в мост через канал метрах в ста от них. Было три часа ночи, и Юрген мог разглядеть только силуэты русских танков, вереницей тянувшихся через мост. У моста полыхали вспышки русских автоматов. Неровная мерцающая линия медленно отодвигалась от моста.
        Танки шли на французов. К ним под самый вечер прислали неожиданное подкрепление, - отряд гитлерюгенда из Бранденбурга, бесстрашных мальчишек, шумных и хвастливых, как и положено мальчишкам. Командовать ими поставили французского офицера, который, не скрывая, смеялся над ними. Теперь, наверно, он взял свои слова обратно. Эти мальчишки действительно ловко управлялись с фаустпатронами. Русские танки вспыхивали один за другим, - один, два, три, четыре, пять, шесть, все остальные прорвались.
        Наконец-то артиллеристы подтянули приличные пушки, открыли огонь прямой наводкой. Молодцы, не по танкам, по мосту. Ну, еще разок, еще разок! Отлично! Обломки моста рухнули в канал. Теперь туда надо сбросить русскую пехоту. Это работа для них. Отделение, за мной!
        Русские прижали их огнем к земле, головы не поднять. Недостатка в патронах, как и во всем остальном, они явно не испытывали. Эх, дорваться бы до рукопашной, там бы мы показали, кто чего стоит. Юрген осмотрелся. Справа от них возвышалась бетонная стена со следами опалубки и единственным проемом. Это был недостроенный бункер.
        - Тиллери, давай туда, - сказал Юрген, - врежь по ним сверху. Три одиночных в воздух, не высовываясь, потом прицельно по ним. Через десять секунд!
        - Есть! - воскликнул Тиллери, он все понимал с полуслова.
        Тиллери закинул автомат за спину, схватил пулемет и пополз к проему.
        - Приготовиться! - крикнул Юрген.
        Прозвучали с равными промежутками три одиночных выстрела. В этом шуме Юрген расслышал их только потому, что ожидал.
        - Внимание! - Сверху ударила пулеметная очередь. - За мной!
        Огонь русских резко ослаб. Кто-то втянул голову в плечи, кто-то уткнулся лицом в пыльную берлинскую землю, сраженный пулеметной пулей, другие вскинули автоматы к верху бетонной стены, где неожиданно появился немецкий пулеметчик. Они не давали ему высунуть голову, они заставили его замолчать.
        Юрген слышал, как захлебнулся пулемет Тиллери. Но это уже не имело никакого значения. Они добрались до русских, они дорвались до рукопашной. Через полчаса они уперлись в парапет канала. Скидывать в канал было некого, все русские остались на пройденной ими узкой полоске земли.
        Они сидели, привалившись спинами к гранитному парапету, и хрипло дышали, изгоняя из себя привкус свежей крови. Они сделали свою работу.
        Подполз Штульдреер.
        - Нас прислали вам на смену. Вам приказано вернуться в аэропорт. Там русские. Они прорвались через французов.
        - Через вас они не прорвутся, - сказал Юрген.
        Он чуть приподнялся над парапетом, окинул взглядом разрушенный мост, отвесные каменные стенки канала. Невеликое препятствие для русских, но все же. Им придется попотеть и пролить немного крови. Старички их задержат, а они тем временем уничтожат группу русских, прорвавшихся в аэропорт. Русские окружены, у них нет шансов на спасение. Когда он последний раз говорил такие слова? Ох, давно, так сразу и не вспомнишь.
        Они перебежками возвращались к аэропорту. Юрген кинул взгляд на стену недостроенного бункера. Наверху маячила безвольная рука. Покореженный МГ-42 лежал у основания стены. В проеме показалась фигура Красавчика, он успел подняться наверх и теперь, не сказав ни слова, побежал дальше.

«Жаль Вальтера, - подумал Юрген, - хороший был солдат».

* * *
        Аэропорт Темпельхоф функционировал до самого последнего мгновения. Еще вчера Юрген видел, как садились и взлетали самолеты. Как это было возможно при казавшемся полном превосходстве русских в воздухе, Юрген не понимал. Ведь он не был летчиком.
        - Они проходят над самыми домами, - сказал тогда Красавчик. - Я бы тоже прошел, если бы умел. Дали бы мне порулить самолетом, с третьего бы раза и прошел.
        - А два первых разбил бы? - спросил Юрген.
        - Какое же учение без этого, - протянул Красавчик. - Я свою первую вдрызг разбил. Мне тогда было двенадцать. Я первый раз в жизни сел за руль. Неужели не рассказывал? - оживился он.
        - Рассказывал. Три раза. - У Юргена тогда было не то настроение, чтобы слушать побасенки товарища.
        В тот момент русские начали обстрел аэропорта из дальнобойных орудий. Три
«Фокке-Вульфа», стоявших на взлетной полосе, загорелись. После обстрела их обгоревшие рамы оттянули в сторону, и полеты продолжились.
        Теперь на поле громоздилось уже около двух десятков разбитых самолетов. А неподалеку довольно компактной группой стояли русские танки, перемежаемые пушками, и вели огонь во все стороны. За и под танками прятались русские солдаты - на бетонной полосе не окопаешься. «Избави бог от таких позиций», - подумал Юрген. -
«Все правильно», - добавил он, немного подумав.
        Русские получили приказ захватить аэропорт. А что такое аэропорт как не взлетно-посадочные полосы? Все остальное - здание аэропорта, ангары для самолетов, хранилища горючего - не более чем придаток. Вот русские и заняли полосу. Они выполнили поставленную задачу. Могли теперь прокручивать в кителях дырочки для орденов, если, конечно, до этого они, немецкие солдаты, не понаделают им в груди других отверстий.
        Этим они занимались целый день, от темна до темна. Их шесть раз поднимали в атаку, но каждый раз они в конце концов откатывались назад. Самая страшная атака была первая. Русские, конечно, занимали плохую позицию и были как на блюдечке на взлетно-посадочной полосе, но ведь и они, атакующие, оказались точно в таком же положении. В той атаке они потеряли Блачека. «Бетонное поле не для него», - сказал Красавчик. На этот раз эпитафия вышла куцей и некрасивой, как жизнь Блачека.
        Дальше дело пошло чуть легче - у них появились укрытия. Их атаки поддерживали
«пантеры» и «фердинанды», русские расщелкали их, как орешки, вот за скорлупками они и укрывались после срыва очередной атаки. Потери среди русских танков были намного меньше, их не брали снаряды «пантер» и 105-мм пушек. Это были настоящие бронированные чудовища, названные в честь Сталина. Они подавляли их своей неуязвимостью.
        Похоже, командование бросило в аэропорт все резервы. Днем появилась танковая эсэсовская часть с несколькими «королевскими тиграми» - нечастыми гостями на тех полях, где сражался их батальон. Это была битва достойных друг друга противников. Она закончилась вничью, но силы русских заметно поубавились. Да и стреляли они уже не так часто и дружно: Юрген тихо надеялся, что у русских наконец заканчиваются боеприпасы.
        Тут на них свалилась новая напасть - русские штурмовики. Они подлетали с какой-то ленивой расслабленностью, а потом коршунами кидались вниз и расстреливали их позиции из своих пулеметов и пушек. Вдруг сквозь грохот боя в уши Юргена ввинтился какой-то непривычный свист, он шел сверху, быстро усиливаясь. «Ложись!» - крикнул Юрген и сам скатился на дно воронки, сжавшись в комок. Все неизвестное - к беде. На фронте приятных сюрпризов не бывает.
        Нет правил без исключений. Когда через несколько бесконечно длинных секунд, не дождавшись взрыва, Юрген поднял голову, то увидел в чистом небе три изогнутые белые стрелы, нацеленных вниз. Наконечником каждой служил самолет. Они летели так быстро, что едва можно было разглядеть большие черные кресты на их крыльях. Самолеты соколами налетели на русские штурмовики, поклевали их и взмыли вверх, заходя на новую атаку. Вдруг, откуда ни возьмись, появились русские истребители. Они бросились наперерез немецким самолетам, но те легко ушли от них, как стриж от голубя. Это были чудо-самолеты, это было чудо-оружие!
        - «Ласточка», - поправил Юргена Красавчик, - двести шестьдесят второй «мессер», восемьсот пятьдесят километров в час, - завистливо вздохнул он.
        Юрген даже приуныл. Ну какое это чудо-оружие, если о нем знает рядовой-штрафник, пусть и очень информированный в технике. Чуда и не произошло, никакие «мессеры» не могли остановить русские штурмовики, они брали числом, продолжая расстреливать аэропорт с воздуха. Остановить их могла только темнота.
        Совместными усилиями они превратили взлетно-посадочные полосы в картофельное поле. Если где-нибудь и виднелся относительно нетронутый участок, то на нем непременно находился разбитый самолет, или сгоревший танк, или самоходка. Оборонять и захватывать было уже нечего, шел бой на уничтожение, взаимное уничтожение.
        Юрген по-прежнему полагал, что у них больше шансов. То, что произошло потом, не укладывалось в голове. Вновь раздался густой гул русских самолетов, они снижались все ниже и ниже, не стреляя. Черт подери, они садились на картофельное поле! Они подпрыгивали по рытвинам, они зарывались колесами в воронки, два их них уткнулись носом в землю и взорвались, их шасси с треском ломались и дальше самолеты ползли на брюхе, но они ползли, они приземлялись! Из них выскакивали летчики, из них выгружали ящики с боеприпасами. Русские самолеты они, конечно, вскоре сожгли, расстрелять их на земле не представляло для артиллеристов большого труда. Но тем самым они лишь увеличили свалку. Шансы вновь подровнялись.
        В девять вечера наступило короткое затишье. От русских никто не ждал активных действий, им не надо было никуда прорываться или расширять свой плацдарм, им нужно было просто держаться и ждать прихода своих. Поэтому первую роту отвели назад, к зданию аэропорта. Там их ждали горячий кофе, шнапс и чечевичная каша с мясными консервами. Порции были весомые, ведь повара рассчитывали на большее количество едоков. Но есть почему-то не хотелось, после нескольких ложек Юрген почувствовал давящую тяжесть в желудке, как будто тот был доверху набит камнями. Он еще немного поковырял кашу, выбирая волокна мяса, и отставил миску.
        - Как ты? - спросил он сидевшего рядом Красавчика и показал глазами на его руку. Красавчика опять зацепило, в который раз в левую руку, Юрген видел, как Брейтгаупт накладывал ему повязку прямо там, на летном поле.
        - Царапина.
        - К докторам ходил?
        - Ходил. После ранения я стал трепетно относиться к своему здоровью, - с насмешкой над самим собой сказал Красавчик. Ранением он называл пробитое легкое, все остальное было не в счет, это были царапины. - Там много наших, - добавил он, - Фрике, Вортенберг, целая очередь.
        - Вортенберг отдавал приказ на отход, - с сомнением в голосе сказал Юрген.
        - Отдал приказ и пошел в госпиталь.
        - Если пошел, то ничего серьезного.
        - Да, ничего серьезного.
        О Фрике Юрген не спросил. Пока не знаешь, надеешься. Он надеялся, что с Фрике все обойдется, что он останется в строю, без такого командира им придется совсем туго.
        - Пойду на свежий воздух, голова дурная, - сказал Юрген.
        - Да, сходи проведай, потом мне расскажешь, - сказал Красавчик.
        Брейтгаупт молча доскребал миску. Он поднял голову и посмотрел на Юргена. Тот кивнул. Брейтгаупт тоже кивнул, - благодарно и придвинул к себе миску Юргена.
        Воздух был далеко не свежий, даже пропущенный сквозь сигарету он отдавал пороховой гарью. Но к ночи похолодало, легкий ветерок остужал воспаленную кожу лица. Юрген задрал голову. Так и есть - безоблачное небо, к утру совсем выстудит. Тишина. После дневного грохота спорадические перестрелки в городе представлялись бреханьем собак в мирной деревне. В Берлине русские против своего обыкновения не вели боевых действий ночью, их прорыв в аэропорт был редким исключением. Возможно, они опасались незнакомого, полного ловушек большого города. Или у них находились ночью другие занятия. Богатый, полный жителей город предоставлял для этого множество возможностей. Юрген это хорошо знал. Зачем думать о том, что и так знаешь? Вот он и не думал.
        Навстречу ему, сильно припадая на правую ногу, шел Граматке. Его все-таки зацепило! Когда Граматке с ужасом и изумлением уставился на свою руку, испачканную его кровью, Юрген испытал какое-то даже облегчение. Его уже начала нервировать неуязвимость Граматке, в этом было что-то мистическое, - уж не оборотень ли, думал временами Юрген, вглядываясь в худое, костистое лицо подчиненного.
        Завидев командира, Граматке подобрался и даже хромота почти пропала. Вот это правильно, подумал Юрген, рана-то пустяковая, сапог пострадал намного больше.
        - Все в порядке, Граматке? - спросил он. - Рану обработали?
        - Так точно, герр обер-фельдфебель! - выкрикнул Граматке. - Остаюсь в строю! Я буду сражаться, я могу сражаться, я хочу сражаться.
        Нормальная реакция, шок от ранения и все такое прочее, подумал Юрген.
        - Если я останусь в госпитале, то русские убьют меня, придут и убьют меня, - заговорщицким тоном сказал Граматке.
        - Русские не убивают пленных, тем более раненых, - сказал Юрген.
        Он всегда это знал, но держал при себе, чтобы не подрывать боеспособность части. Юрген даже не чувствовал, а знал, что многих, того же Граматке, заставляет стойко сражаться только страх перед русским пленом, перед неизбежной позорной смертью в русском плену. В последние дни этот страх испарился. Возможно, это было следствием появления на передовой «армии Зейдлица» или просто на фоне военных неудач солдаты стали более восприимчивы к вражеской пропаганде. Юргену не было до этого дела, он не испытывал ни малейшего желания нагнетать страхи, кого-то в чем-то убеждать или переубеждать. У него хватало других забот.
        - Я им бесполезен! Раненый, я не могу даже копать землю! Они убьют меня! - выкрикнул Граматке. - Я им бесполезен, - повторил он, сникая, - я ничего не умею делать.

«Хоть это понял, уже хорошо», - подумал Юрген вполне доброжелательно.
        - Присоединяйтесь к отделению, Йозеф, - сказал он.
        - Спасибо, герр обер-фельдфебель, - сказал Граматке. Сказал как нормальный мужчина, без угодничества или насмешки.
        Юрген прошел в соседний отсек аэровокзала, где разместился полевой госпиталь. В помещении, похожем на зал ожидания, скопилось множество раненых, они лежали на полу, на испачканных кровью скамьях, полусидели в креслах, откинув головы назад и положив натруженные оружием руки на подлокотники. Это и был зал ожидания: одни ждали перевязки, другие - кружки воды, третьи - решения своей судьбы, все чего-нибудь ждали.
        На двери одной из боковых комнат мелом было написано: 570 ВВ , - это был медпункт их батальона. Пахло кровью, антисептиком, немытыми телами. Два сдвинутых конторских стола, накрытые зеленоватой простыней, использовались как один операционный. Лежавшее на нем тело было неожиданно белым, с рыжеватыми волосками. Над телом склонился Клистир, он с сосредоточенным видом копался в развороченной груди.
        Ближе к стене, на табуретке, сидел подполковник Фрике. Всегда облаченный с педантичной аккуратностью в военную форму, он выглядел непривычно домашним в одних кальсонах. Его руки были заложены за голову, как будто он сдавался в плен санитару, бинтовавшему ему грудь.
        - Скользнуло по ребрам, - сказал Фрике, перехватив взгляд Юргена, - царапина. Моему старому приятелю больше досталось, придется списать. Жаль.
        Фрике с сожалением посмотрел на распяленный на спинке стула китель. Левый бок был изодран в клочья. Осколок, заключил Юрген.
        - Не царапина, - Юрген широко улыбнулся, он был рад, что с командиром все обошлось, - медвежья ласка.
        - Вы это так называете? - с неожиданным интересом спросил Фрике. - В наше время мы говорили: промах Амура. - Он задумался, наморщил лоб. - Да, точно, если с левой стороны, то промах Амура, а с правой… Нет, не помню. А вот это - сквозняк, - он качнул головой в сторону операционного стола.
        - Сквозняк - он во все времена сквозняк, - сказал Юрген.
        - Форточка - это, - форточка, - раздраженно проскрипел Клистер, - говорил я ему: иди впереди солдат, и в награду Бог пошлет тебе чистенькое, аккуратное сквозное ранение, загляденье, а не ранение, заштопаю, будешь как новенький, даже лучше, потому что комиссованный.
        Юрген тем временем пригляделся к раненому. Это был командир третьей роты, его фамилии Юрген не помнил, не стоил он того. Офицеры презирали его за трусость, было непонятно, как он ухитрился дослужиться до капитана. У них были на этот счет свои соображения, за это они презирали его еще больше. Солдаты его ненавидели за беспрестанные придирки и бессмысленную безжалостность в бою. Возможно, они были отбросами общества и подонками, как честил их капитан, но не считали это достаточным основанием для того, чтобы гнать их толпой на вражеские пулеметы.
        - Он боялся получить пулю в спину, - раздался голос Вортенберга.
        - Помолчите, Карл, вы мешаете мне работать, - сказала фрау Лебовски.
        Она зашивала рваную рану на лице Вортенберга.
        - Ну вот, будет почти незаметно. - Она откинулась чуть назад, с удовлетворением рассматривая результат своих трудов, потом залепила рану большим куском пластыря.
        - Фрау Лебовски, как вас понимать? - шутливо воскликнул Вортенберг. - То - шрамы украшают мужчину, то - какая очаровательная розочка, то - почти незаметно.
        - Не пытайтесь понять женщин, Карл, мы сами себя не понимаем. Все зависит от настроения и освещения. Вот с вашим шрамчиком…
        - Обер-фельдфебель Вольф!
        - Я, герр подполковник! - обернулся Юрген к Фрике.
        - Разыщите лейтенанта Ферстера. Передайте ему мой приказ, что он назначен командиром третьей роты. Совсем не осталось офицеров! - досадливо сказал он. - А вы, Вольф, принимайте взвод.
        - Есть, - без всякого энтузиазма сказал Юрген. - Взвод… - протянул он. - Едва на отделение наберется.
        - Наберется? - вскинул глаза Фрике.
        Юрген пожал плечами.

* * *
        Он стоял, куря уже третью или четвертую сигарету, и смотрел в сторону летного поля, где регулярно вспыхивали яркие разрывы - русских забрасывали минами из минометов.

«Сутки продержались, - подумал Юрген, - продержались, в сущности, в безнадежной ситуации». Ровное летное поле с длинным зданием аэровокзала с одного края и полуразрушенной диспетчерской башней, возвышающейся, как Альпы, представилось Германией. Отряд в центре, окруженный со всех сторон, беспрестанно обстреливаемый, истекающий кровью, превратился в Берлин. «Они, похоже, не собираются прекращать сопротивление. Так и надо! - подумал Юрген. - Силы противника истощаются, еще быстрее падает его дух при столкновении с таким упорством. - У него были веские основания для такого заключения, они и были этим самым противником. - Еще не все потеряно, - взбодрил он себя, - у нас еще есть шанс. Мы еще поборемся!» - продолжал накручивать себя Юрген.
        - Успели поужинать, Юрген?
        - Так точно, герр подполковник.
        - Следуйте за мной.
        Грудь Фрике облегал новый китель, застегнутый на все пуговицы. Он был затянут и подтянут, как всегда.
        - Отдано нам на разграбление, - пошутил он, распахивая дверь.
        - Что тут грабить? - ворчливо сказал Юрген.
        Это был склад боеприпасов. У одной стены громоздились штабели артиллерийских снарядов, у другой сиротливо жались деревянные ящики с гранатами и матово поблескивали цинковые ящики с патронами. Их было по десятку, не больше.
        - А вот пулеметы и фаустпатроны! - с энтузиазмом рыночной торговки воскликнул Фрике.
        - Пулеметы - это хорошо, - сказал Юрген.
        - Организуйте раздачу оружия и боеприпасов, - приказал Фрике, - вы единственный унтер-офицер, кто не ранен и держится на ногах. Таблетку хотите? - Он протянул пузырек.
        - Спасибо. - Юрген вытряхнул таблетку первитина[Метамфетамин, который использовался в немецкой армии как стимулирующее средство.] и немедленно проглотил ее - как бы он иначе держался на ногах? - Позвольте взять несколько про запас.
        - Конечно, Юрген, только не увлекайтесь.
        К рассвету они были готовы: раны перевязаны, оружие проверено, почищено и смазано, подсумки и ранцы забиты боеприпасами - они ничего не оставили на складе, определен состав новых отделений и взводов, командиры назначены. Все были готовы. Эсэсовцы возобновили атаки на отряд, занявший летное поле. Русские пытались форсировать канал и деблокировать свою группу в аэропорту. «И ведь деблокируют», - подумал Юрген. Мысль эта, как ни странно, подняла дух. Вот так же на помощь им придут свежие части, обещанные фюрером. Ведь должны быть резервы, черт побери! Не бывает такого, чтобы не было резервов, эти умники из Генштаба не умеют воевать по-другому.
        Они сидели в импровизированной казарме и ждали приказа. Юргену не надо было выглядывать наружу, чтобы понять, что там происходит, ему вполне хватало звуков. Остальным, впрочем, тоже. Даже малышу Дитеру, который как пристал к ним на Зееловских высотах, так уж и не отстал. Вчера он прошел настоящее боевое крещение и был очень горд собой. Сейчас он с видом знатока комментировал доносившиеся до них звуки разрывов снарядов и перестрелки и спорил с Фридрихом, куда их пошлют: к каналу или на летное поле. Они были самыми молодыми среди них, Дитер и Фридрих, потому и спорили. «Старики» сидели молча, они не хотели тратить энергию не то что на бесполезный спор, но даже на размышления. Куда прикажут, туда и пойдут.
        В помещение ввалился Штульдреер, весь вывалявшийся в грязи и какой-то прокопченный, отыскал взглядом Юргена, подошел, тяжело опустился рядом.
        - Русские смяли нас, - сказал он, отдышавшись. - Они переправились через канал в другом месте и ударили вдоль набережной. Они обошли нас с фланга, - добавил он немного извиняющимся голосом.
        - Обычное дело, - сказал Юрген.
        - На этой войне - да, - сказал Штульдреер, - это другая война.
        - Вам виднее. Я другой не знаю. Но вы молодцы, вы долго держались, сутки на этой войне - это долго.
        - В Бресте мы продержались тридцать два часа, - вставил Красавчик, - но это была крепость.
        - У нас тоже была крепость, - сказал Штульдреер, - мы не пустили русских, как они ни старались, но они обошли нас с фланга. Я с вами, можно? У меня больше нет части, у меня больше нет товарищей, - он едва не плакал, славный старик, - кроме вас.
        Юрген сочувственно похлопал его по плечу, сказал преувеличенно бодрым тоном:
        - Рады принять вас в наши ряды, ефрейтор, нам нужны опытные солдаты.
        В дверях появился подполковник Фрике.
        - Батальон! Внимание! Пятиминутная готовность! Выступаем!
        - Вы слышали: выступаем, - назидательно сказал Красавчик Фридриху с Дитером. - Чего спорили? Не туда и не сюда, а бог знает куда. С начальством всегда так, никогда не угадаешь, что у него на уме. Подрастете - поймете.
        Они уже тронулись в путь, когда увидели фрау Лебовски. Она семенила от отсека госпиталя, обвешанная медицинскими сумками, обеими руками она сжимала тяжелый чемодан, который подбрасывала коленом на каждом шаге.
        - Фрау Лебовски, - сказал ей Фрике, - вам следует остаться в госпитале, с ранеными.
        - Там остались доктор Клистер и два санитара, этого более чем достаточно.
        - Лейтенант Лебовски! - прикрикнул Фрике.
        - Мой друг, - сказала она спокойно, - я не в том возрасте, чтобы безразлично терпеть изнасилование толпой грязных азиатов. Я пойду с вами и пойду до конца.

«Изнасилуют, это как пить дать», - подумал Юрген. Половина их батальона с радостью бы изнасиловала фрау Лебовски, невзирая ни на какой возраст, подай она только знак. Впрочем, некоторым и подавала. Она была доброй женщиной, фрау Лебовски. Он подошел и взял чемодан из ее рук.
        - Спасибо, Юрген, - сказала она и добавила невпопад. - Вы, наверно, очень скучаете по своей девочке…
        - Батальон! Шагом марш! - скомандовал Фрике.
        Они шли краем аэропорта, держась под прикрытием невероятно длинного, чуть изогнутого здания аэровокзала, потом - сильно обрезанных, густых деревьев. Впереди виднелись высокие дома городских кварталов.
        - Я там каждую подворотню знаю, - возбужденно говорил Штульдреер, - держитесь меня, парни, со мной не пропадете.
        Alles war wie in Warschau
        Все было как в Варшаве. За тем небольшим отличием, что они теперь играли роль поляков, а русские осваивали их роль. Последнее обстоятельство переворачивало ситуацию в их пользу, ведь у них был богатый опыт, которого не было у русских, пока те еще освоятся, а они уже знают назубок и наперед все уловки, что защищающихся, что нападающих. И вообще, воспоминания о Варшаве настраивали на оптимистический лад: как солдаты, они были лучше поляков и никак не хуже русских, поляки продержались против них два месяца, Юрген не видел причин, почему они могут выступить хуже. Несколько недель - и мы еще посмотрим, кому придется держаться!
        Все было как в Варшаве: простреливаемые насквозь улицы; сплошной ряд пяти-и шестиэтажных домов; пустые квартиры, в которые они заходили как к себе домой; мальчишки с яркими эмблемами, шныряющие по улице с оружием, которое они едва могли нести; молоденькие, четырнадцати-пятнадцатилетние девушки в военной форме, полученной на складе СС, которые неведомым образом пробирались в дом, громко требовали, чтобы им дали пострелять, что они умеют, а потом в минуты короткого затишья валились на спину на пол и раздвигали ноги; стрельба прямой наводкой по домам, так что снаряды прошивали дом насквозь, как шило мягкую кожу: летящие из окон цветочные горшки, гранаты, тела; русские, шедшие на штурм каждого дома как бойцы бригады Дирлевангера, с той же яростью и тем же пренебрежением к собственной и чужой жизни; и снова русские, грабящие по горячим следам захваченные дома, с той лишь разницей, что в Варшаве на них была военная форма с рунами СС, а в Берлине - с пятиконечными звездами.

* * *
        Свой первый дом им пришлось занимать с боем. Им попался упорный, вооруженный до зубов противник.
        - Наша сторона - левая, ваша сторона - правая, - в который раз повторял Фрике какой-то майор. - Наша сторона - нечетная, ваша сторона - четная, такова диспозиция, у меня на руках приказ, подписанный… - Он тряс перед лицом Фрике какими-то бумажками.
        - У меня своя диспозиция, - отвечал Фрике, - я не желаю оказаться лицом к лицу с противником, который займет дом на противоположной стороне улицы и начнет расстреливать моих солдат с расстояния в тридцать метров. А это неизбежно случится, если вы отступите, не выдержав удара.
        - Почему это мы отступим, а не вы отступите? - кипятился майор.
        - Потому что мои солдаты никогда не отступают, они знают, что я прикажу немедленно расстрелять любого, кто сделает хоть один шаг назад без приказа. - Он немного преувеличивал, подполковник Фрике, но он уже стал выходить из себя. - Они выполнят любой мой приказ, они сами расстреляют любого, кто будет путаться под ногами у их командира с какими-то там диспозициями! Обер-фельдфебель Вольф!
        - Есть! Этого или автора диспозиции? - спросил Юрген и крепко сжал зубы, чтобы не рассмеяться в лицо этому майоришке.
        - Очистить территорию! - уточнил приказ Фрике.
        Они оттеснили конкурентов, те не сильно сопротивлялись.
        - Ну и рожу ты смастерил - зверь! - шепнул Юргену Красавчик. - Этот майор как глянул, так сразу в штаны наложил. Куда ему до того русского генерала… - он осекся под бешеным взглядом товарища. - Все, забыл, случайно вырвалось.
        Так они заняли два угловых дома на улице, выходившей на небольшую площадь. Это была хорошая позиция.
        - Русские непременно сюда выйдут, тут прямой путь в центральный район, к правительственному кварталу, к рейхсканцелярии, - сказал Штульдреер.
        - Спасибо, обнадежили, - сказал Юрген. - Тут чердаки есть?
        - Есть, как не быть, и чердаки, и подвалы, все как у людей.
        - Пойдемте, посмотрим.
        Старик запыхался, поднимаясь по крутым лестницам. «Надо будет его наверху оставить, - подумал Юрген, - хотя какой здесь с него толк?»
        Он остановился на последней лестничной площадке, прикинул, где угловая квартира. Рванул на всякий случай на себя ручку двери, та не поддавалась, тогда Юрген, недолго думая, снял автомат с груди и выбил замок тремя прицельными выстрелами. Прошел внутрь квартиры. Точно, угловая. Раздвинул пошире шторы, распахнул окно, выглянул наружу. Площадь как на ладони, вид на улицу тоже ничто не загораживало - отлично.
        - Каждая веточка видна! - сказал Штульдреер, выглядывая из-за его плеча. - Я-то в молодости отлично стрелял, мне бы снайпером быть. И рука была твердая, и глазастый! Как орел все видел, а с возрастом еще лучше стало, вдаль что хочешь разгляжу.
        - А мушку видите? - спросил Юрген.
        - Это которая на винтовке? Вижу, конечно, - сказал Штульдреер, уже не так уверенно.
        - Будете снайпером, - сказал Юрген, - так, рамы выбить, пространство у окон освободить.
        - Зачем рамы… - начал Штульдреер.
        - Чтобы стекла не летели в глаза!
        - … выбивать?
        - Выбить и скинуть вниз! После атаки русских здесь ничего целого не останется. Хорошо, если стены останутся.
        - Но то - русские. А то - своими руками. Имущество все же чужое. - Старик выглядел растерянным.
        - Ефрейтор Штульдреер! Выполняйте!
        Юрген поднялся на низкий чердак, вылез на крышу, покатую, с высоким каменным парапетом. Крыша соседнего дома была почти на том же уровне, спрыгнуть туда не составляло труда, Юрген обследовал и ее вместе с чердаком, потом вернулся назад. Закурил сигарету, оглянулся по сторонам. В просвете улицы виднелся аэропорт, там шел жаркий бой. С востока доносилась интенсивная артиллерийская стрельба, поднимались клубы дыма от многочисленных пожаров. То же и с запада. Обзор на север закрывало высокое здание, за ним, вдали, налетали волнами русские самолеты, там, должно быть, находились правительственные здания. На северо-западе угадывалось какое-то пустое пространство, за ним клубились черные тучи. «Не дым, - подумал Юрген, - или гроза собирается? Хорошо бы, душно».
        Штульдреер уже вполне освоился на новой позиции, в таких делах самое трудное - начать. На столе лежала картошка, несколько пакетов круп, стояли три бутылки вина.
        - А то я не знаю, где берлинские хозяйки продукты прячут, - подмигнул он Юргену. - Эх, жаль, ни газа, ни воды, ни электричества, сразу отключили, в нашем-то доме по очереди отключают, отключат, включат, все жить можно. Может быть, хоть вода есть, только напора не хватает. Скажи парням, пусть внизу проверят да сюда принесут. Я бы картошки на всех сварил, хорошо она сейчас пойдет, картошечка!
        - Как варить будете? - спросил Юрген.
        - Нашел проблему! У нас в доме приноровились костры на балконе разводить. Вот и тут балкон есть, в соседней квартире. Сварим! Была бы вода!
        Юрген спустился вниз. Окна цокольного и первого этажа были уже заставлены тяжелой мебелью, лишь в некоторых были оставлены небольшие просветы, как раз для фаустпатрона.
        - Отходы есть, - доложил он Фрике, - через двор и через крышу.
        - Хорошо, - сказал Фрике и повернулся к Вортенбергу: - Обер-лейтенант, я буду в расположении третьей роты. Держаться до последнего, отход только по моему приказу.
        Третья рота - сказано было громко. Народу у них было на две полноценные роты, да и то если считать всех, включая связистов без телефонов, писарей без канцелярии, ездовых без лошадей, артиллеристов без орудий и фрау Лебовски без яиц. Да и роты на большой дом было мало, она растворилась в нем, как ложка сухого молока в ведре воды. Юрген отправил на крышу Красавчика, как самого надежного, и Гартнера, как лучшего стрелка, приказав им взять с собой пулемет и винтовку. Стоило им выйти из строя, как Юрген с ужасом увидел, насколько уменьшился его взвод. В результате третий и четвертый этажи так и остались незанятыми, да и на других у многих окон не было стрелков.
        Русские методично разбивали баррикаду с другой стороны площади, их танки один за другим продирались сквозь узкий проезд и выкатывались на площадь, выстраивались в линию, готовясь к следующей атаке. Вдруг в скопище танков ударила огненная стрела, раздался страшный треск, как будто земля раскололась, чтобы поглотить незваных гостей. «Чудо-оружие!» - воскликнул кто-то за спиной Юргена. Да, это было чудо-оружие, оружие Бога - молния. Треснула не земля, а небо, и оттуда хлынули потоки воды.
        - На крышу! Все на крышу! - слетел вниз по лестничному пролету крик Штульдреера.

«Только этого нам не хватало!» - думал Юрген, несясь наверх, перепрыгивая через две ступеньки.
        - С кастрюлями и ведрами! - ударил в грудь новый крик, ударил и остановил.
        Вода пришлась очень кстати, фляжки у всех давно были пусты, а от хронического недосыпа, еды всухомятку, марша с двойной нагрузкой и оборудования новой позиции пить хотелось ужасно. Вода была чуть кислой на вкус, но Граматке всех уверял, что это даже хорошо, способствует пищеварению. Чтоб он понимал, этот Граматке, была бы пища, а с ее перевариванием у них проблем не будет. И было бы время, чтобы эту пищу съесть. Времени им русские не дали, за одной грозой без промедления ударила другая.
        Юрген в этот момент был наверху, в квартире, где обосновался Штульдреер. Он наблюдал оттуда за русскими, утирая пот со лба. Черт, после грозы стало еще хуже, воздух стал тяжелым, липким, вонючим, от него першило в горле и слезились глаза.
        - Можно? - с нетерпением в голосе спросил Штульдреер. - Вон из танка их офицер высунулся, рукой машет. Я его враз сниму.
        - Без приказа не стрелять, - сказал Юрген. - Пусть думают, что нас здесь нет, пусть подойдут поближе.
        Но они были не одни в этом районе. Оттуда-то сбоку выстрелила пушка, снаряд врезался в русский танк, и тут же вся группа пришла в движение. Два танка развернулись и двинулись в сторону немецкой пушки, стреляя на ходу, остальные, перестраиваясь в колонну, устремились к их улице. За ними бежали солдаты, сотни две, прикинул Юрген.
        - Есть! Попал! - радостно завопил Штульдреер.
        Но Юрген уже несся кубарем вниз. Он занял свое место на втором этаже, осторожно выглянул в окно. До передних танков было не больше семидесяти метров.
        - Чего ты ждешь, Фридрих? - спросил он у товарища, пристроившего свой панцершрек на соседнем подоконнике.
        - Не дави на психику, командир, - сказал Фридрих и нажал на гашетку.
        Граната ударила в основание башни, танк вспыхнул, дернулся и остановился. А Фридрих тем временем уже закреплял на трубе следующую гранату.
        - Хорошая работа, Счастливчик, - сказал Юрген.
        Он опустился на одно колено, тщательно прицелился в бегущую толпу вражеских солдат и дал длинную очередь. Лиха беда - начало.
        Через пятнадцать минут на улице перед их домами горело уже четыре танка. Оставшиеся отползали назад, огрызаясь огнем. Промахнуться было мудрено, каждый их выстрел достигал цели, стены дома содрогались, то там, то тут вскрикивали раненые. А на площади уже разворачивалась батарея гаубиц: две на один дом, две на другой, две нацелены на верхние этажи, две на средние, нижние взяли на себя танки. Они расстреливали их методично, как на стрельбище, казалось, русские артиллеристы соревнуются между собой, кто чаще попадет в окно, во всяком случае, снаряды влетали туда с ужасающей регулярностью, крушили внутренние стены, пробивали потолки.
        Юрген отослал всех солдат своего взвода в задние комнаты, оставшись в передних один в качестве наблюдателя. Он лежал под широким мраморным подоконником, укрытый со стороны комнаты старинным дубовым комодом, периодически чуть высовывался, поднимал руку и смотрел в зеркальце на площадь. Русские пошли во вторую атаку, чуть более осторожно, но тем же манером.
        - Взвод! Занять места! - крикнул Юрген, силясь перекричать артиллерийскую канонаду.
        Фридрих вкатился в комнату со своей трубой, с которой он ни на миг не расставался, быстро выглянул в окно и тут же рухнул на пол. Просвистела пуля, - давно не слышали, впилась в потолок.
        - Как остальные? - спросил Юрген.
        - Рванули по местам.
        - Как дела? - повторил вопрос Юрген.
        - Нормально. Почти все живы. Минус три.
        - Наши? - Юрген еще не привык к взводу и выделял солдат своего старого отделения, они были своими, они были лучшими.
        - Все.
        - Отлично.
        Юрген прислушивался к шуму танков, оценивая их передвижение. Вот они подъехали к их сгоревшим товарищам, начали объезжать их…
        - Начали! - крикнул он, вскочил, прижавшись к стене, и, почти не прицеливаясь, дал очередь.
        Это сразу сбило спесь с русских. Думали, что мы уже все! Думали, что возьмете нас голыми руками! А вот хрен вам! Получайте! Юрген стрелял короткими очередями, прижимая русских к земле. Справа раздался один громкий выстрел, второй, загорелся русский танк. Так держать, Фридрих! Мы им еще покажем!
        Но танки с возросшим упорством пытались прорваться на улицу. Русские автоматчики залегли и били прицельно по окнам. Казалось, что они заранее договорились, кто в какое окно будет стрелять, Юрген переполз к одному окну, к другому, везде свистели пули, да так, что не высунуться. Но надо. Он поднялся и вновь принялся бить короткими очередями, пока не расстрелял весь магазин.
        Потом переместился к другой стороне окна, приподнялся, окинул взглядом дом напротив: как там дела у товарищей из третьей роты? В окне прямо напротив Юргена стоял Фрике и стрелял с рук из пулемета. Юрген впервые с Орловской дуги видел командира батальона в бою. Но обстоятельства того боя стерлись из памяти, остались только воспоминания, как они извлекали Фрике из-под рухнувшего дерева, а потом несли его несколько десятков километров до самого Орла. Да и что он тогда понимал в войне?! Это теперь он мог оценить, кто как сражается. Фрике держался почти образцово, смело, но не безрассудно, ситуацию оценивал быстро, все замечал, вот и Юргена заметил, чуть кивнул головой, стрелял расчетливо и экономно, только гибкости в фигуре не хватало, но это было, наверно, возрастное или сугубо офицерское.
        Один русский танк все же дополз до их подъезда и прежде, чем его забросали гранатами, успел два раза выстрелить из пушки по входным дверям. Двери были хорошие, но не такие, чтобы выдержать выстрелы почти в упор. Снаряды разметали баррикаду, которую они сложили за дверями. Ну, теперь жди гостей!
        Но русские не спешили врываться в дом, они, похоже, вообще не собирались этого делать. Они возобновили обстрел дома из гаубиц и танков, намереваясь разрушить его до основания. В глубине комнаты в доме напротив появился Фрике, он махал рукой вдоль по улице и что-то кричал. Юрген показал рукой вверх. Фрике несколько раз энергично кивнул головой и пропал.
        - Отходим! - крикнул Юрген.
        На лестнице он столкнулся с поднимавшимся снизу Вортенбергом.
        - Подполковник Фрике передал сигнал об отходе, - доложил Юрген.
        - Хорошая новость, Вольф, - с облегчением в голосе сказал Вортенберг, - я только что отдал аналогичный приказ.
        Потянуло дымом, это разгоралась мебель, из которой они соорудили баррикаду за входной дверью. Солдаты поспешно поднимались вверх по лестнице.
        Юрген обошел все квартиры второго этажа, распахивая двери и криком призывая солдат. Никто не откликался, здесь были только мертвые. Третий этаж был пуст. На четвертом раздавались стоны. Сюда, в задние комнаты одной огромной квартиры, сносили раненых.
        Вортенберг полагал, что это самое безопасное место в доме, этому было много причин. Одна из них заключалась в том, что на этом этаже не было немецких солдат. Но русские били по всем окнам, невзирая на то, есть там стрелки или нет. Один из тяжелых снарядов разнес внутреннюю стену и засыпал одну из комнат с ранеными осколками кирпича и металла. Это месиво разбирали два бледных писаря, пытаясь отыскать хоть одного выжившего. Лежавшим в соседней комнате повезло чуть больше, если им вообще повезло. Выстрелы русских пока не достигли их, ими занимались два санитара и фрау Лебовски.
        - Командир батальона отдал приказ об отходе, - сказал Юрген, быстро оценив ситуацию, - все уже на крыше.
        Как оказалось, не все. За спиной Юргена раздалось громкое топанье. Брейтгаупт, определил Юрген. Если принять, что лицо Брейтгаупта могло выражать эмоции, то сейчас оно выражало легкое беспокойство. При виде Юргена оно вернулось к обычной каменной неподвижности.
        Фрау Лебовски закончила бинтовать плечо одному из раненых, завязала аккуратный бантик, поднялась на ноги.
        - Я готова, - сказала она.
        - Раненые, - нерешительно сказал один из санитаров. - Мы оставим их здесь?
        - Да, - жестко ответил Юрген, давая понять, что сейчас нет времени для объяснений и обсуждений.
        - Но кто-то должен остаться с ними, - вступил все же в разговор второй санитар, - до прихода русских.
        - Не вы, - еще более жестко сказал Юрген, кинув быстрый взгляд на их форму без нашивок, - вы - штрафники, вы не сдадитесь в плен! Эй вы там! - крикнул он писарям. - Быстро сюда! Остаетесь за санитаров, - сказал он представшим перед ним писарям. - При появлении русских - руки вверх и никакой самодеятельности. Это приказ, - добавил он на всякий случай.
        Отходить с батальоном, прыгая под огнем по крышам, или ждать появления безжалостных русских в горящем доме было одинаково опасно, смертельно опасно. Им ничего не оставалось, кроме как покорно выполнить приказ. Они не могли даже сбежать, нахождение рядом с ранеными давало им хоть какой-то шанс.
        Через пять минут Юрген был уже на чердаке, еще через пять стоял на крыше соседнего здания и принимал на руки неловко спрыгивающую фрау Лебовски. Все было медленно, чертовски медленно, не так, как когда он шнырял здесь налегке. Да уж, груза они тащили порядочно, все свое имущество, все имущество батальона. Ночью в аэропорту, забивая подсумки и ранец боеприпасами, Юрген, как и все, в который раз перебрал свой ранец и бездонный вещевой мешок на предмет чего бы выбросить. Кроме русских валенок, которые честно прослужили ему две зимы, больше ничего не нашлось, не было у него ничего лишнего, ненужного. Смена белья, пара носков полотняных и пара шерстяных, крепкие армейские ботинки, толстый свитер и тонкая фуфайка, камуфляжная куртка, непромокаемая накидка, одеяло, форменное кепи, полотенце, миска-ложка-кружка, бритвенный набор, записная книжка и книжка уставов - все это наполняло только половину его мешка.
        Так они и прыгали с крыши на крышу: Красавчик с автоматом, пулеметом и мешком сменных стволов и снаряженных пулеметных лент, Фридрих с длинной трубой панцершрека и ящиком гранат на плече, минометчики с минометами, артиллеристы с ящиками мин для младших братьев-минометчиков, ездовые без лошадей, но с казенной упряжью и с позаимствованными у раненых автоматами, санитары со связками фаустпатронов, фрау Лебовски с санитарными сумками и Брейтгаупт с ее чемоданом, который он с молчаливой решимостью забрал из рук Юргена.
        Они воссоединились со второй половиной батальона в третьем по счету доме. Людей у них осталось только на один дом, поэтому подполковник Фрике не стал на этот раз спорить с упорным майором, который в строгом соответствии с диспозицией занимал дом напротив, на нечетной стороне улицы. Да у них и не было на это времени. Русские растаскивали завал из подбитых танков в устье улицы и вот-вот могли двинуться в их сторону. Они принялись баррикадировать окна и двери, оборудовать огневые точки на всех этажах. Юрген в сопровождении Штульдреера осмотрел подвал, чердак, крышу, внутренний двор. Он даже успел перекинуться парой слов с солдатами из батальона, занимавшими два дома на противоположной стороне квартала. Эти парни обороняли Познань и продержались больше недели, на них можно было положиться, они надежно прикрывали их тыл.
        Юрген успел вернуться и доложить Фрике о результатах рекогносцировки перед самой русской атакой. Фрике выслушал его, не открывая глаз от стереотрубы - у командира батальона было свое имущество, которое он ни при каких обстоятельствах не мог выбросить и таскал в своем походном ранце.
        - Они учатся буквально на глазах! - воскликнул Фрике. - Образцовая штурмовая группа для действий в условиях высокоэтажной городской застройки! Посмотрите, Вольф.
        Юрген приложился к трубе - это было удобнее зеркальца на вытянутой руке, в которую в любой момент могла впиться вражеская пуля.
        По краям улицы, наезжая одной гусеницей на тротуар, двигались два танка с повернутыми на 45° башнями. Дула их пушек были подняты и смотрели на второй-третий этажи домов на противоположной стороне улицы. Между танками, чуть отставая, двигалась самоходная артиллерийская установка, она контролировала пространство улицы по направлению движения. За ней следовали два зенитных орудия, нацеленных на верхние этажи зданий. Вдоль стен гуськом передвигались автоматчики, саперы, огнеметчики, чтобы поливать свинцовым и бензиновым огнем окна нижних этажей и подвалов, забрасывать в них гранаты и мины. А еще дальше, в ожидании своей очереди, стояли танки и самоходки; на ступенях подъездов, а то и просто на земле сидели солдаты, они курили и о чем-то разговаривали, как отдыхающие косари в поле, лишь изредка поворачивая головы и посматривая в сторону будущего боя.
        - Сколько техники! - невольно вырвалось у Юргена.
        - Да, в этом все дело, в большом преимуществе противника в количестве вооружений, - сказал Фрике, он искренне верил в это.
        Юрген поднялся на этаж, занятый его взводом.
        - Нет, ты только посмотри на это! - воскликнул при его появлении Красавчик и протянул ему свой пулемет.
        Юрген посмотрел, пожал недоуменно плечами: что не так?
        - Да патронник же не из латуни, а из стали, покрытой латунью. То-то у меня все время пулемет заедал! Как раскалится, так заедать начинает! После каждой ленты. Подостынет, опять стучать начинает. А потом вообще беда! Брызнуло пылью да крошкой после разрыва снаряда, видно, попало немного в патронник, содрало покрытие…
        - Да ты вроде сменил патронник, - остановил его причитания Юрген.
        - Чего я здесь только не сменил! - воскликнул Красавчик. - Просто новый пулемет собрал!
        - Главное, что пулеметчик прежний остался, - сказал Юрген.
        - Это ты правильно заметил! - широко улыбнулся Красавчик. - Это - самое главное. Был бы пулеметчик цел, а пулемет найдется.
        - Первая рота! К бою! - донесся крик Вортенберга. Его накрыли первые выстрелы русских танков.
        - Есть! - сказал Юрген, то ли отвечая на приказ, то ли отмечая первое попадание снаряда в дом напротив. У него не было возможности анализировать свои реакции, пол под ним содрогнулся - началось!
        Позиция была несравненно лучшей, чем прежняя. Все же пушки танков и самоходок - это не гаубицы, а относительно тесное пространство улицы не позволяло русским вольготно расположиться и вести методичный, прицельный обстрел. С движущимися в непосредственной близости объектами они справлялись хорошо, - что с техникой, что с солдатами противника. Танки успели сделать едва ли два залпа, а самоходка и вовсе один, когда их заставили умолкнуть меткие выстрелы фаустпатронов. Из одного танка выскочили закопченные, обожженные танкисты и тут же пали на землю, дополнив бордюр из тел пехоты.
        Это не остановило русских. Вдали взметнулся вверх и резко опал вниз красный флажок. Как на полигоне: «Следующий - пошел!» И следующий, следующие - пошли. Они продвинулись на несколько метров дальше, сделали уже по три выстрела, но также уткнулись дулами в землю. Один из снарядов попал в окно комнаты, где обосновались три солдата из взвода Юргена. Это был неравноценный размен, так посчитал Юрген. Солдат в его взводе было меньше, чем танков у русских. «Следующий - пошел!»
        На них, выплывая из заполнившего улицу дыма, двигалось какое-то страшилище с несуразно большой головой. Фридрих от неожиданности нажал на гашетку панцершрека, граната ударила в лоб страшилищу, взорвалась, как положено, но не произвела никакого действия, только вздыбила какие-то кудряшки, издевательски покачивающиеся. Через несколько мгновений и десять метров Юрген сообразил, что перед ним обычный танк, обложенный матрасами с железными пружинами.
        - Предохраняется, гад, - сказал Фридрих и вновь нажал на гашетку. - Детонирует раньше времени! - досадливо воскликнул он, когда и вторая граната не произвела на танк никакого эффекта. - Ну я тебя достану! - Он уже насаживал на трубу третью гранату.
        - Достанешь, потерпи немножко, не трать попусту гранаты, у нас их и так мало осталось, - приговаривал Юрген, изучая в прорезь прицела систему крепления матрасов на броне. - Вот она веревочка, вот он узелок.
        Он короткой очередью разрубил узел, матрас стал медленно сползать. Стоило ему приоткрыть бок танка, как туда врезалась граната Фридриха.
        - От судьбы не уйдешь, - сказал Юрген.
        Он и сам был горазд на разные придумки и уловки, но никогда не использовал их для собственной защиты, предпочитая полагаться на ловкость тела и быстроту реакции. Укрепления были не в счет. На позиции он эти матрасы в три ряда бы настелил, только дай. Но идти в бой с подушкой на голове - нет, это было не для него. Так что изобретение русских ему не понравилось. То, что танкисты сознательно шли на смерть и использовали это устройство лишь для того, чтобы подороже продать свои жизни, не приходило ему в голову. Он мерил людей по себе. Он не был фанатиком.
        Случилось то, чего Фрике опасался с самого начала, - часть, оборонявшая дом на противоположной стороне улице, отошла. От солдат твердолобого майора толку было чуть, но они простреливали тротуар у основания их дома. Теперь там образовалась мертвая зона, куда просачивались русские, забрасывали в окна гранаты и пускали огненные струи. У них были даже наши фаустпатроны, у этих чертовых русских, и они весьма умело пользовались ими без всякого инструктажа и долгих тренировок. Подвальные окна в доме были заложены кирпичной кладкой задолго до начала боев в городе, в них были оставлены небольшие отверстия для стрельбы из фаустпатронов; теперь в них стреляли из тех же фаустпатронов, но с другой стороны, разнося вдребезги хлипкую кладку. Еще немного, и русские начали бы проникать в дом через подвал.
        Не начали. Сгустилась тьма. Напор русских ослаб. Они удовлетворились тем, что заняли ряд домов на противоположной стороне улицы. В квартирах на разных этажах то там, то тут мелькали огни фонарей, слышались радостно-возбужденные крики, взрывы смеха, сквозь пороховую гарь пробился запах мирного костерка.
        Пришел фельдфебель от «познаньцев», как окрестил их Юрген. Он сообщил подполковнику Фрике, что их батальон отходит. Они были хорошими солдатами и настоящими товарищами, эти «познаньцы», не то что майор из дома напротив.
        - Отходим, - сказал подполковник Фрике, - в следующий квартал. Мы там построим новую линию обороны. Русские не пройдут! - Он попытался взбодрить измотанных солдат и самого себя.
        На этот раз отходили цивилизованно, без скаканья по крышам, проходными дворами и узкими прогалами между домами, которые уверенно указывал Штульдреер. Они забрали с собой всех раненых, даже лейтенанта Ферстера, которому эта переноска приносила лишь жестокие и лишние страдания. В низ окна, у которого он вел огонь, попал русский снаряд. Ферстера, нашпигованного осколками, отбросило к дальней стене комнаты, на нем живого места не было. Его несли два санитара на самодельных носилках. Юрген нес одного из солдат своего взвода, которому осколок размозжил колено, он нес его, как пастухи носят овец, взвалив на спину. Солдат тихо стонал, его безвольно болтающиеся руки били по ногам Юргена.
        У следующего квартала их встретил очередной майор с очередной диспозицией.
        - Вашей роте отведен дом номер тридцать шесть, - сказал он, - третий дом за углом по правой стороне.
        - Вы, обер-лейтенант, командуете ротой, - сказал Фрике Вортенбергу, - а чем командую я? - Это была грустная шутка.
        - У вас раненые, - с неопределенной интонацией, вопросительно и с каким-то изумлением, сказал майор, - здесь в принципе есть госпиталь, в бомбоубежище, в паре кварталов отсюда. - И он принялся объяснять, как туда дойти.
        - Я знаю, где это, - прервал его путаные объяснения Штульдреер, - я покажу. Я и сам хотел доложить вам об этом, герр подполковник, - сказал он, обращаясь к Фрике.
        - Обер-фельдфебель Вольф, обеспечьте доставку раненых в госпиталь, - приказал Фрике.
        Это было обычное бомбоубежище, предназначенное для жителей окрестных кварталов, бетонная коробка, немного утопленная в земле. Сейчас половина помещений была заполнена ранеными. Это нельзя было назвать госпиталем, раненых здесь могли только перевязать, а потом сменить пропитанную кровью повязку. Здесь и врачей-то почти не было, зато много добровольных помощниц.
        - Зачем вы его сюда принесли? - закричал фальцетом сухонький старичок в медицинском халате, показывая на лейтенанта Ферстера.
        - Здесь в округе нет другого госпиталя, - сказал Юрген.
        - Ему не нужен госпиталь, ему нужно кладбище. Здесь вся округа - одно большое кладбище. Несите его туда, - сказал старичок, сникая, - мы уже устали выносить умерших.
        Юрген перевел взгляд на лейтенанта Ферстера. Тот был мертв. Они оставили его тело там, несмотря на протесты, у них не было времени хоронить его, а бросить его как вышедшую из употребления вещь на груду других мертвых тел они не могли, ведь он был их товарищем.
        В помещении, где лежали раненые, горели карбидные лампы, но другие помещения и коридоры были погружены в темноту, лишь тускло мерцали потолки.
        - Потолки покрашены специальной люминесцентной краской, - пояснил Штульдреер, - на случай отключения электричества. Они светятся в темноте. Они долго светятся. Но электричества здесь нет еще дольше. И нет горючего для автономного генератора.
        - Ваши здесь? - спросил Юрген.
        - Нет, они ходят в бункер, это намного дальше, но там лучше и безопаснее: там туалеты, свет, вентиляция, зенитки на крыше, много зениток. Только выходить надо загодя, чтобы занять места для ночлега.
        У выхода сидели трое мужчин в эсэсовской форме с поблескивающими офицерскими погонами. Юрген не придал их форме никакого значения, за последние дни он кого только не видел в эсэсовской форме, - в нее обряжали и новобранцев, и фольксштурм, и девушек-доброволок. Складывалось впечатление, что Берлин обороняли почти одни эсэсовцы. Что не вызывало сомнений, так это их ранения, так сидеть, сторожко устроив свои тела, могли только раненые. И еще они были крепко пьяны, на импровизированном столике между ними стояли кружки и две бутылки шнапса, почти пустые. Роль столика выполняли два заколоченных ящика с взрывчаткой.
        - Придут русские, все взорвем к чертовой матери, - сказал мужчина с забинтованной ногой, перехватив взгляд Юргена.
        - Кишка тонка, - сказал Юрген.
        - Придержи язык, вошь армейская. Все беды рейха от вас, Вермахта, все вы в душе трусы, дезертиры и предатели.
        Юрген, конечно, нарочно спровоцировал этого пьяного эсэсовца, чтобы иметь моральный повод сцепиться с ним и отобрать взрывчатку. Но тот перегнул палку с ответом. Кровь бросилась в голову Юргену, и он применил запрещенный прием - врезал сапогом по перебинтованной ноге мужчины. Тот вскрикнул от боли и мгновенно отключился. «Может быть, так даже лучше. Для него лучше и для всех», - успокоил совесть Юрген. Товарищи побитого эсэсовца потянулись к пистолетам, но быстро оставили свое намерение под строгими взглядами Красавчика и Брейтгаупта. Красавчик наклонился, взял початую бутылку шнапса, сделал глоток, протянул бутылку Юргену, поднял ящик с взрывчаткой и легко закинул его на спину.
        - Это ты правильно придумал, - сказал он Юргену, - взрывчатка лишней не бывает.
        Юрген послал Штульдреера и двух солдат пройтись по помещениям, собрать все оружие, а главное - патроны и гранаты. Они им были нужнее. Те вернулись с целым арсеналом. За их спинами разгорался спор: что лучше - иметь оружие или не иметь, когда сюда ворвутся русские. Судя по отточенности формулировок, спор велся не впервые. «Не иметь», - высказал свое мнение Юрген, про себя высказал, его бы все равно никто не послушал.
        Они шли по пустынной улице, держась в густой тени от стоявших домов. В одном месте им пришлось обойти кучу битого кирпича и мусора - стена дома была обрушена попаданием бомбы или тяжелого снаряда.
        - Тут, за углом, мой дом, - сказал Штульдреер, заметно нервничая, - я только посмотрю, одним глазком.
        Он пошел вперед, ускоряясь с каждым шагом, на перекресток он уже выбежал тяжело, по-стариковски переставляя ноги. И вдруг изогнулся дугой, забросив руки назад, и рухнул на землю. Юрген не расслышал акцентированного звука выстрела в общем фоне спорадической стрельбы, который после грохота дневного боя воспринимался как тишина, поэтому в первый момент подумал, что старик увидел что-то страшное, свой разрушенный дом или тело любимого человека, и его сердце не выдержало. Но это была пуля, усталая, заблудившаяся в незнакомых улицах пуля, нашедшая жертву себе по силам. Она пробила маленькую аккуратную дырочку в кителе Штульдреера, на спине, над самым брючным ремнем, и воткнулась в позвоночник, даже крови не было.
        Юрген обнаружил это чуть позднее, когда они отволокли старика с открытого пространства. Он знал, где искать, ему уже приходилось видеть раненых с такими же тряпичными ногами. Верхняя половина тела казалась вдвойне живой, руки безостановочно шевелились, взор наполнился высшей мудростью, язык без умолку повторял: «Ну как же так, ну как же так…»
        - Мы отнесем вас в госпиталь, они что-нибудь сделают, - сказал Юрген, склонившись над стариком.
        - Нет, домой, я покажу. Я хочу умереть дома.
        - Солдаты редко умирают в своей кровати.
        - Да какой я солдат!..
        Они выполнили последнюю волю товарища. Штульдреер был все время в сознании.
«Налево, направо, первый этаж, вам не придется нести меня высоко, ключ под ковриком, да, на эту кровать».
        - Может быть, мне повезет, и я дотяну до прихода моей старушки. Мы ведь толком и не попрощались, - сказал он напоследок.
        У него все спуталось в голове. Это раньше бомбежки были по ночам, теперь дни стали стократ опаснее ночей, и никто уже не покидал укрытий. Но они не стали отнимать у него последнюю надежду. Они оставили его одного, они ничем не могли помочь ему.

* * *
        Следующий день ничем не отличался от предыдущего. Они сражались, меняли позицию и снова сражались. Если какая-то мысль и посещала изредка голову Юргена, то только одна - скорее бы вечер, скорее бы вечер!
        Они едва успели отдышаться, сидя в спасительной темноте, когда появился мальчишка в форме гитлерюгенда с разбитыми в кровь коленками, офицерский ремень с наспех пробитыми отверстиями двумя слоями обхватывал его талию, тяжелая кобура свисала до середины бедра.
        - Вы кто? - строго спросил он.
        - 570-й, - коротко ответил Вортенберг.
        - Так-так, 570-й. - Мальчишка, подсвечивая фонариком, сверялся с каким-то списком, нацарапанным на листке бумаги. - Вам приказано прибыть в штаб, - важно объявил он, - следуйте за мной.
        - Есть! - ответил Фрике.
        - Почему вы привели с собой только один взвод, подполковник? - так встретил их какой-то надутый оберст. - Немедленно пошлите двух солдат, чтобы они привели остальных. Мы не можем терять ни минуты!
        Фрике не стал тратить время на объяснения.
        - 570-й ударно-испытательный батальон готов выполнить приказ! - коротко ответил он.
        Им предстоял очередной марш. Карты им не требовалось.
        - Все время прямо по рельсам, - сказал оберет, - третья станция, не заблудитесь.
        Так Юрген впервые попал в метро. В подземке ему понравилось: шпалы лежали удобно, как раз под его шаг, воздух был не спертым из-за обилия вентиляционных шахт, лампы горели в четверть накала и не слепили глаза, с потолка не капало, пули не свистели. Иногда под ногами шныряли крысы, да и тех было немного.
        Das war Reichstag
        Это был Рейхстаг. В темноте смутно проступало тяжеловесное приземистое здание, два этажа, четыре башни, в центре зияющий дырами купол, на куполе шпиль, ничего особенного. Если бы не подсказка Красавчика, бывавшего раньше в Берлине, Юрген бы ни в жизнь не догадался, что это за здание.
        История с поджогом здания рейхстага и последующим судом над поджигателями-коммунистами прошла мимо него, он был тогда слишком мал. Когда же он вошел в сознательный возраст, уже в Германии, и стал самостоятельно ходить в кинотеатры с обязательной кинохроникой перед фильмом, то о рейхстаге уже почти не вспоминали, как о ненужной, доставшейся по наследству вещи, атавизме прогнившей буржуазной демократии. Заседания рейхстага попадали в поле зрения кинохроники лишь в тех крайне редких случаях, когда фюрер посещал это собрание пустопорожних болтунов. Сами же заседания происходили в другом здании, оно стояло тут же на площади, чуть наискосок, Юрген был уверен, что это и есть Рейхстаг. Кролль-опера, пояснил Красавчик, оперетка, веселое, рассказывали, было местечко. Юрген усмехнулся - фюреру нельзя было отказать в своеобразном чувстве юмора, он нашел подобающее здание для парламента.
        Они поднялись по широким гранитным ступеням к главному входу в здание. В вестибюле их приветствовали плакаты, слегка влажные то ли от непросохшей типографской краски, то ли от свежего клея. На плакатах был последний перл Геббельса: «Самый жуткий и темный час - предрассветный!» Этим он хотел вселить в них, солдат, оптимизм и веру в будущее, он думал о будущем, черт колченогий, но они-то жили настоящим, они ощущали всеми органами чувств, кожей, печенью, селезенкой, поджилками, только этот самый час, темный и жуткий. Вопрос был только в одном: этот час - самый или дальше будет еще самее? Так пошутил Красавчик, и они откликнулись на эту шутку немного нервным смехом.
        Им предоставили четыре часа на обустройство и отдых. «Взвод, спать», - распорядился Юрген и отправился изучать здание.
        Все огромные окна были замурованы. Юрген потрогал кирпичную кладку - сухая, давно, знать, заложили. В кладке были оставлены небольшие амбразуры. «Ну и темень же здесь будет, когда вырубится аварийное освещение», - подумал Юрген. Но даже если бы лампы горели в полную силу, в этом здании без плана можно было легко заблудиться. Вереница комнат, их, как потом выяснилось, было около пятисот, бесконечные коридоры, лестницы, залы, большие и маленькие. Один из самых больших был заставлен стеллажами с папками бумаг, это, наверно, был архив. Другой был в два этажа, здесь, должно быть, когда-то и заседал рейхстаг. Большая сцена, трибуна, имперский орел, раскинувший крылья во всю ширь задника сцены, красные знамена со свастикой, обитые бархатом кресла, балкон. Вход на балкон был со второго этажа. Еще один балкон выходил наружу, он был весь облеплен скульптурами. С него открывался широкий обзор, но Юрген предпочел подняться на крышу.
        Там, привалившись спиной к куполу, стоял подполковник Фрике.
        - Хочу последний раз посмотреть на Берлин, - сказал он, заметив Юргена. - Пока его еще можно узнать, - добавил он и замолчал, устремив взгляд вдаль.
        Юрген тоже осмотрелся, узнал по многочисленным плакатам Бранденбургские ворота. С другой стороны, метрах в трехстах, тоже было знакомое здание - Министерство внутренних дел, его изображение Юрген разглядывал два года в тюрьме, там перед столовой за толстым стеклом была целая галерея фотографий, зданий и лиц, по ведомственной принадлежности. Внизу был какой-то канал, выгибавшийся полумесяцем, на обоих концах которого виднелись мосты: один - целый, монументальный, другой - взорванный, с обрушившимися пролетами.
        - Шпрее, - сказал Фрике.
        Шпрее? А он думал - канал. То есть он думал, что Шпрее - это река. Какая же эта река?
        - А это мост Мольтке-младшего, - продолжал Фрике, показывая рукой на неразрушенный мост. - Красивый мост. Боюсь, что он не доживет до сегодняшнего вечера. Хотя нам следовало бы надеяться, что не доживет, - добавил он с печальной улыбкой, - ведь русские уже там, за рекой.
        - А где рейхсканцелярия? - спросил Юрген.
        - Там, - Фрике перевел руку вправо, - минут десять ходьбы прогулочным шагом.
        - Недалеко, - сказал Юрген.
        - Да. Германия сжалась до этого маленького пятачка. Не возражайте, Юрген! Это все, что осталось от Германии. Когда русские займут этот пятачок и разобьют здесь свои солдатские биваки, Германия перестанет существовать. И слабым утешением для нас там, на небесах, будет осознание того, что мы были последними солдатами Германии, ее последними защитниками.
        - Не Германии - фюрера, - сказал Юрген неожиданно для себя самого. - Я не считаю себя последним солдатом Германии, в крайнем случае, я согласен на звание последнего штрафника Гитлера. Но я не уверен, что это послужит мне утешением в старости. Извините, герр подполковник, - смешался он.
        - Ничего, ничего, Юрген, мы находимся в таком положении, когда обо всем можно говорить открыто и откровенно. Возможно, если бы раньше мы обо всем говорили открыто и откровенно, мы бы не оказались в таком положении. Хотя, как знать, как знать… - Фрике встряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли. - Я прекрасно понимаю вас, Юрген. Четверть века назад я был так же молод и так же хотел жить. Только это помогло мне пережить горечь поражения.
        Он повернулся и пошел вокруг купола. Юрген последовал за ним. Открылся вид на бескрайнее зеленое пространство Тиргартена. Вдали, высоко над верхушками деревьев, летела богиня Победы, сверкая в первых лучах восходящего солнца.
        - Я любил гулять здесь раньше, во время приездов в Берлин, - рассказывал между тем Фрике, - по Кёнигсплац, в тени лип, по аллеям около Бранденбургских ворот, среди дубов Зигесаллеи, в окружении величественных памятников, до самого главного - колонны Победы, она ведь раньше здесь же стояла; ее Шпеер передвинул, перед самой войной.
        Ничего этого Юрген не видел. Перед ним было большое, метров в триста, поле с траншеями, бетонными колпаками огневых точек, торчащими под разными углами дулами зениток, с редкими изуродованными и обкромсанными стволами деревьев, с рассекавшим его на две части каналом, залитым водой. Для бывшей королевской площади канал выглядел неуместным, для оборонительной позиции - в самый раз, отличный противотанковый ров, подумал Юрген.
        - Когда только успели? - Он показал Фрике на канал.
        - Полагаю, что он возник естественным путем, - сказал Фрике, - как результат русской бомбежки. Очевидно, что здесь был подземный тоннель, бомбы разрушили перекрытия и стены, а воды Шпрее заполнили освободившееся пространство.
        - Здесь много тоннелей? - спросил Юрген.
        - Думаю, что очень много. В них сам черт голову сломит, как и в этом здании. Не представляю, как комендант гарнизона будет руководить боем. Занять позицию в комнате 289! По коридору, по лестнице, третий поворот направо, четвертый поворот налево, там спросить у фельдфебеля, бегом марш!
        - Велик ли гарнизон?
        - По наименованию частей - велик. Батальоны, полки, дивизии! СС, Вермахт, фольксштурм! Тысяча наберется, дай бог.
        Юрген уже имел некоторый опыт размещения солдат в доме для его обороны. Тысяча для такого здания - это ничто. Тем более что когда русские подойдут к зданию, из этой тысячи останется в строю не больше половины.
        - Смотрите, Юрген! - воскликнул Фрике.
        Он стоял, приложив к глазам бинокль, и смотрел в сторону Бранденбургских ворот. Там солдаты выкатывали из укрытия самолет, казавшийся игрушечным. К самолету бегом приближались двое, - мужчина в блистающем погонами, эмблемами и орденами мундире и… женщина. Женщина, черт побери, это Юрген мог определить даже на таком расстоянии без всякого бинокля. Это могла быть только Ханна Райч![Ханна Райч (Hanna Reitsch (нем.); 29 марта 1912 - 24 августа 1979) - немецкий лётчик-испытатель. - wiki, примеч. оцифровщика]
        - Кто мужчина? - возбужденно спросил Юрген. На какое-то мгновение ему показалось, что это фюрер. Защелкнулась цепь ассоциаций в голове: Ханна Райч за штурвалом самолета, на котором фюрер летит на съезд в Нюрнберг, «Триумф воли», Лени Рифеншталь… Но потом все встало на свои места. Он не сомневался в ответе. Всем было известно, кто является любовником легендарной летчицы.
        - Генерал-полковник фон Грейм, - сказал Фрике и тут же, спохватившись: - Извиняюсь, генерал-фельдмаршал авиации Роберт Риттер фон Грейм, командующий люфтваффе.
        - Что?!
        - Что слышали, Юрген. Честно говоря, я сам узнал об этом только сегодня ночью, хотя новости уже пять дней. Где мы были пять дней назад? Ну да это несущественно.
        Все они завидовали фон Грейму - иметь такую женщину! Если она в постели вытворяет то же, что и в небе… Вечерами солдаты частенько обсуждали эту тему, фантазируя и смакуя детали. Но иметь такую должность в такой момент - нет, тут нечему было завидовать, тут можно было только посочувствовать.
        - А что с рейхсмаршалом? - спросил Юрген.
        - Отставлен со всех постов, - коротко ответил Фрике.
        Вот это да! Слетел казавшийся вечным и непробиваемым Геринг. Ну и хрен с ним, Юрген не собирался ему сочувствовать. Сочувствовать надо было им, солдатам, на которых в первую очередь отливалась грызня наверху. Нашли время!
        - Они собираются взлетать?! - воскликнул Фрике с удивлением и тут же с восхищением: - Они взлетают!
        Это было поразительное зрелище. Маленький тренировочный самолетик разбежался по полотну улицы, шедшей от Бранденбургских ворот к колонне Победы, и взмыл вверх. Почти сразу заработали русские зенитки, и скоро весь путь самолета был усеян небольшими аккуратными облачками дыма от разрыва снарядов. Самолет вилял из стороны в сторону, и было непонятно, то ли его отбрасывает взрывная волна от разрывов, то ли он сам уворачивается от летящих снарядов. Последнее не казалось невозможным, ведь за штурвалом была сама Ханна Райч!
        Самолет растаял в небе, но осиное гнездо было растревожено - русские перенесли огонь с неба на землю, начался новый день их штурма. Но русские были далеко, метрах в семистах-восьмистах, на другом берегу Шпрее, и у них были пока другие объекты для атаки. Можно было спокойно заниматься текущими делами подготовки к обороне здания. И Юрген вслед за Фрике покинул крышу Рейхстага.
        Он еще раз прошелся по второму этажу, потом по первому, закрепляя в памяти расположение залов, коридоров и лестниц. Толкнул очередную массивную дверь и неожиданно увидел еще одну широкую мраморную лестницу с массивными чугунными перилами, ведшую вниз. Первая лестничная площадка, вторая, третья - Юрген был глубоко под землей. Во все стороны простиралось обширное подземелье с монолитными железобетонными стенами, потолками и полами.
        Сразу у лестницы был большой зал, в котором на нарах лежало около двухсот раненых. Рядом был штаб, у большого стола стояли несколько старших офицеров и два генерала, они рассматривали какую-то схему, устилавшую почти половину стола. Вероятно, это была карта театра грядущих военных действий, карта, на которой можно было отобразить каждое орудие, а то и каждого солдата. На отдельном столике стояла батарея телефонов, еще дальше - несколько радиостанций, у которых дежурили радисты с наушниками. «Хотя бы будем знать новости», - подумал Юрген.
        Дальше тянулись складские помещения, забитые под завязку. Можно было подумать, что склад - это основное предназначение здания.
        Обо всем увиденном Юрген рассказал солдатам своего взвода, которых успели поднять перед самым его приходом.
        - Всю войну мечтал оборонять склад! - воскликнул Отто Гартнер.
        - Со склада мы ни ногой! - подхватил Фридрих. - Будем стоять до последнего!
        Все они понимали, что это их последняя позиция, что идти им больше некуда, потому что они окружены со всех сторон. Но они смеялись и перебрасывались шутками, чтобы не думать о том, что скоро они вступят в свой последний бой. И еще потому, что судьба улыбается веселым. Она сама озорная девчонка - судьба.

* * *
        У них подбиралась отличная компания. Те, кто дошли до Рейхстага, не могли быть плохими солдатами, и они были стойкими парнями, на них можно было положиться.
        Особенно приятно было увидеть старых знакомых.
        - Hei, navnebror![Привет, тезка! (норв.)] - так приветствовал Юрген Йоргена Йоргенсена, шарфюрера из дивизии СС «Нордланд». Он становился настоящим полиглотом, столько словечек на разных языках он нахватался за время войны.
        - Привет, старый волчара, - ответил Йорген, пожимая ему руку.
        Он рассказал о том, что было с ними после отхода с Зееловских высот. Они шли немного севернее. В первую ночь они разместились в какой-то большой деревне, у них было слишком много раненых и они были слишком вымотаны трехдневным непрерывным боем. Там-то их и накрыли «сталинские органы». Это был ад, сказал Йорген, а в аду он побывал, он где только не побывал. За несколько минут мы потеряли больше людей, чем за всю оборону высот, сказал он, мы потеряли всех раненых, которые заживо сгорели в домах, и еще множество здоровых парней, которые метались по улицам в поисках укрытия. Потом викинги обороняли аэропорт в Штраусберге, тут Юрген с Йоргеном сопоставили свои воспоминания, они были схожи, как их имена.
        - Помните оберштурмбаннфюрера Клоца, командира датчан? - спросил Йорген у зашедшего в комнату подполковника Фрике.
        - Отлично помню, - сказал Фрике, - прекрасный командир полка!
        - Погиб, - сказал Йорген, - прямое попадание снаряда в машину. Парни сдерживали русских, пока их товарищи не отнесли тело командира в часовню при близлежащем кладбище. Там они препоручили его Богу.
        - Да почиет он в мире, - сказал Фрике, и они все склонили головы, поминая всех погибших на этой войне.
        - А потом мы все время отступали на юг, - прервал молчание Йорген.
        - А мы все время на север, - сказал Юрген.
        - Отступление закончено, господа, это не может не радовать, - сказал Фрике.
        Это была хорошая шутка. Это было больше, чем шутка. На фронте они научились извлекать положительные эмоции из всего, даже ужасающего и страшного, они полюбили жизнь во всех ее проявлениях. Встреча старых товарищей - это ли не повод для радости, еще один повод. Как и приобретение новых.
        Его привел Кляйнбауэр, они были почти одногодками, это облегчило знакомство.
        - Готтхард фон Лорингхофен, военно-морской флот, - несколько напыщенно отрекомендовался он, - потомственный военный.
        На нем была непривычная форма, но и так было понятно, что он всего лишь курсант. Юрген с улыбкой смотрел на юношей, они составляли отличную пару, маленький крестьянин и фон, потомственный военный, война их уравняла и сблизила.
        - Каким ветром вас сюда занесло? - спросил Юрген. - Норд-норд-остом?
        - Норд-норд-вестом, - мягко поправил его юноша, - мы из Ростока. Вся школа, пятьсот человек! Мы десантировались на парашютах.
        - Жаль, что не видел, то еще было зрелище, - сказал Юрген, в его голосе не было насмешки.
        - Это было только начало, - с нарочитой небрежностью сказал Лорингхофен, он обвел взглядом потолок, зацепился за какую-то трещинку, - нас принял фюрер.
        Эффектно получилось. Они полагали, что их уже ничем нельзя удивить, но тут просто раззявили варежки.
        - Докладывайте, курсант, - сказал Юрген, немного придя в себя, - и не жалейте времени на детали.
        - Я зацепился парашютом за дерево… - начал Лорингхофен.
        - Опускаем, - прервал его Юрген, - ближе к фюреру.
        - Мы колонной промаршировали в правительственный квартал, построились во дворе рейхсканцелярии, возле бункера. Там были еще какие-то мальчишки из юнгфолька в форме СС. Появился фюрер, с ним свита, почти все военные, адмирал, два контрадмирала, они были в форме Вермахта, я их не знаю. Фюрер сначала подошел к юнгфольковцам, первому вручил Железный крест, тот подбил три русских танка, другим по очереди клал руку на плечо, смотрел в глаза, трепал по щеке. Ну да они мальчишки! К нам, настоящим солдатам, фюрер обратился с речью. Он назвал нас героями и надеждой нации, призванными спасти Германию в трудный для нее час. Он сказал, что наша задача - отбросить небольшую группу русских, которая прорвалась на этот берег Шпрее. Что продержаться нужно совсем немного, что скоро мы получим новое оружие невиданной мощности, что с юга подходит армия генерала Венка, которая сметет русских и бросит их на наши штыки, что русские будут не только выбиты из Берлина, но и отброшены до Москвы. Все. Потом фюрер вернулся в бункер, а нас направили сюда. Мы надеялись, что нам доверят оборону рейхсканцелярии…
        Его уже не слушали, все обсуждали услышанное. Фюрер по-прежнему в Берлине, он сражается вместе с ними, к ним на помощь спешит армия Венка, неделю назад они слышали по радио обращение фюрера к солдатам армии Венка, то есть неделю уже идут, они вот-вот должны быть здесь, возможно, они уже на окраине Берлина! Когда надежды на нуле, любая хорошая новость или слух разрастаются до гигантских размеров.
        - Какой он, фюрер? - спросил Юрген.
        - Старенький, - с обескураживающей детской искренностью ответил Лорингхофен, - и руки сильно трясутся, особенно правая.
        Тут раздался страшный грохот. Ноги не ощутили вибрации, значит, что-то произошло снаружи. Фрике поднялся и вышел из комнаты, за ним - Вортенберг.
        - Пойду, тоже посмотрю, - снизошел до объяснений Юрген и строго: - Всем оставаться на местах!
        Мост Мольтке-младшего был окутан пеленой дыма и пыли.
        - Взорвали, - произнес спокойно Фрике, - значит, русские и на нашем участке вышли к Шпрее.
        Мог бы и не говорить. На узкой набережной на противоположном берегу уже стояло несколько русских танков. Артиллеристы выкатывали орудия, ставили на прямую наводку на здание Министерства внутренних дел, на Кролль-оперу, на Кёнигсплац, ну и, конечно, на них, на Рейхстаг.
        - Хороший был мост, - сказал Фрике и добавил: - Слишком хороший.
        Юрген перевел взгляд на мост. Черт! Даже взорвать толком не могут! У них что, взрывчатка закончилась? Так зашли бы к ним, они бы поделились.
        Облако, окутывавшее мост, уплывало вниз по течению реки, открывая вид на сильно просевший, но не разрушенный пролет, по которому уже ползли вперед фигурки в зеленовато-коричневой форме.
        Задрожали пол и стены - снаряд врезался в здание в десятке метров от того места, где они стояли. Это был пробный шар русских. Для них он тоже был пробным. Проба была положительной, стена выдержала удар без заметного изнутри ущерба.
        - Хорошо раньше строили, - подвел итог Фрике.
        - Сейчас, к сожалению, хуже, - сказал Вортенберг, когда третий снаряд угодил в заложенное окно и обломки кирпича брызнули во все стороны.
        - Полагаю, господа, что нам нет никакой необходимости оставаться здесь. - Фрике проводил взглядом пролетевший в метре от него осколок. - У нас есть время как минимум до завтрашнего утра.

* * *
        Йорген крутил ручку настройки радиоприемника - у них в СС чего только не было. Он ловил «вражьи голоса» - всем им иногда хотелось знать правду, для сведения, не для выводов. Йорген предпочитал стокгольмское радио, нейтральное и понятное. Наконец поймал, стал внимательно вслушиваться, постукивая пальцем по столу, это было у него высшим проявлением волнения. Бернадотт - Гиммлер, Гиммлер - Бернадотт, вот все, что понимал Юрген.
        - Что там? - спросил он, когда выпуск новостей закончился.
        Йорген выключил радиоприемник - он экономил батареи, неспешно накрыл его чехлом.
        - Ройтерс передал, что Гиммлер ведет со шведским послом в Германии графом Бернадоттом переговоры о заключении сепаратного мира с Америкой и Англией.
        Последнее слово он произнес с отвращением, это было неудивительно, Йорген ненавидел Англию, она не давала продыху норвежским рыбакам. Но с той же интонацией он произнес и фамилию рейхсфюрера, своего патрона. Впрочем, это не было удивительным, они тоже буквально взорвались от возмущения: гнусный предатель!
        Юрген ненавидел предателей и предательство. И его товарищи тоже. Многие солдаты их батальона придерживались кодекса чести, принесенного из их гражданской жизни и лишь окрепшего на фронте, где без веры в товарищей не продержаться и дня. Они не представляли, как можно предать товарищей ради спасения собственной жизни и как можно потом жить, зная, что товарищи погибли из-за твоего предательства. Возможно, это было главным, если не единственным, что заставляло их сражаться до конца, сражаться и погибать.
        А то что Гиммлер - предатель, не вызывало сомнений. Да, они все ждали мира с Америкой и Англией как манны небесной, еще десять дней назад фюрер уверял их, что мир будет вот-вот подписан и они обретут новых союзников в борьбе с большевизмом. Но в грохоте последовавших за этим боев все забыли об этом, и они, и фюрер. Что-то там, видно, не складывалось, союзники, наверно, выдвинули какие-то неприемлемые условия, эти торгаши-американцы наверняка хотели выторговать себе кусок пожирнее.
        И тут вылез этот хорек в очках, позорная ищейка, кровосос, х. сос, жополиз - они не скупились на выражения! Это было не его ума дело, это было дело фюрера, а фюрер никогда бы не получил вести переговоры о мире этому… Выражения сделали второй круг, дополнившись и украсившись новыми эпитетами. Да как он посмел?! Да как он мог?! Предать фюрера!
        - Друзья познаются в беде,[«Gluck macht Freunde, Ungluck pruft sie» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.] - сказал Брейтгаупт.
        Это верно! Именно в беде становится понятным, кто чего стоит. Фюрер и Германия увидят, чего они стоят. Они, отверженные сыны Германии, будут сражаться за нее до конца.
        Так завершился их первый день в Рейхстаге.

* * *
        День 29 апреля прошел для Юргена и его взвода на удивление спокойно. Спокойно на их языке означало, что они целый день провели на одной и той же позиции у амбразур Рейхстага и никого не потеряли. Артиллерийский обстрел, их собственная безостановочная стрельба, даже мелкие ранения в расчет не принимались. Это была привычная работа, а руки и крестьяне натирают. Не так ли, Брейтгаупт? Так, молча соглашался Брейтгаупт, и ноги тоже.
        Кому досталось, так это защитникам Министерства внутренних дел. Судя по огню, который велся со всех шести этажей огромного здания, их там было немало, возможно, не меньше, чем в Рейхстаге. Но русские методично расстреливали здание из орудий и накатывались жирными клиньями к многочисленным подъездам. Они помогали соседям, чем могли. Трое оставшихся артиллеристов их батальона вызвались сражаться на батарее тяжелых орудий, установленных на Кёнигсплац. Соскучившись по стрельбе, они посылали снаряд за снарядом в сторону набережной Шпрее, где стояли русские гаубицы. Братья-минометчики только успевали подносить им снаряды из подвала.
        Юрген, Красавчик и Брейтгаупт разжились пулеметами и поливали огнем подступы к министерству; Отто Гартнер и Фридрих, отложив бесполезные на таком расстоянии автомат и панцершрек, выцеливали противников из винтовок. Впервые за долгое время им не надо было экономить патроны, они буквально наслаждались стрельбой. Страдал один лишь Граматке, все больше припадая на раненую ногу, он сновал вверх-вниз по длинным лестницам, поднося им тяжелые оцинкованные ящики. Дитер снаряжал пулеметные ленты, у него это хорошо получалось.
        Главная проблема была в мосте, по которому текли и текли русские. Поутру его попытались отбить или хотя бы взорвать курсанты. Они ударили из траншей на площади. Шли густой цепью в полный рост, поливая пространство перед собой из автоматов. Два десятка их товарищей шли следом, сгибаясь под тяжестью ящиков со взрывчаткой и минами. Это была безумно красивая атака. Но в бою нет места красоте. Осталось одно безумство. Они были безусыми мальчишками и моряками, они взялись не за свое дело. Когда русские выкосили половину цепи, оставшиеся залегли и медленно отползли обратно в траншеи. За десять минут гарнизон Рейхстага потерял двести бойцов, это было много, очень много.
        Ближе к вечеру бой разыгрался с другой стороны - из Тиргартена, судя по интенсивности стрельбы, пошел в контратаку полнокровный батальон, никак не меньше, при поддержке нескольких танков. В какой-то момент они даже подумали, что это подошел авангард армии Венка. Потом они решили, что это какая-то другая часть пробивается на помощь им. Это тоже было хорошо, подкрепление им бы не помешало. Но русские встали стеной и отбили контратаку.
        Вскоре русские ворвались в здание Министерства внутренних дел. Со Шпрее потянуло туманом. Он медленно поднимался вверх, окутывая здание. Русские поднимались быстрее, этаж за этажом вдруг озарялся вспышками взрывов, частым миганием автоматов, огненным серпантином трассирующих пуль и постепенно угасал, дотлевая. К полуночи стрельба прекратилась, дом поглотила темнота.
        Последние два часа Юрген с товарищами стояли и молча смотрели на схватку. Соседи не продержались и дня. Назавтра была их очередь.

* * *
        Рассвет они встретили в хлопотах. Штаб-квартиру и казарму они оборудовали в подвале. Там были сложены все их личные вещи - сражаться они будут налегке, им не придется никуда уходить после боя, ни вперед, ни назад. Отдельную комнату отвели под госпиталь, у них будет свой госпиталь, свой врач, фрау Лебовски, и свой санитар. Все остальное время они потратили на оборудование огневых позиций на первом этаже, в выделенном им секторе.
        Они были готовы вступить в бой в 3.00, в 4.00, в 5.00, но русские не спешили начать атаку. Они зачищали окрестные дома, захваченные накануне, - Министерство внутренних дел, Кролль-оперу, еще одно здание, бывшее швейцарское посольство, как пояснил Юргену подполковник Фрике. Они обкладывали Рейхстаг как берлогу с медведем, складывалось впечатление, что они действительно полагали, что в этой берлоге есть медведь.
        Раздался характерный рев русских дизельных двигателей, мимо Министерства внутренних дел потянулась колонна из двадцати Т-34, тягачей с недоброй памяти
152-и 203-миллиметровыми гаубицами, смертоносных реактивных установок со снаряженными ракетами пусковыми рамами. Юрген вел счет до шестидесяти единиц тяжелой техники, а потом бросил, счет потерял всякий смысл. Техники было столько, что ее некуда было ставить; еще недавно пространство вокруг Рейхстага казалось обширным, теперь весь периметр был охвачен сплошным железным кольцом.
        - Вот черт! - воскликнул Красавчик. - Чего это они делают?
        Юрген вернулся взглядом к зданию Министерства внутренних дел. Там несколько русских волокли к подъезду пусковую раму от реактивной установки, еще несколько несли на плечах ракеты, рядом стыдливо жалась раздетая грузовая платформа.
        - Вот черт! - повторил Красавчик, когда из окна третьего этажа высунулась тупая харя пусковой установки и показала им язык ракеты.
        Юрген посмотрел на часы: 12.59. Вскинул глаза и увидел, как клубятся дымом
«Катюши».
        - Ложись! - крикнул он, падая на пол.
        Интенсивная артподготовка продолжалась ровно полчаса. Старые стены хорошо держали удар, но вся площадь была буквально перепахана разрывами снарядов и мин. Если бы Юрген сам не бывал под такими бомбежками, он бы не поверил, что там может остаться кто-нибудь живой. Но вот русские по сигналу бесчисленных красных ракет двинулись вперед, и из укрытий на площади то там, то тут стали раздаваться отдельные выстрелы.
        - Взвод! Огонь! - крикнул Юрген и припал к пулемету. Надо было удержать русских, не дать им разогнаться в атаку, надо было дать товарищам внизу, на площади, время очухаться и прийти в себя.
        Тут подоспела неожиданная подмога, застучали пулеметы со стороны Бранденбургских ворот. Их перекрестный огонь прижал русских к земле, а когда те бросились во вторую атаку, то ожили огневые точки на площади. Их было немного, но они были.
        Русские упорно ползли вперед под шквальным огнем, пользуясь как укрытиями многочисленными воронками, перевернутыми орудиями, разметанными бетонными блоками дотов. Они миновали ров с водой, забросали гранатами выдвинутые вперед и сохранившиеся огневые точки, заняли траншею, в которой вскипел и затих короткий бой. Они уже достигли середины площади, им оставалось пройти метров сто пятьдесят, полуминутный рывок.
        Юрген невольно посмотрел на часы. Полшестого. Вот это да! Бой без перерыва продолжался четыре часа. Он резко задвигал плечами, разминая затекшие мышцы. Русские там, на площади, похоже, тоже выдохлись. Всякое движение прекратилось, все живое глубоко забилось в укрытия, на площади не было ничего, что бы можно было взять на прицел. Стрелковый огонь сам собой утих. Наступила минута поразительной тишины.
        - В коридор! - крикнул Юрген. - Все в коридор!
        Русские как будто ждали его команды, - на здание и на площадь обрушился шквал артиллерийского огня. Бомбардировка была короче, чем днем, но снарядов было выпущено не меньше. Когда через пятнадцать минут они вернулись в зал, то оконный проем, где занимал позицию Фридрих, было разнесен вдребезги, вся комната была завалена обломками кирпича, автомат, который забыл растяпа Граматке, превратился в искореженный кусок металла. Ближе к левому углу по капитальной стене тянулась широкая трещина, еще два-три прямых попадания, и на этом месте будет зиять огромный провал.
        Но хуже всего дела обстояли на площади. Повторный обстрел превозмог силы оборонявшихся, они стали отходить назад. Некоторые, наверно, тронулись рассудком, они выскакивали из укрытий под ураганный огонь и бежали к подъезду Рейхстага в надежде укрыться за его толстыми стенами. Их тела теперь алели свежей кровью на узкой полоске вздыбленной земли, видной из амбразур первого этажа. Другие, сохранившие остатки выдержки, отползали по ходам сообщения или двигались рывками от воронки к воронке. Но и у этих часто нервы не выдерживали, особенно когда до цели оставались считанные метры, они вскакивали, бросались вперед и падали, сраженные автоматным огнем русских. Ни один из них даже не оглянулся назад. Пусть не для того, чтобы послать пулю в сторону противника, но хотя бы посмотреть, что происходит за их спиной. Их гнал ужас, он был за их спинами, они боялись посмотреть ему в глаза.
        Русские рванули вперед сразу по окончании артобстрела. Юрген с товарищами встретил их огнем перед последней траншеей, но большая часть все же скатилась в нее. Русские теперь повторяли путь немецких солдат, прошедших здесь всего несколькими мгновениями раньше, они ползли по ходам сообщения, не встречая сопротивления, или двигались рывками от воронки к воронке, спасаясь от огня немецких пулеметов и автоматов. А когда до цели оставались считаные метры, они вскакивали, бросались вперед и… пропадали из поля зрения Юргена.
        Он мог только предполагать, как они скапливаются слева и справа от главного входа, скрываются за толстыми колоннами, готовятся к броску внутрь здания. Как они это сделают, он знал почти наверняка.
        Перед глазами промелькнуло несколько зеленых ракет, взмывших от главного входа. Прорвавшиеся туда русские как будто сигнализировали своим: путь свободен. «Шалишь!
        - подумал Юрген и немного передвинул пулемет, готовясь остановить вторую волну наступления противника.
        Со стороны главного входа донеслись разрывы нескольких гранат, потом еще нескольких. Раздался треск автоматных очередей, крики, стоны. Хрюканье русских автоматов перекрывало стрекот немецких. Возбужденные крики рвущихся вперед русских перекрывали стоны раненых и изувеченных немцев. «Это было просто, - подумал Юрген, - слишком просто».
        И еще он подумал, что их батальон не дал бы русским ворваться внутрь здания через главный вход. Но начальство рассудило иначе и поставило их сюда, к окнам первого этажа. Что ж, у них и здесь работы хватало. Сейчас к русским спешит подкрепление…
        - Взвод! Огонь!
        По коридору пробежала группа солдат, взвод, автоматически отметил Юрген. Звуки стрельбы со стороны вестибюля усилились, потом вновь пошли на спад.
        - Взвод! Внимание! Ко мне! - на пороге зала стоял Вортенберг с автоматом в руках, китель на левом плече был разодран в клочья, по щеке тянулась широкая кровавая полоса.
        Юрген выскочил в коридор и сразу окунулся в непроглядную муть. Он прижался спиной к стене, пытаясь хоть что-то разглядеть сквозь дым и гарь. Над головой чиркнула по стене пуля, осыпав щеку Юргена пудрой штукатурки. Вот, еще и пыль, подумал он, и так ни хрена не видно! Просвистело еще несколько пуль.
        - Наши впереди есть? - спросил Юрген у Вортенберга, припавшего на одно колено рядом с ним.
        - Когда шел, были, теперь, боюсь, уже нет.
        Юрген вскинул автомат, ударил очередью вдоль по коридору, потом, посмотрев на Вортенберга, чуть скорректировал высоту, запустил веер пуль на уровне живота. Раздались крики раненых, запульсировали вспышки ответных выстрелов. Кто-то дико завизжал. Граматке, сказал Красавчик. Граматке, удостоверился Юрген, посмотрев на извивающееся на полу тело. На брюках, в паху и на бедрах, быстро расплывалось мокрое пятно. Кровь, однако, отметил Юрген. Он пригнулся, схватил Граматке за шиворот и потащил волоком к двери, из которой они выскочили минутой раньше.
        - Примкнуть штыки! - крикнул он напоследок через плечо.
        - Вы ведь не бросите меня, обер, вы ведь не бросите меня, - повторял Граматке.
        - Еще как брошу, - сказал Юрген, затаскивая тело в зал.
        - Вы не можете! - заверещал Граматке. - Вы вытащите меня отсюда, обер!
        - Вытащу. Потом. А пока лежи и не дергайся. Если что - коси под жмурика, - Юрген, не церемонясь, швырнул Граматке к основанию стены и поспешил обратно в коридор.
        Он прокатился по полу, скользя взглядом по солдатским ботинкам и сапогам. Ни одной подошвы в поле зрения не попало - уже хорошо. Поднял глаза, перечитал съежившиеся силуэты - шесть. Все на месте: Красавчик, Брейтгаупт, Фридрих, Гартнер и Дитер, весь его взвод плюс обер-лейтенант Вортенберг. Теперь бы не потерять друг друга в этой мгле. Мысль о других потерях Юрген отогнал - чур меня!
        - Вортенберг! Где вы? - басовито зазвучала густая взвесь голосом Фрике. - Почему никого нет на лестнице! Надо держать лестницу, не дать русским прорваться на второй этаж! Вортенберг, в бога-душу-мать!
        Если Фрике начал материться, значит, ситуация была действительно критической. На памяти Юргена такого не случалось ни разу, даже на Орловской дуге.
        И вот они уже на лестнице, на самом верху. Русские пули свистят над головой, впиваясь в потолок. Русские пули выбивают искры из железной решетки, рикошетят, впиваясь в стены и пол, норовя укусить лежащих на нем солдат. Черт бы подрал всех этих архитекторов с их пристрастием к решеткам, кованым и литым, и всяким завитушкам! Сплошные гранитные перила куда как лучше и практичнее.
        - Ура! - кричат русские, устремляясь вверх по лестнице.
        Юрген швыряет гранату в пролет марша, выкатывается на лестничную площадку и, утвердив руки на верхней ступеньке, встречает атакующих прямой очередью. Первые опрокидываются навзничь, но следующие за ними упорно бегут вперед, стреляя на ходу. Автомат в руках Юргена дернулся в последний раз и смолк. Три секунды на смену магазина, за это время русские выпустят по нему не один десяток пуль. Но рядом уже взметнулся Фридрих и бросил вниз гранату, а Красавчик, распластавшись на лестничной площадке, ударил из автомата.
        Они отбили очередную атаку и откатились в сторону, - Юрген направо, Красавчик налево. Фридрих остался лежать на лестничной площадке. Широко открытые глаза умиротворенно смотрели вверх, на разгладившемся лице играла какая-то даже улыбка, на левом кармане кителя было небольшое пятно, как алая гвоздика или кровавый Железный крест. Он перешел роковую черту без боли и мучений, он вряд ли даже успел понять, что произошло.
        - Он был счастливчиком, - такую короткую эпитафию составил Красавчик.
        Счастливчик - он и в смерти счастливчик, молча согласился с ним Юрген, возможно, вскоре они будут завидовать Фридриху.
        Они выдержали еще две атаки, а потом русские автоматы вдруг загрохотали на втором этаже, одновременно и слева, и справа от них, постепенно приближаясь. Это была оборотная сторона стойкости - стойкие чаще всего попадают в окружение.
        - Красавчик, Отто - налево, Ганс, Дитер - направо, - коротко скомандовал Юрген.
        Сам он оставался в центре и, пока товарищи сдерживали огнем противника, восстанавливал в памяти схему коридоров. Ответвление коридора было в десяти метрах от них, и оттуда не вылетали пули, но это мог быть тупик. Нет, сквозной.
        - Отходим! - крикнул он.
        Они бежали по пустынному коридору, пустынному, насколько хватало видимости. Вдруг Красавчик, бежавший вровень с Юргеном, резко притормозил. Слева была узкая лестница, она вела вверх.
        - На крышу! - крикнул налетевший на них Гартнер и даже сделал шаг по направлению к лестнице.
        - Нет! - остановил его Юрген. Это была неправильная крыша, с нее был только один путь - на небеса. Они, конечно, были бригадой вознесения, так их называло начальство, и оно же не жалело усилий, чтобы оправдать это название, но они-то не желали возноситься, у них были совсем другие планы. - В подвал! - сказал Юрген.
        - Как?! - не утерпел Дитер.
        - Что-нибудь придумаем! Что-нибудь подвернется! Русские не могут перекрыть все, их слишком мало!
        - Слишком много… - невольно вырвалось у Красавчика.
        - Волка ноги кормят,[«Ein Wolf im Schlaf fing nie ein Schaf» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.] - сказал Брейтгаупт.
        Молодец, Брейтгаупт! Всегда найдет что сказать в нужный момент, такое, что все поймут и с чем все согласятся.
        - Вперед!
        Юрген бежал наудачу, он давно потерял ориентировку в этом лабиринте коридоров, часто ему казалось, что они кружат по кругу, раз за разом пробегая мимо все тех же дверей, но в быстро густеющей мгле даже это невозможно было точно установить. Тех русских они не увидели, они просто врезались в них на полном ходу. Их было пятеро. Пять на пять. Стенка на стенку. Хорошо, что штыки у них были примкнуты, а приклады оказались крепкими, потому что ничем другим в этой толчее орудовать было невозможно.
        Для русских столкновение оказалось более неожиданным, чем для них, это решило исход дела. Из них пострадал лишь Дитер. Он махал автоматом со штыком как вилами, с вилами он обращаться умел, но здесь требовался другой навык. Он получил удар штыком в грудь. До легкого штык не дошел, Дитер стоял на ногах, все остальное в тот момент не имело значения.
        Русские стояли у какой-то двери, может быть, просто перекуривали, устав от боя, а может быть, это был какой-то пост. Юрген переступил через лежавшие на полу тела, осторожно приоткрыл дверь.
        Перед ним был балкон зала заседаний, ни на балконе, ни в самом зале никого не было. Прыгать вниз было совсем ничего - метра три. Так одним прыжком они преодолели половину расстояния до цели - они были уже на первом этаже.
        Здесь Юрген уже прекрасно ориентировался. За высокой двустворчатой дверью был вестибюль и главный подъезд, туда им было не нужно, там были русские. Оставались боковые двери и ведущие к ним коридоры. Юрген выбрал коридор, идущий в направлении того зала, где они держали оборону с утра. Русские могли ждать их в этом коридоре, как в любом другом. Тут как повезет. Им повезло.
        Там был один неприятный участок, метров в десять, он просматривался из центрального вестибюля. Дойдя до него, Юрген осторожно выглянул из-за угла. Дым из вестибюля почти вытянуло в широко распахнутые двери Рейхстага. В них входили группами русские, они шли не спеша, в полный рост, о чем-то оживленно переговариваясь, многие помахивали чем-то похожим на флажки. Из отдаленных концов здания и с крыши еще доносились звуки стрельбы, но эти люди, как казалось, не придавали этому никакого значения. Они шли в их Рейхстаг как на демонстрацию, нет, черт побери, как на экскурсию!
        Рука Юргена непроизвольно потянулась к автомату и тут же опала. У него оставался последний магазин, а сил, физических и душевных, и вовсе не было. Они бегом преодолели открытое пространство. Русские все же заметили их, раздались запоздалые выстрелы, топот сапог.
        Они бежали знакомым коридором.
        - Стоп! - сказал Юрген. - Граматке. Мы должны найти его. Отто со мной, остальные блокируют коридор.
        Он не сразу нашел нужную дверь. В какой-то момент ему даже показалось, что он никогда не найдет эту чертову дверь. А тут еще сердце сжало так, что он привалился к стене. Сердце у него никогда не болело, это было предчувствие, нехорошее, уж лучше бы просто сердце.
        Сколько хороших парней и отличных солдат погибло, спасая разных гаденышей и никчемных людей, - не счесть. Почему так распоряжается судьба? Мысль скакнула дальше: вот и они здесь и сейчас гибнут, спасая разных гаденышей там, наверху, людей, которые посылали их на смерть, а теперь предают или уже предали. Это тоже - судьба?
        Раздалась автоматная очередь. Юрген вздрогнул. Нет, далеко, одернул он себя, собрался, шагнул к очередной двери - она! Граматке лежал там же, где он оставил его. Мертвый, мертвее не бывает. Челюсть отвалилась, белки глаз блестели в полузакрытых глазах. И вдруг он вздрогнул, распахнул глаза, что-то замычал, стал извиваться как червяк, пытаясь подползти и обхватить Юргена за ноги.
        - Отто, взяли!
        В коридоре они выстроились в боевую колонну: впереди Юрген с Отто волокли на плечах Граматке, за ними Брейтгаупт вел слабеющего на глазах Дитера, в арьергарде, пятясь спиной и держа автомат наготове, шел Красавчик.
        Так они прибыли в расположение их части, в подвал.
        - А мы уже вас не ждали, - сказал подполковник Фрике.
        - Не дождутся! - прохрипел Юрген.
        Das war Walpurgisnacht
        Это была Вальпургиева ночь. Бесы наверху, от первого этажа до лысого купола, громко праздновали победу, а у них в подвале кричали лишь раненые, они тянули вверх окровавленные руки или вдруг вскакивали с нар, перебинтованные с головы до ног, они походили на мертвецов, восстающих из могил. Что-то реяло над ними, давя невыносимой тяжестью, что-то носилось в воздухе, отнимая последние силы, наполняя сердца отчаянием и скорбью.
        Сама смерть потеряла всякое значение. Они равнодушно перечисляли фамилии погибших, и Фрике заносил их в батальонный гроссбух по разделу «расходы». Сегодня они, а завтра мы, вот и вся разница, несущественная разница. Они все стояли в одной бесконечной очереди к контрольно-пропускному пункту на тот свет, просто одни успели пройти, а другие уткнулись в табличку «перерыв».
        Определить погибших было легко, достаточно было оглянуться. Все отсутствующие были погибшими. После такого боя не остается раненых и попавших в плен. Все присутствующие считались живыми, хотя многие лежали и сидели окостенев, с безжизненными взглядами, шевелились лишь их пальцы, ощупывавшие невидимое оружие. Первые в очереди, они находились на грани между жизнью и смертью, между явью и сном, они уже не отдавали себе отчет в том, что происходит вокруг и на каком свете они находятся.
        Раны не принимались в расчет, о них на какое-то время забыли даже сами раненые. Граматке, потерявший много крови из-за разорванной на бедре артерии, думал лишь о страшных азиатских харях. Они хотели добить меня, повторял он беспрестанно.
        - Хорошая рана для боевого крещения, - сказал Фрике, бросив быстрый взгляд на обнаженную грудь Дитера, - достойная.
        - Хорошая рана, - сказала фрау Лебовски, - чистая. - И принялась накладывать повязку.
        - Руки болят и спать хочется, - сказал сам Дитер виноватым голосом.
        Брейтгаупт смазывал какой-то мазью левое предплечье, там была огромная ссадина от плеча до самого локтя, как будто Брейтгаупта голым протащили по асфальту.
        - Где это тебя угораздило, Ганс? - спросил Красавчик.
        Брейтгаупт только плечами пожал в ответ: не заметил, царапина.
        Юрген сидел, уронив голову на грудь. По-прежнему что-то сжимало сердце. Предчувствие не оправдалось, но это не принесло облегчения, наоборот, породило еще большую тревожность. Раздалось бульканье, в нос ударил резкий запас шнапса, Гартнер протянул кружку. То, что надо! Юрген выпил шнапс как воду, большими глотками и не отрываясь, полную кружку. Шнапса у них было хоть залейся, ведь это был склад. Здесь было все, кроме свежих солдат. И выхода…
        Сердце немного отпустило, и оно, отвлекшись от собственных проблем, вновь погнало кровь по жилам.
        - Отдыхайте, солдаты, на рассвете мы предпримем контратаку, мы должны выбить русских, - сказал подполковник Фрике. Он жестом приказал Гартнеру: повторите!
        - У нас нет другого выхода, - сказал Вортенберг.
        - Как вы определите время рассвета в подвале, герр подполковник? - спросил Красавчик. Это была шутка. Они понемногу оживали.
        Выход… Выход есть всегда. Не бывает такого, чтобы не было выхода. Юрген поднялся, взял фонарь, двинулся к дверям.
        - Вольф еще не набегался, - сказал Фрике. Он сказал «вольф» как «волк», без всякой насмешки.
        Юрген шел по длинным коридорам, заглядывая во все попадавшиеся по пути ответвления, колена и тупики, освещая стены и двери. Две из них претендовали на роль входа в тоннель, ведущий во внешний мир. Они были широкими, бронированными, с мощными запорами. Их не смог бы открыть даже Клинк, тут нужен был медвежатник, а не домушник. Или несколько бронебойных снарядов большого калибра. Гранаты панцершреков здесь не катили.
        Горючего хватило на два часа, оно сгорело без остатка. Юрген пожалел, что не взял с собой запасные баки. Вода бы тоже пригодилась, но фляжка была пуста. Пришлось возвращаться.
        Оказалось, что за время его отсутствия русские предложили капитуляцию. Никто не принял предложение всерьез - просто русские не хотели, чтобы им мешали справлять их ночной шабаш. Никто не рассматривал их предложения всерьез, его даже не обсуждали. Они ответили русским молчаливым отказом. «А вы все же подумайте! - кричали те сверху. - Крепко подумайте! Вам капут, войне капут!» Русские смеялись чему-то своему, благодушно и весело.
        Этот смех пробуждал в них ярость, ярость давала силы. Казалось, что русские на что-то неясно намекали, это что-то порождало отчаяние, отчаяние давало решимость. Пропадать, так с музыкой! Мы выкурим русских отсюда!
        Брошенное в запале слово сразу же обрело реальность в плане будущей операции, который разрабатывали генералы и офицеры, столпившиеся вокруг большого стола в штабе. Солдаты толпились вокруг ящиков с боеприпасами, они снаряжали магазины автоматов и пулеметные ленты, набивали подсумки и привешивали к ремню гранаты.
        К утру они были готовы к контратаке, к штурму, к прорыву, каждый, возбуждая себя, использовал свое слово, сути дела это не меняло, это был их последний бой. Дитера они оставили в подвале. Они не берегли его. Он был вполне в форме, этот бравый парень, четыре часа сна пошли ему на пользу. Они и не думали беречь его, потому что в последнем бою не берегут никого и ничего. Они оставили его вместе с еще несколькими легкоранеными, с пулеметами у лестницы, ведущей на первый этаж. Русские, узнав, что они вырвались из подвала, вполне могли ударить здесь, пытаясь, в свою очередь, ворваться в подвал. Было неизвестно, кому придется тяжелее. Удачи, Дитер!
        Они попрощались с ним и двинулись к помещению, располагавшемуся под залом архива. Собственно, это тоже был архив, с такими же стеллажами, плотно заставленными пропылившимися папками, отсюда наверх вели шахты подъемных устройств и узкие, на одного тощего архивиста, лестницы. Русские их не заметили или не придали им значения.
        Они подожгли архив. Это было нетрудно. Бумаг было много, а написанные на них слова были сухи, в них не было ненужной мокроты - слез, пота и крови. История Германии полыхала огнем, как и сама Германия.
        Они вырвались из помещения архива, смяв немногочисленный кордон русских. Бой уже кипел на всем первом этаже, вокруг всех намеченных точек прорыва. Их батальон должен был захватить угловую башню. Они вытеснили русских с первого этажа, потом со второго, загнали на третий, на чердак, на крышу и скинули вниз.
        Юрген, Красавчик и Брейтгаупт сидели на крыше. Они дошли до конца, они дошли до точки. Брейтгаупт пустил фляжку со шнапсом по кругу, они закурили по сигарете, они сидели и смотрели вокруг, на большее не было сил.
        Солнце стояло у них над головой.
        Вдоль стен Рейхстага ползла вверх дымовая завеса от горевшего первого этажа. В здании Кролль-оперы шел бой, русские шли на штурм.
        - Вот черт, - сказал Красавчик, - наши отбили оперу. Кто бы мог подумать!
        - Молодцы, - сказал Юрген.
        Со стороны Бранденбургских ворот к Рейхстагу двигалось четыре «тигра», за ними, короткими перебежками, рота солдат.
        - Они идут нам на помощь, - сказал Красавчик.
        Юрген промолчал. Эти солдаты не шли к ним на помощь, они стреляли не вперед, а назад, они отходили, последние, возможно, защитники позиций вокруг Бранденбургских ворот. Юрген знал, что ими движет. Отчаяние - всеми ими двигало сегодня только отчаяние, это был последний всплеск.
        В небе над ними вальяжно проплыла эскадрилья русских штурмовиков. На этот раз они несли не бомбы, а большое красное полотнище с надписью: «Победа!» Казалось, что им нет дела до боя, идущего внизу на земле.
        - Они празднуют победу, - дошло до Красавчика.
        Юрген сидел и смотрел на красный флаг, прикрученный к конной статуе над главным входом в Рейхстаг. Вокруг, на фронтоне, во всех окнах, в трещинах разбитых снарядами стен, торчали флажки поменьше, всех оттенков красного. Как разукрашенная барка, плывущая в день праздника по Эльбе, подумал Юрген. Или как толпа на демонстрации, вспомнил он вчерашнее столпотворение в вестибюле.
        - Они празднуют Первое мая, - сказал он. - С празднованием победы им придется подождать. Они еще не победили. Нас они не победили.
        Солнце клонилось к закату. Бой вокруг Рейхстага стихал, а внутри все больше концентрировался вокруг их башни.
        - Отходим, - сказал подполковник Фрике.
        - Прорываемся, - сказал обер-лейтенант Вортенберг.
        - Возвращаемся, - сказал Юрген.
        Вокруг бушевал огонь, горела деревянная обшивка коридоров и комнат, пол и ковры под ногами, сафьяновые кресла и диваны мерзко чадили, назойливо свистели пули. Они бежали сквозь дым и огонь, накинув кители поверх касок и натянув перчатки на руки. Они не помышляли об ответном огне. Огня тут хватало и без них.

* * *
        Они скатились в подвал. Русские их не преследовали. Они вообще не горели желанием лезть в эти катакомбы.
        - Мы простояли без дела целый день, - сказал Дитер, он не выглядел разочарованным.
        На нарах скрипел зубами от боли Отто Гартнер. Грудь и живот его были перебинтованы, три проступающих красных пятна от правой ключицы к желудку показывали отметины от автоматной очереди. Фрау Лебовски набирала в шприц раствор морфия из ампулы.
        - Последняя, - сказала она.
        - Отто сам приполз по коридору, - сказал Дитер, - мы заметили его наверху лестницы.
        Юрген потерял Гартнера из виду в самом начале боя, там, у дверей архива, он и нарвался, а потом нашел в себе силы проползти почти семьдесят метров по коридору.
        - Там еще был Готти, он был мертвый, - сказал Дитер, - мы отнесли его к мертвым.
        - Готтхард фон Лорингхофен, суша была не для него, - сказал Красавчик.
        - Где на этой земле место для нас? - спросил Юрген.
        Ему никто не ответил. Никто не знал ответа. Он сам его не знал.
        Юрген позволил себе часовую передышку, потом поднялся и двинулся в глубь подземелья. В глазах мелькали тени, появлялись и пропадали. Но одна не захотела пропадать, хотя Юрген специально протер глаза. Она была небольшой, как домовой, и жалась к стене подвала. Потом она отлепилась от стены, двинулась ему навстречу, превратилась в фигурку мальчика.
        - Привет, Арчи, - сказал Юрген, - зачем ты здесь?
        - А вы не будете смеяться? - спросил мальчик.
        - Нет, - ответил Юрген. - Мне сейчас не до смеха.
        - Другие смеялись.
        - Они сошли с ума. Говори, не бойся.
        - Я могу вывести вас отсюда.
        - И чего здесь смешного? Конечно, можешь. Раз ты пришел сюда.
        - Я специалист по тоннелям, - сказал мальчик, приободряясь.
        - Я помню об этом, - сказал Юрген. - Я вспоминал о тебе со вчерашнего дня. Как жаль, думал я, что с нами нет Артура Вайзера, специалиста по тоннелям.
        - Вас много? - деловито спросил Артур.
        - Не знаю. Я пока ничего не знаю. Еще ничего не ясно. Нам нужно время. Пойдем со мной, мы все вместе примем решение.
        - Нет, я буду ждать вас здесь. Столько, сколько надо. Вот, возьмите мелок для меток на стенах.
        - Ты предусмотрителен.
        - Я окончил специальные курсы. Я был одним из лучших.
        - Ты лучший, Артур Вайзер.

* * *
        Подполковник Фрике бросил на Юргена короткий взгляд, понимающе кивнул, но ничего не спросил. Фрике сидел поодаль от всех, он выглядел сильно расстроенным, его губы иногда шевелились, произнося: «Все кончено!» - так, по крайней мере, показалось Юргену.
        Он опустился на пол между Красавчиком и Брейтгауптом. Тот протянул ему кружку со шнапсом.
        - Ты ведь выведешь нас отсюда, Юрген? - тихо и вкрадчиво сказал Красавчик, вопрос звучал только в строе фразы, но не в тоне.
        Юрген неспешно выпил шнапс, вытер губы.
        - А что, уже пора? - спросил он.
        - Русские передали очередное предложение о капитуляции, - совсем другим голосом принялся рассказывать Красавчик, - начальство передало, что они требуют прислать для переговоров высокопоставленного офицера, не ниже подполковника. Полагаю, это было требование Фрике, - сказал он с легкой усмешкой.
        - Они тянут время? Зачем? - спросил Юрген.
        - Ждут какого-то важного сообщения, так было объявлено по гамбургскому радио.
        - По гамбургскому? - удивился Юрген.
        - Чрезвычайно важного и горького, - сказал Красавчик.
        - Кажется, поймал! - воскликнул Йорген Йоргенсен, пристроившийся у своего радиоприемника. Из того неслись какие-то хрипы.
        - Это Вагнер, «Гибель богов», - продемонстрировал свою ученость Граматке, приподнимаясь на локте.
        - Ни хрена в подвале не поймаем, - сказал Красавчик.
        - Антенна не повреждена, хватило бы батарей, - сказал Йорген, он был спокоен как истинный викинг.
        Музыка прервалась.
        - Ставка фюрера сообщает о том, что наш фюрер Адольф Гитлер сегодня днем пал за Германию на боевом посту в рейхсканцелярии, до последнего вздоха борясь против большевизма. 30 апреля фюрер назначил своим преемником гросс-адмирала Дёница, ставшего президентом и главнокомандующим вооруженными силами рейха. Рейхсканцлером Германии назначен рейхсминистр Геббельс.
        - Дрит![Dritt (норв.) - дерьмо.] - сказал Йорген.
        Остальные молчали. Известие о смерти фюрера не потрясло их, они видели слишком много смертей за время войны, а последние два дня и вовсе провели на грани жизни и смерти. Оно скорее принесло им некоторое облегчение - за годы службы они привыкли к определенности. Войне конец - вот что они вывели из этого сообщения. Как бы каждый из них ни относился к фюреру, он был для них олицетворением рейха, его добрым или злым гением, если они в конце войны и надеялись на чудо, то это чудо мог явить только фюрер, никто иной.
        - Плевать я хотел на Геббельса! - выразил Красавчик общие чувства.
        - А Готти бы новый президент понравился, он боготворил Дёница, - сказал Дитер.
        - Нашел кого боготворить - начальство! - фыркнул Красавчик.
        Фрике сидел с каменным лицом. Его мало интересовало происходившее. Казалось, что он уже знал все заранее.
        А радиоприемник вещал между тем другим, самодовольным и уверенным в себе голосом:
        - Немецкие вооруженные силы, мои боевые товарищи! Фюрер мертв, оставшись верным великой идее защиты народов Европы от большевизма. Он беззаветно отдал за это свою жизнь и погиб как герой. Он стал одним из великих героев Германии. В знак уважения и скорби мы приспускаем наши флаги. Фюрер назначил меня главнокомандующим вооруженных сил рейха. Я выполняю его волю для борьбы против большевизма и останусь верным ей до того момента, как она будет завершена. Вы совершаете великие подвиги, чувствуя, что война скоро будет окончена, и поэтому сегодня Германия вправе требовать от вас дальнейших усилий. Я требую от вас безоговорочного подчинения и дисциплины. Выполнение моих приказов позволит избежать ненависти и разрушения. Тот, кто нарушит свой долг, - трус. Клятва верности, данная фюреру, распространяется сейчас на меня, назначенного приказом фюрера главой государства и преемником главнокомандующего вооруженных сил. Немецкие солдаты, сохраняйте верность своему долгу! Жизнь вашего народа зависит от вас!
        Передача оборвалась на полуслове, это Йорген крутанул ручку настройки.
        - Плевать я хотел на Дёница! Плевать я хотел на ваш рейх! - кричал он, бегая по комнате. Он впал в неистовство как истинный викинг.
        Они простили ему эти слова, ведь он был норвежец. Им тоже было наплевать на Норвегию, какой бы красивой, по рассказам Йоргена, она ни была. Йорген вдруг остановился посреди комнаты и стал говорить нараспев, раскачиваясь из стороны в сторону:
        - Клянусь тебе, Адольф Гитлер, как вождю, быть верным и храбрым. Даю обет повиноваться тебе до самой смерти, и да поможет мне Бог!
        Он был прав, старина Йорги, он клялся в верности фюреру, а не рейху. Он был свободен от присяги.
        Вдруг из радиоприемника донесся молодой голос диктора «Гроссдойчер рундфунк»:
        - Фюрер мертв. Да здравствует рейх!
        - Дерьмо! - вновь взорвался Йорген и всадил несколько пуль в радиоприемник, заставив его умолкнуть.
        - Господа, призываю вас к спокойствию, - сказал Фрике, вставая, - важные решения следует принимать с холодной головой.
        - Сколько голов, столько умов,[«Soviel Kopfe, soviel Sinne» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.] - сказал Брейтгаупт.
        - Да, господа, каждый волен принять собственное решение, - сказал Фрике. - Я вернусь, чтобы доложить вам об условиях русских.
        Если бы Фрике не сказал этого, Юрген бы уже не ждал его возвращения. Он знал, какое решение тот принял.
        - Я сдаюсь на любых условиях, - сказал Йорген, он тоже уже принял решение.
        - Они обманут нас, они убьют нас, я видел их страшные азиатские хари, в них нет ничего человеческого, - ныл Граматке, - я застрелюсь.
        Он даже потянулся к лежавшему поодаль автомату, но пока нерешительно. Юрген встал, подошел к нарам Граматке и забрал автомат. Тот был в таком состоянии, что мог и застрелиться, это сколько угодно, это был бы его выбор, но мог начать палить вокруг себя. Такое на фронте случалось.
        - Предлагаю обмен, Йозеф, твою судьбу на мою судьбу, - сказал Гартнер, - только решай сразу, торговаться нет времени.
        Граматке дрожал.
        - Нет, - ответил он после долгой паузы.
        Но Гартнер его уже не слышал. Последний обмен в его жизни не удался.
        Вернулся Фрике.
        - Они прислали какое-то чучело, трехдневная щетина, рваные брюки, немецкая кожаная куртка на плечах, эсэсовские перчатки! - Казалось, что для него не было ничего важнее внешнего вида парламентера. - Он назвался полковником! Он со свитой разыграл целый спектакль! Это был театр!
        Вортенберг закашлялся. Фрике посмотрел на него, кивнул понимающе.
        - Русские были столь любезны, что передали нам копию письменного приказа генерала Вейдлинга, - сказал он, достал листок бумаги из кармана кителя, зачитал текст:
        - 30 апреля фюрер покончил жизнь самоубийством и, таким образом, оставил нас, присягавших ему на верность, одних. По приказу фюрера мы, германские войска, должны были еще драться за Берлин, несмотря на то что иссякли боевые запасы и несмотря на общую обстановку, которая делает бессмысленным наше дальнейшее сопротивление.
        Приказываю: немедленно прекратить сопротивление. Вейдлинг, генерал артиллерии, бывший командующий зоной обороны Берлина. Вы удовлетворены, обер-лейтенант?
        - Вы сказали, что это был театр. Можно ли верить русским?
        - В этом можно, уверяю вас. Условия капитуляции обычные: выход без оружия, гарантии сохранения жизни и оказания первой медицинской помощи. Мы поставили условие: отвести русские части от Рейхстага для предотвращения нежелательных эксцессов. Русские отказались и дали нам пятнадцать минут на размышление. Сошлись на двух часах. Нам нужно время, чтобы принять решения и завершить земные дела. Не так ли, обер-лейтенант?
        - Я капитулирую вместе со всеми, - сказал Вортенберг без заминки.
        - Конечно, - сказал Фрике, - вы молоды и любите жизнь.
        Он перевел взгляд на Юргена.
        - Я попробую вырваться, - сказал Юрген, - вырваться из всего этого.
        Он сорвал погоны и швырнул их на пол.
        - Вы всего лишь уравняли себя со своими товарищами, - сказал Фрике, - вы стали таким же рядовым-штрафником, как и они, - он усмехнулся, - вы войдете в историю, Юрген Вольф, вы - последний штрафник Вермахта.
        - Плевать мне на историю, - сказал Юрген, - мне нужны только жизнь и свобода и непременно вместе.
        - Вы не вырветесь из всего этого, Юрген Вольф, и никогда не обретете полной свободы. Эта война будет преследовать вас всю жизнь. Надеюсь, она будет долгой. Прощайте. Прощайте, господа, - он обвел взглядом лица немногих оставшихся в живых офицеров и солдат его батальона, - я попрошу Господа, чтобы он максимально оттянул нашу следующую встречу.
        Фрике повернулся и четким шагом ушел в соседнее помещение, где стоял длинный ряд нар, на которых уже никогда не будут спать солдаты. Через минуту оттуда донесся звук пистолетного выстрела. Подполковник Фрике выбрал достойную смерть, он не желал второй раз переживать унижение поражения.
        Юрген на мгновение склонил голову, потом решительно вскинул ее.
        - Кто идет со мной? - спросил он.
        Красавчик, Брейтгаупт и Кляйнбауэр уже стояли рядом, больше не поднялся никто.

«Отлично, - подумал Юрген, - больше нам никто и не нужен». Он бы и Дитера с удовольствием оставил здесь, но парнишка имел право на выбор и сделал его, Юрген не мог отказать ему.
        - Только не думай, что мы идем воевать, - предупредил на всякий случай Юрген.
        - Я и не думаю, - сказал Дитер, ему хватило двух недель боев, чтобы наесться войной до отвала, - куда вы, туда и я.
        Воевать или не воевать, но оружием и боеприпасами они нагрузились по полной. И взяли все свое личное имущество.
        Когда они вышли в коридор, ведший в глубь подвала, то на стене колыхнулась тень, она качалась между потолком и полом. Это была фрау Лебовски. Она была гражданским человеком и женщиной, фрау Лебовски, она просто повесилась.
        Юрген быстро шагал по коридору, иногда, для пущей уверенности, посвечивая на стены, где белели нарисованные им стрелы. Но ноги четко знали свое дело, они вывели его точно в нужное место. Артур Вайзер был надежным и храбрым мальчишкой - он спал на полу, свернувшись калачиком.
        И вот они уже шли по каким-то темным тоннелям, по шпалам и рельсам, переползали через завалы, брели по колено и по пояс в воде, неся на руках Артура, как священный талисман.
        Юрген полностью доверился ему. Он просто шел вперед, думая о том, что все это в его жизни уже было: и темные тоннели, и вода по пояс, и тяжелая ноша на руках и за спиной, и грохот русских танков над головой, и тихий разговор русских солдат, громом отдающийся в ушах, и бесконечный марш в неизвестность. Все уже было на этой войне, он испытал все, кроме одного - смерти. Этот опыт был ему не нужен, он как-нибудь обойдется без него.
        Das war die Elbe
        Это была Эльба. Они шли до нее почти четверо суток.
        - Дальше будет просто, - сказал Юрген, когда они выбрались из тоннелей на поверхность земли и попрощались с их провожатым, - все время строго на запад, заблудиться невозможно.
        Судьба потворствовала им, а они в свою очередь ее не искушали - едва завидев русских, они скрывались в развалинах или убегали, демонстративно не держа оружие в руках. Русские, умиротворенные сдачей берлинского гарнизона, не открывали немедленно огонь на поражение при виде солдат в немецкой форме, давая им столь нужную фору, и обычно не преследовали их.
        Небольшая проблема возникла, когда они вышли на берег широкого канала на окраине Берлина. Единственный мост контролировался русскими, оба берега были завалены трупами немецких солдат и гражданских, здесь была ужасная бойня. Помогли им проливной дождь и темнота, они преодолели канал вплавь, толкая перед собой плотик с ранцами, вещмешками и оружием, а потом и с Дитером - парень не очень хорошо плавал и к тому же сильно продрог в холодной майской воде. Еще он был ранен, но об этом никто не думал, даже он сам.
        В какой-то момент они настигли волну беженцев и беспорядочно отступавших немецких частей. Раньше им не доводилось видеть такого, ведь они если и отступали, то всегда в арьергарде. Это был отрицательный опыт. Беженцы забили все дороги, они сами едва брели и не давали быстро двигаться им. Это была отличная цель для наседающих сзади русских.
        Там же Юрген с товарищами наконец-то увидели солдат армии Венка. Те пытались навести хоть какой-то порядок на дорогах и немного задержать продвижение русских. Они выуживали из толпы всех солдат, способных держать в руках оружие, формировали из них отряды, угрожая расстрелом на месте, заставляли рыть окопы и стрелять в русских. Они и их пытались захомутать. Они не на тех напали.
        Потом они еще раз попали в аналогичную ситуацию, но в противоположной роли. Они уже шли напрямик, в стороне от дорог, по полям и перелескам. Они наткнулись на немецкую часть из 9-й армии численностью около взвода. И тут, как назло, появились русские на двух грузовых машинах, они высыпались из них как горох из мешка и взяли их в кольцо. Солдаты из 9-й армии были полностью деморализованы, они тут же побросали винтовки на землю и готовы были сдаться. Оно и бог с ними, но они бы и их потянули в плен. Пришлось Юргену их строить, угрожать расстрелом на месте, заставлять рыть окопы и стрелять в русских. Вырвались.
        Русские появлялись постоянно и неожиданно, сзади, сбоку и спереди, ведь у них были танки и машины против их ног. Наутро после стычки Юрген с товарищами забились в подвал сгоревшего дома на краю безвестной деревни. Они решили переждать светлое время суток и заодно выспаться. Русские появились ближе к вечеру. Они обходили все дома подряд, не обделяя вниманием подвалы. Возможно, они искали спрятавшихся немецких солдат, но еще более вероятно, что они искали спрятанное местное жителями добро. Надо было срочно убираться из подвала. Они столкнулись с русскими нос к носу, едва завернув за угол дома. Тех было четверо. Четверо на четверо, стенка на стенку. Но русские не хотели погибать в самом конце войны, а они тем более. Стенки разошлись, настороженно пятясь назад и щетинясь автоматами.
        На каждом доме в деревне колыхался красный флаг. Эти русские втыкали свои флаги всюду, они их просто обложили этими своими красными флажками, как на охоте, - Юрген нашел наконец правильное сравнение.
        Но они вырвались из облавы. Они дошли до Эльбы. Они стояли на берегу широкой реки, далеко не первой по счету на их долгом военном пути, и озадаченно чесали затылки: а зачем они, собственно, сюда пришли? Небольшим извинением им служило лишь то, что в предыдущие дни у них просто не было времени и возможности спокойно пораскинуть мозгами.
        Теперь время у них появилось. Они сидели на невысоком пригорке и смотрели на понтонный мост через Эльбу. На их берегу раскинулся огромный лагерь, в нем было не меньше двадцати тысяч солдат и беженцев. Толпа напирала на бетонное заграждение у моста. Там стояли солдаты в незнакомой форме в высоких больших касках, белозубые улыбки сверкали на черных лицах, они вершили судьбы.
        Суд был медленный и долгий. Изредка за ограждение проходил раненый или солдат в форме Вермахта без оружия и ковылял через мост. Всем остальным ходу не было.
        На другом берегу был лагерь поменьше, благоустроенный, как все концентрационные лагеря: колючка, бараки и все такое прочее.
        - Нам туда надо? - сказал Юрген.
        Не за тем они бежали от русского плена, чтобы попасть в американский. Эльба представлялась им рубежом, за которым начинается свобода. Но свободы не было и за Эльбой. Они, не сговариваясь, поднялись и пошли прочь. В их распоряжении оставалась только узкая полоска земли по берегу реки. Когда сюда дойдут русские, не останется и ее.

* * *
        - Всегда мечтал жить красиво, - сказал Красавчик, останавливаясь.
        - Это ты к чему? - спросил Юрген. Он перехватил взгляд Красавчика, увидел табличку на столбе - Шонхаузен.[Название города Schonhausen можно перевести с немецкого как
«красивое проживание».] - А-а, понятно. Нам сейчас не до красивой жизни, с обычной бы разобраться. Пойдем. Может быть, что-нибудь подвернется.
        Но Красавчик продолжал стоять на месте, напряженно морща лоб.
        - Вспомнил, где я слышал это название! - Он полез в карман кителя, достал записную книжку. - Ну-ка посвети! - возбужденно воскликнул он, перелистывая страницы. - О, точно! Лили! Последняя услада моих госпитальных дней! - Он расцеловал страницу. - Лили Розенштраус! Все в соответствии с фамилией, просто букет роз, начиная от алых губ и далее вниз по списку. Она мне черканула адресок при расставании, дескать, всегда рада видеть, будешь в наших краях, заходи, то да се. Помнится, она говорила, что живет километрах в двух от станции, от этого самого Шонхаузена. Вот: какой-то новый рынок… Черт, кто ж так пишет! Дорфштрассе…
        - Деревенская улица - это то, что нам надо, - сказал Юрген. - Не так ли, Ганс? Вперед!
        Это была большая деревня. Тишина, покой, стекла в окнах, отсутствие воронок на улице - они уже отвыкли от этого. Таблички с названием единственной улицы, крупные номера домов, фамилии владельцев на почтовых ящиках - исконный немецкий порядок. На улице и в проулках ни души, но это их нисколько не расстраивало, люди им были не нужны, кроме одного-единственного человека. Они остерегались людей и передвигались перебежками, пригнувшись вровень с низкими изгородями. Им так даже было привычнее, чем открыто идти в полный рост посреди улицы.
        Они нашли нужный дом. «Зады выходят к лесу, до соседей от тридцати до сорока метров, отлично», - привычно оценил Юрген. Два окошка в доме слабо светились. Они пробрались к задней двери, Красавчик три раза мерно ударил по ней костяшками пальцев.
        - Не откроют, - шепнул Юрген.
        - Откроют, - ответил Красавчик.
        - Спят, - уверенно сказал Дитер.
        Дверь распахнулась почти сразу. На пороге стояла женщина, молодая, высокая, фигуристая, только это можно было определить в свете ущербной луны. Платок накинут на платье - она не спала и не собиралась ложиться спать.
        - Вы? Уже? Вы уже пришли? Вы все же пришли, - сказала она растерянно и как-то обреченно.
        - Я пришел, - сказал Красавчик, - а это мои товарищи. Лили дома?
        - Лили? Лили Розенштраус? Она в госпитале, она работает в госпитале, работала в госпитале, где-то под Дрезденом, она еще не вернулась. - Женщина говорила все так же растерянно, но обреченность в голосе куда-то исчезла.
        - Как же так? - нарочито удивился Красавчик. - Мы договорились встретиться после войны.
        - Война еще не закончилась, - сказала женщина.
        - Закончилась, - вступил Юрген, - раз мы здесь, значит, войне конец. Иначе бы нас здесь не было.
        Он сказал что-то не то, женщина опять обреченно поникла.
        - Я - Руди, Руди Хюбшман, - поспешил исправить ситуацию Красавчик, - Лили наверняка писала вам обо мне.
        - Руди? Руди Хюбшман?! Писала! Очень много писала!! - восклицала женщина, вглядываясь в лицо Красавчику.
        Она пригласила их в дом. Юргену показалось, что только для того, чтобы получше разглядеть Красавчика. А как разглядела, так сразу принялась суетиться, накрывая на стол. Это было очень кстати.
        Разговорились. Женщина оказалась Евой, старшей сестрой Лили. Она была замужем и не рвалась служить в армии, как ее сестра. Муж ее воевал на Восточном фронте, в Богемии, она уже три месяца не имела от него вестей. «Вдовушка, молодая красивая вдовушка», - подумал Юрген, он тоже хорошо разглядел ее при свете лампы.
        Выяснилась еще одна немаловажная деталь. В доме был опорный пункт «Вервольфа».
        - Это что еще за хрень? - спросил Юрген.
        - Ну как же, - с удивлением сказала Ева, - это отряды сопротивления для действия в тылу противника.
        - Партизаны? - уточнил Юрген.
        - Партизаны? - Ева недоуменно пожала плечами, она не знала этого слова. - Нет, это отряды сопротивления. Вот. - Она протянула Юргену отпечатанную в типографии листовку.

«Превратим день в ночь, а ночь - в день! Бей врага, где бы ты его ни встретил! Будь хитрым! Воруй у врага оружие, боеприпасы и продовольствие! Немецкие женщины, помогайте борьбе «Вервольфа“, где это только возможно!» - читал Юрген.
        - Об этом уже сколько месяцев по радио говорят, даже специальная радиостанция есть, - говорила между тем Ева.
        - Мы, дорогуша, радио на фронте не слушали, у нас и радио-то не было, и времени, чтобы всякую ерунду слушать, у нас совсем другая музыка была, - сказал Красавчик.
        - А вот наш гауляйтер все организовал, все по инструкции, зухгруппен, шпренггруппен, мелдундгенгруппен, ауфклерунгсгруппен, инсурггруппен,[Группа поиска, группа подрывников, группа информации, группа разведки, группа восстания.] - принялась перечислять Ева.
        - Он что, иностранец, этот ваш гауляйтер? - спросил Юрген.
        - Нет, почему, он наш, местный, - сказала Ева растерянно, ее легко было привести в замешательство.
        - Какие партизаны в Германии! - отмахнулся Юрген.
        - Он действовал строго по инструкции, - повторила Ева, - в соответствии с приказом.
        - В этом-то все и дело! - сказал Юрген. - По приказу! Мы, немцы, можем воевать только по приказу.
        - А приказы сейчас отдавать некому, - подхватил Красавчик. - Вот нам никто не отдает приказы, и что же? Мы спокойно сидим за столом, ведем мирную, приятную беседу с красивой женщиной и не помышляем о войне. Мы совсем о другом думаем, - томным голосом добавил он.
        Ворковать с женщинами было не в стиле Красавчика. Его единственной страстью были автомобили, на женщин ему было наплевать. Есть - хорошо, нет - еще лучше. За месяцы и годы, что они прослужили вместе, Юрген уверился в этом на все сто. Поэтому он не придал никакого значения подкатам Красавчика, тот действовал по ситуации, они всегда действовали по ситуации.
        - И в чем же, Ева, состоят ваши обязанности в этой грозной организации? - спросил Юрген.
        - Я командир опорного пункта, - с какой-то даже гордостью сказала Ева. - Всех вновь прибывающих должны направлять ко мне. Когда вы появились, я подумала, что вы первые…
        - Первые и последние, - рассмеялся Красавчик, - а если кого-нибудь вдруг занесет, то мы не пустим.
        - Точно, - сказал Юрген, - уши надерем и к мамке назад отправим.
        - Спасибо, - искренне сказала Ева.
        Сказала Юргену, а руку благодарно положила на руку Красавчику. Юрген этому - опять ноль внимания.
        - И что же вы должны были делать с этими вновь прибывшими? - продолжать он гнуть свою линию.
        - Дать переодеться…
        - О! - радостно воскликнул Юрген. - То, что надо! Выполняйте!
        В сарае были просто залежи гражданской одежды, которую пожертвовали жители этой и окрестной деревень. У всех осталось много мужской одежды после погибших на фронте мужей и сыновей. Не было только теплых вещей, их сдали еще раньше в фонд помощи солдатам Восточного фронта. Но теплые вещи им были не особо-то и нужны, на дворе был май.
        Они подобрали себе одежду по размеру и вкусу Юрген посмотрел на себя в зеркало. Брюки закрывали армейские ботинки. Ботинки он решил оставить, они были почти новыми и крепкими, да и не должны были возбуждать подозрений. Отто Гартнер в свое время столько этих ботинок перетаскал на черный рынок, выменивая на еду и самогонку, что половина местного населения в тех местах, где они стояли, щеголяла в них. И так наверняка было везде. Темная рубашка, тонкий джемпер, короткая черная куртка, ансамбль дополняла потертая кожаная кепочка. Юрген чуть надвинул ее на глаза. Получился молодой рабочий паренек из порта. Вот только лицо - все какое-то обожженное, побитое, в застарелых мелких шрамчиках, ресницы и брови опалены. И выражение глаз - жесткое, напряженное, оценивающее. Юрген попытался изобразить бесшабашность и беззаботную веселость, свойственные молодым портовым парням. Не получилось. Пока и так сойдет, решил он.
        - А вот тут у меня место для ночлега, - сказала Ева, отворяя скрытую занавеской дверь в комнату.
        В комнате стояли четыре кровати, как будто специально для них. На кроватях были подушки и простыни!
        - Какая казарма! - воскликнул Красавчик.
        У Юргена вдруг помутилось в голове, его повело в сторону, он рухнул на ближайшую кровать.
        - Порядок смен: Брейтгаупт, Кляйнбауэр, Хюбшман, - пробормотал он. - Меня разбудить в шесть.
        Его никто не слушал. Его никто не слышал. Все уже спали.

* * *
        Юрген открыл глаза. Солнце пробивалось сквозь плотно задернутую занавеску. Он посмотрел на часы - восемь. «Стоило надеть гражданскую одежду, и все - расслабился, проспал», - подумал он. Три другие кровати были пусты и аккуратно заправлены, никакой фельдфебель не придерется. Обер-фельдфебель, усмехнулся про себя Юрген, бывший.
        Он рывком поднялся, заправил постель, оделся - кто-то раздел его. Старина Брейтгаупт, подумал он. Мысль заняла столько же времени, сколько и одевание.
        Юрген вышел из комнаты, пошел на тихие голоса. У плиты стояла Ева, что-то помешивая в кастрюле длинной ложкой, рядом увивался Красавчик, он даже не заметил появления Юргена, и его гражданская одежда расслабила донельзя.
        - Привет честной компании! - громко сказал Юрген. - А где Брейтгаупт?
        - Копает, как всегда, - ответил Красавчик, - очередную могилу, - добавил он со смехом, - надеюсь, последнюю.
        Юрген содрогнулся. Он тоже надеялся на то, что смерти и могилы остались в прошлом. И вот…
        Раздались шаги, в комнату вошел Дитер, он нес в руках три автомата и ранец Юргена.
        - Кажется, все, - сказал Дитер и положил принесенное на кучу их обмундирования.
        - Посмотри, Юрген, может быть, возьмешь что-нибудь на память, - сказал Красавчик.
        - Кофе хотите? - спросила Ева. Она раскраснелась от огня и вообще еще больше похорошела со вчерашнего вечера.
        - С удовольствием, спасибо, - сказал Юрген, - я сейчас приду.
        Он зашел в туалет, справил нужду, потом осторожно выглянул в заднюю дверь, окинул внимательным взглядом окрестности, наметил маршрут вдоль густых кустов и кудрявых плодовых деревьев и припустил на зады. Брейтгаупта он нашел в лесу, над поверхностью земли периодически появлялась его голова, вслед за этим летела лопата песка. Яма была не продолговатой, а квадратной, в таких зарывают мусор.
«Действительно, ненужный мусор», - дошло наконец до Юргена.
        - Достаточно, Ганс, - сказал Юрген, - пойдем кофе попьем.
        Он сидел и разбирал свой бездонный вещевой мешок, все, что имело отношение к армии, летело в общую кучу. Старые сапоги, камуфляжная куртка, непромокаемая накидка, противогаз, каска, форменное кепи, ремень с бляхой «Бог с нами», запасные подсумки, расчетная книжка обер-фельдфебеля Вермахта и книжка уставов, даже смена белья, скрупулезно проштемпелеванная печатью Вермахта.
        Ева зажгла лампу. Юрген посмотрел в окно, за которым быстро сгущались сумерки, потом на часы - половина десятого, удивленно затряс головой - да ведь это ж вечер, он проспал почти сутки.
        - Сумерки, - сказала Ева, - сумерки богов. - Она была поэтической девушкой.
        - Зачем ты проглотил солнце, Вольф! - крикнул Красавчик. - Немедленно верни людям солнце!
        - Будет вам солнце завтра, - ответил Юрген.
        - Да, после сумерек и ночной темноты всегда наступает рассвет и начинается новый день, - сказала Ева.
        - Новый день, новая жизнь, новая любовь, - нанизывал Красавчик.
        - После дождика даст Бог солнышко,[«Auf Regen folgt Sonnenschein» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.] - внес свою лепту Брейтгаупт.
        - Ну что, двинулись, - сказал Юрген, прерывая пустой разговор.
        Они побросали все в яму - документы, обмундирование, ранцы, оружие, последние патроны, бросили по горсти земли. Потом Брейтгаупт споро забросал яму песком и землей, утоптал, накрыл дерном образовавшийся холмик. Так они похоронили войну. Они почтили ее память минутой молчания и закурили, усевшись на траву.
        - Ну, что дальше делать будем? - с преувеличенной бодростью спросил Юрген. - Куда двинемся?
        Он не был больше их командиром, это был совет равных. Вообще-то Юрген уже принял решение - они двинутся в Гамбург. Нет, парни, Эльза здесь ни при чем, Эльза - это личное, а они сейчас говорят о другом. Просто Гамбург - это большой город, в котором легко скрыться, Гамбург - это его почти что родной город, он там каждый закоулок знает! Юрген не был больше их командиром, но продолжал чувствовать ответственность за жизнь своих товарищей. Он поможет им выбраться из очередной передряги.
        Юрген вопрошающе посмотрел на Дитера. По правилам военного совета первое слово принадлежало самому молодому.
        - Мы тут с Гансом подумали, - сказал Дитер, - мы в Тюрингию пойдем, в его деревню. У Ганса там хозяйство. Я помогать буду.

«Подумали! Когда только успели? Хозяйство… Понятное дело - крестьяне, для них хозяйство - все». Юрген был поражен этим ответом в самое сердце.
        Он даже не задумывался над тем, что они могут расстаться. С Дитером - бог с ним, но с Брейтгауптом! Тот всегда был рядом, он был единственным оставшимся в живых, кто всегда был рядом с Юргеном на всех полях сражений. Он был его оберегом, черт побери!
        Юрген посмотрел на Брейтгаупта. Тот блаженно улыбался, уставив взгляд куда-то вдаль. Он представлял, как он пашет свою землю. Он был уже не здесь. Он был не с ним.
        - А я, пожалуй, никуда не пойду, - сказал Красавчик, - некуда, и вообще. - Он подмигнул Юргену: - У тебя Эльза, у Ганса - Дитер, у Дитера - Ганс, мне одному, что ли, бобылем оставаться. Да и устал я от кочевой жизни, хочется немного на одном месте пожить. А вдруг понравится!
        Красавчик никогда не унывал и всегда шутил. Но сейчас он был просто оскорбительно весел! А взгляды, которые он кидал в сторону дома? Раньше он смотрел так только на машины. Юрген не узнавал своего лучшего товарища.
        Они еще немного посидели за столом в доме, распили напоследок бутылку вина. Ева выдала каждому сверток с сухим пайком: несколько отваренных картофелин, луковица, пучок кресс-салата, два ломтя хлеба, небольшой кусок окорока. Они поцеловали ее в щеку, благодаря за все.
        Красавчик вышел на двор, провожая их. Когда-то они понимали друг друга без слов, теперь не находили слов для прощания.
        - Привет Эльзе, - сказал Красавчик.
        - Удачи! - сказал Юрген.
        - Спасибо, - сказал Дитер.
        Брейтгаупт промолчал по своему обыкновению. Они пожали друг другу руки, расставаясь навсегда.

* * *
        Юрген шел берегом Эльбы, обходя топкие места. От реки тянуло свежестью, молодая листва на ветлах поблескивала в свете луны, тихо плескались волны.
        Вдруг тишина взорвалась ревом сотни глоток, это запели солдаты на самоходной барже, плывшей вниз по течению. Бравурно звучали слова на незнакомом языке:

        It's a long way to Tipperary,
        It's a long way to go.
        It's a long way to Tipperary
        To the sweetest girl I know![Путь далекий до Типперери, Путь далекий домой, Путь далекий до милой Мэри, И до Англии родной.(Перевод С. Болотица).]
        Юрген невольно подстроился под ритм и еще быстрее зашагал вперед.
        Ему предстояло пройти длинный путь до рассвета.
        Der Ende.

        notes

        Примечания

1

        Hande hoch! (нем.) - Руки вверх!

2

        Переводчик (нем.).

3

        Смертники (нем.).

4

        Нет, хулиган, драчун (нем.).

5

        Недочеловеки (нем.).

6

        Wolf - Волк (нем.).

7

        Стой? Кто такой? (нем.).

8

        Это я (нем)..

9

        Добро пожаловать, Я! (нем.).

10

        Дословный перевод - «Марш телят». - Прим. автора.

11

        Sа1m - болтология (нем., разг.).

12

        Цитата из книги В. Райха «Психология масс и фашизм» (1933 г.). - Прим. автора.

13

        Да, да, большое спасибо (нем.).

14

        Картофельное поле (нем.).

15

        Немецкое слово Hasenfu? имеет два значения: трус и заячья лапка.

16

        Это кроссворд! (нем.)

17

        За старый долг бери солому (нем.) - эквивалент русской пословицы «С паршивой овцы хоть шерсти клок».

18

        Непреодолимая сила, форс-мажор (нем.).

19

        Полная жопа (нем.).

20

        Всякое начало трудно (нем.) - эквивалент русской пословицы «Лиха беда начало».

21

        Puff (нем.) - публичный дом (солдатский жаргон).

22

        На здоровье! (нем.)

23

        Немецкая поговорка. Практически дословный перевод: «С волками жить - по-волчьи выть».

24

        До свидания! (нем.)

25

        Marine (нем.) - военно-морской флот.

26

        Nickel (нем.) - Дед Мороз.

27

        Быстрее! (нем.)

28

        Мятеж, бунт (нем.).

29

        Все внесут в один счет (нем.). Эквивалент русской поговорки: «Семь бед, один ответ».

30

        Мотопехота, Мотопехота едет вперед (нем.).

31

        Военная комендатура (нем.).

32

        Вперед! Быстро! (нем.)

33

        Мина? Где мина? (нем.)

34

        Довольно! (нем.)

35

        Sсhnеllег Heinz (нем.) - прозвище генерал-полковника Гейнца Гудериана.

36

        Gluск (нем.) - счастье.

37

        Steinhauer (нем.) - каменотес, (stein - камень, hauer - дикий кабан).

38

«Аltе parteigenosse» (нем.) - почетное наименование ветеранов национал-социалистической партии, имевших максимально четырех-пятизначные членские номера.

39

        Prosit! (нем.) - На здоровье!

40

        Что такое «твою мать»? (нем.).

41

        Немецкое наименование: Waffen-Sturmbrigade der SS RONA.

42

        Пригород Варшавы на правом, восточном берегу Вислы.

43

        Эмблема Grupy Szturmowe (польск.), штурмовых групп Армии Крайова (АК).

44

«Еще Польска не згинела» (польск.) - «Еще Польша не погибла», начало польского гимна.

45

        Эй, товарищи, табачку не найдется? (нем.).

46

        Freundschaft (нем.) - дружба.

47

        Где командир? СС-штандартенфюрер Дирлевангер? (нем.).

48

        Это Воля? (нем.).

49

        Охота - район Варшавы.

50

        Слушаюсь, господин генерал! (нем.).

51

        Согласно германо-скандинавской мифологии верховный бог Один был слеп на один глаз.

52

        Czuwaj! (польск.) - девиз харцеров, см. ниже.

53

        Будь готов! - Всегда готов! (нем.).

54

«Anklopfderat» (нем.) - прозвище 37-мм противотанкового орудия.

55

        Харцеры - члены польской национальной скаутской (пионерской) организации, действующей с перерывами с 1918 года по настоящее время. Была запрещена во время немецкой оккупации. В Варшавском восстании участвовали харцерские батальоны
«Зоська», «Парасоль», «Вигры»; кроме того, была харцерская рота «Густав» и харцерские взводы в других частях; девушки-харцерки были санитарками, работали на пунктах питания; почтовое сообщение в восстании осуществлялось исключительно харцерами. Возраст большинства членов боевых подразделений был от 12 до 17 лет.

56

«Schuma» - сокращение от Schutzmannschaft (нем.), отряды вспомогательной полиции на оккупированных территориях, сформированные из добровольцев, как правило, местных жителей. Использовались как городская полиция, противопартизанские и пожарные части, для охраны военнопленных и концлагерей и т. п. Обычно подразделения «Шума» четко разделялись по этническому признаку: крымско-татарские, литовские, украинские, русские и т. д.

57

        Спасите, на помощь! (нем.).

58

«Kraft durch Freude» (нем.) - «Сила через радость», национал-социалистическая политическая организация, занимавшаяся вопросами организации и контроля досуга населения рейха. В состав организации входил, в частности, отдел путешествий, туризма и отпусков.

59

        Немецкое еженедельное обозрение, Die Deutsche Wochenschau - пропагандистский киножурнал, выпускавшийся с 1940 по 1945. Демонстрировался в кинотеатрах в обязательном порядке перед просмотром фильмов. Еженедельно рассылалось по 2000 копий, плюс копии на иностранных языках для союзников, нейтральных стран, оккупированных территорий и лагерей военнопленных. - примеч. оцифровщика

60

        Neue Brucke (нем.) - Новый мост, немецкое название моста кн. Понятовского.

61

        Немецкие ракетные установки, аналог русских «катюш».

62

        Метамфетамин, который использовался в немецкой армии как стимулирующее средство.

63

        Действительные показания, см. «Варшавское восстание 1944 года в документах из архивов спецслужб», Варшава - Москва, 2007 г., с. 414.

64

        См. «Варшавское восстание 1944 года в документах из архивов спецслужб». Варшава - Москва, 2007 г., с. 208, 1116.

65

        Psja krew (польск.) - «собачья кровь», аналогично русскому «сукин сын».

66

        Строчка из «Старшей Эдды», основного произведения германо-скандинавской мифологии.

67

        Бог с нами (нем.).

68

        Ночь тиха, ночь свята,
        Люди спят, даль чиста;
        Лишь в пещере свеча горит;
        Там святая чета не спит.
        В яслях дремлет Дитя!
        В яслях дремлет Дитя!

69

        Ночь тиха, ночь свята,
        Счастья ждут все сердца.
        Боже, дай всем к Христу прийти,
        Радость светлую в Нем найти.
        Вечно славься, Христос!
        Вечно славься, Христос!

70

        Банкнота в 10 рейхсмарок.

71

«Женщина моей мечты» (нем.), немецкий музыкальный фильм производства 1944 г.

72

        По ночам одиноких не бывает (нем).

73

        Марика Рёкк имела мадьярское происхождение (Прим. автора).

74

«Еще Польша не погибла» - начало польского гимна.

75

        Гитлер - дерьмо! (нем.)

76

«Eine Kuh deckt viel Armut zu» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.

77

        Freitag (нем.) - пятница.

78

«Gegen die Liebe ist kein Kraut gewachsen», «Wer will fahren, zieh' auch den Karren» (нем.) - это сказал Брейтгаупт.

79

        Кляйнбауэр = Kleinbauer, klein (нем.) - маленький, bauer (нем.) - крестьянин

80

        God dag! (норв.) - Добрый день!

81

        Hei! (норв.) - Привет!

82

«Man soll den Tag nicht vor dem Abend loben» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.

83

        Жди, моя девушка, там, на родине,
        Скоро наступит день,
        Когда мои губы снова будут целовать тебя.

84

«Народная ручная граната 45-го года».

85

        Искаженное «Freies Deutschland» (нем.) - «Свободная Германия».

86

«Wenn der Berg nicht zum Propheten kommt, mu? der Prophet zum Berge kommen» (нем.
- вот что сказал Брейтгаупт.

87

        Schwach (нем.) - слабый.

88

        Молчи! (нем.).

89

«Учи быстрее русский» (нем.).

90

        Parteigenosse (нем.) - товарищ по партии. Принятое в Германии обращение к членам нацистской партии.

91

        Прозвище высших чиновников и партийных функционеров.

92

        Der Panzerbar (нем.) - бронированный медведь.

93

        Метамфетамин, который использовался в немецкой армии как стимулирующее средство.

94

        Ханна Райч (Hanna Reitsch (нем.); 29 марта 1912 - 24 августа 1979) - немецкий лётчик-испытатель. - wiki, примеч. оцифровщика

95

        Привет, тезка! (норв.)

96

«Gluck macht Freunde, Ungluck pruft sie» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.

97

«Ein Wolf im Schlaf fing nie ein Schaf» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.

98

        Dritt (норв.) - дерьмо.

99

«Soviel Kopfe, soviel Sinne» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.

100

        Название города Schonhausen можно перевести с немецкого как «красивое проживание».

101

        Группа поиска, группа подрывников, группа информации, группа разведки, группа восстания.

102

«Auf Regen folgt Sonnenschein» (нем.) - вот что сказал Брейтгаупт.

103

        Путь далекий до Типперери,
        Путь далекий домой,
        Путь далекий до милой Мэри,
        И до Англии родной.(Перевод С. Болотица).