Вельяминовы. Начало пути. Книга 2 Нелли Шульман

        Вельяминовы #2

        Нелли Шульман
        Вельяминовы. Начало пути
        Книга вторая

        Часть первая
        Москва, лето 1583 года

        - Ну, здравствуй, Ермак Тимофеевич! - царь чуть привстал с трона и тут же опустился, растирая колено. «Видишь, не молодеем мы, ты ж ровесник мой, вроде, тоже за пятьдесят тебе уже?»
        - В прошлом году на шестой десяток перевалило, государь, - поклонился атаман.

«Постарел», - подумал Ермак, рассматривая государя. «Вон, седой уже весь почти». Он провел рукой по своим коротко стриженым, - перец с солью, - волосам, и, улыбнувшись, проговорил: «Однако ж я тебе и молодых привез, будет, кому Сибирь завоевывать. Вот, атаманы мои, - он повел рукой в сторону высоких, широкоплечих молодцев. «Кольцо, Иван, и Михайлов, Яков»
        - По атаманам твоим петля плачет, как я слышал, - ехидно отозвался царь.
        Ермак чуть покраснел, а молодцы опустили головы.
        - Да ладно, - Иван Васильевич махнул рукой, и, опираясь на посох, спустился по ступеням вниз, к большому столу, где были разложены карты.
        - Ну, показывай, - велел царь.
        Ермак вгляделся и присвистнул. «Была бы у нас такая карта, как мы тем летом на Иртыше и Туре толкались, так меньше времени бы потеряли».
        - Так я особо ее к твоему приезду и подготовил, - усмехнулся царь. «Теперь легче вам будет.
        Что Кучум?».
        Атаман вздохнул, сдерживаясь. «Той осенью, как мы в Кашлык вступили, бежал, собака, в Ишимские степи, теперь оттуда отряды посылает. Они ж конные все, государь, налетят, и убегут обратно - не догонишь их. А у меня в дружине народу не прибавляется, за Большой Камень мало по своей воле-то едет».
        - Ну, как теперь ты здесь, - царь широким жестом показал за окно, - так бери, в Разбойном приказе много народу плахи ожидает, кто согласится с тобой отправится, тех прощу я».
        - Займетесь, - приказал Ермак своим помощникам.
        - А что с инородцами? - поинтересовался царь.
        - Есть остяки, что начали ясак платить, - задумчиво ответил Ермак, - когда мы Кашлык захватили, то прислали людишек с рыбой и пушниной. Я с них шерть взял, то есть по-нашему, присягу, что вовремя будут ясак отдавать. Ну и подданные они теперь твои, государь, конечно».
        - Однако ж это не все остяки? - внимательно взглянул на него Иван Васильевич.
        Ермак помолчал, и, погладив короткую, с проседью, черную бороду, спокойно ответил:
«Не все, а только лишь те, что рядом с Кашлыком живут - по Демьянке, она справа в Иртыш впадает, по Конде и Тавде - те слева».
        - А остальные? - царь посмотрел на карту. «Окромя этих речушек, - ты уж прости, Ермак Тимофеевич, - тут еще вон, места сколько, и люди там, небось, живут».
        - Вождь там у них есть, Тайбохтой, - зло сказал атаман, - он с Кучумом снюхался, народ подбивает на отряды мои нападать. У хана вон уже - остяцких лучников предостаточно, те народ меткий и страха не знают».
        - А вы, видно, знаете! - внезапно, - собравшиеся вздрогнули, - заорал царь. «Я тебе еще во время оно говорил, Ермак Тимофеевич, как ты супротив крымского хана тут стоял, - нет пути назад! Вона, видишь, - царь указал за окно, - солнце восходит.
        - Так, - он помолчал и тихо закончил, - вот только за ним и надо идти. На восток, пока вся Сибирь нашей не будет. И ежели, понадобится ее для этого кровью умыть - так умоем».
        - Умываем уже, - раздался властный, негромкий голос Кольца. «Мы с Яковом, - он кивнул на товарища, - зимой остяцкие стойбища на севере разорили, всех вырезали - от стариков до младенцев, однако же, они, государь, от этого только сильнее становятся».
        Иван Васильевич пристально оглядел атамана. «Ты ж вроде трусом не глядишь, Иван, ехидно сказал государь, - и Яков - тако же. Как на Волге гулять, али на море Хвалынском - все смелые, а как за Большим Камнем вы оказались - к своему Кашлыку жметесь, и сидите там, боитесь далее высунуться».
        - Государь, - было, хотел сказать Ермак.
        - А ты молчи, - зловеще отозвался царь. «Вона, на карту глянь, на Большом Камне золота с самоцветами достаточно, чтобы всю Москву оными вымостить. Брать их надо, промыслы надо закладывать, крепостцы ставить, жить в Сибири - как вы иначе ее воевать собираетесь?
        Людей берите - оных у нас хватает, ручницы с пищалями везите, пушки, все, что положено.
        Пока в Сибири русских городов не будет, не станет она нашей, поняли?»
        - Вот тут, - сказал Ермак, наклоняясь к карте. «На Туре, на Тюменском волоке надо первый город возводить. Из Ишимских степей на Большой Камень и далее, - на Волгу, - другого нет пути. Ежели мы там сядем, то оттуда Сибирью править удобно будет».
        - Ты завоюй сначала, а потом правь, - ядовито ответил царь, но - заметил с облегчением Ермак, - улыбнулся, говоря сие.
        - Откуда карты-то такие хорошие, государь? - спросил Ермак, рассматривая аккуратные чертежи.
        - Подарение мне, - рассмеялся Иван Васильевич. «Вельяминову помнишь, боярыню Марфу Федоровну?».
        - Помню, - спокойно сказал Ермак. «Жива она, выходит».
        - Жива боярыня, вдовеет, тут, на Воздвиженке обитает, с детьми. Муж преставился ее, тако же и брат, Матвей Федорович, приятель твой, - царь широко перекрестился.
        - Упокой Господи его душу, - тихо сказал Ермак. «Вот уж истинно - бесстрашный человек был боярин Вельяминов».
        - Бесстрашный, это да, - кисло сказал царь. «Это семейное у них, впрочем. Так вот, сии карты Марфа Федоровна с Большого Камня привезла, как была на оном, там же вы с ней познакомились?».
        - Там - еще более спокойно ответил Ермак. «В Чердыни».
        - Ну, вот и увидитесь сегодня, трапезовать она нас пригласила, к себе, как в былые времена.
        Опять, - царь расхохотался, - мы у нее в пост обедаем. Впрочем, постное, али скоромное - у Вельяминовых хорошо готовят, не проголодаетесь. Ну, идите, там и встретимся».
        Уже когда атаманы были у двери, царь вдруг, легко, будто дикий зверь, и не хромая вовсе, положил руку на плечо Кольцу.
        - А ты останься, атаман, - велел Иван Васильевич. «Разговор у меня есть до тебя».
        В раскрытые окна тронного зала вливался свежий, теплый весенний ветер, щебетали воробьи на кремлевском дворе, снизу был слышен детский смех. Царь выглянул в окно и увидел, что Митька, в окружении мамок, пытается ковылять по серому булыжнику.
        Царица Марья Федоровна, улыбаясь, присела, раскинув руки, и Митька, пройдя два шага, с облегчением оказался в материнских объятьях.

«Господи, - вдруг подумал царь, - ну дай ты мне дожить до того времени, как он на коня сядет. Ну, виноват я пред тобой, знаю, но даровал, же ты мне сына - здорового и сильного, значит, простил меня?»
        Иван Васильевич обернулся и посмотрел на мужчину, что стоял перед ним. Красивое, обветренное, жесткое лицо Кольца только чуть побледнело.
        - Я тут поспрашивал в Разбойном-то приказе, Иван Иванович, - безучастно сказал царь, сцепив длинные пальцы, - много за тобой дел числится, а голова всего одна. Впрочем, сие не беда, палачи сначала ноги - руки отрубают, потом - сам знаешь что, а потом уж - голову.
        Ну, или не отрубают, так оставляют - на колу сидеть, без ног, без рук - зато с головой. Ты как хочешь?
        Кольцо молчал, только чуть дрогнул угол сухого, тонкого рта.
        - Побаловался ты на Волге немало, прежде чем к Ермаку-то Тимофеевичу тебя занесло. Оно, конечно, и атаман твой не без греха, однако то дело прошлое, - задумчиво сказал царь. «А вот ты, Иван Иванович, в Сибирь можешь и не вернуться, Троицкая церковь тут рядом, до помоста, что рядом с ней поставят - ближе».
        - Государь, - тихо сказал Кольцо.
        - Однако же, - будто не слыша его, сказал Иван Васильевич, - есть путь сего избежать. Ты воеводой сибирским хочешь быть?
        Кольцо сглотнул и ответил: «То честь великая, царь-батюшка, однако же, Ермак Тимофеевич…»
        - Ермак Тимофеевич сегодня есть, а завтра нет его, - царь потрещал костяшками пальцев.

«Сам знаешь, война дело такое, опасное. К тому же, Иван Иванович, тяжело с людьми бесстрашными, хлопоты с ними одни. А ты, царь усмехнулся, - меня боишься, вижу я. Оно и правильно. Лет сколько тебе?»
        - Сорок на Пасху было, - сглотнув, ответил Кольцо.
        - Жениться не собираешься? - поинтересовался Иван.
        Атаман улыбнулся. «Да разве у нас женятся? Добром никто за Большой Камень не поедет, да и негде там жен держать».
        - На то и города будете строить, - ответил царь. «Опять же, ежели ты воеводой сибирским хочешь стать, так жена тебе нужна».
        - Кто ж пойдет-то за меня? - осмелев, спросил Кольцо.
        - Есть у меня одна боярышня на примете, - царь рассмеялся. «Московских хороших кровей, однако же, отец ее инородцем был, то ли татарин, то ли остяк. С такой женой все местные к тебе под крыло потянутся. Красивая боярышня, шестнадцать лет только исполнилось.
        Однако честью ее за тебя не отдадут, сговорена она уже, осенью венчается вроде».
        - А что ж делать? - спросил Кольцо.
        Иван Васильевич расхохотался. «До сорока лет дожил, и не знаешь, что с девками делают?
        Так что Иван Иванович, хочешь уходом, хочешь - еще как, но чтобы Федосья Петровна с тобой под венцом стояла, и с тобой в Сибирь уехала. А иначе - царь кивнул за окно, - как я тебе и обещал, до Троицкой церкви путь недолгий».
        - А как увидеться-то с ней? - поинтересовался атаман.
        - А вот сегодня и увидишься, на Воздвиженке, - Иван Васильевич похлопал его по плечу.

«Боярыни Вельяминовой дочка это старшая. Увидишься, а дальше уж сам, Иван Иванович.
        Сможешь? - царь вопросительно наклонил голову.
        - Смогу, государь, - усмехнулся Кольцо.
        - Федосья, а ну проверь, каша-то поспела? - распорядилась боярыня Воронцова-Вельяминова. На поварне городской усадьбы было шумно, девки стучали ножами, ключница укладывала на огромном блюде вареных осетров. Дверь была распахнута, и со двора доносился смех играющих в салки младших девочек.
        - Лизавета! - высунув голову в дверь, велела Марфа. «Пойди с двойняшками в палату крестовую, посмотрите, хорошо ли прибрано там, да и столы уже накрывайте, царь вскорости приедет. И где Федор, обещался еще к обедне быть?».
        - Да тут я, матушка, - сын шагнул на поварню и тут же утащил кусок рыбы.
        - Хоша бы руки помыл, - вздохнула Марфа, - со стройки только что. Проголодался? - она ласково, потянувшись, поцеловала Федю в лоб. «Что вам там дают, за трапезой-то?».
        - Да сейчас, в пост, - щи черные с утра и тюрю с луком, - усмехнулся сын, и - не успела Марфа оглянуться- схватил еще кусок. «Ну и опосля вечерни - хлеб с квасом».
        - На таких харчах - и в кого ты рослый такой? - Марфа потрепала сына по голове.
«Как ты к Федору Савельевичу в ученики пошел - так взрослым мужиком уже глядишь».
        Федор потянулся, - так, что затрещала грязная, пропотевшая рубаха, и томно сказал:
«Я бы, раз уж я дома сегодня ночую, так в мыльню бы сходил, матушка. А то у нас оной не заведено, в Яузе купаемся, да и то не кажный день».
        - Да уж чую, - мать повела носом. «Велю истопить, конечно, попаришься всласть. А сейчас хоша из колодца ополоснись, да одежу поменяй, готово тебе все, пошили».
        Она увидела, как Федя жадно смотрит на рыбу, и сунула ему еще кусок. «И все, - ворчливо сказала мать, - до трапезы более ничего не получишь».
        Федор ухмыльнулся, и, прожевав, уже выходя из поварни, ущипнул Федосью, что наклонилась над горшком с кашей.
        Та разогнулась и мгновенно треснула брата деревянной ложкой по лбу.
        - Вот те крест, Федосеюшка, - Федор поднял вверх руки, - то не я был, помстилось тебе.
        - Иди уже, - рассмеялась сестра, и обернулась к Марфе: «Хороша каша, матушка, как надо».
        - Лещей давайте, - приказала Марфа. «А ты, Федосья, глянь, там грибы тоже уже готовы, снимать их надо, а то переспеют».
        - Так, - Лизавета стояла, уперев руки в бока, на пороге крестовой палаты.
«Скатерти-то несите».
        Марья с Прасковьей побежали в кладовую, и, повозившись там, стали, стоя на лавках, накрывать столы. «Осторожней, осторожней, - велела Лиза, - углы-то расправляйте, и чтобы не морщило. Сейчас у матушки ключи от поставцов попрошу, посуду будем ставить».
        Девочка ушла на поварню, а Марья показала ей вслед язык. Прасковья сморщила нос и сказала: «Ничего, Петенька вырастет, мы над ним командовать будем».
        - Он мальчик, - вздохнула Марья, наматывая на палец кончик толстой белокурой косы.

«Мальчикам все можно, вон, Федя - даже и дома не ночует».
        - Когда я вырасту, - кисло сказала Прасковья, поправляя венец алого шелка, что украшал ее темные кудри, - я буду как мальчик. Буду стрелять и на коне ездить.
        Марья задумалась, и, дрогнув ресницами, рассмеялась: «А я буду как девочка. Только замуж не пойду».
        - Нельзя не замуж, - озабоченно сказала сестра. «Так положено».
        - А мало ли, что положено! - отмахнулась Марья.
        - Положено, - Лиза возвышалась над ними со связкой ключей в руках, - не языком сидеть трепать, а работать. Царь приедет скоро.
        - Да мы его и не увидим вовсе, так, выведут нас, покажут и обратно наверх отправят, - ехидно заметила Марья, вынося в крестовую палату тяжелые серебряные кубки.
        - Федя-то, небось, будет за столом сидеть, - поддержала ее Параша. «А мы, как всегда - в боковой горнице».
        - Федя мальчик, ему можно, - ответила Лизавета.
        Параша закатила вверх скошенные глаза и высунула язык в спину старшей сестры.
        Марфа оглядела старшую дочь, и велела: «Кокошник-то новый надень, в этом царь тебя видел уже, как мы в Кремль ездили».
        Женщина посмотрела на сосущего грудь ребенка, и, вздохнув, поцеловала его в смуглую щечку: «Ну вот, Петенька, следующим годом уже и в Англию отправимся. Знаешь, как на море хорошо - легко, свободно, ты уже большой будешь, понравится тебе на корабле».
        - Маменька, - Федосья, укладывая темные косы, вдруг жарко, мгновенно покраснела, - а если мне что надо спросить будет, вы ж тут останетесь…
        - У миссис Стэнли же можно спросить, - мать улыбнулась, положив сына в колыбель. Он поднял ручки вверх и, засмеялся. «Глаза-то у тебя, какие, Петенька, - вдруг вздохнула Марфа, - смотрю на тебя и батюшку твоего покойного вижу».
        - Ну, - Федосья смутилась, - она ж чужой человек. Стесняюсь я, и еще, - она опустила голову, - вдруг не угожу я чем, не понравится, ему…
        Мать наклонилась над Федосьей и обняла ее. «Да чем ты можешь не угодить - что на брачном ложе быть может, так ты все знаешь, я тебе еще тем годом рассказала, как крови у тебя пошли, да и муж твой - не юноша, человек взрослый, понимающий. Все хорошо будет».
        Федосья вдруг стала перебирать - один, за одним, - нежные, сильные пальцы матери.
«А у тебя как с батюшкой покойным, было? - спросила она, не поднимая глаз.
        - Мы друг друга более жизни любили, - вздохнула Марфа, - коли так любишь, так Господь тебе только лишь добро дает, ничего иного. Не было времени, чтобы я с отцом твоим несчастлива была, и, как мы с ним опосля разлуки повстречались, то я думала, что так и проживем вместе, до конца дней наших. А видишь, как получилось, - Марфа чуть вздохнула.
        - Ты же можешь еще раз замуж выйти, - сказала дочь, надевая кокошник.
        - У меня, дорогая, окромя тебя, еще пятеро детей на руках, - ехидно сказала Марфа, поднимаясь, - немного на такое богатство охотников-то найдется.
        Мне вас всех сейчас надо на ноги поставить, и в люди вывести, - вона, - она кивнула на колыбель, где мирно спал Петенька, - ему отец дело оставил, так пока он в года не войдет, я конторой управлять буду, по доверенности. То тоже дело нелегкое.
        Ладно, ты, как ожерелья-то наденешь, вниз спускайся, вместе с тобой и Федором гостей встречать будем.
        Мать поднялась и вышла, а Федосья, обвивая вкруг высокой шеи изумрудное ожерелье, вдруг приостановилась, и вздохнула: «Господи, хоша бы увидеть его скорее!»
        Она нашла в шкатулке последнее, еще зимой полученное письмо жениха и перечитала:

«Повенчаемся мы с тобой в городе, у Святой Елены, а потом еще дома наш брак благословят, как это и положено.
        Ты Тео, должна помнить слова апостола Павла: «чтобы также и жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами, как прилично женам, посвящающим себя благочестию».
        Поэтому ты должна будешь проводить свое время не за суетными делами, а за работой по дому и заботами о детях, если будет на то воля Господа, и они у нас родятся.
        Поскольку сказано: «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви», - то ты должна мне повиноваться беспрекословно, во всем, иначе брак наш не получит благословения свыше.
        Жду встречи с тобой, любящий тебя Стивен.
        - Я буду, - внезапно, тихо, прошептала Феодосия. «Буду повиноваться, правда».
        - Ты что сидишь, - Федор, в новом кафтане синего бархата, - просунул голову в дверь. «Гости уже на дворе!»
        Она, - Ермак посмотрел на нее искоса, - и не изменилась вовсе. Черный опашень делал ее хрупкую фигуру еще стройнее, на щеках, - таких же белых, - виднелись едва заметные веснушки, и пахло от нее так, как раньше, - цветами в летнем солнце.
        Смуглая, высокая боярышня, - которую он младенцем держал на коленях, - поднесла им на серебряном блюде свежевыпеченный, мягкий каравай, и сказала нежным голосом:

«Спасибо, что от нашего хлеба-соли отведали».
        - Все хорошеешь, Федосья Петровна, - царь отломил кусок хлеба и сказал, повернувшись к Ермаку: «А сие сын Марфы Федоровны, Федор Петрович Воронцов-Вельяминов».
        Крепкий, словно медведь, рыжий парень - ростом с взрослого мужика, - независимо подал руку и сказал: «Добро пожаловать на Москву, атаманы».
        Кольцо тоже отломил от каравая, и взглянул Федосье Петровне прямо в глаза. Очи были раскосые, зеленые, мерцающие, как у кошки. Боярышня вспыхнула, и, опустив взгляд, промолвила: «Просим вас за стол».
        - А говорили, Марфа Федоровна, - усмешливо сказал Ермак, по-хозяйски устраиваясь на лавке, - что ты чадами богата. Где ж оные, только двоих и видим?
        Марфа, глядя на него, спокойно сказала: «Еще три дочки младшие у меня - Лизавета, Прасковья и Марья, и сын грудной, Петенька, как раз до Великого Поста родился, как отец его преставился, упокой Господи его душу, - Марфа перекрестилась. Так что шестеро у меня, атаман, - красивые, изящно вырезанные губы чуть изогнулись в улыбке.
        - Вот оно как, - сказал Ермак, и принял от Федора кубок с вином.
        - Ты-то как, Федор Петрович, вино пьешь? - поинтересовался царь.
        - Пью, государь, - мальчик поклонился. «Спасибо вам».
        Марфа вздернула бронзовую бровь, но промолчала. Принесли первую перемену - янтарную, жирную уху и пироги с визигой и рыбой.
        - Хороша у тебя уха, Марфа Федоровна, - похвалил царь, пробуя. «Ну, впрочем, у тебя всегда вкусно кормят - хоша бы каждый день у тебя обедал».
        - То дочь моя старшая готовила, - улыбнулась Марфа. «Не побрезгуйте, молода она еще, только учится хозяйствовать-то».
        - Как по мне, - сказал Кольцо, и потянулся за хлебом, - так я лучше и не пробовал.
        - А ведь Иван Иванович у нас с Волги, - заметил царь, - они-то знают, как уху варить.
        - Спасибо, - зардевшись, прошептала боярышня, и, поклонившись, передала атаману ломоть каравая.
        Синие глаза Кольца чуть усмехнулись, и он, взяв хлеб ее из ее рук, чуть коснулся пальцем смуглой, красивой ладони. Федосью Петровну в краску бросило.

«При матери, конечно, тут ничего не сделаешь, - холодно подумал атаман, бросив взгляд на невозмутимое лицо Марфы. «Сразу видно - тут целку, ровно алмаз, какой берегут, оно и понятно - боярская дочь.
        И золото тут не поможет - вона, боярышня оным с ног до головы обвешана. Нет, тут по-другому надо, тут грамотцу надо послать, распалить ее, кровь-то молодая, горячая. И осторожней надо - а то вона брат у нее, хоша и подросток, а кулаки у него пудовые».
        - Был у меня учитель твой, Федор Савельевич, - сказал царь Феде, - хвалил тебя очень, говорил, что еще лет пять - и сам уже строить начнешь. Ну, под его присмотром, конечно, но уже не на побегушках будешь. Способный у тебя сын, Марфа Федоровна.
        - Благодарю, государь, - улыбнулась та, чуть пожав руку сына.
        - Ну, - государь поднял кубок, - за Сибирь, чтобы нашей она была, в скором времени!
        - Аминь, - отозвалась Марфа, и, вдруг, улыбнувшись, сказала: «А вы что, Ермак Федорович, не едите ничего? Али невкусно вам?».
        - Коли не из ваших рук, боярыня - дак и невкусно, - дерзко, глядя прямо на Марфу, сказал тот.
        Марфа махнула рукой, и, когда перед ней поставили блюдо с осетрами, отрезав добрый кусок, положив его на ломоть хлеба, спросила: «Вот так, Ермак Тимофеевич?».
        - Именно, - ответил тот, принимая еду из ее маленьких, заботливых рук.
        Он посмотрел в ее изумрудные глаза, обрамленные темными ресницами, с еле заметными, тонкими, уходящими к вискам, морщинками, и вспомнил как, лежа растрепанной головой у него на плече, Марфа вдруг сказала: «Господи, и что ж мне хорошо-то так с тобой, атаман?».
        - А это потому, - он взял в большую ладонь ее грудь, - высокую, с розовым соском, - что ты как для меня сделана, знаешь же».
        Он тогда наклонил голову и стал целовать эту грудь, - медленно, долго, - пока она не шепнула ему лукаво на ухо, устраиваясь под ним: «А вот сейчас опять это проверишь, Ермак Тимофеевич».

«Вот и повенчаемся», - он внезапно улыбнулся своим мыслям. «Хватит, молодые пусть далее на восток идут. Поставим крепостцу, там, где я говорил, будем жить. Ей же за тридцать немного, она еще пятерых может родить. Вот пусть и рожает. С такой женой никакая Сибирь не страшна».
        - Что улыбаешься, атаман? - донесся до него голос царя.
        - Да уж больно хорошо тут, у Марфы Федоровны, - ответил Ермак. «Правда, Иван Иванович?».
        - Правда, - подтвердил Кольцо, глядя на Федосью. Та зарделась и опустила зеленые глаза.
        - Ты вот, что мил человек, - сказал Кольцо, устраиваясь за грубым деревянным столом, - ты писать умеешь?
        Дьяк ухмыльнулся, почесывая ухо пером. «Сидел бы я тут, ежели писать не умел! Тебе прошение, али жалобу, какую? Если надо, я и разными почерками могу».
        - Разными почерками не требуется, - атаман разлил водку по стаканам. «А вот, скажем, девке грамотцу можешь составить? Ну, чтобы как прочла она, так и повстречаться со мной захотела».
        - Да с тобой и без грамотцы любая встречаться побежит, - рассмеялся дьяк, глядя на красивое лицо атамана. Тот поиграл золотым перстнем на пальце и ответил: «Тут дело особое»
        - А, - дьяк призадумался, - не по себе дерево клонишь, уходом девку сманить хочешь?
        - Уходом, али не уходом, - ответил атаман, - однако же, тут ловко писать надо, со значением.
        Обделаешь?
        - Обделаю, - дьяк окунул перо в чернильницу, что висела у него на шее. «Зовут-то как кралю твою?».
        - Феодосия, - Кольцо выпил и занюхал корочкой хлеба. «Ты тоже пей», - подвинул он дьяку кружку.
        - Э, нет! - тот поднял испачканный в чернилах палец. «Сначала - дело, а уж потом мы с тобой цельную четверть разопьем. К тому же, не одну ж грамотцу ты ей слать собираешься?»
        - А это уж как дело пойдет, - задумчиво сказал атаман. «Может, и одной обойдется, ежели напишешь как надо».
        - Глаза, у девицы какого цвета? - деловито спросил дьяк.
        - Зеленого, - Кольцо налил себе еще. «Хороша на Москве водка-то», - он сладко потянулся и вдруг подумал, что и вправду - пора уже своим домом обзаводиться.
«Погулял я немало, да и гулять буду еще, а жена нужна. Тем более, ежели и вправду - воеводой поставят. Да и если честью ее брать, - а так и надо, - то приданое немалое дадут, вона, усадьба у них какая богатая».
        В кабаке было людно, сзади кто-то начал орать песню и Кольцо, поморщившись, крикнул: «А ну тише!»
        - А ты кто такой? - пьяно спросили из-за соседнего стола. «Лезет на Москву шваль всякая, и еще нам тут указывать будет!»
        Атаман спокойно встал, и, положив руку на саблю, сказал: «Я тебе, сука, не шваль, а Иван Кольцо, атаман дружины строгановской».
        - Ну и сидел бы у себя в глуши, что сюда приперся! - мужик рыгнул и засмеялся.
        Кольцо холодно посмотрел на него, и, размахнувшись, ударив об стол пустой бутылкой, сунул ее прямо в лицо мужику.
        Тот, заорав, схватился за глаз, медленно стекающий на щеку. Из-под его пальцев полилась кровь, капая на хлеб и соленые огурцы, что валялись на столе.
        Кольцо отбросил бутылку и сказал: «Много чести для вас - в кабаке саблю вытаскивать».
        - Я тут написал, - дрожащим голосом сказал дьяк.
        - Читай, - велел атаман. «И водки еще принесите, - велел он.
        - Так что же, Марфа Федоровна, отказываешь ты мне? - жесткое лицо Ермака вдруг дрогнуло - самую чуточку. «Думал я, что все же люб я тебе, хоша, конечно, и ненамного, - он вдруг горько рассмеялся.
        Женщина сидела в высоком кресле, кормя дитя, и Ермак внезапно вспомнил то утро в Чердыни, когда он, проснувшись, увидел ее в одной приспущенной с плеча рубашке. Он сжал кулаки и тихо проговорил: «Я-то тебя более самой жизни люблю, знаешь ты это».
        - Знаю, - Марфа нежно поцеловала Петеньку и подняла зеленые, прозрачные глаза.
«Знаю, атаман. Посему и не буду венчаться с тобой. Оба любить должны, как у меня с Петром Михайловичем было».
        - Смелый человек был мой сотник, - вздохнул атаман. «Если б знал он про нас с тобой…».
        - Знал, - мягко сказала Марфа. «Как мы с ним повстречались опосля разлуки, так я все ему рассказала, без утайки».
        Ермак присвистнул. «Да, верно государь говорил - бесстрашные вы, Вельяминовы, в крови у вас это. И Петр Михайлович тоже - не всякий мужик с бабой-то опосля такого жить будет».
        - Не всякий, - согласилась Марфа. «Но если б иначе было - я бы с ним первая жить не стала».
        - Не хочу я тебя брать без венчания, - атаман прошелся по горнице. «Невместно это, не девка ты кабацкая».
        - Однако ж раньше брал, - лукаво заметила Марфа.
        - Раньше, Марфа Федоровна, - тихо, чтобы не разбудить заснувшего Петеньку, сказал атаман, - думал я, что повенчаешься ты со мной, так или иначе. Думаешь, - он сглотнул, - мне легко смотреть, как ты во второй уж раз передо мной дитя кормишь, и не мое оно!
        Он отвернулся и посмотрел на девочек, что играли во дворе усадьбы. «А я ведь тебе тогда сказал, и сейчас повторяю, Марфа, - нежно проговорил атаман, - твои дети - то мои дети, но ведь своих-то мне тоже хочется, шестой десяток уже, не шутка».
        - Не со мной, - Марфа ласково укачивала Петеньку. «Я здесь жить не буду, Ермак Тимофеевич, даже вон и муж мой - в Англии похоронен, следующим летом уеду я. Там дело, кое Петр Михайлович всю жизнь свою строил, Петеньке оно завещано, и бросать оное не буду я, хоша бы мне что посулили».
        - Жестко с тобой спать-то, Марфа Федоровна, - вздохнул атаман. «Как ты постель стелешь да туда ложишься - вроде сахарная вся и сладкая, рукой тебя коснешься - так ровно огонь у тебя сама знаешь где, а на поверку - из камня ты сделана, и сердце у тебя железное».
        - Нет, Ермак Тимофеевич, - проговорила женщина, - оно у меня - как у всех, - и болит, и мучается. Однако ж родители меня учили, что долг и честь в жизни - всего выше, а мой долг сейчас, - перед детьми моими».
        Он внезапно опустился на колени, и потянулся к Марфе. Та положила руку на его седоватые волосы и шепнула: «Уж перегорело все, атаман. Как молода я была - так пылало, сам помнишь, должно быть, а сейчас - уголья одни остались, и никому их не разжечь более.
        Даже тебе», - Марфа поцеловала его в лоб.
        - Ну, как знаешь, - он помолчал, - однако ж если надо тебе что - так я для тебя и семьи твоей все сделаю, Марфа, что в силах моих.
        Женщина подняла его руку и прижалась к ней мягкой, гладкой щекой. «Тако же и я атаман, тако же и я», - шепнула она.
        Поднявшись, все еще держа на руках Петеньку, Марфа посмотрела, как Ермак садится на вороного жеребца и медленно проговорила: «Не могла я иначе, грех это - человека-то обманывать».
        - Молодец, - Кольцо потрепал дьяка по плечу. «Теперь перепиши начисто, и скажи мне - найдется у тебя оголец какой сию грамотцу передать? В тайности, понятное дело».
        - За золото - чего ж не найтись? - ухмыльнулся дьяк.
        - Водку пьете? - раздался сзади голос Ермака. Кольцо мигнул дьяку и тот исчез - мгновенно, будто и не было его.
        - Налей мне, - велел атаман, садясь.
        Ермак выпил, не закусывая, и тут же потянулся за бутылкой. «Скажи-ка мне, Иван Иванович, - жестко усмехнулся Ермак, - ты блядей на Москве пробовал уже?»
        - Да когда? - удивился Кольцо. «То с дружиной, то с царем, то по острогам народ собираю».
        - Ну, пойдем тогда, попробуем, - Ермак выпил второй стакан и оценивающе посмотрел на водку. «Только, пожалуй, сначала еще закажем».
        - Случилось что? - озабоченно спросил Кольцо, махнув рукой целовальнику.
        - А? - переспросил Ермак. «Нет, ничего не случилось. Весел я сегодня, Иван, вот и все».
        Карие глаза Ермака чуть увлажнились, он разлил принесенную водку и повторил:
«Весело мне, атаман, как никогда в жизни еще не было».
        Федосья быстро, оглядываясь по сторонам, взбежала в свою горницу и закрыла дверь на засов. Сердце колотилось так, что, казалось девушке, звук этот слышен всем вокруг.
        Грамотца была спрятана в шелковом рукаве летника, и жгла Федосье запястье - огнем.
        Она прислонилась к двери и внимательно прочитала записку. «А почерк красивый, - вдруг подумала она. Девушка зажала грамотцу в руке и прижала ладони к пылающим щекам, вдруг вспомнив те стихи, что она читала еще маленькой девочкой.

«Твои глаза, - как сияние луны, - прошептала она, вдруг поняв, что еще никто и никогда не посылал ей таких писем. «Матушке, как она молода была, сэр Филип сонеты посвящал, - вспомнила Федосья. «И картины с нее рисовали».

«А мне сэр Стивен никогда такого не пишет, - горько подумала она и тут же одернула себя:

«Да как ты смеешь! Разве ж, на войне будучи, есть время ему до тебя? Вот повенчаемся, будем жить вместе, он мне все это и скажет. Наверное, - подумала Федосья, и вздохнула.
        - Федосья! - постучала в дверь младшая сестра. «Там рыбу привезли, принять надо, пойдем».
        Девушка оглянулась и сунула грамотцу в шкатулку - промеж писем жениха. «А если матушка увидит? - спросила она себя, спускаясь во двор. «Да как? Ежели меня нет, так она и в горницы мои не заходит, она всегда говорит, что невместно сие. И стучится, коли дверь, закрыта.
        Может, показать ей грамотцу? Да зачем, кормит она, еще, не приведи Господь, волноваться зачнет, с молоком что случится. Нет, просто встречусь с ним, как я и отписала, скажу ему, что сговорена я, да и все. Хороший человек, нельзя ж его просто так отталкивать, слова не посылая в ответ».
        - Федосья! - Лиза дернула ее за рукав. «Ты чего в небо уставилась - на нем рыбы-то нет, она тут вся». Девчонка развернула бумагу и, приготовив перо, важно кивнула возчикам: «Ну, показывайте».
        Кольцо развернул принесенный огольцом ответ боярышни и хмыкнул: «Хорошо, что читать-то я умею, как раз сие сейчас и пригодится. А то невместно было бы кого еще в это дело вмешивать».
        Он прочел записку и задумался, потирая темную бороду: «В подмосковной ихней, значит. Ну что ж, оно и удобней, конечно. Тут где с боярышней встречаться? На улицу ее одну не выпускают, даже в церковь, небось, и то с матерью ходит, а забор у них на усадьбе - в три роста человеческих, и вона - как мы заехали, так кобели меделянские с цепей рвались, нас облаивая. И охрана вся с ручницами и саблями. Не хочется-то головы лишаться, боярышни не попробовав. Ну, вот и попробую. А потом уже никуда не денется - надо будет венцом это дело покрыть. Правильно сказал государь - Ермак Тимофеевич не вечный. Будет моим сибирское воеводство, будет. А потом и в бояре можно будет выйти, царь своими милостями не оставит».
        Он вытянулся на лавке, закинув руки за голову, и посмотрел на бревенчатый потолок горницы. В углу, у печи, шуршали тараканы. Было тихо, дружина уже спала и Кольцо вдруг усмехнулся: «Ну, ничего, вскорости у меня уже Федосья под боком лежать будет. Сладкая она, сразу видно, да горячая. Девка молодая, прекословить мне не будет, ну а скажет чего - плети отведает, у меня с этим просто».
        - Матушка, - Федосья постучалась в дверь Марфиной опочивальни. Мать сидела за столом с пером в руке. Она перевернула бумаги, и, улыбнувшись, сказала: «Заходи, что там у тебя?»

«Может, сказать все же?», - отчаянно подумала Федосья, глядя на улыбающееся лицо матери. «Постарела как, - горько поняла девушка, увидев резкие морщины в уголках красивого рта. «Нет, зачем, и так, как батюшка преставился, у нее хлопот полон рот, почто ее волновать-то еще и этим? Сама все сделаю, не ребенок же я».
        - Матушка, - Федосья присела, - как у вас сейчас забот много, со сборами моими и Федиными, и Петенька вон еще грудной, - она кивнула на колыбель, - так, может, я девочек возьму в подмосковную? Лето уже на дворе, и жаркое, вон какое, что ж им тут-то сидеть. А я за ними присмотрю, не волнуйтесь. И на реку с ними буду ходить, и в лес».
        - Да я вот тоже о сем думала, - мать погрызла перо. «Да и тебе, наверное, погулять охота, - она усмехнулась, - а не на поварне-то стоять день-деньской».
        Федосья покраснела.
        - Опять же, - ласково проговорила мать, - как повенчаешься, так уже не погуляешь. Мужа обихаживать надо будет, пасынки твои, и Федор, хоша и в школе, но приедут к вам зимой, как отдохнуть их распустят, а ты, может к тому времени, и понесешь уже.
        Девушка помолчала, и, вздохнув, перебирая в руках подол сарафана, ответила: «Да и мне тоже с сестрами-то побыть хочется, теперь год я их не увижу»
        - Да, - мать поднялась и глянула в окно. «И вправду, вон какая жара на дворе стоит, ровно и не июнь. Дождей с Красной Горки не было уже. Ну, сбирайтесь, езжайте, месяц там побудьте, а то и более. Ключницу с вами отправлю, а охраны там достанет. Но ты там смотри, за девчонками присматривай, Лизавета, - та домовитая, да спокойная, а двойняшки, сама знаешь, лихие у нас. Ну и занимайся с ними, конечно».
        Феодосия улыбнулась, и, вдруг, поднявшись, обняла мать. «Все хорошо будет, матушка, - сказала девушка, целуя нежный, белый лоб, обрамленный черным платом.
«Все будет хорошо, не волнуйтесь».
        - Оно и верно, - пробормотала Марфа, глядя в спину дочери, - пускай их лето побалуются-то, на то и детство, чтобы веселиться». Она вздохнула и продолжила шифровать.
        Девчонки, подпрыгивая, сбежали вниз по косогору к реке, и закричали: «Купаться, купаться!».
        У излучины, на берегу белого песка, была устроена свежесрубленная, еще пахнущая смолой купальня. «Вот тут и плескайтесь», - распорядилась Феодосия, раздеваясь.
«Течение быстрое, глубоко, не приведи Господь, еще случится что».
        Параша первой прыгнула в темную, свежую воду и блаженно улыбнулась, переворачиваясь на спину: «Хорошо-то как!»
        - Тут места мало, - капризно заявила Марья, снимая рубашку. «И закрыто со всех сторон, не поплавать вдоволь».
        - Зато без рубашки можно, - улыбнулась Федосья, закалывая на голове толстые косы.
«Вода, какая теплая», - Лиза осторожно, аккуратно попробовала ее ногой, и тут же, завизжав, полетела с мостков вниз - младшая сестра толкнула ее и плюхнулась следом.
        - Совсем голову ты, Марья, потеряла, - обиженно заявила Лиза, вынырнув. «Я себе косы замочила».
        Лазоревые глаза девочки засияли смехом, и она, фыркнув, ответила: «На то и купание, чтобы промокнуть».
        - А ну не смей! - велела Лиза, но было поздно - Марья и подплывшая к ней Параша стали брызгать на старшую сестру водой.
        Они вдруг прервались и Лиза восторженно сказала: «Какая ты, Федосья, красивая!»
        Девушка, спускаясь по мосткам в воду, только покраснела: «Скажете тоже!»
        - Мне нравится, что ты смуглая, - вздохнула Лиза. «И Прасковья тако же. А мы с Марьей белые, ровно сметана».
        - Это тоже красиво, - независимо заметила белокурая девочка, вздернув острый подбородок.

«И волосы у меня красивые - у вас у всех темные, а у меня - будто лен. Матушка рассказывала, такие у бабушки нашей были, Федосьи Никитичны».
        - У тебя хоть веснушек нет, - выпятила губу Лиза. «А меня вон - всю обсыпало, - она горестно указала себе на нос.
        - Ну и что? - Параша подплыла к ним, и уцепилась за мостки. «У маменьки вон тоже веснушки, а у тебя, Лизавета, они потому, что ты рыжая».
        - Это Федя рыжий, - краснея, сказала, девочка.
        - Ну, ты тоже немножко. А все равно ты красивая, - Параша вдруг поцеловала сестру в холодную щеку.
        - Да вы все красивые, - улыбнулась Федосья, - что спорите-то?
        - А вот мы сейчас тебя утопим! - вдруг, весело взвизгнула Марья, и прыгнула старшей сестре на спину. «Помогайте мне!».
        - Совсем ума лишились, - смеясь, еще успела проговорить Федосья, погружаясь на песчаное дно.
        Лиза отчаянно, глубоко зевнула, и, прижав к себе белую кошку, призналась: «Спать, как хочется!»
        Двойняшки уже дремали, в открытое окно горницы вливался свежий вечерний воздух, небо на закате окрасилось в чудный, зеленовато-золотистый цвет, и на нем уже всходили первые, слабо мерцающие звезды.
        Федосья прислушалась - где-то в лесу, у озера, кричал коростель. На дворе, быстро мелькая крыльями, порхали ласточки.
        - Ну и спи, - ласково сказала она сестре. «Сегодня накупались, набегались, на конях наездились - вон, Марья с Парашей за трапезой стали носом клевать».
        - А сказку? - Лизавета взяла смуглые, длинные пальцы и стала нежно их перебирать.
«Про Ивана-царевича?».
        Федосья прилегла рядом на лавке, и, слушая легкое дыхание сестры, начала рассказывать.

«Заснула», - вдруг улыбнулась она, смотря на то, как подрагивают темные, длинные ресницы.
        Остановившись на пороге, она перекрестила девочек и вдруг улыбнулась: «Скорей бы уж повенчаться, да своих принести. Господи, только бы детки у меня здоровые были! Смотришь на них и волнуешься - маленькие такие, вдруг случится что».
        Девушка спустилась в трапезную, и, улыбнувшись, сказала ключнице: «Заснули все. Я пойду, на озеро прогуляюсь, цветов соберу, в горницы завтра поставим».
        - Вы только душегрею наденьте, боярышня, - озабоченно посоветовала женщина, - роса выпала уже, вдруг, не приведи Господь, простынете. Погуляйте, конечно, а то вы с ними цельный день, а они шумные у нас, кто угодно устанет».
        Федосья вышла из ворот усадьбы, и вдруг застыла - солнце огромным, расплавленным, медным диском опускалось за луга на той стороне реки, издалека, с лесных болот доносился резкий, пронзительный голос выпи. Томная, разгоряченная, летняя земля, казалось, дрожала под ее ногами. Она встряхнула головой и быстро пошла по дороге в сторону озера.
        - Сие неверно, - ехидно сказал Федор, и перечеркнул цифру. «Коли ты нам привез жердей еловых три сотни связок, по три копейки за связку, так это будет девять сотен копеек, а не тысяча. Сие ребенок - и тот подсчитает, ты кого тут обманывать собрался?».
        - Округлил я, - мужик мялся в дверях рабочей горницы. Вокруг было чисто и прибрано, только на всем - на столе, на лавках, на печи, лежал серый налет каменной пыли.
        - Хорошо округлил, - заметил Федор, - на сотню копеек можно долго прожить припеваючи. Мы тут не свои деньги тратим, а казенные, а их сохранять надо, а не разворовывать. Страна у нас хоша и богатая, а даже копейкой и той - бросаться не следует. Переписывай счет, - велел он поставщику.
        - Федор! - рабочий просунул голову в дверь. «Пошли, там заминка».
        Выйдя во двор, Федор мельком увидел колоду с застывшим в нем раствором. Из твердой массы торчала деревянная палка.
        - Сию бы колоду на голову тому надеть, кто бросил ее, - ругнулся парень и стал быстро подниматься наверх по лесам.
        Стена возвышалась над ним белой громадой, раздавался визг пилы, коей резали камень, пахло раствором, и Федор, на мгновение, закрыв глаза, пробормотал:
«Хорошо!».
        Федор Савельевич стоял наверху, разложив чертежи, пристроив по углам камни - ветер, внизу легкий, тут свистел в ушах, и заставлял хвататься за жерди раскачивающихся под ногами лесов.
        - Вот смотри, тезка, - задумчиво сказал зодчий. «У нас тут впереди речушка - хоша и мелкая, а все ж неприятная. Думал я вниз ее загнать - так в Каменном Приказе говорят, что, мол, народ тут в слободе привык к оной, белье на ней стирает, ну и так далее, сам понимаешь».
        Федор потер подбородок. «Тогда, Федор Савельевич, надо план-то этого отрезка заново переделывать. У нас тут башен не было, а, ежели речушку оставлять, так это либо башню над оной строить надо, либо вообще две возводить, и мост перекидывать. Как по мне, так вниз бы ее, и дело с концом».
        - Как по мне, так тоже, - рассмеялся зодчий, - и я уж и начертил, как сие сделать надо. Однако ж чтобы в Каменном приказе решили что-то, надо нам с тобой им показать - как сие выглядеть будет, ежели речушку мы оставляем. Сможешь денька через два чертежи-то показать - и с одной башней, и с двумя?
        - Смогу, конечно, - рассмеялся Федор. «Ежели башни обычные, как все, что мы строим, так я их с закрытыми глазами черчу. Мост тоже дело нехитрое».
        - Ну и славно, - зодчий потрепал его по голове. «А мы пока на тот конец стены рабочих отсюда перекинем, чтобы не простаивали. Ты мне вот еще что скажи - ты ж говорил, что у тебя Витрувия книги есть?».
        - Есть, конечно, - мальчик улыбнулся. «Мне матушка их давно купила».
        - Мне один чертеж оттуда нужен, как бы вот его заполучить? - спросил Федор Савельевич.

«Может, у тебя дома-то можно копию снять?».
        - Да я бы сюда принес, - удивился Федор.
        - Сюда как раз не след, книга дорогая, хорошая, не дай Бог, что случится, - озабоченно сказал зодчий.
        - Давайте тогда, на обед к нам приходите, - улыбнулся мальчик. «Заодно и с матушкой моей познакомитесь, а то вы ж только мельком виделись. Сестры мои в подмосковной сейчас, мешать не будут нам».
        - Мельком, - твердое, решительное лицо Федора Савельевича вдруг дрогнуло улыбкой.
«Это точно, Федор Петрович, мельком. Ну, ничего, сие дело поправимое, - сказал он.
«Ты с жердями-то разобрался?»
        - Ага, - кивнул Федор. «На сотню копеек хотел нас нагреть».
        - А я тебе говорил, - наставительно заметил Федор Савельевич, - на Москве строишь - по десяти раз проверять все надо. Тут народ такой - вороватый сверх меры, особливо, когда деньги не свои, а казенные».
        Он вдруг прервался и, взглянув на серебристую ленту Яузы, ворчливо сказал:
«Чертежи-то, кои я тебе сделать велел - ты дома их приготовь, небось, по матушке соскучился-то? Да и поешь там хоть вволю».
        - Спасибо, - усмехнулся Федор, положив большую, не детскую руку на грубое дерево лесов.
        - Вот так крутишься - с жердями, с речушками, с ворами всякими, с дураками из Каменного приказа, - тихо сказал Конь. «А потом, как леса снимаешь, назад отходишь, и думаешь - Господи Всемогущий, ну неужто это я построил? Ведь не было ничего тут, а потом я пришел, и придумал, - как оно будет. И стало так».
        - Да, - тихо проговорил мальчик, и еще раз повторил: «Спасибо вам, Федор Савельевич».
        Федосья остановилась у порога старого, покосившегося сеновала и тихо позвала:
«Иван Иванович!».
        - Федосья Петровна, - он стоял, прислонившись к стене, и в свете заката его глаза казались совсем темными - будто густая синева вечернего неба. «Я цветов вам принес», - просто сказал атаман и протянул ей огромный - будто сноп, - сладко пахнущий ворох.
        - Спасибо, - Федосья зарделась и опустила глаза. «Я пришла сказать, - она вздохнула и помолчала, - спасибо вам за грамотцу, что прислали вы, но сговорена я уже, венчаюсь осенью».
        - Вот оно как, значит, - горько проговорил Кольцо. «Ну, счастья вам, Федосья Петровна». Он опустил голову, и Феодосия с ужасом увидела, как заблестели его глаза.
        - Иван Иванович! - быстро сказала девушка. «Ну, пожалуйста! Правда, вы еще встретите хорошую девицу, полюбите ее…».

«Ты давай, - приказал себе Кольцо, - если ее попросить, как следует, она сразу на спину уляжется. Бабы - они такие, кого им жалко, тем и дают».
        - Кого ж я встречу, Федосья Петровна, - глухо, не глядя на нее, сказал Кольцо. «Мы скоро в Сибирь обратно - а там, кроме, стрел да сабель, встречать некого. Вот и получится, что погибну я, а любви-то и не изведаю».
        Атаман взглянул в ее мерцающие, раскосые глаза, и вдруг вспомнил остяцкую девчонку, что держал при себе прошлой зимой. У той тоже были такие очи - ровно как у кошки, вздернутые к вискам, только темные.
        Как пришла им пора возвращаться в Кашлык, он утопил девку в проруби - путь на юг был долгим, а Ермак Тимофеевич запрещал держать баб в стане. Девка умерла быстро - тем более, что он пару раз ударил ее саблей по голове, - только вот ее взгляд, - черный, как дымящаяся на морозе вода реки, - Кольцо иногда видел во снах.
        Он встряхнул головой и твердо сказал: «Ну что ж, так тому и быть. Значит, судьба у меня такая. Прощайте, Федосья Петровна, не поминайте лихом, а я, как любил вас, так и любить буду, до смертного часа моего».
        Он, было, повернулся уходить, но краем глаза заметил, как часто и взволнованно дышит боярышня.

«Хорошо, - спокойно сказал себе Кольцо, - а теперь надо осторожно, чтобы не спугнуть».
        - Иван Иванович, - жалобно сказала Федосья, - разве то моя вина…, Если б я не сговорена была. Я ведь тоже своего нареченного люблю.
        - Ну что ж, - тихо ответил атаман, - значит, повезло ему - не сказать как. Коли вы бы меня любили, Федосья Петровна, я бы на руках вас носил, в золоте-серебре купал, в шелка-бархаты одевал. Коли любили бы вы меня, дак счастливей меня не было бы человека на всем белом свете. А так, - он махнул рукой, - только и остается, что умереть».
        - Не надо! - Федосья внезапно уцепилась за рукав его кафтана. «Грех сие!».
        - Грех, - горестно ответил Кольцо, - это человека надежды лишать, Федосья Петровна. Зачем жить-то коли, оной нет? Ежели я вам совсем не нравлюсь, - он вдруг гордо вскинул красивую голову, - то дело другое, однако же, показалось мне, что я вам тоже по душе пришелся, хоть самую чуточку?
        Пришлись, - краснея, сказала девушка. «Но у меня нареченный есть».
        Она вдруг поежилась, запахнув душегрею. Кольцо снял с себя кафтан, оставшись в одной рубашке, и накинул его на плечи девушке. «Там теплее, - сказал он, указывая внутрь сеновала, - не замерзнете, Федосья Петровна».
        - Ну, разве если ненадолго, - озабоченно сказала девушка, - а то мне в усадьбу надо, поздно уже.
        - Ну конечно, ненадолго, - уверил ее атаман, усмехнувшись про себя. «Нет, ночевать я с ней тут не буду, - холодно подумал он, устраивая Федосью на сене, - хватятся еще. Целку сломаю, и пусть идет себе восвояси, завтра сама прибежит, опосля такого ей деваться некуда будет».
        - Ну, так ежели пришелся, Федосья Петровна, - атаман сел вроде рядом с ней, а вроде - и поодаль, глядя на играющий яркими цветами в проеме двери закат, - может, вы мне хоша руку пожать вашу разрешите?
        - Ну, если только пожать? - неуверенно сказала девушка, протягивая ему тонкие, смуглые пальцы. Кольцо стал нежно их перебирать, и вдруг - Федосья даже ахнуть не успела, - прижался к ним губами.
        - Иван Иванович, - она потянула руку к себе, - невместно ж это!
        - Теперь и умирать не страшно, - еле слышно сказал атаман, и руку - отпустил. «А если б я вас поцеловал, Федосья Петровна, - клянусь, - более ничего в жизни мне и не надо было бы».

«Я ж уеду - вдруг, пронзительно, подумала Федосья. «А он на смерть идет, там, в Сибири у себя. Ну что ж от единого поцелуя будет - ничего. Как же это можно - такой жестокой быть, вона, чуть не плачет он».
        - Ну, разве если разок только, - пробормотала Федосья, закрывая вспыхнувшее лицо рукавом.

«Молодец, - похвалил себя Кольцо. «Теперича не торопись, девка сторожкая, целку бережет, матерью вышколена. Оно и хорошо, - будет жена верная и покорная, как оной и положено».
        Он медленно, нежно поцеловал вишневые, пухлые губы боярышни. Та задрожала вся. «В первый раз-то целуется, - усмехнулся про себя атаман, - не умеет ничего еще. Оно и славно, я таких девок люблю, обучу, как мне надобно».
        - Понравилось? - тихо, ласково спросил он, оторвавшись от ее губ.
        Девушка только кивнула и опустила голову, спрятав глаза. Воротник сорочки приоткрывал смуглую, высокую шею, и, Кольцо, взяв ее за руку, - боярышня оной не отняла, - прижался губами к ее гладкой коже.
        - Иван Иванович! - та, было, попыталась отодвинуться, но атаман положил ее ладошку куда надобно, и с удовлетворением увидел, как взлетели вверх красиво изогнутые, темные брови.
        - Это что? - наивно спросила Федосья.

«Господи ты, Боже мой, - чуть не застонал Кольцо, а вслух сказал: «Оное бывает, коли рядом с такой, как вы Федосья Петровна, сидеть, коли целоваться так, как целовались мы.
        Вы, может, посмотреть, хотите?».
        Та зарделась вся, до кончиков нежных, маленьких ушей, и тихо прошептала: «Разве только одним глазком».
        Ее зеленые глаза распахнулись от изумления и Федосья, сглотнув, сказала: «Маменька меня учила, что так бывает, но я, я… - она не закончила и опять покраснела - еще гуще.
        - А ведь вы мне можете сладко сделать, Федосья Петровна, - грустно сказала атаман, - но ведь не захотите, наверное. Я же вас и пальцем не трону, вот те крест.
        - Я не умею, - опустив взгляд, сказала девушка. «Не понравится вам».

«А ну терпи, - приказал себе Кольцо, - недолго осталось». «Понравится! - горячо уверил он девушку. «Да я о сем и мечтать не мог, Федосья Петровна!».
        Он положил ее ладошку куда надо, и сцепил, зубы, - делать она, действительно, ничего не умела.
        - Вам хорошо? - озабоченно спросила Федосья Петровна.
        - Очень, - уверил ее Кольцо и молящее сказал: «Ежели б я мог хоша раз на вас посмотреть…».
        Он сбросил рубашку и продолжил: «Вы ж на меня смотрите…».
        Девушка вздохнула и приспустила сорочку, немного ее расстегнув. Кольцо увидел начало высокой, смуглой груди и, помедлив, сказал: «Красивей вас, Федосья Петровна, никого на свете нет!»
        Боярышня покраснела и пробормотала: «Неправда это!»
        - Да разве ж я б мог вам неправду сказать! - горячо воскликнул Кольцо. «Никогда в жизни я бы оного не сделал! Ну, хотите, я вас всю - с головы до ног, - расцелую, и более ничего не надо мне!»
        - Только поцелуете? - жалобно спросила Федосья.
        - Конечно! - искренне ответил атаман.
        Девушка вздохнула и стала расстегивать сарафан. «А ну потерпи еще! - приказал себе Кольцо. «Недолго осталось».
        Соски у нее были вишневые и острые, живот - смуглый и плоский, ноги - длинные, и вся она - несмотря на рост, - под стать Кольцу, и стройность, была мягкая, будто пух.
        Нацеловавшись вдосталь, - боярышня покраснела аж красивой, с острыми лопатками, спиной, - он шепнул: «Давайте, Федосья Петровна, я вам тоже сладко сделаю, хочется же вам».
        - Невместно же, - слабо сказала боярышня, но Кольцо закрыл ей рот поцелуем и тихо ответил: «Так пальцем же, что ж от пальца-то будет? Ничего, Федосья Петровна».
        Она была вся горячая и влажная, и Кольцо с удивлением услышал слабый, низкий стон.

«Если Федосью Петровну обучить, как следует, - усмешливо подумал атаман, - и не скучно с ней будет. Ну, ничего, дорога за Большой Камень долгая, как раз времени хватит».
        - Федосеюшка, - ласково прошептал он, - пусти к себе, хоша на ненадолго, вот те крест, ничего делать не буду, просто полежу, и все».
        Боярышня неразборчиво что-то проговорила, и Кольцо, устроив ее удобнее, развел в стороны длинные, стройные ноги. «Вот так, - усмехнулся он, нажимая посильнее и целуя ее - глубоко, долго, - вот так, боярышня!»
        Федосья внезапно очнулась - боль была короткой, но острой, - и поняла, что жизнь ее сейчас разделилась на две части. Там, за дверью сеновала, в сияющем закате, ее более никто не ждал - она осталась одна, и никто на всем белом свете не смог бы ей сейчас помочь. Она откинула голову назад и заплакала - быстрыми, горячими слезами.
        С ней было хорошо, - подумал Кольцо, - она была сладкая, горячая, тесная, - пока еще. В конце она закусила пухлые губы, сдерживая крик.
        Он вытерся сеном и привел ее в порядок. Боярышня сжалась вся в комочек, и всхлипывала, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Он лег рядом и поцеловал нежную шейку - сейчас надо было поласкаться.
        - Обесчестили вы меня, - сквозь рыданья сказала Федосья. «А ведь обещали, клялись… .
        Кольцо чуть не рассмеялся вслух, но вовремя себя одернул. «Так Федосеюшка, - ответил он, целуя ее, - ты ж такая сладкая, ну не удержался я, ну прости, милая. Ничего, сейчас венцом это дело покроем - и бояться нечего».
        - Ведь сговорена я, Иван Иванович, - расплакалась Федосья. «Обещана ж я, говорила я вам…».
        - Ну, Федосья, - он чуть отодвинулся, - коли ты свое девство не соблюла, так я тут не причем.
        Сама передо мной разделась, сама и ноги раздвинула, я тебя не насильничал. А я тебя в жены хоша завтра возьму, слово мое крепкое».
        У девки тряслись плечи, и Кольцу даже стало немножко ее жалко. «Вот же дура, - вздохнул он про себя, - нет, коли она мне дочерей родит, уж я над ними с плетью буду стоять, чтобы сего не получилось. Ну конечно, отца у девки нет, некому следить за ней».
        - Ну, ну, - грубовато сказал он, - ну, не плачь. Повенчаемся, и все хорошо будет».
        Она, сглотнув, прижалась к нему поближе, и Кольцо усмехнулся про себя: «Ох, зря ты сие делаешь, Федосья».
        - Ты ножки- то раздвинь, - шепнул он, - ты сладкая такая, что еще хочется.
        Девка, было, замотала головой, но Кольцо, властно положив руку, куда надо, сказал:
«Ты не ломайся, Федосеюшка. Это целочке ломаться пристало, а ты не оная более. Ты теперь баба, а у бабы доля одна - мужику давать».
        Федосья покорно развела ноги, и, почувствовав его в себе, уткнулась лицом в мягкое, душистое сено, скрывая рыдания.
        - Вот, видишь, - Марфа потянулась и погладила сына по голове, - хоша и пару дней, а на материнских харчах побудешь. Как чертежи-то твои?
        - Да они готовы, почти, - Федор зевнул, и крепко, сладко потянулся. «Матушка, а можно Федор Савельевич у нас отобедает завтра? Надо ему Витрувия книгу, что есть у меня, а на стройку ее носить не след - вдруг что случится».
        - Ну конечно, - Марфа улыбнулась. «Пусть приходит, хоша не мельком его увижу, а познакомимся, как следует - все ж учитель твой».
        Сын вдруг помрачнел. «И чего это уезжать мне надо? - пробурчал он, глядя в окно горницы.

«Я бы, вместо школы, лучше б еще у Федора Савельевича остался, али в Лондоне, куда на стройку нанялся. Зачем мне эта латынь, толк от нее какой сейчас?».
        - Ежели ты потом в университет хочешь пойти, - спокойно ответила мать, - например, в Италию поехать, - латынь все же надо знать. Ну и потом, учение - оно еще никому не мешало, кабы женщин в университеты принимали, я б сама пошла, хоша и сейчас, - она вдруг улыбнулась. - Вот, математикой я ж занимаюсь с тобой, хоть и тебе хорошо от сего, и мне тоже, а в Болонье, али в Падуе - ты там еще больше узнаешь.
        - В Италию бы я хотел, конечно, - задумчиво сказал Федор. «И все равно - я батюшке, как он при смерти был, обещал заботиться о тебе, а теперь, выходит, свое обещание не сдержу?
        Нехорошо это получается».
        - Да что со мной случится! - отмахнулась Марфа. «Ты лучше подумай, что, вона, Федосья в Англию поедет, в августе уже, хоша и под присмотром будет на корабле, а все равно - то люди чужие. А ты брат».
        - Это верно, - Федор вдруг, рассмеявшись, наклонился над колыбелью Петеньки и пощекотал его. Младенец расхохотался. «А ты, - серьезно сказал Федор, - ты как в Лондон приедешь, так уже своими ногами будешь ходить! Я тебя, Петька, и не узнаю! . Он поднял брата и вдруг, ласково, сказал: «Матушка, а как он на отца-то похож!»
        - Он похож на батюшку, да, - Марфа нежно приняла сына. «Глаза-то как у Воронцовых, они вона и у Марьи нашей такие, - лазоревые».
        - А я? - вдруг спросил Федор. «Я на своего отца похож? Не помню ж я его».
        - На Селима? - Марфа дала Петеньке грудь. «Да, Федя, похож ты на него - стать у вас одна, и глаза голубые, и волосы у твоего отца тоже, - она усмехнулась, - рыжие были. А что ты высокий такой, да большой - тут и Селим таков был, и батюшка мой покойный, Федор Васильевич.
        Ну, давай, сейчас он, - Марфа кивнула на Петеньку, - поест, а потом мы с тобой за математику засядем, я, пока тебя не было, целый учебник сочинила на досуге, посмотрим, справишься ли.
        - Справлюсь, - независимо ответил Федор и принялся очинять перо.
        - У вас на стройке, небось, так не кормят, Федор Савельевич, - усмехнулась Марфа, и налила добавки. «Хоша и пост еще, а все равно - и постное можно вкусно готовить»
        - У нас на стройке, Марфа Федоровна, - зодчий улыбнулся, - харчи казенные. Это значит, боярин себе в карман чего положил, опосля него - дьяк, опосля - подрядчик, который харч поставляет, ну, а уж что осталось - сие до нас и доходит. Немного, надо сказать, - мужчина принялся за вторую тарелку щей.
        - А ты чего, ровно как на иголках сидишь, - обратилась Марфа к сыну, - крутишься весь?
        - Да придумал я тут кое-чего, - начал Федор.
        - Нарисовать хочешь? - ласково спросила мать. «Ну, иди, ежели проголодаешься, так я вас потом с Федором Савельевичем покормлю еще».
        Федор, наскоро пробормотав молитву, и, поклонившись, матери, взбежал наверх, в свою горницу.
        - И так всегда, Марфа улыбнулась. «Бывает, говоришь с ним по делу, какому, он на тебя смотрит, а лицо - будто и не здесь он. Головой кивает, правда, но, ежели спросить чего потом по сему делу - не помнит».
        - Я тоже в детстве такой был, - зодчий вдруг улыбнулся. Улыбка у него была красивая, и насмешливое, сухое лицо сразу смягчилось. «Я ведь Федора годами, тоже уже на стройке работал. Я сам смоленский, потом уж в Александровой слободе был, у государя, а сейчас вот - в Москву перебрался».
        - А как Белый Город закончите, что далее будет? - поинтересовалась Марфа.
        - О, далее, Марфа Федоровна, работы много, - отозвался зодчий. «Царь хочет в Смоленске крепостные стены возвести, пару монастырей перестроить надо, тут, под Москвой, Борис Федорович Годунов усадьбу свою, что близ Можайска, меня пригласил украсить. Жаль, конечно, что Федор ваш уезжает, лучше помощника у меня не было, а лет так через пять он и сам строить сможет.
        - В шестнадцать-то лет? - ахнула Марфа.
        Серые глаза зодчего посерьезнели. «Дар у вашего сына, Марфа Федоровна, великий, и то хорошо, что вы ему на стройку пойти разрешили, - неслыханно этого для сына-то боярского.
        Впрочем, он у нас там Воронцов, Федор, у нас просто все, без чинов».
        - Как не разрешить, - улыбнулась Марфа, - он в три года еще мосты строил, да башни. А что уезжает он, Федор Савельевич, так вы сами говорили, что у итальянцев учились, тако же и Федор - как школу закончит, так в университет туда поедет, в Италию.
        - На Москву-то не вернется уже, - вздохнул Конь, и вдруг, внимательно посмотрев на Марфу, спросил: «Федор мне говорил, вы математикой с ним занимаетесь? У него с расчетами хорошо очень, большой он мне в этом помощник».
        - Да, - Марфа махнула рукой, чтобы убирали со стола, - я даже учебник целый составила для него, сейчас вот решает, сидит, пока отпустили вы его домой.
        - А если бы я вас попросил для стройки нам считать кое-что? - зодчий взглянул на Марфу. «А то у нас с математикой только у меня и Федора хорошо, остальные только складывать и отнимать умеют, и то на пальцах. А нам площади надо рассчитывать, углы, другие вещи всякие - ежели я, али сын ваш это делаем, так работа замедляется. А не хотелось бы. Вот только платить мы много не сможем…»
        - И вовсе ничего не надо, - Марфа решительно поднялась. «В деньгах, благодарение Господу, - она перекрестилась, - у меня нужды нет, а помочь такому делу, как ваше - сие честь для меня. Федя мне будет приносить-то расчеты, кои вам понадобятся?
        - Когда он, а когда, может, Марфа Федоровна, вы и мне разрешите? - зодчий был много выше ее и Марфа, подняв голову, улыбнулась: «Приходите, конечно, Федор Савельевич, я вам всегда рада».
        Она прислушалась и нежно сказала: «Сыночек мой младший проснулся, пора покормить его».
        - Я к Феде тогда поднимусь, - сказал ей вслед Конь, и, вдохнув запах летних цветов, усмешливо прошептал: «А вот как я сюда расчеты буду носить - сие мне неведомо. Ну, впрочем, хочу мучиться - и буду, сего мне никто запретить не может».
        - Федор Савельевич, - мальчик свесил рыжую голову вниз. «Я чертеж нашел, какой вам нужен был».
        - Иду, спасибо тебе, - отозвался зодчий, и, в последний раз взглянув в ту сторону, куда ушла Марфа, чуть улыбнулся своим мыслям.
        Девчонки бегали по озерному мелководью, задрав подолы, гоняясь друг за другом. Федосья посмотрела на них, и, незаметно повернув голову, в сторону тропинки, что вела к сеновалу, вздохнула. С того вечера они встречались еще три раза, а потом ему надо было ехать на Москву.
        - Но ты, - велел Кольцо, - ежели что, ежели увидеть меня захочешь, так грамотцу спосылай.
        Тут в деревне соседней ямщик есть, тоже Иваном зовут, я ему золота дал, он все обделает, как надо.
        Федосья вздохнула и, приподнявшись на локте, сказала: «Что ж с нами будет-то, Ваня?».
        Да ничего не будет, - рассмеялся Кольцо, поворачивая ее спиной. «Повенчаемся, будем вместе жить, деток растить. Что еще может быть-то?».

«Я не хочу», - зло сказала тогда себе Федосья, сдерживаясь, чтобы не стонать. «Не хочу за него замуж. А как - матушке все рассказать? Господи, и что ж она мне ответит? Или не рассказывать - просто уехать в Лондон, и все? Но ведь он, же поймет!»
        - А ты, Федосеюшка, что стесняешься? - прошептал ей Кольцо. «Тут народа на версты вокруг нет, ты кричи, коли хочешь», - он усмехнулся, и, потрогав ее в нужном месте, услышал нежный, слабый стон.

«Вот так», - пробормотал Кольцо, переворачивая ее спиной вверх, подминая ее под себя.

«Вот так, Федосья!».
        - Ты чего грустишь! - Лиза подбежала к ней. «Айда, с нами!».

«Ну, может, ошиблась я, - думала Федосья, гоняясь за девчонками. «Может, следующим месяцем придут. А там мне уже в Лондон ехать надо! Грамотцу я ему пошлю, конечно, а вот что дальше делать-то, Господи!»
        - Поймала! - она, расхохотавшись, заключила в объятья Марью. «Пойдемте, полдничать надо, а потом - заниматься».
        Девчонки побежали по дороге к усадьбе, а Федосья шла следом, наклоняясь, срывая цветы, слушая и не слыша бесконечную трель жаворонка в высоком, летнем небе.
        .
        - Ну вот, - сказала Марфа, разгибаясь, - иди сюда, покажу тебе, в коем сундуке, что лежит, ежели вдруг на корабле тебе это понадобится.
        Федосья сидела у окна, бездумно накручивая на палец кончик толстой, темной косы.
        - Вон оно значит, как, - сказал Кольцо, смешливо глядя на нее. «Ну, теперь, Федосья, честным, пиром, да за свадебку, иначе никак нельзя».
        Она молчала, отвернувшись, чувствуя, как слезы капают на щеки.
        - Надо мне сватов заслать, - атаман потянул ее к себе. «Как раз до Успенского поста и повенчаемся, время есть еще. А потом со мной поедешь, мы сейчас крепостцу на Тюменском волоке ставить будем, там дом нам возведу, большой, стены вокруг хорошие будут, жить там не страшно. Перезимуешь, а там и дитя принесешь. Ты кого хочешь - парня, али девку?
        - Никого, - вдруг, зло, сказала Федосья, поднимаясь. Кольцо поймал ее за руку и властно рванул к себе. «Ты, смотри, Федосья, ежели случится, что с дитем моим - я ведь и до Разбойного Приказа дойду, не остановлюсь. Знаешь, что с бабами бывает, кои плод травят?
        Кнутом их бьют, а опосля - в монастырь ссылают, навечно».
        - А ты меня не пугай, - прошипела девушка. «Выкину и выкину - поди, узнай, почему сие случилось?».
        - Ах, вот ты как заговорила! - Кольцо, вдруг, ударил ее по щеке - больно.
        - Ты смотри, Федосья - я ведь скажу, что выкинула ты, потому как травы пила. А у кого ты сии травы взяла - у матушки своей, вся Москва знает, что Марфа Федоровна даже и семью царскую пользует. Однако одно дело - колено Ивану Васильевичу лечить, а другое - младенцев невинных убивать. Так что и матушка твоя под кнут пойдет - сего ты хочешь?
        Он притянул ее к себе и вдруг, хищно, улыбнулся. «Ну, прости, что руку поднял - то ведь дитя мое, первое, Федосеюшка, да и люблю я тебя более жизни самой - знаешь ты это. Не повторится сие более. Ну, иди сюда, приласкаю тебя».
        - Не хочу, - стиснув зубы, ответила она. «Меня и так вон - мутит с утра, голова кружится, болит. Оставь меня, Ваня».
        - Как это оставь? - он поднялся, и прижал ее к стене сеновала. «Мужу отказывать нельзя, Федосья, хоша что - однако мужу ты давать должна, иначе нельзя». Он стал поднимать ей сарафан, но девушка вырвалась из его рук: «Не хочу! Не жена я тебе, и оной не буду!»
        - Это как это не будешь? - Кольцо поймал ее и грубо раздвинул ей ноги. «Будешь, - сказал он, расстегиваясь, и потом, усмехаясь, положив руки на ее маленькую грудь, повторил:

«Будешь, Федосья, никуда ты от меня не денешься».
        - Федосья, да ты что заснула? - мать стояла перед ней. «Господи, ровно не в подмосковной была, а в остроге сидела - бледная вся, круги под глазами». Мать озабоченно взяла ее запястье и прислушалась, склонив голову: «Нет, вроде в порядке все. Ну, не томись, недолго тебе до брачного ложа-то осталось», - она рассмеялась.
        Федосья слушала ровный голос матери и думала: «Господи, ну, может, я на корабле выкину?
        А спрятать сие как? Там же тесно, узнают еще. Ну, мало ли, заболела и заболела. А ежели не выкину? В сентябре - это ж уже четвертый месяц будет. Как я под венец-то пойду с этим?
        И даже если выкину - что мне сэру Стивену-то сказать, как скрыть оное? Никак же не скроешь. Господи, ну что ж мне делать-то?».
        - В коем сундуке книги Федины? - вдруг, остановившись, спросила мать.
        - В этом, - наугад показала Федосья.
        - И чем ты только слушаешь? - вздохнула Марфа, и, внимательно посмотрев на дочь, спросила: «Случилось что, Федосеюшка? Что ты грустная-то такая?»
        - Так с вами со всеми расстаюсь, - сглотнув, ответила девушка. «Не приведи Господь, случится еще что».
        - Уж через год и увидимся, - мать нежно поцеловала ее. «Ну, пойдем, накрыли уже в трапезной-то».
        Девчонки сидели вкруг стола, и, перебивая друг друга, рассказывали Феде о подмосковной.
        - Ты теперь уедешь, - погрустнела Лиза, - и Федосья тако же, мы о вас скучать будем.
        - Да встретимся скоро, - Федор пощекотал сестру, и та, - как всегда, - скисла от смеха. «Ты уж большая будешь, Лизавета, восемь лет тебе исполнится, а вам - кивнул он двойняшкам, - шесть».
        - Как приеду в Лондон, - мечтательно закатила глаза Марья, - сразу матушку попрошу мне охотничье платье пошить, бархатное, и камзол, как у нее. И сапожки высокие, голубой кожи».
        - А мне, - Прасковья вытянула ногу в алой, сафьяновой туфле, - вот такого цвета. Ну, или темного, но тоже красного.
        - Зачали о нарядах, так не остановить вас теперь, - кисло сказал Федор, но, тут же, оживившись, добавил: «Вы, ежели хотите, скажите мне, что за платья вам нужны, я нарисую».
        - А ты и платья умеешь? - Лиза широко раскрыла синие глаза.
        - То, баловство, конечно, - рассмеялся брат, - что там рисовать. Каждой вам альбом сделаю, хоть рассматривать будете.
        - Ну, за трапезу, проголодались, наверное, - Марфа с Федосьей вошли в палату.
        Девушка села напротив матери, избегая ее взгляда. Начался мясоед, и на вторую перемену принесли жареных поросят. Федосья бросила один взгляд на дымящийся, сочный кусок, и, давясь, сдерживаясь, пробормотав что-то, выбежала из палаты.
        - Ешьте, - велела Марфа детям. «Федя, присмотри тут». Она поднялась, и Лиза испуганно спросила: «Матушка, а что с Федосьей?».
        - Ничего страшного, - спокойно ответила Марфа, поднимаясь в горницу к дочери.
        Дверь была не закрыта. Она остановилась на пороге нужного чулана. Федосья стояла на коленях над поганым ведром.
        - Рот умой-то, - вздохнула Марфа, когда дочь поднялась. «Срок, какой у тебя?».
        - Второй месяц, как крови не идут, - Федосья умылась и тут же разрыдалась - горько.
        - Сопли, подотри, - резко сказала Марфа, - у тебя дитя в чреве, ты теперь взрослая баба, хоша тебе и шестнадцать лет. С июня, значит. То-то ты тогда в подмосковную запросилась - я думала, пущай себе девка погуляет-то на воле. Погуляла да и нагуляла. Отец кто, знаешь?
        - Знаю, - Федосья вдруг, заалев, вскинула голову. «Он венчаться готов».
        - Ну-ну, - Марфа прошлась по горнице и села в кресло. «Ну, значит, повенчаетесь».
        - Я не хочу, - дочь опять заплакала. «Я думала, может, травы, какие…»
        - Сие есть грех великий, - коротко отрезала Марфа. «Я так понимаю, что не насильничали тебя, доброй волей ты под мужика-то легла?».
        Федосья только кивнула, низко опустив голову.
        - Ну, так знала ты, милая, что от сего бывает, сама ж помнишь, я тебе все рассказала, как крови пошли», - жестко проговорила мать.
        - Коли ты без разума была, али супротив твоей воли взяли тебя - то дело одно, а так - сама постелила постель, сама в ней и спи. И травить плод твой я не буду. Более того, Федосья, ты у меня сейчас до венчания отсюда и шагу не сделаешь - следить за тобой я буду неустанно.
        Хотя, конечно, - мать потерла виски, - ранее это было делать надо. Да вот не уследила, то, моя вина.
        - Дак, может, сэр Стивен, - робко начала Федосья.
        Мать горько рассмеялась. «Ты жениха-то не знаешь своего, а я - знаю. Он тебя на улицу в одной рубашке выбросит, дорогая, и я тебе не помогу - я тут буду. И Федор не поможет - он ребенок еще, хоша и не глядит таким, конечно».
        - Может, и не узнает он, сэр Стивен-то, - вздохнула девушка.
        - Да, не узнает, конечно, - ехидно ответила Марфа. «Он первый год на свете живет, и невинную девицу от брюхатой бабы не отличит. Нет уж, дорогая, венчайся со своим, рожай сие дите, а что дальше будет - о том Господь ведает. Кто отец-то, от кого сватов ждать?».
        - Вот, - Федосья порылась в шкатулке и протянула матери грамотцу.
        - И почему ты мне сие не показала, как получила оное? - резко спросила мать, прочитав. «Я бы тебя тут заперла, и в Новые Холмогоры лично отвезла, и на корабль бы посадила.
        Впрочем, как я посмотрю, - ядовито добавила она, - крепко ж ты своего жениха любила, коли перед первой швалью, что тебе на дороге встретилась, ноги раздвинула. Тако же и на корабле могло бы случиться, - Марфа усмехнулась.
        - Я с ним хотела повстречаться, только лишь, чтобы сказать ему, что сговорена! - заплакав, проговорила Федосья.
        - И сказала, - Марфа посмотрела на еще плоский живот дочери. «Сколько раз-то сказала, прежде чем на спину лечь - один, али два?».
        Федосья молчала. «Грамотцу посылай ему, пусть сватов шлет», - устало заключила мать и поднялась.
        - Я не хочу! - крикнула дочь. «Я за Степана хочу!».
        - Раньше надо было думать, - обернулась мать от двери.
        - Так это в Сибирь с ним ехать надо! - Федосья до боли сцепила пальцы.
        - Ну, вот и поедешь, - ответила мать, закрывая дверь. Федосья услышала звук ключа, что поворачивался в замке, и, сев на пол, кусая руки, расплакалась - тихо, отчаянно.
        - Ну что я тебе могу сказать, Марфа Федоровна, - вздохнул Ермак. Окно крестовой палаты было раскрыто, и в него вливался жар августовского полдня. «Мужик он неплохой, смелый, дружина его любит, за душой у него есть кое-что - на Волге во время оно гулял удачно.
        Жестокий только сверх меры, - прошлой зимой они с Яковом на остяков ходили, на север, он там в стойбищах никого не пощадил - даже детей грудных вырезал».
        - А ты, Ермак Тимофеевич, и не жестокий вовсе? - резко спросила Марфа. «Мне Петр Михайлович покойный рассказал, что было, как вы с ним за Большой Камень ходили - ты тогда, помнится, раненого пытать хотел, да и дружину свою не остановил, когда они баб насильничали!».
        - То война, - сцепив, зубы, ответил Ермак. «И потом, Марфа, я тогда моложе был - сейчас, на шестом десятке-то, понял я, что неправ был. Замиряться с инородцами надо, баб их честно под венец вести, крестить, и деток тако же. Вон, как Кашлык мы заняли, так остяки, что рядом живут, сами ко мне пришли - и не трогает их никто, и трогать не будет».
        - А тех, что не пришли, вы, значит, вырезать решили? - Марфа вздохнула. «Федосья ведь у меня остяцких кровей, Ермак Тимофеевич, не от Петра Михайловича я ее родила».
        - То-то я еще в Чердыни заметил, что глаза-то у нее раскосые, - задумчиво проговорил атаман, - однако мало ли что - это у нас, на севере, татар и не видывали, а тут, под Москвой, и на Волге - сколько хочешь. Кто отец-то ее был?
        - Тайбохтой, вождь их, - тихо ответила Марфа. «Жив ли он - не знаю».
        Ермак тяжело, долго молчал. «Вон оно значит как, - наконец, сказал атаман. «Ну, сие во мне, Марфа, умрет - не слышал я оного».
        - Значит, жив, - Марфа бросила взгляд на колыбель - Петенька спокойно, улыбаясь, спал.
        - Весной, как мы на Москву повернули, - жив был, - Ермак вздохнул. «Он теперь Кучума союзник первейший, враг наш. А зятя твоего будущего, Ивана - он лично убить обещался, своими руками. Ты Федосье говорила, кто отец ее?
        - Нет, - Марфа подперла голову рукой. «Думаю, просто сказать, что остяк, зачем девку-то во все это вмешивать».
        - Правильно, - Ермак замолчал. «Ивану тако же не говори - не след ему знать, что у него за тесть-то, - атаман вдруг усмехнулся. «Потому как Иван его тоже убить клятву дал. Видишь, как оно выходит».
        - Ермак Тимофеевич, - Прасковья с Марьей стояли на пороге. «Федя нам мишени нарисовал, луки мы сделали, пойдемте!»
        - Боевые у тебя дочки, Марфа Федоровна, - заметил атаман. «А Лизавета где?», - спросил он, вставая.
        - Лизавета, - Марья выпятила нежную губку, - сказала, что девочки из луков не стреляют.
        - Вышивает она, - ядовито добавила Прасковья.
        - А вы не вышиваете? - рассмеялся Ермак, потрепав девчонок по головам.
        - Они, скорее конюшни чистить будут, чем за пяльцы усядутся, - улыбнулась мать.
        Кольцо приехал на Воздвиженку, как в монастыре уже ударили к вечерне. Марфа сидела в крестовой палате за счетными книгами.
        - А, Иван Иванович, - устало улыбнулась она. «Ну, к сговору все готово, посаженым отцом у вас Ермак Тимофеевич будет, говорил мне он».
        - Да, - Кольцо вдруг сглотнул и подумал, что не видел еще в жизни никого страшнее, чем эта маленькая, стройная, вся в черном женщина. «Глаза-то у нее - ровно лед, - атаман поежился, - вроде и красивые, а всмотришься - и мороз до костей пробирает».
        - Насчет рядной записи…, - пробормотал он.
        - Очень бы хотелось послушать, Иван Иванович, - нежно улыбнулась Марфа, отложив перо.

«Все же ради вас моя дочь хорошему жениху отказала, богатому, так что вы уж не обессудьте - расскажите мне, что у вас за душой-то есть».
        Кольцо откашлялся. «Да я бы насчет приданого, Марфа Федоровна…»
        - Какого приданого? - бронзовая бровь взлетела вверх. «Нет у Федосьи Петровны никакого приданого - так, пара сундуков с сарафанами ее да сорочками, а более - ничего, вы уж простите.
        - Ну, впрочем, - добавила Марфа, откидываясь на спинку высокого кресла, - раз вы ее так любите, как на сватовстве о сем говорили, так и в одной рубашке ее возьмете, правда?
        - А как же, - Кольцо повел рукой в сторону поставцов с золотой и серебряной посудой.
        - Ах, Иван Иванович, - легко вздохнула Марфа, - сие ж Петра Михайловича все, мужа моего покойного, - женщина широко перекрестилась. «А Федосья Петровна ему не родная дочь, а приемная, в подоле я ее принесла, - жестко проговорила женщина, - вот он ей ничего и не оставил».
        - А вы, что же, Марфа Федоровна, родной дочери и не выделите ничего? - сжав кулаки, спросил Кольцо.
        - Нет, - женщина чуть улыбнулась, - не выделю, Иван Иванович. У меня еще три дочери, приданого много надо, а вы атаман, человек богатый, так, что я на вас надеюсь, что Федосью вы обеспечите.

«Вот же сука, - бессильно подумал Кольцо, - и не скажешь ей ничего. Она умна, конечно, и в кого Федосья дура такая? Впрочем, шестнадцать ей всего, эта тоже, наверное, в сих годах, тоже дурой была. Хотя нет, - он внимательно посмотрел на спокойное лицо Марфы, - эта с рождения такая, змея».
        - Так я жду, Иван Иванович, - ласково напомнила ему мать невесты, - о вдовьей-то доле Федосьи расскажите мне. Вы ее в Сибирь везете, то место опасное, мало ли что с вами случится, - она усмехнулась.
        - А ты бы и рада была, - зло подумал Кольцо и начал говорить. Теща, - он посмотрел, - все за ним записывала, не пропуская ни единого слова.
        - Ну, вот и славно, - улыбнулась Марфа, когда он закончил. «Рядную запись я сделаю, со свадьбой тоже тянуть не след - Успенский пост на носу. Вот тут, - она кивнула на улицу, - в монастыре нашем Крестовоздвиженском и повенчаетесь, на следующей неделе. А сговор можно послезавтра устраивать, в субботу».
        - А Федосью Петровну можно мне увидеть? - осмелев, спросил Кольцо. «Давно мы не встречались-то».
        - Как обрюхатили, так и не встречались, - резко ответила Марфа. Атаман покраснел.
        - Нет, - поднялась женщина, - не взыщите, Иван Иванович, на сговоре уже увидитесь, ну а потом - под венцами брачными. Федя, - обратилась женщина к вошедшему в горницу сыну, - проводи Ивана Ивановича, ехать ему надо.
        Атаман, молча, поклонился, и пошел вслед за мальчишкой.
        - Ты образ нести будешь? - спросил он, глядя в мощную, недетскую спину. Парень внезапно обернулся и жестко сказал: «Я тебе не «ты», шваль, а боярин Федор Петрович Воронцов-Вельяминов, понял? И образ я нести не собираюсь - пусть кто из дружины твоей сие делает».
        - Так вы ж брат невесте, - пробормотал атаман.
        Парень, молча, распахнул дверь на конюшню, и сказал: «Всего хорошего».
        Иван Васильевич посмотрел на лиловый, брусничный, золотой закат, что играл над Москвой-рекой и вздохнул: «Ну, что, Борис Федорович, сдавайся уже. В сей позиции ты ну никак не выиграешь, хоша ты что делай».
        Борис Годунов посмотрел на шахматную доску - черного дерева и рыбьего зуба, и медленно повертел в красивой, с длинными пальцами руке, искусно вырезанную фигурку.
        - Сие пешка, - усмехнулся государь, - она царя не бьет, Борька.
        Двери распахнулись, и в палату шагнул атаман Кольцо.
        - А, сибиряк, - улыбнулся Иван Васильевич, и махнул рукой Годунову. Тот сложил шахматы, и, поясно поклонившись, вышел.
        - Был у меня атаман твой, сказал, что венчаешься ты следующей неделей, - задумчиво сказал царь. «Молодец, Ванька, на вот, подарок, - Иван Васильевич стянул с пальца перстень. «Ну, жена у тебя красивая, повезло тебе. Как в Сибирь ее привезешь - пусть она там с остяцкими бабами-то задружится, все ж кровь ее, а чрез баб к нам и мужики потянулся.
        Хватить резать-то, привечать надо те народы, с ласковой рукой к ним идти, не с мечом».
        - Так вы ж, государь, говорили…, - пробормотал Кольцо.
        Иван Васильевич, улыбаясь, посмотрел на него: «У меня, Ванька, сын растет - так я ему хочу страну передать, в коей люди не в крови друг друга топят, а живут рядом, венчаются, деток рожают. Чрез меч-то многого не построишь, Иван Иванович, а что построишь - не продержится оно.
        Вон, брат единокровный тещи твоей будущей, инок Вассиан, упокой Господи его душу, - царь перекрестился, - и вогулам, и остякам проповедовал, и чрез проповеди его многие из оных крещение приняли. Затем и священников я с вами отправляю - церкви надо строить, людей в оных привечать. Слышал ты про короля Филиппа испанского?».
        Кольцо молчал.
        - Да откуда тебе, ты и читать еле умеешь, небось, - рассмеялся царь. «У них, испанцев, тоже Новый Свет есть, Америка называется. И они сначала оную огнем и мечом завоевывать стали - ну вот как мы Сибирь нашу. А потом поняли, что кострами много-то не добьешься, народ - он к добру тянется. Тако же и нам надо, понял?».
        - А как же воеводство-то сибирское? - тихо спросил Кольцо.
        - Воеводство, - протянул царь. «Ишь чего захотел. Вот когда у вас там мир будет, когда Кучум под мою руку придет, и все прочие инородцы тоже - тогда об оном и поговорим. Ну, иди, - царь отвернулся, - у тебя со свадьбой хлопот-то много, наверное».
        - Благодарствую, государь, - атаман поклонился и вышел.

«Воеводство ему еще поднеси, - усмехнулся про себя царь. «Нет, пусть себя покажет сначала, а потом - подумаем».
        Борис Годунов, тихонько открыв боковую дверь, смотрел на резкий, очерченный закатным светом профиль государя. Седая борода Ивана Васильевича играла огнем, будто окунули ее в кровь.
        - Пешка, значит, - прошептал Годунов, глядя на зажатую в руке фигурку. «Бывает, что и пешка царя-то бьет, коли верный ход сделает».
        Марфа одернула на дочери молочного шелка опашень и улыбнулась: «Тако бывает, когда носишь - я, как тобой непраздна была, меня тоже рвало без передышки первые месяца три. Вот и схуднула ты - так то, не страшно, скоро набирать начнешь. Я, впрочем, как тебя носила, - женщина усмехнулась, - не яства-то богатые ела, а все больше рыбу сырую, тут кого угодно затошнит».
        Дочка молчала, опустив красивую голову. Марфа вздохнула, и, легко устроившись на сундуке, сказала: «Иди сюда».
        Федосья пристроилась у матери под боком и сказала: «Страшно мне, матушка».
        - Ну, так ты думаешь, мне страшно не было? - усмехнулась мать. «Я твоих годов в стойбище оказалась, хоша, конечно и знала их язык немного, а все равно - заместо Лондона-то в чум попасть, думаешь, легко мне было? И я тогда уверена была, что Петра Михайловича-то в живых нет, и батюшки с матушкой у меня уж и не было. Однако справилась. И ты справишься, - Марфа поцеловала дочь в смуглую щеку.
        - А ежели с дитем что будет? - вздохнула Федосья. «Там же и лекарей нет».
        - Так для сего я тебе вон, сколько трав положила, - показала мать на холщовые мешочки, что виднелись на дне сундука. «И тетрадь, в коей все записала. И не забудь, - мать посчитала на пальцах, - в феврале рожать тебе, как откормишь, - следующей зимой, - сразу начинай настой пить. Травы, что за Большим Камнем растут, для настоя оного, - тоже в той тетради отмечены.
        - А Кольцо? - испуганно спросила Федосья. «Вдруг спросит - почему я неплодна».
        - А ты глазками сделай - хлоп-хлоп, - мать показала как, и девушка робко рассмеялась, - и скажи: «Да уж не знаю, Ваня, на то Божия воля, видно». Детей, Федосья, надо рожать, как тебе самой хочется - вона, мать дяди Матвея покойного, первая жена батюшки моего - надорвалась родами, и померла, а ведь еще нестарая баба была.
        - Конечно, если мужик достойный, - как отчим твой, упокой Господи, душу его, - вздохнула Марфа, - так он поймет, а твой…, Не знаю, Федосья, не нравится он мне. Наплачешься с ним еще.
        Девушка вздохнула и потерлась, - как в детстве, - носом о щеку матери.
        - Что красивый он, - то я не спорю, - кисло сказала боярыня, - да и, наверное, понятно с чем, там тоже все хорошо.
        Федосья зарделась. «Да уж вижу, - усмехнулась мать, - ну, ничего, сегодня ночью уж в брачную постель ляжешь».
        - Да уж лежала я в ней, - вдруг, горько, сказала Федосья. «Сейчас так, - она не договорила и махнула рукой.
        Мать вдруг рассмеялась и подтолкнула девушку. «А ты что губы кривишь? Разницы-то нет никакой, коли уже сладко тебе с мужиком, так от брачных венцов еще слаще не становится.
        - Теперь слушай, дочка - коли с Иваном твоим что случится…, На то и война, - жестко сказала мать, видя, что Федосья открыла рот. «Так вот, ты там не сиди, в Сибири-то - Ермак Тимофеевич сразу тебя на Москву привезет, обещался он. Даже если меня здесь не будет уже - придешь на Английский Двор, денег я им оставлю - они тебя в Лондон отправят. Хоша и трое детей у тебя на руках будет - все равно езжай домой, под крыло материнское».
        Федосья вдруг расплакалась. «Матушка, вы простите меня, что так получилось…».
        - Да это ты меня прости, - мать обняла ее, - то я виновата.
        Женщины помолчали и Марфа, потянув с шеи крест покойного мужа, сказала: «На. То отчима твоего, мы с ним, как детьми еще были, поменялись. Ты его храни».
        Федосья поднесла к губам сверкающий алмазами золотой крестик и сказала тихо:
«Буду, матушка. И коли мальчик у меня народится - Петром назову. А коли девочка - то Марфой».
        - Я вроде жива еще, - сварливо сказала мать, но спорить - не стала.
        - Сорочки, - после недолгого молчания сказала боярыня, - я тебе хорошие положила, все ж не нищенка ты.
        Она соскочила с сундука и сказала: «Ну, давай закрывать. Обоз ваш уже скоро приедет, все ж завтра и отправляетесь уже».
        - Жив отец-то мой? - вдруг спросила Федосья, глядя прямо на Марфу.
        - Да кто ж его знает, - вздохнула боярыня, - коли найдешь его, так хорошо. Остяк он был, они к востоку от Большого Камня кочуют. Хороший был мужик, как отчим твой, сейчас и не сыщешь таких людей».
        - А как он меня узнает-то, ежели и повстречаемся мы? - грустно спросила Федосья.
        - Рукав закатай, - велела мать. «Вон, - она указала на синее пятнышко, на смуглом предплечье девушки, - так и узнает».
        - То ведь родинка, - удивилась дочь.
        - Нет, - улыбнулась Марфа, - не родинка, милая моя. Ну, давай, садись, расчесывать тебя буду и косы заплетать. И пряник возьми - вона, с утра Иван твой ларцы прислал, как и положено. Может, хоша со сладкого рвать тебя не будет.
        Федосья поднялась в горницу к сестрам, и, постучав, спросила: «Готовы?».
        Лиза открыла дверь, и, с порога, поправляя венец из голубого шелка, спросила:
«Федосья, а ты Ивана Ивановича любишь?»
        - Люблю, - усмехнулась девушка и сказала: «Ну, давайте быстро, все уже в церкви собрались, не след им ждать-то».
        Выйдя с девчонками на улицу, Федосья обернулась на мать. Та стояла, стройная, маленькая, в черном плате, и лицо ее было странным - то ли улыбалась Марфа, то ли плакала.
        - Ну, идите, - вздохнула боярыня, - я за вами. «Федор! - обернувшись, крикнула она, - давай, поторапливайся!»
        Мальчик задрал голову, и, посмотрев в жаркое, белесое летнее небо, небрежно сказал:

«Теперь мне в Лондон и смысла нет ехать, матушка».
        Марфа помолчала и спросила: «Хорошо подумал ты?»
        - Хорошо, - ответил сын. «Языки я и так знаю, математике меня, - он усмехнулся, - сам Джордано Бруно учил, да и ты продолжаешь, а что мне Федор Савельевич дать может - того никакая школа не даст. Следующим летом поеду, со всеми вами».
        - Ну что ж, - Марфа помолчала, покрутив перстни на пальцах, - можешь не ехать. Образ понеси только.
        - Матушка! - гневно сказал Федор. «Уж говорили о сем».
        - Да знаю я, что тебе он не по душе, - вздохнула Марфа. «Однако ж то сестра твоя, иной не дадено».
        - Ладно, - буркнул сын. «Но лишь только потому, что вы просите».
        Марфа рассмеялась, и, потянувшись, погладила его по рыжим кудрям.
        Она стояла, слушая пение хора, смотря на стройную спину Федосьи, и невольно почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы.
        - Матушка, - шепнула Лиза, - а ты, как с батюшкой венчалась, так же красиво было?

«Венчается раб божий Иоанн рабе божией Феодосии», - услышала Марфа, и, вспомнив невидную деревянную церковку, - неподалеку отсюда, - ответила: «Да, Лизонька, так же красиво».

«Венчается раба божия Феодосия рабу божьему Иоанну», - раздалось с амвона
        - Когда я повенчаюсь, тоже будет красиво, - восторженно сказала Лизавета
        - А я, - со значением сказала Марья, рассматривая свои перстеньки, - и вовсе венчаться не буду. И так можно, - лукаво улыбнулась девочка.
        - А я - вдохнув запах ладана, томно прикрыв глаза, закончила Прасковья, - повенчаюсь в соборе Святого Павла, понятно? В Лондоне, - важно добавила девочка.
        - А ну тихо! - шикнула на них мать. «Иначе сейчас на дворе окажетесь, и там будете про свои венчания-то рассуждать».
        - Ну, - поднялся Ермак Тимофеевич, когда внесли жареных лебедей, - не пора ли молодым идти почивать?
        - Пора, пора, - закричали дружинники. Марфа вдруг подумала, что никогда еще в их крестовой палате не сидело столько мужчин - кроме нее и дочерей, женщин тут и вовсе не было.
        Федосья закраснелась, и, отвернув голову, прикрыла лицо рукавом.
        - Горько! - закричали дружинники. «Горько!».
        Кольцо усмехнулся, и, отведя в сторону рукав, поцеловал жену - глубоко и долго.
«Горько!» - потребовали собравшиеся.
        - Ну что ж с вами делать, - ухмыльнулся атаман. «Придется еще!».
        Заради венчания Марфа приказала освободить одну из кладовых на дворе. Там и поставили брачную постель - ключница, как заведено, постелила ее на снопах ржи и пшеницы, а в углы комнаты дружинники Кольца воткнули стрелы, повесив на них калачи и связки драгоценных мехов.
        Когда закрылась за ними дверь, Кольцо, при свете единой свечи, что держал он в руке, взглянул в мерцающие очи жены.
        - Не жалеешь-то, Федосья, что пошла за меня? - хрипло спросил атаман. «Путь долгий перед нами, опасный».
        Она, молча, расстегивала жемчужные пуговицы на опашене. Светлый шелк скользнул вниз, по смуглым бедрам, и Федосья оказалась в одной кружевной рубашке.
        - Не жалею, Ваня - помолчав, сказала она. Жена вдруг лукаво усмехнулась: «Как вы Сибирь-то собираетесь воевать, коли баб с детками у вас не будет? Кому-то же надо туда ехать. Вот и поедем».
        - А ну иди сюда, - он притянул Федосью ближе и тихо сказал: «Хоша я тебя, жена, уже по-всякому брал, хоша и дитя ты наше носишь, однако сего я не делал еще.
        - Чего ты не делал-то? - шепнула жена, и ее сладкое дыхание защекотало ему ухо.
        - На ложе брачном с тобой не был, - сказал Кольцо, медленно снимая с нее рубашку.
«А сейчас буду, Федосья, и до самого утра, - ты в возке поспишь потом, а сегодня уж спать не придется тебе».
        - А как ты на коня завтра сядешь? - рассмеялась Федосья, глядя на то, как он раздевается.
        - Да уж сяду, постараюсь, - ответил муж, накрывая ее своим телом. «А вот ты точно завтра ходить не сможешь».
        Она закинула длинные ноги ему на спину, и, разметав по простыням темные волосы, выгнувшись, чуть застонала.
        - На, - шепнул Кольцо, - подсовывая ей сорочку, - и потерпи, завтра ночью я тебя на привале в лес уведу, там покричишь вдоволь.
        Жена только кивнула головой, прикусив кружево.
        Марфа посмотрела на темные круги под глазами дочери и чуть усмехнулась. Федосья, неудержимо зевая, замотала косы невидным платком. В рассветном, еще сером тумане ее лицо казалось совсем, смуглым - ровно каштан.
        - Как Оку с Волгой будете проезжать, - сказала Марфа, - рыбы купи, уха у тебя хорошая получается, хоша поедите вкусно. Коли в лес по грибы ходить будешь - смотри, куда идешь, и тут змеи есть, и на Большом Камне - тако же. Незнакомые грибы не бери, только те, что учила я тебя. Ну что еще…, - она прервалась и улыбнулась. «Внуков береги моих, и покажи их мне - уж постарайся».
        Федосья кивнула и вдруг кинулась на шею матери. «Матушка, - сказала она, заплакав, - милая…».
        - Ну-ну, - Марфа погладила ее по голове. «Даст Бог, и встретимся еще. И коли, кто от вас на Москву поедет - грамотцу передай, дойдет до меня. Федора и девчонок я уж будить не стала, вчера вы еще попрощались».
        - Федосья! - донесся с улицы голос атамана. «Возок здесь уже».
        Марфа, стоя в воротах усадьбы, перекрестила дочь, и та, потянувшись из окна возка, приникла губами к пахнущей жасмином, мягкой щеке.
        - Храни ее Господь, - вздохнула Марфа, глядя вслед возку и всаднику рядом с ним. Они медленно удалялись, и, наконец, совсем исчезли в золотом, жемчужном сиянии, что поднималось на востоке.



        Эпилог
        Лондон, осень 1583 года

        Город вставал перед ним из осеннего, волглого рассвета. Степан, стоя на носу барки, вдохнул соленый, восточный ветер, что дул вокруг них, и пробормотал: «Вот и все». Темза - серая, мощная, - играла легкой волной, и вдали уже были видны очертания Лондонского моста.
        - Как тут холодно, - раздался рядом голос Ника. Он закутался в плащ, чихнул, и добавил:

«Дома-то мы бы сейчас купались уже, перед завтраком».
        - Через пять лет накупаетесь вволю, - усмехнулся Степан, потрепав сына по плечу.
        - А почему мы на боте из Плимута шли, а не верхом ехали? - спросил поднявшийся на палубу Майкл.
        - Потому что верхом мы бы неделю тащились, а так - за три дня тут оказались, - наставительно сказал отец. «Мне надо было, чтобы быстрее».
        - Зачем? - Майкл широко зевнул.
        - Затем, что надо, сказал же я, - отрезал отец, и добавил: «Поклажу свою несите, вон и пристань уже видна».

«Там, наверное, все спят еще, - усмехнулся Степан, глядя в сторону собора Святого Павла.

«Или вообще - в усадьбу уехали, хоть и осень, а все равно - детям на воздухе лучше.
        Сейчас отдохну, денек и домом займусь - надо съездить с Тео, выбрать, какой ей понравится. Обязательно, чтобы сад был, и от реки недалеко».
        В Сити было уже людно, открывались лавки, сновали разносчики с корзинами на головах, телеги, утопая в грязи, пробирались по узким улицам к рынку, пахло свежевыпеченным хлебом и рыбой.
        - Я есть хочу, - заявил Ник.
        - Сейчас позавтракаем, - Степан улыбнулся, завидев шпиль Святой Елены. «И к священнику надо сходить, сегодня же. Три недели ждать до венчания, ну, а с благословением я устрою, что в тот же день его сделают. Всего три недели», - Ворон еще раз улыбнулся и постучал в высокую дверь усадьбы Клюге.
        Мистрис Доусон была в трауре.
        - Что? - он нахмурился, глядя на ее бледное лицо.
        Женщина отступила на шаг, и, смотря мимо него, на близнецов, сказала: «Я вам написала, сэр Стивен, еще когда…, - она не закончила. «В мае».

«В мае», - подумал Степан. «В мае я еще был в Тихом океане, шел от побережья Мексики к Панаме».
        - Дайте им позавтракать что-то, мистрис Доусон, - он указал на близнецов. «И приходите потом ко мне, я в кабинете буду».
        Он сидел, вытянув ноги к огню, держа в руках оловянную кружку с виски - это была его старая, еще времен «Клариссы» кружка, и брал ее Степан редко. Впрочем, она была чистой - мистрис Доусон убирала на совесть.
        Женщина приоткрыла дверь кабинета и сказала: «Они поели, сэр Стивен, и спать я их уложила - все же рано еще, рассвело только. В спальне камин я разожгла, там тепло. Может быть, вам приготовить что-то, у меня рыба свежая».
        - Потом, - отмахнулся он. «Идите сюда, мистрис Доусон».
        - Вот письмо, - она протянула его. «От миссис Марты. И записка, оттуда - она махнула головой в сторону собора Святого Павла, - он просил вас зайти, как приедете. Вы не волнуйтесь, сэр Стивен, - она прервалась и покрутила в руках платок, - я все сделала, как положено, и похороны, и все. Господи! - он внезапно разрыдалась.
        - Ну почему - ведь мистеру Питеру еще тридцати шести не было! Миссис Марта ведь еще сыночка родила - уже как мистер Питер умер. Тоже Питером назвали, по отцу. Они пока там, на Москве остались, пока дитя маленькое еще.
        - Вы садитесь, - ласково сказал Степан. «Садитесь, мистрис Доусон, давайте, я вам виски немножко налью».
        - Да что вы, - женщина покраснела. «Спасибо».
        Степан посмотрел на нее и вдруг сказал: «А ведь вы у нас уже почти тридцать лет работаете, мистрис Доусон».
        - Да, - она немножко выпила и покраснела. «Меня ведь еще покойный герр Мартин нанимал, сразу, как приехали они в Лондон. Мне тогда четырнадцать лет было, я в прислугах у той, старой, покойной кухарки ходила. А уж потом, - она махнула рукой.
        - Ну, вот и будете еще тридцать лет, - Степан вздохнул. «Ну, или сколько сами захотите. Я вас в завещание вписал».
        - Сэр Стивен! - она ахнула. «Да зачем, я ведь откладываю, у меня есть…»
        - Затем, что надо, - мягко ответил Ворон. «Мальчики сейчас в школе будут, в Мерчант Тэйлор, это неподалеку отсюда…
        - Да, я знаю, - кивнула мистрис Доусон
        - Ну вот, так вы присматривайте, за ними, хорошо? На каникулы в усадьбу их отвозите, незачем в городе сидеть, - Степан поднялся.
        - А вы куда, если мне позволено будет спросить? - робко взглянула на него мистрис Доусон.
        - На кладбище, - ответил он, и вышел.
        Он завел лошадь на пустую конюшню, и, чуть оглянувшись на молчаливый, с закрытыми ставнями дом, пошел по тропинке к церкви. Руки стыли на пронзительном осеннем ветру, и Степан внезапно вспомнил тот день, когда хоронили Машу. Дуб стоял все там же, - но, - это он увидел издалека, - под ним было два надгробия. «Господи», - прошептал Степан и медленно толкнул калитку.
        Листва еще не облетела, но после ночных заморозков она стала жухлой и сейчас не шелестела, а неприятно трещала. Трава под ногами тоже была не зеленой - бурая, желтая, с пятнами предрассветного инея. «Какая холодная осень», - подумал Ворон и встал на колени.

«Мальчишки хорошо, - шепнул он жене. «Вот, я их в школу привез. И Полли хорошо, она у Марфы под крылом пока, ты не волнуйся. Помолись там за них, ладно. Ну, и за меня, - он прервался и погладил ладонью серый камень. «Хоть я виноват перед тобой был, но все равно - помолись».
        Он, не глядя, коснулся рукой камня рядом и сделал над собой усилие - надо было открыть глаза. Степан прочел: «Я есмь воскресение и жизнь», и, глубоко вздохнув, почувствовал, на лице, что-то теплое.

«Петька, - сказал он тихо, обняв камень, - Петька, родной, прости меня. Прости, что я тебя не уберег, братик». Степан внезапно понял, что больше никогда не увидит его ласковых, лазоревых глаз, и еще раз, прижавшись щекой к надгробию, сказал:
«Прости».
        Пошел дождь, - мелкий, надоедливый, осенний дождь, а Ворон так и стоял на коленях, обнимая могилу брата.
        Письмо он прочел по дороге в усадьбу. «Петя умер во сне, Степа, - писала невестка.

«Сначала он страдал, конечно, больно ему было, я ему каждую ночь дышать помогала, а в конце он просто закрыл глаза и ушел. Утром я проснулась, он меня обнимает - и улыбается.
        Вот и получилось, что, пока Петенька грудной, мы тут остались - все же опасно младенца морем везти. Следующим летом двинемся. За Полли ты не волнуйся, с ней все хорошо, я думала тебя попросить ее под моим крылом оставить, все же с Марьей они и вправду как двойняшки. А я ее и обучу, и замуж выдам - как положено.
        Степа, - было видно, как Марфа отложила перо, собираясь с духом, - ты прости, но Федосья повенчалась и с чадом она уже. Шестнадцать лет девке, по дурости своей девство потеряла и непраздна оказалась, надо же это было венцом покрыть. Муж ее - атаман в строгановской дружине, опосля венчания они сразу в Сибирь уехали».
        - А ты чего хотел? - горько усмехнувшись, спросил себя Ворон. «Сие урок тебе, Степан Михайлович. Вот же старый дурак, еще пять лет письма писал, ждал чего-то, надеялся. Ну и ладно, - он вскочил на коня.
        - И куда ты теперь? - разведчик подвинул ему бокал.
        - Отменное вино, - попробовал Степан и хмыкнул. «Такое не продают, знаешь ли. Где брал?»
        - Есть у меня человечек в Париже, - Джон лениво улыбнулся. «Снабжает. Это из подвалов короля Генриха, такого бургундского ты нигде больше не попробуешь - только в Лувре и у меня».
        - Куда? Да обратно, в Новый Свет, - Степан налил себе еще. «Тебе и удобно - не надо менять никого. А через пять лет вернусь, заберу мальчишек, годик у меня помощниками походят, и можно им свои корабли давать.
        - С Испанией мы будем воевать, - сказал внезапно Джон. «Не сейчас, года через два, но будем. И не там, у вас, а здесь. И с Нижними Землями что-то решать надо. Виллем не собирается возвращаться, видел ты его?».
        - Когда он у меня гостил, два года назад - не собирался, - Ворон зевнул, - а с тех пор про него ничего не слышно.
        - Жаль, - Джон посмотрел на Ворона. «Ты как?»
        - Справляюсь, - тот помолчал. «Тео замуж вышла и понесла уже».
        - Да, - разведчик достал еще бутылку. «Выпей. Марта делает отличную работу, просто отличную - когда она оттуда уедет, мы потеряем ценнейший источник сведений. А просить ее там остаться я не могу - ну его, этого царя Ивана, у него настроение меняется каждый день, хватит и того, что…»
        - Что? - внимательно посмотрел на него Ворон.
        - Ничего, - вздохнул Джон. «Наливай еще».
        Уже одеваясь, Ворон спросил: «А Фрэнсис где? В Плимуте мне сказали, что он теперь депутат палаты общин, что ли?»
        - Да, - подтвердил Джон, и крикнул вслед Ворону: «Только не втягивай его в свои сомнительные развлечения, прошу тебя».
        - Не буду, не буду, - ворчливо ответил Ворон, и, перегнувшись в седле, тихо сказал разведчику: «А вот я, Джон, буду веселиться так, как еще не веселился, никогда в жизни.
        Мне-то ты этого запретить не можешь».
        Жеребец с места взял в карьер, из-под его копыт полетела грязь, и Джон только покачал головой.
        Ворон, не оборачиваясь, протянул руку, и Фрэнсис Дрейк вложил туда флягу с виски.
        Капитан отпил, и, почувствовав во рту привкус крови, сплюнул. Он посмотрел на разбитые костяшки пальцев и громко спросил: «Ну что, есть еще желающие?».
        На заднем дворе пивной был огорожено место для кулачных боев. Разгоряченные зрители напирали на канаты, толкались, была слышна сочная ругань, карманники тут же срезали кошельки. Степан закинул голову и вдохнул ветер с реки.
        - Стивен, - тихо сказал ему Дрейк на ухо. «Против этого ты не устоишь, он тебя моложе лет на тридцать».
        - Моложе - значит, неопытней, - так же тихо ответил Степан, и крикнул: «Сэр Фрэнсис принимает ваши ставки, джентльмены!». Толпа заволновалась, ушлые людишки побежали к Дрейку и на другую сторону двора - там собирали деньги, поставленные на противника Степана.
        Ворон окинул взглядам звероподобного детину, и вдруг вспомнил, как Петька рассказывал ему про уроки Федора Васильевича.

«А ведь покойный Вельяминов наверняка и на кулаках дрался, - усмехнулся Степан. «А батюшка мой - так точно. Ну и я не хуже их обоих».
        Ударили в гонг и бой начался.
        Детина сразу же, первым ударом, рассек Степану бровь. «А ведь у меня один глаз», - холодно подумал Ворон. «А у этого - два. Ну, ничего, я его измотаю».
        Он, не глядя, вытер кровь рукой - дрались, несмотря на осенний холод, обнаженными по пояс, и, улучив момент, ударил детину под ребра, с удовлетворением услышав хруст кости.
        Противник схватился за бок.

«И вот так», - спокойно улыбнулся Степан, одним ударом сломав детине нос и превратив его губы в кровавую кашу. Противник опрокинулся на спину, в густую, жирную грязь, и затих.
        - Кто ставил на меня, - закричал Ворон, отряхивая руки, - может получить свой выигрыш у сэра Фрэнсиса. А кто не ставил - тот будет знать, на кого ставить в будущем!
        - Достойно, - сказал Дрейк, выливая на Степана ведро ледяной воды. «Очень достойно для твоих лет, Стивен».
        Степан надел чистую, снежной белизны рубашку, и, усмехнулся: «Поехали к гусыням. Кровь я разогнал, и для моих лет сейчас будет полезна какая-нибудь славная девчонка лет пятнадцати, с круглым задом, денька этак на два. Или ты депутат парламента и блюдешь свою репутацию?».
        Дрейк расхохотался, и Степан вдруг застыл: «А ну-ка погоди, старина. К гусыням, ты, кажется, отправишься один». В воротах пивной стояла карета с каким-то гербом.
        - Приехали посмотреть, - усмехнулся Дрейк. «Женщинам это, - он указал на уже пустой ринг, - нравится».
        - Ну, вот и познакомимся, - пробормотал Степан, направляясь к карете. Фрэнсис только вздохнул и улыбнулся.
        - Мадам? - Степан чуть постучал в дверцу.
        - Я на вас ставила, - донесся нежный голос из темноты, слабо освещенной парой фонарей со свечами.
        - И правильно сделали, - Ворон усмехнулся, и, открыв дверцу, шагнул внутрь. У нее были темные, прикрытые серебряной сеткой с жемчугом, волосы и серые, играющие серебристыми огоньками глаза.
        - У вас кровь, - сказала девушка, и, вытащив из-за корсета надушенный платок, коснулась его рассеченной брови. «Позвольте, я умею…».
        Степан остановил ее руку и, глядя на то, как дрожат длинные ресницы, сказал: «А ну-ка, мадам, дайте, я проверю - а у вас что?».
        Девушка, почувствовав его пальцы, застонала, засунув в рот тот самый платок.
        Ворон усмехнулся и приподнял ее за подбородок. «Только вот мне этого мало, мадам - он поднес влажные, блестящие в свете свечей пальцы к ее губам, - мне надо больше».
        - Но тут…, - девушка беспомощно оглянулась вокруг. Степан запер дверцы и, рассмеявшись, опустил шторки. «Так лучше?» - шепнул он, опускаясь на колени. Девушка часто, глубоко задышала, вцепившись холеными руками в его плечи.
        - Вы уж простите, мадам, - он на мгновение прервался, - у вас там теперь тоже будет кровь.
        Моя.
        - Пожалуйста, - умоляющим голосом сказала она потом, потянувшись к нему.

«Пожалуйста…».
        - Нет уж, - Степан полюбовался растрепанной, сбившейся прической, маленькой, полуобнаженной грудью, и добавил: «Тут места мало, чтобы сделать все то, что я хочу с вами сделать, мадам».
        - Но куда? - она чуть не плакала от желания.
        - Велите, мадам, везти к «Белому Оленю», в Боро, - приказал Степан, выходя из кареты.

«Там встретимся».
        Он бросил поводья мальчику-слуге, и по-хозяйски зашел внутрь, в дым и шум пивной.
        - Ворон, - хозяин мгновенно оказался рядом с ним.
        - Сейчас подъедет карета, - медленно проговорил Степан, - сделай так, чтобы никто не видел, кто из нее выйдет и куда пойдет.
        Хозяин только кивнул. «Далее, - сказал Ворон, - простыни чтобы были свежими, вино - холодным, а устрицы - лежали на льду. На все про все у тебя четверть часа, не более».
        - На сколько, комнату-то берете? - поинтересовался хозяин. «На ночь?».
        Ворон рассмеялся. «Посмотрим, дорогой мой. Он бросил хозяину туго набитый кошелек:

«Кто приедет - проводишь туда, ко мне».
        Она зашла, закрыв за собой дверь на засов, и встала у стены, тяжело, прерывисто дыша.
        Ворон повернулся, и, подойдя к ней, сказал: «Дай-ка».
        Девушка покорно подставила стройную спину. Он стал целовать нежную, смуглую шею, спускаясь все ниже, расшнуровывая ей корсет.
        - Нет, - Ворон вдруг прервался, - сначала я возьму тебя так, а уж потом - раздену.
        Девушка опустилась на четвереньки, и, подняв бархатные, изукрашенные вышивкой юбки, тихо сказала, обернувшись: «Ты бы мог уложить меня на спину прямо там, в грязи».
        - Я знаю, - Ворон пригнул ее голову вниз, к полу и сказал: «А ну не смей ничего делать.
        Просто стой, и все».
        Потом он раздел ее, и, уже лежа на постели, раздвинув ноги, девушка, покраснев, сказала:

«Меня зовут…».
        - Не надо, - Ворон приложил палец к ее губам. «Не надо».
        Потом, она, распластавшись под ним, отчаянно кричала. Подняв голову, прижимаясь к его губам, она шептала то, что он уже слышал - много раз, на разных языках. Ворон, вдруг, горько подумал, что Господь уже, видно, и не дарует ему счастья.
        - Пожалуйста, - вдруг, умоляюще сказала девушка. «Можно и так, я ведь замужем».
        - Тем более нельзя, - жестко ответил Степан, толкнув ее вниз. Он пропустил сквозь пальцы темные, мягкие волосы и прижал ее к себе - сильно и долго.
        - Возьми, - протянул он, ей потом бутылку. Девушка отпила прямо из горлышка и едва успела поставить ее на пол, как Степан велел ей: «А ну-ка, теперь ты поцелуй меня».
        Она подчинилась, и, ощутив вкус бургундского вина на губах, он сказал: «Ну и не только сюда, конечно».
        Когда за окном стал всходить серый, дымный рассвет, Степан тихо оделся, и, не смотря на спящую девушку, вышел из комнаты. Хозяин, зевая, протирал стойку.
        - Налей мне виски, - Степан устало зевнул. «Стакан. И вот, что, дружище - ты меня не видел, и не знаешь, куда я ушел».
        - Понял, - кабатчик все так же спокойно полировал дерево.
        Выпив, Степан остановился на пороге и вдохнул влажный, осенний воздух. «Пора возвращаться в море, - горько усмехнувшись, сказал он себе.



        Часть вторая
        Ишимские степи, осень 1583 года

        Федосья сладко потянулась, и, высунув голову из возка, вдохнула резкий, пахнущий ветром и травами воздух. Вокруг - куда ни посмотри, - простиралась огромная, плоская равнина. Той неделей, как они проходили Большой Камень, Федосья ждала серых, негостеприимных скал, гор, поднимающихся в облака, о которых ей рассказывала мать.
        - То на севере, - Иван отпил из фляги и натянул попону на ее плечи. Они лежали у костра на лесной опушке.
        - А ты что в возке спишь только? - Федосья усмехнулась, устроившись у него на груди.
        - Вот же дура, - беззлобно сказал муж. «Тут дружина вокруг, парни молодые, горячие, ради чего дразнить их? Баб тут поблизости нет, остяки, - они вокруг Кашлыка живут, это еще недели две пути, а тут мы с тобой возок раскачивать каждую ночь будем? Потерпи, как на Тюменский волок приедем, сразу дом начну ставить, его до холодов срубить надо. Там уже кричи, сколь угодно тебе - Федосья почувствовала, как большая рука мужа ползет вниз, и, томно вздохнув, улеглась на бок.
        - Вот так, - поцеловав ее в шею, сказал потом Иван. «Ты как носишь-то, лучше уже? Не трясет тебя?»
        - Нет, - она зевнула. «Уже пятый месяц, не тошнит больше».
        - Как опростаешься, я потом летом на юг схожу, там караваны в Бухару идут, золотишка тебе с камнями привезу, - муж шлепнул ее пониже спины. «Ты все равно дома сидеть будешь, кормить, все радость тебе».
        - Спасибо, - она потерлась растрепанной головой о его жесткую бороду. Кольцо вдруг подумал, - неожиданно для себя, - что ему хорошо с женой. Была она ловкая, умелая, готовила вкусно, да за месяцы пути обучилась кое-чему - было с ней не скучно.
        - Ты давай, - он усмехнулся, целуя ее, - ртом-то своим поработай, Федосья, и не тут, а где пониже.
        Жена рассмеялась и скользнула под попону.
        - Ваня, - позвала Федосья сейчас мужа, - что за река-то? - она указала на серебристую, извивающуюся ленту поодаль.
        - Тобол, - сказал муж, подъехав ближе к возку. «Мы сейчас по нему на север пойдем, до Туры, до волока Тюменского. А ты смотри, чего в одной сорочке высунулась, совсем стыд потеряла!».
        - Да нет же никого вокруг - Федосья указала на дружину, что оторвавшись, была уже далеко впереди.
        - Ну все равно, - Кольцо нахмурился, - оденься, холодно уже.
        Федосья, блаженно улыбнувшись, почувствовала на лице лучи солнца и сказала: «Да ведь бабье лето еще, Ваня, и хорошо-то как тут!»
        - Что там еще? - нахмурился Кольцо, посмотрев вперед. «Ермак Тимофеевич зовет!».
        Он подхлестнул коня и поскакал к реке.
        Ермак, спешившись, стоял в окружении дружинников, рассматривая коротко стриженого, в засаленном халате, татарина.
        - Вот, Иван Иванович, - атаман усмехнулся в седоватую бороду, - с миром, говорит, пришел.
        Татарин заговорил, мешая языки: «Визирь Карача там, - он указал за Тобол, - две сотни всадников вам привел, под руку вашу хочет, поссорился с ханом Кучумом»
        - Поссорился, значит, - Ермак помолчал.
        - Еще весной слухи были, - Кольцо помедлил, - что Карача и Кучум - на ножах, мол, недоволен визирь тем, что хан слишком много власти себе забрал. А теперь вот, к нам просится - ну это если верить ему, конечно».
        - Прогуляемся, - коротко сказал Ермак, кивнув на берег Тобола. «А вы, - обернулся он к дружине, - за этим басурманом тут присмотрите».
        Река была мощной, с медленным течением, и Кольцо, посмотрев на север, вдруг подумал:

«Вот бы спуститься по ней. Остяки говорят - там царство мертвых. Ну, это брешут они, конечно, нехристи, а вот льды там точно есть - посмотреть бы. И на востоке, наверняка, тоже еще реки увидим - и поболе этой».
        - Ты вот что, - Ермак поднял какую-то палку, и, размахнувшись, бросил ее в волны Тобола.
        Сучок сразу же подхватило, закрутило и унесло с глаз долой. Мужчины помолчали.
        - Ты, Иван Иванович, возьми с полста человек, и езжай, повстречайся с Карачей этим, - продолжил атаман. «Брод тут есть, он, - Ермак кивнул в сторону татарина, - покажет где. Что там, у Карачи две сотни - это он брешет, больше сотни у него нет, ежели что - вы с ручницами, с ними справитесь».
        - Ну а если все так, как говорит он - веди этого Карачу сюда, я тут народ оставлю, вас подождут. А я к Тюменскому волоку пойду, чтобы не задерживаться, потом с нами соединитесь».
        - Федосью я с собой брать не буду, - внезапно сказал Кольцо.
        - Еще чего не хватало, - Ермак нахмурился. «И со мной ее отправлять тоже не след, мало ли кто там, на севере бродит. Тут оставь, я Михайлу попрошу за ней присмотреть».
        Кольцо тяжело молчал.
        - Ты, Иван Иванович, - ехидно сказал Ермак, - видно совсем головы лишился, с молодой- то женой. Михайле семнадцать лет, она после тебя на него и не взглянет.
        - Все равно, - Кольцо с ожесточением сбил носком сапога какой-то поздний степной цветок и растер его - в пыль. «Сего Михайлу, если помнишь, я из Разбойного приказа вытащил, с плахи прямо снял. Там парень-то не промах».
        - Он на Москве кошельки резал, - Ермак вздохнул, - а потом разбоем занялся. Он по сравнению с тобой, Иван Иванович, - дитя невинное. Да и не нужна ему твоя Федосья, любой же знает, - ты за нее кишки выпустишь, и жрать оные заставишь».
        - Это верно, - согласился Кольцо. «Ну да ладно, я быстро обернусь - денька через два уже тут буду, с Карачей, али без оного».
        - А это не опасно? - робко спросила Федосья, глядя на то, как собирается муж.
        - Не опасно, - усмехнулся он. «Так, прокачусь в степь, встречусь кое с кем. Ермак Тимофеевич на север идет, к Тюменскому волоку, как вернусь, - мы за ним отправимся. Ты меня тут будешь ждать, мы пару десятков человек оставляем, на всякий случай».
        - А если нападут на нас? - опустив взгляд, сказала девушка.
        - Возьми, - атаман кинул ей ручницу.
        - Я плохо стреляю, давно уже не пробовала, - Федосья покраснела.
        - Ну, вот и вспомнишь, - Кольцо выпрыгнул из возка и протянул ей руку. «Сюда иди. И коня моего давайте!», - крикнул он дружинникам.
        Всадник на сером в яблоках, стройном жеребце мчался к ним. Из-под копыт коня вырывалась пыль, оседая на степную траву.
        Кольцо вскочил на своего гнедого и рассмеялся: «Сие, Феодосия, Михайло Волк, знатный карманник московский, с юных лет по рынкам отирается. Ну, а потом разбоем занялся, как в года вошел. Присмотрит, за тобой, пока нет меня».
        Белокурый, высокий, стройный парень легко спешился, и, глядя на атамана дерзкими, голубыми глазами, сказал: «Кому Михайла, а кому и Михаил Данилович, атаман».
        - Язык свой укороти, - пробурчал Кольцо, - если б не я, голова твоя уже бы у Троицкой церкви на жерди торчала.
        - Тако же и батюшка мой, - смешливо вздохнул юноша, - в последний раз я вот ровно в том месте его и видывал.
        - Где? - непонимающе спросила Федосья.
        - А вот как раз у Троицкой церкви, как он на плаху лег за разбой, - улыбаясь, сказал Волк.

«Мы с матушкой моей, упокой Господи душу ее, - Михайло перекрестился, - тогда славно в толпе по карманам пошарили. Семь лет мне как раз исполнилось».
        - Ну, все, - Кольцо перегнулся в седле, и поцеловал Федосью в щеку, - денька через два ждите нас.
        - А как же? - Федосья, морщась от тяжести, подняла ручницу.
        - А вот Михайло Данилович тебя и научит, - отозвался муж, пришпоривая коня. «Он у нас стрелок хороший, птицу в полете снимает».
        Федосья, растерянно улыбаясь, смотрела вслед удаляющемуся к Тоболу отряду.
        - А вас Федосья Петровна зовут, - прервал молчание юноша. «Рад знакомству», - он чуть опустил кудрявую голову.
        - А вас правда казнить хотели? - раскрыв рот, спросила Федосья.
        - Да уж как Иван Иванович в Разбойный приказ приехал, так следующим утром должны были, - ухмыльнулся Волк и добавил: «Ну, пойдемте, вон там, в степи, камень торчит, как раз по нему хорошо палить будет».
        - Долго еще? - спросил Кольцо у татарина. Тот трусил впереди на невидной лошадке.
«Нет», - обернулся он, улыбаясь, оскалив подгнившие зубы. «Вон там холмы, там Карачи стан», - он указал на восток.
        - Ну ладно, - вздохнул атаман, и, на мгновение, закрыв глаза, улыбнулся.

«Дом надо сразу большой ставить, крепкий, пятистенный. Федосья здоровая девка, десятерых родит. И хозяйка хорошая. Черт с ним, с приданым - ну что я, - не мужик, бабе своей и детям золота не принесу? Принесу, конечно. Девок за дружинников потом можно будет замуж выдать, а сыновьям невест надо с Москвы привозить. Ну и привезу. Вот так Сибирь нашей и станет, - Кольцо вдохнул полной грудью степной воздух, - как внуки мои тут жить будут, семьями, так и помирать можно будет. Ну, лет через тридцать, али сорок».
        - Вон визиря знамена, - прервал его размышления татарин.
        - Знамена, - ядовито пробормотал Кольцо. «Каждая шваль на юрту тряпок навешает, и визирем называется, а то и ханом».
        - К бою приготовьтесь, - негромко сказал он, обернувшись к дружине. «Ну, так, на всякий случай». Он проверил ручницу и подхлестнул коня. На холмах, над потрепанными, старыми юртами - было их с десяток, а то и менее, - развевались конские хвосты.
        - Уже лучше, - Волк одобрительно посмотрел на Федосью. «Хоша уши не закрываете, Федосья Петровна, и то хорошо».
        - Уж больно громко, - покраснев, сказала девушка.
        - Это когда близко, - Михайло сорвал какую-то былинку и закусил ее крепкими, белыми зубами. «В бою сие не слышно, - там и так все палят, кому не лень».
        - А вы в бою были? - Федосья вертела ручницу, разглядывая ее.
        Волк покраснел - нежно, будто девушка. «Я обозы грабил, - пробормотал он, - там боя-то нет, они сразу руки поднимают».
        - А почему вы сюда поехали? - Федосья глянула на него - искоса.
        - А потому, Федосья Петровна, - Волк потянулся, - что пришел к нам в острог дьяк и сказал:

«Коли кто хочет жизнь свою сохранить - в Сибирь отправляйтесь. А мне о ту пору, летом, только семнадцать исполнилось, на Троицу как раз, умирать-то не особо хотелось, какие мои годы».
        - Так вы еще молодой такой! - ахнула Федосья.
        - А то вы старая, - пробурчал Волк. «Вы, небось, меня моложе».
        - Мне в марте, следующим годом, семнадцать будет, - краснея, призналась Федосья.
«Однако ж я замужем».
        - То, конечно, - усмешливо сказал Михайло, - дело меняет, Федосья Петровна.
        Она только улыбнулась - краем вишневых, пухлых губ.
        - Ешь, - сказал Карача. «Ешь, Иван, баран молодой, жирный, только с утра зарезали». Визирь откинулся на грязные подушки и улыбнулся - широко.
        Дружина, с воинами Карачи, обедала снаружи - оттуда были слышен чей-то хохот. «На, - Кольцо облизал пальцы, и протянул Караче флягу, - или вам сие Аллах запрещает?».
        Карача рассмеялся - мелко, дробно. «Аллах не видит, - ответил он на ломаном русском, указывая на засаленные стены юрты, и отхлебнул водки.
        - Ты зачем сказал, что две сотни всадников у тебя? - Кольцо откусил вареной баранины и, рыгнув, вытер губы. «Тут пятьдесят едва ли».
        Там, - Карача указал на восток, и его смуглое лицо исказила усмешка, - там больше. Много недовольных есть Кучумом, как я позову - они ко мне пойдут. Ну и к вам тоже, - узкие, темные глаза визиря внимательно взглянули на атамана.
        - Сие хорошо, - безразлично сказал Кольцо и, кинув в рот вареный бараний глаз, разжевал его. «Ну что, - он зевнул, - еще водки?»
        Визирь угодливо улыбнулся и потянулся за флягой.
        - Нате, - Михайло порылся в седельной сумке и протянул ей свернутую одежду. «Оно все чистое, на той неделе стирал».
        - Сами? - удивилась Федосья.
        Парень залился краской - до ушей, - и пробормотал: «Не люблю я в грязной одеже ходить, я на Москве щеголь известный был. Я, Федосья Петровна, в шелковые рубахи да бархатные кафтаны наряжался, золото-то звенело в кармане».
        - Ну-ну, - Федосья окинула его взглядом и сказала: «А мы с вами почти одного роста, я ж высокая, так что должно подойти».
        Оказавшись в возке, она быстро натянула на себя шаровары и рубаху и усмехнулась - одежда сидела, как влитая.
        Волк присвистнул, когда она спрыгнула на землю. «Вам, Федосья Петровна, косы отрезать - и чистый мальчишка будете. Это я в доброте говорю, - смущаясь, добавил парень, - мне сие нравится. Вот, кобылка смирная, маленькая, стремя подержать вам? .
        Федосья внезапно вспомнила уроки верховой езды, что давал им с братом во Флоренции известный на всю Тоскану учитель, и легко вскочила в седло. Сколотые на затылке косы рассыпались по спине - темной, ниже пояса волной, и она, взглянув на Волка раскосыми, смеющимися глазами, велела: «Ну, догоняйте, Михайло Данилович!».
        Степь ложилась под копыта лошади бесконечной, желтой лентой. Федосья оглянулась, и, натянув поводья, перешла с бешеного галопа на легкую рысь. Волк, чуть задыхаясь, подъехал ближе и обиженно сказал: «Коли б я знал, что вы так скачете, я б вас на своего жеребца посадил, он резвее».
        Конь краденый тоже? - ядовито спросила девушка, лаская нежную, светлую гриву серого коня.
        - Упаси Господь, - Волк перекрестился, - конокрадом быть - сие дело последнее, я б на это, даже с голода помирая, не пошел. Нет, Ермак Тимофеевич, - он кивнул на север, - дал, - как в дружине я оказался.
        - Ну, поедемте тихо теперь, - вздохнула Федосья, - не след-то коней палить, нам еще на север идти.
        Волк, перегнувшись в седле, сорвал какой-то цветок и вдруг, взглянув на нее голубыми глазами, серьезно сказал: «Смелая вы, Федосья Петровна. Сие ж Сибирь, сюда и своей-то волей никто не едет».
        - Я же замужем, - улыбнулась девушка, - а куда муж, - туда и жена, Михайло Данилович, хоша в Сибирь, а хоша и дальше еще».
        - Как крепостцу поставим на Тюменском волоке, я тоже женюсь, - серьезно сказал юноша.

«Хватит, погулял, пора своим домом обзаводиться».
        - Да вам семнадцать лет только! - рассмеялась девушка.
        - А все равно, - Волк ухмыльнулся, - я тут, в Сибири, на всю жизнь, похоже, нравится мне тут.
        А что же за жизнь без жены? Вона, зря, что ли мы попов с собой везем? Мне ребята, кои тут уже давно, говорили, что из остяцких девчонок хорошие жены получаются - найду ту, что по душе, окрестится она и повенчаемся. Деток мне родит, - Волк нежно, ласково улыбнулся.
        - До Тюменского волока дойти еще надо, - сердито сказала Федосья, и, даже не думая, положила руку себе на живот. «Матушка говорила, как раз через месяц, али около того, уж и ворочаться начнет, - подумала она. «Интересно, мальчик или девочка? Ваня говорит, что ему все равно, однако ж, наверное, мальчика хочет».
        - Сие тоже верно, - согласился Волк, и, привстав в стременах, сказал: «Вона, дымок уже виден, ребята обед готовят. Поедемте, Федосья Петровна, а то вы проголодались, наверное, воздух-то, тут свежий какой».
        - Завтра утром и двинемся, - пьяно, расплескивая водку, проговорил Карача.
        - Правильно, - согласился Кольцо, и, откинув полог юрты, выглянул наружу - дружина укладывалась спать. Он зевнул, и, устроившись удобнее на подушках, подумал о Федосье:

«Спит, наверное, уже. Надо ей чего привезти - может, у Карачи каких бухарских тканей взять, есть же у него, наверное. Все порадуется девчонка, побаловать ее надо, молодая же».
        Карача лежал на спине, закрыв глаза, и, наконец, услышав храп Кольца, тихо, осторожно выбрался из юрты.
        - Две сотни пусть за нами идут, так чтобы не было их видно, - сказал он неслышно, приблизив губы к уху всадника на темном, не видном в ночи коне. «Копыта тряпками пусть обмотают. И скачи к хану, расскажи ему все. Этот, - он кивнул на юрту, - сам к Ермаку нас приведет».
        Всадник кивнул головой, и, тронув коня, исчез в распадке между холмами.
        - А Ермак где? - небрежно спросил Карача, глядя на играющее в зените, еще теплое солнце.

«Там, - он протянул руку на запад, - ждет нас?».
        - Где надо, там он и есть, - буркнул Кольцо, и, обернувшись к дружине, велел: «Вы там поглядывайте по сторонам, ворон-то не ловите!»
        - Да тут и нет оных, - рассмеялся кто-то из парней, но, заметив жесткие огоньки в глазах атамана, замолчал.
        - А как Кучум? - поинтересовался Кольцо, исподлобья глядя на визиря.
        - Народ бежит от него, - вздохнул тот, - к вам бежит, вы сильнее.
        - Твоими бы устами, - ядовито отозвался атаман.
        - Что? - непонимающе сощурился Карача.
        - Шучу я так, - хмуро ответил Кольцо. «Ты скажи мне, визирь, а что Тайбохтой, где он сейчас?
        Все народ мутит, как прошлой весной?
        - Давно не видели его, - Карача помотал головой, - может туда, на восток, - он махнул себе за спину, - ушел, а может и вовсе умер.
        - Умер, как же, - зло процедил атаман и подхлестнул коня.
        Федосья проснулась от какого-то шуршания в возке. Открыв глаза, зевнув, она потянулась и приподнялась на локте, тут же ахнув - рядом с ней лежал целый пук осенних, ярких листьев.
        - Цветов-то нет, - вздохнул Михайла из-за полога, снаружи. «Десять верст в кажную сторону проскакал, копыта жеребцу сбил, а нет цветов, Федосья Петровна, холодно уже».
        Она рассмеялась и погладила листья смуглой ладошкой - они были влажными от росы.
        Пахло чем-то острым, приятным - вроде грибы и палая трава. «Сибирь так пахнет», - вдруг подумала девушка.
        - Спасибо, Михайло Данилович, - рассмеявшись, сказала она. Из-за полога донеслось:
«Я кобылку вашу привел, можем покататься, как вчера. Атаман уж должен вернуться скоро, как приедет он с ребятами, так и на север двинемся».
        Федосья облилась ледяной водой из кувшина, и, положив ладонь на чуть выступающий живот, шепнула: «Слышишь, скоро уже батюшка твой тут будет!».
        Они ехали тихо, шагом, глядя на огромную, бескрайнюю степь вокруг. «Вот мне интересно, - внезапно сказал Михайло, смешливо сморщив нос, - а там, дальше, что? - он указал на восток.
        - Там океан, - Федосья вспомнила большую карту, которую показывал им сэр Стивен, в лондонской усадьбе. «А я ведь даже не написала ему, побоялась, хоша матушка и просила меня, - подумала она горько. «А он ведь ждал меня все эти годы, и как я могла так поступить?»
        - Вы чего, Федосья Петровна, плачете? - осторожно спросил парень. «Ежели я вас, чем расстроил, так простите».
        - Нет, что вы, - девушка встряхнула головой. «Соринка в глаз попала».
        - А ну дайте, - Михайло схватил под уздцы ее кобылку, и, - не успела Федосья запротестовать, - бесцеремонно повертел ее голову туда-сюда.
        - Ну, - недоверчиво сказал Волк, - ежели и была у вас какая соринка, оной нет уже. А что такое океан? - после недолгого молчания спросил он.
        Кони паслись на берегу Тобола. Федосья, отряхнув руки, поднялась с белого песка, и сказала: «Вот, так оно все и выглядит».
        Волк стоял, вглядываясь в грубо начерченную палкой карту полушарий, - и, - заметила Федосья, - рот у него был открыт.
        - Она ж плоская, - пробормотал Михайло. «Все знают».
        - Да, - ехидно ответила Федосья, - вы, Михайло Данилович, еще скажите, что солнце вокруг земли вращается.
        - Разве нет? - он искренне удивился. «Оно ведь встает в одном месте, и садится в другом - разве нет? Погодите, - он присел, - это если отсюда все время на восход солнца идти, то в этот самый океан упрешься?»
        - Ну да, - подтвердила Федосья, - только никто не знает, сколь долго идти надо.
        - Да, хотел бы я туда попасть, - присвистнул Михайло. «А чтобы по этому океану плавать - что надо? Я ведь и моря, Федосья Петровна, никогда не видел, откуда мне, на Москве-то?
        - Суда нужны, - выпятив губу, задумчиво сказала девушка. «Ну, как на море Белом строят».
        - Мне Ермак Тимофеевич рассказывал, - парень вдруг застыл и прислушался.
«Всадники, много, должно быть наши возвращаются. Поедемте, Федосья Петровна, быстро, вам сейчас в возке надо быть, от греха подальше».
        Когда они поднялись на небольшой холмик, за коим лежал стан, Федосья оглянулась - в желтой степи за Тоболом были видны темные точки, медленно двигающиеся к реке.
        - Это твой стан и есть? - усмехнулся Карача, вглядываясь в несколько возков вокруг костра.

«Маловато у тебя народу-то, атаман Иван, все остальные где?».
        - Я же тебе сказал, - зло проговорил Кольцо, положив руку на саблю, - где надо, там они и есть.
        - Ну так поехали к ним, я тебе много людей привел, больше, чем у тебя, - визирь ухмыльнулся.
        - А что ты так торопишься? - зорко взглянул на него Кольцо. «Побудем здесь, поохотимся, поедим, водки выпьем - там, - он указал на стан, - у меня ее поболе, чем одна фляга.
        Федосья сидела в возке, чиня одежду мужа, и вдруг ахнула - Иван откинул полог. «Ты вот что, - приказал он тихо, - пока на север не двинемся, носа отсюда не высовывай, поняла? Да и потом, - он помедлил, - тоже».
        - Случилось что? - она отложила иголку с ниткой.
        - Пока ничего, - Иван усмехнулся и задернул полог, - так, что в возке стало совсем темно.
        Волк подъехал к Кольцу, и, указав на хозяйски расположившихся вокруг костров воинов Карачи, озабоченно сказал: «Не нравятся мне их рожи, Иван Иванович».
        - Ты думаешь, мне нравятся? - усмехнулся атаман. «Однако сие союзники наши теперь, других тут взять неоткуда. Ты, Михайло, давай, тихо отсюда выбирайся и скачи на север - Ермак Тимофеевич по Тоболу вверх идет, ты его не пропустишь. Скажи, чтобы возвращался сюда, а то мне с полусотней человек не устоять тут, случись что».
        - Может, мне Федосью Петровну с собой взять? - спросил парень, и едва успел уклониться от удара кулака.
        - Ты, шваль, что, уже снюхаться тут с ней успел? - прошипел атаман.
        - Даже единым пальцем я ее не трогал, - Волк оскорблено выпрямился в седле. «Не вор, я какой, чтобы чужое-то брать».
        - Не вор, да, - кисло сказал Кольцо. «Ну, давай, вечер уже, езжай помаленьку. А Федосья Петровна пусть тут остается, при муже венчанном».
        Волк, не попрощавшись, пришпорил коня.
        Федосья проснулась от того, что кто-то дернул ее за косу. В свете единой свечи его синие глаза казались совсем черными.
        - Стоит тебя на два дня оставить, и ты уже ноги раздвигаешь? - прошипел муж. Федосья с ужасом увидела, как он достает из-за пояса плеть.
        - Ваня, - она встала на колени, комкая на груди рубашку, - вот те крест, мы просто на конях ездили, он меня стрелять учил, вот и все!
        - Ну что ж ты за шлюха такая! - устало, вздохнул Кольцо и ударил ее по щеке. «С дитем в чреве - и то блудить ухитряешься!»
        - Да не было ничего! - Федосья схватилась за горящий след от удара. «Не было, слышишь!».
        - А ну тихо, - он вдруг застыл и прислушался. «На!» - Кольцо кинул ей попону. «С головой накройся и сиди тут, и чтобы ни слова!».
        Атаман выпрыгнул из возка и достал ручницу.
        - Что за люди-то? - спокойно, подойдя к костру, указывая на факелы, что приближались с востока, спросил он Карачу. Темные, непроницаемые глаза визиря чуть усмехнулись. «Мои люди, говорил же я тебе. Ты не волнуйся, Иван, сядь, водки выпьем, хороша она у вас».
        - Оружие к бою! - крикнул атаман в темноту и замер - ночь разорвалась свистом стрел. Они летели стеной, и Кольцо с ужасом увидел, как воины Карачи натягивают луки. Один из дружинников, хрипя разорванным горлом, упал лицом в костер.
        Кольцо выстрелил, - прямо во тьму, и, с удовлетворением услышав чей-то крик, вскочив на первого попавшегося коня, выхватил саблю. Сзади, из черноты, он услышал легкий шорох, и, едва успев обернуться, упал на землю, опутанный брошенным ловкой рукой арканом.
        Кольцо еще успел почувствовать виском острый, царапающий угол камня, а потом вокруг не осталось ничего, - кроме темноты.
        Федосья лежала, натянув на себя попону, свернувшись в клубочек, прислушиваясь к звукам выстрелов и крикам. Потом все стихло, где-то вблизи ржали кони, и она тихо, осторожно вытянула голову наружу.
        Полог возка внезапно затрещал, грубый голос сказал что-то на незнакомом языке, и Федосья, увидев перед собой блеск сабли, ни о чем уже не думая, схватила лежащую рядом ручницу и выстрелила, как учил ее Волк - прямо в смуглое, с раскосыми глазами лицо.
        Карача прошелся вокруг лежащего без сознания, связанного, Кольца и зло толкнул его в спину. Атаман застонал.
        - Воды принесите, - велел визирь. «Я с атаманом поговорить хочу. И кто там раненый из русских есть - тоже сюда тащите».
        - Да нет никого раненых, - усмехнулся кто-то из татар. «С десяток человек бежало, а остальных мы добили все, в суматохе».
        Визирь нахмурился, и повернулся к возкам: «Что там еще!»
        Федосью - с подбитым глазом, в одной рубашке, - толкнули к его ногам. «Эта сучка в возке пряталась, Башара застрелила, и нас всех исцарапала по дороге», - выругался воин, рассматривая свежий укус на руке.
        - Смелая русская, - Карача поднял носком сапога испачканное, залитое слезами лицо.
«Она красивая, - добавил он, рассматривая Федосью. «Ты, чья жена? - спросил он громко, подбирая русские слова.

«Господи, - подумал Кольцо, не открывая глаз, - ну пусть молчит. Пусть скажет, что из дружинников кого-то. Что я погибну - сие ладно, но ведь если она проговорится, не пощадят ни ее, ни дитя».
        Федосья молчала.

«Молодец девочка», - успел подумать атаман и опять потерял сознание.
        - Вы убили его уже, - хмуро сказала Федосья, уткнувшись лицом в землю. «Вон, - она показала рукой, - там он лежит».
        - Врешь, - протянул Карача. «Врешь, русская. Как мы сюда ехали, так мои воины с вашими разговаривали. Ваши воины и рассказали, что атаман Кольцо в Сибирь молодую жену привез». Он достал кинжал и наклонился над Кольцом: «Вот сейчас и проверим». Карача усмехнулся, и, положив руку Ивана на землю, одним движением отрубил большой палец.
        - Нет! - отчаянно закричала Федосья. «Нет, не надо!»
        - А вот и вода не понадобилась, - ласково сказал Карача, глядя в помутневшие от боли, открывшиеся глаза Кольца. «Сейчас Иван нам расскажет, где Ермак».
        - Разденьте ее, - кивнул он на Федосью. Воины стали стягивать с пинающейся, отчаянно кричащей девушки рубашку.

«Господи, - подумал Кольцо, - ну только б не заметили. Там и не видно пока ничего. Коли узнают - не пощадят ведь».
        - Я прошу вас, - заплакала Федосья. «Не трогайте меня, я дитя ношу». Она встала на колени.
        В свете факелов ее глаза казались двумя бездонными, наполненными сиянием колодцами.
        - Атаманово дитя значит, - Карача усмехнулся. «Давно я хотел посмотреть, как оно выглядит.
        Вот сейчас живот тебе распорю, и отродье его сапогами топтать буду».
        Кольцо почувствовал, как на щеку сползает единая, быстрая слеза, и проговорил:
«Оставь ее. Я скажу, где Ермак».
        - Ах, вот как ты заговорил, - наклонился к нему Карача. «Смелый атаман, - визирь выругался.

«То тебе не детей грудных резать, Иван. Где же он?»
        - На запад пошел, - стиснув зубы, сказал Кольцо. «Там сила наша большая идет, из-за гор, Ермак встречать их поехал».
        - Ну-ну, - Карача прошелся вокруг него и обернулся к одному из воинов: «Следы проверили?»
        - Да, на запад ведут, - ответил тот.

«Молодец Ермак Тимофеевич, - подумал Кольцо, - все сделал так, как мы говорили. Теперь надо их увести отсюда, хоша у атамана и бойцов много, но все равно - незачем ему рисковать».
        - Сколько народу сюда идет? - резко спросил Карача.
        - Тысячи, - Кольцо устало закрыл глаза. Обрубок пальца все еще болел - резкая, острая, пульсирующая боль.
        - Уведите ее, - Карача показал на Федосью. «Свяжите ее, как следует, и в возок киньте».
        Девушка вдруг вырвалась, и, оттолкнув Карачу, встала на колени рядом с мужем.
«Ваня, - всхлипнула она.
        - Не надо, - Кольцо улыбнулся, - слабо. «Дитя сохрани, - шепнул он. «Все, прощай, Федосеюшка».
        - Ваня, - она плакала и крупные, горячие слезы падали ему на лицо. Кольцо увидел, как ее, толкая, отводят к возкам и внезапно вспомнил, как ударил жену - ни за что.
        - Ну что я за дурак был», - горько подумал он, а потом над ним раздался холодный голос визиря: «Кончаем с ним и уходим, мне надо Кучуму доложить о русском войске».
        Она лежала и беспрестанно, не останавливаясь, терла друг о друга запястья, скрученные за спиной грубой веревкой из конского волоса. Федосья почувствовала, как горит нежная кожа, и, закусив губу от боли, подумала: «Если я выпрыгну, сразу заметят. Надо до привала освободиться, там они есть будут, пить, тихо в степь уйду, и не увидят меня. Даже и без лошади можно, Тобол мы пересекли, он за спиной, на закат буду идти, и Ермака Тимофеевича встречу. Наверное.
        А если не встречу? Вона, матушка со мной в перевязи через Большой Камень шла, и я тако же - тут он невысокий, не страшно. Доберусь до Волги, а там и до Москвы".
        Возок, дернувшись, остановился, полог откинули, и Федосья, едва успев свернуться под тряпками, услышала голос Карачи: «Ну что, русская, я воды тебе принес!». Она почувствовала на лице ледяные капли, и жадно облизала губы.
        Карача стоял над ней, снимая халат.
        - Нет! - забормотала Федосья. «Нет, не надо!».
        - Как это не надо? - удивился визирь, и, нагнувшись, посмотрел ей за спину.
«Веревки снять хочешь?» - усмехнулся он. «Так не получится у тебя», - он еще крепче стянул ей руки арканом, и быстро развязал ноги.
        - Вот что, русская, - спокойно сказал визирь, ставя ее на колени, - ты, если хоть дернешься, я тебя воинам своим отдам. Их тут более двух сотен, как раз до ханского становища тебя им хватит. А потом в реке утопят. Ну, рот открывай!
        - Куда вы меня везете? - спросила Федосья, пытаясь отвернуться, сжав губы. Карача ударил ее сначала по одной щеке, а потом - по второй. Голова загудела от боли.
        - Хану Кучуму, - сказал он, раздвигая толстыми, грязными пальцами ее губы. «Он решит, что с тобой делать».
        Федосья почувствовала, что ее сейчас вырвет.
        - А ну тихо! - прикрикнул Карача, намотав на руку ее косу. «Вот, хорошо, теперь ложись».
        Она легла, и Карача, задрав ее рубашку выше пояса, усмехнулся: «Вот и попробуем, что там атаман-то пробовал».
        Федосья уставилась в холщовую стену возка, за которой были смутно видны очертания устроившихся на привал татар, и молча, закусив губу, стала ждать.
        - Буду с тобой лежать, пока едем, - Карача, одеваясь, поковырялся в зубах. «С ханом тоже ляжешь, конечно, ежели захочет он. А потом на юг тебя продадим, в Бухару, когда родишь».
        Он сплюнул на пол, и, связав Федосье ноги, - крепко, - выпрыгнул из возка. Она лежала, пытаясь разнять липкие, испачканные бедра, чувствуя, как горят щеки, пытаясь не плакать.
        - Что-то нет никого, - Ермак взглянул на степь, что простиралась на восток, к Тоболу. Дружина остановилась на вершине небольшого холма.
        - Вон, кострища, - показал Волк. «Там мы стояли».
        - Зоркий ты, - присвистнул Ермак. «Ну, поехали, - он махнул рукой всадникам.
        - Атаман, - внезапно сказал Михайло. «Там есть кто-то, слышите?».
        Ермак застыл. С берега Тобола доносился низкий, слабый, протяжный стон.
        - Ручницу возьми, - кивнул он Волку. «Здесь нас ждите», - велел Ермак дружине, и пришпорил коня.
        Волк спешился и встал рядом с Ермаком, увидев, как чуть-чуть, - совсем немного, - дергается щека атамана.
        - Дай ручницу, - протянул тот ладонь.
        - Ермак Тимофеевич! - Волк в ужасе отступил. «Он жив же еще! Ползет!».
        Ермак присел и поднял лицо человека - окровавленное, с выколотыми глазами, отрезанным носом. Позвоночник был перебит и человек полз на руках - с отрубленными пальцами. Ноги бессильно волочились сзади.
        - На спину кладут доску, - тихо, медленно сказал Ермак, - и потом всадники по ней проезжают - человек с полста. Дай ручницу, Михайло.
        - Я сам, - внезапно сказал юноша.
        Ермак кивнул. Волк, перекрестившись, прошептал: «Простите, Иван Иванович», - и, вложив дуло ручницы в ухо человеку, - выстрелил.
        - Сейчас похороним, - тяжело сказал Ермак, глядя на мертвое тело Кольца, - и обратно на север будем поворачивать. Тут, - он повел рукой в сторону холма, - место красивое, Ивану хорошо лежать будет.
        - А как же Федосья Петровна? - Волк опустил глаза и увидел брызги у себя на сапогах - кровь уже засыхала.
        - Нет ее более, - устало вздохнул Ермак. «И не проси меня воинов на восток отправлять, Михайло - я бы и за Иваном их не отправил, хоша он друг мне был и рука правая. Не можем мы людей терять, и так, - атаман повел рукой в сторону кострищ, - тут с полста погибли.
        Если б не Иван, вечная ему память, - так и вся бы дружина полегла. А нам Сибирь завоевывать надо».
        Михайло снял с себя кафтан и сказал: «Ежели вы мне поможете, Ермак Тимофеевич, то мы его быстро донесем, до холма».
        Волк внезапно обернулся, посмотрев на степь за Тоболом, и почувствовал, как на глаза его навернулись злые слезы.
        - Сие только начало, Михайло, - вздохнул Ермак, положив ему руку на плечо.
        Федосья сидела, опустив голову в колени, чувствуя, как горят связанные за спиной руки, как затекли щиколотки, стянутые арканом.
        Карача просунул голову в возок, и сказал, ухмыляясь: «Ну вот, русская, и стан хана Кучума.
        Сейчас помоем тебя, и поведем к нему. Может, он решит прямо сейчас брюхо тебе вспороть, - так я это сам сделаю, уж больно мне хочется семя атаманово истребить».
        Он больно рванул ее за волосы и расхохотался: «Ноги сейчас развяжу тебе, сама пойдешь!».
        Девушка еле встала, цепляясь рукой за деревянную стойку возка. «Прыгай», - велел Карача, подтолкнув ее.
        Федосья ощутила, как дрожат колени, и, спрыгнув, услышала смех.
        Воины Карачи, собравшиеся вокруг возка, показывали на нее пальцем.
        - Что они говорят? - чуть не плача, спросила Федосья.
        - Что от тебя воняет, как от кучи лошадиного дерьма, - издевательски ответил визирь, и, толкнув Федосью лицом в грязь, ударил ее сапогом пониже спины.
        Карача разорвал руками едва обжаренные бараньи ребра и ухмыльнулся: «Ну вот, связали мы его, положили лицом вниз, и по спине его я воинов пустил, на конях. Ну, потом пальцы отрубил, глаза выколол и пустил ползать. Как уезжали мы, так он стонал еще, убить его просил, а потом затих».
        - Не выживет? - Кучум потянулся за бурдюком с кумысом.
        Карача расхохотался. «Не хотел бы я выжить, на его месте-то. Не волнуйся, государь, ночи нынче холодные, сдох атаман Кольцо, как и положено ему. Однако сказал, что с заката большая сила идет, тысячи всадников, Ермак во главе их».
        Кучум злобно выругался. «Вот этому я бы не только нос и уши отрезал, но и еще кое-что. Ну, ничего, придет еще наше время, визирь. Ты вот что - отправляйся-ка сейчас на север, там Тайбохтоя отряды к нам идут, соединиться надо».
        - Думаешь, они за Тобол сунутся, русские-то? - внимательно взглянул на него Карача.
        В юрте было душно, пахло прогорклым бараньим жиром и дымом, и Кучум, махнув рукой, велел: «Полог откиньте, хоть подышим немного».
        Он откинулся, опираясь на локоть, на засаленный ковер, и развязав пояс халата, погладил себя по свисающему животу. «Вот всегда так, когда объемся - пучит и пучит. Тебе хорошо, ты худой. А они, Карача, не только за Тобол, они и сюда, к Ишиму придут, если их не остановить. Надо упредить Ермака-то и первыми ударить. Для сего я силы сейчас и собираю. У Кольца-то ты взял чего-нибудь, золото было у него?».
        - У него кое-что лучше было, - усмехнулся Карача блестящими от жира губами. «Жену его я тебе привез. Ну, то есть вдову, теперь уже».
        Ермак поднялся на холм и посмотрел на восток. Тобол, сверкающий на солнце, отсюда казался тонкой, извилистой лентой. Тура текла под холмом, широкая, ленивая, с зеленоватой, даже на вид прохладной водой.
        - Сие, - сказал Ермак, обернувшись к дружине, - Тюменский волок. Здесь дорога с юга, из Бухары, и дорога на запад, на Большой Камень, и далее - к Волге и Москве, - сливаются.
        Здесь, на этом холме мы и будем ставить крепостцу. Так, - он почесал жесткую бороду, - сейчас разбиваем стан, Волк Михайло берет полста человек, топоры, и едет вона в ту рощу - Ермак показал рукой. «Завтра нам надо уже начать стены возводить, а для сего бревна нужны».
        - Я, конечно, деревья валить умею, - смешливо сказал Волк, - научился, когда на дорогах грабил. Однако стены ставить, Ермак Тимофеевич, - то, как делать, - мне неведомо.
        - Ну, вот изведаешь, - усмехнулся Ермак. «Припасы возьмите, и езжайте. Далее, - ты, Григорий, - сказал он мощному, высокому парню, - бери лучников хороших, отправляйтесь охотиться. Порох не тратьте, его здесь не достать нигде».
        Атаман спешился и сказал остальным: «А мы с вами пока оружием займемся - надо проверить пушки и пищали затинные».
        Волк подъехал к роще, и, подняв голову наверх, присвистнул: «Тут такие сосны, что с их вершин, наверное, и Москву видать».
        Он поиграл топором, и, улыбнувшись, откинув со лба прядь белокурых волос, сказал:
«Ну, что, ребята, сие бревна для первого города нашего в земле Сибирской!»
        Деревья, треща под ударами, стали медленно клониться вниз.
        Федосья, жмурясь от дыма, обнимая руками мокрые плечи, стояла на пороге юрты.
        - А, привели, - Карача легко поднялся и подошел к ней. Визирь был ниже ее. Он покачался на кривых ногах и холодно сказал: «А ну на колени встала, и ползи, перед тобой хан земли Сибирской».
        Девушка, уперев глаза в покрытый грязными коврами земляной пол, медленно опустилась на колени.
        В центре юрты, у низкого столика, покрытого остатками трапезы, лежал полный, широкоплечий человек в развязанном халате.
        Кучум посмотрел на нее темными, узкими глазами, и, погладив редкую бороду, велел на ломаном русском: «Поднимись».
        Федосья встала, прикрываясь волосами. Горел, трещал фонарь с бараньим жиром, и Федосья вдруг вспомнила, как ее обливали водой на дворе - ведро за ведром, под хохот собравшихся вокруг татар.
        - Повернись-ка, - велел хан, осматривая ее с головы до ног. «И вправду носит, - Кучум вдруг рассмеялся и обратился к Караче: «Пробовал ты ее?».
        Как везли сюда, лежал с ней, - Карача опустился на подушки. «Девка как девка, ничего особенного, только что молодая. Еще семнадцати нет ей, русские говорили».
        Кучум обгрыз баранью кость и кинул за спину. «Ну ладно, ты езжай на север, как и говорили, а я ее оставлю при себе пока, потом решу, что с ней делать».
        Карача поклонился и вышел из юрты.
        Хан зевнул, и сказал: «Сейчас лягу с тобой, потом уберешь здесь, - он повел рукой на стол, - объедки собакам отнеси, по дороге можешь кости за нами обглодать. Спать у входа будешь, там попоны лежат».
        Федосья молчала, чувствуя, как на ресницах собираются слезы.
        - Ну, что застыла! - резко сказал хан. Девушка, сглотнув рыдания, легла рядом, задыхаясь от чада фонаря, что висел над ними.
        В тусклом свете лицо Кучума было непроницаемым - будто маска. Он опустил руку вниз, Федосья почувствовала грубые пальцы, и закрыла глаза. «Хорошо», - пробормотал Кучум и, уложив ее на бок, сказал: «Еще мой нужник будешь чистить, русская».
        Федосья приказала себе не плакать, и просто лежала, смотря в темноту юрты, чувствуя его сальные пальцы на своем теле. «Ну, все, - Кучум завязал пояс халата и рыгнул, - давай, убирайся здесь. И подмойся потом на дворе - я тебя с утра опять позову».
        Девушка встала, и принялась собирать разбросанные по юрте кости. «Халат там возьми, - Кучум широко зевнул, - из старых тряпок какой-нибудь. Из юрты без платка не выходи - лицо закрывай, поняла?».
        Федосья, молча, кивнула, и только когда Кучум захрапел, она, привалившись к стене юрты, опустив лицо в ладони, позволила себе несколько раз прерывисто, часто вздохнуть. «И слез уже не осталось», - горько подумала девушка, поднимаясь, накидывая на плечи грязный халат, опуская на лицо темный платок.
        Михайло Волк поежился и пробормотал: «Хорошо, что я печь сложил, как раз до холодов успел». Серые тучи повисли над крепостцей, и двое дозорных - Волк и Григорий, укутавшись в армяки, следили за дорогой на восток. Здесь, на вышке, было совсем, зябко, дул резкий ветер, равнина уже укуталась в легкий, недавно выпавший снег.
        - Смотри-ка, - вдруг сказал Григорий, - а ведь и вправду, город поставили. Даже церковь есть, все, как положено.
        Волк поднял загрубевшие, застывшие ладони, и, улыбаясь, проговорил: «Сказал бы мне кто на Москве, еще тем летом, что вот этими руками я себе дом срублю - не поверил бы. А ты в своем Ярославле, чем занимался?»
        Григорий повел мощными плечами и неохотно сказал: «Да так, тоже, как и ты - на дорогах баловался. А ты что, Волк, дом-то построил - охота тебе была время- то на это тратить, спал бы в общей горнице, вместе со всеми».
        Михайло усмехнулся. «Кто бы говорил, ты ж сосед мой, тако же зачем-то избушку возвел».
        Парень покраснел и пробурчал что-то.
        - Как снегу больше ляжет, хочу у Ермака Тимофеевича попроситься на охоту сходить, - сказал Михайло. «Даже с печкой, - и то холодно, зверя набью, одеяло сделаю меховое».
        - Чтобы не холодно было, жену нужно, - рассмеялся Григорий, - с ней и без одеяла жарко будет.
        Волк присвистнул и глянул на дорогу. «Смотри, обоз какой-то. Как бы, не атаман возвращается».
        - И верно, - Григорий перегнулся с вышки и крикнул: «Сие Ермак Тимофеевич, открывайте ворота-то!».
        Большие, в три человеческих роста ворота заскрипели и Михайло сказал: «Смотри-ка, не один атаман приехал. Значит, удалось ему с остяками-то местными задружиться».
        В горнице было жарко натоплено. Ермак сбросил лисий, богатый малахай с головы и улыбнулся: «Ну вот, под руку нашу пришли. Рыбы привезли нам, - мерзлой и соленой, мехов тако же. Садись, - кивнул он остяку.
        Тот улыбнулся, поклонившись парням и, подбирая слова, сказал: «Урус сильный, воевать не надо, дружить надо».
        - Надо, - Ермак разлил водку и кивнул: «Пей, за дружбу нашу. А Тайбохтой когда к нам придет?»
        Остяк выпил, и, быстро отрезав ножом тонкий кусок мороженой рыбы, сказал: «На юг он ушел, и лучники с ним. Только старых тут оставил, и женщин».
        - А ты чего с ним не отправился? - подозрительно спросил атаман.
        Остяк улыбнулся и, оглядев чистую, свежесрубленную горницу, ответил: «Вы сильнее. У вас порох, у Кучума нет. У кого порох - тот сильнее».
        - Верно, говоришь, - усмехнулся Ермак и кивнул парням: «Ну, что встали-то, давайте, наливайте себе».
        - Ну, - обратился атаман к остяку, - скажи там всем, кто ниже по Тоболу живет - сие теперь есть земля русская, город наш Тюмень называется, и будет стоять тут вечно. Ясак привозите два раза в год, мы вам пороху дадим, водки, а кто хочет - вона церковь у нас есть, и батюшка при ней - приходите, святое крещение принимайте».
        Михайло выпил, и тут только увидел у порога, за печью, какого-то закутанного в меховую малицу подростка.
        - Сие, - ухмыльнулся Ермак, - дочка его старшая, - кивнул он на остяка, - Васэх, называется, по-нашему, - «Утка». За оленями в дороге следила.
        - Утка, утка, - закивал остяк, и, замахав руками, закрякал.
        Девушка, - лет пятнадцати, - смущаясь, краснея, совсем отвернулась в угол, и только один темный глаз виден был из-под рукава малицы, которым она прикрыла лицо.
        - Васэх, значит, - Волк улыбнулся - широко. «Ну, будем знакомы».
        Федосья разогнулась, и, подув на заледеневшие руки, стала выжимать толстые, грубые халаты. Речка, быстрая, мелкая, - текла куда-то вдаль. Девушка, на мгновение, положив себе руку на живот, почувствовав движение ребенка, прошептала: «Господи, ну хоша бы рыбой обернуться, уплыть отсюда, али птицей - улететь!»
        - Ну, что встала! - раздалось сзади и татарин, приставленный к ней Кучумом, грубо толкнул ее. «Ты пока тут возишься, я замерз уже весь!».
        Федосья, приподняв платок, посмотрела на легкие снежинки, что падали на застывшую, в сухой траве степь, и, сжав зубы, принялась за работу.
        - Так, - сказал Кучум, глядя на ее выпуклый, круглый живот, - родишь, и я тебя в Бухару продам, ты молодая, крепкая, за тебя золота много дадут. Отродью твоему я саблей голову снесу, так что, - он ухмыльнулся, раздеваясь, - пестовать его тебе не придется. А там, - он махнул головой на юг, - уж кому ты в руки попадешь, то не моя забота».
        Федосья молча, опустив ресницы, разомкнула губы. «Хорошо, - проговорил Кучум сверху, и добавил: «Ты ртом-то своим работай, атаман, я смотрю, научил тебя».
        Потом он оценивающе посмотрел на нее и велел: «Давай, зад подставляй, Карача мне говорил, что он тебя и там попробовал». Федосья, вспомнив острую, резкую боль, было, замотала головой, но Кучум, разозлившись, толкнул ее на кошму, и прошипел:
«Иначе к воинам в юрту отправишься, и живой оттуда не выйдешь уже».
        Встряхнув последний халат, она аккуратно сложила их в стопку, и вдруг почувствовала рядом дыхание татарина.
        - Не трогай меня, - сказала Федосья, сжав зубы. «Я с ханом лежу, руки свои убери».
        - Ты за ханом дерьмо его подтираешь, - рассмеялся татарин, - у него, таких баб, как ты - сотня была и сотня будет. А ну наклонись, и ноги раздвинь, что ломаешься! .
        - Вот вернется Кучум с охоты, - сглотнув, сказала Федосья, - он тебе голову снесет за это.
        - То дело мое. Я воин, а хан, уезжая, сказал, что любой из нас, коли хочет, тебя взять может».
        Татарин расхохотался, и, толкнув девушку на землю, задрал ей халат.
        Федосья услышала стук копыт коня и короткий, сдавленный крик своего надсмотрщика.
        Она разогнулась, и увидела, что татарин держится за щеку, на которой вспухает кровавый рубец.
        - Ехал бы ты своей дорогой, Кутугай, - злобно сказал надсмотрщик, - то дело не твое, не вмешивайся.
        - Как это не мое, - невысокий, легкий, коротко стриженый татарин спрыгнул на землю. «Ты сам сказал - хан, уезжая, ее, - мужчина кивнул на Федосью, - воинам отдал. Я воин, значит, могу забрать ее, на сколь хочу».
        Девушка молчала, надвинув на глаза платок, опустив голову.
        - Садись, - мужчина поднял ее в седло. «Со мной поедешь».
        Татарин выругался им вслед, и, подняв халаты, поплелся с ними обратно к юртам.
        - Ты кто? - тихо спросила Федосья, уперев глаза в холку коня.
        - Кутугай меня зовут, - мужчина пришпорил лошадь. Федосья поежилась, запахнув потрепанный халат, и, оглянувшись, увидела, как исчезает за холмами стан Кучума.
        В распадке стояла старая, потрепанная юрта. Табун лошадей - небольшой, - пасся неподалеку. Кутугай ссадил Федосью на землю, - он был маленького роста, не доставал ей и до уха, и сказал: «Вот, тут я живу».
        Девушка посмотрела на закопченные котлы, что валялись вокруг кострища, и спросила:
«Ты Кучума воин?».
        - Ты тут пока прибери все, - Кутугай кивнул на посуду, - там, - он указал за холм, - ручей есть, воды принеси. Уже холодно, я костер в юрте разожгу, и спать пойду, - вон, - он кивнул на висящую у входа в юрту связку уток, - приготовь, потом меня разбудишь.
        - Мука есть у тебя? - Федосья засучила рукава халата. «Я бы лапшу сделала, вкусно».
        - Зерно есть, там, - Кутугай указал на юрту. «Я сегодня до рассвета еще встал, охотился, устал я». Он обернулся, поднимая кошму, и, улыбнувшись, сказал: «Я сам по себе кочую.
        Бывает - с Кучумом, бывает - один. Степь большая, места всем хватит».
        Федосья отчистила котлы песком и золой, и, найдя мешок с зерном, принялась растирать его на плоском камне.

«У него лошади», - внезапно подумала девушка. «Отсюда бежать можно, только вот куда?
        Мы уже далеко от Тобола, я и дороги к нему не найду. И холодно, зима совсем скоро, снег вот-вот ляжет». Она посмотрела на свои ноги - в потрепанных, разбитых сапогах, и вздохнула. «Ну, куда я с дитем-то в чреве пойду, в мороз. А оставаться тут нельзя - Кучум сказал, что недели через две вернется. Вот и уйти бы мне, пока нет его - не спохватятся, а там пусть ищут, я уже далеко буду».
        Ощипанные и выпотрошенные утки варились в котле, когда Кутугай, зевнув, поднял голову.
        - Пахнет хорошо, - сказал он, усаживаясь у костра. «Пойди, - он пошарил рядом с собой, и кинул Федосье бурдюк, - кобылу подои, молоко свежее будет. Ты кымыз делать умеешь?»
        Девушка кивнула. «Там, - Кутугай кивнул на вход в юрту, - в сабе закваска, кобылу сегодня пять раз доить надо, а потом сбивать начинай. И жеребенка к ней сначала подпусти, - крикнул он вслед девушке, - а то не дастся она тебе!»
        Вернувшись, грея руки над костром, Федосья протянула Кутугаю бурдюк, и, робко улыбнувшись, сказала: «Мне там, - она кивнула в сторону стана Кучума, - говорили, что кымыз вкуснее, коли конский жир в него положить, есть у тебя?»
        - Соленый есть, да, там, в мешке кожаном, что с сабом рядом висит. И масла сделай потом, - велел Кутугай, - а то сейчас бы к утке добавили, жирнее было бы». Он облизал пальцы, и сказал: «Ну, все, можешь доедать».
        Федосья потянулась за костями, что лежали на дне котла, и стала их обсасывать.
«Завтра барана зарежу, - сказал Кутугай, - надо будет мясо повесить сушиться, а то скоро на юг двинемся. Ты котлы помой, и приходи, лягу с тобой, - он внезапно улыбнулся, и добавил:

«Женой моей будешь».
        Девушка застыла, с котлом в руке, опустив глаза. «Ты не знаешь, верно, - Федосья почувствовала, что краснеет, - со мной Карача был, и Кучум тоже».
        - Знаю, - безразлично ответил Кутугай, и Федосье показалось, что его глаза заиграли искорками смеха. «Мне какое дело кто с тобой до меня был? Сейчас ты моя жена, и так будет. Вон, - он кивнул на ее выступающий из-под халата живот, - ты дитя носишь, как родишь, - то мое дитя будет. И потом мне сыновей еще родишь. Мне много детей надо, - он рассмеялся, - земли на всех хватит. Ну, иди, работай».
        - Лицо закрывать мне? Ну, как выхожу, - тихо спросила Федосья.
        - Да зачем? - удивился татарин. «Тут нет никого, степь же вокруг».
        Михайло Волк приставил к глазам ладонь и всмотрелся в лесную опушку, на которой стояло несколько чумов. «Правильно Ермак Тимофеевич указал-то, - пробормотал юноша.
        Он спешился, и, привязав лошадь к дереву, крикнул: «Ньохес, гостей-то принимай!».
        Остяк высунул голову из чума и широко улыбнулся: «Курэп ёт, приехал все же!»
        Михайло усмехнулся, вспомнив, как тогда, в горнице, уже крепко выпив, остяк сказал: «Вот, ты, значит, Волк. А я Ньохес, это такой зверь, маленький, мех у него красивый».
        - Соболь! - обрадовано сказал Михайло.
        - Соболь, соболь, - закивал остяк.
        В чуме было даже жарко - так, что Михайло сбросил стеганый, теплый армяк, и шапку.
«Вот, - сказал он, роясь в седельной сумке, - я тебе, как обещал, водки привез…
        - Водка хорошо, - порадовался Ньохес и махнул рукой выглядывающей из-за полога жене.
        - Оленя вчера забили, - сказал Ньохес, выставляя берестяной туесок с икрой. «И рыба хорошая, свежая». Михайло разлил водку в привезенные оловянные кружки и сказал: «Ну, твое здоровье!».
        - Еще вот, - Волк протянул остяку кинжал в красивых ножнах. «Возьми, подарок».
        - Хорошие подарки привез, Курэп ёт, - испытующе глянул на него остяк. «Я тебе меха дам, икры тоже».
        - У нас этой икры, - Волк зачерпнул ладонью из туеска, - тоже много. Ты мне скажи, Ньохес, тебе, может, крючков надо? У нас кузница стоит, сделают.
        - К лету да, - задумчиво сказал остяк. «Сейчас подо льдом ловить будем, на это крючков хватит, а потом пригодятся».
        - Ну, привезу, - Михайло откинулся на шкуру и вдруг выпрямился, застыв - Васэх, вслед за матерью, внесла деревянные миски с дымящейся, вареной олениной. Она опустила раскосые, темные глаза, и, покраснев, поставив еду на низенький столик, исчезла за пологом. Оттуда донесся детский плач.
        - Матери помогает, - улыбнулся остяк. «Шестой ребенок у меня родился, хлопот много. Дочка хорошая, жалко будет замуж отдавать».
        - О сем, - сказал Михайло, подлив Ньохесу еще водки, - я поговорить и приехал.
        Федосья поболтала в сабе деревянной, с крестовиной на конце палкой, и, зевнув, приоткрыв полог, выглянула наружу. Степь, в сиянии луны, казалась бескрайней - она простиралась до самого горизонта, пустая, темная. По ногам ударил холодный ветер, и девушка опустила кошму. Вымытые котлы были аккуратно сложены у входа. Сбросив халат, поежившись, Федосья подняла бурдюк и облила себя стылой, ледяной речной водой.
        Она вздрогнула - на плечи ей легла рука Кутугая.
        - Заждался я, - сказал татарин, и, повернув ее к себе лицом, положил ладонь на ее выступающий живот.
        - Сын толкается, - он улыбнулся. «Какая грудь у тебя - он взвесил ее в ладонях, - налитая.
        Много молока будет, хорошо кормить. Пойдем, - он кивнул на расстеленную кошму.
        Он уложил ее на бок, и, накрыв их обоих меховым одеялом, шепнул Федосье на ухо:
«Тепло с тобой».
        Девушка почувствовала его руку, - мягкую, ласковую, и, сама того не ожидая, прижалась к нему спиной.
        - Вот так, - тихо сказал Кутугай, и, расплел ей косу. Федосья едва слышно застонала, и вытянулась на кошме.
        - Ноги-то раздвинь, жена, - шепнул ей мужчина, и Федосья, - на одно мгновение, пронзительно, - вспомнила Кольцо.
        - Спи, - сказал ей потом Кутугай. «Завтра тебе доить вставать, спи».
        Федосья зевнула, и, повернувшись, уткнувшись носом в его крепкое плечо, заснула - мгновенно, как в детстве.
        - Осенью следующей, - Ньохес, выпив, наклонив голову, посмотрел на Михайлу.
«Сейчас рано, пусть на родителей еще год потрудится».
        Михайло потер короткую, белокурую бороду и развел руками. «Ну, осенью так осенью.
        Приезжать-то можно к тебе пока, Ньохес?»
        - Почему нельзя? - удивился тот. «Приезжай, конечно, я тебе всегда рад». Он бросил взгляд на большие, натруженные ладони Волка и сказал, улыбнувшись: «Я вижу, ты работать умеешь, не жалко за тебя дочку отдавать».
        - Я дом поставил, - гордо ответил парень. «Крепкий, с печью, Васэх там тепло будет. Скотину заведем, хлев для нее есть уже. Охотник я хороший, рыбачу тоже. Так что дочка твоя сытно заживет».
        - Сколько оленей дашь за нее? - испытующе глянул остяк на Михайлу.
        - Ножей дам, пищаль дам, пороха тако же, - решительно ответил Волк. «Сие, Ньохес, много оленей стоит».
        - Она рукодельница хорошая, мехов тебе принесет, утвари всякой домашней, - остяк разлил остатки водки.
        - Только вот, - Михайло помедлил, - повенчаться надо будет. Я же, Ньохес, в жены ее беру, законные, на всю жизнь. Так положено у нас - венчаться. А перед венчанием - окреститься».
        Остяк помолчал и вдруг усмехнулся: «Все равно, Куреп ёт, раз она твоей женой будет, так пусть и веру твою примет. А потом, - он помедлил, - может, и мы тоже. У вашего бога порох есть, огонь - а у наших богов нет. Васэх! - вдруг крикнул он.
        Девушка вошла, отвернув лицо, и встала в углу. Ньохес что-то ей сказал, и, повернувшись к Михайле, рассмеялся: «Спросил ее, по душе ли ты ей пришелся».
        - Ченэ чи, - тихо пробормотала Васэх, и тут же нырнула под полог - будто и не было ее.
        Волк обеспокоенно взглянул на остяка, и, увидев широкую улыбку на его лице, облегченно вздохнув, потянулся за флягой с водкой.
        Михайло вышел из чума, когда над лесом уже показалась косая, бледная луна.
        - Ну и звезды здесь, - пробормотал Волк, закинув голову, глядя на вечное сияние Млечного Пути над черными вершинами елей.
        Он отвязал лошадь и вдруг услышал рядом, за стволом дерева, чье-то дыхание. Одни глаза были видны из-под мехового капюшона малицы - темные, играющие огнем, совсем близкие.
        Волк улыбнулся и потянул из кармана армяка что-то. Бусы - из высушенных, темно-красных ягод шиповника легли на смуглую ладошку, и Васэх вдруг, озабоченно, спросила: «Нун энте потло?»
        Михайло понял, и шепнув: «С тобой - не холодно», чуть коснулся губами гладкой, мягкой щеки.
        Кутугай одним движением перерезал горло барану и подставил котел. Теплая, свежая кровь потекла вниз, и он сказал, обернувшись к Федосье: «Ты кишки промой и солью натри, а потом сюда, - он кивнул на кровь, - сердце и сало добавишь, загустеет, и можно кишки набивать».
        Он снял барана, и, перевернув его, распоров брюхо, передал нож Федосье: «Давай, потроши. Нам скоро на юг сниматься, еда нужна, в дороге времени охотиться не будет».
        - На юг? - она вырезала печень и кинула ее в кожаный мешок. «Пожарю, вкусно будет», - улыбнулась девушка.
        Кутугай внезапно наклонился и прижался щекой к ее покрытым платком волосам: «Там теплее, дитя лучше там рожать». Он постоял так, - одно мгновение, - и сказав:
«Ладно, я в степь, ты тут смотри, не ходи никуда, в юрте сиди», - вскочил на коня.
        Федосья вздохнула, глядя ему вслед, и, вынув у барана сердце, стала резать его на мелкие кусочки.
        Она вдруг приостановилась, занеся нож, и твердо сказала: «Рожу, откормлю и уйду. Матушка ушла и я тако же. Не буду я тут жить. Ничего, доберусь до Большого Камня как-нибудь, лошадь уведу, все легче будет».
        Когда стемнело, Федосья вынесла кости в степь, и, приставив ладонь к глазам, увидела всадника. Она уже сидела в юрте, следя за тем, как варится в котле баранья голова, как Кутугай, чуть пригнув голову, шагнул через порог.
        - Соли привез, - сказал он, вынимая из седельной сумки какие-то мешочки, - а то мало у нас.
        И зерна еще. Там, - он махнул рукой, - на юге муки возьму, лепешки будешь делать, я очаг устрою.
        Федосья вынула голову из котла, и, вырезав язык и глаза, подала Кутугаю. Тот расколол череп барана и кивнул на мозг: «Ты тоже ешь, он, когда горячий, вкуснее».
        - Нельзя же вперед мужчины есть, - покраснев, заметила Федосья.
        - При гостях, конечно, нельзя, - согласился Кутугай, и при сыновьях - тоже, однако мы тут с тобой вдвоем. Он усмехнулся: «Бери, а то остынет».
        Жена быстро заснула, положив ему голову на плечо, чуть посапывая. Кутугай держал одну руку у нее на животе - ребенок сначала быстро ворочался, а потом затих и только изредка, томно, чуть ударял чем-то - вроде ногой. «Сын», - смешливо подумал Кутугай. «Ну и что, русский, не русский, какая разница. И этот мой будет, и другие от нее тоже - мои».
        Кутугай поцеловал темные, пахнущие дымом волосы. Жена что-то пробормотала и прижалась к нему - ближе. Она была вся сладкая и мягкая, и татарин внезапно, спокойно подумал, что надо уходить.

«Скоро морозы уже, - он чуть побаюкал Федосью. «На юге лучше, теплее, еды больше. И Кучум, в степи говорили сегодня, сюда возвращается, закончил охотиться-то. Еще, не ровен час, про нее вспомнит. Я, конечно, никому ее не отдам, пусть, что хотят со мной то и делают, а все равно - лучше уйти. Ну вот, досушится баран, и двинемся - еще денька три. Надо ей сказать, чтобы собиралась помаленьку».
        Он заснул, обнимая жену, и видел во сне цветущую, плодородную степь. Сын - темноволосый, темноглазый, учился ходить. Жена смеялась, раскрыв объятья, а он стоял сзади, положив ей руки на плечи, просто подставив лицо теплому, летнему солнцу.
        Волк перекрестился на иконы в красном углу и, смущаясь, сказал: «Разговор у меня до вас есть, батюшка».
        Отец Никифор, - маленького роста, но сильный, широкоплечий, отложил тетрадь, куда он записывал остяцкие слова, и пригласил: «Ну, садись, Михайло, с чем пришел?».
        Волк бросил взгляд на жесткие ладони батюшки и вдруг подумал: «Церковку-то он сам рубил, я помогал только. Хороший поп, правильный».
        - Повенчаться хочу, - решительно сказал Михайло.
        Батюшка чуть посмеялся и сказал: «Мы тут три месяца живем, еще и Рождества не было, а ты уже венчаться собрался. Или? - он хмуро взглянул на Волка.
        - Тот покраснел и проговорил: «Не бывать такому, чтобы я без венцов брачных с кем жить стал, не басурманин же я. Нет, через год мы с ее отцом договорились. Я что хотел попросить, батюшка - как у меня времени нет, да и неграмотный я, - Волк опустил взгляд и вдруг, яростно, подумал: «Ну и что, пусть я и взрослый мужик, пусть мне и восемнадцатый год, а читать и писать я все равно обучусь, хоть ты что».
        - Так вот, - он продолжил, вскинув на батюшку красивые голубые глаза, - как отец нареченной моей сюда поближе перекочевывает, тут на Туре зимняя рыбалка хорошая, так, может, вы мою невесту-то языку поучите? Вы простите, если что, - внезапно, покраснев, извинился Волк, - коли то дело не ваше.
        - Отчего же не мое? - отец Никифор улыбнулся. «Как есть мое, я потом, как обживемся и школу для ихних детей открою. Пусть приходит невеста твоя, конечно.
        Батюшка вздохнул и грустно добавил: «Хватит нам резать-то, Михайло, строить надо, хоша бы и здесь только, - он обвел рукой чистую, маленькую, скромную горницу.
        - Не только, - Волк ухмыльнулся. «Мы сейчас по приказанию Ермака Тимофеевича с отрядом небольшим вниз по Туре отправляемся, разведать, в коем месте там, на Тоболе, город ставить надо.
        - Спасибо вам, батюшка, - парень поднялся, и отец Никифор вдруг подумал: «Господи, и не узнать его, с Москвы-то. Вот как Сибирь-то людей растит, ровно кедры они здешние становятся - высокие да крепкие».
        - Ну вот, - вздохнул Михайло, стоя на пороге своего дома, - маленького, в одну горницу, с узкими сенями и хлевом, - едва корова поместится. Он обвел глазами разбросанное по полу и лавкам охотничье снаряжение, лыжи, что он зачал мастерить, и грустно сказал: «Опять в путь».
        Уже собравшись, он оглянулся на пороге и нежно подумал: «Колыбель-то из бересты можно сделать, али из шкуры оленьей, как у остяков».
        Волк закрыл калитку в низком, едва по пояс, заборе, и, чуть насвистывая, ловя горячими ладонями падающие снежинки, пошел к воротам крепостцы.
        Кучум махнул рукой свите и велел: «Стойте!». Сверху, с холмов, мчался всадник на гнедом, красивом жеребце. Темные, с едва заметной проседью, длинные волосы были заплетены в косу, что сейчас развевалась за ним на сильном ветру.
        Мужчина, - высокий, смуглый, широкоплечий, осадил коня. Усмехнувшись, он спрыгнул на землю. Мускулистые руки были покрыты синими, причудливыми татуировками.
        - Хан, - он коротко поклонился Кучуму.
        - Ты что это один? - нахмурился тот. «Жизнь свою не бережешь».
        Мужчина расхохотался, обнажив крепкие, крупные белые зубы. «Тут же стан твой, должно быть безопасно. Карача твой, - он кивнул на север, - еле тащится, и мои отряды тоже, мы же пешие. А я вот решил кровь разогнать, поохотиться немного, не зря ж ты мне такого коня подарил, - он ласково потрепал гнедого по холке.
        - Поедем, - Кучум указал на виднеющиеся в отдалении юрты, - сейчас птицу на огне зажарят, барана зарежем, попируем всласть, а там и Карача подтянется. Новости хорошие у меня есть».
        - Молодец твой Карача, я ему мешок золота подарил, - улыбнулся мужчина. «Сдох атаман Кольцо, в дерьме своем, смерти, как милости прося. Духи ему отомстили все-таки, за всех детей невинных и стариков беспомощных, что он в моих стойбищах вырезал. Пять сотен лучников я тебе веду, Кучум, сильных воинов, метких».
        Хан потрепал его по плечу. «С помощью Аллаха, перезимуем, а там и на Тобол двинемся, навестим Ермака. Ходят слухи, что кое-какие остяки твои к нему переметнулись».
        Мужчина скривился. «За водку продались, задницу русским лижут. Как Ермак умрет, так и они от него отпадут».
        Хан помолчал и вдруг спросил: «Сыновей так и нет у тебя?».
        Всадник рядом долго смотрел на играющий золотом зимний закат, и, наконец, вздохнув, ответил: «Нет у меня детей живых, Кучум. Ну, ничего, мне за сорок едва, может, родятся еще».
        В юрте было жарко от горящего костра. Карача, откинувшись на подушки, обсасывая утиное крылышко, сказал: «Хан, а подстилка-то атаманова, - жива она?».
        - Что за подстилка? - заинтересовался гость.
        Кучум рассмеялся. «А, визирь тебе всем похвастался, а про одно не упомянул - русская, Кольца вдова, у меня тут, рабыней в стане. И дитя его носит».
        Темные, миндалевидные глаза мужчины зажглись холодной, сильной яростью. «И ты до сих пор из чрева это отродье не вырезал, и сапогами не растоптал, хан? Не узнаю тебя. Мало отец его, нас в крови топил, так ты хочешь еще и сыну дать вырасти?».
        - Я хочу, - усмехнулся Кучум, - когда она родит, ублюдка этого над костром изжарить, и плотью его мать накормить. А потом я ее продам, на юг, - она девка молодая, сильная, возьмут куда-нибудь для воинов шлюхой, при казарме жить. Хочешь, пока ты тут, у меня, гостишь, тебе ее отдам? - спросил он мужчину.
        - Как она? - тот облизал пальцы.
        Кучум рассмеялся. «Карача вон ее первым попробовал, как сюда вез, - признавайся, визирь, сколько раз-то ты ей ноги раздвигал?»
        - Да я уж и не помню, - зевнул Карача. «Много».
        - А потом она со мной лежала, - Кучум развязал пояс халата и почесался. «Нужник мой чистила, халаты стирала. Девка красивая, ртом хорошо работает».
        - Задом тоже, - добавил Карача, и мужчины рассмеялись.
        - Ну, ведите, - широкоплечий мужчина откинулся на кошму. «При вас ее на колени поставлю - русским всем там и место»
        - Эй, там! - крикнул Кучум.
        Охранник неслышно подошел к хану и стал что-то шептать ему на ухо.
        - И этому успела дать? - удивился Кучум. «Так убейте его, дела - на мгновение, а разговоров - на день разводят».
        Кутугай ласково поцеловал жену в шею, туда, где под его губами перекатывалась круглая косточка. «Будто камушек», - подумал татарин. Он шепнул: «Ты завтра начинай собираться-то, уйдем, пока Кучума нет, как он вернется, далеко уже будем».
        Федосья кивнула, и, томно вздохнув, прижалась к нему вся - от стройных, смуглых плеч до нежных щиколоток. Кутугай опустил руку вниз и улыбнулся - опять она была горячей и влажной. Девушка застонала, и мужчина тихо сказал, приложив губы к маленькому уху: «Еще хочу».
        Она устроилась удобнее, и Кутугай, держа одну руку у нее на животе, с шумом вздохнул.

«Сладкая ты, - сказал он сквозь зубы. «Самая сладкая!»
        Он внезапно приостановился и приподнялся на локте: «Что такое?».
        Он успел толкнуть Федосью под кошму и закрыть своим телом, как юрта упала под копытами коней.
        Девушка закричала - истошно, обессилено, и почувствовала, как чьи-то грубые руки срывают с нее кошму. Она увидела тело Кутугая - с торчащей из спины стрелой. Из раны быстрыми, злыми толчками лилась кровь.
        - Нет, - закричала Федосья. «Нет!»
        - Вставай, русская, хан зовет! - кто-то дернул ее за руку.
        - Я не пойду! - закричала девушка. «У меня муж есть, не пойду!».
        - Этот, что ли, - один из охранников спешился, и подняв голову Кутугая за волосы, - мужчина еще жил и хрипел разорванными стрелой легкими, - медленно перепилил его шею ножом.

«Был, и нет его».
        Кинжал натолкнулся на кость, и охранник, разозлившись, вырвав Кутугаю горло, швырнул мертвую голову на колени Федосьи. Та, увидев остановившиеся, мертвые глаза, что смотрели прямо на нее, - потеряла сознание.
        - А, вот и подстилка наша, - рыгнул Карача. «Что-то вы долго, - нахмурился Кучум, глядя на дрожащую от холода, голую девушку, что стояла на коленях, опустив голову.
        - Мы там сожгли все, - объяснил охранник, - и ее по дороге в ручей окунули, а то вся в крови была.
        - Встань, повернись, - лениво велел Кучум.
        Федосья, закрыв глаза, приказав себе не смотреть на них, выпрямилась во весь рост.
        - И вправду носит, - раздался рядом низкий мужской голос. «Но хороша, да. На меня посмотри!», - велел ей мужчина, и. схватив сильными пальцами за плечо, толкнул вниз, на кошму. «На колени встань! - приказал он и вдруг замер. В свете свечей он увидел под своей рукой, на смуглой коже, синее пятнышко.
        Он, холодея, наклонился вниз. Девушка глядела на него зелеными, полными слез глазами.
        Пятнышко было деревом - маленьким, искусно нанесенным. «Семь, - пробормотал мужчина.

«По семь с каждой стороны».
        Он вдруг вспомнил пухлые ручки, что тянулись к нему из перевязи, и нежный, младенческий голос: «Тятя!»
        - Бельчонок, - мужчина быстро закутал Федосью в кошму. «Бедный мой бельчонок!».
        - Что такое? - непонимающе спросил сзади Карача и упал на спину, хватаясь за разорванное кинжалом горло. Кучум было встал, но тут, же опрокинулся, зажимая руками окровавленный, сломанный нос.
        Мужчина спокойно вытащил клинок из шеи умирающего визиря и сказал натянувшей луки охране: «Кто хоть пальцем ее тронет, живым отсюда не выйдет».
        Федосья поежилась от резкого, бьющего в лицо, уже почти зимнего ветра. Над степью висели крупные, будто орех, белые, холодные звезды.
        - Кто ты? - спросила она мужчину, что подсадил ее в седло и устроился сзади.
        - Я твой отец, - коротко ответил Тайбохтой, мягко тронув коня.



        Эпилог
        Западная Сибирь, февраль 1584 года

        - Вот так, бельчонок, так быстрее будет, - Тайбохтой ласково поправил руки дочери, что держали скребок, и вдруг вспомнил изумрудные глаза Локки, что сидела так же, скрестив ноги, расправив на коленях шкуру. «Ягод я ей тогда принес, - Тайбохтой подавил вздох. «А потом на озеро поехали, оттуда бельчонка и привезли».
        - Батюшка, а ты мать мою любил? - спросила вдруг Федосья. В чуме было жарко, гудело пламя костра, и девушка сидела в одном легком, из меха соболя, халате.
        Тайбохтой повернул над огнем кусок оленины, и, помолчав, ответил: «Да я, бельчонок, кроме матери твоей, и не любил никого более. И уж не полюблю, наверное. Женщин брал я, конечно, и детей они мне рожали, однако…, - он не договорил и, махнув рукой, сняв оленину, выложил ее на доску.
        - Ешь, а то остынет, - ворчливо сказал отец и Федосья, улыбнувшись, отложила скребок.
        - Как внук-то мой сегодня? - смешливо спросил Тайбохтой. «Спать тебе дал, или опять всю ночь проворочался?».
        - Федосья, посмотрела на свой низкий, большой живот: «Тихий. Матушка говорила, сие к родам уже знак».
        Тайбохтой подумал и велел: «Ты вот что, давай, одевайся, собирай тут все, чум складывай, а я пока оленей приведу. К Ыленте-Коте поедем».
        - В то место, где матушка моя была? - спросила девушка.
        - В том месте матушка твоя Ыленту-Коту попросила заместо сына ей дочь дать, - смешливо ответил Тайбохтой, натягивая малицу. «Уж не знаю, что она ей за это посулила, однако вот видишь - ты родилась. Нет, то далеко, на севере, рядом тоже женские места есть, туда отправимся».
        - Счастье свое посулила, - вдруг вздохнула Федосья. «Матушка говорила, что шаманка, мол, объяснила ей - если хочешь родить дочь, то будешь много лун ждать встречи с тем, кто любит тебя. Ну вот они с отчимом моим и увиделись, как более десятка лет прошло».
        - Иди-ка сюда, - велел ей отец. «Капюшон затяни, - Тайбохтой помог дочери, - вон, морозы какие. Как ты на свет появилась, тоже холодно было, хоть и весна тогда уже была.
        - А с отчимом твоим, - мужчина помедлил, - еще как видел я их вместе, в лесу, так подумал - никогда не будет мать твоя меня так любить, как его. Ну, и прав я оказался. Все, давай, чтобы, как я с оленями вернулся, ты уж готова была».
        Федосья уже сидела на своих нартах, - женских, чуть пониже и поменьше тех, что были у отца, как вдруг, подняв голову, спросила: «Батюшка, а почему мне дерево-то это на плече выбили?».
        - У меня такое же, - ответил Тайбохтой. «Это знак рода моего, древо жизни. Корнями оно тут, на земле растет, а кроной в небеса уходит. Семь ветвей его - то семь ступеней, что пройти надо, если хочешь туда, - он показал на звезды, - добраться. А в дупле сего дерева души не рожденных людей хранятся, ну, - мужчина усмехнулся, - и моего внука тоже.
        - То, может, внучка еще, - сердито сказала Федосья, и, потыкала оленей палкой.
        Отец запел. Она понимала совсем немного, но его голос - красивый, низкий, - наполнял все вокруг, и девушке вдруг показалось, что и снег, и легкий северный ветер, что дул им в лицо - тоже поют вместе с ним.
        - Про что ты пел-то? - спросила дочь, когда они уже привязали оленей в маленькой рощице, у подножия круглого холма.
        Тайбохтой не ответил, и, снимая с нарт жерди со шкурами для чума, сказал: «Вон туда иди, видишь, за холм. Там ждать тебя будут, мне нельзя туда».
        Федосья вдруг вспомнила, как, увезя ее из стана Кучума, отец гнал коня - далеко, долго, а она, прижавшись к его груди - плакала. За всех - за Ивана, за Кутугая, за себя, - плакала тихо, горестно, а Тайбохтой только гладил ее по голове и иногда шептал: «Все, все, бельчонок, все кончилось, я с тобой».
        Потом, ночью, в чуме, лежа на женской половине, за пологом, она вдруг спросила:

«Батюшка, а что теперь? Ты дальше воевать будешь?».
        Отец долго молчал, а потом до нее донесся его сухой смешок: «Пусть Кучум воюет, а я более руки не подниму в деле этом. Я против внуков своих не встану - то кровь моя, род мой. Я еще во время оно матери твоей говорил - с русскими жить вместе надо. Ну, ты и получилась, - он помедлил. «Не знал я, что ты жива, бельчонок, а теперь…, теперь мне тебя растить надо. Ну, и внуков моих тоже».
        Шаманка ждала ее у входа, - маленькая, не достающая даже головой до плеча Федосьи. Она бесцеремонно положила руки на живот девушки и повертела ее туда-сюда. «Скоро, - сказала старуха. «Вовремя».
        Внутри было жарко - на сером, каменном своде висели капли воды - тяжелые, и Федосья вдруг ощутила как мягко, раздвигая себе путь, ворочается ребенок. Старуха расплела ей косу и усадила на шкуры, лицом к огню. Щеки сразу запылали, и девушка, вздохнув, попросила: «Воды!»
        Она выпила - жадно, и почувствовала, - сразу, - влагу между ногами. Тут же, будто ожидая этого, в пояснице появилась боль, - сначала небольшая, а потом все сильнее и сильнее.
        - Вставай, - сказала старуха. «Теперь ходить будешь, много. Я помогу».
        Федосья оперлась о плечо шаманки и, положив одну руку на пояс, стала ходить - ощущая, как боль охватывает кости, закусив губу, едва слышно вздыхая. Она не знала, сколько прошло времени, прежде чем старуха вдруг остановила ее, и, задрав выше пояса рубашку, сказала: «Подожди, ноги раздвинь».
        Шаманка покопалась внутри ловкими, короткими пальцами и велела: «Раздевайся, на корточки садись». Она постелила на пол гладкую, выделанную шкуру, и, нажав на плечи Федосьи, заставила ее опуститься вниз.
        - Больно! - простонала девушка, разведя колени в стороны. «Больно как!»
        - Дыши, - сказала старуха, беря ее за руки. У шаманки были сильные пальцы, и Федосья вцепилась в них, вздыхая часто и мелко. Внизу - она чувствовала это, - все раздвигалось, менялось, она сама становилась другой. Соски - набухшие, тугие, - вдруг закололо, будто из них уже было готово брызнуть молоко.
        - Головка, - сказала шаманка, и обернула руки тонкой оленьей кожей. «Давай, работай!», - приказала она девушке. Федосья напряглась, и, выдохнув, увидела темные, мокрые волосы.

«Еще!», - шаманка села напротив нее и резко похлопала ее по щекам. «Еще давай!».
        Она вдруг нахмурилась, и, вынув руку, осторожно стала снимать что-то с шеи ребенка.
        Пошептав, старуха сказала: «Теперь быстро надо». Девушка напряглась еще раз, и дитя выскользнуло в руки шаманки.
        Она очистила ему рот пальцем, и, наклонившись, стала вдыхать туда воздух.
«Господи», - подумала девушка, - пожалуйста, Господи». Это был мальчик - большой, темноволосый, с синеватым, безжизненным тельцем.
        - Нет, - шаманка выпрямилась. - Поздно. Он уже там, - старуха кивнула на живот Федосьи, - умер.
        Девушка зарычала, и, оттолкнув шаманку, сама прижалась к холодным, маленьким губам.
        Она дышала, забыв о времени, и очнулась только тогда, когда шаманка резко встряхнула ее за плечо.
        - Женское место сейчас выйдет, - сказала старуха, усадив Федосью на корточки. - А потом уноси его отсюда, нельзя тут смерти быть.
        - Это мой сын, - прошептала Федосья, и вспомнила, как Иван, на одном из привалов, обняв ее живот, улыбнулся: «А он меня слышит?».
        - Слышит, - нежно сказала Федосья. - Слышит, конечно.
        - Ну, уж скоро и увижу его, - Иван прижал ее к себе - ласково, - и прошептал на ухо: «Спасибо тебе, ведь я уж думал, что так и не будет детей у меня, а видишь, как получилось».
        - Ванечка, - тихо сказала Федосья, гладя мертвого младенца по щеке. - Прощай, Ванечка.
        Шаманка завернула тельце в старую шкуру и сказала: «Отец твой знает, что делать. Все, иди, в следующий раз здорового сына родишь, сильного».
        Девушка шла, баюкая тельце в руках, чувствуя, как капают на шкуру крупные, неудержимые слезы.
        Отец сидел на нартах, глядя на поднимающийся над бесконечной белизной снегов, алый, пылающий рассвет.
        - Ты спрашивала, о чем я пел? - сказал он. - Я у Ыленты-Коты души для внука своего просил, хоть какой, хоть той, что другому дитю бы ни дали. Отказала она. Так бывает.
        Он поднялся и, стерев влагу с лица дочери, сказал: «Дай мне его».
        Тайбохтой аккуратно завернул тельце в кусок бересты, и стянул кожаными веревками.
        Подойдя к рощице, он размахнулся, и, опутав петлей вершину молодого дерева, потянул его вниз.
        Устроив тело, он отпустил ветку, ствол выпрямился, и сверток, чуть покачиваясь, застыл в холодном воздухе.
        - Зачем? - спросила Федосья, глядя на тело своего сына.
        - Я тебе про семь ветвей говорил, - Тайбохтой обернулся к ней, - справа ветви, - по тем души вниз, в этот мир спускаются, а те, что слева - по ним туда, - он кивнул на низкое, играющее светлым золотом небо, - возвращаются. Так вот.
        - Садись, - он кивнул на нарты, - только подстилку возьми, тебе, пока крови не пройдут, на ней сидеть надо, дух мертвых в тебе сейчас. На привале маленький чум себе поставишь, отдельный.
        - А куда мы? - спросила девушка, в последний раз посмотрев на рощу, что осталась за их спиной.
        Отец молча, подогнав оленей, направил нарты прямо в утреннее, огромное, бескрайнее солнце.



        Интерлюдия
        Дубровник, февраль 1584 года

        Синие, легкие волны разбивались о мраморные ступени террасы. Шпага, выбитая из руки, со звоном полетела вниз, исчезнув в воде.
        - Браво, браво! - герцог Орсини, сидящий у стола, слабо, чуть слышно похлопал в ладоши.

«Теперь идите, синьор Бернардо, ловите ваш клинок, а то утонет», - мужчина усмехнулся.
        - А вы, - обратился он ко второму, - наверное, хотите выпить воды? Все-таки дрались вы не на шутку.
        Мужчина улыбнулся и, засунув свою шпагу в ножны, ответил: «В общем, ваша светлость, я не устал».
        - Для ваших лет вы удивительно хорошо выглядите, я бы подумал, что передо мной - юноша, - доброжелательно сказал Орсини.
        - Седые виски не дают мне забыть о возрасте, - его собеседник прислонился к балюстраде, украшенной изящно вырезанными вазами.
        - Итальянский язык у вас неплох, - Орсини потянулся за бумагами. «Конечно, говорите вы с акцентом, но для поляка - вполне достойно. Опять же, вы католик».
        Мужчина набожно перекрестился и сказал: «Да хранит святая дева Мария мою страну от протестантской заразы, ваша светлость».
        Он вдруг улыбнулся, подставив лицо солнечным лучам, и заметил: «Не верится, что на дворе февраль, у нас, под Краковом, в это время лежит глубокий снег».
        - Здесь прекрасная погода, - улыбнулся Орсини. «А как вы себя чувствуете на море? Мой сын любит ходить под парусом, я купил ему маленький бот».
        - Ну, - рассмеялся поляк, - я, конечно, не тяну на капитана корабля, но узлы вязать умею, и плавать - тоже.
        Они прогуливались по берегу моря в Грейт-Ярмуте. Мужчина посмотрел на бесконечную, серую гладь, и вздохнул.
        - Учись, - сердито посмотрел на него собеседник. «Прежде всего - итальянский язык».
        - Ты на нем со мной разговариваешь, - ехидно ответил мужчина. «Или ты хочешь, чтобы я тебе цитировал синьора Петрарку? Не в учителя же я нанимаюсь».
        - Завтра пойдем под парусом, - мстительно пообещал разведчик, - проверю, каков ты на палубе.
        - Рекомендации у вас отменные, - продолжил Орсини. «Вы, как я понимаю, познакомились с королем Генрихом еще там, на своей родине?».
        - Да, я имел честь находиться при дворе его величества, - вздохнул мужчина.
«Конечно, я не смею назвать себя его другом, но король относился ко мне благосклонно, и сейчас, в Париже, удостоил меня личной аудиенции».
        - Ну что ж, - герцог помолчал, - отлично. Вы садитесь, - спохватился он.
        - Благодарю, ваша светлость, - поклонился поляк.
        - Мой сын…, - Орсини помолчал. «У меня нет ничего, кроме Джованни. У вас есть дети?».
        - Были, - мужчина помедлил. «Моя жена умерла родами, и мальчики - тоже».
        - Очень сожалею, - Орсини перекрестился. «Так вот, если с Джованни что-то случится, - я этого не перенесу. Он наследник всех моих владений, и его уже пытались похитить - несколько раз. Поэтому я и уехал из Италии».
        - Похитителей нашли? - мужчина нахмурился.
        - Одного - да, и чуть было не отправили на плаху, однако он ускользнул, - Орсини выругался.

«У меня много врагов, а я, как видите, - он иронично повел рукой, - не могу даже ходить.
        Большую часть времени я провожу в этом проклятом кресле. Поймите, - полное, болезненное лицо герцога вдруг сморщилось, - у моего сына есть все. Лучшие учителя, - языки, фехтование, все, как положено. Я ничего не жалею для Джованни».
        - У него нет матери, - вдруг, грустно, сказал его собеседник. «Я потерял мать в четырнадцать лет, ваша светлость, а ваш сын, наверное, - совсем ребенком».
        - Ему было два, - Орсини вздохнул. «Я бы мог жениться, - наверное, - губы герцога чуть дернулись, - но, скажу вам откровенно, синьор, даже со всеми моими богатствами, хорошая женщина за меня не пойдет - зачем ей отвратительный калека, а плохая - не нужна Джованни. Я, конечно, уделяю ему много времени, но, как вы понимаете, у меня есть дела - имениями нужно управлять, хоть и отсюда, надо представлять интересы Его Святейшества здесь, в Дубровнике. Моему сыну нужен не просто телохранитель - ему нужен друг».
        - А что любит Джованни? - мужчина взглянул на герцога. «Верховую езду, шахматы, оружие?»
        - Все это и еще больше, - Орсини рассмеялся. «Ему только осенью исполнилось восемь, а он свободно говорит на четырех языках - итальянский, французский, испанский, немецкий. Раз уж вы будете рядом, то поучите его польскому языку - я всегда говорил, что за вашей страной - большое будущее. Через вас лежит путь на Москву».
        - Я воевал с русскими, - мужчина усмехнулся. «Почти десять лет. Конечно, ваша светлость, поучу с удовольствием».
        - Он прекрасный мальчик, - сказал Орсини. «Я это говорю не только потому, что я его отец - и пристрастен, конечно, но действительно - любой бы гордился таким сыном. Поэтому я и хотел, чтобы телохранителем его стал не какой-то грубый мужлан, который только и знает, что махать шпагой, а человек образованный. Человек, с которым Джованни было бы, о чем поговорить».
        - Ваша светлость, - наклонился к его уху неслышно подошедший слуга. «Время перевязки».
        - И так, - пять раз в день, - сказал герцог, тяжело вставая, опираясь на трость.
«Пойдемте, по дороге я представлю вас Джованни, можете начать с ним знакомиться».
        Мужчина почтительно шел сзади. Когда герцог встал, зловоние, окутывающее его, стало особенно сильным, и мужчина, незаметно достав кружевной носовой платок, вдохнул аромат мускуса.
        Они вошли в просторную, залитую утренним солнцем комнату. Вдоль стен поднимались полки с книгами, у большого, заваленного тетрадями стола, углубившись в книгу, сидел ребенок.
        - Что ты читаешь, Джованни? - нежно спросил отец.
        - «Алгоритм», синьора Сакробоско, - обернулся мальчик. «По математике мы уже перешли к извлечению квадратного корня, батюшка».
        - Молодец, - похвалил его Орсини. Мальчик встал, - он был невысокий, темноволосый, с приятным, но не запоминающимся лицом, - и, подойдя, ласково взяв отцовскую руку, поцеловал ее. «Вам же пора на перевязку, батюшка, - сказал мальчик, - вы не опаздывайте, пожалуйста, вам этого нельзя».
        - Я как раз туда и шел, - ответил герцог. «Хотел представить тебе нового телохранителя твоего».
        Мальчик посмотрел на красивого, стройного мужчину, изысканно одетого, с короткой, золотистой, чуть с проседью бородкой, и протянул ему руку. «Меня зовут Джованни Орсини, рад с вами познакомиться.
        - А это - синьор Маттео, - герцог похлопал мужчину по плечу. «Он тоже знает четыре языка, ходит под парусом, и прекрасно владеет шпагой и пистолетом. Ну, а я тогда пошел страдать, - герцог улыбнулся, и, закрыл дверь.
        - А вы умеете извлекать квадратный корень, синьор Маттео? - озабоченно спросил ребенок.
        - Нет, - широко улыбнулся мужчина. «Но с удовольствием научусь».



        Часть третья
        Лима, весна 1584 года

        Он ждал мужчину, и вздрогнул, услышав женский голос. «Простите, святой отец, ибо я согрешила», - раздалось из-за бархатной занавески. Женщина вздохнула, шурша юбками, запахло чем-то приятным, вроде апельсина, - принюхался священник, и начала говорить.
        Священник сомкнул длинные, красивые пальцы и смешливо подумал, что правила не меняются - в любом городе это был кафедральный собор, первый вторник месяца, сразу после утренней мессы. Им сообщали заранее - священник даже не знал, как, и, в общем, не хотел знать.
        Город ему понравился - по сравнению с Мехико, тут было тише и спокойней, с океана, - неподалеку, - дул легкий ветерок, а колониальная администрация была менее заносчива, чем те, с кем он привык иметь дело на севере.

«Провинция», - с легким вздохом подумал священник. «Семнадцать Ave Maria и пятнадцать Miserere, - сказал он женщине. Это означало - семнадцатого числа, в три часа дня.
        - Хорошо, святой отец, - ответила она тихо.
        - И пусть придет муж, - сердитым шепотом велел священник. «Он же работает, а не вы».
        - Он болеет, - в ее голосе ему послышалось что-то похожее на смущение. Или стыд.
        Когда женщина ушла, Джованни ди Амальфи еще раз вдохнул запах апельсина, и подумал, что даже не знает, как она выглядит. Так тоже было безопасней.
        Бархатная занавеска заколыхалась, и он приготовился слушать следующего.
        Донья Эстелла вышла из прохладного, гулкого, темного собора и сразу раскрыла зонтик - большой, тростниковый, расписанный ярким индейским узором - зеленое и красное.
        Одноногий старик, дремавший в тени колонны, открыл глаза, услышав звон монеты, и смешливо сказал: «Да благословит вас Господь, прекрасная сеньора».
        - Вы бы зашли, дон Родриго, - ворчливо сказала женщина, - ваше снадобье готово.
        Мартовское солнце грело лицо, и донья Эстелла, закрыв глаза, вдруг улыбнулась.
        - А деньги, прекрасная сеньора? - вздохнул старик. «Хоть его величество и выдает мне пенсию за ногу, что я потерял, сражаясь в войсках дона Франсиско Писарро, да благословит Господь его святую душу, - старик перекрестился, - однако ж ваш муж бесплатно никого не лечит. Ладно, я уж два десятка лет кашляю, покашляю еще, - он сплюнул в густую пыль, что покрывала городскую площадь.
        - Зайдите ко мне, - наклонившись, тихо, сказала Эстелла.
        - Сеньора не только прекрасна, но и добра, - вздохнул старик. «Как донья Ангелина, упокой ее Господь».
        - Вы ее знали? - заинтересовалась Эстелла.
        - Знал ли я любимую женщину дона Франсиско Писарро? - старик чуть усмехнулся и его когда-то красивое лицо вдруг смягчилось, стало из резкого, испещренного морщинами - мягким. «Я воевал при Лос Салинасе, там и оставил свою ногу.
        - Я тогда был мальчишкой - восемнадцати лет, донья Эстелла, и донья Ангелина выходила меня, она знала индейские травы. Ну, а после смерти дона Франсиско…, - старик вдруг замолчал и посмотрел куда-то вдаль, будто и вправду видел перед собой своего командира - не мертвое тело, что лежало в мраморном саркофаге, под сводами собора, - а живого, с протянутой вверх, к небу шпагой, под сенью испанского флага.
        - Вот здесь он и стоял, на этой самой площади? - вдруг спросила Эстелла.
        - Стоял, и я рядом с ним, - старик вздохнул. «Тут мы и основали город, донья Эстелла, почти пятьдесят лет назад. А мне, видите, скоро восьмой десяток пойдет, зажился я…
        - А ну не смейте, дон Родриго! - женщина выпрямилась и поджала губы. «Приходите за снадобьем, у меня есть хорошее вино, и ваше любимое печенье. Расскажете мне про донью Ангелину».
        Старик загадочно улыбнулся и вдруг сказал: «Когда заговорщики, да гореть им в аду вечно, убивали дона Писарро, он еще успел начертить на камнях пола крест - своей кровью. И вскричал: «Где мой верный Родриго, пусть принесет мне меч!». А я был на побережье, не успел…, - старик уронил голову на грудь и замолчал.
        Эстелла перекрестила его, и, спустившись вниз, раскланиваясь со знакомыми, пошла по узкой, с нависающими над дорогой балконами, улице, лавируя среди груженых мулов - был базарный день.
        На патио было прохладно, птицы прогуливались по каменной кромке большой чаши со свежей водой. Жена вице-губернатора, - худая, суетливая, - усадила Эстеллу в плетеное, индейской работы кресло, и сказала:
        - Да хранит вас пресвятая дева Мария, донья Эстелла. Вроде помогает ваше снадобье-то, - женщина покраснела, и, оглянувшись вокруг, пробормотала, - уже в жар-то меня не бросает всякий раз, как раньше.
        - Ну, вот и пейте, - Эстелла улыбнулась и развязала атласный мешочек, что висел у нее на руке: «Я для вашей дочки мазь принесла, как и обещала».
        - Позови донью Каталину, - велела женщина индейской служанке, что принесла вербеновый лимонад и бисквиты.
        Полная, смуглая девушка присела и, покраснев, сказала: «Спасибо, донья Эстелла». Та бросила взгляд на сочные, с белыми головками прыщи, что красовались на лбу и подбородке подростка, и, вздохнув, улыбнулась: «Смазывай два раза в день, и чаще бывай на солнце».
        - Она и так вон какая темная, - озабоченно сказала мать, когда Каталина ушла.
«Конечно, замуж бы ее выдать, и с кровями бы тоже тогда наладилось, но ведь только шестнадцать лет…
        - Хотите, мой муж ее посмотрит? - Эстелла отпила лимонада. «Конечно, при вас…».
        Женщина задумалась. «Лучше дона Диего врача не найдешь - хоть все колонии обыщи, но Каталина, наверное, будет стесняться. Я поговорю с мужем, когда он вернется. Он сейчас на этих новых серебряных рудниках».
        - Богатые промыслы? - невзначай поинтересовалась Эстелла.
        - Очень, - ответила женщина. «Он сейчас как раз налаживает перевозку серебра оттуда в Кальяо, организует охрану. Надо мне вас пригласить на обед, когда он приедет - так интересно будет послушать!».
        - Я вам буду очень благодарна, - искренне ответила Эстелла.
        Когда она уже поднималась, чтобы уходить, жена вице-губернатора ласково взяла ее за руку и сказала: «Моя дорогая, я хочу, чтобы вы знали - я вас всем, всем ставлю в пример.
        - Я говорю: «Вот, посмотрите на донью Эстеллу, она настоящая христианка, истинная дочь святой церкви. Вы же знаете, милая, не хуже меня - есть женщины, которые третируют индианок, ни во что их не ставят, и детей - бедных, невинных детей, - тоже обижают. А вы возитесь с Хосе, как будто он вам действительно сын, - женщина вдруг осеклась и, покраснев, пробормотала: «Простите, я не подумала…»
        - Ну что вы, - нежно отозвалась Эстелла, - все в порядке. А дети - они ведь действительно - просто дети.
        Она ушла, чуть покачивая стройной, красивой спиной, а женщина, глядя ей вслед, грустно сказала: «Хорошо, что у моего все ублюдки выходят девочками. Я бы не пережила, если бы он предпочел родному сыну - незаконного ребенка. Впрочем, Эстелла же не может рожать, ей легче, наверное».
        Хосе играл на дворе с котятами. Он подбежал и потерся головой - с жесткими, черными, материнскими волосами, - о руку Эстеллы.
        - Я тебе бисквитов принесла, - улыбаясь, сказала та. «Только сначала - поедим. Мама на рынке?»
        - Ага, - кивнул Хосе. «Папа сказал, что на обед поросенка хочет, она пошла покупать».
        - Поросенка, - иронически улыбнулась Эстелла.
        Обедала она у себя в комнате, одна, а потом Хосе постучался к ней: «Пора заниматься!».
        Эстелла слушала, как он читает Псалмы, когда дверь чуть приоткрылась. Муж стоял на пороге. «Мы спать идем, - сказал он, - Мануэла устала сегодня. Уложишь его? - он кивнул на сына.
        Бесстрастное лицо индианки, что стояла чуть позади ее мужа, было спокойным, даже ресницы ее не вздрагивали. Эстелла посмотрела на уже заметно выдающийся вперед живот женщины, и сказала: «Да, конечно».
        Дверь закрылась, и вскоре из-за тонкой стены донесся мерный скрип кровати и женские стоны. Эстелла сглотнула, мечтая заткнуть уши, и ласково сказала Хосе:
«Вот, напиши еще одну строчку, помолимся, да и в постель».
        Мальчик на мгновение прижался теплой щекой к ее руке и стал писать.
        Когда Хосе заснул, а в доме воцарилась тишина, Эстелла закрыла дверь своей комнаты на засов, и, встав на колени, поддев половицу ножом, достала свои заметки. Она очинила перо и стала шифровать - медленно, аккуратно.
        Завтра ее уже ждали в Кальяо - с донесением.
        Священник зашел в свою келью - маленькую, аккуратную, чисто выбеленную, и посмотрел в окно. Над холмами, что отделяли город от океана, играл чудный - лазоревый, багровый, - закат. Медный диск солнца опускался вниз, освещая дорогу серого камня, что вела отсюда в Кальяо.
        Колокола били к вечерне и священник, перекрестившись, встал на колени перед распятием темного дерева.
        Как всегда, он молился за ее душу.
        - Я не могу, - сказал он тогда Джону, - яростно, жестко. Они сидели в таверне, при бойне - здесь, в трущобах, за Тибром было безопасно.
        - Он тебя ищет, - тихо ответил разведчик. «Он спрашивал в курии. Ты не иголка в стоге сена, Джованни, ты уважаемый римский гражданин, тебя все знают».
        Джон помедлил и сказал: «Это единственный выход. Прямо отсюда ты пойдешь к какому-нибудь своему знакомцу из коллегии кардиналов, и скажешь, что хочешь постричься.
        Внезапное озарение, тебе во сне явился святой Франциск Ассизский, в общем, не мне тебя учить. И сразу езжай в монастырь - куда-нибудь в горы, подальше».
        - А потом что? - он хмуро отпил вина.
        - Я распущу слухи, что тебя казнили - так будет спокойней, - ответил разведчик. «А через год все уляжется и ради Бога - приезжай в Лондон, венчайся со своей дамой сердца, и живите тихо в деревне»
        - Я не могу с ней повенчаться. Пока, - еще более хмуро ответил Джованни. «Это Мария, жена Куэрво».
        - Вот же тебя угораздило, - хмыкнул Джон. «Ну, вы оба не мальчики, разберетесь без кровопролития, думаю. Но ей тоже пусть сообщат о казни - если кто-то, хоть словом проговорится о том, что ты жив - тебя ничто не спасет. И я не спасу».
        Через два дня он стал послушником. А зимой, - он до сих пор помнил то пронизывающее, ледяное горное утро, - он спустился из аббатства в деревню, и нашел в тайнике, что показал ему Джон - записку. Краткую и ясную.
        Он прочел несколько строк, и тщательно разорвав бумагу, пустив ее клочки по ветру, стал возвращаться в монастырь, прося Бога только об одном - чтобы его сердце остановилось прямо здесь, среди серых, скованных холодом камней.
        Джованни тогда остановился и прошептал: «Господи, и дитя тоже. Ну, за что же ты так, Господи. Ведь это могла быть моя дочь. Моя девочка, - он стиснул зубы, и потом, на следующий день, оказавшись у тайника, положил туда ответ - тоже короткий. Тогда он и принял обет молчания - на год.
        - Девочка, - прошептал сейчас он. Джованни молился и за нее тоже - хоть она и умерла некрещеной, без имени, хоть он и не знал - его ли было то дитя, - но все равно молился.

«Иначе, - подумал он, поднимаясь, - я не могу».
        Он еще раз посмотрел на дорогу в Кальяо, и, вздохнув, сел за стол - за те несколько дней, что он здесь провел, в трибунал святой инквизиции уже принесли пачку доносов - большинство из них было написано безграмотными почерками, с ошибками, и надо было во всех них разобраться, прежде чем назначать заседание.
        Давид вымыл руки в серебряном тазу и ласково посмотрел на зардевшуюся девушку.
«Вот и все, донья Каталина, видите - ничего страшного. Бояться нечего, вы совершенно здоровы».
        Она вздохнула, и, улыбнувшись, сказала: «Спасибо вам большое, дон Диего, вы такой замечательный врач!»
        - Ну, иди, милая, - жена вице-губернатора погладила дочь по голове, - переодевайся к обеду, сейчас уже и за стол.
        Девушка присела, уже у двери, и, все еще смущаясь, бросив взгляд на Давида, - вышла.
        - Право, донья Исабель, - Давид улыбнулся, - она просто подросток. Все это пройдет, когда она выйдет замуж. Я видел много таких пациенток - он стал собирать инструменты, - как только они ложатся в брачную постель, - их и не узнать. Тем более, если она быстро забеременеет».
        Донья Исабель повертела в сухих руках кружевной платок. «Ах, дон Диего, - вздохнула женщина, - все же она у нас единственная дочь. Сыновья выросли, кто в Панаме, кто в Новой Андалузии, служат короне, а Каталина родилась, когда мне было уже под сорок, мы и не ожидали ее. Все же ей только шестнадцать лет…».
        - Ну, - Давид пожал плечами, - если тянуть, то все ее, - он помедлил, - неприятности только усугубятся. Женщина должна носить, рожать и кормить - только так она будет здоровой».
        - Да и за кого тут выходить замуж? - его собеседница пожала плечами. «Все порядочные мужчины приезжают в колонии с женами, - вот, как вы, например. Не отдавать же девочку за какого-то солдата. Ну, пойдемте, а то донья Эстелла, верно, соскучилась уже, - мой муж кого угодно заговорит».
        Давид ничего не ответил, только коротко поклонился, пропуская женщину вперед.
        В зале, несмотря на то, что осень только начиналась, был зажжен камин. «Вы не представляете, донья Эстелла, как уже холодно в горах, - вице-губернатор разлил вино.

«Пейте, это только вчера привезли из Кальяо, на тех кораблях, что пришли за серебром».
        - Отличное, - улыбнулась Эстер, пробуя сухое, терпкое красное.
        Оно оставляло на языке привкус дуба и немного - дыма. Женщина вдруг подумала о низком, голубом небе над веселыми, мягкими холмами, о медленно текущей среди них реке, о золотых листьях, падающих с деревьев, и почти услышала шелест крыльев птиц, растворяющихся в прозрачной, осенней лазури.
        - Вы улыбаетесь, - рассмеялся вице-губернатор.
        - Пахнет Старым Светом, дон Фернандо, - вздохнула женщина и выпила еще. «Вы говорили, что на рудниках зябко?»
        - Ужасно, - вице-губернатор поежился. «Но, с Божьей помощью, донья Эстелла, это месторождение будет давать нам значительно больше руды - мы пока только начинаем его разрабатывать».
        - А выплавлять металл вы будете на месте? - поинтересовалась женщина. «Или повезете сюда, в Лиму?»
        - Нет, зачем, - дон Фернандо, - такой же низенький и сухощавый, как его жена, - пожал плечами. «Там стоит мастерская, так, что слитки прямо с рудников отправятся в Кальяо - на мулах. Пока что раз в неделю, по пятницам, а там посмотрим».
        - А это не опасно? - Эстер потянулась за печеньем. «Перевозить серебро только с проводниками, без охраны».
        - С каждым караваном я отправляю пять десятков вооруженных солдат - гордо заметил вице-губернатор. «Так что никто и не посмеет приблизиться к испанскому серебру, донья Эстелла - пока я тут, оно будет в целости и сохранности».
        - Вы истинный слуга его величества, - горячо сказала Эстелла, - такими людьми, как вы, надо гордиться.
        Вице-губернатор зарделся, и, улыбнувшись, поднявшись, сказал: «Ну, нас должно быть, ждут в столовой. Рыба свежая, донья Эстелла, утром еще в океане плавала»
        - Вы нас балуете, - лукаво сказала женщина.
        На часах собора пробило полночь. Донья Исабель отложила письмо, что писала старшему сыну - он служил в колониальной администрации в Панаме, и вздохнула. Дверь осторожно заскрипела. Муж вошел со свечой в руках, и молча, не глядя на нее, стал раздеваться.
        - Дон Диего посоветовал обвенчать Каталину, - женщина так и лежала на боку, опустив голову в ночном чепце на руку. «Говорит, не надо с этим тянуть, а то все будет только ухудшаться. Я думала написать Мигуэлю - может, там, в Панаме он знает кого-то подходящего?»
        - Уж больно далеко, - пробормотал муж, ложась. «Все же пусть лучше она под нашим крылом будет, тут».
        - Тут не за кого ей замуж выходить, - сухо ответила жена и добавила, после долгого молчания:
        - Вот что, Фернандо. Там, у себя, на рудниках, или еще где-нибудь - делай что хочешь, плоди ублюдков, а здесь столица и твой семейный очаг. Здесь твоя дочь растет.
        Поэтому та индейская тварь, с которой ты сейчас слез - чтобы ты с ней больше не знался.
        Хочешь - я ее выгоню из служанок, увози ее в горы, и живи с ней там. Но под моей крышей чтобы этого больше не было.
        Муж, не говоря ни слова, задул свечу и закрыл глаза.
        Они медленно шли по узкой улице. Эстер подняла голову - крест Центавра висел в зените, луна была полной, огромной, и в ее свете лицо Давида казалось совсем отстраненным - будто это был не человек, а, - Эстер вспомнила предания, что ей пересказывала приемная мать, - дибук, призрак.
        - Дай мне разводное письмо, и я уеду, - едва слышно, не смотря на мужа, сказала женщина.

«Я тебе еще четыре года назад это сказала, когда…, - Эстер не договорила.
        Она вернулась из Кальяо раньше, чем рассчитывала - дома было тихо и темно. Она застыла на пороге, прислушиваясь, и осторожно прошла к двери спальни. Чуть подождав, Эстер распахнула ее и увидела голову мужа - между смуглыми, широко разведенными ногами Мануэлы, их индейской служанки.
        Давид поднял глаза и сухо сказал: «Выйди».
        Она стояла, прислонившись к беленой стене, когда муж, наконец, появился на пороге.
«Хоть бы оделся», - устало подумала Эстер.
        - Ты не рожаешь! - яростным шепотом сказал Давид. «У тебя за три года было пять выкидышей. Я не хочу жить с больной - я хочу жить с нормальной женщиной, которая принесет мне сыновей. Я хочу детей - как любой мужчина!»
        - От того, что ты сейчас делал, дети на свет не появляются, - не удержалась Эстер. Давид, было, занес руку, но отступил, и, усмехнувшись, сказал: «Она уже беременна, третий месяц идет».
        - А, - равнодушно заметила Эстер. «Твои дети не будут евреями, - она помолчала, и, издевательски добавила, - дон Диего».
        - Мне все равно, - зло ответил муж, и захлопнул за собой дверь спальни.
        Ночью он пришел к Эстер, и сказал: «Праотец Авраам взял себе наложницу, когда его жена не могла рожать. Так что молчи и делай то, что я тебе скажу - иначе завтра я отправлюсь к губернатору, и он узнает все - и про Кальяо, и про Панаму, и про то, почему испанское серебро так и не добирается до Испании».
        Она побледнела и спросила: «Чего ты хочешь?».
        - Не вмешивайся в мою жизнь, - коротко ответил Давид. «Вот и все».
        Мануэла легко родила - большого, здорового мальчика, - и сейчас опять была беременна.
        - Даже если ты уедешь, я не смогу обвенчаться. Ты же знаешь, - тихо, ненавидяще, смотря прямо перед собой, ответил ей муж. «У католиков нет развода».

«Отравить меня у него духу не хватит, - спокойно подумала женщина. «Тем более, что я готовлю себе сама - они едят и свинину, и чего только еще не едят».
        - Если ты, Давид, ждешь, что я с горя повешусь, - ядовито сказала жена, - то не дождаться тебе этого.
        Она пошла вперед, не оглядываясь, и Давид, посмотрев на ее прямую спину, прошептал:

«Господи, ну сделай уже что-нибудь, скорее!»
        Он внезапно понял, что не знает - какого бога сейчас просил, и горько, мимолетно улыбнулся.
        За завтраком Мануэла посмотрела на него чуть раскосыми глазами и тихо спросила:
«Может быть, когда я рожу, ты признаешь Хосе? И это дитя, - она положила руку на живот, - тоже?
        Пожалуйста, Диего».
        Он, молча, собрал свои бумаги, и, наклонившись, поцеловал сына в смуглый, высокий лоб.

«Ты молодец, - мягко сказал Давид, - я видел твою тетрадь. Тебе всего недавно исполнилось три года, а ты уже так хорошо пишешь, и читаешь бойко».
        - Я стараюсь, - сын покраснел и добавил: «Мне нравится заниматься с доньей Эстеллой, она добрая».
        Давид ничего не ответил, и, еще раз поцеловав ребенка, вышел.
        - Мама, - Хосе повозил деревянной ложкой по грубой тарелке, - а донья Эстелла всегда будет с нами жить?
        - Нет, - кратко, холодно ответила Мануэла и стала собирать со стола грязную посуду.
        Послеполуденное, осеннее солнце, заливало площадь все еще ярким светом. Эстер прищурилась и нырнула в боковую улицу. Здесь было тихо и безлюдно, часы на колокольне пробили три, и женщина сразу увидела высокого священника, который прогуливался в тени балконов.
        Было время сиесты, и город отдыхал, только издалека, слабо, доносились команды - начальник гарнизона гонял новобранцев.
        - Я же сказал, - мягко проговорил священник, - пусть придет ваш муж. Это рискованно, уважаемая сеньора.
        Она покраснела, и, закинув голову, - святой отец был много выше ее, - взглянула в темные, с золотыми искорками, глаза. «Господи, ну и красавец, - внезапно подумала Эстер и сердито ответила: «Я тоже все знаю. У мужа пациенты, он не всегда может освободиться».
        Джованни посмотрел на маленькую, худенькую, - будто подросток, - женщину и вздохнул:

«Ну ладно». Черные, тяжелые волосы были прикрыты простым чепцом, и она смотрела на него, не смущаясь - прямо и дерзко.
        - С другой стороны, - мягко сказал Джованни, - город маленький, рано или поздно мы бы с вами, все равно встретились. Скажите, - он помедлил, - то, что вы говорили на исповеди - это правда?
        - А зачем тогда исповедь? - женщина коротко улыбнулась. «Вы же, как я понимаю, настоящий священник, а не только…»
        - Настоящий, - Джованни задумался. «Уезжайте-ка вы отсюда, дорогая сеньора. Не надо подвергать себя такой опасности».
        Эстер помолчала и, сжав зубы, краснея, не смотря на Джованни, ответила: «Если я уеду, некому будет работать».
        Джованни взглянул на ее пылающие щеки и все понял. «Ваш муж может завтра пойти к губернатору и все ему рассказать. Тогда никто вас не спасет - даже я, - еще более мягко произнес он.
        - Он не пойдет, - чувствуя, как скапливаются на ресницах слезы, тихо сказала Эстер. «Он трус, святой отец, и побоится, что его тоже будут пытать. К тому же - у него пациенты, студенты, книга выходит, - он не пойдет».

«Господи, бедная девочка, - подумал Джованни. «Угораздило же ее попасть в такой переплет. Но держится она хорошо, молодец»
        .
        - Я не поеду в Кальяо, - тихо сказал ей тогда Давид, - глубокой ночью, в постели.
        - Там ждут донесения, - удивилась Эстер. «Как это ты не поедешь!»
        Он приподнялся на локте и посмотрел на нее - темными, сердитыми глазами. «Я врач, - прошептал муж, - врач и ученый. Я не хочу этим заниматься! Я боюсь, в конце концов, и за себя, и за тебя!»
        - Твоя семья живет в безопасности только потому, что ты согласился сюда поехать, - напомнила ему жена. «От тебя ждут работы, Давид, той работы, которую ты обещал делать».
        - Можешь сама ей заниматься, - муж отвернулся от нее и задул свечу. «Ты все знаешь, до Кальяо семь миль, дорога безопасная. Я тебе мешать не буду, но и помощи от меня не жди - мне моя жизнь еще дорога».
        - Ах, вот как, - ответила ему тогда Эстер, и тоже отвернулась. Они так и заснули - не прикасаясь, друг к другу.
        - Про рудники - это очень хорошие сведения, - Джованни помедлил, выслушав ее. «У вас есть какие-нибудь связи с индейцами, в горах?»
        - Да, я их лечу, - Эстер улыбнулась. «Ну, так, детей, женщин, бесплатно, конечно. А они меня за это снабжают травами, для снадобий, что я делаю».
        - Вот что, милая моя сеньора, - решительно сказал Джованни, - сейчас сюда подходят английские корабли, вместе с серебром вы отсюда и уедете. Хватит. Отправитесь в Лондон, а там решим, что с вами делать. Незачем вам тут торчать».
        - А кто будет работать? - озабоченно спросила женщина.
        - Ну, пока что тут я остаюсь, - улыбнулся Джованни. «Вы мне расскажите, где живут ваши индейцы - мы на следующей неделе отправляемся туда - крестить, обучать катехизису, - заодно я с ними поговорю про эти караваны с серебром».
        - В Кальяо мне сказали, что те корабли, которые пришли из Испании, уже стоят под погрузкой, - Эстер повертела зонтик и добавила: «Но пойдут еще несколько караванов - вице-губернатор хочет вывезти как можно больше слитков до наступления зимы».
        - Ну, те корабли, что сейчас в Кальяо, - до Панамы они не доберутся, - лениво улыбнулся Джованни. «А серебро, что еще осталось - мы его перехватим по дороге, в горах».
        Она помолчала, и вдруг, опустив глаза в землю, сказала: «Мне очень стыдно. Ну, вы понимаете. Что так все вышло».
        - Люди, - ответил Джованни после долгого молчания, - не святые, дорогая сеньора. Бывают всякие вещи. Но нельзя поступать бесчестно - что бы, ни случилось».
        - Он не поступит, - вдруг, убежденно, сказала Эстер. «Он трус и слабый человек - но не предатель».
        - Вот, дон Диего, - печатник протянул ему пухлую стопку листов. «Проверяйте, и, на следующей неделе начнем».
        Давид погладил титульный лист, и, вдохнув запах пыли, свинцовых литер, краски, - улыбнулся. Университетская типография - вторая в Новом Свете, после Мехико, - располагалась в подвале. Здесь было сыро, сверху, со двора, доносились гулкие удары колокола - били к обедне, и голоса студентов, что шли на лекции.

«Tractado de las drogas y medicinas de las India», - прочел Давид.

«Трактат о лекарствах, и медицинских средствах Индий».
        - Мне еще надо перевод на латынь сделать, - озабоченно сказал он печатнику. «Все же в Старом Свете, в университетах, если это будут использовать, как учебник, - он нежно, ласково прикоснулся к оттискам, - то нужен латинский вариант».
        - Ну, время у вас есть, - улыбнулся типограф. «Переводить - не писать, сколько вы на эту потратили?».
        - Почти четыре года, - вздохнул Давид. «И ведь это только первый том, во втором - будут описания наиболее распространенных здесь болезней, со схемами лечения».
        - Дон Диего, - торжественно сказал печатник, - вы сделаете для медицины то же самое, что сделал дон Гарсия де Орта, когда опубликовал свое руководство по лекарствам и болезням Восточных Индий. Все врачи колоний должны быть вам благодарны.
        Давид почувствовал, что краснеет, и сердито сказал: «Ну, это так - только начало. Я все проверю, и принесу вам».
        - В трибунал святой инквизиции я их уже отдал, - напомнил ему печатник. «Как положено, сами понимаете. Но у вас там нет ничего такого? - печатник поднял брови.
        - Нет, конечно, - рассмеялся Давид. «Все в соответствии с учением нашей святой церкви».
        Дома Хосе забрался к нему на колени и спросил, кивая на стол: «Папа, а что это?».
        - Это моя книга, - Давид улыбнулся, и, прижав к себе сына, вдыхая его запах, сказал: «Я написал книгу, представляешь!»
        Темные глаза ребенка наполнились восторгом и он спросил: «А можно почитать?».
        - Вот, - Давид пощекотал его, - станешь взрослым, пойдешь учиться на врача, как я, и будешь по ней заниматься. Пойдем, а то мама старалась, готовила обед, будет жалко, если он остынет».
        Уже ночью, целуя Мануэлу, обняв ее податливое, теплое тело, он вдруг вспомнил ту, что, наверное, лежала сейчас на своей узкой, одинокой кровати за соседней стеной. Услышав стон жены, он шепнул ей на ухо: «Еще!»
        - Хосе, - робко сказала она.
        - Он уже седьмой сон видит, - Давид прижался к ее плечу и сказал: «Не волнуйся».
        - А, - еще более робко, тихо спросила Мануэла.
        Давид усмехнулся и ответил: «Не думай о ней. Думай обо мне, - а я хочу услышать, как тебе хорошо со мной».
        Эстер накрыла голову подушкой, но женский крик, - сладкий, низкий, протяжный, - все равно доносился до нее. Она села, и, натянув рубашку на колени, долго смотрела на две свечи, что догорали на столе, накрытом белой скатертью, - долго, пока все не затихло.
        Только тогда она смогла заснуть.
        В приемной архиепископского дворца было сыро - недавно построенное здание еще не просохло, и Мануэла поежилась, накинув на себя шаль.
        - Мама, - спросил Хосе, подняв голову, - он играл на полу с камушками, - а можно я пойду во двор? Тут холодно.
        - Иди, конечно, только за ворота не выходи, - велела Мануэла.
        Она посмотрела на тех, кто сидел на грубых деревянных скамьях - тут были и мужчины, и женщины, испанцы, индейцы и метисы. Достав розарий, она стала повторять молитвы, смотря на маленькую статую Девы Марии в углу.

«Я просто хочу, чтобы у моих детей был отец», - подумала Мануэла. «А Господь меня простит, - она еретичка, и, если ее не станет, Диего со мной повенчается. Я буду женой уважаемого человека, врача, и мои дети никогда не будут голодать. Вот и все. Господь меня простит, - повторила она еще более твердо.
        Высокие двери открылись, и Мануэла услышала голос секретаря: «Трибунал Святой Инквизиции начинает свое заседание! Все, кого вызывали - пройдите направо, остальные - ждите на скамьях своей очереди».
        Мануэла вздохнула и, достав из мешочка нитки и спицы, принялась вязать шапочку для будущего ребенка, - она поняла, что ждать придется долго.
        - Ну, на сегодня вроде закончили? - председатель трибунала откинулся на спинку кресла и сказал: «Как хорошо, что вы к нам приехали, отец Джованни. Сразу видно опытного, образованного человека, - все бумаги в порядке, ничего не перепутано, все на своем месте.
        Вы, должно быть там, в Мехико, долго проработали?»
        - Больше пяти лет, ваше высокопреосвященство, - ответил Джованни. «И не только в самой столице - я всю страну объездил, был и в Панаме, и в Картахене, и в Сан-Агустине, во Флориде».
        - Ну, - сказал архиепископ, - надеюсь, вы и у нас столько же пробудете. Или даже больше.
        Вице-королевство у нас огромное, работы много, а людей - особенно опытных, - не хватает».
        - Что будем делать с просителями, которые ждут? - мягко напомнил Джованни.
«Выслушаем их сейчас, или уже завтра пусть приходят?».
        - Ладно, - махнул рукой архиепископ, - придется нам довольствоваться холодными закусками, но давайте уже сегодня все закончим. Завтра нам предстоит возиться с книгами, а это дело долгое».
        Мануэла робко вошла в большой зал и перекрестилась на большое распятие.
        - Проходите, милая, садитесь, - ласково сказал архиепископ, и, наклонившись, шепнул Джованни на латыни: «Они как любое животное, тянутся к доброй руке».
        - Вас как зовут, сеньора? - мягко спросил Джованни, окуная перо в чернильницу.
        - Я не сеньора - женщина покраснела, и только тут священник увидел, как она молода.

«Вряд ли больше двадцати, - подумал он. «Мануэла Гарсия, святой отец».
        - Они тут все Гарсия, - тихо сказал ему секретарь трибунала. «А кто не Гарсия, тот Мендоза».
        - И сколько вам лет? - Джованни записал. «Прошлым месяцем было девятнадцать, святой отец. Я служанка у дона Диего Мендеса, врача. И у его жены, доньи Эстеллы».
        - Вы католичка? - спросил секретарь.
        - Конечно, святой отец, - женщина перекрестилась, - мои родители обратились к Святой Церкви, еще, когда был жив дон Франсиско Писарро.
        - Ну, хорошо, - немного раздраженно, посматривая на большие часы, сказал архиепископ, - и что же вы хотели нам рассказать?
        - Моя хозяйка, донья Эстелла, - твердо сказала Мануэла, - не искренняя христианка.
        - Да, - архиепископ потер нос и смешливо посмотрел на Джованни, - повезло вам, на первом же заседании, - и обнаружили еретиков. Конечно, весь город знает, что дон Диего живет с этой самой Мануэлой, - он кивнул на дверь, - у них уже есть сын, и, сами видели, она опять ждет ребенка.
        - Я бы не стал так уж доверять ее показаниям, - медленно сказал Джованни, - у нас в Мехико было много случаев, когда индианки из ревности и желания лечь на место своих хозяек, в супружескую постель, оговаривали невинных женщин. Чего только не плели - и что они якобы оборачиваются змеями, и чуть ли, не летают по ночам по небу.
        - Это, верно, торопиться не стоит, - архиепископ задумался. «Но все, же она была очень тверда - мол, ее хозяйка не ест свинины, и вечером, в пятницу, запирается в своей комнате, где зажигает свечи. Уж очень все сходится. Жаль, конечно, что мы у нее не спросили о доне Диего - ну, отличается ли он от других мужчин, - архиепископ тонко усмехнулся.
        Джованни улыбнулся. «Во-первых, откуда ей знать других мужчин, вы же сами слышали, ваше преосвященство, в пятнадцать лет она поступила к ним служанкой, и уже через два месяца этот самый дон Диего стал с ней жить - она никого, кроме него, и не видела».
        - Это верно, - согласился архиепископ. «А во-вторых?».
        - А во-вторых, судя по его папке, - Джованни положил ладонь на документы, которые принес секретарь, - он родился в Испании. Я видел в Мехико много конверсо его возраста - им уже давно не делают обрезание. Поумнели, знаете ли».
        - Ну, вот завтра и проверим, - рассмеялся глава трибунала. «Вызывайте дона Диего, - велел он секретарю, - поговорим с ним, по душам, так сказать. Не хотелось бы его терять, конечно, - сказал архиепископ, поднимаясь, - отличный врач, моя подагра только благодаря нему, наконец, успокоилась».
        - Я думаю, - медленно ответил Джованни, - это все не более, чем недоразумение. А что его жена, эта самая донья Эстелла?
        - Очень милая женщина, - архиепископ прошел в заботливо открытые секретарем двери.
«И хорошенькая, настоящая кастильская красота. Не то, что эта индианка, - он махнул рукой в сторону двора. «Но - она бесплодна, к сожалению».
        В столовой уже было накрыто, и архиепископ, потирая руки, сказал: «Ну, вы особо не наедайтесь, вечером нас ждут на обед у вице-губернатора».
        - Скажите, отец Джованни, - спросил его секретарь трибунала, небольшого роста, суетливый отец Альфонсо, - а там, на севере, в Мехико - вы жгли еретиков?
        - Жег, - тихо ответил Джованни и отпил вина из серебряного кубка - терпкого, красного, тяжелого, как кровь, вина.
        - Я вас прошу, сеньор да Сильва, - Джованни шептал очень тихо, наклонившись к человеку, что лежал на соломенной подстилке, отвернувшись от него, закрыв глаза.
«Ваш сын и невестка в безопасности, их предупредили, и они сейчас уже в море, по дороге в Старый Свет»
        - Нигде не спрятаться, - чуть слышно, горько сказал старик. «Нигде. Даже сюда вы пришли».
        - Сеньор да Сильва, - терпеливо повторил Джованни, - пожалуйста. Я не хочу, чтобы вы страдали. А спасти вас я не могу - уже поздно.
        Старик повернулся и Джованни увидел яростные искры в темных, глубоких глазах.
«Никогда не будет того, чтобы я отрекся, - сказал он, - твердо, решительно. «Я родился евреем, им же и умру. И хватит об этом».
        Джованни отставил бокал и сказал: «Какое приятное вино, немного отдает дымом - сразу вспоминается осень на холмах вокруг моего родного Рима. Знаете, как это - высокое, голубое небо, рыжие листья чуть пружинят под ногами, в монастыре гудит колокол, и чуть пахнет вот этим самым дымком.
        - Я вырос под Толедо, - архиепископ внезапно утер уголки глаз. «Как вы это красиво сейчас сказали, отец Джованни - будто я и сам вернулся домой, в Испанию».
        - А что, отец Альфонсо, - обернулся Джованни к секретарю, - мы ведь завтра начинаем разбираться с книгами в полдень?».
        - Если вовремя привезут из Кальяо те, что сейчас лежат на кораблях, - выпятил губу секретарь. «Конечно, в Кадисе все проверяют, прежде чем отправлять их к нам, но мы обязаны еще раз их просмотреть, прежде чем пускать в свободное обращение - осторожность, прежде всего».
        - Я бы тогда сам, ваше преосвященство, сразу после заутрени поехал в Кальяо, и за всем бы проследил, - обратился Джованни к архиепископу. «Я встаю рано, мне это не трудно».
        - Вы меня очень обяжете, отец Джованни, - обрадовался тот. «Надеюсь, теперь, с вашим появлением, у нас больше не будет заминок в работе».
        - Не будет, - улыбнувшись, сказал Джованни, и налил себе еще вина.
        - Отличная рыба, - сказал Джованни. «В Мехико такой не найти, - там море далеко, а та, что ловят в озерах, - совсем не того вкуса. Вы удивительно хорошо готовите, донья Исабель».
        - Ну что вы, - смутилась жена вице-губернатора. На большом столе красного дерева в тяжелых канделябрах горели свечи.
        - Как сегодняшнее заседание? - спросил дон Фернандо, разливая вино.
        - Интересное, - усмехнулся архиепископ. «Ну, как обычно - доносы, доносы, но, с помощью отца Джованни, мы во всем разобрались. Все же нам повезло, здесь, в Новом Свете мало опытных инквизиторов, а отец Джованни - как раз таков».
        - Вы, должно быть, давно приняли сан, святой отец? Еще в юности? - спросила донья Исабель.
        - Представьте себе, нет, - улыбнулся ди Амальфи. «Я постригся в монахи в тридцать шесть лет».
        - С другой стороны, - архиепископ отпил вина, - я всегда говорил, что священник должен узнать жизнь. Если с детства живешь в монастыре - это невозможно».
        - Ну, пойдемте, - поднялся дон Фернандо, когда прочли молитву, - в библиотеке уже горит камин.
        - Так вот о заседании, - архиепископ протянул ноги к огню и сказал Джованни: «В Мехико, наверное, не такие холодные ночи».
        - Зимой бывает довольно морозно, а тут, как я понимаю, все же горный климат? - поинтересовался священник.
        - Да, - вице-губернатор потер руки, - Кальяо меньше чем в десяти милях отсюда, а там сейчас значительно теплее - из-за океана.
        - Вы представляете, дон Фернандо, - смешливо сказал архиепископ, - наш с вами врач, уважаемый дон Диего, может отправиться на костер.
        - Что-то в его новой книге не согласуется с учением церкви? - поднял бровь вице-губернатор.

«Или его поймали за осквернением трупов? Впрочем, вы можете со мной не соглашаться, святые отцы, но, если это были индейцы, я бы, не стал осуждать нашего доктора - между ними и собаками нет особой разницы».
        - Да нет, - хмыкнул архиепископ, - тут дело серьезнее. Есть подозрение, что он - конверсо.
        - Бросьте, - отмахнулся вице-губернатор. «Неужели вы думаете, что мы не проверяем людей, прежде чем допустить их в университет? Хорошая кастильская семья, с кровью там все в порядке».
        - В доносе речь шла о его жене, не о нем самом, - признал архиепископ.
        Дон Фернандо потер подбородок. «Я знаю о случаях, когда мужья, или жены даже не подозревали о том, кто на самом деле - их супруг. Жаль, донья Эстелла приятная женщина».
        - Но скверна должна быть истреблена, - твердо закончил архиепископ. «Вы о чем-то задумались, отец Джованни? - улыбнулся он, обращаясь к священнику.
        - Да, - ответил тот, грея в руках бокал с вином. «Я как раз хотел сказать - благодарение Богу, что здесь мы избавлены от протестантской заразы».
        Дон Фернандо нахмурился. «Я слышал, что эти английские собаки уже протянули руки к Северной Америке - мерзавец Уолтер Рэли собирает деньги на то, чтобы основать там колонию. И, вы знаете, - он помедлил, - ходят слухи, что Куэрво видели в проливе Всех Святых».
        Архиепископ медленно перекрестился. «Храни нас Господь, - сказал он. «Он ведь уже атаковал Кальяо?».
        - Да, около двадцати лет назад, я тогда еще служил в Картахене, - ответил дон Фернандо.

«Он тогда чуть не снес с лица земли весь город».
        - Слышали вы про Куэрво, отец Джованни? - спросил его архиепископ.
        - Ну, кто же про него не слышал? - улыбнулся тот.
        - Исчадие ада, - злобно сказал дон Фернандо. «Вы знаете, святые отцы, он никого не оставляет в живых. Другие англичане хотя бы сажают наших моряков в шлюпки, и отпускают на все четыре стороны - этот убивает всех, без разбора».
        - Ну, может быть, - вздохнул архиепископ, - он пошел в Тихий океан.
        - Хоть бы он там свою голову сложил, - подытожил дон Фернандо и налил священникам еще вина.
        Донья Исабель уже засыпала, когда муж, чуть обняв ее, шепнул: «Ты не представляешь, что мне сейчас рассказали инквизиторы».
        - Что? - сонно зевнула она.
        - Твоя приятельница, донья Эстелла, - смешливо сказал муж, зажигая свечу, - вскоре отправится на костер. Она, оказывается, конверсо. Их служанка, эта Мануэла, донесла на нее.
        - Ты думаешь? - жена подняла бровь.
        - А что же лучше? - дон Фернандо удивился. «Взрослый мужчина, образованный, врач, не какой-нибудь грубый солдат. И Каталине он нравится, ты сама мне говорила».
        - Ну, - жена улыбнулась, - что она краснеет, глядя на него, - это точно.
        - Вот и прекрасно, - вице-губернатор поцеловал жену. «Завтра поговорю с ним, после заседания. Видишь, как все хорошо складывается, а ты волновалась».
        - Только чтобы этой индейской дряни и ее ублюдков и рядом с ним не было, - жестко сказала жена. «Не хочу я, чтобы моя дочь страдала. Понятно, Фернандо?».
        - Конечно, милая, - удивился вице-губернатор. «Неужели ты думаешь, что мне не дорога честь Каталины?».
        Донья Исабель, было, хотела что-то сказать, но прикусила язык.
        Джованни вдохнул запах океана, и, прищурившись, посмотрел на остров Святого Лаврентия, что виднелся вдалеке, почти на горизонте. Утреннее солнце заливало гавань Кальяо веселым, сверкающим золотом.
        Над кораблями развевались флаги короны - желтые, с красным бургундским крестом.
        Разгрузка шла полным ходом - индейцы сновали по трапам, грузя на мулов тюки с книгами, и ящики с вином.
        - Они должны быть здесь послезавтра, - тихо, углом рта, сказал его собеседник - неприметный мужчина средних лет, при шпаге. «Погода хорошая, штормить не будет.

«Святая Мария» останется в открытом море, как обычно, а два барка пришвартуются в том заливе, на севере».
        - Вам надо уезжать, - так же тихо сказал Джованни, не отрывая взгляда от белых, быстро бегущих барашков на волнах. «Мендеса вызывают в трибунал - поступил донос на его жену.
        Я ничего не могу сделать - не убивать же мне его! Мне тут еще работать».
        Мужчина побледнел. «Эстелла ничего не скажет, в этом я уверен. Хоть бы что они с ней делали - ничего не скажет. Я семь лет с ней на связи, знаю, о чем говорю».
        - Мендес скажет, - усмехнулся Джованни, - краем губ. «Он знает про Панаму?».
        - К сожалению, да, - вздохнул мужчина.
        - Вообще, - ядовито сказал Джованни, - не стоило все доводить до такого…, - он не закончил.

«Сообщили бы про Мендеса раньше, вы ведь знали. Мы бы с ним разобрались, как положено. Или это она вам запретила?».
        - Она, - хмуро ответил мужчина. «Клялась, что дон Диего безопасен».
        - Сантименты, - пробормотал Джованни. «Снимайтесь-ка вы с якоря, уважаемый сеньор. Кто-то из наших доставит вас в Панаму, а там уже на месте разберетесь. И вот что еще - мы можем зайти к вам в контору, не вызывая подозрения?».
        - Вполне, - хмыкнул мужчина. «Я же таможенник, мало ли что у вас там с этими книгами».
        - Покажете мне на карте, где этот залив, - велел Джованни. «Я хочу с Куэрво парой слов перемолвиться. Он же сам будет на барках?».
        - Конечно, - улыбнулся мужчина. «Он же не только на море работает - на суше тоже мало кто с ним сравнится. Вы с ним хотите про эти караваны с рудников поговорить? .
        - И про это тоже, - медленно ответил Джованни. «И про это тоже, дорогой сеньор».
        - Ее мне уже не предупредить, - подумал Джованни, наблюдая за тем, как индейцы заносят книги в архиепископский дворец. «И вчера - его высокопреосвященство с меня глаз не спускал. Домой к ней приходить нельзя - там эта Мануэла, она меня запомнила. Господи, ну, может, повезет, может, Мендес окажется достойным человеком. Говорила же она, что ее муж - не предатель. Хотя уж если человек - трус, то это опасно, нельзя им доверять».
        Он вздохнул и пошел в собор - начиналась обедня
        - Ну, что у нас осталось? - архиепископ потянулся.
        - Пробный оттиск книги этого самого Мендеса - с готовностью ответил дон Альфонсо.

«Чистая медицина, ваше высокопреосвященство, я просмотрел».
        - Медицина тоже бывает разная, - сварливо сказал архиепископ. «Чего стоит хотя бы этот еретик Мигель Сервет, да сотрется имя его из памяти людской».
        - Его сожгли протестанты, - безразлично заметил Джованни, и вдруг вспомнил библиотеку в женевском доме Кальвина и глухой, старческий голос своего наставника:
        - Ну что ты от меня хочешь, Жан! Я ошибся - я тоже ошибаюсь. Я не хотел костра - я настаивал на том, чтобы Сервету отрубили голову. Меня за это, кстати, обвиняли в излишнем благодушии. Теперь, конечно, оглядываясь назад, я понимаю, что Кастеллио был прав, когда опубликовал свой памфлет: «Следует ли преследовать еретиков». Не надо было убивать Сервета, конечно».
        - Вот только Кастеллио изгнали за этот памфлет со всех постов, и он сейчас зарабатывает на хлеб, обучая тупых купеческих сынков, а вы сидите здесь, - ядовито заметил Джованни.
        - И как это он меня еще не выгнал тогда, молодого наглеца, - усмехнулся про себя ди Амальфи. «Возился со мной, занимался. Сколько ж мне лет было? Да, только восемнадцать исполнилось, я и не повенчался еще с Мари. Как это писал Кастеллио:
«Убийство человека - это не защита религиозной доктрины, это просто убийство человека».
        - И протестанты бывают на что-нибудь полезны, - заметил архиепископ, и трибунал - рассмеялся.
        Джованни сомкнул пальцы и посмотрел на человека, что сидел перед ними. Красивое лицо Мендеса побледнело, темные, большие глаза оглядывали зал. Статуя Иисуса в терновом венце стояла рядом с большим, вымытым до блеска окном, за которым были видны красные черепичные крыши города. Забил колокол, и Мендес, вздрогнув - перекрестился.
        - Дон Диего, - мягко сказал архиепископ, - вы знаете, почему вы здесь?
        - Что-то с книгой? - откашлявшись, спросил Мендес. «Я все проверял, ваше высокопреосвященство, там все в соответствии с учением святой церкви. Но я могу переписать, если надо, я мог ошибиться…, не знать».
        - С книгой все в порядке, - улыбнулся председатель трибунала. «Мы, конечно, не доктора, но ее вполне можно печатать».
        - Спасибо, - Мендес выдохнул и Джованни увидел, как он успокаивается. «Я четыре года над ней работал, это большой труд, ваше высокопреосвященство, было бы жаль…»
        - Мы хотели, - прервал его архиепископ, - дон Диего, поговорить с вами касательно вашей жены».
        Джованни увидел, как Мендес испуганно сжался на скамье, и обреченно подумал: «Все. Я так и знал».
        - Доньи Эстеллы? - спросил Мендес, слабым, еле слышным голосом. «А что с ней? Она уважаемая женщина, благочестивая».
        - Вы знали, что она - конверсо? - резко, будто удар хлыста, прозвучал голос архиепископа.
        - Не зажигай свечи, - сказал Давид злым шепотом, там, еще на Канарах, когда они ждали корабля в Панаму. «Это риск».
        - Давид! - удивилась Эстер. «Да ты что! Я тихо, никто не заметит - как это так, это ведь заповедь. А если у нас сын родится - ты что, и обрезать его не собираешься?».
        - Обрезать я могу его сам, - жестко ответил Давид. «Об этом никто не узнает. А свечи могут увидеть. Надо быть очень, очень осторожными, Эстер».
        - Да ты, что, боишься, что ли? - удивилась жена.
        Он ничего не ответил, но сейчас, глядя в спокойные глаза нового инквизитора - красивого, высокого мужчины лет сорока, Давид вдруг почувствовал страх - липкий, отвратительный, будто паутина, которую он видел в джунглях на севере, когда ездил туда за травами - огромная, натянутая среди деревьев.
        С нее капала какая-то жидкость, собираясь в лужицы на примятой траве. Он, было, потянулся к ней, как почувствовал на плече руку индейца-проводника. «Смерть, - сказал тот, бесстрастно глядя на Давида.
        Смерть, как там, в джунглях, была вокруг - стоило сделать неверный шаг, как его ждали пытки и костер.
        Он так и сказал об этом Эстер, ночью, в постели, когда они только приехали в Лиму, и она ответила, вздохнув, погладив его по голове, - будто мать:
        - Есть страх, а есть честь и долг, Давид. Мою мать столкнули с моста под лед, потому что она отказалась креститься. Меня спас незнакомый человек, русский - он прятал меня, кормил, ты думаешь, ему было не страшно? Надо просто быть человеком - тогда бояться нечего».
        - Знали? - повторил архиепископ, и Давид, сам не понимая, что делает, сполз со скамьи и встал на колени, ощутив могильный, зябкий холод каменных плит.
        - Простите меня, - сказал он, дрожащими губами. «Я все расскажу, все. Простите».
        - Сейчас этот мерзавец, спасая свою шкуру, предаст девочку, и она пойдет на костер, - бессильно подумал Джованни. «И мы ничего не сможем сделать».
        Мужчина говорил, оглядываясь, прерываясь, облизывая губы, а Джованни все смотрел на него - бесстрастно, будто желая запомнить его лицо - на всю жизнь.
        - Ну хорошо, дон Диего, - вздохнул его преосвященство, - предположим, я вам верю - вы знали, венчаясь, что ваша жена - конверсо, но скрыли это. Что, конечно, очень плохо, и заслуживает наказания. Но вы-то сами - чисты, или тоже - замараны?
        - Нет, нет, я испанец, я католик, - забормотал мужчина.
        - А ну встаньте, - приказал его высокопреосвященство. «Расстегнитесь».
        - Я болел, в детстве, - мужчина вдруг заплакал - крупными, быстрыми слезами. «Есть такая операция, я могу вам показать, в книгах».
        Джованни брезгливо поморщился и тихо сказал: «По-моему, и так все понятно, ваше высокопреосвященство».
        - Пошлите к вице-губернатору, отец Альфонсо, - велел архиепископ. «Пусть препроводят донью Эстеллу к нам, сюда, - все же святая инквизиция призвана увещевать грешников, а не карать их. Карают пусть светские власти».
        Ди Амальфи что-то шепнул на ухо архиепископу. Тот улыбнулся: «Это вы хорошо придумали, святой отец».
        Он посмотрел на стирающего слезы с лица мужчину и сказал, поигрывая пером:
«Церковное покаяние - ну, это понятно, и наказание кнутом. Разумеется, мы не можем более держать вас в университете, ну, и набор книги придется рассыпать - сами понимаете, дон Диего, вели бы вы себя благоразумнее, ничего бы этого не было».
        - Пожалуйста! - мужчина опять оказался на коленях. «Я прошу вас, только не книга! Это же медицина, наука, а не теология!».
        - Впрочем, - архиепископ погладил пухлые, ухоженные щеки, - трибунал может пересмотреть свое решение. Если вы, дон Диего, не будете упрямы, и ответите еще на несколько вопросов. Честно, а не так, как вы это делали раньше.
        - Я все расскажу, все! - всхлипнул Давид и Джованни, посмотрев ему в глаза, мысленно вздохнул: «Господи, как хорошо, что я успел в Кальяо».
        - Видите ли, дон Диего, - его высокопреосвященство вздохнул, - город у нас маленький, люди на виду. Например, ваша жена. Женщина красивая, сами понимаете, на нее обращают внимание. Например, на то, что она два раза в месяц ездит в Кальяо. Одна.
        - У нее там подруги, - сглотнув, ответил Мендес. «Ну, или любовник, я не знаю, наш брак, - он покраснел, - уже давно только формальность».
        - Ах, вот так, - задумчиво протянул архиепископ. «Индейцев - не тех, что приняли учение нашей святой церкви, а тех, что так и упорствуют в своих заблуждениях, она тоже навещает.
        Не иначе, как и там подруг завела».
        - Она собирает травы в горах. Для снадобий, - тихо ответил Мендес.
        - Отец Джованни, - повернулся к нему архиепископ, - у нас ведь есть дыба?
        - Есть, - глядя прямо в глаза Мендесу, ответил священник.
        - Не надо, нет, - Мендес распростерся на полу. «Она передает сведения англичанам, о серебре, о караванах, что идут с рудников. Я все расскажу - только я здесь не при, чем, это все она!»

«Был бы у меня под рукой пистолет», - злобно подумал Джованни. «Господи, ну кто же знал, что он обернется такой мразью».
        Мануэла открыла дверь солдатам, и отступила в прохладную тишину комнаты.
        Эстер подняла голову и спокойно сказала: «Милый, ты допиши вот эту строчку, со слогами, а потом мне придется уйти».
        - Надолго? - озабоченно спросил Хосе и окунул перо в чернильницу.
        - Боюсь, что да, - вздохнула Эстер, и, поднявшись, сказала: «Вы позволите мне взять кое-какие вещи?»
        - Конечно, сеньора, - офицер поклонился и вдруг покраснел: «Простите, нам предписано обыскать ваш дом».
        - Обыскивайте, - пожала плечами женщина, и, даже не посмотрев в сторону Мануэлы, вышла из кухни.
        - Мама, - в наступившем молчании голос Хосе казался особенно нежным, словно пение птицы, - а кто теперь будет со мной заниматься?»
        - Вот и все, что я знаю, - Мендес стер с лица слезы и вдруг сказал: «Но я же во всем признался, ваше высокопреосвященство, я виноват, я готов понести наказание, только, пожалуйста, издайте мою книгу. Это же большой труд, я долго его готовил!»
        - Вот, значит, оно как, вы готовы понести наказание, - архиепископ усмехнулся. «Ну что, дон Фернандо, - он обернулся к вице-губернатору, - я надеюсь, мы с вами не будем соперничать за то, на долю кого выпадет казнить нашу добрую сеньору Эстеллу? Все-таки святая церковь обязана обращать грешников, а вам, наверное, все равно - задушат ее, или отрубят ей голову.
        - Я бы хотел более подробно поговорить с ней о Кальяо, - ответил вице-губернатор, и вдруг, глядя в окно, сказал: «Какой прекрасный сегодня день, святые отцы! Прямо не верится, что скоро зима!».
        Архиепископ встал, - трибунал тут же поднялся, и, не смотря на Давида, который сидел, опустив голову в руки, закрыв лицо, на скамье, подошел к дону Фернандо.
        - Действительно, - проговорил священник, - солнце, словно летнее. Такое теплое!
        В наступившей тишине было слышно, как щебечут птицы на серых камнях площади, и кашляет дон Родриго, сидящий, как всегда, в тени колонны, у собора.

«А у него кашель стал слабее, - вдруг подумал Давид. «Хорошее это снадобье, Эстер отлично его составила».
        Он внезапно разрыдался, - глубоко, горько, и отец Альфонсо, оглянувшись на архиепископа, подал Мендесу стакан воды. Тот жадно выпил.
        - Думаю, - тихо, не поворачиваясь, сказал дон Фернандо, - мы можем применить к нему снисхождение. Ну, скажем, ограничиться церковным покаянием. Все-таки он прекрасный врач, другого такого мы не найдем. Ваша подагра, мои простуды…
        - Ваша дочь, - усмехнулся архиепископ. «Ладно, дон Фернандо, я, хоть и не отец, но вас понимаю. К тому же теперь он будет ходить по струнке - мы сможем его использовать для того, чтобы следить за настроениями студентов. Он сам будет бегать к нам с доносами - каждую неделю».
        - Вот что, дон Диего, - сухо, вернувшись за стол, сказал архиепископ, - мера вашего наказания будет определена позднее. Сейчас идите с господином вице-губернатором, мы еще встретимся».
        - Я прошу вас, - Мендес опять заплакал, - только не надо меня пытать. Я все сказал!
        - Уведите его, дон Фернандо! - махнул рукой архиепископ. «Она тут?» - наклонился он к секретарю.
        Тот кивнул.
        - Трибунал вызывает сеньору Эстеллу Мендес, - раздалось под сводами зала, и она встала на пороге - маленькая, хрупкая, с высоко вздернутым подбородком.
        - Эстелла! - Мендес, было, рванулся, к ней, но женщина, даже не обращая на него внимания, прошла к столу и сказала, глядя на архиепископа: «К вашим услугам, святые отцы».
        - Выпейте воды, - дон Фернандо провел Мендеса в свой кабинет - здание колониальной администрации и архиепископский дворец соединялись галереей.
        Мендес отставил кубок и опять расплакался: «Боже, я даже не думал, не подозревал…»
        - Это вам урок на будущее, дон Диего, - вздохнул вице-губернатор. «Из университета, мы вас, конечно, выгоним, да и кто станет ходить к врачу, которого подозревают в связях с еретиками и шпионаже в пользу английских собак. Тем более к тому, кого били кнутом на глазах у всего города, - дон Фернандо усмехнулся.
        - После такого вам одна дорога - на серебряные рудники. Там, правда, индейцы и те - после шести месяцев умирают, а вы человек слабый, не чета, им.
        - Но что, же мне делать, дон Фернандо, - Мендес сцепил трясущиеся пальцы. «Я не смогу, не смогу…»
        - Есть, конечно, возможность, ограничиться одним церковным покаянием, - задумчиво сказал вице-губернатор, рассматривая багровый закат в окне. «Я даже, пожалуй, могу устроить так, чтобы оно было, ну, скажем, частным - нет нужды вас позорить перед людьми, заставляя обривать голову и надевать власяницу».
        - Что мне для этого надо сделать? - Мендес хотел, было, встать на колени, но вице-губернатор поморщился: «Право, дон Диего, ну вы все же мужчина, кабальеро, так сказать. А сделать надо будет небольшую, и, смею надеяться, для вас приятную вещь, - вице-губернатор рассмеялся.
        - Конечно, - выслушав его, Мендес горячо закивал головой. «Она очень милая девушка, и для меня это - огромная честь, ваша светлость».
        - Я пока не вице-король Перу, - рассмеялся дон Фернандо, - тем более, что мы с вами скоро станем родственниками.
        Мендес жалко, испуганно улыбнулся, и вице-губернатор холодно подумал: «Ну, с этим хлопот не будет. Правильно сказал его высокопреосвященство - станет по струнке ходить.
        Каталина будет им вертеть, так, как захочет».
        - Только вот, - дон Фернандо нахмурился, - у вас, как я понимаю, есть эта индианка. И ребенок у нее уже один…
        Мендес вспомнил темные, пытливые глаза Хосе, его шепот: «Папа, ты у меня самый лучший!», и, сглотнув, облизав губы, ответил: «Считайте, что их уже нет, ваша светлость».
        Вице-губернатор не стал его поправлять.
        - Случай, в общем, ясный, - вздохнул архиепископ, глядя на женщину.
        Джованни внезапно подумал: «Действительно, красавица, только худенькая очень - как мальчишка. Ну ладно, у меня есть еще неделя в запасе, его высокопреосвященство, как я уже понял, любитель соблюдать формальности, тем более, это тут первое аутодафе. За это время я Анды сверну, не то, что ее вызволю. Все будет хорошо».
        - Может быть, донья Эстелла, вы хотите раскаяться? - мягко, осторожно спросил ди Амальфи. «Если вы отречетесь от ереси и признаете учение Святой Церкви, наказание будет, - он помедлил, - менее жестоким. Вас задушат, а только потом - сожгут. Подумайте.
        Эстелла посмотрела прямо на него, длинные, черные ресницы дрогнули, алая губа чуть дернулась, и она сказала: «Мне не в чем раскаиваться, святой отец».
        - Ну что ж, - архиепископ повернулся к секретарю. «Отец Альфонсо, напомните подсудимой порядок казни».
        - На главной площади, перед собором, - забубнил секретарь, - всю ночь будут читаться молитвы. На рассвете будет отслужена месса, после чего будет накрыт завтрак для жителей города. Вам обреют голову, и вы пройдете босиком, в желтой власянице, называемой еще санбенито, со свечой в руках, и закрытым лицом, к месту казни. Там вам будет зачитан приговор, - светскими властями, разумеется.
        - Как вы, наверное, знаете, - добавил архиепископ, - святая церковь никого не казнит. Нам противна сама идея кровопролития, донья Эстелла.
        - Однако же, - тихо сказал Джованни, - словами нашего учителя апостола Иоанна:
        - Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нём, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают.
        - Аминь, - торжественно заключил его высокопреосвященство, и, перекрестившись, велел:

«Запишите, отец Джованни - донья Эстелла Мендес, как не раскаявшаяся, передается на милость властей, и да сжалится над ее душой Иисус, дева Мария, и все святые».
        Над холмами, среди сгустившихся грозовых туч, посверкивали последние лучи заката.

«Осень», - подумала Эстер. «Хоть бы Хосе не кашлял, как в прошлом году - всю зиму надрывался, бедненький. Хотя Давид знает, как делать это снадобье - я записала нужные травы, теперь должно маленькому легче стать. Давид, - она вспомнила испуганное, бледное, подергивающееся лицо мужа там, в зале трибунала.
        Опустившись на скамью, сжав руки, женщина вздохнула. «Отец говорил, что нельзя поступать бесчестно. И в Торе сказано: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Пусть даже такой - он все равно создание Божье, по образу и подобию Его. У него семья, дети.
        Пусть».
        Она вздрогнула, услышав звук ключа.
        - Я очень ненадолго, - сказал Джованни, садясь рядом. «Во-первых, ваш, - он помедлил, - муж, рассказал все - и про Кальяо, и про Панаму».
        - Дон Мартин, - Эстер побледнела. «В Кальяо».
        - Я его предупредил, - шепнул Джованни. «А с Панамой - вице-губернатор собирается известить тамошние власти с теми кораблями, что туда сейчас собираются. Как я уже говорил, до Панамы они не доплывут, так что за людей там можно не волноваться».
        Эстер глубоко вздохнула.
        - Пытать вас не будут, - Джованни чуть улыбнулся, - я убедил вице-губернатора в том, что дон Диего, - он помедлил, - выдал всех, и вы больше ничего не знаете. Он назначил казнь на следующую неделю, в субботу».
        - Хорошо, - тихо сказала Эстер. «Вы можете сделать так, чтобы я повидала Хосе? Ну, перед тем, как…
        - Н е будет никакого «как», - сердито ответил Джованни. «Завтра я уезжаю в горы и еще кое-куда, а вы сидите тут, читайте, - он кивнул на скамью, - Священное Писание, - вам же его выдали, - и не смейте плакать. Все будет хорошо».
        Он обернулся на пороге, посмотрев на нее - хрупкую, с милым, измученным лицом, сидящую под большим, массивным распятием, и еще раз повторил: «Все будет хорошо».
        - Диего, - Мануэла побледнела, положив руку на живот, - что же ты делаешь?
        - Уходи, - сказал Давид, стоя на пороге комнаты, оглядывая игрушки Хосе, его тетради на столе и маленькую, крохотную вязаную шапочку, что лежала рядом.

«Почему такая маленькая?» - подумал он мимолетно. «Хосе же вырос. Да, это же для сына.
        Или дочки. Март, сейчас март. А дитя должно родиться в июне, как раз в начале зимы».
        Она заплакала, комкая в руках передник. «Диего, почему?».
        - Ты должна уйти и не возвращаться, - жестко сказал Давид. «Собирайся прямо сейчас, и чтобы до темноты тебя уже здесь не было. И ребенка, - он сглотнул, - тоже».
        - Папа! - Хосе выбежал из спальни и - не успел Давид опомниться, - прижался к нему.

«Папа, я скучал, тебя весь день не было!».
        - Но куда нам идти? - тихо спросила Мануэла.
        - Мама, не плачь! - Хосе посмотрел на нее и сам вдруг заплакал - громко, горестно.
«Не надо, мама!».
        - Куда хотите, - ответил Давид, и, оторвав от себя сына, не глядя на его искаженное слезами лицо, прошел мимо них, и, опустив засов на дверь, зажал уши ладонями.
        - Папа! - закричал Хосе, и застучал в дверь. Он стучал долго, а потом Давид услышал, как сын, всхлипывая, свернулся в комочек - совсем близко, так, что через тонкие доски доносилось его дыхание - частое, прерывистое.
        - Пойдем, сыночек, - раздался голос Мануэлы. «Возьми немножко игрушек, - так чтобы тебе было не тяжело нести, - и пойдем».
        Только когда он услышал их шаги во дворе - удаляющиеся, отдающиеся гулким эхом в каменных стенах, - он смог разрыдаться.
        Оба барка были без флагов, с потрепанными парусами, неприметные, - но заметил Джованни, - пушки на них блестели, как новенькие.
        - Куэрво, - приставив ладонь к глазам, взглянув на шлюпки, сказал дон Мартин - они со священником встретились здесь, в уединенном, тихом заливе. «Виделись вы с ним когда-нибудь, святой отец?».
        - Нет, - медленно, почувствовав, как застыли губы, - ответил Джованни. «Нет, не приходилось».
        От океана - огромного, синего, - глубокой, почти черной синевы, - веяло свежестью.
        Джованни оглянулся на серый, пустынный берег, и, чуть вздохнув, приказал себе:
«Сначала - дело, все остальное - потом».
        Высокий, широкоплечий человек с повязкой на одном глазу, прошагал по воде, и чуть кивнув, подал руку: «Дон Мартин, не ждал вас здесь встретить».
        - У нас возникли, - таможенник помедлил, - затруднения, Ворон. Вот, святой отец вам все расскажет.
        - Вы кто? - коротко спросил капитан, остановившись перед Джованни.
        - Я - Испанец, - так же кратко сказал тот, глядя в красивое, жесткое лицо Ворона.
        Единственный глаз - небесной лазури, - холодно посмотрел на него. Куэрво чуть усмехнулся тонкими губами и протянул Джованни руку: «В Панаме я вас не смог поблагодарить лично, - пришлось быстро отплывать, - ну так сделаю это сейчас. Вы смелый человек, Испанец».
        Джованни пожал плечами. «Иначе не было бы смысла во все это ввязываться».
        - Верно, - согласился Ворон, и, обернувшись к шлюпкам, крикнул: «Все в порядке, швартуемся».
        Солонина шипела на треноге, поставленной прямо в костер.
        - Надеюсь, вы не против корабельных припасов, - сказал капитан, - мы тут ненадолго, не хотелось бы тратить заряды на охоту, а рыбачить - времени нет. Что у нас с караванами? - он отхлебнул из фляги и передал ее Джованни. «Из сахарного тростника, гонят на плантациях, - объяснил Ворон. «Не пожалеете».
        Священник выпил обжигающей жидкости и вытащил карту. «Вот, - указал он, - тут будет лучше всего. Место тихое, скалы высокие - вас и не увидят. И отсюда недалеко, мили три».
        - Хорошо, - Ворон задумался. «Сколько там, в охране, вы говорите, пять десятков солдат? У меня, конечно, меньше тут людей, но, - капитан улыбнулся, - нам не впервой, справимся. Дон Мартин, что там с кораблями в порту? Они уже готовы отправляться в Панаму?».
        - Как раз к середине следующей недели будут загружены, - сказал таможенник.
        - Ну и отлично, - Ворон хищно, быстро улыбнулся и Джованни вдруг подумал: «Не хотел бы я иметь его своим врагом. Впрочем, что это я - он, наверное, меня проткнет шпагой, как только я назову ему свое имя».
        - Значит, - продолжил капитан, - заканчиваем дело здесь, перегружаем серебро на
«Святую Марию» и перехватываем эти два корабля. Все просто.
        - Дон Мартин поговорил с индейцами, - Джованни отпил еще из фляги и улыбнулся, показав на свою сутану. «Я, как вы сами понимаете, не мог. Теми, что тут неподалеку живут, в горах.
        Они готовы нам помочь - их насильно обращают в католичество, разоряют дома, грабят - испанцев они терпеть не могут, что нам и на руку. Они хорошие стрелки, меткие».
        - Прекрасно, - обрадовался Ворон. «Так, вот вам ножи - все изжарилось. Уж простите, тарелок у нас не заведено».
        - Вы не против индейцев? - Джованни прожевал солонину и внезапно понял, как он проголодался.
        - Берите еще, - одобрительно сказал Ворон. «А с какой стати я буду против индейцев? - удивился он. «Сказано же в Писании: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божьему сотворил его». Про индейцев, арабов или англичан там ничего не сказано. Даже про испанцев ничего нет, - Ворон шутливо подтолкнул дона Мартина и оба рассмеялись.
        - Так какие у нас затруднения, джентльмены? - Ворон поднял бровь.
        - Человек, который работал в Лиме, оказался предателем, - тихо ответил Джованни.

«Поэтому дон Мартин не сможет вернуться в Кальяо. О Панаме этот Мендес тоже рассказал, сведения туда будут отправлены с кораблями, что сейчас стоят в порту».
        - Ну, до Панамы они не дойдут, - Ворон чуть помедлил. «До нее никто не доберется, я пленных не беру и в живых никого не оставляю».
        - Кроме баб! - крикнули от соседнего костра, где сидели матросы.
        - За что вы мне должны быть благодарны! - смешливо повернулся к ним Ворон.
        - А что вы делаете с женщинами? - тихо спросил Джованни.
        - Отдаю команде, а потом выбрасываю в море, - безразлично ответил капитан. «Нет смысла возиться с выкупом - это рискованно и приносит гроши. Этого Мендеса, кажется, дон Диего зовут? - повернулся Ворон к таможеннику.
        - Да, - ответил тот.
        - Старый знакомец, он мне еще в Плимуте не понравился, - хмыкнул капитан. «Ну что ж, все понятно, я сообщу кому надо, и с его семьей разберутся. Жаль, конечно, что мне не удастся его лично пристрелить - дон Мартин десять лет в Кальяо провел, а этот мерзавец за один день все разрушил».
        - Капитан, - тихо сказал таможенник, - но ведь все это время его жена работала, и прекрасно работала. Не надо трогать его семью, они же не виноваты.
        Ворон сжал губы и посмотрел на сияющую гладь океана. «Ладно, - пробормотал он, - пусть живут дальше. А что с его женой?»
        - Вот об этом, - спокойно сказал Джованни, - я и хотел с вами поговорить.
        Выслушав его, Ворон помедлил, и проговорил: «Нет».
        - Как - нет? - Джованни почувствовал, что злится. «Ее же сожгут!».
        - Ну и пусть жгут, - Ворон посмотрел на него, - прямо и твердо. «У меня тут три десятка человек, больше я на берег не могу высадить - кто-то должен остаться на кораблях. Я сюда за серебром пришел, Испанец, серебром для моей страны, а не затем, чтобы спасать кого-нибудь, будь у нее хоть золото между ногами!».
        - А ну прекратите! - жестко велел Джованни.
        - А вы мне не указывайте! - Ворон поднялся и положил руку на шпагу.
        - Я без оружия, капитан, - усмехнулся Джованни. Они стояли друг против друга - Джованни чуть повыше, Ворон - чуть шире в плечах. Люди вокруг затихли, и слышно было только, как шуршит вода, набегая на берег.
        - Зачем тогда все это? - Джованни указал на океан. «Раз уж вы так любите Писание, капитан, то должны помнить, что еще сказал Господь, создавая мир:
        - И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему по подобию Нашему, и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею. Если не будет людей, - священник помедлил, - зачем тогда ваше серебро?
        Зачем тогда все это нужно?
        - И не проповедуйте, - тихо ответил Ворон. «Мне отсюда на юг идти, в пролив Всех Святых, там зима на носу, мне каждая пара рук дорога. Я сказал - нет. Спасайте ее сами, если хотите, этого я вам запретить не могу. Все, - он повернулся и пошел по мелководью вдаль, туда, где волны бились о черные, блестящие, поросшие водорослями камни.
        Ворон остановился, посмотрел на бескрайний, мощный океан, и вдруг вспомнил ледяную воду Чудского озера, - серую, прозрачную, как глаза Никиты Судакова.

«Господи, что же я делаю, - вдруг подумал он, - я ведь Никите Григорьевичу был чужой. И Петька, упокой Господи душу его - тоже. Он же меня спас, меня и брата - просто так, потому, что он был человек. Если б не он, не Вельяминовы - не было меня бы сейчас. И в Писании сказано: «Не стой над кровью брата своего. Ну, или сестры, - Ворон вдруг усмехнулся, и, круто развернувшись, пошел обратно к кострам.

«Прав этот Испанец, - думал он, ощущая на лице соленый, слабый ветер, - зачем тогда все?
        Ладно, - Ворон вдруг улыбнулся своим мыслям, - справимся. Святого отца вмешивать не будем, ему тут работать, все сделаем сами».
        - Вот что, - сказал капитан, подойдя к Джованни, и отбирая у него флягу, - уважаемый, вы сядьте, и расскажите все спокойно. Я по вашему лицу вижу - что-то придумали»
        - Я и сам могу, - упрямо ответил ди Амальфи, но опустился на берег.
        - Еще чего не хватало, - буркнул Ворон, - вы, небось, и шпаги в руках никогда не держали.
        - Я не всегда был священником, - нарочито вежливо ответил Джованни, - и ядовито добавил, - уважаемый.
        - Все равно, - Ворон потер покрытый темной щетиной подбородок, и усмехнулся.
«Ладно, я вызову с кораблей еще десяток человек».
        - У нас еще есть индейцы, - добавил дон Мартин.
        - Им тут жить, беднягам, - вздохнул Ворон, - видел, я, как в Мексике это делают. Женщин с детьми угоняют, а мужчин собирают в какой-нибудь сарай, и разжигают костер. Во имя Божье, - он хотел было выругаться, но сдержался.
        - И потом, с порохом они обращаться не умеют, а что такое лук против мушкета? Но ничего, - Ворон вдруг рассмеялся, - мы устроим Лиме такое, что о нас тут будут внукам рассказывать.
        А где это, Испанец, - обратился он к Джованни, - вы собираетесь жечь бедную донью Эстеллу?
        - Вы ее знаете? - удивился ди Амальфи?
        - Имел честь, - Ворон еле сдержал смешок. «Недолго, правда, навряд ли она меня узнает».
        - Ну, вот и проверите, - сварливо отозвался Джованни и, взяв уголек, стал чертить на плоском камне.
        Дверь тихонько открылась, и Эстер, отложив Писание, улыбнулась.
        - А почему вы тут, - мальчик помялся на пороге и нерешительно добавил, - тетя Эстелла?
        Можно я вас так буду называть?
        - Можно, конечно, - женщина усадила Хосе на колени и вдохнула его запах - сладкий, детский. Она вдруг вспомнила что-то совсем давнее - как она засыпала, прижавшись к тому, кто ее спас, - «Федор, Федор его звали, да». Он гладил ее по голове, и пел что-то по-русски, - совсем тихо, так что она брала его большую руку и спокойно закрывала глаза.
        - А я тут, - женщина чуть пощекотала Хосе, - потому, что хочу подумать. Тут тихо, очень удобно.
        - И что вы надумали? - подозрительно спросил ребенок.
        - Что мой дорогой Хосе, наверное, забыл уже, как читают Псалмы, - серьезно ответила Эстелла.
        - Не забыл, - гордо сказал мальчик и потянулся за книгой.
        - Ну, молодец, - выслушав, похвалила его Эстер и достала из кармана завалявшийся там мешочек с печеньем. «Правильно, - подумала она, - когда пришли солдаты, я ведь собиралась к дону Родриго - отнести ему лекарство от кашля, и эти бисквиты заодно испекла - старик их любит».
        - Миндаль, - Хосе облизнулся и вдруг покраснел: «Тетя Эстелла, а можно я маме возьму немножко? У нее ребеночек, ей надо кушать, а она мне все отдает, что собирает».
        - Где собирает? - Эстер похолодела.
        - Там, - Хосе махнул рукой за окно. «Ну, куда все выбрасывают, из домов».
        - Так, - женщина подумала, - а ты с мамой пришел?
        - Она там ждет, - мальчик кивнул на коридор, - сказала, что вы ее не заходите видеть.
        - Какая чушь! - поморщилась Эстер. «А ну быстро зови ее сюда!»
        - Он нас выгнал, - Мануэла сидела, сложив руки на животе, уперев глаза в пол, сложенный из грубых, каменных плит. Она шептала так тихо, что Эстелла, устроившаяся рядом с ней, обняла индианку и притянула ее к себе. «Он венчается, - женщина утерла глаза передником, - на рынке говорили. С доньей Каталиной. Он уже туда переехал, в дом к ним».
        - Ну-ну, - Эстер задумалась и вдруг спросила: «Что ты раньше ко мне не пришла? Где вы ночуете?»
        Мануэла замялась и пробормотала: «Еще тепло». Она вдруг сжала зубы, чтобы не разрыдаться, и проговорила: «Я не приходила, потому что это я на вас донесла, хозяйка».
        Эстер чуть усмехнулась. «Да уж поняла я».
        - Простите, - Мануэла поймала ее руку и прижалась к ней губами. Эстер почувствовала что-то теплое, влажное, и тихо велела: «А ну не смей плакать. У тебя дитя, ему от этого плохо.
        Скажи, когда дом обыскивали, половицы в моей комнате поднимали?»
        - Нет, - непонимающе ответила Мануэла.
        - Ну, вот и славно, - Эстер прижала к себе женщину еще ближе и зашептала что-то ей на ухо.

«И отправляйся домой, в горы, - сказала она твердо, закончив. «Тебе детей вырастить надо.
        Хосе в школу отдай обязательно, при монастыре, он мальчик способный».
        - Хозяйка, - Мануэла все же расплакалась, - как же это теперь будет, хозяйка!
        - Будет так, как решит Всевышний, - твердо сказала Эстер. «Сказано же в Псалмах:
«Ибо знает Господь путь праведников».
        - А путь нечестивых погибнет, - прочитал Хосе, и поднял на женщину темные, красивые, отцовские глаза.
        - В общем, вот так, - закончил Ворон. «Два десятка человек остаются здесь с доном Мартином, и разбираются с караваном. Пленных не брать, индейцев, по возможности, под пули не подставлять - им ответить нечем. Лошади у них есть? - обратился капитан к таможеннику.
        - Есть, они некрасивые, но резвые, - ответил тот.
        - Что они резвые, - это хорошо, - задумчиво ответил Ворон, - нам такие и нужны. К пятнице чтобы у меня здесь было штук десять. А что они некрасивые, - капитан вдруг усмехнулся, - ну, о своем коне я сам позабочусь.
        - Почему? - удивился Джованни.
        - Я же сказал, вице-королевство меня надолго запомнит, - Ворон поднялся. «Все, кто отправляется в город - встречаемся в ночь с пятницы на субботу, в том месте, которое я указал на карте. Вы, святой отец, оставайтесь в Лиме, - с вас веревки, как мы и договаривались».
        Джованни кивнул, и, тоже встав, тихо спросил капитана: «И все же, зачем вы это делаете?».
        - Вот же зануда вы, Испанец, - рассмеялся Ворон. «Не лезьте в душу. Хочу еще раз потрогать ее задницу - вот зачем!»
        Джованни закашлялся и сказал: «Достойное объяснение, капитан, очень достойное».
        Снизу, с площади доносился заунывный голос архиепископа, - он читал проповедь. Слова были неразборчивыми, Эстер, было, хотела прислушаться, но, улыбнувшись, подумала, что сейчас уж точно ей это, ни к чему.
        Женщина поежилась, стоя у решетки - ночи уже были холодными. «На мула Мануэле должно было хватить, - подумала она, - доберутся до ее селения в горах, а там уже легче.
        Там дом».
        Она внезапно вспомнила веселые, круглые холмы, маленький городок серого камня, что взбирался по их склонам, и небо - прозрачное, чистое небо Святой Земли. «Дом, - Эстер услышала мерные удары колокола. Стоявшие внизу подняли свечи - десятки маленьких огоньков, и что-то запели.

«Скоро утро, - Эстер потерла лицо руками. «А отец Джованни так и не приходил. Ну что ж, - она открыла Писание и найдя Псалмы, даже не смотря на страницу, прочитала по памяти:

«Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла». Она вздрогнула от звука своего голоса. «Такой одинокий он тут», - подумала Эстер.
        - Благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни, - закончил кто-то с порога, мягко.
        - Святой отец, - проговорила Эстер. Джованни увидел, как бьется нежная, синяя жилка на смуглой шее и тихо сказал: «Что бы ни случилось, верьте - все будет хорошо. Даже если вы будете уже стоять на костре».
        Она только кивнула, чуть прикусив губу, и вдруг спросила: «Погадать вам, святой отец? Нам нельзя, - она усмехнулась, а вам можно, наверное?».
        - Тоже нельзя, но гадайте, - решительно ответил Джованни. «Триста восьмая страница, пятая строчка сверху»
        - Будьте тверды и мужественны, не бойтесь, и не страшитесь их, ибо Господь Бог твой Сам пойдет с тобою и не отступит от тебя и не оставит тебя, - прочитала Эстер, и, подняв на него серьезные, черные, огромные глаза, улыбнулась: «Вы знали».
        - Я, в общем, Писание знаю наизусть, а в этом издании - тем более, - ласково ответил Джованни. «Но все равно - спасибо».
        - Это Господь говорил сынам Израиля, - она все еще смотрела на него. «Но, я думаю, это - про всех нас».
        - Да, - сказал Джованни и отступил в сторону - пришел цирюльник.
        - Как там конверсо? - архиепископ потянулся за паштетом и добавил: «Все же прекрасная идея - устраивать такие завтраки. После бессонной ночи хочется поесть, а казнь - дело долгое».
        - Упорствует, - вздохнул Джованни и налил себе вина. «Я уже видел подобное, - они не раскаиваются, хоть что с ними не делай. Вы же знаете, кровь проливать нельзя, поэтому в Мехико мы, большей частью, использовали дыбу. Еще можно заткнуть человеку рот тряпкой, и медленно лить на нее воду - захлебываясь, он часто отрекается от своих заблуждений».
        Джованни увидел, как побледнело лицо Мендеса, стоявшего рядом с ними, и повернулся к нему: «А вас, дон Диего, я слышал, можно поздравить?».
        - Да, - архиепископ похлопал Мендеса по плечу, - венчание в соборе в следующую субботу.
        - Вы, конечно, приглашены, святой отец, - пробормотал Мендес, не глядя на Джованни, - и на свадебный завтрак тоже. В доме у моего тестя. Будущего, - добавил он, покраснев.
        - Не премину посетить, дон Диего, - чуть поклонился Джованни.
        - А донья Каталина будет сегодня? - поинтересовался архиепископ. «Или она занята, приятными хлопотами?».
        - Нет, нет, они придут, - Мендес попытался улыбнуться, - заискивающе. «Попозже».
        В роще было еще темно - солнце едва всходило на востоке, за мощными горными склонами.
        Копыта коней были обмотаны тряпками, и кто-то из мужчин заметил: «Будто вернулся в далекую юность, и снова вышел на большую дорогу».
        - Тут много не награбишь, - зевнул один из моряков. «Пистолеты все проверили?».
        - А кстати, - раздался сонный голос, - почему это мы сюда индейцев не взяли? Они в том ущелье, когда мы на караван нападали, отлично сражались. Лучники, каких поискать.
        - Потому, - наставительно объяснил помощник капитана, - что оттуда, из ущелья, никто из испанцев живыми не вышел. А тут этих бедняг могут запомнить - нам-то что, у нас вон, барки в море, поминай, как звали. А им здесь жить еще, хотя, говоря по чести - что это за жизнь-то, у испанцев в рабах ходить?
        - Как вернемся на ту сторону, - рассмеялся один из моряков, - я, вас ребята, брошу. Мистер Рэли народ собирает, первую английскую колонию в Северной Америке основывает. У нас рабов не будет, это я вам обещаю.
        - Что, решил осесть на одном месте? - подтолкнули его.
        - А что, - отозвался моряк, - сам знаешь, в Мексике очень милые индианки бывают. И там, северней, наверное - тоже. Они хозяйственные, при такой жене всегда хорошо.
        - У теплого-то бока, конечно, - добавил кто-то, и мужчины захохотали.
        - А ну тихо, - одернул их помощник. «Лошадь какая-то, на дороге, что из города ведет».
        Он раздвинул кусты, осторожно вглядываясь в предрассветный, легкий туман, и вдруг застыл.
        - Что там? - нетерпеливо спросили сзади. «Испанец?».
        - Да уж такой испанец, - раздался сверху ехидный голос Ворона. «Вы так шумите, что вас в проливе Всех Святых слышно».
        - Капитан, - сказал кто-то потрясенно, - откуда?
        Ворон улыбнулся и потрепал по холке изящного, танцующего под ним андалузского жеребца - серебристо-серого, с жемчужной, ухоженной гривой.
        - Навестил конюшни вице-короля Перу, - лениво ответил Ворон. «Он все равно сейчас в Испании, этот красавец, - он погладил лошадь, - ему пока не понадобится. Жаль будет такого коня отпускать, но что делать, - он посерьезнел и махнул рукой:
«Двигаемся!»
        Уже когда они поднимались по узкой тропе, что вела в город, в обход главной дороги, кто- то сзади спросил: «Капитан, а почему мы это делаем? Она такой ценный агент?».
        - В общем, нет, - Ворон рассмеялся. «Я просто не люблю, когда людей жгут за веру. Это у меня, - он помедлил, - с юношеских лет».
        Он отчего- то вздохнул и сердито приказал: «Поторапливайтесь, по сторонам не смотрите, мы тут дело делаем, а не ради своего удовольствия прогуливаемся».
        Над горами вставал золотой, нежный рассвет.
        Черные, тяжелые волосы падали на каменный пол. «Будто жатва, - подумала Эстер. «А если у святого отца не получится? Даже ребенка после меня не осталось. Хотя так и лучше - было бы дитя, сожгли бы вместе, или упрятали его в монастырь на веки вечные. Хосе, наверное, священником станет - он метис, полукровка, в университет его не возьмут. Ну, хоть так, - женщина вздохнула и провела рукой по обритой, колючей голове.

«Еще немного, донья Эстелла, потерпите, пожалуйста, - сказал цирюльник. «Да, это же у него девочка упала с дерева и сломала ручку, в прошлом году, - вспомнила Эстер. «Так плакала, бедная, так плакала. Давид тогда очень искусно залечил перелом, она уже и не помнит, наверное. Все же он хороший врач».
        - Вот, - сказал цирюльник, полоща стальную, острую бритву в тазу с холодной водой.
«Ни одного пореза». Она чуть улыбнулась и сказала: «Возьмите там, на скамье, в мешочке, печенье. Для дочки вашей. Мне оно уже не понадобится».
        Отец Альфонсо принес желтую, грубую власяницу и зажженную свечу. «Может быть, вы хотите исповедоваться, раскаяться, так сказать? - осторожно спросил он. «Еще не поздно отречься от ваших заблуждений и войти в лоно святой церкви, донья Эстелла. Тогда вас задушат, перед костром».
        Женщина молчала, отвернувшись к окну. Внизу убирали столы с остатками завтрака.
        Зазвонил колокол, и отец Альфонсо сказал: «Пора. Я подожду вас, там». Эстер услышала скрип двери и стала раздеваться.

«И это все тоже, - она чуть огладила руками бедра. «И вправду, я такая худая, как мальчишка. Груди и вовсе нет. Ребра вон торчат, и вообще - одни кости».

«Всякая плоть - трава, и вся красота ее - как цвет полевой. Засыхает трава, увядает цвет, когда дунет на него дуновение Господа, - пробормотала Эстер и потянулась за власяницей.

«Колется, - поежилась женщина и вдруг рассмеялась: «Да уж потерпи».
        Она сняла потрепанные, старые шелковые туфли - «еще лондонские», - вдруг мелькнуло в голове, и почувствовала нежными, босыми ногами холод плит.
        Надвинув на глаза капюшон, взяв в руки, свечу, она вышла из кельи, даже не оглядываясь.
        - Мама, а почему поют? - спросил Хосе, уже сидя на муле. «Разве праздник какой-нибудь?»
        - Нет, - вздохнула Мануэла, и вдруг замерла - ребенок в чреве толкался, ворочался.
«Отца-то не увидит уже, - подумала женщина. «И этот тоже, - она взглянула на Хосе, и, решительно взяв мула под уздцы, повела его к городской окраине - туда, откуда доносилось пение молитв.

«В последний раз хоть посмотрю на него, - женщина вдруг сглотнула. «Хоть издали, хоть как». Она повертела на пальце грубое серебряное колечко, что Диего подарил ей, когда родился Хосе, и сказала сыну: «Сейчас уже поедем, маме надо сделать кое-что, а потом - поедем. В горах сейчас хорошо, тебе понравится».
        .-Так, - сказал Ворон тихо, наклонившись. На пыльном пустыре возвышалось вкопанное в землю бревно, у подножия которого лежала куча хвороста. Вокруг были выстроены деревянные скамьи - для чистой публики.
        - Солдаты будут? - спросили его сзади, из-за скалы.
        - Да как не быть, - пробормотал Ворон, и обернувшись, велел: «Значит, помните. Святому отцу стреляем в плечо, - для достоверности. В солдат можете палить сколько угодно, но только после того, как я все сделаю».
        - Тут девять футов в этой скале, капитан, - сказал помощник озабоченно. «Уверены, что конь себе ноги не переломает?
        Ворон вдруг вспомнил, как отец учил его брать препятствия, и улыбнулся: «Вниз - это не вверх, мистер Гринвилль, мы с ним справимся. Встречаемся в той роще, как и договорились».
        Эстер стояла, держа в руках свечу, чувствуя, как воск капает на пальцы. Вице-губернатор заунывным голосом читал приговор. Она чуть отодвинула капюшон и подумала: «Вот, и солнце выглянуло. Красивый день сегодня».
        Женщина бросила взгляд на скамьи и увидела мужа - он сидел рядом с невестой, - пухлой, наряженной в шелковое платье. Индианка держала над ними большой зонтик. Эстер посмотрела прямо в темные, испуганные глаза Давида. Донья Каталина шепнула что-то жениху, и тот улыбнулся - слабо.

«Да, - вдруг подумала Эстер, - не помогла ей мазь-то, пожалуй, даже хуже стало, вон, как разнесло, по всему лицу прыщи».
        Архиепископ поднес ее губам распятие. Она отвернулась. Его высокопреосвященство шумно вздохнул и кивнул Джованни: «Начинаем».
        - Помните, - еле слышно, одними губами, сказал святой отец, привязывая ее к столбу, - что бы ни случилось…
        Эстер кивнула, и, отдав ему свечу, закрыла глаза. Джованни поджег хворост.
        Мануэла стояла, прячась за углом глинобитного домика, - здесь, на окраине, жили бедняки, - не отрывая глаз от Диего. «Хоть бы на меня взглянул, - вздохнула она.
«Хоть бы раз». Она положила руку на живот, и вдруг услышала сзади голосок сына:
«Мама, что это? Зачем жгут?».
        Она, было, рванулась за ним, но Хосе был быстрее. «Нет! - закричал мальчик, вбегая на пустырь, - не надо! Тетя Эстелла, я вам помогу!
        - Хосе! - Мануэла побежала за ним. Ребенок посмотрел на разгорающееся под ветром пламя, и, заплакав, закусив губу, потянулся к огню.
        - Сынок! - Мендес, было, поднялся, но донья Каталина положила толстые пальцы на его руку и предостерегающе сказала: «Диего».
        - Отлично, только не садись, - пробормотал Ворон, и прицелился.
        Раздался женский визг. Мендес, качаясь, наклонился вниз, и рухнул на скамьи - из пробитой пулей глазницы хлестала кровь.
        - Давай, мой хороший, - Ворон хлестнул жеребца и тот прыгнул со скалы - прямо в костер.
        - Хосе, не надо! - крикнула Эстер, чувствуя, как огонь подбирается к ногам.
«Мануэла, забери его, сейчас же!».
        Индианка подняла плачущего ребенка на руки, но тут, же рухнула вниз - солдаты начали стрелять. «Мама!» - отчаянно закричал Хосе.
        Эстер рванулась, и почувствовала, как поддаются веревки. «Святой отец, - успела улыбнуться она, и тут же ахнула - сильная мужская рука подхватила ее и подняла в седло.
        - Пригнитесь, - властно сказал Ворон. «Сейчас тут все будут палить, и я тоже».
        - Дон Эстебан, - пробормотала женщина.
        - Сэр Стивен Кроу, к вашим услугам, - Ворон пришпорил жеребца, и, обернувшись, усмехнулся: «Да, Лима меня надолго запомнит».
        Джованни пришел в рощу уже на закате. Он улыбнулся, увидев Эстер во власянице, и протянул ей тюк с одеждой: «Я подумал, что вам понадобится».
        - Спасибо, - она подняла измученные, красные от слез глаза и спросила: «Мануэла?».
        Джованни покачал головой. «Умерла сразу же. Она не мучилась, даже и не поняла, наверное, что случилось».
        - А Хосе? - женщина опустила лицо в ладони.
        - Наплакался и заснул, - священник помолчал. «У него ручки немножко обожжены, но ничего страшного, заживет. Я о нем позабочусь, вы не волнуйтесь».
        - Я бы взяла его в Лондон, - вздохнула женщина.
        - Даже не думайте, - Ворон подошел к ним и посмотрел на садящееся солнце. «И вообще, собирайтесь-ка, дорогая сеньора, хватит нам тут сидеть, опасно это. Все наши вернулись, пора отплывать. Как ваше плечо, святой отец?».
        - Болит, - улыбнулся Джованни. «Архиепископ хочет выхлопотать мне награду от ордена, кстати. За смелость».
        - А я теперь куда? - спросила Эстер, прислонившись к стволу дерева.
        Ворон помолчал, разглядывая обритую голову женщины, ее опухшие веки, и сказал, чуть дернув щекой: «Отправитесь на одном из барков в Панаму, с доном Мартином. Там люди надежные, ну, вы сами их знаете, все будет хорошо. Думаю, до осени уже будете в Лондоне».
        - А вы? - женщина все смотрела на него.
        - Я перехвачу серебро и пойду на юг, а потом опять - в Карибское море, - коротко ответил Ворон. «Все, переодевайтесь, снимаемся с места».
        - Все будет хорошо, помните, - ворчливо сказал Джованни, и, нагнувшись, поцеловал ее в высокий, теплый лоб. От нее пахло дымом - немного, и священник, закрыв глаза, вспомнил золотые холмы под Римом, серую, каменную, древнюю дорогу и то, как шумели сосны над головой. «Как это у вас говорят, - он рассмеялся, - до ста двадцати лет вам!».
        - Спасибо, - Эстер вдруг, на мгновение, прижалась щекой к его руке. «Спасибо за все».
        Джованни выпрямился и, глядя на жесткое лицо Ворона, вздохнул: «Капитан, я хотел бы вам кое-что сказать, на прощанье».
        Он вдруг подумал: «Господи, вот этого мне делать совсем нельзя. Знал бы Джон - голову бы мне снес, и правильно сделал. Но я не могу иначе, не могу».
        - Что? - хмуро спросил Ворон, когда они отошли в сторону.
        Джованни ощутил на лице свежий, осенний воздух, и, полюбовавшись кронами араукарий, сказал: «Я не знаю, может быть, вы обо мне слышали. Меня зовут Джованни ди Амальфи».
        Ворон побледнел и тихо, медленно ответил: «Врете. Его казнили в Риме, семь лет назад».
        Джованни вытащил из-за ворота сутаны простой медный крестик.
        - Узнаете? - спросил он.
        Лазоревый глаз блеснул ледяным холодом, и Ворон сомкнул пальцы на рукояти шпаги, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не вытащить ее из ножен. «Что вам надо?» - грубо спросил он.
        - Я знаю, что Мария умерла родами, и дитя тоже, - Джованни помолчал. «Скажите мне, чей это был ребенок?».
        - Моя жена, - Ворон вдруг остановился, будто споткнувшись, - умерла, рожая мою дочь. А теперь убирайтесь отсюда, святой отец, пока я не выпустил вам кишки.
        - Прощайте, - сказал Джованни, и, не оборачиваясь, пошел по тропе, вьющейся вверх, взбегающей на холмы. Она вела на восток, туда, где небо постепенно становилось из голубого - темно-синим, почти черным.
        Ворон посмотрел на слабые, мерцающие звезды, и ощутил боль в правой руке. Он все-таки вытащил шпагу, - сам того не чувствуя, и зажал ее в ладони, - крепко. Кровь капала вниз, собираясь в лужицу на сухой траве.
        Капитан сжал губы, и, убрав клинок, пошел обратно в рощу.



        Эпилог
        Карибское море, лето 1584 года

        - Вон туда иди, - кабатчик махнул рукой на неприметную, покрытую паутиной дверь в углу.

«И, если что - я тебя не видел, и не знаю, кто ты такой».
        Невысокий, худенький юноша кивнул, и, откинув со лба черные, короткие кудри, шагнул через порог.
        Внутри было темно, и он, натолкнувшись на скамью, беззвучно, одними губами, выругался.
        - Вы садитесь, - сказали откуда-то из угла. Кресало чиркнуло, и в колеблющемся огне свечи юноша увидел своего собеседника - в черном, потрепанном камзоле и старой рубашке.
        - Вот что, - мужчина выложил на стол тяжелый кинжал, и пистолет. «Наш разговор, уважаемый сеньор, может закончиться, - человек задумался, - неприятно.
        - Эта дверь, - он махнул за спину юноши, - закрыта на засов, снаружи, а тут, - мужчина повернулся, и поднес свечу к стене, - имеется еще одна, которая выходит прямо к морю. Я уж не буду вам объяснять, для чего она нужна.
        - Не надо, - согласился молодой человек. «Я понял».
        - Оружие на стол, - велел тот, что постарше. Юноша подчинился.
        - Вы давно в Порт-Рояле? - спросил мужчина, безразлично разглядывая миловидное, смуглое, взволнованное лицо напротив него.
        - Месяц, - сглотнув, ответил юноша. «Я приплыл из Мексики, служу помощником у хирурга, дона Мигуэля Линареса».
        - Линареса, - повторил мужчина и потянулся за кинжалом. Юноша напрягся.
        - Кровь под ногтями засохла, - сказал мужчина, и принялся их чистить, что-то насвистывая.
        - В Мексике где жили? - поинтересовался мужчина, не поднимая глаз.
        - В Мехико, - юноша чуть улыбнулся. «Пришлось уехать, так, - он помялся, - получилось».
        Мужчина усмехнулся и отложил клинок.
        - Non komo muestro Dio, Non komo muestro Sinyor, - продекламировал он.
        - Non komo muestro Rey, Non komo muestro Salvador, - закончил юноша и дерзко посмотрел на собеседника: «Что, ваш капитан не любит конверсо?
        - Ели бы он нас не любил, - ответил мужчина, опять берясь за кинжал, - не держал бы меня вот уже на втором корабле. В море были когда-нибудь? - он зорко взглянул на юношу.
        - Только пассажиром, - вздохнул тот. «Но я почти хирург, узлы вяжу хорошо, пальцы у меня ловкие».
        Мужчина почесал кинжалом бровь и поджал губы. «Вы, конечно, не производите впечатления сильного человека, уж простите. Лет вам сколько?».
        - Двадцать четыре прошлым месяцем исполнилось, - вздохнул молодой человек и сцепил красивые, тонкие пальцы. «Я очень меткий, отлично стреляю».
        - Английский язык, откуда знаете? - подозрительно спросил мужчина.
        - Отец покойный был торговцем, и меня научил языкам, - объяснил молодой человек.
        - Акцент у вас, конечно, есть, но это не страшно, - пробормотал мужчина. «Вот что - наш помощник хирурга погиб - был сложный переход в проливе Всех Святых, нас основательно потрепало. Нам новый помощник требуется. Вы вроде юноша сообразительный, незачем вам в матросах околачиваться. Хотите?
        Черные глаза юноши заблестели восторженными искрами, и он подался вперед: «Очень!
        Это такая честь для меня, такая честь!»
        - Испанских шпионов мы потрошим живьем, и кишки заталкиваем им в рот, - предупредил его собеседник. «Это чтобы вы потом не жаловались, что вас не предупреждали».
        Он окинул взглядом стройную фигуру юноши и вдруг, ядовито, сказал: «И вот еще что. На берегу задницу свою хоть кому подставляй, то дело твое, а на корабле капитан за такое сразу в море спускает, понял?»
        - Да я не, - юноша зарделся.
        - Ну-ну, - иронично сказал его собеседник. «Значит, так - он выложил на стол кошелек с серебром, - вот тебе половинная плата за первый месяц, испытательный срок - полгода, после этого переходишь на полное жалованье и получаешь процент с добычи. Ну, если доживешь, конечно, - мужчина усмехнулся и поднялся: «Бери расчет у Линареса, и завтра в полночь приходи к складам у западного форта, там будет ждать шлюпка. Зовут-то тебя как?
        - Эдуардо, - юноша встал, и протянул руку. «Эдуардо Кардозо».
        - Ну, добро пожаловать на «Святую Марию», Эдуардо, - мужчины обменялись рукопожатием, низенькая дверь, что выходила к морю, открылась, и моряк исчез в теплой мгле карибского вечера.
        Эдуардо подождал немного, и, услышав скрип поднятого засова, выйдя, заказал у стойки стакан белого вина. Он выпил его залпом, и, перегнувшись, шепнул кабатчику:
«Спасибо».
        - Чего ж не порадеть своему-то? - буркнул кабатчик и заорал: «Еще раз увижу, что тут кто-то достал пистолет - вылетите в окно! На шпагах можете драться, сколько хотите, но чтобы без стрельбы!».
        Кардозо улыбнулся, и, оказавшись на улице, вдохнул тяжелый аромат цветов. Сырой, соленый западный ветер дул прямо в лицо, море - темное, огромное, - шумело прямо за домами.
        - Эй, хорошенький, заходи! - раздался голос сверху. Кардозо поднял голову, и сказал высунувшейся из окна полуголой девушке: «Вот заработаю денег, милая, и навещу тебя!»
        - Ну почему так всегда! - вздохнула шлюха, подперев щеку ладонью. «Как миленький паренек, так гол, словно сокол».
        Эдуардо вышел на белый песок дюны, что отделяла Порт-Рояль от моря, и вгляделся в черный, без единого огонька, простор.
        - «Святая Мария, - прошептал он и вдруг рассмеявшись, набрал в ладони песок, подкинул его вверх. «Фу, право, Эдуардо, - одернул он себя, - взрослый мужчина, а ведешь себя, - как мальчишка!».
        Он отряхнул руки и отправился на свой постоялый двор - собирать сундучок.
        - Отлично зажило, капитан, - главный хирург «Святой Марии», мистер Мэйхью, разогнулся, и вытер руки салфеткой. «Вот, посмотрите, мистер Кардозо, - обратился он к помощнику, - этот шов совсем незаметен, не правда ли?»
        Юноша бросил взгляд на смуглое, сильное плечо и чуть зарделся.
        Ворон потянулся и смешливо сказал: «Ну, я могу надевать рубашку, или вы нашли какую-то рану, о которой я не знаю, мистер Мэйхью?»
        В раскрытые ставни лазарета вливалась томная жара летнего полдня. «Святая Мария», поскрипывая, чуть покачивалась на легкой волне. Шелестели паруса, с моря доносился хохот и плеск - экипаж купался.
        - Пока посидите, - распорядился Мэйхью, - я мистера Кардозо тут на досуге анатомии учу, он быстро схватывает, а на ком еще показывать мускулы, кроме вас?
        Капитан усмехнулся и, согнув руку, сказал: «Вот, докатился, в мои годы и при моем звании стал пособием для мальчишек».
        - Запишите, мистер Кардозо, - велел хирург, - это musculus biceps brachi, или двуглавая мышца плеча.
        - А почему двуглавая? - поинтересовался Кардозо, делая пометку на рисунке человеческой фигуры, что был прикреплен к стене.
        - Потому что ее проксимальная, то есть - находящаяся ближе к центру тела человека, - часть, состоит из двух головок, - рассеянно ответил хирург, и попросил Ворона:
«Откройте-ка рот, капитан».
        - Прекрасно, прекрасно, - пробормотал Мэйхью, рассматривая крепкие, белоснежные зубы.
        - Вашей вощеной нитью пользуюсь, - сварливо сказал Ворон, - не забываю, утром и вечером.
        И щеткой, той, с конским волосом, что вы советовали».
        - Ну, можете одеваться, - разрешил хирург. «Мистер Кардозо, подайте капитану рубашку».
        Молодой человек, покраснев, наклонился, и, вдохнув теплый, пряный аромат, коснулся белоснежного льна.
        В дверь постучали. «Что там?», - спросил Ворон, застегивая камзол.
        - Паруса на горизонте по левому борту, капитан, - раздалось из-за двери.
        - Иду, - Ворон, наклонив голову, шагнул за порог.
        - Мистер Мэйхью, - спросил Эдуардо, рассматривая рисунок, - а этот musculus biceps brachi, - у меня его и нет почти.
        Хирург улыбнулся. «У вас какой рост, мистер Кардозо?».
        - Четыре фута одиннадцать дюймов, - пробормотал тот.
        - А весите, вы, наверное, - Мэйхью прищурился, - фунтов сто?
        - Девяносто два, - вздохнув, сказал помощник.
        - Ну вот, - наставительно проговорил хирург, - а капитан у нас ростом шесть футов два дюйма, и весит почти двести фунтов. Именно поэтому, по нему, а не по вам, лучше изучать мускулы.
        - По мне можно кости зубрить, - сказал Эдуардо, убираясь, и оба рассмеялись.
        - Ветра-то и нет, - сказал Ворон, вглядываясь в лазоревую, спокойную даль. «И не похоже, чтобы поднялся, по крайней мере, до вечера. Пусть себе дрейфуют испанцы, здесь течение слабое, далеко их не снесет, догоним».
        - Их двое, - озабоченно сказал помощник.
        - А ты думаешь, зачем я выбил в Оружейном комитете Адмиралтейства сто двадцать пушек? - ухмыльнулся капитан. «Именно за этим. Ладно, - он перегнулся через борт и закричал:

«Всем вернуться на корабль! К вечеру предстоит небольшое дельце, надо проверить оружие, а то заржавело!»
        - Скажите-ка еще раз, - попросил Мэхью, окуная перо в чернильницу.
        - Три части крушины, три части сенны и часть касторового масла, - продиктовал Эдуардо.

«Но это очень сильное слабительное, его надо использовать с большой осторожностью».
        - А откуда вы так хорошо знакомы с травами, мистер Кардозо? - спросил хирург, записывая.
        - Я помогал аптекарю в Мехико, - юноша покраснел и добавил: «Я еще знаю разные местные снадобья, индейские, они часто бывают очень хороши».
        - Тоже пригодится, - пробормотал хирург.
        Помощник просунул голову в дверь лазарета и скомандовал: «Эй, мясники, раскладывайтесь. Задул хороший ветер с запада, мы уже вблизи от испанцев, сейчас тут будет горячо».
        - Давайте, мистер Кардозо, собирайте инструменты, - велел Мэйхью, поднимаясь.

«Ампутировали когда-нибудь?».
        - Только пальцы, в Порт-Рояле, - ответил Эдуардо.
        - Ну, ноги мы на палубе отпиливать не будем, - Мэйхью усмехнулся, - да и, честно говоря, за три десятка лет я видел только двоих, что выжили после ампутации ноги на корабле, в таком климате. На севере - там проще, меньше вероятность заражения. Холод, знаете ли, в нашем деле полезнее, чем жара».
        - Груженые, - пробормотал капитан, глядя на то, как тяжело разворачиваются корабли.
        Желто-красные штандарты полоскал свежий, резкий ветер. «Вот и прекрасно, - Ворон повернулся к помощнику. «Сначала расстреливаем военный галеон, торговец сдастся сам, у него два десятка пушек, не больше».
        Ядро просвистело надо головами моряков, и они пригнулись.
        - Наглец, - сказал сквозь зубы Ворон и велел: «Огонь из всех орудий!»
        - Держите руку, мистер Кардозо, - Мэйхью заткнул тряпкой рот истошно кричащего человека, и, плеснув на кисть водой из ведра, отсек оторванные ядром, держащиеся на лоскутах кожи, пальцы.
        - Прижгите, перевязывайте, и отправляйте его вниз, - распорядился хирург, переходя к следующему. «Шить времени нет, этим потом займемся».
        Эдуардо отбросил окровавленные пальцы подальше, и тут же втянул голову в плечи - испанское ядро разбило борт «Святой Марии» всего в каких-то футах пяти от него.
        - Ничего страшного, - спокойно сказал Мэйхью, - продолжайте работать.
        Кардозо поджег трут и сунул то, что осталось от кисти раненого - прямо в огонь.
        Галеон, дымясь, погружался в море. «Расстрелять все шлюпки, прицельно, - приказал Ворон, оторвавшись от пушки. «И готовьте крючья, торговец уже рядом с нами, вон, белым флагом махают».
        - Мистер Кардозо, - сказал хирург, оглядывая забитый стонущими людьми лазарет, - вы вернитесь на палубу, пожалуйста, посмотрите, - не остался ли там кто, из раненых. И потом сразу сюда - начинаем шить.
        Эдуардо взбежал вверх по трапу и замер - пленные испанские моряки стояли у пробитого ядром борта «Святой Марии». Шпаги валялись горой у фок-мачты.
        Снизу были слышны крики о помощи. Ворон кивнул: «Давайте следующего». Двое из команды «Святой Марии» подтащили упирающегося испанца ближе, и сильным толчком отправили его за борт.
        Кардозо увидел, как один из испанцев, оглянувшись, потянул что-то из кармана. Серая сталь блеснула в заходящем солнце, раздался выстрел, и юноша, рванувшись вперед, заслонив собой Ворона, упал. Тонкие, красивые руки вытянулись, дрогнули, и на рубашке Кардозо расплылось алое, яркое пятно.
        Ворон, нагнувшись, поднял юношу, и подумал: «Господи, а легкий какой, словно ребенок, одной рукой унести можно». Он подхватил Кардозо удобнее, и, достав пистолет, выстрелил побледневшему, поднявшему руки испанцу прямо в висок.
        - Уберите эту падаль с палубы, - распорядился капитан, - и продолжайте. Я оставлю мистера Кардозо в лазарете и вернусь.
        Уже на темном, крутом трапе Ворон вдруг застыл, ощутив что-то странное под рукой, и пробормотал: «Что за черт!».
        Он поднялся чуть выше и разорвал окровавленную рубашку Кардозо.
        - Дура, - сказал Ворон ласково, глядя на едва заметную, смуглую грудь. Крови было много, но пуля только сорвала кожу на боку. «Господи, какая она дура, - повторил он, и прислонился к переборке.
        Один черный глаз открылся и Эстер сердито проговорила: «Сам дурак, я уже второй месяц на корабле, и ты только сейчас заметил?»
        - Вас тут двести человек, всех не упомнишь, - ворчливо ответил капитан.
        - Меня ты должен помнить всегда, Ворон, - сказала девушка и поцеловала его - глубоко, тут же потеряв сознание.
        Она проснулась, и, потянувшись, оглянулась вокруг. В большой, просторной каюте пахло чем-то пряным, кровать - высокая, узкая, была застелена белоснежным бельем, и, - Эстер пощупала свои ребра, - ее бок был перевязан, не очень умело, но крепко.
        Снаружи была карибская тьма - томная, тихая, чуть плескала вода за бортом. Эстер встала, потянувшись, и, высунувшись, посмотрела на переливающиеся звезды. Луна, - низкая, полная, висела прямо над водой, казалось, - руку протяни и достанешь ее.
        Эстер обернулась, и посмотрела на большой, заваленный картами стол. Сверху лежал раскрытый корабельный журнал и еще одна тетрадь, - в потрепанной обложке. Девушка всмотрелась в имя, что было написано на переплете и застыв, сказала: «Не может быть такого, нет!».
        - Я тебе опиума дал, - раздался ворчливый голос с порога. Ворон держал свечу одной рукой, вторая была перевязана.
        - Что случилось? - нахмурилась Эстер.
        - Еще один галеон потом явился, - Ворон чуть усмехнулся, - недолго, правда, прожил. Так, ерунда, царапина. Иди, Мэйхью тебя ждет, надо за ранеными ухаживать. Взялась работать, так уж работай, - он поставил свечу на стол и устало опустился в кресло, потерев виски. «До Плимута я тебя выгонять не буду, - он рассмеялся, - некуда, а там получишь расчет, и чтобы духу твоего на корабле не было».
        - Хорошо, - Эстер, сглотнув, потянулась за своим камзолом и стала застегивать его - пальцы внезапно похолодели и отказались слушаться.
        - Спасибо тебе, - Ворон потянулся и достал из рундука недопитую бутылку. Он вдруг рассмеялся, - невесело. «В прошлый раз, когда меня кто-то своим телом заслонил, это плохо закончилось, надеюсь, сейчас такого не случится».
        - А кто это был? - тихо спросила девушка.
        - Неважно, - не смотря на нее, ответил капитан. «Иди, ради Бога, мне на рассвете вахту стоять, а я поспать еще хотел».
        - А Мэйхью? - она все еще стояла у двери. «Знает?».
        - Никто ничего не знает, и не узнает, - он очинил перо и принялся заполнять корабельный журнал.
        Эстер постояла еще немного, глядя на его темные, с чуть заметной проседью, волосы, и вышла.
        - Ну как вам спалось в капитанской каюте, мистер Кардозо? - улыбаясь, спросил хирург.
        - Прекрасно, - сердито ответила Эстер, меняя повязку моряку с ампутированными пальцами.
        Тот, морщась, сказал: «Ну конечно, тут три десятка лет плаваешь, и капитан тебя даже не порог не пускает, а стоит появиться некому мистеру Эдуардо, у которого еще молоко на губах не обсохло…»
        Эстер нахмурилась и сказала, осматривая кисть: «Капитан мне дал опиума, вот и все».
        - Тут вон четыре пальца потерял, а у вас опиума не допросишься, - проворчал раненый, - а всяким мальчишкам его за красивые глаза раздают, чтобы слезы их не портили.
        - А ну тихо! - прикрикнул Мэйхью. «Тут у нас опиум казенный, а у капитана свой, личный, кому он хочет, тому и отпускает. Ты же не жалуешься, что тебя с капитаном за один стол не сажают».
        - Да уж видно, кому он хочет-то, - пробормотал моряк в спину хирургу.
        Когда Кардозо и Мэйхью вышли, в лазарете повисло молчание, и вдруг кто-то смешливо сказал: «Да не было у них ничего, капитан и баб-то на корабле никогда не трогает, хоть нам и не запрещает. Оставь, Джейсон, тебе какое дело, что капитан на берегу будет делать, он же в постель к тебе не лезет?».
        - Да просто не занимался он таким раньше, я его вон сколько знаю, - не успокаивался моряк.
        - А этот Эдуардо и вправду хорошенький, как девчонка, - задумчиво сказал кто-то. Раненые расхохотались, переглядываясь между собой.
        - Еще один! - закатил глаза Джейсон и повернулся к стене.
        Эстер осторожно, робко постучала в дверь капитанской каюты. «Святая Мария» медленно дрейфовала под легким ветром с юго-запада, в тишине глубокой ночи даже шелест парусов казался совсем неслышным.
        - Кто там еще? - раздался хмурый голос.
        - Я повязку поменять, - тихо ответила Эстер. «Мэйхью спать пошел, просил меня, вас посмотреть».
        - Ну, заходи, - иронично ответил Ворон.
        Он лежал на кровати, вытянувшись, закинув руки за голову. Эстер опустила засов и, поставив на пол, свечу, сказала: «Давайте я вам помогу снять рубашку, вам же тяжело».
        Ворон сел и сказал, глядя прямо на нее: «Помогай».
        У нее были ласковые, легкие пальцы, и пахло от нее какими-то травами. Ворон посмотрел сверху на черные кудри и вдруг сказал: «Не тяжело тебе, в лазарете?».
        Он улыбнулась: «Нет, я же многому научилась уже, там, - девушка махнула рукой на запад и вдруг помрачнела.
        - Ничего, - тихо проговорил Ворон. «Все пройдет, донья Эстелла, все забудется».
        - Кое-что не забудется, - он вдруг почувствовал прикосновение нежных губ к ране, - летящее, будто и не было его вовсе.
        - Вот это не забудется, - она затянула повязку и, взяв его руку, приникла к ней щекой. «И вот это тоже, Ворон», - девушка встала на колени и поцеловала его.
        - Нет, - сказал он едва слышно, - не надо, Эстелла.
        - Никакая я не Эстелла, - Ворон увидел улыбку на ее губах. «Меня зовут Эстер Судакова, ну, в девичестве, конечно».
        - Никита Григорьевич? - потрясенно проговорил Ворон - по-русски.
        - Мой приемный отец, - она прикоснулась губами к его пальцам, - к каждому. «Мои родители погибли в Полоцке, когда царь Иван его захватил, отказались креститься. Мне тогда меньше трех было, а спас меня боярин Федор, я только имя его помню. А отец мне про тебя рассказывал, Степан Воронцов. И Марфу Федоровну я помню, мы виделись, как она из Стамбула бежала».
        - Иди-ка сюда, - он привлек девушку к себе. «Ну что ж ты мне раньше не сказала, Эстер?»
        - Да я и не знала, - удивилась она, - англичанин и англичанин. А потом вон тут тетрадь у тебя увидела, - она кивнула на стол.
        - Да, дневник мой, я по-русски его пишу, - Степан вдруг рассмеялся. «Вот, теперь ничего в тайне не сохранишь».
        - А что бы ты хотел сохранить в тайне? - черные, длинные ресницы вдруг заколебались.
        - Разные вещи, - буркнул он, изо всех сил стараясь не смотреть на нее.
        - А ты не храни, - она усмехнулась, и погладила его по щеке: «Вот, видишь, Ворон, я к тебе пришла, и уходить никуда не собираюсь, хоть ты что делай».
        - Ты же меня в два раза младше, - медленно сказал мужчина, - Я думал, зачем я тебе такой - мне ведь почти пять десятков лет, и у меня разные дела за спиной, и не только хорошие.
        - Показать - зачем? - она вытянулась рядом, положив голову ему на грудь.
        - Да я уж и сам понял, - Ворон ласково, осторожно потянул ее к себе - ближе.
        Эстер взглянула на него, и шепнула, прикоснувшись губами к его уху: «Все, что ты хочешь, Ворон».
        - Я хочу все и сейчас, - проговорил он сквозь зубы, сдерживаясь, медленно снимая с нее рубашку.
        Он оторвал губы от вишневого, сладкого соска, и рассмеялся: «А ведь я еще ничего и не делал, звезда моя, это так, баловство».
        - А рука твоя где? - тяжело дыша, ответила Эстер.
        - О, - Ворон поднял бровь, - да, совсем забыл. Сейчас уберу, прости.
        - Не надо, - простонала Эстер.
        - А ведь, - задумчиво проговорил капитан, - пожалуй, действительно, не стоит. Лежи спокойно, - велел он, устраиваясь между ее ногами.
        - Я не смогу, - Эстер вцепилась пальцами в кровать.
        - Да уж постарайся, - хмыкнул Ворон, - скоро я тебя привезу домой, и там кричи сколь душе твоей угодно.
        Он коснулся губами сладкого, влажного тела, и сам едва сдержался, - так это было хорошо.
        Эстер вдруг нашла его пальцы и, крепко сжав их, проговорила: «Я ведь и не знала, что так можно»
        - Нужно, - наставительно ответил капитан и добавил, на мгновение прервавшись: «Как я посмотрю, мистер Кардозо, так вас многому учить придется».
        - Я быстро схватываю, - отозвалась Эстер.
        - Повязку не стронь, иначе кровотечение начнется, - сказала она потом, озабоченно, коснувшись его руки. Ворон поцеловал первое, что попалось под губы - смуглую щиколотку, лежавшую у него на плече, и, прижав ее к постели, строго сказал:
        - Вот, что, дорогая, когда я приду к тебе, как к помощнику хирурга, - Степан не выдержал и рассмеялся. «Тогда и командуй, а тут - капитанская каюта, и капитан, что хочет, и делает, - он с удовольствием увидел, как расширились ее глаза.
        - Больно? - он остановился, вдруг забеспокоившись.
        Эстер поерзала под ним, - Ворон глубоко вздохнул, и велел себе потерпеть, - и весело ответила: «Нет, мой капитан, очень хорошо!»
        - Ах, так, - он пропустил сквозь пальцы ее черные кудри, - ну, получай тогда, дерзкая девчонка!»
        Потом он лежал, прижав ее к себе, целуя смуглую, худую спину с дорожкой позвоночника.
        Она потерлась об него задом и томно сказала: «Помнится, капитан, вы мне какой-то вопрос задавали, семь лет назад?».
        - Могу повторить, - он чуть шлепнул девушку и опять приник губами к нежной, пахнущей травой коже.
        - А ответ не изменился, - услышал Ворон смущенный шепот.
        - Не может быть! - удивленно сказал он.
        - Да уж вот так, - Эстер, было, попыталась повернуться, но Степан остановил ее и сказал, еле сдерживая смех: «Ну, если хочешь попробовать, то так - удобнее».
        - С тобой я хочу все, - прошептала девушка.
        Ворон думал, что так не бывает - не с ним, не в его возрасте. Однако в каюту уже начал вползать еще серый, ранний рассвет, а он все никак не мог отпустить Эстер.
        Она вдруг глубоко зевнула, улыбнувшись: «И совсем не было больно»
        - Да уж умею я, в мои-то годы, - Ворон внезапно нахмурился. «А вот ты болтаешь, а делом не занимаешься! - он положил руку девушки куда надо.
        Эстер скользнула вниз и еще успела прошептать: «Да я уж поняла, что в лазарете меня сегодня не дождутся!».
        - Спи, - сказал он потом, обнимая ее - нежно, ласково. «Я тебя запру, и спи. Если захочешь поесть - у меня тут сыр, и вино. Я отстою вахту и вернусь, сразу же».
        Он прикоснулся губами к теплому лбу, и увидел, как Эстер, свернувшись в клубочек, задремывая, все еще держит его за руку. «Звезда моя, - тихо сказал Ворон и вышел.
        - Вот что, мистер Гринвилль, - сказал Ворон первому помощнику, потянувшись за еще одной порцией солонины, - вы подготовьте шлюпку, пожалуйста. Ну, там порох, припасы, оружие - все, как надо.
        - Вы ешьте, капитан, - ласково сказал Гринвилль, двигая к нему блюдо. «Утомились, наверное».
        - Вовсе я не утомился, - подозрительно глядя на него, ответил Ворон. «Вы идите в Плимут, а я тут отправлюсь кое-куда, по делам. По дороге ни во что не ввязывайтесь, у нас и так трюмы добычей переполнены».
        - А вы надолго уезжаете? - еще более ласково спросил Гринвилль.
        Капитан покраснел и что-то пробормотал.
        - А, - многозначительно поднял бровь помощник.
        - Доброе утро, господа, - сказал Мэйхью, садясь за стол. «Приятного аппетита. Мистера Кардозо никто не видел? Он вечером пошел вас перевязывать, сэр Стивен, и не вернулся. Я волнуюсь, - хирург выпил свою порцию разбавленного рома.
        - Он у меня в каюте, - сказал Ворон, чувствуя, как пылают у него щеки.
        - Капитан! - раздался из-за стола матросов потрясенный голос Джейсона.
        - Тебе же, старина, вроде пальцы оторвало, а не глаза повредило. Все уже давно все поняли, один ты ничего не увидел, - сказал кто-то, и Ворон услышал хохот.
        - Ну, - заключил Мэйхью, разламывая галету, - жаль, конечно. Способный юноша этот Эдуардо, пусть не бросает медицину, передайте ему. Ей, то есть, - хирург улыбнулся.
        - Мерзавцы, - сочно сказал Ворон, и пошел стоять свою вахту.
        Ворон пришвартовал шлюпку, и, выбравшись на берег, подал руку Эстер. Она посмотрела на небольшой барк, что покачивался на волнах залива и, рассмеявшись, сказала: «Что-то мне этот корабль знаком».
        - Ты на нем до Панамы добиралась, - кивнул Ворон. «Это мой, я его как раз держу для тех случаев, когда надо быстро управиться. Он совсем новый, в прошлом году построили, в Дептфорде, я его и не называл еще. Теперь назову, - он ласково посмотрел на женщину и улыбнулся. «Звезда», - сказал Степан. «Вот какое будет ему имя».
        Эстер взглянула на небольшой, с каменной, нависшей над заливом террасой, дом, и спросила: «И здесь совсем никто не живет?».
        - Нет, - Ворон стал разгружать шлюпку. «Мальчишки в Англии, в школе, я круглый год на корабле. Но все, что надо, там найдется».
        - Давай, я помогу, - она посмотрела на ящики и присвистнула: «Да ты, я смотрю, решил тут надолго обосноваться».
        Ворон распрямился и серьезно сказал: «Тут есть козы и свиньи, - я их еще давно привез, рыбалка тоже хорошая, но вот, например, за вином каждый раз в Порт-Рояль шлюпку гонять не будешь. Да и опасно это, за мою голову награда еще лет двадцать назад назначена была.
        Все же лучше, - он отобрал у девушки тяжелый ящик, - не рисковать попусту. Тем более, сейчас».
        - Это ты о чем? - подозрительно спросила Эстер.
        - Да так, подумалось, - небрежно ответил Степан, и, порывшись в сундуке, кинул ей связку ключей: «Иди, звезда моя, хозяйничай. Я тут закончу и рыбы тебе принесу, свежей. Мука в кладовой, воду мы из ручья берем, печь я сам сложил».
        - Ты умеешь? - удивилась девушка.
        - Я все умею, - ворчливо ответил Степан и посмотрел на нее так, что Эстер сразу же залилась краской.
        За ужином он сказал, наливая себе вина: «Побудем тут пару недель, и потом я в Порт-Рояль все-таки загляну».
        - Зачем? - удивилась Эстер.
        Ворон помолчал и вдруг сказал: «В жизни такого вкусного хлеба не ел».
        Девушка рассмеялась, и, положив тонкие пальцы на его руку, чуть погладила жесткую, большую ладонь. «Пекла и о тебе думала».
        - Правильно, - одобрительно сказал Степан. «Я, впрочем, тоже - за удилищем и не следил, все больше представлял себе, чем это ты тут занимаешься».
        - Кухню твою отмывала, - Эстер усмехнулась, - муку просеивала, воду таскала, ну и вообще - убиралась.
        - Очень хорошо, - он посмотрел на чистую, скромную комнату, и улыбнулся: «А в Порт-Рояль мне надо, чтобы команду на барк набрать, один я с ним не справлюсь, все же не шлюпка».
        - А куда это ты идти собрался? - подозрительно спросила девушка.
        - Потом скажу, - Ворон потянул ее к себе на колени. «А сейчас я открою еще бутылку, и заберу тебя в спальню - надолго».
        - Бутылки не хватит, - Эстер отпила из его бокала и медленно, очень медленно провела губами по его щеке.
        - Я об этом подумал, - усмехнулся Ворон. «Ничего, принесу еще. Потому что, дорогой мой Эдуардо, - он пощекотал девушку, - я намерен не выпускать тебя из постели, по меньшей мере, дня два. Надеюсь, с голода мы не умрем».
        - Не умрем, - уверила его Эстер, - я об этом позабочусь.
        - Новолуние, - девушка посмотрела на тонкий, едва заметный над черным простором моря, серпик, и чему-то улыбнулась.
        - Ну вот, - Ворон потянулся, вытирая тарелку куском хлеба, - тогда я завтра - в Порт-Рояль, а ты не волнуйся - тут безопасно, и я через пару дней уже вернусь. Потом снимемся с якоря.
        - Куда? - спросила девушка, не отрывая взгляда от волн. На столе, в грубых подсвечниках, горели две свечи.
        - В Плимут, а потом в Лондон, - ответил Степан.
        - Мальчиков навестить? - Эстер взглянула на него и заметила, что Ворон покраснел - немного.
        - И это тоже, - сказал он. «Но еще надо повенчаться. Нам с тобой, понятное дело».
        - Я не могу венчаться, - тихо сказала Эстер. «Ты же знаешь».
        - Ну, окрестишься, это недолго, - Ворон махнул рукой.
        - Нет, - ответила девушка.
        - Что - нет? - непонимающе спросил Ворон.
        - Не буду я ни креститься, ни венчаться, - Эстер принялась убирать со стола.
        - Я не могу жить с тобой, - он замялся, - так. Это грех.
        - Но ведь уже живешь, - резонно заметила девушка, пожав плечами. «Какая разница?».
        - Разница, - сдерживаясь, сказал Ворон, - в том, что я хочу видеть тебя своей женой.
        Законной женой, звезда моя, перед Богом и людьми.
        - Людям - все равно, - Эстер остановилась на пороге кухни, держа стопку тарелок, - уж поверь мне, а Богу - тем более.
        - Ты поедешь со мной в Англию, - сдерживаясь, сказал Ворон. «И чтобы я не слышал больше этой чуши».
        Она вдруг, спокойно, разжала руки. Тарелки со звоном упали на каменный пол. Эстер посмотрела на осколки и тихо сказала: «Я ради веры своей на костер пошла, и ради кого-то, - даже тебя, Ворон, - бросать ее не собираюсь. Представляю, что бы отец мой на такое сказал!».
        Степан посмотрел на то, как она собирает черепки тарелок, и, стукнув кулаком по столу, закричал: «Так вот я не буду с тобой жить, как со шлюхой, поняла?».
        Эстер обернулась и ядовито сказала: «Можешь не жить со мной вообще. Спокойной ночи, Ворон».
        Он так хлопнул дверью, что она едва не слетела с петель.
        Степан зажег свечу и распахнул ставни - море еще было серым, пустынным, предрассветным. Он посмотрел на измятую постель и пробормотал: «Проклятая упрямица!».
        Он постучал, - тихо, - в дверь соседней спальни. Кровать заскрипела, и он, едва слышно ругаясь, постучал сильнее.

«Девчонка, - пробормотал он, - ну, только появись на пороге».
        Эстер, зевая, распахнула дверь и сказала, подняв бровь: «Вам чем-то помочь, сэр Стивен?».
        Ворон, не глядя на нее, пробормотал: «Прости. Я был неправ. Можно?».
        От нее пахло хлебом и сонным теплом, и под рубашкой она была вся - будто смуглое золото.
        - Я тебя накажу, - пообещал он, подталкивая ее к постели. «Заставила меня всю ночь проворочаться, будто мальчишку какого-нибудь».
        - А капитан строго наказывает? - Эстер подставила ему губы, - через плечо.
        - Очень, - сказал он. «Сейчас узнаешь, звезда моя».
        Она лежала, устроившись у него на груди, легкая, будто птичка. «А если дети? - вдруг сказал Степан. «Значит, дети, - рассмеялась Эстер и поцеловала его. «Потом разберемся, Ворон. А ты мне все равно муж, иного мне не надо».
        - Да и мне тоже никто, кроме тебя, не нужен - он погладил ее по спине и зевнул: «Я бы все же отдохнул, дорогая жена, годы, сама понимаешь».
        Девушка усмехнулась: «Да, как я посмотрю, возраст у вас почтенный, капитан, вам себя беречь надо».
        - Вот сейчас посплю, - Ворон положил ее к себе под бок, и обнял, - а потом поговорим о моем возрасте.
        Степан задремал, и Эстер, в еще призрачном, неверном свете раннего утра, увидела, как изменилось его лицо - оно было счастливым, спокойным, и он чуть улыбался, все еще не отпуская ее.
        Девушка посмотрела на тающий над морем осколок новой луны, и, нежно взяв руку Степана, положила к себе на живот.
        - И ты тоже спи, - шепнула она неслышно.
        Эстер потерлась щекой о плечо мужа, - он что- то пробормотал, прижав ее к себе покрепче, - и сама заснула, под шуршание набегающих на берег волн.



        Интерлюдия
        Москва, лето 1584 года

        - Марфа Федоровна, - ключница, постучавшись, просунула голову в дверь, - там Лизавета Петровна вас зовет, заминка у нее с бельем какая-то.
        Марфа вздохнула, и, отложив перо, прошла в кладовую. Лиза, в домашнем сарафане, морща лоб, пальцем пересчитывала скатерти, разложенные аккуратными стопками.
        - Сколько в стопке каждой? - Марфа потрепала дочь по каштановым, мягким волосам.

«Десять, - подняла Лизавета серьезные, темно-синие глаза.
        - А стопок сколько? - улыбнулась Марфа.
        - Пять, - Лиза хлопнула себя по лбу. «Ну, пять десятков конечно, о чем я думала только, матушка!».
        - О том, как быстрее на двор убежать? - Марфа обняла дочку и прижала к себе поближе. Та рассмеялась и спросила: «А мы этим летом в подмосковную поедем?».
        - Нет, наверное, - Марфа вздохнула. «Собираться же надо, в конце августа отплываем уже, через два месяца».
        Петя, таща за собой на веревке игрушечную тележку, зашел в кладовую, и требовательно сказал: «Есть!».
        - Тяжелый ты какой, - Лиза подняла брата и поцеловала его в пухлую щечку.
        Марфа посадила ребенка на колени, и, расстегнув сарафан, дала ему грудь. «К осени отлучу, - подумала она. «Вон, уже и зубов у него сколько, совсем взрослый. Да и к тому же, - она покосилась на Лизу, что убирала скатерти в сундуки и быстро посчитала на пальцах, - уже к Рождеству дитя принесу, тяжело будет на сносях кормить-то».
        - Матушка, а ты что покраснела? - спросила Лиза, поворачиваясь.
        - Жарко тут, распахни-ка ставни, милая, - попросила Марфа. Со двора доносился требовательный голос Прасковьи: «А ты играй, как положено, вон, я вижу, куда стрела-то вонзилась, а ты побежала и ее в другое место воткнула!»
        Ленивый, высокий голосок Марьи ответил: «Вот те крест, Параша, то привиделось тебе!»
        - Закончила ты, Лизонька? - Марфа ласково поцеловала задремавшего мальчика в лоб, а потом - повыше, в темные, мягкие кудри. Длинные ресницы чуть задрожали, он зевнул и свернулся в клубочек на руках у матери. «Отнесешь Петеньку в колыбель-то, а то я расчеты для Феди еще не закончила, а он уж и придет скоро?».
        - Конечно, матушка, - Лиза подняла брата, и Марфа распахнула перед ней дверь.
        - Там гонец на дворе, Марфа Федоровна, - позвала ее ключница. «Из Смоленска грамотцу привез. И с Кремля от вдовствующей государыни, Марьи Федоровны, тоже прислали….
        Марфа уже не слышала, - она подхватила сарафан, и, наскоро набросив платок на голову, сбежала во двор.
        Оказавшись в своей горнице, она первым делом опустила засов и распечатала грамотцу - в руку ей упала засушенная ромашка.

«Счастье мое! - едва прочитала Марфа, и, опустив письмо, посмотрела в окошко, туда, где стояли в голубом, высоком небе пушистые, легкие облака. Пахло свежескошенной травой - с лугов у Москвы-реки, дул свежий ветер и женщина на мгновение закрыла глаза.

«Счастье мое! Место для крепости мы выбрали, однако же, работа тут предстоит большая, и, пока не закончим Белый Город, приступать к ней не будем. Когда вернусь, будем с Федором начинать делать чертежи стен и башен, стены тут я придумал трехъярусные, а оных ни в одной крепости еще не делали. Завтра я еду на Москву, думаю, дней через пять уже доберусь, - Марфа улыбнулась. «Я тебя, счастье мое, с Троицы не видел, и, когда увижу, то уж и не знаю, сколько буду тобой любоваться - хотелось бы, конечно, до конца дней моих.
        Детей поцелуй, - всех, никого не забывай, а тебя саму я буду целовать долго - сколько, даже и не знаю, потому что не придумали еще той меры, коей измеряют любовь.
        Вечно твой, Федор».
        Она поднесла письмо к щеке и на мгновение прижалась к строкам. «Господи, - подумала Марфа, - ну как же так? Может, сказать все же? Как же я возьму и уеду, и дитя принесу, а он даже знать не будет о сем?»
        Со двора донесся счастливый смех девчонок. Прасковья крикнула: «Лизавета, айда с нами в лапту играть!»
        - Сие не для девочек, - строго ответила Лиза. «И Петенька заснул, не кричите так, разбудите его»
        - А что это ты вышиваешь? - поинтересовалась Марья.
        - Так, - даже отсюда, из горниц, было слышно, как смутилась Лиза. «Для рубашки ворот, - ответила она.
        - Не иначе, как для Феди, - язвительно сказала ей младшая сестра, и, зевнув, добавила:

«Скучная ты, Лизавета, так всю жизнь за пяльцами и просидишь. А я вот хочу кораблем управлять».
        - Девочки то не делают, - вздохнула Лиза. «И хватит вам тут болтаться, идите, свою горницу уберите, разбросали там все».
        - А я, - ответила Прасковья, и Марфа чуть усмехнулась, - так голос девочки напомнил ей Джованни, - я буду скакать на коне, и на шпагах драться. Матушка умеет и я тако же».
        Марфа высунулась из окошка и сказала: «Давайте, милые, приберитесь, и заниматься уже надо. Почитай с ними, Лизавета».
        - Хорошо, матушка, - кивнула девочка, что сидела на крыльце с вышиванием.
        Марфа, было, взялась за перо, чтобы закончить расчеты, но, вздохнув, положила руку на живот: «Хоша и нежданный ты, а все одно - любимый, - сказала она тихо. «Федосью я прошлым годом началила, а сама? Девке шестнадцать лет было, как раз голову и терять во время сие, а не тебе, - у тебя пятеро по лавкам. А все одно - потеряла».
        Пасха была ранней, и в оврагах, в тени, еще лежали сугробы. Он приехал на Воздвиженку, как всегда, ближе к вечеру, когда небо над Москвой стало зеленовато-голубым, призрачным, звонили колокола, и от реки тянуло сырым, весенним холодком.
        - Давно вас не было, Федор Савельевич, - сказала Марфа, протягивая ему тетрадь с расчетами. «Вот, те, что Федя принес прошлой неделей - все сделала».
        Зодчий улыбнулся, и, как всегда, Марфа удивилась тому, как поменялось его лицо - из жесткого, нелюдимого оно стало почти счастливым. «Я на Пахру ездил, в каменоломни Камкинские, оттуда для Москвы белый камень везут, надо было помочь им новые штольни заложить. Держите, - он вдруг протянул Марфе целую охапку пролески.
«В лесу их сейчас - хоть косой коси».
        Женщина опустила лицо в лазоревые цветы и, помолчав, сказала: «Федор Савельевич, а красивая Москва оттуда, сверху, со стены вашей? Высокая она?»
        - Почти десять саженей, - ответил зодчий и вдруг рассмеялся: «Очень красивая, Марфа Федоровна. Посмотреть хотите?».
        - А можно? - удивилась она.
        - Отчего же нельзя, - серые глаза Федора Коня вдруг заблестели смешливыми искорками. «Я же Белый Город строю, кому хочу, тому его и показываю. Приходите после вечерни, у нас в это время шабаш, работу заканчиваем, как раз тихо будет».
        Она велела Феде присмотреть за младшими, и, надев самый невидный, темный сарафан, покрыв голову таким же простым платком, выскользнула из дома, когда колокола монастыря уже затихли. В избах вздували огонь, на Красной площади торговцы складывали товар.
        Марфа прошла мимо Троицкой церкви и спустилась вниз, к наплавному, деревянному мосту.
        Она внезапно вспомнила, как несколько дней назад Федя принес ей рисунок.
        - Понте-Веккьо? - вгляделась Марфа, вспомнив флорентийский мост. «Где же была та лавка? - вдруг подумала она. «Да, правильно, как раз в середине, по правой руке, если идти от Палаццо Веккьо. Я там эссенцию жасмина покупала еще».
        - Нет, - Федя покраснел. «Это я придумал, как первый каменный мост на Москве-реке возвести».
        Марфа закинула голову - стена возвышалась перед ней, еще в лесах, огромная, будто горы.
        В начале ее были устроены ворота, что выходили на реку.
        Федор Савельевич ждал ее у крутой деревянной лестницы, что вела на леса.
        - Высоты не боитесь? - спросил он, и Марфа, подняв на него зеленые, прозрачные глаза, тихо ответила: «Нет».
        Ветер, внизу слабый, здесь был резким, бьющим в лицо. На западе, над лугами, над долиной Сетуни опускалось вниз огромное солнце, и река, уже свободная ото льда, была под его лучами - словно расплавленное золото.
        Город лежал перед ней - огромный, уходящий вдаль куполами церквей, деревянными крышами, над Кремлем метались стаи птиц, и Марфа вдруг сказала: «Я вон там родилась».
        Она махнула рукой на крутой склон реки. «Там подмосковная наша стояла. В ту ночь, как матушка меня рожала, была гроза большая, с молниями, одна даже прямо в мыльню ударила, где матушка была. А потом, как я на свет появилась, уже утром, батюшка меня взял на руки, и поднес к окну - показал мне город мой родной, мою Москву. А теперь вы, Федор Савельевич, сие сделали. Спасибо вам».
        - Молния, - он помолчал, вдыхая ветер. «Так вот оно как, значит, Марфа Федоровна, а я все думал - откуда вы такая? А вас небесным огнем пометило, с рождения еще».
        Она вдруг почувствовала, что краснеет - отчаянно. Повернувшись, глядя снизу вверх, в его сумеречные, глубокие глаза, она сказала: «И давно вы сие думали?».
        - С той поры, как вас в первый раз увидел, - просто ответил зодчий.
        Марфа внезапно почувствовала, как порыв ветра сбрасывает с ее головы платок. Она схватилась за его край, но все равно - темная ткань упала на ее плечи, и бронзовые косы забились на ветру.
        Она встала на цыпочки, и прошептала: «А знаете, Федор Савельевич, как это - когда огонь внутри, и нельзя выпустить его? Дотла ведь сгореть можно».
        - Так вот я уже, сколько сгораю, Марфа, - его губы оказались совсем рядом, и Марфа вдруг рассмеялась: «Надежные-то леса у вас, Федор Савельевич?».
        - Сии леса я строил, и сын твой, мы все надежно делаем, - усмехнулся он и поцеловал Марфу - так, как она и думала, - долго и сладко, чуть оторвав от грубых деревянных досок, держа на весу. Когда Федор, наконец, с неохотой, отпустил ее, Марфа сказала: «Так бы и не уходила отсюда».
        - Иди ко мне, - Федор опять притянул ее ближе, и шепнул: «Холодно еще ночью, а костер тут разводить нельзя».
        Между поцелуями Марфа вдруг замерла, и, проговорила, улыбаясь: «Ты же у церкви Всех Святых, что на Кулишках, живешь, Федя мне говорил?».
        - Да я там и не бываю вовсе, счастье мое - рассмеялся зодчий, целуя ее тонкие пальцы. «Я здесь и ночую, с рабочими».
        - Ну, - Марфа потерлась щекой о его плечо, - может, зайдешь все же домой, завтра, после обедни? Ненадолго, - она вскинула бронзовую бровь.
        - А я хочу надолго, - сквозь зубы сказал Федор, обнимая ее. «Пожалуйста, Марфа»
        - Завтра, - она закинула руки на его плечи и еще раз прошептала, целуя его:
«Завтра».
        Марфа сама спустилась вниз, и, уже у стены, завязав платок, помахала рукой Федору, который остался на лесах. Он посмотрел вслед ее стройной, в темном сарафане, спине, и, потерев руками лицо, сказал: «Я-то ведь, Марфа, навсегда хочу, вот какое дело, счастье ты мое».
        - Как сборы-то ваши, Марья Федоровна? - вздохнула Марфа, глядя на сундуки, что стояли в опочивальне вдовствующей государыни.
        - Да потихоньку, - бледное лицо под черным платом чуть покраснело. «И то благодарение Господу, что дали нам спокойно уложиться-то, она, - Марья Федоровна понизила голос и зашептала, - кричала, говорят: «Чтобы духу ее в Кремле не было, прошли те времена, что она царствовала, теперь я царица! А деток все нет у них, она, может, посему и злобствует».
        - Ну, с Божьей помощью, может, и будут, - Марфа чуть улыбнулась.
        Из соседней опочивальни донесся детский смех. Митька высунул голову в дверь, и сказал, глядя на женщин ореховыми, красивыми глазами: «Петя кошу нашел!».
        - Еще ж двух ему нет! - ахнула Марфа. «Как говорит-то хорошо, Марья Федоровна».
        Царица улыбнулась. «Да вот как под Рождество стал болтать, так и не остановить его. Иди сюда, сыночек, и Петеньку позови».
        - Петя, - крикнул Митька, - мама иди!
        Петенька появился на пороге, держа обеими руками белого котенка, страдальчески свесившего голову.
        - Коша! - восторженно сказал ребенок. «Кошу хочу!»
        Марфа посмотрела в лазоревые, веселые глаза Петеньки и вздохнула: «Ну, поиграй тут, милый, у нас на Воздвиженке тоже котят достанет».
        Митька забрался на колени к матери и приник головой к ее опашеню. «Как Иван Васильевич преставился, - Марья Федоровна перекрестилась, - так отлучила я его, - она погладила сына по волосам - темным, как у нее, - все одно, молоко-то пропало у меня тогда».
        - Папа на небе, - сказал Митька. «У ангелов». Он зевнул, потерся щекой о руку матери, и попросил: «Спать».
        Марья Федоровна, чуть покачивая сына, сказала: «Господи, как оно будет там, в Угличе этом? Хоша Митеньке его и в удел дают, хоша и палаты нам там строят, - а все одно - страшно мне, Марфа Федоровна, случись что, я как его защищу? Сирота ведь сыночек мой, - она покрепче прижала к себе ребенка.
        Марфа внимательно посмотрела в сине-серые, как грозовая туча, глаза женщины. «Так и мои, Марья Федоровна, - ответила Марфа, - тоже сироты все. Федосья замужем, а все остальные - на мне».
        - Пишет она, из Сибири-то? - спросила Марья Федоровна.
        - Последняя грамотца была еще осенью, как Большой Камень они перешли, а с тех пор - не писала, - вздохнула Марфа. «Жаль, конечно, мне уезжать, не знаю я, что там с дочкой - однако же, надо».
        - Надо, да, - Марья Федоровна посмотрела на Петеньку, что прикорнул на ковре рядом со спящим котенком и сказала: «Может, уложим их, Марфа Федоровна, и на трапезу со мной останетесь? Стол у меня вдовий, простой, не обессудьте уж».
        - Ну что вы, - улыбнулась Марфа. «Спасибо вам, государыня. А что защищать, - она кивнула на Митьку, - так крестник мой наследник престола царей московских, чего ж бояться-то?».
        - Сего и боюсь, - медленно ответила Марья Федоровна, глядя на мирно спящего сына.
        Они уже сидели за столом, когда низкая дверь отворилась, и в палаты вошла царица Ирина Федоровна.
        Обе женщины встали и поясно поклонились государыне. «Что-то вы не бойко сбираетесь, Марья Федоровна, - кисло сказала Ирина, поиграв перстнями на длинных пальцах. «До Углича дорога хоша и недолгая, а все одно - дожди зачнут, так в грязи застрянете. Уехали бы, пока сухо, до Яблочного Спаса».
        - Уедем, государыня, - спокойно сказала Марья Федоровна. «Однако ж царевич мал еще, Углич - то не Москва, лекарей там хороших нет, заболеет еще наследник престола-то».
        Ирина побарабанила пальцами по скатерти. «Коли что с царевичем, храни его Господь, приключится, ты в сем виновата будешь, Марья, - иночество на следующий же день взденешь, благодари еще, что сейчас тебя не постригли. И опекуны его тако же отвечать будут».
        - Опекуны? - тихо спросила Марья Федоровна.
        - Государем Иваном Васильевичем, да призрит Господь его душу, - Ирина перекрестилась, - назначенные, и Регентским Советом утвержденные, - красивые губы сжались в тонкую, бледную черту, и царица, посмотрев на склоненную голову Марфы, спросила: «А вы тоже до Яблочного Спаса уезжаете, боярыня? С детками вашими?».
        - Да, государыня, - тихо ответила Марфа. «Младший мой, Петенька, вырос уже, можно его без опаски морем везти».
        - А, - безразлично ответила Ирина Федоровна, и вышла. Марфа проводила глазами прямую спину в тканом золотом, парчовом опашене, и, вздохнув, сказала: «Давайте ближних боярынь позовем кого, чтобы со стола убрали, и я про травы вам зачну рассказывать, и с собой их тоже, конечно, дам. А вы записывайте».
        - Спасибо, - сглотнула Марья Федоровна и чуть погладила мягкую руку Марфы.
        На кремлевском крыльце она вдохнула жаркий, летний воздух и велела: «Остановишь у церкви Всех Святых, что в Кулишках, там помолиться хочу, а потом в монастырь наш поезжай».

«Щербатый как раз к обедне в монастырь придет, донесения у меня с собой, уже зашифрованные, передам и домой поеду, - подумала Марфа, откидываясь на бархатную спинку. «Как это Джон написал в последний раз: «Я не имею права просить тебя остаться на Москве, конечно, просто постарайся перед своим отъездом узнать как можно больше про планы шурина царя Федора, Бориса. Понятно, что он, а не Федор, будет управлять государством».
        В церкви было темно и людно, пахло ладаном, с амвона доносился размеренный голос священника, и Марфа, закрыв глаза, вспомнила невидный деревянный домик, что стоял совсем близко отсюда, по соседству.
        - Ты в этом сарафане, как девчонка, - Федор опустился на колени перед лавкой, где сидела Марфа, и шепнул: «Господи, неужели ты и вправду здесь?».
        Марфа обвела глазами заброшенную, нежилую избу, - только рисунки и чертежи кипами лежали на столе, придавленные камнями, и шепнула: «Да, милый».
        - Скажи еще, - попросил Федор, закрыв глаза, целуя ее - чуть слышно. «Пожалуйста, Марфа».
        - Милый мой, - она почувствовала его, - совсем рядом, - и обняла его, - отчаянно, будто и вправду была девчонкой. Федор нежно расплел ее косы, и поток бронзовых, мягких волос хлынул вниз. «От тебя солнцем пахнет, - шепнул он, поднимаясь, легко вскинув ее на руки.

«Куда?», - спросила Марфа, закрыв глаза, нежась под его поцелуями.
        - Я там давно не был, - усмехнулся Федор, распахивая низкую дверь, - но, кажется мне, лавка там шире будет, чем здесь.
        Ставни были заколочены снаружи, и в темноте ее глаза блестели, как у кошки. «Вот так, - сказал Федор, устраивая ее на лавке, окунаясь в ее распущенные волосы.
«Сначала так, потому что я слишком давно этого хочу, Марфа, и терпеть более не в силах».
        - Не надо терпеть, Федя, - она вдруг, вспомнив Чердынь, подтянула к себе сброшенный плат.

«О нет, - Федор накрыл ее руку своей, - большой, загрубевшей, - нет, Марфа».
        - Я не смогу, - она застонала, схватившись за его пальцы, - не смогу. Услышат!
        - Ничего, - сказал Федор, не отрываясь от ее губ. «Я тебя просто буду целовать, - все время.
        А ты - ты делай, все что хочешь, счастье мое. Я тут для того, чтобы любить тебя, вот и все».
        Уже потом, лежа у него на плече, Марфа подняла голову и улыбнулась: «А что ты хочешь, Федор Савельевич?».
        - Чтобы ты была рядом, - просто ответил он и вдруг, нежно, взял в большую ладонь ее грудь:

«Ты ведь кормишь еще?».
        Марфа чуть покраснела: «Ну да, посему и…, - она не закончила.
        - Да уж понял я, - Федор улыбнулся и провел губами по белой коже. «Оно, конечно, так во стократ слаще, - задумчиво сказал мужчина. «Хотя, - он помедлил, - есть и еще что-то, что тоже сладко, а я сего еще не пробовал, уж больно торопился».
        - Попробуешь? - Марфа улыбнулась.
        - И не один раз, - Федор вдруг рассмеялся. «А ты лежи, счастье мое, лежи, отдыхай».
        - Уж такой отдых, - томно сказала Марфа, почувствовав его прикосновение. «Такой отдых, Федя, что боюсь, на Воздвиженку я отсюда не дойду - ноги не донесут».
        Потом они лежали на полу, и Марфа рассматривала его рисунки. «Это все так, - Федор погладил ее по спине, - это я думаю, ну и рисую. Ничего, конечно, построить не удастся, - он помолчал.
        - Почему? - серьезно спросила Марфа.
        - Казне крепости нужны, церкви - храмы, а у бояр денег на сие не достанет, да и покажи такое, - Федор кивнул на рисунок воздушного, изящного дворца, - боярину, так он крестным знамением себя осенит, и побежит куда подальше. Заказчик, Марфа, он же дурак большей частью, уж прости меня, а без заказчика нам, строителям, жить не на что будет, - он наклонился и стал целовать ее, - медленно, ласково.
        - Езжай в Европу, - вдруг сказала Марфа. «В той же Англии, или в Италии, - куда как больше строят».
        Федор улыбнулся. «Да предлагали мне в Польшу перебежать, однако что за человек я буду, коли страну родную брошу. Хотя жалко, конечно, - итальянцы нам Кремль строили, а вон, рядом Троицкая церковь стоит - красоты такой, что редко оную в мире-то встретишь, и не итальянской она работы, а нашей. Можем, значит».
        Она вдруг перевернулась и оказалась прямо под ним. «Можем, Федор Савельевич, - серьезно сказала Марфа. «И строить, и еще многое можем».
        Федор рассмеялся и сказал: «Ну, давай, покажу тебе, что я-то могу, коли ты с прошлого раза забыла, хоша он и недавно был».
        Марфа перекрестилась, поклонившись в сторону церкви, раздала милостыню, и, уже, оказавшись в возке, закрыв глаза, твердо пообещала себе: «Скажу. Нельзя иначе, - то дитя его. А там уж решать будем, что делать - вместе».
        Улыбаясь, бросив еще один взгляд в сторону Китайгородской стены, она велела везти себя к монастырю Воздвижения Креста Господня.
        Белая, длинношерстная кошка потерлась о ножку кресла и легко вспрыгнула на колени к мужчине. Тот подпер голову рукой, рассеянно почесав кошку, и посмотрел на шахматную доску.
        - Вот так, - Борис Федорович Годунов, шурин государя Федора Иоанновича, глава регентского совета при царе, погладил ухоженную, каштановую бороду, и в три хода поставил царю шах.
        Федор Иоаннович, все лаская кошку, вздохнул: «Батюшка покойный, да хранит Господь его душу, хорошо играл, конечно, а вот я, Боренька, не разумею, как тут что двигать».
        Голубые, будто все время наполненные слезами, глаза государя взглянули на Бориса Федоровича. Тот на мгновение сжал пальцы, - скрытые длинными рукавами богатого кафтана, - до боли, до чуть слышного хруста.
        Пасха была ранней, царь, отстояв все богослужения, заболел. У него распухло колено, он горел в лихорадке, и, наконец, впал в беспамятство. Борис вспомнил, как Богдан Яковлевич Бельский отвел его в сторону, в какой-то закуток за печью, и тихо прошептал: «Вот бы сейчас».
        Борис только покачал головой - прозрачные глаза боярыни Воронцовой-Вельяминовой все время следили за палатами, неотступно, она не поднималась от ложа государя, только иногда кивала Марье Федоровне и та меняла холодную тряпку на лбу царя, или приносила снадобье.
        Они были будто два ангела - одна повыше, другая пониже. Марфа была во вдовьем черном плате. Царица - в опашене цвета голубиного крыла. Борис наклонился и мягко сказал Марфе Федоровне: «Вы поезжайте домой, боярыня, детки же у вас, Марья Федоровна за государем присмотрит, тако же и мы с Богданом Яковлевичем».
        Зеленые глаза обшарили его лицо - зорко, пристально, и Борис вдруг почувствовал, как мороз дерет его спину - хотя палаты были жарко натоплены.
        - Горячие ванны бы ему помогли, - сказала Марфа, вставая. «Распорядитесь, Борис Федорович. А вы, государыня, продолжайте то снадобье давать, что я вам сказала, там его много, на день хватит вам».
        Годунов проводил взглядом ее маленькую, стройную фигуру и еле заметно кивнул Бельскому. Тот только опустил ресницы.
        - Может быть, Боренька, - осторожно сказал Федор Иоаннович, - пущай Марья Федоровна и Митенька в Кремле останутся? А то нехорошо выходит - как будто я брата своего единокровного ссылаю, от Москвы подальше, - он глубоко вздохнул и улыбнулся - слабыми, влажными губами.
        - Дак говорили уж об этом, государь, - Годунов стал убирать шахматы, - сие желание батюшки вашего покойного, - чтобы царевич Димитрий и мать его в Углич уехали, в удел его, там не в пример лучше ребенку расти, нежели чем в Москве.
        Федор Иоаннович встал, - Годунов тут же поднялся, - и прошел к низкому окну. Кошка зевнула и устроилась на толстом персидском ковре.
        - Лето, какое славное в этом году выдалось, жаль, батюшка его не увидит, - царь погладил рыжеватую, растущую клочками бороду. «Вон и к вечерне звонят. Волнуюсь я за Митеньку, Боря, - царь повернулся, - хоша Марья Федоровна и восьмой женой батюшке была, однако все же венчанной, как положено, и царевич в браке рожден».
        - Церковь сих браков не признает, - сухо ответил Борис. «Вы бы лучше, государь, о своих наследниках волновались, нет оных, по сей день, а надо, чтобы были».
        Федор Иоаннович покраснел и пробормотал что-то - неразборчиво.
        - А за царевича, - Годунов мягко улыбнулся, - не след тревожиться, там, в Угличе, и поиграть ему с кем будет - боярские дети, кровей хороших. Вона, - он кивнул на дверь, - Михаил Никитович Битяговский ждет, вызвал я его, чтобы вам, государь, представить.
        Царь сморщил низкий лоб и беспомощно посмотрел на шурина.
        - Правителем земских дел в Угличе вы его назначили, - помог Борис Федорович, - и смотрителем за хозяйством царевича, по моему представлению, на той неделе еще указ подписывали.
        - Да, да, - рассеянно сказал Федор Иоаннович, - так здесь он? Ну, пусть войдет, пусть войдет…
        Низенький, толстый Битяговский поясно поклонился царю и прижался губами к перстню с большим алмазом, что украшал палец Федора Иоанновича.
        - Ну, ты там, - царь замялся.
        - За здравием царевича и вдовствующей государыни следить непрестанно, жизнь свою положить, а их защитить, - отчеканил Годунов.
        - Да, да, - согласился царь, и, наклонив голову, прислушался: «К вечерне звонят. Пойду к Иринушке, пора и в церковь нам».
        Он прошел мимо согнувшихся в поклоне мужчин, и, как только за Федором Иоанновичем закрылась низкая, резная дверь, Годунов сказал: «Ну, ты, Михаил Никитович, помнишь, говорили мы с тобой о сем. Кормление у тебя с Углича хорошее будет, кроме того, - Годунов усмехнулся, - ежели сие дело получится, так и не скучно тебе там станет. Наверное».
        Дьяк улыбнулся пухлыми губами. «Выйдет у меня, Борис Федорович, не сумлевайтесь».
        - Ну, вот и славно, - Годунов потрепал его по щеке. «Только, Мишка, помни, что я тебе говорил - ее больше всего опасайся. Там волчица такая, что скрозь тебя смотрит, и все чует».
        - В монастырь бы ее сослать, и дело с концом, - раздраженно сказал Битяговский.
«Ради чего рисковать-то?».
        - Ну, знаешь, - он вдруг прервался, будто остановив себя, - нет, ладно. А ты, Мишка, жди - как надо будет, я гонца пошлю».
        Битяговский поклонился и вышел, а Годунов, потрещав пальцами, посмотрел на шахматную доску.
        После ванн государю стало лучше, он отдышался, пришел в себя, и даже сел за трапезу.
        На следующий день Борис отозвал Бельского в какой-то темный угол, и сказал, едва дыша:

«Не действует яд-то».
        - Погоди, - медленно ответил тот. «Не торопись, Борис. Видишь, он уже опекунов для царевича назначил, Углич ему отписал. Погоди».
        - Сегодня - Углич, а завтра он ему корону царей московских отпишет! - прошипел Годунов.

«Нет, Богдан, кончать надо с ним, и чем быстрее, тем лучше».
        - Сыро что-то, - поежился царь, сидя за шахматной доской. «Богдан Яковлевич, посмотри, что там с печкой, дрова повороши».
        Бельский поднялся, и Годунов вдруг увидел, как исказилось гримасой боли лицо царя. Иван Васильевич попытался встать, но больное колено громко хрустнуло, и царь, застонав, упал на ковер.
        - Позови, - прохрипел он, - лекарей, Марфу позови, Марью! Ну, Борис!
        Бельский, было, занес полено над головой государя, но Годунов, покачав головой, сжал сильные пальцы на сухом, морщинистом горле Ивана Васильевича. Потом он вытер покрытые слюной и пеной руки о парчовый кафтан царя и спокойно сказал: «Положи полено-то, Богдан».
        Он пришел к государыне Марье Федоровне, когда тело Ивана Васильевича уже лежало на огромной кровати в его опочивальне. «Преставился государь, - тихо сказал Борис, глядя в мгновенно наполнившиеся слезами глаза женщины. «Играл в шахматы, и задыхаться начал, - то смерть быстрая была, царица, он и не почувствовал ничего».
        - Призри его Господь во владениях своих, - услышал он тихий, вкрадчивый голос откуда-то из сумрака опочивальни. Боярыня Воронцова-Вельяминова поклонилась Годунову и, когда она вскинула взгляд - будто два изумруда были ее глаза, - Годунов понял, что она - знает.

«Никому не скажу, - подумал он той ночью, стоя у гроба царя, слушая монотонную скороговорку священника. «Богдану говорить нельзя - испугается, к Федьке побежит, а тот, хоша и дурной, и блаженный - но все, же царь. На колу я торчать еще не хочу. Нет, надо ее запрятать как можно дальше. Из России выпускать ее не стоит, конечно, - тут же всем расскажет. И в монастырь нельзя - как я ее туда отправлю? Федьке она нравится, лечит его, опять же. Нет, надо по-другому».
        Годунов посмотрел на воронье, что прогуливалось по зубцам кремлевской стены, и, щелкнув пальцами, велел дьяку: «Спосылай на Воздвиженку, к боярыне Воронцовой-Вельяминовой, пущай в Кремль приезжает, завтра с утра, разговор у меня до нее есть».
        Дьяк кивнул, а Годунов, все еще глядя в окно, пробормотал: «Может, и не придется делать сего. Ежели у Федора наследник родится, так пусть живет царевич-то. Господи, хоша сам с Ириной спи, пусть и грех это».
        Марфа повернулась, и, удобнее устроив большую, кружевную подушку, перевернула страницу книги. Петенька, - распаренный, чистый, сытый, - спокойно сопел рядом.
«Господи, - вдруг подумала Марфа, - а на отца-то как похож, будто я его перед собой сейчас вижу».
        - Матушка, - Лиза подобралась к ней поближе, и устроилась под боком, - а мама моя красивая была?
        - Очень, - вздохнула Марфа. «У тебя волосы, как у нее, только она высокая была, а ты видишь - в батюшку, - маленькая».
        Лиза воткнула иголку в свое вышивание и вдруг сказала: «А как так получилось, что батюшка и мама моя друг друга полюбили? Она же герцогиня была, а он просто - купец».
        - Сие неважно, - вздохнула Марфа. «Коли люди друг друга любят, Лизонька, это все ничего не значит. Хоша бы ты царица была, а все одно - сердце-то любит, не голова. А мама твоя батюшку очень любила, и я тоже, потому что такие люди, как он - редко встречаются».
        - А у нас батюшки не будет более? - робко спросила девочка.
        - Посмотрим, - улыбнулась Марфа. «Ну, давай, помолимся, и спать-то будем. Марья с Парашей-то, небось, уже какой сон видят, - а мы с тобой, - заболтались».
        - Я бы тоже полюбить хотела! - вдруг, страстно сказала девочка. «Как мама моя, и как ты, матушка!»
        - Ну, вот вырастешь, - Марфа коснулась губами теплого, нежного детского лба, - и полюбишь.
        Лиза быстро задремала, а Марфа все лежала, слушая дыхание детей.
        - Не уезжай, счастье мое, - сказал ей Федор тихо, одними губами, гладя ее по голове.

«Пожалуйста, ну как я без тебя буду-то, Марфа? Больше сорока лет уж мне, я уж и не думал, что встречу ту, без которой жить не смогу».
        Она молчала, уткнувшись лицом в его плечо, вдыхая его запах, - свежее дерево, краска, известь. В полуоткрытое окно горницы было слышно, как звонят к вечерне на церкви Всех Святых.
        - Нет, Федя, - наконец, так же тихо, ответила она. «Дети у меня, мне о них надо думать, а не о себе, хоша я тоже, - Марфа подняла голову и, увидев его серые, потемневшие, будто грозовое небо, глаза, - тут же опустила, и еле слышно закончила, - люблю тебя, как уже и не думала, что полюблю.
        Он помолчал, баюкая ее, и, тяжело вздохнув, сказал: «Марфа, Марфа…, Бывает - думаешь о человеке, и ничего более не хочется, кроме как быть с ним. Тако же и мне с тобой, счастье мое».
        Марфа почувствовала прикосновение его руки, и, сжав зубы, сказала: «Сам же видишь, Федя, - так бы и лежала с тобой, и детей бы приносила, коли на то Господня воля была бы, и не надо было бы мне ничего другого. Но не здесь, не здесь, Федя».
        Федор Савельевич молчал, - долго, очень долго, - а потом, поцеловав ее, сказал:
«Ну что ж, как ты решишь, так тому и быть, Марфа».
        Женщина положила руку на живот и чуть погладила его. «Как же теперь уезжать-то? - подумала она. - Дитя отца своего никогда не увидит, как же я могу с ним так поступать? А остальные?» - Марфа зажгла свечу и посмотрела на красивое, спокойное лицо спящего Пети.

«Господи, ну отчего ты мне такой выбор-то дал? Ежели скажу я Федору, - а как не сказать, как скрывать такое, - так он еще сильнее мучиться-то будет. Да и я тоже».
        Она взглянула в красный угол, на темные, спокойные глаза Богородицы, и, чуть тряхнув головой, решительно проговорила: «Вот приедет, - сразу и скажу. А там посмотрим».
        - Что такое? - сонно пробормотала Лиза. - Ничего, ничего, - Марфа погладила дочь по голове и задула свечу. - Спи, милая.
        - Марфа Федоровна, - свежее, красивое лицо Бориса Годунова расплылось в улыбке. - Мы с похорон Ивана Васильевича, храни Господь его душу, не виделись. Вы хоша Марью Федоровну и навещаете, а ко мне никогда не заглядываете.
        - Так, Борис Федорович, ради чего я вас от дел-то государственных отрывать буду, - Марфа поклонилась, - низко. - Вы глава Совета Регентского и государю рука правая, чего ж ради вас бабскими-то разговорами обременять?
        - Вы садитесь, - ласково предложил ей Борис, подумав: «На три года всего старше меня, а глаза у нее - будто ей семь десятков лет, а то и больше. И как смотрит-то на меня, - все знает, понимает все. Волчица, одно слово».
        - Как сборы-то ваши, как детки? - Борис налил боярыне греческого вина. Та чуть пригубила и отставила бокал: - С Божьей помощью, Борис Федорович, здоровы все. К Успению уж и тронемся, в Новые Холмогоры, я сейчас вотчины-то свои продаю, не закончила еще дела все.
        - А вы бы не торопились, Марфа Федоровна, - Годунов ожидал увидеть недоумение в ее глазах, однако они смотрели так же - прямо и спокойно. Он поднялся и улыбнулся:
«Сидите, сидите, матушка Марфа Федоровна, вы меня старше, да и по крови мне с вами не равняться - вы на ступенях трона царского рождены».
        Годунов достал из серебряного ларца свернутый лист бумаги и вдруг подумал: «А ежели заметит? Да нет, Федька не заметил - хотя он придурок, конечно, куда ему что-то замечать?
        Но и Регентский Совет не заметил - а они руку государя знают».
        - Вы, Марфа Федоровна, знаете, наверное, - продолжил Годунов, садясь, - что государь Иван Васильевич перед смертью своей безвременной опекунов для царевича Димитрия назначил, как он дитя еще есть.
        - Знаю, Борис Федорович, - она чуть улыбнулась, - краем тонких губ.
        - А Регентский Совет, имеющейся у нас властью, Марфа Федоровна, выбрал из тех, что царь назначил, одного опекуна, и утвердил его уже, - тихо сказал Борис.
        - И кого же, если мне будет позволено спросить? - она сцепила тонкие, унизанные тяжелыми кольцами пальцы. Сияние алмазов на мгновение ослепило Годунова, и он поморщился.
        - Вас, Марфа Федоровна, - ответил он. «Вот, царской руки - назначение, вот и указ Регентского Совета».
        Она просмотрела бумаги, - внимательно, пристально, - и, возвращая их, сказала:
«Сие для меня честь великая, Борис Федорович, однако я подданная Ее Величества королевы Елизаветы, тако же и дети мои, и муж мой покойный, - женщина перекрестилась, - и дом наш там, в Лондоне».
        - Марфа Федоровна, - почти нежно сказал Борис, - а ведь сыночек-то ваш, Петр Петрович, тут, на Москве, родился. Вот у меня, - он помахал грамотой, - опись о крещении его имеется, в монастыре Воздвижения Честного Креста Господня, что по соседству с усадьбой вашей городской. Так ведь это?
        - Так, - тихо подтвердила женщина.
        - Ну вот, - Годунов усмехнулся, - поскольку Петр Петрович на Москве рожден, так он и есть - подданный нашего государя, Федора Иоанновича.
        А мы, Марфа Федоровна, уж никак не можем вам позволить нашего подданного за границу без царского на то указа особого вывозить, сие есть законов нарушение, сами знаете. Хотите - оставляйте Петра Петровича, и отправляйтесь сами, куда вам угодно.
        - И да, - Годунов поднял бровь, - я, уж не обессудьте, стрельцов в усадьбу вашу послал, я за Петра Петровича беспокоюсь, все же наследник целого рода боярского, да какого рода!
        Марфа сжала зубы, - до боли, - и проговорила: «Сами же знаете, Борис Федорович, мать свое дитя не оставит».
        - Ну, вот и славно, - легко улыбнулся Борис, и хлопнул в ладоши. Когда перед Марфой поставили золоченую, большую чернильницу и перо, Годунов сказал: «Вы распишитесь вот тут, боярыня, что принимаете на себя бремя опекунства».
        Марфа молча, сжав перо захолодевшими пальцами, - расписалась, и Годунов, посыпав бумагу песком, сказал: «И вот тут еще, любезная Марфа Федоровна, что вы ознакомились с указом Регентского Совета, тоже распишитесь».
        Женщина побледнела, и положила перо. «Не буду я сие подписывать, Борис Федорович».
        - Будете, не будете, - улыбнулся Годунов, - сие, Марфа Федоровна, неважно. Я вам и на словах могу сказать, при свидетелях - он повел рукой в сторону дьяков, что стояли у двери палат.
        - Регентский совет запрещает вам, а тако же и детям вашим выезд за границы - до особого распоряжения. Все, - Годунов поднялся, - езжайте на Воздвиженку, сбирайтесь, Марья Федоровна уже скоро в Углич отправляется, с царевичем, вам, как опекуну, с ее поездом ехать надо».
        Марфа еще нашла в себе силы поклониться, и выйти из палат - медленно, высоко неся голову. Она и не помнила, как спустилась на крыльцо, и нашла свой возок. Захлопнув все оконца, она скорчилась в углу - боль, невыносимая, острая боль билась в животе, и, подняв сарафан, она увидела пятна алой, яркой крови на подоле рубашки.
        Федор Воронцов-Вельяминов отступил назад и посмотрел на чертеж. Большой лист грубой бумаги был прибит гвоздями к доске, что держалась на деревянной треноге. Парень погрыз перо и задумался. На рисунке была изображена часть крепостной стены - с ласточкиными хвостами, и узкими бойницами.
        - А толщина? - пробормотал Федор и почесал рыжие, перехваченные шнурком кудри.
«Еще и какой кирпич будет, тоже непонятно пока. Сделаю я два расчета - один с камнем, а другой с кирпичом».
        Он открыл большую, растрепанную тетрадь, и, было, начал писать, как в косяк открытой двери постучали.
        - Федор Петрович, - сказал рабочий, - тут до вас пришли.
        - Что такое? - не поднимая головы, спросил юноша.
        - Марфа Федоровна велела за вами спосылать, - холоп мялся на пороге, - говорит, сие дело неотложное.
        Федя чуть побледнел и поднялся: «Иду».
        Марфа закрыла на засов дверь своей опочивальни. Она, согнувшись, прошла в нужной чулан и уцепилась за стену. Ноги были испачканы в крови, но боль стала менее острой, в животе просто саднило. Она посмотрела вниз - рубашка промокла. Женщина вдруг почувствовала тошноту, и склонилась над поганым ведром.

«Нельзя, чтобы кто-то знал, - холодно подумала Марфа, и тяжело задышала. «Сразу слухи пойдут, разговоры».
        Она стерла со лба ледяную испарину, и, захлопнув дверь чулана, принялась убираться.
        Кровь не останавливалась. «Когда закончится, - она вдруг остановилась, скомкав в руках окровавленную сорочку, и приказала себе не плакать, - надо настой сделать, промыть все».
        Ключница посмотрела на боярыню, лежащую в постели, и ахнула: «Матушка Марфа Федоровна, да бледная вы какая! Может, за лекарем спосылать?».
        - Пройдет, - сухо сказала Марфа. «За Федором Петровичем побежал человек, как велела я?».
        Ключница кивнула. «Далее, - спокойно проговорила женщина, - отправь гонца к вдовствующей государыне, в Кремль, пущай спросит, когда обоз ее в Углич отправляется, мы тоже туда едем. Вещи собрали уже?».
        - Заканчивают, - испуганно ответила ключница.
        - Хорошо, - Марфа подавила желание закрыть глаза и уткнуться лицом в подушку.
«Сундуки наши пущай в этот обоз грузят. Управителю подмосковной отпиши, чтобы вотчины, какие остались - не продавал пока. Подай мне перо с чернильницей, бумагу, и пусть боярышни Марья и Прасковья ко мне зайдут».
        Она быстро зашифровала грамоту и сказала, запечатывая ее: «Ну, что на пороге-то стоите?».
        - Матушка, а с вами все хорошо? - девчонки подошли к постели, и, - Марфа заметила, - даже не сговариваясь, взяли друг друга за руки.
        - Будет хорошо, - чуть улыбнулась она. «Так, жердина в заборе, что за кладовыми, - все еще отодвигается?».
        Смуглые щеки Параши покраснели, и мать усмехнулась: «Да уж ладно. Сарафаны самые потрепанные наденьте, и бегите в монастырь. Там, на паперти, юродивый - он там один, сразу узнаете. Вот, передадите ему. Сие в тайности, - мать протянула Марье грамотцу.
        Лазоревые, большие глаза девочки вдруг захолодели, - ровно лед, тонкие губы улыбнулись, и Марья только кивнула.

«Господи, - вдруг подумала Марфа, - а ведь у нее не Петины глаза. Тот всегда ласково смотрел, добро, и Петенька тако же. А Марья - ровно Степан смотрит, не ровен час, обрежешься».
        - Ну, идите, - она привлекла их к себе и быстро поцеловала. «Осторожней там, смотрите».
        - Матушка, - Федор быстро взбежал по лестнице в горницы. «Что с вами?».
        - Так, пустое, завтра и забудется уже, - Марфа вздохнула.
        - Вот что, сыночек - Регентский Совет меня опекуном царевича Димитрия выбрал, меня о сем не спросив, конечно, - женщина невесело рассмеялась, - так что я с девчонками и Петенькой в Углич поеду. А ты тут останешься, - добавила она, видя, как сын хочет что-то сказать. «В Угличе тебе делать нечего, ты уже взрослый, - у бабьих подолов болтаться, будешь приезжать, коли захочешь».
        - А как же вы? - озабоченно спросил Федор. Мать потянулась, чуть поморщившись, и поцеловала его в лоб: «Да все пройдет, милый. Сейчас Федор Савельевич вернется, - Марфа внезапно почувствовала страшную, тупую боль в сердце, и чуть помедлила, - я его попрошу, чтобы тебя при себе оставил».
        - Матушка, - Федя, будто ребенок, прижался лицом к ее руке, - матушка, милая моя…
        - Все устроится, - твердо ответила мать. «А уж раз ты здесь - присмотри пока за хозяйством-то, Лизавета тебе поможет. Я уж денька через два и встану, наверное».
        Белокурая, маленькая девчонка в потрепанном сарафане, босая, перекрестилась на купола Крестовоздвиженского монастыря и наглым голоском, с московской ленивой развальцей, спросила у богомолок: «А, юродивый, что туточки обретается, он, когда придет? Матушка меня послала ему милостыньку передать, уж больно доходна до Господа молитва его, говорят».
        - Так, милая, преставился раб божий, - заохала одна из старушек. «Третьего дня еще, говорят, на Китай-городе его нашли, - она поманила к себе девчонку, - голову, говорят, ему топором раскололи, упокой Господи душу его святую».
        - Ну, значит, вы милостыньку-то возьмите, - девчонка принялась раздавать медь из холщового мешочка.
        Вторая девка, высокая, с темными кудрями, что стояла, привалившись к воротам, почесывая одной ногой другую, вдруг повернулась и, быстрее ветра, припустила вверх по Воздвиженке.
        - Ладно, - Марфа сцепила пальцы, выслушав Парашу, - спасибо вам. Марья как вернется, в мыльню-то сходите, велела я ее истопить.
        Девочка присела на кровать и, глядя на Марфу чудными черными, в золотых искрах, глазами, спросила: «А как же теперь будет-то, матушка?».
        - С Божьей помощью, - вздохнула Марфа, опустив веки: «Петеньку мне принеси, покормлю я его, да и трапезничать идите, Лизавета там, на поварне командует, уж не знаю, что она наготовила».
        Марья просунула голову в дверь и тихо спросила: «Может, я на Варварку сбегаю, матушка?
        Ежели надо, вы скажите только».
        - На Варварку нельзя, - Марфа посмотрела на Марью и усмехнулась: «И попарьтесь потом, а то у вас ноги вон - в грязи по колено».
        Над Москвой играл тихий, летний закат. Лизавета, устроившаяся на крыльце, отложила вышивание и, посмотрев на Федора, что склонился над рисунком, осторожно проговорила:

«Вот, видишь, как получилось - теперь и неизвестно, когда мы до Лондона доберемся».
        - Доберетесь, - парень потянулся, - так что затрещала рубашка, и смешливо добавил:
«Щи-то у тебя, Лизавета, вкусные, ровно как у матушки».
        - Так я же у нее училась, - девочка покраснела и опять взялась за иглу. «А ты в Углич будешь приезжать, Федя?».
        - А ну иди сюда, - мальчик обнял ее. «Ты чего носом захлюпала? Приеду, конечно, вы ж сестры мои, как я вас брошу. Тако же и матушку, и Петеньку. Вон после Покрова и появлюсь, зимой-то рабочие по домам идут, до Пасхи, стены с башнями класть уже не будем, так, отделывать зачнем, а сие дело небыстрое, можно и вас повидать».
        Он потрепал Лизу по каштановым кудрям и улыбнулся: «Так что жди, Лизавета».
        - Я буду, - тихо ответила девочка, глядя на стрижей, что метались в прозрачном, зеленоватом небе.
        Марфа прибралась, и, свернув окровавленные тряпки, засунула их в дальний угол сундука, прикрыв одеждой. «Как встану, так выброшу незаметно, - подумала она, обнимая подушку, чувствуя на лице обжигающие, крупные слезы. «Господи, ну почему так? Почему ты дитяти этому жить не дал - я бы и любила его, и пестовала, почему? .
        Она, было, заплакала, - тихо, едва слышно, свернувшись в клубочек. Глубоко вздохнув, она тут, же остановилась. «Говорил мне Джон, - вспомнила она, - если связь не найдешь, или что случится, - то есть сигнал тревоги. И даже через Английский Двор его послать можно.
        Отправлю письмо мистрис Доусон, по делам хозяйственным, - пусть в Посольском приказе хоша вдоль и поперек его читают, - а она уж поймет, что с ним делать».
        Марфа чуть улыбнулась, и, закрыв глаза, уже засыпая, сказала себе: «Все будет хорошо».
        Он закрыл за собой дверь крестовой горницы и тихо сказал: «Марфа». В свете летнего дня ее лицо казалось совсем юным, как там, в избе, когда ее волосы рассыпались по лавке, касаясь деревянного, грубого пола. Только две морщины залегли в углах губ - резкие, глубокие, и щеки были бледны - ни кровинки.
        - Федя, - она взглянула на него, не поднимаясь с лавки, - снизу вверх, и опустила голову в ладони. «Федя, милый мой, - Марфа глубоко, прерывисто вздохнула и заговорила.
        Он уронил уже седеющую голову к ней на колени, и Марфа поцеловала его в лоб, - тихо, нежно. «Не прощу себе, - вдруг сказал Федор Савельевич. «Не прощу, что ты одна была, счастье мое. Все, - он поднялся, - более сего не случится. Пойду к Борису Федоровичу, повенчаемся, и ни в какой Углич ты не поедешь».
        Марфа взяла его руку и прижалась к ней щекой. «Федя, - едва слышно сказала она, - не надо из-за меня тебе на плаху ложиться. Хоша ты и зодчий государев, а все равно - холоп монастырский, никто меня с тобой не повенчает.
        - Если б то в Англии дело было, - она прервалась, и, сжав его руку прохладными пальцами, продолжила, - однако ж туда я теперь и не знаю, когда доберусь. А Годунов, коли ты хоша одно слово обо мне скажешь, - сразу жизни тебя лишит.
        Федор Савельевич посмотрел на караул стрельцов, что охранял ворота усадьбы и жестко сказал: «А хоть бы и на плаху, ты мне, Марфа, не указывай, как мне жизнью своей распоряжаться».
        Зеленые глаза вдруг заискрились молниями - так, что Федор даже отступил. Она, поморщившись, встала, и сказала злым шепотом:
        - Твоя жизнь, Федор, тебе не принадлежит, а только лишь Господу Богу. Коли ты на плаху ляжешь, от сего держава наша беднее станет.
        - Годунов что, - Марфа презрительно улыбнулась, - шваль худородная, временщик. А я, - женщина встряхнула головой, - Вельяминова, мои предки земле Русской со времен великого князя Ярослава Владимировича служат, и я о земле своей радею. И не позволю себе великого зодчего на смерть отправлять.
        - Да что же я за мужик буду, коли за твой подол спрячусь! - так же зло ответил Федор Савельевич. «Поеду с тобой в Углич тогда, и все, пусть Годунов, что хочет со мной, то и делает».
        - Федя, - она шагнула к нему и оказалась вся - в его руках. «Федя, любимый мой, не надо.
        Тебе строить нужно, а не умирать. Пожалуйста, - Марфа взглянула на него невозможными, горькими глазами, и он опустил веки, - не в силах взглянуть на нее.
        - Иди сюда, - он протянул руку и опустил засов на двери. «Хоть на одно мгновение последнее, Марфа, иди сюда. Дай мне тебя запомнить».
        Женщина сбросила платок, и, распустив косы, - он даже не успел остановить ее, - встала на колени.
        - Марфа, - только и успел сказать он, а потом уже не было ничего, кроме нее, и было это - счастьем великим.
        Федор пристроил ее у себя на коленях, и целовал, - долго, чувствуя свой вкус у нее на губах.
        Все еще обнимая его, Марфа сказала: «Хотела я тебя попросить…
        - Все ради тебя сделаю, - Федор Савельевич вдохнул ее сладкий, кружащий голову запах, и, повторил: «Все, Марфа».
        - Федора моего оставь при себе, - сказала Марфа, положив голову ему на плечо.
«Годунов прекословить не будет, коли ты скажешь, что проследишь за ним».
        Он кивнул, и тихо сказал: «Проводить-то тебя можно будет? Когда обоз ваш трогается?».
        - В пятницу на рассвете, - ответила Марфа и застыла, прижавшись губами к его щеке.
        Женщина поежилась, - хоша и лето было на дворе, но ночи стояли холодные, и посмотрела внутрь возка. Петенька спокойно спал, девчонки во что-то играли на полу - тихо.
        - Так, - сказала Марфа сыну, - строго. «Ты сюда, на Воздвиженку, приходи раз в неделю - попарься, домашних харчей поешь, за дворней присмотри - не ровен час, разбалуется.
        Ключнице я все сказала, где найти тебя, коли что. Если конь тебе нужен будет - отцовского жеребца бери, да следи потом, чтобы его почистили хорошо - лошадь кровная, дорогая.
        Водки много не пей».
        Парень покраснел - отчаянно и, замявшись, что-то пробурчал.
        - Не будет, Марфа Федоровна, - усмехнулся Федор Савельевич. «Не зарабатывает он столько еще, а бесплатно поить его у нас никто не станет - дураков нет. Я за ним присмотрю, не беспокойтесь».
        - И приезжай опосля Покрова, - велела Марфа, - хоша на ненадолго, семью повидаешь.
        Федор кивнул и Марфа, вдруг вспомнив что-то, притянула его к себе, зашептав на ухо.
        - Да зачем? - поднял он бровь.
        - Сие на всякий случай, - коротко ответила мать, и, перекрестив сына, тихо сказала: «Ну, прощайте, Федор Савельевич, спасибо за то, что помогаете нам».
        - Марфа Федоровна, - женщина увидела муку в серых, устремленных на нее глазах зодчего, и коротко велела вознице: «Трогай».
        Лизавета высунула растрепанную голову из окошка и закричала: «Приезжай, Федя!».
        Обоз медленно пополз вниз по Воздвиженке, к недавно построенному Никитскому монастырю.
        - А оттуда, - вздохнул Федор, - на Устретенскую улицу, и там уже - на дорогу Троицкую.
        Федор Савельевич посмотрел на нежный, розовеющий над Красной площадью восход, и сказал: «Вот что, тезка, у меня сегодня дела кое-какие есть, ты там присмотри, чтобы все в порядке было, к закату вернусь. Ты расчеты по толщине стен закончил?».
        - Почти, - грустно ответил парень. «Теперь, как матушка уехала, только мы с вами, Федор Савельевич, и остались - математики, окромя нас, и не знает никто».
        - Надо мне с тобой оной больше заниматься, - задумчиво проговорил зодчий. «Года через три я тебе хочу дать что-то свое построить, там уже меня не будет, самому придется».
        - Я справлюсь, - сглотнув, сказал парень. «Справлюсь, Федор Савельевич».
        Мужчина положил руку ему на плечо, и Федор чуть прижался к нему, - совсем ненадолго, на единое мгновение.
        Войдя в избу, он первым делом снял со стола рисунки с чертежами, и подвинул его ближе к окну. Едва бросив взгляд в соседнюю горницу, он захлопнул дверь - не было сил смотреть на ту лавку. Свет был хорошим, и, раскладывая краски с кистями, Федор Савельевич подумал, что до вечера, наверное, уже и закончит.
        Он сходил к знакомым богомазам в Спасо-Андрониковский монастырь, на Яузу, и, перешучиваясь с ними, - сердце болело так, что, казалось, сейчас остановится, - собрал все, что ему могло понадобиться. Доска была славная, липовая, в полтора вершка, уже покрытая левкасом и отшлифованная.
        Краски были хорошие, на желтках, кисти - тонкие, и Федор Савельевич, посмотрев на свои большие руки, вдруг подумал: «А если не получится? То ведь не чертеж, то лицо человеческое».
        Однако его загрубелые, привыкшие к долоту и молотку пальцы оказались неожиданно ловкими. Прорисовывая контур, он вспомнил ее шепот, ее губы, приникшие к его лицу, то, как билось ее сердце, - совсем рядом, и остановился на мгновение.
        Вытерев рукавом рубашки лицо, Федор стал аккуратно закрашивать поле - нежно-зеленым, травяным цветом. Положено было писать ее в плате, однако он, зная, что никто, кроме него, сию икону не увидит, делать этого не стал.
        Бронзовые, волнистые волосы спускались на плечи, была она в одной белой сорочке и держала на руках дитя - приникнув к нему щекой, как на иконе евангелиста Луки, что стояла в Успенском соборе Кремля.
        Дитя, с кудрявыми, русыми волосами, сероглазое, прижималось к ней, обхватив мать за шею. Последними он написал глаза - изумрудные, не опущенные долу, а глядящие прямо и твердо - на него.
        Федор убрался и положил икону на стол - Марфа чуть улыбалась краем тонких губ, обняв младенца, защищая его своей рукой.
        Он увидел в окне вечернее небо, и, опустившись на лавку, просто смотрел на нее - долго, пока в избе не стало совсем темно, пока он уже ничего не разбирал - из-за слез, переполнивших глаза, слез, которые он так и не позволил себе пролить.



        Часть четвертая
        Тюменский острог, весна 1585 года

        На востоке, над бесконечной, еще заснеженной равниной едва виднелась слабая полоска восхода. Тура была еще покрыта льдом, темный, сумрачный лес подступал прямо к берегу, и только вдалеке, почти за горизонтом слышен был крик какой-то птицы - одинокий, печальный.
        - Пусто все же здесь, - один из дозорных поежился, запахнув меховой тулуп. «Там, - он кивнул на запад, - все же деревни. Вона у нас, под Москвой, идешь, - и церковка, а за ней - другая, на холм взберешься, и видишь, - люди тут живут. А здесь что? - парень вздохнул, подышав на руки.
        - Вот смотри, - рассудительно ответил второй, - высокий, мощный, - вот, я ж ярославский сам. Тако же и на Волге сначала было - одна река текла, и ничего более. А потом народ пришел, селиться начал, дома ставить, кузницы. Батюшка мой покойный, - парень перекрестился, - хороший мастер был, и меня научил. Тако же и здесь станет, дай время только.
        - Что ж ты тогда на большую дорогу-то пошел, а, Григорий Никитич, раз ты мастеровым был? - ехидно спросил первый парень.
        - По дурости, - нехотя ответил Григорий. «Семнадцать лет мне было, разума в голове не было. Сейчас конечно, я мужик взрослый, два десятка скоро, да и вон, - он махнул рукой вниз, на крепостцу, - вся кузница наша на мне, куда тут о баловстве-то думать. Жалко только, что Ермак Тимофеевич меня с отрядами не отпускает, - он помрачнел.
        - А оружие кто нам ковать будет? - сердито спросил первый юноша. «А подковы для коней?».
        - Тебе хорошо, - вздохнул Григорий, - сейчас Волк со своими вернется, ты пойдешь. А я тут сижу, - он вгляделся в белое пространство, что лежало вокруг них, и сказал: «Нет, померещилось».
        - Волк-то молодец, как раз Великий Пост закончится, он и повенчается уже, - завистливо сказал первый парень. «Должен был опосля Покрова, но атаман его на север послал, к остякам тамошним. Ты к Василисе-то ездил его?»
        Григорий покраснел. «Конечно. Кажную неделю у них бываю, как он и наказывал».
        - Смотри-ка, - вгляделся первый дозорный, - и вправду, не привиделось тебе, идет кто-то.
        Как бы и не Волк».
        Григорий перегнулся вниз и закричал: «Эй, там, просыпайтесь! Пищали к бою приготовьте, на всякий случай».
        - Нет, сказал первый парень, вглядываясь в людей, что медленно поднимались по обрывистому склону Туры, - это наши. Только вот, - он нахмурился, и пересчитал их, - не хватает у них кого-то.
        В горнице было жарко натоплено. Ермак Тимофеевич, зевая, потирая со сна лицо, развернул карту и спросил: «До коего места вы дошли-то?».
        - Вот сюда, - показал кто-то из отряда. «Далее, на север, сказали нам остяки, и не живет никто. По Тоболу дошли до Иртыша, а там уже - до огромной реки, остяки ее Ас называют.
        Там и зазимовали».
        Ермак усмехнулся, поглаживая бороду. «Вон, оно, значит как. Что Обдорский край есть, - мы давно знаем, он, вместе с Югорией во время оно Новгороду Великому подчинялся, а опосля того - царям московским. Так вот, значит, откуда река-та сия течет, что Обью именуется. Ну что ж, - он погладил карту, - сие вести хорошие, спасибо вам за это? С Волком что? - Ермак чуть помрачнел.
        - Как буран был, так он вперед пошел, дорогу разведать, - ответил один из юношей, - и не вернулся. Мы его пять дней на том месте ждали, все вокруг обыскали - не было его.
        - Замерз, должно, и снегом занесло. Ну, вечная ему память, - Ермак разлил водки и поставил на стол горшок с икрой. «Ну, отдыхайте тогда пока, недели через две Тура вскрываться начнет, должно быть, теперь уж, пока дороги не просохнут, навряд ли куда-то пойдем далеко, так, охотиться будем, и все».
        Над крепостцей разносился мерный звук била. Григорий догнал Ермака Тимофеевича уже у самой церквушки, и тихо спросил: «Атаман, а что про Волка - правда, это?».
        - Правда, - тяжело вздохнул Ермак, перекрестившись на маленький, деревянный купол.
«Ты вот что, Григорий, - как ты его друг был самолучший, - поезжай-ка в стойбище, к Василисе. А то бедная девка уж, наверное, для приданого и сшила все, а тут такое дело».
        - Упокой его Господь, - вздохнул Григорий. «И вправду, бесстрашный человек был Михайло Данилович, и погиб с честью».
        Он чуть постоял на пороге церковки, и, пробормотав про себя что-то, сжав кулаки, шагнул внутрь.
        Григорий шел вниз по замерзшей Туре, изредка останавливаясь, чтобы поправить лыжи - короткие и широкие, подбитые оленьей шкурой. «А если откажет она? - вдруг подумал парень. «Куда мне с Волком равняться - тот и красавец был, и смелый, и язык хорошо у него был подвешен. А я что?». Он внезапно разозлился и даже в сердцах сплюнул в снег. «Дом у меня хороший, теплый, крепкий, мастер я, каких поискать, чего я ною-то? А что Василису я более жизни люблю - если б Волк вернулся, я бы и слова о сем не сказал, другу дорогу переходить невместно. А ежели я сейчас промолчу, так потом корить себя до конца дней буду».
        Он нащупал в кармане мешочки с порохом - для отца Василисы, - и, посмотрев на дымки, что поднимались над лесом, стал выбираться на берег.
        - С плохими новостями я пришел, Ньохес, - тихо сказал Григорий, когда они уже выпили. В чуме никого не было, младшие дети спали за оленьим пологом, а Василиса с матерью еще не вернулись с рыбалки.
        - Что такое? - темные глаза остяка, и без того узкие, чуть прищурились.
        - Волк погиб, - Григорий посмотрел на водку и налил себе еще. «Для храбрости», - подумал он, и продолжил: «В буране пропал, замерз, даже тело не нашли».
        - Упокой его Господь, - неуверенно проговорил Ньохес и перекрестился. Григорий только сейчас заметил маленький деревянный крест на его шее. Остяк поймал его взгляд и улыбнулся: «Говорил я Волку покойному - дочка покрестится, а может, и мы за ней. Ну и окрестились, все. Николаем меня теперь зовут».
        - За это надо выпить, - решительно сказал Григорий и вдруг улыбнулся: «Все же хороший у нас батюшка Никифор, правильный. Насильно-то крестить - то дело последнее, надо, чтобы сами приходили, вот, как эти».
        - Я что хотел сказать, Николай, - вздохнул парень после недолгого молчания. «Я ведь тако же - и дом у меня хороший, и мастер я на все руки, к тому же, как я кузнец, так Ермак Тимофеевич меня с отрядами не посылает, в крепости я больше».
        Остяк испытующе посмотрел на Григория. Тот покраснел и пробормотал: «Конечно, с Волком мне не равняться, не красавец я».
        Мужчина чуть усмехнулся и потрепал юношу по плечу. «Охотник ты меткий?».
        - Птицу в полете снимаю, - подняв голову, ответил тот. «Никакой нужды она со мной знать не будет, а что люблю я ее - думал я, куда мне, поставь меня рядом с Волком, так понятно, на кого смотреть будут».
        - Пей еще, - велел Ньохес. «Вот вернется сейчас - и все это ей скажи. Пусть решает. А мне, - остяк улыбнулся, - мне ты по душе, Григорий».
        Они стояли на берегу реки, всматриваясь в бесконечную, снежную равнину. Выглянуло солнце, и девушка отодвинула капюшон парки. Мягкие, цвета сажи волосы рассыпались по плечам, и юноша вдохнул их свежий, едва слышный запах. «Будто в лесу идешь, - подумал он.
        Василиса все глядела куда-то вдаль, и Григорий заметил, что на длинных, черных ресницах повисла слеза - маленькая, будто капель. «Вот, значит, как, - вздохнула она, перебирая смуглыми пальцами бусины простого ожерелья - красного, из высушенных ягод. Между ними на снурке висел крестик.
        - Спасибо, Григорий Никитич, что сказали мне. Храни господь душу его». Девушка говорила медленно, подбирая слова, и парень увидел, что слеза оторвалась от ресниц и покатилась по гладкой щеке.
        - Василиса Николаевна, - он сглотнул и заставил себя взглянуть на нее. «Василиса Николаевна, вы же знаете, я жизнь за вас отдам, коли нужда такая придет. Никогда я вас не обижу, ни словом единым, и ежели вы на меня хоть посмотрите, мне ничего и не надо более».
        Девушка молчала, и вдруг, вздохнув, нашла его большую руку и сжала - крепко.
«Хорошо, - она все смотрела на реку, и Григорий почувствовал, как она чуть придвигается к нему.
        Он робко, едва дыша, обнял Василису за плечи, не смея даже поверить своему счастью, и увидел, что девушка улыбается - мимолетно, едва заметно, словно единый луч света во мгле северной ночи.
        Солнце выглянуло из-за низких, серых туч, и лед на Туре вдруг заиграл золотом.
«Скоро и весна, - нежно сказала Василиса. «Скоро и тепло».
        - Да, - прошептал Григорий, перебирая в руках ее горячие, тонкие пальцы. «Да, милая моя».
        Ему снилась Марфа. Ермак редко видел ее, а когда видел - всегда в той избе, в Чердыни, где она сидела на лавке и кормила Федосью. Дитя смотрело на него раскосыми глазами, и атаман, еще во сне, подумал: «Виноват я. Надо было грамотцу послать Марфе Федоровне, что нет у нее дочки более».
        Он поднял веки и полежал, закинув руки за голову, ощущая тепло избы, чуть вздохнув. «А с кем посылать? Никто за Большой Камень и не ходил с тех пор, из наших. Сначала ждал я - может, объявится, а теперь вона - второй год идет. Сгинула девка, а жалко - молодая какая, красивая, и дитя, наверное, в могилу унесла».
        Атаман чуть приподнялся и глотнул воды. Хороша она была, из Туры взятая - чистая, сладкая, и Ермак отпил еще. «Летом, - приговорил он, ставя оловянную кружку на стол.

«Летом и спосылаю грамотцу Марфе».
        В дверь заколотили. Ермак взглянул в щель промеж ставен - только начал подниматься тусклый, неуверенный рассвет.
        - Что еще там? - зевнул он, одеваясь, впуская в избу Григория.
        - Рать по Туре вверх идет, - сказал юноша замерзшими, побледневшими губами.
«Кажись, остяки восстали».
        - Ну-ну, - хмыкнул Ермак, проверяя ручницу. «Ежели правда сие, так не повенчаешься ты сегодня, Григорий Никитич. Василиса-то здесь, в крепостце?».
        - Еще вчера на закате приехали, всей семьей, - ответил парень. «У меня в избе живут».
        - Ну, посмотрим, что там за рать, - Ермак накинул тулуп и пошел к дозорной вышке.
        Лед реки был усеян черными, быстро передвигающимися точками. «Сотни три, не меньше, - присвистнул Ермак и велел: «Пищали к бою! И будите всех, быстро!».
        Атаман посмотрел на уже рыхлый, волглый снег и подумал: «Вот же смотри - уже и Пасху справили, и не ранняя она в этом году была, а все равно - не тает. Но весной пахнет».
        Он вдохнул чуть заметный ветерок с востока, и, нагнувшись, взглянув на дружинников, тихо сказал: «Без команды моей никому не стрелять, может, и миром еще разойдемся».
        - Миром, - недоверчиво пробурчал кто-то снизу, но спорить с Ермаком не решился.
        От остяцкой рати отделилась одна, маленькая отсюда, издали, фигурка, и быстро пошла к воротам крепости.
        - Сейчас ведь как лук вытащит, - сочно выругался один из дружинников.
        - А ну тихо! - одернул его атаман и сощурил глаза, - человек, в малице, остановился под обрывом, и замахав над головой руками, что-то закричал.
        Ермак прислушался: «Что за…, - он чуть было не выругался и велел: «Ворота откройте!»
        - Атаман! - было, попытались его остановить.
        - Откройте, я сказал! - он быстро спустился с вышки, и, скользя по крутому берегу Туры, сбежал вниз, на лед.
        Зеленые глаза играли светом восходящего солнца, смуглые щеки раскраснелись, и Федосья, - атаман опешил, - бросилась к нему на шею. «Ермак Тимофеевич! - сказала она, чуть задыхаясь, - мы с миром пришли, с миром!».
        - Ты жива, значит, - пробормотал атаман и вдруг помрачнел: «Иван Иванович преставился, Федосеюшка. Ты уж прости меня, что невеселую весть принес тебе».
        Высокие скулы застыли и Федосья, не глядя на атамана, проговорила: «Видела я все, Ермак Тимофеевич. Они ж мне руки связали и на глазах моих все это делали. Я перед ними на коленях стояла, молила - убейте его, а они только смеялись». Девушка перекрестилась и сказал: «Вечная ему память».
        - А с дитем твоим что? - осторожно, ласково спросил Ермак.
        - Не жил мой Ванечка, - уголок ее губы чуть дернулся и атаман, обняв девушку, сказал: «Ну, не плачь, родная, на все воля Божия».
        - Спасибо, Ермак Тимофеевич, - Федосья встряхнула темными, убранными под капюшон парки, косами и сказала: «Отец мой здесь. Под руку царскую отдает тех остяков, что к северу и востоку живут, и сам тако же - в верности хочет поклясться».
        - Атаман, - раздался сзади низкий, красивый голос.

«А Федосья, сразу видно, дочка ему, - подумал Ермак, разглядывая Тайбохтоя.
«Силен, конечно, хоша и вон, как у меня - уж седина в голове, наверное, на пятый десяток идет».
        Атаман поклонился вождю, и радушно сказал: «Ну, ежели так, князь, милости прошу нашего хлеба-соли отведать, гостями нашими будете».
        Крепость преобразилась - везде, на узких улочках, под стенами, - горели костры, на льду реки остяки разбили временный лагерь, и кто-то из дружинников, стоя на вышке, с сожалением сказал: «Эх, чтобы им с семьями приехать, с дочками! Так бы все и переженились тут».
        - Ну, - крикнули ему снизу, - как они теперь ясак нам привозить будут, дак и познакомимся.
        - Ты, Федосья, - велел Ермак, ставя на стол заедки, - за толмача будешь. Хоша батюшка твой по-русски и говорит немного, а все равно - еще не поймем чего-то, дело-то какое великое делаем, в подданные царя их принимаем.
        Тайбохтой вгляделся в карту, что расстелил перед ним Ермак, и медленно, но правильно сказал: «Карта хорошая у тебя, атаман, но вот тут - он показал на север, - еще земля есть, там люди живут, с оленями. И вот тут, - палец прочертил линию на северо-восток, - тут горы есть, озеро есть, большое. А там, - Тайбохтой показал дальше, - там царство льдов, дух смерти там обитает».
        - Был ты там? - спросил Ермак, наливая вождю водки.
        Тот отодвинул стакан. «Это пусть русские пьют, нам нельзя этого, остяки не привыкли. А я, атаман, - Тайбохтой чуть улыбнулся, - я много где был. Жизнь долгая, земля - большая, олени - резвые, чего и не поездить. Вот, смотри, - он потянулся за угольком и набросал на деревянном столе грубую карту.
        - Понял, - тихо сказал Ермак, рассматривая рисунок. «Хорошо ты сие делаешь, князь».
        - Мать ее научила, - Тайбохтой кивнул на Федосью, - Локка я ее звал, лиса - по-нашему.
        Русская была, из-за Камня Большого.
        - Знаю я ее, - усмехнулся Ермак и почувствовал, что невольно краснеет.
        - Вот оно как, - только и сказал Тайбохтой, отрезав себе большой кусок мороженой рыбы.
        Договор, написанный Ермаком и Тайбохтоем, читали вслух, на берегу Туры, стоя в открытых воротах крепости. Батюшка Никифор вынес на стол икону Спаса Нерукотворного, и атаман, закончив читать, наклонился и поцеловал образ.
        - В сем даю нерушимое слово свое, как атамана дружины сибирской, - громко сказал Ермак, - что вы теперь, тако же, как и мы - насельники земли нашей, под защитой руки царей московских, и никто не смеет вас принудить, али обидеть. А ежели нападет кто на вас - так мы вас защищать будем, коли же войной решит царь идти - так вы тоже в войско его встанете. Кто захочет веру православную принять - приходите, двери наши для вас всегда открыты, а кто при своих богах родовых захочет остаться, - то дело его, неволить не будем.
        Федосья сказала то же самое на остяцком языке, и воины Тайбохтоя закричали что-то одобрительное.
        Вождь кивнул, дочери и заговорил.
        - А в сем нерушимое мое слово, - волнуясь, часто дыша, начала Федосья, - что мы по доброй воле и с открытым сердцем вступаем под руку русского царя и даем ему шерть, тако же - присягу, в нашей преданности и обещаемся платить ясак два раза в год. Коли царь воевать пойдет - то обязуемся воинов ему дать хороших, сколь есть силы у нас.
        Тайбохтой улыбнулся и, достав из-за плеча лук, прицелившись, сбил птицу, парившую над крепостью. Ножом, взрезав ее грудь, он достал сердце и сказал: «И в сем клянемся этой жертвой».
        Дружинники Ермака дали залп из пищалей, а остяцкие воины осыпали снег на склонах Туры стрелами.
        Ермак улыбнулся и хлопнул Тайбохтоя по плечу: «Ну, все, теперь и погулять можно!».
        Григорий вдруг, смущенно, зашептал что-то на ухо атаману.
        - Ну, сам и пригласи его, - удивился тот, - что стесняешься. Это ж теперь нашей страны люди, такие же, как и мы. На одной земле живем, одними семьями.
        Парень, повертев в руках шапку, покраснев, сказал, глядя в темные глаза Тайбохтоя:
«Ваша милость, как вы есть гость наш и человек знатный, дак, может, на венчании моем побудете-то?».
        Вождь усмехнулся. «Да уж слышали мы, там, на Тоболе, с оленями вести быстро бегут. Тебя как зовут-то?».
        - Григорий, - зардевшись, сказал юноша.
        - А ну-ка, иди сюда, Ньохес, - Тайбохтой поманил к себе остяка. «Хорошего зятя выбрал, молодец. Да и дочь у тебя славная, бери, - вождь потянул из кармана кучку не ограненных аметистов, - пусть носит».
        - А вас как величают? - спросила Васхэ на остяцком языке, смущаясь, не поднимая глаз.

«Ланки, - ответила Федосья, улыбаясь, украшая распущенные волосы девушки венком из кедровых ветвей. «Белка, то есть. А по-русски - Федосья Петровна».
        - Аметисты мужу своему отдашь, он мастеровой, руки хорошие у него, пусть ожерелье тебе сделает, - Федосья одернула подол сшитого из тонкой оленьей кожи, украшенного бисером, сарафана девушки и кивнула матери Васхэ: «Ну, пора и под венец вашу дочку вести».
        Григорий взял тонкую, нежную руку Василисы и вдруг, слушая голос батюшки Никифора, закрыв глаза, подумал: «Господи, и за что счастье мне такое? На земле своей в жены любимую брать, чтобы дети наши тут росли, чтобы шли дальше - вперед нас, до самого края ее, чтобы жили все в мире и спокойствии».
        Он вздохнул и почувствовал, что девушка мягко, ласково гладит его ладонь.
        - Возвеличися, жених, якоже Авраам, и благословися, якоже Исаак, и умножися, якоже Иаков, ходи в мире и делай в правде заповеди Божия, - произнес батюшка, и взглянув в темные глаза Василисы, продолжил:
        - И ты, невесто, возвеличися, якоже Сарра, и возвеселися, якоже Ревекка, и умножися, якоже Рахиль, веселящися о своем муже, хранящи пределы закона, зане тако благоволи Бог.
        Василиса улыбнулась, приложившись к маленькому, скромному образу Богородицы, и священник, тоже улыбнувшись, сказал: «Ну вот, а теперь, как вы есть муж и жена, венчанные, перед Богом и людьми, так можете поцеловать друг друга».
        Григорий наклонился, - жена была много ниже его, и, вдохнув запах хвои и свежести, чуть коснулся ее губ - мягких, прохладных, как весенний ветер.
        Лошадь, таща за собой соху, медленно двигалась по вскопанному полю.
        - Хорошо, что мы семена-то привезли, - сказал один из дружинников, что сидели в воротах крепости, наблюдая за пахотой, приводя в порядок оружие. «Рожь тут должна взойти, лето в прошлом году было жаркое, такое же и в этом будет, наверное. Хоша хлеба свежевыпеченного поедим, а то соскучился уже».
        - Григорий Никитич вона, - кивнул второй парень, - мельницу ветряную ладит, сказал, надо будет наверх по Туре подняться, камни для жерновов поискать, как закончит он. Вот повенчаюсь опосля Покрова, Груню свою научу тесто творить, - парень потянулся, - прямо глаза закрываю и вижу - каравай на столе стоит».
        - Надо будет, как атаман вернется, новые стены зачать ладить, - озабоченно сказал первый.

«Вон, строиться все стали, тесно уже».
        - С Волка избой что делать-то? - угрюмо спросил его приятель. «На бревна ее, может, раскатать, все же место занимает, и хорошее - он же одним из первых дом себе срубил».
        - Челн на Туре! - раздался крик сверху, с вышки.
        - Ясак, что ли, привезли? - хмыкнул кто-то из парней. «Да рано вроде, по осени только должны, а сейчас вона - Юрьев день еще не пришел. Овец бы, кстати, с юга-то пригнать, все скотина, какая-никакая, опять же, и бабы прясть бы смогли, пока мы тут лен еще посеем».
        Высокий, широкоплечий мужчина вытащил челн на каменистый берег и стал быстро подниматься вверх по обрыву.
        - Господи Иисусе Христе, - проговорил непослушными губами кто-то из парней.
«Неужто он?».
        - Ты ж в буране замерз, - сглотнув, сказал второй, поднимаясь.
        Голубые, ясные глаза усмехнулись, и мужчина, огладив кудрявую, белокурую бороду, чуть присвистнул: «Чтобы Михайло Волк преставился, поболе надо, чем буран, парни». Он поправил шкуру, что висела у него на плече - невиданную, дымчато-серую с темными пятнами, и спросил:
        - Василиса-то моя как? Небось, все глаза выплакала, голубка? В стойбище она, с отцом?».
        - Ты это, - замялся один из дружинников. «Ты к Григорию сходи. К Григорию, Никитичу то есть, - поправился юноша. «Он знает».
        - Занемогла, что ли? Али…, - мужчина перекрестился. «Господи спаси и помилуй».
        Он быстрым шагом пошел в крепостцу, а юноши переглянулись. «И атамана, как на грех, нет сейчас, и батюшка уехал к остякам, - вздохнул кто-то из парней. «Не дай Господь, еще кровь прольется, Волк - он мужик хоша и спокойный, но бьет-то без промаха».
        - Тако же и Григорий Никитич, - вздохнул его приятель.
        - Вот так, - сказал Григорий, чертя угольком на столе. «Такая будет мельница, счастье мое».
        Василиса, с дымящимся горшком в руках, наклонилась и посмотрела через его плечо.
«И от ветра будет крутиться?», - восхищенно спросила она.
        - Угу, - мужчина отложил уголек и вдохнул запах. «Это те утки, что с утра я принес? - смешливо спросил он. «Теперь каждый день на рассвете стану подниматься, коли так вкусно будет».
        - На рассвете-то может, и не надо, - девушка улыбнулась, придвигая мужу обед. Григорий бросил на нее один взгляд и рассмеялся: «А ну иди сюда, счастье».
        Она тут же устроилась у него на коленях, и Григорий, поцеловав ее в смуглую, теплую щеку, прошептал: «Сама же гнала меня сегодня, проснулась ни свет ни заря, отец, мол, ждет, охотиться уговорились. А так, думаешь, я бы оттуда встал? - он кивнул на широкую лавку.

«Да никогда в жизни, милая. А ну, рот открывай, - он зачерпнул ложкой из горшка и Василиса, смущаясь, сказала: «Да я бы потом, опосля тебя».
        - Ну, уж нет, - он и сам попробовал. Утки, тушеные в печи с диким луком и черемшой, были хороши, и Григорий лениво подумал: «Ох, сейчас бы водки стаканчик, а потом ставни закрыть, Василису на лавку отнести, и пусть оно там хоть огнем гори. Нет, - мужчина вздохнул, - надо на кузницу, а потом бревна для мельницы тесать. Ну, ничего, вечером».
        - Я, как приберусь, пойду рыбачить, - будто прочитав его мысли, сказала жена.
«Соль у нас есть, к вечеру как раз рыба хорошая будет».
        - Вот как вернусь, - сказал Григорий, доев, - так на Туре, в том месте тихом искупаемся, ладно? А потом рыбы твоей отведаю. Ну и еще кое-чего, - он ласково погладил жену пониже спины.
        - Баню бы срубить, - вздохнула девушка, сметая со стола кости от уток.
        - И срублю, - пообещал муж. «Там работы дня на два, не более. На той неделе и срублю, я же, как строился, особливо для нее место приготовил».
        Он встал и, обняв жену, прижался щекой к ее темным, покрытым алым платочком, волосам.

«Господи, - тихо сказал он, - так бы и не отпускал тебя вовек».
        Василиса, потянувшись, поцеловала его, - долго, и Григорий с сожалением сказал:
«Ну, все, счастье, пошел я, и так уж в кузнице заждались, должно быть».
        На пороге раздался какой-то шорох, и мужчина увидел, как расширились в страхе темные глаза жены.
        - Вон оно, значит, как, - тихо сказал Волк, оглядывая маленькую, чистую горницу. Лавка была прикрыта меховым одеялом, перед иконами в красном углу горела лампадка, от печи пахло сытостью и теплом.
        - Михайло, - Григорий положил большую руку на плечи жены и почувствовал, как приникла к нему девушка. «Ее пугать не надо, - спокойно подумал мужчина. «Ежели что - выйдем за ограду, и там уж - будь что будет».
        Василиса молчала, оглядывая, стоящих друг против друга мужчин и внезапно, чуть слышно проговорила: «Сказали, что бураном тебя замело».
        - Да нет, - ехидно сказал Волк, - как видишь, Василиса, жив я, и здоров. Ты, я смотрю, тако же. Давно повенчались ли?
        - Опосля Пасхи, - сглотнув, ответил Григорий.
        - Ну, желаю счастья, - Волк бросил под ноги девушке шкуру - богатую, с длинным мехом, и, запустив руку в карман, высыпал на выскобленные половицы горсть золотых самородков.

«Подарок, - сказал он коротко, и, повернувшись, так хлопнул дверью, что, - показалось Григорию, - с избы слетела крыша.
        Дома было грязно и запущено, и Волк, сходив в амбары, выставил ведро водки на берегу Туры, у костра.
        - Атаман-то где? - спросил он, наполняя кружки.
        - Поехал с вождем остяцким, Тайбохтоем, и дочкой его, вниз, по Тоболу - с тамошними насельниками знакомиться. И батюшка Никифор с ними тоже - есть там люди, что окреститься хотят. Мы же, Волк, в дружбе теперь с остяками, клятву верности они дали, - сказал один из дружинников.
        - Слушай, - другой парень выпил, - а что за шкура-то у тебя была, тут таких зверей и не видывал никто?
        - То, - лениво сказал Волк, - ирбиз, как его местные называют, он в горах живет. Я его самолично убил. Добрался я, парни, до того места, где река Ас начинается, - из двух рек, кои сливаются, жил на озерах чистоты такой, что дно видно, всходил на горы, что снегом круглый год покрыты.
        - А все, потому, - он усмехнулся, - что в ту ночь, как буран был, пазори на небе играли. Я-то ученый, я знаю - коли пазори ходят, то на матку не гляди, все одно врет. А тут небо-то тучами затянуто. Ну и пошел вместо полночи на полдень, свой отряд миновал, не заметя, а там уж…, - он махнул рукой и, выпив - залпом, зачерпнул ладонью икры из миски.
        - А что за дочка у вождя остяцкого? - смешливо спросил Волк. «Красивая? Как с венцами брачными у меня не сладилось, так все равно надо мне руку женскую - вона, в избе как неуютно, не то, что у Гришки, - Волк, было, хотел выругаться, но сдержался и, посмотрев на темную, спокойную Туру, чуть вздохнул.
        - Да знаешь ты ее, - рассмеялся кто-то. «То Федосья Петровна, вдова атамана Кольцо».
        - Жива она, значит, - Волк подумал и налил себе еще. «Не чаял я».
        - Вот тебе к ней и пристроиться, - посоветовал кто-то. «Баба она, сразу видно, горячая, ладная, а вдова - как говорится, человек мирской. Так что ты, Волк, времени не теряй».
        Мужчина тяжело молчал, глядя на костер.
        - К тому же, - добавил кто-то, - она уж под кем только не полежала - и под Кучумом самим, говорят, и с остяками более года болталась, так что там, Волк, дорожка протоптанная, взламывать двери не надо».
        Раздался хохот, и тут же, перекрывая его, - крик боли. Волк поморщился, подув на разбитые костяшки кулака, и, наклонившись к дружиннику, что выплевывал на берег кровь изо рта, проговорил: «Ежели ты, сука, хоша что дурное еще про Федосью Петровну скажешь, я тебе язык рукой своей вырву, и съесть заставлю, понял?».
        Парень испуганно кивнул головой.
        - Вот и славно, - Волк поднялся и, добавив: «Тако же и со всеми остальными будет», пошел, - не поворачиваясь, не прощаясь, - вверх, в крепостцу.
        Челн медленно плыл вверх по течению Туры. Ермак Тимофеевич и батюшка Никифор сидели на веслах, а Федосья ловко рулила, одновременно оглядывая берега - здесь низкие, пойменные, покрытые сочной, зеленеющей травой.
        - Коров бы сюда, - вздохнула девушка. «Или хоть коз, Ермак Тимофеевич. Вон, после Покрова, сколько дружинников венчается, а у них детки народятся вскорости».
        Атаман усмехнулся. «То ж, Федосья, надо чрез Большой Камень стадо гнать, дело долгое».
        - Ну и погнали бы, - сердито сказала девушка. «А то, как мы тут жить собираемся? Хорошо вон, семена еще привезли. Овец надо тако же, Григорий Никитич обещал ткацкий стан начать ладить, пока из крапивы ткать можно, коли льна не посадили».
        Батюшка Никифор ласково посмотрел на Федосью, и сказал: «А вы бы, Федосья Петровна, окромя стана ткацкого еще бы мне с детками-то помогли, вы ж и читать, и писать умеете, и на остяцком языке говорите, я бы взрослых учил, а вы - ребятишек».
        - И помогу, - девушка поправила тонкой оленьей кожи платочек и, подняв голову, проговорила: «Лето, какое жаркое выдалось, сейчас бы дождей парочку, и рожь хорошо взойдет, озимых тут не посадишь - холодно, а яровые как раз взойти должны, к осени и с хлебом будем».
        - Хорошо ты правишь, - вдруг сказал Ермак. «Батюшка научил?».
        - Да, мы с ним по реке Ас спускались, там течение быстрее будет, да и глубже она, - девушка вздохнула. «Жалко, конечно, что батюшка на Тоболе не остался, на восход пошел, однако он такой - на одном месте долго сидеть не хочет».
        Когда они уже шли наверх, к воротам крепостцы, Ермак, отстав, хмуро сказал Федосье: «Ты вот что, я сейчас десятков пять человек возьму, по Иртышу вниз сплаваю, к устью Вагая, там, отец твой сказал, Кучума видели. А вернусь, и опосля Успения на Москву двинемся».
        - Ермак Тимофеевич! - возмущенно сказала девушка, остановившись. «Говорили об этом уже, и знаете - не поеду я. Нравится мне тут». Она посмотрел на широкую, зеленоватую Туру и еще раз добавила, - твердо: «Нравится».
        - Послушай, - мягко сказал Ермак, - я ведь уйду сейчас, да и зимой меня тут не будет, зимой самая война у нас. Хоша ты и при батюшке Никифоре жить станешь, однако же, все равно - парни молодые, горячие, ты вдовеешь, а тебе ж вон только восемнадцать сравнялось. Тако же и батюшка твой велел, говорили мы с ним».
        - А сие на что? - запальчиво спросила девушка, чуть вытащив из-за пояса кривой нож в кожаном чехле, с рукояткой рыбьего зуба. «Ты не думай, атаман, я свою честь защитить смогу».
        - Сие спрячь, - коротко велел Ермак, - и не показывай более. И не спорь со мной, Федосья, - коли нет у тебя мужа венчанного, дак тебе при матери надо быть, а не тут болтаться, хоша, конечно, с остяками ты у меня первая помощница.
        Он поднял голову и закричал: «Все ли ладно?».
        - Да все хорошо, - ответили с вышки, и, посмеиваясь, добавили: «Волк вернулся, атаман».
        - Господи! - Ермак перекрестился. «Тихо там у них было?».
        - Да вроде миром разошлись, - дозорный перегнулся вниз, - однако же, не здороваются теперь.
        Атаман усмехнулся, повернувшись к Федосье. «Василиса, что с Гришкой нашим повенчалась - то невеста Волка была. Ну, отряд его пришел, Великим Постом еще, и сказали, что Михайло в буране замерз. Вот и получилась, - он почесал в седоватой бороде, - каша. Ну, ничего, мужики взрослые, разберутся.
        Девушки сидели на дворе и чистили рыбу.
        - Ланки, нун кунтэ менлен? - спросила, вздохнув, Василиса.
        - После Успения уезжаю, - Федосья выпотрошила большого муксуна и сказала: «Давай юколу сделаем, сейчас жарко, как раз хорошо просушится. Зимой поедите».
        Разрезав тушку на два пласта, она потянулась и поцеловала соседку: «Ну, что ты расстраиваешься? После Покрова вон, сколько свадеб будет, одна не останешься».
        Василиса, покраснев, зашептала что-то Федосье в ухо.
        - Погоди, - спокойно сказала та, потянувшись за еще одной рыбиной. «Третий месяц, как замужем, и хочешь, чтобы вот так сразу все случилось. Оно ж, Василиса, как Господь решит, так и будет».
        Та улыбнулась: «Да уж скорей бы!»
        Федосья подтолкнула ее: «Да погуляй пока, тебе ж только семнадцатый год идет, успеешь с чадами-то насидеться».
        Василиса засыпала уложенную в берестяной туесок рыбу солью и тихо сказала: «Хоть бы Волк с отрядом ушел, а то стыдно ему в глаза смотреть».
        - А чего это тебе стыдно? - Федосья принялась развешивать рыбу на деревянном шесте с прибитыми к нему плашками. «Ты ж по любви венчалась, а, что Волк злится - то дело его, не твое».
        - По любви, конечно, - вскинув голову, проговорила девушка. «Он у меня добрый, - она вдруг зарделась, и, добавила: «Хорошо с ним».
        - Да видно, - ласково сказала Федосья. «Ты ж вон - сияешь вся, как на него смотришь. Ну, пошли, - она подняла испачканные чешуей руки, - помоемся, да сети чинить надо».
        Ермак высунулся в окошко и поглядел на играющий над берегом Туры закат.
        - А все равно, - он пробормотал, - ночи-то зябкие, от реки ветерком тянет. Наливай, Михайло.
        Волк разлил водку и тихо сказал: «Ну, нет моих сил, Ермак Тимофеевич, тут быть. Отправьте меня куда, хоша одного. Я ж каждый день их вижу - так бы голову ему и снес, однако то дело греховное».
        - Один ты никуда не пойдешь, на то и дружина, чтобы вместе воевать, - коротко ответил атаман. «В этот раз свезло тебе, Михайло, поди, вон, свечку за сие в церкви поставь. Как вернусь я с Вагая, на Москву отправлюсь, тогда собирай отряд, иди, куда хочется тебе, а пока - тут будь, под рукой. Мало ли что, - Ермак чуть помрачнел.
        - Давай, - он порезал кинжалом вяленую оленину, - рассказывай, что ты там видел, на юге. И вот, - атаман поднялся и принес из поставца лист бумаги, - бери уголь, рисуй, я Федосье Петровне потом отдам, она перебелит».
        - Умеет она? - заинтересованно спросил Волк, набрасывая контуры рек.
        - Она и читать умеет, и писать, не то, что ты, - хмуро ответил атаман, следя за длинными, красивыми пальцами мужчины.
        - Завтра к батюшке пойду, - краснея, ответил тот. «Я тем годом еще думал научиться, так вот вышло…»
        - Ну, вот и сиди, занимайся, раз ты здесь пока, - кисло заметил атаман. «Взрослый мужик, а имя свое подписать не можешь».
        - Золота там, в горах, много, - сказал Волк, пережевывая крепкими зубами мясо.
«Что я принес, - то мелочь, там его лопатой грести можно».
        - Однако же, - атаман взглянул на карту, - чтобы туда добраться, надо чрез Кучума пройти - он в тех степях отирается, мерзавец. Говорю же, Волк, - свезло тебе.
        - Кончать с Кучумом надо, - вздохнул Михайло.
        - Ну, вот и покончим к Успению, с Божьей помощью, - Ермак зевнул и перекрестил рот.

«Давай спать, а то я сегодня до рассвета встал, да еще греб против течения сколько».
        Волк поднялся, и, уже на пороге, сказал: «К Федосье Петровне схожу».
        - Не надо, Михайло, - предостерегающе проговорил атаман. «Зачем? Умер Иван Иванович, и умер, зачем ей раны бередить, зачем знать сие?».
        - Затем, что иначе я в глаза ей смотреть не смогу, - ответил мужчина, и закрыл за собой дверь.
        Федосья, привалившись к бревенчатой стене своей боковуши, сидя с ногами на покрытой шкурами лавке, писала при неверном, мерцающем огоньке свечи.
        - Заяц, - она покусала перо, и нарисовала животное. «Эх, сюда бы Федю!», - вздохнула девушка. «Он бы все быстро обделал, и красиво тако же, не то что, я».
«Чевэр» - написала Федосья с правой стороны тетради и продолжила: «Волк…»
        - Я тут, - раздался смешливый голос с порога.
        - Михайло Данилович! - ахнула девушка, быстро завязывая платок. «Заходите, милости прошу, может, поесть чего хотите?»
        - Я с атаманом трапезничал, благодарствую, Федосья Петровна, - Волк протянул ей свернутый лист бумаги. «Вот, я тут карту нарисовал тех мест, где бродил, но как она есть кривая, так Ермак Тимофеевич просил ее перебелить».
        - Хорошо, - она поднялась. «Да вы садитесь, Михайло Данилович, - указала Федосья на лавку у маленького стола. «Тут я облачение для батюшки Никифора чиню, сдвиньте его просто».
        Волк сел, бросив на стол большие руки, и сказал, не отводя от нее взгляда:
«Федосья Петровна, я мужа вашего убил».
        Михайло внезапно подумал, смотря в зеленые, мерцающие глаза, что не стоит говорить, каким они с Ермаком нашли атамана, но Федосья, чуть вздохнув, прервала его: «Я же знаю все, Михайло Данилович, я просила их, плакала…, - девушка помолчала и решительно закончила: «Сие вы Ивану Ивановичу милость сделали, спасибо вам. Хоша недолго он мучился».
        - Все равно, - жестко сказал Волк, - я кровь безоружного человека пролил. Сие грех, Федосья Петровна.
        - Я видела, как глаза ему выкалывали, как пальцы отрубали, - девушка внезапно поднялась и Волк - тоже встал. «Как увозили меня, слышала - он смерти просил. Я вам, Михайло Данилович, желаю, чтобы, коли нужда придет - так с вами рядом такой человек, как вы, оказался.
        - Страшные вещи вы говорите, Федосья Петровна, - он заметил, как застыли ее смуглые скулы.
        Девушка вздохнула и тихо ответила: «Это потому, что я, Михайло Данилович, теперь знаю, что люди делать-то могут».
        - То не люди были, - кратко проговорил Волк и чуть склонил голову: «Почивайте спокойно, Федосья Петровна».
        Она, было, взяла в руки тетрадь, но отложила, прислушиваясь к звуку его шагов во дворе.
        Внизу, на реке, плеснула какая-то рыбина, лениво перекликались дозорные, и Федосья, распахнув ставни, увидела лунную дорожку на темной воде Туры.
        Она набросила на плечи оленью шкуру и, зевнув, подумала: «А далее что? Матушка, в Лондоне, доберусь я туда. Ну, замуж выйду, наверное. Не хочу я уезжать. Тут земли много, просторно, батюшка тако же рядом - хоша и далеко он сейчас, но сказал, что навещать меня будет. Не уеду, - она тряхнула головой, и вдруг услышала девичий смех на косогоре.
        - Эй, полуночники, спать идите, - крикнули с вышки.
        - Вода такая теплая - томно сказала Василиса, - ровно как молоко оленье на морозе, да, Гриша?
        Григорий Никитич сказал что-то, - неразборчиво, - и жена расхохоталась.
        - Они счастливые, - Федосья вытянулась на лавке, устроившись на бочок, как в детстве, положив голову на руку. «Вот бы и мне так, хоша когда-нибудь».
        - Ну вот, - Григорий Никитич отступил на шаг. «Вот вам мялица для крапивы, трепало, щипцы и гребень, как и просили. Прялку и стан ткацкий налажу, как высушится она».
        Федосья закинула голову и посмотрела на стены амбара, увешанные собранными стеблями.
        - То не конец, - сказала она кисло Василисе, - потом еще раз вымачивать надо, опять высушивать, а уж после этого - треста получится. Из нее прясть и будем. Но это потом, а сейчас пошли, травы буду тебе показывать, коими недуги лечат».
        - Федосья, - спросила девушка, когда они углубились в лес, - а чего ты замуж не вышла, как с батюшкой своим кочевала? Под ним воинов сильных много, охотников хороших. Тяжело же одной тебе.
        - Да не сильно тяжело, Василисушка, - Федосья наклонилась и сорвала цветок. «Да и замуж выходить по любви надо, сама же знаешь. Конечно, бывает так, - девушка чуть покраснела, - что и потом любовь приходит, но все равно - лучше уж я одна буду, чем так венчаться, - она махнула рукой.
        - Тихо, - Василиса прислушалась, - едет кто, спрячемся, давай.
        - Да кто тут может ехать-то, окромя наших? - подняла бровь Федосья, но все же положила пальцы на рукоять ножа.
        Всадник, с привешенной к седлу коня связкой уток, улыбнулся: «Гуляете, Федосья Петровна?».
        - Травы целебные сбираем, Михайло Данилович, - сухо сказала Феодосия и добавила:
«А что это вы с Василисой Николаевной не здороваетесь, а она рядом со мной стоит? .
        Волк, молча, смерил Василису взглядом - от маленьких, обутых в сапожки оленьей кожи ног, до алого платочка на голове, - и проехал мимо.
        - Говорила я тебе, - прошептала Василиса и тихо заплакала. «И Грише говорила - давай к батюшке уйдем, в стойбище, Волк все равно нам тут жить не даст, изведет. Гриша мастер, какой, разве ж атаман его отпустит?».
        - Ерунду порешь, - сочно сказала старшая девушка. «Никто никуда уходить не будет, а Волк ваш - дурак просто. Моя матушка вона одиннадцать лет думала, что отчима моего в живых уже нет, двоих детей родила, а как встретились они - и стали вместе жить, как положено. А ведь они с отчимом моим повенчаны были, не то, что вы с Волком. Слезы утри и слушай меня, когда уеду я - у тебя все травы будут, на случай чего».
        - А с Волком, - загадочно улыбнулась Федосья, когда они, стоя на коленях, выкапывали корни, - сие дело поправимое.
        - Йем улем! - хором сказали остяцкие дети, - три мальчика и две девочки, - выбегая из маленькой горницы батюшки Никифора, где занималась с ними Федосья.
        - До свидания! - улыбнулась она, и встав, закрыв свою тетрадь, застыла, - из-за стены доносился мужской голос, по складам читавший начало Евангелия от Матфея.
        Девушка подождала немного, и, выйдя на крыльцо, прислонилась к столбику.
        - Федосья Петровна! - сказал Волк. Она обернулась, и, глядя в его веселые, голубые глаза, сказала: «Смотрите, какая погода на дворе хорошая, так бы и на конях прокатиться.
        Помните, как мы с вами в степи-то скакали?»
        - Хотите? - он подался вперед. «Я тогда вас за воротами ждать буду, кобылку вам смирную брать, как и в тот раз? - он ухмыльнулся, и Федосья вдруг вспомнила большой, яркий сноп осенних листьев, что Волк привез ей тогда, совсем давно.
        - Да вы же знаете, Михайло Данилович, можно и резвую лошадь, - девушка посмотрела на него, - он был лишь чуть повыше, и добавила: «Я со всяким конем справлюсь».
        Они медленно ехали по высокому берегу Туры. «Никогда в жизни, Федосья Петровна, я таких гор не видел, - сказал ей Волк, - представляете, стоите вы, и там, - он показал рукой, - в отдалении - как будто в сказке какой, и вправду - до небес поднимаются. И снег там, на вершинах, круглый год лежит».
        Федосья вспомнила Монблан, который мать показывала ей, когда они жили в Женеве, и чуть улыбнулась.
        - Не верите? - обиженно спросил Волк. «Тако же и парни - говорили, мол, ты ври да не завирайся, не бывает таких гор. А я вот этими глазами на них смотрел».
        - Ну отчего же, Михайло Данилович, верю, - мягко сказала девушка. «А что за люди там живут?».
        - Хорошие люди, - Волк улыбнулся. «На здешних немного похожи, однако там тепло, леса только на склонах гор растут, а так, - степь, так у них не чумы, а юрты, как у татар. И лошади - невысокие, но резвые и выносливые. А так добрые люди, меня приютили, хоша я с ними и на пальцах говорил».
        - Вы, я слышала, с батюшкой Никифором занимаетесь? - спросила девушка.
        Волк покраснел, - нежно, и пробурчал в бороду: «Ну да, раз уж все равно атаман меня пока никуда не отпускает».
        - Хотите, я вам помогать буду? - Федосья искоса взглянула на него. «Мне сие нетрудно, Михайло Данилович».
        - Ну, ежели вам времени не жалко, - неуверенно сказал мужчина.
        - Да я опосля Успения все равно на Москву поеду, с атаманом, так что не жалко, конечно, - вздохнула Федосья.
        - Вот как, - коротко сказал Волк и остановил лошадь.
        Внизу медленно текла Тура, на горизонте вилась серебристая лента Тобола, и Федосья, вдохнул свежий, вечерний воздух, сказала: «Хорошо!».
        Леса на другом берегу реки - огромные, бескрайние, стояли все в свежей зелени, и девушка, нагнувшись, собирая цветы, проговорила: «Завтра детки придут, поставлю в горницу на стол, красиво же».
        Волк улыбнулся и сказал, глядя на горизонт: «А помните, как я вам свою одежду давал? Вам эта, - мужчина кивнул на штаны и рубашку Федосьи, сшитые из оленьей кожи, - тако же хорошо».
        - Это я сама сшила, как с батюшкой жила, - девушка вскочила в седло. «Ну, давайте трогаться, поздно уже».
        - Поздно, да, - пробормотал Волк, следуя за ней. Темные волосы девушки были сколоты на затылке и прикрыты косынкой, стройные плечи чуть покачивались в такт шагам лошади, и она вдруг, обернувшись на мужчину, усмешливо сказала: «Я спою, Михайло Данилович».
        Волк знал только несколько слов на остяцком языке, и просто слушал, даже не пытаясь понять. У нее был нежный, высокий голос, - будто, подумалось ему, у соловья.
        - А о чем вы пели, Федосья Петровна? - спросил Михайло, когда они подъезжали к воротам крепостцы.
        - А сие, Михайло Данилович, - дело мое, - капризно выпятив вишневую губу, сказала девушка и повела лошадей на конюшню.
        - Все равно выведаю, - глядя ей вслед, пообещал себе Волк.
        - Вот так, - Федосья, что сидела напротив Волка, показала ему перо. «Так и держите, Михаил Данилович, так удобнее».
        - Как по мне, так саблей удобнее, - пробормотал мужчина, и сдул со лба прядку белокурых, играющих золотом в майском солнце, волос.
        - Жарко-то как, смотрите, - сказала Федосья. «Троица на той неделе, а уже такое тепло. Надо будет перед праздником в лес пойти, веток березовых наломать, чтобы церковь украсить».
        Волк оторвался от листа бумаги и гордо сказал: «Ну, посмотрите, Федосья Петровна».
        Она наклонилась - совсем рядом с ним, и Михайло почувствовал запах цветов - или это были те, что стояли на столе - в простом глиняном горшке? Он украдкой вдохнул еще раз - ее волосы пахли чем-то кружащим голову, легким.
        - Вот, - девушка улыбнулась, - уже лучше, Михайло Данилович. Видите, научились свое имя подписывать, и совсем быстро. Теперь давайте я вам слова говорить буду, а вы - пишите.
        Короткие слова, - добавила Федосья, заметив панику в его глазах, - у вас получится.
        - С ошибками будет, - угрюмо проговорил Волк, берясь за перо.
        - Тоже ничего страшного, - легко улыбнулась Федосья.
        - А у меня именины скоро, - сказал Волк, закончив, посыпая бумагу речным, мелким песком.

«На мученика Михаила Савваита, как раз накануне Троицы в этом году».
        - Девятнадцать лет же вам, да? - спросила девушка.
        - Помните, Федосья Петровна, - мужчина чуть покраснел.
        - Помню, конечно, Михаил Данилович. Она вдруг чуть вздохнула: «А там и Ермак Тимофеевич уже на Иртыш отправляется, после праздника».
        - Там пост Петровский начнется, - обернулся Волк на пороге.
        - Ну да, - недоуменно подтвердила Федосья. «А что вам пост, Михаил Данилович, он же каждый год».
        - Да так, - коротко ответил Волк, и, поклонившись, вышел.
        Он сидел у окошка, вдыхая свежий ветер с реки, чиня в белесом свете летнего вечера свой кафтан.
        Волк отложил иглу и вслушался. Высокий, красивый голос пел что-то на остяцком языке, - совсем рядом. «Смотри-ка, такая же песня, - пробормотал он, и вдруг, решительно поднявшись, вышел.
        Григорий Никитич жил в соседней избе, и Волк долго мялся на дворе, прежде чем постучать в ставню.
        - Чего тебе? - угрюмо сказал парень, открывая дверь. «Ежели тебе, что до меня надо - пойдем за ворота, а хозяйку мою ты пугать не смей, не позволю».
        Михайло почувствовал, что краснеет. «В горницу-то дай зайти, - попросил он.
        - Ужинаем мы, - Гришка все еще стоял в сенях. «Тут говори, и так вон, ты ее, - он кивнул на дверь, - до слез довел, боится она».
        - Незачем меня бояться, - глядя в сторону, ответил Волк. «Что было, то прошло, Григорий Никитич, я обиды на тебя, али Василису Николаевну более не держу. Дело у меня до нее есть, помощь нужна».
        Василиса встала из-за стола, и, сглотнув, перебирая рукой, аметистовое ожерелье на смуглой шейке, проговорила: «Может, трапезу с нами разделите с нами, Михаил Данилович?». Она взглянула на мужа, и Григорий кивнул головой.
        - Вкусно готовите, Василиса Николаевна, - похвалил Волк, облизывая пальцы.
        - Сие Гриша, - она смутилась, - ну Григорий Никитич, с утра на охоту ходил, а я уток в печи томлю, они тогда мягкие получаются.
        - Я тут глину нашел на Туре, чуток повыше нас по течению, - сказал Григорий Никитич, разливая водку, - хорошая глина, с песком как раз для горшков сгодится. Схожу к атаману, поговорю с ним, чтобы печь на берегу устроить.
        - Так гончарный круг же надо, - нахмурился Волк.
        - Сие ерунда, - Григорий выпил, - его я быстро налажу. Опять же и остякам горшки занадобятся.
        - Вот я про остяков, - неуверенно начал Михайло. «Вы тут песню слышали, ну, Федосья Петровна ее пела?».
        Красивые губы Василисы чуть улыбнулись. «Хорошо она поет, Михайло Данилович, да?».
        - Хорошо, - хмуро сказал мужчина. «А про что сия песня, Василиса Николаевна?».
        В раскрытые ставни было видно, как на том берегу Туры, за лесами, спускается вниз темно-золотое солнце. Василиса посмотрела на медленно темнеющее небо и ответила:
        - Называется - песня птицы. Ее девушки поют, когда о любимом думают. Вот какие там слова: «Сколько я буду еще петь, и мечтать о нем? Утром восходит заря, я спешу собирать ягоды, и в полдень я возвращаюсь домой, разве я могу своего любимого оставить? Вечером, когда погаснет заря, я начинаю рассказывать сказки - каждая о моем любимом».
        - Спасибо, Василиса Николаевна, - после долгого молчания сказал Волк и поднялся.
«И за трапезу спасибо вам. Ты, Гриша, - он посмотрел на друга, - как зачнешь печь делать, то зови, раз я пока тут - помогу тебе».
        Мужчины пожали друг другу руки, и, когда Волк вышел, Григорий, посмотрев ему вслед, сказал жене: «Что это Волк, вроде и на себя не похож?».
        Та устроилась у мужа на коленях, и, обняв его, прошептала: «Томится, видно же».
        - Пойдем, - сказал Григорий решительно, легко подхватывая девушку на руки, - я тоже что-то томиться начал, на тебя глядя, да и пост уже скоро, счастье мое, а я загодя наесться хочу.
        Волк ловко бросил аркан на верхушку молодой березы и пригнул ее к земле. «Спасибо, Михаил Данилович, - сказала Федосья, и достав нож, принялась срезать покрытые еще клейкими листочками ветви.
        - Вот как красиво будет, батюшка порадуется, - сказала девушка, глядя на охапку ветвей.

«Остяки же, кто крестился, на праздник приезжают, с семьями, много народу будет, нам с Василисой Николаевной цельный день готовить придется, атаман же столы ставит, и для дружины, и для гостей».
        Волк неожиданно, запинаясь, сказал: «Федосья Петровна, а почему вы на Москву уезжаете?
        Остались бы. Или плохо вам тут?».
        - Мне тут хорошо, Михаил Данилович, - ответила девушка, глядя в синее небо, с белыми, ровно пух облаками. «Очень хорошо. Однако ж я вдовею, невместно мне одной-то среди мужчин жить, надо под материнское крыло вернуться».
        - А если б вы повенчались - остались бы? - мужчина покраснел.
        - Осталась бы, конечно, - усмехнулась Федосья, - куда бы я от мужа-то поехала? Да вот не зовет никто, Михаил Данилович.
        Она вдруг, вспомнив что-то, потянула из кармана кожаные, искусно вышитые ножны для кинжала: «Держите, Михаил Данилович, с днем ангела вас!».
        Волк коснулся рукой ее руки - мягкой, с длинными, смуглыми пальцами, и почувствовал, что его щеки запылали.
        - Спасибо, Федосья Петровна, - сказал он, еле слышно. «Спасибо вам. А вот, - он вдруг закашлялся. «Ежели бы, скажем я, вас венчаться позвал - вы бы, наверное, отказали, да? Я ведь не нравлюсь вам».
        Она долго молчала, все еще глядя в небо, и, наконец, ответила: «Вы, Михаил Данилович, не знаете многого, что было со мной. Я вам расскажу, а вы уж потом решайте - по сердцу вам сие, или нет».
        Волк сидел рядом, покусывая травинку, искоса глядя на ее чуть алеющие щеки. Она часто, глубоко дышала, и мужчина увидел, как поблескивает на солнце ее золотой крестик - крохотный, будто детский.

«Хватит, - вдруг обозлился он. «Что ж, я не мужик, сижу и слушаю, как моя любимая опять мучается - оно ж и говорить о сем - боль неизбывная».
        - Ну, вот что, - прервал ее Волк, - сие мне, Федосья Петровна, вот совершенно неважно, и не надо упоминать это более, оно прошло, и не вернется. Вы мне только ответьте - люб я вам, али нет?».
        Она вдруг протянула руку, и, достав травинку, что он покусывал, лукаво улыбнувшись, обвила ее вокруг своего пальца.
        Волк взял ее ладонь в свои большие руки и спросил: «Можно?».
        Федосья кивнула, и он поцеловал ее пальцы, прижался губами к запястью, и вдруг сказал:

«Господи, да бывает ли счастье такое?».
        - От тебя гарью пахнет, - сказала Федосья, улыбаясь, зарывшись лицом в его белокурые, мягкие волосы. «Вы там жгли что-что, на реке?».
        - Печь для глины пробовали, - Волк взял ее лицо в ладони. «Какая ж ты у меня красивая, Федосья, сейчас как начну тебя целовать, и остановиться не смогу, до самого венчания, и после него - тако же».
        - Как Покров пройдет, повенчаемся? - спросила она, обнимая его.
        - Еще чего, - сочно ответил Волк, откидываясь на спину, устраивая ее у себя на плече.

«Опосля Троицы неделя еще есть, Федосья ты моя Петровна».
        - Потом же пост, - озабоченно сказала девушка.
        - А потом еще один, - сварливо сказал Михайло, целуя ее. «Я так долго ждать, не намерен, любовь моя, я хочу, чтобы все было сейчас, и сразу, понятно?»
        - Понятно, - выдохнула она, снимая платок, распуская темные косы.
        В пятницу на Троицкой седмице они повенчались.



        Эпилог
        Устье реки Вагай, 6 августа 1585 года

        - Сука Кучум, - пробормотал Ермак, опираясь на локоть, отхлебнув водки из фляги.
«Чую - он где-то рядом отирается, да и татары тако же говорят».
        - А смотрите-ка, Ермак Тимофеевич, - сказал кто-то из дружинников с той стороны костра, - татары-то все больше под нашу руку приходят, видно - не нравится им хан.
        - Перезимуем, - атаман отхлебнул еще, - с Москвы народ потянется, уже и вторую крепостцу надо будет ставить, на Тоболе, там, где он в Иртыш впадает, в сем месте, что выбрали мы. А оттуда, парни - дорога на восход лежит, по ней и пойдем. Земли в Сибири много, людей хватит.
        - Так, атаман, - раздался звонкий, юный голос, - затем и венчаемся, чтобы у нас еще дети народились!
        Дружинники расхохотались и начали укладываться. Ермак обошел костры, посмотрев - все ли в порядке, и присел на песчаном берегу быстрого, узкого Вагая. Иртыш отсюда казался огромным, медленным, на самой его середине слегка покачивались струги.
        - Все ли ладно? - приставив ладони ко рту, закричал Ермак.
        С палубы кто-то помахал туда-сюда фонарем, с горящей в нем свечой.
        - Ну и славно, - атаман наклонился и зачерпнул ладонью речной воды. «Все равно у нас на Туре слаще, - усмехнулся он, - вон оно как, дома и вода вкуснее. Дома, да. Вон, у Волка теперь как в избе - пылинки нет, все чисто, как ни зайдешь - из печи непременно чем-то вкусным тянет, и Федосья - и не присядет, все его обихаживает. А он молодец, крыльцо поправил, полы перестелил, баню срубил, зимой хорошо попариться-то будет. Должно быть, следующим годом и дитя у них народится уже».
        Ермак устроился на берегу, покрытом еще летней, мягкой травой, и закинул руки за голову.

«К вечеру-то холодает уже, Успение скоро, а там и осень. Надо будет, как вернусь, Федосье сказать, чтобы матери отписала - все ж зять у Марфы теперь новый».
        Он погладил бороду и задумался. «Говорила она вроде, что отцу своему весть с остяками послала, как приедет Тайбохтой с Волком знакомиться, надо будет с ним посидеть, поговорить. А то ведь я тоже человек, тоже тепла хочется. Девка молодая не пойдет за меня, все же шестой десяток мне уже, а вдова с детками - отчего бы и нет? А мне все равно - мои, не мои, какая разница? Может, Тайбохтой знает кого, посоветует».
        Он улыбнулся, и, уже возвращаясь к дружине, тихо сказал, сам себе: «Так и сделаю».
        Маленький конный отряд подъехал к Вагаю уже на излете ночи, когда бледная луна почти спряталась за облаками. Копыта у коней были обмотаны тряпками, и, остановив всадников в распадке между холмами, предводитель сказал: «Вон они, костры видите? .
        - Спят все, - тихо ответил кто-то из татар. «Однако вон, на реке струги у них, хан».
        - Далеко, - Кучум всмотрелся. «Даже если он на стругах воинов оставил, пока они челны спустят, пока доплывут, - мы уже всех перережем и уйдем. Иртыш холодный уже, да и течение тут сильное - не будут они туда без лодок лезть. Все, к бою, - он махнул рукой.
        Ермак проснулся от свиста, и сначала, еще не открыв глаз, подумал: «Откуда птица? Тут же ни одного дерева нет». Потом он услышал чей-то хрип и, вскочив, достав саблю, потянулся за пищалью.
        Несколько дружинников бежали в степь, к коням. Ермак несколько раз выстрелил - в темноту, на звук криков татар, и велел: «Всем к реке! Плывите к стругам, туда стрелы не долетят!».
        Уже почувствовав холод воды, он вздрогнул и, застонав, схватился за шею - стрела вонзилась в незащищенное доспехами место, и атаман, выдернув наконечник, почувствовал на своих пальцах горячую, быструю кровь.
        Татары стали стрелять по головам плывущих людей. Атаман еще нашел в себе силы приказать: «Ныряйте!»
        Он и сам, набрав воздуха, ушел под воду Иртыша, и вдруг подумал: «Надо же, и вправду, рассвет ведь уже начинается, какая прозрачная-то она, будто глаза Марфы».
        Ермак попытался стянуть тяжелые, подаренные царем доспехи, но кровь из раны лилась все сильнее, толчками. «Не доплыву, - сказал он себе. «Слишком стар я. Пусть они дальше идут, Волк, Гриша, другие. Главное, чтобы миром, чтобы вместе жили».
        Толща реки, пронизанная первыми лучами восходящего солнца, заиграла зеленью, и Ермак вспомнил, как смотрела на него Марфа, тогда, ранним утром в Чердыни. «Ну вот, - он, устав бороться, вдохнул ледяную, стылую воду. «Видишь, как оно получилось, Марфа. Прощай».
        Струги качнуло легким, внезапным ветерком, тучи совсем развеялись, и на востоке, оторвавшись от холма, в светлеющее небо ушел, распуская крылья, мощный, красивый беркут.



        Часть пятая
        Южная Атлантика, сентябрь 1585 года

        Дитя, как всегда, проснулось первым. Оно вдохнуло знакомые запахи - молоко, что-то свежее, что щекотало ноздри, - приятно, и что-то теплое - тоже приятное. Дитя вытащило из пеленок пухлые ручки и, повертев ими у себя перед носом, сказало: «У». Дитя подождало, однако они не подходили. «У!», - смеясь, громче, произнесло дитя.
        Оно лежало в привешенной к потолку каюты колыбели из старого паруса. Корабль чуть раскачивался. Дитя, за полгода жизни, не знало ничего, кроме этого постоянного движения, - то бурного, то, как сейчас, спокойного. Оно засунуло палец в рот, и стало его жевать. Там недавно появилось что-то твердое, и ребенку хотелось это, твердое, опробовать.
        Лучше всего для этого подходили пальцы большого взрослого - они были жесткие, не такие, как пальцы маленького. У маленького, зато была вкусная еда - много, и дитя, было, подумало, что надо бы ее попросить. Но потом, завороженное игрой солнечных зайчиков на потолке, дитя забыло об этом, и, улыбаясь алым ротиком, опять сказало:
«У!» - теперь уже, как думало дитя, совсем громко. Ему хотелось, чтобы кто-то из взрослых это увидел - так было красиво.
        Степан зевнул, и осторожно, поцеловав спящую у него на плече жену, поднялся. Эстер пробормотала что-то, и, перевернувшись на бок, уткнула коротко стриженую, кудрявую голову в сгиб смуглой руки. Он не выдержал и еще раз поцеловал пахнущую апельсином шею - сзади.
        Дитя увидело взрослого, и, заулыбавшись, протянуло к нему ручки. Он был очень большой, теплый, и пахло от него как раз одновременно - свежим и щекочущим нос.
        Ворон оглянулся на спящую жену и сказал, почти шепотом: «А кто моя девочка? Кто моя красавица? Ну, иди сюда!».
        Он аккуратно взял Мирьям из колыбели и, нежно устроив ее на руках, посмотрел в хитрые, карие, обрамленные длинными, черными ресницами глаза. Она была вся толстенькая, беленькая, с темными, вьющимися волосами, и пахло от нее - молоком и счастьем.
        Дочь уцепилась обеими руками за короткую, с легкой сединой бороду отца и дернула - сильно. «Ну, не шали, - пожурил ее Степан и поднес к открытым ставням. «Видишь, - сказал он, весна, море, какое тихое. Красиво, да?».
        Девочка вдохнула прохладный, соленый ветерок с юга и опять улыбнулась. Степан, чуть покачивая ее на руках, посмотрел на еще сероватое, утреннее, спокойное море, и вспомнил, как они шли с Уолтером по берегу залива на Санта-Ане.
        - Ну, поздравляю, - Степан похлопал своего бывшего первого помощника по плечу, - теперь и ты у нас стал рыцарем. Сначала я, потом Фрэнсис, а сейчас и до тебя очередь дошла. Но ты не думай, поживешь, дома пару лет, в парламенте посидишь - а потом опять сюда потянет, Уолтер.
        - Если бы не ты, Ворон, - Рэли наклонился, и запустил в море плоский камешек, - вряд ли я был жив сейчас, а что уж там про титул говорить. А ты ведь совсем молодым его получил?
        - Тридцати лет, - хмыкнул Степан. «Совсем юнцом».
        - Может, и ты в Англию? - испытующе посмотрел на него Рэли. «Раз уж ты ушел в отставку.
        И в парламент тебя выберут, народ тебя знает, вон - в любую таверну зайди, песни поют о Вороне».
        Степан рассмеялся и тоже запустил камешек. «Дальше, чем ты, - он поднял бровь.
«Ну, какой из меня член парламента, дорогой мистер Рэли, я там в первый же день за шпагой потянусь, или кулаком все буду решать. Да и к тому же, не хочу я, чтобы мою жену за ее же спиной шлюхой называли».
        - Да, - Рэли подумал. «А если я тебе сделаю предложение, от которого ты не сможешь отказаться?».
        - И я не отказался, - Степан пощекотал дочь. «Да, вот так, Мирьям - а ты думала, почему тут вокруг океан? Ты же ведь и суши никогда не видела, девчурка моя, вот уж кто истинный моряк - на корабле родилась, прямо тут, в этой каюте».
        Тогда, в октябре прошлого года, он сказал Рэли: «Хорошо. Но я не хочу нанимать всякую шваль в Порт-Рояле - собери тех, кто сейчас здесь, в море, пусть спросят на кораблях - кто хочет со мной пойти? Дело долгое, может быть опасным, а много народа мне не надо - человек пятнадцать, не более, да на барк больше и не поместится».
        Уолтер посмотрел на спокойно покачивающуюся у причала «Звезду» и осторожно спросил:

«Ты уверен, Стивен? Может быть, лучше все-таки взять большой корабль?».
        - Такой барк я буду ждать полгода, пока его приведут сюда из Плимута, - ядовито ответил Ворон. «К тому времени в тех краях может появиться, кто угодно - голландцы, испанцы, португальцы. А я хочу, чтобы новый континент был английским владением. Думаю, Ее Величество тоже».
        - И к тому же, - добавил Степан, - я знаю, как «Звезда» ведет себя на воде. Она очень быстроходная, а днище я укреплю, не бойся.
        - Ты же понимаешь, - усмехнулся Рэли, - что люди будут драться за честь пойти с тобой в экспедицию, Ворон?
        - Значит, возьму лучших людей, - ответил ему Степан и взглянул на дом. «О, Эстер рукой машет. Обед готов, давай подниматься. Ты такой рыбы, как она делает, нигде не попробуешь».
        Через два дня Эстер зашла к нему в кабинет, - Степан даже не успел свернуть карту окрестностей пролива Всех Святых, и сделал вид, что она просто так лежит на столе.
        - Куда? - ехидно спросила жена, глядя на него снизу вверх.
        - Неподалеку, - хмуро ответил Ворон, пытаясь посадить ее на колени. «И ненадолго».
        - Не мне ли краем уха послышалось имя «Гийом», когда я убирала со стола, а вы уже курили свои трубки у камина? - не давшись ему, спросила Эстер. «Потому что я знаю только одного Гийома, и знаю, о чем он писал в своем дневнике - ты мне сам рассказывал, Ворон».
        - Ты запомнила? - удивился он.
        - Хороша бы я была жена, если бы не запоминала то, что мне говорит муж, - сварливо ответила девушка. «Ледяной Континент открыть хочешь?».
        - Если получится, - вздохнув, ответил Степан.
        - Ну, правильно, - жена вдруг улыбнулась, - ты же из тех, кто всегда идет дальше, чем другие, Ворон».
        Он даже покраснел.
        - А ведь я не хотел твою маму брать сюда, - пожаловался Степан дочери. «Но не нашелся еще тот человек, чтобы ее переупрямил, красавица моя. Ты, как вырастешь, такая же будешь, да? - он поцеловал девочку в теплый лобик, и та сказала «У!».
        - Угу, - Степан потерся носом о щечку девочки.
        - Что ж ты раньше не говорила? - он погладил по животу жену, что сидела у него на коленях, и слушала про зимние ветра в проливе Всех Святых. «Шестой месяц уже, а ты молчишь. А я и не замечаю».
        - Ну, - Эстер замялась, - ты же знаешь, что у меня раньше было. Я боялась - вдруг что случится.
        - Ничего не случится, - твердо, уверенно ответил ей муж и зарылся в ее мягкие кудри. «Все будет хорошо, любовь моя».
        - Надо будет волосы остричь, - небрежно сказала жена, - ну, перед экспедицией.
        - Даже и не думай, - Степан похолодел.
        Конечно, Эстер была на борту, когда «Звезда» отплыла от Санта-Аны - со своими инструментами, за которыми она ездила в Порт-Рояль, со снадобьями и травами, аккуратно разложенными по рундукам, что стояли в лазарете.
        - А что, - рассудительно сказала она тем вечером, уже в постели, - оставлять меня тут нельзя, приедет акушерка из Порт-Рояля, и сразу слухи пойдут, а если отправлять в Англию - тоже опасно, мало ли, на испанцев нарвемся. Так что у тебя нет другого выхода, Ворон.
        - А как же? - он обнял жену и сомкнул руки у нее на животе.
        - Я в Лиме два десятка родов приняла, - рассмеялась она. «Ты справишься, Ворон».
        Он и вправду справился - где-то в открытом море, когда «Звезда» миновала Рио-де-Жанейро.
        - И вовсе было нетрудно, - сказал он дочке. «Я и в следующем году могу это повторить».
        - У! - ответила Мирьям, все еще глядя на море.
        - Братика хочешь, или сестричку? - поинтересовался Ворон.
        - Сначала пусть эта поест, - раздался сонный голос Эстер. «Неси сюда нашу обжору».
        Он пристроился рядом с женой, благоговейно наблюдая за тем, как сосет дочь. Эстер внезапно потянулась и поцеловала его в губы - долго и глубоко.
        - Мне вахту стоять сейчас, - сердито проговорил Степан.
        - Ну, вот отстоишь, и приходи, - жена прижалась щекой к его плечу. «Это так, обещание на будущее, Ворон».
        - А ну, еще раз пообещай, - попросил он и прислушался - кто-то сбегал вниз по трапу.
        - Капитан, - раздался из-за двери голос первого помощника, мистера Фарли, который ходил с Фрэнсисом Дрейком в кругосветку. «Парус по левому борту».
        - Иду, - он быстро натянул рубашку, взял шпагу, и поцеловал своих девочек, - большую, и маленькую, - Скоро буду», - сказал Ворон и вышел, коснувшись на ходу прибитой к двери, на удачу, подковы.
        Он дрейфует, - сказал Степан, вглядываясь в корабль. «И вообще, - не нравится мне, как он выглядит. Мистер Фарли, - обернулся Ворон к помощнику, - прибавьте парусов и пусть готовят абордажные крюки».
        - Капитан, - тихо сказал Фарли, - уж больно на призрак похож. Может, ну его, не стоит, пусть плывет, куда глаза глядят?
        - Ну что за суеверия, мистер Фарли, - поморщился Ворон. «К тому же, - он прищурился, - это испанец, посмотрите на штандарты».
        Красно-желтый, потрепанный, выцветший флаг, свисавший на корме, едва колыхался под легким ветерком.

«Святой Фома», - Ворон прочел почти неразличимые буквы и процедил сквозь зубы:

«Старый знакомец».
        - Далеко же его занесло, - присвистнул Фарли.
        - Я думаю, - Степан еще раз посмотрел на испанца, - он шел из Картахены на западное побережье Африки, за рабами. Если бы шел из Веракруса - сюда бы его не забросило, там островов много по дороге, приткнулся бы где-нибудь. И, - хищно улыбнулся Ворон, - значит, он везет золото».
        - Вряд ли, - второй помощник, мистер Грендал, покачал головой. «Безделушки - бусы какие-нибудь, ткани, порох. Местные царьки сами золотом обвешаны с ног до головы, а бриллиантами там, в Анголе, дети играют - я сам видел».
        - Ну конечно, - холодно ответил капитан, - вы у нас дока в работорговле, мистер Грендал, куда мне с вами тягаться - я этим никогда руки не пачкал. Но золото у него все равно есть - потому что, если у «Святого Фомы» остался прежний капитан, то он без золота никуда не отправляется - осторожный человек. Все, давайте крюки, мы уже рядом, - Ворон посмотрел на испанца и пробормотал: «Удивительно, как он еще не затонул».
        Палуба была перекошена, и ступать по рассохшимся доскам приходилось с большой осторожностью.
        - Пушки снимать, капитан? - крикнул Грендал.
        - Да нам их и ставить некуда, - хмыкнул Степан. «Проверьте пороховой погреб и арсенал.
        Если они не ушли под воду, то переносите оттуда все на «Звезду» - оно нам пригодится».
        - Интересно, где он получил такую пробоину? - Фарли перегнулся через борт «Святого Фомы» и указал на дыру в обшивке. «На ядро непохоже. Если бы она была, ниже ватерлинии - не стояли бы мы сейчас тут».
        - Это айсберг, - коротко сказал Степан. «Видно, ночью дело было, днем бы они его заметили.
        Я видел такие повреждения, еще, когда ходил на первом своем корабле».
        - Какие айсберги в Южной Атлантике? - удивленно спросил Фарли. «Пока они сюда доплывут из Гренландии, они успеют растаять».
        - Простые айсберги, изо льда, - ехидно ответил капитан. «Вон оттуда, - Ворон указал на юг, и велел второму помощнику: «И трюмы у него проверьте, все припасы тащите к нам».
        - Да уж, какие припасы, - тихо проговорил Фарли. «Смотрите, капитан».
        У румпеля лежала какая-то груда тряпья. Степан пошевелил ее ногой, и увидел труп - истощенный, с исклеванным чайками лицом.
        - Внизу, то же самое, - Грендал, наклонившись, взглянул в темные глубины корабля.
«Нет смысла туда идти, капитан».
        - Шлюпок-то и нет, - медленно сказал Степан, оглядывая «Святого Фому». «Ни одной. А есть смысл, или нет, мистер Грендал, - это решаю я, и никто другой. Берите фонарь со «Звезды», пойдем».
        На трапе пахло смертью. Трюмы были пусты, только в одном лежали тюки тканей, и коробки с безделушками.
        - Порох в порядке, - доложил Фарли. «И арсенал тоже, только вот, - он замялся и прошептал что-то капитану на ухо».
        - А вы громче скажите, мистер Фарли, - ядовито велел Степан. «Тут все свои, зачем стесняться. Я и так вижу, - он указал в угол трюма, где лежала кучка высохших костей, - что они и крыс уже съели».
        - Пойдемте, - сглотнув, ответил Фарли, - посмотрим.
        Степан, пригнувшись, шагнул в низкую дверь камбуза. «Да, - сказал Ворон, оглядывая стол, - ну вы там, - он указал вверх, - господа, об этом не болтайте, незачем людей пугать».
        Он оглянулся, и велел: «Парус какой-нибудь принесите, из кладовой. И начинайте трупы на палубу вытаскивать, все же надо их похоронить, как положено».
        Ворон расстелил на полу холщовое полотнище, и, наклонив стол, осторожно сбросил на него человеческие останки - разделанные пилой.
        Завязав парус, он передал сверток Фарли и сказал: «Идите наверх, у меня тут еще одно дело есть».
        Капитанская каюта была закрыта на висячий замок. Дверь была забита широкими досками - крест-накрест.
        - Вон, оно, значит, как, - Степан оценивающе посмотрел на доски и велел: «Несите ломик, мистер Грендал».
        Замок соскочил с петель, доски затрещали, и Ворон, распахнув дверь, шагнул в каюту.
        - Ну-ну, - он огляделся вокруг, и, взломав железный шкап, достал оттуда мешки с золотом:

«Говорил же я вам, мистер Грендал, капитан «Святого Фомы» - человек осторожный, без денег на борту не плавает. И хороших денег, - добавил Ворон, взвешивая на руке мешок.
        - Берите судовой журнал и пойдем, - распорядился капитан, - больше здесь делать нечего.
        - Сэр Стивен, - вдруг, медленно, побелевшими губами, сказал Грендал, - смотрите.
        Кучка одеял на высокой, узкой кровати чуть зашевелилась, и оттуда выползла рука - иссохшая, с обгрызенным до кости, гноящимся большим пальцем.
        Степан наклонился над кроватью, и осторожно откинул одеяла. Лицо человека больше напоминало череп, длинные, золотистые волосы кишели вшами, на бороде видны были следы крови.
        - Здравствуйте, сеньор Вискайно, - ласково сказал Степан. «Видите, как мы встретились - вы за мной в Карибском море охотились, да не поймали. А тут я вас сам нашел».
        - День…, - прошептал человек по-испански. «Какой день…»
        - Седьмое сентября, - тихо ответил Ворон.
        - Третьего июня…, там, - человек махнул рукой в сторону стола и потерял сознание.
        - Капитан, он же не выживет, - сказал Грендал, когда они выносили испанца из каюты.

«Оставили бы его, как есть».
        - Вот когда умрет, мистер Грендал, - тогда и похороним, - резко ответил Ворон. «А пока - он жив».
        Эстер обернулась от своего дневника и сказала: «Открыто!». Дочка спокойно спала на одной из кроватей в лазарете, пахло травами и немного - апельсиновым цветом.
        - Заносите, - махнул рукой Ворон. «Это с того корабля, - сказал он жене. «Капитан, Себастьян Вискайно, единственный, кто выжил».
        - Сколько он голодал? - спросила женщина, рассматривая остатки большого пальца.
        - Я посмотрел судовой журнал, - Степан помедлил, - в начале июня они наскочили на айсберг, а в начале июля поднялся бунт, и его замуровали в каюте - умирать».
        - Два месяца с небольшим, - Эстер посмотрела в истощенное лицо. «Хорошо, что была зима - гангрена замедлилась. Я не буду сейчас ампутировать - он просто умрет под ножом.
        Откормлю его немного, и тогда уже сделаю операцию».
        - И унеси Мирьям в нашу каюту, - попросила она мужа, вынимая ножницы и тряпки. «Я сейчас буду его мыть, и брить - не хочу, чтобы она вшей заполучила».
        Степан осторожно взял дочку на руки - она только зевнула, - и, нагнувшись, поцеловал жену в смуглую щеку.
        Та, улыбнувшись, потерлась головой об его руку, и спросила: «А что там еще интересного, в судовом журнале?».
        - Много чего, - загадочно сказал Ворон и вышел.
        В маленькой каюте первого помощника было накурено так, что дым плавал в воздухе слоями.
        - Это совершенно точно был айсберг, - Степан читал судовой журнал вслух, на ходу переводя с испанского. «Вечером второго июня они заметили в отдалении какую-то блестящую полоску, но приняли ее за мираж. А ночью вахтенный услышал треск ломающейся обшивки.
        Было это, - Ворон прищурился, - под сорока пятью градусами южной широты».
        - Мы сейчас под сорока тремя, - заметил Фарли, выбивая трубку. «Ну, с утра были, во всяком случае».
        - Значит, нам надо идти дальше. Этот айсберг приплыл именно оттуда, - Степан развернул свою тетрадь. «Вот, смотрите. Это я перечертил из дневника покойного Гийома. Он считал, что под шестьюдесятью градусами южной широты мы увидим берега Ледяного Континента».
        Грендал потянулся за пером и быстро подсчитал. «Если верить Гийому, то оттуда всего триста пятьдесят миль до того места, что вы видели в вашей кругосветке, мистер Фарли. Ну, когда ваши корабли унесло штормом на юг, в открытую воду».
        - Пятьдесят пять градусов южной широты, да, - тихо сказал Фарли. «Конец земли».
        - Ну, как видим, далеко не конец, - пробормотал Степан, смотря на карту. «Нам осталось больше, тысячи миль, джентльмены, пора за дело».
        - Все равно не верю, - упрямо сказал Грендал. «Не бывает континентов, покрытых льдом.
        Острова - да, не спорю, но не огромная масса земли».
        - Мистер Грендал, - капитан погрыз перо и рассмеялся, - кто из европейцев первым обогнул Африку и вошел в Индийский океан?
        - Бартоломеу Диаш, - пожал плечами второй помощник.
        - А вы же много плавали в тех водах, мистер Грендал, - ласково проговорил Степан.
«Если вы хотите спуститься на юг, к мысу Доброй Надежды, вы пойдете вдоль побережья Анголы, или, как Диаш, - отклонитесь западней, в открытое море?
        - Западней, конечно, - удивленно ответил Грендал. «Вдоль побережья там мощное течение, как раз с юга на север, бесполезно с ним бороться».
        - А ведь оно холодное, да? - почти нежно поинтересовался Ворон.
        Грендал покраснел.
        - Ну вот, - капитан поднялся. «Вы подумайте, мистер Грендал, - откуда бы там взяться сильному, холодному течению, что идет с юга?».
        - С погодой нам пока везет, - Фарли высунул голову в открытые ставни. «Тем более, сейчас начало весны, летом тут обычно все же тише, чем зимой».
        - Да, - Степан приостановился на пороге каюты. «Вы правы, мистер Фарли. Однако меня беспокоит то, что летом, как вы сами знаете, начинают таять льды».
        - Это на севере, - отмахнулся Фарли.
        - Думаю, здесь тоже, - тихо ответил Ворон и велел: «Поворачиваем на юг, господа».
        - Он видел сушу, вот, смотри, - Степан удобнее устроил судовой журнал Вискайно на коленях, и показал жене на четкие строки.

«Двадцать четвертое мая, - прочла Эстер. «Вахтенный заметил на юго-западе что-то темное, может быть, это были вершины гор Ледяного Континента».
        - А в ту же ночь начался шторм, их отнесло на север, и третьего июня они наскочили на айсберг, - Ворон задумался.
        - Нет, это был не континент - слишком далеко к северу. Острова? Но никто и никогда тут не встречал островов, севернее - под тридцать седьмой широтой, да, португалец, капитан Тристан да Кунья, видел там какие-то скалы, еще восемьдесят лет назад, но не высадился - была буря. А более ничего тут нет, - он обнял жену.
        - Значит, есть, - тихо сказала она, читая дальше.
        Степан захлопнул журнал. «Все, хватит, это не для твоих глаз».
        - Меня жгли на костре, - ядовито ответила Эстер, - уж как-нибудь перенесу записи о бунте.
        - Если бы не пробоина, - усмехнулся Степан, - они бы и не взбунтовались. Их в двух местах ударило - ту дыру, что под ватерлинией, они, оказывается, заделали, но корабль стал крениться на бок, хотя воду из трюма они откачали. Стало понятно, что до Африки они вряд ли доберутся, люди стали драться из-за шлюпок, в общем, ясно, - капитан махнул рукой.
        - Дай мне Мирьям, - попросила Эстер, услышав легкое, недовольное кряхтение проснувшейся дочери.
        Как только ее приложили к груди, девочка опять задремала.
        - А почему так тихо? - вдруг спросила Эстер. «Третий день и волн почти нет».
        - Так бывает весной, - Степан зевнул и поцеловал жену в смуглое, приоткрытое вырезом рубашки плечо. «Тут не всегда штормит. Как твой пациент?».
        - Кок два раза вываривает солонину, и приносит мне бульон с камбуза. Сейчас дня три подержу на нем капитана, а потом можно будет сухари добавлять. Ну а после этого - ампутировать. Но говорить с ним пока нельзя, он еще очень слаб, - Эстер положила Мирьям в колыбель, и вернувшись на кровать, прижалась к мужу спиной.
        - Кто-то обещал поцелуй, - напомнил ей Степан. «И вообще, - большая рука мужа поползла к подолу рубашки, - на тебе слишком много надето, дорогая моя. Пора это исправить».
        Потом она свернулась в клубочек, и, приникнув щекой к его ладони, сказала: «Люблю тебя, Ворон».
        Степан, погладив ее по голове, шепнул: «Спи, радость моя», и, услышав легкое, спокойное дыхание, чуть подождав, оделся и вышел на палубу.
        - Капитан, - вахтенный выпрямился у румпеля.
        - Все хорошо, - рассеянно сказал Степан, и, закурив трубку, посмотрел на играющие в бесконечном, черном небе созвездия. Крест Центавра висел прямо над мачтами корабля.

«Тепло, - подумал он. «Очень тепло для сентября. И так спокойно - будто в гавани Плимута».
        Вдали, над морем, висело голубое, призрачное сияние. «Звезда» шла прямо туда, и вахтенный испуганно спросил: «Что это, сэр Стивен?»
        - Ночесветки, - зевнул Ворон, и, подумав: «Что-то они слишком далеко к югу приплыли, обычно в таких холодных водах их не встретишь», - пошел вниз.
        Капитан открыл глаза и чуть застонал.
        - Тихо, - послышался мягкий голос. Юноша, - невысокий, легкий, с кудрявыми волосами, - наклонился к изголовью кровати. «Я вам дал опиума, сейчас я вас покормлю, и спите спокойно. Вы в безопасности».
        Молодой человек говорил по-испански, и Вискайно облегченно вздохнул. «Почему опиума?», - нахмурился он, и только сейчас почувствовал тупую боль в левой кисти. Она была искусно забинтована.
        - Ничего страшного, - улыбнулся юноша. «У вас была, - он чуть помедлил, - травма большого пальца, начиналась гангрена. Пришлось его отнять, но вы не волнуйтесь - рана чистая, заживает хорошо. Давайте, поедим».
        Юноша потянулся за чашкой бульона с размоченными в нем сухарями. «Вот так, - ласково сказал он потом, - а теперь вина. И спите, сеньор Вискайно».
        - Корабль, - прошептал Себастьян. «Где мы?».
        - Вас подобрали под сорок третьим градусом южной широты, - ответил врач, наливая вина в оловянную кружку. «Вы единственный выживший со «Святого Фомы», капитан. Мне очень жаль, - юноша помог ему присесть, и велел: «Открывайте рот».
        - Херес, - улыбнулся Вискайно. «Спасибо, сеньор, теперь я вижу, что я у своих».
        - Отдыхайте, - мягко сказал хирург, укрывая его одеялом. Он вдруг прислушался к чему-то и пробормотал: «Я скоро вернусь».
        Вискайно обвел глазами лазарет - было удивительно чисто, и чуть-чуть пахло сушеными травами. «На военный корабль не похоже, уж больно маленькая каюта, - подумал он.

«Наверное, нас все же отнесло на запад, такие небольшие корабли не рискуют отдаляться от прибрежных вод». Капитан вспомнил карту Южной Америки. «Если это так, то мы рядом с тем городом, что недавно основал Хуан де Гарай, как его там - Сантиссима Тринидад, что ли? Значит, дома».
        Из-за переборки донесся какой-то шум.
        - Ребенок плачет, - подумал капитан, сквозь сон. «Да нет, это все опиум - откуда на корабле может быть ребенок?»
        - Не нравится мне этот штиль, - Ворон посмотрел на юг. «Раньше хоть какой-то ветер был, а сейчас - третий день тишь да гладь».
        Фарли взглянул на синий, еле колыхающийся простор океана, и неожиданно сказал: «Я велел всем ночным вахтенным особо следить за айсбергами, хотя, как вы говорили, капитан, это не очень помогает».
        - Да, - Степан потянулся за бронзовой астролябией. «Тут дело в том, мистер Фарли, что большая часть айсберга скрыта под водой, и ее не увидит даже самый зоркий моряк».
        - Это работы Хартманна? - восхищенно спросил Фарли. «Какая красивая!»
        - Да, - Ворон стал измерять высоту солнца. «Она мне по наследству досталась, от моего первого капитана, Якоба Йохансена, с «Клариссы». Он меня морскому делу учил. Я ведь поздно матросом стал, мистер Фарли, в восемнадцать лет».
        - Я думал, вы, как мисс Мирьям, на корабле родились, - улыбнулся Фарли. «И мальчики ваши, я слышал, в шесть лет уже на камбузе помогали. Как они?».
        - Они хорошо, - нежно улыбнулся Ворон. «Года через три уже можно будет к кому-нибудь помощниками отправлять, - он прервался и потянулся за пером. «А я вот засиделся на суше, да, мистер Фарли, так уж получилось. Ну да возместил потом».
        - Ну, что, - Степан захлопнул корабельный журнал. «Сорок восьмой градус южной широты, мистер Фарли. Еще больше семисот миль. Давайте-ка лаг кинем».
        Когда веревку с узлами вытащили, Фарли хмыкнул: «Смотрите-ка, вода не холодная, странно для этих мест».
        - Я ночесветок видел, - отозвался Степан, - они обычно ниже тропиков не спускаются. Ну вот, пять миль в час, еле тащимся, с таким-то ветром. Помните, как мы сюда шли - летели ведь просто, как бы ни двадцать миль в час было».
        - Может быть, мы попали в полосу сильного встречного течения? - нахмурился Фарли.

«Хотя, если месье Гийом был прав насчет Ледяного Континента, то теплому течению здесь взяться неоткуда».
        - Да нет, отчего же, - пробормотал Степан, - вполне возможно». Он оглядел горизонт и тихо сказал: «Уже третий день, ни одной птицы, даже на мачтах нет. Принесите-ка диплот, мистер Фарли, или давайте вместе - он тяжелый».
        Гиря ушла в воду - мгновенно. «Вот сейчас как раз хорошо, что мы медленно идем, - заметил Степан, стоя на русленях, вытравливая линь, следя за тем, когда гиря коснется морского дна. «Шли бы быстро - пришлось бы паруса убавлять, чтобы сделать измерение».
        Он поднял бровь и усмехнулся. «Так я и думал, мистер Фарли».
        - Триста двадцать футов, - Фарли свернул веревку диплота. «Это банка, что ли?».
        - Банка, - пробормотал Степан. «Та, с которой хочется быстрее уйти. Давайте-ка возьмем немного западнее, мистер Фарли, не нравится мне это теплое течение».
        - Если ветра не будет, то мы далеко не сдвинемся, - предупредил помощник.
        - Знаю, - мрачно ответил Ворон, и легко подхватив сорокафунтовый диплот, отправился вниз.
        Юноша вошел в лазарет, держа на руках спящего младенца, и сказал: «С вами хочет поговорить наш капитан, сеньор Вискайно. Как вы себя чувствуете?».
        - Отлично, - Себастьян улыбнулся. «Мне уже значительно лучше, доктор».
        В раскрытые ставни каюты вливался свежий, соленый воздух. Корабль чуть покачивался и Вискайно понял, что они стоят на якоре. «Значит, совсем недалеко от земли, - решил он, и спросил врача: «А чье это прелестное дитя?».
        - Моя дочь, - ласково сказал хирург. «Ей полгода уже».
        - И мать ее здесь, на корабле? - поинтересовался Вискайно.
        - Конечно, - вишневые губы юноши чуть улыбнулись. Девочка зевнула, и отец сказал:
«Ну, пойдем на палубу, счастье мое, не будем мешать».
        - Ты ему не сказала? - Степан подхватил дочь на руки и та, улыбаясь, захлопала пухлыми ладошками.
        - На вот, погрызи, - усмехнулся Ворон, протягивая Мирьям галету. Та сразу вцепилась в нее и стала обсасывать, чмокая ротиком.
        - Месяца через два начну ей мясо давать, - Эстер перегнулась через борт и посмотрела на прозрачную воду. «Конечно, хотелось бы свежее, а не солонину, ну уж ладно. А Вискайно - нет, конечно, ничего не сказала. Объяснила, что у него была травма, вот и все. Он меня за мужчину принял, - Эстер рассмеялась.
        - Ну конечно, - понизив голос, отозвался Степан, - я-то думал, ты хоть когда кормить начнешь, - тут, - он кивнул на ее грудь, - хоть что-то появится. Непонятно, откуда все это молоко берется.
        - Если бы ты, хоть немного знал анатомию, - начала жена, но Ворон обнял ее за тонкую талию и шепнул: «Ту анатомию, которая мне нужна, моя радость, я знаю прекрасно. Каждую ночь ее повторяю, как уж тут забыть».
        Эстер чуть покраснела, и спросила: «А какая тут глубина?».
        - Восемьдесят футов, не поверишь, - улыбнулся Ворон. «Рыбы вокруг тьма-тьмущая, кок обещал сделать ее по-индийски, как ты любишь, специи у него есть».
        - Так что, это начало континента? - спросила Эстер, забирая у мужа задремавшего ребенка. - Ты же мне говорил, что прибрежные воды обычно мельче.
        - Нет, рановато, - Ворон вгляделся в горизонт. «Это просто отмель, хотя непонятно, откуда она здесь появилась. Как только появится мало-мальски приличный ветер, мы сразу же снимемся с якоря - незачем тут торчать. Ладно, - он поцеловал жену, - пойду к нашему гостю.
        - Здравствуйте, сеньор Себастьян, - раздался над ним красивый, низкий голос.
        - Кастилец, - подумал Вискайно, и открыл глаза.
        Высокий, мощный мужчина стоял, прислонившись к косяку двери, смешливо глядя на капитана. У него было смуглое, хищное, лицо, тонкие губы чуть улыбались, каштановые волосы, выгоревшие на концах до темного золота, были чуть побиты сединой. Один глаз был закрыт черной кожаной повязкой, а второй - глубокой лазури, - смотрел прямо на Вискайно.
        Незнакомец погладил короткую, ухоженную бородку и шагнул в лазарет. Пахло от него чем-то теплым и пряным, рубашка была - небесной белизны, а камзол - лучшей испанской кожи.
        - Где я, сеньор? - спросил Вискайно.
        - На моем барке, - мужчина присел на соседнюю кровать. «Называется - «Звезда».
        - А куда вы идете? - Себастьян чуть приподнялся.
        - Я не иду, - незнакомец рассмеялся. «Я, - он щелкнул длинными пальцами, - прогуливаюсь, сеньор Вискайно. Для собственного удовольствия».
        Вискайно вдруг вспомнил описание, которое знали назубок все испанские капитаны, плававшие в Новом Свете, и побледнел.
        - Правильно, - ласково сказал мужчина. «Вижу, узнали. Можете называть меня сеньор Куэрво».
        - Вы меня убьете? - спросил Себастьян.
        - Я не убиваю гостей, - мужчина откинулся к переборке и сцепил пальцы. «Тем более раненых. Как только мы окажемся в виду берегов, принадлежащих его величеству королю Филиппу, я дам вам шлюпку с провизией, водой и оружием, и спущу на воду. Плывите, куда вам угодно. А пока - я вас кормлю и лечу, и так будет дальше».
        - Что со мной, было? - спросил Вискайно. «Ваш хирург сказал, что мне пришлось отнять палец».
        - Он был раздавлен, - безразлично сказал Куэрво, рассматривая игру морской воды за бортом. «Ну, и вы были, конечно, истощены. Но у меня хороший врач, не бойтесь».
        - Очень искусный, - согласился Вискайно. «Вы, - он помедлил, - читали мой судовой журнал?
        Те вершины, которые видел мой вахтенный, в мае, они, должно быть, сейчас уже далеко отсюда. Мы ведь у берегов Южной Америки, не так ли?».
        Куэрво сказал: «Выздоравливайте, - и поднялся.
        - Если бы вы попали ко мне в руки, я бы вас вздернул на рее, невзирая на ваше состояние, - задумчиво проговорил испанец.
        - У нас разные представления о чести, сеньор Вискайно, - сухо ответил Ворон, и, чуть поклонившись, вышел.
        Степан потянулся и зажег свечу в фонаре, что висел на переборке. Девочки даже не проснулись, - Эстер только поближе прижала к себе дочку, - она кормила в постели, и обе задремали.
        Ворон оделся и сел за стол. «Черт, ну когда же будет ветер», - подумал он, глядя на лунную дорожку, что виднелась на воде. «Рыбы тут столько, что хоть руками ее лови - странно это.
        Грендал говорит, матросы шепчутся, что это, мол, все из-за «Святого Фомы», мол, не надо было его трогать. И вон, - капитан прислушался и усмехнулся, - вахтенный свистит, ветер вызывает. Хотя, - он зевнул, - еще Йохансен, помню, говорил, что, если ребенок на корабле родился, то это отличная примета, к счастью. Все будет хорошо».
        Ворон вдруг похолодел. «Господи, конечно. О чем я только думал, какой дурак я был.
        Йохансен же мне рассказывал про такие банки. Никакая это не банка. Надо немедленно сниматься с якоря».
        Он взбежал вверх по трапу и спокойно сказал Грендалу, стоявшему вахту: «Уходим отсюда.
        И разбудите мистера Фарли, я тут останусь».
        - Что случилось? - в лунном свете серые глаза Грендала казались серебряными. Степан, молча, стал поднимать якорь. «Идите, мистер Грендал, - сухо сказал капитан, - выполняйте распоряжение».
        - Будите всех и спускайте на воду шлюпки, - велел Ворон, когда Фарли появился на палубе.

«Нам надо отойти отсюда, как можно дальше, придется на веслах, сами видите - ветра нет.
        Провизия и вода уже подготовлены, вы, мистер Фарли, садитесь в шлюпку с испанцем и моей семьей, возьмите еще двоих-троих матросов. Вы, мистер Грендал - с остальными».
        - Что это? - спросил Фарли, указывая на чуть вспучившуюся поверхность воды. «Что это, капитан?».
        - Делайте, что приказано, - велел Ворон и коснулся якоря - он был горячим. «Идите сюда, - подозвал он помощников, - потрогайте.
        - Да что это там, внизу? - прошептал Грендал.
        - Мы бросили якорь на склоне подводного вулкана, и, - Ворон посмотрел на пузырящуюся вокруг «Звезды» воду, - в любой момент может начаться извержение. Я пущу ее в дрейф, будем надеяться, что все-таки появится хоть какой-то ветер, - он внезапно, нежно погладил обшивку борта.
        - А нам надо быстро убираться отсюда, иначе мы взлетим на воздух. Потом, - он помедлил, - потом пришвартуемся обратно к «Звезде». Все, хватит болтать, начинайте работать, - велел Степан и чуть слышно пробормотал: «Пришвартуемся, если от нее что-то останется».
        Он помедлил, глядя на спущенные шлюпки, и крикнул: «Все в порядке?». «Да!», - донесся до него голос Фарли. Ворон внезапно понял, что никогда еще не бросал свой корабль. «Прости, девочка, - шепнул он, и стал быстро спускаться по веревочному трапу.
        - Я сам сяду на весла, - сказал он первому помощнику. «Ворон, - Эстер, закутанная в темный плащ, отодвинула капюшон и посмотрела на него большими, черными, как ночь глазами.
        Дочка спокойно спала в холщовой перевязи у нее на груди.
        - Все будет хорошо, - нарочито спокойно сказал Степан, работая веслами.
«Прогуляемся и на рассвете пришвартуемся обратно. Не волнуйся, радость моя».
        Вискайно вдруг изумленно вгляделся в Эстер и проговорил: «Вы женщина?».
        - Да уж не мужчина, - сердито пробормотала та, не отрывая взгляда от стройного силуэта медленно дрейфующей «Звезды».
        Степан зевнул и чуть приподнялся с днища шлюпки.
        - Ну, на пару миль мы отошли, - сказал Фарли, что стоял вахту. «Вон и Грендал с ребятами.
        Может, будем возвращаться, капитан?».
        - Нет, - Ворон зачерпнул воды за бортом, - она была теплой, - и умылся. Все вокруг еще спали. Робкий, розоватый рассвет поднимался над тусклой, серой поверхностью моря.

«Рано еще, мистер Фарли, «Звезда» слишком близко к вулкану. Как и мистер Грендал, впрочем, - Степан выпрямился и замахал рукой: «Уходите оттуда!».
        - Капитан, - раздался тихий, медленный голос Фарли. «Смотрите».
        Поверхность океана вспучилась, и взлетевший на восемьсот футов в небо фонтан воды и дыма поднял вместе с собой шлюпку Грендала. В воду полетели куски лавы и камней, и Степан закрыл собой жену и дочь.
        Мирьям проснулась и заплакала. «Сейчас, детка, - прошептала Эстер и дала дочери грудь.

«Ворон, что там? - спросила она снизу.
        Степан повернул голову и увидел, как почти двадцатифутовая волна переворачивает
«Звезду» вверх килем. Выброшенная вулканом лава заколотила по днищу, доски стали трескаться, и барк начал медленно погружаться в море.
        - Там, - Степан откашлялся, и встал, - неприятность.
        Когда волна дошла до них, она была уже шести футов и шлюпку только чуть качнуло.
        - Подбирайте все, - распорядился Степан. «Нам сейчас любой кусок дерева пригодится. И провизию тоже, если что-то выплывет».
        Когда море утихло, они выловили того, кто выжил со второй шлюпки. У Грендала была разбита голова, и Эстер, увидев его ожоги, тихо сказала мужу: «Я, конечно, взяла с собой снадобья, но…
        - Посмотрим, - сжав зубы, ответил Ворон и велел: «Мистер Фарли, давайте проверим, сколько у нас припасов. И согните кто-нибудь гвоздь, - не вся же рыба издохла, хоть какая-нибудь должна была тут остаться».
        - Капитан, где мы? - Вискайно вгляделся в поверхность океана. «Смотрите, может быть, нам высадиться на этой скале?».
        Ворон усмехнулся. «Эта скала еще дымится, сеньор Вискайно, и дня через два уйдет обратно под воду. Нам нужен ветер, - Степан посмотрел на бессильно обвисший парус и подавил в себе желание выругаться.
        - И все же, где мы? Где берега? - испанец оглянулся вокруг.
        - Берега, - Степан на мгновение закрыл глаза, - вас какие берега интересуют, сеньор?
        Африка отсюда в трех тысячах миль - примерно, Южная Америка - в тысяче, или около того.
        Ну а до юга, - он чуть улыбнулся, - ближе, миль семьсот. Наверное, - добавил Ворон. «Там, впрочем, еще никто не был».
        Он наклонился, и поцеловал жену, вдохнув запах молока. «Все будет хорошо, - повторил Ворон. «Мы выберемся».
        - Он умирает, - сказала Эстер, разбудив мужа. Степан протер глаза и хрипло спросил: «Как ветер, мистер Фарли?».
        - Никакого ветра, - пробормотал помощник, склонившийся над бортом шлюпки. «И рыба вся ушла, со вчерашнего дня ни одной, ни поймали».
        - Это все из-за него, - злобно сказал один из матросов, показывая на Вискайно, что сидел в отдалении от всех, на корме. «Его корабль был проклят Господом, и он сам - тоже!
        Выбросить его в море, и все тут. Еще тратить наши припасы на какую-то католическую собаку, мало они нас топят и вешают, что ли!».
        Степан поднялся, и плеснув в лицо забортной - холодной, свежей, тихой водой, спросил:

«Как Мирьям?».
        Жена посмотрела на спящую в перевязи дочь и ничего не ответила. Степан, вздохнув, коснулся губами лба девочки, и сказал:
        - Ничего. Если будет ветер, то мы дойдем до той земли, что видели с корабля сеньора Вискайно. Там наверняка найдутся источники. И, - он повернулся к матросам, - на моем корабле никто никого не будет выбрасывать за борт. Первый, кто хоть заговорит о бунте, сразу получит пулю в лоб. Пистолет у меня в исправности».
        Он встал на колени и прошептал: «Мистер Грендал, вы, может быть, хотите передать что-то жене, детям?».
        - У меня нет, - обожженные, распухшие губы человека еле шевелились. «Только мать, миссис Маргарет Грендал, в Плимуте, на Бедфорд-стрит, собственный дом. Рядом с церковью святого Андрея».
        - Я знаю, - ласково сказал Ворон и взял его за руку. «Я все сделаю, мистер Грендал, будьте уверены».
        - Спасибо, - тот устало закрыл глаза, и Степан, слыша свой голос, вдруг подумал:
«Господи, сколько же раз мне еще это говорить, сколько?».
        - Господь - Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, - Ворон перекрестился и сказал: «Упокой Господи, душу раба Твоего, Томаса Грендала, и даруй ему обитель под сенью присутствия Твоего».
        - Аминь, - отозвались матросы, и Вискайно, чуть помедлив, тоже проговорил:
«Аминь».
        - Мистер Фарли, - Ворон тронул первого помощника за плечо, - помогите мне, пожалуйста.
        Мы, к сожалению, не можем тратить паруса, так что придется…, - капитан не закончил.
        Услышав плеск за кормой, Эстер обессилено опустилась на дно шлюпки и подумала, - ненавидя себя за это, - что с завтрашнего дня еды и воды они будут получать больше, - доля Грендала будет распределена между остальными.
        Женщина чуть покачала дочь, - Мирьям, не отрываясь, висела на груди, и, почувствовав, как обнимает их муж, спросила: «Сколько осталось воды?».
        - Бочонок, - Степан помедлил. «Что с молоком?».
        Эстер усмехнулась, и, на мгновение, вынув сосок изо рта дочери, показала его Степану.
        Он опустил лицо в ладони, и, после долгого молчания, сказал: «Если бы хоть какой-то ветер…, Как ты терпишь?».
        - Ну не кричать же мне во весь голос, - устало отозвалась жена. «Нам же надо не только есть, Ворон, но и пить - много. Ты сам знаешь - если нет воды, человек погибает быстрее».
        Капитан вздохнул и сказал: «Хорошо. Я что-нибудь придумаю. Ты ложись, счастье мое, и поспи, - ты ведь устала с ним, - Ворон кивнул на тихую воду, - за эти дни.
        Эстер завернулась в плащ, и, съежившись в клубочек, - ночи стали заметно прохладнее, - на полу шлюпки, стала тихо, без слов, напевать что-то Мирьям. Та сосала - то сильнее, то совсем затихала. Эстер вынула руку и, протянув ее наверх, взяла жесткие, сильные пальцы мужа в свои.

«Утром, на рассвете, мы обязательно увидим землю, - подумала Эстер, - там, на западе.
        Сначала будет такая тонкая полоска на горизонте, а потом появятся вершины гор. И мы все будем кричать от радости, а Ворон будет улыбаться, - но только так, чтобы этого никто не заметил, даже я. Он всегда стесняется быть счастливым, особенно если люди вокруг. И всегда доволен, когда он оказывается правым. А если он неправ, то он все равно делает вид, что прав. Смешной.
        Там будет бухта с мелким, белым песком, и обязательно - ручеек со свежей водой. Я встану на колени и буду пить - долго. Всегда буду пить. И потом еще попью. Ворон наловит рыбы, я ее пожарю на костре, и все будут сыты. И молока у меня станет много, - сразу. А потом мы построим хижину, и все будет хорошо».
        Она заснула, не обращая внимания на боль в потрескавшихся сосках, так и держа мужа за руку.
        Степан осторожно устроил ее пальцы на дне шлюпки, и, оглянувшись, - все дремали, - пробрался к Фарли, на нос.

«Если завтра рыбы тоже не будет, надо сокращать рационы, мистер Фарли, - тихо сказал Степан.
        - Капитан, давайте я свою долю тоже отдам миссис Эстер, как вы сделали, - запавшие глаза первого помощника выделялись на белеющем в темноте лице. «Она не узнает, про вас же она не догадывается».
        - Не надо, - Степан помолчал. «Мне не страшно, я сильный, - он хмыкнул, - продержусь. А вы ешьте, мистер Фарли, ешьте, пожалуйста».
        - Хорошо, что мы Томаса похоронили, - вдруг сказал Фарли. «Вы простите, что я его так называю, мы же из Плимута оба, я его с детства знаю, вместе играли. Сами же видели, что было на «Святом Фоме».
        - Называйте, конечно, мистер Фарли, - вздохнул Ворон. «Ну что я вам могу сказать - если уж умирать, то надо это делать с честью».
        - Дочку вашу жалко, - Фарли посмотрел на неподвижную, темную воду и Степан почувствовал, что мужчина сдерживает слезы. «Хоть бы легкий бриз, сэр Стивен, уж дошли бы куда-нибудь, шлюпка у нас хорошая, крепкая».
        Ворон положил руку на плечо Фарли и крепко сжал его. «Не бойтесь, - проговорил капитан.

«Вы мне лучше вот что скажите - матросы, эти двое, не будет ли там чего…, - Степан не закончил и обернулся на спящих людей.
        - Может, - ответил Фарли, вытирая лицо. «А если мы вина выпьем - достали же несколько бутылок из моря, когда «Звезда» перевернулась?».
        - Этот как с морской водой, - Степан помедлил, - будет только хуже.
        - Слез нет, - проговорил помощник, глядя на сухой рукав. «Чувствую, что плачу - а слез нет.
        И спать все время хочется».
        - Ну, вот идите, - велел Степан, - идите, отдыхайте. Я постою вахту.
        Он подождал, пока Фарли уляжется и взглянул на север. Небо было чистым, звезды отражались в едва двигающейся воде.
        - Посвистеть, что ли, - горько подумал Степан и вздрогнул - кто-то стоял сзади.
        - Я хочу с вами поговорить, капитан, - сказал Себастьян Вискайно.
        Испанец устроился рядом и долго молчал. «Сеньор Куэрво, - наконец, проговорил он, - та земля, которую видел мой вахтенный…
        - Сеньор Вискайно, - терпеливо ответил Степан, - вы же сами видите, ветра нет. Когда, - Ворон чуть не добавил «и если», - он появится, я уж доведу шлюпку, хоть до какого-нибудь берега, поверьте мне. Я больше тридцати лет в море, опыта у меня достаточно».
        - Но если это будет та земля, - Вискайно помедлил, - она должна быть испанским владением, мы заметили ее первыми.
        Ворон внезапно повернулся к нему, и Себастьян почувствовал, как холодеет у него спина.

«Сеньор Вискайно, - тихо, яростно, сказал капитан, - у меня умирает дочь. Мне сейчас все равно, кому будет принадлежать горстка безжизненных скал на краю земли».
        - Я другие вещи о вас слышал, - хмыкнул Вискайно.
        - Когда я вас нашел, сеньор Вискайно, - жесткие губы чуть улыбнулись, - вы от голода съели собственный палец. Думаю, тогда бы вы отдали все владения испанской короны за корабельную галету, нет?
        Себастьян посмотрел на свою левую руку и вдруг сказал: «Да, капитан».
        - Ну, вот и оставим этот разговор, - Ворон искусно подсек небольшую рыбину и вытащил ее на борт шлюпки. «Ложитесь, сеньор Вискайно, я смотрю, вам уж лучше, раз вы вспомнили, - Степан хмыкнул, - о спорах за землю. С завтрашнего дня будете стоять вахты, как все».
        Вискайно провел рукой по отрастающим, колючим золотистым волосам, и едва слышно сказал: «Отдавайте мою долю сеньоре Эстер, капитан, у нее же дитя».
        - Нет, - коротко ответил Степан. «Кроме меня и вас тут никто не знает навигации, сеньор Вискайно. Один из нас должен выжить. Все, идите спать».
        Себастьян еще постоял немного на носу, глядя на еле заметную полоску рассвета. Шлюпка едва качалась на тихой воде. «Сколько мы проходим в день, капитан? - внезапно спросил он. «Ну, на веслах».
        - Миль пять, - не поворачиваясь, ответил Ворон. «Но будем меньше, - люди слабеют, сеньор Вискайно».

«Ветер, - пробормотал Себастьян, устраиваясь рядом с одним из матросов. «Господи, ну когда уже?».
        Мирьям брала грудь, и тут же выпускала ее изо рта, плача, мотая головой. «Молока совсем нет, - прошептала Эстер, глядя на запавший родничок девочки. «У нее уже третий день сухие пеленки».
        - Дай, - Степан взял дочь, и, прижавшись щекой к ее личику, стал баюкать девочку.
«Ну, потерпи, - тихо сказал он, слыша обиженный, горький плач. «Потерпи, доченька. Мама поела немножко, сейчас она отдохнет, и будет молочко. А рыба? - он устало взглянул на Эстер.
        - Я ей пожевала, - женщина, отвернувшись от всех, морщась, накладывала мазь на кровоточащие соски. «Она выплюнула только, и все. Галету свою она съедает, но ей этого мало, Ворон, посмотри на нее».
        Степан ощутил под пальцами выступающие ребра дочери, и подумал: «Господи, какая же она легкая стала. И так быстро». Он взглянул на истощенное, старушечье лицо ребенка и, отложив ее на дно лодки, сказал: «Перевяжи мне руку выше локтя - крепко, и дай кинжал».
        Он привалился спиной к борту шлюпки, и, подождав немного, сцепив, зубы, сделал надрез.
        Кровь, - темная, быстрая, - побежала в подставленную Эстер кружку. «Может, хоть попьет немного, - сказал Степан, и, почувствовав, как кружится голова, заставил себя подняться на ноги, чтобы сменить Фарли на веслах.
        Эстер лежала в полузабытье, не обращая внимания на боль в груди. Она заставила дочь выпить всю кровь, не обращая внимания на ее недовольные крики. «Все равно, - думала она, - больше у Ворона брать нельзя, ему шлюпку вести. Надо завтра самой. Молока и так нет, а тут хоть что-то. А вина нельзя, будет еще хуже только. Может, и продержимся до земли». Женщина, было, хотела заплакать, но глаза были сухими - слезы исчезли.
        Она вдруг почувствовала, как дочь прекратила сосать. «Мирьям, - она нежно коснулась губами темных волос, - Мирьям, ты что?».
        - Иди сюда, - тихо сказал муж, обнимая ее сзади. Эстер села, и, приникнув к его плечу, положила девочку в его руки. Мирьям, было, заплакала, - слабо, почти неслышно, а потом Степан почувствовал, как под его пальцами замирает стук маленького сердечка. Он считал про себя, боясь взглянуть в их лица, - «вот, еще один раз, ну, пожалуйста, доченька моя, еще один раз». Девочка вытянулась, дрогнула и замерла.
        Потом, - Степан не знал, когда, - он сказал, все еще не глядя на жену, ощущая лихорадочный жар ее тела: «Надо…»
        - Нет, - сказала Эстер, прижимая к себе почти невесомое тельце. «Нет. В земле, Ворон. И меня тоже».
        Он чуть не выругался вслух. «Ты не понимаешь, - Степан помолчал, - нельзя, чтобы она была здесь. Нельзя, Эстер».
        Женщина оскалила зубы и медленно проговорила сухим, распухшим ртом: «Оставь нас вместе». Она легла на дно, прижав к себе крохотный трупик, и накрылась с головой плащом.
        - Мне очень жаль, сказал Вискайно, - он сидел на корме. Степан оглянулся на матросов, что медленно, с усилием гребли и спросил: «Что с рыбой?».
        - Со вчерашнего дня ничего не было, с той, что вы поймали, - ответил испанец, и вдруг поднялся на ноги: «Нет! Сеньор Куэрво, остановите его!».
        - Поздно, - ответил Степан, глядя на Фарли, что, стоя на коленях, пил забортную воду.
        - Хорошо, - сказал первый помощник, опуская в море сомкнутые ладони. «Хорошо как, сэр Стивен! Наконец-то!».
        Степан сильно потряс его за плечо и сказал, глядя в запавшие, сухие, косящие куда-то вдаль глаза: «Теперь вы умрете, мистер Фарли. Зачем?».
        - Я так хотел пить…, - прошептал мужчина и склонился над бортом шлюпки - его тошнило.
        В шлюпке было тихо. Легкий, почти незаметный ветер чуть покачивал ее на волнах. Степан внезапно перевернулся на спину, и посмотрел в еще серое, предрассветное небо. «Господи, хоть бы дождь, - подумал он. «Весна ведь, пусть хоть маленький пройдет, все легче будет. И Фарли умирает - дня не протянет».
        Он взглянул на измученное, покрытое морщинами лицо жены - мертвое дитя так и лежало в ее руках. «Девочка моя, - подумал Степан, сам не зная о ком. «Это все я виноват - надо было раньше уходить с той отмели, раньше понять, в чем дело. Горит вся, - он прикоснулся ладонью ко лбу Эстер, и та еле слышно сказала: «Отцу моему потом напиши, Ворон».
        - Молчи, - велел он, и обняв ее, еще раз повторил: «Молчи». «Я посплю, - сказал себе Степан. «Немного. Я так устал. А потом сяду на весла. Будем меняться, и дойдем хоть до какой-нибудь скалы».
        Он задремал, и не слышал, как кто-то медленно, осторожно пробрался с носа шлюпки, и, остановившись над Эстер, опустившись на колени, вытянул тельце ребенка из ее объятий.
        Женщина проснулась, как от удара, и приподняла голову. Руки были пусты. «Ворон, - хотела закричать Эстер, но, услышав свой голос, испугалась - он был охрипшим, страшным, во рту саднило, и тяжелый язык еле ворочался. «Ворон, - она собрала все силы и, повернувшись, потрясла его за плечо.
        Степан потер лицо руками и застыл, посмотрев на нос шлюпки - один из матросов целился в него из пистолета. «Мой, - понял Ворон, и, положив руку на кинжал, спокойно сказал:

«Опусти оружие».
        - Опущу, - ответил матрос, ухмыляясь, - если ты не будешь нам мешать.
        Ворон перевел взгляд на дно шлюпки, и, увидев то, что лежало на обрывке паруса, вдруг подумал: «Боже, прошу тебя, только чтобы Эстер на это не глядела. Прошу тебя. Я сейчас убью их обоих, и все».
        Второй матрос, стоя на коленях, ел, - быстро пережевывая мясо, облизывая кровь с пальцев.
        - Не трогай мою долю, - зло велел ему первый, все еще не опуская пистолета. «Я все вижу».
        Степан услышал высокий, задыхающийся крик у себя за спиной. Эстер бросилась на матроса, выставив вперед руки - с костлявыми пальцами, пытаясь вцепиться ему в лицо.
        Раздался звук выстрела.
        - Он промахнулся, - спокойно, неожиданно спокойно подумал Степан, и, шагнув вперед, оттолкнув жену, выбил пистолет из руки человека.
        - Нет! - крикнул тот, падая на колени, пытаясь дотянуться до окровавленных останков на парусе. «Нет, я прошу вас!».
        - Дай, - зарычала женщина, и, встав над матросом, вонзила ему ногти в глаза, раздирая веки, выворачивая наружу белки. Второй матрос вскочил, подняв все еще окровавленные руки, но Степан, оглянувшись, взял в руки весло, что лежало на дне лодки.
        Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем Вискайно тронул его за плечо:
«Хватит, капитан».
        Степан окунул весло в море, смыв с него кровь и осколки костей, и, столкнув труп - с разбитой в кашу головой, обернулся к жене.
        Та встала, и, не оглянувшись на мертвое, обезображенное, с вырванными глазами, лицо матроса, сказала: «Надо все собрать, что осталось».
        Когда Эстер привалилась к борту шлюпки, держа на коленях маленький сверточек, прижавшись к нему щекой, Степан, обняв ее, услышал шепот: «И ты будешь есть плод чрева твоего, плоть сынов твоих и дочерей твоих, которых Господь Бог твой дал тебе, и рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли, и будешь там служить иным богам, которых не знал ни ты, ни отцы твои, дереву и камням».
        - Это что? - спросил Вискайно, садясь на весла.
        - Книга Второзакония, - ответил Степан и начал грести.
        На закате, Фарли, качаясь, поднялся, и, прошептав: «Лучше так», - перешагнул через борт шлюпки.
        Вискайно посмотрел на капитана. Тот хмуро перекрестился и приказал: «Не останавливайтесь, сеньор».

«Она умрет, - подумал Степан, сомкнув руки на теле жены - ничего не было под его ладонями, будто он обнимал не человека, а призрак. Эстер чуть пошевелилась и сказала:

«Ворон…, ты со мной…»
        - Я всегда буду с тобой, - он прижал к себе жену, и накрыл ладонями сверточек.
«Маленький, - подумал Степан, - какой маленький». Он сжал зубы и сказал: «Счастье мое, это я убил Мендеса. Прости».
        - Я знаю, - одним дыханием ответила жена. «Мне дон Мартин рассказал, когда мы плыли в Панаму». Она говорила медленно, и Ворон почувствовал, как ей больно сейчас.
        - Ты, - Эстер помедлила, и продолжила, - это ничего, Ворон, ничего. Это не страшно. Ты просто не уходи от меня. Возьми, - женщина пошарила исхудавшей рукой, и протянула ему горстку галет: «Это я для тебя откладывала. Поешь».
        Он разжевал галету, и, положив голову жены себе на колени, открыл ей рот, и заставил проглотить. «Ты будешь есть, - сказал Ворон жестко, и, приказал себе не трогать остальные галеты. «Есть, и пить, поняла?».
        - Что? - посиневшие, шелушащиеся губы чуть разомкнулись. «Найду, что», - грубо ответил ей муж, и, вскинув лицо, вдруг почувствовал легкий, но постоянный ветерок.
        - Ставьте парус, сеньор Вискайно, - приказал Ворон. «Завтра на рассвете определим нашу широту».
        - Пятьдесят четвертый градус, - сказал Степан, убирая астролябию. «Ветер северо-восточный. Вас тогда отнесло бурей, сеньор Вискайно, но до этого вы были здесь».
        - Да, - Себастьян разжевал маленький кусок рыбы и вложил Эстер в губы.
«Пожалуйста, сеньора, - сказал он, наклонившись. «Глотайте, я вам помогу». Он помассировал худое горло женщины и сказал: «Вот так, вы молодец. И попейте, - он выдавил сок из рыбы на тряпку и велел: «Просто сосите, и все».
        - Мы шли из Картахены в Гвинею, - Себастьян распрямился. «Откуда ни возьмись, налетел ураган, очень сильный, с севера. Двадцатифутовые волны. Я приказал убрать паруса и положил корабль в дрейф. А потом, - он оглянулся вокруг, - здесь, в общем, стояла неплохая погода для конца зимы. Был западный ветер, и я подумал, что мы дойдем до Африки, а там уже повернем. Если бы не этот айсберг…, - он прервался и замолчал.
        Степан потрогал запавшие щеки жены. «Все равно горит, - пробормотал он. «Если мы в ближайшие два дня не увидим землю, дело плохо, сеньор Вискайно. Рыба сегодня закончится, а больше у нас ничего нет. И кровь нам надо беречь - кто-то должен довести шлюпку до места».
        - Смотрите, - сказал Вискайно, вставая, - что это? Земля?
        Степан вгляделся и усмехнулся: «Вы уже один раз это видели, сеньор Вискайно. Забыли, как они выглядят?».
        В лучах полуденного солнца он сверкал, будто драгоценный камень - огромный, величественный, белоснежный.
        - Я ведь никогда раньше их не встречал, сеньор Куэрво, - медленно проговорил испанец.

«Мы же не плаваем на севере, откуда мне было знать? Да и никто ведь не думал, что их можно увидеть тут».
        Степан подумал и велел: «Возьмите-ка западнее, сеньор Вискайно, и попробуйте подойти на полмили ближе к нему».
        - Почему на полмили? - недоуменно спросил испанец.
        - Потому, - Степан стал раздеваться, - что совсем рядом - опасно, вы уже один корабль потеряли из-за этого, а дальше, - он помедлил и хмыкнул, - вода холодная, я боюсь, не справлюсь.
        - А если это морской лед? - Вискайно посмотрел на острые углы айсберга.
        - В Гренландии они состоят из пресной воды, - Степан опустил руку за борт и поежился, - посмотрим, как здесь. Было бы досадно, - он вдруг улыбнулся, - если бы это было не так. Ну, посмотрим, - зажав в зубах кинжал, он оттолкнулся от борта шлюпки и нырнул в прозрачную, зеленоватую воду.
        - А если он не доплывет? - подумал Вискайно, глядя на измученное, постаревшее лицо женщины. Она прошептала: «Ворон…»
        - Тише, сеньора, - наклонился над ней испанец, - все хорошо. Ваш муж отправился за водой, сейчас вам станет легче.
        - Мы. на земле? - она попыталась приподняться.
        - Лежите, пожалуйста, - удержал ее Себастьян. «Пока нет, но скоро будем, - твердо сказал он, отчаянно желая, чтобы это было правдой.
        Куэрво уцепился за борт шлюпки, и кинул на днище кусок льда. «Надо, - сказал он, растираясь парусом, одеваясь, - проболтаться здесь как можно дольше. Вы умеете плавать, сеньор Вискайно?».
        - Ну, разумеется, - Себастьян даже обиделся.
        - Прекрасно, - Куэрво отколол кинжалом маленький кусок льда и вложил жене в губы.
«Тогда вы следующий».
        К вечеру Степан сказал: «Ну, все, он уже далеко, незачем рисковать собой. Воды у нас на несколько дней хватит, а там посмотрим».
        - А зачем вы оставили одну бутылку вина, капитан? - поинтересовался Вискайно, забрасывая удилище в море.
        Ворон посмотрел на разгладившееся, спокойное лицо Эстер и, вздохнув, ответил: «Я намереваюсь распить ее на берегу, сеньор Вискайно - когда мы его достигнем».
        На рассвете испанец разбудил его, тряся за плечо, и сказал еле двигающимися губами:

«Земля по правому борту, капитан, на юго-западе».
        Степан потер лицо, и приказал: «Возьмите галфвинд и держите его, так она быстрее будет у нас на траверзе. Главное, чтобы рифов вокруг не было, не хочется получить пробоину в днище прямо у цели».
        Эстер, поморщившись, приподнялась на локте и посмотрела вокруг - шлюпка чуть качалась на тихой, спокойной воде маленькой бухты. Вокруг были горы - высокие, с еще лежащим на вершинах снегом. Она увидела маленький пляж белого, мелкого песка, и, встав на колени, прижав к себе сверточек с Мирьям, плача, раскачиваясь, проговорила: «Девочка моя, прости, прости меня, пожалуйста, прости!».
        - Не надо, - она почувствовала, как Ворон гладит ее по голове, и, вцепившись в его руку, просто стояла так - держа узелок из паруса, глядя на ручей, что, переливаясь под низким солнцем, звенел на серых камнях.
        - Пойдем, - Степан поднял жену на руки и почувствовал, какая она легкая, - «как птичка», - подумал он, шагая в прохладные, мелкие волны залива. «Пойдем, похороним нашу дочь».
        Он устроил Эстер у большой скалы и прикрыл плащом. «Хищников тут нет, - сказал Степан, отбрасывая кинжалом куски дерна, - только птицы. Тут, - он прервался на мгновение и посмотрел на темно-синюю гладь океана, - ей будет хорошо».
        Он опустил сверток в крохотную могилку и погладил его. «Прощай, Мирьям, - проговорил Ворон.
        - Помоги мне, - попросила Эстер, и, с трудом встав, положила камешек на маленький холмик.

«Вот так, - сказала она, и, повернувшись к мужу, добавила: «Я потом сделаю ей хорошее надгробие, как окрепну».
        - Пойдем, - ласково обнял ее Степан, - тебе сейчас надо много есть, и пить. Ты оправишься, счастье мое».
        Вискайно сидел у костра, горевшего в грубом, наскоро сложенном из камней очаге.
«Вот так, - он протянул Эстер матросскую шапку, до верха полную яиц. «Только не торопитесь, сеньора Эстер, не бойтесь, их тут, - он улыбнулся, - тысячи тысяч, на наш век хватит».
        - И воды много, - Степан поднял голову и посмотрел на горы. «Источники хорошие, не иссякнут. Дрова тоже есть, плавника на берегу достаточно».
        - Где мы? - вдруг спросила Эстер, глядя на лица мужчин, на багровый, ветреный закат, что спускался на серые пики вверху. «Что это за берег?».
        - Не знаю, - вздохнул Ворон и поворошил угольки палкой. «Но узнаю».
        Вискайно взвел пистолет и направил его на цель.
        Степан усмехнулся, и, подняв камень, бросил его в ближайшего пингвина. Тот упал.
        Остальные продолжали стоять, как ни в чем не бывало.
        Испанец опустил оружие и недоуменно спросил, глядя на черно-белую массу птиц, что покрывала склон горы: «А они на нас не бросятся?».
        Степан поднял бровь и, свалив еще одного пингвина, ответил: «Нет, сеньор Вискайно, не бросятся. Мясо у них, конечно, жестковатое, но лучше уж это, чем тюлени».
        - Я их никогда и не видел еще, - изумленно проговорил Вискайно, подбирая тушу птицы.

«Они всегда такие…, смирные?».
        - Всегда, - Ворон улыбнулся. «Впрочем, вы сами знаете - тюлени здесь тоже - хоть палкой их по голове бей. Нам надо добыть больше - их шкуры отлично отталкивают воду, а жир пригодится для освещения. Странно, что вы не встречали пингвинов, на Галапагосских островах их много».
        - Я там никогда не был, - буркнул Вискайно.
        - Ах да, - Ворон тонко улыбнулся, - это же мы там отдыхаем, на пути в Панаму, или обратно.
        Ваши корабли те воды обходят стороной, а зря. Таких огромных черепах вы нигде больше не увидите.
        - Перегружаете добычу, а не отдыхаете, - кисло поправил его испанец.
        - И это тоже, - легко согласился Степан, и, взглянув вниз, сказал: «Пойдемте, я хочу сегодня, наконец, поесть мяса».
        Когда они спускались по заросшему весенней, свежей травой склону, Вискайно сказал:

«Надо будет взобраться на гору, посмотреть - остров это, или континент».
        - Остров, - не оборачиваясь, сказал Степан. «Во-первых, на континенте не бывает таких резких ветров, даже на побережье. Если ветер дует из глубины континента, он всегда ослабевает, а тут, видите, ему даже горы не помеха. Значит, на той стороне, - он показал себе за спину, - тоже океан. И очень близко.
        - А во вторых? - Вискайно пристроил пингвина удобнее.
        - Поедим, и расскажу, - хмыкнул Степан. «Тут карту не начертишь, прогуляемся с вами к морю. И надо начинать готовить провизию, кстати, к началу лета я уже хочу отплыть отсюда».
        Эстер набрала в шапку ракушек, и, вздохнув, посмотрела на тюленей, что нежились под весенним, чуть теплым солнышком, - совсем, рядом, раскинувшись на блестящих, влажных камнях. Она подвернула штанины холщовых матросских брюк, и, зайдя по щиколотку в воду, чуть поежившись, сказала: «И далеко же нас забросило. Но ничего, Ворон придумает что-нибудь. Шлюпка в порядке, я сделаю одеяла из шкур, провизию заготовим впрок, и все будет хорошо».
        Она услышала сзади какой-то шум и обернулась.
        - Ах ты, маленький, какой, - нежно сказала женщина, протянув руку. Тюлененок был черный, покрытый короткой, пушистой шерсткой, и настороженно водил носом туда-сюда.
        - На, - Эстер разломала ракушку и бросила ему. Тюлененок придержал ее и съел, смотря на женщину большими, круглыми, темными глазами.
        С камней раздался низкий, протяжный голос и тюлененок, забеспокоившись, завертел головой.
        - Ты беги, - ласково велела женщина. «Тебя мама зовет».
        Он посмотрела на черную точку, что удалялась от нее по влажному песку, и сев, уронив голову в колени, проговорила: «Мама…».
        Потом Эстер вытерла рукавом робы слезы со щек и пошла к хижине, сложенной из камней и плавника, стоявшей в укрытом от ветра распадке.
        - Ну вот, - женщина потянулась за мазью и стала аккуратно накладывать ее на левую кисть испанца. «Все отлично зажило, сеньор Вискайно. Сейчас я вас перевяжу, походите еще пару дней, а потом уже можно и так. Привыкли обходиться четырьмя пальцами? - Эстер улыбнулась.
        Капитан чуть пошевелил ими и грустно сказал: «Конечно, раньше было проще…».
        - Брат моего мужа, он умер уже, - зимовал во льдах, на севере, - сказала Эстер, затягивая повязку. «Отморозил себе два пальца на левой руке - мизинец и безымянный, и сам их отрезал кинжалом - там больше никого не было.
        - Так муж, - она кивнула на Степана, который следил за костром, - говорит, что Питер так ловко владел этими тремя пальцами, как некоторые и пятью не владеют. Все будет хорошо, - она распрямилась и, принюхавшись, сказала: «Кажется, нас ждет пиршество».
        - Я, пока ты там лечила сеньора Вискайно, - ухмыльнулся Степан, когда они сели у костра, - уже успел соли собрать. Ты ее просуши, промой, и потом опять просуши, - будет чистая.
        - Ой, как славно, - обрадовалась Эстер, разрезая мясо кинжалом. «Я после обеда пройдусь, посмотрю, какие тут растения есть - может быть, что-то знакомое. И заодно яиц принесу».
        - Ты только осторожней, - озабоченно велел Степан, - по скалам не лазай, они тут могут быть скользкими, а обрывы - сама видишь, какие.
        Эстер посмотрела на серый, шестисот футов, склон, что возвышался над ними, и чуть поежилась.
        - Отличные ракушки, - сказал Вискайно. «К ним бы еще белого вина…».
        Степан усмехнулся: «Помните ту бутылку хереса? Как-нибудь разопьем, я свои обещания выполняю».
        Когда от пингвиньего бока остались одни кости, Эстер нахмурилась и сказала: «В следующий раз, когда вы убьете тюленя ради шкур, сеньоры, я вас заставлю поесть ворвани - обоих. И сама съем».
        Степан глубоко вздохнул: «Радость моя…».
        - Даже не спорьте, - женщина стала убираться. «Здесь нет лимонов, как на корабле, а ты мне сам говорил, что ворвань спасает от цинги».
        - Пойдемте, сеньор Вискайно, - велел Степан, поднимаясь. «Я этой ворвани наелся в Гренландии - на всю жизнь вперед».
        - Какой океан тихий, - испанец посмотрел на чуть колыхающуюся, прозрачную воду бухты, и, вдохнув запах дыма, искоса посмотрел на трубку Степана.
        - Я вам дам потом, - пообещал Ворон. «У меня немного табака, надо беречь. Так вот, - мужчина потянулся за обломком плавника, - я вам обещал рассказать, почему это не континент. Вам сколько лет? - вдруг спросил Ворон.
        - Тридцать семь летом, было, - ответил Вискайно.
        Степан рассмеялся. «А, ну тогда вы слишком молоды, и ничего не знаете о покойном Гийоме Ле Тестю. Был такой французский капитан, мой друг, он погиб в рейде с Фрэнсисом Дрейком, двенадцать лет назад. Вы тогда, наверное, еще в помощниках у кого-нибудь отирались? - усмехнулся Ворон.
        - Да, - медленно сказал Себастьян, вспомнив свой первый корабль, «Викторию», - полыхающую веселым огнем, треск обшивки корабля под абордажными крюками, переброшенными с «Призрака» и веселый голос, что кричал откуда-то сверху: «Слава Богу, мы успели!»
        - Да, - повторил Вискайно, не отрывая глаз от воды, - в помощниках. Я тогда еще ходил в Старом Свете.
        - Ну, так вот, - Куэрво начал чертить на песке, - если бы Гийом сейчас был жив, сеньор Вискайно, я бы у него матросом счел бы за честь плавать, - мужчина усмехнулся. «Он и в рейд, - тот, где он погиб, - пошел только ради того, чтобы заработать денег на экспедицию сюда, - Ворон обвел рукой пляж.
        - На Ледяной Континент? - нахмурился Вискайно.
        - Был бы это Ледяной Континент, уважаемый сеньор Себастьян, - ядовито ответил Ворон, мы бы не сидели сейчас в одних рубашках у прохладной бухты, а замерзали бы в снегу.
        Помните карту Ортелия? - Степан быстро начертил ее на песке.
        - А что с ней не так? - спросил испанец, вглядываясь в знакомые очертания.
        - Начиная отсюда, - Степан указал палкой на Тропик Козерога, - все. Гийом считал, что Ледяной Континент значительно меньше в размерах, и лежит южнее, примерно начиная с шестидесятой параллели. И вот тут, рядом с Новой Гвинеей, - Степан протянул к ней руку, - есть еще один континент - поменьше.
        - Никто и никогда его не видел, - ехидно ответил Себастьян.
        - Наш остров тоже никто никогда не видел еще, - хмыкнул Степан, - а мы с вами теперь знаем, что он существует, и лежит примерно на полпути между Южной Америкой и Ледяным Континентом.
        - Отсюда и айсберги, - присвистнул Себастьян. «Кто бы мог подумать!»
        - Жаль, что вы не знали Гийома, - медленно сказал Куэрво, передавая ему трубку.
«Все говорят, что я бесстрашный человек, - в лазоревом глазу заиграли искорки смеха, - а вот он, - он был действительно бесстрашным. Гийом не боялся думать, сеньор Вискайно, а это куда труднее, чем размахивать шпагой, или идти на абордаж, - Ворон вытянулся на песке, закинув руки за голову, и замолчал.
        Вискайно курил, глядя на горизонт, вспоминая жаркое, дождливое лето в Номбре-де-Диос, - двенадцать лет назад.
        - Эта французская собака молчит, - пожаловался губернатор, наливая капитанам вина.
«Два дня он у нас в руках, раненый, что мы только с ним не делали - а он молчит. Я боюсь, что Дрейк уже забрал остатки золота и плывет обратно в Англию.
        - Мало того, что мы должны торчать в гавани, ожидая конвоя из военных галеонов, - пожаловался кто-то из испанцев, - так еще и на суше от этих англичан покоя нет! Еще и друзья у них появились, помощники, так сказать.
        - А что, сеньор губернатор, - поинтересовался Вискайно, - вам ведь нужна только голова этого проклятого Гийома, больше ничего?
        - Ну да, мы их обычно насаживаем на пики и ставим посреди главной площади, - ответил тот, - на всеобщее обозрение. А что, сеньор Себастьян?
        - Да так, - улыбнулся тот, поглаживая аккуратную, золотистую бородку, - мне рассказывали про одну интересную казнь, на Кипре, пару лет назад. Вы же слышали, наверное, про осаду турками Фамагусты?
        - И про смерть начальника венецианского гарнизона острова, генерала Брагадина? - усмехнулся губернатор. «Прекрасная мысль, сеньор Вискайно. Я распоряжусь. Ну, попутного вам ветра, сеньоры! - губернатор поднял бокал.

«Он так ничего и не сказал, этот Гийом. Просто умер. И голову ему отрубали, уже мертвому, - подумал Вискайно, передавая Ворону трубку.
        Уже когда они возвращались к хижине, испанец спросил: «Помочь вам сделать крест над могилой дочки, капитан?».
        - Спасибо, - вздохнул тот, - но моя жена выберет камень для надгробия. Евреи, сеньор Вискайно, не ставят крестов».
        - А как же вы венчались, если ваша жена - еврейка? - удивился Вискайно.
        - Мы не венчались, - коротко ответил Ворон, не оглядываясь.
        - А, - только и сказал Вискайно, глядя на огненное, огромное солнце, что опускалось за ледяные вершины гор. «Завтра опять будет ветер, - добавил испанец, пряча руки в карманы робы - вечерами еще бывало зябко.
        Вискайно посмотрел вдаль и, обернувшись, увидел, что Ворон убирает астролябию.
        - Как говорят у вас в Испании, сеньор Себастьян, - улыбаясь, заметил капитан, - еl mundo es un panuelo, мир - размером с носовой платок. Мы на пятьдесят четвертой широте, если пойдем прямо на запад, или на северо-запад, то упремся в Южную Америку, мимо не проплывем. Накопим припасов, дождемся хорошего восточного ветра, и выйдем в море».
        - Это и вправду остров, - хмыкнул Себастьян, глядя на еле заметную полоску прибоя.
«Вы оказались правы».
        - И достаточно большой, - Ворон стал спускаться вниз по склону горы. Он смешливо добавил: «Смотрите, сеньор Вискайно, цветы. Да неужели? - Степан наклонился, сорвал маленький белый цветочек и сказал: «Точно. Подмаренник. Ну, не ожидал я его тут встретить!»
        Вискайно растер в пальцах лепестки и почувствовал приятный, сладкий запах.
«Ваниль, - Степан улыбнулся. «В Германии его в белое вино добавляют, весной, называется Maiwein.
        Подержите-ка, - Ворон отдал Себастьяну астролябию, и, нагнувшись, добавил:
«Сеньоре Эстер соберу букет».
        - А что же все-таки с этим островом? - спросил Вискайно, когда они уже подходили к хижине.

«Кому он будет принадлежать?»
        Степан приостановился и с высоты своего роста взглянул в голубые глаза испанца: «А это не нам решать, сеньор Себастьян».
        - Здесь похоронена ваша дочь…, - осторожно начал Вискайно.
        Ворон горько улыбнулся: «Могилы, сеньор, - это могилы. Земля нужна живым. Давайте, - он кивнул, - я с утра набил тюленей, надо начинать их свежевать. А мне с вами, сеньор Себастьян, на этом острове делить нечего».
        Вискайно, ничего не ответив, быстро пошел к темной кучке туш, что виднелась поодаль, на пляже.
        Эстер сидела с кинжалом в руках над небольшим камнем. Ворон посмотрел на нее и подумал: «Господи, девочка моя. Видно же, что плакала. Ну, ничего, все будет хорошо».
        Он наклонился, и, поцеловав ее в нагретый весенним солнцем, кудрявый затылок, тихо сказал: «Я цветов тебе принес. Тут, оказывается, подмаренник растет, кто бы мог подумать?»
        Эстер вдохнула сладкий, нежный запах, и, взяв его за руку, потянула вниз:
«Спасибо, Ворон.
        Вот, посмотри, - она указала на камень. «Я наметила буквы, это песчаник, он мягкий».
        Степан прочел: «И вложу в вас дух Мой, и оживете, и помещу вас на земле вашей, и узнаете, что Я, - Господь», и, после долгого молчания, проговорил: «Это из пророка Иезекииля. Да, все так».
        - Откуда ты знаешь? - удивилась Эстер.
        - Я, в общем, знаком с Писанием, радость моя, - муж улыбнулся и, поцеловав ее в щеку, добавил: «Я думал сегодня тот херес открыть, оставшийся. Тут неподалеку есть одна пещера - там сухо, очаг я уже сложил, и плавник принес».
        - А как же, - она чуть кивнула вниз, на пляж, где Вискайно склонился над тушами.
        - Ну, - Степан помедлил, - тут безопасно, хищников нет, переночует сам.
        - Я не про это, - Эстер почувствовала, что краснеет.
        - Вот что, - неожиданно жестко сказал Ворон, - если он, хоть пальцем к тебе прикоснется, - немедленно говори мне. Ты моя жена, и я его убью - не задумываясь. И вообще, - он помолчал, - как только мы запасем достаточно провизии, ноги нашей тут не будет. Через месяц снимемся с якоря.
        - Ты же хотел в начале лета, - удивилась жена.
        - Перехотел, - буркнул Степан и, молча, пошел вниз - помогать испанцу.
        - Ворвани принеси, - крикнула ему вслед Эстер.
        Он вдруг остановился, и, повернувшись к ней, улыбнулся: «Да уж не забуду, не бойся».
        Вискайно посмотрел на еще тусклые, еле заметные звезды, и, отхлебнув из бутылки, сказал:

«Ужасный вкус все-таки у этого тюленьего жира, сеньор Куэрво. И мясо еще зачем-то сырое ели, оно рыбой отдает».
        - Затем, сеньор Себастьян, - Степан протянул ему кусок пингвина, - что вы, думаю, не понаслышке знакомы с цингой? У вас на кораблях, я слышал, ей поголовно страдают?
        Себастьян сварливо ответил: «Ну да, бывает. Но я в первый раз слышу, что сырое мясо и жир, помогают от цинги».
        - В Гренландии местные жители только их и едят, - заметил Степан, - и о цинге там никто не слышал.
        Эстер плотнее закуталась в робу и добавила: «В них есть какие-то вещества, пока неизвестные медицине, которые защищают человека от этой болезни. Точно так же, как в лимонах, например».
        - Ну все, - Степан подхватил бутылку и поднялся, - мы с сеньорой Эстер прогуляемся, на сон грядущий, а вы ложитесь, нас не ждите.
        - Вы уверены, что это безопасно? - озабоченно спросил Вискайно, глядя на темное, спокойное пространство океана внизу. «Хоть бы один огонек, - подумал он. «Так тоскливо, когда в море нет ни единого фонаря».
        Ворон рассмеялся и подал руку жене. «Пингвины уже все спят, сеньор Себастьян, да и они и днем, - вы сами видели, - чураются человека».
        - Спокойной ночи, - сказал Вискайно им в спину.
        Он долго следил за темными тенями на белом песке пляжа, а потом, войдя в хижину, завернувшись в плащ, стал ждать. Только когда в завешенный тюленьей шкурой проем стал вползать неверный, серый рассвет, он измученно, глубоко заснул - стиснув зубы, заставляя себя не думать о том, как уходили они вдаль - рука в руке.
        - Жалко, что мало вина, - вздохнул Степан и велел жене: «Теперь ты».
        - Опьянею, - она, улыбаясь, взяла бутылку и прижалась ближе. В пещере было почти жарко, огонь окрасил ее щеки в алый цвет, и Ворон, медленно поцеловав ее, тихо сказал: «Хорошо, очень хорошо».
        Эстер вытянулась на плаще, положив голову ему на плечо, перебирая его пальцы.
«Скажи, - спросила она вдруг, - а ты и вправду ничего не боишься?».
        - Боюсь, конечно, не дурак же я, - пожал плечами муж. «За тебя боюсь - очень, за детей боюсь. Моря, - он подумал, - нет, не боюсь, я его знаю, но все равно - видишь, как с этим вулканом вышло. Просто, - он коснулся губами ее теплых волос, - надо делать свое дело, - достойно и честно, вот и все. Тогда о страхе как-то забываешь».
        - Мендес боялся, - после долгого молчания проговорила Эстер. «Боялся, и говорил мне об этом, плакал от страха - каждую ночь. Ну, его, даже говорить об этом не хочу».
        - И верно, хватит, - Ворон нежно, ласково обнял ее. «Радость моя, - он помолчал, - ты, если не хочешь, то не надо. Я потерплю, правда».
        Эстер послушала треск плавника в костре, и шепнула, прижавшись щекой к его руке:
«Ну как я могу не хотеть, если ты здесь?»
        Степан подумал, - целуя ее, вдыхая запах дыма, - что никогда еще так никого не любил. Она вся умещалась в его руках - тоненькая, маленькая, жаркая, как пламя, и было с ней так, что хотелось никогда не подниматься с расстеленного на камнях темного плаща.
        - Море шумит, - сказал он, прижавшись щекой к ее плечу. «Я так привык, что оно рядом, счастье мое, я так привык, что ты рядом. Не уходи от меня, Эстер».
        Женщина вдруг вспомнила темные, доверчивые глаза того тюлененка на пляже, и, обняв Степана, - сильно, неожиданно сильно, - ответила: «Я всегда буду с тобой, Ворон, всегда, пока мы живы».
        Внизу, у прибоя, самка тюленя вдруг подняла голову, услышав стон, что пронесся над песком, над волнами, теряясь в черной, едва пронизанной звездами, ночи.
        - Еще немножко осталось, - Степан потянулся за бутылкой, и, смешливо посмотрев на жену, сказал: «Дай-ка губы».
        Она, еще не отдышавшись, повиновалась.
        - Вот так, - сказал Ворон, ощущая вкус хереса, - а теперь я, счастье мое, сделаю так, что ты вся будешь - как вино. Я, впрочем, и так уже, сколько времени пьян, - он нежно раздвинул ей ноги, и подумав, заметил: «С Плимута еще».
        Эстер покраснела - отчаянно. «Я думала, ты и не помнишь».
        - Не помню? - Степан поднял бровь. «Я, любовь моя, на всю эту авантюру в Лиме согласился только потому, что хотел еще раз потрогать твою задницу, понятно?».
        - Ну, вот и трогай, - томно заметила Эстер, переворачиваясь на живот. «Сколько хочешь, столько и трогай».
        - Боюсь, этим дело не ограничится, - озабоченно сказал Степан.
        Потом Эстер, зевая, устроилась у него на груди, и, натянув на них обоих плащ, сказала:

«Сейчас до полудня просплю, и даже дальше».
        - Скажи-ка, - вдруг, задумчиво, проговорил муж, - а тебе не трудно будет в Амстердаме жить? Ну, после…, - он не закончил.
        - Да нет, - хмыкнула Эстер, - город-то ни в чем ни виноват, мне там нравилось.
        - Ну, вот и славно, - Степан пощекотал ее. «Как вернемся, купим там домик, и переедем. На Карибах я оставаться не хочу, ну его, семьей рисковать. Там у вас я кое-кого знаю, опять же - море рядом, лодку заведу, детей буду катать, - он рассмеялся.
        - А почему не в Лондоне? - удивилась Эстер.
        - В Лондоне нас никто не обвенчает, сама знаешь, - вздохнул Степан.
        - Так в Амстердаме тоже…, - начала женщина и вдруг ахнула: «Ворон!»
        - Спи, - сердито, ласково сказал ей муж. «Я еще ничего не решил. Спи».
        Ворон баюкал ее, слушая бесконечную песню моря, и улыбаясь, думал: «Все ты уже решил, зря, что ли, уже почти год об этом думаешь? Ну и ладно, не может же это быть больнее, чем когда мне глаз зашивали. Не может, правильно. Тем более вон - Никита Григорьевич на десяток лет постарше меня был.
        А в Амстердаме хорошо, уютно, солью пахнет. Денег у меня столько, что и мальчишкам хватит, и нашим с Эстер детям - тоже, да и внукам еще. Обустроимся, и все будет в порядке».
        Он и сам потом заснул, так и не выпустив жену из объятий, укрывая, ощущая ее легкое дыхание - где-то внизу, у самого его сердца.
        Женщина распрямилась, и улыбнулась, чувствуя на своем лице совсем теплое солнце разгара весны. Земля вокруг была покрыта ковром изо мха, цвел подмаренник, вдалеке было слышно журчанье ручья.
        Эстер перегнулась и посмотрела вниз. Под серым, скалистым обрывом, на белом песке пляжа, мужчины грузили в шлюпку провизию.

«Правильно, что я бурдюки из шкур тюленьих сшила», - подумала она, наклоняясь, собирая в шапку птичьи яйца. «Нас теперь только трое, места много, а чем больше воды мы возьмем - тем лучше. Ворон говорит, тут меньше, чем тысяча миль, до Южной Америки, если не будет штормов, за недели две доберемся. Ну, или, может быть, корабль, какой по пути встретится».
        Она подхватила шапку и, улыбаясь, пошла вглубь острова. «Сеньор Вискайно там какие-то ягоды видел, - подумала Эстер, - надо посмотреть, что это. Все помощь от цинги, если съедобные».
        Над ее головой вдруг, плавно махая крыльями, пролетел снежно-белый, огромный альбатрос. «К счастью, - вспомнила Эстер. «Что там Ворон рассказывал - они всю жизнь в паре живут, эти птицы, никогда друг друга не бросают. Прямо как мы с ним, - она быстро, нежно погладила свой живот, и встряхнула обрезанными кинжалом волосами.
        - Ничего ему не буду говорить пока - ему шлюпку вести, незачем еще из-за этого волноваться. Доберемся до Рио-де-Жанейро, там у него какие-то знакомцы есть, вот и скажу тогда».
        Она присела, подставив лицо солнцу, и посчитала на пальцах: «В июне. Ну, к тому времени, мы уже в Старом Свете окажемся». Эстер вдруг зевнула, - глубоко, долго, и сказала сама себе: «Ну и поспи. Тут тепло, хорошо. Поспи, а то вон, - она почувствовала, как чуть краснеет, - прошлой ночью и глаз почти не сомкнула».
        Женщина поставила рядом шапку, и, свернувшись в клубочек, устроилась на мшистом склоне. Альбатрос вернулся, и, свернув крылья, опустившись на край скалы, застыл - будто охраняя ее сон.
        Вискайно разогнулся и, разминая руки, сказал: «Я тогда схожу к ручью, сеньор Куэрво, начну набирать воду. Или рано еще?».
        - Да нет, - хмыкнул Степан, проверяя паруса, - я завтра на рассвете уже выйти, хочу, незачем время терять. Ветер как раз по заказу, норд-ост, поменьше на веслах просидим.
        Думаю, если он с такой скоростью будет дуть, мы недельки через две уже увидим берега Южной Америки».
        - А там? - внезапно спросил Вискайно.
        - А там разойдемся - каждый своим путем, - спокойно ответил Степан.
        Себастьян зашел в хижину, и, взяв пустые бурдюки, намотав на руку веревку, насвистывая, стал подниматься вверх, по склону холма.
        Эстер проснулась от неприятного ощущения во рту. «Что такое? - она нахмурилась, поднимаясь, но не услышала звука собственного голоса - только какое-то мычание. Она помотала головой, пытаясь выплюнуть тряпку, и увидела над собой злые глаза испанца.
        - Тихо, - сказал Вискайно, приставив к ее шее кинжал. «Тихо, милочка. Я все равно возьму то, что мне нужно, а вы уж решайте - по-хорошему, или по-плохому. Руки дайте! - он ударил ее по щеке - больно.
        Женщина попыталась вырваться, но испанец, удерживая ее одной рукой, второй - ловко обмотал вокруг ее запястий веревку.
        - Я сразу понял, что с вами просто не получится, - озабоченно сказал он, прижимая ее к земле коленом. Эстер думала: «Если он меня, хоть на мгновение отпустит, я убегу. Я быстрее, он не догонит. А там Ворон, там все будет хорошо».
        - Всякая грязная подстилка будет из себя строить сеньору, - зло сказал Вискайно.
«Водишь людей за нос, называешь себя женой, а сама всего лишь шлюха. Ну, так, если шлюха - то и занимайся своим делом!».
        Она вывернулась и попыталась встать на ноги, но Вискайно, схватив ее за волосы, бросил лицом вниз на землю. Эстер услышала треск разрываемой робы, и, из последних сил, напрягаясь, стиснув зубы, - поднялась, выплюнув кляп.
        Женщина бросилась вниз, не разбирая дороги, слыша тяжелое дыхание где-то рядом.

«Господи, - подумала она, - только бы он оступился».
        Сзади раздался короткий крик боли. Она обернулась и увидела, как Вискайно катается по земле, держась за щиколотку. Эстер сбежала на пляж, и вдруг, увидев мужа, разрыдалась - глубоко, хватая ртом воздух.
        Степан поднял голову - белый альбатрос снялся со скалы, и, распахнув крылья, парил над бухтой. «Красавец», - подумал капитан. «Тут их много на скалах, целая колония». Он внезапно, озабоченно нахмурился: «Только бы Эстер ни в какое опасное место не совалась, она хоть и легкая, и маленькая, а все равно - пусть уж лучше меньше яиц соберет, зато не будет рисковать».
        Он подергал канаты и сказал сам себе: «Ну вот, все в порядке. Завтра и в путь. Из Рио поплывем на Канары, а там уже почти дома. Провизии у нас хватит, опять же, может быть, кого-то нашего по дороге встретим».
        Степан сел на мелкий, теплый песок, и пропустил его между пальцами. «Надо будет остальным про этот остров рассказать, - подумал он. «Далековато к югу, конечно, но вода свежая тут в избытке, птиц тоже хватает. Ее Величество порадуется, что у нас теперь новая земля есть. Ну, и, конечно, если кто-то еще поплывет Ледяной Континент искать - отсюда удобнее. А что он существует - теперь сомнений нет».
        От шлюпки пахло родным - пенькой, смолой, деревом, солью, и Степан нежно погладил ее по борту: «Справишься, девочка?»
        - Справится, - сказал он себе уверенно и услышал сзади плач.
        - Он там, - сказал Эстер, укрывшись в его руках, показывая на скалы. «Он хотел…, - женщина не закончила и, закусив зубами, порванный рукав робы, зашлась в рыданиях.
        - Так, - сказал Степан, вытаскивая пистолет. «Садись в шлюпку, я тебя выведу на середину бухты, брошу якорь и пойду его убью. Потом вернусь. Сиди там и ничего не бойся, поняла?».
        Эстер только кивнула.
        Ворон поднялся наверх и подумал: «Ну ладно, у него, кроме кинжала и камней под рукой, ничего нет. Одной испанской собакой меньше, невелика беда».
        Он обыскал всю округу, но Вискайно нигде не было. Спустившись на пляж, Степан увидел одинокую фигурку Эстер на тихой глади воды, и прошептал: «Ну, его! Снимемся с якоря сегодня, незачем тут ночь сидеть, мало ли что ему в голову придет».
        Он забрался в шлюпку и сердито сказал: «Этот мерзавец куда-то сбежал, но ничего - давай отплывать, провизия у нас загружена, воды тоже в достатке».
        Эстер тихо сказала: «Ворон, я, правда, ничего не подозревала, я просто собирала яйца, и там было так тепло, так хорошо. Я просто легла отдохнуть, и все»
        - Дура, - ласково сказал Степан, обнимая ее, - ну неужели ты думаешь, что я хоть вот на столько - он показал, - могу тебе не поверить. Давай-ка, - он сел на весла, - заберем все, что там еще осталось, и забудем об этом острове на всю оставшуюся жизнь.
        Она вдруг хмыкнула и посмотрела на него - весело. «Вряд ли у тебя получится забыть, Ворон», - сказала Эстер.
        - Все-то ты про меня знаешь, - ворчливо ответил ей муж.
        На закате шлюпка, подгоняемая хорошим ветром, вышла из бухты, и повернула на запад.
        Степан смешливо проговорил: «Следующая вахта - ваша, мистер Кардозо».
        Эстер, что сидела на корме, засучила рукава робы и рассмеялась: «Ты думаешь, я все забыла? Ну, нет, сэр Стивен, из меня хороший матрос получится».
        - А это мне решать, - ехидно ответил Ворон и чуть шлепнул ее концом каната.
        Вискайно, хромая, взобрался на склон, и приставил ладонь к глазам, - шлюпка уже почти скрылась из виду. Он выругался, - злобно, - и, подняв какой-то камень, швырнул его вниз, под обрыв. Птицы, что гнездились там, поднялись на крыло, и ему на одно мгновение почудилось, что пошел снег.
        Он опустился на мягкий, зеленый мох, и застонал, обхватив голову руками. Когда Себастьян открыл глаза, их парус, - белый, легкий, - уже слился с бесконечной гладью воды.



        Интерлюдия
        Венеция, осень 1585 года

        - Вставайте, синьор! - лодочник потряс за плечо мужчину, что спал, завернувшись в плащ.

«Куда вам надо?».
        Человек чуть встряхнул золотистыми, душистыми локонами, умылся прохладной водой из-за борта, и, открыв ореховые глаза, замер.
        Город поднимался перед ним из рассветного тумана, белыми, мраморными стенами собора, звенящими колоколами, и, мужчина, сглотнув, спросил: «Что это?».
        - Венеция, что! - пробурчал лодочник. «Так куда вас отвезти?».
        - В Сан-Поло, - все еще не отрывая глаз от стен дворцов, велел мужчина. Лодка зашла в Большой Канал, и, лавируя между гондолами, доверху нагруженными овощами и телячьими тушами, свернула налево, в глубину района.
        Вероника стояла у окна, вглядываясь в пространство крыш перед ней. Вдалеке, на той стороне Большого Канала, едва виднелся собор Святого Марка. Женщина подергала в руках кружевной, пахнущий лавандой платок и шепнула себе: «Все получится. Все будет хорошо».
        В дверь чуть-чуть, совсем неслышно, постучали.
        - Это я, синьора, - услышала она, и, привалившись к стене, перекрестившись, впустила гостя.
        - Он еще спит, - сказала Вероника. «У нас был тяжелый переезд из Вены, ну и…, в общем, он вам расскажет, синьор Маттео. Вина хотите с пряностями, все же зябко на улице? Как маленький Джон?» - она слабо, жалко улыбнулась, и Матвей, как всегда, глядя на покрытое шрамами, когда-то красивое лицо, сказал себе: «Ну, ничего, ваша светлость герцог Орсини, недолго вам осталось».
        На кухне уже горел очаг. «Маленький Джон отлично, - улыбнулся Матвей, принимая от нее бокал. «По математике, синьора Вероника, он уже изучает какие-то такие вещи, которые выше моего понимания».
        - Это он в отца, - женщина тоже выпила и добавила, сжимая унизанными перстнями пальцами, платок, - ему же через две недели девять лет, синьор Маттео. Я ведь каждый год, - она вдруг сглотнула, и, помотав красиво уложенными под золотой сеткой волосами, замолчала, отвернувшись от Матвея.
        - Поэтому мы и едем в Абано Терме, - тихо сказал мужчина. «Он, - Матвей помедлил, - послал меня вперед - все подготовить. Вы не волнуйтесь, синьора Вероника, все будет в порядке».
        - Ну, и зачем ты вскочила? - раздался хмурый голос с порога. Джон нежно взял жену под руку, и чуть подтолкнул в сторону спальни. «Иди, ради Бога, ложись, на тебе лица нет.
        Отдохни хоть немного».
        - Завтрак, - запротестовала Вероника.
        - Уж как-нибудь сами справимся, - ответил ей муж. «И чтобы до полудня даже с кровати не поднималась».
        Закрыв дверь, он обернулся к Матвею, и вздохнул: «У нас был тяжелый переезд из Вены, ну и там, в общем…, - он махнул рукой. «Она измучилась вся, Мэтью, плачет каждую ночь».
        Разведчик помолчал и спросил: «Ты же не ел, конечно? Пойдем, накормлю тебя, ты же первый раз в Венеции?».
        Матвей кивнул, и, вдыхая чуть солоноватый воздух, ответил: «Да»
        - Очень вкусно, - сказал Матвей, облизывая пальцы, подбирая с грубой тарелки тушеный лук.

«И вино прекрасное».
        - Я тебе потом в Риме покажу одно местечко, - пообещал разведчик, - ходят слухи, что повара оттуда переманивали ко двору его святейшества. Таверна, как здесь, только эта - на рынке, а та - при бойне. А вино - он заказал еще одну бутылку, - это под Вероной делают, местное»
        - Я вообще, - сказал Джон, расправляясь с соленой треской, - не люблю все эти пышные обеды. Вероника все равно лучше любого знаменитого повара готовит. Ну, или тогда уж, как здесь - он кивнул на торговцев вокруг, - честно и просто».
        Они вышли с рынка, когда мальчишки уже таскали ведрами воду из канала, смывая в него рыбью чешую.
        - Пойдем, - кивнул разведчик на мост Риальто, - прогуляемся до кампо Сан-Марко, поговорим.
        Мужчины прошли через площадь и остановились на набережной. Сзади хлопали крыльями голуби.
        - Мой старший сын умер, - Джон отвернулся и посмотрел на туманную гладь лагуны. «В Вене, прошлым месяцем. Мы только что оттуда вернулись, видишь, надо было, - он помолчал, - все устроить, невестку с внучками отправить в Лондон.
        - Мне очень жаль, - тихо сказал Матвей, чуть дотронувшись до его плеча.
        - Странно, - разведчик хмыкнул, - я так привык, к тому, что людей убивают. А он простудился, неделю поболел, и все. Даже забываешь, что так может случиться. И в Вене он работал долго, почти десять лет, там довольно безопасно.
        - Сколько ему было? - Матвей смотрел на спину мужчины - прямую, жесткую.
        - Тридцать пять, как Питеру, да хранит Господь души их обоих. А мне - шестьдесят два, - мужчина помолчал, - хотя никто из вас в это и не верит. Веронике - тридцать девять, и у нас больше не будет детей».
        Матвей вдохнул сырой, влажный ветер, и вдруг сказал, сам не зная, почему: «Красиво как тут, я и не думал, что может быть так красиво. Не знал. Все будет хорошо, - добавил он, помолчав. «Я обещаю».
        Голуби курлыкали, и Джон, пошарив в кармане, бросил им горсть крошек.
        - Вероника вечно мне сует булочку, когда я ухожу, - улыбнулся разведчик. «Говорит, что я бегаю, целый день и забываю поесть, а потом прихожу домой в полночь, и требую горячий обед. В общем, я его, конечно, получаю, - мужчина усмехнулся, - но от булочек тоже не отказываюсь.
        - Понимаешь, - разведчик помедлил, - теперь ведь и титул некому передать. Черт бы с ним, конечно, однако нам его еще Вильгельм Завоеватель пожаловал.
        - Я не знал, - медленно проговорил Матвей.
        - Да ладно, - поморщился Джон, - не в титуле дело. Моя семья служит Англии уже пятьсот лет, и будет служить дальше - с титулом, или без него. Просто…, - он не закончил, и, помолчав, сказал: «Это же наш сын, Мэтью».
        - Вот и ждите нас здесь, - ворчливо отозвался Матвей. «Через неделю, думаю, я со всем управлюсь».
        - От Марты письмо доставили, - вдруг усмехнулся разведчик, - почитай. Он достал из кармана свернутые листы бумаги и передал Матвею.
        Тот пробежал глазами ровные строки и недоуменно сказал: «Ну да, для мистрис Доусон, про какие-то хозяйственные дела, что тут такого особенного?».
        - Особенного то, что письмо это пришло по официальным каналам, - с Английского Двора, потом в Посольский Приказ, ну, как обычно, - разведчик помолчал. «Я же говорил тебе, у нас с Мартой, - он щелкнул пальцами, - другие способы переписки».
        Матвей похолодел. «Что с ней?», - спросил он тихо. «С детьми что?».
        - Не знаю. Пока, - поправил себя Джон. «Ты почитай еще раз, - тебе ничего в глаза не бросается?».
        - Да вроде нет, - Матвей потер подбородок.
        Джон рассмеялся. «Сразу видно, что у тебя английский - не родной. И в Посольском Приказе вашем, конечно, тоже ничего не заметили - куда им! Вот это слово - он показал Матвею, - оно тут нужно, или можно и без него обойтись?
        - Можно и без него, - непонимающе ответил Матвей.
        - Сигнал тревоги, - сказал Джон, забирая у него письмо. «Что-то случилось. И по обычным каналам от нее с весны ничего не слышно, кстати. Летом младшего наследника Ивана, этого мальчика, как его там..
        - Дмитрия, - сглотнув, помог Матвей.
        - Я же говорю, у меня с вашими именами плохо, - вздохнул разведчик. «Так вот, его с матерью отправили куда-то из Москвы, видимо, чтобы, под ногами не путался у Бориса».
        - С ними все в порядке? - Вельяминов почувствовал, как отхлынула кровь от его лица и мысленно попросил: «Иисусе, ну пусть только он не заметит, пусть не заметит».
        - Вроде бы да, - Джон зорко взглянул на него, и мягко, осторожно спросил: «Мэтью, что с тобой?»
        - Устал, - сжав зубы, ответил ему мужчина. «Просто устал, и все. Сейчас доберусь до Абано Терме, и отосплюсь. Так что ты хочешь сделать, с Мартой, я имею в виду?».
        - Знаешь, - Джон повернулся к нему, и Матвей заметил жесткую складку у его губ, - я привык, что у людей, которые на меня работают, нет от меня секретов. Иначе может получиться, - он помолчал, - неразбериха. Так что, Мэтью, не надо рисковать моим терпением - я тебе этого не советую. Рано или поздно, я все равно узнаю, и тогда…, - он не закончил.
        Матвей внезапно попросил: «Дай мне крошек».
        Он бросил их голубям, и, наблюдая за тем, как они топчутся вокруг, сказал:
«Дмитрий - мой сын».
        Вероника открыла сундук, что стоял в детской, и вытащила оттуда потрепанного, серого меха, маленького медведя. «Сначала это был соболь, - женщина усмехнулась, - я его на цепочке носила. Потом они вышли из моды, а, когда Джону годик был, я про него вспомнила.
        Только соболя он боялся, плакал, ну я медведя и сшила. Как же это он его называл?»
        - Хороший мишка, - раздался с порога голос мужа.
        - Помнишь, я его укладывал спать, и он говорил: «Мишка хороший, папа!”, и прижимал его к щеке. Глаза же из пуговиц у него? - Джон осторожно вынул из рук жены медведя - с полысевшей головой, и вдруг сказал, глядя в черные, маленькие глазки: «Скоро твой хозяин приедет».
        Он увидел, как Вероника, чтобы не плакать, вцепилась зубами в костяшки пальцев, и повторил, кладя игрушку в колыбель, обнимая жену: «Скоро».
        - Не беспокойтесь, синьор Маттео, - хозяин постоялого двора убрал с глаз долой увесистый мешок с золотом и улыбнулся: «К приезду его светлости герцога Орсини все будет готово.
        Никаких других гостей здесь не будет, все вымоем, вычистим, повар у меня отличный…
        - он вдруг замялся и покраснел.
        - Ничего, - мягко сказал Матвей, - его светлость, конечно, сам не сможет отведать от его блюд, но герцог Джованни, и свита с удовольствием это сделают. И вот что еще - вызовите сюда городского врача, его светлость поручил мне обсудить с ним курс лечения, раз уж мы будем здесь.
        - Конечно, конечно, - заторопился хозяин. «Вы сами, синьор, отобедаете, или у вас какие-то дела в городе?».
        - Я прогуляюсь, посмотрю, как у вас тут, - Матвей поднялся, - а уж потом - за трапезу.
        На узких, вымощенных крупным булыжником улицах, было тихо, только в церкви Мадонны делла Салюте медленно, размеренно бил колокол. Матвей перекрестился и, подняв голову, посмотрел вверх, на вершину горы.
        Городок взбегал туда путаницей охряных стен и темно-красных, черепичных крыш. На соснах щебетали какие-то птицы, пахло отцветающими, осенними розами.

«Как тут тепло, - подумал Матвей, - и не поверишь, что в Венеции уже сыро».
        Выслушав его, Джон долго молчал, а потом ядовито сказал: «Не могу поверить, что имею дело с взрослым человеком. Ты чем думал, Мэтью?».
        - Сердцем, Джон - хмуро ответил Вельяминов.
        - Ты понимаешь, что ты наделал? - Матвей увидел, как разведчик сдерживает себя и торопливо сказал: «Ничего ведь страшного».
        - Ах, ничего страшного! - передразнил его разведчик. «Сначала Марта дает жене этого Федора какие-то снадобья - да и черт бы с ним, всей Европе понятно, что у Федора детей не будет, и хорошо, - незачем таким плодиться. Но ведь если, эта, как ее там…
        - Ирина, - услужливо подсказал Матвей.
        - Да, - нахмурился Джон, - так вот, если она, хоть слово скажет брату своему, ты Марту больше никогда в жизни не увидишь, и племянников твоих тоже. Это государственная измена, за такое голову отрубают.
        - И только, Мэтью, мы все порадовались, что у московского престола есть хороший наследник - крепкий и здоровый, как появляешься ты, и оказывается, что царевич Дмитрий - ублюдок!
        - Выбирай выражения, - побледнел Матвей.
        - Знаешь, что - жестко ответил разведчик, - это не я соблазнил жену царя Ивана, так что как хочу, так и называю этого ребенка.
        - Я ее не соблазнял, - горько сказал Вельяминов. «Она была моей невестой, царь ее просто взял, и забрал себе. Ты не понимаешь, Джон, я никогда еще так не любил. Никогда, - повторил мужчина, глядя на серую воду лагуны. «Мне ведь летом пятьдесят было, Джон, хотя в это трудно поверить, конечно».
        - Я бы тебе больше тридцати пяти не дал, - вздохнул разведчик, - ну, я говорил тебе уже об этом.
        - У нас все такие, - тихо сказал Матвей, - мой отец только перед самой смертью постарел.
        Джон, поежившись, запахнул плащ и, вдруг чуть коснулся плеча Матвея: «Ты, в общем, решай, Мэтью. Если ты своего сына заберешь - у вас там начнется такая смута, что наша война Алой и Белой Розы, покажется детскими играми. Потому что у Федора детей не будет, а Борис уже, наверное, видит себя на московском троне. Хочешь, чтобы твоя страна по горло в крови тонула - забирай».
        - А если нет? - еле слышно спросил Матвей.
        - Тогда ты никогда не сможешь назвать его сыном, - губы Джона чуть искривились в усмешке.

«Но ты, в общем, знал, на что шел, Мэтью, так что выбор за тобой».
        - А если Годунов его убьет? - сцепив, зубы, спросил Матвей. «Что тогда?».
        - Не убьет, - разведчик посмотрел на тонущие в тумане дома Сан-Поло, на той стороне канала. «Дмитрий им нужен, потому что Федор может в любой момент умереть. И, - он вздохнул, - Марта, чем думала, когда во все это ввязывалась? Она ведь женщина разумная, у нее голова на плечах есть.
        - Кровью думала, - хмуро ответил Матвей. «Кроме нас двоих, никого из нашей семьи не осталось, Джон».
        - Забрал бы свою невесту, еще тогда, - Джон усмехнулся, - когда она гостила у Марты, и ничего бы этого не было.
        - Тогда бы моя сестра точно на плаху бы легла, - Матвей посмотрел на разведчика.
«Ты не знаешь, что такое царь Иван был, а я - знаю».
        - Да уж наслышан, - хмыкнул Джон. «В общем, так - я постараюсь разузнать - ну, осторожно, конечно, что там с Мартой. Жаль, что Питера больше нет, - Джон помолчал, - вот уж, кто умел развязывать языки, так это зять твой. Ему такие люди свои секреты доверяли, что даже я удивлялся. Не думаю, что с Мартой беда. Мне кажется, она сейчас там же, где и сын твой»
        - Если так, - медленно сказал Матвей, - то я буду спокоен.
        Он съел тарелку ризотто - осеннего, с белыми грибами, выпил вина, и, уже оказавшись в своей комнате - аккуратной, чистой, с большой кроватью и распятием на беленой стене, распахнув ставни, посмотрел на купающийся в нежном свете заката город.
        Только недавно Матвей стал спать без снов - раньше он всегда поднимался в середине ночи, боясь закрыть глаза и увидеть перед собой темную, твердую крышку гроба.
        Он до сих пор помнил треск выдираемых гвоздей, свет - яркий, невыносимо яркий свет, запах моря и голос, который говорил по-немецки с английским акцентом: «А, так вы тот самый пассажир? Ну, вставайте, уважаемый, давайте знакомиться, я капитан Сандерс и довезу вас до Лондона».
        - Ах, Петр Михайлович, Петр Михайлович, - Матвей покачал головой, и, сел в кресло у горящего камина.
        - Все же крепкий ты был мужик - на одре смертном, задыхаясь, такое придумать. И Марфа, что на сносях все это сделала. Господи, увижу ли я ее теперь? - Вельяминов посмотрел на огонь и вспомнил очаг в сторожке, капель с крыши и тихий, нежный голос Марьи: «Я просто буду ждать тебя, Матюша, сколько надо - столько и буду».
        - Я вернусь, - сказал себе Матвей, глядя на серо-синие, тяжелые, дождевые тучи, что внезапно нависли над городом.
        Они с Джованни ехали шагом по лесной тропинке.
        - Синьор Маттео, - спросил ребенок, жмурясь от яркого, осеннего солнца, - а что я буду делать, когда вырасту?
        - Гм, - хмыкнул Матвей, и улыбнулся, - будешь герцогом, Джованни.
        Мальчик, озабоченно покрутил поводья, и, вздохнув, сказал: «Мне бы хотелось заняться чем-то интересным. Математикой, например. Ну, или географией. Вы ведь слышали о Ледяном Континенте, синьор Маттео?»
        - Что-то припоминаю, - ответил тот.
        - И мне учитель рассказывал, что есть еще континенты, которые пока не открыли, - Джованни помолчал. «Герцогом быть скучно, знай себе, сиди в приемной у его святейшества, и выпрашивай себе милостей. Гораздо лучше, - светло-голубые глаза мальчика вдруг блеснули серебром, и он, рассмеявшись, закончил, - делать что-то важное».

«Господи, - вдруг подумал Матвей, - одно лицо ведь с Джоном. У того только волосы светлые, а Джованни - темный, в мать. А так - поставь их рядом, и сразу понятно, чей он сын».
        - Ну, вот станешь взрослым, - Матвей потрепал ребенка по мягким локонам, - и решишь, что тебе больше нравится.
        - Синьор Маттео, - Джованни хитро взглянул на него, - а давайте поедем к замку, туда, - он показал на вершину холма. «У меня все равно каникулы, учителя не приходят, время у нас есть».
        - А что тебе там? Смотри, белка, - показал Матвей.
        - Она смешная, - нежно сказал мальчик. «Шишку грызет. Сейчас я ей орех дам, у меня есть».
        Он спешился и, наклонившись, протянул ладонь. Зверек подергал носом, и, подбежав, взял с ладони мальчика орешек. «Щекотно, - рассмеялся Джованни, и, вскочив в седло, ответил:

«Так хочется посмотреть сверху на равнину, красиво ведь».
        - Ну, поехали, - Матвей посмотрел на прямую спину мальчика. «И как он при его светлости герцоге таким вырос? Вечно котят каких-то больных домой тащит, собака ногу сломала - вылечил, щегла ему подарили - выпустил, сказал, что птица не должна в клетке жить. Еще и стихи пишет, никому не говорит только, стесняется. Хороший парень, - Матвей усмехнулся и вслух сказал: «Конечно, красиво, Джованни».
        - Синьор Маттео, - сказал его светлость за ужином, отодвигая стакан с водой, - задержитесь, пожалуйста, я хочу с вами поговорить.
        - Конечно, - ответил Матвей спокойно, и, посмотрев на отечное, старое лицо Орсини, добавил: «С удовольствием, ваша светлость».
        Когда все ушли, Орсини, тяжело дыша, откинулся на спинку кресла и сказал:
«Во-первых, я хочу вас поблагодарить, что вы так хорошо все подготовили, синьор Маттео. Чувствуешь себя в полной безопасности».
        - Это моя работа, - Матвей отпил вина и подумал: «Все равно французское лучше, хоть ты что делай. Сейчас все закончу, и Джон меня обещал отпустить в Париж. Ходят разговоры, что мой друг король Генрих недоволен Католической лигой вообще и герцогом Гизом в частности, надо выяснить, - из первых рук, - что у них там происходит».
        - Так вот, - продолжил герцог, глядя в красивые, ореховые глаза, - вы же знаете, синьор Маттео, что местный врач прописал мне ванны. Понятно, поздним вечером, после того, как купальня закроется. Я не хочу обременять слуг, - герцог чуть усмехнулся, - не согласились бы вы мне помочь, синьор Маттео? Я понимаю, что…
        - Ну что вы, - ласково ответил Матвей. «Ну что вы, ваша светлость. Даже и говорить об этом не будем, я сделаю все, что надо».
        - Налейте-ка мне вина, - попросил Орсини.
        - Ваша светлость, - осторожно сказал Матвей.
        - Налейте! - резко велел герцог, и, взяв бокал, опираясь на палку, подошел к открытому окну.

«Смотрите, какие тучи, синьор Маттео, - сказал Орсини, - а день был таким ясным. Не иначе, гроза собирается». Герцог отхлебнул вина, и, - как всегда, - сразу же почувствовал острую, режущую боль там, под бинтами.
        - Идите-ка сюда, - Матвей отобрал у него бокал, и усадил в кресло. «К запаху действительно привыкаешь, - вдруг подумал Вельяминов, стирая платком ледяную испарину на лбу герцога.
        - Мне недолго жить осталось, - Орсини закрыл глаза и добавил: «Не спорьте, я это знаю. И то чудо, что я почти десять лет протянул, синьор Маттео. Вы же, наверное, не знаете - но в Европе таких операций, как мне, еще никому не делали. Впрочем, разве это жизнь? - он откинул голову назад, закусив губу, пытаясь не стонать, и Матвей сказал: «Я позову слугу, ваша светлость, время перевязки».
        Мальчик отложил книгу, и, подойдя к двери, опустил засов. «Тут безопасно, Джованни, - вспомнил он слова синьора Маттео, - но все равно, - никому, кроме меня, не открывай».
        Джованни перекрестился и встал на колени перед маленькой статуэткой Святой Мадонны.
        Нельзя было так думать, но мальчику всегда казалось, что она похожа на маму. Он плохо помнил ее - только запах, - холодный, сладкий, приятный. У нее был веселый, нежный голос, и глаза - красивые, большие, цвета жженого сахара. Еще Джованни помнил странный город - весь на воде. Мама жила там, вместе с ним, - но мальчик не знал, - может быть, это была сказка. Или сон.
        Когда он спросил батюшку, как звали маму, тот хмуро сказал: «Вероника. Она умерла».
        Джованни опустил голову на сложенные руки, и сказал, глядя в красивое, тонкое лицо Мадонны: «Господи, упокой душу моей мамочки Вероники, пусть ей будет хорошо с тобой, и спасибо за то, что она мне снится».
        Мальчик забрался в постель, и, свернувшись в клубочек, подложив ладони под щеку, вздохнул. «Может быть, увижу маму», - улыбнулся он, сквозь сон.
        - Спасибо, синьор Маттео, - герцог, поморщившись, опираясь на его руку, зашел по колено в теплую, бурлящую воду. Над большим мраморным бассейном поднимался пар, и Матвей, отерев пот со лба, подумал: «Столкнуть его не удастся, он тяжелый, еще кричать начнет.
        Хотя никого нет вокруг, полночь уже, но лучше не рисковать. С другой стороны, и хорошо, что при герцоге нельзя быть с оружием - я все сделаю так, что меня никто не заподозрит».
        - Я слышал, этими термами пользовались еще римляне, - заметил Матвей, и, взяв со скамьи тряпку, обернул ей руки.
        - Да, - донесся до него голос герцога. «Я здесь бывал, еще до ранения. Синьор Маттео, принесите мне лохань, ну, понимаете…
        - Конечно, - Матвей подхватил красивую серебряную чашу и сказал: «Вы подержите, или мне самому?».
        - Давайте я, - сказал герцог. Запах стал удушающим.

«Сейчас», - подумал Матвей. «Только бы не оступиться, камни страшно скользкие».
        Он неслышно протянул руки и схватил Орсини за толстую, обрюзгшую шею. «Что!» - захрипел герцог. «Что такое!»
        - Изабелла, - ласково сказал Матвей, сжимая пальцы. «Вероника». Герцог забился, пытаясь вырваться. «Марта», - усмехнулся Матвей, и, наклонившись над лицом Орсини, увидел ужас в покрасневших, отекших глазах.

«Я ее брат, - сказал мужчина и в последний раз сомкнул руки. «Следов не осталось, - Матвей осмотрел шею герцога, и, толкнул тело вниз, в бассейн. Раздался плеск, а потом все стихло - только бурлила вода - почти неслышно.

«Никто не знает, что я здесь был, - Матвей бросил тряпку и отряхнул руки. «И не узнает».
        Он открыл дверь и выскользнул в прохладу ночи.
        Джованни проснулся от стука. Он оглянулся, и, схватив со стола кинжал, что подарил ему синьор Маттео, не поднимая засова, спросил: «Кто там?».
        - Это я, - услышал мальчик знакомый голос.
        Синьор Маттео - как всегда, спокойный, изысканно одетый, стоял на пороге. «Герцог Орсини скончался, ваша светлость, - сказал мужчина. «Мне очень жаль. Одевайтесь, нам надо быстро уехать отсюда».
        - Но как же теперь будет, синьор Маттео? - спросил мальчик, потянувшись за рубашкой.
        - Не волнуйся, - ответил Матвей, на единое мгновение положив ему руку на плечо.
«Все будет хорошо, Джованни».
        - Джон, - она села в кресло и тут же встала, - а если он меня не узнает? Если, - Вероника дернула углом рта, и показала на свое лицо, - если испугается?
        Разведчик вздохнул, и, взяв ее руку, поцеловал - нежно, долго. Пахло лавандой.
«Счастье мое, - сказал Джон, - мать не забывают. Никогда. Вот вспомнит ли маленький Джон меня? - Вероника увидела, как помрачнел муж, и одним быстрым, легким движением опустившись на ковер, положила голову ему на колени. «Вспомнит, конечно, - улыбнулась она.
        - Я косы распущу? - попросил ее Джон.
        - Конечно, - она почувствовала, как падают на спину волосы, и услышала его голос - тихий, ласковый: «Господи, как же я тебя люблю, Вероника». Женщина потянулась, взяла его руку, и сказала: «Ты просто сиди, отдыхай. Я тут, я с тобой». Он устало прижался щекой к ее теплым локонам, и, обняв жену за плечи, долго смотрел на закат, что играл над собором Святого Марка.
        Джованни глядел широко открытыми глазами на беломраморную площадь, на голубей, что вились в рассветном небе, на черные, изящные гондолы. Вода лагуны была светло-бирюзовой, пахло солью, ветром, и еще чем-то - сладким, прохладным.
        - Я помню, - сказал мальчик потрясенно. «Я помню, синьор Маттео. Только я думал - это я сказку слышал где-то, ну или мне снилось. Это ведь не сон?» - повернулся он к мужчине.
        Тот помолчал и ответил, чуть улыбаясь: «Нет, Джованни, это не сказка, и не сон. Это Венеция, твой родной город».
        - Вот сюда, - сказал Матвей лодочнику. Мальчик ловко выпрыгнул из гондолы, и спросил, разглядывая фасады домов: «Почему я тут никогда не был? Тут так красиво, синьор Маттео, я и не знал, что бывает так красиво».
        - Я тоже не знал, - Матвей расплатился и, подтолкнув мальчика к двери, сказал:
«Беги.
        Второй этаж, там открыто».
        Джованни вошел в большую, с высокими потолками, комнату, и огляделся. Пахло так, как он помнил - холодно, и сладко, приятно, - так, что у него сразу защекотало в носу и почему-то захотелось плакать.
        Он посмотрел - вокруг никого не было, и пошел дальше. Это была детская - с колыбелью, и маленькими сундучками у стен. На полу, застеленном мягким ковром, лежала игрушечная тележка - старая. Он улыбнулся, и, наклонившись, покатал ее туда-сюда - колеса скрипели.

«Был кот, - вспомнил Джованни. «Я его звал просто - Гато. У него была серая шерсть, с полосками. Я его сажал в тележку, а он вырывался».
        Мальчик наклонился над колыбелью и, протянув руку, взял то, что лежало на подушке.

«Мишка, - пробормотал он, - мой мишка, вот ты где? А я думал, я тебя больше не увижу».
        Джованни посмотрел в хитрые, черные глазки медведя и прижал его к щеке.
        - А вот медведь приходит к мальчику Джону и говорит ему: «Спокойной ночи, Джон! Спи крепко! - услышал мальчик, и, зевнув, попросил: «Мишку мне!»
        Мужская рука осторожно положила медведя на подушку, и мальчик, засыпая, уплывая куда-то вдаль, улыбнулся.
        Джованни подошел к окну и увидел - далеко, за крышами, - блестящую, утреннюю воду лагуны.
        - Я тут жил, - сказал он себе, все еще сжимая медведя в руках. «Я помню, я тут жил. Только давно».
        - Да, сыночек, - услышал мальчик нежный, такой нежный голос, - с порога комнаты.
        Он обернулся, и, ничего не видя, кроме ласковых, больших глаз - карих, с золотистыми огоньками, - бросился к ней.
        - Мне сказали, что ты умерла, - Джованни вдохнул запах и вспомнил, что это.
«Лаванда, ну конечно, лаванда», - сказал он себе, держа в руках мамины пальцы, прижимаясь к ним лицом. «Батюшка сказал. Мамочка, где ты была все это время? - мальчик приказал себе не плакать, он ведь уже был большим, но не получалось - он уткнулся в подол маминого платья, и сказал себе: «Я только немножко, так никто не увидит».
        Вероника все не могла выпустить его из объятий. «Искала тебя, счастье мое, сыночек мой.
        Искала и нашла. Иди сюда, - она опустилась вместе с ним на ковер детской. «Мы теперь всегда будем вместе, мой дорогой».
        - А почему батюшка сказал мне, что тебя больше нет? - мальчик поднял заплаканное лицо, и вдруг сказал: «Какая ты красивая, мамочка! Ты ведь мне снилась. Ты приехала, потому, что батюшка умер? Вы с ним поссорились, раньше?».
        Вероника улыбнулась, и сказала, устраивая сына у себя на коленях: «Сейчас придет твой отец. Настоящий отец, Джованни».
        - Как там? - Джон кивнул наверх. Матвей стоял, прислонившись к стене дома, разглядывая палаццо напротив.
        - Иди, - вместо ответа сказал Вельяминов. «Там все хорошо».
        - Мэтью, - разведчик положил руку на его плечо. «Я не знаю, как…»
        - Не надо, - Матвей чуть улыбнулся. «Я отсюда в Париж, как ты и просил. Выпью вина за ваше здоровье. Ну и все остальное тоже сделаю».
        - Если ты когда-нибудь решишь…, ну, с Москвой, - разведчик все мялся на пороге.
        - Когда решу, я тебе скажу, - жестко ответил Матвей. «Иди уже, там твой сын».
        Джон, было, хотел что-то сказать, но, махнув рукой, закрыл за собой тяжелую дверь.
        Матвей сполз вниз, закрыв лицо руками, и на мгновение застыл так, чуть раскачиваясь, закусив губу. «Митька, - пробормотал он, - Господи, Митька. Ну что же мне делать, Господи?».
        Он стоял на пороге и, молча, смотрел на жену и сына. Мальчик, прижавшись губами к уху Вероники, что-то ей рассказывал - быстро, горячо. Та рассмеялась и, пощекотав Джованни, ответила: «Только это был не наш котик, он просто иногда заходил - в гости. Он у соседей жил, снизу»
        - Джон, - тихо, нежно сказал мужчина. «Здравствуй, сыночек».
        Мальчик оторвался от матери и Джон увидел перед собой - себя, девятилетнего.
«Только волосы темные, - мимолетно подумал он. «Господи, ну как же мне благодарить их всех - Питера, Мэтью, - как благодарить?».
        - Папа? - светло-голубые глаза ребенка вдруг блеснули искрами и, он, шепнув что-то матери, подошел к мужчине. «Ты мой отец? - сглотнув, спросил Джон.
        - Пойдем, - разведчик взял его за руку.
        В глубине большого, обрамленного в резное дерево зеркала отразились мальчик и мужчина - похожие друг на друга, как две капли воды. «Я не знал, что так бывает, - сказал маленький Джон, все еще держась за ладонь отца. «Ты тоже меня искал, папа? .
        - Да, - Джон чуть обнял ребенка за плечи. «Тебя искало много людей, сыночек. Смелых и честных людей, таких, как синьор Маттео. Но теперь все закончилось, теперь ты с нами, и так будет всегда».
        - А как тебя зовут? - вдруг спросил ребенок, подняв голову, вглядываясь в отсвечивающие сталью глаза отца.
        - Джон Холланд, граф Хантингтон, герцог Экзетер, - ответил разведчик, и, прижав к себе сына посильнее, долго стоял так - просто слушая его дыхание.



        Часть шестая
        Тюменский острог, зима 1586 года

        Федосья приподнялась, и, протянув длинную, смуглую, всю в капельках пота руку, отодвинула сторонку в потолке черной бани. Волк усмехнулся и сказал: «Как по мне, так я сейчас еще жара добавлю, вон, мороз какой на дворе».
        Девушка только томно прикрыла глаза, чуть обмахивая себя березовым веником. Над каменкой, сложенной из речных валунов, клубился густой пар. Федосья подняла голову и строго спросила: «Ты, что это там делаешь, а?».
        - Тут у тебя листок, - озабоченно сказал Волк. «Дай сниму».
        - Так рукой же можно, - усмехнулась Федосья.
        - А я хочу так, - девушка почувствовала щекочущее прикосновение, и ответила, сдерживаясь:

«Ну, вот быстро бы и снял».
        - А я хочу медленно, - Михайло приподнял голову. «Я только начал, Федосья Петровна, ты думаешь, зачем я полок такой широкий срубил? Именно за этим».
        - Да уж знаю, - она закинула одну стройную ногу мужу на плечо, и вдруг, приподнявшись, хлестнула его веником.
        - Ну смотри, Федосья, - сказал Волк, отбирая у нее веник, прижимая ее руки к полку, - ты у меня потом спиной вверх еще належишься, я тебя как следует, попарю, пощады запросишь.
        - Не запрошу, - она еще шире раздвинула ноги. «Горячее печки, - сказал он, вдыхая ее сладость. «Сейчас ведь губы обожгу».
        - Боишься, Михайло Данилович? - он взглянул в мерцающие зеленые глаза, и вдруг вспомнил того ирбиза, что убил прошлым годом в горах.
        - Не боюсь, - он рассмеялся, и протянув руку наверх, почувствовал, какая она вся - жаркая и влажная. «Вот так, - прошептал Волк, целуя ее - везде, куда мог дотянуться.
        - А ну погоди, - Федосья потянула его к себе. «Я тоже хочу, попробовать-то».
        - Еще не напробовалась? - Волк увидел внизу ее вишневые, блестящие губы.
        - Никогда не напробуюсь, - он застонал, и, опустив голову между ее ног, пробормотал: «Да и я тоже».
        После, ополоснув полок и стены, он немного постоял на маленьком, заваленном сугробами дворе - в одной рубахе, хотя мороз был крепкий, и, взглянув на закат, потянувшись, сказал:

«Хорошо!».
        - Гриша! - крикнул Волк, услышав из-за забора звук топора. «Как хозяйка-то твоя?».
        - Да вроде ничего, с Божьей помощью, - Григорий Никитич улыбнулся. «Боится, конечно, что мать ее не поспеет - вон, бураны какую неделю. Страшно, все ж дитя первое».
        - А ты и рад, небось, - Волк шутливо подтолкнул друга. «Все ж первый сибиряк коренной будет!».
        - Может, то дочка, - озабоченно сказал Гриша. «Мне, правда, разницы нет, - он вдруг рассмеялся, - только б дитя было крепкое, и с Василисой все хорошо было бы».
        - Дочка тоже славно, - согласился Волк, и, зевнув, перекрестив рот, сказал:
«Ладно, поедим сейчас - и спать, завтра подниматься до рассвета, на Тобол идти, воеводу этого встречать нового».
        - Жили спокойно себе, - нахмурился Григорий, - и вон, вспомнили о нас. Все равно, то не Ермак Тимофеевич будет, упокой Господи его душу.
        - Атаман такой один был, - серьезно сказал Волк, - куда там остальным до него. А все равно, Гриша, - Михайло посмотрел на белоснежную равнину, - вон, Крещение уж было, потом Пост Великий, а там и весна. Почти перезимовали-то.
        В избе пахло так, что Волку сразу захотелось сесть за чисто выскобленный стол, и больше никогда оттуда не подниматься.
        От каравая - свежего, только из печи, еще поднимался пар, и Михайло, потянувшись за краюхой, спросил: «Это ж та оленина, что я днями принес, да?».
        Федосья, подвигая ему горшок, улыбнулась: «Там еще надолго хватит, да и рыбы - тоже. И сбитень я сварила, со зверобоем». Опять же, как батюшка до нас доберется, - так с ним поохотитесь».
        Волк сумрачно, сказал: «Я, может, еще ему не по душе придусь».
        Девушка потянулась через стол и тихонько стукнула мужа деревянной ложкой по лбу.
«А ну молчи, - велела Федосья. «Ты у меня самый лучший, Волк, и другого мне до конца жизни не надобно».
        Волк улыбнулся и, поймав девушку за руку, усадил к себе на колени. «Это мне никого, окромя тебя не надобно, я так матушке твоей и отписал, и, заметь, ни единой ошибки не сделал, счастье мое».
        Федосья подвинула к себе кружку со сбитнем и озорно сказала: «Мед-то тот, что мы осенью в лесу нашли, помнишь?».
        Волк отпил и ответил: «Что-то мне кажется, у тебя он вкуснее».
        - Ну, так сравни, - ее губы были совсем рядом.
        Михайло поцеловал жену и шепнул: «Может, завтра с утра уберешься? Мне вставать рано, да и неизвестно, сколько я на Тоболе проболтаюсь, воеводу ожидая».
        - Балуешь ты меня, Волк, - она подставила мужу смуглую шею, и тот стал медленно, осторожно расстегивать сарафан.
        - Балую, - Михайло провел губами по ключице и дальше - вниз. «И буду баловать, сколь я жив».
        - А ожерелье оставь, - велел Волк, глядя на то, как играют на ее груди отсветы изумрудов, что осенью он принес с Большого Камня.
        Она распустила длинные, - до бедер, темные волосы и пахло от них - лесом и солнцем. «Ох, Федосья, - сказал Волк, опускаясь на колени, - ну за что мне счастье-то такое?»
        Девушка положила руки на его белокурую голову, и, откинувшись назад, тяжело дыша, застонала. Потом, уже, обнимая ее под меховым, жарким одеялом, укладывая на бок, Михайло шепнул: «Ну, сейчас ты у меня точно понесешь, Федосья Петровна».
        Жена нашла его руку, и, крепко стиснув пальцы, выдохнула: «А вот вернешься - и узнаешь!»
        Она и не услышала, как муж поднялся - только почувствовала прикосновение его губ, и шепот: «Все, счастье мое, пошел я».
        Открыв глаза, Федосья перекрестила Волка, и, как всегда, сказала: «Легкой тебе дороги, любимый».
        Когда заскрипела калитка, она зевнула, и быстро поднялась. «Все равно, - сказала себе девушка, обливаясь ледяной водой в сенях, - еще мыть тут все, потом на Туру сходить, порыбачить, а потом и детки придут, - заниматься».
        Вычистив избу, она села за письмо матушке - с новым воеводой шел обоз, что потом отправлялся обратно на Москву.

«Батюшка хорошо, - написала Федосья, - обещался нас с Волком до конца зимы навестить, он сейчас на востоке где-то кочует. Дорогая матушка, ты не волнуйся, пожалуйста, здесь безопасно, Кучум где-то на юге обретается, и не этой зимой, так следующей мы с ним покончим».
        Девушка перечитала ровные строки, и вдруг услышала стук в ставни.
        - Что такое? - она высунулась из двери, накинув платок и соболью душегрею.
        Григорий Никитич мялся на дворе, под легким снежком. Мороз был такой, что дух захватывало.
        - Василиса! - ахнула Федосья, и сунув ноги в меховые сапожки, быстро выбежала на улицу.

«А ты иди к батюшке Никифору, - обернулась она к Григорию, - подыми его, пущай царские врата открывает».
        Тот только кивнул, и вдруг сказал: «Еще случится что!».
        - Ничего не случится, - твердо сказала Федосья, посмотрев в слабо, по-зимнему, светлеющее небо.
        Василиса расхаживала по горнице, держась за поясницу, чуть постанывая.
        - Ты воды-то согрела? - озабоченно спросила Федосья, скидывая душегрею.
        - Да конечно, - сказала девушка, и тяжело задышала. «Встала-то до рассвета еще, Григорий Никитич на охоту собрался, накормить его надо было, потом сходила на реку, шесть ведер принесла, тесто замесила, и на тебе, - она поморщилась. «Ты каравай-то поставь, печка у меня еще с вечера затоплена».
        - Ты, может, сядешь? - Федосья взяла ее за руку и почувствовала, как Василиса сжала ее пальцы - сильно.
        - Так вроде легче, - девушка оперлась на стену и мгновение подождала. «И матушка, верно, не доедет - вон, пурга какая вечером была, так и свистел ветер».
        - Часто идут-то? - Федосья засучила рукава и потянулась за горшком с тестом.
        - Сейчас уже да, - Василиса стала крошить оттаявшую в избяном тепле рыбу. «Давай еще пирогов напечем, Григорий Никитич до них большой охотник».
        - Давай-ка мне нож, - вдруг велела Федосья. «Ты хлебами лучше занимайся, еще схватывать тебя будет, так порежешься».
        Ставня стукнула.
        Федосья высунулась в окно, и велела: «Ты иди, куда хотел, все хорошо у нее».
        Григорий Никитич вздохнул и робко попросил: «Пусть на двор-то выглянет».
        Василиса, с испачканными тестом руками, как была, с непокрытой головой, выбежала из сеней, и Гриша, прижав ее себе, чуть обняв за живот, сказал на ухо жене: «Люблю тебя».
        Она встала на цыпочки и, поцеловала его в губы - долго. «А ну иди в горницу, - строго велела Федосья с крыльца. «Вон, мороз, какой!»
        Крепостца просыпалась - были слышны мерные удары била на церковном дворе, скрипели калитки, кто-то уже взялся за топор, вниз, к Туре, по обледенелому склону заспешили девушки с пустыми ведрами и стопками белья.
        - И к заутрене не сходим, - болезненно вздохнув, сказала Василиса, укладывая рубленую рыбу на тесто.
        - Ничего, - Федосья подхватила противень с пирогами, - заутреня каждый день, а рожаешь-то раз в год, коли на то Господня воля. Успеешь еще помолиться.
        Девушка вдруг ахнула и пощупала свой сарафан. «Ну вот, теперь избу мыть придется, хорошо еще, что я воды вдосталь принесла», - сказала грустно Василиса, глядя на лужу, что растекалась по полу.
        - Я помою, - Федосья устроила подругу на лавке. «А ты сиди уже, ради Бога, ежели воды отошли, так и родишь скоро. Холсты есть у тебя?»
        - Там, в сундуке, - указала Василиса и слабо улыбнулась: «Те, что мы с тобой еще опосля Успения ткали». Девушка потянулась за рубашкой и озабоченно сказала:
«Починить надо, с вчера еще лежит».
        Федосья подняла Василису с лавки и расстелила под ней грубый, крапивного полотна холст.

«Ничего, - сказала старшая девушка, - следующей весной уже лен посеем, да и Волк обещался овец с юга пригнать, с шерстью будем. А эти отстираешь в проруби, кровь холодной водой хорошо смывается».
        Василиса сидела с широко раздвинутыми ногами, молча, зашивая рубаху, глядя на то, как Федосья, подоткнув подол, трет дресвой пол. «Ну, все, - девушка окунула руки в горячую воду и сказала: «Дай глянуть-то».
        - Боюсь, - вдруг пожаловалась Василиса. «Матушка к Ыленте-Коте ходила, да и ты тоже, а так…, вдруг еще случится что».
        - А ты помолись Богородице, - сердито сказала Федосья, ощупывая живот. «И муж твой батюшку попросил, царские врата раскрыли, я вон у сундуков все крышки подняла, все хорошо будет.
        Василиса опустила красивую, с расплетенными темными косами, голову и что-то зашептала.
        Дверь из сеней приоткрылась, впустив свежий, морозный воздух, и порыв пурги.
        Аграфена Ивановна всунулась в горницу и спросила: «Может, помочь чем?». Федосья смешливо глянула на девушку и махнула рукой: «Иди, сами справимся, уже скоро».
        - Ну, дай Господь, - Аграфена перекрестилась, сверкнув темными, узкими глазами.
«Зовите, ежели что, я тут рядом».
        - Сейчас родишь, - улыбнулась Федосья, глядя на вцепившуюся в ее руки девушку. Василиса сползла с лавки, и глянула вниз: «Что это?»
        - Головка, что! - сердито сказала Федосья, оборачивая руки холстом. «Ты сейчас не торопись, а то мужик твой потом не порадуется, коли разорвешься». Василиса задышала - часто, будто собака в жару.
        - Вот, - Федосья вывела головку на свет, и улыбнулась: «Волосы-то русые, а глаза твои - раскосые. Сейчас плечики пойдут, терпи».
        Василиса, застонав, спросила: «Парень или девка?».
        - Родишь, дак узнаешь, - старшая девушка аккуратно, нежно потянула дитя к себе. Оно выскользнуло на свет - большое, крепкое, и сразу же закричало - требовательно и громко.
        - Парень! - улыбнулась Федосья, вытирая мальчика. Тот разлепил темные, материнские глаза, и опять закричал. «Громкий ты мой, - сказала Василиса ласково, протягивая руки, устраивая дитя у груди.
        - Ты сиди пока так, - велела Федосья. «Я тебя потом медвежьим жиром с травами смажу, и ляжете с ним. Дай, в шкуру его заверну, прохладно тут».
        - Он у нас сибиряк, - ласково сказала Василиса, глядя на сына, - морозов не боится.
        Григорий Никитич, волоча за собой нарты с набитой птицей, подошел к воротам крепостцы.
        - Ну что, - спросили смешливо с вышки, где в свете затухающего дня горел костер, - дозорные грелись, - когда ведро-то ставишь, Гриша?
        - За парня два надо! - крикнули снизу.
        Он побледнел и сказал: «А ну открывайте быстро!».
        В горнице пахло пирогами. Василиса, хлопотавшая над столом, обернулась на скрип двери, и широко улыбнувшись, увидела мужа - он стоял на пороге, опустив большие, красные от мороза руки. «Сын, - сказала девушка, - тихо, нежно, вдыхая морозный воздух, что зашел с ним в избу. «Сын у нас, Гриша».
        Григорий Никитич посмотрел на ее красивое, зардевшееся лицо, и прижал жену к себе - крепко, так, что она, смеясь, сказала: «Ну, пойдем, посмотришь-то на Никиту Григорьевича».
        Мальчик спал в колыбели из оленьей шкуры, привешенной к очепу. Гриша, едва дыша, протянул руку. Сын зевнул, - широко, и требовательно закричал. «Ты садись, - сказал Григорий Никитич торопливо, - садись, счастье мое, я тебе его дам».
        - Не уронишь? - девушка нахмурила брови, расстегивая рубашку.
        - Не уроню, - твердо ответил муж, вынимая мальчика. «Никогда не уроню». Василиса приложила сына к груди, а Гриша, устроившись рядом, обняв ее, шепнул на ухо: «И как мне тебя благодарить-то?».
        - Как внуков от этого дождемся, - жена рассмеялась, указывая на Никитку, что лежал русой головой на ее смуглой, тонкой руке, - тогда и поблагодаришь.
        - Может, заблудились где? - озабоченно сказал кто-то из дружины, вглядываясь в белое пространство перед ними. «Ветер, пурга который день. А, Волк?».
        - Да что тут плутать-то, - усмехнулся мужчина, придерживая коня. «Матка у них есть, тут по Тоболу на север дорога прямая, а уж мимо нас они не пройдут». Михайло приподнялся в стременах, и, глядя на лед реки, сказал: «Вот и они, ну поедем навстречу новому воеводе-то».
        Обоз растянулся на несколько верст. Дружинники подъехали к его голове и остановились в отдалении.
        - Кто сие? - услышали они резкий голос.
        - Михайло Волк и дружина, из острога Тюменского - крикнул мужчина.
        Двое, на хороших конях, подъехали к ним, и высокий, мощный мужчина протянул руку:

«Данило Чулков, новый воевода сибирский, с подарками от царя Федора Иоанновича к вам.
        Сие младший брат мой, Яков, - красивый юноша, с короткой, на польский манер бородкой, поклонился.
        - Ну, - сказал Волк, - добро пожаловать на новые земли наши, воевода».
        - Так, - сказал Чулков, грея руки над костром. «Мы с тобой, Волк, и с людьми тут останемся, будем крепостцу новую закладывать, Тобольск, а брат мой с обозом к вам в острог отправится. Думаю, до весны мы тут закончим, и уж тогда все к вам съездим».
        - Провожатых Якову Ивановичу тогда надо, - ответил Волк. «Остяки тут мирные, под нашей рукой, ясак нам платят, бояться некого, но все равно - тут у нас в Сибири зимы суровые, ежели заплутаешь, так и замерзнуть можно.
        - Ну, дай ему с десяток человек, - велел Данило Иванович. «Пищали у них есть, волки ж тут не балуют у вас?»
        - Да зачем им? - ухмыльнулся Михайло. «Тут в лесах столько зверья, что на всю жизнь хватит, и даже дальше».
        - Ну и славно, - Чулков потянулся за саблей и стал чертить что-то на снегу. «Давай с тобой тогда подумаем, Михайло Данилович, где нам стены-то у Тобольска лучше ставить».
        Тайбохтой подогнал оленей, и, растянувшись на спине, глядя в высокое, солнечное небо, подумал: «Хорошо, что я на восток-то сходил. Люди, что там живут, сказали, мол - земля и дальше простирается, на восход солнца. Вот сейчас с Ланки повидаюсь, с мужем ее новым - и туда отправлюсь.
        - А что, - он перевернулся, и, устроившись на боку, опираясь на локоть, посмотрел на бесконечную, заснеженную, равнину. «Мне вон, пятидесяти нет еще, может встречу ту, что по душе мне будет, да и я ей. Конечно, такой как Локка, уж не найти, но и я тогда моложе был, двадцать пять мне исполнилось, как она Ланки родила».
        Олени бежали резво, и Тайбохтой, улыбаясь, сказал сам себе: «Переходов семь еще осталось, ну или десять, если еще охотиться буду. А поохотиться надо - не с пустыми же руками в гости приезжать. Но вот если буран поднимется, так могу и задержаться». Вокруг переливался, блестел, играл серебром нетронутый снег, на горизонте чернела полоска леса, и вождь, закинув руки за голову, запел - сначала тихо, без слов, а потом и громче.
        Федосья вынула ребенка из колыбели, и, усмехнувшись, сказала: «Чем ты его кормишь, что он здоровяк такой? Чуть больше месяца, как родила, вон, очистительную молитву только на той неделе над тобой читали, а Никитка у тебя - ровно трехмесячный».
        Василиса вложила сосок в жадно открытый рот и нежно ответила: «Так Григорий Никитич, вон у меня, высокий какой, то в него. Ну и молока у меня хоть залейся, спасибо травам твоим. А у тебя с Волком, дети-то тоже высокие будут, вон, вы оба какие - он как бы и не десяти вершков роста-то, как Григорий Никитич, а в тебе сколько?
        - Чуть поболе семи, - ответила Федосья. «Я в батюшку своего, ты ж его видела, матушка-то моя - девушка улыбнулась, - едва до трех дотягивает, маленькая она, ровно ты».
        - Не понесла ты еще? - спросила Василиса, гладя сына по голове, что-то воркуя.
        - На все воля Божия, - сердито ответила Федосья и принялась расставлять на столе горшки и туески. «Как заснет он, давай, сбитень тебя научу варить, и ягоды я принесла, из них тоже питье можно делать, полезное».
        - Как какая женщина неплодная, - задумчиво заметила Василиса, - муж может младшую жену взять. У сродственников наших так было. Но если ты старшая жена, то ты уж в чуме хозяйка, даже если у тебя детей нет. Младшая жена все делает - рожает, рыбачит, готовит, а ты только сидишь, вышиваешь, да с мужем спишь, - младшая девушка рассмеялась.
        - Христиане сие не делают, - Федосья на мгновение приостановилась с ложкой в руках, застыв, вспомнив беломраморные покои, где жили они с матушкой, соленый ветер с Золотого Рога, и то, как наставник играл с ней в шахматы.

«А я ведь вспомню турецкий, если там окажусь, - смешливо поняла девушка. «Да и персидский тоже, хоша я его и не доучила. Господи, да о чем это я, какой Стамбул! - она посмотрела на Василису и сварливо сказала: «Ну, у тебя дитя спит давно. Вставай, да сюда иди, и слушай, что я говорю, а то у меня детки еще сегодня придут к батюшке - заниматься».
        - Ты воеводу-то нового видела? - спросила Василиса, размешивая мед. «Он в избе у Ермака Тимофеевича поселился, говорят, перестраивать ее будет, мало места ему. И острог зачали возводить, Григорий Никитич цепи кует. Стрельцов вон, сколько приехало - и по улице из-за них не пройти.
        - То не воевода, а брат его всего лишь, - кисло ответила Федосья. «Воевода сейчас с Волком новую крепостцу ставит, Тобольск будет называться. Великим Постом обещались тут быть, а может, и позже».
        - Скучаешь? - Василиса на мгновение положила свою руку на тонкие, длинные пальцы подруги.
        - Скучаю, конечно, - вздохнула Федосья, но тут, же тряхнула укрытой платком головой:

«Ничего, батюшка скоро приедет, порыбачим с ним, на оленях поездим, а ты, небось, уже и забыла, как нартами-то править?» - она подтолкнула Василису.
        - Ничего я не забыла, - та потянулась и чуть покачала колыбель. «Женских нарт нет, а отец твой на свои нарты не пустит».
        - Так у тебя и кровей уж нет, - расхохоталась Феодосия.
        - У тебя ж есть, - взглянула на нее младшая девушка. Федосья ничего не ответила.
        В маленькой горнице было жарко натоплено. Федосья рассказывала детям сказку по-русски, медленно, объясняя на остяцком языке незнакомые слова.
        - И вот, - таинственно сказала она, - приехал Ермак на земли сибирские и стал там жить.
        Живет полгода, живет год, а может быть и два. А потом узнал Ермак: живет где-то в лесах остяцкий князь, и имеет этот князь большую силу, богатую землю. Мало-помалу стал Ермак с двадцатью пятью людьми пробираться туда.
        Приехал в землю остяцкого князя, Тайбохтой его звали, и стал там жить. Мало-помалу, подружился Ермак с князем. Стали жить и есть вместе с Тайбохтоем, и так подружились, что ночь не проведут друг без друга и дня не проведут друг без друга. Так однажды за питьем, за едой, за дружеской беседой Ермак Тимофеевич и говорит:
        - Тайбохтой, у меня есть один разговор; не знаю, понравится тебе или нет, если рассказать.
        Если понравится - рассудим, не понравится - отклоним. - Я вот все думаю: живем мы здесь, в темных лесах, ничего не знаем, а ведь есть у нас царь - хозяин земли русской. Людей, живущих помимо воли царя, не должно на Руси быть. Я думаю дать тебе, князь, совет: надо вам, остякам, кто хочет, принять веру русскую, - так Ермак сказал.
        - И приняли? - спросил кто-то из детей.
        - Кто хотел, тот принял - улыбнулась Федосья, - вон, и вы все у нас крещеные, и родители ваши тако же, а вот князь Тайбохтой не захотел, и другие - тоже. Ну, Ермак его и не неволил, заключили они договор на веки вечные, что остяки будут под рукой царской, воевать за царя будут, ясак приносить, а с верой - то дело каждого человека, пусть сам решает.
        - А правда, что Ермак, как погиб, так птицей обернулся, и парит сейчас над землей? - мальчик, - лет семи, - сощурил темные глаза. «Мне отец говорил - следит атаман с небес, и если где кого обижают, так он спускается, и обидчика наказывает».
        - Вот, - крикнул кто-то из детей, - а ты меня в снег толкнул на дворе. Сейчас атаман Ермак прилетит, и плохо тебе будет.
        - Обижать никого не надо, - улыбнулась Федосья, - Иисус нам заповедовал любить друг друга. А Ермак Тимофеевич, - она перекрестилась, - в обители небесной пребывает, вместе с праведниками, и нам надо за душу его молиться.
        Яков Чулков, что стоял, прислонившись к двери большой горницы, усмехнулся. «Вот что за сказочки сия инородка-то рассказывает».
        - Сие не инородка, - обернулся Григорий Никитич, что ладил для батюшки скамью, - а Федосья Петровна Волк, жена Михайло Даниловича, что тебя на Тоболе встречал.
        - Жена, - протянул Чулков. «Тут таких жен, я смотрю, полная крепостца - сегодня одна, завтра другая».
        Гриша отряхнул руки и распрямился во весь рост, презрительно оглядев юношу. «Сие жены венчанные, православные христианки, - холодно сказал он, - так что ты руки свои к ним не тяни».
        - А ты мне не тыкай, холоп, - Чулков покраснел. «Я воевода сибирский!».
        - Не ты, а брат твой старший, - поправил его Гриша. «А я отродясь, холопом не был, я человек свободный, исконный насельник сибирский, Григорий сын Никитин, по прозванию Меншик, как хочу, так и разговариваю с тобой».
        - Не зарывался бы ты, кузнец, - угрожающе сказал Чулков.
        Гриша аккуратно поставил скамью на место, завернул свой инструмент в оленью шкуру, и, оглянувшись, взяв у печки кочергу, завязал ее узлом.
        - А это уж я сам решу, Яков Иванович, - что мне делать, а что - нет, - сказал Григорий Никитич, и вышел, бросив кочергу под ноги Чулкову.
        Волк отступил и полюбовался своей работой - банька вышла на славу, почти как та, что ставил он для себя. Михайло провел ладонью по свежим, остро пахнущим деревом стенам и услышал сзади голос Данилы Чулкова.
        - Веников-то и нет, Михайло Данилович, а что за баня без веника? - воевода повел носом.

«А помыться надо, вон, Чистый Понедельник скоро, как грязным в Пост-то Великий быть?
        - Можно в Тюмень гонца отправить, Данило Иванович, - усмехнулся Волк. «Тут дня четыре, али пять пути, не боле. Кого из наших ребят пошлю, они дорогу хорошо знают, не потеряются. У хозяйки моей с лета тех веников уйма заготовлена, в сенях лежат.
        - Ну, за одним-то веником человека гонять, - неуверенно сказал Чулков. «И вон мороз, какой, вчера ночью круги около месяца были, и похолодает еще, хотя куда, казалось бы?
        - Есть куда, - уверил его Волк, и добавил: «Окромя веников, нам много чего надо еще, я вон записал, - он потянул из кармана полушубка лист бумаги.
        Чулков опешил. «Ты что, грамотный, что ли? - удивленно спросил он.
        - Ну, не сильно, - Волк покраснел, - однако читать умею, и писать - тако же, с батюшкой нашим занимался, и хозяйка моя помогла.
        - Где ж ты грамотную женку себе нашел? - улыбнулся Чулков, когда они уже стояли у большой, свежесрубленной воеводской избы.
        - Московская, как и я, - коротко ответил Михайло. «И вот еще что, Данило Иванович - плотник я неплохой, сами видели, печь - тако же могу сложить, а по кузнечному делу - тут я не мастак, зато в Тюмени у нас Григорий Никитич, сосед мой, и друг лучший - того сюда звать-то надо, чтобы помог нам».
        - Ну вот, с гонцом и позовем, - приговорил Данило Иванович и добавил: «Пойдем, Михайло Данилович, за трапезу, как мы оба с тобой вдовцы соломенные, вместе веселее».
        - Когда хозяйка-то ваша приезжает? - спросил Михайло, уже сидя за большим, пахнущим смолой столом.
        Чулков усмехнулся. «На сносях была, как мы отправлялись, уж не стал я ее зимой, в морозы, сам-четверт через Большой Камень тащить. Летом следующим приедет, тогда и на дитя новое посмотрю, а то не знаю, - сын народился, али дочка. Трое сыновей-то есть уже, можно и девку родить, тем более тут женихов, как я вижу, много ходит, - мужчина разгрыз крепкими зубами оленью кость и спросил: «У тебя-то дети есть?»
        - Да я опосля Троицы повенчался только, - расхохотался Волк, - куда там!
        - Все равно, - серьезно заметил Чулков, облизывая пальцы, - нам сейчас воинов много надо будет, бабам без передыху рожать придется».
        - Вы сначала баб привезите, - Михайло потянулся за куском свежевыпеченного хлеба и рассмеялся: «А то муку захватили с собой, а о женах - не подумали».
        - Как говорили с боярами на Москве, - усмешливо заметил Чулков, - кто-то и молвил:
«Из Разбойного приказа мужиков забрали, а баб надо по срамным домам искать - славные-то пары получатся».
        - Что было, Данило Иванович, - то прошло, - угрюмо сказал Волк, - мы теперь люди честные, и не вернется сие более.
        - А все равно, я приказал, что у вас, в Тюмени, что в Тобольске, тут, - Чулков обвел рукой стол, - остроги возводить. Пригодятся, Михайло, поверь слову моему. Нет еще такого татя, чтобы ремесло свое бросил.
        - Ермак Тимофеевич судил нас по тем делам, что мы тут делали, - тихо проговорил Волк, - а не по тому, чем мы на Москве занимались.
        - Ермак Тимофеевич, - Чулков перекрестился, - упокой, Господи душу его, людям доверял сверх меры. А я судить по-другому буду, Волк - мужчина сцепил пальцы и, повертев ими, вдруг заулыбался: «Однако и вы такие нужны - не сыновей же хороших семей боярских под сабли да стрелы татарские отправлять. Пусть лучше холопская кровь льется-то».
        - Да, - угрюмо проговорил Волк, - ваша, правда, Данило Иванович, - он налил себе в оловянную кружку водки и выпил одним залпом.
        Над Турой стояло маленькое, высокое, морозное солнце. Вода в большой проруби, откуда брали воду для крепостцы, казалась черным, бездонным зеркалом. Федосья расстелила на льду холсты и стала колотить их вальком.
        Аграфена Ивановна, что стирала рядом с ней, вдруг приостановилась и тихо прошептала что-то девушке на ухо.
        - А ты не балуй, - строго сказала Федосья. «Как муж твой в отъезде, нечего по улицам-то бегать. А то вон - вместо того, чтобы хозяйством заниматься, стоите цельными днями супротив избы воеводской и языками молотите. И ведь ладно летом, а ведь мороз какой на улице, а вам все нипочем. Думаете, у москвичей там медом намазано?
        Аграфена выронила валек из рук и ахнула.
        - Не намазано, уж поверь мне, - ядовито сказала Федосья Петровна. «И ведь главное - не девки какие, чтобы ветер в голове был, жены венчанные. Стыд берет».
        - А Яков Иванович красивый, - мечтательно проговорила Аграфена.
        - У тебя свой мужик есть, на него и смотри, - сухо заметила Федосья и принялась собирать белье.
        Большая горница воеводской избы была жарко натоплена.
        - Вот сюда шкуры-то кладите, - распорядился Яков Чулков, глядя на то, как двое дружинников расставляют лавки. «И больше, холодно у вас тут, - юноша поежился.
        - То разве холод? - рассмеялся кто-то из парней. «Это так, ваша милость, пощипывает чуток. Ночью - вот то настоящий мороз ударит».
        - Ночью-то тепло, - ответили ему, - ночью жена под боком». Парни расхохотались.
        - С водкой еще теплее, - заметил Чулков, открывая флягу. «Садитесь, выпьем-то по чарочке»
        - Я смотрю, - равнодушно заметил юноша, разливая водку, - у вас тут и девок нету, как живете-то? Скучно ведь.
        - Это сейчас - зевнул дружинник напротив. «А по весне, опосля Пасхи, как ясак начнут привозить - тогда весело станет. Остяки семьями приезжают, с дочками, костры жжем, из луков стреляем. Как раз вот в сие время и знакомиться, а после Покрова уж и свадебку сыграть».
        - Федосья Петровна, та ведь тоже кровей остяцких? - спросил Чулков.
        - Да, - подали голос сзади, - батюшка у ней, князь ихний, Тайбохтой прозывается.
        - Так вот про кого она сказочку рассказывала, - улыбнулся Чулков. «Что ж она, отсюда, с Туры, али с Тобола?».
        - С Москвы она, - объяснили ему, - муж ее покойный атаманом у Ермака был. Ну а потом его убили, а ее в плен увели, в Кучума ставку.
        - Вот как? - Яков поднял бровь и налил парням еще. «Что ж она там делала?».
        - Известное дело что, - сочно ответили ему, - и под ханом полежала, и под визирем его, Карачей, и под кем еще не валялась. Говорят, и дитя там нагуляла, да померло оно.
        - Точно, - кто-то расхохотался, - сладкая жизнь там у нее была - знай себе ноги раздвигай, да рот открывай шире. Ну а потом с остяками она болталась где-то, там тоже времени не теряла, наверное.
        - И, что ж, опосля этого и замуж вышла, не побрезговали ей? - поинтересовался Чулков.
        - Я б побрезговал, я истоптанные дороги не люблю, - ответил ему парень, что сидел напротив, - а Волку, видать, все равно, он на Москве у себя к блядям привык, так и тут оную нашел!
        Яков Иванович только улыбнулся - тонко.
        Феодосья разогнулась, и, посмотрев на вымытый пол, вытерла пот со лба. Она и не заметила, как чуть скрипнула дверь. Подоткнув подол выше, девушка вылила на доски горшок дымящейся воды, и, опустившись на колени, стала скрести половицы своим ножом.
        - Хозяйничаешь? - раздался ленивый голос с порога. Федосья, покраснев, оправила сарафан и быстро обмотала косы платком.
        - Чисто у тебя - Яков Иванович оценивающе посмотрел на девушку и подумал: «Баба не молода уже, конечно, однако ноги хороши. Да и лицом она пригожа, сгодится».
        - Ты, говорят, вдовеешь, Федосья Петровна? - он прошагал грязными сапогами по еще влажному полу и, устроившись на лавке, недовольно добавил: «Ну, подтирай, что встала-то».
        - Сами наследили, сами и подотрете, - Федосья бросила тряпку. «И я не вдовею, у меня муж есть».
        - Ну, это пока, - заметил Яков. «Все в руке Божьей, как Писание нас учит. Коли б ты грамотна была бы - почитала».
        - Да уж читала, - Федосья стала убирать в сундук высохшие на морозе, аккуратно сложенные холсты.
        - Ишь ты какая - хмыкнул Яков. «А ты что ж гостя не привечаешь, не по-людски это, Федосья Петровна, не по-христиански».
        - Невместно мне, коль мужа в крепостце нет, - жестко сказала девушка. «Как вернется Михайло Данилович, милости просим за наш стол. А ранее, - никак, уж не обессудьте, Яков Иванович, - языками болтать зачнут.
        - Так Федосья Петровна, - отмахнулся Чулков, - про твою жизнь сладкую в Кучумовой юрте уж вся Сибирь знает, как я посмотрю. Так что пущай болтают, тебе не впервой, - Яков посмотрел на зардевшееся, со слезами на ресницах, лицо девушки, и, встав, протянул ей простенькое колечко.
        - Подарение тебе, - юноша осмотрел ее - с головы до ног, и выпятил губу. «Я тоже, как и муж твой, блядей люблю, так, мы с ним задружимся, не бойся».
        Изба огласилась хлестким звуком пощечины. Чулков отступил, схватившись за мгновенно покрасневшее лицо. Федосья бросила на пол кольцо и сказала: «Покажу вам кое- что».
        Тяжелая крышка деревянного ларца приподнялась, и Федосья, по запястье, окунув руки в блистающую гору драгоценных камней и золотых слитков, проговорила: «Сие муж мой с Большого Камня, да с южных гор принес. Так что убирайтесь из моей избы подобру-поздорову, Яков Иванович».
        Он внезапно, быстрым движением, схватил ее за кисть и сжал - так, что девушка побледнела.
        - Я - наместник воеводы сибирского тут, в Тюмени, поняла? - свистящим шепотом сказал Чулков.
        - Кучум жив еще, Федосья Петровна, сама знаешь. Я и скажу, что это он тебя сюда послал, чтобы ты ворота крепостцы его отрядам открыла. Кому мой брат поверит, думаешь - мне или тебе, что в наложницах у хана отиралась? И тогда Данило Иванович и тебе голову отрубит, и мужу твоему - тако же. А ну ноги раздвигай! - он стал выворачивать ей руку.
        - Пусти, - Федосья медленно, как во сне стала расстегивать сарафан.
        - Вот так бы сразу, - довольно сказал Чулков, подталкивая ее к лавке.
        Яков Иванович вдруг замер и посмотрел вниз.
        - Руки убери, - спокойно сказала Федосья, и надавила ножом посильнее. «А то у меня полы чистые, ты мне и так наследил, неохота еще кровь твою с них смывать. Ну!».
        Юноша отступил, все еще чувствуя смертельный холод клинка где-то внизу живота. Федосья вдруг принюхалась и рассмеялась: «Штаны-то ты промочил, смельчак. Иди отсюда, а то еще что другое с тобой приключится, дак не отстираешь их потом».
        Яков взглянул в ее невозмутимые, морской зелени, раскосые глаза, и, выматерившись, хлопнув дверью, - вышел.
        Девушка опустилась на скамью, и только сейчас ощутила боль в пальцах, что сжимали - крепко, - рукоятку ножа. Она разогнула их, и, отложив клинок, вытянула перед собой - руки дрожали. «А ну хватит, - разозлившись, сказала себе Федосья, и, встав, принялась вытирать грязные следы от сапог.
        - Поднимай, - крикнул сверху Волк, и бревно, поддерживаемое веревками, поплыло вверх.
        - Давай, Василий, - кивнул Михайло напарнику. «А то и так мы с этой вышкой возимся с той недели, надо уже пищали ставить».
        Волк внезапно разогнулся и посмотрел вокруг. «Красиво тут, - пробормотал он, - почти как у нас в Тюмени».
        - А все равно, - Василий стал обтесывать бревно, - домой-то хочется. Ты вон на Троицу повенчался, а я - после Покрова, три месяца-то с Аграфеной всего и прожил, и теперь до весны не увижу».
        - Ну, - протянул Волк, берясь за топор, - такая уж тут, в Сибири, судьба у нас, Василий. Эту крепостцу возведем, потом далее на восток отправимся, а хозяйки ждать будут. И так случиться может, что и не вернется кто - к сему тоже надо готовым быть».
        Второй парень только вздохнул и с тоской посмотрел в сторону Тюмени.
        В общей трапезной вкусно пахло щами.
        - Квашеной капусты с полсотни бочек привезли, - сказал Данило Иванович, берясь за ложку, - до весны хватит, а там уж свои огороды заведем. Земля хорошая тут?
        - Рожь сам-шест взошла, - ответил Волк, хлебая из общего горшка, - однако то лето жаркое было, и дожди как по заказу лили - не много и не мало. Посмотрим, что с погодой-то случится, остяки говорят, что тут и опосля Троицы заморозки бывают.
        - Так у вас, тюменских, что тут остались, получается, двое женатых всего, - ты Михайло, да ты Василий, остальные холостыми гуляют? - усмехнулся воевода.
        - Сейчас остяков пойди, найди, - присвистнул Василий, - вона, Груни моей семья откочевала на север куда-то. У нас как - по весне встречаемся, да по осени, когда они ясак привозят. А кто возле крепостцы живет - у тех дети малые, невест там долго ждать придется.
        - Вот оно как, - задумчиво сказал воевода, принимая ломоть хлеба с наваленной сверху пареной рыбой. «А что, - вдруг спросил Данила Иванович, - у вас тут рек много, плавать-то все умеют в дружине?».
        - Да уж учил я их, - кисло сказал Волк, - летом тем. Не даются. Вона, Василий у нас ярославский, казалось бы - Волга под боком, а воды боится.
        - Зато Михайло Данилович у нас плавает так, что любому завидно, и ныряет на две сажени, - подтолкнул его младший парень.
        - Это откуда ты научился-то, Волк? - поинтересовался воевода.
        - А вот слушайте, - Волк откусил белыми зубами большой ломоть хлеба. «Батюшке-то моему голову отрубили, как мне семь лет было, а матушка померла - мне двенадцать уж исполнилось. Матушка моя, Авдотья Михайловна, знатная воровка была, и меня с малолетства с собой на рынки брала.
        Как батюшку казнили, она честной вдовицей осталась, никого до себя более не допустила. А окромя краж еще, чем занималась - по кабакам с торговцами знакомилась. Матушка красивая была, - Волк нежно улыбнулся, - высокая, статная, косы белокурые в руку толщиной, до пояса. Ну вот, - спознается с кем-то, у кого киса тугая, и зовет к себе на чарочку. Ну а там уже дорога известная - обухом по голове, и в реку.
        - Что ж, - воевода сглотнул, - это она их обухом по голове-то, али кто?
        - Я, - спокойно ответил Волк, подняв голубые глаза. Он откинул со лба кудри и улыбнулся:

«Ну, пила матушка, конечно, не без этого, врать не буду. Пьяной в сугробе замерзла.
        Остался я один, взрослый парень уже был.
        И тут дружок мой приходит, Сенька Косой, ему потом в драке на Яузе голову проломили. А Косой со стругов купеческих воровал, по ночам - подплывет, взберется на палубу и давай там все подчистую выносить.
        Вона, Вася говорит, что я хорошо плаваю, так это вы Сеньки не видели - тот под водой столько мог продержаться, что и мне такое не под силу. Ну, и стал я с ним в доле работать. А зимой кошельки резал. Ну, а потом и до разбоя дошло, батюшкиной дорогой пошел, упокой Господи его душу, - Волк перекрестился и добавил: «Ну, вот и поели, молитву уже читают».
        - Да, - только и сказал Чулков, внимательно глядя на Волка, - сразу видно, тебе, Михайло Данилович, пальца в рот не клади.
        - Я коренной вор московский, Данило Иванович, - легко улыбнулся тот, - батюшка мой говорил, что со времен государя Ивана Калиты семья наша сим промыслом славна. Так что нет, не клади, - Волк наклонил голову и зашептал молитву.
        Воевода вытянулся на лавке, закинув руки за голову, и посмотрел на потолок, где висели едва заметные капли смолы. «Пока чисто, - подумал Чулков, оглядывая избу, - а все равно - без бабы долго не проживешь. И так вон, какой месяц уже. Нет, надо, надо. С девкой заводиться не хочется, да еще дождись этих остяков, Господь один знает, где их носит.
        До Пасхи-то - тут все грязью зарастет, да и вон - Борис Федорович Годунов, как отправлял нас, строго наказывал - чтобы мы тут никого не насильничали, мирно жили. Ну, вот и будем мирно, - он усмехнулся и зевнул.

«А Марья моя, как приедет, ежели скажет что - так плети отведает, да, впрочем, она молчать будет - привычная уже. Нет, надо подхозяйку. Волка этого трогать не буду, ну его, ему человека убить - что сбитня выпить, а вот этот Василий - самое то. И хвалился же он, что жена у него шестнадцати лет, и красивая. Ну, вот и славно, до отъезда гонца все обделаю, как надо - Данило Иванович перекрестил рот, и, помолившись своему святому заступнику, пророку Даниилу, спокойно заснул.
        - И ты прямо вот так нож достала? - узкие глаза Василисы, казалось, распахнулись во все лицо.
        - Ты только не говори никому, - Федосья поджала губы, чуть покачивая колыбель Никитки.

«Как животик-то у него?» - кивнула она на спящего ребенка.
        - Да как ты и советовала, голенького его, себе на грудь кладу, - девушка вдруг покраснела, - дак вроде легче ему.
        - Скоро закончится, - сказала Федосья, нежно смотря на крестника. «У брата моего младшего тоже так было, к трем месяцам прошло, как рукой сняло. Потерпи. Высыпаетесь-то вы с ним?».
        Василиса рассмеялась, и перегрызла крепкими зубами нитку. «Григорий Никитич так спит, что из пищали пали над ухом - не поднимется, а я днем ложусь. Никитка же сонный такой, бывает, завалимся с ним на лавку, да только к ужину и встаем».
        - Ну и правильно, - Федосья зевнула. «Я что-то тоже без Волка спать плохо стала, скорей бы вернулся».
        - А ты ему скажешь? Ну, про брата воеводы, - Василиса испытующе посмотрела на подругу.
        - Да зачем? - Федосья пожала плечами. «Волк же такой - он хоша на вид и спокойный, а человека ему убить - легче легкого. А сие все ж наместник, не хочу я, чтобы муж мой на плаху ложился. Яков этот теперь меня за версту обходит, испугался, видно, - девушка чуть улыбнулась.
        - Федосья, - после долгого молчания начала Василиса, - а правду говорят, про тебя и Кучума, ну что мол…, - она смешалась, не закончила и опустила голову.
        - Правду, - спокойно ответила Федосья. «И про визиря Карачу тако же. И еще один человек был, там, в степях, но с ним все по-другому случилось, - она на мгновение вспомнила Кутугая и почувствовала щемящую боль в сердце.
        - И Волк знает? - ахнула Василиса.
        - Конечно, - Федосья вдруг потянулась и поцеловала подругу в щеку. «А как же иначе - я б не стала с ним венчаться, сего не рассказав».
        - Смелая ты, - вздохнув, проговорила Василиса. «Я б не смогла так, умерла бы прямо там, от стыда».
        - От сего из баб не помирал никто еще, - жестко ответила Федосья, - встанешь, помоешься и дальше идешь. Сие бабе не позор, коли ее силой берут, али вынуждают, позор - это ежели ты под мужика не по любви ложишься, а ради золота, али почестей».
        - Бывают разве бабы такие? - удивилась Василиса.
        - Разные люди-то на свете есть, - кисло ответила Федосья. «Вона, сходи к избе воеводской, посмотри, как там некоторые задом перед москвичами крутят, так и поймешь».
        Никитка проснулся, и жадно открывая рот, заплакал.
        - Вот сейчас матушка грудь даст, - Федосья нежно вынула крестника из колыбели. «А то ты у нас большой парень, тебе молока много надо».
        Василиса, покачивая сына, вдруг, на мгновение, прижалась щекой к руке подруги.
«Хорошо, что мы с тобой спознались-то, - вздохнула она, - ты мне как сестра теперь».
        - Да и ты мне тоже, - Федосья наклонилась и шепнула Василисе: «И счастливая же ты, подруженька»
        - Так ты тоже, - удивленно сказала девушка.
        - А буду еще более, - загадочно ответила Федосья.
        Данило Иванович вышел из ворот Тобольского острога, и поежился - свистела пурга, небо было серым, мрачным, и странным казалось, что еще несколько дней назад вовсю светило солнце.

«Надо же, как погода поменялась-то, - подумал воевода, - вона, за две сажени уж и не видно ничего. Ну ладно, гонец-то из местных будет, дорогу знает, не собьется».
        Он оглянулся - возводимые из толстых бревен стены крепостцы были пусты, дружина вечеряла.

«Туда он пошел, точно, - поглядел воевода на лед Тобола. «Говорил же с утра, мол, тут, под холмом, рыбы нет уже. Распугали мы ее, надо дальше, где прорубь делать».
        Чулков спустился, скользя, по склону. Через несколько мгновений его высокая, в богатой шубе фигура, уже скрылась в злых, мглистых вихрях снега.
        Василий посмотрел на гору рыбы, что валялась рядом с краем проруби, и вздохнув, подумал: «Была б тут Груня, она бы все уложила на нарты, - и оглянуться бы не успели, - а я еще Бог знает, сколько провожусь. И потом еще в крепостцу их тащить. Ну, посижу еще немножко, клюет-то хорошо, - он обернулся к заброшенному удилищу и тут же, почувствовав сильный толчок в спину, нелепо взмахнув руками, полетел в обжигающе холодную воду.
        Дыхание сразу перехватило, и Василий, замолотив руками и ногами, вспомнив, как летом Волк учил их на Туре, попытался добраться до края льда.

«Ухвачусь, вылезу, и добегу до ворот-то, - подумал он. «Там печка, водкой разотрут, все хорошо будет».
        Толстый стеганый армяк пропитался водой и тянул его вниз, в бесконечную, черную пропасть.
        Вася, было, уцепился онемевшими пальцами за край проруби, как почувствовал еще более сильную боль - сафьяновый сапог на меху стоял прямо на его руке. Юноша еще успел увидеть, в пурге, красивое, усмехающееся лицо воеводы. Чулков оттолкнул юношу на самую середину воды, и подумал: «Пущай кричит. Тут так ветер завывает, что ничего не слышно».
        Он подождал, пока посиневшие губы не прекратят хватать воздух. Когда тело чуть закачалось на воде, Чулков повернулся и пошел прочь. Его следы тут же заметал снег, и вскоре лед стал таким же, как и был - свежим, бесконечным, пустым.
        Труп медленно вертелся, повинуясь движению ветра, и вскоре широко открытые, мертвые глаза подернулись коркой льда.
        - И что же, не спасти его никак было? - Чулков озабоченно посмотрел на синее, застывшее тело утопленника, что лежало на половицах в пустом амбаре, и вздохнул:
«Ну, вечная память рабу божьему Василию».
        - Да как же, спасти, - ответил кто-то из дружинников. «Уж как спохватились, что он не вернулся, почти полночь была».
        - Ну, так вот, - воевода распрямился, - отныне никто один на охоту, али рыбалку не ходит - только вместе с товарищем, чтобы такого не было более.
        - Батюшку ж, наверное, привезти надо, - спросили у Чулкова. «Ну, из Тюмени».
        - У батюшки и так дел много, не след его с места-то страгивать, сами похороним, - распорядился воевода. «А вдову его привезите, как это - мужа в последний путь не проводить. И того кузнеца, как его…
        - Григория Никитича, - спокойно сказал Волк, рассматривая руки умершего.
        - Да, именно. Его тоже, нам кузницу уже надо ставить. Ну, за работу, - подогнал Данило Иванович дружину, - как вдова приедет, так похоронами и займемся.
        - Выбраться он хотел, вон, следы на пальцах, - указал Волк. «Умел бы плавать - не потонул бы».
        - Да, - ответил Данило Иванович, и, взглянув в голубые, внимательные глаза Михайлы, перекрестившись - вышел из амбара.
        - Даже и блинов не сделаешь, - вздохнула Федосья, вытаскивая кочергой из печи противень с пирогами. «Эти еще кое-как удаются, а для блинов масло нужно, где ж его без коров взять?
        А что за Масленица без блинов-то?
        - Икры, зато вдосталь - заметила Аграфена, потянувшись ложкой к горшку.
        - Да икры у нас тут - хоша всю крепостцу засыпь, - Федосья стала оделять подружек пирогами с рыбой. «Нет, нет, надо, чтобы коровок нам пригнали, а то вон - она кивнула на Никитку, - вырастет он, и даже молочка не похлебает.
        - Оленьего молока можно, - заметила Василиса, надкусывая пирог. «Что ты туда кладешь, что они у тебя вкусные такие? - удивилась девушка.
        - А я, как летом медвежий лук собрала, - объяснила Федосья, - так заквасила его. Холода начались, он у меня в амбаре и стоит, цельный бочонок. Если с обозом еще, каких семян привезли, уже и огороды по весне можно закладывать.
        - А что сие - огород? - спросила Аграфена.
        - Ну, там капусту сажают, лук, чеснок - Федосья стала загибать пальцы, - огурцы тако же.
        Огурцы солить можно, капусту - квасить. А то вон сейчас - Пост Великий, опять на одном хлебе сидеть будем».
        - У нас, кроме ягод и лука медвежьего и не растет ничего, - грустно сказала Аграфена. «Я вон хлеб попробовала, только повенчалась когда».
        - Завтра уж в церковь пойду, - улыбнулась вдруг Василиса. «Прошел у Никитки животик-то, теперь гулять можно, на Туру, а, может, и батюшка с матушкой приедут, а то, как после родов его видели, так с тех пор и не навещали нас, кочуют. Ну, Пасха уж скоро, встретимся».
        - Хоша б Вася скорее вернулся, - вздохнула Аграфена. «А то скучно, даже и готовить не хочется, не для кого. Сидишь в чистой избе, и думаешь - как он там, кто ему обедать-то подаст, кто одежу починит?»
        - Вона, Василисе у нас хорошо, - усмехнулась Федосья, - и муж рядом, и сын, есть чем заняться. А ты, Груня, ежели хочешь, еще ко мне ходи - у батюшки-то не всегда время есть, а я тебя и читать, и писать обучу».
        - А что травник твой? - спросила Василиса, давая дитяти грудь.
        - Пишу, - вздохнула Федосья. «Работы-то много, травы тут не те, что на Москве, мне хоша и рассказали кое-что, когда я с батюшкой кочевала, а все равно - надо ж все попробовать, настои сварить, сие дело небыстрое».
        - Как покормишь его, - кивнула Аграфена на ребенка, - пойдем на реку, посмотрим, ино чучело сегодня делать зачали, заради Масленицы?
        - Только приберем тут все сначала, - строго сказала Федосья, - а то, как тесто творили, все горшки выпачкали.
        Яков Чулков внимательно посмотрел на Григория Никитича и усмехнулся.
        - Ну что, кузнец, видишь - в Тобольской крепостце ждут тебя, там им все поставить надо, людей обучить. Тут-то есть, кому заменить тебя?
        - Да есть, - неохотно ответил Гриша, смотря мимо наместника, в красный угол, где горела лампадка перед иконами. «Они, конечно, не мастера еще, но на недолгое время - сгодится.
        - Ну, ты там до Пасхи пробудешь, - зевнул Яков Иванович. «А как брат мой сюда поедет, ясак принимать - тако же и ты с ним».
        - Не хотелось бы от семьи-то надолго уезжать, - вздохнул Гриша. «У меня сыну еще и трех месяцев не исполнилось, опосля Крещения только народился»
        - Ну, не одного ж ты его оставляешь, - поднял бровь юноша. «Будет с женой твоей, ничего с ними не случится, а весной увидитесь. И так скажи спасибо, что ты в крепостце-то сидишь, с отрядами не ходишь».
        Григорий Никитич, было, хотел что-то сказать, но промолчал. «Возок готов ваш, - наместник поиграл перстнем на холеном пальце. «Что брат мой приказал им привезти - уж погружено.
        Так что давай, собирайся, уж на закате и поедете».
        - Аграфене-то Ивановне мне сказать, - осторожно спросил Гриша, и вдруг почувствовал, как перехватило ему горло, - али вы сами?
        - Да я и не знал сего Василия, - отмахнулся Чулков, - а ты с ним дружил вроде, ты и сходи к вдове-то.
        - Вечером отправимся, - коротко сказал Гриша, и, чуть поклонившись, вышел.

«Господи, - думал он, пробираясь меж высоких, почти в рост человеческий сугробов, к своему дому, - Аграфене-то Ивановне на Рождество только шестнадцать было. Такая она молодая, и вон - несчастье, какое. Ну, может, хоша понесла она, родит, так память о Василии будет. И как сказать-то, как сказать? Может, пущай Федосья Петровна к ней сходит, она женщина взрослая, разумная, найдет слова нужные.
        - А Василисе моей как говорить, что теперь до Пасхи не увидимся? - Гриша вдруг приостановился. «Девочка моя, еще заплачет, не дай Господь, расстраиваться будет, еще с молоком что случится, - мужчина перекрестился и вздохнул. «А Никитка улыбаться начал, смешной такой. Как я вернусь, так еще и забудет меня, маленький же».
        Он еще раз перекрестился и, прошептав: «Ну, помоги Господи», - постучал в ставню на дворе Федосьи Петровны.
        - А, Григорий Никитич, - та улыбнулась, выглядывая из сеней, - заходи, к пирогам как раз.
        Любимые твои, с рыбой, мы с хозяйкой твоей и Аграфеной Ивановной напекли.
        Он, было, попытался что-то сказать, откашлявшись, но почувствовал, что бледнеет.
        - Волк? - прошептала Федосья, схватившись за дверной косяк. «Ты говори, не молчи, Гриша, что с ним?».
        - С Волком все хорошо, - глухо сказал Гриша, опустив голову. «Ты, это, Федосья Петровна, меня послушай».
        Закат уже играл над Турой, когда Гриша, обняв жену, прикоснулся губами, к теплой щеке, спящего у нее на руках сына.
        - Не ехал бы ты, - вдруг сказала Василиса тоскливо, опустив голову. «Как же мы без тебя тут будем, Гриша?».
        Он вскинула темные глаза, и Григорий Никитич вдруг сказал: «А ну идите сюда». Он распахнул полушубок, и жена нырнула прямо ему в руки. Она была маленькая, такая маленькая, что он легко накрыл и ее, и Никитку полами.
        Василиса взяла его жесткую ладонь и потерлась об нее носом. «Уточка моя, - нежно, неслышно шепнул ей муж. «Себя береги и Никитку тако же».
        Девушка только кивнула, все не в силах оторваться от его руки - большой и надежной.
        - Ты вот что, Григорий Никитич, - озабоченно сказала Федосья, - я Груне-то настоя дала, как отревелась она, сейчас спать будет, а потом уж ты не бросай ее, поговори с ней, я-то знаю, как это - вдовой остаться, - она вздохнула и, помолчав, закончила: «И там, в крепостце, нечего ей болтаться, пусть похоронит Василия, и сразу назад. Мы тут присмотрим за ней. Ну, с Богом, - Федосья перекрестила возок, и, прижав к себе Василису, улыбнулась: «Носом-то не хлюпай, мы с тобой теперь вдовы соломенные, мужиков ждать будем, так весна и придет».
        - Смотри-ка, - Василиса прищурилась вслед удаляющемуся возку, - на нартах кто-то к нам едет. Мужские вроде. И олени у него хорошие, холеные, сразу видно - любит он их».
        Федосья вгляделась, в снежную равнину, и ахнув: «Батюшка!», - бросилась прямо по сугробам навстречу отцу.
        - Маловато этого вам до весны будет, - сказал Тайбохтой, оглядывая лабаз. Федосья посмотрела на стены, завешанные битой, мороженой птицей, на разрубленную тушу оленя:

«Так батюшка, сейчас Пост Великий пойдет, мяса нельзя, а рыбачить можно, проживем».
        - Рыбачить, - пробормотал Тайбохтой. «Тут вас столько уже, что на реке и рыбы почти не осталось - ушла. Если и далее так будет, придется на север, или на восток кочевать - там тихо пока.
        - Нет, Ланки, ты со мной не спорь, я уеду скоро, а ты сама не поохотишься - опасно это одной. А пока муж твой вернется, уж и весна настанет - не хочу я, чтобы вы тут голодали.
        Так что собирайся, тут вокруг зверья много, поможешь мне, - отец заглянул в бочонок и улыбнулся: «Вот, вижу, правильно, заквасила, как учили тебя».
        - Ягоды тако же, - сердито проговорила Федосья, показывая на туески, - как собрала, в воде держала, а потом уж и заморозила, как холодно стало.
        - Волк-то твой лук свой оставил? - спросил Тайбохтой, уже выходя на двор.
        - Конечно, - Федосья вдруг приостановилась и робко сказала: «Батюшка, вы уж простите, что благословения вашего не попросила тем летом, как замуж выходила».
        - Да ладно, - отец чуть шлепнул ее. «Я тут поговорил с людьми, хвалят мужа твоего, смелый, говорят, и что обещает - то и делает. Правду мне сказали, что он до южных гор ходил?»
        - Да, - девушка рассмеялась, - зверя там убил, невиданного, ирбиз называется. Как кошка, только большой очень зверь, серый, в темных пятнах.
        - Видал я того зверя, - коротко ответил Тайбохтой, - осторожный он, так просто к нему не подберешься. Молодец твой муж.
        - Вы там были, батюшка? Ну, на юге, - ахнула Федосья.
        - Я много где был, - ворчливо ответил отец и подтолкнул ее: «Давай, еды-то нам возьми, до следующей луны уходим, надолго».
        - Батюшка, - спросила Федосья, когда они уже выходили со двора, нагруженные мешками, - а почему вы у меня не живете? Ну, в избе.
        - В чуме лучше, - рассмеялся Тайбохтой и постучал в ставню Василисы: «Давай, попрощаемся, я и сына ее посмотрю заодно».
        Темные, длинные ресницы девушки задрожали, и она чуть слышно сказала: «Ну вот, теперь я одна тут с Никиткой останусь».
        - Мы ненадолго, - уверила ее Федосья. «Мужья-то наши вона - только к Пасхе вернутся, а есть что-то надо. Тебе ж батюшка разрешение на мясо дал, как ты кормишь - вот ради тебя и охотимся. И, пока меня нет, ежели надо тебе чего-то - ко мне заглядывай, не стесняйся, изба не закрыта».
        - Покажи сына-то, Васхэ, - ласково попросил Тайбохтой.
        Василиса улыбнулась, и, подведя их к колыбели, ласково прошептала: «Спит мой медвежонок-то».
        - Никитой по ихнему, - спросил вождь, - а по нашему как?
        - Меми, - рассмеялась Васхэ. «Деда моего так звали».
        - Да, помню я его, он уж старый был, как я в возраст вошел, - сказал Тайбохтой.
«Ну, что, правильно назвала - как есть медведь, большой у тебя сынок, крепкий. Пусть хорошим охотником станет, как прадед его, как дед. Да и как отец тоже, - вождь улыбнулся и чуть погладил мальчика по русым, мягким волосам.
        Василиса обняла Федосью и всхлипнула: «Ну, вы осторожней там».
        - Да бояться некого, - рассмеялся Тайбохтой, - медведи спят, а волков вы распугали всех. Да и не будем мы на одном месте сидеть, кочевать будем».
        Федосья перекрестила подругу и шепнула: «А ты не волнуйся, сие для молока плохо, спи да корми».
        Василиса посмотрела на закрывшуюся за ними дверь, и, сев у колыбели, чуть покачивая ее, запела колыбельную - тихую, протяжную.
        - А кто сие есть? - нахмурился Яков Чулков, стоя на вышке, смотря на то, как медленно открываются ворота перед двумя людьми в малицах.
        - Федосья Петровна наша, с батюшкой ее, князем Тайбохтоем. Охотиться идут, - объяснил дружинник.
        - Как же он в крепостцу зашел, остяк этот? - зловеще спросил Чулков.
        - Так ваша милость, его милость князь, - охранник кивнул вниз, - с Ермаком Тимофеевичем самим договор о вечной дружбе заключил. Это ж он, Тайбохтой, под нашу руку остяков здешних привел.
        Чулков помолчал и вдруг усмехнулся. «Ну, как вернутся, тако же их впустите, - велел он, и спускаясь вниз, добавил себе под нос: «А вот выпускать - это мы еще посмотрим».
        Уже по дороге к воеводской избе, Чулков заметил девушку, что держа в руках удилище, спешила вниз. Ребенок спокойно спал в перевязи из оленьей кожи, что была перекинута через ее плечо.

«Да, жена кузнеца этого, - вспомнил Яков Иванович. «Как ее там, Василиса, что ли? .
        - Эй, красавица, - окликнул ее юноша, не поздно рыбачить собралась? Солнце уж на закате.
        Девушка зарделась, и, опустив глаза, сказала: «Я же с дитем-то, ваша милость, как он заснул, так иду, другого времени нет».
        - Ну, торопись, - шутливо посоветовал Чулков, - а то скоро Пост Великий, рыбы много надо.
        Девушка, пробираясь по узкой, протоптанной через сугробы, тропинке, отправилась вниз.
        Чулков, оглянувшись на нее, выпятив губу, подумал: «Хорошенькая. Маленькая только, словно ребенок, но вроде все при ней. И робкая, эта с ножом не будет разгуливать, как та сучка. Ну, ничего, с той я еще расквитаюсь, дайте время. А эту надо попробовать - благо, и муж ее в отъезде, все одно к одному».
        Он улыбнулся, и, чуть насвистывая, вошел на двор воеводской избы.
        - Ну вот, - вздохнул Данило Иванович, усаживая Аграфену на покрытую шкурами лавку, - и схоронили Василия Лукича, вечная память ему. Не думал я, Аграфена Ивановна, что так быстро-то могилы рыть придется.
        В палатах было тепло, мерно гудел огонь в печи, и воевода, устроившись напротив вдовы, подумал: «А и, правда, красавица. Ну, глаза узкие, конечно, тем более вона - зареванная вся. Ну, это ничего, - он едва не улыбнулся, - это я ее быстро утешу. А так - приодень ее, и в терем такую не стыдно посадить.
        Не то что Марья моя, молодая баба еще, двадцати пяти не было, а разнесло всю, аки квашню, ходит, с бока на бок переваливается. Эта-то вон - словно птичка, хрупкая. Ну, сейчас я водочки вдове налью, да и поговорим с ней по душам».
        - Вы, может, выпить чего хотите, Аграфена Ивановна? - ласково спросил воевода.
«Водочки немножко, холодно же там, на дворе, намерзлись вся, небось, как над могилкой-то стояли?».
        - Я и не пробовала никогда, - едва слышно прошептала девушка, опустив красивую, укрытую туго замотанным платком, голову. «Можно разве?».
        - Ну, немножко, - улыбнулся Чулков, открывая богатую, серебряную флягу. «За упокой души Василия Лукича, чтобы на том свете он с праведниками пребывал, в чертогах райских».
        Аграфена перекрестилась, и, вздохнув, сглотнув, пригубила водку, сразу же закашлявшись.
        - Вы ее залпом, Аграфена Ивановна, - посоветовал воевода. «Водочка хорошая, московская, и сразу икрой ее заешьте - он показал на горшок. «Вы уж не обессудьте, женской руки нет у меня в избе, холостяком живу, - он вздохнул.
        Девушка выпила и сразу раскраснелась. «Ровно мак, - усмехнулся Чулков, и вслух сказал:

«Еще по одной, Аграфена Ивановна, так принято, не след нам старые заветы-то нарушать».
        После второго стаканчика девушка вздохнула и сказала, так и не поднимая глаз: «Уж не знаю, ваша милость, как мне благодарить-то вас, за заботу».

«Да уж понятно, как, - подумал воевода, наливая вдове третий стаканчик:
«Поговорить я с вами хотел, Аграфена Ивановна. Сами ж видите, живу я один, прибраться у меня некому, еду приготовить - тако же, трудно это, все ж домой возвращаться к теплу хочется».
        Она молчала, - долго, - а потом робко спросила: «По хозяйству вам помогать надо? А где жить-то мне, изб у вас не срублено пока, а в общей, с мужчинами, невместно. И чум не поставить мне, оленей тут нет поблизости».
        - Да зачем чум-то, Аграфена Ивановна? - удивился воевода. «Тут обитать и будете».
        Девушка, наконец, подняла голову и взглянула на него. В свете свечей ее глаза вдруг заиграли золотыми отблесками.
        - Как это? - чуть слышно спросила она.
        - Ну, - Данило Иванович помолчал, - врать не буду, в хозяйки я вас взять не могу, жена у меня есть, венчанная, Богом данная. А в подхозяйки - милости прошу. Мужик я крепкий, недавно на четвертый десяток всего лишь перевалил, опять же - воевода царский, жить при мне будете сытно.
        А как жена моя приедет - я вам особую избу срублю, тут, на дворе. Ежели детки у вас народятся - тоже заботой своей не оставлю, в люди выведу, все ж кровь моя. Ну, так как, Аграфена Ивановна, согласны вы?».
        Девушка сцепила тонкие пальцы, и, чуть вздохнув, подумала: «А, может, жена его помрет еще. Тут у нас с непривычки-то тяжело. Он тогда со мной повенчается, раз я при нем уже буду». Она искоса взглянула на воеводу: «Красивый он. И взрослый, надежно с ним будет.
        Если б я, хоть с дитем после Васи осталась, а так…, - Аграфена еле слышно сказала:

«Ежели надо, я сейчас со стола убрать могу».
        Данило Иванович улыбнулся, и, встав с лавки, чуть провел пальцами по ее склоненной, смуглой шейке: «Да уж с утра уберешь, Груня».
        Аграфена, было, принялась стягивать с головы платочек, но воевода ее остановил:
«Ты ж, Груня, небось, и на кровати-то никогда не спала?».
        - А что это - кровать? - удивленно спросила она.
        - Вот сейчас увидишь, - пообещал ей Данило Иванович.
        Уже в опочивальне она вдруг приподнялась на локте и озабоченно сказала: «Иконы же».
        - Ах ты, праведница моя, - воевода, потянувшись, закрыл образ Спаса Нерукотворного своей рубашкой. «Ну, - прошептал он, приникнув к ее нежному ушку, раздвигая ей ноги, - сейчас и проверим - на совесть-то мне кровать сколотили, али нет».
        Василиса зашла в избу Федосьи, и, оглянувшись вокруг, сказала спящему в перевязи Никитке: «Убраться-то надо, а то подруженька вернется, мяса мне принесет, а в избе у нее - запущено».
        Она расстелила на полу шкуру, и аккуратно опустила туда дитя. Мальчик даже не проснулся, только чуть почмокал сложенными губами.
        Девушка вздохнула и посмотрела на пыльные лавки. «Гриша рассказывал, за Большим Камнем-то колодцы есть, - вспомнила она. «Вот бы и нам такой вырыть, а то сейчас склон обледенел весь, тяжело-то с полным ведром по нему взбираться».
        - Я сейчас приду, - сказала она спящему Никитке. «Водички наберу, и сразу приду. А потом Федосье Петровне избу помоем и погулять пойдем, хорошо?».
        Мальчик чуть вздохнул и заснул, казалось, еще крепче. Василиса подхватила деревянное ведро, и выбежала на улицу.
        - Только б не заплакал, - подумала она, спеша к реке. «Еще и меня рядом не будет, испугается ведь. Ну, ничего, падать ему там некуда, ничего. Зимой следующей уж и ходить начнет, медвежонок мой».
        Девушка опустила ведро в холодную, черную гладь воды, и, рассматривая свое отражение, вдруг улыбнулась: «Хоша бы Гриша скорее приехал, соскучилась я уже. Права Федосья - без мужа и спится плохо, хоть и Никитка под боком, а все равно - одиноко».
        Она удобнее подхватила ношу и стала медленно, осторожно подниматься по скользким ступеням деревянной лестницы, что вела в крепостцу.

«Вернулись, никак? - Яков Чулков приостановился, заметив приоткрытую дверь, что вела в избу Федосьи Петровны. «Как это охранники их пропустили, я ж велел - как зайдут в крепостцу, так немедля меня известить. Вот же разленились тут все, и вправду - даже если Кучум тут с войском появится, не приведи Господь, так они его не заметят».
        Он чуть стукнул в дверь и прислушался. В избе было тихо. Яков Иванович медленно толкнул ее и увидел спящего на полу горницы ребенка.
        - Ну-ну, Василиса, - усмехнулся он, шагнув через порог, - вот ты мне и попалась. А Федосья Петровна, смотрю, охотится еще. Ну, пущай птицу бьет, как вернется с батюшкой своим - все равно от меня не уйдет».
        Он прислонился к стене и стал ждать, вычищая кинжалом ногти.
        Василиса втащила в избу ведро и замерла - шкура была пуста. «Господи!», - она перекрестилась и оглянулась вокруг.
        - Никитка? - позвала она. «Ты где, Никитушка?».
        - Что ж ты за мать-то? - услышала она шутливый, мягкий голос наместника. Никитка лежал у него на руках.
        - Убежала, а дитя бросила. А если б заплакал он? Хорошо, я мимо проходил, увидел, что дверь у Федосьи Петровны открыта, заглянул посмотреть - в порядке ли все».
        - Да я за водой ходила, Яков Иванович, - смутившись, ответила девушка. «Спасибо вам, что за дитем-то присмотрели».
        Она потянулась к Никитке, который как раз начал просыпаться, и, еще не плача, оглядывал незнакомого человека раскосыми, темненькими глазками.
        Чулков посмотрел на ведро с ледяной водой, что стояло на полу между ними, и вдруг рассмеялся: «Знаешь ты, что сие - кошка? Нет же их у вас в стойбищах, собаки только?».
        - Григорий Никитич рассказывал, да, - недоуменно ответила Василиса. «А что?».
        - Так значит, никогда ты не видела, как котят топят? - усмехнулся Чулков и одним быстрым, неуловимым движением опустил голову Никитки в воду.
        - Нет! - закричала девушка и бросилась на Чулкова, но тот, оттолкнув ее, вынул отчаянно плачущего, мокрого Никитку и сказал: «В следующий раз утоплю».
        - Ваша милость, - разрыдалась Василиса, стоя на коленях, - не надо, не надо, пожалуйста.
        Он есть хочет, дайте его мне.
        Никитка кричал, и девушка с ужасом увидела слезы на его щеках - крупные, обиженные.
        - Ты смотри, Василиса, - улыбнулся наместник, - сейчас люди услышат, мужу твоему потом расскажут, что, - как только он за ворота, ты с полюбовником в пустой избе встречаешься.
        Она уже ничего не слышала - она протянула руки к плачущему сыну и обессилено сказала:

«Он же заболеет так, ваша милость, его надо в шкуру завернуть и грудь дать. Я все сделаю, что вам надо, все, только дитя мое пусть не страдает».
        - Ну, так раздевайся, и сарафан подыми - велел Чулков.
        Девушка стояла, опершись о стол, смотря на успокоившегося, сухого Никитку. Он прикорнул у ее груди, сытый, и Василиса услышала сзади голос наместника: «Ну, он у тебя спит давно уже. Клади на пол его и сама ложись».
        Василиса сдвинула ноги, распрямилась, и молча, устроив рядом с собой Никитку, опустилась на шкуру.
        Она протянула руку к ребенку, и, отвернув лицо, смотрела на мирно дремлющего сына - закусив губу, сдерживая слезы.
        - Завтра придешь сюда, опосля вечерни, - велел потом Яков Иванович, вставая с нее.
«И не болтай, а то твой муж от меня все, как было, узнает. И как крутила ты передо мной хвостом, и как на шею бросилась. Сына-то он себе оставит, а тебя на все четыре стороны выгонит, пойдешь обратно в свое стойбище, в дерьме там прозябать, и ребенка более не увидишь.
        Поняла?»
        Василиса молчала. Чулков наклонился и хлестнул ее по щеке: «Поняла?».
        Она кивнула. «Три раза в неделю приходить будешь», - сказал он, одеваясь.
        - Так Пост же Великий идет, - слабым, еле слышным голосом сказала девушка.
        - Отмолю, - усмехнувшись, коротко ответил наместник.
        Когда дверь за ним захлопнулась, Василиса взглянула на милое, спокойное личико сына, и, скорчившись на боку, вытерла сарафаном липкие, испачканные ноги. Она подтянула колени к животу и зарыдала - без слез, закусив руку, чтобы не разбудить ребенка.
        - Смотрите-ка, батюшка, - Федосья сдвинула капюшон малицы и вдохнула чистый, напоенный солнцем воздух, - еще даже луна не прошла, а как погода-то поменялась, сразу видно, весна скоро.
        Тайбохтой только коротко улыбнулся, затягивая ремни оленьей кожи на горе мороженой птицы, что возвышалась на нартах. «Это весна обманная еще, Ланки, еще бураны могут подняться такие, что из чума носа не покажешь».
        Федосья потрогала носком сапожка ноздреватый, рыхлый сугроб. «А весны-то хочется, - улыбнулась она. «Может, все же останетесь, батюшка, Волк уж скоро вернуться должен, повидаетесь».
        - Да и так уж я слишком долго на одном месте пробыл, - отец проверил упряжь и сказал: «Ну, вставай, вместе с тобой нарты потянем, а олени пусть тут побудут. Вернусь, чум сложу, и дальше отправлюсь, земли много вокруг. Следующим годом приеду, может, уж к тому времени и внука нового увижу», - он ласково улыбнулся дочери.
        - На то воля Божья, - буркнула Федосья, и, примериваясь к широкому шагу отца, потянула нарты по тропинке, что вела к берегу Туры.
        Никитка потер кулачками глазки и, все еще не выпуская изо рта соска, задремал. В распахнутые ставни вливался свежий, прохладный воздух, и Василиса, сглотнув, стараясь не плакать, подумала: «Господи, а ведь не успеешь оглянуться, и Пасха. И Гриша вернется, как же мне в глаза ему смотреть, что делать? Я бы в стойбище ушла, после сего-то разве будет он со мной жить, так батюшки с матушкой нет поблизости, а чужие разве примут меня с дитем? Не моего рода они, зачем им меня кормить с Никиткой?»
        Она застыла, чуть покачивая ребенка, вспоминая, как стояла на коленях в Федосьиной горнице, умоляя его, тихо, беззвучно плача.
        - Не будешь приходить в лес, все мужу твоему расскажу, - коротко бросил ей Яков Иванович.

«Ну, рот открывай, делай свое дело, научилась, я смотрю, с кузнецом-то твоим».
        - Дак что мне мужу-то говорить, - после, стирая слезы со щек, спросила Василиса.
«Куда иду-то я?».
        - Придумаешь что-нибудь, - пробормотал Яков Иванович, тяжело дыша, заворачивая на спину ее сарафан. Василиса прижалась лицом к деревянному, хорошо обструганному столу, и, вдруг вспомнив, как они пекли здесь пироги с Федосьей и Груней, чуть не разрыдалась вслух.
        - А Груня, наверное, к родителям, вернулась, - вздохнула девушка, укладывая ребенка в колыбель. «Господи, ну как же мне дальше-то быть?».
        Она посмотрела в темные, строгие глаза Богородицы, что глядели на нее из красного угла, и вспомнила слова Федосьи: «От стыда никто из баб еще не умирал».

«А медвежонка моего как бросить?», - Василиса съежилась на лавке, обхватив руками колени. «Пресвятая матушка, заступница, ну помоги ты мне, научи меня!».
        Девушка вцепилась зубами в костяшки пальцев и вдруг, уронив голову в колени, вспомнила, как здесь же, в этой горнице, слабо, чуть мерцая, горела свеча, в ту ночь, после ее венчания.
        - Счастье мое, - тихо, одними губами сказал ей Гриша, гладя ее по растрепанным, темным волосам. «Как я люблю тебя, так я, и сказать не могу».
        Василиса вдруг почувствовала слезы у себя на ресницах, и чуть всхлипнула.
        - Больно еще? - муж прижал ее к себе - нежно, ласково. «Ты отдохни, счастье, поспи, давай, я за руку тебя просто подержу».
        - Не больно, - целуя его, ответила Василиса. «Это как, - она вдруг задумалась, - как после зимы в первый раз солнце увидеть. Так тепло, так хорошо, так бы и стояла, и грелась под ним. Вот, - она почувствовала, что краснеет, и спрятала лицо у мужа на плече, - ты мне солнце и показал».
        - Ну, так давай еще раз покажу, - девушка почувствовала в полутьме его улыбку, и сама рассмеялась: «До утра-то придется показывать».
        Гриша, устраивая ее удобнее, заметил: «И днем тако же, мне атаман заради венчания разрешил в кузницу-то завтра не приходить. Но, Василиса Николаевна, ты уж меня покорми, с утра-то, а, то у тебя тут, - он коротко показал, - где, и девушка застонала, - вкусно, но одним этим сыт не будешь».
        Василиса, едва слышно рыдая, раскачиваясь, посмотрела на потолок избы. «Выдержит», - подумала она, вставая, забираясь на лавку, осторожно снимая с очепа колыбель. Никитка даже не проснулся.
        - Он сытый, - подумала девушка, глядя на темные, загнутые реснички. «Долго проспит.
        Дверь открытой оставлю, как заплачет, услышит кто-нибудь. Господи, что же я делаю, сие грех смертный.
        Лучше уж уйти с Никиткой в лес, замерзнуть там вместе. А он чем виноват? Кто покормит-то его? Хотя нет, кто рядом с крепостцей из наших остяков, живет - там младенцы есть. Ну, слава Богу, - она положила сыночка на пол, и единое мгновение смотрела на его лицо - пристально.
        - Медвежонок мой, - пробормотала Василиса, и, нежно устроив Никитку под лавкой, выглянула в сени. Приоткрыв дверь во двор, девушка медленно взяла с полки, что устроил Гриша, моток веревки, и, вернувшись в горницу, придвинула стол поближе к крюку, что торчал из потолка.
        - С лавки-то не дотянусь, - коротко подумала она, устраивая петлю. Девушка забралась на стол, и, встав на цыпочки, привязала веревку на крюк. «Я легкая, - холодно вспомнила Василиса, и накинула петлю на шею.
        - Ты вот что, - распорядился отец, разгружая нарты у ворот крепостцы, - возьми сразу птицы какой, и к Васхэ иди, а то в твой лабаз все не уместится. А я остальное отнесу.
        - А нарты как же? - озабоченно спросила Федосья, набирая в руки рябчиков.
        Тайбохтой рассмеялся. «Вашим людям они не нужны, а наши чужие нарты не возьмут, это как у вас коня украсть - хуже греха нет».
        - Как поохотились, Федосья Петровна? - крикнули ей с вышки.
        - С Божьей помощью, до Троицы мяса хватит, - ответила она, стараясь удержать тяжелые, скользкие тушки.
        Дружинник подождал, пока Тайбохтой с дочерью войдет в крепостцу, и шепнул товарищу:

«Беги до Якова Ивановича, скажи - тут они».
        Федосья толкнула дверь горницы и, подняв голову, увидела прямо перед собой темные, измученные глаза подруги.
        Рябчики с грохотом полетели на пол, Никитка, проснувшись от шума, обиженно заплакал, и Федосья сухо сказала: «У тебя дите заливается, не слышишь, что ли? А ну грудь ему дай немедля!».
        Василиса медленно сняла петлю и сонно, не глядя на подругу, проговорила: «Сейчас покормлю, и потом все сделаю».
        - Сделаешь, сделаешь, - уверила ее Федосья, и, когда девушка оказалась на полу, отвесила ей хлесткую пощечину.
        - Ой! - вскрикнула Василиса, держась за щеку. «Ты что меня бьешь?».
        - Да я б тебя убила, будь моя воля, - сочно сказала Федосья, поднимая орущего Никитку, и расстегивая на Василисе сарафан.
        Та подняла глаза, и, увидев крюк с раскачивающейся на нем петлей, побледнела. «Что это?», - спросила Василиса, указывая на потолок. «Откуда оно здесь?».
        Федосья погладила шумно сосущего мальчика по русым локонам, и, вздохнув, ответила:

«Сие ты сама сотворила, подружка. А теперь корми, и все мне рассказывай, ничего не таи в себе».
        Тайбохтой развесил птицу по стенам лабаза, и, отступив на шаг, усмехнулся: «Ну, теперь не проголодаются».
        Он заглянул в бочку с квашеной рыбой, и, поведя носом, сказал сам себе: «Надо Ланки напомнить, чтобы до весны ее съели, иначе дух пустит. Так, - он оглянулся, - юкола есть у них, соль тоже, жира медвежьего вдосталь, могу ехать спокойно».
        - Ваша милость, - раздался сзади робкий, юношеский голос. «Ваша милость..
        - Что такое? - нахмурился Тайбохтой, оглядывая с ног до головы мнущихся на дворе дружинников.
        - Его милость наместник воеводы сибирского с вами поговорить желает, к себе на чарку просит, - проговорил юноша. «В избу воеводскую».
        - Ермака Тимофеевича избу то есть, - иронически улыбаясь, поправил его Тайбохтой.
«Ну что ж, пойдем, поговорим с его милостью наместником, посмотрим, что ему надо-то».
        Он легко подхватил лук со стрелами и вышел, хлопнув калиткой.
        - И не холодно ему, - пробормотал один из дружинников, глядя, на обнаженные до плеч, сильные, смуглые, разукрашенные татуировками, руки мужчины, что шел впереди них.
        - Говорят, он белку в глаз бьет, и птицу в полете за версту снимает, - прошептал второй.
        - Правильно говорят, - не оборачиваясь, заметил Тайбохтой.
        Федосья прижала к своему плечу голову Василисы и сказала: «Ну не дура ли? Как есть дура - дитя свое бросать вздумала. А если б я не пришла вовремя? Ну что тебе в голову взбрело-то?»
        - Да как жить-то мне теперь? - Василиса вытерла лицо подолом сарафана и тут же опять расплакалась. «Ежели он Грише расскажет, тот меня сразу на улицу выгонит. И Никитку не отдаст. Что мне делать-то после этого. А он сказал, - если не буду, ну…
        - девушка покраснела, - то муж мой все узнает».
        - Ах, подруженька, - Федосья ласково покачала девушку, - ужель ты думаешь, что Гриша хоть слово одно дурное тебе скажет? Он же любит тебя, и Никитку больше жизни - как он на вас смотрит-то, так любая баба твоему счастью позавидует.
        - Да Гриша теперь и не коснется меня, - Василиса опустила лицо в ладони, - я ж теперь на всю жизнь запачканная. Уйти бы, так без Никитки я не могу.
        - Уйти тебе надо, конечно, - задумчиво проговорила старшая девушка, - сбирайся-ка милая.
        Ну, так, чтобы налегке ты была, но все нужное с собой возьми. А что пачканная ты, или еще какая - сие ерунда. Григорий Никитич твой мужик умный, это для него неважно будет.
        - Он, - Василиса горько мотнула головой в сторону улицы, - сказал, что я, - девушка покраснела, и закончила, шепотом, - блядь теперь, а не жена честная».
        - А ты его слушай больше, - кисло заметила Федосья и вдруг приостановилась:
«Сиди-ка ты тут, носа никуда не высовывай, а я за батюшкой Никифором схожу».
        - Не надо! - шепотом крикнула Василиса, вцепившись в рукав Федосьиной малицы. «Это ж стыд, какой, разве можно ему говорить!».
        - Нужно, - ответила Федосья, затягивая капюшон. «Чулков, мерзавец этот, меня и слушать не будет, а священник, может, хоша приструнит его. Ты-то сейчас уйдешь, я отца своего попрошу, чтобы до Пасхи не уезжал, с ним будешь жить, в чуме, а там и Гриша вернется.
        Однако ж тут и другие женки есть, неохота, чтобы наместник, - Федосья усмехнулась, - их поганил».
        Тайбохтой обвел глазами богатую горницу и задумчиво сказал: «Во времена Ермака Тимофеевича тут проще было».
        - Прошли те времена, - коротко заметил развалившийся на лавке Чулков. Он налил себе водки и добавил: «Ты почему веру христианскую не принимаешь, остяк? На тебя смотря, и другие инородцы в заблуждениях своих остаются».
        - На юге, за горами, народ есть, сами себя хань называют, - улыбнулся Тайбохтой.
«Много их, как звезд на небе, дружить с ними надо, придет время - они сильными станут. У них вера с тех времен, о которых и сказать нельзя - как давно были они. И дальше, там совсем горы высокие, небеса подпирают - там тоже вера древняя. И у нас, остяков, такая же вера. А ваша вера что? - вождь вдруг улыбнулся. «Для вас она хорошо, так и живите с ней. А я со своими богами жить буду. И в договоре, что у нас с атаманом был, то же сказано».
        - Ну, смотри, - нахмурился Чулков, и вдруг спросил: «Кучум где? Он тебя сюда выведать все послал, ворота наши его войску открыть?».
        - В степях, наверное, обретается, - пожал плечами Тайбохтой. «Я его давно не видел, я человек мирный, кочую, воевать мне с вами не надо, иначе, зачем бы я остяков своих под вашу руку привел?».
        Чулков вдруг оглядел мощную, высокую фигуру мужчины и хлопнул в ладоши.
        - В острог его, - приказал наместник десятку стрельцов, что появились из сеней.
«Там и поговорим о хане Кучуме, да и о другом - тоже».
        Федосья шагнула чрез порог горницы отца Никифора и застыла - прямо на нее смотрели презрительные, голубые глаза Якова Чулкова.
        - А, вот и дочка-то нашего остяка явилась, не иначе, как сказали ей уже, что в остроге князь Тайбохтой сидит, - наместник ухмыльнулся.
        Девушка почувствовала, что бледнеет, и схватилась за косяк двери. «Да за что, ваша милость? - сказала она, едва слышно. «Отец мой человек мирный, что воевал он с нами - дак то дело прошлое, он же сам с Ермаком Тимофеевичем задружился».
        - Задружился, чтобы для Кучума соглядатаем быть, - ответил Чулков. «Да и тебя, Федосья Петровна, надо поспрашивать - не для того ли ты в крепостцу вернулась, чтобы отрядам Кучума ворота открыть?»
        - А как же, - вдруг, вскинув голову, проговорила Федосья, - издевательски. «Мне, ваша милость, наверное, так по душе пришлось, когда Кучум с Карачей меня вдвоем, непраздную, насиловали, что я хочу повторить сие. И нужник у хана чистить мне понравилось, и задницу ему языком вылизывать. Для сего и вернулась, да, а как же».
        Чулков вдруг покраснел и отвернулся от нее.
        - Батюшка мой, - жестко продолжила Федосья, - кочует, и не с Кучумом не знается. Тако же и я. Нет у вас никакого права моего отца в остроге держать, я, ежели надо, до царя Федора Иоанновича дойду, а правды добьюсь, - она вздернула подбородок.
        - Крестится твой отец, тогда и выпущу его, - буркнул Чулков. «Глядя на него, и остальные остяки в святую церковь не приходят, а нам сего не надобно».
        - Ну, ваша милость Яков Иванович, так быстро все не делается, - раздался из сеней голос батюшки Никифора. «Поговорил я с Тайбохтоем-то, упорствует он, надо его увещевать, - мягко, а на сие время требуется».
        - А ты не тяни, поп, - буркнул Чулков. «Вона, прорубь на Туре, окунуть его и дело с концом».
        - Зачем силой-то, ваша милость, - еще более ласково сказал священник, - дайте срок, он сам раскается и придет в ограду веры истинной. А до сего времени я навещать его буду, разговаривать, - каждый день.
        - Быстрее давай, - велел Чулков, и, не глядя на Федосью, вышел из горницы.
        - Вот что, девочка, - глаза батюшки Никифора, - карие, спокойные, - были совсем рядом, и Федосья почувствовала его жесткие пальцы у себя на плече, - неделю мы с твоим батюшкой потянем еще, а более - не сможем. Так что велел он тебе брать его оленей, нарты, и отправляться в Тобольск - за мужем твоим, без него нам не обойтись.
        - Батюшка! - ахнула Федосья.
        - Иисус силой нам приводить никого не заповедовал, - вздохнул батюшка, - грех это - людей против воли-то их крестить.
        - И вот еще что - Чулков велел тебя из крепостцы не выпускать, в заложниках, так сказать, оставить, но ты не волнуйся. У меня калиточка тайная есть в стене, я, как твой муж их рубил, попросил мне ее сделать - с требами я, бывает, и ночью хожу, умирающего причастить, что ж мне дозорных каждый раз тревожить. И калиточка та на моем дворе заднем, окромя меня и Волка про нее и не знает никто, - батюшка улыбнулся.
        - Еще одного человека вывести надо будет, - сглотнула Федосья и внезапно сказала:

«Спасибо вам, батюшка».
        - Как отца твоего вызволим, дак благодарить и будешь, - священник улыбнулся.
        - Ну что ж ты раньше ко мне не пришла, девочка? - батюшка Никифор погладил головенку Никитки, что спокойно спал у него на руках, и взглянул на Василису. «Еще и руки на себя наложить вздумала, сие ж грех какой. Как ты дитя-то свое сиротить могла?».
        - Стыдно было, батюшка, - девушка тихо, горько разрыдалась. «Даже говорить о сем - и то стыдно».
        - А младенца грудного без материнской любви да ласки оставить, - то не стыдно, - ядовито проговорил батюшка. «Сие не стыд и не позор - коли б ты девица была невинная, то да - девство свое даже под страхом смерти хранить надо, святая мученица Агафия нам тому примером.
        - А так, - батюшка вздохнул, - дитя же у тебя, тут о нем думать надо, не о себе. Ну, до Пасхи Святой теперь читай каждый день по сорок раз «Богородице, Дево», и по сорок раз «Верую».
        И молись заступнице своей, святой отроковице Василисе Никомидийской, ибо она младше тебя была, а веру свою и в пещи огненной стоя, сохранила».
        - А как же Григорий Никитич? - опустив прикрытую платочком голову, спросила девушка.

«Нельзя ж после такого мне с ним жить, уйти надо».
        - Что Бог соединил, того человек не разрушит, - коротко ответил батюшка, и, чуть помолчав, добавил: «Вон мы думаем - мученики святые за веру страдали, во рву львином, али на арене игрищ языческих. А Бог, Василиса, бывает, и по-другому человека испытывает - и к сему тоже готовым надо быть».
        Батюшка чуть погладил ее по смуглой, еще влажной от слез щеке, и ворчливо сказал:
«Ну, пошли, дитя-то забирай у меня, подружка твоя вон, в сенях уже, травы свои принесла, как и велел я ей. Пока трапезничают все, надо вас вывести-то».
        - А зачем травы? - тихо спросила Федосья, когда они уже стояли на дворе у батюшки Никифора.
        - Пригодятся, - ответил тот, и открыв калитку, перекрестив девушек, подтолкнул их:
«Ну, может, свидимся еще».
        - Так, - Федосья распрямилась и посмотрела на стоящий в глубине леса, на крохотной опушке чум. «Тут не найдет тебя никто, хоша бы всю округу обыскали. Огонь у тебя есть, следи, чтобы не потух, дров вокруг вдосталь. Еда тако же, ежели надо, у батюшки тут еще лук есть, настреляешь».
        Василиса покачала спящего в перевязи Никитку и тихо спросила: «А буран если? Вона, как выходили мы, так тучи над Турой были - черные».
        - Ну, буран, - Федосья стала запрягать оленей. «Сиди, корми, спи, - там, - она кивнула на чум, - все равно тепло, сама знаешь».
        - А ты как же? - тихо спросила Василиса, уцепившись за руку старшей девушки. «Как ты до Тобола-то доберешься?».
        - С Божьей помощью, - коротко ответила та, и, нагнувшись, поцеловала подругу.
«Все, олени у моего батюшки быстрые, за два дня, али три и обернемся. Ничего не бойся».
        - На нарты мужские села, - следя за удаляющимися в снежное пространство оленями, пробормотала Василиса. «Ну, точно понесла, я еще, когда подумала, что кровей у нее нет».
        Девушка посмотрела на нежное, румяное от холода личико сына и тихо сказала: «Ну, будем батюшку твоего ждать, а что уж он решит - то, одному Господу ведомо».
        Она приказала себе не плакать и вернулась в чум, где уже горел костер в очаге - жарко, весело.
        - Ну, еще немножко, - попросила Федосья, чуть тыкая палкой оленей. «Через буран же вы меня провезли, так поднатужьтесь уже».
        Она затянула плотнее капюшон малицы и оглядела нарты. «Ну, двоих-то выдержат, - пробормотала она, - а я рядом побегу. Все равно ни Волк, ни Гриша с оленями обращаться не умеют, пущай сидят себе спокойно».
        Буран уходил на север, туда, где над горизонтом висели серые, еще набухшие снегом тучи.

«Нарты-то у батюшки крепкие, - улыбнулась Федосья, - сразу видно, под себя делал. Вона, как начало мести, я оленей-то к ним привязала, заползла под них и шкурами накрылась - и миновала самая пурга-то. А потом потихоньку поехали».
        Она оглянулась на чуть заметную полоску заката за спиной и приподнялась, вглядываясь в холмы на той стороне покрытого толстым льдом слияния рек. Бревенчатые, высокие стены крепостцы чуть играли золотым светом свежего дерева.
        - Сразу видно, Волка работа, - улыбнулась девушка. «Он на совесть строит. Вот только подождать надо, не след мне в ворота-то ломиться, все ж воевода там. Вон там, в лесочке, оленей привяжу, да и посмотрю - рано или поздно кто-то из них на реку-то выйдет».
        Волк и Гриша стояли над прорубью. «Вот смотри, - Волк нагнулся и смел со льда снег, - как Вася, упокой Господи душу его, утонул, оттепель была, лед тут подтаял немножко. Кто на краю стоял - того следы и остались. А потом морозы ударили, снегом замело. А сие, - мужчина потянул из правого кармана полушубка какой-то листок, - я с пальцев бедного Васи срисовал.
        - Одно и то же, - сказал Гриша, сравнивая рисунок гвоздей на подошве. «И у кого это сапоги такие? - зловеще спросил Григорий Никитич.
        - А сие, - Волк вытянул из левого кармана еще один лист, - я от воеводы Данилы Ивановича принес. А все потому, что дверь-то в палаты закрыта была на засов, а в сенях не было никого. Глянь, - он протянул другу отпечаток.
        Гриша выматерился, - тихо, - и сказал: «И как это ты додумался, Волк?».
        - Повязали меня так, - Михайло усмехнулся в белокурую, покрытую инеем бороду. «Ты ж, Григорий Никитич, не в обиду тебе будь сказано, на третьем деле своем и попался, а я с четырнадцати лет на большой дороге гулял».
        Мужчины медленно пошли по тропинке обратно к берегу.
        - Ну вот, - Волк засунул руки в карманы, - слушай. Той весной под Москвой все в грязи тонуло, а после Пасхи как отрезало - ни одного дождя, и жара несусветная. Ну, взял я обоз, что в Смоленск с золотом шел, и, значит, думаю - денег до Успения хватит мне, погуляю вдоволь.
        Спускаюсь по Красной площади как-то раз, и вижу - стоит мужик гладкий, на Троицкую церковь дивится, по одеже видно - поляк, али немец какой. Купцы иностранцы, кто с Английского двора, али со слободы - те уж наученные, кису напоказ не выставляют. А тут сразу понятно - гость, значит, первопрестольной столицы.
        Ну, я к нему подваливаю, и говорю - мол, девицы у нас на Москве красивые. А я и тех из оных знаю, что не только красивые, но и веселые, могу мол, познакомить.
        - Это по-каковски ты ему говорил-то? - усмехнулся Гриша.
        - Я на пальцах, Григорий Никитич, с любым человеком объяснюсь, - вздернул бровь Волк, - будь он хоша басурманин, хоша кто. Лицо у меня такое, - на губах Волка заиграла улыбка, - доверяют мне люди. Это от матушки моей, упокой господи душу ее. Ну вот, завел я его в Замоскворечье, только кинжалом успокоил, как на тебе - из-за поворота стрельцы одвуконь.
        Когда надо, их не дождешься, а не надо - они тут как тут, - рассмеялся Волк.
        - А я над трупом с кинжалом в руках стою. Ну, Москву я знаю, ушел бы от них, да ногу подвернул, - Михайло хотел ругнуться, но сдержался. Привозят меня в Приказ Разбойный, а там дьяк, Анисим, старый знакомец мой, смотрит на меня этак ласково и говорит: «А ты сапоги-то покажи свои, Михайло Данилович». А сапоги у меня сафьяновые были, дорогие, я ж говорю, щеголь я был известный.
        Ну, кладу ему ноги на стол и улыбаюсь: «Милости прошу, Анисим Федорович, хоша все подошвы рассмотрите». А эта сука бряк на стол мне оттиск моей же подошвы, и смеется гаденько: «Сие на смоленской дороге нашли, Волк, в том самом месте, где обоз с золотом как скрозь землю провалился». Представляешь, он раствор, коим кирпичи скрепляют, в мой след залил».
        - Умно, - присвистнул Гриша.
        - Да, я из-за сего умника чуть на плаху не лег, - кисло ответил Волк и вдруг оживился: «А я тогда, в остроге, вот о чем подумал. Сейчас идешь на дело, ну, руками, понятно, за все хватаешься, следы свои оставляешь. А вот смотри - Михайло вынул кинжал и уколол себя в палец. «Скажем, в крови я измазался, и палец к чему-то приложил, ну, например, к тебе, ежели ты труп. Руку дай».
        - Спасибо, - ехидно отозвался Григорий, но сняв рукавицу, протянул кисть. «Видишь, вот эти линии тоненькие, - указал Волк на отпечаток пальца, - мнится мне, что у всех людей разные они. Коли найдут способ их сличать, то нам, татям, несладко придется».
        - Он полагает печать на руку каждого человека, чтобы все люди знали дело Его, - пробормотал Гриша. «Однако ж, что линии твои, что подошвы рисунок - все это, Волк, пустое - воевода нам с тобой в лицо посмеется, а потом тако же - в прорубь столкнет».
        - Ну, это он не на тех напал, - присвистнул Волк и вдруг остановился: «Смотри-ка, кто это?».
        Они сидели на перевернутых нартах и молчали. «Ну вот, что, - наконец, сказал Волк, - не хочется мне за старое браться, а, видно, никак иначе батюшку твоего не вызволить. Гриша тогда пусть тут остается, а я с тобой поеду, и сделаю, все, что надо, Федосья».
        - Григорию Никитичу тоже придется, - вздохнула девушка, глядя на еле заметные в спустившемся сумраке стены крепостцы.
        - Случилось что? - мужчина поднялся и посмотрел на девушку. Федосья заметила, как побледнело его лицо, и тихо ответила: «С Никиткой все хорошо. А Василиса…, она сама тебе все скажет».

«Теперь будет мучиться всю дорогу до Тюмени, - Федосья взглянула на него. «Но нет, не могу я ему ничего говорить - то Василисы дело, не мое».
        - А где Груня? - вдруг, обеспокоенно, спросила она. «К родителям, что ли, отсюда уехала?
        Дак у нее и оленей не было, а лошадей тут мало - кто ей даст?».
        - К родителям, - кисло ответил Волк. «Да уж если бы. Аграфена Ивановна теперь птица высокого полета, - калачи ест, и пряниками закусывает. В подхозяйки к воеводе пошла».
        - Он ведь женат! - ахнула Федосья.
        - Жена, Федосья Петровна, как говорится, не стена - подвинется, если надо, - мрачно сказал Гриша. «Вона, как раз ночь спускается, у воеводских палат постойте - сами все услышите».
        - Так Великий Пост же, - ужаснулась девушка.
        - Кому Пост, - ядовито отозвался ей муж, - а кому и Масленица круглый год.
        Федосья задумалась и решительно тряхнула капюшоном малицы: «Тут переночую, под нартами, а завтра с утра пойду к ней. Она добрая, не откажет, поговорит с воеводой - ежели он грамотцу напишет, в коей велит моего батюшку отпустить, то так лучше будет».
        - Ну, сходи, - вздохнул Волк, - может и получится чего, я тоже не хочу кровь-то проливать, не дело это.
        - Нате, - Федосья порылась на нартах, и протянула мужчинам мешочек, - ягод возьмите, из дома захватила, хоша и замерзшие, а все равно, - вкусно.
        Волк отсыпал себе горсть в карман, и сказал другу: «Ты иди вперед, я сейчас».
        Он посмотрел на жену, что устало, сгорбившись, сидела на нартах, и, опустившись рядом, достав ее руку из меховой рукавицы, прижавшись к ней щекой, сказал: «Ты не бойся. Коли Волк что обещал, - так он делает».
        - Я знаю, - проговорила жена, и только крепче прижалась к нему. На стенах крепостцы стали зажигать огромные, видные за несколько верст, факелы, а они все сидели рядом, смотря на то, как на снегу играют отблески огня.
        Груня убрала со стола, и, напевая что-то, принялась перестилать большую, пышную, мягкую постель.
        Девушка вдруг приостановилась и чуть покраснела, держа подушку в руках. «А как жена его приедет, так я тут и не поживу более, - подумала она. «Ну, ничего, до меня дорога недолгая будет - через двор перейти, да и Данило Иванович сказал, что с ней не спит уж давно. Со мной будет, - Аграфена присела на кровать и, обняв подушку, вздохнула. «Я скучать по нему стану, привыкла уже, каждую ночь-то вместе».
        - Ты что это тут сидишь? - раздался от двери голос воеводы. Аграфена вскочила и робко сказала: «Я сейчас, ваша милость, сейчас, все сделаю».
        Данило Иванович усмехнулся, сбрасывая полушубок. «Избы сегодня рубить зачинаем, так я за ровнялом своим зашел, забыл его с утра».
        - На столе оно, там, - указала Груня, - в горнице.
        - Да уж я видел, - он приподнял ее за подбородок и вдруг, смешливо, сказал: «А ведь я его, Аграфена Ивановна, нарочно оставил».

«А зарделась-то как вся, - добродушно подумал воевода, раздевая девушку. «Сладкая, конечно, сладкая да горячая, - он погладил Груню пониже спины и шепнул: «Видишь, и постель не пришлось убирать, пригодилась».

«А Марья-то моя, - усмехнулся Чулков, чувствуя под руками маленькую, жаркую грудь, - только и знает, что лежать, да охать. Зато хороших кровей баба, сего у нее не отнять. Ну, ничего, от Груни тоже славные сыновья будут, в дружину пойдут».
        Девушка, стоя на четвереньках, уткнувшись в подушку, застонала, - громко. Данило Иванович, прошептал ей: «А теперь давай покричи, Грунюшка, покричи, дверь закрыта, не услышит никто».
        Потом воевода зевнул, все еще не отпуская ее, и сказал: «Надо тебя еще кое-чему обучить, Груня, сегодня ночью и займусь. Что на обед-то?».
        - Тельное, да кашу сварю, как вы учили меня, гречневую, с маслом льняным, - нежась под его рукой, ответила девушка. «Сегодня ж рыбное можно, да?».
        - Можно, можно, - рассмеялся Данило Иванович, и, потянувшись, добавил: «Ничего, весной огороды будем закладывать, по осени уж с капустой и луком будем, все вкуснее. Хотя вкуснее тебя, Грунюшка, - он провел губами по нежной шее, - ну ничего на всем свете нет».
        Воевода не удержался, и уже вставая, в последний раз наклонился и поцеловал маленькие, темные соски и плоский, смуглый живот - несколько раз.
        Когда он ушел, Груня быстро подмылась в нужном чулане, и, натянув валявшийся на полу сарафан, все же стала перестилать постель и взбивать подушки.
        - Ну, здравствуй, Аграфена, - услышала она знакомый голос.
        Федосья Петровна - высокая, стройная, в богатой, собольего меха малице, стояла, прислонившись к дверному косяку.
        Девушка, смутившись, быстро завязала платочек на сбившихся косах и сказала:
«Милости прошу».
        - Хорошо живешь, - чуть улыбнулась Федосья, оглядывая большую, чистую горницу - с мерно гудящей печью, откуда уже доносился запах каши, с куньего меха, одеялами на лавках. На столе лежало Евангелие с закладкой - кожаной, вышитой бисером.
        Поймав взгляд Федосьи, Аграфена, не поднимая головы, проговорила: «Данило Иванович читать меня учит».
        - А, - ответила старшая девушка. В открытую дверь была видна опочивальня - с украшенной резными столбиками кроватью, с сундуками вдоль стен. Один из них был раскрыт и Груня вдруг сказала: «Одежду его чиню».
        - Грунюшка, - ласково сказала Федосья, присаживаясь на лавку - я тебя попросить хотела.
        Батюшку моего, - ты ж его знаешь, - брат Данилы Ивановича, наместник наш тюменский, в острог посадил, креститься заставляет. А в договоре вечном, что еще Ермак Тимофеевич, упокой Господи душу его, с остяками заключал, написано, что каждый может при своей вере оставаться, неволить никого не будут.
        Дак ты попроси, пожалуйста, воеводу, чтобы грамотцу отправил, Якову Ивановичу, и выпустил бы тот отца моего. Данило Иванович тебе не откажет, Груня, - Федосья взяла тонкую, маленькую руку девушки и добавила: «То ж кровь твоя, милая, сама знаешь - твой отец и батюшка мой семьи одной, хоша и дальние, но все же сродственницы мы».
        Груня молчала, опустив голову, перебирая пальцами подол сарафана.
        - Ты же помнишь, Грунюшка, что от Писания про царицу Есфирь говорится, - вздохнула старшая девушка: «И кто знает, не для такого ли времени ты и достигла достоинства царского? Тебе ж только слово сказать стоит, и все».
        - Мы с тобой ведь тоже, - наконец, тихо, ответила Аграфена, - крещеные. И батюшка твой пусть веру примет. Они, - девушка мотнула головой на улицу, - сильнее, Федосья.
        - Нельзя людей-то заставлять, к Иисусу сам каждый прийти должен, своим путем, - Федосья посмотрела на Груню - внимательно. Та поерзала на лавке и пробормотала:
«Не буду я ничего просить, я христианка православная, а он - язычник, как царь Ирод, он же с Кучумом в союзе был».
        - Христианка православная, - издевательски сказала Федосья. «Оно и видно - Великим Постом под мужиком женатым визжишь, аки сука в течке. Крест сыми свой сначала, блудница».
        - Ты сама, - Груня подняла покрытое слезами лицо, - под всеми татарами в ханском стане повалялась, не тебе меня учить».
        - Меня силой брали, супротив воли моей, - Федосья поднялась во весь свой рост, и холодно добавив: «А ты, Аграфена, блядь, и не о чем мне с тобой говорить более», - швырнула на стол какую-то бумажку.
        - Сие, - сказала девушка, - отпечатки, что на руке мужа твоего покойного были. Сапогом на ней стояли, как Василий твой за лед хватался. А теперь, как уйду я, выдь в сени, да сравни - подошва сия знакома тебе, думаю. Ну и прощай тогда, Аграфена, счастья тебе не желаю».
        Когда Федосья вышла, Груня, услышав, как захлопнулась за ней дверь, медленно протянула руку к рисунку. Она открыла заслонку, и долго смотрела на то, как корчится в огне бумага.
        - И все, - сказала тихо Аграфена, отходя от печи. «И ничего я не видела, и не слышала ничего».
        Она прошла в опочивальню, и, устроившись на сундуке, принялась чинить порванную одежду.
        Василиса вынесла Никитку под яркое, уже весеннее солнце. Мальчик, закутанный в меха, и вправду казался маленьким медвежонком.
        - Солнышко, - нежно сказала Василиса. «Солнышко теплое, да?». Никитка улыбнулся и зевнув, прикорнув на груди у матери, еле слышно засопел.
        Девушка приставила ладонь к глазам, и, вдруг, побледнев, пробормотала: «Матушка Богородица, помоги мне».
        Нарты приближались, и Василиса увидела, как Федосья, остановив оленей, что-то сказала сидящим в них мужчинам.
        Девушка поправила перевязь, где лежал ребенок, и, перекрестившись, пошла навстречу мужу.

«Полушубок зашить надо», - мимолетно подумала Василиса. «Вон, карман распорол где-то.
        И похудел, как они там ели, один Господь ведает, из общего котла, небось, хлебали».
        Она подняла глаза, и, велев себе не плакать, посмотрела на его простое, взволнованное, любимое лицо.
        Гриша наклонился, и, поцеловав ее, - долго и глубоко, озабоченно сказал: «Что ж ты не в крепостце-то ждешь нас? Как Никитка?».
        - Никитка хорошо, - Василиса повернулась к старшей девушке и попросила:
«Присмотрите за ним, Федосеюшка. Он поел только, сейчас спать крепко будет».
        Федосья только кивнула, нежно, быстро, сжав пальцы девушке.
        Василиса оглядела уже оседающий, мокрый снег на равнине, и, на мгновение, закрыв глаза, почувствовала на лице теплый, свежий ветер с юга. «Весна, - подумала она.
«Так хочется весны».
        - Пойдем, Гриша, - она чуть помолчала и указала на чум. «Разговор у меня до тебя есть».
        Василиса сидела, уставившись на костер, и муж вдруг испугался, увидев слезы в ее глазах.
        Гриша сбросил полушубок, - в чуме было жарко, - и сказал: «А ну иди сюда, я тебя обниму, и тогда уж говорить будешь. Дай руку».
        Жена протянула маленькую, - как у ребенка, - ручку, и Гриша, перевернув ее, поцеловал смуглые костяшки пальцев. «Скучал, - сказал мужчина, вздохнув. «Даже и не сказать, как скучал о вас».
        - Гриша, - еле слышно сказала Василиса, - как ты уехал, так Федосья Петровна с батюшкой своим на охоту отправились. Я стала избу ее мыть, Никитка тоже при мне был, и наместник туда пришел. Он мальчика нашего утопить грозился, в ведро с ледяной водой его окунал, если я не, - девушка помолчала, и, закусив губу, продолжила, - если я не буду…, - она хватила воздуха ртом и обреченно закончила:
        - Никитка так плакал, так плакал, его надо было в сухое переодеть, и покормить, иначе бы он заболел, Гриша! Я не могла, не могла, это же сыночек наш, ну как я могла смотреть на страдания его!
        Муж молчал.
        - И потом…, потом наместник мне пригрозил, что тебе все расскажет, Гриша, и ты меня выгонишь, а Никитку заберешь, - сухим, измученным голосом проговорила Василиса.

«Гриша, я все понимаю, Никитка же грудной еще, я докормлю его, и уйду, следующей зимой уйду, и ты меня не увидишь более. А спать я в сенях могу, ты не бойся». Она, наконец, разрыдалась, уронив голову на колени, обхватив их руками.
        - Что? - вдруг, будто очнувшись, сказал Гриша. «В каких еще сенях? И куда это ты уходить собралась, скажи на милость?».
        - В стойбище, к семье своей, - шмыгнула носом девушка. «Ты же не будешь со мной жить после этого, кто я теперь?».
        - Ты моя жена, - он потянул Василису к себе, - сильно, - и усадил рядом. «И всегда ею будешь, пока живы мы. И любить я тебя всегда буду, что бы ни случилось, поняла? - Гриша чуть коснулся ее теплого, заплаканного лица и повторил: «Что бы ни случилось, Василиса, до конца дней моих. Нас Господь соединил, и человеку такое не под силу разрушить».
        - Мне батюшка то же самое сказал, - девушка взяла руку мужа и прижалась к ней губами. «Я же грех, какой сотворила, Гриша, хотела руки на себя наложить, Федосья Петровна меня с петлей на шее застала».
        У него, - он почувствовал, - перехватило дыхание. «А что бы я делал тогда? - тихо спросил муж. «Как бы я жил дальше, счастье мое, без тебя? - он вдохнул ее запах, - молоко, дым, какие-то травы, и тихо попросил: «Счастье мое, я знаю, нельзя сейчас, но я так скучал, так скучал. Пожалуйста».
        Василиса ощутила его губы, - нежнее их ничего на свете не было, и вдруг, повернувшись, сама поцеловала его: «Гриша, - шепнула она, - Гриша, милый мой…»
        - Что-то долго они, - озабоченно сказал Волк, и взглянул на жену. Никитка спокойно дремал на ее руках. «Ну, так и не виделись долго, - усмехнулась Федосья, чуть покачивая младенца.
        - А я? - обиженно ответил Михайло. «Мало того, что ты под нартами в снегу ночевала, любовь моя, а не у меня на плече, как положено, - так теперь я что - должен сидеть рядом, и даже поцеловать тебя не могу?»
        - Отчего же не можешь? - Федосья медленно повернулась к нему. «Очень даже можешь, Михайло Данилович». Волк посмотрел на ее полуоткрытые, полные, вишневые губы, и шепнул: «А вот нет, Федосья Петровна. Я сначала сделаю, что обещал, а потом уже тобой займусь - обстоятельно, мне много времени потребуется, а торопиться я не хочу».
        - Я запомню, - пообещала жена и нежно сказала: «Просыпается».
        Волк улыбнулся, глядя на зевающего ребенка. «Я раньше думал, как сын у нас народится, Данилой его назвать, по батюшке моему, - он хмыкнул, - а теперь…»
        - Данила хорошее имя, - отозвалась Федосья. «А что того, - она махнула рукой на восток, - мерзавца так кличут, - сие неважно, Волк. Данилой и назовем».
        Муж испытующе поглядел на нее, но Федосья только усмехнулась и проговорила: «Ну, и где там мать сего младенца, он сейчас тут так раскричится, что в крепостце услышат».
        Василиса, - с растрепанными волосами, румяная, как была, - босиком, - выскочила из чума.
        Подбежав к нартам, она забрала ребенка.
        - Мы скоро, - пообещала она, откидывая полог, забираясь внутрь. «Скоро».
        Волк расхохотался и обнял жену. «Давай-ка, Федосья Петровна, расскажу тебе, что мы с Гришей придумали - как батюшку твоего вызволить».
        Мужчины стояли на обрыве Туры, глядя на темную громаду крепостцы чуть ниже по течению.
        Всходила зыбкая, большая, бледная луна, где-то в лесу кричала птица - низко, тоскливо.
        Гриша, засунув руки в карманы полушубка, вдруг вспомнил, как жена, томно потянувшись, сказала: «А ну давай зашью, распорол где-то, и так ходишь».
        Она шила, опираясь на локоть, а Гриша целовал ее теплую спину - от стройной шеи вниз, туда, где было уже совсем горячо. Василиса только посмеивалась, а потом, отложив иглу, расстелив полушубок, потянула его к себе. «На совесть, - сказал он одобрительно, рассматривая шов. «Ну, я тогда тоже кое-что на совесть сделаю, счастье мое». Девушка уместила стройные ноги у него на спине, и, приподнявшись, шепнула: «Ты всегда сие на совесть делаешь, Григорий Никитич».
        - Мне наместника убить надо, - равнодушно сказал Гриша, рассматривая белое пространство равнины на том берегу реки.
        - Нет, - ответил Волк. «У тебя сын. Сие тебе не стрельцов сонным отваром поить, сие дело опасное. А я бездетный пока, - он пожал плечами, - мне не страшно. Да и потом, Григорий Никитич, ты, сколько людей в своей жизни убил?
        - Ни одного, - буркнул Гриша.
        - Ну вот, - рассудительно ответил Михайло, - а у меня оных - я и считать бросил, в шесть лет меня батюшка с собой на большую дорогу взял, а уж с тех пор, - он махнул рукой.
        - Однако помощь твоя и тут понадобится, инструмент кое-какой для сего надо будет из кузницы твоей принести. Опять же мед надо в нашем лабазе забрать, для сбитня твоего именинного, - Волк нехорошо улыбнулся. «А потом сделаем все, и уйдем».
        - Я тоже про сие думал, - Гриша помолчал, - не хочу я тут жить после всего этого, да и Василиса, сам понимаешь, тоже».
        - Да уж, - Волк помолчал, и, вдруг, улыбаясь, сказал: «Иди сюда. Нарисую кое-что».
        В свете луны линии на снегу были четкими и Гриша, присев, посмотрев на них, задумчиво произнес: «Сие, конечно дело безумное, Волк, но я с тобой. До конца».
        - Это Федосья мне чертила, еще там, - Михайло указал на юг. «Опять же, и батюшка ее с нами будет, он землю эту знает, все легче идти».
        - Думаешь, согласится он? - спросил Гриша.
        Волк усмехнулся, и стер со снега грубый рисунок земных полушарий: «Что мне Федосья про тестя моего рассказывала, Гриша, - так князь Тайбохтой вперед нас с тобой на восток побежит».
        В общей трапезной было шумно, трещали, чадили грубые свечи, на обструганных столах громоздились горы рыбьих костей. В деревянных мисках дымилась еще горячая уха.
        Гриша и отец Никифор втащили четыре ведра со свежим сбитнем, и мужчина, улыбаясь, сказал: «Как завтра именины мои, на святителя Григория Двоеслова, а водку нельзя - Пост Великий идет, так сбитня за мое здоровье выпейте!»
        Дружинники одобрительно зашумели.
        - А что это брат мой тебя отпустил, Григорий Никитич? - внимательно посмотрел на него сидящий за главным столом наместник. Яков Чулков легко встал и подошел к кузнецу.

«Пасхи ж не было еще, или закончили вы там кузницу ладить?»
        - Закончили, - улыбаясь, ответил Гриша, глядя в голубые глаза наместника. «Да и сродственники мои по жене туда, к Тоболу, прикочевали, с ними мы и вернулись. Василиса Николаевна с сыном сейчас у них гостит, в стойбище».
        - То-то я смотрю, не видно ее давно, - пробормотал Чулков. «И что же, долго она там пробудет?».
        - Недолго, - уверил его Гриша, и, ласково улыбаясь, спросил: «За мое здоровье-то стаканчик пропустите, ваша милость? Сбитень хороший, с травами, что жена моя и Федосья Петровна летом сбирали».
        Наместник отпил и сказал: «Вкусно, да. А вы, как с Тобольска сюда шли, Федосью Петровну не встречали? Пропала она, сбежала».
        - Да нет, - пожал плечами Григорий Никитич, - не было ее по дороге. А батюшка ее что?
        - Да вот, - Яков Чулков строго взглянул на отца Никифора, - завтра уж и креститься должен, помните, же что я вам говорил?
        - Да, - мягко подтвердил священник и стал разливать сбитень по кружкам.
        Волк, оглянувшись на плотно закрытые ставни горницы, осторожно зажег свечу и пристроил ее на полу. В избе у Гриши было холодно, пар шел изо рта, и Волк плотнее замотал вокруг шеи соболий шарф.

«Так, - он оглянулся, - золото с камнями я принес, Гриша их заберет, пригодится по дороге, если вдруг что. Мне-то на дело с ними идти не след. Стрельцы, те, что воеводскую избу охраняют, - вряд ли им много сбитня досталось, те, что в остроге - те спать будут, а вот эти - не думаю».
        Волк проверил пищаль за поясом и подумал: «Палить не буду. Тут как в том деле на Китай-городе - сделаю все тихо и быстро». Он достал кинжал и полюбовался игрой металла в огне свечи. «Господи, ну и руки, - пробормотал он, глядя на свои красивые, длинные пальцы.

«Вот, истинно, пару лет топор подержишь - и уже не верится, что я когда-то ими кошельки подрезал, да так, что не было на Москве карманника лучше меня».
        Михайло достал из-за пазухи тряпицу с медвежьим жиром и долго, обстоятельно смазывал им руки, одновременно разминая их. «Вот, уже лучше, - одобрительно сказал он себе, берясь за грубую, наскоро выкованную другом отмычку. «Господи, - он вздохнул, - видел бы Гриша, какой инструмент у моих дружков на Москве был. Как это Егорка пьяным тогда хвалился - вроде ему отмычки тот же мастер немец делал, что куранты на Спасских воротах устанавливал».
        Тайбохтой пошевелился и поднял закованную в цепь руку. «И дверь, какую, смотри, поставили, - смешливо подумал он. «Так просто, плечом, ее не выбьешь, тяжелая дверь, толстая. Да, надолго сюда русские явились, обстоятельно, коли такое строить стали.
        Уходить отсюда надо, дальше.
        С Ермаком Тимофеевичем я бы ужился, конечно, а вот с этим, - вождь поморщился, - вряд ли получится. Ну, ничего, Ланки все сделает, как надо, она девочка умная, как мать ее. А все же хотел бы я Локку-то еще раз увидеть, напоследок, прощения у нее попросить.
        - Тихо-то как, - он склонил голову, прислушиваясь. «Как с трапезы их воины вернулись, так и тихо. И то, видно, полночь, а то и позже».
        Дверь чуть скрипнула, и на пороге появился высокий, мощный мужчина с огарком свечи и кузнечными клещами.
        - Ваша милость, - тихо сказал Гриша, - давайте, раскую вас, и пойдем быстро, проснутся тут все еще.
        - С Ланки все в порядке? - спросил Тайбохтой, морщась, растирая затекшие запястья.
«Где они?».
        - Дочка ваша с женой моей и Никиткой там, - Гриша опустился на колени и принялся снимать кандалы, - в лесу нас ждут. Все хорошо у них.
        - Погоди, - нахмурился Тайбохтой. «А что мой зять?»
        Гриша поднял серые, хмурые глаза и коротко сказал: «Иным сейчас занимается».
        - Понятно, - вождь чуть дернул щекой. «Помощь, может, ему какая нужна?».
        - Да нет, - Гриша распрямился, - он в сем деле мастер, как я в своем, ваша милость.
        - У меня имя есть, - усмехнулся Тайбохтой. «Раз уж мы с вами дальше пойдем, так устанете меня «милостью» величать».
        - А откуда вы знаете, что мы дальше собрались? - изумленно спросил Григорий Никитич.
        - Ну, после такого вряд ли нам тут след оставаться, - ехидно ответил князь, и, потрепав его по плечу, добавил: «Там у воинов ваших мой лук со стрелами, и нож - забрать надо, понадобятся».
        Волк тихо забрался на крышу воеводского дома, и, привязав веревку к печной трубе, перегнувшись, посмотрел вниз. Ставни горницы были плотно закрыты. «Ну, это ничего страшного, - пробормотал он и застыл, слушая голоса стрельцов в сенях.

«Да, этим мало сбитня-то налили, - подумал Волк, спускаясь по веревке вниз. Он поддел отмычкой ставни - запор поддался легко, и ловко нырнул в темную горницу. Здесь было жарко натоплено. Михайло закрыл ставни, наложив на них засов, и проверил дверь, что вела из опочивальни в палаты - она была крепко замкнута.
        Волк зажег свечу - наместник даже не пошевелился, и обернулся к большой, с пышными подушками кровати. «Столбики, - улыбнулся Волк. «Ну как по заказу». Он достал из кармана легкого, короткого, но теплого - на собольем меху, - армяка, все, что ему было надо, и, прилепив огарок к полу, наклонился над Яковом Чулковым, вглядываясь в спокойное, красивое лицо юноши. Тот что-то сонно пробормотал, и, было, начал поворачиваться на бок.
        - А вот так, - сказал Волк, схватив железными, быстрыми пальцами наместника за подбородок, и всунув ему в рот тряпку, - не следует делать, Яков Иванович». Юноша попытался что-то закричать, но Волк, ударив его по лицу, пропихнул кляп дальше - почти в горло, и примотал его веревкой - крепко. «Не задохнется», - подумал он, прижимая руки Чулкова к кровати, привязывая их к столбикам. «И ноги тоже, - он оглянулся на беспорядочно, панически бьющееся тело.
        Когда все было готово, Волк полюбовался ужасом в прозрачных глазах наместника, и одним движением разрезал на нем рубаху. «Да, - сказал Михайло, брезгливо глядя на юношу, - коли б у меня такое, было, Яков Иванович, я б в монахи постригся - стыдно ж сие бабам показывать, не разглядят еще. Ну, так и не покажете больше».
        В опочивальне резко, остро запахло мочой. Волк, поморщившись, оттянул влажную, потную кожу и быстро отсек все - под корень. Кровь хлестнула фонтаном, заливая белые льняные простыни, Чулков выгнулся на кровати, но Волк жестко прижал его к подушкам.
        - Так же и это, - сказал он, поднося кинжал к левому глазу наместника. «Ну, чтобы наверняка, Яков Иванович».
        Михайло сложил оба вырезанных глаза в мешочек, и, подтащив поближе богатое, бархатом обитое кресло, стал ждать, пока Чулков умрет.
        Когда - скоро - рука наместника стала холодной, ровно лед, - Михайло, вынув кляп, отрезал ему язык. Засунув в рот то, что валялось окровавленной кучкой на кровати, распахнув ставни, он вылез наружу.
        - Сие зять ваш - Гриша показал на высокого, широкоплечего, - но гибкого и легкого мужчину, - что, пригнув голову, шагнул из горницы отца Никифора на задний двор.
«Волк, Михайло Данилович».
        Волк, чуть улыбнувшись, подал руку Тайбохтою, и сказал: «Здравствуйте, тесть. Ну, вот, и встретились, наконец»
        - Давайте, - прервал их отец Никифор, открывая калитку. «Заутреня уже скоро, еще проснется кто-то, не ровен час».
        - А пошли бы с нами, батюшка, - вдруг вздохнул Гриша. «Человек вы хороший, что вам здесь оставаться».
        - Тут тоже люди достойные есть, - мягко сказал отец Никифор. «Везде ж так - есть плохие люди и есть хорошие. А вы идите дальше. Как деток крестить, я Григорию Никитичу рассказал, сие просто, а уж потом доберетесь до церкви какой-нибудь.
        - А хорошо мы с вами говорили, хоть и в остроге это было, - вдруг, улыбаясь, сказал Тайбохтой. «Был у меня друг, отец Вассиан, в Чердыни, за Камнем Большим, - он тоже умный был, как вы».
        - Слышал я о нем, упокой Господи душу святого инока, - перекрестился отец Никифор.
«Он же первым стал Евангелие-то остякам проповедовать. Сие честь для меня, коли такого человека-то вспомнили. Ну, все, прощаться пора.
        Священник перекрестил мужчин и шепнул: «Бог в помощь».
        В сиянии рассвета, вдалеке, стоял две женские фигуры - повыше, и пониже, с ребенком в перевязи. «Так, - одобрительно сказал Тайбохтой, - чум сложили, все собрали, можно двигаться. По дороге, - он обернулся к мужчинам, - оленей возьмем, и надо два чума еще.
        - Почему два? - нахмурился Волк.
        - Потому, - ядовито ответил Тайбохтой, - что на восток дорога долгая, я, может, женюсь еще, не тебе ж одному с семьей кочевать, зять».
        Мужчины чуть отстали, и, Волк, вынув из-за пазухи мешочек, протянул его Грише. Тот посмотрел на два заледеневших, голубых глаза, и, размахнувшись, бросил его в снег.
        - Спасибо, Волк, - сказал Григорий Никитич, и они пошли навстречу женам.



        Эпилог
        Восточная Сибирь, сентябрь 1586 года

        - Никогда я не думал, что возможно сие, - сказал Гриша, сглотнув, и шагнул ближе к обрыву.
        Водная гладь расстилалась перед ними - бескрайняя, огромная, блистающая под лучами еще теплого, осеннего солнца.
        Волк стоял, молча, держа под уздцы двух низеньких, крепких лошадок. Снизу, из распадка, где бежал по камням ручей, поднимался легкий дымок. Женщина, что возилась у входа в юрту, подняла голову, и, помахав рукой, закричала: «Рыба изжарилась почти, спускайтесь».
        На мелководье вторая женщина - высокая, на сносях, смеясь, опускала большого, толстого ребенка ножками в воду. Тот заливисто хохотал и норовил пойти сам.
        - Холодная же, - озабоченно сказал Гриша.
        - Здоровей будет, - усмехнулся Волк и добавил: «А ты думаешь, я сие представлял, как на восток мы отправились? Помнишь, нам атаман о Белом море рассказывал? Однако, сие, Григорий Никитич, не океан еще - сам же видишь, вода в нем не соленая».
        - Я такой вкусной воды в жизни не пил, - отозвался второй мужчина. «И прозрачная какая. Да и рыбы тут - вон, я вчера к палке веревку с гвоздем привязал, червяка насадил, - и только успевай таскать. Вон, - он приставил ладонь к глазам, - Тайбохтой едет, утки сегодня на ужин будут, у него все седло оными обвешано».
        Князь спешился и сказал, смешливо глядя на мужчин темными, миндалевидными глазами:

«Сие озеро, местные его, - он помедлил, вспоминая, «Бэйгхэл» называют. От реки этой большой, - он показал себе за спину, - по коей мы пришли сюда, они говорят - на полночь дорога долгая, а на полдень - быстрая. А там, на полудне, озеро это и заканчивается».
        Волк присел и быстро нарисовал что-то палкой на земле. «Ну да, - вгляделся Тайбохтой, - все так».
        - Может, и перезимовать тогда здесь? - задумался Гриша. «Или до холодов все же лучше дальше на восход податься?».
        - Когда срок-то у жены твоей? - взглянул Тайбохтой на зятя.
        - Да вроде сейчас, говорит, в любой день может начаться, - Волк улыбнулся. «И на том спасибо, что хоть признается, а то вон - до седьмого, что ли месяца, молчала».
        - Ну, давайте тогда подождем, как родит она, - приговорил Тайбохтой, - а там и двинемся. До зимы к восточному берегу доберемся, и там уж осядем, а как теплее станет, - далее пойдем.
        - А что местные говорят, Тайбохтой, - спросил Гриша, когда они уже шли к озеру, ведя за собой лошадей - далеко отсюда этот океан-то?
        Князь рассмеялся, и перекинул на плечо темную, тяжелую косу. «Да тут про него и не слышал никто, Григорий. Люди здешние хорошие, но сами недавно сюда с запада пришли, не знают, что вокруг».
        - А на каком языке вы с ними разговаривали-то? - ухмыльнулся Волк.
        - А ты ж сам оного большой мастер, зять, - подтолкнул его Тайбохтой. «В нем на пальцах объясняешься». Мужчины расхохотались, и, Гриша, вдохнув запах жареной рыбы, сказал:

«Может, лодку смастерить? Ну, такую лодку, на коей мы по рекам сюда шли. Все ж водой-то удобнее до другого берега добираться будет».
        - Опасно сие, как мне кажется - хмыкнул Волк. «То ж не река, то хоть и озеро - а все одно, берегов-то не видно. Еще ветер начнется».
        - Может, - Тайбохтой зорко посмотрел на зятя. «Однако ж давайте, все равно ее сделаем, мы тут до следующей луны пробудем, как сын твой окрепнет, как раз и научитесь на воде-то с ней управляться. Пригодится. Ты ж, Григорий, говорил, что у вас там, за Большим Камнем, по ветру на лодках ходят?».
        - Ну да, - подтвердил Гриша. «Из шкуры хороший парус выйдет».
        - Решено тогда, - Тайбохтой посмотрел на изумленное лицо Волка и добавил: «Сын у тебя будет, сын, уж поверь моему слову».
        Женщины сидели на большой, расстеленной у ручья шкуре и ощипывали уток. Никитка ползал между ними, играя с шишками, то сгребая их вместе, то разбрасывая по сторонам.
        - Хорошо, что орехов собрали, - сказала Федосья, потирая поясницу. «Надо будет почистить немножко, и масла из них выжать, а остальные так с собой возьмем.
        Никитка подполз к матери, и чуть шатаясь, приподнявшись на крепких ножках, зашарил рукой у ворота ее легкой, кожаной парки.
        Василиса смешливо проворчала: «Обжора», и развязав парку, устроив ребенка на коленях, дала ему грудь.
        - Хорошо тебе, - вздохнула Федосья, - ты в штанах, а я уже месяц ни в одни не влезаю.
        - Да сейчас родишь и влезешь, - успокоила ее подруга, глядя на сшитый из оленьей шкуры, украшенный мехом белки халат Федосьи. «А этот сложим и оставим - все равно пригодится, не следующим годом, так после него».
        - Трав-то дать тебе, к весне? - зорко посмотрела на нее Федосья. «Говорила ты с Гришей?».
        - Решили, что этим годом не надо, - улыбнулась Василиса, - братика или сестричку для Никитки родим, чтобы ему веселее было, а уж потом буду пить. Вы ж дальше пойдете с Волком, а мы останемся».
        - Не хотите с нами? - вздохнула Федосья, и, потянувшись, взяла подругу за руку.
«Матушка моя добрая, у нее для всех место найдется, и для деток - тако же».
        - Ах, подруженька, - Василиса погладила по голове сопящего Никитку, - ты-то вон - и везде была, и страны далекие знаешь, что за морями, хоша и девочкой там жила - а все же. А сие, - она обвела вокруг рукой, - моя земля, тако же и Гриши, хорошо нам здесь. Вот море увидим, вас проводим, и там обживаться будем».
        - Ну пойдем, - Федосья легко, несмотря на свой большой, уже опустившийся живот, поднялась, - сейчас изжарим их, лук медвежий я тут тоже нашла, ягод туесок есть - попируем на славу.
        - Да, - Василиса уложила заснувшего ребенка на землю и принялась убираться, - а то вона, они ж лодку зачали строить, в шкурах сегодня с утра рылись, нужную искали. Вернутся голодные.
        - Лодку да, - кисло сказала Федосья, - еще и оную нам с собой тащить не хватало, и так уже, вон с десяток лошадей у нас, юрта, и по дороге еще Бог знает, чем обрастем.
        - Твой батюшка, - усмехнулась Василиса, моя в ручье руки, - и так, помнишь, торговал у местных три юрты, не одну, еле отговорили его. А так - ничего, шкуры развесили, как в чуме, и всем удобно. Никитка большой уже, ночами не плачет.
        - А все равно, - похлопала ее по плечу старшая девушка, - коли мой батюшка с вами останется, и жить под одной крышей будет, он никогда в жизни из твоей чашки не поест. И сейчас вон - я на сносях, ты кормишь, а он все равно нас от седла своего гоняет, и лук в руки не дает».
        - Тако же и дед мой был, я помню, - улыбнулась Василиса. «Старики - они строгие с этим, что с них взять».
        - Моему батюшке еще сорока пяти не было, - заметила Федосья, пристраивая вымоченную в воде палку над костром. «Смотри, женится еще, вторая хозяйка у тебя будет».
        - Я привыкла, - Василиса стала набивать уток медвежьим луком. «Мы ж с тобой уживаемся, хоша у нас конечно - общее все, делить нечего».
        Волк бросил камешек в тихую, прозрачную озерную гладь, и спросил жену, что сидела рядом, положив голову ему на плечо: «А море - оно такое?».
        Федосья задумалась. «Разное оно, милый. Когда на юге - то веселое, легкое, плыть по нему радостно, а на севере - неприветливое бывает, страшное. Мы, когда на Москву плыли с матушкой, из Лондона, шторм был большой, мы думали даже, что ко дну пойдем».
        - Да, - сказал Волк и бросил еще один камешек. «Ну, Федосья Петровна, посмотрим, что за океан, как там окажемся. А если оттуда - он кивнул на восток, - вниз, на полдень отправиться?».
        - Там Китай, Индия тако же. Отчим мой оттуда пряности возил, и дядя, брат его, помню, рассказывал нам про Гоа - он в тех морях плавал, - Федосья чуть покраснела.
        - Тот, за которого ты замуж чуть не вышла? - поддразнил ее Волк. «Ну, что я могу сказать, счастье - я Господа должен благодарить, что сего не случилось, иначе б я тебя не встретил».
        - Да и я тоже, - Федосья улыбнулась. «Ну вот, а после Индии, - там Персия, Турция, Стамбул опять же, ну, про него я тебе уже рассказывала. Там долгая дорога, тяжелая. А так, - она чуть помолчала, - ежели мы в Америке окажемся, там уж до Лондона доберемся.
        - Батюшка твой не поедет с нами, - Волк чуть вздохнул. «Не хочет, говорит, тут земля его, не может он все бросать».
        - И Василиса с Гришей остаются - Михайло почувствовал, как жена ближе прижимается к нему, и, погладив ее по голове, шепнул: «Давай я костер разведу, шкуры есть у нас, тут хорошо, тихо так».
        - И тепло еще, - Федосья встала с камня, потягиваясь, и вдруг замерла: «Что это там, в воде? Вроде голова чья-то?».
        - Зверь смешной, - Михайло вгляделся, - как мы сегодня лодку пробовали, дак все время вокруг нас вертелся. У него шерсть такая короткая, а сам - толстый.
        - Тюлень, - улыбнулась Феодосия, вспомнив рассказы отчима. «Надо же, я думала - они только в морях живут, а тут - тоже есть. А ну-ка, - она прищурилась, смотря на мужа, что собирал плавник на берегу, - как тебя зовут?
        - Je m'appel e Michael, - закатил глаза Волк. «Je suis vingt annees». И тебя мне надо называть «Тео», я помню.
        - Лучше б я испанский учила, - вздохнув, пробормотала Федосья. «Так кто ж знал, что он понадобится».
        - Ну, все, - Волк потянул ее к себе, на шкуру, - я сегодня с этой лодкой утомился так, что сейчас до полудня просплю. Или, - он вдруг приподнялся на локте, оторвавшись от ее нежной шеи, - даже дальше.
        - Даже дальше мой батюшка не даст, - ворчливо отозвалась жена и вдруг ахнула, заведя руку за спину: «Так вот как ты устал!»
        - Для сего, Федосья Петровна, - наставительно сказал муж, стягивая с ее смуглых плеч халат. «У меня всегда силы найдутся».
        Волк проснулся от того, что жены рядом с ним не было. Он так привык чувствовать ее совсем близко, - руку протяни, - и дотронешься, что, еще не открывая глаз, нахмурившись, пошарил рядом.
        Сквозь легкое шуршание воды он услышал слабый стон. «Господи!», - Волк приподнялся, и увидел, что Федосья стоит на мелководье, обнаженная, расставив ноги.
        - Я сейчас, - он быстро стал одеваться, - сейчас, Василису подыму.
        - Не надо, Волк, - нежно сказала жена. «Уже не надо. Иди сюда».
        Он опустился перед ней на колени и заметил, что у нее мокрые волосы.
        - Я купалась, - она чуть поморщилась и взяла его за плечи - сильно, - и началось. Дай-ка, - она положила его пальцы себе между ногами.
        - Это? - Михайло поднял на нее глаза.
        - Головка - усмехнулась она. «Сейчас, ты руки не убирай».
        Федосья часто, мелко задышала, и он увидел, как появляется на свет его дитя. «Еще немножко, - сказал Волк, и, окунув руки в холодную, озерную воду, взял ребенка за плечики.

«Хорошо, что я маслом-то мазалась кедровым, - открыв рот, медленно, вцепившись в мужа, проговорила женщина.
        Волк увидел, что жена напрягается, еще шире раздвинув ноги. Ребенок, выскользнув ему прямо в руки, обиженно, мощно закричал. Волк поднялся, и, передав дитя Федосье, посмотрев, как она устраивает его у груди, сказал, обняв их обоих: «Ну что, Данило Михайлович, сие ведь только жизни твоей начало».
        Рассвет играл над озером - розовым, золотым, чудным сиянием, и Михайло, закинув голову, увидел, как всходит солнце над гладкой, тихой водой.



        Интерлюдия
        Цфат, осень 1587 года

        Старик проснулся, когда над холмами уже поднимался прохладный рассвет. Пробормотав:

«Благодарю Тебя Владыка живой и сущий за то, что по милосердию Своему, Ты возвратил мне душу; велика моя вера в Тебя», поднявшись с кровати, он омыл руки. Потом, закинув их за голову, потянувшись, он долго смотрел на сад за раскрытыми ставнями.
        Отсюда была видна только одна ветка граната - в золотистых листьях висел созревший, набухший плод. Можно было выйти наружу, и полюбоваться всем деревом, но старик предпочитал смотреть на него так - в простой деревянной, выкрашенной голубой, уже чуть облупленной краской, раме.
        Жена приоткрыла один черный глаз и чуть зевнула.
        - Спи, - он наклонился над постелью и поцеловал ее в лоб. «Я на молитву и потом - заниматься. Спи, любовь моя».
        Он укрыл жену плотнее, - утро здесь, в горах, было уже зябким, и, по дороге во двор заглянул к дочери - та спала, разметав по узкой кровати черные косы, положив щеку на книгу.
        Старик улыбнулся и вышел из своего низенького дома, на улицу. Там было еще пусто, и он немного постоял, просто радуясь еще одному восходу солнца.

«Восемьдесят шесть, - смешливо подумал старик. «Ну, еще пять лет. Мирьям будет шестнадцать, выдам замуж, и все. Фейге жалко, конечно, но ничего - Исаак мальчик хороший, тут, рядом, в Иерусалиме, и остальные сыновья там же - будет чем ей заняться.
        Там внуки, весело, скучать по мне не станет».
        Он на мгновение вспомнил старшую дочь и чуть помрачнел. «Пропала без вести. И Давид ее тоже. Ох, Господи, дай им покой под сенью присутствия Твоего. У сватов еще двое сыновей, конечно, да и у нас - много, а все равно, - болит. И Фейге бедная - так плакала, как весточка к нам пришла».
        Старик вздохнул, и вгляделся в дорогу, что, извиваясь по склону холма, вела к городу. «Едет кто-то, - подумал он, и внезапно ощутил легкий холодок, пробежавший по спине. Склонив изящную, седобородую голову, он шагнул в темные, низкие двери маленькой синагоги, и, как всегда, только открыв молитвенник, только увидев черные, причудливые очертания букв - забыл обо всем вокруг.
        - Вот так, - Фейге Судакова положила свои пухлые, мягкие руки на пальцы дочери, и мягко показала, - вот так и плети, Мирьям. А как заплетешь - смажь взбитым яйцом и неси пекарю.
        Женщина краем глаза взглянула на небо - солнце уже поднялось довольно высоко, а еще надо было вымыть полы, и поменять постели.
        Она как раз набирала воду, когда Мирьям, вернувшись из пекарни, спросила: «Еще что сделать?»
        Фейге поставила ведро и поцеловала дочь в белую щеку - все ее дети были высокими, в отца. «Кроме одной», - подумала женщина, почувствовав глухую, тупую боль в сердце. Она взглянула в серые, прозрачные, большие глаза Мирьям и улыбнулась:
«Отцу поесть отнеси, а то ведь рано встал».
        Мирьям сунула голову в прохладную, полутемную комнату, вежливо покашляв. Отец и его учитель сидели над какой-то рукописью.
        - А, Мирьям, - рабби Моше Алших оторвался от стола и взглянул на нее - внимательно, ласково. «Авраам, ну что бы мы делали, если б не твоя жена - умерли бы с голоду».
        Отец отложил перо и улыбнулся, принимая завернутые в салфетку фрукты и хлеб. «Воды принести вам? - Мирьям потянулась за почти пустым кувшином.
        Авраам Судаков погладил ее по голове: «Спасибо, доченька. Ты маме скажи, что я сегодня пораньше вернусь, помогу ей перед Шабатом».
        Выйдя из синагоги, Мирьям бросила камешек под обрыв, и посмотрела, как он, подпрыгивая и перекатываясь, падает вниз. Потом она немного постояла так, ничего не делая, почесывая одной ногой, - в простой, потрепанной кожаной туфле, - другую.
        - Играть пойдем? - высунулась на улицу ее подружка, Хана.
        - Куда там, - кисло сказала девочка. «Мама ждет, еще работы много. У тебя пятеро братьев и сестер, тебе легче, а я одна. Завтра и поиграем, после обеда, все равно родители отдыхать будут».
        Уже когда Мирьям шла по главной улице, к своему дому, что стоял почти на вершине холма, ее окликнули - какая-то женщина, маленького роста, худенькая, в потрепанном, запыленном плаще.
        - Сейчас я спрошу, - сказала Эстер, слезая с мула. «Ты подержи ее пока». Маленькая Мирьям, оказавшись на руках у отца, сразу же заулыбалась, и твердо потребовала:

«Ногами!».
        - Ну что с тобой делать, - вздохнул Степан и опустил ее на землю. «Годик только летом исполнился, а как ходит уже хорошо, - подумал он, глядя на то, как дочка бойко подошла к мулу.
        - Лошадь! - сказала она восторженно, задрав голову с копной темных кудрей. «Лошадь большая!»
        - Это, вообще-то, мул - усмехнулся Степан, - но да, не маленький, счастье мое.
        Эстер вернулась, и, помолчав, проговорила: «Это здесь, Ворон. И они живы все - и мать, и отец. А то, - она кивнула головой наверх, - моя сестра младшая. Когда я замуж выходила, ей еще двух не было. Она меня не узнала. Тоже Мирьям, как и наша. Господи, как же все это будет!»
        - Это твоя семья, - сказал ей муж, и, подняв девочку, на мгновение, нежно, прижался губами к теплому лбу Эстер. «Все будет хорошо, любовь моя. Поехали» Мул зацокал копытами по брусчатке, и Степан, обернувшись, посмотрев на залитую солнцем равнину внизу, под склонами холмов, тихо сказал: «Я и не знал, что тут так красиво, не думал даже».
        Жена вдруг, подхватив Мирьям одной рукой, второй - нашла его руку, и так ее и не отпускала - до самых ворот своего родительского дома.
        Фейге вылила грязную воду в канаву и услышала, как скрипнула калитка в низкой, сложенной из плоских камней ограде.
        - Что-то ты рано, Авраам, - даже не взглянув туда, смеясь, сказала она.
        - Мама, - сказала Эстер, смотря на полную, низенькую женщину с укрытой темным платком головой. «Мама, это я, Эстер».
        Фейге со звоном выронила ведро и распрямилась.
        Она стояла у ворот, худенькая, с милым, усталым, лицом, в таком же темном платке и невидном, запыленном плаще. Толстенькая, беленькая, кудрявая девочка на руках у дочери вдруг, весело захлопала в ладошки и сказала: «Дзинь!»
        - Господи, велика милость твоя, - застывшими губами проговорила женщина.
«Доченька, счастье мое, мы же тебя и оплакали уже. Иди сюда, - она обняла Эстер и девочку, - крепко, и прошептала: «Это внученька моя? Как зовут-то ее?».
        - Мирьям, - плача, прижимаясь щекой к лицу матери, ответила Эстер. «Годик ей был, в начале лета».
        - Ах, ты моя прелесть, - заворковала женщина, целуя ребенка, принимая его на руки.
«И глазки карие у тебя, и реснички, какие длинные - вся в маму. И пухлая ты какая, - Фейге подышала в нежное ушко девочки и та засмеялась.
        - Мама, - откашлявшись, сцепив пальцы, проговорила Эстер, - мама, там отец Мирьям. Муж мой, то есть. За воротами.
        - А почему он там, а не здесь? - удивленно спросила женщина. «Пусть идет сюда, я сейчас сестру твою за отцом отправлю, занимается он». Фейге поставила Мирьям на землю и одобрительно сказала: «Ходит-то как бойко. Отлучила ты ее уже?»
        - Нет, кормлю еще, - ответила Эстер. «Мама, послушайте, это важно…»
        - Что может быть важнее здоровья ребенка? - Фейге подняла черную бровь. «Зови своего мужа, и будем накрывать на стол. Как ему имя-то? - спросила она дочь, что уже взялась за калитку.
        - Тоже Авраам, - обреченно вздохнув, сказала Эстер.
        - У меня никогда не было тещи, - хмуро сказал Степан, глядя на ворота дома Судаковых.

«Давай я Никиту Григорьевича подожду, вместе зайдем».
        - А теперь есть, - шепотом ответила Эстер. «Ворон, ну пожалуйста, ну чего ты боишься-то?
        Она хорошая женщина, милая очень».
        Он вздохнул, и, привязав мула к ограде, попросил: «Дай мне руку только».
        Фейге окинула одним взглядом высокого, широкоплечего, мощного мужчину, что мялся в воротах позади дочери, и, широко улыбаясь, проговорила: «Здравствуйте. Вы мой зять.
        Очень хорошо. Вы садитесь, пожалуйста, и отдыхайте, - пешком же, наверное, сюда шли?».
        - Пешком, - согласился Степан.
        - Ну вот, - Фейге указала на простой деревянный стол, что стоял под гранатовым деревом.

«Есть мы в доме будем, вечерами холодно уже, а я вам сейчас принесу перекусить что-то».
        - Да не надо, - Ворон замялся.
        - Можете называть меня просто Фейге, - улыбнулась женщина. «Садитесь, садитесь, сейчас я младшую дочь позову».
        Маленькая Мирьям подошла к отцу, и, дернув его за полу плаща, настойчиво потянула в сторону стола.
        - Вот видите, - заметила, улыбаясь, Фейге. «Берите мою внучку, и расскажите мне все про ваше путешествие, - вы же по морю, наверняка, приплыли?».
        - По морю, - Ворон подхватил на руки дочь, и, отпив воды из простой кружки, вдруг подумал, что ему редко, когда бывало так хорошо.
        - У нее муж! - захлебываясь, сказала Мирьям. «Красивый очень, только у него глаз один, другой повязкой закрыт. И дочка - тоже Мирьям, как я, смешная, мы с ней поиграли уже. Они из Яффо сюда на муле приехали, ну, то есть, Эстер ехала на муле, а муж ее - Авраам его зовут, - пешком шел. Он, наверное, из Германии, мама с ним на идиш говорила, - дочка на мгновение приостановилась и продолжила: «Они из Амстердама морем плыли до Ливорно, а потом уже - к нам».
        Авраам Судаков вздохнул и погладил девочку по вороным косам. «Ну, велика милость Господня, видишь, Мирьям, ты, наверное, и не узнала-то сестру свою старшую».
        Дочь наморщила высокий, отцовский лоб и вдруг улыбнулась: «Нет, конечно, я и не помню ее совсем. Она очень красивая тоже, только они устали оба, - сразу видно».
        - Ну, конечно, устали, дорога вон, длинная какая, - ответил отец, берясь за калитку. «Но ведь на, то и Шабат, чтобы отдохнуть».
        Он окинул одним взглядом семью, что сидела под гранатовым деревом, и, сказал, улыбаясь, по-русски: «Авраам, значит. Ну, давно мы с тобой не виделись, тезка».
        Фейге, что ставила на стол блюдо с фруктами, вдруг, застыв, глядя на Степана, проговорила:

«То-то я подумала, что у тебя, любезный зять, лицо какое-то знакомое. Говорил ведь мне муж про семью вашу, и сестру твою троюродную я вот этими руками, - она опустила блюдо и повертела ими перед Степаном, - обнимала. И сидит ведь еще, рассказывает мне об Амстердаме, о Германии, и даже бровью не поведет, - ехидно закончила Фейге.
        Степан встал и Никита Григорьевич, положив ему руку на плечо, одобрительно сказал:
«Ну что, вырос, конечно. Вымахал - даже так».
        Мужчины обнялись и Степан, покраснев, добавил: «Ну, я не знал, как начать все это рассказывать, вот и…»
        Никита Григорьевич сел за стол и сказал: «Фейге, кажется мне, что внучка моя маленькая спать уже хочет, - он чуть пощекотал девочку, что залезла к нему на колени, - так вы пойдите, уложите ее, а я тут, - он чуть помедлил, - с Авраамом, - поговорю немного, хорошо?».
        Когда женщины ушли, Никита Григорьевич выпил воды и сказал: «Ну что, Степа. Первым делом бумаги мне покажи, привез ведь ты какие-нибудь наверняка?».
        Судаков просмотрел письма и хмыкнул. «В общем, все в порядке. Так я и подумал, что в Европе тебе ничего делать не будут - там сейчас опасно все же, даже в Амстердаме, за такое, как известно, церковь по голове не гладит - хоть католическая, хоть протестантская.
        Здесь у нас, под турками, все же свободней, они на нас внимания не обращают. Или вон, в Польше и Литве, - тоже затеряться можно, а у вас там все на виду».
        - Мне так и сказали, - вздохнул Степан, и, помявшись, добавил: «Хотя, из-за них, - он кивнул на дом, - было легче, конечно».
        - Ну да, - рассмеялся Никита Григорьевич, - семья уже у тебя есть, понятно, что надо это все, - он помолчал, - в порядок привести.
        - Затем я и здесь, - Судаков услышал в голосе мужчины то, что заставило его взглянуть на собеседника - внимательно.
        - Все будет хорошо, Степа, - Никита Григорьевич положил ему руку на плечо. «Ты думаешь, мне легко было? Хоть я и с рождения так жил, а все равно - в шестьдесят лет одному оказаться несладко. Но потом Фейге появилась, - он нежно улыбнулся, - и все стало так, как надо. А у тебя Эстер есть, - так что, - заключил он, - осталось совсем немного. После Шабата к учителю моему пойдем, поговорим.
        - Никогда мне так страшно не было, как сейчас, - вдруг сказал Степан, глядя куда-то в сторону. «Вы знаете, Никита Григорьевич, я человек не боязливый. А все равно…»
        - Ну, - вздохнул Судаков, - Авраам, праотец наш, справился же. Так же и ты. А теперь расскажи мне, что там с внучкой моей. Что муж ее умер, я знаю, - он коснулся руки Степана, - пусть душа его упокоится в присутствии Всевышнего, о сем весточку она мне прислала, а далее - ничего».
        - Она на Москве, - Степан чуть дернул уголком губ, вспоминая сияющую, весеннюю гладь Темзы.
        - Я сам поеду в Новые Холмогоры и сам все узнаю, - жестко сказал Степан Джону.
        Разведчик посмотрел на Лондонский мост и вздохнул: «Не глупи. Посмотри на себя - измотанный весь, только вернулся черт знает откуда. У тебя семья, дочери еще года не было, сыновья. Ты в отставке, в конце концов. Езжай в свой Амстердам, расти детей, и никуда больше не мотайся».
        - Это тоже моя семья, - упрямо сказал Степан. «Это мои племянники».
        - Племянники, да, - хмыкнул Джон. «Знаешь что - приходи ко мне сегодня на обед, с Эстер, и дочку возьмите. Сына моего увидишь, ну и еще кое-кого. Он-то на Москву и поедет».
        - Как это ты собираешься отправлять на Москву, кого-то, кто не знает русского? - ядовито спросил Степан. «Он там что, в Посольский Приказ за толмачом побежит?».
        - Он знает, - спокойно ответил Джон и, внимательно посмотрев на Ворона, добавил:
«А зачем это ты на Святую Землю едешь, а?».
        - В Храме Гроба Господня помолиться хочу, - неохотно ответил Степан. «Я, знаешь ли, из такой передряги вылез, каких у меня не было еще».
        - Ну-ну, - только и сказал разведчик, и, глядя на прямую спину Ворона, добавил себе под нос:

«Ну не будет же он убивать Мэтью при детях? Не будет. И вообще - как-то не принято тыкать шпагой в людей за обедом».
        - В общем, я его не убил, - хмыкнул Степан, сплетя длинные пальцы. «Ну, мы, конечно, друзьями быть не собираемся, но Матвей Федорович, конечно, уж не тот, что был раньше.
        Как раз следующей весной он на Москву едет, разузнавать все. Он Марфу заберет, Никита Григорьевич, здесь ему доверять можно», - Да и ты, Степа, уж не тот, что был, - ласково сказал Судаков. «Прав я?»
        - Конечно, - согласился Степан, и поднялся. Эстер вышла из дома и, нежно глядя на него, проговорила: «Папа, Авраам, вы тут совсем заболтались. Перекусите чуть-чуть и вам уже в синагогу пора».
        Судаков взглянул на закат, что окрасил равнину на западе золотым сиянием, и улыбнулся:

«Пойдем, зять, но много не ешь - Фейге столько еще наготовит, в честь приезда вашего, что нам этого, чувствую, до свадьбы хватит».
        Никита Григорьевич прошел в комнаты, а Степан, подойдя к жене, обнял ее, и, прижавшись щекой к покрытым платком локонам, сказал: «Ну вот, как я и говорил - все хорошо». Эстер тихо, спокойно дышала под его рукой, и они чуть-чуть помолчали, глядя вдаль, туда, где опускалось солнце.
        Мирьям развлекала маленькую, сидя на расстеленном по земле плаще Эстер. Женщины стирали в большом деревянном корыте.
        Фейге разогнулась, вытерев пот со лба, и внимательно посмотрела на дочь.
        - И вот он тебя прямо из огня выхватил? - удивленно спросила Фейге. «Смелый человек твой муж, ничего не скажешь. Погоди, - она приостановилась, держа на весу мокрые руки, - но, если тебя жгли, то и Давида должны были?».
        - Нет, - неохотно ответила Эстер, не поднимая глаз. «Меня первой арестовали, на меня служанка наша индейская донесла».
        - И что же это она на тебя донесла, дочка? - прищурилась Фейге. «Уж зная тебя, не поверю я, что ты ее била, или еще что - ты на человека никогда руки не подымешь».
        Эстер покраснела и пробормотала что-то.
        - А ну рассказывай, - велела мать, наклоняясь над корытом, и добавила: «Надо будет одежды для Мирьям пошить, у меня от сестры твоей младшей много детского осталось, а то она вон - растет, не угонишься за ней. Завтра и начнем. Ну, что молчишь-то? - мать испытующе посмотрела на дочь.
        Эстер глубоко вздохнула, и, встряхивая выстиранное белье, развешивая его на веревке, начала говорить.
        - Да, - задумчиво сказала Фейге потом, выливая воду из корыта. «Ну, ты сватам-то об этом не рассказала, надеюсь?».
        - Нет, конечно, - удивилась Эстер. «Объяснила, что убили его, в перестрелке, и все. Зачем им все знать?».
        - Незачем, - согласилась Фейге. «Это ж стыд, какой. Хотя, - она помедлила, - наверняка в Испании не одна такая история была. А что с ребенком-то? - забеспокоилась женщина. «С Иосифом? Три годика ведь всего, как он без матери- то будет?»
        - Тот священник, итальянец, Джованни, сказал, что позаботится о нем, - мягко проговорила дочь. «Он хороший человек, мама, очень хороший».
        - В приют отдаст бедное дитя, и все, - зло сказала Фейге. «И зачахнет там ветвь от ствола Израиля».
        - Ну, - Эстер подняла бровь, - все же мать его не еврейка была.
        - Не так-то много нас на свете, дочка, чтобы детьми-то разбрасываться, - горько сказала Фейге. «Что ж ты его с собой не взяла-то? Вырастили бы, что нам лишний рот. А так - она вздохнула, - может, и умер-то бедный сирота уже».
        - Она есть хочет, - крикнула с плаща старшая Мирьям. «Инжир уже съела, еще просит».
        - Пойди ей грудь-то дай, - подтолкнула Фейге дочь.
        Вернувшись с маленькой Мирьям, что удобно устроилась у нее на руках, глядя на вечернее, прозрачное небо, Эстер вздохнула: «Хорошо как тут у вас, жалко уезжать будет».
        - Ну и оставайтесь, - бабушка нагнулась и поцеловала внучку в мягкую щеку. «Что вам в этом Амстердаме?».
        - Ворон без моря не может, мама, - мягко сказала Эстер. «Такой уж он человек. Да и я тоже - я же в медицине уже хорошо разбираюсь, пойду в акушерки, не дома же мне сидеть».
        - Точно, - согласилась мать. «Я еще во время оно говорила, на тебя глядя, - эта на одном месте не останется, ты уж и тогда егоза была. Ну, пошли, на стол накроем, скоро уж и отец твой вернется».
        - Скучаю я, - пожаловалась Эстер, прижав голову к мягкому плечу матери. «Уже месяц я его не видела, и неизвестно, когда все это закончится. И отец ничего не говорит».
        - И не скажет, не знаешь, что ли, отца своего? - ворчливо отозвалась мать. «А что зять мой тут не живет, и не ходит сюда - так сама знаешь, по-другому нельзя».
        Эстер только вздохнула, и поцеловала мягкие, темные кудри заснувшей Мирьям.
        - В общем, - рабби Алших поднял голову и внимательно посмотрел на Степана, - должен сказать, вы недурно подготовились.
        Мужчины говорили по-испански.
        - Случай, конечно, - кто-то из сидящих за столом стариков помедлил, подыскивая нужное слово, - непривычный для нас, уважаемый сеньор. Сами понимаете, не так уж часто подобное случается.
        Ворон молчал, разглядывая птиц, что летали вокруг расклеванных плодов инжира, лежавших на серых камнях во дворе. «Какая тут осень славная, - вдруг подумал он.
«Петька рассказывал про Тоскану - похоже на нее».
        - Вам сколько лет? - вдруг спросил Алших.
        - Пятьдесят два, - неохотно ответил Степан.
        - Ну, - заметили с края стола, - вы юноша еще, у вас все впереди. Торопиться некуда, поживите тут, поучитесь, годика через три-четыре вернемся к этому разговору.
        - Я, - изысканно вежливо ответил Ворон, - уже полтора года учусь. Был бы я один, уважаемые господа, я бы ни в коем случае с вами спорить не стал, а прямо сейчас встал бы и вернулся к занятиям. Вы же сами читали письмо от моего учителя из Амстердама.
        - Он о вас хорошо отзывается, - Алших пошевелил седыми бровями. «Конечно, у вас, как бы это выразиться, - особая ситуация…»
        Сидящий справа от Алшиха мужчина наклонился и что-то прошептал ему в ухо.
        - Вы думаете, я этого не знаю, рав Хаим? - Алших поскреб в бороде и внимательно посмотрел на Ворона. «Вот что, уважаемый - вы ведь понимаете, на что идете?».
        - Понимаю, - хмуро ответил Степан. «Вы же сами писали: «Слова, исходящие из сердца, проникают прямо в сердце». Ну вот - и я сейчас с вами говорю своим сердцем. Я, - Ворон помедлил, - еще никогда, и ни с кем так не говорил, сеньоры».
        - Ну, - Алших отпил воды. «Нам, понимаете ли, не хочется, чтобы к еврейскому народу присоединялся человек, который предаст его в случае опасности».
        Степан, даже не думая, что делает, потянулся за шпагой. «Простите, - он чуть покраснел.

«Старая привычка».
        - Неплохая привычка-то, - рассмеялся кто-то.
        - Я, - спокойно сказал Степан, - спас свою будущую жену от костра. Я, сеньоры, ни разу в жизни не бросал никого в опасности. И про меня можно услышать многое, но я никогда не предавал. И делать этого не собираюсь, что бы ни случилось».
        В раскрытые ставни было слышно, как поют птицы на дворе.
        Алших потер нос и взглянул на Степана. «Вы идите, Авраам, - ласково сказал он, - идите, занимайтесь, а мы тут поговорим».
        Тесть ждал его, углубившись, как всегда, в книгу. Степан сел напротив, измученно сказав:

«Пятый раз уже, а они все никак решить не могут».
        - А ты что думал? - Никита Григорьевич хмыкнул. «И пятый, и десятый, и вообще - сколько понадобится, столько и будут с тобой говорить».
        - Я этого не вынесу, - буркнул Ворон, разворачивая потрепанный том. «Как дома?».
        - Дома все хорошо, - улыбнувшись, ответил Судаков. «Там в комнате у тебя белье чистое, - я принес, и Эстер тебе кое-что поесть собрала, а то знаю я, как вас тут кормят, - он обвел глазами маленькую, заваленную книгами комнату.
        - Даже на Шабат и то к вам нельзя, - вздохнул Степан. «Говорю же, не вынесу».
        - Вынесешь, Ворон, - Судаков потрепал его по плечу. «Давай, читай, там есть отрывок, который я с тобой обсудить хочу».
        В полуоткрытые ставни дул холодный, горный ветер. Рав Алших прижал бумаги на столе камнем и сказал, поежившись: «Закройте, пожалуйста, окно, я понимаю, что в восемьдесят один год я тут один из самых младших, но все равно - зябко».
        В переносной печке еле теплился слабый огонь.
        - Все равно, - проворчал кто-то из стариков, дыша на руки, - полтора года - это очень маленький срок. Не верю я в его искренность.
        Моше Алших почесал переносицу кончиком пера. «С одной стороны, рав Иосиф, я с вами согласен, с другой - зачем тогда ему все это нужно? Я навел справки - он любимец английской королевы, богатый человек, жил бы себе спокойно в Лондоне. Какую выгоду он получит от того, что станет евреем?».
        - Жену, - сумрачно ответил рав Хаим Виталь, взглянув на своего учителя.
        - Опять же, - возразил ему рав Моше, - не думаю, что там, у себя, в Англии, он испытывал затруднения с женитьбой.
        - Нельзя, чтобы человек становился евреем только ради брака, это запрещено, - резко проговорил кто-то.
        - Знаю, - согласился Алших. «Но вы, же сами видели его, и много раз уже, - если бы он был из тех, кто быстро загорается, и так, же быстро тухнет, - я бы не стал с вами спорить. Но что-то мне подсказывает, что этот человек - не такой».
        - Еврейский ребенок должен жить в еврейской семье, - тихо сказали откуда-то сзади.
«Все же дети растут быстро, зачем дочь лишать отца надолго? Он, конечно, будет ждать столько, сколько от него потребуется, но дитя-то - лучше чтобы у него было, оба родителя».
        - Если бы он хотел бросить семью, - вдруг вздохнул Алших, - он бы давно это сделал. Мы же с вами видели этих бедных женщин, мужья которых крестились, и оставили их с детьми на руках. А его - его-то вообще ничего не держало. Нет, - он помолчал, - он уже четвертый месяц здесь, Ханука не за горами, пора нам решать что-то».
        - А вы же с ним занимаетесь, рав Моше? - спросил его Хаим Виталь. «Как его успехи? .
        Алших усмехнулся, и, сцепив пальцы, откинулся на спинку кресла. «Он, конечно, немного поздно начал, но ничего - молод, нагонит. Голова у него хорошая - сами же видели, за три месяца язык выучил, и довольно недурно».
        - Да, - пробормотал Хаим Виталь, - этот человек все делает основательно, как я посмотрю.
        Алших посмотрел на собравшихся. «Ну, если у кого-то есть возражения…»
        Все молчали. Рав Моше поджал губы и сказал: «Тогда сходите за ним, пожалуйста».
        - Авраам, - тронули его за плечо. Степан дочитал до конца параграфа, и, сделав пометку на листе бумаги, что лежал перед ним, - поднялся.
        - Пойдемте, - сказал рав Виталь. «Мы бы хотели с вами еще немного поговорить».
        Моше Алших посмотрел на стоящего перед ними человека и вдруг улыбнулся: «Авраам, вы ведь знаете, что мы, - как бы это сказать, - сейчас не в самом лучшем положении. Нас преследуют, изгоняют почти отовсюду, заставляют креститься…, Вы подумайте, - стоит ли вам становится частью такого народа».
        - Не стоит, - согласился Степан. «Но не поэтому, рав Моше, а потому, что я еще не готов. Я очень многого не знаю, и вообще - хотел бы еще поучиться».
        - Поучитесь, - ласково согласился Алших. «Вот поженитесь - и учитесь дальше. Я дам вам письмо к вашему наставнику в Амстердаме - все же вы, пока были здесь, уже основательно продвинулись».
        Ворон побледнел. «Как это? Я думал, я теперь год, или два их, - он замялся, - не увижу».
        - Ну, - заметил рав Виталь, - мы же не хотим, чтобы дочь росла без отца, Авраам. У нас и без того сирот хватает, упаси Господь, чтобы мы собственными руками разрушали то, что уже построено».
        - Неправильно было построено, - глядя прямо ему в глаза, ответил Степан.
        - Ну, так, теперь будет все, как нужно, - Алших поднялся и все остальные тоже встали.
        Ворон слушал то, что ему говорили, и вдруг, повернув голову, в просвет между ставен, увидел, как освещает солнце долину - единственным, проникшим среди темных, уже почти зимних туч, лучом.
        - Мама, - Эстер вдруг остановилась, держа в руках блюдо с мясом, - я уже ждать больше не могу.
        - Да вон, идут они, - Фейге выглянула в окно. «Давай это сюда, и переоденься. Мирьям спит?».
        - Да, - дочь покраснела. «В комнате у меня. Она поела, теперь только к ночи проснется, а там я ее покормлю».
        - Ну, быстро, - прикрикнула на нее мать, - еще не хватало, чтобы он тебя сейчас увидел.
        Эстер прошмыгнула в спальню, и, тихо закрыв дверь, натянула чистое платье, замотав волосы светлым платком.
        Она наклонилась над спокойно дремлющей в колыбели дочкой и прошептала: «Все, милая, все. Отец твой с нами, и мы теперь будем вместе».
        Фейге постучала, и, держа в руках зажженную свечу, сказала: «Пойдем, милая, отец тебя благословит».
        Она была красивая - такая красивая, что у Степана перехватило дыхание, и, надевая ей на тонкий палец кольцо, произнося нужные слова, он закашлялся. Она стояла, склонив голову, прикрытую краем талита, и Ворон, глядя на огоньки свечей вокруг, на мерцающие вверху звезды, чувствуя ее легкое дыхание, вдруг улыбнулся.
        - Ворон, - сказала она, когда все закончилось, когда дверь в их спальню закрылась, и он, застыв над колыбелью дочери, всматривался в ее лицо. «Ворон, я не верю…»
        - Как она выросла, - пробормотал Степан. «Узнает меня?».
        - Узнает, конечно, - Эстер поднялась на цыпочки и шепнула: «А ты веришь?».
        - Нет, - сказал он, гладя ее по волосам - темным, падающим на плечи, высвобожденным из-под платка. «Я ведь думал, счастье мое, что теперь вас долго не увижу. Как я скучал, как скучал, - он зарылся лицом в теплые, пахнущие свежестью волосы и шепнул: «Пойдем».
        Ее сердце билось рядом, совсем рядом и под его рукой она была вся - будто сделана Всевышним для него, только для него одного. «Я не могу, - сказал Степан, потом, уткнувшись ей в плечо, - я не могу без тебя. Никогда не смогу. Ты - мой дом».
        Девочка проснулась на исходе ночи, и чуть потянувшись, зевнув, вдруг насторожилась. В комнате был другой запах, - она повела носом, - тот, что она уже знала, но другой. Она чуть поерзала в колыбели.
        - Тихо, - Степан чуть приподнялся и остановил Эстер. «Лежи, счастье мое. Я сейчас ее принесу».
        Дочь почувствовала знакомые, сильные руки, и, устроившись в них, сонно сказала:
«Папа…»
        Он подал Мирьям жене, и, обняв их обоих, ласково шепнул: «Вы спите. Я тут, я с вами, и так будет всегда».



        Пролог
        Побережье Тихого Океана, осень 1587 года

        Волк поднял на руки сына, и, посмеиваясь, сказал: «Ну что, Данило Михайлович, пойдем, посмотрим, какой корабль мы построили!»
        - Большой! - весело сказал русоволосый, высокий мальчик. Михайло взглянул в глаза ребенка - голубовато-зеленые, ровно морская вода, что плескалась совсем рядом с ними, и серьезно согласился: «Большой».
        Лесистые, еще зеленые холмы окружали уединенную бухту. Волк поставил сына на ноги и сказал: «Ну, давай сам, а то матушка тебя устала уже на спине носить». Данило опасливо потрогал ногой землю и посмотрел на отца - просительно.
        - Нечего, - рассмеялся Волк.
        Гриша вышел на палубу, и, отряхивая руки, сказал: «Ну что, коли местные правду говорят, то отсюда до тех островов на восходе недалеко совсем, с пути не собьетесь».
        Шлюпка пахла свежим деревом и Волк, проведя ладонью по борту, восхищенно заметил:

«Ну, Григорий Никитич, не знал я, что еще и корабли умею строить».
        - То жена твоя все, если б не рассказы ее, вряд ли мы бы такое сделали, - ответил Гриша.

«Местные же, сам видел, ихние лодки только для рыбалки и годятся».
        - Думал я, - сказал Волк, сажая сына на плечи, - что в том озере рыбы много, а тут понял, Гриша, что и не знал, сколько на самом деле ее бывает.
        Со склона холма доносился запах дыма. На расчищенном участке были видны очертания поля.
        - Тайбохтой уж к вечеру вернуться должен, с юга, - озабоченно проговорил Григорий Никитич.

«Уж и не знаю, ежели мы сейчас посеем, - будем весной с урожаем-то, али нет. Не поймешь, какая тут зима».
        - Мягкая зима, сам же видишь, океан рядом, и какой огромный, - уверил его Волк и крикнул двум женщинам, что пахали землю: «Что с обедом-то у нас?».
        Федосья распрямилась и ответила: «Пошел бы, Михайло Данилович, и сам бы посмотрел, авось не сломаешься».
        Волк усмехнулся и, пощекотав Данилку, сказал: «Строгая у нас матушка, понял?».
        В большой, крепкой, избе вкусно пахло печеным мясом.
        - Щей хочется, - тоскливо сказал Гриша, принимая от жены огромный ломоть оленины.
«И хлеба вон, сколько не ели».
        - Летом следующим поедите уже - Волк дал Данилке, что сидел у него на коленях, большую кость и велел: «Грызи, только осторожней».
        - Я сам, - Никитка потянулся к отцовскому куску: «Дай мне!»
        - Ну, дай ему, Василиса, - вздохнул Григорий Никитич, - а то он сейчас нытьем своим всех изведет. Пусть уже правда, сам есть начинает, большой парень уже, скоро два годика.
        Федосья вытащила из печи томленую рыбу и, сев за стол, сказала: «Все же хорошо, что я Евангелие у батюшки Никифора взяла, вы оба читать уже умеете, писать - тако же, детей научите. Поняла, Василиса?».
        Та улыбнулась и потрепала Никитку по русой, кудрявой голове: «Научим, конечно».
        - Местные приходили, - Гриша потянулся за рыбой, - спрашивали, когда уже ковать начну.
        Железо есть у них, с юга его за меха привозят, а кузниц - нет.
        - Ну, Григорий Никитич, - заметил, потягиваясь, Волк, - у тебя отбоя от людей-то не будет, коли так. Смотри, вы тут еще их язык выучите.
        - Да вон, Василиса, - Гриша кивнул на лавку, где жена укачивала сонного Никитку, - уж бойко с ихними бабами болтает.
        - Дай-ка, - Федосья потянулась за сыном, - у этого тоже глаза уже слипаются. Сейчас уложим их, и в амбары пойдем, посмотрим, что у вас с припасами-то.
        - А нам с тобой, Григорий Никитич, уж и лодку грузить надо, - сказал Волк, когда прочитали молитву. «Завтра на рассвете я уж двинуться хочу, ветер как раз с запада, хорошо идти будет».
        Волк посмотрел на тихую, еле волнующуюся воду и обнял жену. Она стояла, держа Данилку, - тот дремал, - в перевязи, глядя на восток.
        - Конечно, - задумчиво сказала Федосья, - на сей лодке мы до Америки не доберемся, даже и думать об этом не стоит. Однако ж дядя мне про эти острова рассказывал, говорил, что ходят сюда корабли-то испанские, и португальские тоже. С ними уж в Европу и отправимся, золото у нас есть, заплатим, коли надо будет».
        - Не боишься? - вдруг спросил Волк.
        Федосья усмехнулась, и, потянувшись за его рукой, сжала ее - крепко. «С тобой-то рядом, чего бояться, Михайло Данилович?»
        - Правильно, - одобрительно заметил муж, и шепнул ей на ухо: «Давай, спать сегодня пораньше ляжем, а то Господь один ведает, когда нам сие удастся-то в следующий раз, уж на островах этих, наверное».
        - А то ты со вчерашнего дня соскучился? - усмехнулась Федосья, почувствовал руку мужа пониже спины.
        - Ну, - рассудительно отозвался Волк, - я каждый день топором машу с утра до ночи, да и кормишь ты меня, Федосья Петровна, так, как, думаю, и царь сам не трапезничает - ну и понятно, что стоит ночи настать, мне единой лишь вещи хочется.
        - Единой вещи? - жена подняла изящную бровь.
        - Разных вещей, - улыбнулся муж. «И поболе».
        - Что-то батюшка задерживается, - сказала озабоченно Федосья, когда они уже шли к дому.
        - Жену, должно быть, ищет, а то все грозится хозяйку-то привести, - Волк зевнул и добавил:

«А хорошо как тут, смотри, Успение уж прошло, думаю, а тепло - ровно летом».
        - И земля - воткни палку, так она зацветет, - добавила Федосья, глядя на мягкие очертания холмов. «Правильно мы сделали, что по той большой реке до конца ее плыть не стали, а на полдень свернули».
        В большой горнице на полу лежал труп невиданного зверя - рыжего с черными полосами.
        - Прямо из леса на меня вышел, - расхохотался Тайбохтой. «Как тот ирбиз, коего ты, зять, убил, - тот серый только. Непуганые они тут, как я посмотрю».
        Данилка проснулся и восторженно сказал: «Хочу!».
        - Ну, вот ногами к нему иди, - сварливо велел Волк, опуская сына на пол. Тот немного пошатался, но потом, уверенно взявшись за руку матери, заглянул в пасть к зверю и уважительно сказал: «Зубы!»
        - Ожерелье из них сделаю потом, - усмехнулся князь, и, вспомнив что-то, потянул с шеи медвежий клык на кожаном шнурке. «Это матери своей передай, Ланки, ну и скажи, мол, прощения я прошу. Она поймет».
        Федосья повесила клык рядом со своим крестом - маленьким, украшенным алмазами, и грустно сказала: «Расстаемся ведь, батюшка».
        - Ну, может, встретимся еще, - отец потрепал по голове Данилку, что гладил зверя по богатому меху, и добавил: «Семян я привез, местные мне еще кое-чего с собой дали, пошли, посмотрим».
        На полу амбара стояли кожаные мешки. Федосья, со свечой в руках, присела и ахнула:

«Овощи!».
        - У них это есть все, - Тайбохтой потянулся и рассмеялся: «Так что пусть Василиса щи варит, хоть, конечно, вы их и не попробуете уже. Ну, все, спать, завтра-то на рассвете подниматься».
        Лодка едва покачивалась под легким ветром с запада. Девушки стояли, плача, все не в силах оторваться друг от друга. Василиса, потянувшись, шепнула что-то на ухо старшей подруге. «Ну, вот как в следующий раз откормишь, - улыбнулась Федосья, - так трав потом тебе надолго хватит».
        - Возвращайтесь, - вдруг сказала девушка, перекрестив ее. «Возвращайтесь, подруженька. А мы никуда отсель не уйдем, хорошо нам тут. Ждать вас будем».
        - Ну, - вздохнула Федосья, прижавшись щекой к заплаканному лицу, - посмотрим, куда нас дорога-то приведет.
        Отец обнял ее, - крепко, - и тихо сказал: «Внука-то матери своей покажи. И мужа своего береги, повезло тебе с ним, Ланки».
        - Батюшка, - вдруг всхлипнула Федосья. «Батюшка, милый мой…»
        - Давай, - Тайбохтой чуть подтолкнул ее. «Вона, муж твой уж там, рядом с ним встань, и так и стой - до конца жизни вашей».
        - Ну, все, - крикнул Волк с воды, - мало тут моря соленого, так еще все вокруг слезами залили.
        - Бабы, - усмехнулся Гриша и похлопал Волка по плечу. «Давай друг, покажи им там, каковы парни московские-то».
        - Не пропадем, - лениво ответил Волк и помахал рукой: «Тесть! - крикнул он усмешливо.

«Может, жену вам оттуда привезти?»
        - Плывите уже, - ворчливо приказал Тайбохтой.
        Когда парус пропал на горизонте, Василиса шмыгнула носом и сказала: «Пойду щи варить, хоть перед отъездом-то поедите вдоволь».
        - Может, останетесь все же? - испытующе глянул Гриша на Тайбохтоя, когда мужчины шли к амбарам. «Вы же нам словно отец, сами знаете».
        - Я вернусь, - пообещал князь. «Там, - он указал рукой на запад, - сделаю все, что надо, и вернусь. Все ж, сам понимаешь, то народ мой, не могу я его так бросать. Следующим летом ждите меня».
        Труп зверя висел на стене пустого амбара. «Давай, - распорядился Тайбохтой, - ножи неси, и клещи. А то я Ланки клык отдал - то первый медведь мой был, я его тринадцати лет убил, а у меня с каждого первого зверя память есть, с этого - тоже надо».
        Князь погладил полосатую шкуру и добавил: «А мех вам останется, на пол кинете, все зимой теплее будет».



        Часть седьмая
        Алеутские острова, весна 1588 года

        Океан ревел внизу, под обрывом, бросаясь на каменистый берег тяжелыми, серыми валами.
        Мужчина погладил смуглой ладонью робкую, нежную, зеленую траву, и, тяжело, со вздохом поднялся.
        Лодки были вытащены на сушу, и вокруг них с клекотом вились тучи чаек. Мужчина - высокий, мощный, в парке из тюленьей кожи, и деревянной, остроконечной шапке, что прикрывала черные, собранные в косу волосы, еще раз посмотрел вдаль. На горизонте громоздились темные тучи. Ветер был таким, что дым, шедший из отверстия в крыше подземного дома, стелился рядом с травой.
        В дерне была вырезана дверь - вровень с вершиной холма. Мужчина спустился вниз по лестнице, сделанной из китовых позвонков, и вдохнул сырой запах человеческого пота и тюленьего жира.
        Фонари еле мерцали. Люди дремали, и только на возвышении, прикрытом шкурами, сидел, скрестив ноги, кто-то бодрствующий.
        - Ну что? - спросили у мужчины, когда он, миновав нары, что громоздились по стенам дома, подошел ближе.
        - Шторм не утихает, - Арлунар сел рядом с вождем и погрел руки, протянув их к фонарю.
        - Так сделай что-нибудь! - резко сказал старик. В темноте его глаза сливались с изрезанным глубокими морщинами лицом, и Арлунар видел только черную, проваленную пещеру рта.
        - Я просил духов, - ответил шаман. «Буду еще».
        - У нас припасы заканчиваются, - старик взглянул в глубину землянки. «Я велел с завтрашнего дня не тратить жир на освещение. Все равно еды нет, какая разница, как умирать - при свете, или так».
        - Никто не умрет, - резко сказал шаман и поднялся. «Ты понял, старик, - никто не умрет».
        - Ты тут не живешь, - усмехнулся вождь. Длинные, вытянутые мочки старческих ушей были украшены серьгами из морских раковин, нос - проколот костью. Арлунар посмотрел на причудливые татуировки, извивающиеся по впалым щекам, и промолчал.
        - Ты приходишь, когда хочешь, и уходишь - неизвестно куда, - кисло сказал старик.
«Где рыба? Тюленей зимой тоже не было, сам знаешь. Если мы не выйдем в море, то скоро будем, есть трупы собственных детей. Почему духи на нас злятся?
        - Откуда я знаю? - шепотом сказал Арлунар. «Я не ем вашу еду, не сплю с вами в одном доме - мне этого нельзя. Я делаю все, чтобы духи были довольны, и прошу их, каждый день прошу. Погодите еще немного».
        - Когда я был мальчишкой, так было две зимы подряд, - задумчиво, глядя вдаль, произнес старик. «Трупы лежали на берегу, и никто их не хоронил - не было сил. А потом, - он помедлил, - все стало понятно. Ветры стихли, рыба вернулась, летом мы запасли достаточно еды».
        Арлунар, молча, поднялся, и, уже, у выхода, обернувшись, проговорил: «Шторм скоро закончится».
        Старик следил за ним маленькими глазами, спрятавшимися в складках отвислых, украшенных синими узорами, век.
        Шаман поднялся на вершину холма и вдохнул резкий, напоенный солью ветер. Он пригибал человека к земле, и заставлял его хвататься за грудь - казалось, что ураган, ворвавшись в горло, разнесет его на клочки.
        Он достал из-за пояса маленький, рыбьей кожи бубен, обшитый ракушками. Под напором ветра они беспорядочно звенели, перекликались, и Арлунар, прислушавшись, уловил в их звуках что-то тревожное.
        Шаман встряхнул бубном и, подняв голову, надвинув на лицо деревянную шапку, - так, что было видны только сделанные в ней прорези для глаз и рта - обведенные яркой охрой, - запел.
        Потом он, вздохнув, убрал бубен и постоял, ощущая на лице ветер. Он, казалось, стал еще сильнее. Тучи надвигались ближе, и соседний остров - скала, что была покрыта ковром свежей травы, уже почти скрылась с глаз.
        Его каяк был спрятан меж больших камней, так, что сверху, с обрыва, лодку и вовсе не было видно. Между островами простиралась полоса бурлящей, ледяной, серой воды, каяк подкидывало и вертело на волнах, и Арлунар, орудуя веслом, подумал, что ночью, возвращаясь обратно, надо будет грести особенно осторожно - шторм крепчал.
        Сидевшие на мелкой гальке пляжа чайки с шумом взвились вверх. Он вытащил каяк на берег и пошел наверх - туда, где в дерне едва виднелась вырезанная дверь.
        Внутри было сухо, чисто и пахло какими-то травами. Женщина - высокая, темноволосая, в кожаном халате, спала под шкурами. Мальчик справа, чуть заметно пошевелился, и, припав русой головой к плечу матери, что-то пробормотал.
        Второй ребенок - с черными, прямыми, длинными волосами, смуглый, еще по-младенчески пухлый, свернулся клубочком, засунув палец в рот.
        Арлунар сел рядом, и долго смотрел на них, вытащив из-за пояса парки костяной, острый, украшенный искусной резьбой кинжал.
        Ей снился шторм. Не здесь, там, на юге, где волны - темно-зеленые, с белыми гребнями, бросали и вертели лодку так, что Данилка, испуганно приникнув к ней, громко, отчаянно заплакал.

«Все хорошо», - сказала Федосья, наклонившись, дав ему грудь. «Все хорошо, милый».
        - Ветер поменялся, - Волк выругался сквозь зубы. «Нас относит к северу». Земля была видна на востоке - тонкой, темной, едва заметной на горизонте полоской.
        - Попробую все-таки ее развернуть, - Волк наклонился за веревкой, но тут огромный вал накрыл шлюпку. Федосья уцепилась за мачту, прикрывая одной рукой сына. Волна схлынула и она, открыв глаза, увидела, что палуба - пуста.
        Парус хлопал под сильным ветром, и Федосья, оскальзываясь на досках, отчаянно закричала: «Волк!»
        Вокруг ревели волны, рыдал ребенок, а она, сцепив, зубы, поднялась, схватила канат и закрепила парус. Лодку несло вдаль - неудержимо, стремительно.
        Она проснулась, приподнявшись на локте, и вытерла лицо. Каждый раз, во сне, она видела его - среди волн, исчезающего где-то там, на горизонте, где таяла в тумане земля. Каждый раз она протягивала руку, стремясь схватить его пальцы, что скребли по борту лодки - и каждый раз не могла дотянуться.
        Данилка спокойно спал. Девочка зашевелилась, чуть похныкав, и Федосья, притянув ее к себе, дала ребенку грудь. Она сразу же засопела - довольно, сыто, и женщина, подняв глаза, увидела Арлунара.
        - Все хорошо, - улыбаясь, сказала Федосья. С осени, видя его почти каждый день, она так и не привыкла к бесстрастному, смуглому лицу. Он был чем-то похож на батюшку - только выше и шире в плечах.
        Мужчина убрал кинжал, и, глядя на нее, ответил: «Нет».
        Данилка, сидя на расстеленной шкуре, смотрел, как Арлунар вырезает из кусочка плавника маленькую лодку.
        - Дай, - потянувшись, попросил мальчик. «Дай я сам».
        - Острый, - озабоченно сказал шаман, и, взяв маленькие руки ребенка в свои, осторожно, аккуратно помог ему. «Вот так, - Арлунар улыбнулся, и Федосья вздрогнула - его лицо вдруг изменилось, стало мягким - на единое мгновение.
        Девочка спала в перевязи на ее груди. Федосья выпотрошила рыбу и, взглянув на шамана, вздохнула: «Если все так, как ты говоришь, то мы уйдем - дай нам лодку».
        Данилка плескался на мелководье. Здесь, в уединенной, защищенной от ветра бухте, не видной с большого острова, было безопасно. Шторм ревел за полосой камней, и сюда долетали только редкие порывы ветра.
        Федосья сдвинула капюшон парки и, достав костяной гребень, распустив косы, стала их расчесывать.
        - Это не из-за вас, - хмуро сказал шаман. «Ты же знаешь. Это из-за меня. Из-за нее, - он кивнул на девочку. Та подвигала нежными губками, и чуть зевнула.
        Он так и держал в руках костяное лезвие. Федосья, потянувшись, забрала у него нож и повторила: «Дай нам лодку».
        Арлунар посмотрел на дочь и, опустив голову в руки, тихо сказал: «Пока шторм не утихнет, вы никуда не уйдете».
        - Так сделай так, чтобы он утих, - женщина посмотрела на него странными, цвета морской воды глазами, и добавила: «Ты же можешь. Я видела».
        - Мог, - Арлунар поднялся. «А теперь, - он помедлил, - духи просят жертвы. Как тогда, осенью».
        Шаман играл с Данилкой, запуская лодку, смеясь, рассказывая что-то ребенку, а Федосья, покачивая девочку, - про себя она называла ее Марфой, - вдруг прошептала:
«Не будет больше никаких жертв».
        Тогда она очнулась от плача. Данилка подполз к ней и зашарил рукой по промокшей парке, прося грудь. Все тело болело, и Федосья, подняв голову, увидела на каменистом берегу остатки их лодки - с пробоиной в борту, истрепанной штормом.
        Вокруг было тихо и пусто - ветер спал, и океан - огромный, серо-зеленый, лишь чуть заметно колыхался.
        Над водой бухты летали, кружились, кричали птицы - великое множество, белые, черные, пестрые. На скалах громоздились гнезда, и Федосья, с трудом поднявшись, придерживая ребенка у груди, взглянула наверх. Кто-то спускался на пляж, торопясь, тяжело дыша, скользя на влажной глине. Федосья, оглянувшись, спрятавшись под лодку, прикрыла Данилку своей паркой. Она замерла, положив руку на тяжелый камень с зазубренным, смертельным краем, и стала ждать.
        Сердце быстро, отчаянно билось. Данилка прижался к ней, и Федосья чувствовала, как колотится кровь в ее висках.
        Кто-то стоял рядом с лодкой. Она ощутила его дыхание, - совсем близко, - и подняла камень.
        Голос - красивый, низкий мужской голос, что-то сказал - умоляюще. Федосья взглянула на него искоса и заметила на будто вырубленном из камня лице, - следы слез.
        Мужчина, - высокий, в кожаной, отделанной перьями птиц, парке, еще раз повторил это слово, и помог ей подняться на ноги.
        Федосья устроила Данилку в перевязи, и, даже не думая, дала ему грудь.
        Мужчина побледнел - сразу, мгновенно, и отступил на шаг. Он справился с собой, и, отведя глаза, произнес то же слово, указывая на вершину холма.
        Федосья кивнула и пошла за ним.
        В землянке - маленькой, но сухой и чистой, - пахло кровью и смертью. Федосья отложила заснувшего ребенка и наклонилась над родильницей.
        Темные, раскосые глаза женщины смотрели на дитя, что, слабо, устало крича, лежало груди. Федосья протянула руки, и, завернув девочку в шкуру, устроив ее в своей перевязи, улыбнулась.
        Умирающая женщина нашла руку Федосьи и крепко сжала ее, не отводя взгляда от своей дочери.
        - Выкормлю, - сказала та, стирая холодный пот с лица женщины. «Ты не волнуйся, выкормлю». Родильница, услышав уверенный голос, потянула Федосью к себе. «Миа, - сказала она, коснувшись темной головки девочки, - Миа».
        Потом, много позже, Арлунар сказал ей: «Это значит - «та, что наверху». Так называют ребенка, когда просят духов прийти за ним».
        - Ну, уж нет, - кисло ответила ему Федосья, наблюдая за тем, как дитя - пухлое, откормленное, ухоженное, спало на нарах, укрытое шкурами. Оно прижалось к Данилке, и тот, чуть посапывая, повертевшись, зевнув, сказал: «Тепло».
        Мать умирала быстро. Федосья, посмотрев на непрекращающееся кровотечение, обернулась тогда к мужчине и покачала головой. Тот указал ей на деревянные, чистые нары, и задернул за собой завесу из тюленьей шкуры.
        - Ты ее убил? - спросила она у Арлунара уже весной, когда девочка бойко ползала по зеленому склону. «Свою жену?».
        - Я бы скорее убил себя, - хмуро ответил шаман. «Я взял ее руку и ждал. А потом… - он помолчал и вдруг тихо, мелодично запел:

        Если бы ты была моей женой,
        Я обрядил бы тебя в лучшую парку,
        Я положил бы рядом с тобой твои иглы,
        Твои корзины, ножи и шкуры,
        Ты бы сидела в теплой и сухой пещере,
        Ожидая меня. Вместо этого твой дым
        Рассеялся в небесах, как будто ты была
        Рождена рабыней, а не дочерью вождя
        Моя Таанаг.
        - Это значит «вода», - хмуро сказал потом шаман, и, поднявшись, взяв на руки дочь, долго стоял с ней на обрыве холма, рассказывая что-то, - тихо, ласково.
        - Я не мог иначе, - сказал Арлунар, когда дети уснули, и они сидели с Федосьей, разделывая рыбу. «Я ее сжег, там, - он указал вниз, - на берегу. Так делают с рабынями, а она была свободной женщиной, ее отец - сильный вождь, там, - на восходе солнца, - шаман указал на восток.
        - Там есть земля? - спросила Федосья, пересыпая рыбу солью, укладывая в плетеную корзину.
        - Много, - ответил шаман. «И много людей. Таанаг пришла за мной оттуда, хотя могла бы остаться у себя на островах, стать женой хорошего охотника».
        - Значит, она тебя любила, если решила стать твоей женой, - Федосья подняла бровь и посмотрела на заходящее над океаном солнце.
        - Она никогда не была моей женой, - жестко ответил Арлунар. «У меня не может быть ни жены, ни детей, - иначе духи разозлятся и пошлют ветры, и голод. Люди будут болеть, и умирать, и вскоре тут не окажется ни одного человека».
        - Ну, - посмотрела на него женщина, - у тебя уже есть дочь.
        Шаман, ничего не ответив, сбежал вниз, и, спустив на воду каяк, оттолкнувшись веслом от берега, вскоре пропал в сером, бескрайнем просторе воды.
        - Когда я был мальчишкой, - вождь потянулся за костяной плошкой с тюленьим жиром, и, обмакнув в нее палец, облизал, - у нас был сильный шаман. Рыба никогда не уходила от острова, тюленей зимой было множество, киты - и те приплывали в наши воды. А потом все закончилось. Я же говорю - два голодных года. Даже самых лучших охотников не хоронили в пещерах, чтобы сжигать людей - не хватало сил.
        Арлунар поигрывал костяным ножом, глядя в сырой мрак подземного дома.
        - Еще несколько дней шторма, - спокойно сказал старик, - и рыбы тут будет не найти. Даже если, - он со значением посмотрел на Арлунара, - ветер утихнет. Ты того шамана не помнишь?
        - Я тогда еще не родился, - спокойно ответил мужчина. «Но мне рассказывали».
        - Рассказывали, да, - пробурчал вождь. «Когда вас выбирают, когда лодка идет меж островов, и люди выводят детей на берег - сколько вам тогда лет обычно?
        - Девять, десять, - ответил шаман.
        - Потому что вы уже должны уметь бить зверя и птицу, должны уметь рыбачить, - старик вдруг усмехнулся. «Но быть детьми. А потом вас отвозят на восход, и я уж не знаю, что с вами там делают, - и знать не хочу, - он внезапно сжал сильными пальцами рукав парки Арлунара.
        Тот высвободился.
        - Одно ты должен знать, - сказал старик ему в спину, - что случилось с тем шаманом, и, - он помедлил, - остальными, может случиться и с тобой. Если не прекратится шторм.
        Он сидел на обрыве и смотрел на море. Там, на восходе, откуда он привез Таанаг, оно было другим, - более мелким, ласковым, теплее, чем здесь.
        Девушка стояла по щиколотку в воде, собирая ракушки с прибрежных камней. Ее черные, длинные, прямые волосы, украшенные повязкой из рыбьей кожи и перьев, растрепал ветер.
        Она посмотрела на Арлунара, что шел по пляжу, и вдруг крикнула: «Спасибо за штиль! .
        Тот улыбнулся и Таанаг, шлепая босыми, смуглыми ногами по бирюзовой воде, подошла к нему, протянув ракушку. Он коснулся узкой, тонкой ладони и, покраснев, пробормотал: «Нам нельзя, ты же знаешь».
        - Пожалуйста, - сказала она, дрогнув ресницами. «Если хочешь, я брошу ее в море, и будет так, как будто ты сам ее собрал».
        Он наклонился, и, выловив ракушку, съел, чувствуя на губах вкус соли и счастья.
        Ее губы - там, на обрыве, среди высоких, темных елей, - тоже пахли солью. В свете костра, сидя напротив него, Таанаг вдруг сказала: «Ты ведь скоро отправишься к своим, на закат».
        - Да, - ответил Арлунар, глядя на тихое, спокойное море. «Я знаю все, что надо знать, я пробыл здесь даже больше нужного. Наш шаман был уже стар, когда я уезжал, надо вернуться, и закрыть ему глаза. Так положено. А потом я останусь там».
        - И всю жизнь будешь один, - Таанаг пошевелила угли. «Зачем так?».
        - Я принадлежу духам, не земле, - Арлунар помедлил. «Поэтому я не могу брать ничего у людей, и должен все добывать сам».
        - А отдавать ты можешь? - она встала и оказалась рядом с ним, - совсем рядом.
        - Должен, - тихо сказал он.
        - Так отдай, - ее руки обняли мужчину сзади и она шепнула: «Я уйду с тобой, на рассвете».
        Он даже не успел ничего сказать - вверху, над елями, пронеслось слабое, теплое дыхание ветра, и Таанаг, наклонившись над ним, попросила: «Пусть духи не обижаются, пожалуйста».
        Женщина посмотрела на сына, что, держа за руки девочку, водил ее по мелкой воде. Дитя заливисто смеялось.
        - Она скоро начнет хорошо ходить, - Федосья взглянула на мужчину. «Мы уйдем сами, а ты останешься здесь, и шторм прекратится».
        - Вы не выживете, - Арлунар отрезал кусок тюленьего мяса и протянул женщине на острие ножа. «Твой сын очень мал, ему нет двух, он еще не охотник. Ты не сможешь добыть пищи для всех».
        - Тогда выбирай, - ее губы, - вишневые, красиво вырезанные, - чуть улыбнулись. «И делай это быстрее, потому что рано или поздно нас найдут».

«И не пощадят, - хотел добавить шаман, но, увидев ее жесткий, холодный взгляд, понял, что она - знает.
        - Таанаг не нашли, - внезапно сказал он. «Год она жила здесь, и ее не нашли. А потом, - он помедлил, - духи разгневались».
        - Выбирай, - повторила женщина, и, подозвав сына, стала кормить обоих детей - одновременно.
        Шаман протянул руку и погладил Миа по черным, мягким волосам. Она на мгновение оторвалась от груди и рассмеялась.
        - Я не могу, - сказал Арлунар, отвернувшись. «У них нет больше шамана. Я не могу, это же мой народ».
        - А это твоя дочь, - тихо проговорила женщина и замолчала, глядя на бурлящие волны, что бились о серые, мощные скалы.
        Старик взглянул на охотника, и спросил: «Ты уверен?».
        Тот жестко рассмеялся: «Мои глаза пока еще не затуманены голодом. Женщина и двое детей, - там, - он махнул рукой, - на той скале, что в стороне заката. Его каяк был на берегу.
        - Приходит, когда хочет, и уходит, куда пожелает, - пробормотал вождь, и тяжело, со стоном поднялся. «Буди всех, мы выходим в море».
        - Ветер, - попытался, было, сказать охотник. «И вечер уже, скоро ляжет туман».
        - Если мы их не убьем, - вождь чуть обернулся у лестницы, - то шторм и не стихнет. Пусть берут луки, гарпуны, копья, - все, что надо. Потом их нужно будет бросить в море - тогда оно утихомирится. Вождь помолчал и добавил: «Так уже было».
        - А он? - охотник снял со стены подземного дома копье.
        - А он останется в живых, - кисло сказал старик. «В тот раз, давно, того шамана убили - потому что тогда их было несколько. Кроме него, у нас никого нет, - я не знаю, как просить духов, как их задабривать, да и никто не знает. Его терять нельзя. Все, я жду вас на берегу, - вождь неожиданно резво стал подниматься наверх, на свистящий ледяным ветром, освещенный тусклым, заходящим солнцем, холм.
        Марфуша спала, чмокая губами, прижавшись к теплой коже под Федосьиной паркой. «Ну что ж твой отец такой упрямый-то, а? - вздохнула та, и погладила дитя по голове.
«Хотя конечно, мой батюшка тоже вон - вернулся на закат, народ свой бросить не смог просто так.
        Я бы с вами сама уплыла, - подумала женщина, - но шторм ведь какой. И вас двоих прокормить еще надо, тут прав твой отец».
        - Мама, - сонно сказал Данилка. «Папа где?».
        - С Иисусом, - Федосья перекрестилась и внезапно почувствовала, как наворачиваются на глаза быстрые, горестные слезы. «Господи, призри раба Божьего Михаила под сенью присутствия твоего, - сказала она тихо, - даруй ему вечный покой в обители твоей, иже нет там ни скорби, ни несчастья. Введи его в сонм праведников, Господи».
        - Папа! - вдруг, приподняв голову, сказал мальчик.
        Арлунар спускался вниз. В открытое отверстие вливался ночной холод и рев бури.
        Федосья вдруг покраснела, и, запахнув парку, проговорила: «Это по-нашему, значит
«отец».
        Он маленький еще, не понимает».
        - Он все понимает правильно, - хмуро ответил Арлунар. «Бери детей, беги на берег. Там мой каяк, - увидишь. Садись и плыви до камней, там жди меня. Сможешь?».
        - Смогу, - Федосья устроила девочку в перевязи, и, наклонившись, подхватила Данилку. Тот, обняв ручками, мать за шею, прошептал: «Куда?».
        - Далеко, - она обернулась к шаману, уже стоя на лестнице, и спросила: «Что случилось?».
        - Сюда плывут с моего острова, с факелами. Ну, быстро, - Арлунар подтолкнул ее и, достав бубен, надвинул на лицо деревянную, раскрашенную яркими цветами, маску.
        Федосья уложила детей под тюленьи шкуры и придерживала каяк на месте, орудуя веслом.
        Лодка была длинная, на несколько человек, но легкая и устойчивая. Внутри, лежали гарпун и копье, и Федосья, одной рукой держа весло, второй - достала из-за пояса свой нож с костяной ручкой, что подарил ей батюшка.
        Она нашла крест на шее, и, коснувшись его губами, сказала: «Господи, помоги нам». На вершине холма вдруг вспыхнул огромный столб огня. «Это они землянку подожгли, - подумала Федосья. Стало светло, как днем, и она увидела на обрыве лучников.
        Женщина пригнула голову и бросилась на шкуры, закрывая детей своим телом.
        Стрелы посыпались в тихую воду залива, люди сверху закричали что-то, и вождь, махнув рукой, велел всем спускаться к лодкам.
        Федосья внезапно вздрогнула - сильные руки уцепились за борт каяка, и Арлунар, подтянувшись, забрался внутрь. «Вода еще ледяная, - вдруг подумала Федосья, набрасывая на смуглую, мокрую спину шкуру.
        - Дай весло, - сказал он. «Из лука стрелять умеешь?».
        Федосья кивнула и потянулась за оружием. «Я сжег землянку, - каяк ловко проскользнул между камнями в бушующий простор залива. «Это их задержало. Ну и, - шаман вдруг рассмеялся, - попросил, чтобы ветер усилился. Духи согласились».
        Женщина увидела мечущиеся между волнами каяки и опустила лук. «Их стрелы не долетят сюда».
        - Не долетят, - согласился Арлунар и плотнее укрыл детей. «Все, держись, мы идем в самую бурю».
        - Зачем ты это сделал? - спросила Федосья, глядя на беснующийся океан вокруг.
        - Ты же сама сказала - это моя дочь, - удивился шаман.
        Каяк пропал из виду, слившись с черными, огромными валами, исчезнув в безлунном, беззвездном, мрачном пространстве ночи.



        Интерлюдия
        Эдо, весна 1589 года

        Фонарики, протянутые над узким, мелким каналом, - от одного чайного домика, к другому, чуть колыхались под свежим, ночным ветром. Окна комнаты на втором этаже были раскрыты, к стене была прислонена покрытая красной тканью платформа, где стояли куклы в причудливых, роскошных одеждах.
        - Ее же надо убирать, после праздника, - мужчина, что лежал на татами, - высокий, широкоплечий, с чуть тронутыми сединой, русыми волосами, потянулся за сакэ.
«Налить тебе? - спросил он девушку, что сидела на нем, все еще тяжело дыша.
        - Это я должна наливать, - усмехнулась она, глядя в карие, красивые глаза.
        - Ну, теперь я буду, - мужчина потянул ее к себе. «Дай губы, и вообще - я еще не закончил».
        - Я чувствую, - томно сказала ойран, - хрупкая, белокожая, с вычерненными зубами. От уложенных в причудливую прическу волос пахло вишней. «А откуда ты так хорошо знаешь наши праздники?».
        - Десятый год к вам плаваю, - мужчина выпил. «Что, - он кивнул на платформу, - не боишься поздно выйти замуж? Говорят же, что если кукол держать на виду, то жениха не найдешь».
        - Меня в шесть лет сюда продали, - рассмеялась девушка, обводя рукой комнату.
«Какие там женихи! А куклы красивые».
        - Ну, уж не красивей тебя, - мужчина уложил ее на спину и велел: «А ну, волосы распусти.
        Заплачу я за твоего парикмахера, не бойся».
        Девушка вынула шпильки и на расстеленный поверх татами драгоценный, светлый шелк хлынула волна черных волос. Мужчина раздвинул ее ноги, - широко, - и, наклонившись, пробуя ее, смешливо сказал: «Не думал, я, что почти в пятьдесят так нравлюсь молоденьким девушкам».
        Ойран, приподнявшись, застонала: «Еще!», пропуская меж холеных пальцев его волосы.
        Мужчина оторвался на мгновение от сладкого и влажного, сказав: «Конечно. Я ведь заплатил за всю ночь, птичка моя, как это там тебя зовут, - он рассмеялся, - Сузуми-сан. Это ведь воробей, верно?
        - Ты хорошо знаешь японский, - ойран приникла к нему всем телом и вдруг, чуть задрожав, сказала: «Пожалуйста!».
        - Я вообще способный, - мужчина прижал ее к шелку, и, вдыхая аромат цветов, приказал: «А ну лежи тихо!»
        Сузуми подтянула к себе сброшенный пояс - весенний, расшитый рисунками камыша и перелетных птиц, и, засунув его себе в рот, еле сдерживая крик, отдалась на его волю, раскинув руки, вцепившись в края татами.
        Над городом вставал нежный, розовато-сиреневый рассвет. Сузуми спала, накрывшись кимоно, уткнувшись лицом в белую, мягкую руку. В деревьях на той стороне канала запели, защебетали птицы и она вдруг, насторожившись, подняла голову, отбросив с милого, утомленного лица спутанные волосы.
        Щебетание раздавалось совсем близко - как будто птица сидела на крыше дома. Сузуми прислушалась, и, сложив губы в трубочку, чуть засвистела.
        В проеме окна появилась веревка, и человек - в невидной серой одежде странствующего торговца нырнул в окно.
        - Сумасшедший! - Сузуми ахнула. «Если тебя увидят, тебе несдобровать».
        Красивые, тонкие губы мужчины изогнулись в улыбке. «Ну что, воробышек, много денег у этого комодзина?»
        Ойран сморщила изящный носик: «Куча золота, вам будет, чем поживиться. Вот, - она, как была, голая, встала на четвереньки и порылась в кучке сброшенного шелка, - это он мне заплатил только за сегодняшнюю ночь. Еще дал на парикмахера и на кимоно, а то он его мне порвал».
        - Ах, ты мой воробышек, - ласково сказал мужчина, раздеваясь. «Ну, что, этот южный варвар тебя совсем загонял, или ты все-таки пустишь меня к себе, хоть ненадолго?».
        - Я хочу надолго, - Сузуми покрутила задом, и оперлась на острые локти. «Ну как я могу отказать? - вздохнул мужчина и, наклонившись, шепнул: «Когда он придет в следующий раз, сделай так, чтобы он ушел только к полудню, хорошо?».
        Ойран кивнула, и, сказала, закусив губу: «Все, что угодно, для тебя, Оборотень».
        - Я знаю, - усмехнулся тот, и пригнул голову девушки вниз, заглушая ее стоны.
        Виллем де ла Марк взглянул на моряков, что стояли сзади него, и велел: «Так. Никто не смотрит на даймё, никто не поднимает головы и уж тем более никто не говорит с ним, пока он не обратится к нам первым».
        - Это унизительно, - пробормотали сзади.
        - Я начинаю думать, уважаемый, - ядовито сказал де ла Марк, - что вам не так уж дорога монополия на торговлю с Японией. Может быть, нам сразу стоит отдать ее португальцам или англичанам?».
        - И все равно, - не утихомиривался моряк.
        Виллем вздохнул и пригладил русые, чуть тронутые сединой волосы. «Я тут десять лет плаваю, и даже еще не начал понимать этих людей. Единственное, что я знаю - денег тут столько, что, при удачном исходе нашей миссии, вы шлюх в золоте купать будете. И сдайте шпаги - тут нельзя быть с оружием».
        - Их вернут, - добавил Виллем, передавая прислужнику свой клинок - тяжелый, с простым стальным эфесом. Он задержал на мгновение руку на шпаге, и, чуть вздохнув, снял кинжал.
        Замок еще строился, от стен пахло сырой штукатуркой и свежим деревом. В огромном, низком зале, с темным, отполированным до блеска полом, было пусто. Шелковые, вышитые ширмы, стоявшие на возвышении, отгораживали выход во внутренние покои.
        За ними раздалось какое-то шуршание, и моряки склонили головы. Правитель области Эдо, первый вассал великого министра Тоётоми Хидэёси, даймё Токугава Ияэсу появился на помосте. Он сел, расправив складки изысканного кимоно - черного, с фиолетовыми журавлями. Поправив мечи за поясом, обведя зал немигающими, узкими глазами, даймё коротко сказал: «Начнем».
        В харчевне было шумно, пахло вареным мясом и человеческим потом. Толстый хозяин выставил на прилавок две деревянные миски с лапшой и закричал: «Следующий!»
        - Как они орут, - Оборотень поморщился и добавил: «С чердака и то слышно».
        - Зато место безопасное, - утешил его помощник.
        - Это верно, - согласился Оборотень. В маленькое, подслеповатое окошко доносились возгласы уличных торговцев, стук лошадиных копыт, скрип колес повозок. Внизу на узкой, усеянной забегаловками, аптеками и лавками, улице, царила полуденная толкотня.
        Оборотень потянулся за рисом, и, слепив длинными, гибкими пальцами шарик, украсив его кусочком сырого угря, чуть полюбовался, прежде чем отправить в рот.
        - Как писал великий Сайгё, - мужчина промокнул губы шелковой салфеткой:

        Даже постигнув суть
        Этого бренного мира,
        Все же невольно вздохнешь:
        Где они, мудрые люди?
        Ныне нигде их нет.
        - Например, носить с собой золото, когда идешь к ойран - не похоже на поступок мудрого человека, - Оборотень улыбнулся. Улыбка у него была красивая, и сразу стало заметно, как он еще молод.
        - Даймё, говорят, голову снимает, за этих комодзинов, - пробормотал кто-то. «Кто их тронет - сразу на плаху ляжет».
        Оборотень съел креветку и усмехнулся, держа в пальцах хвостик: «Как говорят, ветры завтрашнего дня подуют завтра. А там, откуда я родом, еще добавляют - волков бояться - в лес не ходить».
        Шайка расхохоталась.
        - Смейтесь, смейтесь, - Оборотень обиженно закатил глаза. «Я бы сам им занялся, но, по понятным причинам - не могу. Так что, - он обвел глазами карманников, - нам нужен кто-то маленький и быстрый. Воробышек говорит, что этому комодзину уже под пятьдесят, вряд ли он угонится за юношей. Давайте решать, а потом - разделим прибыль за неделю.
        - Сто двадцать краж за последний месяц, - даймё отбросил бумаги и гневно посмотрел на чиновников. «Это по четыре кражи в день, уважаемые. Срезают кошельки, взламывают лавки, тянут с возов. Еще немного, и, - он обвел рукой стены зала, - и сюда доберутся.
        Окрестные жители уже говорят, что всем этим заправляет какой-то демон.
        - Оборотень, - кисло сказал один из самураев.
        - Что? - Иэясу повернулся к нему.
        - Так его называют, - пояснил чиновник, - «Оборотень». Никто не видел его лица.
        Утверждают, - добавил он.
        - Что за чушь! - поморщился даймё. «Обыкновенные воры сколотили шайку и делают, что хотят. Не для того великий министр назначил меня правителем области, чтобы каждая шваль чувствовала себя здесь хозяином. Выставите посты на всех оживленных улицах, и пусть следят в оба.
        Он посмотрел за окно, на нежный, поднимающийся за горами закат и приказал: «Чтобы к следующей неделе этот Оборотень сидел в застенке, понятно? Город должен был безопасным, не для того я столько денег трачу на его обустройство. Понятно, господа? - чиновники закивали, и даймё, посмотрев на них, уже выходя, пробормотал:
«Хоть сам этих воров лови, толку же ни от кого нет».
        - Вы отлично управляетесь с соколом, - Ияэсу одобрительно посмотрел на голландского капитана. «И в седле сидите прекрасно».
        Виллем выпустил птицу, и, наблюдая за тем, как она нагнала цаплю, сказал: «Я все же дворянин, ваша светлость. У меня даже замок есть, правда, - он хмыкнул, - полуразрушенный».
        - Как и у многих наших аристократических родов, - вздохнул даймё, и посмотрел в голубовато-серое, прозрачное небо. «Ваш сокол расправился с птицей, капитан. Поедем, подберем ее, - Ияэсу мягко тронул поводья лошади.
        - Очень красивая у вас страна, ваша светлость, - внезапно сказал Виллем, оглядывая нежно зеленеющую равнину. На горизонте, идеальным конусом возвышалась священная гора Фудзияма.
        - Если бы не междоусобицы, - даймё махнул рукой охране, и кто-то из самураев подобрал добычу. «Хотя дайте время, и вся страна объединится под управлением одного человека, - Токугава тонко, - будто тень пробежала по губам, - улыбнулся.
        Виллем поднял глаза и мягко проговорил, глядя на раскинувшего крылья, садящегося к нему на перчатку сокола: «Иногда ради своего народа приходится идти на жертвы, ваша светлость».
        - Вы знаете, наверное, что великий министр Хидэёси запретил проповедовать вашу религию? - даймё поднял бровь, и погладил сокола по красиво выгнутой шее. «Как вы и говорите, капитан - народ должен быть единым».
        - Я не католик, - Виллем чуть усмехнулся. «И я, ваша светлость, их еще дома не любил».
        Даймё чуть прикрыл веки и процитировал: «Когда выезжаешь в деревню, охотиться с соколом, то понимаешь тяготы военной жизни, становишься ближе к людям, упражняешь мускулы, и не обращаешь внимания на жару и холод».
        - Это я написал, - добавил Токугава.
        - Очень верно, - согласился Виллем.
        - Тут рядом знаменитые теплые источники, - даймё указал на покрытые густой зеленью холмы, - у меня там дом. Простой, сельский. Поедемте, капитан, отведаем плодов нашей охоты.
        - С удовольствием, ваша светлость, - Виллем поклонился, и передал даймё сокола.

«Прекрасная птица».
        - Я сам ее учил, - в непроницаемых глазах Токугавы вспыхнул огонек приязни.
        Сузуми приподняла голову, и, зевнув, провела губами по груди мужчины. Виллем, не открывая глаз, сказал: «Мне надо идти, но на прощанье - сделай-ка, милая то, что ты так хорошо делаешь».
        Девушка рассмеявшись, исчезла под шелковым кимоно.
        - Ну что, еще пара охот с даймё, - мысленно усмехнулся Виллем, закинув руки за голову, - и все будет в порядке, торговые привилегии лягут в мой карман. Горячие источники, как же.
        Впрочем, девушки там тоже были горячи, - он приподнял кимоно и, ласково погладив Сузуми по голове, велел: «Ничего не забывай, птичка, как я тебя учил».
        Та смешливо кивнула, и вернулась к своему занятию.
        Потом капитан оделся, и, потрепав ее по щеке, улыбнувшись, заметил: «Ну, теперь уж на следующей неделе, - у меня дела».
        Сузуми-сан, чуть погрустнев, проводила его до двери, и, выглянув в окно, отвязав от рамы большого воздушного змея, выпустила его на волю.
        - А вот и наш дракон, - пробормотал Оборотень, незаметно высунувшись на улицу, наблюдая за тем, как змей парит над соломенными крышами торгового квартала.
        - Давай, - обратился он к худенькому, смуглому, легкому юноше, - принеси нам золота, и побольше».
        Виллем, еле протолкнувшись через толпу на гомонящей, полуденной улице, - здесь, в Эдо, моряки стали уже привычным зрелищем, и уже никто не показывал на него пальцем, как десять лет назад, - остановился перед харчевней.
        - Что я там вчера поел у Сузуми? - вспомнил он. «Риса с рыбой? Да, это не обеды у даймё. А сегодня еще на корабль ехать, проверять пушки перед отплытием. Зайду, - он уже, было, собрался переступить порог, но вдруг почувствовал прикосновение чьей-то быстрой, ловкой руки к своему карману.
        Виллем, даже не думая, одним движением, выхватил кинжал, и ткнул им нападающего - не видя, куда бьет. Кошелек, - он проверил, - был на месте. Смуглый, маленького роста юноша стоял на коленях, наклонившись вперед, зажимая рукой кровоточащую рану.
        От перекрестка, награждая зевак ударами мечей по голове, уже спешили трое - в официальных кимоно с гербом рода Токугава.
        Виллем вытащил из мешочка, что висел на шее, охранную грамоту с подписью и печатью даймё.
        Чиновник отмахнулся от него, и, оглядев юношу, наступил подошвой деревянной сандалии на тонкие пальцы.
        - Пожалуйста…, - пробормотал тот.
        - Где Оборотень? - чиновник кивнул двум другим, и те пригнули голову юноши к земле. Тот молчал.
        Раздался отвратительный хруст ломающихся костей, и чиновник, брезгливо вытирая подошву сандалии о кимоно юноши, повторил: «Где Оборотень?»
        - Я скажу, - побледнев, ответил карманник. «Я все скажу».
        - Что-то долго его нет, - Оборотень нахмурился, и, высунув голову в окошко, обвел глазами улицу внизу. Он застыл на мгновение, и, спокойно сказал: «Все уходят отсюда. Поодиночке.
        Кто готов работать дальше - оставляет знак в условном месте. Я вас найду. Все, быстро!
        Незаметный издали люк в крыше открылся, вниз, во двор, была спущена веревочная лестница, и шайка мгновенно разбежалась.
        - Пора становиться монахом, - смешливо сказал Оборотень, и, сбросив серое кимоно, засунув его под солому, натянул робу отшельника. Он надел на голову плотно облегающий, кожаный мешок с прорезями для глаз, и, взяв в руки колокольчик с посохом, сгорбившись, стал спускаться по узкой деревянной лестнице вниз, в харчевню.
        Чиновники уже бежали ему навстречу.
        - Хвала Будде, - отшельник позвенел и сунул самураям ящик для пожертвований, что висел у него на шее.
        - Пошел вон, - зарычал чиновник, отталкивая монаха, поднимаясь наверх.
        - Хвала Будде, - грустно сказал монах, - и, - одним быстрым, легким движением забрав с прилавка медные монеты, сунул их в ящик.
        Уже выходя, он услышал изумленный голос одного из посетителей: «Клянусь, я сюда их положил, мгновение назад!»
        - Ну, так я их не видел, - сварливо отозвался хозяин. «Плати, а то я тебя сейчас головой в чан окуну».
        Виллем оглянулся и увидел монаха в грубых, деревянных сандалиях, что, выйдя из харчевни, брел по обочине, звеня колокольчиком.
        Монах оглянулся, - быстро и ловко, будто проверяя, нет ли кого у него за спиной, и капитан заметил, как играет полуденное солнце в голубых глазах.
        - Не может быть, - пробормотал Виллем и подошел к вышедшим на улицу, переругивающимся чиновникам.
        - Упустили Оборотня? - усмехнулся капитан. «Так вон он, - Виллем указал на монаха.
        - Он просто взял на себя обет хоронить трупы, - отмахнулся самурай. «Такие монахи обязательно прикрывают лицо - они все равно, что буракумин, неприкасаемые».
        - А вот сейчас и проверим, - Виллем положил руку на эфес шпаги и стал проталкиваться через толпу.
        Он увидел, как монах - неожиданно высокий для японца, широкоплечий, но гибкий, наклонившись, поправил пряжку сандалии.
        Через мгновение он уже бежал. «Черт, - подумал Виллем, оглядываясь, - хоть бы одна лошадь была под рукой. Этот парень, судя по всему, меня раза в два младше, я его не догоню».
        Он все-таки бросился за монахом, и, еле увертываясь от торопящейся навстречу толпы, закричал: «Держи вора!».
        Торговец, что сидел на возе со свежей рыбой, расхваливая свой товар, внезапно соскочил, и, взявшись за оглобли, вывалил все под ноги бегущему человеку.
        Монах поскользнулся и, проехавшись на спине, грустно сказал: «А ведь я когда-то любил угрей!»
        Виллем, тяжело дыша, стоя над ним со шпагой в руках, потребовал: «А ну покажите свое лицо!»
        Монах поднялся, и, счистив с рясы рыбью чешую, смотря сквозь капитана, обратился к подоспевшим самураям: «Свое лицо я открою, только находясь наедине с его светлостью даймё».
        - Наверняка, наследник какого-нибудь обедневшего, но гордого рода, - зевнул один из чиновников, когда Оборотня уводили. «Они часто занимаются такими делами».
        - Мне очень жаль, капитан, что вы оказались жертвой преступления, - Токугава махнул рукой, и Виллему налили подогретого саке.
        - Ну, - капитан аккуратно взял изящную чашечку, - должен вам сказать, ваша светлость, такие вещи случаются везде. На южных островах меня угораздило ввязаться в какую-то стычку между племенами, оттуда и этот шрам, - Виллем показал себе на висок. «Так что могло быть и хуже».
        - Мне не хочется, чтобы Эдо слыл негостеприимным городом, - буркнул даймё. «Все же я стремлюсь развивать торговлю».
        - Карманники есть в любом уголке мира, ваша светлость, - Виллем рассмеялся и выпил еще.

«А Эдо - будущая столица Японии, поверьте моему слову».
        - Я подготовил указ о ваших привилегиях, - вдруг сказал даймё. «Вы смелый человек, капитан, мне как раз нужны такие союзники. Возвращайтесь и привезите мне пороха, ружей, в общем, - дайме поднялся, и Виллем тут же встал, - всего, что нужно для войны».
        - Вы будете воевать, ваша светлость? - осторожно поинтересовался капитан.
        - Я буду объединять Японию, - коротко ответил Токугава. Виллем, слушая, как поет за окном какая-то птица, внезапно спросил: «А что этот Оборотень, ваша светлость? Кто он такой?».
        - Интересный человек, - улыбнулся даймё и вышел в распахнутые перед ним, огромные, в три человеческих роста, деревянные двери.
        - Так как вас зовут, еще раз? - Токугава посмотрел на стоящего перед ним человека. Тот блеснул дерзкими, голубыми, глазами и ответил:
        - Оками Масато
        - Волк, значит, - усмехнулся даймё.
        - Волк, - подтвердил юноша. «Не старше двадцати трех-четырех, - подумал Токугава.
«Но какая восхитительная наглость. И японский у него отменный - он еще Сайгё мне вздумал цитировать, мерзавец».
        - Откуда вы, и сколько уже в Японии? - спросил Токугава.
        - Какая разница? - легко ответил молодой человек. «Как я понимаю, меня тут похоронят, так, что не имеет значения, ваша светлость. Однако жаль, что я не увижу, как вы станете сёгуном»
        - Язык свой придержите, - буркнул даймё и хлопнул в ладоши.
        Невысокий, смуглый, юноша - широкоплечий, с повязкой, что прикрывала глаз, неслышно появился из-за шелковой ширмы. Изящное, черное с золотом кимоно, украшали силуэты порхающих птиц, из-за пояса виднелись два меча.
        - Мне оказана честь сэппуку? - красивые губы Масато чуть улыбнулись.
        - Меня зовут Датэ Масамунэ, - сказал юноша, - я будущий даймё провинции Тохоку.
        - Одноглазый Дракон, да - Масато посмотрел на него - внимательно. «Это же вы убили родного брата и сами удалили себе раненый глаз?»
        - Я, - согласился Датэ.
        - Почему тогда «будущий»? - удивился Масато.
        - Потому что ее еще надо завоевать. С вашей помощью, - Масамунэ протянул белокурому юноше руку и тот, не колеблясь, пожал ее.
        - Смотрите, - вдруг сказал Масато, взглянув в окно, - вишня расцвела.
        - Пойдемте, - Датэ указал на дверь, - полюбуемся садом, поговорим.
        Оставшись один, Токугава задумчиво потер подбородок и пробормотал: «Только того, кто умеет ждать, можно назвать сильным. А этот, Масато, - даймё усмехнулся, - умеет, хотя и молод».
        Даймё вышел на деревянную, прохладную террасу и посмотрел на вишни - розовые, нежные лепестки чуть трепетали под теплым ветром с запада.



        Эпилог
        Калифорния, лето 1590 года

        Федосья, взяв за руку Марфушу, водила ее по мелкой, теплой воде. Девочка пошлепала смуглыми ножками, и, подняв голову, спросила: «Данилка где?».
        Женщина улыбнулась - дитя начало бойко болтать, как раз той осенью, когда их каяк уже добрался до островов на восходе солнца. Арлунар вздохнув, погладил дочку по голове: «Ну, пусть уж на твоем языке говорит, а как я тебя с сыном на юг провожу - так мы с ней вернемся, и тут жить будем».
        - Не опасно тебе здесь? - озабоченно спросила тогда Федосья.
        - Нет, - шаман чуть улыбнулся. «Язык тут похож, но люди это не наши. Но люди хорошие, сама, же видишь».
        Федосья закрыла глаза и подставила лицо солнцу - тут было совсем тепло. Берег был мелкого, белого песка, в отдалении, на холмах, поднимался сосновый лес, волны легко шумели, и она ответила, присев, поцеловав девочку в мягкую щечку: «Охотятся с отцом твоим, а мы давай ракушек соберем, хорошо?»
        - Хорошо, - чуть картавя, ответил ребенок и добавил: «А потом купаться!»
        - Какая ж ты красивая, - искренне сказала Федосья, когда они уже подошли к обросшим ракушками камням.
        Девочка была в мать - изящная, хрупкая, с длинными, мягкими черными волосами и темными, миндалевидными глазами. Марфуша посопела носиком и вдруг сказала, подняв голову: «Ты тоже, мама!»
        Оставив сплетенную из травы сетку с ракушками на берегу, женщина пощекотала дитя и сказала: «Водичка, какая хорошая, пойдем, поплещемся!»
        - Вот так, - сказал Арлунар, положив руки ребенка на маленький лук. Данилка отбросил со лба темно-русую, играющую бронзой прядь, и выпустил стрелу. Она вонзилась прямо в грубо нарисованную углем на стволе мишень.
        - Молодец, - улыбнулся шаман и велел, медленно подбирая слова: «Ну, беги, доставай, еще постреляем. Птицы у нас на ужин есть уже, - он похлопал по висящей на плече связке.
        - Какие тут деревья большие! - закинув голову, сказал Данилка. «В небеса уходят. Там мой папа, - добавил ребенок, чуть погрустнев, - на небесах». Он вынул стрелу и повернулся к шаману: «А почему ты не хочешь быть моим папой? Ты меня не любишь?»
        - Люблю, - ответил Арлунар. «Но у тебя есть своя земля, а у меня - своя».
        - Мне тут нравится, - хмыкнул Данилка, вдохнув запах нагретой солнцем хвои. «Давай останемся»
        - Ты поплывешь со своей мамой на закат, у тебя там большая семья, - улыбнулся шаман, - а я с Миа вернусь туда, - он махнул рукой на север.
        - А у меня еще будет отец? - серьезно спросил ребенок, натягивая тетиву.
        - Конечно, - уверил его Арлунар и, увидев, как колеблется оперение, ласково проговорил: «Ты удивительно меткий мальчик, станешь отличным охотником».
        Данилка покраснел и пробурчал: «Я смогу и лучше, как вырасту».
        Корабль, распустив паруса под легким южным ветром, медленно дрейфовал в виду берегов.
        - Скучно тут, - хмыкнул кто-то из команды, прищурившись, рассматривая белую, далекую полоску. «Песок и сосны, больше ничего нет. И людей мы с Мексики не видели, в горах прячутся, наверное. Однако интересно, что там, на севере».
        - Мы продвинулись дальше, чем экспедиция Кабрильо, почти полвека назад, - хмыкнул капитан, рассматривая карту. «Они остановились на сороковой широте, а мы, судя по утренним измерениям, уже на сорок третьей. Надо было, кстати, зайти в тот залив, что мы видели севернее тридцать восьмой широты - из него может выйти хорошая гавань».
        - Ну, а тут уже уединенных заливов нет, - рассмеялся помощник. «Сами видите, галеонам, что идут из Манилы с грузами, будет нигде не спрятаться».
        Капитан пригладил золотистые, чуть побитые сединой на висках волосы, и, распрямившись, ответил: «Ну, а кто у них остался? Рэли впал в немилость у этой протестантской сучки, а Ворон, - он усмехнулся, - вышел в отставку и сидит в Амстердме, говорят».
        - Дрейк стар, - помощник почесал в голове, - он сюда больше не сунется, плавает только на Карибах, зато вот эта парочка…, Кавендиш и его первый помощник…
        - Яблочко от яблони, - нехорошо улыбнулся капитан. «Говорят, Николас Кроу после каждого расстрелянного им корабля рисует на борту «Желания» силуэт ворона. Ему еще девятнадцати не исполнилось, он два года всего на морях, а таких воронов там уже - за десяток перевалило. Ну, мы с младшим Кроу еще поквитаемся, обещаю вам.
        - На берегу, кто-то есть, - сказал помощник, вглядываясь в бирюзовое, спокойное пространство воды.
        Капитан потянулся за странным, продолговатым предметом. «За этой вещью будущее, - он, улыбнувшись, похлопал левой рукой - большого пальца на ней не было, - по бронзовой трубке.
        - Когда я ездил в Рим, на аудиенцию к Его Святейшеству - помолиться за свое чудесное спасение, я познакомился с ученым, как его там звали, - мужчина поморщил высокий, загорелый лоб, - Джамбатистта делла Порта. Этот прибор - его рук дело, таких во всем мире едва ли два десятка наберется».
        Мужчина поднес к голубому глазу подзорную трубу. Женщина - высокая, смуглая, обнаженная, с распущенными по спине мокрыми, темными волосами, плескалась на мелководье. Рядом капитан увидел ребенка - лет трех.
        Капитан хищно оскалил белые, острые зубы и, сложив трубу, повернулся к помощнику.
        - Спускайте шлюпку, Федериго, - велел Себастьян Вискайно. «Нас ждет, - он помедлил, - развлечение».
        - Пойдем, - сказал Арлунар, забирая у мальчика лук. «Поедим, и дальше двинемся».
        Он вышел на вершину холма, держа ребенка за руку и сразу - острыми глазами охотника, - увидел черную точку, что двигаясь на волнах, приближалась к берегу.
        - Встань за меня, - велел шаман. «Сейчас мы тихо спустимся, заберем твою маму и Миа, и спрячемся в лесу».
        - Дай мне лук, - угрюмо сказал Данилка. Арлунар бросил взгляд вниз и увидел, что ребенок сжимает в руке маленький костяной нож, который шаман сделал для него еще на северных островах.
        - Просто веди себя тихо, - попросил Арлунар и начал спускаться на пляж.
        Федосья посадила девочку на плечи и весело сказала: «Ну, скоро и твой отец вернется, с Данилкой, пойдем, оденемся». Она вышла на берег и вдруг подумала: «А как я доберусь потом до Лондона? У меня же, кроме креста, и нет ничего. Ну ладно, придумаю что-нибудь».
        Женщина повернулась к океану и застыла - прямо на нее шла шлюпка. «Десять человек, - мгновенно посчитала Федосья.
        - Там лодка! - закричала Марфуша и подпрыгнула на плечах у женщины. «Лодка большая!»
        Федосья медленно, стараясь не делать резких движений, вышла на берег, и, усадив девочку на песок, стала одеваться.
        - Там мужчина и ребенок, - пробормотал Вискайно, и приказал: «Мушкеты к бою!».
        - В кого стрелять? - спросил Федериго.
        - Да в обоих, - распорядился Вискайно. «Младенца потом на берегу добьем».
        Федосья увидела поднимающиеся ружья, и, выпрямившись во весь рост, замахала Арлунару: «Беги!».
        Грянули залпы, и она услышала плач своего сына.
        Шаман, даже не думая, бросился на землю, прикрыв Данилку своим телом.
        Миа отчаянно, горько, крикнула: «Папа!» и рванулась к Арлунару. «Нет!» - Федосья схватила девочку в объятья, и, спрятав в своих руках, крепко держа ее, сказала:
«Не надо, милая!».
        На белом песке пляжа растекалась темно-красная, почти черная лужа крови. Данилка все рыдал, и Федосья, даже не думая о том, что она не одета, вышла навстречу спускающимся со шлюпки людям.
        Она услышала голоса, и вдруг вспомнила, как отчим и дядя говорили на языке, немного похожем на итальянский. Дядя потом рассмеялся, и, перейдя на русский, сказал: «Ну, по-испански ты, Петька, именно что - объясняешься».
        - Мне он и не нужен, Степа, - зевнул тогда отчим. «Ты там плаваешь, а я в Новом Свете был один раз и больше - не хочу».
        - Сessez le feu! - крикнула Федосья - громко, перекрывая испуганный плач Данилки.
«Tenez!»
        - Капитан, - изумленно сказал Федериго, - она говорит по-французски!
        - Боже, бедная женщина, - Вискайно повернулся к морякам и велел: «Всем немедленно убрать ружья. Наверняка это жертва кораблекрушения».
        Федосья опустила кричащую девочку на песок и наклонилась над Арлунаром. Половина головы мужчины была снесена мушкетными залпами. Она вытащила сына - окровавленного, плачущего, и, быстро убедившись, что с ним все в порядке, сунула ему девочку. «Тебя зовут Даниэль, это твоя сестра Марта, мы спаслись с потонувшего корабля, - быстрым шепотом велела Федосья. Мальчик только кивнул, удерживая Марту, которая рвалась к трупу отца.
        Федосья посмотрела на подходящего к ней испанца - изящного, золотоволосого, с чуть заметной сединой в волосах, и, дождавшись, пока он окажется рядом, занеся руку, хлестко ударила его по лицу.
        Дети спали на песке у костра, накрытые корабельным одеялом. Вискайно посмотрел на заплаканное лицо женщины, и устало повторил: «Мадам Тео, я прощу прощения. Я думал, этот дикарь собирается на вас напасть. Я не видел рядом с ним вашего сына, клянусь».
        - Вы всегда сначала стреляете, а потом думаете, капитан? - злым шепотом сказала Тео.

«Если так, то я удивляюсь, что вы все еще живы. «Этот дикарь», как вы выражаетесь, спас меня и моего сына, когда нашу шлюпку разбило штормом. Моего мужа, да хранит Господь его душу, - женщина перекрестилась, - смыло в море волной. Если бы не он, - Тео кивнула на свежий холмик неподалеку, - мы бы погибли».
        - Мне очень жаль, - капитан налил ей рома. «Выпейте еще, согрейтесь. Хоть и лето, но у моря зябко. Сейчас мы посадим вас и детей в шлюпку, и, конечно, я вас доставлю в Акапулько без всякой платы. Я вам уступлю свою каюту, разумеется».
        - Спасибо, - безразлично сказала Тео, и, вспомнив темные, добрые глаза Арлунара, горько разрыдалась.
        Вискайно смотрел на ее длинные, еще влажные, ниспадающие вниз по спине волосы, и вдруг сказал: «Вы ведь так молоды, мадам. Сколько вам лет?»
        - Двадцать три, - глубоко вздохнула Тео.
        - Я очень, очень вам сочувствую, - сказал капитан и протянув ей белоснежный, льняной платок, добавил: «Пойдемте. Вам надо хорошенько выспаться и вкусно поесть, и все наладится. Правда, мадам Тео».
        Она наклонилась над детьми, ласково шепча что-то, и Вискайно вдруг подумал: «Да, так будет хорошо. В конце концов, мне уже сорок два, пора осесть на одном месте. Только все надо сделать быстро - иначе она придет в себя, и потом сложностей не оберешься.
        Придется ухаживать, уговаривать, - зачем терять время?».
        Она проснулась, почувствовав, что одного из детей рядом с ней нет. Даниэль спокойно дремал, разметавшись на узкой, высокой кровати. Тео медленно поднялась, придерживая на груди простыню.
        В темноте каюты голубые глаза Вискайно отливали серебром. Марта, которую он держал в руках, вдруг пробормотала: «Мама!».
        - Отдайте мою дочь, капитан, - потребовала Тео.
        - Я так и думал, - Вискайно, усмехнувшись, распахнул ставни, и подошел к ним. «Тут глубоко, мадам, открытое море. Стоит мне разжать руки…, - он не закончил.
        - Нет! - Тео бросилась к нему. «Все что угодно, только не убивайте ее!».
        - Вы же понимаете, мадам, - задумчиво сказал Вискайно, - что я могу выбросить обоих ваших детей вон, и отдать вас команде. До Акапулько почти месяц пути, выдержите, а потом они вас тоже утопят».
        - Вы могли бы сделать это там, на берегу, - злым шепотом ответила женщина. «Для чего было разыгрывать всю эту комедию!»
        - Ах, мадам, - вздохнул Вискайно, - я ведь тогда не знал, что это - ваша дочь. А теперь знаю.
        И, раз уж вы раздвинули ноги для того дикаря, то, боюсь, вас больше никто не позовет в жены.
        Но ваш секрет останется со мной. Скажем, что вы подобрали индейскую девочку-сироту, это благородный, христианский поступок.
        - Скажем? - медленно проговорила Тео.
        - Ну, конечно, - удивился Вискайно, - вы ведь, мадам, выбирайте - либо мы повенчаемся в Акапулько, либо ваши дети, прямо сейчас, окажутся на дне океана, а вас ждет веселый месяц, который вы проведете, лежа на спине. Мои матросы давно не пробовали женщину, мадам.
        Тео устало молчала, комкая в длинных пальцах тонкую льняную ткань.
        - И я обещаю, - добавил Вискайно, - что стану хорошим мужем, и хорошим отцом вашим детям. Обоим, - улыбнулся он.
        - Дайте мне дочь, - вздохнув, попросила Тео.
        - Конечно, счастье мое, - Вискайно поцеловал Марту, и, передавая ее женщине, мягко сказал: «Меня зовут Себастьян. Спокойной ночи, милая Тео, сладких тебе снов».
        Через месяц они обвенчались в кафедральном соборе Акапулько.



        Пролог
        Амстердам, январь 1591 года

        Девочка, водя по строчкам пухлым пальчиком, высунув язык, читала по слогам: «То-ра ци-ва ла-ну Мо-ше, - она прервалась и, шумно вздохнув, горестно сказала: «Тут сложно, папа, помоги».
        - Мо-ра-ша ке-хи-лат, - мягко продолжил отец.
        - Дальше я сама, я знаю, - оживился ребенок, и закончил, торжествующе улыбаясь:
«Я-а-ков».
        - Ну вот, - Степан улыбнулся, - видишь, какая ты молодец. «Теперь скажи мне, что это значит».
        Дочка задумалась, подперев нежную щечку рукой, и, наконец, накрутив на палец каштановый локон, неуверенно сказала: «Тора, которую заповедовал нам Моше, на-на…
        - Наследие, - помог отец.
        - Да, - обрадовалась Мирьям. «Наследие общины Яакова, вот. Это значит, что Тора - она для всех нас».
        - Правильно, - Степан снял ее с колен и, прислушавшись, сказал: «Ну, беги, детка, помоги маме с обедом, а то ко мне ученики пришли».
        Мирьям открыла дверь кабинета, и, свысока глядя на мальчиков, - их было трое, каждый лет семи-восьми, - выпятив губу, сказала: «Можете проходить».
        - Опять ты задаешься, - пробормотал ей кто-то вслед. Девочка, обернувшись, высунула язык, и поскакала через две ступеньки вниз, на вымощенную плиткой, большую, чистую кухню.
        Внутри, - она повела носом, - пахло тестом и корицей.
        - Булочки! - обрадовалась Мирьям.
        - Сначала вымыть руки, - строго велела ей мать. «И не забыть о благословении».
        - А ты сегодня куда-нибудь пойдешь? - грустно спросила дочь, глядя на то, как Эстер разделывает курицу.
        Эстер улыбнулась: «Ну, детка, ты же знаешь - младенцы не спрашивают, когда им появиться на свет. Если меня не будет, папа тебя уложит».
        Мирьям слезла с табурета и потерлась носом о холщовый фартук матери. «Вырасту, буду как ты».
        Эстер наклонилась и поцеловала дочь в теплую макушку: «Главное, - чтобы ты была счастлива».
        - Рав Авраам, - умоляюще сказал кто-то из мальчиков, когда они уже собирали в мешки свои книги и тетрадки, - а на лодке?
        - Пожалуйста, - раздалось общее нытье, и Степан, поднявшись, строго сказал: «Без шапок и рукавиц никого не пущу. Зима хоть и теплая, а все равно - на воде зябко».
        Бот, - маленький, легкий, - покачивался на канале прямо у дома, - так, что из двери можно было шагнуть на палубу.
        - Парус поднимать не будем, - распорядился Степан, - все равно ветра почти нет. Садитесь на весла, и не забывайте меняться.
        Он посмотрел на румяных от легкого мороза мальчишек, и вдруг вспомнил, как выходил с близнецами в море, в Грейт-Ярмуте, еще давно.

«Ник, молодец, конечно, девятнадцать только исполнилось, а Кавендиш пишет, что можно ему и свой корабль давать. Ну, ничего, пусть еще года три побудет в помощниках, я тоже «Жемчужину» двадцати двух лет от роду получил, - Степан чуть усмехнулся и потрогал серую воду канала - пальцы мгновенно застыли.

«А Майкл? - он почувствовал, как дергается уголок рта, - ну что Майкл. Отойдет. Как это тогда Ник сказал: «Папа, просто дай ему время. Ему тяжело, тем более учитывая, чем он хочет заниматься». Ладно, ему еще года два в своем Оксфорде быть, а там, может, и передумает еще».
        Он развез мальчишек по домам, и, выведя лодку на простор Эя, все-таки поставил парус.
        Дул хороший восточный ветер, и Степан, положив лодку в галфвинд, ощутив под ладонью знакомое жжение каната, подумал: «Надо будет летом выйти с девчонками в море, покатать их. Мирьям вон, когда из Яффо обратно плыли - с палубы не прогнать было, и паруса она все уже наизусть знает».
        Степан посмотрел в низкое, прозрачное, северное небо, и, вдохнув запах соли, вдруг усмешливо сказал: «И вправду - истинно благ Господь ко мне и нечего мне больше желать».
        Виллем де ла Марк сказал лоцману: «А ну-ка, дружище, подвинься».
        - Капитан, - предостерегающе проговорил тот. «Фарватер изменился».
        - Я этим фарватером плавал, когда тебя еще на свете не было, - пробормотал Виллем.
«Ну, девочка, - обратился он к своей «Принцессе», - давай, постарайся».
        Как всегда - корабль слушался даже самого малейшего его движения, и Виллем подумал, что мог бы вести ее, закрыв глаза - за почти пятнадцать лет разлуки он помнил эти воды так, как помнят собственный дом.
        - Парус на Эе, адмирал, - сказал лоцман, улыбаясь.
        - Я давно уже не адмирал, - усмехнулся де ла Марк. «Красиво идет», - заметил он, разглядывая наклонившуюся почти вровень к воде лодку. «Я смотрю, не перевелись у нас мастера-то».
        - Для каждого голландца вы останетесь нашим адмиралом - тихо сказал лоцман, и Виллем, оглянувшись, понял, что ему не больше четверти века.
        - Мне о вас родители рассказывали, - добавил молодой человек. «О взятии Брилля».
        - То дело давнее, - ворчливо ответил капитан, и приказал: «За водой следите, еще не хватало, чтобы кто-то по курсу нашему выскочил».
        Капитан оглядел порт и велел: «Вон там швартуйтесь, у складов, нас разгружать уже должны начать, завтра, время не ждет».
        Он сошел на берег, и, взяв лодку до Зингеля, выпрыгнул у какого-то моста. Солнце неожиданно выглянуло из-за туч, и Виллем, раскурив трубку, сел на поросший влажной, не по-зимнему зеленой травой, склон набережной.

«Какая мягкая зима, - вдруг подумал он. «Та холодная была, я, когда Марту в Дельфт обратно вез, боялся, как бы она с детьми не простудилась. Она, наверное, еще пятерых с тех пор родила, как мы со Стивеном встречались. Повезло этому Корнелю, ничего не скажешь. Ну да, она меня, на сколько, младше - мы же считали тогда в Мон-Сен-Мартене, лежали на ковре перед камином, целовались, и считали. На восемь лет. Сорок один ей летом будет, да».
        Он вспомнил зеленые глаза Марты, там, за портьерой, в доме покойного штатгальтера.

«Надо было тогда сразу ее в церковь повести, - Виллем усмехнулся, - ну, разобрались бы как-нибудь с Корнелем, взрослые ведь люди. А так - ни жены, ни детей, у меня нет, и вряд ли уже появятся».
        - Эй, на суше! - раздался смешливый голос. «Конец примите!»
        Адмирал машинально потянулся за канатом и, подняв глаза, увидел перед собой знакомое лицо. «А все же не стареет он, - успел подумать Виллем. Адмирал поднялся, и, протягивая руку, сказал: «Ну, здравствуй, Стивен. Здравствуй, друг».
        Служанка поставила на деревянный стол огромное блюдо с устрицами и, смущаясь, краснея, сказала: «Если вам что-то будет еще нужно - зовите».
        - Непременно - красивый, в изящном черном, расшитом серебром камзоле, мужчина потрепал ее по румяной щеке и протянул мелкую монетку: «Купи себе что-нибудь, вон, - мужчина кивнул за окно, - ярмарка приехала».
        - Очаровываешь простушек? - невысокий, светловолосый, пожилой человек пробрался через гомонящую толпу рыбаков.
        - Не могу отказать себе в удовольствии, - усмехнулся Матвей, и добавил: «Могли бы и у моего брата поесть».
        - У твоего брата, - Джон проглотил устрицу, - вот такого нынче не получишь. Да и этого, - он указал на служанку, что несла за их стол дымящийся горшок, - тоже. Бери ложку, это пюре из турнепса с беконом, во всех Нижних Землях лучшего не найдешь. И вообще - тут отлично готовят, ты не смотри, что все так просто.
        - Я слышал про какой-то овощ из Нового Света, - Матвей облизнулся и отпил пива, - тоже в земле растет, как турнепс. Вкусный, говорят.
        - Да, его пока редко где встретишь, - улыбнулся Джон, - но за ним - будущее. Ну что наша дама?
        - Мадемуазель Габриэль? - Матвей усмехнулся. «То есть, прости, мадам де Лианкур. Король повенчал ее, для приличия, и сразу же отправил мужа в деревню. Ну что я тебе могу сказать - наш добрый Генрих Наваррский покинет протестантизм, рано, или поздно».
        - Уверен? - озабоченно спросил Джон.
        - Париж, мой дорогой, стоит мессы, - Матвей вытер хлебом дно горшка. «Тем более эта самая Габриэль - истовая католичка. Ночная кукушка дневную, как говорится, - перекукует.
        Дневная, как ты понимаешь, это я».
        - Да, - Джон набил трубку.
        - Курить стал? - зорко взглянул на него Матвей.
        Джон тяжело вздохнул и потер лицо руками. «Сейчас провожу тебя, и повезу Веронику в Венецию. Она хочет умереть дома. Сам понимаешь, если бы не это, я бы с тобой поехал».
        - Не глупи, - резко сказал Матвей. «И брата моего тоже трогать не надо - у него дочери еще четырех лет не было. Сам все сделаю. А с Вероникой, - он осторожно взглянул на мужчину, - все так плохо?
        - Врачи разводят руками, такие вещи не лечатся, - Джон посмотрел куда-то вдаль.
«Она еще и опиум не принимает, от болей, терпит. Маленькому Джону тяжело, конечно, как сам понимаешь».
        - Ты останешься? На работе, я имею в виду, - Матвей заказал еще пива.
        - Хоть мне и почти семьдесят - Джон едва заметно улыбнулся, - Ее Величество не хочет меня пока отпускать. Мы же с ней, как ты с покойным царем Иваном - я ее ребенком еще знал, и брата ее тоже.
        Джон оглядел шумный, грязный зал, и вдруг вспомнил изящную комнату в Хэмптон-Корте.

«Март, да. Сырая была весна, дождливая. Я приехал с докладом, а она стояла у окна. Как это она тогда спросила: «Джон, вы же хорошо знали моего отца. Он ведь не всегда ставил интересы Англии выше собственного счастья?».
        А я ответил: «Что позволено мужчинам, то не позволено женщинам, Ваше Величество», и потом посмотрел на подол ее платья, - там были брызги грязи. «Я была на верфях, - сказала она тогда. «Смотрела этот новый корабль, «Изабеллу». Не успела переодеться».
        Сколько же ей лет тогда было? Тридцать два, да. А ему - тридцать. Господи, сколько лет прошло, а она все это платье не выбрасывает, оно ведь до сих пор висит в гардеробной.
        Бедная девочка».
        - Ты что? - услышал он голос Мэтью.
        - Задумался, - ответил Джон. «Прости. Так вот - о чем ты просил, - ладно, я согласен. Езжай туда со своей Мэри, с сыном и живите спокойно. Ну, - разведчик улыбнулся, - будешь иногда кое-что делать, так, по-дружески. Сколько лет-то Мэри твоей?
        - Двадцать семь, - ответил Мэтью, и Джон подивился тому, как изменилось его холодное, редкой красоты лицо, - оно стало нежным и мягким, - на единое, мимолетное мгновение.
        - Ну, она тебе еще пятерых родит, - рассмеялся Джон. «Тебе еще шестидесяти не было, вон, на брата своего посмотри - думаешь, это у него последний ребенок?»
        - Не думаю, - поднял бровь Матвей. «И да - я не намерен терять времени, ты прав».
        - Главное, - заключил Джон, поднимаясь, - чтобы у тебя все получилось. Ты же с ними не виделся, в тот раз?
        - Издали только, - усмехнулся Вельяминов. «Там стрельцы на каждом шагу, в этом Угличе, а я все же там цепями тряс и мычал перед церковью, а не на коне гарцевал с саблей в руках.
        Но весточку передал, и от них тоже получил - ты, же сам читал».
        - Ну, поехали, - заключил Джон. «А то ты послезавтра отплываешь, а мне еще с твоим братом надо посидеть, поговорить кое о чем».
        - Я думал, он в отставке, - удивился Матвей, когда они уже выезжали на дорогу, что вела к Амстердаму.
        Джон посмотрел на плоскую, сырую, покрытую сетью каналов равнину вокруг, и заметил:

«Теплая зима в этом году, хорошо тебе на корабле будет».
        - Вот же человек, ты какой - в сердцах ответил Вельяминов, - в простоте и слова не скажешь.
        - Я, мой дорогой, - сердито ответил Джон, - начал всем этим заниматься, когда покойный король Генрих воевал с покойным же королем Франциском. Это полвека назад было. И до сих пор жив, как видишь, чего и тебе желаю. А почему жив - потому, что молчу».
        Матвей фыркнул и пришпорил своего белого, ухоженного коня.
        В дверь постучали, и Эстер, открыв, увидев на пороге мнущегося мужчину, спросила:
«Давно началось?»
        - Да уж с утра, - ответил тот, снимая шапку, - как коров она доила. Ну, там еще масло потом сбить надо было, замотались, в общем. А сейчас уже охает, говорит, больно мол. Я на лодке, быстро доберемся.
        Женщина накинула плащ, и, взяв мешочек с инструментами и снадобьями, поднявшись наверх, просунула голову в кабинет.
        Мужчины сразу же встали. «Я в деревню, к пациентке, вернусь поздно, - сказала Эстер.

«Если твой брат приедет, на кухне все готово. И Мирьям уложи, ладно? Рада была познакомиться, мистер Виллем, - она улыбнулась и добавила: «Спасибо за кукол, дочка такой красоты и не видела никогда, вон, который час уже с ними играет».
        - Я сейчас, - сказал Степан Виллему, и, оказавшись в узком, темном коридоре, вдруг легко приподнял жену и поставил на сундук. «Все равно я тебя выше, - усмехнулся Ворон, и, поцеловав ее, - долго и сладко, - шепнул: «Ну вот, ты вчера была, где надо, а теперь две недели я тебя никуда из кровати не выпущу, соскучился».
        - Я тебя разбужу, - пообещала Эстер, и, вдохнув такой знакомый запах - соль и теплые, пряные специи, почувствовала, как подгибаются у нее колени.
        - Иди уж, - добродушно велел Степан, чуть шлепнув ее. «Я потерплю. Но не задерживайся».
        - Ну вот, - сказал Ворон, доливая Виллему женевера, - а Майкл теперь со мной из-за всего этого не разговаривает.
        - Хороший, - сказал адмирал, попробовав.
        - Это для меня лично делают, - Степан усмехнулся, - вина мне теперь нельзя, как сам понимаешь, а это, - он кивнул на бутылку, - вполне. Эстер гонит какую-то дрянь из изюма, но это так, - Ворон махнул рукой, - для благословения годится, а пить его - я еще не дурак.
        - Думаю, он придет в себя - адмирал улыбнулся. «Мне, как ты понимаешь, все равно - ты мне как был другом, так другом и останешься, на всю жизнь. Но я взрослый человек, мне полвека в следующем году. А он - мальчик».
        Да, - Степан вздохнул. «Ну и мать он, конечно, любил. Жалко просто - Ник прошлым летом приезжал, так они с Мирьям лучшие друзья, он ей и змея воздушного запускал, и возился с ней столько, сколько мы с Эстер не возимся, а Майкл, как мы были в Лондоне, даже встретиться не захотел. А, казалось бы, - близнецы».
        - Наладится, - повторил Виллем. «Ну, правда, Стивен - ты ведь отец, другого отца у них не будет».
        Дверь скрипнула и Мирьям, оглядывая мужчин, держа в руках охапку ярких кукол, робко проговорила: «Мама велела вам предложить поесть, если вы хотите».
        Виллем встал и, поклонившись, сказал: «Мы пока не хотим, мисс Мирьям, но, мы бы очень порадовались, если бы вы тут поиграли». Он посмотрел на Ворона и подмигнул ему.
        Тот только развел руками. Девочка забралась на колени к Виллему и сказала: «Тогда вы будете за принца, а я за принцессу, хорошо?». От ребенка пахло выпечкой и чем-то свежим, - как будто цветами, и Виллем вдруг вспомнил, как рассказывал сказки Теодору в библиотеке Мон-Сен-Мартена.
        - Не будет детей, - горько напомнил он себе, и вслух заметил: «Ну, если ваша кукла - принцесса, мисс Мирьям, то она должна кланяться вот так, в Японии так принято».
        - Пойду ее в постель отнесу, - сказал нежно Степан, глядя на дочь, что прикорнула в большом кресле.
        - А что твоя невестка, Марта? - нарочито небрежно спросил Виллем, глядя на пузырящуюся под дождем воду канала, за окном. «В Лондоне? Сколько у нее детей-то уже?».
        - Да вот только сына еще родила, тоже Питера. По брату моему покойному, - тихо ответил Степан. «На Москве она, как брат мой умер, больше семи лет назад, так с тех пор и застряла там. Там наследник престола - ребенок еще, а Марта - его опекун, и Регентский Совет запретил ей выезжать за границу. Вдовеет она, до сих пор».
        - Так, - сказал Виллем, и еще раз повторил: «Так. Ну, ты пойди, дочь-то уложи, а я к своим судовладельцам загляну, тут недалеко, да и не поздно еще».
        - Зачем? - непонимающе спросил Степан.
        - Затем, что на обратный путь им надо будет другого капитана искать, - ответил Виллем, поднимаясь.
        - Почему? - Ворон наклонился, и, взяв дочь на руки, посмотрел на друга. «А ты куда собрался?».
        - На Москву, куда же еще? - пожал плечами адмирал и вышел.
        - А почему вы не едите, дядя Мэтью? - озабоченно спросила Мирьям. «Вам невкусно?».
        - Прости, радость моя, заслушался, - улыбнулся Матвей. «Ты так интересно рассказываешь про своих кукол, что я даже забыл про обед».
        - Вы ешьте, это мама готовила, - девочка, пыхтя, перегнулась через стол, и подвинула Матвею блюдо с курицей.
        Из-за плеча Матвея протянулась рука, и - не успел Вельяминов опомниться, - оторвала ножку. «А я поем, - сказал Джон, - облизывая пальцы. И еще поем, если вы, мисс Мирьям, мне тарелку поставите, и хлеба дадите».
        - Все не ешьте, - распорядился зашедший в столовую Ворон, - сейчас еще один мой друг подойдет, я его пригласил к обеду.
        - Что за друг? - нахмурился Джон.
        Ворон, не ответив, вытащил из пальцев Матвея поджаристое крылышко, и сказал: «А это мне, дорогой братец, понял?».
        Вельяминов закатил глаза и, вздохнув, попросил племянницу: «Девочка моя, ты мне хотя бы воды налей, а то твой отец меня голодным оставит».
        - И спать! - приказал Ворон дочери. «Полночь на дворе, помыть руки, лицо, помолиться и спать. Я сейчас к тебе поднимусь».
        - Спокойной ночи, джентльмены, - присев, сказала Мирьям. Матвей поцеловал ее в теплую щечку, и, чуть пощекотав, рассмеялся: «Я тебе подарок привезу, милая».
        - Дочку хочу, - вдруг, не глядя на Джона, проговорил Матвей, когда дверь за Вороном закрылась. «Счастливец все-таки мой брат, смотри, на закате лет - и жена, какая, и ребенок».
        - Да скоро уже, потерпи, - рассмеялся Джон и застыл с бутылкой можжевеловой водки в руках.
        - Добрый вечер, адмирал, - сказал он, глядя на широкоплечего, высокого мужчину. «А я вас и похоронил давно».
        - Многие хотели, да ни у кого не получилось, - усмехнулся Виллем, и, забрав у Джона женевер, разлил его по стаканам. «Ваше здоровье, господа».
        В кабинете было накурено, и Матвей, поморщившись, открыл окно. «Не затем я трачу столько денег на духи, чтобы все камзолы воняли этой дрянью, - пожаловался Вельяминов.
        - То-то на Москве тебе духи пригодятся, - ехидно ответил ему Степан. «Ты в последний раз с полной головой вшей оттуда вернулся, как я помню».
        - Ну, вот что, - зевнул Джон, - я человек старый, отправлюсь на постоялый двор, да и ты, Ворон, у нас до рассвета поднимаешься, ты тоже спать иди. А вас, адмирал, герр Матиас проводит до корабля, вам же вещи забрать надо.
        - Шпагу только, - усмехнулся Виллем. «Кинжал при мне, а больше мне вряд ли что понадобится - голова-то пока есть на плечах».
        Мужчины вышли, а Джон, взглянув на Ворона, сказал: «Да, не ожидал я от него. Особенно после того, что тогда было, в Дельфте».
        - Я уж не знаю, что было в Дельфте, да ты мне и не скажешь, - рассмеялся Степан, - но он ее как тогда любил, так и сейчас любит. Так что моему брату будет легче».
        - Это как посмотреть, - Джон поднялся, - я вижу, что характер у адмирала-то не изменился, как он тогда ничего не боялся, так и сейчас.
        - Так это же хорошо, - удивился Степан, убирая со стола.
        - Хорошо, но опасно, - сердито ответил разведчик.
        Мужчины медленно шли по набережной Зингеля.
        - Можешь меня Матиасом звать, ты же голландец, - наконец, сказал Вельяминов. «Ты ведь на Москве не был ни разу?».
        - Нет, - ответил адмирал, разглядывая изысканно одетого, легкого, на вид, - лет сорока мужчину.
        - Ладно, - кисло проговорил Матвей, - как сойдем на берег, будешь у меня блаженным.
        Безъязыким то есть. На корабле натаскаю тебя - что делать, будущий родственник.
        - А почему - родственник? - Виллем вдохнул сырой зимний ветер и подумал: «Господи, неужели? Весной я ее увижу. И сразу обвенчаемся, в первой же церкви, в Норвегии, да все равно где. А если она не захочет?».
        - Да не волнуйся ты так, - Вельяминов закинул голову и посмотрел на красивое лицо адмирала. «Брат я ее, старший, единокровный, Джон не сказал тебе, что ли?».
        - Нет, - Виллем вдруг остановился и подал Матвею руку: «Рад встрече».
        - Вот же въедливый старикашка, - пробормотал Вельяминов, - восьмой десяток скоро пойдет, а дело свое знает. Ладно, теперь слушай меня, - внимательно, - вопросы потом задавать будешь».
        Степан повернулся и обнял жену. Она была холодная и сразу пристроилась ему под бок, зевая. «Кто?», - смешливо спросил Ворон, целуя ее шею.
        - Мальчик, - томно сказала Эстер, положив голову ему на плечо.
        - Ну и сейчас будет мальчик, - пообещал Степан, и добавил: «Вот эта рубашка тут совсем ни к чему, только мешает».
        Тонкое кружево полетело на ковер, и Ворон, любуясь ее смуглым, маленьким телом, умещая его у себя в руках, проговорил: «Ну вот, а теперь я поработаю, - основательно и долго, радость моя».



        Часть восьмая
        Углич, май 1591 года

        Его разбудил детский плач. Колыбель стояла совсем рядом с кроватью, и Марта, что лежала у него под боком, рассыпав по постели бронзовые волосы, зевнув, приподнялась. «Я сам, - шепнул ей Виллем, и взял на руки дитя - крепкое, крупное, с отцовскими, карими глазами.
        Рубашка спустилась с белого, нежного плеча, и он, подышав ей в шею, ласково сказал: «Я и не думал, что они так много едят».
        - О, - отозвалась Марта, - это - только начало, мой адмирал. Ребенок, удовлетворенно засопев, прикрыл глаза, и Виллем, вернув его в колыбель, заметил:
«Мне кажется, или тебе холодно? Зима ведь на дворе».
        - А ты согрей, - ее губы были совсем рядом. «И я тебя тоже».
        Марта опустила руку вниз, и, сдерживая улыбку, сказала: «А я ведь еще в Мон-Сен-Мартене поняла, что с тобой, Виллем, я никогда не заскучаю».
        Под меховыми одеялами, в его руках, она была горячей, и гладкой, рубашка сразу куда-то исчезла, и он опять услышал детский плач.
        В избе было душно и пахло чем-то кислым. Баба, что-то бормоча, покачивала привешенную к очепу берестяную колыбель. Виллем, открыв глаза, увидел, как по бревенчатому потолку ползет темная дорожка. Один из тараканов упал прямо в колыбель, и дитя заорало еще громче.
        - Да заткни ты его! - крикнули недовольно с лавки. Адмирал подумал, что за три месяца стал неплохо понимать язык. «Не то, чтобы мне он когда-нибудь понадобится, - он потянулся, закинул руки за голову, и заставил себя не думать о Марте. «Как мальчишка, право слово, - недовольно сказал себе Виллем.
        Матиас дремал, положив коротко остриженную, грязную голову на рукав армяка. «Еще дня три пути до этого Углича, - адмирал повернулся на бок, и посмотрел на предрассветную тьму в щели между грубыми ставнями.
        Из Тромсе они взяли бот до Печенги, - Виллем сердито сказал Матиасу: «Уж с чем-чем, а с парусом я справлюсь, не надо лишних людей в это вмешивать». От Печенги до побережья Белого моря пришлось лежать на палубе воняющей рыбой и тюленьим жиром поморской лодьи - под наваленными на корме шкурами.
        Их высадили в виду плоского, хмурого берега, и, прошлепав по мелкой воде, Матиас сказал:

«Добро пожаловать в Россию, адмирал».
        Матвей поднял ресницы, и увидел, что адмирал не спит. «Господи, бедный мужик, - вдруг подумал Вельяминов. «Привык у себя там, на Востоке к роскоши - тяжело ему блаженного-то разыгрывать, и в навозе валяться. Но с головой - язык уже понимает немного, хотя рта ему открывать нельзя, сразу заподозрят что-то. Но мычать и слюной брызгать отменно приучился».
        - Пора, Василий, - тихо сказал Вельяминов, и чуть подергал тяжелую, ржавую цепь, что лежала на заплеванном, затоптанном полу. Они вышли на двор, и адмирал, плеснув в лицо ледяной колодезной водой, тихо сказал по-немецки: «Слушай, а что мы там-то, - он махнул рукой в сторону Углича, - будем делать? У нас даже шпаг нет, два кинжала, и все».
        - И две головы, - отозвался Матвей. «Давай, поторапливайся, я до заката хочу двадцать верст еще пройти».
        Над лесом, что стоял по обе стороны уже подсохшей, накатанной дороги, медленно всходило солнце, и адмирал вдруг вспомнил такой же рассвет в Мон-Сен-Мартене. Он проснулся тогда в своем ветхом, протертом кресле, и, заглянув в опочивальню, увидел, что ее там уже нет.
        Из кухни пахло так, что захотелось туда зайти и больше никогда не выходить. Она наклонилась над ведром, выжимая тряпку, и Виллем увидел, какие красные у нее руки.

«Вода же холодная, - подумал он, подходя к Марте. Она посмотрела на него своими прозрачными глазами, и, держа руки на весу, сказала: «Вот приедем обратно, я тут у тебя все вычищу, дорогой мой адмирал. К завтраку все готово».

«Я тогда поцеловал ее, да. Отобрал тряпку и поцеловал. Сначала ладошки, - они у нее маленькие, как у ребенка, потом запястья, - белые, нежные, а потом уже и губы. Господи, ну хватит, уже, - велел себе Виллем. «Потерпи, немного осталось».
        - Там деревня, - озабоченно заметил Матиас, показывая на приближающиеся избы.
«Погоди, я тебе цепь надену».
        В раскрытое окно палат вливался свежий, майский воздух. Пахло черемухой и сиренью, со двора были слышны детские голоса.
        - Если вот так кинуть, - озабоченно сказал один из мальчиков, - то никто не отобьет, уж ты мне поверь.
        - Дай-ка, - попросил второй. Раздался звук удара и мяуканье кошки. Мальчишки расхохотались. «В кусты забралась, - ласково сказал первый мальчишка. «Испугали тебя, да».
        - У меня веревочка есть, - предложил второй мальчик, - я ей для занятий углы измерял.
        Давай узлов навяжем и поиграем с ним, смотри, он же котенок еще совсем».
        - А потом на реку, там и побегать больше места будет, и на лодке покатаемся, - рассмеялся первый мальчик. «А стрельцы нас на берегу подождут».
        Вдовствующая государыня Марья Федоровна, было, стала приподниматься с лавки, но мужчина, что лежал на ней, раздраженно пробормотал: «Да тихо ты!».
        Она покорно отвернула голову в сторону и стала считать изразцы, коими была выложена печь. Лавка чуть скрипела, и Марья Федоровна подумала, что надо ее поправить.

«Невместно же, еще услышит кто».
        Мужчина напрягся, и она почувствовала прикосновение влажных, пухлых губ к своей щеке.
        Она подождала, и, почувствовав, что он встал, вытерла рушником между ногами.
        - Ты бы все-таки была бы чуть ласковей, Марьюшка, - обиженно сказал Михаил Никитович Битяговский, одеваясь. «Я же люблю тебя, милая».
        - Люблю, - злым шепотом ответила Марья Федоровна, натягивая рубашку. «Что ж ты в жены меня не берешь, Михаил Никитович? Я ведь и так, - она еще понизила голос, - плод твой травила, сам же знаешь. Сколько можно-то уже!».
        - Вот сейчас Борис Федорович приедет, - пообещал Битяговский, - и попрошу у него, Марьюшка, всенепременно попрошу.
        - Ты и прошлым годом сие обещал, - Марья Федоровна застегнула опашень, и, заплетя косы, покрыла их вдовьим платом - черным.
        Михаил Никитович потянулся, - он был ниже государыни, и зашептал ей на ухо: «Вот в этот раз точно, Марьюшка».
        Когда дверь за ним закрылась, Марья Федоровна, оглянувшись, кинула рушник в кучу грязного белья, что валялась в корыте, в нужном чулане, и подошла к окну.
        В цветущих кустах сирени щебетала какая-то птица, и женщина вдруг, уцепившись пальцами за оструганную раму, сказала: «Господи. Я же, не для себя. Только ради Митеньки, чтобы жив и здоров был сыночек мой».
        Она ощутила легкое прикосновение к своему плечу, на нее повеяло запахом цветов, и Марья Федоровна, уткнув голову в плечо женщины, - маленькой, хрупкой, тоже во всем черном, - горько, отчаянно заплакала.
        - Тихо, - сказала нежно Марфа, гладя ее по голове, - ну не надо, девочка моя, не надо.
        Молись заступнице, Богородице, иже она вдов и сирот призревает, милая моя.
        - Я ведь не хотела, Марфа Федоровна, - прорыдала государыня, - знаете же вы. Не хотела!
        - Что баба ради деток своих делает, - жестко проговорила боярыня, - то не грех, Марья Федоровна. Сами ж знаете, я и тогда вам говорила, - я вас и Митеньку защищу, однако же, если что, упаси Господь, с ним случится, - то на нас обоих иночество взденут, и детей своих более я никогда не увижу. Так что это я, - Вельяминова чуть скривила тонкие губы, - благодарить вас должна.
        Марья Федоровна вдруг вспомнила ту страшную, зимнюю ночь, когда она, скорчившись от боли, металась по лавке в палатах боярыни, а та, держа ее за плечи, мягко, ласково говорила: «Ну, потерпи, девочка моя, сие закончится скоро. Потерпи, не кричи, сие в тайне держать надо. Потом я тебя в постель уложу и скажу, что болеешь ты. А сейчас потерпи».
        Когда боль внизу живота - острая, дергающая, на мгновение утихла, Марья Федоровна подняла залитое слезами лицо, и спросила: «А вы терпели?».
        Боярыня Вельяминова, ничего, не ответив, наклонившись, убрала пропитанные кровью тряпки и положила свежие.
        - Мальчики на реку пошли, - вытирая лицо рукавом опашеня, проговорила Марья Федоровна.
        - Да видела я их, - рассмеялась Вельяминова. «С ними стрельцов два десятка, не волнуйтесь. Пойдемте, лицо умоете, и на поварню - Лизавета моя сегодня пироги с утра затеяла, гоняет там всех, поможем ей»
        - А близняшки где? - уже успокоившись, спросила государыня, когда женщины шли через двор.
        - Тоже на реке с утра еще, после заутрени убежали, - рассмеялась Марфа, и, нагнув голову, шагнула на шумную, жаркую поварню.
        Мальчик, - гибкий, маленького роста, с темными, мокрыми волосами, - вынырнул и рассмеялся: «Ты опять быстрее, Митька».
        - Я тебя старше, - наставительно ответил царевич Дмитрий Иоаннович, что сидел на теплом, мелком волжском песке.
        Петя Воронцов-Вельяминов блеснул лазоревыми глазами, и, натягивая рубашку, небрежно заметил: «На четыре месяца всего лишь».
        С маленького, лесистого острова, что лежал выше по течению Волги, доносился девичий смех.
        - Поплыли, посмотрим, - тихо шепнул старший мальчик.
        - Да там смотреть не на что, - Петя презрительно сморщил нос. «То ж сестры мои старшие, я их каждый день вижу. Могу рассказать, - мальчик чуть улыбнулся. «И потом, - он добавил, - ты ж знаешь, Параша еще ничего, добросердечная, потреплет за волосы, и отпустит, а у Марьи кинжал есть, я видел».
        - Кинжал, - распахнул ореховые глаза Митя. «Настоящий?»
        - Ну, - Петя ухмыльнулся. «Она его стянула, как Борис Федорович тем летом со свитой приезжал, у кого-то из окольничих. Те и не хватились. Пошли, - он позвал Дмитрия, - матушка, должно, ждет - заниматься надо».
        - Ничего интересного в этой математике, - царевич поднялся, и зевнул. «И зачем она нужна только?»
        - Ну, - рассудительно ответил Петя, - вот будешь ты на престоле сидеть, будут у тебя бояре в приказах, дьяки тако же, а все равно - коли ты за что отвечаешь, то самому в этом разбираться надо. То ж страна целая, хоть и богатая она у нас, а все равно - коли самому во все, не влезать, так разнесут по бревнышку».
        - Так это получается, - Митенька надел богатый, бархатный, золотом вышитый кафтанчик, - что царю за всем присматривать надо?
        - Конечно, - удивился младший мальчик, взбираясь на покрытый травой косогор, - зря ты, что ли и на коне ездить, учишься, и с саблей упражняешься? Все надо знать, на то ты, Митька, и наследник престола.
        - Тебе-то хорошо, - вздохнул царевич, - как я на трон сяду, так уедете вы, будешь торговлей своей заниматься, а у меня вон, - мальчик окинул взором тихую, сверкающую под солнцем реку и нежно зеленеющие поля, - сколько всего под рукой-то будет.
        - Смотри, - Петя кивнул на вход в кремль, - машут уже нам.
        - Терпеть его не могу, - неожиданно зло сказал Митенька, разглядывая низенького, толстого Битяговского, что, стирая со лба пот, торопился к ним.
        Марфа Федоровна вышла из церкви святителя Алексия, и, поклонившись земным поклоном в сторону монастыря, стала раздавать милостыню. Как обычно, она незаметно оглядела ряды нищих, - именно здесь, в конце лета, почти четыре года назад, боярыня увидела устремленные на нее ореховые глаза. Юродивый, - в тяжелых, ржавых веригах, трясся, покачивая головой, дрожали грязные, в каких-то болячках, руки, и только подойдя к нему совсем близко, наклонившись над ним, она услышала еле заметный шепот: «Тихо, Марфа, тихо».
        Битяговский следил за каждым ее шагом, и ей было запрещено - по распоряжению Годунова, - даже выходить за околицу города без сопровождения. Тогда она только опустила темные, длинные ресницы, и медленно проговорила: «Помолитесь за семью мою, святый отче».
        На следующий день, наложив засов на дверь палат, она читала письма - от Джона, от Вероники, от Степана, - читала и плакала, сжимая в руках кружевной, богатый платок. К обедне они пошли все вместе - Марья Федоровна с Митенькой и Марфа с детьми. Она увидела остановившийся, тоскливый взгляд брата, что провожал глазами стройную спину ребенка, и заставила себя пройти дальше - невозможно было и думать о том, чтобы подойти к нему.
        Марфа вздохнула, - нищие были те же самые, знакомые, и, еще раз перекрестившись, пошла к своим палатам - мальчики должны были уже вернуться с реки.
        - Очень вкусно, - Прасковья, в намотанном на влажные волосы шелковом рушнике, отломила кусок пирога с визигой. «Молодец ты, Лизавета, у нас с Марьей они вечно - то перестоятся, то сгорят, то еще что».
        Марья Воронцова, что сидела, скрестив ноги, по-татарски, на лавке, и, насвистывая, стругала кинжалом какую-то деревяшку, откинула со лба белокурую прядь и сказала:
«Да кому нужны пироги-то нынче, вона - девок холопок поварня полна, да и в Лондоне - кухарки не перевелись еще».
        - Мужу, - наставительно сказала Лиза, потянувшись за свежим, только из печи калачом.
        - Смотри, Лизавета, - Марья отложила деревяшку, и, вскочив, раскинув руки, прошла на цыпочках по лавке, - муж одними пирогами сыт не будет». Девочка, - маленькая, легкая, больше похожая на мальчишку, - одним быстрым движением спрыгнула на пол, и, кувыркнувшись по ковру, - была она в шароварах и рубашке, - села за стол.
        - А ты сего не можешь, - заключила, улыбаясь, Марья и сунув палец в плошку с икрой, облизала его.
        - Да уж такой неумелой жене, как ты, - Лиза подняла каштановую бровь, - перед мужем и вправду, придется, на руках ходить. Может, хоша тогда не заметит, что в хозяйстве у тебя неладно.
        - Я и взамуж не собираюсь, - Марья пожала плечами и, закрутила на затылке густые косы.
        - И вот что, девы, - Параша вдруг зорко посмотрела на сестер, - кто мое зеркальце ручное взял, тому не поздоровится. Добром верните. Ты в мыльню, что вчера не ходила, Лизавета? - спросила она, отодвигая от Марьи икру: «Нам-то оставь что-нибудь».
        - Как будто оной у нас не хватает, - фыркнула девочка, - весь амбар кадушками забит.
        Лиза густо покраснела и что-то пробормотала.
        Параша ахнула, и подергала ее за рукав: «Матушка-то знает?».
        - Еще Великим Постом пошли, - опустив голову, ответила старшая сестра, - знает, конечно.
        - Ну, теперь свах жди, - рассмеялась Марья, - к Покрову-то точно повенчают тебя. Нам тут еще - она быстро посчитала на пальцах, - шесть лет сидеть, пока царевичу пятнадцать не исполнится, не в девках же пребывать все это время!
        Лиза встала, и, кусая алые, красивые губы, рыдающим голосом сказала: «Хватит об этом! Не хочу я больше про сие слушать!». Она прошла в боковую светелку, и, захлопнув дверь, наложила на нее засов.
        Параша хмыкнула. «Ничего и не сказали вовсе. Совсем умом тронулась».
        - Кровь гуляет, - Марья посмотрела за окно. «Пошли, как поедим, из луков постреляем, я тихое место знаю, не увидит никто».
        Лиза, лежа на лавке, уткнув голову в мокрую от слез подушку, вдруг прошептала:
«Господи, ну хоша бы бежать отсюда, да как? Как я матушку-то брошу! И сказать ей нельзя - вдруг ей не по нраву сие придется. Ну что же мне делать-то, Господи?».
        Борис Федорович Годунов зевнул, и, откинувшись на сиденье возка, наставительно сказал:

«Ты, Василий Иванович, должен быть мне благодарен - кабы не я, сидел бы ты в ссылке в Галиче до сих пор. А вона смотри - попросил я за тебя Совет Регентский, и на свободе гуляешь. И далее - коли не станешь из воли моей выходить, то и в Боярскую думу вернешься, и на воеводство тебя посадят, понял?»
        Тонкие губы Василия Шуйского чуть дернулись, и, он, отведя взгляд от красивого, спокойного лица Годунова, посмотрел в окно возка.
        - Чего не на конях-то отправились? - хмуро спросил Шуйский. «Ты, Борис Федорович, смотрю, более о своем кармане заботишься, нежели о стране - не дорога, а ямы сплошные.
        А у твоих палат московских вымощено все».
        - Ко мне, Василий Иванович, послы иноземные ездят, - легко улыбнулся Годунов, - сраму-то не оберешься, по всей Европе разнесут, что глава Совета Регентского в грязи тонет. Опять же - ты думаешь, ради себя, я в Кремле водопровод приказал провести, крепости отстраиваю - сам же видел, какой Белый Город поднимается, теперь татары не страшны нам будут. А как закончат они на Москве строить - в Смоленске тако же возведут, чтобы поляки к нам не совались.
        Шуйский молчал. За окном возка - куда ни глянь, простирались поля, на горизонте виднелась темная полоска леса, в нежном, вечернем небе, метались стрижи.
        - А в возке мы отправились, - усмехнулся Борис Федорович, - потому что дело у нас - тайное. Ни мне, ни тебе в Угличе появляться не след. Как закончит все Михаил Никитович, так и увидят нас.
        - Михаила Никитовича самого к тому времени в живых не будет, - резко ответил Шуйский.
        - Ну, - улыбнулся Годунов, - сие гнев народный, в набат ударят, оное, Василий Иванович, мне неподвластно. Ты ж человек начитанный, как и я, латынь знаешь, помнишь, что сказано - глас народа ровно как глас Божий. Вот так-то, - Годунов зевнул и добавил: «А гонец, коего на Москву к нам пошлют, знает, куда ехать-то, так что ты не волнуйся - ранее нас там никто не окажется».
        - Ну вот, - Матвей посмотрел на закат, и прибавил шагу, - до Углича уж недолго осталось, адмирал.
        Виллем вдруг приостановился и, обернулся: «Слышишь?».
        Матвей наклонил голову: «Всадников с десяток и возок. Давай-ка, адмирал, в канаву нырнем - незачем нам с ними встречаться».
        Вельяминов чуть поднял голову и проводил глазами невидный, запыленный возок. «А лошади у них кровные, - пробормотал мужчина. «За одного такого жеребца дорого дадут.
        Вот скажи мне, адмирал, - Матвей усмехнулся, - ради чего в бедняцкую повозку таких лошадей впрягать?».
        - Затем, чтобы побыстрее добраться, куда надо, и от глаз людских скрыться, - хмуро ответил Виллем, поднимаясь. «Пошли, не нравится мне вся эта суета. Там в город-то спокойно пробраться можно?».
        - У меня для этого, - хмыкнул Матвей, - грамотца есть. А все почему - потому, что некоторые попы золото любят боле всего на свете. Вот, - он вытащил из мешочка на шее сложенную бумагу, - с печатью и подписью игумена монастыря Крестовоздвиженского. Я как в тот раз на Москве был, так делом сим озаботился, на всякий случай. Сказано в оной, что мы с тобой, адмирал, два честных инока и собираем Христа ради на ремонт церквей в нашей обители.
        - И что, дают что-нибудь? - заинтересовался Виллем.
        - А на какие деньги ты водку пьешь? - Матвей поднял цепь и намотал ее на руку.
        - Не так уж много и пьем-то, - пробурчал адмирал, выбираясь из канавы. «Но, Матиас - доберемся до Норвегии - тут мы с тобой и загуляем, попомни мое слово».
        Марья Федоровна развернула маленькую грамотцу и сказала: «Да вы угощайтесь, боярыня, мед, хоша и прошлого года, но хороший, тако же и пряники - Лиза ваша мастерица их готовить».
        Марфа отломила кусочек коврижки и улыбнулась: «Хорошая хозяйка моя дочка-то. Федосья, старшая моя, - женщина чуть погрустнела, - тоже мастерица была, так вот - уж который год про нее ничего не слышно. Сродственница-то ваша, жена Чулкова воеводы, как приехала туда, отписала, что пропала Федосья моя, так вот - с тех пор и жду от нее весточки».
        Вельяминова перекрестилась, и Марья Федоровна, положив руку на тонкие, унизанные перстнями, пальцы боярыни, сказала: «Бог даст, Марфа Федоровна, Бог даст».
        - Ну, давайте, почитаем-то, - Марфа налила себе квасу. «С тех пор, как я за Большим Камнем была, многое поменялось-то. Вона, и Ермак Тимофеевич преставился, храни Господь его душу».
        - Милая моя Марьюшка, - начала государыня, - первым делом отпишу тебе, что народилось у меня пятое дитя, мальчик здоровенький, крестили Яковом, по Якову Ивановичу покойному, упокой Господь душу праведника. Крепостца наша еще шире строится, тако же зачали ставить другие - дальше на восток. Данило Иванович все время там, а как приезжает в Тобольск - ко мне раз-другой зайдет, да и все на этом. Ей он возвел палаты прямо наискосок от дома нашего, там и ночует всегда. У нее уже двое сыновей родилось, а местные инородцы ее прямо в глаза царицей сибирской называют. Боюсь я, Марьюшка, что изведет меня она - хоша в церковь она и ходит, а все равно - глаз у сей Аграфены истинно черный.
        - Да, - только и сказала Марфа, когда Марья Федоровна свернула грамотцу, - ну что ж, и такое бывает.
        - Отпишу ей, чтобы не унывала, и Господу молилась, - проговорила вдовствующая государыня. «Может, и вернется муж-то к жене венчанной»
        - Я вам так скажу, Марья Федоровна, - сухо ответила Марфа, глядя в серо-синие глаза женщины, - хуже нет полюбовницей, быть, так что я сей Аграфене не завидую.
        Марья Федоровна закусила алую губу, и, опустив голову, пробормотала: «Он на мне жениться обещает».
        - Пятый год уже, - Марфа встала и обняла государыню за тонкие, стройные плечи.
«Ах, Марья Федоровна, ну зачем вам сие? Ну да, молоды вы, я тоже молода была, так ведь на себя посмотрите, и на него. И если б вы мне сразу сказали, я бы вам трав тогда еще дала, и не пришлось того бы делать, что сделали». Марфа чуть побаюкала женщину, прижавшись щекой к ее плату.
        - Стыдно было, - Марья Федоровна вздохнула. «Сами же понимаете…»
        - Да, - тихо ответила Марфа, и выпрямилась - на пороге стояла полная, низкорослая Василиса Волохова, мамка царевича.
        - Мыльня-то готова, боярыни, - умильно улыбнулась она. «Вашего Петеньку тоже вести, Марфа Федоровна?».
        - Ведите, конечно, - распорядилась Марфа. «Они сегодня на конях ездили, перепачкались все».
        Когда дверь закрылась, государыня едва слышно сказала: «А я ведь до сих пор помню, какой он был, Марфа Федоровна. Сколько лет прошло - а я помню, и до самого смертного часа своего - не забуду».
        - А тут неплохо, - князь Шуйский оглядел чистую, еще пахнущую смолой горницу. «Я смотрю, Борис Федорович, ты все подготовил».
        Изба пряталась в густых лесах, вокруг было удивительно тихо, - только где-то, среди ветвей деревьев ухал филин, да чуть ржали кони.
        - Я ее прошлым годом приказал срубить, - Годунов сидел на крыльце со жбаном кваса.
«Тут как раз - до Углича пять верст, а ежели не знаешь, где она - так и не найдешь, сам же видел, сюда конный еле проедет, тропинка узкая.
        Шуйский устроился рядом и налил себе. «А чего водку не пьем, Борис Федорович? - смешливо спросил князь.
        - Вот обделаем все, и выпьем, - хмуро ответил Годунов. «На сговоре твоем, Василий Иванович».
        Мужчина, вскинув голову, посмотрел в прохладное небо и вдруг сказал: «Хорошо у нас в России-то, князь. Вот так посидеть, вечерком, квасу попить - на Москве сего не сделаешь, только тут и удается».
        - Как ты, Борис Федорович, на престоле сидеть будешь, так еще лучше будет, - Шуйский потянулся. «Скажи мне, а слышал я, что Старицкая-то Мария, вдова Магнуса герцога - жива она, и вроде даже чадо у нее есть - насчет этого ты озаботиться не хочешь, а? Ну так, чтобы никого уж, не осталось, чтобы начать заново, так сказать? .
        Годунов помрачнел и выругался. «Иван Васильевич так этих двоих упрятал, что даже патриарх Иов не знает, где они. Мы с ним все бумаги переворошили - ни следа не осталось.
        Чадо там девка, все легче, однако в коем монастыре этих двоих искать - сие одному Господу сейчас ведомо»
        - Да, все же праправнучка Ивана Великого девка сия получается, - Шуйский помедлил и вдруг спросил: «Думаешь, согласится боярыня-то мне дочь отдать?».
        - А что ей останется, - рассмеялся Годунов. «На плаху лечь и всех детей за собой туда потащить? А так - ее пострижем, сына - тако же, а девок - пусть пару лет при матери в монастыре побудут, а потом заберу и замуж выдам, за людей нужных. И даже, Василий Иванович, языки никому урезать не буду, я добрый, не то, что государь покойный».
        - Так болтать будет Марфа Федоровна-то, - нахмурился Шуйский. «Она баба ума острого, ровно как батюшка ее, да и брат ее покойный тоже далеко не дурак был».
        - В одиночной келье много с кем не поболтаешь, - отмахнулся Борис Федорович.
        - А что там за девка, ну, та кою ты мне в жены прочишь? - поинтересовался Шуйский.
        - Красивая она, тихая, глаз не подымет. И хозяйственная, у них там на сей Лизавете вся поварня держится. Да и вотчины тебе ихние пригодятся, богаче Марфы Федоровны мало кого найдешь-то, - Годунов вгляделся в тропинку. «А, вот и Михаил Никитович, смотри, запыхался, бедный. Хорошее у него кормление вышло, как я посмотрю, на Москве он стройней был».
        Стрелец оглядел с ног до головы невидного, грязного мужичка, в заплатанном армяке и презрительно сказал: «А сие, на чепи, что у тебя?».
        - Да блаженный он, безъязыкий, - зачастил мужик. «Василием в святом крещении кличут».
        Второй нищий - с закатившимися, косящими глазами, что-то промычал.
        - А ты зачем его на чепи водишь? - начальник караула подозрительно посмотрел на блаженного.
        - Так, ваша милость, - пробурчал мужик, - он тихий, на людей не бросается, но убежать может. А без него подают-то меньше, люди у нас к убогим жалостливые».
        Стрелец покачал головой: «У нас и своих нищих хватает, еще, не приведи Господь царевич сие, - он показал на мужика, - высокого, мощного, - увидит, так испугается еще. Бредите далее, честные иноки, страна большая у нас, а в Угличе вам делать нечего».
        - Закрывайте ворота, вон - к вечерне уже звонят, - велел начальник караула, и, повернувшись, исчез внутри городских стен.
        - Merde! - одними губами сказал Виллем.
        - Ничего, - так же тихо отозвался Вельяминов, - придумаем что-нибудь. Пошли, в лесу поспим, ночи сейчас теплые.
        Нищие побрели по дороге прочь от города, а стрелец, глядя им вслед, вдруг подумал:
«Как же - на людей не бросается! У сего юродивого кулаки - размером с голову мою, он и чепь эту порвет в одно мгновение, ежели ему в голову что взбредет. Нет, правильно, что их не пустили».
        Он почесался, - комары к вечеру кусали зло, несмотря на ветерок с Волги, - и, наложив массивный засов на ворота, сказал сам себе: «Еще и дьяка этого ждать, сказал - до полуночи вернется. А так бы и спать бы уже отправился».
        - Ну вот, - Годунов потер нос, - значит, решено все. Послезавтра вы там все обделайте, и сразу же пусть гонец к нам едет. Ну, из своих, конечно, Волоховых, али Качаловых возьми».
        Битяговский поклонился и вдруг, неуверенно, спросил: «А с государыней-то что будет, с Марьей Федоровной?»
        - Пострижем, что, - удивленно отозвался Годунов, намазывая мед на ломоть свежего хлеба, что привез дьяк. «Ее, и Марфу Федоровну, а что с ними делать еще-то? Они царевича от смерти не уберегли, не уследили - за такое по голове не гладят. Я бы эту Марфу и казнил, конечно, но раз ты, Михаил Никитович говоришь, что сие невозможно…
        - Да не поверит никто, что она своего сына заместо царевича на престол посадить хотела, - раздраженно отозвался Битяговский. «Весь Углич сего Петеньку знает - он царевича меньше, и глаза у него синие - не подменить мальчиков-то».
        - Ну, люди верят тому, чему хотят верить, - чуть усмехнулся Годунов. «Вона, на то здесь и Василий Иванович сидит - чтобы всем потом сказать, что преставился Дмитрий Иоаннович от несчастного случая. Горестно сие, однако же, случается».
        - Так насчет Марьи Федоровны, - помялся Битяговский.
        - А, значит, выгорело у тебя, - рассмеялся Годунов и повернулся к Шуйскому. «Я, как Михаила Никитовича в Углич отправлял, обещал ему там жизнь нескучную - так и получилось, видишь».
        Дьяк покраснел и отвел глаза от Годунова.
        - Невместно сие, - резко ответил Шуйский. «Где оно видно, чтобы вдовствующая государыня замуж выходила, да еще и опосля смерти наследника? Нет, в монастырь, в монастырь».
        Борис Федорович погладил ухоженную, с чуть заметной проседью, надушенную бороду.
«Ты, Михаил Никитович, сначала обделай все, а после - поговорим. Может, и удастся сие».
        Битяговский припал губами к алмазному перстню на большой, холеной руке Годунова.
        Провожая глазами толстую спину дьяка, что уже почти скрылся в лесу, Борис Федорович грустно сказал: «Ну что ты, князь, он ведь покойник уже - ты не смотри, что он ходит, и говорит. Послезавтра его толпа на части разорвет, и на колья поднимет. Пусть хоть пару дней-то счастливым побудет, жалко, что ли?».
        - А Иван Васильевич так бы не сделал, - жестко отозвался Шуйский.
        - Посему, князь, я на его место и сажусь, - усмехнулся Годунов. «Добром надо все делать, добром и лаской».
        Шуйский посмотрел в золотисто-карие, веселые глаза главы Регентского Совета, и ничего не ответил.
        Ему снилась Марья. Как всегда - это была кампо Сан-Марко, и вода лагуны была зимней, серо-синей, как ее глаза. Она стояла, положив голову Матвею на плечо, взяв его за руку. Под платьем - серого шелка, - уже чуть заметно выдавался живот. Митька кормил голубей, а потом, смеясь, подбежал к ним. Матвей, обняв его, присев, спросил: «Ну что, красиво тут?».
        Митька кивнул и, прошептал ему на ухо: «Я и не думал, что может быть так красиво».
        Матвей, чуть слышно выругавшись, прихлопнул комара, и, перевернувшись на спину, посмотрев в небо, подумал: «Нет, в Венеции мы жить не будем. Уж слишком там хорошо, я не выдержу - каждый день сим любоваться. Нет, тот городок, что я выбрал, как раз по нам - тихо, спокойно, море рядом. Заведем лодку, в церковь будем ходить, детей пестовать.
        Господи, скоро уже».
        - Идет кто-то, - адмирал приподнялся на локте.
        Матвей увидел сквозь кусты знакомую фигуру - низенький, толстый человек, вытирая платом лицо, - хоть вечером было уже прохладно, спотыкаясь о корни деревьев, что пересекали тропинку - торопился обратно, к дороге на Углич.
        Подождав, пока он скроется из виду, Вельяминов сказал: «Знаешь что, давай-ка мы тоже к городу двинемся - сначала возок, теперь этот, - он кивнул на тропинку, - что-то они тут разбегались. Попробуем все же пробраться».
        - А кто это был? - спросил Виллем.
        - Да чиновник, от Годунова, соглядатай его, в Угличе - отмахнулся Матвей. «Не нравится мне, что он по лесу-то бродит, что ему искать здесь?».
        Шуйский заснул, а Борис Федорович, поворочавшись немного на лавке, вышел на крыльцо, и привалился виском к резному столбику.
        - Может, не стоит? - в который раз подумал Годунов. «Все же ребенок, мало ли что еще случится за это время. Однако же сие не Федор - я этого Митеньку сколько раз видел, кровь с молоком, а не дитя. Ах, Ирина, Ирина, ну что бы тебе сына, родить - пусть хоть какого, так бы я и вправду регентом стал, царь-то не жилец, до сорока дотянет еще, а после - преставится. И так вон - Ирина говорила, что уж который год он к ней не приходит. Но сие, и хорошо, может - я эту Марфу Федоровну припугну, что, мол, от трав ее царица бесплодной стала.
        Нет, надо все в свои руки забирать - хватит нам Советов Регентских, царь нужен - сильный и здоровый. Может, переспать с Ириной все же? Оно грех, но ничего, отмолим, по монастырям пройдем. Вона, князь Василий Иванович думает - я на престол хочу, и вся страна тако же. Да если бы царь был - разве ж я на трон глядел бы? Я бы так, бочком, сзади бы советовал, и более мне ничего не надо было бы. Я ведь никто, шваль худородная. У Марфы Федоровны, вон, и то прав на престол больше, она Ивану Васильевичу в шестом колене сродственница».
        Годунов вздохнул и отмахнулся от комара. «А Митеньку в живых оставлять - опасно, сие не Федор, у него свой разум есть. Господи, ну прости ты меня, грешного, что я душу невинную гублю, - Борис Федорович перекрестился, - но ведь не ради себя я сие делаю, а только лишь ради страны. А все равно - хоша и комары, а хорошо как тут. Вон и луна, какая - чистая, ясная. Доброе лето будет».
        Он вернулся в горницу, и, устроившись под шелковым, на соболях, одеялом заснул, - крепко, без снов.
        Вдовствующая государыня закрыла Псалтырь и прислушалась - в дверь, низенькую, золоченую, кто-то скребся, - будто кошка.
        Она взяла свечу и, быстро, тихо подняв засов, впустила Битяговского.
        - Говорила я тебе, Михаил Никитович, - Марья Федоровна поджала губы, - не надо ко мне в палаты ходить. Митенька проснется, меня позовет, мамки прибегут, - что тогда?
        - Да ненадолго, Марьюшка, - просительно ответил дьяк, - соскучился я.
        Марья Федоровна почувствовала, что потная, с толстыми пальцами рука, потянулась к пуговицам ее опашеня, и, вздохнув, стала раздеваться.
        - А хорошая жена будет, - подумал Битяговский, укладывая ее на спину.
«Хозяйственная баба, покорная, царь-то, видно, как надо, ее воспитал. Холодная, конечно, да сие уж ладно.
        Вотчины мне после сего Борис Федорович обещал, уедем туда, заживем на славу. Деток родит».
        Он, было, потянулся, поцеловать женщину, но Марья Федоровна тихо сказала: «Делаешь свое дело, так и делай его».

«Хоша бы двинулась, лежит, ровно мертвая, - подумал дьяк и, на мгновение, остановившись, сказал себе: «Господи, я ведь сына ее убью. Господи, ну прости ты меня, мне-то моя жизнь дороже. А не сделаю я этого, так на плаху лягу».
        Он почувствовал, что не может смотреть ей в лицо и попросил: «Ты перевернись, Марьюшка, сладкая моя».
        Женщина встала на четвереньки, уткнув голову, в подушки, и Битяговский, удобнее пристроив свой пухлый живот, продолжил.
        - Вот тут, - Виллем приостановился и поднял голову. «Смотри, тут стена в выбоинах вся, взобраться удобно будет. Только цепь, Матиас, мы туда не потащим, - она так гремит, что все проснутся».
        Вельяминов пробормотал: «И луна, как на грех, яркая сегодня - будто днем полезем, если заметит кто - сразу тревогу подымут».
        Ворона, что сидела на стене кремля, закаркала, и, поднявшись на крыло, медленно полетела куда-то в сторону Волги.
        - Ладно, - сказал Матвей, вдыхая свежий, речной воздух, - давай я первым, а ты сзади. Ты все же посильней меня будешь, поможешь, если что».
        Кирпич чуть крошился под ногами, и Виллем вспомнил, как стояли они с Теодором на крепостной стене Мон-Сен-Мартена. «Ему девятнадцать сейчас, - быстро посчитал адмирал, - взрослый парень уже. Он и тогда был высокий для своего возраста, а, сейчас, наверное, уже и меня перерос. А Тео давно замужем, должно, быть, может, и дети у нее уже есть.
        Матиас говорил, там еще три девочки и мальчик. Это хорошо, - Виллем почувствовал, что улыбается, - хорошо, когда детей много. Весело. Да что это я - Марта за меня и не пойдет, она мне еще в Дельфте сказала, что не любит меня. Ну, ничего, - адмирал чуть вздохнул и поднял голову, - Матиас уже стоял на стене, - в конце концов, я сделал то, что надо - помог женщине. Остальное - это уже лишнее».
        - Вот сюда спрыгнем, - тихо сказал Матвей, почувствовав, что адмирал уже рядом.
«Тут футов пятнадцать, но ничего - солома внизу».
        Они уже поднимались, отряхивая с себя грязь и какую-то труху, как из-за поворота, в свете луны, блеснули бердыши стрелецкого наряда.
        - Лизонька, - позвала Марфа, постучавшись в дверь девичьей горницы. «Девочки мне сказали, что голова у тебя болит, так я тебе настоя сварила, открой, пожалуйста».
        Лиза, вытерев заплаканное лицо кружевным платком, убрала в поставец какие-то бумаги и подняла засов.
        Она посмотрела на обеспокоенное, ласковое лицо матери и поняла, что больше не может.

«Матушка, - глотая слезы, сказала Лиза, - матушка, милая…».
        - Что случилось? - Марфа закрыла за собой дверь и обняла дочь одной рукой, в другой - все еще держа склянку с настоем. «Что такое, Лизонька?».
        Девушка села на лавку, и, опустив голову, сжав между коленей маленькие руки, замолчала.

«Господи, - внезапно, испуганно подумала Марфа, - только не это. То ж не Федосья, - у Лизы-то голова разумная, сама она сие делать бы, не стала. Силой ее взяли, что ли? Да кто, и когда? Она ж и не ходит никуда, только по хозяйству, али в церковь».
        - Лизонька, - Марфа, присев рядом с девушкой, взяла ее пальцы в свои. «Девочка моя, ты мне сказать что- то хочешь? Случилось, что с тобой?»
        - Случилось, матушка, - подняв ясные, синие глаза, ответила Лизавета.
        - Вот тут и сидите, - начальник караула, выматерившись, толкнул Матвея в шею, и тот полетел на кучу соломы, что была навалена у стены острога. «Ты почто людей божьих обижаешь? - спросил Вельяминов, вытерев кровь с разбитых губ. «Василий же мой блаженный, его бить, все равно, что ребенка».
        - Сей ребенок, - стрелец посмотрел на заплывший глаз адмирала, - трем моим людям ребра переломал.
        - Это он по незнанию, - торопливо сказал Матвей. «Ежели дите с котенком играет - так оно его тоже мучает».
        - Язык прикуси свой, - посоветовал ему стрелец, - а то тако же, как приятель твой - в блаженные попадешь».
        Тяжелая, деревянная дверь захлопнулась, раздалось лязганье засова, и адмирал, сплюнув, тихо сказал: «Hoerejong».
        - Это ты прав, - согласился Матвей.
        - Ну, - Виллем поднял руку, и, гремя кандалами, ощупал свой бок, - у меня тоже пара ребер треснула. Но ничего, это не страшно. Давай, Матиас, подумаем, как отсюда выбраться - а то вон, этот офицер бумаги твои забрал, сейчас на Москву пошлет, оттуда и отпишут, что нет таких иноков.
        - Тут тебе не Голландия, - отмахнулся Матвей, - и нечего всякую шваль офицерами величать. Пока с Москвы о сем отпишут, мы с тобой уже в Бергене пить будем, а жены наши… - он внезапно замолчал.
        Виллем взглянул на него и мягко сказал: «Так вот оно как, Матиас. Ну, ты не волнуйся, все будет хорошо. Я с вами до Норвегии доберусь, присмотрю, что бы все в порядке было, и распрощаемся».
        - Ты что это? - нахмурился Матвей. «А сестра моя?».
        - Сестра твоя еще четырнадцать лет назад мне сказала, что не любит меня, - горько проговорил адмирал. «Не думаю, что с того времени вдруг что-то изменилось».
        - Так чего ж ты сюда поехал? - удивился Матвей.
        - Ты про крестовые походы слышал? - внезапно спросил Виллем.
        - Даже читал, - обиженно отозвался Матвей.
        - Ну вот, мои предки в них участвовали, - адмирал помедлил. «Моя семья, Матиас, уже четыреста лет - рыцари».
        - А, - отмахнулся Матвей, - у меня кровь лучше, мы вас на сотню лет старше, мои предки в Киев из варяжских земель приехали, великим князьям служить, пять сотен лет назад. А по матери я - потомок Комнинов, императоров византийских».
        Виллем заинтересованно приподнялся. «А муж Марты покойный, ты говорил, он вам тоже родственник?».
        - Мать его моему батюшке двоюродной сестрой приходилась, она тоже Вельяминова, в девичестве, - объяснил Матвей. «А замуж вышла за Воронцова, они тоже род старый, известный, у нас общий предок с ними был, давно еще».
        - Ну, так ты меня поймешь тогда, - улыбнулся Виллем. «Если ты рыцарь, то ты не спасаешь женщину потому, что она тебя любит. Иначе что ты за рыцарь, что ты за мужчина? Ты спасаешь ее просто потому, что она - женщина. Иначе нельзя».
        - Вот, адмирал, - усмехнулся Матвей, - лежим мы тут с тобой, я царю родственник покойному, ты - штатгальтером мог бы стать, если б не был таким медведем упрямым…
        - Это у нас семейное, - улыбнулся адмирал, - еще моего прадеда «Арденнским вепрем» звали..
        - Вот и, получается, - закончил Вельяминов, - что всякая чернь нас сапогами топчет, а мы молчим.
        - Ну, - Виллем вытащил кинжал, и полюбовался игрой металла в свете, луны, - иногда, Матиас, надо уметь ждать.
        - Не опоздать, бы нам только, - тихо ответил Матвей.
        - Так что же ты мне раньше не сказала, девочка? - Марфа поцеловала теплые, рыже-каштановые волосы у начала ясного, белого лба Лизы. «Зачем плакать-то было?».
        - Так все говорят, - Лиза утерла нос, - мол, свахи ездить начнут, к Покрову уж и под венец встанешь…А не хочу, матушка, не хочу ни за кого другого!
        - Ты хорошо подумала-то? - тихо, нежно спросила Марфа. «Сама же знаешь, жизнь у него не боярская, палат да холопов не заведено, да и, - что тут, что в Европе, - на одном месте-то они не сидят, придется тебе тоже ездить».
        - Это ничего, - ласково улыбнулась Лиза. «Ничего, матушка. Я ведь аккуратная - у меня все, как надо будет, ничего не потеряется, да и обживаюсь я на новом месте быстро, сами ведь знаете».
        - Это верно, - мать обняла Лизу за плечи, и та, все еще всхлипывая, сказала: «А не говорила я - ну, потому что он ничего не знает, может, я и не по сердцу ему».
        - Ну как ты можешь не по сердцу быть? - улыбнулась мать. «Он, как на Масленице в гости приезжал, то спрашивал у меня - не было ли свах еще, так я думала - это он просто так, ну, по-семейному».
        Лиза тяжело вздохнула и потерлась головой о плечо матушки. «А мама моя бы что сказала?»
        - А мама твоя бы сказала - иди, доченька, куда сердце тебя ведет, - погладила ее по голове Марфа. «И батюшка покойный порадовался бы. Так что не плачь, Покровом повенчаешься».
        Лиза вспыхнула вся - до начала прикрытой кружевами, молочно-белой шеи.
        - Потому что лучшей жены для сына моего мне не найти, хоть весь свет обыщи, - добавила боярыня, пожимая мягкую, маленькую руку Лизы.
        - Что-то хорошо кормите сегодня, - хмыкнул Матвей, увидев, как стрелец ставит на пол дымящийся горшок со щами.
        - У протоиерея нашего именины, святителя Германа Константинопольского, - сухо ответил караульный, - так он велел, ради милостыни, со своей поварни вам харчей пожаловать.
        - Ну, храни его Господь, - перекрестился Вельяминов.
        Когда дверь закрылась, он обернулся к адмиралу: «Что там решетка?».
        - Решетка там, - ответил Виллем, рассматривая свои исцарапанные руки, - к вечеру будет на полу лежать. Хорошо еще, что я высокий, тянуться не надо.
        - А ты не застрянешь? - озабоченно поинтересовался Матвей, разглядывая небольшое, забранное толстыми прутьями окошко.
        - Вот, сразу видно, что ты никогда не плавал, - Виллем принялся за щи. «Когда по мачтам карабкаешься, не только сила нужна, но и гибкость. Пролезу, все в порядке будет. Там, правда, - он показал на стену, - навоза лужа, прямо под окном нашим.
        - Ну, тебе не впервой, - заметил Матвей, и мужчины рассмеялись - тихо.
        - А у меня именины осенью только, - грустно сказал Матвей, добравшись до дна горшка, - на Матфея Евангелиста. А у тебя когда?
        - Да через три дня уже, - усмехнулся Виллем, устраиваясь на соломе. «Мы же святых не признаем, сам знаешь. А так - на Гийома Желонского».
        - А, это который сподвижник Шарлеманя, - вспомнил Матвей. «Про него еще эта песня написана, как ее там…
        - «Алисканс», - помог Виллем.
        - Именно, - обрадовался Матвей. «Мне ее покойный король Генрих читал, когда мы с ним еще в Кракове жили. Как это там, когда Гийом находит раненого Вивьена: "Plorant li baise tot sanglant la maisele, sa tenre bouce k'est douce con canele".
        - Плача, целует его в окровавленную щеку, в нежный рот, сладкий, как корица, - Матвей вдруг улыбнулся и закрыл глаза, как будто что-то вспоминая.
        Виллем помедлил и вдруг спросил: «Слушай, а у тебя всегда так было?».
        Матвей вздохнул: «Всегда. Я уж и не знаю - должно быть, Господь меня так любит сильно, что решил мне все дать попробовать».
        - Да, - протянул Виллем и оживился: «А ведь у Марты тоже именины скоро, я, помню, она мне говорила».
        - Да, на Марфу Вифанскую, сестру Лазаря, в начале лета, - улыбнулся Матвей.
«Сначала у нее, а потом у батюшки нашего покойного, на Федора Стратилата.
        Матвей обвел глазами сырую, грязную камеру и проговорил: «Как все сделаем, сначала в Париж поеду, понятно с кем, потом - в Венецию, а уж потом - на одном месте осядем, дома».
        - Я дома четырнадцать лет не был, - мрачно отозвался Виллем, - там замок, наверное, уже в груду камней превратился. Ладно, детей у меня нет, и не будет, никому он не понадобится, - адмирал замолчал и в наступившей тишине Матвей услышал голоса заступивших на караул стрельцов.
        - А ну не трогай сие, - сказал кто-то сочно, - этот пряник я из рук государыни самой получил.
        - Красивая баба-то, жалко ее, прозябает тут во вдовстве, молодая ж еще, - зевнул второй.

«Ей бы деток рожать, а не в черном платке ходить».
        - Да поверь мне, она тут времени не теряет, - расхохотался мужской голос. «Дьяка этого знаете, Битяговского, толстого такого?»
        - Ну да, пот с него все время льется, - подтвердил еще один стрелец.
        - Так она с ним живет, - рассмеялся мужчина. «Как тем летом у меня конь ускакал, я ж его по всей округе искал, ну и наткнулся на них - в лесу. Много интересного увидел, в коем месте у государыни пятнышко родимое - тоже рассказать могу».
        - Матиас, ты что? - поднял голову Виллем, увидев, как побледнел Вельяминов - смертно.
        - Ничего, - откашлявшись, заставил себя произнести Матвей. «Задумался».
        - Могла бы и кого-нибудь лучше найти, - презрительно сплюнул на пол один из стрельцов.

«Или дьяк этот многим славен?».
        - Да уж не знаю, - отозвался второй, - там такое брюхо, что будешь искать - не найдешь. А она ничего, худая только. Ну, что делать - вона, мы с вами - хоша и мужики приглядней этого дьяка, а все одно - он боярин».
        - Ну, не боярским достоинством сие делают, а кое-чем другим, - сказал кто-то лениво, и стрельцы рассмеялись.
        Матвей почувствовал, как сжимает пальцами рукоятку кинжала - крепко, до боли, и посмотрев на посиневшие ногти, тихо проговорил: «Вот оно, значит, как».
        - Вот, - Митенька провел палочкой черту по запыленному двору, и, выпрямившись, потребовал: «Гвоздь свой покажи».
        Петя с готовностью протянул большой плотницкий гвоздь. Митя задумчиво взвесил его на ладони и сказал: «Вроде такой же, как мой. На, - он протянул гвоздь, - смотри, чтобы все честно было».
        - Вы только осторожней, - крикнула Василиса Волохова, что сидела на лавочке у стены кремля, с вышиванием в руках.
        - Дай ей волю, она меня в колыбель уложит, и до помазания на царство оттуда не выпустит, - раздраженно пробормотал Митенька.
        - Такой же, - сказал Петя, возвращая царевичу его гвоздь. «Давай, посчитаемся».
        Шишел-вышел, вон пошел, На боярский двор зашел, Там бояре шапки шьют, На окошко их кладут.
        Раз, два, три, - Полетели комары! - Митенька уткнул палец в приятеля, и улыбнулся:
«Я первый!»
        Гвоздь полетел в засохшую грязь, и Петя, кинув свой, озабоченно сказал: «Погоди, вроде твой острее».
        Митенька выдернул оба и ответил: «И верно. Пойди, поменяй, я тебя тут подожду».
        Прежде чем забежать в прохладную полутьму палат, мальчик обернулся - Митенька сидел посреди залитого солнцем, пустого двора, почесывая серого котенка.
        Волохова вышивала, склонившись над пяльцами. «Тихо-то как, - вдруг поежился Петя.
«Ну да, все на обеде именинном, у протоиерея, если б Василиса за нами присмотреть не вызвалась, мы бы тоже бы сейчас там со скуки помирали. Ну, ничего, пряников мы утащили, на реке съедим, как поиграем».
        Мальчик еще раз бросил взгляд на двор и побежал вверх, по деревянной, укрытой персидским ковром, лестнице.
        - Вы вот что, государыня, - распорядилась Марфа, когда они уже выходили из протоиерейских палат, - вы идите, посмотрите, мальчишки там, на двор играть убежали, так на реку их не пускайте, им сегодня еще заниматься надо.
        Марья Федоровна улыбнулась и быстрым шагом пошла вперед. Битяговский, утирая с лица пот, засеменил к своим палатам.

«Господи, - про себя вздохнула Марфа, - вот так и получается. Ну конечно, девка-то молодая была, двадцати двух лет, он ей в уши напел, что, мол, ежели ноги для него не раздвинет, то Митеньку и не защитит никто. И ведь не сказала мне, дурочка, пришла, как уж на третьем месяце была. А потом и понеслось. А теперь уже что - привыкла она, какой-никакой, а все же мужик».
        - А нам на реку можно? - подергала ее за рукав Параша.
        - Тако же нельзя, - сухо ответила Марфа. «Я вам упражнения написала, сейчас засядете».
        Марья оглянулась вокруг и, усмехнувшись, проговорила: «La grammaire francaise est horrible!»
        Девчонки рассмеялись, и Марфа тоже не выдержала - улыбнулась.
        - Вроде кричит кто, матушка, - нахмурилась Лиза. Вельяминова прислушалась, и, мгновенно побледнев, тихо сказала: «Марш в горницы, засов на дверь наложите, и никому, кроме меня не открывайте. Марья, кинжал твой где?».
        - Матушка, - покраснела девочка.
        - Дай сюда, - потребовала Марфа. «Быстро!».
        Марья наклонилась и быстрым, кошачьим движением достала из-под сарафана клинок.
        - Петеньку найдите и сидите все вместе, - велела Марфа. «Ну, что встали-то, бегите!»
        Она проводила девчонок глазами и, перекрестившись, пошла на кремлевский двор.
        - Убили! - несся над городом, отчаянный, высокий женский голос. «Убили сыночка моего! В колокол звоните, народ созывайте, убили царевича Димитрия!»
        Марфа бросила один взгляд на рыдающую в пыли государыню и подошла к телу - ребенок лежал, вытянувшись, из горла его торчал большой плотницкий гвоздь, а ладошки - выставленные вперед, - были изрезаны кинжалом. «Грязь-то под ногтями, - вдруг подумала Марфа, - в мыльне не отскребли».
        Волохова жалась к стене кремля, под ее ногами в пыли валялись брошенные пяльцы. На вышивании был виден след чьего-то сапога.
        - Он сам, сам, - забормотала мамка, - Христом Богом клянусь, Марфа Федоровна, черная немочь на него напала.

«Хоша бы в набат не били, - холодно подумала Марфа, - если народ сюда придет, так не остановишь уже его».
        Она с размаха, хлестко ударила Волохову по щеке, - та завыла, - и тихо сказала: «А ну не лги мне, сучка. Где они?».
        Мамка замотала головой и, рыдая, опустилась на колени. «Вотчины обещали, Марфа Федоровна…».
        Марфа ударила ее еще раз - из разбитого носа мамки закапала кровь. «Ну!» - повторила боярыня.
        - Матушка, - раздался сзади тихий, еле слышный детский голос. «Я все видел, матушка. Я за гвоздиком ходил, у Митеньки был острее, - лазоревые, большие глаза взглянули на нее, и Марфа, даже не думая, обняла сына, - крепко, - а как в дверь выглянул, так и видел все, матушка».
        Марфа забрала у сына гвоздь и прошептала: «Беги в горницы мои, и спрячься там. Ничего не бойся, понял!».
        - Вон они, - вдруг, громко, сказал Петенька, показывая на мужчин, что бежали вниз, к реке.

«Волохов и Качалов, стольники, вон они, вы же их знаете, матушка!»
        - А ну уходи отсюда, - велела Марфа сыну и, проследив за тем, как он шмыгнул в палаты, обернулась.
        Государыня стояла посреди двора с трупом царевича на руках.
        - В набат бейте! - крикнула она горестно.
        Колокол загудел, - протяжно, призывно, и от Волги раздался чей-то крик - боли и страха.
        - Хорошо, - хищно улыбнулась Марья Федоровна, и, держа тело ребенка, широким шагом пошла в центр двора.
        Народ стекался на площадь. Через ворота повалила разгоряченная толпа, и Марфа увидела, как впереди, толкая, ведут Волохова и Качалова.
        Марья Федоровна, придерживая рукой труп, наклонилась, и подняла камень.
        - Око за око, - сказала государыня, и, подойдя к Волохову, что опустился перед ней на колени, занесла руку.
        Марфа поднялась на крыльцо палат, и, сцепив тонкие пальцы, прошептала: «У меня отмщение и воздаяние». Набат все гудел.
        Когда от стольников остались куски тел, и толпа все еще возбужденно шумела, Марья Федоровна, оскальзываясь в лужах крови, поднялась на крыльцо. Марфа опустила голову, и увидела, что атласные туфли государыни промокли. К подошве прилипло что-то скользкое, синеватое, и женщина, поморщившись, повозила ногой по ступеньке.
        Рана в горле ребенка уже стала чернеть. «Жарко, - подумала Марфа, услышав жужжание мухи. Марья Федоровна отмахнулась, и Вельяминова, посмотрев в ее остановившиеся, мертвые глаза, ничего не сказала.
        - Тихо, тихо! - раздался с края площади голос Битяговского. «Расходитесь по домам! .
        Дьяк поднял голову вверх, в пронзительное, синее небо, и закричал: «А ну хватит звенеть!».
        Марья Федоровна внезапно, высоко завизжала: «Он тоже!».
        - Взять его! - заорали из толпы.
        Битяговский, было, повернулся бежать, но, натолкнувшись на отсеченную саблей голову Волохова, - с выколотыми глазами, изуродованную, - оступился и полетел лицом вниз, в кровавую кашу.
        - Марьюшка, - горько крикнул он, и пополз на четвереньках, рыдая, к ступенькам крыльца.
        Толпа осыпала его камнями.
        Дьяк протянул пухлую руку к государыне. Та молчала, баюкая тело сына, смотря куда-то вдаль, поверх его головы.
        - Марья Федоровна, - тихо сказала Вельяминова. «Матушка, пойдемте».
        - Нет, - так же тихо ответила государыня. Толпа подступила уже к самому крыльцу.
        Битяговского перевернули на спину и вонзили ему в живот заостренный кол. Изо рта мужчины хлынула темная кровь, и он забился в судороге.
        Высокий, мощный мужик с кузнечными клещами в руках разорвал дьяку рот, - от уха до уха, и, отрезав язык, стал выворачивать зубы - с хрустом.
        Тело Битяговского раздели, и, насадив на кол, стали сдирать с него кожу. Марья Федоровна безучастно посмотрела на головы Волохова и Качалова, которыми смеясь, перекидывалась толпа, и, прижав к себе тело Митеньки, ушла в палаты.
        Матвей услышал тяжелый звон колокола и опустил голову в руки.
        - Что, праздник сегодня какой-то? - нахмурился адмирал, и опустил кинжал, которым он выламывал решетку.

«А ну все быстро на площадь! - раздался крик снаружи. «И набат этот заткните, а то они уже пятого сейчас на куски рвут! Надо будет стрелять - стреляйте. И палаты ихние запечатайте - что государыни, что опекунские, - чтобы ни одна мышь там не проскочила!»
        - Не праздник, - ответил Вельяминов. «Опоздали мы, Виллем». Он лег на солому, и, закрыв глаза, замолчал.
        - Один раз я его видел, - безразлично подумал Матвей. «Тогда, летом, как в церковь они шли.
        Ему еще пяти не было, он же в ноябре родился. Марья его за руку держала - он высокий был, в нее, и волосы ее - темные. А глаза мои. Митька, Господи, Митька мой, ну что же я наделал…, - он сжал кулаки и вдруг почувствовал на плече руку адмирала.
        - Рассказывай, - потребовал тот. «Все и до конца».
        - Это государственная тайна, - устало ответил Вельяминов.
        - Я забыл больше государственных тайн, чем ты когда-нибудь знал, Матиас, - вздохнул мужчина. «Ты думаешь, я что - всю жизнь с Востока пряности возил?».
        Матвей сел, уронив голову в колени, и стал говорить.
        - Да, - наконец, сказал Виллем. «Ну, вот что, твоей сестрой и племянниками я сам займусь, а ты, дорогой мой, бери свою жену и отправляйся отсюда подальше. И быстрее».
        Матвей почувствовал, что краснеет. «Я не могу, - наконец, проговорил, он. «Я слышал, как они, - Вельяминов кивнул в сторону выхода из камеры, - говорили…»
        - Наплевать, что ты слышал, - взорвался адмирал. «Тебе шестой десяток идет, не будь дураком. Она тебя похоронила уже, сам понимаешь. Так что ж ей - не жить теперь?».
        - Но не с этим же…, - Матвей вдруг скривился, как от боли.
        - Это нам просто, - жестко сказал адмирал, - а ты подумай, каково ей было тут одной, без защиты, с ребенком на руках. Марта - она ведь тоже о детях своих должна была думать.
        Матвей посмотрел в карие глаза адмирала и спросил: «Ты мне никогда не говорил - как вы с Мартой познакомились-то?»
        - Она в меня из пистолета целилась, - нежно улыбнулся Виллем.
        - Похоже на мою сестру, - пробормотал Матвей. «И зачем ты, упрямый баран, вбил себе в голову, что она тебя не любит?».
        - Она мне сама об этом сказала, - пожал плечами Виллем. «Тогда еще, в Дельфте, когда я ее с детьми к покойному штатгальтеру привез».
        - Зная Марту, - хмыкнул Матвей, - она, наверняка, сделала это из соображений высшей государственной надобности, поверь мне».
        Адмирал тяжело задумался, и, наконец, сказал: «Ну, тогда я тем более должен ее увидеть».
        Он помолчал и добавил: «Матиас, может быть, твой сын… может быть, он жив еще».
        - Нет, - Матвей почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы и отвернулся. «Я же отец его, Виллем, я это сразу понял. Будто было у меня сердце - и вот, - нет его».
        - Сегодня ночью тут вокруг все солдатами будет кишеть, - помедлив, проговорил адмирал.

«Что с ними сделают сейчас?».
        - Возок тот помнишь? - спросил Матвей.
        Виллем кивнул.
        - Так вот, уверен я, - Вельяминов все смотрел на покрытую плесенью каменную стену, - то из Москвы сюда ехали. Мне ведь теперь, Виллем, надо сына его убить.
        - Чьего сына? - не понял адмирал.
        - Годунова, - тихо ответил Матвей. «А их, - он дернул углом рта, - мать сына моего в монахини постригут, а Марту…, Марту и казнить могут, если в смерти царевича обвинят. А так оно и будет, Виллем».
        - Ну что ж, - адмирал вскинул голову и посмотрел на решетку. «Значит, ночью, будем выбираться отсюда».
        Засов на двери лязгнул и стоящий на пороге начальник караула сказал: «Недосуг с вами разбираться, у нас тут бунт в городе, покамест в подвале посидите, а той неделей головы вам отрубят, как всем рубить будут».
        - Да за что, ваша милость, - ахнул Матвей. «Мы ж иноки смиренные, зла никому не чиним».
        - А ну рот свой заткни, - стрелец перетянул его плетью по спине и велел: «Все, в каменный мешок их, вниз, гонец уже на Москву поскакал, пока сюда не явились, надо порядок навести, а то и наши головы полетят».
        - Быстро вы, Борис Федорович, - Марфа посмотрела на главу Регентского Совета. Окна в палатах были раскрыты, и со двора слышались голоса убирающих площадь холопов.
        - Да, мы с князем Василием Ивановичем, - Годунов кивнул на сидящего в углу Шуйского, - как раз в пути были, гонец нас за два десятка верст от города застал.
        - А, - коротко отозвалась Марфа. Шуйский вскинул сухое, хмурое лицо и сказал, положив руку на бумаги: «Вот, мамка сия, Волохова Василиса, показывает, что царевич падучей страдал, в оной забился и гвоздь себе в горло сам и воткнул».
        Марфа молчала, вспоминая караул стрельцов у ее палат. Дети сидели тихо, Петенька с того дня все больше спал, вздрагивая и что-то бормоча, а когда поднимался - то сидел, забившись в угол, сцепив детские, тонкие пальчики, иногда стирая со щек слезы. Марфа смотрела на сына и вспоминала его отца - шестилетнего, просыпавшегося посреди ночи со стонами, ищущего родителей.
        Лиза отвела ее в сторону и сказала: «Матушка, вы не бойтесь, я присмотрю за всеми, делайте, что надобно вам».
        Тело царевича лежало в маленьком, наскоро сколоченном гробу, рана на горле была прикрыта бархатным воротником кафтанчика. Марфа сама уложила иссеченные кинжалом ладошки на груди, обвила чело мальчика вышитой на бархате золотом молитвой, и вложила ему в руки свечу.
        Когда Вельяминова наклонилась над Марьей Федоровной, распростершейся на каменном полу церкви, и попыталась что-то сказать, женщина оттолкнула ее руку. Боярыня увидела запухшие, безумные глаза, окровавленный, искусанный рот, и тихо отошла. Город был оцеплен стрельцами, - даже на паперти церкви стоял целый отряд.
        - Никогда Дмитрий Иоаннович, упокой душу невинно убиенного младенца, - Марфа перекрестилась, - черной немочью не болел. Я его мать крестная, с колыбели его пестовала, уж мне ли не знать. Здоровый, крепкий мальчик он был. А вот для чего Волохов с Качаловым его убили - сие понять надобно, - женщина поджала тонкие, бледные губы.
        - Ну, - заметил Шуйский, - сии более не скажут ничего, спасибо набату вашему. Шесть человек толпа растерзала, Марфа Федоровна.
        - Есть ли семья у вас, Василий Иванович? - спросила боярыня, глядя прямо на него.
        - Вдовец я бездетный, - тихо ответил князь.
        - Так разве можем мы мать винить, единственное дитя потерявшую, что в набат велела она забить? - горько вздохнула Марфа. «Как есть Господь мой свидетель, бояре, ежели б можно было людей остановить - сие я б сделала».
        - Однако не стали, - невзначай заметил Борис Федорович, так и не отрываясь от окна. За ним посверкивала Волга, тихо текущая меж заливных лугов. Запела какая-то птица, и в палатах воцарилось молчание.
        - У меня тоже дети есть, - наконец, ответила Вельяминова.
        - Например, Петенька, - Борис Федорович постучал длинными пальцами по деревянной раме. «Видите ли, любезная Марфа Федоровна, Волохова сия Василиса говорит, что царевич с вашим сыном в тычку играл, как немочь на него черная напала».
        Марфа сцепила руки и ничего не ответила.
        - А мы ведь можем, - Годунов взглянул на Шуйского, и тот кивнул, - сказать, что это ваш сын царевича убил. Ну, по неосторожности, конечно, может, поссорились они из-за игры, может, случайно сие было. Та же Волохова сие и подтвердит.
        Но ведь все равно, дорогая Марфа Федоровна, сами понимаете - ежели я Петеньку на площадь выведу, и скажу толпе - сие убийца Дмитрия царевича, - от вашего сына и кишок не останется. Ну, вы сами видели, - Годунов чуть улыбнулся.
        - Ну и вас заодно с дочками в землю втопчут - наш народ уж если поднимается по набату, так поднимается. А на Волохова с Качаловым ваш сын указал, потому, как себя обелить хотел. Вот так-то, милая моя боярыня, дорогая Марфа Федоровна, - Годунов замолчал.
        Марфа опустила голову, укрытую черным платом, и тихо спросила: «Что требуете-то от меня, бояре?».
        - Вот, - усмехнулся Годунов, - разумные речи говорите. Первым делом - не лезть, куда вас не звали. Царевич от несчастного случая скончался, сие печально, однако же, с каждым может случиться. Понятно?
        Марфа кивнула, и почти шепотом проговорила: «А еще?».
        - Вас постригут, сына тако же - жестко сказал Годунов. «Друг друга более не увидите - сами понимаете, в женской обители послушнику быть невместно».
        - А дочери? - голос женщины был почти неслышен.
        - Трое их у вас, - Годунов задумался. «Младшие, так уж и быть, пусть при вас, в обители, пару лет побудут, потом заберем их под опеку Совета Регентского, а старшей вашей пятнадцать ведь?»
        - На Пасху, было, - прошелестела боярыня.
        - Память-то у меня отменная, - улыбнулся Годунов. «Так вот, Лизавету вашу Петровну замуж за князя Шуйского выдадим, он как раз овдовел тем годом, сорока не было ему еще, да и кровей хороших. Василий Иванович, - он кивнул князю.
        - Что сие? - взглянула Марфа на лежащую перед ней бумагу.
        - Сим вы, Марфа Федоровна, от всех вотчин своих отказываетесь, и даете их в приданое Лизавете Петровне, - объяснил Годунов. «Как вы теперь инокиня смиренная, и ваш сын тако же - они вам и не понадобятся.
        А за старшего вашего, Федора Петровича тако же не волнуйтесь - как на Москву вернемся, он сразу на плаху ляжет. Ну, расписывайтесь, Марфа Федоровна, расписывайтесь, - поторопил ее Годунов, - я бы и сговор завтра уже устроил, до пострижения вашего.
        Марфа окунула перо в чернильницу, и вдруг, вскинув прозрачные глаза, спросила:
«Что, и венчаться тут, у трупа будете?».
        Годунов, было, занес руку, но, подумав, опустил ее.
        - Вы на меня не замахивайтесь, Борис Федорович, - женщина поднялась, - мой род стране этой честно служит со времен древних. А вы, - она презрительно усмехнулась, временщик - сегодня есть вы, а завтра - кто другой на месте вашем.
        - На Москве повенчаемся, - хмуро сказал Шуйский. «Невместно это, как могила наследника престола еще свежая».
        Марфа, молча, размашисто подписалась, и, посыпав чернила песком, вышла из палат, захлопнув за собой дверь.
        - Это хорошо, что нас не обыскивали, - Виллем достал кинжал и взвесил его на руке.
«Я смотрю, кандалы тут ржавые, если дернуть, как следует, то поддадутся».
        - Да к нам и не придет никто, - горько сказал Матвей, разглядывая каменные своды.
«Вона - нужное ведро кинули, хлеба черствого со жбаном воды - тако же, что еще надобно? Они там наверху сейчас все бегают, не до нас им».
        - А мы, - Виллем стиснул зубы, и, рванув цепь, потряс перед лицом Матвея ее обрывками, - сделаем так, что придут. Ты, Матиас, я смотрю, первый раз в тюрьме? - усмехнулся адмирал.
        - Первый, - нехотя ответил Матвей. «В Копенгагене, во время оно, я вовремя уполз, хоть и весь бок у меня был шпагой распахан, спасибо брату моему»
        - Хороша семья у вас, - заметил адмирал и мимолетно улыбнулся: «А я - он посчитал на пальцах, - пятый. И если уж я от герцога Альбы убежал, то от ваших, - он внезапно выругался по-русски, - солдат - тем более.
        - Запомнил, смотрю, - глянул на адмирала Вельяминов.
        - По сотне раз на день это слышать - дурак не запомнит, - хмуро ответил Виллем.
«Теперь давай руки и слушай меня внимательно».
        Марфа вошла в палаты и, заперев дверь, спросила у Лизы, что сидела над вышиванием:

«Спят младшие?».
        - Петенька да, - вздохнула девушка, - а девчонкам я велела прибраться, в горнице они у себя.
        Вельяминова села напротив дочери и сказала, глядя в синие, большие глаза: «Я тебя только что в жены князю Шуйскому отдала, сговор завтра с утра, и сразу после этого на Москву тебя повезут, сундук свой сейчас складывать будешь».
        - Матушка, - пробормотала Лизавета, и, - Марфа ахнула, - сползла вниз, на ковер, встав на колени. «Матушка, я прошу вас, милая, не надо, я зарежусь лучше…»
        - Да тебе и нечем, - хмыкнула Марфа, и, не глядя на беззвучно рыдающую девушку, прошла к поставцу.
        - Вот, - повернулась женщина. «К поясу привесишь, под сарафан, туда полезть не посмеют, ты ж не девка черная, а дочь моя и невеста Шуйского князя».
        Лиза посмотрела на золотую, с изумрудным глазом фигурку рыси, что украшала ножны, и едва слышно сказала: «То ж ваш кинжал».
        - Теперь он твой, - коротко ответила мать. «Вставай и слушай, что я говорю, иначе сын мой дни свои на помосте у Троицкой церкви закончит, и ты его более не увидишь».
        Лиза сидела, сложив руки на коленях, и, только когда мать закончила, робко спросила: «А ежели не получится?».
        - Хочешь жить, и Федора женой стать, - щека Марфы чуть дернулась, - сделаешь, так, чтобы получилось. Далее - повенчаться вам с Федей надо обязательно, хоша мне эти вотчины и ни к чему уже, я сюда возвращаться не собираюсь, - Вельяминова нехорошо, хищно улыбнулась, - однако ж не для того я их от царя получала, чтобы Шуйский, али еще кто ими владел. Годунов, может, конечно, их в казну забрать, однако Годунов тоже - не вечен.
        - Да и не только из-за вотчин, - женщина тряхнула красивой головой, - Федор, сама знаешь, не таков мужик, чтобы без венцов брачных с бабой жить. Хоша как - но чтобы опись о венчании была у вас.
        - Потом - там Федор знает, что где брать, заберете - и бегите отсюда, подальше. Языки вы знаете, не пропадете. И вот еще что, - Марфа порылась в ларце и достала холщовый мешочек, - настой я тебе сварю сейчас и с собой дам, а потом уже сама. Ну, ты мне с травами помогала, знаешь.
        - Да зачем, матушка? - нежно улыбнулась Лиза, и Марфа на мгновение вспомнила, как покойная мать собирала ее в Чердынь.
        - Затем, что осядете на одном месте, там и рожать будешь, - тихо ответила Марфа, а про себя добавила: «И затем, что Шуйскому доверять нельзя».
        Параша просунула голову в дверь и спросила: «Звали, матушка? Марья тако же тут».
        Марфа отложила перо и сказала: «Заходите».
        Она обвела глазами двойняшек, и вдруг, глядя на Прасковью, увидела перед собой ее отца - девочка стояла, гордо откинув голову, темные, волнистые волосы падали ей на плечи, и женщина подумала: «Господи, а глаза-то у нее Машины - ровно ночь самая черная, и звезды в ней мерцают».
        - Так, - сухо начала Марфа. «Я там краем уха слышала, что землянка у вас на острове есть?».
        - А что, - было, начала Марья, но мать устало прервала ее: «Ничего. Лизавета завтра опосля обедни на Москву едет, - она подняла руку, увидев открытый рот младшей дочери, и жестко сказала: «Говорю тут я, а все остальные - слушают».
        - Ну хоть мгновение помолчи-то, - прошептала Параша, дергая сестру за рукав сарафана.
        - А вы, как проводите ее, возьмете Петеньку и с ним на остров отправитесь, - приказала Марфа. «Стрельцы, что у ворот кремлевских стоят, в это время меняются как раз, проскользнете. Только осторожно. Лодку не отвязывайте, там недалеко, доплывете. Сидите там, костра не зажигайте, и меня ждите.
        - Кинжал, - потребовала Марья, протянув руку.
        - Завтра отдам, - Марфа указала на запечатанные грамоты, что лежали на столе. «Это на случай, ежели я не появлюсь…
        - Матушка, - внезапно, горько, сказала Параша.
        - На все воля Божия, - Вельяминова чуть вздохнула. «Одна грамота - она подняла письмо с печатью «Клюге и Кроу», - в первой же конторе Ганзейского союза, что по дороге у вас будет, покажете - там о вас позаботятся.
        - Вторая, - она помедлила, - там написано, куда ее в Лондоне отнести. Там тоже все знают.
        Золота я вам с собой дам, не пропадете, - она помолчала и, встав, обняла девочек - обеих.
        - А как мы до Лондона-то доберемся? - внезапно спросила Марья.
        - Ногами, - ответила ей сестра, и зло, непохоже на себя, добавила: «И не вернемся сюда более, никогда в жизни».
        - Так, - Марфа подумала, - ты, Марья, иди, вещи сбирай, и чтобы в один мешок заплечный все уместилось. А ты, Прасковья, спускайся вниз, да пошарь там, где холопы одежду оставляют - принеси мне армяк поплоше, да шаровары.
        Девочка усмехнулась краем алого рта, и, кошкой выскользнув из горницы, - исчезла.
        Марфа посмотрела на бронзовое солнце, что медленно опускалось за темные леса на горизонте, и прошептала: «Ну, Бог нам в помощь»
        - Что там за шум? - начальник караула откусил пряник и шумно запил его квасом.
        - Да юродивый этот орет, - зевнул кто-то из стрельцов, - он хоша и блаженный, и безъязыкий, - но голосина у него - ровно труба иерихонская. И чего он кричит - непонятно, опосля вечерни зачал еще.
        - Ну, так и заткните его, - поморщился начальник, - глава Совета Регентского в городе пребывает, мало нам, что кровь второй день в лужах на площади стоит, так еще и с этим уродом хлопот не оберешься. Пищали возьмите только, бросится еще.
        Двое стрельцов стали спускаться по узкой лестнице вниз, в темное, пищащее крысами, горло подвала.
        - Вот же раскричался, сука - выругался стрелец, отмыкая дверь. Из-за нее несся низкий, страдальческий рев.
        Второй, держа наготове пищаль, поднимая свечу, прошел за товарищем, и, едва успев удивленно, обиженно крикнуть: «Что…, - сполз на пол. Первый, поскользнувшись на луже разлитых прямо у двери нечистот, хрипел - Матвей, наступив коленом на грудь, кинжалом перепиливал его горло. Виллем наклонился и одним ударом тяжелых кандалов разбил второму стрельцу голову.
        - Вот и все, - Матвей пошарил за поясом убитого, и, найдя большие, покрытые ржавчиной ключи, сказал адмиралу: «Руки давай».
        - Шпага, пистолет, - Виллем забрал оружие у трупов и выпрямился. «Очень хорошо».
        - Это сабля, - поправил его Матвей, и добавил: «В общем, одно и то же».
        Адмирал снял со стрельцов кафтаны. «Я в нем утону, - проговорил Вельяминов, рассматривая одежду, - а на тебе и два таких не сойдутся».
        - Это для другого дела, - Виллем усмехнулся, - если мы тут палить начнем, весь город сбежится. Я так в свое время испанцев убивал, ну, на суше еще гулял когда.
        - Боролся за свободу своей страны, - наставительно заметил Матвей.
        - Можно и так сказать, - согласился адмирал, и они, сбросив трупы в дальнем углу подвала, замкнув дверь, стали подниматься наверх.
        - Наконец-то тихо стало, - начальник караула блаженно зевнул и потянулся еще за одним пряником. Глаза сидевшего напротив стрельца расширились, и начальник еще успел увидеть, как протянувшаяся сзади рука одним движением, - сабля только блеснула серым металлом, - сносит ему голову.
        Начальник потянулся за пищалью, но Виллем, заткнув ему рот кафтаном, прижав мужчину к скамье, выстрелил ему в ухо. Фонтан крови забрызгал все вокруг и Матвей грустно сказал:

«Пряников теперь нам не поесть».
        Адмирал глянул в жбан с квасом и рассмеялся: «Туда вроде не попало. А ты, я смотрю, мастерски с саблей этой управляешься».
        Матвей отпил, вытер рот и сказал: «Батюшка мой покойный научил. Тут нам точно не надо сидеть, неровен, час, еще появится кто. Пошли-ка, адмирал, я тут конюшню старую видел неподалеку, до завтрашнего вечера перележим, а там решать будем».
        - А если их тут нет уже? - забеспокоился Виллем.
        - Вот, сразу видно, что ты не православный, - хмыкнул Матвей и помрачнел. «Им сначала моего сына похоронить надо».
        Виллем, молча, положил руку на его плечо, и они постояли так - одно мгновение.
        Князь Шуйский посмотрел на девушку, что мялась, скромно опустив голову, посреди палат, и подумал: «В мать, конечно, маленькая, какая. Но вроде все при ней. И молода - плеть ей покажешь, так будет свое место знать».
        Борис Федорович Годунов, - посаженый отец, размеренно, скучным голосом, читал рядную запись. Лиза вдруг вскинула глаза, и, Шуйский, улыбнувшись краем губ, отвел от нее взгляд.
        Марфа Федоровна - тонкая, хрупкая, в черном плате, - так и осталась в дверях. «Вы уж не обессудьте, бояре, что детки мои младшие в горницах, - сказала она нежным голосом, - уезжает сестра их, они сбираться помогают».
        - Ну что вы, Марфа Федоровна, - Годунов свернул большой, изукрашенный печатями лист бумаги, - конечно. «Ну, Василий Иванович, - усмехнулся, глава Регентского Совета, - целуй княгиню-то свою, как отцами нашими заведено.
        - Троицкой седмицей вас и повенчаем, сначала только наследника престола, упокой Господь душу его, - Борис Федорович перекрестился, - земле предадим, да Марфа Федоровна с государыней ангельский чин примут, готово уже все.
        Шуйский, поднявшись, подошел к Лизавете, - он был много выше девушки. Он, взяв ее за белый, мягкий подбородок, поцеловал - глубоко. «Губы, какие податливые, - подумал князь.

«Значит, и на ложе покорная будет, как и полагается».
        - Спасибо, Борис Федорович, - отпустив Лизу, сказал князь. «Жену ты мне на славу подобрал». Девушка только часто дышала, комкая в руках кружевной платок.
        - Это ты боярыню Вельяминову благодари, что дочь хорошую вырастила, - кивнул Годунов в сторону Марфы.
        Та посмотрела на жесткое, обрамленное черной бородой лицо Шуйского и сказала:
«Сие, князь, честь для меня великая - дочь в жены такому человеку отдать. Был бы жив отец ее покойный, - Марфа перекрестилась, - тоже бы порадовался».
        Князю на мгновение почудилось, что в больших глазах боярыни играет, переливается усмешка, - будто солнечный зайчик гуляет по зеленой, глубокой воде.
        Марфа перекрестила дочь, уже у возка, и неслышно шепнула ей: «Как на одном месте окажетесь, так весточку в Лондон с кем из купцов пошлите, что хорошо все у вас».
        Лиза кивнула и вдруг, так же тихо, спросила: «Матушка, а ежели не по нраву я ему?»
        - А зачем он у меня тогда про свах спрашивал? - сварливо ответила Марфа и повернулась к младшим: «Ну, прощайтесь».
        Девчонки и Петенька повисли на Лизе, и Марья, отведя в сторону каштановую косу сестры, сказала ей на ухо - серьезно: «Счастливая ты Лизавета, коли б у меня такой кинжал был, я б с ним под подушкой спала».
        - Может, и буду, - вдруг хмыкнула девушка и застыла - к возку подходил Шуйский.
        - Ну, Лизавета Петровна, - сказал он, разглядывая девушку, - попросил я Бориса Федоровича, до венчания нашего на Кремле жить будешь, под присмотром царицы Ирины.
        Так что не волнуйся, меня жди, а, как вернусь - под венец пойдем.
        Он поцеловал Лизу в губы и обернулся к Марфе: «Похороны царевича завтра, - Шуйский помедлил, - а опосля этого вас пострижем, боярыня. Девчонок своих сбирайте, при вас будут, а сына не надо - он в мужскую обитель поедет.
        - В какую обитель, Василий Иванович? - тихо спросила Марфа.
        - А вам какая разница, - усмехнулся Шуйский, - вы его все равно более не встретите.
        Он ушел со двора, - широким шагом, - а Вельяминова, обняв детей, сказала: «Ну, с Богом, Лизавета, Москве привет передавай».
        Лиза, было, хотела заплакать, но увидела, как мать нежно, весело смотрит на нее.
«Все будет хорошо, - сказала Марфа.
        В обитом бархатом возке было уютно и покойно. «Подержи, - высокомерно сказала Лиза старой ключнице, что приставил к ней Шуйский. Порывшись в своем сундучке, девушка достала вышивание и Евангелие, и спросила, подняв бровь: «Грамотная ты?».
        - Да куда мне, матушка! - ахнула ключница.
        - Тогда сказки мне рассказывать будешь, - велела Лиза, вдевая нитку в иголку, и склонившись над пяльцами, внезапно вспомнила лед на Волге и его голубые глаза.
        Он заглянул на дымную поварню и озорно сказал: «Все, Лизавета, хватит тебе тут чадом дышать, пошли на санках кататься».
        Санки в его руке казались детской игрушкой. На заснеженном склоне реки он улыбнулся:

«Меня-то они не выдержат, а ты садись, я тебя внизу ловить буду, а потом поднимемся».
        Она, закрыв глаза, завизжав от счастья, почувствовала, как ударяет в лицо холодный вихрь, а потом оказалась в его руках - вся, вместе с санками.
        - Незачем тебе наверх карабкаться, сам отнесу - усмехнулся Федор, и, - не успела она опомниться, - легко поднял ее.
        - Тяжело, - запротестовала Лиза.
        - Э, - рассудительно заметил Федя, - я камни да кирпич днями таскаю, уж не легче тебя будут.
        Потом он поставил ее на землю, и, быстро сбежав вниз, махнул рукой: «Не бойся, Лизавета!
        Я тут!»
        - Не боюсь, Федя, - тихо сказала она. «Не боюсь».
        Марфа проводила глазами возок и обернулась к детям.
        - К обедне звонят, - сказала она. «Все, быстро в палаты, и духу вашего чтобы тут не было».
        - Матушка, - серьезно глядя на нее лазоревыми глазами, сказал Петенька.
        Она присела, и, прикоснувшись губами к темным, отцовским кудрям, прошептала:

«Подождите меня немножко, и я приду. А потом опять будем все вместе».
        Петенька только обнял ее за шею - сильно, отчаянно.
        Марфа наложила засов на дверь горницы, и, раздевшись, вдруг застыла. «И вправду, словно мальчишка, - хмыкнула она. «Морщины только, ну уж ладно, - женщина взяла ручное зеркальце и в свете заката увидела резкие, глубокие складки по углам красивого рта. «И лоб тако же, - грустно сказала Вельяминова. «Однако ж седины нет, а у матушки, я помню, еще до сорока появилась».
        Она вздохнула, и, сняла рубашку, - только, крохотный, с изумрудами, крест остался на шее.
        Дрожа от вечернего холодка, наклонив голову с тяжелыми косами, Марфа стала стричь волосы - ежиком, коротко.
        Натянув шаровары с армяком - грязные, в пятнах смолы, - она нахлобучила шапку и опять посмотрелась в зеркальце. «Ну, осталось еще одно, - пробормотала боярыня, и, сжав кулак, ударила себя под правый глаз. Тонкая, белая, в сеточке морщин кожа сразу стала опухать.
        Вельяминова положила в карман тяжелый мешочек с золотом, и, сунув туда же кинжал, оглянувшись, вышла из палат - по черной, ведущей на двор, узкой лестнице.
        - Тебе чего? - подозрительно спросил стрелец невидного, худого мужичка, - с синяком под глазом, - что мялся на церковной паперти. Давно отзвонили к вечерне, над колокольней метались стаи ворон, и небо на западе уже стало окрашиваться в глубокий, лиловый цвет.
        Мужичок вскинул глаза вверх и, набожно перекрестившись, сказал: «Как я в лесу живу, смолокур я, так за упокой души царевича пустите помолиться, ваша милость. Я десять верст пешком шел».
        - Вовремя приходить-то надо, - заметил стрелец. «Там государыня вдовствующая, ты к ней смотри, даже не подходи!»
        - Упаси Господь, - ахнул мужик. «Да я быстро, меня и не заметит никто. Такое горе, такое горе…»
        - Ну, иди уже, - стрелец открыл тяжелую, деревянную дверь.
        Марфа прошмыгнула внутрь и оглянулась - пахло ладаном и воском. Носик мальчика уже заострился и посинел, из-под бархатного венчика с молитвой, прикрывавшего глаза, виднелась капля беловатого гноя.
        Она наклонилась к лежащей на полу женщине и тихо тронула ее за плечо: «Марья Федоровна».
        Государыня подняла постаревшее, опухшее, в красных пятнах лицо.
        - Марья Федоровна, - терпеливо повторила Марфа, - я ухожу сейчас, ночью. Детки мои уже там, - она махнула рукой в сторону реки. «Пойдемте со мной, я вас отсюда вывезу».
        - Зачем? - безразлично сказала государыня. «Тут могила сына моего, тут - хоша и не знаю я, где он лежит, - человек, коего любила я больше жизни, похоронен. Дайте уж в келье мне угаснуть, Марфа Федоровна.
        - Жив Матвей Федорович был, четыре года назад, - твердо сказала Марфа. «Сейчас что - не знаю, однако тогда - жив был».
        - И сейчас жив, - раздался голос с порога.
        Матвей подошел к сестре, и, передав ей ручницу, сказал: «Здравствуй, боярыня. Там труп на паперти, в канаву его скинь».
        - Я посторожу, - шепнула Марфа и выскользнула из церкви. Увидев в темноте какого-то человека, наклонившегося над телом стрельца, она, даже не думая, уткнула ему в спину пищаль и произнесла: «А ну тихо».
        - Здравствуй, Марта, - распрямляясь, глядя на худого, стриженого ежиком мужика, в потрепанном армяке, с пищалью в руках, сказал адмирал. Она посмотрела на него играющими в лунном свете глазами. Под правым набухал синяк.
        - Что ты тут делаешь? - шепотом спросила женщина.
        - У меня завтра день рождения, - хмуро ответил адмирал. «Решил отметить его на Москве, как видишь. Дай пистолет».
        - И не подумаю, - Марфа запахнула армяк.
        - Хорошо, не давай, - вздохнул Виллем. «Дети где?»
        - Там, на острове, на реке, - Марфа смотрела на его лицо и видела ту комнату в доме штатгальтера, в Дельфте, четырнадцать лет назад. «Поседел, - подумала она.
«Но глаза такие же, Господи».
        - Марш к ним, - адмирал взял ее за плечи и развернул. «Пошли, провожу тебя до стены, там есть, где взобраться. Сколько там детей?»
        - Трое, - Марфа все глядела на него.
        - Говорили, что шестеро, - вдруг усмехнулся Виллем.
        - Элизабет, - это мужа моего дочка, - я на Москву отправила, Теодору в жены, - Марфа невольно улыбнулась, и тут же помрачнела, - а Тео пропала. В Сибири.
        - Найду, - пообещал Виллем, и, легко подсадив ее наверх, сказал: «Все, быстро к детям».
        - Но ты вернешься? - она так и держала в руке пистолет.
        - Я через четырнадцать лет вернулся, как видишь, - ответил адмирал, и, не глядя в ее сторону, пошел к церкви.
        Матвей подошел к гробу и взял мальчика за покрытую порезами ладошку. Митька лежал такой маленький, что он сразу вспомнил те детские гробы, что стояли в церкви - почти каждый год, - когда он был еще ребенком. И мать - так же, как сейчас Марья, - лежала на полу. Отец стоял, молча, выпрямившись, и Матвею иногда казалось, что он хочет заплакать - но не может.

«Митька, - прошептал Матвей и приложил к своей щеке руку сына. «Митька, милый мой, прости меня». Вельяминов стер слезы рукавом армяка, и, перекрестив посиневшее личико ребенка, поцеловал его в лоб. Он опустился на колени рядом с Марьей и шепнул: «Пойдем, счастье мое».
        - Нет, - она съежилась в клубочек на каменном полу. «Тут могила сына моего, нет!»
        - Марья, - он встряхнул женщину за тонкие плечи. «Ты же молодая еще, у нас будут дети.
        Пойдем, уедем отсюда, и более не будем обо всем этом вспоминать. Пожалуйста, Марья, я же люблю тебя!»
        - Поздно ты приехал, Матвей Федорович, - отстраняясь от его руки, равнодушно, сказала она. «Ты не все про меня знаешь».
        - Знаю, - грубо ответил Вельяминов. «Мне все равно».
        - Я плод его вытравила, - женщина все смотрела на гробик. «Это ты виноват, Матвей. Коли б забрал ты меня тогда, ничего бы этого не было. А сейчас, - она не договорила и махнула рукой.
        - Коли б я тебя тогда забрал, Марья, - сдерживаясь, проговорил Вельяминов, - сама ведь знаешь, сестра моя и племянники на плаху бы легли.
        - Ну, вот и получается, - искусанные, обметанные болячками губы женщины скривились, - что сестра твоя и дети ее - живы. А сын твой - мертв. Это ты его убил, Матвей».
        - Прощай, - тихо сказал Вельяминов, и, прикрыв за собой тяжелую, низкую дверь - вышел.
        Марфа спала, обнимая детей, и внезапно, ощутив рядом какое-то движение, еще не открыв глаз, кошкой, потянулась за кинжалом.
        Виллем устало привалился к стене землянки. «На рассвете уходить отсюда надо, - сказал адмирал, - лесами. Прятаться пока станем, а там посмотрим. Хорошо, что лето на дворе».
        - У меня золото есть, - Марфа погладила свой карман.
        - Я не сомневался, - мужчина чуть улыбнулся. «Пойди, с братом своим побудь, тяжело ему сейчас».
        Петенька заворочался и пробормотал что-то во сне. «Давай, - протянул руки Виллем. Он пристроил мальчика у себя на коленях, и, сняв армяк, укрыв его, стал едва слышно, напевать по-немецки.
        Schlaf, Kindlein schlaf, Der Vater hut' die Schaf, die Mutter schuttelt's Baumelein, da fal t herab ein Traumelein.
        Schlaf, Kindlein schlaf.
        Марфа присела, и, поцеловав ребенка в щеку, сказала: «Спасибо тебе, Виллем».
        Он закрыл глаза и тихо ответил: «Я просто сделал то, что надо было сделать».
        Двойняшки спали, держась за руки, в тонких пальцах Марьи был зажат клинок. Марфа перекрестила их, и, выйдя на берег, села рядом с братом.
        - Не надо, - она положила голову Матвея себе на плечо. «Я тут, Матюша, я с тобой».
        Над Волгой вставал нежный, едва розовеющий рассвет.
        - Ну, - сказал Матвей, передавая Параше ручницу, - стреляй.
        Девочка прицелилась, и, рябчик кулем свалился вниз, к ногам охотников.
        - Я тако же из лука умею, - гордо сказала Прасковья.
        - Не сомневаюсь, - Матвей подобрал птицу и сказал: «Ну, пошли, нам сего, - он похлопал по связке добычи, что висела у него на спине, - еще на несколько дней хватит.
        Лошади паслись на лесной поляне.
        Виллем подсадил Петю в седло и улыбнулся: «Давай, три круга сделаешь, а потом пойдем, я там бревно через тропинку положил, уже пора начинать брать препятствия. А в Лондоне дальше заниматься будешь».
        - Туда еще добраться надо, - отозвалась Марфа. Она с младшей дочерью сидела, скрестив ноги, у костра, чистя пистолеты.
        - Если верить Матиасу, - Виллем чуть поправил осанку мальчика, и передал ему поводья, - то до моря дней пять пути осталось. А там лодью возьмем.
        - А дальше что? - вдруг спросила Марфа.
        - В Бергене я вас на корабль посажу, - ответил адмирал и крикнул Пете: «Все, молодец, давай на тропинку, я за тобой».
        Марья повертела в руках пистолет и сказала: «Он так много про Восток знает! Ну, адмирал.
        Он в Индии был, в Японии, на тех островах, откуда батюшка покойный специи возил. И еще он нам с Полли про морских гезов рассказывал, он ими командовал, еще давно. Вы с ним тогда познакомились?»
        - Да, - улыбнулась мать и стала собирать оружие. «А ты бы, Марья, за костром следила, сейчас дядя Матвей с Прасковьей вернутся, и будем птицу жарить»
        - А в Лондоне у нас кто? - спросила девочка, подбрасывая в огонь дров.
        - Один ваш кузен уже плавает, помощником капитана, Николас его зовут, а второй - в Оксфорде учится, Майкл. ответила мать. «Двадцать лет им будет, осенью».
        - А дядя наш где, ну, Ворон? - дочь вскинула ясные глаза.
        - Он в Амстердаме, с женой своей, тетей Эстер. Помнишь, я вам про дедушку своего рассказывала, Никиту Григорьевича? Так вот она - его приемная дочь, - Марфа вдруг улыбнулась, вспомнив чернокудрую, худенькую девочку-подростка. «Мы, как с ней познакомились, она только чуть старше вас была. И кузина у вас есть маленькая, Мирьям, четыре годика ей. Как устроимся в Лондоне, съездим их навестить, обязательно».
        - А ты нам учителей наймешь? - дочь на мгновение прижалась щекой к ее руке, и Марфа удивилась - Марья обычно была неласковая, резкая, как мальчишка. «Прасковье ведь сказать надо - подумала Марфа, - или не говорить уже? Все умерли ведь, какая разница-то.
        Кузены и кузены, Ник вообще в Новом Свете. Ладно, как Степана увижу, так посоветуюсь с ним».
        - А каких вам надо учителей? - мать усмехнулась. «Музыки с рисованием?».
        Марья фыркнула и стала загибать пальцы: «Математики обязательно, потом стрельбы, фехтования, езды верховой, языков тако же».
        - А рукоделия? - Марфа наклонилась и поцеловала пахнущие дымом белокурые косы.
        Девочка закатила глаза - вверх и вкось, и высунула язык.
        - Такая и останешься, - пообещала Марфа и, вглядываясь в лес, сказала: «О, вот и охотники вернулись».
        - Все, - скомандовал Матвей, - все ложатся. Особенно ты, племянник, - он со значением посмотрел на Петеньку. Они с адмиралом сидели напротив друг друга, раскладывая по расчерченной палкой земле какие-то камушки - темные и светлые.
        - Еще немного, - Петя подумал и передвинул свой камень. «Я только в правилах разобрался.
        Это китайская игра, вэйци называется».
        - Только разобрался, - хмыкнул Виллем. «Я в нее год учился играть, а ты за два вечера все понял».
        - Так просто же, - ласково улыбнулся Петя. «Это как дроби, адмирал, мы же говорили с вами, ну или корень квадратный - тоже ничего сложного».
        - А ты кем хочешь стать, Питер? - спросил адмирал.
        - Как это кем? - удивился мальчик. «Я ведь батюшки наследник, меня контора в Лондоне ждет. Сейчас учиться буду, в дела вникать, а как исполнится мне восемнадцать - и сам торговлей займусь. А вы китайский знаете, адмирал?»
        - У меня имя есть, - усмехнулся тот. «Виллем. Да, объясняюсь - и по-китайски немного, и по-японски».
        Петенька почесал голову и грустно заметил: «Я, кажется, выиграл, Виллем. Ну, как и вчера».
        - Матвей, - Марфа, обернувшись, - она сидела на краю поляны и смотрела в светлый, пронизанный лучами заката лес, - позвала его.
        Брат устало опустился рядом.
        - У тебя дочь есть, - тихо сказала Марфа. «Ей, - она задумалась, - как раз десять лет сейчас.
        Иван Васильевич покойный обещал мне, что жива она будет».
        - Я царю как тогда не верил, - жестко отозвался Матвей, - так и сейчас не верю. И тебе, Марфа, не советую. А вообще, - он помедлил, - нечего мне здесь более делать. Как, впрочем, и всем нам. Скорей бы уже до моря добраться».
        Марфа ничего не ответила и положила острый подбородок на сплетенные пальцы. «Ты это, - неловко проговорил Матвей, - с адмиралом поговори».
        - Зачем? - она хмыкнула. «Он на меня, с тех пор, как ушли, и не взглянул даже».
        - Поговори, - повторил брат, и, поднявшись, крикнул: «А вот теперь точно - все идут спать! Я вас до рассвета еще подниму, нечего тут сидеть».
        Адмирал стоял, разглядывая ствол вековой сосны. «Хороший тут лес, - сказал он, не смотря на Марфу, - когда-нибудь, когда флот строить будете, - пригодится».
        - Я очень тебе благодарна, - сказала Марфа. «Очень, Виллем».
        Они отошли на узкую тропинку, что вела вглубь леса, и Виллем проговорил, не глядя на нее:

«Тебя это ни к чему не обязывает, естественно. Я поступил так, как должен был поступить любой мужчина. Теперь я вас довезу в безопасности до Норвегии, и там простимся.
        Марта вскинула зеленые, прозрачные, как закатное небо, глаза: «Если ты этого хочешь, то уезжай, конечно. А я, - она помедлила, - я не хочу. Я хочу остаться с тобой, - в горе и радости, - на всю жизнь, Виллем».
        - Я это уже слышал, четырнадцать лет назад, - он так и стоял, спиной к ней. «И потом тоже слышал…, кое-что другое. Мне почти пятьдесят, Марта, я не хочу больше боли».
        - Дурак! - яростным шепотом сказала она. «Если бы я тебя не любила - разве бы я так сказала! Мне приказали тебя спасти, адмирал. Если бы ты тогда остался в Голландии и обвенчался со мной - ты бы погиб через месяц».
        - И пусть, - тяжело сказал Виллем. «Зато я был бы с тобой, хоть недолго».
        - Но ты же сейчас можешь быть со мной - тихо проговорила Марфа. «Долго, адмирал, всю нашу жизнь».
        Виллем, наконец, повернулся, и, улыбаясь, взяв ее лицо в ладони, сказал: «Правда? .
        - Ну конечно, - она скользнула в его объятья как тогда, в Мон-Сен-Мартене, и оказалась вся - в его власти. «Ты же говорил, что ты не мальчик, потерпишь, - улыбаясь, чуть приоткрыв розовые губы, сказала она».
        - Я четырнадцать лет терпел, - Виллем поднял ее на руки, - и более не намерен. Ни одной ночи, Марта, слышишь?».
        - Сейчас тепло, - она обняла его за шею, и Виллем услышал ее дыхание совсем рядом с собой. «Даже костра разводить не надо».
        У нее были колючие, отрастающие волосы и узкие, как у мальчишки, бедра. «Господи, - сказал Виллем, - когда увидел ее, - всю, до последнего, самого потаенного уголка, - господи, Марта, какая ты красивая. Красивей тебя никого нет».
        Она закинула голову, и Виллем коснулся губами нежной, белой шеи. Он медленно двинулся вниз и Марфа шепнула: «Как давно, Виллем, как давно…»
        - Ну, - он чуть приостановился, - теперь так будет всегда, любовь моя. Каждый день, что осталось нам еще прожить».
        Она лежала, тяжело дыша, пристроив голову у него на груди, и вдруг сказала: «Я еще в Мон-Сен-Мартене, адмирал, поняла, что я с тобой никогда не заскучаю. Дай, - она выпрямилась, устроилась удобнее и озорно продолжила: «А ведь я еще могу понести».
        - Очень бы хотелось, - сквозь зубы ответил Виллем, - и я намерен сделать для этого, все, что в моих силах».
        Марфа наклонилась, и, прижавшись щекой к его лицу, смеясь, проговорила: «Как я чувствую в твоих силах, - многое, очень многое».
        - Это точно, - Виллем легко перевернул ее на спину и Марфа, обняв его, приподнявшись, нежно сказала: «Господи, а я ведь и не чаяла, любимый мой, и не ждала уже тебя».
        Он зарылся лицом в самое сладкое на свете, мягкое плечо и, не в силах оторвать от нее губ, ответил: «Я теперь всегда буду с вами, всегда».
        Потом Марта устроилась где-то под его рукой, и тихо, ласково сказала: «Я очень любила одного человека, Виллем, там, на Москве еще, давно - но не судьба была нам вместе остаться. И дитя у нас было - но не жило оно. Просто, чтобы знал ты».
        - Все хорошо, - шепнул он, целуя бронзовый затылок. «Больше не будет никаких горестей, больше не будет зла, Марта. Все будет хорошо».
        Она заснула - мгновенно, как дитя, уткнувшись лицом в его грудь, а Виллем, укрыв ее армяком, просто лежал, глядя в сверкающее Млечным Путем, высокое небо, прося Господа только о том, чтобы она была счастлива.



        Эпилог
        Берген, июль 1591 года

        Марья Воронцова дернула плечом и независимо сказала: «Я сама!». Виллем вздохнул и мягко ответил: «Девочка моя, тут гавань. Порт. Ты отлично отстояла свою вахту, а теперь иди, буди всех, пусть собираются. К тому же, - адмирал потрепал ее по косам, - у нас нет лоцмана, а я последний раз был здесь четверть века назад».
        Девчонка нехотя оторвалась от румпеля и, взглянув на разноцветное полукружие домов Немецкой Верфи, на сияющую темной лазурью морскую воду, на лесистые холмы вокруг, искренне сказала: «Красиво тут как!»
        - Очень, - согласился Виллем и подтолкнул ее: «Ну, давай, мы скоро уже и швартоваться будем».
        Марья ловко спрыгнула через открытый люк в трюм и увидела бледное лицо матери.
        - Дай-ка мне выйти, - потребовала Марфа, и в одно мгновение оказалась наверху.
        - Матушка, что случилось? - дочь озабоченно высунула голову на палубу.
        - Морская болезнь, - едва успела проговорить Марфа, и склонилась над бортом - ее тошнило.
        - С чего вдруг? - хмыкнула Марья, и, перегнувшись в трюм, весело заорала: «Эй, сони, поднимайтесь, Берген по левому борту!».
        - Морская болезнь, значит, - Марфа почувствовала, как ложатся на ее плечи ласковые руки, и сердито ответила, глубоко дыша: «Да, морская болезнь!»
        - Ну-ну, - улыбнулся адмирал, и, поцеловав ее куда-то ниже уха, вернулся к румпелю. «И правда, красиво, - заметила Марфа, увидев шпиль кафедрального собора, и тут же, страдальчески застонав, вцепившись пальцами в обшивку борта, опять нагнулась к спокойному, тихому морю.
        Полли быстро собрала заплечную суму и сказала, мечтательно закатив глаза: «Первым делом мыться! В горячей воде! Долго! А потом по лавкам пойдем!».
        - А что тебе там, в лавках? - удивилась сестра, и потрясла Петеньку: «Да вставай ты уже, ради Бога, и вы, дядя Мэтью, тоже!»
        - Мы уже в Лондоне? - мальчик приоткрыл синий глаз. «В Лондоне, в Лондоне, - пробурчал Матвей, растирая лицо. «Дай Бог, если к осени туда доберемся».
        - Платье хочу, - сказала Полли, с отвращением дергая подол заношенного, грязного сарафана. «Шелковое платье, с корсетом, гранатового цвета и сорочку кружевную. И туфли атласные».
        - Уж до Лондона потерпи, - велела Марфа, ловко спускаясь в трюм. «Отсюда мы хоть и на большом корабле пойдем, но все равно - незачем там, в шелках разгуливать, куплю вам шерсти немаркой и башмаки крепкие.
        - Ну, хоть что-то, - обрадовалась Полли. Мэри сколола косы на затылке и завистливо сказала: «Эх, если б можно было волосы остричь, и в штанах матросских гулять - такие они удобные!»
        Матвей окинул взглядом племянницу и заметил: «Ну, года через два тебя уже вряд ли кто за мальчишку примет, дорогая моя, даже если косы обрежешь».
        - А это мы еще посмотрим, - отрезала Мэри.
        Виллем подозвал к себе Марту и сказал ей тихо, улыбаясь: «Вы идите на постоялый двор, а я спрошу тут в порту - когда первый корабль до Лондона, ну и еще кое о чем договорюсь. Ты детям не сказала еще?».
        Она оглянулась, - брат показывал детям что-то на берегу, - и помотала головой: «Я даже Матиасу не говорила».
        - Ну, вот и скажем, как я вернусь, - усмехнулся адмирал, и, потянувшись за тонкой бечевкой, что лежала на палубе, велел: «Палец давай сюда, а то я ошибиться боюсь».
        Марфа покраснела и положила свою тонкую, маленькую руку поверх его, - большой.
        - Виллем, - крикнул Матвей с кормы. «Я, пожалуй, - сразу к цирюльнику, - нет сил уже, так ходить - он подергал себя за клочковатую, кое-как постриженную, золотистую бороду.
        - Мне тоже? - поинтересовался адмирал, делая отметку на куске бечевки.
        Марта ласково посмотрела на него, и шепнула, поднявшись на цыпочки: «Как по мне, так ты всяким хорош, милый мой».
        - Вот это, - велела Марта, указывая на красивое, скромное платье тонкой, светлой шерсти.

«И чепец кружевной, а то сами видите, - сказала она портнихе, - болела я, волосы остричь пришлось». Девчонки вертелись, примеряя наряды, разбросанные на большой кровати.
        Марта оглядела комнату - чистую, уютную, выбеленную, и отчего-то улыбнулась. Окно, в мелком переплете рам, выходило прямо на гавань.
        Хозяйка, - звали ее Ингрид, уже к пятидесяти годам, но статная, высокая, - просунула голову в дверь и, спросила: «Все в порядке, фрау Марта?».
        - Конечно, спасибо вам, - ответила женщина. «Как там сын мой?»
        - Помылся, я пока ему одежду дала, что от моих детей осталась, как маленькие они еще были, - хозяйка рассмеялась.
        - А сколько их у вас? - заинтересовалась Марта и добавила, обращаясь к портнихе:
«Тут, наверное, немного убавить придется, свободно».
        - Да, вы же худенькая какая, - согласилась та. «Ну, ничего, я прямо тут все и сделаю».
        - Трое у меня, сыновья все - ласково ответила Ингрид. «Капитаны они, тут, у нас ходят, в Осло. И внуков семеро, восьмой вот скоро народится, с Божьей помощью».
        - Ну, дай Господь, - перекрестилась Марта. «А вы всегда постоялый двор держали?»
        - Я тут служанкой была, как муж мой в море погиб, - вздохнула Ингрид. «А потом проезжал хороший человек, деньгами помог детям моим, чуть легче стало. Копила сначала, откладывала, а потом, как хозяева состарились, так и выкупила у них. Если б не гость тот, так бы и померла я б в служанках-то, - женщина вдруг покраснела.
        - Видно, достойный он человек был, храни его Всевышний, - Марта перекрестилась.
        - Очень, - Ингрид вдруг обвела глазами комнату и отчего-то еще сильнее покраснела.
«Вам обед накрывать-то уже?».
        - Сейчас брат мой с другом своим, - Марта тоже зарделась, - вернутся, так и накрывайте.
        Вино-то есть у вас?
        - А как же, - отозвалась Ингрид. «Французское, хорошее, я всегда его для гостей держу».
        Женщина закрыла дверь и вдруг вспомнила его: «Господи, - подумала Ингрид, спускаясь по лестнице в подвал, - больше двадцати лет прошло уже, он и женат уж, наверное, и дети у него, а я все забыть не могу. Ну как забыть-то, какой он был ласковый, добрый какой. Да, как раз в той комнате и жил он, - она приложила пальцы к горящим щекам и стала доставать с полок бутылки вина.
        - Какой вы красивый! - ахнула Полли, глядя на Виллема. «И пахнет как приятно, - девочка повела носом.
        - Это можжевельник, - улыбнулся Виллем. «Дядя твой, ворчал, конечно, - ни мускуса тут нет, у цирюльника, ни сандала. Деревня, мол».
        - В Лондоне первым делом к своему портному загляну, - Матвей недовольно подергал рукав льняной рубашки. «А то, право слово, в такое только крестьянину пристало одеваться».
        - Корабль отходит послезавтра, - улыбнулся Виллем, принимаясь за рыбу. «И обо всем остальном я тоже договорился, хотя, там и поворчали, конечно - мол, быстро очень, обычно три недели ждут».
        - О чем это - остальном? - подозрительно взглянула Мэри на адмирала.
        - Скоро узнаешь, - коротко ответил Виллем и добавил, глядя на Марту: «Я смотрю, вы тут уже нарядами обзавелись».
        Та усмехнулась. «В конторе Ганзейского Союза нам неограниченный кредит открыли, как только я свою доверенность показала и печать «Клюге и Кроу». Ну, раз мы так скоро отплываем, - обратилась она к девочкам, - то не придется нам больше по лавкам-то гулять, уж теперь только в Лондоне».
        Полли погрустнела и, ковыряя ложкой в тарелке, мрачно проговорила: «Ладно, уж, потерпим».
        - А завтра, - сказал Виллем, доставая из кармана кольцо, - все идут на свадьбу.
        - А кто женится? - в один голос спросили девчонки.
        - Мы с вашей матушкой, - адмирал усмехнулся, и, взяв руку Марты, что сидела рядом с ним, надел на нее кольцо - с играющим в свете свечей, крупным бриллиантом. «Ты тоже, - адмирал шепнул ей, - подожди до Лондона, там уж я тебя как отведу к ювелиру, так и не выпущу оттуда, - долго».
        - Как! - вскричала Полли - горестно. «Мы ведь будем подружками невесты, а у нас даже шелковых платьев нет!»
        Марта, было, что-то хотела сказать, но передумала.
        - Цветов хотя бы можно купить? - жалобно спросила дочь.
        - Можно, можно, - усмехнулась Марта и добавила: «Мы с Виллемом должны были четырнадцать лет назад повенчаться, вас еще никого на свете не было, а видите, - как получилось».
        - Как в рыцарском романе, - вдруг, зачарованно, произнесла Мэри, и Марта вспомнила как когда-то давно, в Хэмптон-Корте, то же самое ей сказала королева Елизавета.
        Мальчик поднял плоский камень, и, прицелившись, швырнул его в море. «Молодец, - сказал Виллем. Они стояли на берегу, и Питер, подняв голову, спросил: «Значит, вы теперь наш отчим?».
        - Да, - адмирал чуть улыбнулся. «И поверь мне, я очень этим счастлив. Ну, и - Виллем посмотрел на редкие огоньки рыбацких лодок в гавани, - я, конечно, постараюсь, чтобы нам всем было хорошо жить вместе».
        - А вы в море будете ходить? - после долгого молчания, проговорил Питер.
        - Буду, конечно, - Виллем положил ему руку на плечо. «Деньги-то надо зарабатывать, вон вас, сколько у меня теперь».
        - Мы богатые, - внезапно вздохнул Питер. «Матушка говорила».
        Адмирал усмехнулся. «Ну, во-первых, это все твоим только через десять лет станет, а во-вторых - я же мужчина, и теперь вы - моя ответственность».
        Мальчик на мгновение прижался к его руке и серьезно ответил: «Я ведь отца своего и не знал, я родился, когда он умер уже. А вы с ним были знакомы?».
        - Был, - Виллем посмотрел на играющие в закате, легкие волны, что подбегали к их ногам.

«Он был самым смелым из всех людей, что я знал на этой земле».
        - Расскажете? - Питер взглянул на него синими глазами и адмирал подумал: «Господи, одно лицо ведь, и не отличить их».
        - Расскажу, - Виллем потрепал его по голове. «Пойдем, зябко уже, да и твой дядя ждет меня - мы с ним сегодня пить идем».
        - Вино? - улыбнулся Питер.
        - Думаю, что не только, - Виллем рассмеялся и, посерьезнев, остановившись, сказал:

«Питер, то, что ты видел, там, в России…»
        Мальчик помолчал и вдруг, уткнувшись лицом в руку Виллема, расплакался: «Зачем они с ним так! Он ведь был мой друг! Зачем они это!».
        - Не надо, - Виллем обнял его. «Это были плохие люди, очень плохие, Питер. Ты просто, - он присел и поцеловал ребенка в лоб, - помни, что такое бывает. Мне очень жаль, что тебе пришлось через такое пройти».
        - Оно мне снится, - сказал мальчик тихо, привалившись носом к его лицу, - и я тогда боюсь.
        - Не надо, - Виллем взял его руку и добавил: «Все закончилось, Питер, и больше никогда не вернется».
        Потолок кафедрального собора уходил вверх, и Марта, подняв голову, прищурилась - яркое летнее солнце било прямо ей в глаза.
        - Берешь ли ты, Виллем, эту женщину, Марту, в свои законные жены, чтобы, начиная с этого дня, в согласии с Божьим святым установлением, любить ее и заботиться о ней? В радости и в горе, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас? - услышала она голос священника.
        - Да, - ответил он, и Марта, взглянув на него, улыбнулась.
        - Берешь ли ты, Марта, этого мужчину, Виллема, в свои законные мужья, чтобы, начиная с этого дня, в согласии со Божьим святым установлением, любить его и заботиться о нем, в радости и в горе, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас? - обратился к ней пастор, и, Марта, твердо и громко, проговорила: «Беру».
        Она почувствовала, как адмирал надевает ей на палец кольцо, - мягко, нежно, и едва удержалась, чтобы не поцеловать его прямо здесь, у алтаря.

«И обручу тебя Мне навек, и обручу тебя Мне в правде и суде, в благости и милосердии.
        И обручу тебя Мне в верности, и ты познаешь Господа.
        И будет в тот день, Я услышу, говорит Господь, услышу небо, и оно услышит землю», - закончил пастор и они, в один голос, ответили: «Аминь».
        Священник смотрел на стройную, прямую спину женщины, на мужчину, что подвел ее к детям - две девочки и мальчик сразу кинулись их целовать, и вдруг подумал:
«Господи, какая красавица. Ну и повезло же ему, понятно, что так торопился. Надо же, Марта. Как та, что я отпевал когда-то, двадцать лет назад, или больше даже.
        Ну да, совсем молоденький юноша пришел, я еще тогда подумал - недавно женаты были, наверное. Он попросил прочитать про Лазаря отрывок, и плакал. Сдерживался, но все равно - плакал. А этот, - священник посмотрел на Виллема, который поднес к губам руку жены и что-то ей шепнул, - я таких людей счастливых и не видел никогда. Ну, дай им Господь долгой жизни, - вздохнул пастор и еще раз, напоследок, перекрестил семью.
        Море за окном шуршало бесконечной, вечной песней. «Я ведь тогда поехал, и о венчании нашем договорился, - шепнул Виллем, обнимая жену. Ее бронзовые, еще короткие локоны лежали у него на плече. «И в таверну, где мы должны были свадебную ночь провести».
        - Расскажи, - в темноте ее глаза блестели, как у кошки.
        - Там совсем маленькая комната, - он наклонился и стал целовать ее, - медленно, всю, - от томно опущенных, щекочущих его губы ресниц, до маленькой груди и ниже, - к плоскому животу, ниже, туда, где все было - как и снилось ему, - горячим и гладким. «Одна кровать, и больше ничего. Как здесь, - он усмехнулся, обведя рукой крохотную каморку под крышей постоялого двора, где они спали.
        - Больше ведь ничего и не надо, - Марта пропустила пальцы сквозь его волосы и попросила:

«Еще, еще, пожалуйста!».
        - Я тоже так подумал, - он делал все медленно, так медленно, что она, наконец, уцепившись пальцами за простыню, прошептала: «Я не могу больше, Виллем, ну пожалуйста, можно мне!».
        - Сначала я сделаю все, что я хочу, - он поднял руку вверх и почувствовал, как жена целует его пальцы. «Потому что я слишком долго ждал, Марта, слишком долго. Я ведь четырнадцать лет видел тебя во снах, любовь моя. А потом, - он на мгновение остановился и полюбовался ей, - обнаженной, с рассыпавшимися по белой подушке волосами, - мы все сделаем вместе».
        - И так будет всегда? - она приподнялась, и Виллем, обняв ее, устраивая ее ноги у себя на плечах, ответил: «Ну конечно, мы ведь теперь всегда все будем делать вместе». Она двинулась навстречу и мужчина, приникнув к ее губам, прошептал:
«Господи, как я хочу тебя!».
        - Я тоже, - одним дыханием застонала она, и, чувствуя, как раскрывается ее тело - для него, - повторила: «Я тоже, любимый».
        Он проснулся от какого-то шуршания за дверью, и, еще не открывая глаз, пошарил рядом с собой - кровать была пуста. Виллем зевнул и, вдохнув запах жасмина, что шел от подушки, увидев, что ее нет в комнате, озабоченно спросил: «С тобой все в порядке?».
        Марта, что стояла на коленях над тазом в чулане, откашлялась, и, прополоскав рот, сказала:

«Да».
        Она появилась на пороге, краснея, комкая ворот простой рубашки и сказала: «Съела что-то».
        - Да? - Виллем поднял бровь. «А я уж думал - та самая морская болезнь».
        - На суше ее не бывает, - проворчала Марта, устраиваясь рядом с ним.
        - А сколько она обычно длится, кстати? - Виллем посмотрел на рубашку и заметил:

«Совершенно незачем было ее надевать, любовь моя. Дай-ка, - его руки потянулись к вороту. «Ну, болезнь эта?»
        - Два-три месяца, - ответила жена, и скользнула под одеяло, прижавшись к нему спиной.

«Согрей-ка меня, - шепнула она, - а то хоть и лето, но все равно - утром прохладно».
        - С удовольствием, - сказал Виллем, и, не удержавшись, шепнул ей на ухо: «А если я по-разному буду тебя согревать, моя дорогая мадам де ла Марк?».
        - Все, что ты хочешь, - Марта потянулась к нему и поцеловала - долго и нежно.



        Интерлюдия
        Москва, лето 1591 года

        - Нет, - Федор отступил от доски и посмотрел на прибитый к ней чертеж, - не то это все!
        Юноша сорвал бумагу, и, скомкав, кинул в угол избы - там уже валялась целая груда.
        - Федор Петрович, - постучал в косяк рабочий, - там с Бережков гонца прислали, с подворья митрополита ростовского. Федор Савельевич подойти вас просит, на дворе они.
        Федя еще раз посмотрел на измятый чертеж, и, от души выматерившись, пригнув голову, шагнул из прохладной избы в жаркий полдень начала лета.
        - Сие, конечно, печально, - иронически сказал Федор Конь, прочитав грамотцу от митрополита, - что в домовой церкви у него крыша обрушилась, однако же, мы тут, чем поможем? У нас дело государственное, - он махнул рукой в сторону огромной, уходящей вдаль стены Белого Города, - мне стройку задерживать нельзя.
        - Да не задерживать, Федор Савельевич, - горячо сказал гонец - невидный монашек в запыленной рясе, - хоша немного рабочих и десятника дайте, там поправить - дело нескольких дней, так его высокопреосвященство говорит.
        - То-то я смотрю, его высокопреосвященство так хорошо в нашем деле разбирается, что тем летом ему церковь возвели, а этим - у нее свод просел. Где сии строители-то? - спросил зодчий.
        - Так, где их теперь найдешь? - развел руками монашек. «Пришлые были».
        - Вот, Федор Петрович, - обратился Конь к подошедшему юноше, - сие нам урок. Наймут, абы знает кого, только бы денег поменьше заплатить, а потом крыши рушатся. Еще хорошо, что ночью, упаси Господь, ранило бы, али убило кого.
        - Если то дело недолгое…, - начал, было, Федя, но, увидев смешливые огоньки в серых глазах учителя - замолчал.
        - Ну, не знаю, - протянул зодчий, - Бориса Федоровича на Москве нет, а без его разрешения, я отсюда снимать никого не могу.
        - К нам патриарх должен той неделей приехать, - вскричал монашек. «Деньги-то казенные на церковь потрачены были, что ж мы скажем ему!
        - Да уж понятно, что не своим золотом платили, - сочно проговорил зодчий. «Сие меня даже вот настолько, - зодчий показал пальцами в воздухе, - насколько, - не интересует, мне башни строить надо, а не крыши чинить».
        - Дожди могут пойти, - задумчиво сказал Федя, глядя в чистое - без единого облака, - небо.

«Хороша у вас обедня тогда будет - с лужами на полу, то-то патриарх порадуется».
        - Мы заплатим! - умилительно сказал монах.
        - Да это понятно, что заплатите, - остановил его зодчий, - вот сейчас и поговорим - сколько».
        Когда монашек, вытирая со лба пот, побрел в сторону Красной площади, Федор Савельевич ухмыльнулся и сказал: «Вот так с заказчиком говорить надо, учись, тезка, сие в нашем деле тоже важно. Что у тебя с башней?».
        - Ничего, - хмуро ответил Федор, и, наклонившись, подобрав, брошенное кем-то ровняло, зло проговорил: «Увижу, кто оставил - руки выдерну».
        - Бери-ка ты рабочих и давай туда, на Бережки, - приказал Федор Савельевич.
«Голову там проветришь, может, что и получится потом».
        - Ничего не получится, - юноша все вертел в руках ровняло. «Я ее вижу, а начертить - не могу. Уходит она, Федор Савельевич, ускользает. Как будто вода сквозь пальцы течет».
        Зодчий вздохнул и похлопал Федю по плечу. «Вот и давай, иди на Воздвиженку, попарься, поешь, как следует, а с утра - отправляйся на Бережки. Рабочих я туда пошлю, тако же и кирпич с досками».
        Федя потянулся - будто медведь повернулся в берлоге, и, подергав себя за рыжие, покрытые белесой каменной пылью, кудри, сказал: «Напьюсь сегодня, вот что».
        - Ты ж уже напивался, я помню, - усмехнулся зодчий. «Не помогло». Федор Савельевич посмотрел на юношу - задумчиво, и вдруг сказал: «Была б зазноба у тебя, - к ней бы отправил».
        Юноша усмехнулся. «Ну, можно сходить, конечно…»
        - Нет, - зодчий отмахнулся, - не к срамным девкам, хотя, оные, конечно, тоже никогда еще лишними не были. К настоящей.
        Федя только покраснел и что-то неразборчиво пробормотал.
        - Ну, вот поедешь туда к Покрову и посватайся, - подтолкнул его зодчий. «Она ж вошла в года, говорил ты мне».
        Юноша горько улыбнулся: «Да не пойдет за меня Лизавета, что ей, в избе, что ли, на нарах жить? Это я - мужик, а она боярская дочь, к роскоши приучена.
        Мы же с вами, как тут закончим, в Смоленск поедем, там палат не заведено. Это тут, на Москве, Воздвиженка есть, а если я еще, где потом строить буду? Даже и думать о сем не хочу, - он решительно натянул шапку и протянул зодчему руку: «Все, посмотрю завтра на дыру ихнюю, думаю, до конца недели управимся-то. Может, вы и правы, отвлекусь хоша от башни этой, - юноша хотел добавить крепкое словцо, но сдержался.
        Федя вышел на Чертольскую улицу, и пробираясь между всадниками и возками, повернул наверх, вдоль ручья, в котором бабы полоскали белье. На полпути он остановился, и, посмотрев вокруг, сказал: «А, ладно, все равно в мыльню идти!», - заглянул в знакомый кабак.
        Внутри было пусто, целовальник подремывал, уронив голову на стол.
        - А что, - сказал Федя весело, присаживаясь рядом, - где гости-то? Я смотрю, немноголюдно у тебя-то, Никифор Григорьевич.
        - Федор Петрович! - обрадовался целовальник. «Давненько! Дак сейчас снедать зачнут, не протолкнуться будет. Я уж думаю второго подручного нанимать, а то мой мальчишка упаривается бегать-то, еду разносить - тут лавок вокруг много, все есть хотят. Опять же вона - стрельцы тут рядом, Колымажный двор - им тоже всем обед отнести надо».
        Федор смешливо потер покрытый рыжей щетиной подбородок, и спросил: «А что Пелагея Ефимьевна, отдыхает, небось? Она так рано не встает, знаю я».
        - У нее вчера какой-то с Немецкой слободы был, - усмехнулся целовальник, - они ж семейные все, домой торопился. Но заплатил как надо, а, то б он у меня до Яузы своей не добрался бы».
        - Ты вот что, - велел Федор, - бутылочку мне наверх дай с собой, ну и пирогов, может, каких, коли свежие они, потом принеси.
        - Конечно, - уверил его целовальник и остановил руку Федора, что потянулась за серебром.

«Даже и не думайте, Федор Петрович, вы у нас всегда гость желанный. Сие честь для нас, сами знаете, Федор Савельевич тако же нас навещает».
        Федор взял за горлышко запотевшую - только из ручья, - бутылку водки, и, поднявшись наверх по узкой, темной лестнице, чуть постучал в деревянную дверь.
        - Ну, кто там еще? - раздался сонный, недовольный голос. «Раз выпало счастье до обедни поспать, и то мешают».
        - А ты открой, да посмотри, - улыбнулся Федор, прислонившись к бревенчатой стене.
        Пестрядинная занавеска отодвинулась, и Пелагея, - в чем мать родила, прикрытая только черными, до пояса, растрепанными волосами, зевая, сказала: «Истинно, вот уж редкий гость».
        Федор, выбив пробку, отхлебнул и сказал: «Говорят, Пелагея Ефимьевна, у тебя к оному закуска есть».
        - Забыл уже? - девушка, улыбаясь, потянулась, и Федор, припав губами к ее шее, проговорил: «Я что пониже тоже давно не пробовал. Пойдем, - он потянул ее в сторону широкой, с измятой, еще теплой постелью, лавки.
        Пристроив ее сверху, он вдруг усмехнулся, и, закинув руки за голову, пообещал:
«Если не будешь лениться, потом на спину уложу».
        Пелагея, закусив губу, подвигалась и сердито сказала: «В тот раз ты мне лавку сломал, медведь».
        - И поправил тако же, - рассудительно заметил Федор, кладя руки на ее маленькую, острую грудь, наклоняя девушку к себе поближе.
        В огромной, с низким, золоченым потолком, палате, были раскрыты окна, и с кремлевского двора доносилось курлыканье голубей. Царица Ирина Федоровна воткнула иголку в напрестольную пелену с ликом Спаса и вдруг подумала: «А был бы тут Митенька, веселее было бы. Хорошо, лето еще, а зима настанет - только и сиди у печки, с кошкой на коленях, да сказки слушай».
        Она внезапно вспомнила ту давнюю, морозную ночь, когда Иван Васильевич в первый раз пришел к ней, и, наклонившись к пяльцам, украдкой приложила к горящей щеке прохладный шелковый рукав сарафана.
        Лиза искоса посмотрела на красивое, спокойное лицо государыни, и, вздохнув, продолжила вышивать - тонкими, аккуратными стежками.
        - Уж скоро должны и вернуться Борис Федорович с женихом твоим из Углича, - прервала молчание государыня. «Рада ты, должно быть, что замуж выходишь?».
        - Рада, царица-матушка, - тихо ответила Лиза.
        - Ну да, князь Василий Иванович, хоша и в опале был, однако сейчас опять - в милости государевой, благодаря брату моему, - наставительно сказала Ирина Федоровна. «Так что ты, боярышня, Борису Федоровичу благодарна, быть должна - хоша ты и кровей хороших, и не бесприданница, однако ж, в Угличе сидя, такого б мужа тебе не найти было.
        - Буду молиться за здравие Бориса Федоровича, - перекрестившись, ответила Лиза, - тако же и за царя Федора Иоанновича, и за вас, государыня, дай вам Господь долгой жизни и чадородия.
        Ирина посмотрела на блестящие, пышные, украшенные жемчужным венцом, косы девушки.
        Ничего не ответив, царица поджала тонкие губы.

«Эта рожать каждый год будет, - зло подумала царица, - вон, молодая какая. А мне тридцать пять следующим годом». Она поднялась и Лиза, опустив глаза, тут же встала.
        - К обедне звонят, - сухо сказала государыня. «Опосля оной потрапезуем, и Евангелие мне почитаешь».
        Лиза низко, поясно поклонилась, и царица, покачивая стройной спиной, вышла из палат.
        Девушка чуть вздохнула, и, подойдя к окошку, взглянула на глубокое, синее, летнее небо.
        Над Красной площадью чуть поблескивали купола Троицкой церкви, и Лиза поежилась, вспомнив матушкины слова.
        - Не сегодня-завтра они из Углича вернутся, - горько подумала девушка, и, оглянувшись, подняв подол сарафана, прикоснулась к кинжалу. «И что тогда, - Лиза присела на широкий каменный подоконник, - под венец с ним вставать? Да никогда в жизни! Мне же матушка рассказывала про маму мою - как ее за не любимого, выдали».
        Лиза вспомнила внимательные, холодные, обшаривавшие ее с ног до головы глаза Шуйского, и спокойно вглядевшись в кремлевский двор, сказала себе: «На Воздвиженку не пойду, хоша она и рядом, там сразу узнают меня. Да Федя и не бывает там почти. Сразу на стройку надо. До вечера простыни разорву и свяжу, одежду тако же достану. Еще эта ключница треклятая со мной ночует, ну да ладно - зря мне, что ли матушка кинжал с собой дала?».
        Девушка слезла с окна и пошла в домовую церковь государыни, где уже начиналась обедня.
        Федор закинул голову и посмотрел на дыру в крыше церкви. Рабочие устанавливали леса.
        - Тут, ваше высокопреосвященство, - угрюмо сказал юноша, - не три кирпича обвалилось, как ваш гонец клялся, а половина свода вниз ухнула.
        Низенький, сухенький митрополит сложил руки и умильно взглянул на огромного, рыжего мужика, что стоял перед ним.
        - Так что ж делать теперь, Федор Петрович? - спросил владыка. «Патриарх той неделей приезжает, на Троицкой седмице. Невместно же в такое пускать его, - митрополит обвел рукой заваленный кирпичом двор. «Молящиеся - ладно еще, тут церквей много в округе, без служб не останутся, а тут, сами понимаете, начальство мое».
        - До Троицы мы вам сию дыру заделаем, ладно - рассмеялся Федор, - вдруг дождь польет еще.
        - Да и патриарх не преминет спросить - что это на казенные деньги так строят ненадежно.
        Уж не получил ли митрополит от сих зодчих кое-что в бумажке? А потом за сие, подряд им выдал? - юноша поднял рыжую бровь.
        Владыка покраснел и сердито ответил: «Не было такого, сие просто люди косорукие попались».
        - Ну-ну, - пробормотал Федор, и, взявшись за леса, покачав их туда-сюда, стал быстро подниматься наверх. Оказавшись на крыше, он подозвал к себе рабочих и хмуро велел:

«Надо нам все разобрать, этим, - он выругался, - строителям доверять нельзя. А то к Покрову у них тут опять все рушиться начнет».
        Он на мгновение закрыл глаза, ощутив на лице лучи ласкового, уже летнего солнца. Под крутым берегом переливалась река, на той стороне, вокруг Смоленской дороги, лепились избы, от Новодевичьего монастыря, с заливных лугов, доносилось мычание коров, и Федор пробормотал: «Хорошо».
        - Ну, с Богом, - он засучил рукава грязной, заношенной рубахи, и стал осторожно выбивать кайлом кирпичи.
        Лиза прошмыгнула в свою опочивальню и, оглянувшись, опустила большой железный засов на дверь. Сердце колотилось, и, она постояла несколько мгновений просто так, привалившись к стене. Наконец, сев на корточки, девушка расстелила на ковре кафтан и шаровары, и сказала, потерев лоб: «Ну, надеюсь, не хватятся их. Хорошо, еще и шапку я захватила».
        Она достала из своего сундучка неношеную, простую сорочку и, потянувшись за маленькими ножницами, безжалостно обрезала ей подол. Аккуратно свернув одежду, и засунув ее под кровать, Лиза потянулась за простыней, и стала рвать ткань на длинные полосы.
        Девушка вдруг остановилась, и, перекрестившись, сказала: «Господи, только бы матушка и младшие спаслись, только бы до Лондона добрались. Петенька бедный и так вон - спал плохо, все дурные сны ему виделись, я уж и укачивала его, и колыбельные пела, а все равно - поднимался ночью».
        Лиза вдруг покраснела - жарко, подумав о ребенке, которого она будет подносить к груди, и укачивать - когда-нибудь, - и, разозлившись, строго сказала себе: «Делом займись!».
        Закончив, она высунулась из окна и подергала засов на ставнях. «Вроде крепкий он, - вздохнула девушка. «Стрельцы в полночь меняются, до этого времени успеть надо». Лиза окинула взглядом пустое пространство двора и вдруг замерла: «А ежели они гонца с Углича пришлют, вперед себя? Годунов же матушке сказал, что Федя на плаху ляжет. Нет, нет, сегодня ночью уходить надо, времени терять нельзя».
        Ключница чуть похрапывала. Лиза осторожно, словно кошка, поднялась, и, сев по-татарски, привалившись спиной к кровати, отрезала ножницами свои толстые, заплетенные на ночь косы. Волосы чуть поскрипывали под лезвиями, и, упав на ковер, рассыпались шелковистым, мягким стожком. Она встала на четвереньки, и, вытащив из-под кровати сверток, скинув ночную сорочку, - переоделась. Тряхнув короткими каштановыми локонами, Лиза нахлобучила шапку и стала привязывать простыню к окну.
        Она задела локтем засов, и в тишине опочивальни раздался неуверенный, боязливый голос:

«Кто там?».
        Так и оставаясь в темноте, она протянула руку с кинжалом к горлу ключницы, и сказала:

«Если будешь лежать тихо, то останешься живой. Тут дружки мои рядом, помогут, поняла?».
        В глазах старухи заплескался страх, и она кивнула.
        Лиза поплевала на руки, и, засунув кинжал за голенище сапожка, стала спускаться вниз.
        Оказавшись на земле, протянув руку, она сорвала ткань, и, обойдя палаты, кинула остатки в навозную лужу, где летом обычно нежились свиньи.
        Стрельцы, охранявшие Фроловские ворота, чуть позвякивали бердышами. Лиза прижалась к стене, и внезапно вздрогнула - куранты над ее головой стали бить полночь.
        - Тихо все! - крикнули лениво от ворот. «Меняем караул!». Она проводила взглядом кафтаны стрельцов и быстрой тенью метнулась в приоткрытые ворота. Пробежав под фреской Спаса Смоленского, Лиза на мгновение остановилась, и, найдя глазами белую, мощную стену, облегченно вздохнув, исчезла в путанице торговых рядов, что громоздились на Красной площади.
        Федор обвел глазами невидную избу, что лепилась к самому берегу Москвы-реки, и, вздохнув, сказал рабочим: «Да, щедрый у нас заказчик, как я посмотрю, ну да ладно - крыша над головой есть и, слава Богу, а то отсюда на Чертольскую улицу ночевать не набегаешься».
        Принесли снедать - жидкую, черную уху, и крошеный с льняным маслом лук.
        - Как я посмотрю, Федор Петрович, - рабочий устроился напротив него, - у всех мясоед пока идет, а у митрополита пост уже начался.
        - А что делать, монахи, - Федор вздохнул и отрезал кинжалом толстый ломоть от буханки.

«Но хлеба вдосталь, хоша и черствый он. Еще неизвестно, как в том Смоленске кормить будут».
        - А в Смоленск надолго мы? - спросил кто-то.
        - Ну, - Федор отхлебнул горячей, свежей ухи, - сам рассуди, - тут мы восьмой год строим, и только к Покрову закончим, дай Бог. Там кремль меньше, конечно, будет, думаю, годов в пять, али шесть уложимся».
        - И куда потом? - рабочий грустно посмотрел в окно.
        - Куда Каменный приказ пошлет, - рассмеялся Федор. «Слышал же сам, как Федор Савельевич говорил - сейчас и в Астрахани будем строить, тако же и в Пскове, да и много где еще. Ну, все, - юноша перекрестился, - и так засиделись уже, пора и за работу. Я тут пока побуду, рассчитаю, сколько нам кирпичей еще понадобится, а вы поднимайтесь на крышу-то.
        Невысокий, легкий парнишка, вскинув голову, посмотрел на стену, что уходила в небо, и пробормотал: «Господи, и как сие построили-то!».
        - Руками, как, - усмехнулся рабочий, что тащил мимо кирпичи. «Ты чего тут стоишь? .
        - Мне бы Федора Петровича найти, Воронцова, - покраснев, сказал парень. «Тут он?».
        Рабочий окинул подозрительным взглядом мальчика, и, сплюнув, сказал: «А ты вон, к Федору Савельевичу подойди, он тут главный, я в их делах не разбираюсь».
        - А где Федор Савельевич-то? - наивно спросил мальчик.
        - На лесах, где, - буркнул рабочий, указывая на узкую, непрочную деревянную лестницу, что вела, казалось - в самое небо.
        - Господи, помоги, - парень перекрестился, и, зажмурив глаза, цепляясь побелевшими пальцами за грубые перекладины, стал подниматься наверх.
        На стене было зябко и дул неожиданно холодный, резкий ветер. Мальчишка запахнул кафтан и, встряхнув головой, посмотрев на золотящиеся под рассветным солнцем купола кремлевских соборов, решительно дернул за рукав высокого мужчину, что стоял спиной к нему, рассматривая какой-то чертеж.
        Зодчий сочно выругался и сказал, не поворачиваясь: «Велел же, хоша мгновение одно не тревожить меня! Подумать хоть дайте!»
        - Федор Савельевич, - робко начал мальчишка, - это я, Лизавета. Воронцова-Вельяминова то есть.
        Он обернулся и увидел перед собой ту девчонку, что стояла когда-то у Троицкой церкви, в растоптанном снегу, прижимая к груди связку рисунков. «Федор Савельевич, - сказала Лиза сейчас, подняв на него синие глаза, - меня силой венчать, хотели, я из Кремля бежала. А Федю казнить собираются, каждый час гонец из Углича прискакать может».
        Он взял ее за руку, и, отведя поближе к стене, - здесь, наверху, пока было пусто, - велел:

«Рассказывай все».
        Федор Савельевич внимательно слушал, и, наконец, потерев лицо, сказал: «Значит, так.
        Пока к утрене не звонили, марш на Воздвиженку, там у вас сзади кладовых жердь в заборе отодвигается, как вы в Углич уехали, так ни у кого руки не дошли ее поправить».
        - А вы откуда знаете? - удивилась Лиза.
        - Да уж знаю, - хмуро ответил зодчий, на мгновение, вспомнив, как Марфа - в простом темном сарафане, в платочке, отодвинула жердь и шепнула ему: «Все, улеглись все, только Петенька в моей опочивальне задремал, не стала я его в детские горницы относить».
        Федор Савельевич приказал себе не думать о том, как в середине ночи, услышав хныканье, она потянулась за ребенком - обнаженная, в потоке бронзовых, упавших на спину кос, и приложила его к груди. Он тогда провел губами по ее плечу и шепнул, едва слышно, чтобы не разбудить сонного, сладко пахнущего мальчика: «Господи, какая ты красивая, любовь моя, так бы и глядел на тебя вечно».
        Марфа уложила дитя, и, наклонившись, накрыв их обоих шатром душистых волос, сказала, улыбаясь: «Ну, вот и гляди, Федя».
        - О, - ответил тогда он, - мне сего мало, Марфа. Ну-ка, иди сюда, поближе, и до рассвета я тебя не отпущу более.
        - Федор Савельевич, что с вами? - озабоченно спросила Лиза.
        - Ничего, - ответил зодчий, сжав зубы - до боли. «Меч ваш родовой забери с Воздвиженки - тихо, чтобы не увидел тебя никто, и беги к Феде, он на Бережках сейчас, в церкви Благовещения Господня, крышу чинит. Опись о крещении твоем матушка дала тебе?»
        - Да, - Лиза коснулась мешочка, что висел рядом с нательным крестом. «Тако же и Федину.
        Она сказала, нам повенчаться надо, только вот захочет ли он? - девушка покраснела - ярко.
        - Захочет, захочет, - Федор Савельевич развернул ее и подтолкнул к лестнице. «Ну, давай, быстро, а то в Кремле просыпаться зачнут. Они, небось, подумают, что ты на Воздвиженку побежала, так тебе их опередить надо. Потом сюда не возвращайтесь, сразу ко мне в избу приходите, Федя знает, где это - там встретимся».
        - Стойте, - Лиза полезла в мешочек. «Мне матушка для вас тоже грамотцу сунула, сказала, что, ежели вас увижу, так отдать».
        Зодчий вздохнул, и, посмотрев на маленький, аккуратно сложенный листок, что лежал на его грубой ладони, сказал: «Ну, с Богом, Лизавета».
        Проводив глазами мальчишку, что рванул по еще пустынной Чертольской улице, Федор Савельевич положил грамотцу в карман кафтана и жестко сказал себе: «Потом, все потом».
        - Мне бы Федора Петровича, - мальчишка мялся у ворот церковного двора. «От Федора Савельевича я».
        - Там он, в избе, - указал рабочий на склон у реки. «Считает он, так велел не мешать».
        Лиза, вздохнув, незаметно сомкнула пальцы на изукрашенной золотой насечкой рукояти меча, - на Воздвиженке еще никто не проснулся, и она, засунув саблю за пояс, прикрыв ее кафтаном, в мгновение ока выскользнула обратно на улицу, - и пошла вниз.
        Федор погрыз перо, и, услышав скрип двери, раздраженно сказал: «Ну, кто там еще! Сейчас закончу и приду!»
        - Федя, - услышал он знакомый голос, и поднялся - стукнувшись головой о низкий потолок избы.
        Маленький, синеглазый паренек снял шапку и, задрав голову, глядя на него, проговорил:
        - Здравствуй, Федя. Царевича Димитрия убили, матушка с младшими из Углича уехала, а тебя Годунов казнить хочет. Меня с князем Шуйским повенчать должны были, а я сбежала.
        Потому что я на тебе хочу жениться, Федя. Потому что я тебя люблю».
        - Выйти замуж, Лизавета, - хмыкнул Федя, и она невольно, быстро улыбнулась.
«Иди-ка сюда, - он усадил девушку на лавку и, посерьезнев, спросил: «С тобой все в порядке?».
        Лиза кивнула и протянула ему меч. «Боюсь я, что на Воздвиженке скоро стрельцы уже будут, - сказала она, не смотря на Федора. «В Кремле-то поймут, что сбежала я. А тебе он понадобится».
        - Нам понадобится, - поправил ее юноша и Лиза, покраснев, пробормотала: «У меня тако же кинжал есть, тот, с рысью, мне матушка дала. Вот, - она протянула Феде клинок и тот, коснувшись пальцами золотой фигурки, тихо ответил: «Пусть у тебя будет. С матушкой что?
        И почему это Годунов меня вдруг казнить хочет?».
        Он слушал, искоса смотря на Лизу, и вдруг, прервав ее, сказал: «Ну, сии вотчины Годунов не получит, не будь я деда своего внук. Хоть когда, но я сюда вернусь, не временщику, какому худородному богатства нашей семьи отдавать. А матушка, - он прервался и поскреб в затылке, - плохо, конечно, что не с ней мы, - да ничего, выберемся».
        - А сейчас что делать будем? - робко спросила Лиза, подперев кулачком подбородок.
        - Сейчас обвенчаемся, возьмем кое-где, что надобно и уйдем отсюда, - Федор поднялся и, увидев глаза девушки, покраснев, сказал: «Я давно о сем поговорить хотел, Лиза, но все думал - жизнь-то у меня не боярская, сама видишь, - юноша обвел рукой избу, - куда б тебя было во все это тащить?».
        - Дурак ты, Федя, - сердито сказала внучка великого герцога Тосканского, и он, вдруг опустившись на колени, попросил: «Дай мне руки, пожалуйста».
        Федор взял ее ладошки - белые, ухоженные, маленькие, как у ребенка, - в свои, - большие и жесткие. Прижавшись к ним лицом, он шепнул: «Поцеловать-то можно тебя, Лизавета?».
        Лиза закинула ему руки на шею, и увидела совсем рядом его глаза - голубые, с золотыми блестками - будто солнце играет в высоком, летнем небе.

«Как нежно, - вдруг подумала она. «Я и не знала, что можно так нежно».
        Федор с сожалением отпустил ее и сказал: «А вот повенчаться нам быстро надо, Троица скоро, да и незачем нам в Москве болтаться, опасно это. Ты меня за воротами подожди, я с рабочими словом перемолвлюсь, да и пойдем к Федору Савельевичу».
        Она кивнула и вдруг спросила: «Не страшно тебе?».
        Федор ухмыльнулся и повертел перед ее носом руками: «Сии есть, голова тако же. На щи с хлебом для нас я всегда заработаю. Соскучился я по щам твоим, Лизавета, как осядем на одном месте - каждый день варить будешь».
        - Буду, - ласково согласилась девушка и на одно мгновение, быстро, прижалась щекой к его лицу.
        Выйдя на церковный двор, Федя задрал голову и крикнул рабочим: «Спускайтесь!». Солнце уже почти встало.
        Достав мешочек с серебром, юноша сказал: «Сие от Федора Савельевича прибежал парнишка, именины ж сегодня его, память мученика Феодора Галатийского, так он велел вам денег на ведро вина дать».
        - Храни господь Федора Савельевича, - умильно перекрестился кто-то из рабочих, принимая монеты.
        - Как раз к открытию кабака успеете, - со значением сказал Федор, подталкивая рабочих к воротам. Он проводил их глазами, и, посмотрев на разобранную крышу церкви, усмехнувшись, пробормотал: «У Федора Савельевича, правда, зимой именины, на Феодора Тирона, но, думаю, он не обидится».
        Ирина Федоровна разняла тонкие, все в перстнях пальцы и ударила старуху по лицу. Та зарыдала, стоя на коленях: «Царица-матушка, у ней нож был, острый! И косы она обрезала, чисто мальчишка!».
        - Про Углич свой забудь, - жестко сказала царица, - на скотном дворе умрешь, дура.
        Она повернулась, и, не обращая внимания на ползущую за ней ключницу, вышла из палат, от души хлопнув дверью.

«Ищи теперь эту сучку по всей Москве, - царица размашисто шагала по узкому коридору в палаты мужа. «Вот же блядь какая, а так глянешь - скромница, воды не замутит. Борис меня за это по голове не погладит-то, за то, что не досмотрела. Ему князь Шуйский нужен сейчас, для сего он и венчание все это затеял, чтобы Василия Ивановича при себе держать, тако же и вотчины Вельяминовых отдать ему. Лучше, чтобы Шуйский на нашей стороне был, тогда никому в голову не придет его на царство кликнуть».
        - Иринушка, - Федор Иоаннович повернул голову на звук открываемой двери, и попытался встать, опираясь на посох. Белая кошка, что нежилась у него на коленях, недовольно мяукнула, и вцепилась когтями в расшитую золотом ферязь.
        Ирина увидела слезы на лице мужа и спокойно сказала: «Что такое, государь? Случилось что?».
        Федор поднял слабую, уже морщинистую руку с грамотцей: «Борис Федорович гонца из Углича прислал - преставился царевич Димитрий Иоаннович, волей Божией помре, - царь перекрестился и заохал: «Горе, какое, Иринушка, пойду, помолиться за невинного младенца, за брата моего единокровного».
        - Иже да упокоит Господь душу его, - Ирина перекрестилась, и, подождав, пока за царем закроется дверь, оглядев с головы до ног гонца - ражего парня в невидном, потрепанном кафтане, спросила: «Борис Федорович еще одну грамотцу прислал, в тайности?».
        - Государыня, - гонец поклонился и протянул ей письмо с печатью Годуновых. Ирина, сломав длинными пальцами воск, пробежала строки, и протянула: «Ах, вот как…»
        - Сходи-ка к брату моему двоюродному, Годунову Ивану Васильевичу, - велела царица, - в приказ Стрелецкий. Пущай берет два десятка воинов и сюда, в Кремль отправляется, дело у меня до него есть.
        Парень, земно поклонившись, вышел, а Ирина, с тоской посмотрев напоследок на его широкие плечи, постучала краем грамотцы по низкому, укрытому бархатом столу. «Ну, - она вдруг усмехнулась, - недалеко ты у меня убежишь, Лизавета. Брат твой на плаху ляжет, а тебя Шуйский плетью изобьет, и в палатах своих запрет.
        - А мать ваша…, - Ирина отложила грамотцу и откинулась на высокую спинку кресла, - хоша бы сдохла она, волчица. Никогда я ей не доверяла, слышала я про сих Вельяминовых - к ним едва спиной повернешься, они в оную кинжал воткнут, и сделают вид, что так и было».
        Царица глубоко вздохнула и потрещала костяшками. «Ну, теперь, как умер Димитрий царевич, так можно и детей рожать - более никто у них трона не оспорит. И не придурков, как Федя, а здоровых сыновей. Вот сейчас Борис вернется, и начнем».
        Ирина закрыла глаза и почувствовала на лице луч теплого, утреннего солнца. Внизу, на дворе, щебетали воробьи, с Красной площади доносился скрип возов, людской гомон. Она, зевнув, разнежившись, сказала: «Славно-то как!»
        - Федор Савельевич, - озабоченно сказал десятник, - снизу кричат что-то.
        Зодчий перегнулся через перила лесов и увидел, как человек в сером, будничном стрелецком кафтане, машет ему рукой. Маленький отряд - с десяток воинов, - с бердышами, вскинутыми на плечо, входил на двор.
        - Явились, - процедил Федор Савельевич, и, обернувшись к десятнику, велел: «Ежели что - он сегодня утром в Новгород уехал. Зачнут на лесах искать - препятствий им не чинить, но и помогать не надо». Десятник только улыбнулся, - тонко, - и кивнул головой.
        - Федор Савельев ты? - резко спросил начальник отряда, подняв голову - зодчий был выше его.
        - Государев зодчий, Федор Савельевич, по прозванию Конь, - хмуро ответил мужчина.
«А что надо-то?».
        - Боярин Федор Петрович Воронцов-Вельяминов здесь обретается? - стрелец все рассматривал леса.
        - У нас тут бояр нетути! - крикнули сверху, - издевательски. «У нас тут руками работать надо, на сие они не способны! А ну посторонись! - деревянная бадья опасно закачалась, и стрельцы едва увернулись от потока нечистот.
        Начальник покраснел и угрожающим шепотом спросил: «Это что еще?».
        - Дерьмо, - ответил Федор Савельевич. «Люди с рассвета до заката на лесах работают, до нужного чулана не набегаешься-то всякий раз. А Федор Петрович в Новгород уехал, вчера еще».
        - Зачем это? - поинтересовался стрелец.
        - Откуда ж я знаю, - пожал плечами зодчий. «Может, в Софийском соборе помолиться хочет, а может, зазноба у него там завелась, парень молодой».
        - Ты смотри, холоп, - стрелец потянулся за саблей, - ты, видно, давно в монастырской тюрьме не сидел. Сейчас отправим тебя туда гнить, до скончания дней твоих.
        - Ну, тогда сами Белый Город и достраивайте, - пожал плечами зодчий, и, развернувшись, пошел обратно к лесам.
        - Если ты его прячешь тут где-то, - рванулся за ним стрелец.
        - У меня тут почти десять верст стены одной, - ответил ему зодчий, поднимаясь по лестнице.

«И башни еще. Как раз сейчас искать зачнете - к Успению закончите».
        Стрельцы рассыпались по лесам, но, увидев тонкую, хлипкую жердочку, что вела на самый верх, замялись.
        - Сие просто, - смешливо крикнули им, - главное - вниз не смотреть.
        Начальник отряда, было, попытался взобраться по набитым на жердь перекладинам, но первая, же хрустнула под его весом и разломилась надвое.
        - Ничего, пост скоро, - захохотали рабочие. «Похудеете, ваша милость!».
        Стрелец плюнул, и, вытерев пот со лба, прокричал: «Ну, смотрите у меня!».
        Зодчий проводил глазами отряд и тихо сказал десятнику: «Завтра вернусь, присмотри тут, чтобы все в порядке было».
        - Так, а что с башней-то, - спросил тот. «Обычную делать будем, или ту, что Федор Петрович придумать хотел? Не получается она у него что-то».
        - Получится, - уверенно сказал Федор Савельевич, и, легко сбежав с лесов, пошел в сторону Китай-города.
        - Я вам тут прибрала немного, - смущаясь, выжимая тряпку, сказала Лиза. Она была в простеньком сарафане из пестряди, короткие кудри - прикрыты платочком.
        - По дороге купили кое-чего, - угрюмо сказал Федор. «Не в кафтане ж мужском венчаться.
        Только для сего, Федор Савельевич, - помощь нужна ваша будет».
        - Ну, рассказывай, - велел зодчий, и разлил водку по стаканам. Федя выпил, и, захрустев луковицей, ухмыльнулся: «Вот что я придумал».
        - Неплохо, - протянул зодчий, выслушав. «Ну, идите с Лизаветой на Бережки, а я возьму кое-кого в помощь себе - и за вами. Стрельцы уже нас навещали - искали тебя».
        Лиза, выливавшая грязную воду на двор, обернулась и ахнула.
        - Сказал я, что нареченный твой в Новгород уехал, - рассмеялся Федор Савельевич.
«И вы тако же - ночь тут, у меня, в избе будете, я там, на Бережках посплю, а на рассвете - уходите».
        - Куда идти-то нам? - испытующе взглянул на него Федор.
        - Есть у меня человечек знакомый в Смоленске, проведет вас в Польшу, - Федор Савельевич вздохнул. «Языки знаете, не пропадете там».
        - Ну как же это, Федор Савельевич, - вдруг, горько сказал Федя. «Моя же это страна, я строить тут хочу, со времен стародавних предки мои ей служили, а я получается - бегу отсюда».
        Зодчий обвел глазами чистую избу, и, помолчав, ответил: «Доблесть не в том, Федя, чтобы умирать, а в том, чтобы жить, и делать то, что должно. А сейчас должно тебе о Лизавете заботиться, - он понизил голос, - или потерять ты ее хочешь?
        Федя краем глаза взглянул на девушку, что аккуратно раскладывала вдоль стен кипы чертежей, и ответил: «Лучше пусть я погибну, чем хоша пальцем единым кто ее тронет».
        - Ну вот, - Федор Савельевич чуть подтолкнул юношу. «А уляжется все, - сюда и вернетесь, коли захотите».
        С Москвы-реки тянуло прохладой, и митрополит облегченно стер с лица пот.
        - Ну как же это, Федор Петрович! - сказал он, подняв голову. «Как это - запили?».
        - Там именины у кого-то, ваше высокопреосвященство, - Федор рассматривал дыру в крыше и брошенные леса. «Ну, сами знаете, зачали гулять, так теперь не остановишь их».
        - Ну, так кого-нибудь другого найдите, - потребовал митрополит. «Троица на носу, Федор Петрович, вы же обещали до сего времени закончить все».
        - Так, где я найду-то? - Федор пожал могучими плечами. «Сами знаете, от Пасхи до Покрова заняты все, работают уже, никакой десятник своих строителей просто так не отпустит. А на Ярославскую дорогу отправиться, где людей нанимают - там сейчас тоже всякая шваль болтается, достойные люди при деле уже давно. А те, с Ярославки - задаток возьмут и тако же - запьют».
        - Да что же делать теперь! - вскричал митрополит. «Это же, разорение мне от патриарха будет, в немилость впаду, Федор Петрович»
        - Вот если бы вы мне, святой отче, помогли, - задумчиво сказал юноша, - то к вечерне уже б у вас крыша новая тут стояла».
        - Говори, - потребовал митрополит.
        Вверху, на крыше, перекликались рабочие, которых привел с собой Федор Савельевич.
        Митрополит, недовольно что-то бурча, посыпал песком опись о венчании и протянул Федору.

«Федор Петров Вельяминов и Лизавета Петрова Воронцова, - прочел юноша и улыбнулся.
        - Сначала грешат, а потом думают, - митрополит оглядел стройную фигурку Лизы: «Уже и непраздна, небось. Истинно - кровь молодая, что с ними делать? Ох, Господи, за сие меня, чувствую, по голове не погладят, ежели узнают. Ну да ладно, запру эту опись куда-нибудь подальше, - митрополит поднялся. «Зато патриарх доволен, останется, а сие главное».
        - Ну, к алтарю-то пойдемте, встали что, - сухо проговорил он.
        - Венчается раб божий Феодор рабе божией Елисавете, - услышал Федя голос митрополита.
        Сверху, из уменьшающейся дыры, сыпалась на них кирпичная пыль.
        - Венчается раба божия Елисавета рабу божьему Феодору, - у Лизы была тонкая, нежная рука, и легла она в его руку - так, как будто Господь ее для этого и предназначил.
        Они выпили вина - по три глотка каждый, и митрополит сказал: «Ну, пойдемте вкруг аналоя-то».
        Когда они поцеловали иконы, митрополит закинул голову вверх и сказал: «Ну, ежели сии строители так работать будут, то к вечеру все закончат».
        - Там вам, святой отче, сам Федор Савельевич Конь дыру заделывает, - рассмеялся Федя, и, наклонившись, поцеловал алые, красиво вырезанные, сладкие губы Лизы.
        Китай-город тонул в нежном сумраке начала лета. С Москвы-реки был слышен скрип весел, мычали загоняемые в хлев коровы, в церкви Всех Святых, по соседству с избой зодчего, били к вечерне.
        - Ты никуда не ходи, - велела Лиза, поднимаясь. «Ты вон какой - тебя за версту видно, а я - девушка одернула подол сарафана, - никто и не узнает меня. Я быстро».
        - Да я потерплю до завтра-то, - угрюмо сказал Федор. «Вон, луковиц тут пара есть, да и водку не всю допили».
        - Одной водкой сыт не будешь, - вздохнула Лиза и на мгновение прижалась сзади, обняв мужа за плечи. «Ты ж с утра не ел, и неизвестно, когда завтра поедим».
        - Как заберем в сторожке все, что надо, - Федя взял ее руку и поцеловал, - так лошадей купим, в деревне какой, подальше. По Смоленской дороге не поедем, там стрельцами все утыкано, пущай подольше проскачем, зато в безопасности.
        - Я завтра с утра соберусь, - Лиза подняла с пола холщовый мешок. «Еще хорошо, что Федор Савельевич сие отдал, хоть будет, куда вещи положить, хоть их и немного у нас. Ну, все, - она завязала платочек, - я до кабака и обратно, мигом обернусь. Не хочется, конечно, деньги тратить, но тут и готовить не из чего, - вздохнула она, обводя глазами чистую, но заброшенную избу.
        - А что, мил человек, требуха-то свежая у тебя? - спросила Лиза целовальника, восседавшего в грязном, многолюдном кабаке поближе к Яузе.
        - Что, бабенка, - усмехнулся тот, - цельный день язык чесала, а сейчас, как мужик домой идет, спохватилась, что кормить его нечем?
        Лиза покраснела и потупила глаза.
        - Свежая, свежая, - целовальник принял горшок, что протянула Лиза, и навалил туда дымящейся требухи с луком и морковью - от души.
        - И хлеба еще, - распорядилась Лизавета.
        - Смотри-ка, - весело крикнули из-за стола, - и хлеба у нее нет! Была б ты моей женой - ухвата бы отведала за лень такую.
        - А может я, чем другим угождаю, - Лиза подхватила горшок и половину буханки хлеба, и, рассмеявшись, выбежала на улицу.
        - Да, - задумчиво сказал кто-то, - коли сия задница рядом, так и хлеба не надо, мужики.
        - Да там и грудь хороша, - присвистнул кто-то. «Была б у меня жена такая - пусть хоша день-деньской ничего бы не делала, все равно ночью свое бы отработала».
        - Днем тоже можно, - рассудительно заметили из-за соседнего стола и мужчины расхохотались.
        Федор вытер хлебом дно горшка и оглянулся, ища что-то на столе.
        - А более и нет ничего, - грустно сказала Лиза, что сидела напротив. «Возьми, - девушка подвинула ему свою горбушку, - я не голодная все равно.
        - А ну ешь, - приказал муж и разлил по кружкам остатки водки.
        - А мне зачем? - закраснелась Лиза. «Я и не пробовала никогда».
        - Пей, пей, - ласково сказал юноша. «А то вон - пока бегала, продрогла вся, вечера-то свежие еще».
        Лиза выпила, - залпом, закашлялась и сказала, избегая его взгляда: «Ночи тоже».
        - Ну, - Федя сел рядом с ней, - сего, Лизавета, ты не бойся, потому как я с тобой, и теперь так всегда будет.
        Девушка встряхнула короткими, вьющимися волосами, и вдруг сказала, смотря на свечу, что оплывала на столе: «Матушка мне говорила кое-что, только я не уверена, что у меня получится».
        Федор рассмеялся и привлек ее к себе. «А что у тебя должно получиться, Лизавета, а?». Он поцеловал нежную, белую шею, и шепнул в маленькое ухо: «Ты мне расскажи, а то я не знаю».
        - Как не знаешь? - Лиза ахнула, повернулась, и Федор с наслаждением сказал, любуясь ей:

«Вот те крест, Лизавета, не знаю. Придется тебе меня учить».
        У нее открылся рот, и муж ворчливо рассмеялся: «А ну иди сюда».
        В соседней горнице было совсем, сумеречно. Широкая лавка чуть заскрипела под его тяжестью, и Федор сказал, гладя Лизу по голове: «Ну, посмотрим, получится у тебя, али нет».
        Он вдруг сцепил, зубы и коротко попросил: «Еще!»
        - Будет, - Лиза подняла голову и в синих глазах заметались искорки смеха. «А ты, Федя, что - так и собираешься отдыхать?».
        - Я устал, - томно сказал муж, и тут же, - не успела она опомниться, - развернул девушку удобнее. «Вот так, - проговорил он, чувствуя, какая она вся под его губами, - жаркая и покорная, - вот так, Лизавета!».
        - Ты такой большой, Федя, - вдруг, изумленно, проговорила жена.
        - Ну, - он на мгновение оторвался от ее тела, - пора бы, и привыкнуть, Лиза, сколько лет меня знаешь-то.
        - Я не про это, - она рассмеялась и вернулась к своему занятию.
        - К сему тоже привыкнешь, иного мне Господь Бог не дал, - ответил ласково муж и, погладив ее по белому, нежному бедру, сказал: «А ну, иди-ка сюда!».
        Оказавшись на столе, Лиза спросила: «А почему так?»
        - Потому, - под его руками была ее грудь, - небольшая, мягкая, не видная из-под его ладоней.
        - Потому, - повторил муж, медленно, очень медленно лаская ее, - что стол крепче, не сломается.
        Лиза раскинула руки и вцепилась ногтями в гладкое, оструганное дерево. «Да, - сказала она, мотая головой, закусив губы, - да, Федя! Господи, хорошо-то как!».
        - Ты скажи, если больно, - он наклонился, целуя ее, прижимая спиной к столу. «Не молчи».
        - Нет, хорошо, очень хорошо, - Лиза тяжело, прерывисто дышала. «Еще хочу!»
        Он услышал нежный, короткий стон, а потом все было - горячо, как в огне, и просто - так просто, что он еще успел подумать: «Господи, как будто под меня ты ее сотворил». Она вдруг приподнялась, обняв его, оказавшись почти на краю стола, и сказала: «Еще!».
        - Слезай, - велел муж, и, уложив ее на лавку, добавил: «Ну, все, Лизавета, теперь уж сие - на всю ночь».
        - И хорошо, - она была такая маленькая, что Федор, накрыв ее своим телом, рассмеялся:

«Сейчас так, а потом я тебя наверх усажу, тебе понравится».
        - С тобой мне все нравится, - еще успела прошептать Лиза.
        Он спал, обнимая жену, укрыв ее всю своими руками, и снилась ему - она. Она стояла там, на Чертольской улице, белая, вся белая и было у нее наверху - семь шатров, на которых развевались флаги.
        - Какой я дурак, - сонно пробормотал Федор. «Я же рисовал ее там, на стене, в Мон-Сен-Мартене, у адмирала. Какой я дурак!»
        - Что? - Лиза зевнула и приоткрыла один синий глаз.
        Он оделся, зажег свечу и нашел в кипе бумаги у стены чистый лист. «Вот так, - сказал Федор, потянувшись за угольком, - я на тебя смотреть буду, Лизавета. Вот она, я ее искал так долго, а вот она где - у тебя в глазах».
        Он быстро чертил, и видел во взгляде жены ее - высокую, стройную, уходящую вверх, в бесконечное московское небо.
        За окном уже чуть посветлело, когда Федя, свернув чертеж, ласково сказал: «Я до Бережков и обратно, быстро обернусь, а ты спи. Спи, счастье мое».
        - Как ты придешь, я уж соберусь, - Лиза поцеловала его, - долго, и перекрестила.
        Федор и не помнил, как он оказался в избе на склоне Москвы-реки. «Федор Савельевич, - шепнул он спящему на нарах зодчему, - Федор Савельевич, я все понял, вот она!
        - Ты ж повенчался вчера, тезка, - усмехнулся Конь, поднимаясь. «Что, с ложа брачного - прямо ко мне?»
        Федя невольно покраснел.
        - Ну, показывай, - Федор Савельевич плеснул в лицо ледяной водой и вышел в сени.
«И рассказывай тако же, я тебя знаю - у тебя и в голове, должно быть, что-нибудь еще есть».
        - Да, - наконец, протянул зодчий, рассматривая чертеж. «Одарил же тебя господь, тезка - сверх меры. Возведем мы башню твою, а ты, - Федор Савельевич помедлил, и положил руку на плечо юноше, - ты знай, - я горжусь, что у меня такой ученик был. Езжай, строй, украшай землю, а как настанет время - так и сюда вернешься, и творением своим любоваться будешь».
        - Спасибо, - Федя вздохнул. «Жалко расставаться-то, Федор Савельевич».
        - Ну, может, свидимся еще. Давай, забирай Лизавету, да и уходите, - зодчий чуть подтолкнул его.
        Проводив юношу, он вышел на крутой берег, и сел на уже летнюю, сочную траву. Река текла вдаль, - серая, сонная, предрассветная, и Федор Савельевич вдруг вспомнил, - все телом, - Марфу, что нежилась в его объятьях там, ниже по течению, на стене Белого Города.
        Он вздохнул и достал из кармана грамотцу.
        Прочитав, Федор Савельевич посмотрел на чертеж башни, и прошептал: «Знай, Федя, что любила я тебя более жизни своей, и до конца оной помнить тебя буду».
        Он поднялся, и, спрятав ее письмо, пошел к Белому Городу.
        Лиза проснулась, почувствовал прохладные, ласковые руки на своем теле. «Я быстро, - шепнул Федя, - потому что уже соскучился». Она подставила ему губы и растворилась в нем вся - мягкая, теплая, вся его - до последнего, даже самого малого вздоха.
        - Как же я счастлив с тобой, Лизавета, как счастлив, - пробормотал он, целуя ее нежные плечи. «Пожалуйста, будь со мной - всегда».
        - Буду, - ответила она тихо. «Буду, Федя, любимый мой».
        Когда на Китайгородской стене защебетали птицы, они вышли из избы, и, Федор, вскинув на плечо мешок, сказал: «Ну вот, а теперь - на запад».



        Пролог
        Венеция, ноябрь 1591 года

        - Повернитесь на бок, синьора, если вам нетрудно, - мягко сказал врач. Желтый плащ - знак жителя гетто, - лежал, небрежно брошенный на резной, украшенный накладками из слоновой кости сундук.
        - Я помогу, - сказал Джон и нежно перевернул жену. Та поморщилась, и он увидел, как побледнели ее губы.
        Врач вымыл руки в серебряном тазу и ощупал позвоночник. «Вот здесь, да? - спросил он, нажимая на крестец. Вероника кивнула и по ее щеке покатилась слеза.
        - Тихо, - шепнул муж, потянувшись за кружевным платком. «Просто руку мне сожми».
        - Отдыхайте, - врач разогнулся. «Принимайте опиум и отдыхайте».
        - Болит, - тихо сказала Вероника. «Когда уже…, - она не закончила и уткнулась лицом в подушку.
        Мужчины вышли в соседнюю комнату и Джон сказал: «Вина вам нельзя, так давайте, я вам нашего налью, из ячменя, это у нас на севере делают. Холодно же на улице».
        Врач погрел в ладонях кубок с янтарной жидкостью и вздохнул: «Поздно вы ее привезли, синьор. Операция прошла удачно, помните, я вам рассказывал - так лечили еще византийскую императрицу Феодору, швы заживают хорошо. Но сами видите - у нее начали отниматься ноги».
        - Там тоже…, - Джон выпил и, не закончив, посмотрел в окно.
        - Да, - врач надел плащ. «Мы ведь ничего не знаем об этой болезни, ну, или очень мало.
        Скорее всего, опухоль, которую мы удалили вместе с грудью, успела распространиться дальше, по всему ее телу».
        Джон помолчал и спросил, уже провожая врача: «Сколько ей осталось?».
        Тот чуть коснулся руки мужчины. «Дня два-три, наверное. Сейчас надо просто сделать так, чтобы она не страдала, вот и все».
        - Не будет, - Джон закрыл большую, тяжелую дверь и мгновение постоял просто так, привалившись к ней лбом, поеживаясь от осеннего холодка, что заползал в комнаты с лестницы.
        По дороге к жене он заглянул в старую детскую маленького Джона. Сын спал, завернувшись в одеяло, придерживая рукой томик «Астрофила и Стеллы» Филипа Сидни.
«Опубликовано посмертно», - прочел Джон на титульном листе, и, усмехнувшись, вспомнил, как давно еще в Лондоне, Сидни читал ему сонет, посвященный Марте.
        Он полистал книгу и хмыкнул: «Смотри-ка, вот он, тут».
        В спальне было тихо. Вероника лежала на боку, открыв глаза. Он устроился рядом и жена попросила: «Обними». Джон осторожно, очень осторожно положил руку на ее плечи, и Вероника шепнула, попытавшись улыбнуться: «Почитай, пожалуйста».
        Джон потянулся за письмом.

«У нас все хорошо, - начал он, и посмотрев на жену, увидел, что она все-таки улыбается.

«Двойняшки учатся, Питер тоже, Виллем хочет дождаться февраля, когда родится дитя, и уж потом - уйти в море. Милая, милая моя Вероника, я очень по тебе скучаю, а ты, пожалуйста, знай, что, кроме тебя и покойной Изабеллы, не было у меня подруг лучше и вернее».
        Джон отложил письмо, и Вероника сказала, так и, продолжая улыбаться: «Я так за нее счастлива, так счастлива!».
        Он дал жене опиума, и, когда она заснула, долго лежал, глядя на увешанную старыми, выцветшими, драгоценными шпалерами стену.
        - Папа, - Джон просунул голову в дверь, - завтрак готов. Как мама? - юноша подошел к кровати, и нежно взяв ее за руку, сказал: «Мамочка, я тут. Принести тебе, что-нибудь поесть, немножко?».
        - Я потом тебе дам теплого молока с медом, - шепнул Джон, целуя ее в ухо. «Ты отдыхай пока».
        На кухне он потер лицо руками и сказал, садясь за стол: «Я ночью повязки поменял, сейчас покормлю маму, и пойдем, прогуляемся, пока она спит, а то уже третий день на улицу не выходим».
        Сын разложил по тарелкам поленту и, посыпав ее сыром, сказал: «Вина будешь? Я подогрею, корица есть, мускатный орех тоже».
        Джон вдохнул запах пряностей и, посмотрев на мальчика, устало проговорил: «Ты побудь сегодня с мамой, я в церковь схожу, договорюсь».
        Джон-младший отвернулся к окну и после долгого, невыносимо долгого молчания, ответил:

«Хорошо, папа».
        Они медленно шли по кампо Сан-Поло.
        - Вот ты читаешь «Астрофила и Стеллу», - ворчливым голосом сказал Джон, - а твой любимый сэр Филип Сидни вот тут и лежал - разведчик приостановился и показал - где.

«Орсини ударил его шпагой в спину, он едва кровью не истек. Они тогда за миссис Мартой оба ухаживали, вернемся в Лондон, - отец вздохнул, - я тебя с ней познакомлю».
        - Подонок, - Джон посмотрел на отца и вдруг спросил: «Слушай, а вам с мамой ведь трудно было потом, когда синьор Маттео меня привез? Ну, привыкать, что у вас опять есть сын».
        - Ну, ты, конечно, какое-то время подарком не был, - Джон рассмеялся, - но мы вообще-то, ожидали худшего».
        Подросток посмотрел на свинцовое, низкое, набухшее дождем небо, и сказал: «Я ведь его любил. Я же не знал другого отца. Тогда».
        - Да мы все понимали, - Джон ненадолго привлек сына к себе и велел: «Плащ запахни, холодно ведь».
        - А, правда, что сэр Филип, когда его ранили в Нижних Землях, спас солдата, отдав ему свою флягу с водой? - тихо спросил сын.
        - Правда, - разведчик помолчал. «И сказал: «Твоя нужда важнее моей нужды». Сэр Филип ведь совсем молодым погиб, чуть больше тридцати ему было».
        - Кстати, а вот тут, - отец показал на стену дома, - лежал Лоренцино Медичи, убийца герцога Алессандро. Ну, не совсем лежал, его прикололи шпагой к двери дома любовницы».
        - Не площадь, а сама история, - сын вытащил из кармана крошки и бросил их голубям.

«Синьор Маттео мне рассказывал, что его тоже прикололи шпагой к двери, в Копенгагене».
        - Да, - Джон улыбнулся, - ну, синьор Маттео тогда уполз вовремя. А Лоренцино убил я.
        Мальчик замер: «Правда?».
        - Я тогда был в Италии, делал, - Джон усмехнулся, - разные вещи. В том числе при дворе покойного герцога Козимо Медичи. Ну, в общем, так получилось, что заодно прокатился сюда. Я тогда мальчишкой был совсем, двадцати пяти лет».
        - А что ты делал? - внимательно взглянул на него сын.
        - Я же сказал, разные вещи, - закатил глаза Джон. «Мы с тобой это обсуждали уже, подожди два года и я начну тебя потихоньку, как это лучше сказать, приобщать к работе. Молод ты пока еще, не надо тебе знать больше, чем требуется».
        - Я и так ничего не знаю, - сын засунул руки в карманы и взглянул на отца светло-голубыми, внимательными глазами. «И, заметь, не надоедаю тебе расспросами».
        - Я это ценю, - Джон рассмеялся и вдруг осекся: «Ну-ка, погоди! Не может быть!»
        Он быстро пошел за кем-то, маленького роста, в черном, потрепанном плаще.
        - Ну как всегда, - вздохнул мальчик. «И ведь, потом опять - ничего не скажет».
        Джон догнал человека, - с непокрытой, полуседой головой, - и, положив ему руку на плечо, сказал: «Здравствуй, Фагот».
        - Господи, постарел как, - подумал Джон, глядя на некрасивое, худое лицо Джордано.
«Ему же чуть за сорок, сорок три, да - а выглядит - чуть ли не мой ровесник».
        - Здравствуй, - отводя глаза, сказал Бруно, - вот уж не ожидал тебя тут встретить.
        - Я по делам, - даже не думая, повинуясь многолетней привычке скрывать правду, ответил Джон. «А ты, какими судьбами?».
        - Преподаю очередному молодому оболтусу, - отмахнулся ученый. «На кафедру математики в Падуе меня не взяли, - он чуть улыбнулся, - надо хоть как-то зарабатывать деньги.
        - Ты один? - осторожно спросил Джон, оглядывая грязный, в пятнах плащ, и покрасневшие от холода руки Бруно.
        - Один, - избегая его взгляда, ответил Джордано.
        - Ну так пошли, поедим, я приглашаю, - Джон улыбнулся.
        - Я не могу, - Бруно замялся и посмотрел на свинцовую, тихую воду канала. «У меня дела».
        Джон помолчал. «Ну, тогда заходи ко мне, как будет время. Я здесь, на кампо Сан-Поло, рядом с церковью, второй этаж, лестница с канала».
        - Хорошо, - Бруно быстро пожал ему руку и пошел в сторону Каннареджо.
        - Это кто? - спросил неслышно подошедший сзади сын.
        - Тот, за кем ты сейчас проследишь, - усмехнулся Джон. «Хотел работать, так начинай.
        Постарайся, чтобы он тебя не заметил».
        Тонкие губы подростка чуть улыбнулись, и он, скользнув на узкую, тихую набережную, растворился в наползающем с лагуны тумане. Джон услышал бой часов на колокольне, и повернул домой - пора было кормить Веронику.
        Обойдя церковь Сан-Феличе, Джордано свернул в грязный проулок. Над каналом было развешано сырое белье, крысы, попискивая, разбегались, заслышав гулкий звук шагов, отдающийся в облупленных стенах домов. «И неба отсюда не видно, - грустно подумал Джордано, нагибая голову, спускаясь в подвал. «Как солнце выглянет, надо будет к лагуне сходить, погулять».
        Старуха поднялась и ворчливо сказала: «Опаздываете, синьор, вы и так мне гроши платите, а я вас жду, между прочим. У меня свои внуки есть!».
        - Простите, пожалуйста, - Бруно чуть покраснел и отсчитал медные монеты.
«Знакомого встретил. Завтра как обычно приходите, тогда».
        - Молоко еще осталось, на ужин хватит вам, - сказала старуха, накидывая на голову шаль, - а хлеб она весь доела.
        Джордано услышал, как скрипит дверь, и, подойдя к низкой, застеленной рваным бельем кровати, долго смотрел на мирно спящего в ней ребенка. Вздохнув, он зажег свечу, - темнело рано, и, подышав на руки, пристроив бумагу на коленях, стал писать.
        Девочка внезапно чуть зевнула, поворочалась немного, и, подняв голову, позвала:
«Папа?».
        Джордано повернулся к ней, улыбаясь: «Здравствуй, счастье мое!».
        Он поднял дочку на руки и подышал в нежное ушко. Констанца тут же засмеялась и приникла к нему: «Еще! Еще!»
        - Джордано, - сказала тогда жена, измученно сглотнув, - дай мне доченьку». Он потянулся к старой, выстеленной тряпками колыбели, и достал ребенка. Новорожденная чуть заворочалась, и, посопев, приникла к розовому соску.
        - Рыженькая, - плача, сказала Констанца. «Господи, чтобы ты только счастлива была, Господи. - Джордано, - она взяла его руку и положила себе на лоб, - покрытый мертвенным, ледяным потом, - ты найди ей кормилицу хорошую.
        - Там, - она кивнула на свой сундучок, - я немного денег отложила, вам на первый год должно хватить. Не бросай нашу девочку, Джордано, прошу тебя».
        Он посмотрел на слезы, что текли по ее лицу, и сказал: «Прости меня, любимая».
        - Да за что? - вдруг, задыхаясь, прошептала Констанца. «Ты мне десять лет такого счастья подарил, о котором ни одна женщина мечтать не смеет».
        Бруно обвел глазами низкий, сырой подвал, рассохшуюся кровать, истрепанные, в дырках простыни и, опустив голову, прижался губами к руке жены.
        - Пусть, - попросила Констанца, глядя на заснувшую у груди дочь. «Пусть так полежит.
        Обними меня, Джордано».
        Он устроился рядом и обнял их обеих. «Скоро уже сыночка нашего встречу», - слабо, еле дыша, сказала Констанца. «Вот, да, любимый, держи меня так. Так хорошо». Она закрыла глаза, темные, длинные ресницы дрогнули, и Джордано, увидев, как бледнеют щеки жены, еще успел поцеловать ее - в уже мертвые губы.

«А Филиппо умер, когда ему три года, было», - горько подумал Бруно, все еще улыбаясь, щекоча маленькую Констанцу.
        - Уже читать умел, уже математикой я с ним начал заниматься. Как же он мучился, маленький, дышать не мог, горло все забито было, губки посинели, и все шептал:
«Папа, почему больно так?» Констанца тогда тоже слегла, заразилась от него, при смерти была.
        Господи, ну хоть эту ты не оставь своей милостью, - посмотрел Бруно на лукавую, будто у лисички, улыбку дочери и, вздохнув, сказал: «Ну, ты же, наверное, есть хочешь, а?».
        - Хочу, - серьезно сказала девочка, и попросила: «Дай я сама». Она слезла с рук отца и, деловито подтащив к столу скамью, налила себе молока. «Хлеба нет?» - обернулась она к Бруно, и тот, как всегда, удивился, как хорошо она говорит.

«Филиппо тоже рано начал говорить, еще года ему не было», - подумал Бруно. «И маленькая тоже - к годику бойко болтала».
        - Нет, радость моя, - развел руками он. «Но я куплю, мне завтра заплатят».
        - Ты иди, папа, - сказала маленькая Констанца, выпив молока. «Дай мне книжку, иди, работай. Я картинки посмотрю».
        Он протянул дочери самодельную книгу - с картами земли и звездного неба, с рисунками зверей, и, усадив ее рядом, ласково проговорил: «Ну, уж нет, я тебе почитаю».
        - Я уже научилась, - гордо сказала дочка, и, указав на медведя, по складам прочла:
«Ор-со.
        Ор-со пик-ко-ло. Маленький медведь, вот».
        Она подняла рыженькую голову, и улыбнулась: «Правильно, папа?».
        - Правильно, счастье мое, - ответил Джордано. Констанца залезла к нему на колени, и сказала: «Так теплее. Я буду читать, ладно?».
        Джордано слушал ее тихий голос и, прижимая дочь к себе, укрывая ее плащом, смотрел в маленькое окошко, за которым уже стояла густая мгла осенней ночи.
        - Вот оно, значит, как, - Джон налил сыну немного подогретого вина и сказал: «А ну выпей, холод на улице какой».
        Подросток улыбнулся: «Сам ведь говорил, до семнадцати лет нельзя».
        - Под моим присмотром - можно, - отец отобрал бокал. «Все, хватит. И что у него там, так все плохо?».
        - Подвал, - пожал плечами Джон-младший. «Крысы вокруг так и бегают, нечистоты на дворе кучей - ну, Каннареджо, сам понимаешь».
        - Бедное дитя, - вздохнул Джон. «Они там одни, больше никого?».
        - Нет, - подросток заинтересованно взглянул на отца. «А кто это, ну человек этот?»
        - Помнишь, я тебе рассказывал о Джордано Бруно? - отец поднялся и посмотрел в окно, за которым лежало бескрайнее, влажное пространство тумана.
        - Не может быть, - пробормотал сын. «Но ведь он великий ученый - почему он так живет?»
        - Большинство великих ученых именно так и живут, - не оборачиваясь, ответил отец.
«Ну, если их на костре не сжигают, как Мигеля Сервета, например. Да и потом, - Джон усмехнулся, - ты же сам знаешь, люди, большей частью, не могут разглядеть за нищетой - разум. А Бруно, - отец помолчал, - когда приедем в Лондон, я тебе дам почитать его книги.
        Если его и поймут, то не при нашей жизни.
        - А ты понимаешь? - внезапно спросил сын.
        - Тоже не всегда, и не все, - разведчик вздохнул и сказал: «Хорошо, я к священнику, а потом - встречаться с дожем, будь он неладен. Почитай маме, ты же знаешь, ей тоже нравятся стихи сэра Филипа».
        Перед уходом он поцеловал жену в высокий, покрытый шрамами лоб, и, взяв ее за холодную руку, замер - сердце билось медленно, едва слышно.
        Мальчик зашел с томиком стихов в руках, и Вероника, чуть дрогнув ресницами, с трудом проговорила: «Садись поближе, сыночек, зябко же, как бы ты не замерз».
        На улице Джон стер с лица слезы и, перекрестившись, потянул на себя высокую, массивную церковную дверь.
        - Выпейте, ваша светлость - дож Паскуале Чиконья потянулся и налил собеседнику бесцветной жидкости. «В такую погоду вино, даже теплое, не помогает, а наши друзья иезуиты отлично наловчились гнать этот напиток».
        Джон почувствовал на языке вкус винограда, - с легким оттенком дуба, и, выпив, искренне сказал: «Прекрасно».
        Серые воды лагуны топорщились под сильным западным ветром.
        - Ужасно сырая зима, - дож запахнул меховую мантию, и внимательно, из-под нависших, седых бровей, посмотрел на герцога: «Говорят, папа Иннокентий слег с простудой»
        - Его только месяц назад избрали, - Джон повертел в руках бокал. «Интересно».
        - Очень, - Чиконья откинулся на высокую, резную спинку кресла. «Письма, что вы передали, ваша светлость - я внимательно прочитал. Я, в общем, согласен с ее величеством - лучше Генриха Наваррского для Франции не найти. Я очень рад, - дож прервался и повертел сухими, искривленными пальцами, - что ее величество тоже это понимает. Учитывая, как бы это сказать..
        - Перемены в убеждениях будущего короля, - чуть заметно улыбнулся Джон. «Нас это мало тревожит, ваша светлость».
        - Да-да, - Чиконья выпил и, пожевав губами, продолжил: «Как вы понимаете, мне сложно будет оказать королю открытую поддержку - мне в лопатки дышит Рим, а новый папа питает, привязанность к интересам испанского престола.
        - Однако он болеет, - напомнил Джон.
        Чиконья только усмехнулся - мимолетно. «Рад, что мы с вами, ваша светлость, говорим на одном языке». Дож помолчал и пробормотал, глядя вдаль, на бушующий простор Адриатики:

«Чуют мои кости, без высокой воды в этом году не обойдется. Расходы, опять расходы…»
        - Мы понимаем, - мягко сказал Джон, - республика, хоть и богата, но много тратит. Вы же знаете, ваша светлость, мы всегда готовы оказать посильную помощь нашим союзникам.
        Пусть даже и тем, кто, по каким-то причинам, не может открыто заявлять о своей дружбе».
        - Гм, - дож налил им еще. «Давайте выпьем, ваша светлость».
        - Я должен сказать, - заметил Джон, - что новый мост Риальто - просто прекрасен. Тот, кому пришла в голову мысль заменить дерево - камнем, - поистине гений.
        Старик чуть покраснел. «Дерево сыреет, - брезгливо сказал он. «Опять же плесень, грибок. У нас много гостей, хочется, чтобы город представал перед ними с лучшей стороны».
        - Я слышал, синьор Микеланджело подавал свой проект, - Джон посмотрел на Чиконью.
        - Синьор Микеланджело неоправданно дорого стоит, - дож вздохнул. «Я не его Святейшество, чтобы тратить деньги без счета. Я взял нашего местного архитектора, синьора да Понти, он перестраивал этот дворец, - дож обвел рукой комнату, - после пожара.
        По-моему, неплохой получился мост.
        - Шедевр, - коротко отозвался Джон и увидел, как хмурое, старческое лицо дожа смягчилось.
        - Смотрите-ка, этот мальчишка, Мориц Оранский, бьет испанцев направо и налево, - Чиконья протянул ноги к огню. «Двадцать четыре года, а его уже называют великим полководцем, Вот, - дож наставительно поднял палец, - вот пример с умом потраченных денег. Вы же его обеспечиваете, не так ли?
        - Ну, - протянул Джон, - мы не можем запретить нашим дворянам сражаться на континенте, как вы сами понимаете. Или помогать, - личными деньгами, разумеется, - повстанцам в Нижних Землях. А Мориц, - Джон помолчал, и вдруг вспомнил высокого, рыжеволосого парня, - Мориц - сын своего отца.
        - Д а, штатгальтер был умным человеком, - вздохнул дож. «Правильно он сделал, что при жизни старался сохранить мир с испанцами. Были и тогда, конечно, горячие головы - тот же самый де ла Марк, где бы он сейчас не обретался. Но, если бы тогда Вильгельм Оранский начал открыто воевать с испанцами, его бы разбили. А сейчас - сами видите, - дож усмехнулся, - рано или поздно король Филипп прекратит цепляться за эти Нижние Земли.
        Уже провожая его к двери, дож сказал: «Вы непременно должны со мной отобедать, по-стариковски, без церемоний. Я велю потушить телячью печенку, а каракатицы сейчас такие, что вы пальчики оближете. И я вам тогда заодно передам письма для ее Величества».
        Дождавшись, пока Джон уйдет, Чиконья позвонил и сказал начальнику своей охраны, застывшему в дверях: «Вы там присмотрите за его светлостью герцогом Экзетером. По-дружески, разумеется. Я знаю, у него жена умирает, он из дома и не выходит сейчас почти.
        Так, просто поглядывайте иногда в его сторону - ну, мало ли что».
        Чиконья опустил тяжелые бархатные занавеси, и, бросив последний взгляд на темную воду лагуны, поежился - ветер, сырой, резкий, холодный ветер проникал даже сюда, в жарко натопленные покои главы Венецианской республики.
        Вероника лежала, закрыв глаза, обнимая плечи прикорнувшего рядом сына. «Спит, - сказала она одними губами. «Потом…, вернись ко мне».
        - Пойдем, - Джон осторожно потянул сына с кровати. «Ложись, - велел разведчик, когда они оказались в детской.
        Маленький Джон привалился к стене и тихо, кусая губы, заплакал. «Она хотела…,- мальчик помолчал. «В общем, она попросила меня этого не делать. Прости, папа».
        - Ничего, - Джон погладил его по голове. «Ничего, сынок. Ложись, ты устал. Я сам».
        Он вернулся в опочивальню, и нежно, аккуратно вымыв Веронику, поменял повязки и ловко перестелил постель. «Дать опиума? - шепнул он. Жена покачала головой и попросила:

«Пусть уже…, священник. Время. Платье только…, то».
        Он открыл сундук и на мгновение замер, держа в руках платье болотно-зеленого шелка.
        Запахло лавандой.

«Девятнадцать лет прошло, - подумал Джон. «Да, тогда ведь тоже была осень. Октябрь. У нее волосы, как сухая листва - играли, искрились на солнце. Я вернулся, а она стояла на балконе и плакала. А потом вздохнула и сказала: «Не надо, синьор, делать этого из жалости». Двадцать шесть ей было, а мне - год до пятидесяти. Господи, а потом, на вот этой же кровати…, - он на мгновение прижал к губам нежный шелк, и стал одевать жену.

«Как похудела, - подумал Джон, зашнуровывая корсет. «А тогда ведь она даже платья не успела снять. И мы лежали потом на ковре, у камина, пили вино прямо из бутылки и смеялись».
        Он погладил большой алмаз на золотой цепочке, что висел у нее на шее, - его старый подарок, и сказал, целуя жену: «Я сейчас».
        Выходя из опочивальни, причастивший Веронику священник тихо сказал: «Все готово, ваша светлость. Плиту сняли. Как только…, - он помолчал, - то дайте знать, я пришлю людей с носилками и саваном.

«Могильщиков», - подумал Джон, и вслух сказал: «Спасибо, святой отец».
        Маленький Джон открыл дверь опочивальни и застыл - отец лежал, обнимая мать, устроив голову у нее на плече, и его лицо - обычно жесткое, казавшееся молодым, было усталым и потускневшим.
        Мальчик тихонько подошел к огромной кровати, и, сев на пол, приложил к губам руку матери - так и не отпустив ее, пока в комнату не стал заползать стылый, ноябрьский рассвет, пока рука эта не стала холодна, как лед.
        Плита была поднята у южной стены церкви Сан-Поло. Пронзительный, сухой, морозный ветер бил по ногам. Тело Вероники, укутанное в саван, лежало на простых носилках.
        Rеquiem ?tеrnam dona eis Dоmine; et lux perpеtua luceat eis. Requiescant in pace. Amen, - услышал Джон голос священника и, перекрестившись, отозвался: «Аминь».
        - А почему так? - шепотом спросил сын, глядя на то, как могильщики ставят плиту на место.
        - Так принято, - устало ответил Джон. «Да и мама так хотела, ее в этой церкви крестили, вся родня ее вокруг тут лежит. В Венеции редко кого хоронят иначе - только дожей».
        - А как приходить на могилу тогда? - застывшими губами спросил сын.
        Джон окинул взглядом черепичные крыши домов, толкающихся на кампо Сан-Поло голубей, внезапный, нежный свет из-за низких туч, и ответил: «Вот такой это город, сынок. Даже после смерти ты остаешься его частью».
        - Маме тут будет хорошо, - внезапно проговорил подросток, и, наклонившись, прикоснулся к истоптанному, серому камню.
        - Пойдем, хоть поспим, - вздохнул отец. «Меня вечером ждет дож, он уже прислал письмо с соболезнованиями. Но это важный обед, перенести нельзя. Тем более, мы уж скоро и собираться начнем».
        - А что с комнатами станет? - спросил сын, глядя на резной балкон палаццо.
        - Будем сюда приезжать, - Джон мягко подтолкнул сына ко входу. «Это ведь и твой родной город».
        Когда они уже сидели у камина, дож Паскуале вдруг сказал, глядя на траурную повязку, что выделялась на белом рукаве рубашки Джона: «Мне очень, очень жаль, ваша светлость.
        Ваша жена ведь была англичанкой, как я понимаю?».
        - Да, - вздохнул Джон. «Но у вас в Венеции отличные врачи, сами знаете, поэтому я ее сюда привез. Что ж, - мужчина перекрестился, - упокой ее Господь в обители своей и дай ей узреть врата рая»
        - Аминь, - набожно отозвался Чиконья. «Кстати о Боге, ваша светлость, - вы слышали такое имя - Джордано Бруно?»
        - Что-то припоминаю, - нахмурился Джон. «Еретик, кажется, философ?»
        - Именно, - дож потянулся за какой-то бумагой. «Во владениях Его Святейшества этого самого Бруно давно ждет костер, но, очевидно, он считает, что здесь, в Республике, мы не будем обращать внимания на его высказывания».
        - А что, разве он здесь? - Джон поднял бровь и налил себе еще вина. «Отменный букет, - похвалил он.
        - Это мне покойный папа Григорий подарил, - ответил дож. «Ему лет десять уже. Так вот, ваша светлость, к нам поступил донос на Бруно - вы представляете, какая наглость! Он не просто явился в город, но еще и обучает математике старшего сына семьи Мочениго. Знаете о них?
        - Ну, кто же не знает, - рассмеялся Джон. «По-моему, несколько дожей были Мочениго?»
        - Четверо, - подтвердил Паскуале. «Алвизе был последним, лет двадцать пять назад. Так вот, я вам зачитаю - он развернул листок:

«Я, Джованни Мочениго, доношу по своему долгу, совести и по приказанию духовника, о вещах, что много раз слышал от Джордано Бруно, когда беседовал с ним в своём доме. Он утверждал, что мир вечен и существуют бесконечные миры,… что Христос совершал мнимые чудеса и был магом, что Христос умирал не по доброй воле и, насколько мог, старался избежать смерти; что возмездия за грехи не существует; что души, сотворённые природой, переходят из одного живого существа в другое».
        - Да, - заметил Джон, - одной фразы отсюда достаточно, чтобы угодить на костер.
        - Именно, - дож сцепил пальцы. «Все же есть разница - вот вы, ваша светлость, тоже не католик, - старик помолчал, - но вы не отрицаете божественной природы Иисуса. К тому же вы - доверенное лицо ее Величества, не думаю, что даже сам папа Иннокентий стал бы вас жечь, - дож усмехнулся.
        - А этот Бруно? - поинтересовался Джон, разливая вино.
        - Какой-то нищий, что живет в грязном подвале, в Каннареджо, - поморщился дож Паскуале.

«Никто, в общем. Я даже не стал посылать стражу его арестовывать - до утра все равно он никуда не денется».
        - Давайте еще выпьем, - спокойно сказал Джон и поднял бокал. «За процветание Венецианской республики и ее мудрого правителя».
        Чиконья только довольно улыбнулся в ответ.
        Слежку Джон заметил почти сразу, как вышел из Дворца Дожей.
        - Вот же старая лиса его светлость Паскуале, - пробормотал разведчик, - небось, потом скажет, что заботился о моей безопасности. Ладно, - он свернул в узкий проулок, что вел к мосту Риальто, - убивать без нужды не хочется, но и тащить этого соглядатая в Сан-Поло, - тоже, ни к чему.
        Он прижался к стене перед лестницей, что вела на мост. Вокруг было тихо, только издалека, с канала доносились голоса лодочников. Дождавшись, пока следовавший за ним венецианец прошел мимо, раздраженно оглядываясь вокруг, Джон неслышно оторвался от стены и ударил его по затылку.
        Тот сразу же сполз вниз. «Неплохая штука, - подумал Джон, разглядывая бронзовое орудие, что он надел на костяшки пальцев перед ударом. «Тихо и быстро, в нашем деле это важно.
        Молодец Мэтью, не зря он из Парижа это привез».
        Устроив соглядатая на куче каких-то отбросов, Джон, при свете луны, осмотрел его голову.

«Ну вот, череп не пробит, просто потерял сознание. До утра он полежит, а утром нас здесь уже не будет».
        Сын сидел при свече в детской, что-то записывая и тут же перечеркивая. Джон подумал:

«Все же неправа была Вероника, когда говорила, что маленький на нее не похож. Улыбка у него материнская».
        Мальчик поднял голову. «Так, - сказал Джон, - одевайся в самое затрепанное, хорошо, что твоя мать ничего не выбрасывала, в сундуках все лежит. Бери кинжал и отправляйся за этим Бруно. Приведешь его сюда вместе с ребенком, и не выпускай, пока я не вернусь».
        - А ты куда? - вставая, спросил сын.
        - Тоже по делам, - через плечо ответил Джон. «И пусть не берут с собой ничего, да у них ничего и нет».
        - Что-то случилось? - маленький Джон достал свою старую, изношенную рубашку.
        - Случилось, - разведчик на мгновение приостановился. «Он же никогда не мог держать язык за зубами, этот Фагот».
        - Кто? - непонимающе посмотрел на него сын.
        - Кличка у него такая была, когда он на нас работал, - хмуро объяснил Джон. «На него поступил донос, утром дож пошлет в Каннареджо, людей, чтобы его арестовать».
        - Но ведь они, же ничего не сделают с ребенком? - мальчик быстро одевался. «Там же совсем маленькое дитя, годика два ему, не больше».
        - Не сделают, - согласился Джон. «Они просто оставят его в подвале, и ребенок умрет сам - от холода и голода. Так что давай мигом».
        Подросток сунул за пояс кинжал, и через мгновение его уже не было в комнате.
        - А теперь - лодка, - пробормотал Джон, спускаясь вниз, поворачивая в сторону рынка.
        В таверне еще было шумно. Он зашел через кухонную дверь и едва слышно свистнул.
        Высокий, мощный пожилой человек, что чистил рыбу, обернулся, и, едва увидев лицо Джона, вытерев руки о фартук, вышел во двор.
        - Холодно как, - вдруг подумал разведчик.
        - Так, - сказал он вслух, передавая письмо, - это в Рим, по обычному адресу, и, как всегда…
        - Чем быстрее, тем лучше, - закончил пожилой человек и оба рассмеялись.
        - На всякий случай, - подумал Джон, - я ведь знаю этого упрямца. Если ничего не получится, если его арестуют - его повезут в Рим. Франческо, конечно, в курии, но один он ничего не сделает. Нужен Испанец. Нечего ему торчать в Мадриде, пусть возвращается сюда, это уже безопасно. С королем Филиппом мы уж как-нибудь по-другому разберемся. А Испанца, учитывая его позицию в ордене, вполне могут посадить в трибунал святой инквизиции, что будет судить Фагота. Вот и славно».
        - И еще, - Джон помолчал, - мне нужна будет лодка. На рассвете. Ты же еще водишь дружбу с контрабандистами?
        - Вожу, - согласился хозяин.
        - В Триест, - велел Джон. «А то там, - он махнул рукой на запад, - так просто будет не выбраться. Через Вену будет легче».
        - Хорошо, - хозяин чуть похлопал его по плечу. «Как сын?».
        - Справляется, - Джон помолчал.
        - Я тебе сардин дам, - хозяин увидел, как Джон хочет что-то сказать, и прервал его:

«Поедите, когда будет время. Они свежие, с луком и кедровыми орешками, как ты любишь».

«Тридцать лет я его знаю, - вдруг подумал Джон, глядя на то, как хозяин укладывает рыбу в холщовую салфетку. «Господи, мы все старики уже».
        - Жалко, что ты уезжаешь, - сказал мужчина, передавая ему сверток. «А то я тут венчаться затеял».
        - Тебе сколько лет? - сварливо поинтересовался разведчик.
        - Шестьдесят, - хозяин усмехнулся. «Там дитя уже скоро на свет появится, хотелось, чтобы его родители были женаты, сам понимаешь».
        - Да, - Джон улыбнулся, - ну ладно, следующим годом вернусь, покажешь ребенка-то.
        Он шел обратно в Сан-Поло и, вдруг, приостановился - тучи разметало ветром, и луна висела прямо над горизонтом, над крышами домов - огромная, бледная. Джон, глядя на темные, причудливые пятна, что покрывали ее поверхность, хмыкнул: «О бесконечности Вселенной и мирах, так же его книга называлась? Так. Конечно, он прав».
        Он вдохнул запах жареных сардин и только сейчас понял, что со времени обеда у дожа уже успел проголодаться.
        Девочка спала, положив нежную щеку на книгу. Джордано отложил рукопись, и посмотрел на дочку. «Она на меня похожа, - подумал он. Дочка была некрасивая, но миленькая, со смуглым, живым лицом, которое сейчас, во сне, чуть улыбалось. Рыженькие кудряшки разметались по рваной простыне. Джордано подоткнул плащ, которым была укрыта девочка, и вдруг вспомнил другой подвал - далеко отсюда, в Виттенберге.
        Он тогда спустился по скользкой от изморози лестнице, и несколько мгновений просто стоял, глядя на нежную, белую шею Констанцы. Золотистые косы, что спускались из-под чепца, падали на прикрытые простым, серым платьем плечи. Она очинила перо и продолжала переписывать, - аккуратно, медленно. На скамейке, рядом с ней, лежал сверток с шитьем, - она, видно, с утра ходила к заказчицам.
        Джордано поставил корзинку с едой на пол, и, держа в руке бутылку вина, наклонился:

«Итак, тем самым мы можем совершенно точно сказать, что наша планета является центром обитаемого мира, который обращается вокруг нее, - перевел он с листа, и, рассмеявшись, вынул перо из рук жены. «Брось эту чушь, - велел Джордано.
        - Мне через три дня надо рукопись отдать, автор - профессор университетский, - запротестовала Констанца.
        - Ах, профессор, - Джордано поднял бровь. «Ну, тогда кто я такой, чтобы с ним спорить?».
        - Садись, - Констанца сняла со стола бумаги. «Суп теплый, и даже на мясе, я костей купила задешево». Она, наконец, заметила бутылку и стоящую на полу корзину.
        - Что? - она вскинула голубовато-серые, обрамленные темными ресницами глаза.
        - Говоря о профессорах, - Джордано открыл вино, - перед тобой сидит один из них.
        Философии, правда. Два года буду читать здесь курс по Аристотелю».
        Констанца ахнула и бросилась ему на шею. Уже приникнув к его губам, она отстранилась и озабоченно спросила: «А ты можешь? Ну, об Аристотеле».
        - Я, - ответил Джордано, поднимая ее на руки, - могу все. Ну, давай ты еще раз в этом убедишься.
        - Давай, - Констанца забрала у него вино, и, отпив, шепнула: «А я с прошлой ночи уже и позабыла».
        Он усмехнулся и снял нагар со свечи. «А потом, через месяц, она пришла ко мне в кабинет, - мы тогда уже переехали в хорошие комнаты, - села на ручку кресла и горестно вздохнула:

«Ну, какая же я дура, Джордано. Я думала, что тогда, - она покраснела, - можно было, и ошиблась. Но ты не волнуйся, я все устрою».
        - Ничего ты устраивать не будешь, - жестко сказал он и потянул Констанцу к себе на колени.
        Она потерлась щекой о его плечо и спросила, робко: «Ты уверен?».
        - Более чем, - ответил он ласково и шепнул, положив руку ей на живот: «Спасибо тебе, любовь моя».

«И Филиппо так легко родился, - подумал Бруно, так и глядя на дочь. «Большой был мальчик, здоровый, и пошел рано. Ну почему все так, почему? Господи, хоть бы на мгновение еще раз увидеть Констанцу, его увидеть. Я ведь не верю в Бога, и в загробную жизнь тоже не верю - а все равно прошу».
        Он ласково погладил дочь по голове и замер, почувствовав какое-то движение в дверях.
        - Не бойтесь, синьор Бруно, - раздался мягкий, мальчишеский голос. «Где-то я его видел, - подумал Джордано, глядя на приятное лицо бедно одетого подростка. «Он похож на кого-то, знакомого».
        - Я сын мистера Джона, - объяснил тот. «Вам грозит опасность, синьор Бруно. Пожалуйста, берите ребенка и пойдем».
        - Куда? - спросил Джордано, поднимая дочь на руки, закутывая плотнее. Та даже не проснулась, только крепче прижала к себе книжку.
        - Вы замерзнете, - вместо ответа сказал подросток, и, сняв с себя плащ, отдал его Джордано.

«Идемте, нам надо торопиться».
        - Ешь, - велел Джон, выкладывая сардины на блюдо. «И пей, - он открыл вино. «Дитя, когда проснется, тоже покормим - хлеб у нас есть, и молоко на балконе стоит, свежее. Сын или дочка?».
        - Дочка, - устало улыбаясь, ответил Бруно. «Констанца. Два годика ей было, в сентябре».
        - А? - Джон не закончил, и посмотрел на Джордано, что сидел напротив него за большим, орехового дерева столом.
        - Она в Хельмштедте умерла, я там преподавал, пока лютеране меня не выгнали, - Бруно вздохнул. «Родила маленькую и умерла. У нас еще сын был, Филиппо, тоже умер, в Праге.
        - Помотало вас, - присвистнул Джон.
        - Да, - Бруно помолчал, - мы и в Марбурге были, и во Франкфурте - всю Германию пешком обошли. Не уживаюсь я с начальством, сам знаешь.
        - Ладно, ешь и давай, будем собираться, - приказал Джон.
        - Нет, - ответил Джордано тихо. «Спасибо за то, что ты хочешь помочь, но я должен туда вернуться».
        - И обречь девочку на голодную смерть в подвале? - яростно спросил разведчик. «А ну не дури!».
        - Я могу взять ее с собой, - неуверенно ответил Джордано. «В этом-то они мне не откажут».
        - Ее сдадут в первый же монастырь по дороге, - Джон встал и потряс его за плечи.
«И там она тоже умрет! Ну не будь таким упрямым глупцом, Фагот, я прошу тебя…»
        - Нет, - поднял Джордано темные, большие глаза. «Это я прошу тебя, Джон».
        Разведчик долго молчал, отвернувшись от него, и потом ответил: «Мог бы и не просить, понятно, что мы заберем дитя. Я просто хочу, чтобы ты ее воспитывал, ты, отец. Я хочу, чтобы ты был жив, Джордано. Ради нее, ради всех нас».
        - У меня там рукописи, - угрюмо сказал Джордано.
        - Не сходи с ума! - Джон опять встряхнул его за плечи. «У тебя девочка, подумай о ней.
        Напишешь заново, велика беда. Все, на рассвете выезжаем. Нечего терять время».
        - Я не могу, - Джордано посмотрел на кровать, где мирно сопела девочка. «Я не могу, Джон.
        Ты хоть знаешь, что ее мать…, - она прервался и подошел к окну. В Сан-Поло было тихо, канал скрывался во мгле, и только откуда-то, издали был слышен скрип весел.
        - Десять лет, - внезапно проговорил Джордано. «Десять лет скитаний. Меня же отовсюду увольняли, - он горько усмехнулся, - характер у меня сам, знаешь какой. И хоть бы раз за десять лет Констанца мне что сказала, хоть бы раз потребовала:
«Брось эту науку, осядь где-нибудь, зарабатывай на хлеб по-другому». Нет, Джон, она собирала свой сундучок и шла за мной - пешком шла, ногами, потому, что денег на лошадь не было.
        Разведчик, молча, присел на кровать и посмотрел на лицо девочки - некрасивое, живое, во сне оно разгладилось, улыбалось и она нежно, неглубоко дышала.
        - И она работала, - Бруно все еще смотрел в окно. «Работала, чтобы я мог писать. Стирала, полы мыла, всякую чушь переписывала, за чужими детьми присматривала. А ее, Джон, шлюхой обзывали, потому что я за десять лет так и не выбрал времени с ней повенчаться!
        Так что же я теперь за человек буду, - Бруно, наконец, обернулся, и Джон увидел слезы на его лице, - если вот так оставлю все и убегу!
        - Тебя не услышат, - горько сказал Джон.
        - Констанца меня слышала, - спокойно ответил Джордано. «И она, - Бруно кивнул на девочку, - она той же крови, она поймет, почему я это сделал. Не смогу я ее воспитывать, как должно, если сейчас память ее матери предам».
        Он наклонился над кроватью и долго смотрел на маленькую Констанцу. «Ты будь хорошей девочкой, счастье мое, - ласково проговорил Бруно, целуя дочку в смуглую, теплую щечку.

«Прощай».
        Он распрямился и протянул руку Джону. «И ты прощай, - Джордано помедлил, - спасибо тебе за все. Ей расскажи про меня, ладно?».
        Разведчик пожал ему руку и уже когда Джордано был на пороге, сказал: «Забери рукописи и возвращайся».
        Бруно аккуратно, тихо, закрыл за собой дверь.
        Джон подошел к окну, но за ним уже ничего не было - только мрак и туман, скрадывающий звуки шагов. Он вдруг почувствовал, как устал - невыносимо, до самых костей, казалось, устал. Он лег на кровать, вдыхая молочный запах девочки, и та, сонно прижавшись к нему, пробормотала: «Папа…»
        - Папа, - он с трудом открыл глаза, и увидел, что на пороге стоит сын. «Папа, а где синьор Бруно?».
        Джон приказал себе подняться. «Синьор Бруно больше сюда не вернется, - он вздохнул, - вот такой уж он человек».
        - Но как, же это? - прошептал мальчик. «Ведь это же его дочь…»
        - А то, - Джон кивнул головой за окно, - его честь и его убеждения, - он помолчал и велел:

«Принеси наш паспорт и чернильницу с пером».
        - Но что, же мы теперь будем с ней делать? - потрясенно спросил подросток, глядя на большую кровать, где мирно спала девочка.
        - Воспитывать, учить, замуж выдадим, - губы Джона чуть улыбнулись. «Ну, последнее уже будет на твоей ответственности, я не доживу».
        - Папа, - мальчик сглотнул, - зачем ты так…
        - Затем, что я всегда трезво смотрел на вещи и тебе советую поступать так же, - ворчливо ответил Джон. «Мне лет двенадцать осталось, ты, к тому времени, уже взрослый мужчина будешь, слава Богу. Ну, что ты стоишь, марш за бумагами, а то еще его светлости дожу вздумается проверить - все ли тут в порядке».
        - Почему? - спросил сын, принеся все нужное.
        - Потому что он приставил ко мне соглядатая, - ответил Джон, устраиваясь за столом. «Он, правда, сейчас валяется без сознания на куче отбросов неподалеку от моста Риальто, но, рано или поздно его найдут. А теперь смотри внимательно, я тебе покажу, как это делается».
        - Во-первых, - сказал Джон, окуная перо в чернильницу, - всегда сам выписывай свой паспорт. Тогда потом не надо мучиться, повторяя чужой почерк. Ко мне это не относится, я учился у хороших мастеров своего дела, тут, в Италии, могу писать, как угодно, но мало ли.
        - Во-вторых, вот тут, - он показал, где, - всегда оставляй место, не надо сразу шлепать печать. Тогда ты всегда сможешь внести в паспорт, кого нужно. Ну, - он смешливо потер нос, - никогда не знаешь, кем обзаведешься по дороге. Женой там, детьми. Вот мы с тобой, например - у меня дочка на старости лет появилась, а у тебя - сестра.
        - А синьор Бруно, - смотря на ровные, аккуратные строки, что появлялись из-под пера отца, спросил маленький Джон, - что с ним теперь будет?
        - Отправится под трибунал святой Инквизиции, что, - сердито пробормотал Джон, посыпая чернила песком. «Посмотрим, может быть, и удастся его оттуда вытащить, хотя с характером Фагота на это надежды мало. Вот, - он полюбовался, - леди Констанца Холланд, двух лет от роду, волосы рыжие, глаза карие, путешествует с отцом.
        - Все, - Джон встал, - я иду спать. Тут лодка придет на рассвете, извинись, и скажи, что она не потребуется. Нам отсюда можно выезжать привычным путем, опасности нет. И не буди меня, хоть бы сам папа Иннокентий появился.
        Маленький Джон отдернул гардины, и, зевая, посмотрел на утреннее солнце за окном.
«Надо молока согреть, - пробормотал он, - проснется ведь сейчас, есть захочет». Подросток, было, пошел на балкон, но застыл, услышав стук в дверь.
        - Мне бы его светлость герцога, - извиняющимся голосом сказал человек в официальной ливрее охраны дожа. «Он вчера поздно вышел из дворца, его светлость Паскуале Чиконья беспокоится - все ли в порядке.
        - Здравствуйте, я - Джон Холланд-младший, - на изысканном итальянском языке ответил подросток. «Граф Хантингтон, наследный герцог Экзетер. Мой отец, его светлость герцог, сейчас отдыхает и просил его не тревожить. Вот наши бумаги, там сказано, кто я такой - юноша протянул офицеру паспорт.
        - А ваша сестра, где она? - нахмурился тот, прочитав.
        Мальчик улыбнулся и приложил палец к губам: «Пойдемте».
        В огромной опочивальне жарко горел камин. Дитя спало на кровати резного дерева, укрытое подбитым соболями одеялом. Джон поправил кружевную подушку и прошептал:
«Леди Констанца Холланд. И она еще не поднялась, синьор, так, что я просил бы вас не шуметь».
        - Приношу свои извинения, ваша светлость, - уже в передней сказал офицер.
        - Можно просто: «Лорд Джон», - юноша протянул красивую, холеную руку. «Всего хорошего, синьор, желаю вам прекрасного дня».
        Подождав, пока его гондола скроется за поворотом канала, Джон присел на постель и погладил по голове девочку.
        - Ты кто? - вдруг, зевая, спросила Констанца.
        - Твой брат, - тихо ответил Джон.
        - Сказку, - потребовала девочка, взяв его за руку.
        - Сейчас, - он быстро прошел в свою детскую, и достал из сундука медведя. «Орсо буоно, - усмехнулся Джон, глядя в черные, внимательные глазки.
        - Мишка! - обрадовалась девочка, и тут же потянула игрушку к себе: «Мой мишка!».
        - Твой, твой, - успокоил ее Джон. Устроившись рядом, пощекотав Констанцу, он начал:

«Далеко-далеко отсюда, там, где все леса и леса, жил однажды маленький медвежонок…
»



        Интерлюдия
        Лондон, февраль 1592 года

        Виллем проснулся на рассвете и лежал просто так, вдыхая запах жасмина, сомкнув руки на большом, торчащем животе Марты. Ребенок почувствовал его ладони и толкнулся. «Будто рыбка», - смешливо подумал мужчина. Он провел губами по шее жены, и та, зевнув, потянувшись, сказала: «Ты же, наверное, есть хочешь».
        - Хочу, - согласился Виллем. «Тем более, ты теперь сама готовишь - у тебя вкуснее получается, чем у мистрис Доусон».
        - Хорошо, что ты придумал отправить детей на каникулы, - жена усмехнулась, и, повернувшись, поерзала, устраиваясь удобнее. «В деревне сейчас хотя бы не так сыро, как здесь. Да и мистрис Доусон за ними там присмотрит».
        - Я просто хотел побыть с тобой наедине, - Виллем поцеловал ее растрепанные, мягкие волосы. «С тобой и с ребенком. А то я потом в море уйду, до Индии, сама знаешь, путь долгий. Скоро ведь уже?».
        - Совсем, - розовые губы улыбнулись.
        Он вдруг поднял ее за подбородок и нежно попросил: «Можно? Совершенно невозможно тебя просто так обнимать. Я очень аккуратно, обещаю».
        - Сначала я, - жена усмехнулась, и, он, закрыв глаза, гладя ее по голове, застонал от счастья.
        Стоя в дверях кухни, он подумал: «Ну, ведь сзади - и не скажешь, что ребенок со дня на день должен родиться».
        - Не смотри, - услышал он сердитый голос жены.
        - Хочу и смотрю, - отозвался Виллем, и, подойдя, шлепнул ее - нежно. «И до конца дней моих буду смотреть».
        - Хотелось бы, чтобы это было подольше, - Марта сняла с треноги, что стояла в очаге, шипящую медную сковороду, и спросила: «Тут или в столовой?».
        - Тут, - решительно сказал адмирал, устраиваясь за большим, выскобленным дочиста столом. «Тут теплее».
        Марта разложила по тарелкам яйца, бекон и колбаски, и, открыв пиво, рассмеялась:
«Мне тут на рынке какой-то овощ нахваливали, из Нового Света, в земле растет, как турнепс.
        Взяла на пробу пару фунтов, посмотрим, что это такое. А на обед сегодня ягненок молодой, так что не опаздывай».
        Он вдруг взял ее руку и поцеловал пальцы - один за другим. «На корабле тебя так не покормят, хоть ты и капитан, - ворчливо сказала жена.
        - Зато в Индии хорошая еда, - Виллем отрезал себе хлеба и спросил: «И когда ты успела свежий купить?»
        Марта рассмеялась. «Ну, ты меня на рассвете поднял, а потом спать улегся. А я к собору святого Павла прогулялась с утра, по делам, заодно и к пекарю зашла. Булочки тоже взяла, так что кофе сварю сейчас».
        Виллем посмотрел на жену, и, улыбаясь, сказал: «Все-таки я тогда был неправ, а ты - права».
        - Ну, - рассудительно заметила Марта, вытирая свою тарелку, - я тоже поторопилась, конечно. Надо было дать тебе подумать, а не сразу предлагать работу. Так что оба были неправы, мой дорогой адмирал. Просто, - она подперла щеку кулачком, - я, теперь хотя бы могу не беспокоиться за пряности, - ты их доставишь в целости и сохранности. Да и потом, - в торговле я разбираюсь, а вот в судостроении - нисколько, так что без тебя тут было не обойтись.
        Она встала варить кофе, и Виллем ласково проговорил: «Поверь мне, всегда лучше иметь собственные корабли - надежней и спокойней».
        Перед тем, как ехать на верфь, он заглянул на кухню, и спросил: «Воды принести? Скользко на дворе, и не надо тебе сейчас таскать тяжести».
        Марта оторвалась от бараньей ноги, которую она шпиговала чесноком, и, покраснев, сказала: «Спасибо. Я бы и сама…»
        - Ничего не сама, - Виллем поцеловал ее и она, подняв руки вверх, упершись в него животом, запротестовала: «Грязные!».
        - Не страшно, - он положил ладонь пониже талии, и озабоченно сказал: «Не ворочается».
        - Так и надо, - отозвалась Марта. «Значит, готов уже на свет появиться».
        - Там, может, их двое еще, - нахмурился адмирал.
        - Миссис Стэнли говорит, что вроде один. Или одна - со значением ответила Марта.
        - У меня такие падчерицы, что если к ним еще и дочь прибавится, то я, пожалуй, так в Индии и осяду - смешливо сказал адмирал, наклоняясь, целуя ее в губы.
        - Скучно, - сказала Мэри, сидя на подоконнике, не глядя, завязывая и развязывая морские узлы на бечевке.
        - Вот, смотри - сестра подозвала ее к столу. «Ну как?».
        - Полезное умение, - присвистнула Мэри, вглядываясь в два листа бумаги. «И не отличить, вообще. У меня бы так никогда в жизни не получилось, я неаккуратная. А ты одним только почерком можешь?
        - Я, - улыбнулась Полли, протягивая сестре перо, - могу, каким хочешь. Вот, распишись, например.
        Мэри размашисто расписалась, и сестра, быстро, внимательно взглянув на бумагу, повторила подпись - росчерк в росчерк.
        - Виллем рассказывал, - задумчиво проговорила Мэри, - что есть люди, которые делают фальшивые деньги. Они бы тебя с руками оторвали.
        - А еще, - Полли развернула тетрадь, - вот, смотри.
        Мэри задумалась, разглядывая ряды цифр. «Вот так, просто, я не смогу, - печально проговорила она, - мне надо для этого Кардано почитать, Ars Magna, а она в библиотеке.
        - А в библиотеке Питер, - Полли закатила глаза. «Почему-то, когда мы занимаемся, он спокойно там появляется, а когда он читает - все должны ходить мимо, на цыпочках».
        - Давай на лошадях прокатимся, - предложила сестра, - до деревни и обратно. Как приедем, так он и закончит уже.
        - Мистрис Доусон не отпустит, - скривила губы Полли, и смахнула со смуглого лба темную, волнистую прядь волос.
        - А мы спросим, не надо ли ей чего в деревне купить, - хитро улыбнулась Мэри. «А то дорога скользкая, женщина она пожилая…»
        - Только платье надень, - велела Полли. «Мы же на женских седлах поедем».
        Мэри вздохнула, посмотрев на свои бриджи темной шерсти, и кожаный камзол. «А как было удобно, - пробормотала она.
        - Ты в детстве, помню, говорила, что будешь, как девочка, - напомнила ей сестра.
        - Я и есть девочка, - сердито ответила Мэри. «Мне просто платья не нравятся, вот и все. И не командуй, ты меня на полчаса старше всего лишь».
        - Слушай, - сказала Полли, когда они уже переодевались в своей маленькой гардеробной, - мне мистрис Доусон рассказала, что леди Мэри, ну первая жена сэра Стивена, - она, оказывается, умерла в ту же ночь, как мы родились. И дочка ее умерла, их вместе похоронили, помнишь, их могила рядом с папиной.
        - Ужас, - поежилась Мэри и замерла: «Это что у тебя?».
        - Грудь, что, - сердито сказала сестра. «Растет».
        Мэри опустила голову и посмотрела на свою грудь - плоскую, будто у мальчишки. «А вы не растите, - велела она.
        - Вот так они тебя и послушали, - ухмыльнулась Полли. «Уже и крови пойдут скоро, наверное. Интересно, Лиза замуж за Федю-то вышла или так, и выдали ее - за этого Шуйского князя?»
        - Лиза по Феде всегда вздыхала, - Мэри натянула простое серое платье, и повела плечами:

«Ну, я же говорю - неудобно. И не побегаешь, и не покувыркаешься».
        - Девочки не бегают, - в точности повторив интонации старшей сестры, произнесла Полли, и обе скисли от смеха.
        Уже выводя свою белую кобылку с конюшни, Полли вдруг остановилась: «Вернемся, у матушки и дитя уже новое будет, интересно, кто?»
        - Я, когда миссис Стэнли приезжала в последний раз, слуховую трубку сделала, - сказала Мэри, садясь в седло. «Как адмирал рассказывал, в Японии такие устройства есть. Ну и опробовала, у матушкиной опочивальни».
        - И что? - Полли потянулась открыть ворота усадьбы.
        Мэри поджала и без того тонкие губы. «Миссис Стэнли сказала, что матушке лет уже немало, и что это опасно может быть. Ну, роды».
        Полли только вздохнула, и, посмотрев на серую, унылую равнину вокруг, твердо сказала:

«Нет, все будет хорошо. Много женщин после сорока рожают».
        Мэри перегнулась в седле и прошептала что-то сестре.
        - Ну конечно, - рассмеялась та. «Они каждую ночь в одной постели спят, понятно, что они не только о делах там разговаривают».
        - Ему уже почти пятьдесят лет! - ахнула Мэри. «Он ведь старик уже».
        - Он весной на Молуккские острова три корабля ведет, - заметила Полли. «Так что никакой он не старик, а вовсе даже - молодой еще. Вон королева, мы же видели ее, ей почти шестьдесят, разве старуха она?»
        - Нет, - пробормотала Мэри, вспомнив высокое, стройное видение в белом атласе и расшитым серебром кружевах, - совсем нет.
        - Ну вот, - рассудительно закончила Полли и пришпорила свою лошадь.
        В большой столовой усадьбы Клюге горели свечи. Марта наклонилась к сидящему справа от нее Исааку Кардозо и тихо сказала: «Вы не волнуйтесь, мистер Кардозо, тарелки и все остальное у вас - новое, и рыбу для вас я готовила на новом противне. Мне ваша жена все рассказала».
        - Я уж и не знаю, как вас благодарить, миссис Марта, - так же тихо ответил купец.
        - Ну что вы, - она принялась за ягненка, - раз уж мы с вами теперь одно дело затеяли, то часто будем друг у друга обедать, надо привыкать.
        - Вина вам налить? - спросил Кардозо, грея в руках стакан с можжевеловой водкой.
        - Это хорошая, дон Исаак, - рассмеялся адмирал, - наша, из Голландии. Тут, в Лондоне, такой не найдешь.
        - Разве что немножко, - улыбнулась Марта, положив руку на свой живот, - это бургундское мой брат прислал, из Парижа, а он в винах разбирается. Жаль, что мне теперь его и нельзя почти, и не скоро будет можно, - она чуть вздохнула.
        - Жена все хочет в Амстердам съездить, - ласково проговорил Кардозо, - на дочку Эстер посмотреть. Все же Мирьям нам как внучка почти, заодно и с отцом ее познакомимся. Он же тоже ваш родственник?
        - Брат троюродный, - Марта отложила серебряную, с рукояткой слоновой кости вилку, и громко сказала: «А вот это, джентльмены, вокруг ягненка - это овощ из Нового Света. Ешьте, он вкусный, лучше турнепса».
        - Не опасно ли? - пробормотал кто-то из купцов. «Мало ли что там, в Америках, растет, может быть, оно для нас и не подходит».
        - Положи-ка мне, дорогая, - Виллем протянул тарелку. «Я чувствую, что надо подать пример нашим гостям».
        За столом воцарилось молчание. «Очень вкусно, - наконец, сказал адмирал. «Вообще, - он смешливо обвел глазами стол, если вы, джентльмены, не поторопитесь - я вам ничего не оставлю».
        - Да, действительно, - пробормотал кто-то, жуя. «А что, его прямо из Нового Света привезли?»
        Марта расхохоталась. «Нет, конечно, он и тут прекрасно растет. Жалко только, что крестьяне - люди косные, его редко кто пока сажает».
        - Ну, - заметил Кардозо, накладывая себе овощи с отдельного блюда, - то же самое было и с табаком. Я помню времена, когда на курящих людей оглядывались, а теперь вон - на Лондонском мосте каждый второй - с трубкой. Так что и для этого овоща придет время славы».
        Когда Марта убрала со стола, и, принеся кофейник, сказала: «Вот теперь можете курить», - адмирал развернул на столе большую карту Индийского океана.
        - Ну что, джентльмены, - Марта опустилась в кресло и сцепила тонкие пальцы, - у
«Клюге и Кроу» есть к вам деловое предложение. Я рада вам сообщить, что ее Величество разрешила нашему торговому дому отправить собственную экспедицию в Индию и на Молуккские острова, - из трех кораблей, которые сейчас строятся в Дептфорде, под командованием мистера де ла Марка, что сидит здесь.
        Она взглянула в карие глаза Виллема и, улыбаясь, продолжила: «Все знают о Московской компании и о компании Восточных Земель, что торгует со Скандинавией. Мой покойный муж, да хранит Господь Бог его душу, перед смертью ездил с двумя торговыми миссиями в Персию.
        Так вот, его мечтой было основать новую компанию, которая называлась бы: «Компания купцов Лондона, торгующих в Ост-Индиях». Об этом, джентльмены, мы бы и хотели с вами поговорить.
        Питер открыл калитку, и, поежившись, засунув руки в карманы, подошел к простой серой плите. Высеченные буквы были покрыты легкой изморозью. «Я есмь воскресение и жизнь», - прочел мальчик и тихо сказал: «Здравствуй, папа».
        Он присел рядом и погладил камень ладонью. «Все хорошо, - сказал Питер. «Я вот задачи все решил, все, что мне учитель перед каникулами дал. Мы пока по книге Сакробоско занимаемся, но скоро дальше пойдем. С языками у меня тоже отлично, так что ты не волнуйся.
        Утром я на складе работаю, с рассвета, ну там, принеси-подай, - мальчик усмехнулся, - а после обеда - занимаюсь. Матушка говорит, что еще пару лет - и меня можно будет в лавку пустить, ну тоже, на побегушках сначала, а потом и к покупателям приставить. Так что все будет в порядке, папа, - он на мгновение прервался, и, помолчав, стерев рукавом слезу, продолжил, - ты за дело не бойся, я на твое место встану.
        Питер поднялся, и, перекрестившись, прошептал: «Дай ему, Господи, покой во владениях Твоих. И другу моему, Митеньке, тоже».
        Мальчик вдруг вспомнил, как после возвращения в Лондон он боялся спать один в своей детской - как только он закрывал глаза, он видел ту, залитую солнцем, площадь в Угличе, и маленькое тело на ней.
        Виллем тогда перебрался к нему, и каждый вечер рассказывал Питеру об Индии и Африке, о Молуккских островах, Японии и Китае - пока мальчик не засыпал. Ночью отчим держал его руку в своей, - большой и теплой. Когда Питер просыпался, Виллем пел ему смешную немецкую колыбельную, про сны, которые падают с дерева.
        - До свидания, папа, - нежно сказал Питер, - все хорошо, помни».
        Он вышел с кладбища и увидел на дороге сестер, которые ехали медленным шагом.
        - Подвезете? - смешливо крикнул мальчик.
        Полли остановилась и подсадила его в седло. Откуда-то пахло выпечкой, и мальчик, оглянувшись, потребовал: «Где моя булочка?».
        Сестра ухмыльнулась и протянула ему мешочек со свежим печеньем. «Миндаль, - одобрительно заметил Питер, - от мистрис Доусон такого не дождешься».
        - Скорей бы уж домой, - вздохнула Мэри, - тут хорошо, конечно, но даже фехтовать не с кем, только с тобой, Полли, а ты поддаешься, так не интересно».
        - Да уж на днях и поедем, думаю, - отозвался сквозь набитый рот младший брат, - а то я по занятиям уже соскучился.
        Марта поставила вымытую посуду сушиться на стол, и, поднявшись наверх, заглянув в библиотеку, сказала: «Я тут рядом, как обычно».
        - Ты же знаешь, - не отрываясь от каких-то расчетов, отозвался Виллем, - я тебя к нему ревную, и давно уже.
        Женщина только рассмеялась, и, завернувшись в короткую соболью накидку, взяв запечатанный пакет из своего кабинета, вышла из дома.
        Она на мгновение остановилась, и, вдохнув холодный воздух, - к вечеру подморозило, - посмотрела на огненный закат, перечеркнутый черными линиями труб на черепичных крышах Сити.
        В гостиной у Джона было жарко натоплено. Констанца сидела на полу, возясь с большой деревянной куклой, поворачивая ее так и сяк.
        - Уж не ходила бы, скользко на улице, - проворчал разведчик. «Я бы сам завтра с утра заглянул»
        - Завтра с утра, я может, рожать начну, - рассмеялась Марта и присела на ковер рядом с девочкой.
        - Кукла красивая, - восторженно сказала девочка. «Как вы».
        Джон распечатал конверт и быстро проглядел бумаги. «Какая ты молодец! - сказал он.
«Вот как всегда - толково, четко и по делу. С такими отчетами не стыдно приходить к ее Величеству, а то, пока я был в Италии, тут какие только ереси не писали, до сих пор разгребаю. Что Виллем, волнуется?».
        - Ну конечно, - пожала плечами Марта. «Все же первый ребенок для него, сам понимаешь».
        - У меня книжка, - гордо сказала Констанца и протянула ее Марте. «Там картинки и буквы, тоже».
        Марта приняла книгу, и, посмотрев на искусные рисунки, на четко выписанные слова, вдруг почувствовала, что у нее перехватило горло.
        - Это мне папа сделал, - девочка прижала книгу к щеке. «Папа в тюрьме».
        Женщина наклонилась, и, прижав к себе ребенка, поцеловала ее рыженькую макушку - нежно.
        - И ничего не удается? - спросила она Джона, уже стоя на пороге.
        - Мы пытаемся, - хмуро ответил разведчик. «Там много людей работает, но ты, же знаешь Фагота - он все хочет убедить трибунал Святой Инквизиции в множественности обитаемых миров».
        Марта только вздохнула и, пожав руку разведчику, пошла домой. От заката остались одни отсветы, и она, закинув голову, глядя на еще бледные звезды, прошептала:
«Каждая лодка на реке, - будто звезда в небе. Они идут своим курсом, повинуясь воле человека, а нам, тем, кто стоит на берегу, остается только следить за ними».
        - Да, вот тут мы и стояли, - она оглянулась. «Тут я ему сказала, что его еще полюбят за то, что он - это он. А Джордано потом попросил у меня рукопись книги, потому, что хотел ее дополнить. И за Петей отправился - там он ее и встретил. Господи, дай ей вечный покой, - Марта перекрестилась, - как же любила она его».
        Марта вдруг чуть слышно охнула, и, склонившись, сжав зубы, попросила: «Дай мне хоть до усадьбы дойти, а?».
        Миссис Стэнли вышла из опочивальни, и, увидев лицо Виллема, улыбнулась: «Да все хорошо. Дитя лежит правильно, большое только, - она окинула взглядом адмирала, - оно и понятно, - почему. За восемь фунтов будет. Уже скоро и родится. Она не девочка, конечно, но справится.
        Виллем попросил: «А можно мне туда? Я мешать не буду, просто за руку ее подержу, и все».
        - Идите, конечно, - миссис Стэнли подтолкнула его к двери.
        Бронзовые волосы были рассыпаны по подушке. «Я уж и ходила, - Марта слабо улыбнулась, - находилась так, что ноги болят».
        - Головка близко уже, - миссис Стэнли посмотрела на роженицу. «Давайте, миссис де ла Марк, еще немного осталось. Потуги хорошие, сами видите».
        Виллем вдруг подумал, что ему еще никогда так не сжимали руку - до синяков.
        Жена часто-часто задышала, и, застонав, спросила у акушерки: «Прорезалась, да? Жжет очень сильно».
        - Волосы ваши, - усмехнулась миссис Стэнли, - сейчас посмотрим, кто это.
        Адмирал вдруг поцеловал жену в мягкую щеку и тихо проговорил: «Совсем чуть-чуть потерпи, любовь моя».
        - Вот, - акушерка быстро сняла пуповину с шеи ребенка, - давайте, плечики родим, а там уже все и закончится.
        - Все только начнется, - пробормотала Марта и, застонав, еще сильнее уцепившись за руку Виллема, услышала мощный, обиженный рев.
        - Мальчик, - миссис Стэнли быстро вытерла его, и, завернув в пеленку, подала матери. «И большой какой, здоровый. Молодец вы, миссис де ла Марк!».
        - Я старалась, - выдохнула Марта, и приложила ребенка к груди. Тот повертел головой и мать рассмеялась: «Уже любопытно тебе, Уильям?».
        - Волосы твои, и, правда, - тихо сказал Виллем, прикасаясь к голове ребенка.
«Господи, Марта, как же я люблю тебя».
        - А вот глаза твои, - отозвалась Марфа, - карие, посмотри. Помнишь, что ты мне в Мон-Сен-Мартене говорил, у камина?
        - Больше всего на свете я мечтаю увидеть, как ты кормишь нашего ребенка, - шепнул ей адмирал, и попросил: «Можно мне его? Я очень осторожно».
        Он взял ребенка, подивившись тому, как удобно он лежит, и Уильям затих, чувствуя уверенные, спокойные руки отца. «Ну, здравствуй, Уильям де ла Марк, - адмирал нежно покачал его, - добро пожаловать в этот мир».



        Часть девятая
        Лондон, весна 1593 года

        На лесной поляне был разбит большой, шелковый шатер. Внутри, на выстланном персидскими коврами полу, возились двое детей - изящная, хрупкая смуглая девочка, и мальчик, - младше, но выше и крепче ее.
        Марта подняла голову от бумаг и строго сказала: «Уильям, не смей обижать Констанцу!»
        - Он не обижает, тетя Марта, - рассмеялась девочка, - мы играем просто, вот и все. Марта наклонилась и, поправив на Констанце шелковое, отделанное кружевами платьице, вздохнула: «Ну, все равно, милая, осторожней - Уильяму хоть и год недавно исполнился, но он, же не говорит еще толком, не объяснишь ему».
        Она сложила документы и сказала Джону, что сидел в бархатном кресле напротив: «Ну, что я тебе могу сказать? Не нравится мне все это».
        Разведчик помолчал. «А ведь был хороший агент, - вздохнул он.
        - Мендес тоже был хороший агент, - напомнила Марта. «Сначала».
        - Да, - Джон потянулся за трубкой. «Одно дело, когда тебя предают на другом конце земли, а совсем другое - когда все это происходит под собственным носом. Я прямо и не знаю теперь, как от него избавиться, учитывая, что он довольно известный человек. В узких кругах, так сказать, но, - он известный.
        - Сколько он на тебя уже работает? - Марта оглянулась, - Констанца учила Уильяма какой-то игре с камушками и листьями.
        - Девятый год, еще с тех времен, как он был студентом в Кембридже, - Джон еще раз просмотрел документы. «Наставник Арабеллы Стюарт - ну, это когда мы еще колебались, кто взойдет потом на престол - она или Яков, ее кузен. Ее Величество, как ты сама понимаешь, молчит по этому поводу, но мы с Уильямом Сесилом решили, что Яков - лучше.
        Будем, - Джон усмехнулся, - уговаривать.
        - Вы же с лордом-казначеем какие-то родственники, кажется? - взглянула Марта на разведчика.
        - Моя первая жена, и его вторая - сестры, - улыбнулся Джон. «У сэра Энтони Кука, - он был наставником молодого короля Эдуарда, - было пять дочерей, и все удачно вышли замуж.
        Моя Маргарет, правда, молодой умерла, чуть за тридцать ей было. Так вот, возвращаясь, к герою нашей истории, - Джон потряс бумагами, - зимой его арестовали во Флиссингене за подделку денег.
        - Чем он занимался в Нижних Землях - понятно, - пробормотала Марта, - а вот для чего ему было деньги подделывать?
        - Лорд-казначей, - ехидно сказал Джон, - решил, что так нам будет легче подобраться к этому авантюристу, Уильяму Стэнли, который воюет там на стороне испанцев.
        - Да, - пробормотала Марта, - этот Стэнли им город какой-то еще сдал, Девентер, кажется.
        - Именно, - Джон помолчал. «Вообще мне страшно не хватает тебя в Нижних Землях, дорогая моя».
        - Как только Уильяму исполнится шестнадцать, я вернусь, - пообещала Марта.
«Правда. Ну, дай мне семью на ноги поставить».
        - Я уж к той поре на кладбище лежать буду, - вздохнул Джон. «Однако маленькому Джону твое обещание передам, он запомнит».
        - Не сомневаюсь, - Марта сцепила пальцы. «В общем, ваша светлость, если вы считаете, что этот самый Сапожник работает на двух хозяев - то не надо тянуть, мой вам совет».
        - Не буду, - Джон поднялся и, взяв на руки блаженно засмеявшихся детей, пощекотав их, сказал: «А кто с Мартой едет в Бат, на воды?»
        - Я, я! - подпрыгнула Констанца. «И Уильям тоже, - она погладила мальчика по бронзовым, спускающимся на воротник платьица кудрям. Уильям засунул палец в рот и хмуро проговорил: «Бат-фу!»
        - Ну, ты там и не был еще, - рассмеялась Марта, и, поцеловав ребенка, добавила:
«Все же детям лучше в деревне летом, и не спорь со мной. А в усадьбе у нас и так не протолкнешься, даже сейчас, когда Виллем в море, - она чуть погрустнела.
«Комнаты я сняла отличные, просторные, так что вам с маленьким Джоном тоже места хватит, если надумаете приехать».
        Они вышли на лужайку и Марта озабоченно сказала: «Интересно, нас ждет сегодня олень, или придется обойтись теми паштетами, что мы привезли?».
        - Там твой брат, - рассмеялся Джон, - а он отменный охотник, все же при французском дворе любят это занятие».
        - Мэтью рад, что ты ему отпуск дал, - улыбнулась Марта, - говорит, что, наконец, по театрам походит.
        - По театрам, - пробормотал Джон. «Какая ты молодец! Надо будет, конечно, людей подобрать, но это отличная мысль! Побудь с детьми, мне надо записать кое-что, - он быстро вернулся в шатер.
        Марта только вздохнула, и, опустившись, на зеленую, мягкую траву лужайки, сказала детям:

«Ну, кто хочет поездить на лошадке?»
        - Я! Я! - закричали они наперебой.
        - Дядя Мэтью, - восхищенно сказал Питер, оглядывая Матвея, - вы такой искусный охотник! И у вас такая красивая посадка, даже адмирал так не сидит в седле.
        - Моряки, - рассмеялся Матвей, - вообще обычно не очень хорошие наездники. Твой отчим - исключение, он же рыцарь. И твой дядя Стивен тоже с лошадью отлично управляется, мы с ним еще на Москве вместе учились, молодыми.
        Мальчик обвел глазами светлый, пронизанный солнцем майский лес и вдруг сказал: «А вы потом обратно в Париж, дядя Мэтью?».
        - Сначала в Нижние Земли, заодно и дядю Стивена твоего повидаю, и семью его, - Матвей улыбнулся, - а потом уже во Францию, да. А то я долго без их сыра не могу.
        - Мы тоже в Амстердам поедем, - мальчик поправил висевшего на спине фазана, - как Уильям постарше станет. Следующим летом, матушка говорила.
        - Вот, - Матвей указал на молодого оленя, что был переброшен через его седло, - сейчас доберемся до шатра, и зажарим его на огне. Жалко, конечно, что у нас не королевская охота, - он вдруг чуть вздохнул, - сейчас бы слуги все сделали, а так - приходится самим.
        - Ну, - Питер ловко миновал бревно, что лежало поперек тропинки, - я вот тоже - хоть и наследник «Клюге и Кроу», а все равно - встаю в пять утра и бегу на склад. И завтракаю со всеми там - хлебом и селедкой.
        Матвей потрепал племянника по локонам цвета темного каштана. «Ну, зато как тебе семнадцать исполнится - сядешь в кабинет отца покойного, благослови Господь его душу, и будешь всем этим управлять - он сделал рукой широкий жест, - от Молуккских островов до Лондона.
        - Интересно, какая кузина у меня? - нежно сказал мальчик. «Вы ведь видели ее, дядя Мэтью, ну, Мирьям».
        - Она смешная, - ответил Матвей. «Она тогда маленькая еще была, четырех лет ей не было».
        - А кузенов моих, Николаса и Майкла, вы тоже видели? - не отставал мальчик.
        - Видел, - вздохнул Матвей. «Они тогда еще мальчишками были, в школе учились. Похожи друг на друга, как две капли воды».

«И потом тоже видел», - подумал он, искоса глядя на племянника. «Но тебе об этом знать не обязательно».
        - Он теперь в Женеве, - вздохнул Ворон, раскуривая трубку. За окном шел бесконечный, зимний дождь. «Получил звание, магистра теологии, и сразу уехал туда - учиться у кальвинистов. Готовится к рукоположению. Я, как ты сам понимаешь, все это узнаю окольными путями - он мне писать не соизволит. Съезди туда, Матвей Федорович, а?
        Поговори с ним, ну так, по-родственному».
        Матвей приоткрыл окно, вдохнув запах свежести, и хмуро ответил: «Я, Степан Михайлович, съезжу, конечно, путь недальний. Но надеяться не на что, как мне кажется».
        Высокий, красивый молодой человек - в черном костюме, только узкая полоска белоснежного воротника выступала из-под бархатного камзола, - оглядел Матвея с ног до головы, и сказал: «Передайте моему отцу, что я не желаю иметь с ним ничего общего. Если хочет вычеркнуть меня из завещания - пусть вычеркивает, обойдусь без его денег».
        - Майкл, - попытался сказать Матвей, - это все-таки отец…
        - Мистер Майкл, - поправил его юноша. Лазоревые глаза, - цвета воды в озере, у которого они прогуливались, - блеснули холодом. «Отец не ссылает своих шестилетних детей на камбуз, и не видит их целый год - а ведь мы тогда только потеряли мать, уважаемый мистер Мэтью! Отец не развлекается на глазах своих сыновей с чередой шлюх! Так что, - Майкл чуть помедлил, - не могу сказать, чтобы я питал к своему отцу хоть какую-то привязанность.
        Желаю вам счастливого пути, - юноша наклонил темноволосую голову, и, развернувшись, быстрым шагом пошел по набережной.
        - Но ваш брат… - крикнул ему вслед Матвей.
        - Мой брат - не я, - через плечо ответил Майкл.
        - Ну ладно, - Матвей пришпорил лошадь, - поехали, а то твоя матушка и мистер Джон проголодались давно.
        Маленькая, худенькая - как мальчишка, - девушка, твердой, уверенной рукой удерживала на месте огромного вороного жеребца. Льняные косы были сколоты на затылке и покрыты охотничьей шапочкой - серого бархата.
        Платье на ней тоже было серое, простое, без кружев и вышивки. Она прислушалась и, наклонив голову, сказала: «Тихо, тихо, сейчас и поедем уже».
        Из-за кустов появилась вторая лошадь - белая, как снег, и темноволосая, высокая девушка в седле проговорила: «Он там, форель удит. Один».
        - Отлично, - тонкие, розовые губы улыбнулись. «Значит, как и договаривались - сразу наседаем, и не оставляем его в покое, пока он не согласится».
        Полли Кроу кивнула и развернула своего коня.
        Маленький Джон, стоя по щиколотку в холодной воде ручья, ловко подсек рыбину, и выбросил ее на берег. Серебристая чешуя засверкала на солнце. Юноша переступил замерзшими ногами и пробормотал: «Ну, еще парочку, уж больно хорошо клюет».
        Сзади раздался легкий шум, и, он, обернувшись, сердито сказал: «Не топчитесь тут, всю рыбу распугаете».
        - Джон, - томным голосом сказала Мэри Кроу, - мы ведь тебе, как сестры, да? Как Констанца?
        Ты ведь сам говорил.
        - Ну да, - молодой человек пригладил темные, шелковистые волосы и чуть покраснел.
        - Ты ведь скучаешь о нас в Кембридже, да? - ласково спросила Полли и вынула удилище из рук Джона.
        - Скучаю, - он забрал удилище. «К чему это вы все?».
        Лесной голубь, хлопая крыльями, сел на ветку, что нависла над сверкающим ручьем, и мягко закурлыкал. Мэри, было, потянулась за луком, что висел у нее на спине, но Полли отмахнулась: «Оставь, пусть поет».
        - И ты сделаешь, то, что мы попросим? - поинтересовалась Мэри.
        Маленький Джон вдруг покраснел еще сильнее. «И не мечтай, - отрезала Полли, - то, что я тебя в Рождество поцеловала, было, случайностью, там просто ветка омелы висела на стене, и все. Нам надо поговорить с твоим отцом».
        - Идите и говорите, - удивился юноша, - вон, он в шатре с вашей матушкой сидит.
        - Не так, - со значением проговорила Мэри. «Наедине, понятно?».
        Маленький Джон вдруг усмехнулся. «Ах, вот оно как…, Ну ладно, он обычно после вечерни дома, приходите, я вам дверь открою. А дальше уж - сами».
        - Сами, сами, - сердито сказала Полли, и, опять забрав у Джона удилище, закинула его в воду. «А вот и добыча, - высокомерно улыбнулась она, и, вытащив большую форель, метнула ее на берег ручья.
        Марта отпустила гонца с мелкой монетой, и, нашарив на столе нож для разрезания бумаг, вдруг прошептала: «Господи, я и не чаяла уже, Господи».
        Она перекрестилась и, распечатав маленький конверт, едва пробежав глазами первые строки письма, громко сказала: «Слава Богу!»
        - Матушка, - Полли постучалась в ее кабинет, - там, на дворе уже и карета приехала, мистрис Доусон спрашивает - сундуки грузить ваши?
        - Да, - распорядилась Марта, - и пусть она уже детей собирает тоже. Сестра твоя где?
        - Наверху, французским занимается, - непонимающе ответила Полли. «А Питер на складах, сами знаете».
        - Зови сюда Мэри, - попросила Марта. «И быстро, а то мне уезжать надо».
        Младшая дочь бросила один взгляд на письмо и ахнула: «Это от Лизы, я ее почерк узнаю!»
        - От Лизы, от Лизы, - Марта сглотнула и сказала: «Ну, садитесь, что стоите-то, давайте почитаем».
        - Милая, дорогая матушка! - начала она, - пожалуйста, не волнуйтесь, у нас все хорошо.
        Надеюсь, что вы добрались до Лондона, и уже в безопасности. Мы с Федей обвенчались, как вы и хотели, - на этих словах Мэри ухмыльнулась, но старшая сестра толкнула ее локтем в бок, - и теперь живем в Польше. Из подпола мы все забрали, перед отъездом.
        - Что - все? - поинтересовалась Мэри.
        - Неважно, - рассеянно ответила мать и продолжила. «Федя сейчас перестраивает замки у местного магната, Николая Радзивилла, а как закончит - хочет отправиться в Италию, в Рим, поучиться у синьора Джакомо делла Порта, который вместе с синьором Микеланджело работал над собором Святого Петра. Радзивилл с ним знаком, и обещал Феде дать к нему записку. Как соберемся в Италию, дадим вам знать, дорогая матушка. Поцелуйте двойняшек и Петеньку, и мы вам посылаем свою любовь и низкий поклон.
        Грамотцу я Федору Савельевичу передала, как вы и просили.
        Ваша дочь, Лизавета Воронцова-Вельяминова.
        - Про детей и не пишет ничего, - хмыкнула Полли.
        - Да ей семнадцать лет только, какие дети, - сердито отозвалась Мэри. «Какая счастливая Лизавета, в Италию едет! - девочка мечтательно закатила глаза.
        Марта незаметно стерла слезу и вздохнула: «Ну, слава Богу, что у них все хорошо. Может, как они в Риме будут, повидаемся с ними».
        - Да уж скорей бы, - пробормотала Полли, - а то вон, в Амстердам, и, то только следующим летом отправимся.
        - Ладно, - мать встала, и девочки сразу же поднялись, - я как раз в Бате, и напишу ей письмо, там хоть времени больше будет. Дядю Мэтью слушайтесь, занимайтесь, за Питером присматривайте, а я месяца через два уже и вернусь, - она привлекла к себе девчонок и нежно поцеловала. «Пойдемте, поможете нам усесться, а то все же двое детей маленьких - не шутка».
        Проводив глазами карету, Мэри повернулась к сестре и коротко сказала: «Сегодня, нечего с этим тянуть».
        - А если он матушке скажет? - Полли озабоченно потерла подбородок.
        - Вот когда скажет, тогда и будем об этом думать, - отмахнулась Мэри.
        Джон послушал бой часов собора Святого Павла, и, поднявшись, отложив бумаги, прошел в детскую Констанцы. Он встал на пороге и усмехнулся: «Еще четырех лет нет, а вон - уже и глобус потребовала, и чтобы языкам ее учили. Ладно, с осени начну с ней французским языком, и немецким заниматься, по-итальянски и так каждый день говорим. Ах, Фагот, Фагот, ну не был бы ты таким упрямцем, жил бы с дочкой спокойно в Лондоне, преподавал бы математику, так нет - сидит сейчас в башне Нонья, в Риме. Еще хорошо, что Испанца назначили его духовником, все-таки есть надежда, что трибунал смягчится, хотя бы немного».
        Он поднял с ковра куклу и, улыбнувшись, посадил ее на кровать Констанцы.
        - Папа, к тебе пришли, - сын стоял в дверях. «Это кто еще? - нахмурился Джон.
«Срочное что-то, от ее Величества?». Он развернулся и увидел, что сын покраснел.
        - Они там, в кабинете, - пробурчал маленький Джон, и, отступив в сторону, пропустил отца.
        Джон обвел глазами гостей и, усмехнувшись, опустился в кресло: «Чем я обязан, такому визиту, юные леди?».
        Полли сделала шаг вперед, и, откинув красивую голову, вздернув подбородок, сказала: «Мы хотим на вас работать».
        Мэри, что стояла, облокотившись на камин, зачастила: «Мы отлично ездим на лошади, фехтуем, стреляем, я хожу под парусом, она, - девушка кивнула на Полли, - пишет любым почерком, и подделывает подписи так, что не отличишь, мы знаем четыре языка, - и вообще, у вас нет никого, кто говорит по-русски».
        Разведчик молчал.
        - Я сама составляю шифры, - небрежно сказала Полли, - и Мэри тоже. Мы всего Кардано от корки до корки прочитали.
        Джон сцепил пальцы, и, покачав ими, продолжал молчать.
        - Я умею врачевать! - горестно вскричала Мэри. «Я Питеру молочный зуб вырвала, и ему совсем не больно было. Ниткой, - добавила она. «И крови тоже не боюсь».
        - Вы сядьте, - ласково предложил разведчик. «Сядьте, не стесняйтесь».
        Он посмотрел на пылающие щеки девушек и ворчливо сказал: «Матушка ваша, конечно, ничего не знает».
        Мэри помотала головой. Полли пробормотала: «Если у нас не получится, то и знать ей незачем, а если получится - мы ей сами скажем».
        - Ну-ну, - Джон помолчал и, потянувшись, налил себе вина. «Вам не предлагаю, - отрезал он, заметив взгляд Полли. «Малы еще, потом, за ужином, сидр получите, и хватит».
        - З а ужином? - удивилась Мэри.
        - Ну да, - разведчик выпил. «Ладно, юные леди, я вижу, что вас ничем не переубедить, поэтому давайте так - я вам дам одно задание, маленькое, на пробу. Провалите - мы с вами распрощаемся, ну, с точки зрения работы. Не провалите - будем сотрудничать и дальше, и я уж тогда с вашей матушкой сам поговорю».
        Он увидел горящие глаза девушек и вдруг, смешливо, сказал: «Вам матушка не говорила, что вы уже на меня работали? Вам тогда и двух лет еще не было, под Оксфордом».
        - Это когда леди Вероника нашла тайный печатный пресс, - кивнула Мэри. «Говорила, да.
        Мы и не помним ничего с тех времен».
        - Ну конечно, - разведчик встал. «Пойдемте, Джон сегодня обещал куропаток с этим овощем из Нового Света - картошкой. А после ужина будем говорить более подробно».
        Мэри проводила глазами его все еще прямую, не старческую спину, и шепнула сестре:
«А если не получится?»
        - В се будет хорошо, - уверенно ответила Полли. «Ну что там надо будет сделать - последить за кем-нибудь, или письма передать. Ерунда, в общем. Пошли, - она дернула сестру за рукав платья, - Джон уж лучше готовит, чем мистрис Доусон».
        Джон поднял голову и посмотрел на собор Святого Павла, что возвышался за окном.

«Господи, и когда уже его отремонтируют, - пробормотал разведчик. «Вот уж истинно, - снести и построить заново дешевле будет». Он взглянул на Матвея, что сидел напротив, подпиливая ногти, и сказал: «Обещал я тебе отпуск, а не получится. Ну, то есть, в театры ходить будешь, но для дела».
        Вельяминов вздохнул, и, поправив воротник брюссельского кружева, откинув золотистые, чуть побитые сединой кудри, заметил: «Я и не сомневался».
        - Ты скажи мне, ты все еще платишь за эти комнаты на Стрэнде? - спросил разведчик.
«Ну, рядом с «Уткой и Селезнем», ты мне их еще показывал.
        - Разумеется, - поднял бровь Матвей. «Ну не в усадьбу Клюге же мне гостей приводить, сам понимаешь».
        - А ты ведь не под своим именем там, на южном берегу, известен? - поинтересовался Джон.
        - Не дурак же я, - сварливо отозвался Матвей. «Месье Матье, из Парижа, пару раз в год выбирается в Лондон».
        - Отлично, - пробормотал разведчик. «Ты же не появлялся там еще, у друзей своих, не успел?».
        - Нет, - Матвей подался вперед. «А что, тебе там нужен кто-то?».
        Джон встал и подошел к окну. «Ужасно жарко для мая, - заметил он. «Ты про Сапожника слышал? Он в Нижних Землях работал, и весьма удачно».
        - Слышал, - Матвей отложил пилочку. «На южном берегу о нем тоже знают, как сам понимаешь»
        - Так вот и я о чем, - Джон вздохнул. «В общем, Сапожник, как выяснилось, последние два года передавал сведения испанцам. То-то мы удивлялись, что повстанцы в Нижних Землях терпят поражения. В частности, известный тебе авантюрист Уильям Стэнли, - тот, что сдал Девентер, - получил от Сапожника довольно подробные сведения о планах Морица Оранского»
        - Ну, так избавьтесь от Сапожника и дело с концом, - удивился Матвей. «Он ведь в Лондоне сейчас?»
        - В Лондоне, - пробурчал Джон. «Я попросил Тайный Совет выдать ордер на его арест, из-за какой-то мелочи, якобы он составлял эти листовки, что в начале месяца по городу расклеивали. Помнишь, те, что были направлены против беженцев из Нижних Земель, и Франции?
        - Да-да, - Матвей оживился, - они еще были подписаны «Тамерлан», как его пьеса.
        - Ну, разумеется, - светло-голубые глаза Джона блеснули сталью, - стал бы я их подписывать иначе. Сапожника вызвали на заседание Тайного Совета, и велели отмечаться в канцелярии, каждый день, пока суд да дело. Сам понимаешь, казнить я его не могу - иначе ниточки потом не размотаешь. Мне сейчас надо за ним последить недельку, а уж потом я все сделаю, что надо.
        - Так, а от меня-то что требуется? - удивился Матвей. «Сапожника шпагой где-нибудь в темном переулке проткнуть?».
        - Нет, - ласково ответил разведчик, - там все будет изящней. На южном берегу с труппой Бербеджа знаком?».
        - И очень близко, - усмехнулся Матвей.
        - Там у них есть этот актер, из Стратфорда, Уильям Шекспир. На него еще в прошлом году дружок Сапожника, покойный Роберт Грин, пародию написал - мол, нечего актеришке и пытаться сочинять пьесы, для этого есть джентльмены, выпускники университетов.
        - Так вот, чтобы этого Шекспира не обвиняли в смерти Сапожника - а могут, они ведь заклятые враги, - мне нужно, чтобы он был у всех на глазах занят чем-то другим, и с южного берега никуда не девался, - Джон открыл окно, и, обмахиваясь бумагами, добавил: «Хоть бы уж дожди пошли, что ли».
        - Уильяма я знаю, - растерянно сказал Матвей, - но, Джон, тут я тебе не помощник, он не моего, как это сказать, толка человек, и никогда таким не был. Или ему кого-то представить надо?
        - Надо, - чуть улыбнулся Джон.
        Разведчик оглядел невидную, худую девчонку, что стояла перед ним и строго сказал:
«Так.
        Дядя Мэтью скажет Питеру, что уехал с тобой и Полли в деревню, ну там, поохотиться, рыбу половить. Мы к следующей неделе уже и закончим все. Повтори, что тебе надо сделать.
        - Прийти в Дептфорд и наняться служанкой в таверну миссис Элинор Булл, там молчать, работать и ждать, - отбарабанила девчонка, и Джон, поморщился от резкого, простонародного акцента.
        - Далее, - он помолчал. «О Сапожнике я тебе рассказывал. Твое дело - проследить, чтобы в ту комнату, где они будут пить, больше никто не заходил, и вообще, - чтобы там все было тихо. Булл тебя ждет, ее предупредили. И не лезь там, на рожон, Сапожник - опасный человек, хоть по виду и не скажешь.
        - Я могу, сама его убить, - сказала девчонка. «Ну, Сапожника»
        - Если у тебя в руках окажется что-то тяжелее метлы, то о дальнейшей работе можешь забыть раз и навсегда, - резко ответил Джон. «Никакого оружия, ничего подозрительного. О Сапожнике позаботятся другие люди».
        Девчонка кивнула и присев, сказала: «Понятно, ваша милость». Она подхватила скромный узелок и застучала деревянными подошвами по лестнице.
        Джон проводил глазами сколотые на затылке льняные косы и пробормотал: «А ты сомневался? Дочь своих родителей, как и вторая. Молоды они еще, конечно, но ведь все когда-то были молоды - даже я».
        Матвей сунул привратнику золотую монету, и, наклонив голову, шагнул в душные, пахнущие потом и пылью кулисы. Сзади два дюжих молодца несли ящик бургундского.
        Ричард Бербедж, - рыжеволосый, тонкий, изящный, в поношенной рубашке, захлопал в ладоши и застонал: «Ну, совсем не так это надо говорить, Пол! Слушай меня, - он сделал одно, неуловимое движение, и, обернувшись к пустым галереям, произнес:

        - Вот, Йорк, смотри: платок. Я намочила
        Его в крови, которую извлек,
        Своею острой шпагой храбрый Клиффорд,
        Из груди твоего ребенка. Если,
        О нем заплачешь ты, - платок продам,
        Чтоб мог ты слезы утереть.
        - Понимаешь, Пол? - обернулся Бербедж к стройному, белокурому юноше в женском платье, - это тебе не простушек играть. Это трагическая роль, идет гражданская война, и публика должна бояться твоей королевы Маргариты. Вот и Уильям тебе, то же самое скажет.
        - Скажу, - согласился невысокий мужчина, стоявший на вымощенном булыжником партере, засунув руки в карманы. Он погладил каштановую бородку, и, легко вскочив на сцену, оказавшись рядом с Бербеджем, произнес: «Вот, Йорк, смотри: платок».
        - Я его вижу, - вдруг сказал Пол. - Платок вижу. Как ты так умеешь, Уильям?
        - Не знаю, - тот пожал плечами. - Я писал, и тоже его видел. А теперь пусть увидит публика. Давайте всю эту сцену еще раз, с начала.
        - Это ведь «Генрих Шестой»? - смешливо поинтересовался Матвей.
        - Месье Матье! - Бербедж ахнул. - Как мы рады вас видеть!
        - Это на сегодня, - Матвей махнул рукой молодцам и те внесли на сцену вино. - А завтра, Ричард, Уильям, я приглашаю всю труппу к себе - посидим, отметим мой приезд. - Он поднял красивую бровь и жалобно попросил: - Можно, я украду у вас Маргариту Анжуйскую? Обещаю отрепетировать с ней все монологи.
        Юноша чуть покраснел и молящими глазами взглянул на главу труппы.
        - Ладно, - вздохнул Бербедж, - завтра чтобы был тут в десять утра, без опозданий.
        - Будет, - пообещал Матвей.
        - Господи, как я скучал, - прошептал Пол, закинув ему руки на шею, в темном закоулке у выхода из театра. - Как я скучал, Матье, как ждал тебя!
        Матвей привлек его к себе и шепнул:
        - Все, поехали, мой ангел, дома все уже готово, - и вино, и постель.


        Мэри Кроу поплевала на застывшие, - утром еще было зябко, - ладони, и, переступая босыми ногами в луже, вытащила на свет полное ведро ледяной колодезной воды.
        Задняя дверь таверны приоткрылась, и служанка постарше велела: «Как помоешь полы внизу, иди, в комнатах приберись».
        - Там джентльмены, - робко сказала Мэри, поднимая ведро. «Они не любят, когда их беспокоят».
        Девушка в дверях зевнула, и, перекрестив рот, ответила: «Ну, свои ночные горшки они сами выливать не будут, так что давай - пошевеливайся».
        - А ты, значит, так тут и стоять будешь? - подбоченилась Мэри. «Ленивая корова!»
        - А ну тихо, - раздался властный голос миссис Булл. Она куталась в старую, дырявую кашемировую шаль. Взбитые, растрепанные рыжие волосы были кое-как уложены на затылке. Даже утром ее красивое, но уже чуть оплывающее лицо было намазано румянами.
        - Мэри моет полы в таверне, а ты, Кэтрин - второй этаж, - велела Булл и, потянувшись, добавила: «Еще раз поднимете меня своей руганью, - нахлещу обеих по щекам».
        Мэри показала старшей товарке язык и потащила ведро к входу в пивную.
        Ворота заскрипели, и всадник на гнедом коне - высокий, красивый мужчина, - весело сказал:

«Что, мамаша Булл, не ждали нас так рано? А мы к вам надолго, дня на три».
        - Вот, - сказал Джон, - познакомьтесь. Это мисс Мэри, она будет вам помогать.
        - Роберт, - протянул руку неприметный человек лет тридцати. «Смотрите, мисс Мэри, нас там будет четверо - вместе с Сапожником. Но о вас знаю только я - так безопасней.
        Сапожник нам доверяет - в общем, конечно, ибо человек он весьма осторожный. Мамаша Булл получила свое золото, и будет молчать, но выгнать всех патронов из таверны мы не сможем. Так что вам надо будет присматривать, чтобы никто не совал своего носа туда, куда не надо. Сможете?
        Она только кивнула. Потом, когда Роберт ушел, Джон посмотрел ему вслед, и задумчиво спросил: «Про заговор Бабингтона слышала? Хотя нет, откуда тебе, вы тогда еще на Москве сидели. Роберт его раскрыл. Сапожник тогда вместе с ним работал».
        - А почему сейчас? - попыталась спросить Мэри.
        - Если бы я мог такое предугадать, - вздохнул Джон, - наша страна бы и горя не знала. Люди меняются, дорогая моя мисс Мэри.
        - Мистер Кит, - обрадовалась мамаша Булл. «Ну конечно, добро пожаловать! И вам, и друзьям вашим!»
        - Николас, Роберт, Ингрэм, спешиваемся, - велел Кит, и, бросив поводья конюху, поцеловал руку миссис Булл. Та зарделась и сказала, смущаясь: «Я сейчас велю Кэтрин приготовить вам комнату, джентльмены».
        - Ну, если Кэтрин, - то две комнаты, потому что я намереваюсь прямо сейчас уложить ее в постель, - мистер Кит рассмеялся и прошел мимо Мэри, что так и стояла с ведром в руке.

«Высокого роста, изящный мужчина, волосы длинные, темные, вьющиеся, глаза серые, - вспомнила она описание Сапожника.
        Роберт посмотрел на нее - быстро, и, отвернувшись, заговорил о чем-то с двумя другими мужчинами. Из дверей раздался довольный девичий визг и звук шлепка.
        Мэри закатила глаза, и, окунув тряпку в воду, принялась мыть заплеванные каменные ступени пивной.
        - Отнесешь джентльменам вот это - в таверне было шумно и дымно, и Мэри, приняв от миссис Булл поднос с запеченным окороком и кувшин пива, чуть покачнулась под их тяжестью.
        - И вот это, - Булл сунула ей под мышки две бутылки вина. «Давай, поторапливайся, я тут одна с клиентами не справлюсь, на верфях обед, видишь, народ так и прет, дверь не закрывается».
        - А Кэтрин? - попыталась спросить Мэри.
        - Она теперь до завтрашнего утра на спине пролежит, - хмыкнула мамаша Булл. «Ну, что застыла-то?»
        Мэри вздохнула и стала карабкаться по узкой деревянной лестнице.
        Девушка робко постучала в дверь и сказала: «Ваш обед, господа».
        - Заходи, - раздался пьяный голос.
        За столом, усеянным костями сидело двое - Ингрэм и Роберт, третий спал на просевшей, низкой кровати, громко храпя.
        Мэри посмотрела на пустые бутылки, что валялись по комнате, и, присев, проговорила: «Я уберу тут, джентльмены».
        Из-за стены раздался довольный женский смех, перешедший в низкий стон. «Да, да, Кит, еще!» - задыхаясь, произнесла девушка.
        - А теперь встань-ка, мой цветочек, - велел Сапожник. «Что это тут у тебя? А если потрогать?». Кэтрин опять застонала.
        Ингрэм выругался и налил себе вина из открытой бутылки. «Вот так сиди тут и слушай, пока великий драматург обихаживает шлюху! Хотя…, - он вдруг резко схватил Мэри за руку и потянул к себе на колени.
        Девушка почувствовала кислое дыхание и, взглянув в налитые кровью глаза, сказала:

«Пожалуйста, не надо, ваша милость, я прошу вас!».
        - Еще чего, - рука Ингрэма зашарила у нее под платьем. Роберт спокойно сказал: «Да оставь ты ее в покое, дружище, там, же и смотреть не на что. Сейчас попросим мамашу Булл разбудить кого-нибудь из девок, тут их всегда вдосталь, нечего им дрыхнуть до обеда».
        - А я хочу эту, - упрямо сказал Ингрэм, и взяв Мэри за шею железными пальцами, приказал:

«А ну вставай и подыми юбки».
        - Да взгляни, - Роберт внезапным, ловким движением разорвал девушке платье на груди.
        Ингрэм увидел худые ребра и два мальчишеских, маленьких соска, и, ухмыльнувшись, спросил: «Ты, может, парень?»
        - Оставьте меня, пожалуйста, - сглотнув, попросила Мэри, - мне тринадцать лет всего лишь.
        - В Гоа я спал с десятилетней, - задумчиво проговорил Ингрэм, - у нее грудь была больше твоей головы. Туземки рано развиваются. Ладно, - он рассмеялся, - пошла вон отсюда.
        Хлопот с такими девками, как ты, больше, чем удовольствия.
        Роберт бросил Мэри мелкую монету и она, стягивая на груди разорванное платье, подобрав бутылки, вышла.
        Уже спускаясь вниз, она услышала шепот: «Мисс Мэри!».
        - Простите, пожалуйста, - тихо сказал Роберт. «У нас…, работают разные люди, сами понимаете. У вас есть во что переодеться?»
        Мэри кивнула и так же тихо ответила: «Ничего страшного, ваша милость».
        Роберт поднес ее детскую, покрасневшую от холодной воды руку к губам, и поцеловал.
«Вы очень смелая девушка, - вздохнул он, и, поклонившись, ушел.
        Полли оглядела свое платье, - шелковое, гранатового цвета, расшитое бронзой, и поправила падающие на плечи темные локоны. Сглотнув, она прислушалась - дядя Мэтью произносил какой-то витиеватый тост за музу Мельпомену и ее служителей.
        Девушка постучала, и, не дожидаясь ответа, распахнула дверь:
        - Oncle Mathieu! Bonjour! - сказала она, остановившись на пороге. «Прошу прощения, я задержалась».
        - Ну что ты, моя девочка, я тебе всегда рад! - ласково проговорил стоящий с бокалом вина в руке Мэтью. «Джентльмены, моя племянница, мадемуазель Полина. Ее мать разрешила мне взять Полину с собой - она никогда не была в Лондоне. Ну, что, дорогая, как тебе лондонские лавки?
        Мужчины поднялись и Бербедж сказал: «Боже, настоящая французская красота!
        Мадемуазель Полина, надеюсь, ваш дядя разрешит вам ненадолго украсить собой наш праздник?»
        - Я много купила, - покраснев, с милым акцентом, ответила Полли. «Надеюсь, дядя Матье на меня не рассердится».
        - Не рассердится, - уверил ее Матвей.

«Какие глаза, - подумал Уильям. «Как самая черная, бурная ночь, когда в просветах между тучами видны звезды - мерцающие золотом».
        Полина села рядом с ним, и он почувствовал запах роз.
        - Ваш дядя разрешает вам пить вино, мадемуазель? - Уильям увидел, как на ее груди чуть колышется кружево - оно было чуть светлее смуглой, гладкой кожи.
        - Я же парижанка, - бойко ответила Полина и тут же, покраснев, призналась: «Ну, дома мне его матушка разбавляет водой, конечно».
        - Ну и славно, - Уильям налил ей бургундского и Полина, подняв глаза, посмотрев на него, сказала: «А вы, правда, актер?»
        - И драматург тоже, - улыбнулся Уильям.
        - Я только балаганы на ярмарках видела, - погрустнев, призналась Полина. «У нас в Париже нет таких театров, как у вас».
        - Это, - сказал Шекспир, любуясь ей, - дело поправимое, мадемуазель.
        Мэри проснулась от неприятного холодка под тонким, изъеденным молью одеялом. Она поежилась, и, опустив руку вниз, ахнула - пальцы были испачканы кровью. Девушка, было, хотела позвать свою соседку по крохотной, под самой крышей таверны, комнате, но вспомнила, что Кэтрин осталась ночевать у Сапожника.
        В маленькое оконце вползал еще серый, ранний рассвет.
        - А ну хватит валяться! - раздался с порога громовой голос мамаши Булл. «Быстро вниз - воду таскать!»
        Она подошла к сломанной, уже непригодной для чистых комнат, кровати и застонала:
«Ну что ты за дрянь такая! Испортила простыни вконец! Знаешь, что у тебя крови скоро - подкладывай тряпки! Не отстираешь - из жалованья вычту».
        - Я не знала, миссис Булл, - тихо ответила Мэри, глядя на кровавое пятно между ногами.

«Это у меня в первый раз».
        Булл наклонилась, и, мазнув толстыми пальцами по пятну, отвесила Мэри пощечину - от души.
        - За что! - крикнула девушка, стирая кровь со щеки.
        - Так принято, - ответила мамаша Булл. «Вообще это твоя матушка должна делать, но раз уж ты сирота…, Поднимайся, что разлеглась, и простыни замочи - свежая кровь, может и отойдет еще».
        Мэри оделась, и, подложив между ног скомканные тряпки, собрав белье, спустилась на двор - к колодцу.
        Полина оглядела пустые деревянные галереи и восхищенным шепотом сказала: «И все это построили, чтобы люди ходили на представления?».
        Уильям, сидевший на сцене, улыбнулся: «Ну, туда, - он махнул рукой наверх, - пускают только джентльменов, видите, у нас даже есть отгороженные места, очень удобно, - дверь во время представления закрывается, и никто вам не мешает. А тут, - он указал на партер, - всякая чернь стоит. Ну, можно табурет взять, если мелкая монета есть.
        - А как это - писать пьесы? - спросила Полина.
        Уильям подпер подбородок кулаком и рассмеялся: «Ну как? Сначала надо много читать - например, для «Генриха Шестого» я засыпал и просыпался с «Хрониками» Холиншеда. А потом, - он помедлил, - ну, у каждого по-разному, но я обычно иду гулять. По Темзе. Хожу и про себя складываю строки. Вообще, - Шекспир постучал себя по голове, - оно все тут, мадемуазель Полина. И это очень сложно.
        - Почему? - тихо спросила девушка.
        - Потому, - Уильям спрыгнул в партер и подошел к ней, - они были одного роста, - что я смотрю на вас, и думаю - как бы вас вставить в пьесу? В общем, с нами тяжело говорить, мадемуазель Полина, потому, что мы все время заняты другим.
        - Все время? - Уильям увидел, как ее губы, - цвета граната, - чуть улыбаются, и, ответив:

«Ну, большей частью, - поцеловал ее.
        - Месье! - возмущенно сказала девушка, отступив.
        - Если вам не понравилось, я больше не буду, - Уильям увидел румянец на смуглых щеках.
        - Дело не в этом, - сердито ответила девушка, - джентльмен должен просить разрешения у дамы, месье Шекспир.
        - А я не джентльмен, мадемуазель Полина, - грустно ответил он. «Я актер и сын перчаточника. Так вам не понравилось?».
        - Понравилось, - пробормотала мадемуазель и поцеловала его сама - быстро, озираясь.
        - Репетиция начнется через час, - Уильям посмотрел на нее и вдруг сказал: «Хочешь мне помочь?».
        Полина кивнула. Он порылся в груде бумаги, что лежала на сцене, и кинул ей растрепанные листы: «Ты же читаешь на английском?»
        Она кивнула.
        - Отлично, - Шекспир взобрался на сцену. «Иди сюда, будешь за Маргариту Анжуйскую».
        Отсюда, с этого места: «Вот, Йорк, смотри, платок…»
        - А ты кого играешь? - спросила Полина, просматривая исчерканную рукопись.
        - Как раз Йорка, - улыбнулся он.
        - Вот, Йорк, смотри, платок, - неуверенно, тихо, сказала Полина, и вдруг, откинув голову назад, вытянув руку, продолжила - красивым, низким голосом:

        - Я намочила
        Его в крови, которую извлек
        Своею острой шпагой храбрый Клиффорд…
        - Молодец, - тихо проговорил Шекспир и чуть поежился, увидев в длинных пальцах девушки окровавленный кусочек кружева.
        - Долой с него корону! И с короной, И голову долой! Покончим с ним, Пока мы дышим! - закончила Полина монолог, и Уильям пробормотал: «Французская волчица…»
        - Еще рано, - озабоченно сказала девушка, глядя на строки. «Тут реплика Клиффорда сейчас».
        - Это я просто так, - Шекспир обнял ее и сказал: «Если бы женщины играли в театре, ты стала бы великой актрисой, моя смуглая леди. А теперь беги, - он забрал у девушки рукопись, - сейчас сюда явятся Бербедж и компания.
        - Можно я посмотрю, ну, сверху? - умоляющим голосом спросила девушка. «Пожалуйста, месье».
        - Если ты еще раз назовешь меня «месье», я тебя больше на сцену не пущу, - сердито проговорил Уильям, еще раз целуя сладкие, такие сладкие губы. «Быстро на галерею, и чтобы тебя никто не видел».
        - Не увидят, - пообещала Полина, взметнув шелковые юбки.
        - А почему женщины не играют в театре, дядя Матье? - спросила девушка, искоса глядя на Вельяминова. Они говорили по-французски.
        Матвей ловко очистил апельсин - шел перерыв между действиями, по театру ходили разносчики фруктов и сладостей, и протянул племяннице половину.
        - Ну, дорогая моя, - сказал он рассудительно, - все же это занятие - не для женщины.
        Публика тут грязная, отпускает всякие сальности - сама же слышала, как Маргарите Анжуйской кричали: «Подыми юбки, красотка!». Да и вообще, - дядя пожал плечами, - они на одном месте не сидят, актеры, постоянно разъезжают. Нет, - он решительно закончил, - пусть уж мужчины играют, да у них и лучше получается.
        - Это потому, что женщин никто не видел еще в театре, - сердито проговорила Полина, - а как увидят, то все эти стройные мальчики, вроде вон, его, - девушка кивнула вниз, - потеряют работу.
        - Лично я, - заметил Матвей, - буду об этом только сожалеть. Ты вот что, - он оглядел племянницу, - мы тут на работе, так, что не теряй головы. Много обещай, но ничего не давай, поняла? И наш общий знакомый тебе, то же самое говорил, если помнишь.
        - Помню, - хмуро ответила Полина, и, услышав звук гонга, шикнула на дядю: «Тише!»
        - Я и не сказал ничего, - усмехнулся Матвей, вытирая руки кружевным платком.
        - Мисс Мэри, - услышала девушка тихий шепот. Она протирала стол чистой тряпкой - было за полночь, и в таверне уже все затихли, даже стоны шлюх сверху сменились храпом. Мэри обернулась и увидела рядом с собой Роберта - при свете луны его серые глаза казались серебристыми.
        - Завтра на обеде, - сказал он. «Мы узнали, все что нужно, Ингрэм с ним разберется, а мы с Николасом тут так, - он усмехнулся, - для того, чтобы вопросов поменьше задавали. Пьяная драка и пьяная драка.
        - Что мне надо будет сделать? - спросила девушка, все еще комкая в руках тряпку.
        - Нашего общего знакомого я известил уже, - Роберт помолчал, - но все равно, как мы закончим, бегите к собору Святого Павла, ну, вы знаете.
        Мэри кивнула. «Потому что, - он продолжил, - мало ли что, вдруг Сапожник сопротивляться начнет. Вы там следите, чтобы к нам никто не вламывался из патронов, в это время. Я вам знак подам, когда уходить надо будет».
        - А вы? - вдруг спросила Мэри.
        - А мы тут надолго застрянем, - Роберт вздохнул, - еще и в тюрьме, наверняка, придется посидеть до официального разбирательства.
        - Но вас не казнят? - озабоченно спросила девушка.
        - Не казнят, - уверил ее Роберт. «Не бойтесь».
        Она покраснела и, опустив голову, сказала: «Я поняла».
        - Вы нам очень, очень помогли, - мягко сказал мужчина. Она, было, наклонилась, чтобы прополоскать тряпку, но Роберт продолжил: «Мисс Мэри…, Когда все это закончится, вы мне разрешите вас найти? Если вы не разрешите, он, - мужчина кивнул куда-то на запад, - мне никогда в жизни не позволит».
        - Разрешу, мистер Роберт, - отчаянно краснея, твердо, сказала Мэри. Выжав тряпку, она добавила: «Я буду очень рада, вот».
        Во втором перерыве в их ложу постучались. Матвей открыл дверь, и, обменявшись парой слов с кем-то, вернувшись на свое место, развернул записку. Полли посмотрела на розу Тюдоров на сломанной печати и тихо спросила: «Мы возвращаемся в Париж, да? .
        - Завтра вечером, если все пройдет удачно, - ответил дядя. «Слушай, вот сейчас будет мой любимый монолог».
        Полли вздохнула, и, перебирая в руках кружево, прошептала: «Вот, Йорк, смотри, платок…»
        Сапожник закинул руки за голову, и, потянувшись, открыл глаза. В комнате пахло рвотой и потом.
        - Ну что за свиньи? - поморщился мужчина, глядя на лужу в углу. «Как будто до заднего двора было не дойти!». Он поднял голову и велел: «Вина мне налейте, голова трещит ужасно!»
        Соседняя кровать скрипела. Сапожник посмотрел на голые ноги женщины, и рассмеялся:

«Ингрэм, Господь велел делиться!»
        - Войди со мной в долю и хоть сейчас начинай, - рассмеялся Ингрэм. Женщина застонала, и, он, поднявшись, сев за стол, велел: «Давай, ртом теперь работай, хватит прохлаждаться»
        - Мне нальет кто-нибудь вина, или нет! - разозлился Сапожник и, встав, сам потянулся за бутылкой.
        - Интересно, - задумчиво сказал Николас, рассматривая спутанные волосы стоявшей на коленях женщины, - тут еще остались свободные шлюхи, или нам ее мыть придется? Я как-то опасаюсь пользоваться тем, что побывало под моим другом Ингрэмом, - мужчина поднял бровь.
        - Можно позвать кого-нибудь еще, - тяжело дыша, проговорил Ингрэм. Шлюха закашлялась и поперхнулась.
        - Все, вон пошла отсюда, - велел мужчина, застегиваясь.
        - Если джентльмены желают, я могу остаться, - сглотнув, предложила девушка. «Ну, как вам будет удобно».
        - Мы тебя найдем, если что, - Николас чуть шлепнул ее. «Иди, там, на верфях сегодня жалованье выдавали, клиентов упустишь».
        - Надо бы обед заказать, - Роберт осмотрел пустой, в объедках стол. «Мамаша Булл что-то говорила вчера про кролика».
        - В прошлой жизни этот кролик наверняка мяукал, - ехидно заметил Сапожник, и, забрав бутылку вина, вернулся на кровать. «Ничего, - сказал он, отпив из горлышка, - сейчас моя птичка Кэтрин закончит разливать пиво, и я ее опять уложу на спину до утра, вам на зависть».
        - Если ты так будешь пить, Кит, - заметил Николас, - то не видать тебе звания короля английского театра. Этот провинциальный щенок из Стратфорда тебя опередит.
        - Что он знает о жизни? - Кит ухмыльнулся. «Он кроме своей навозной лужи за коровником и труппы Бербеджа ничего не видел. Он даже на континенте никогда не был».
        - Он много читает, - равнодушно заметил Роберт, чистя ногти щепочкой.
        - Дорогой мой эсквайр, - Сапожник приподнялся на локте, - ты же сам заканчивал Кембридж.
        Ну, разве самоучка, сын мастерового, сравнится с нами, джентльменами? И давайте, наконец, уже попросим этого пресловутого кролика, для Кэтрин мне потребуется много сил.
        Уильям подал Полине руку и она, взобравшись на сцену, рассмеялась: «По-моему, я тебе нужна только для того, чтобы репетировать!»
        Шекспир отложил рукопись и, взяв ее лицо в ладони, спросил: «А ты не можешь не уезжать?»
        Девушка помолчала и заставила себя сказать, не глядя в его карие глаза: «Нет, не могу.
        Дядю срочно вызвали - какие-то дела».
        - Моя смуглая леди, - пробормотал он, и, вдохнув запах роз, твердо сказал: «А ну бери роль, это новое, я тут вчера кое-что придумал, ночью. Ты - итальянка, зовут Джульетта, стоишь на балконе, и видишь юношу Ромео, который признается тебе в любви. Это так, отрывок пока, я хочу послушать, как он звучит.
        - Ты начинаешь, - кивнула Полина.

        - Клянусь тебе священною луной,
        Что серебрит цветущие деревья…
        - услышала она мягкий, страстный голос Уильяма, и продолжила:

        - О, не клянись луной непостоянной,
        Луной, свой вид меняющей так часто.
        Чтоб и твоя любовь не изменилась.
        - Так чем поклясться? - Шекспир взглянул на нее и Полина, сжав руки, едва дыша, сказала:

        - Вовсе не клянись;
        Иль, если хочешь, поклянись собою,
        Самим собой - души моей кумиром, -
        И я поверю.
        - Поверишь? - его губы были совсем рядом.
        - Поверю, - кивнула Полина, обнимая его, опускаясь вместе с ним на грубые доски сцены.


        Мэри затащила ведро воды наверх и стала, насвистывая, мыть пол в узком коридоре. Из-за какой-то двери крикнули: «А ну заткнись, тут люди спят еще!».
        Она чуть улыбнулась и услышала шаги на лестнице. «Я тут мыла с утра, - удивленно сказала Кэтрин, оглядывая влажный пол.
        - Джентльмена стошнило, вон там, - пожала плечами Мэри. «Клиенты жаловались».
        - Дай мне пройти, - потребовала Кэтрин, - мне надо в ту комнату, - она указала на дальнюю дверь.
        - Проходи, - ответила Мэри, и, отступив, освободила ей дорогу.
        Когда служанка уже была рядом, Мэри незаметным движением подставила ей ногу. Кэтрин поскользнулась на луже воды, и упала, ударившись лицом о деревянное ведро.
        - Сучка безрукая! - зашипела Кэтрин, держась за разбитый нос. «Как мне под мужика с таким ложиться!»
        - Пойди, промой водой из колодца и посиди, закинув голову, - спокойно ответила Мэри.

«Подождет твой мужик, ничего».
        Кэтрин, ругаясь, стала спускаться вниз.
        - Мне интересно, - меланхолично поинтересовался Ингрэм, рассматривая заляпанный жирными пальцами, выписанный на клочке бумаги, счет, - мамаша Булл нас за кого держит - за дураков? Нам столько бутылок и за месяц не выпить.
        - Я заказывал ночью, мне Кэтрин приносила, - Сапожник обгрыз кость и кинул ее через плечо, в угол комнаты.
        - Ну вот, ты и плати, - велел Ингрэм. «Нечего, мы этого вина и в глаза не видели».
        - Ингрэм, друг мой, не будь таким мелочным, - ухмыльнулся Сапожник. «А то ты прямо, как герой моей пьесы, «Мальтийский жид». Все же Аллен отлично его играл, Бербедж ему и в подметки не годится, - Сапожник потянулся за шпагой и шутливо пощекотал острием спину Ингрэма. «Мы же все тут джентльмены, что за расчеты?».
        - Джентльмены, - согласился Ингрэм, и, повернувшись, одним, неуловимым движением, вонзил кинжал в правый глаз Сапожника. Услышав хруст кости, он увидел, как мужчина, наклонившись вперед, хрипя, дергаясь в судороге, упал. Ингрэм вытер кинжал о камзол, и заметил: «Всегда надо удостовериться в том, что лезвие вошло достаточно глубоко».
        Роберт кивнул, и, посмотрев на расплывающуюся по доскам темную, вязкую лужицу, чуть приоткрыл дверь.
        Мэри бросила один взгляд на тело и подхватила юбки.
        - Я вас найду, - шепотом пообещал Роберт. «Бегите».
        Мэри простучала босыми пятками по лестнице, и быстро ринулась на двор. В таверне было людно, и она, проскользнув между патронами, оказавшись за воротами, на мгновение остановилась.
        Окошко под крышей распахнулась, и, Кэтрин прокричала, рыдая: «Тут человека убили! На помощь!».
        Мэри нашарила в мешочке на шее медные монеты и во весь опор пустилась вниз, к перевозу на северный берег Темзы.
        - Подожди, - Уильям вдруг остановился и поднял голову. Полли очнулась от какого-то сладкого забытья, где был только его голос, его губы, его руки, и почувствовала спиной твердые доски. Она оглядела себя и тихо спросила: «Что такое?».
        - Что-то случилось, - Уильям посмотрел на маленькую, едва прикрытую кружевами грудь, которую он только что целовал, и повторил: «Что-то случилось».
        - Это я, да? - из черных глаз вдруг брызнули горячие, быстрые слезы и она шмыгнула носом:

«Я тебе не нравлюсь!».
        Уильям покачал головой и тихо, нежно ответил: «Ну что ты, моя смуглая леди. Дело не в тебе, дело во мне. Случилось что-то страшное. Я не могу». Он стал поправлять на ней корсет, и Полина, разрыдавшись, сказала: «Нет, я знаю, я знаю - это я!»
        - Ну что ты, - он ласково привлек ее к себе и вдруг сказал: «Нет, я не хочу, тебя вот так, отпускать. Иди сюда».
        Она вытянулась на боку, прижавшись к нему, и вдруг ахнула: «Да, да, еще!»
        Уильям почувствовал щекой ее мягкие, теплые волосы, и, окуная пальцы в ее жар, слыша ее частое дыхание, грустно сказал: «Счастливого пути, моя смуглая леди».
        Он стоял, как всегда, в партере, засунув руки в карманы, чуть опустив голову, ощущая лопатками взгляды сотен зрителей сзади. Галереи были пусты - шел последний, вечерний прогон, но публика всегда была там - для него.
        Сцена лежала перед ним, как та река, в которую надо было войти Цезарю, - он читал о ней у Светония, - та река, которую надо было пересечь, чтобы завоевать мир.
        Он вдруг потянулся за пером и чернильницей, и набросал что-то на обрывке бумаги, которые вечно лежали у него в карманах. «Это потом, - пробормотал Шекспир, и еще раз перечитал:

«Умереть, уснуть, и все, и говорить, что сном покончил с сердечной болью, с тысячью страданий».
        - Если б все было так просто, - хмыкнул он. «Но это хорошо, очень хорошо, друг мой Уильям».
        - Мистер Шекспир! - привратник тянул его за рукав рубашки. «Мистер Шекспир».
        Он услышал шепот, и, еще не веря, не желая поверить в то, что произошло, хлопнул в ладоши.
        Актеры застыли.
        - Остановите репетицию! - крикнул Уильям. «Ричард!»
        - Что такое? - нахмурился Бербедж.
        Уильям подошел к сцене, и, вскинув голову вверх, глядя на грубые доски, сказал:

«Кристофера Марло убили в пьяной драке, в Дептфорде, сегодня днем».
        В наступившем молчании было слышно, как уборщик, шаркая, подметает булыжный пол, усеянный ореховой скорлупой.
        - Ты должен быть рад, - наконец, проговорил Бербедж. «Теперь в английском театре у тебя не осталось соперников, Уильям».
        Шекспир помолчал и, вздохнув, ответил: «Дело ведь не только в сборах, Ричард. Дело еще и в, другом. Если бы я там был, я бы сам шагнул под кинжал того мерзавца, - он отвернулся и, мгновение, помолчав, стиснув зубы, велел: «Продолжаем, господа, с реплики Клиффорда, пожалуйста».



        Пролог
        Амстердам, июль 1593 года

        - Ну, еще немножко, - ласково сказала Эстер роженице, и велела дочери: «Мирьям, ты возьми салфетку, вытри госпоже де Йонг пот со лба, ужасно жарко».
        Окна в опочивальне были широко распахнуты, но на улице стояла влажная духота, и даже вода Зингеля, что тек прямо у дома, стояла, будто зеркало.
        - Господи, ну когда уже закончится-то! - простонала молоденькая женщина на кровати.
        - Скоро, - Эстер улыбнулась. «Ну, что вы хотите, госпожа де Йонг, ребенок у вас первый, крупный, мальчик, скорее всего…
        - Муж хочет мальчика, - измучено улыбнулась роженица. «Он, как в море уходил, сказал:

«Это точно парень!»
        - Они все хотят, - пробормотала Эстер, и, вымыв руки в тазу, весело сказала: «Ну вот, сейчас и головка покажется. Мирьям, иди сюда, смотри внимательно!»
        Девочка увидела черные, влажные волосы, и тихим шепотом спросила сидевшую между ног роженицы мать: «А если девочка?».
        - Главное, чтобы дитя здоровое было, - так же тихо ответила Эстер, и поддев пальцем пуповину, сняла ее с шеи ребенка. «Там разберутся».
        Роженица напряглась и ребенок - большой, красный, выскользнув в руки Эстер, тут же заорал - громко.
        - Как по заказу, - улыбнулась акушерка и велела дочери: «Давай, оботри его, и подавай осторожно госпоже де Йонг. Сейчас пуповину перережем, послед родим, и все приберем тут».
        Мирьям посмотрела на то, как родильница воркует что-то сыну и улыбнулась. «Как назовете-то, госпожа де Йонг? - спросила Эстер.
        - Якобом, как свекра моего покойного, - женщина перекрестилась и ласково прошептала схватившему грудь сыну: «А скоро и отец твой с моря придет, порадуется, мой маленький Якоб!»
        Они медленно шли вдоль Зингеля. Мирьям, что несла сумку с инструментами, вдруг остановилась и спросила: «А почему мы на похороны дедушки не ездили?».
        Эстер погрустнела и поцеловала дочь в каштановую макушку. «Так, милая моя - это год туда и год обратно, землей - опасно, там, на юге турки с австрийцами начали воевать, да и по морю - тоже, все же там пираты есть, это нам повезло, когда мы обратно сюда из Святой Земли плыли, что не встретили их. Да и то вон - дедушка зимой умер, в январе, а письмо от бабушки только сейчас до нас дошло.
        - А сколько было лет дедушке? - тихо спросила дочь.
        - Девяносто два как раз, - вздохнула Эстер. «Видишь, какую долгую жизнь ему Господь даровал. Как раз тетя твоя, сестра моя младшая, тоже Мирьям, на Хануку замуж вышла и в Польшу уехала, а потом дедушка и умер - ты же помнишь, как бабушка Фейге написала, - они в Иерусалим поехали, там он просто - прилег отдохнуть и не встал больше. Смерть праведника, - Эстер помолчала и пообещала дочери: «Станешь постарше, можно будет бабушку съездить навестить, и на могилу дедушки сходить».
        - А где он лежит? - спросила дочь, удобнее пристроив сумку.
        Эстер посмотрела на темную воду канала, на жаркое, стоящее в зените солнце, и вдруг вспомнила рыжие холмы и пронзительное, голубое небо Святой Земли.
        - На Масличной горе, - тихо ответила она. «Там, где будет стоять Мессия, когда он придет.
        Те, кто там похоронен, первыми поднимутся из могил».
        Женщина вдруг почувствовала боль где-то снизу и вдохнула теплый, летний воздух. «А маленькая осталась там, далеко-далеко, на краю земли, - подумала она горько.
        - Совсем одна, только океан вокруг, и больше ничего. Господи, ну ведь сказано: «И возвестите островам отдаленным и скажете: "Кто рассеял Израиль, Тот и соберет его, и будет охранять его, как пастырь стадо свое". Значит, и о маленькой не забудут, Господь обо всех помнит».
        - Мама, ты, что такая бледная? - озабоченно спросила Мирьям. «И пот у тебя на лбу».
        - Жарко просто, - слабо улыбнулась Эстер. «Пойдем домой, отец твой с братом уже и вернуться должны скоро с верфей, накормим их, а потом на лодке покатаемся».
        На другой стороне канала, за поворотом, уже был виден их дом, как вдруг Эстер, тяжело дыша, схватилась за плечо дочери.

«Господи, - успела подумать она, - я ведь знаю, что это. Я это видела уже у других. Ворон, бедный Ворон, как же он без меня справится? Он ведь так радовался, когда я ему про дитя сказала».
        Боль в животе - тупая, тяжелая, становилась все сильнее, внезапно заболело плечо, и Эстер, опустившись на колени, - прямо на пыльные камни набережной, прошептала:
«Врача, доченька…»
        - Мама, - потрясла ее Мирьям за плечи, и, увидев мутные, закатившиеся глаза, отчаянно закричала: «Моей матери плохо, помогите кто-нибудь!»
        Эстер увидела торопящихся к ним людей, и, почувствовав, как льется кровь по ногам, потеряла сознание.
        Степан выглянул в окно и увидел, что Ник и Мирьям сидят на деревянной скамейке, в маленьком, ухоженном саду на задах дома. Девочка подобрала под себя ноги и прижалась к брату. Тот что-то рассказывал, держа ее руку в своей.

«Розы надо полить», - вдруг подумал Ворон. «Жарко, завянут, Эстер расстроится. А скамейка хорошая получилась, я как раз думал - родится дитя, будем в саду сидеть, с ним и Мирьям».
        Сзади раздался осторожный кашель.
        Ворон повернулся и посмотрел на врача. Стариковское, морщинистое лицо было непроницаемым.
        Врач тяжело вздохнул, и, вытирая руки салфеткой, сказал: «Давайте, я вам нарисую. Можно, перо и чернильницу?»
        Степан смотрел на его сухие, с длинными, ловкими пальцами, руки, и, наконец, сказал: «Я понимаю, да. Все понимаю. А если операция?».
        - Нас там трое, - врач показал на дверь опочивальни, - и мы все согласны с диагнозом - если бы можно было прооперировать, - он вдруг прервался, и, - Степан вздрогнул, - стукнул кулаком по столу, - вы думаете, мы бы не стали этого делать?
        - Вы же, слышали, наверное, об операции покойного герцога Орсини? Это я ее делал, я тогда преподавал в Болонском Университете. Я ему дал десять лет жизни, пусть он остался калекой, но все равно - жил.
        - А тут, - он помолчал, и горько сказал, - я могу попробовать. Но она умрет под ножом, мы ведь пока ничего, ничего не умеем, все на ощупь, все вслепую. И опиум - ну что это за обезболивающее, так, - врач не закончил и махнул рукой.
        Степан опять отвернулся. Ник гладил Мирьям по голове, и было видно, что она плачет.
        - Там, с вашей женой, - лучшие врачи города, - вздохнул старик. «Вы поймите, рав Авраам, с тех пор, как Абу-аль-Касим описал симптомы такой беременности, а было это пять сотен лет назад - никто из пациенток не выжил. И уж, разумеется, не доносил дитя до срока. Это просто невозможно. Вы говорили, у вашей жены было много выкидышей?
        - Шесть, - Ворон посмотрел на рисунок. «Но…, когда она была первый раз замужем. Потом, со мной, у нее все было…, хорошо».
        - Видите, девятая беременность, - врач помолчал и пожал плечами. «Может быть, из-за этого тоже».
        - Она страдает? - тихо спросил Степан.
        - Нет, что вы, - старик сцепил пальцы. «Она под опиумом, мы, в общем, уже научились рассчитывать дозы - хотя бы для этого».
        - Что будет дальше? - Ворон взглянул на скамью - Ник заплетал Мирьям косы.
        - Внутреннее кровотечение усилится, и откажет сердце - просто захлебнется, - врач, было, повернулся уходить, но Степан спросил: «А почему так случилось?
        Старик подошел и положил ему руку на плечо: «Если бы мы знали». Он постоял рядом со Степаном и попросил: «Рав Авраам, я знаю, что этого делать нельзя, но в таких обстоятельствах раввины разрешают. Мы же ничего не знаем о таких беременностях, нам было бы потом проще…, - он не закончил.
        - Спросите у моей жены, - тихо ответил Степан.
        - Она сама это предложила, - старик сглотнул, - она врач, она понимает.
        - Она акушерка, - поправил его Ворон.
        - Она врач, - повторил старик и тихо, неслышно вышел.
        Эстер лежала, откинувшись на подушки, и Степан с порога увидел, какое бледное у нее лицо. «Даже губы синие», - подумал Ворон и сев на постель, взял ее за руку - холодную, слабую.
        - Уже не болит, - сказала Эстер тихо. «Ты не волнуйся, Ворон, уже не болит».
        В опочивальне никого не было, и он заплакал, прижимая ее пальцы к губам.
        - Не надо, - Эстер погладила его по голове. «Не надо, любимый. Ты…,- она глубоко вздохнула, - ты возвращайся на моря, Ворон. Пожалуйста».
        - А Мирьям? - он все никак не мог оторваться от ее ладони. «Мне ее вырастить надо».
        - Отвези ее в Лондон, к Кардозо, - Эстер помолчала. «У них ей будет хорошо».
        - Искупление, - вдруг подумал Ворон, и, опустившись на колени, просто стоял - а она все гладила его голову и шептала что-то - неразборчивое, ласковое, то, что она шептала ему каждую ночь, все эти восемь лет.
        - Позови девочку нашу, - наконец, попросила, она. «Потом я…, засну, просто засну».
        Мирьям вошла осторожно, очень осторожно и тихо спросила: «Тебе не больно, мама?».
        - Нет, что ты, - слабо улыбнулась Эстер. «Иди сюда, доченька».
        - Я стану врачом, - сквозь слезы, твердо, сказала Мирьям и взял руку отца, крепко сжала ее.

«Чтобы больше такого никогда не было!»
        - Папа тебя отвезет в Лондон, - губы Эстер уже еле двигались, и Ворон вспомнил, как медленно становилась ледяной рука Маши. «Там…, продолжишь учиться, счастье мое. Будь хорошей девочкой, милая».
        Дочь забралась на постель, и зарыдала - отчаянно, тихо, изо всех сил сдерживаясь.
        Эстер нашла в себе силы взглянуть на Ворона и так и смотрела на него - пока он не протянул руку и не закрыл черные, дивные, остановившиеся глаза.
        Ник ждал за дверью. Он подхватил девочку на руки и ласково сказал: «Пойдем, папа придет потом, пойдем, сестричка». Мирьям уцепилась ему за шею и опять заплакала - теперь уже громко, горестно.
        Врачи ждали в гостиной.
        - Все, - сказал Степан, открывая дверь. «Вы…, можете начинать».
        Старик задержался, и, подойдя к нему, проговорил: «Мне очень, очень жаль. Мы сделаем все…, осторожно. Вы хотите знать, кто это был?».
        Степан сначала не понял, а потом, скомкав пальцами скатерть на столе, приказав себе терпеть, невыносимую, переполняющую его боль, ответил: «Нет. Не хочу».
        Он встал над раскрытой могилой, и, посмотрев на маленькое, такое маленькое тело в саване, зачерпнул из мешочка горсть земли.
        Было безветренно и сухие комочки сразу посыпались вниз. «Будто дождь, - подумал Степан.
        Когда он сказал все, что нужно было сказать, и вел ослабшую от слез дочь к выходу с кладбища, она вдруг спросила, подняв заплаканное лицо: «А что там, в мешочке?».
        - Немножко почвы со Святой Земли, - Степан погладил ее по голове, - немножко - оттуда, - он кивнул в сторону моря, - где твоя старшая сестричка похоронена.
        - Я тоже хочу, - Мирьям протянула руку. «Вдруг я умру, пока ты…, будешь в море, папа».
        - Тише, тише, - он присел и обнял рыдающую дочь. «Никто не умрет, милая. Ты будешь жить в Лондоне, учиться, а я немножко похожу в море и вернусь. Потом выйдешь замуж, родишь мне внуков, - он невольно улыбнулся, - и я буду твоим старым, надоедливым отцом.
        - Ты совсем не старый! - горячо, вытирая слезы, проговорила девочка. Степан взглянул в карие, обрамленные черными, длинными ресницами глаза и сказал: «Ну, пойдем, вспомним маму, пойдем, радость моя».
        На исходе недели, - той недели, которую они с Мирьям провели сидя на низких стульях в прохладной, затененной гостиной, слушая соболезнования, просто держа друг друга за руку, Ник подошел к нему и тихо сказал: «Она заснула. Пойдем, прогуляемся, можно ведь уже?».
        Степан кивнул и, потерев руками лицо, сказал: «Хорошо».
        Он неделю не выходил на улицу, и сейчас, стоя на пороге своего дома, оглянулся - было свежо. Булыжная мостовая блестела, будто от дождя.
        - Гроза была, - тихо сказал сын. «Вообще, всю эту неделю было сыро».
        - Я и не заметил, - Степан посмотрел на тихую воду Зингеля. Над крышами Амстердама уже загорались первые, еще слабые, звезды, тонкий серпик луны висел над шпилем Аудекерк.
        Он взглянул на Ника и проговорил: «Спасибо тебе. Видишь, ты в гости приехал, а как получилось…»
        - Папа, не надо, - сын нашел его руку и сжал пальцы. «Не надо, пожалуйста. Это же моя семья тоже, кто у меня есть, кроме вас с Мирьям?
        - Майкл, - не удержался Степан. «Или он с тобой тоже не разговаривает?».
        Ник пригладил каштановые, выгоревшие на концах до темного золота волосы, и, наконец, ответил: «Я ему писал, папа. Несколько раз. Просил, чтобы он. подумал. Ты подожди, может быть, что-то изменится».
        - Мне, мой дорогой, пятьдесят восемь лет, - вздохнул Ворон, - не так-то много времени ждать осталось. А ты почему с нами в Лондон не хочешь - там ведь тетя твоя Марфа Федоровна, она уже два года как из Москвы вернулась? С семьей ее познакомишься, а то, кроме Матвея ты и не видел никого.
        - Я бы поехал, - неохотно ответил Ник, - но ты, же сам знаешь, я тут друзьям, - он махнул в сторону моря, - помочь обещал. Ну, у них времени нет - на верфях быть, - а раз уж я тут, я за всем присмотрю.
        - Ты там осторожней, - помолчав, велел Степан. «Они пусть здесь воюют, у тебя свои заботы есть». Он усмехнулся: «То, наверное, уже сыновья моих друзей-то, с которыми мы начинали все это».
        - Ты же тут не ходил, - удивился Ник.
        - А деньги давал, - Степан улыбнулся. «Да и сейчас даю, конечно. Так ты отсюда сразу в Плимут? - он посмотрел на сына и подумал: «Да, и мне столько же было. Почти двадцать два. Господи, сколько лет прошло с того разговора в Танжере, сколько лет. Похож он на меня в молодости, конечно».
        - Ты что меня разглядываешь? - подозрительно спросил Ник.
        - Так, на деда своего ты похож, Михайлу Степановича, да упокоит его Всевышний, - ответил Ворон.
        - В Плимут, - Ник прислонился к перилам моста. «Желание» мое там строят, она же небольшая, не как «Святая Мария» Пятьдесят пушек всего.
        - И того тебе много будет, - сварливо сказал отец. «Посмотрим, какой из тебя капитан, ты не заносись особо».
        - «Святая Мария», кстати, тоже там, - небрежно заметил Ник. «Ну, в доке плимутском. Сэру Фрэнсису предлагали на ней пойти, но он отказался - сказал, что никто, кроме тебя, не может быть ее капитаном. Сэр Фрэнсис ведь на морях, знаешь ты? - пытливо взглянул Ник на отца.
        - Сэр Фрэнсис меня на пять лет младше, - проворчал отец и погладил отросшую, с чуть заметной сединой, бороду.
        - Ладно, мне тут надгробие еще поставить надо, - он глубоко вздохнул, - дом сдать внаем, продавать я не хочу, - пусть Мирьям останется, письма написать - бабке ее, и Кардозо тоже - не могу же я просто так ребенка к ним привозить, не предупредив. В общем, в конце сентября буду в Плимуте, жди меня там, вместе пойдем на Карибы.
        Ник внезапно сказал: «Папа…»
        - Не думай, на хвосте у тебя висеть не буду, - отец похлопал его по плечу. Взялся воевать - так воюй сам, капитан Кроу.
        - Я не про то, - Ник посмотрел в уже темное небо, - я просто очень тебе благодарен, папа.
        За все.
        - Я плохим отцом был, знаю, - тихо ответил Ворон. «Но я тогда был другим, так уж получилось сынок. Я этим не горжусь, конечно, нечем тут гордиться».
        Ник прислонился к его плечу, - сын был лишь чуть ниже его, и Степан внезапно спросил: «Ты жениться-то не хочешь? Я, правда, чуть старше тебя был, когда к алтарю собирался, ну, знаешь ты, как все там вышло».
        - Нет, - юноша чуть улыбнулся, - если уж жениться, папа, так с семьей надо быть, осесть на одном месте и в рыбаки податься - они далеко не ходят.
        - Ну, можно и тут, - Степан обвел рукой, медленно засыпающий город, - в Северном море. В Данию ходить, в Норвегию. Ну, это потом, как встретишь ту, что по сердцу тебе придется, - он обнял сына.
        - А ты? - вдруг спросил Ник. «Как Белла умерла, и с мамой вы еще не повенчались - любил ведь ты кого-то, папа?»
        - Любил, - тяжело вздохнул Степан и, помолчав, глядя на отражение луны в Зингеле, добавил: «Пойдем домой, сынок, поздно уже».



        Часть десятая
        Царство Польское, август 1593 года

        Мирьям Горовиц, наклонив голову, шагнула в прохладное, темное пространство старой синагоги. Пахло опилками - с утра сторож посыпал ими земляной пол в молельном зале.
        Она бросила взгляд на сгорбленные, раскачивающиеся фигуры и прошла дальше - в закуток, где сидел свекор.
        Девушка вдруг вспомнила, как когда-то давно, еще маленькой, дома, на Святой Земле, так же приносила отцу поесть во время занятий. Она чуть покачнулась и схватилась за косяк двери - увидев перед собой, на мгновение, не свекра - маленького роста старика с клочковатой, пыльной бородой, а покойного отца - высокого, изящного, с прозрачными, серыми глазами.

«Папа, - пробормотала она, и свекор, подняв голову от книги, улыбнувшись, сказал:
«Ну, я бы мог и сам домой прийти, деточка, спасибо тебе».
        Он принял от невестки сверток со свежевыпеченным хлебом, и добавил, вздохнув:
«Такая жара на улице, такая жара. Хотя для стройки оно и лучше - если не будет дождей, они быстрее закончат. Не тяжело тебе с этой духотой? - он бросил взгляд на аккуратный, выпуклый живот Мирьям.
        - Нет, что вы, - смеясь, ответила девушка. «Я же молодая, папа, все хорошо».
        - Ну, в добрый час, в добрый час, - пробормотал свекор, и Мирьям, прикоснувшись пальцами к углублению в косяке, куда был, засунут маленький свиток на пергаменте, - мезуза, - вышла на залитый солнцем двор.
        Вокруг лежали груды кирпича, аккуратно прикрытые холстом. Мирьям пригляделась - на той стороне улицы, где возвышались очертания будущей каменной синагоги, рабочие спускались с лесов.
        Синьор Джованни Бернардони, личный архитектор магната Николая Радзивилла, поднял голову и крикнул «Теодор!».
        Юноша свесил голову с лесов и ответил: «Я тут, синьор Джованни, уже все на обед разошлись, а я посчитать хочу, пока тихо».
        - Потом посчитаешь, - улыбнулся Бернардони. «Пошли к костелу, обсудить надо кое-что».
        Теодор быстро сбежал по деревянной лестнице и синьор Джованни, как всегда, сказал:

«Господи, ну и вымахал же ты. Давай, поторапливайся, я в трактире заказал гуся, он хорош только горячим».
        - У меня дома бигос сегодня, - усмехнулся парень. «Хотите? Эльжбета там, на троих наготовила, всем хватит».
        Итальянец потер нос. «Да уж, эти трактирные повара твоей жене и в подметки не годятся. А не рассердится она, что я так, без приглашения? - озабоченно спросил архитектор.
        - Да ну что вы, - Теодор подобрал валяющееся кайло и аккуратно приставил его к стене здания. «Она только рада будет, хоть тут и есть с кем поговорить, - и школа, и типография, - а все равно, скучно, не Краков ведь, и не Рим».
        - Да уж не Рим, - сердито пробормотал Бернардони, глядя на стайку гусей, что прошла мимо.

«Ну, ничего, мы тут все камнем замостим, к следующему лету его светлость велел торговые ряды у ратуши закладывать - скоро Несвиж и не узнают».
        - А что там, в костеле? - спросил Теодор, когда они вышли на узкую, пыльную улицу.
«Вроде все готово, освящение в ноябре».
        - Я сегодня утром от его светлости, из Мирского замка, - вздохнул синьор Джованни.
«Он беспокоится за отделочные работы - закончим ли, мол, к тому времени».
        Теодор, было, хотел что-то сказать, но сдержался.
        Архитектор развел руками и потрепал его по плечу: «Заказчики, сам понимаешь. Давай глянем - как там, у рабочих продвигается, а за обедом поговорим - может быть, удастся сделать быстрее, чтобы здание еще и просохнуть успело. Здесь-то ты, когда управишься?»
        - Они, - Теодор показал на старую синагогу, - просили к их Новому Году, в конце сентября он.
        Думаю, успеем, чтобы пару недель еще потом пустым постояло, не так сыро будет».
        - Ну, тут все просто, - синьор Джованни окинул взглядом кирпичный прямоугольник, - ты уже под крышу подвел, немного осталось.
        - Там еще всякие другие вещи, - вздохнул Теодор, - миква эта, с ней хлопот не оберешься.
        Он вдруг покраснел и сказал: «Ну, да ладно, устроится».
        Мирьям стояла, прислонившись к воротам старой синагоги. Они, наконец, вышли со двора, и, - как всегда, - девушка почувствовала, как пылают ее щеки. Теодор посмотрел на нее - быстро, коротко, и, чуть кивнув головой, завернул за угол, обсуждая что-то с архитектором его светлости.
        Девушка невольно положила руку на живот - ребенок мягко повернулся. Она опустила глаза и пошла в противоположную сторону - к дому.
        Там было пусто и грустно - свекровь умерла на Песах, муж уехал в Гродно, на заседание раввинского суда. Она прошла в свою спальню - простую, маленькую, и, сев на узкую кровать, сняв платок, расплела косы. Мирьям потянулась за гребнем и стала расчесывать блестящие, сине-черные, как вороново крыло, волосы.
        Она вдруг прервалась, и, сцепив длинные, тонкие пальцы, прошептала: «Господи, и как это будет? Как, Господи?».
        Черепок - тот, что она обожгла прошлой зимой, на Хануку, лежал в ее сундучке, упрятанный под платками и шалями. Мирьям оглянулась, и, повертев его в руках, вспомнила тот день - как раз через неделю после ее хупы. Она уже с лета жила здесь, в Несвиже, под крылом будущей свекрови, но его еще, ни разу не видела.
        Тогда, проходя по заснеженному двору старой синагоги, она услышала голоса - муж, стоя за воротами, говорил с кем-то по-польски.
        - Кто это? - спросила она свекровь, оглянувшись, поддерживая ее под локоть - обледеневшая улица была скользкой.
        - Архитектор его светлости магната Радзивилла, - сухо ответила та. «Раз уж весь город перестраивают, то Радзвилл и нас решил облагодетельствовать - будут возводить каменную синагогу».
        - Так это ж хорошо, - робко сказала Мирьям.
        - Свекровь поджала губы. «Хорошо-то хорошо, но все равно, как сказано в Псалмах:
«Лучше надеяться на Господа, чем уповать на вельмож. Мало ли что еще случится»
        - И случилось, - прошептала девушка. Она заплела косы, и, уложив их на затылке, не покрывая головы, поднялась - она была высокая, тонкая, с маленькой, несмотря на беременность грудью. Мирьям огладила ладонями простое, темное платье, и, вздохнув, пошла, готовить ужин свекру.
        Черепок лежал в кармане, - он погладила его пальцами, и вспомнила, как, писала на глине имена Иакова и Рахили, а потом, кинув его в печь, смотрела, как глина затвердевает. «Так же и твое сердце, - шептала она, - пусть оно твердо любит меня, жарко и горячо».
        - Замерзла? - муж тогда вошел в комнату и улыбнулся. «Конечно, у нас тут зимы не такие, как на Святой Земле».
        - Нет, - ответила Мирьям тихо, протягивая руки к огню. «Не замерзла, мой дорогой».
        Купол костела висел в сумерках, среди вечернего тумана, и, казалось, что он плывет куда-то - далеко, туда, где нет ни боли, ни печали, ни страданий. Девушка погладила влажную траву рукой, - свекор после ужина ушел заниматься, и только кивнул, когда Мирьям сказала, что пойдет, прогуляется, - и прислушалась.
        Как всегда - только увидев его, она приникла к его губам, и не могла оторваться от них, ни на мгновение.
        - Господи, я о тебе весь день думал, - прошептал Теодор. «Я не могу, не могу тебя не видеть, Мирьям». Он вдруг чуть отстранился от девушки и погладил ее живот: «Как ты?».
        - Все хорошо, - Мирьям обняла его, - сильно, - и вдруг спросила: «Но что, же нам делать, Теодор? Что делать?».
        - Я не знаю, - он опустился на берег озера и потянул ее к себе. Мирьям прижалась щекой к его большой, загрубевшей руке и сказала, тихо: «Можно убежать».
        Теодор молчал, гладя ее по голове. Где-то далеко, на болотах, кричала птица - низко, отчаянно, горько.
        - Пани Эльжбета, - соседка заглянула в маленькую, чистую, беленую комнату, увешанную венками из засушенных трав. Лиза оторвалась от теста, что она замешивала, и вытерла руки салфеткой.
        - Что, пани Ядвига? - улыбнулась девушка.
        - Пойдемте, рыбы купим, там, на базар целый воз приехал, свежая, только из реки утром, - предложила пани Ядвига. «Можно карпа в уксусе сделать, я вам покажу, как».
        Девушка накинула на голову вышитый платочек и, сев на лавку, охнула: «Уже и сапожки сама не могу надеть, пани Ядвига».
        - Давайте, помогу, - предложила женщина, и, опустившись на колени, лукаво сказала:
«Так пусть муж вам надевает».
        - Он надевает, - Эльжбета встала и потянулась. «Только вот он на своей стройке от рассвета до заката».
        - Вы руки-то выше головы не поднимайте, белье не вешайте, - сердито сказала старшая женщина, когда они уже вышли на двор. Курицы, квохча, разбежались в стороны, и девушка бросила им горсть зерна из деревянной миски. «А то, - продолжила соседка, - упаси Господи, ребеночек в пуповине запутается. Когда рожать-то вам? - она посмотрела на большой живот Лизы.
        - Да в конце месяца вроде, - Лиза вздохнула и, опустив голову, тихо сказала:
«Боюсь я, вдруг, что не так будет»
        - Все будет хорошо, - уверила ее Ядвига. «С первыми все боятся, а потом уж, - она махнула рукой, - как пойдут детки каждый год, если на то будет Господня воля, так и думать о страхах забудете».
        Зазвонил колокол старого, деревянного костела и обе женщины перекрестились.
        - Красивый костел-то ваш муж построил, - вздохнула пани Ядвига. «Сразу видно - дар Божий у пана Теодора».
        - Он помогал только, - Лиза покраснела. «Это больше пан Джованни возводил, а муж мой - он замками занимался, здесь и в Мире. Сейчас вот синагогу достроит, и опять в Мир уедет, до зимы».
        - Выгнать бы этих жидов отсюда, - зло сказала пани Ядвига. «На земле они не работают, только деньги в рост дают, да прибыли считают. Пусть убираются обратно в свою Германию, откуда пришли».
        Лиза оглядела гомонящий базар и примирительно сказала: «Ну, зачем вы так, пани Ядвига?
        Они ведь вон - и обувь шьют, - она подняла ногу в изящном сафьяновом сапожке, и шорники, и торговлей занимаются».
        - А вы зайдите в корчму, - посоветовала пани Ядвига, - посмотрите, как там этот Гирш-Лейб наших мужей спаивает. Вам-то хорошо, пан Теодор хоть и пьет, но меру знает, а мой Ян - как на стройке деньги выдают, так сразу туда. А что скажешь - кулака попробуешь».
        - Ну, - Лиза стала выбирать свежую, еще пахнущую водой рыбу, - кто напиться хочет, пани Ядвига, так он и без евреев водки найдет.
        - Они Христа распяли! - нарочито громко проговорила Ядвига и подтолкнула Лизу локтем.
        Высокая, очень красивая, заметно, беременная, девушка, что стояла с той стороны воза, опустила прозрачные серые глаза и пробормотала рыбаку: «Вот, этих щук дайте, пожалуйста».
        Лиза посмотрела на нежный румянец, играющий на белых, как мрамор щеках, жены городского раввина и ласково попросила: «Пани Мирьям, а научите меня готовить щуку, по-вашему, говорят, очень вкусно?».
        Та наклонила изящную голову, в темном, замотанном тюрбаном платке, и пробормотала:

«Да приходите, когда вам удобно, пани Эльжбета, я всегда дома».
        Ядвига только поджала губы и принялась расплачиваться.
        - А хорошо у нас все-таки, - сказала Лиза, когда они уже шли домой. «Городок хоть и маленький, но все равно - хорошо!»
        Она обвела глазами зеленую равнину, мягкие очертания замкового холма, блестящее под солнцем озеро, и вздохнула, погладив живот: «И не окунуться даже, такая жара, так прохлады хочется».
        - А вы, как готовить начнем, опустите ноги в ведро с водой колодезной, я принесу, - предложила Ядвига. «Отекают они у вас?».
        - Да, - Лиза помолчала, - к вечеру еще ничего, а по утрам - очень сильно. «И красные полоски на животе появились, давно уже».
        - Кожа растягивается, - покачала головой соседка. «Вы хоть маслом льняным мажьте, может, и пройдут».
        Лиза помолчала, и, тряхнув головой, сказала: «Ну вот, а следующим годом, как замки строить закончат, мы с мужем и в Италию двинемся. Дитя к тому времени уже постарше станет, легче ехать будет».
        - Кого муж хочет-то? - подтолкнула ее пани Ядвига, когда они уже заходили во двор.
        - Девочку, - нежно ответила Лиза.
        Мирьям разогнулась и, выжимая тряпку, оглядела маленькую, срубленную из дерева микву.
        Дождевая вода в крохотном бассейне легко, едва заметно колыхалась. Пол влажно блестел, на деревянной скамье было выложено мыло, мочалка, гребень и ножницы.
        Она потянулась за кресалом и подожгла дрова в печи - пора было греть воду.
        Девушка опустилась на пол, и, глядя в огонь, вспомнила тот вьюжный, зимний вечер, когда она стояла здесь же, вытирая голову. Свекровь, что наблюдала за ее окунанием, уже ушла домой, а Мирьям, нагнувшись, расчесывала влажные волосы. Почувствовал ударивший по босым ногам морозный воздух, она, даже не думая, распрямилась и тут же ахнула, выпустив гребень из рук.
        - Мне сказали, тут никого не будет, - пробормотал он, стоя на пороге, заполняя собой все вокруг. На рыжих волосах блестели снежинки. «Мне надо посмотреть, для нового здания…, Простите, пожалуйста».
        Она, все еще глядя в голубые, с золотыми искорками глаза, попыталась что-то сказать, но голос оставил ее, и Мирьям, в панике схватив первое, что попалось под руку - платье, стала его натягивать, даже не расстегнув.
        - Позвольте, я помогу, - вдруг сказал он. «Меня зовут пан Теодор».
        - Я знаю, - прошептала девушка, вспомнив про обожженный черепок, что был надежно спрятан в ее сундучке.
        - Откуда? - его руки - большие, она никогда не видела таких больших рук, - стали расстегивать пуговицы.
        - Я сделала амулет с вашим именем, - вдруг проговорила Мирьям, откинув голову, чувствуя, как волосы щекочут поясницу. «Чтобы вы меня полюбили».
        - Вы хорошо делаете амулеты, - вздохнул мужчина и сказал, глядя в серые, будто осеннее небо, глаза: «Я ждал, пока вы тут останетесь одни, пани Мирьям».
        - Вы знаете, как меня зовут, - она остановила его пальцы.
        - Знаю, - ответил Теодор и поцеловал ее.
        Она не помнила, что было дальше - только потом, когда она лежала влажной головой на его плече, тяжело дыша, Теодор тихо сказал, проведя губами по ее щеке: «У тебя даже слезы сладкие, Мирьям».
        - Это от счастья, - шепнула она. «Завтра? Где?»
        - Ты можешь прийти в лес? - мужчина сел и, устроив ее у себя на коленях, стал заплетать косу - аккуратно, ласково. Каждый раз, когда он касался пальцами ее нежной спины, Мирьям вздрагивала от желания.
        Девушка кивнула. «Там есть заброшенная изба, - сказал Теодор. «Я буду раньше, разожгу костер».
        - Мне надо идти, - Мирьям сжала зубы. «Завтра».
        Она поднялась и Теодор, тоже встав, прижал ее к себе: «Ты ведь знаешь, у меня есть жена», - вдруг сказал он.
        - Мне все равно, - ответила Мирьям, и, быстро одевшись, вышла. На дворе никого не было.
        Она посмотрела на звездное небо, - где-то вдалеке выла собака, - и, набрав в ладони снега из сугроба, окунула туда пылающее лицо.
        Ночью она лежала, подняв до пояса рубашку, отвечая на поцелуи мужа, обнимая его, слушая скрип кровати, вспоминая то, что Теодор шептал ей там, на деревянном полу, накрыв ее своим телом. Только когда муж, вымыв руки, вернулся на свою постель, девушка, повернувшись на бок, стала думать о том, что будет завтра.
        В следующем месяце она ждала пятен крови на рубашке - но так и не дождалась.
        В дверь миквы тихонько постучали, и, Мирьям, поднявшись, заставив себя улыбнуться, впустила первую посетительницу.
        Николай Радзивилл потрепал по шелковистой голове охотничью собаку и, поднявшись, распахнул окно кабинета. Внизу, в замковом дворе, скрипел ворот, был слышен звук кайла, разбивающего камень, пахло штукатуркой и краской.
        Он улыбнулся в короткую, черную бороду и, повернувшись к архитекторам, что стояли у большого стола, мягко сказал: «После этого чуда, что вы сделали, пан Теодор, я всерьез думаю - может быть, и не отпускать вас в Италию?»
        Юноша посмотрел на искусную модель перепланировки города, что стояла перед ним, и чуть покраснел. «Ваша светлость…»
        - Шучу, шучу, - Радзивилл разлил по бокалам токайское, и нежно прикоснулся к маленькому куполу глиняного костела. «Я написал Его Святейшеству папе Клименту, он обещал прислать на освящение своего нунция, так что к ноябрю все должно быть готово, слышите, - он подвинул мужчинам бокалы.
        Синьор Джованни отпил и твердо сказал: «Будет, ваша светлость. Мы с паном Теодором тут придумали, как ускорить работы».
        - Ну и славно, - Радзивилл опустился в кресло и вздохнул. «Скорее всего, православные здесь, в Польше, войдут в унию с нами, католиками, в Бресте как раз сейчас обсуждают это, на соборе. Так что у вас будет много работы, господа - придется строить новые церкви.
        - Вообще, - Радзивилл улыбнулся, - пора нам, Польше, идти и дальше на восток, царь Федор, говорят, совсем плох, не встает с постели. Московиты, пан Джованни, кто умнее - давно уже бегут на запад, вот, пан Теодор, например.
        - Ну, - сказал юноша задумчиво, - к нам на Москву тоже приезжали итальянцы - соборы строить, Кремль.
        - Вот, - магнат наставительно поднял палец, - вы сами ничего сделать не можете.
        Федор вспомнил, было, своего учителя, но промолчал.
        - Ну, - его светлость взглянул на план, - давайте подумаем, как нам обустроить Ратушную площадь, господа. Вы, пан Теодор, следующим летом уже в Италию двинетесь, но все равно - планы нужно сейчас начинать готовить, чтобы к весне приступить.
        В столовой еще не повесили шпалеры - свежая штукатурка должна была просохнуть. В центре большого, овального стола орехового дерева красовались седло оленя, окруженное кровяными колбасками и гусь с яблоками.
        - Так, перекусить, - усмехнулся его светлость и велел слуге: «Еще три бутылки того токайского. Или пусть вино пьет пан Джованни, а мы с вами, пан Теодор, попробуем водки?
        Радзивилл поковырялся в крепких, белых зубах серебряной вилкой, и добавил: «Что-то вашей прелестной жены, пан Теодор, давно не видно на конных прогулках. Жаль, она хорошо держится в седле, и на нее всегда приятно посмотреть».
        - Ну, я думаю, после родов пани Эльжбета опять туда вернется, - встрял итальянец.
«У ее светлости княгини Радзивилл семеро детей, а такой азартной наездницы еще поискать».
        - Мы пока еще не князи, пан Джованни, - с притворной суровостью ответил магнат, - не награждайте нас чужими титулами. Мы просто Радзивиллы.
        - Всему свое время, ваша светлость, - тонко улыбнулся архитектор.
        Уже за десертом Радзивилл спросил: «Как там мои жиды? Будет у них синагога к Новому Году? Я все-таки обещал этому раву Горовицу, что вы закончите к празднику».
        - И даже раньше закончим, - спокойно ответил Теодор. «Недели через две все будет готово, мы уже крышу начали стелить, сейчас приступим к внутренней отделке. Вернется рав Горовиц, я ему покажу микву - если все верно сделали, то можно будет и ее завершить».
        Его светлость внезапно облизал губы, сдерживая усмешку. «Видели вы эту пани Мирьям?
        Вот уж кому повезло, так повезло - это я ее мужа имею в виду. Если бы jus primae noctis действительно существовало, вот с кем бы я его осуществил - и много раз, смею вас заверить».
        Мужчины расхохотались. Радзивилл встал, и архитекторы тут же поднялись. «Ну, я весьма доволен, - сказал магнат, и бросил кости со стола на пол, - собаке.
«Значит, встречаемся на следующей неделе».
        - Съездим в субботу в Мир, посмотрим, как там дела продвигаются? - спросил синьор Джованни, когда они вышли на улицу.
        - Я хочу жену на ярмарку сводить, - юноша чуть улыбнулся. «А то она сейчас далеко не ходит одна, боится, вдруг, мало ли что. Как закончу все, так приеду, вы меня там ждите. Конь у меня резвый, а тут и тридцати верст нет.
        Он встал на пороге дома и принюхался - пахло свежим хлебом, сушеными травами и чем-то еще, пряным.
        Лиза сидела, умостив ноги на табурете, наклонив голову над каким-то шитьем. Каштановые, непокрытые, по-домашнему, косы были уложены на затылке.
        Федя тихо подошел и обнял ее за плечи. «Устал? - спросила она тихо, отложив крохотную, детскую рубашку, пытаясь подняться. «Сейчас накормлю тебя»
        - Я в замке пообедал, - он поцеловал ее нежную шею и спросил, глядя на отекшие щиколотки: «Тяжело тебе, счастье мое?».
        - Да уж скорей бы, - вздохнула Лиза, и застыла. «Ворочается, - улыбнулась она.
«Работать пойдешь? - она кивнула на маленькую боковую горницу, где на бревенчатых стенах были прибиты чертежи.
        Федя помотал головой и тихо предложил: «Давай ляжем сегодня пораньше, а то с утра я хотел тебя на ярмарку сводить, а потом мне надо в Мир поехать, в замок».
        - На ярмарку! - Лиза обрадовано ахнула. «Я хотела тебя попросить, но думала - может, занят ты?»
        - Ну как я могу быть занят, счастье мое, - вздохнул Федя, - тебе ведь нельзя далеко одной ходить, а хочется.
        - Хочется, - краснея, сказала Лиза. Он поцеловал мягкую, маленькую руку и сказал:
«Пойдем, Лизавета, и правда, вон, темнеет уже».
        Жена еще копошилась в горнице, прибирая что-то, а Федор лежал, закинув руки за голову, глядя в беленый потолок. «Если бы всю жизнь так можно было прожить, - вдруг подумал он.

«Я ведь люблю Лизу, не могу не любить - иначе, что я за, муж. А она? - Федор вдруг всем телом ощутил тоску по Мирьям. «Без нее я тоже не могу, Господи.
        - А что бы отец сказал? - он украдкой, через опущенные ресницы, взглянул на Лизу.
«Но ведь он тоже любил, мой отчим, и как любил. И она тоже замужем была.
        Он почувствовал, как Лиза устроилась рядом, и прошептал ей на ухо: «Ты ложись удобнее».
        Щека, что лежала у него на плече, запылала, и Лиза сказала, неразборчиво: «Я некрасивая стала».
        - Нет, - он прижал палец к ее губам. «Ты очень, очень красивая, счастье мое».
        Ее волосы пахли травами. Он расплел косу, и, окунув в них лицо, чувствуя под ладонями большую, тяжелую грудь, попросил: «Ты тоже».
        И все время, пока жена ласкала его, все время, пока она лежала в его объятьях, что-то лихорадочно шепча, пока, наконец, он не оторвался от нее, поцеловав напоследок нежные плечи, сказав: «Спи, любовь моя», - все это время он представлял себе ту, другую.
        Она стояла на пороге заброшенной избы, едва дыша, комкая в руках сорванный с головы платок. Черные волосы упали на спину тяжелой волной, она расстегнула платье, и Федор, опустившись на колени, сказал: «Господи, нет тебя прекрасней». Мирьям была словно те статуи, что он видел ребенком во Флоренции - вся будто высечена из белого, без единого изъяна мрамора. Она уже была влажной и горячей - жарче костра, что горел рядом с ними.
        Уже уложив ее на спину, широко раздвинув ноги, проведя губами по этой влаге, он вдруг поднял голову и сказал: «Я и не думал, что бывает так сладко».
        Прозрачные глаза заиграли хищным огнем, и девушка, выгнувшись, застонав, потребовала:

«Еще! Еще!».
        Потом, когда уже ничего не осталось рядом, кроме нее, когда она кричала, вцепившись руками в брошенный на доски полушубок, Федор, шепнув ей что-то на ухо, увидел, как расширились зрачки девушки.
        - Я никогда… - попыталась сказать она.
        - Я так хочу, шейне мейделе, - усмехнулся Федор, и она, подчинившись, перевернувшись на живот, вздрогнула и застонала. «Терпи, - он прижал растрепанную, вороную голову к полу.
        - Я вся твоя, вся, - еле слышно сказала Мирьям. «Делай со мной, что хочешь».
        - Сделаю, - ответил он сквозь зубы.
        Она лежала, отвернувшись от него, держа его руку, и вдруг сказала, прижавшись к ней губами: «Я окрещусь, я сделаю все, что надо. Я уйду к вам и больше никогда ни о чем не вспомню. Ты только позови меня».
        Лиза посмотрела на лотки, усеивавшие рыночную площадь, и весело сказала: «Ой, сейчас куплю что-нибудь!»
        - И купи, - нежно согласился муж. «Что хочешь, то и купи, слава Богу, в деньгах недостатка нет, хоть мы и шкатулку не трогаем».
        - И не надо, - согласилась Лиза, беря его под руку. «Пусть на черный день останется. Вот, - она улыбнулась, увидев лоток с деревянными, раскрашенными в яркие цвета игрушками, - давай девочке купим".
        - Я такое баловство, и сам могу вырезать, - усмехнулся Федя. «И потом, может, это мальчик у нас?».
        - Мальчик тоже порадуется, - улыбнулась жена.
        - Ну, - сказал Федор, - отсчитывая деньги, - тебе тоже какой-нибудь подарок нужен, Лизавета.
        А то я сейчас, как синагогу закончу, в Мир уеду, там до снега все завершить надо. А ты тут одна с маленьким будешь, кто о тебе позаботится? Пойдем, я там зеркальца видел, серебряные, немецкие, тебе понравится. И леденцов тебе куплю».
        - Да я и так уже вон, - запротестовала Лиза, показывая на свой живот, - как замковый холм, а то и больше.
        - Нечего, - добродушно ответил муж, - ешь все, что тебе нравится. А ты же сладости любишь, я знаю.
        - Люблю, - смешливо согласилась Лиза, и, оглянувшись вокруг, - за лотком никого не было, - привстав на цыпочки, быстро поцеловала Федю в щеку.
        - Ну, вот и славно, - он нагнулся и провел губами по теплым, горячим от августовского солнца волосам.
        Мирьям стояла за углом улицы, комкая чуть дрожащими пальцами край передника. Накрыв стол для субботнего обеда, - свекор еще был в синагоге, с другими стариками, - она выскользнула из дома и побежала к площади.
        Его видно было сразу - не было в городке человека выше Теодора. Он вел под руку ее - толстенькую, раздавшуюся в груди и бедрах, и Мирьям, опустив глаза, посмотрела на свой высокий живот, - она носила изящно и легко, и оставалась стройной и быстрой.
        Ребенок чуть двинулся, и девушка тихо прошептала: «А если ты от него? Господи, ну хоть бы темненький был, ведь никого нет с рыжими волосами, ни у меня, ни у Хаима, он сразу поймет ведь. Он же со мной сразу разведется, и что мне делать тогда, куда идти, - без денег, с младенцем на руках?».
        Его жена рассматривала зеркальца и что-то сказала, подняв голову - она была много ниже Теодора. Он рассмеялся и достал кошелек.
        - Она может умереть родами, - вдруг, холодно, подумала Мирьям. «Ребенок пусть живет, это его кровь, я буду любить его, как своего. Только она. Я тогда сразу убегу к нему, босиком, ночью, и окрещусь. Пусть мой муж делает, что хочет, его светлость, и ксендз не позволят тронуть христианку. А потом обвенчаемся, и все будет хорошо».
        Девушка бросила последний взгляд на Теодора и вспомнила, как еще весной, после смерти свекрови, они встретились в избе. «Ты ведь не отсюда, - вдруг сказал он, лаская ее, прижимая к себе, целуя маленькую, белую, с розовыми, нежными, сосками грудь. «Я слышал - из Святой Земли. Мой прадед там живет, он старик уже, я его один раз в жизни видел, еще ребенком».
        - Как его зовут? - задыхаясь, чувствуя его властную руку, спросила Мирьям.
        - Авраам Судаков, - ответил Теодор, и она, распластавшись под ним, засмеялась:
«Это мой отец».
        Он даже не прервался, только потом, когда она уже стояла на коленях, он поднял ее за подбородок и сказал, вглядываясь в покорные глаза: «Мне все равно, слышишь?». Мирьям только кивнула - говорить она не могла.
        Свекор лег отдохнуть после обеда, а она, возясь на кухне, услышала легкий стук в ставню.

«Я сейчас еду в Мир, - сказал Теодор, и потянув ее к себе, поцеловал. «Приходи на дорогу, там, где мост, я буду тебя ждать».
        Мирьям прижалась губами к его руке и подумала: «Надо его жену пригласить завтра сюда, она же говорила, что хочет рыбу научиться готовить. Как Шабат выйдет, сделаю, все, что надо, и завтра утром схожу к ней».
        - Хорошо, - вслух сказала она. «Я сейчас».
        В лесу было тихо, и она, пробираясь по узкой тропинке, услышала ржание привязанной к дереву лошади. «Иди сюда, - приказал Теодор, и она, как всегда, оказавшись рядом с ним, забыла обо всем.
        - Давай убежим, - сказала Мирьям, когда он расстегивал на ней платье, - медленно, целуя ее волосы, шею, плечи. «Я прошу тебя, любимый, потому что иначе…, - она не закончила и застонала, поворачиваясь лицом к стволу дерева, обнимая его, раздвигая ноги.
        - Может быть, это его ребенок, - сказал ей мужчина сзади. «Подожди».
        Она заплакала, царапая ногтями кору: «Пожалуйста, ну пожалуйста, я так хочу тебя!»
        - Потерпишь, - он опустился на колени, и девушка, задрожав, прокусила губу. Потом, когда Мирьям повернула голову, через плечо, Теодор, поцеловав ее, сказал: «Даже кровь у тебя сладкая, счастье мое».
        Вечером, проводив свекра на молитву, дождавшись, крупных, как горох, летних звезд, что засверкали на темном небе, Мирьям аккуратно написала на трех листках бумаги одно и то же имя. Она поставила в очаг маленький горшочек с молоком, и, когда оно стало закипать, что-то шепча, бросила туда бумагу. Молоко сразу утихло, и она, сидя при свече, что-то шепча, смотрела, как распадается бумага на хлопья, становясь невидимой.
        Дождавшись, пока горшочек остынет, девушка аккуратно перелила молоко в глиняную фляжку, и укрыв косы платком, сложив все, что ей было нужно, в мешочек, пошла в сторону кладбища.
        - Вот так, - сказала Мирьям, глядя на ловкие руки пани Эльжбеты. «Вы все правильно делаете. А теперь мы щуку нафаршируем, и поставим томиться на маленький огонек. Вам когда рожать-то?».
        - Да уж недели через две, - вздохнула Лиза, - с Божьей помощью. А вам, пани Мирьям?
        - Чуть раньше, - красивые, тонкие губы цвета спелого граната раздвинулись в улыбке. «Вам хорошо, пани Эльжбета, ваш муж здесь, а мой, как в июле уехал, так только к нашему Новому Году и вернется, он из Гродно гонца прислал, что, мол, надо еще в Литву съездить, там тоже суд заседает».
        Мирьям помолчала и весело сказала: «Ну, давайте рыбу набивать, и осторожно, чтобы кожу не порвать. Так же и куриную шейку сделать можно, со шкварками и печенью, тоже вкусно».
        Лиза посмотрела на свои распухшие щиколотки и грустно сказала: «Да уж, какие шкварки, пани Мирьям, я вон какая толстая стала, отекаю сильно, и ноги по утрам сводит. Акушерка говорит - терпеть надо, а уж сил никаких нет».
        - А вы отдыхайте больше, - ласково сказала вторая девушка, нарезая лук. «И на солнце быть не надо, лучше дома лежать».
        Зайдя на кладбище, она оглянулась - городок уже засыпал, только кое-где горели редкие огоньки, взлаивали собаки, наверху, во все еще жарком темном небе, кружились, каркая, вороны. Она набрала земли со свежей могилы, и, высыпав ее во флягу, размешала.
        Потом Мирьям достала из кармана сделанный ей амулет, и, сжимая его в руке, очертив вокруг себя круг, подняв глаза вверх, зашептала что-то - тихо, быстро шевеля губами.
        Верхушки вековых деревьев заколыхались, и девушка, улыбнувшись, почувствовав на своем лице дуновение свежего ветра, сняла платок и распустила косы. Она завертелась на месте - пока у нее не перехватило дыхание. Она осторожно свернула амулет, сложив его, и, прошептав: «Иди за мной», не оглядываясь, направилась к городу.
        Дом был темным - она уже спала. Мирьям тихо открыла калитку, и, подняв хворостину, шепча, очертила круг у порога, вылив в его центр молоко. Амулет она засунула под деревянную ступеньку и сказала той, что вилась за ее плечом: «Это здесь. Только ее».
        Резкий ветер заскрипел открытой калиткой, и Мирьям, медленно повернувшись, закрыла ее за собой. Та осталась где-то там, в небе над городом, ожидая своего часа.
        Теодор взглянул на стены Мирского замка и пробормотал: «Ну, неплохо, кажется, получилось. То есть можно лучше, конечно…».
        Синьор Бернардони улыбнулся: «Для первого твоего здания - получилось просто отлично.
        Весной мы с тобой сядем, приведем в порядок чертежи и заметки - чтобы синьор делла Порта сразу увидел, на что ты способен». Он помялся и сказал: «Святой отец, кстати, готов вашего ребенка окрестить - его светлость замолвил за тебя словечко. Все же в Италии православных церквей нет, так вам удобнее будет».
        Теодор засунул руки в карманы и упрямо сказал: «Не собираюсь я католиком становиться, синьор Джованни».
        - Ну, - примирительно заметил архитектор, - у вас еще дети будут. Придется же их в церковь водить.
        - Надо наверх подняться, - предложил Теодор, - посмотреть, что с отделкой.
        - Предбрамье отменно получилось, - сказал Бернардини, когда они заходили в замок через портал из резного, серого гранита. «Да и дворец тоже, я даже не ожидал, что ты так изящно умеешь строить. Все-таки, башни и стены - это одно, а покои - совсем другое. Я бы тебе посоветовал еще в Венецию съездить, тамошние архитекторы мастера своего дела».
        Теодор вдруг вспомнил белый, мелкий песок Мурано, запах смолы и свежего дерева в Арсенале, легкое покачивание гондолы, и едва не пробормотал вслух: «Господи, скорей бы».
        На крепостной стене дул резкий ветер и Бернардони, поежившись, сказал: «Всего тридцать верст к северу, а смотри-ка, уже и листья желтые на деревьях. Бастионы на валу - это ты молодец, хорошо придумал, теперь давай, до холодов надо ручей запрудить и соединить его с речкой».
        Теодор посмотрел вниз, на мощный земляной вал, на плотину, которая уже начала подниматься в русле Замкового ручья и улыбнулся: «Не могу поверить, как тут с прошлого лета все изменилось».
        - А ты думал, - ворчливо проговорил итальянец, - я, как только ты ко мне пришел, и первую линию начертил, понял, что никуда тебя отпускать нельзя.
        Юноша покраснел и ответил: «Спасибо, синьор Джованни, если бы не вы…
        - Рано благодаришь, - архитектор похлопал его по плечу, - мы еще в Несвиже отделку замка не закончили, его светлость нас до весны успеет придирками измотать. Пошли, я, пока тебя ждал, заказал поросенка и колбасок, да и девок я там видел покладистых».
        - Да я не…, - Теодор не закончил и покраснел еще сильнее.
        Итальянец усмехнулся. «Ну, смотри, я, когда моя покойная жена носила, от шлюх не вылезал. Ну, раз уж ты такой верный муж, то ладно, святой отец бы тебя похвалил, конечно».
        Ночью он проснулся в жесткой, сбитой трактирной кровати, и, встав, умывшись, распахнув окно, - посмотрел в сторону замка. Тяжелая, грозовая туча, нависла над равниной, где-то вдалеке слышались мощные раскаты.
        - Лизавете полегче станет, - подумал Федя, - когда дождь пойдет. Господи, ну что же делать?
        И матушка пока на письмо не ответила, а даже если ответит - это еще, сколько времени пройдет, пока она от меня что-то получит. А если Лизе сказать? Она меня любит, она простит. Но без Мирьям я тоже не могу. Может, это и не мой ребенок еще, может быть, все в порядке будет. Надо просто осторожно все делать потом, да и не понесет она, пока кормит.
        А летом мы уедем, вот и все».
        Он закрыл глаза, но сон все не шел - только когда за окном хлынул ливень, - крупный, сильный, холодный, - он, наконец, смог задремать.
        За обедом свекор сказал, озабоченно глядя на нее: «Мне бы в Брест надо съездить, там делегатов на съезд Совета Четырех Земель выбирают, как раз после праздников он будет.
        Ты как, деточка, справишься тут одна? Я ненадолго, на неделю, не больше, вернусь - Хаим и не приедет еще».
        - Конечно, папа, - улыбнулась Мирьям, убирая со стола. «Акушерка у нас хорошая, все будет в порядке. Езжайте, и ни о чем не беспокойтесь. Давайте, я вам поесть в дорогу сложу, все же двести верст, не шутка, в корчмах еще, чем несвежим накормят».
        - Господи, какая девочка хорошая, - вздохнул старший Горовиц, глядя на стройную спину Мирьям, что, склонившись над лоханью, мыла посуду. «И с Ханой-Бейлой, упокой Господь душу ее, сидела день и ночь, как умирала она, и к слепым ходит - Тору им читает, и в милостыне никогда не отказывает, до рассвета встает, позже всех ложится. Дома все сияет, все вычищено. Теперь бы еще с ребенком все в порядке было, дай Бог, дай Бог».
        - Деточка, - ласково позвал рав Горовиц, - ты, как я уеду, отдыхай больше, пожалуйста. Все же дитя совсем скоро на свет появится, так не надо тебе сейчас уставать.
        - Господи, что же я делаю, - вдруг подумала Мирьям, смотря на грязную воду в лохани, - это же грех великий - смерти человеку желать. Что бы мой отец сказал? Разве этому меня учили?».
        Она обернулась, и, глядя в стариковские, обрамленные морщинами глаза свекра, выжимая тряпку, ответила: «Ну, разве это работа, папа? Вот как дитя родится, то будет работа!»
        Проводив свекра, Мирьям открыла Псалмы и нашла ту строчку, которую, - она помнила, - всегда повторял отец: «Если Господь не возведет дома, напрасно трудятся строящие его».
        Она посмотрела на свою маленькую, скромную комнату и вспомнила, как стояла под хупой, вьюжным, морозным декабрьским вечером - Хаим тогда взял ее руку, и, надевая кольцо на указательный палец, успел шепнуть, - одними губами, - «Люблю тебя!».
        Девушка поднялась, и, даже не думая, положив руку на живот, походила по комнате.
«Мне ведь было хорошо, - горько подумала Мирьям, - хорошо с Хаимом. Он добрый, он никогда в жизни меня бы не обидел, и даже тогда, после хупы, ночью, не торопил меня, все было так нежно, так, как я и мечтала. А потом что?».
        Она повернулась, и, сняв с полки Танах, нашла те строки, о которых думала ночами, вспоминая Теодора:
        - Потом возненавидел Тамар Амнон величайшею ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней; и сказал ей Амнон: встань, уйди.
        И Тамар сказала ему: нет, прогнать меня - это зло больше первого, которое ты сделал со мною. Но он не хотел слушать ее.
        И позвал отрока своего, который служил ему, и сказал: прогони эту от меня вон и запри дверь за нею».
        - Вот так же и со мной будет, - Мирьям стиснула переплет книги, - до боли в пальцах.

«Прогонит и запрет дверь. Даже если что-то случится, - Господи, и как мне теперь грех этот искупить, - он все равно, натешится мной и прогонит прочь. Нельзя идти против воли Господа, нельзя строить здание без Его благословения. Но что, же делать теперь, что делать?»
        Она, внезапно, отложила книгу, и, перебирая жемчужные бусы на закрытой глухим воротником шее, застонала, прикусив губу. Отдышавшись, девушка обреченно подумала:

«Вот и все».
        Пани Эльжбета кормила кур. «Вот так, - ласково приговаривала она, бросая зерно из сита.

«Ешьте, не деритесь, всем вдоволь достанется».
        Девушка услышала, как скрипит калитка, и повернулась. «Господи, какая красавица она все же, - подумала Лиза, глядя на ту, что робко стояла у ворот. «И кожа - будто мрамор самый белый».
        - Пани Мирьям, - радушно сказала девушка, - заходите, гостьей будете. У меня яблоки есть, сегодня с утра купила. Можно ведь яблоки вам?
        - Можно, - не думая, ответила девушка, глядя на доброе, отяжелевшее лицо пани Эльжбеты.

«Спасибо, пани».
        - Вы что-то хотели? - недоумевающее спросила Лиза, глядя на пани Мирьям.
        - Там у вас, смотрите, дверь в дом открыта, как бы курицы не забежали, - указала девушка.
        - Ой, и правда, - Лиза поднялась на крыльцо, и Мирьям, нагнувшись, одним быстрым движением, вытащила из-под ступеньки сложенный амулет.
        - Как вы покраснели, - озабоченно заметила Лиза, повернувшись. «Все в порядке?»
        - Да, - вздохнула Мирьям и спросила: «Вы как себя чувствуете?»
        - Ой, - Лиза обрадовалась, - как дождь прошел, так лучше. Дышать легко, да и вообще - акушерка была вчера, сказала, живот уже опустился, этой неделей, рожу, наверное, - она перекрестилась и тут же смущенно сказала: «При вас нельзя, наверное».
        - Да что вы, - махнула рукой Мирьям, и застыла - по улице к ним приближался всадник на вороном коне. Она вгляделась в знакомую фигуру и тихо проговорила: «Муж ваш едет, пани Эльжбета. Пойду я, а то у меня белье замочено, еще на озеро его отнести надо».
        - Заходите! - крикнула ей вслед Лиза, и, отложив сито, огладив руками платье, плеснула в лицо колодезной водой из ведра.
        Он спешился, и, привязав коня к изгороди, целуя ее прохладные щеки, пробормотал:

«Господи, как я скучал, как скучал, Лиза».
        Лиза закинула Феде руки на шею, и, прижавшись головой к его груди, сказала: «И я, милый мой. Пойдем, я пирогов напекла, они еще горячие».
        - А щи? - грустно спросил Федя, вдыхая ее знакомый, родной запах - свежий хлеб и травы.

«Хочу щей, Лизавета!»
        - Бочку сделаешь, осенью капусту заквашу, и будут тебе щи! - рассмеялась жена, и дернула его за руку: «Ну, пошли, голодный ведь!»
        - Как я скучал, - еще раз повторил муж, обнимая ее.
        Мирьям выжала белье, и, складывая его, спросила у соседки, что полоскала простыни, стоя по щиколотку в воде: «А где пани Кристина? Родила, что ли, уже?»
        - Родила вчера вечером, - погрустнела та, - мальчика мертвого, не про нас будь сказано. Уж и похоронили, там, за оградой кладбища. А жалко, хороший мальчик, черноволосый, как пани Кристина, и вроде здоровеньким выглядел. На все воля Божья.
        Мирьям, молча, сложилась, и, попрощавшись, пошла домой. Пахло свежестью, над городом играл нежный, сиреневый закат, пели лягушки, и она, остановившись, подумала: «А схватки-то все сильнее у меня, сильнее и чаще.
        Скажу, что пошла в лес, по грибы, как раз после дождя их много, и заблудилась. Если ребенок темненький родится, вернусь домой, и все. А если нет…, - она вздохнула, обернувшись в сторону, где жили христиане, и, тряхнув головой, зашла к себе на двор.
        Мирьям собрала все, что было нужно, и, вдруг замерла - теплая жидкость текла по ногам. «А вот теперь совсем недолго осталось, - подумала она, переодеваясь, завязывая платок, чувствуя, как усилились схватки.
        На улице уже никого не было, - в городе сели за трапезу. Она услышала далекий, гулкий звук колокола - на старом костеле звонили к вечерне, и, отмахиваясь от комаров, поспешила по тропинке, что вела за околицу местечка - к темному, уже ночному лесу.
        Мирьям разожгла костер и заставила себя встать - боль пронизывала все тело.
        Девушка, вспомнила, что говорила ей акушерка, и пробормотала: «Ну, ладно, значит, придется походить». Ребенок, - она чувствовала это, - был уже где-то близко, внизу, прокладывая себе путь, стремясь появиться на свет. Мирьям поежилась и заставила себя не кричать. «Вдруг услышат, мало ли что, - подумала она. «Господи, как больно, как больно, я и не знала, что такое можно терпеть. Господи, пожалуйста, прости меня, - она схватилась за ствол дерева и постояла так, раздвинув ноги, на мгновение, вспомнив, как встретились они с Теодором на лесной опушке.
        Мирьям вцепилась ногтями в кору и застонала - еле слышно, протяжно. В сосках сильно, остро закололо, и она почувствовала, как кружится голова.

«Господи, зачем, - слезы брызнули на щеки, - ведь это какое-то наваждение было, Господи.
        Лежала бы сейчас дома, в своей постели, а не пряталась в лесу, как зверь».
        Девушка подняла голову и посмотрела на затянутое тучами небо. Дул сильный, холодный ветер. «Хорошо, что я шаль с собой взяла, - Мирьям оторвалась от дерева и продолжила ходить, кусая губы, не стирая слез с лица. «Хоть дитя не простудится, пока до дома донесу.
        А если…, - она внезапно опустилась на колени и зарыдала, - горько, отчаянно.
«Господи, ну дай ты мне сил, пожалуйста! Я никогда, никогда больше не согрешу, обещаю тебе».
        Девушка встала на четвереньки, и, мотая растрепанными волосами, приказала себе не думать о нем. «Вот так я и стояла, да, - раздался холодный голос в голове, - стояла и просила его, чтобы…, И плакала потом, руки себе кусала, говорила, что люблю его. Так вот и рожай теперь, как волчица, в грязь, в темноте, прячься от глаз людских».
        Она завыла, уткнув голову в мягкий, прохладный мох. «Лучше умереть, - подумала Мирьям, и, откинув волосы с испачканного, заплаканного лица, попросила: «Приди за мной, раз уж ты здесь, раз я тебя позвала - приди!»
        Было так больно, что она, на мгновение, потеряла сознание - в голове зашумело, глаза помутнели, и Мирьям, с усилием сев на корточки, привалившись спиной к дереву, развела ноги - широко. «Так тоже было, - напомнил тот же, ледяной голос. Она опустила руку вниз и ахнула, несмотря на жестокую, скручивающую тело потугу - ее пальцы почувствовали головку ребенка.
        Она открыла рот, беззвучно рыдая, стараясь расслабиться, и ощутила, как дитя пробивает себе дорогу на свет - в слезах и муке. Мирьям боялась взглянуть туда, но все равно пришлось, - она обреченно опустила глаза, и, осторожно снимая с шеи пуповину, увидела, как играют в свете костра влажные волосы - чистым, огненным отливом.
        Девушка почувствовала, как рвется ее тело, и не выдержала - застонала. Дитя, будто испугавшись ее крика, подгоняемое сильной потугой, выскользнуло на расстеленную шаль - окровавленное, большое, живое.
        Это был мальчик - сильный, здоровый, сразу, громко закричавший. Мирьям, сцепив, зубы, еще чувствуя последние потуги, потянулась за ножом. Прокалив его в пламени костра, она обрезала пуповину и вдруг подумала: «Зачем?».
        Ребенок, звонко плача, разлепил голубые глаза, и девушка, испугавшись, завернув его в шаль, поднесла к груди. «Только бы никто не услышал, - подумала она, оглянувшись.
        Мальчик сразу нашел сосок, и она, выгнувшись, все еще сидя на корточках, с шумом вдохнув в себя воздух, велела себе терпеть последнюю боль.
        Потом Мирьям одной рукой зарыла послед и взглянула в личико сына. Он все еще висел на соске. «Через три дня молоко придет, - вспомнила девушка. «Если сейчас ему шаль в рот затолкать, он сразу задохнется. А потом пойти туда, к ним, за ограду кладбища, поменять детей. Наша акушерка у них не принимает, боится, она ребенка пани Кристины и не видела никогда. Помою его и скажу, что мертвым родился. И все будет хорошо».
        Она опустила глаза и увидела золотистые, длинные реснички. Волосы уже высохли - они были рыжие, как летнее, жаркое солнце. Мальчик зевнул, - широко, - и опять приник к груди.

«Господи, да о чем я только думаю, - Мирьям встряхнула головой, и, поднявшись, забросав костер землей, с трудом дошла до ручья. Между ног сильно саднило, и, удерживая сына, подмываясь, она увидела кровь на пальцах.

«Потом, все потом, - подумала Мирьям, и, взяв мальчика удобнее, быстро, не обращая внимания на мелкий, начавший сеять дождь, пошла по тропинке, что вела из леса в местечко.
        Федор спал, устроив голову Лизы у себя на плече, положив ей руку на живот. Он почувствовал под ладонью какое-то движение и улыбнулся сквозь дремоту. В маленькой комнате было слышно только их спокойное дыхание. Было тихо, и Федор, уже, было, опять закрыл глаза, но вдруг насторожился - в раму окна кто-то постучал.

«Господи, - похолодел он, - ведь ей срок уже должен быть. Зачем она здесь?»
        Он оглянулся на жену, и, неслышно встав с кровати, вдруг вспомнил ту декабрьскую ночь.

«Уже и конец месяца был, - Федор, одеваясь, замер. «После того, как с ней, там, в синагоге…, Вот тут же, на этой же кровати. Господи, какая она сладкая, Лиза, и чего мне не хватало? Мне же с ней всегда хорошо было, лучше, чем со всеми, кого пробовал уже».
        Мирьям стояла под окном, вся промокшая, опустив голову, покачивая кого-то у груди. Он взглянул в заплаканное, грязное лицо женщины и сказал «Уходи».
        - Это твой сын, - прошептала она, и, откинула шаль. Дождь закончился и при свете высокой, полной луны, Федор увидел рыжие, как огонь волосы. Ребенок спал, держа во рту сосок.
        - Уходи, - повторил он, оглянувшись.
        Мирьям встала на колени, во влажную грязь двора, и, умоляюще сказала: «Теодор, но что, же мне делать…, Это твое дитя, Теодор».
        - Не смей сюда больше являться, - жестко велел он. «Все кончено».
        Она заплакала, - тихо, горестно, сдерживаясь, чтобы не разбудить дитя.
        - Что такое? - раздался сзади нежный голос Лизы. Она стояла, держа в руке зажженную свечу. «Что случилось?».
        - Ничего, - ответил Федор. «Иди спать».
        Лиза приподнялась на цыпочках и ахнула: «Пани Мирьям! Что с вами!
        Дверь во двор открылась, и - не успел Федор опомниться, - жена сбежала с крыльца, как была, босиком, в одной рубашке.
        - Пани Мирьям! - она потрясла женщину за плечи. «Вставайте, пожалуйста, вы же с ребеночком, нельзя так! Вам надо дома сейчас быть, пойдемте, я вас провожу!»
        Мирьям, сглотнув, поднялась, и Лиза, заглянув в шаль, еще улыбаясь, спросила:
«Мальчик или девочка?».
        - Мальчик, - тихо ответила женщина, опустив голову. «Простите, пани Эльжбета, простите меня». Лиза на мгновение застыла, увидев рыжие волосы, а потом, даже не повернувшись к мужу, велела: «Дай мне шаль и сапожки, и ложись спать».
        Федор медленно нашел вещи, и, протянув ей в окно, попытался сказать: «Может быть, что-нибудь сделать…»
        - Ты уже сделал все, что надо, - сквозь зубы проговорила жена, пытаясь надеть обувь. «Я о ваше плечо обопрусь, пани Мирьям, - жена накинула шаль, и, выпрямив спину, блеснув синими глазами, сказала: «Пойдемте, пани Мирьям, мальчика помыть надо, и вам - лечь.
        Пойдемте».
        Они ушли вверх по улице, к еврейской стороне, а Федор, обернувшись, вдохнул запах трав, который исходил от чистой, свежей подушки, и потянувшись за платьем Лизы, прижав его к губам, долго сидел на кровати, глядя на выскобленный пол и беленые стены маленькой комнаты.
        - Это ничего, - сказала Лиза, моя руки в деревянной миске. «Оно заживет скоро, не бойтесь».
        Мирьям сдвинула ноги, чуть охнув, и посмотрела на мальчика - он лежал чистый, в пеленках, и спал, подрагивая ресничками.
        Лиза встала с кровати, держась за поясницу, и сказала, улыбнувшись: «Еще хорошо, что у меня воды на улице отошли, а не у вас в комнате. Сильные схватки, какие, и часто. Скоро и рожу уже».
        - Пани Эльжбета, - Мирьям расплакалась - едва слышно.
        - Не надо, - ласково сказала вторая женщина, ходя по комнате. «Я вам расскажу. Моя мама покойная очень, очень сильно моего отца любила, а замужем была - ее еще девочкой выдали, из-за денег. А отец мой и жена его потеряли друг друга, после венчания, молодыми еще, и батюшка мой думал, что нет ее в живых больше. Ну, с мамой моей и встретился. А так получилось, что жена батюшки моего с мамой моей подружилась и меня принимала. Ну, а потом, мама умерла, - я младенцем была еще, - и та, кто меня принимала, меня и вырастила. Вот так, пани Мирьям».
        Она на мгновение остановилась и зашагала дальше. «Но я ведь знала, - измученно сказала Мирьям, отводя взгляд, - знала, что он женат. И я замужем, и я ведь своего мужа люблю, пани Эльжбета, он у меня хороший, ласковый. Зачем это все было, как наваждение какое-то, - девушка закусила губу и призналась: «Я вам смерти желала, пани Эльжбета, даже на кладбище ходила, демона нашего вызвала».
        - Прилетел демон-то? - смешливо поинтересовалась Лиза, и чуть застонала.
        Мирьям покраснела и предложила: «Давайте вы ляжете, я постою, а мальчика на кровать, - она прервалась, и, замявшись, завершила, - на другую кровать положим».
        - Я похожу еще немножко, - отмахнулась Лиза, - все потом легче будет. Мне матушка приемная говорила - ходи, что есть мочи, до самого последнего, терпи, а уж потом на спину ложись.
        - А что вы говорите - наваждение, так, пани Мирьям, - Лиза улыбнулась, - я вон княгиней могла бы стать, и сбежала из-под венца - к пану Теодору, потому что любила его, и всегда буду любить.
        - Даже сейчас? - после долгого молчания, опустив голову, спросила Мирьям.
        Лиза помолчала, часто дыша, и ответила: «Разные вещи в жизни бывают, пани Мирьям. Вот, если бы ваш муж такое сделал, - вы бы его не любили больше?».
        Мирьям вспомнила, как зимой, когда ее по утрам мучила тошнота, Хаим вставал еще до рассвета, чтобы сходить к пекарю и принести ей свежего ржаного хлеба - больше ничего не помогало.
        - Любила бы, - наконец, ответила Мирьям, представив нежные, карие глаза мужа.
        - Ну вот, - женщина вздохнула, - видите. А что у вас при виде моего мужа наваждение случилось, пани Мирьям, - так я пана Теодора с шести лет люблю, он же сын моей матушки приемной, мы росли вместе. И ваше наваждение, - Лиза, превозмогая боль, улыбнулась, - мне очень знакомо. А с мужем у вас как? - осторожно спросила женщина. «Хорошо?».
        - Очень, - Мирьям взяла мальчика и покачала его. «Мне теперь уйти надо от Хаима, ему со мной после такого жить нельзя».
        - Да простит он вас, - Лиза погладила аккуратную, изящную голову Мирьям. «Простит, если любит».
        - У нас закон такой, - мальчик захныкал, и девушка дала ему грудь. «Муж не может оставаться с изменившей женой, даже если хочет. Надо развестись. Ладно, - она поцеловала дитя, - пойду пешком в Святую Землю, по дороге полы буду мыть, стирать - доберемся с ним. Там матушка моя в Иерусалиме, братья с женами - все легче.
        - У пана Теодора прадед в Святой Земле жил, - сказала Лиза, и, подойдя к стене, согнувшись, оперлась на нее. «Вот теперь мне помочь надо, пани Мирьям, - позвала она, и, оглянувшись, ахнула: «Да что вы, что вами?»
        - Это мой отец, - тихо ответила вторая женщина. «Авраам Судаков. Он умер зимой, храни Господь душу его, от матушки письмо как раз в начале лета привезли». Она встала, и, положив задремавшее дитя на кровать, опустившись на колени, сказала:
«Вот, у вас уже и головка видна».
        Лиза взяла руку Мирьям и не отпускала до конца.
        Худенькая, изящная, темноволосая девочка сделала один вдох, слабо, едва слышно закричала, и Лиза с ужасом увидела, как синеет лицо дочери.
        Мирьям прижалась губами к ее маленькому рту, вдыхая воздух, но Лиза, плача, вытирая лицо, сказала: «Не дал Господь, пани Мирьям, не дал Господь».
        Мирьям положила девочку на пол, и, потянувшись за сыном, отдала его Лизе.
        Она разрыдалась, так и стоя на коленях, а Лиза, укачивая ребенка, гладя девушку по голове, повторяла: «То не ваша вина, пани Мирьям, так бывает, то не ваша вина».
        Лиза устроила мальчика в шали, и, присев на кровать, глядя на мертвое личико дочери, которая лежала на руках у Мирьям, спросила: «Вам когда можно, ну, после…»
        - Два месяца, - тихо сказала вторая женщина, поправляя шелковистые волосы девочки.
        Лиза посчитала на пальцах. «Ну, чтобы в июле родили тогда, пани Мирьям, не уеду отсюда, пока не родите».
        Она только кивнула и прижалась губами к руке женщины.
        Лиза тихо вышла, прикрыв за собой дверь, а Мирьям, поморщившись, подобрала под себя ноги, и застыла, баюкая крохотный, уже холодеющий трупик.
        Он все сидел, привалившись к спинке кровати, спрятав лицо в ее платье, и просил Бога, чтобы она вернулась, неся на руках дитя. «Все равно, - сказал Федор отчаянно, - все равно, Господи, убереги ее, ребенка убереги. Верни их мне, я обещаю, обещаю, больше такого никогда не будет».
        - Федя, - раздался ее голос с порога.
        Он нашел в себе силы встать и, не смотря в ее сторону, сказал: «Лиза, я даже не знаю, как мне у тебя просить прощения - за все. Я так, так виноват перед тобой, перед всеми. Я не знаю…
        - Как ты мог, Федя? - сказала Лиза, и он заметил дитя, что лежало в шали. «Разве батюшка наш бы сделал так - девочка перед тобой на коленях стояла, твоего сына, плоть и кровь твою, протягивала тебе, а ты ей уходить велел? Какой ты христианин после этого, какой человек? Откуда в тебе жестокость эта, разве такому нас родители учили?
        Он молчал, и Лиза, вдруг, удерживая дитя, потянулась к нему, и ласково стерла слезу со щеки: «Все бывает, Федя, - сказала она, - все бывает. Просто не только о себе надо думать, но и о других. На, возьми сыночка нашего, хоть посмотришь на него как следует, он красивый, на тебя похож. Садись, - она не доставала рукой до его плеча, и поэтому дернула за локоть, - садись».
        Жена устроилась, как любила, - у него на коленях, и сказала: «Вот, ресницы, какие. И глаза у него твои - голубые, как небо».
        Мальчик зевнул, поворочался и попросил грудь. Лиза расстегнула рубашку и Федя, обняв ее, прижавшись щекой к его плечу, смотрел, как она кормит их сына.
        - А что, - вдруг попытался сказать он. Жена вздохнула: «Не дал Господь девочке нашей пожить, Федя».
        Он заплакал, - неслышно, чтобы не потревожить дитя, заплакал, а Лиза, обняв его, сказала:

«Я потом схожу в церковь, помолюсь за душу ее. А похоронят ее как надо, на их кладбище, к свекрови ее покойной положат».
        Лиза вспомнила тихое, маленькое еврейское кладбище - на склоне холма, окруженное белой, каменной оградой, и добавила, помолчав: «Там ей хорошо будет».
        Федя кивнул и одними губами сказал: «Больше я никогда тебя не обижу, Лиза, никогда».
        Она кивнула и, взяв его руку, положив на рыжие кудри мальчика, пристроила свою, - маленькую, - сверху. «Петенькой окрестим, - шепнула Лиза, и почувствовала как Федя осторожно, нежно гладит голову ребенка.
        - Сыночек мой маленький, - проговорила женщина, и муж, наклонив голову, поцеловал ей руку. Лиза вдохнула такой знакомый запах мужа - дерево, краска, известка, и закрыв глаза, чувствуя, как ребенок сосет грудь, незаметно сморгнула слезы.



        Эпилог
        Лондон, сентябрь 1593 года

        - Ты куда это собралась? - Полли, что лежала на кровати с книгой, подняла голову и осмотрела сестру. «Ну, правда, Мэри, - сказала девушка, закатив глаза, - полные сундуки шелковых платьев привезли, а ты целыми днями ходишь в каком-то сером убожестве. Тут же охота, развлечения, - надень что-нибудь приличное».
        - У тебя нет жениха, - Мэри выставила вперед острый подбородок, и, повертевшись перед, большим, венецианским зеркалом, заправила за ухо льняную прядь, - а у меня есть. Вот ты и завидуешь. Маленький Джон по тебе вздыхает, кстати, вчера, за ужином, только, на тебя и глядел.
        Полли еще сильнее закатила глаза и, скривив рот, высунула язык. «У него хорошая библиотека, - лениво сказала девушка, - а больше он ни на что не годен».
        - Он будущий герцог, - со значением сказала Мэри.
        - Он еще ребенок, - Полли вздохнула, и, отложив «Астрофила и Стеллу», перекатившись на бок, томно потянулась.
        - Кажется, - проговорила сестра, пристраивая на голову охотничью шапочку, - я знаю кое-кого, кто уже давно не ребенок. Например, некий граф Ноттингем, что, - Мэри прервалась и выглянула в большое окно, - вот в это самое мгновение спешивается и поднимается на террасу.
        Полли вскочила, и, оправив темно-красное, с отделкой из золотого кружева платье, встряхнув темными локонами, провела по шее пробкой от флакона с ароматической эссенцией. Запахло розами.
        - Ты там шла куда-то? - озабоченно поинтересовалась Полли. «Ну, вот и иди, иди… - она подтолкнула сестру к тяжелой, резного дуба двери. «Скажи ему, что я уже спускаюсь».
        - Я в гонцы не нанималась, - процедила Мэри, и, подхватив с пола опочивальни какой-то мешок, - Полли, надевавшая рубиновое, с брильянтами ожерелье, даже не поинтересовалась, что это, - вышла.
        Фрэнсис Говард, граф Ноттингем оглядел высокий, увешанный шпалерами холл, и смешливо сказал: «Мне кажется, или наш общий знакомый только тут слуг держит? В Лондоне, как я помню, он живет значительно скромнее».
        - Ну, - заметил невысокий, невидный мужчина в забрызганных грязью охотничьих сапогах, что чистил пистолеты, разложив их на столе, - именно поэтому, лорд Фрэнсис, все дела и делаются в Лондоне, а здесь, в деревне, - он усмехнулся и собрал оружие, - мы только отдыхаем. Ваша усадьба ведь тоже неподалеку?
        - Усадьба, - пробормотал Ноттингем. «Сидя в Риме, сэр Роберт, сложно уследить за тем, в каком она состоянии. Так, - граф махнул рукой, - разваливается потихоньку. А вы же с севера, да, как я помню?
        - Из Нортумберленда, - сэр Роберт Пули свистнул, и лежащие в углу холла собаки стали подниматься. «Мой предок служил Ричарду Третьему, и отличился при осаде Бервика, ну, король и наградил его землями, - мужчина чуть улыбнулся, - правда, лорд Фрэнсис, там у нас, в основном, болота. Но птицы много, охота отличная.
        - А сейчас вы на кого собрались? - поинтересовался Ноттингем.
        - На лис, тут в округе я видел норы, - спокойно ответил сэр Роберт, укладывая мешочки с порохом в охотничью сумку.
        - Вы же недавно из тюрьмы, да, - задумчиво сказал Ноттингем, - я бы на вашем месте тоже проводил как можно больше времени на природе.
        - Справедливости ради надо заметить, - сэр Роберт щелкнул пальцами и собаки сели вокруг, ожидая приказаний, - тюрьма ее Величества в Дептфорде значительно лучше, чем те, в которых я сидел на континенте. Кормили отменно, такой пирог с почками даже моя покойная матушка не готовила. Опять же пиво - каждый день.
        - Но, лорд Фрэнсис, охотиться все же лучше не в одиночку, - мужчина вдруг нежно улыбнулся, и повернувшись к лестнице, сказал: «Лошади готовы».
        - Я не сомневалась, сэр Роберт, - лазоревые глаза блеснули, и Мэри Кроу, чуть присев, сказала: «Рада вас видеть, лорд Фрэнсис. Моя сестра сейчас придет».
        - Желаю удачной охоты, мисс Мэри, - вежливо сказал Ноттингем, и, когда они вышли на террасу, сопровождаемые собаками, пробормотал: «Господи, в ней веса - фунтов девяносто, не больше, какая там охота».
        - Она позавчера уже убила оленя, - раздался с лестницы красивый, низкий голос Полли Кроу.

«Выстрелила прямо в глаз, он в кладовой сейчас висит. Здравствуйте, лорд Фрэнсис, - Мисс Полли, - он чуть покраснел и подал ей руку. «Наши лошади тоже ждут, я думал, может быть, к реке прогуляемся, там сейчас красиво. Отличная осень в этом году, деревья уже все золотые. А почему так тихо?
        Девушка поправила темные локоны и улыбнулась: «Еще ведь завтрак не подавали, лорд Фрэнсис, это мы с сестрой ранние пташки».
        - Я там взял с собой кое-что для пикника, - серые глаза Ноттингема ласково посмотрели на девушку, - хотя, конечно, это не итальянская кухня, а с ней, мисс Полли, ничего не сравнится».
        - Как бы я хотела поехать в Италию, - вздохнула девушка, садясь на белую кобылку.

«Сколько вы уже в Риме, лорд Фрэнсис?»
        - Почти пятнадцать лет, - ответил он, трогая коня с места. «Иногда я даже забываю о том, что я, вообще-то, - англичанин, мисс Полли».
        Она посмотрела на красивую, с длинными пальцами, руку мужчины, что уверенно держала поводья, и, чуть вздохнув, ответила: «Тогда вам, лорд Фрэнсис, нужен кто-то, кто бы вам об этом напоминал».
        - Я бы очень хотел, мисс Полли, - тихо сказал Ноттингем, - я бы очень хотел. Кстати, держите, это вам, - он вынул из седельной сумки маленькую книгу. «Вы говорили, что вам нравится Петрарка. Это очень удобное издание, небольшое, можно взять с собой, куда бы ни поехали».
        - Например, в Рим, - дерзко сказала девушка, выпрямившись в седле.

«Господи, какие глаза, - подумал Фрэнсис, - таких глаз больше ни у кого в мире нет».
        - Да, - ответил он, потянувшись, передавая ей стихи, - например, в Рим, мисс Полли.
        Она на мгновение приложила книгу к смуглой щеке и улыбнулась.
        Сэр Роберт Пули стоял, прислонившись к стволу векового, уже чуть желтеющего дуба, и ждал.
        За кустами что-то зашуршало, и раздался шепот: «Держи!»
        Роберт принял переброшенное платье, - простое, серое, и, рассмеявшись, нежно сказал:

«Могла бы и в доме переодеться».
        - Да ну, - звонко присвистнули из-за кустов, - Полли бы мне выговаривать стала - мол, леди себя так не ведут.
        Тонкий, изящный юноша в темных бриджах, белоснежной рубашке и камзоле черной кожи, выглянул на лужайку, и мужчина восхищенно проговорил: «Господи, какая ты красивая! .
        Мэри Кроу оглянулась и, сворачивая на затылке светлые косы, ответила: «Поцелуй меня, только быстро, а то там уже просыпаются, неровен, час, сюда явится его светлость-младший со своими кембриджскими дружками, и егеря будет выгонять на них птицу, а эти оболтусы, сидя на стульчиках, - промахиваться».
        Сэр Роберт Пули поцеловал свою невесту, - глубоко, так, что, Мэри, отступив на шаг, покрутив головой, заметила: «Сейчас, а то я что-то на ногах нетвердо стою».
        Он только улыбнулся и предложил, передавая ей поводья гнедого жеребца: «Стремя подержать?».
        - Это пусть граф Ноттингем моей сестре стремя держит, - съязвила Мэри и взлетела в седло, - они ездят шагом, беседуя о театре и поэзии».
        - Во-первых, - сказал Роберт, когда они уже очутились в лесу, сопровождаемые охотничьими собаками, - отправимся к лисьим норам. Собаки хорошие, сама знаешь, парочку зверей мы точно возьмем.
        Мэри похлопала по двум пистолетам в седельной кобуре и добавила: «И кинжал мой тоже со мной».
        - Тот, что ты у придворного этого вашего Годунова украла? - добродушно спросил ее жених.
        - Ну, это какая-то мелкая сошка была, - призналась Мэри. «А во-вторых?»
        - Во-вторых, - мужчина помедлил, - помнишь того оленя, которого третьего дня загнали? Я уверен, что он тут не один был.
        - Утрем нос этим щеголям, - рассмеялась Мэри и, внезапно погрустнев, сказала:
«Если бы тебе не надо было уезжать…»
        - Да я знаю, - Роберт взял маленькую, но сильную кисть, и поцеловал: «Ну что же делать, в Мадриде меня уже ждут, а какой смысл венчаться, если мы не будем вместе? Твоя матушка и наш общий знакомый оба правы, - поработай тут пока, наберись опыта, а потом поженимся, и тогда уже станет легче».
        Мэри расхохоталась. «Как это ты сказал моей матушке? Здравствуйте, меня зовут сэр Роберт Пули, я только что вышел из тюрьмы и прошу руки вашей дочери?»
        - Надо сказать, что твоя матушка и отчим даже глазом не моргнули, - добродушно рассмеялся Роберт, - сразу видно, их мало чем смутить, можно». Он вдруг остановил лошадь и сказал, смотря в лазоревые, веселые глаза девушки: «Господи, и как я выдержу эти три года - не представляю себе».
        Мэри приложила к щеке его руку: «Но там ведь не опасно, в Испании? Обещай, как говорит наш общий знакомый, не лезть на рожон».
        - Никогда этим не занимался, и уж, тем более, сейчас не собираюсь, - уверил ее жених. «Я, дорогая моя, еще хочу до старости с тобой дожить».
        - Отец тоже хотел, - про себя, горько, подумала девушка. Она, закрыв глаза, вдохнула запах леса - свежий, волнующий. Пахло мхом, грибами, немного дымом, и она вдруг попросила:

«Потом отвезешь меня туда, к себе, на север, хорошо? Хотя бы ненадолго. Там же красиво у вас?».
        - Очень, - тихо ответил Роберт, вспомнив бесконечные, рыже-зеленые холмы, серые валуны, и темную, холодную воду Твида, за которым лежала Шотландия. Он нашел руку Мэри и поцеловал ее - долго, не поднимая головы.
        - Все будет хорошо, - мягко сказала девушка. «Ты вернешься, мы повенчаемся, и будем всегда вместе, до самой смерти. Смотри, собаки забеспокоились».
        Роберт заставил себя оторваться от ее тонких пальцев и весело сказал: «Ну, вот и норы. За дело, дорогая моя, я хочу вернуться хотя бы с двумя лисами».
        Каштановые косы упали на спину и Мирьям Кроу, восхищенно раскрыв рот, пробормотала:

«Какой большой мост!».
        - В Амстердаме таких мостов нет, счастье мое, - рассмеялся Степан, и, расплатившись с перевозчиком, помог дочери выйти из лодки.
        - А где наши вещи? - карие, обрамленные черными ресницами глаза с удивлением осматривали все вокруг. «Папа, а эта церковь, - она показала на собор Святого Павла, - тоже больше, чем Аудекерк, смотри. Тут вообще все больше, - Мирьям посмотрела на толпу, что наполняла полуденный Сити, на изящное здание Биржи и решительно сказала: «Знаешь, я рада, что буду тут жить».
        - Ну, и славно, - Степан вдруг улыбнулся, вдохнув лондонский воздух, и вспомнил, как еще давно, почти тридцать лет назад, они шли с Петей есть устриц. «Смотри-ка, и подвальчик этот здесь, - про себя заметил Ворон. «Вот тут мы с Джоном и посидим, мне пусть рыбу пожарят, найдется же у них».
        - Ты о чем задумался, папа? - озабоченно спросила Мирьям.
        - О том, как люблю этот город, - тихо ответил Ворон.
        - А почему ты тогда идешь в море? - девочка подняла голову и взглянула на него.
        - Потому что море я люблю еще больше, - рассмеялся Степан. «Осторожней, тут лужа. А вещи наши - мои сразу в Плимут поехали, на корабль, а твои - к дону Исааку и его жене».
        - Я их не знаю, - робко сказала девочка. «Думаешь, мне там хорошо будет?».
        - Конечно, - уверил ее Степан и, увидев шпиль Святой Елены, поторопил дочь: «Ну вот, мы почти у твоей тети. Сейчас со всеми и познакомишься».
        Тяжелая, высокая дверь распахнулась и пожилая, с седыми висками женщина, ахнула:
«Сэр Стивен! Добро пожаловать! И дочка ваша, какая красавица!».
        - Вы миссис Марта? - присев, спросила Мирьям.
        - Это мистрис Доусон, - ласково сказал отец. «Она с нами тридцать восемь лет, да, мистрис Доусон?»
        Женщина кивнула, и, смеясь, добавила: «Я в отставку не собираюсь, сэр Стивен, я еще детей мистера Питера хочу понянчить».
        Степан, было, хотел сказать: «Так ведь…, - но осекся. «Господи, ему ведь десять уже, - подумал он о племяннике. «Мистер Питер, да».
        Мирьям оглядела просторный, устеленный драгоценными персидскими коврами холл и ахнула: «Папа, у них слон! Только почему-то с руками!» Степан взглянул на бронзового, с изумрудными глазами слона и услышал мелодичный смех сверху.
        - Виллем из Индии привез, из последнего плавания. Называется бог Ганеша, Устраняющий Препятствия. В нашем деле лишняя помощь не помешает. Я велю затянуть холстом, пока вы здесь, - запахло жасмином, и Степан ласково сказал: «Ну, здравствуй, сестрица».
        Мирьям подняла глаза - по дубовой, широкой лестнице к ним спускалась женщина, красивей которой, - «ну, кроме мамы», - подумала девочка, - она в жизни никого не видела.
        Шелковое, темно-зеленое платье, отделанное бронзовой, - в цвет волос, - прошивкой, шуршало по ковру, пышные косы были прикрыты сеткой, - темного золота, с изумрудами, и такие же изумруды играли на стройной, - белее молока, - шее и нежных запястьях.
        Она присела, и, глядя на Мирьям глазами цвета сочной травы, улыбнулась: «Меня зовут Марта де ла Марк, и я очень рада тебя видеть».
        - Мирьям Кроу, - краснея, сказала девочка, чуть присев. «Я тоже, мадам».
        - Я твоя тетя, хотя и дальняя, - тонкие, розовые губы улыбнулись, - поэтому просто - Марта.
        Мы с тобой часто будем видеться, дон Исаак наш деловой партнер и хороший друг. И, как просил твой папа, я договорилась с одной из лучших акушерок города, миссис Стэнли, она возьмет тебя в обучение, будешь ходить с ней к пациенткам два раза в неделю, и еще один день - заниматься у нее дома.
        - Мадам, спасибо вам! - ахнула Мирьям.
        - Марта, - поправила ее женщина, и, вставая, заметила: «Твой кузен, Питер, - ему десять лет, - тоже уже работает. Ну, и учится, конечно. Беги, - она показала наверх, - детские справа от лестницы, они все там».
        - Кто - они? - спросила Мирьям, обернувшись.
        - Там их много, - рассмеялась Марта, - познакомитесь.
        Провожая глазами прямую спину девочки - высокой, изящной, - она тихо сказала: «Она на тебя похожа, Степа, только глаза..
        - Материнские, - вздохнул Ворон.
        - Пойдем, - Марфа помялась и сказала: «Тебя и поцеловать теперь нельзя, дорогой брат».
        - Нельзя, - согласился Степан. «Но можно налить мне женевера - ты ведь за голландцем замужем, у вас его полный погреб, наверное».
        - И даже больше, - Марфа подхватила юбки, - дон Исаак только его и пьет, я всегда запас дома держу».
        Питер Кроу оторвался от тетради с математическими задачами и, оглядев Уильяма, который, сидя на полу, методично пытался оторвать колесо от игрушечной тележки, заметил: «В следующий раз, когда он захочет, есть, ты поведешь его к маме, я уже три раза водил».
        Констанца перевернула большие песочные часы и сказала: «Спорим, он захочет, есть быстрее, чем песок закончится?»
        - Я никогда не спорю, - холодно ответил мальчик - небольшого роста, темноволосый, в простом черном камзоле. «Это безрассудно».
        Девочка встряхнула рыжими кудрями и рассмеялась: «Ну, разумеется». Она покрутила большой глобус, - выше нее, - и озабоченно сказала: «В следующем году папа Джон обещал купить мне атлас, такой, как у мистера Виллема».
        В дверь тихо постучали и мальчик, не поднимая головы, крикнул: «Мы не голодны, и Уильям тоже!»
        - Это пока, - заметила Констанца, и, погрызя перо, растянувшись на животе, принялась что-то писать в своей тетради.
        - Здравствуйте, - сказала высокая, в простом коричневом платье девочка, - что стояла на пороге, - меня зовут мисс Мирьям Кроу.
        Мальчик поднял лазоревые глаза и тут же встал. «Мисс Мирьям, - ласково сказал он, - здравствуйте, я - Питер Кроу, ваш кузен. Добро пожаловать в Лондон. Заходите.
        Толстый, большой мальчик, в бархатном платьице, что сидел на полу, вдруг громко сказал «Лондон!» и захлопал в ладоши.
        - Четвертое, - заметила рыжеволосая девочка, и, ловко вскочив, протянула руку:
«Меня зовут Констанца Холланд, мне четыре года, я тут в гостях, а живу за углом. Рада знакомству.
        - Я тоже, - улыбнулась Мирьям. «А что - четвертое?».
        - Это мой брат, Уильям де ла Марк, - Питер рассмеялся, - мы считаем, сколько он слов говорит. «Пока было только три - фу, мама и есть…
        - Питер! - зашипела Констанца.
        - Есть! - сказал радостно Уильям. «Есть!» Мальчик стал подниматься с ковра и Мирьям спросила: «А почему он такой толстый?».
        - Потому что он все время ест, - вскинула бровь Констанца и подала руку ребенку:
«Пошли к матушке».
        - Я сам, - вдруг сказал Питер. «Там же дядя мой, ваш отец, мисс Мирьям, заодно и познакомлюсь».
        - Просто Мирьям, пожалуйста, - краснея, попросила девочка.
        Питер улыбнулся, и, кивнув, увел брата из комнаты.
        - Я все про тебя знаю, - сказала Констанца и дернула Мирьям за подол платья.
«Садись. Нам мадам Марта сказала, что ты еврейка и будешь жить у дона Исаака и его жены, но ты ведь будешь приходить в гости?».
        - Конечно, - ответила Мирьям и, увидев маленькую книжку, что лежала на ковре, спросила:

«Это твоя книга?»
        - Это мне папа сделал, - карие глаза Констанцы посмотрели куда-то вдаль. «Когда я еще маленькая была. А матушки я не помню, она родила меня и умерла».
        - Больше так не будет, - твердо сказала Мирьям. «Я буду учиться на акушерку, и больше так не будет. Моя мама тоже умерла, летом, она была акушеркой. Вообще я хочу быть врачом, но женщины врачами не бывают».
        - Чушь, - авторитетно заявила Констанца. «Женщина может быть, кем хочет. Я буду ученым, как мой папа».
        - Папа Джон? - спросила вторая девочка, оглядывая детскую - просторную, увешанную картами и рукописными математическими таблицами.
        - Это мой приемный отец, - Констанца погрустнела, - мой папа сидит в тюрьме, в Риме.
        - За что? - распахнув глаза, спросила Мирьям. «Он преступник?».
        - Нет, - сказала Констанца гордо. «Он великий ученый, астроном и философ. Он не хочет отказываться от своих убеждений, поэтому его не выпускают. Я ему пишу, но часто нельзя, - девочка погрустнела, - раз в год, не больше. И он мне тоже пишет, я все его письма наизусть знаю, - Констанца посмотрела на Мирьям и спросила: «Ты хочешь дружить? Я, конечно, младше, тебе, наверное, лет десять, как Питеру?»
        - Мне семь, я высокая просто, - пробормотала девочка. «Как папа. Конечно, хочу!»
        - Твой папа - Ворон, - восхищенно проговорила Констанца.
        - Откуда ты знаешь? - удивилась Мирьям.
        - Ворона все знают, про него даже песни есть, - пожала плечами Констанца. «Мне папа Джон пел одну, там про то, как Ворон спас свою невесту от костра»
        - Это была моя мама, - краснея, призналась Мирьям.
        - Расскажи, - потребовала Констанца, но тут из-за двери раздался голос мистрис Доусон:

«Дети, к столу!»
        Уже в коридоре, Мирьям смущенно проговорила: «Мистрис Доусон, мне нельзя…»
        - Все можно, - ласково сказала домоправительница. «У нас отдельный шкаф, на нем ярлык висит: «Посуда для Кардозо». Тебе сегодня камбала и пюре из пастернака, а остальным - потроха».
        - Я бы тоже съела камбалы, кстати, - пробормотала сзади Констанца.
        - Одно лицо, - грустно заметил Степан, провожая глазами племянника.
        Марфа вздохнула, и, потянувшись за кашемировой шалью, что висела на спинке большого, обитого бархатом кресла, усадив Уильяма на колени, накинула ее на плечи.
        - При тебе не кормлю больше, - смешливо заметила она, накрывая ребенка шалью. «Да, - она подперла острый подбородок кулачком, - иногда смотрю на него, и мурашки по спине бегут - даже повадки те же самые.
        - Видишь, воскресенье сегодня, он дома, а так - в пять утра уже к перевозу идет, на склады, в полдень возвращается, и тогда уже - уроки до вечера. Ну, - Марфа рассмеялась, - в шесть - ужин, а в семь - он у меня уже в постели, тут с этим строго».
        Степан посмотрел на большой дубовый стол, с аккуратно разложенными бумагами, на шкапы вдоль стен, и спросил: «Справляешься?»
        Марта улыбнулась и погладила сына по голове. «У нас, Степа, все-таки компания, это легче, и Виллем, с морской частью, конечно, очень помогает, сам знаешь, я в этом мало смыслю.
        Ну, и для нашего общего знакомого кое-что делаю, конечно, бумажные вещи - отчеты там, разное».
        Он выпил и сказал: «Послушай, насчет Полли…, Кстати, а где они?».
        - В имении, у того же самого общего знакомого, - Марфа покачала засыпающего мальчика, - там каждую осень большую охоту устраивают, девочкам полезно в обществе побыть. Мэри уже помолвлена, кстати».
        - Помолвлена? - Степан налили себе еще женевера. «Ей же еще шестнадцати нет».
        - Ну, так уж получилось, - Марфа усмехнулась. «В июле как раз посватался, когда его из тюрьмы выпустили».
        Степан аж поперхнулся.
        - Сэр Роберт Пули, тоже оттуда, - Марфа кивнула в сторону собора Святого Павла, и поджала губы, стараясь не рассмеяться. «Он, конечно, старше Мэри, но человек хороший, и уж они друг на друга не надышатся, конечно. Пришел, попросил ее руки, и, слава Богу, - Марфа вздохнула, - хоть кто-то обвенчается, как положено».
        - И что же, - взглянул Степан на сестру, - прямо сейчас они венчаться будут?
        - Прямо сейчас ему в Мадрид надо ехать, надолго - ответила Марфа, - да и Мэри молода еще. На три года отложили, Джон обещал за это время им что-то, - Марфа замялась, - спокойное подобрать.
        - А пока она отправляется в Эдинбург, Джон ей устроил место фрейлины у Анны Датской, жены короля Джеймса. Той девятнадцати не было еще, ей там, на севере, скучно, поговорить не с кем. Ну как Шарлотте, жене штатгальтера покойного, - Марфа все-таки расхохоталась - тихо.
        - Ах, вот как, - Степан забрал спящего племянника и повторил: «Ах, вот как».
        - А ты что думал, - Марфа потянулась за вином, и брат сказал: «Сиди, я налью тебе немножко». «Она ж своего отца дочь».
        - И твоя дочь тоже, - не удержался Степан. Он покачал на коленях Уильяма, и восхищенно сказал: «И чем тебя матушка кормит, что ты такой толстый, а?»
        Ребенок почмокал ангельски нежными губками, и, казалось, еще крепче заснул. «Зубы у него режутся, - мрачно сказала Марфа, - на груди днями висит. А Полли тут пока, при мне. Ты сказать ей думаешь?
        - Да надо бы, - Степан помолчал и спросил: «Мое завещание в обычном месте?»
        Марфа кивнула и приняла ребенка. Он просмотрел бумаги, стоя у шкапа, и поинтересовался:

«У вас же стряпчие какие-то есть, знакомые, наверняка?»
        - Более чем достаточно, - ответила сестра, - мы сейчас как раз устав компании делаем. Ты добавить что-то хочешь?»
        - Хочу, - ответил брат, садясь, обмакивая перо в чернильницу. «Конверты, где тут?»
        - В левом ящике, - сказала Марфа, поднимаясь, и остановила его: «Сиди, сиди, я Уильяма уложу и сразу вернусь».
        Он посмотрел на мягко закрывшуюся дверь, и, взяв лист бумаги, начал писать.
        - Как тут красиво, - Полли подошла к краю холма и взглянула на спокойную воду Темзы. «И так необычно, - у нас в усадьбе, там, ниже по течению, - она махнула рукой вдаль, - равнина.
        Я и не знала, что у Темзы есть такие высокие берега.
        - Тут, рядом с Оксфордом, да, - Фрэнсис заставил себя, как можно дольше провозиться с поводьями. «Вы были в Оксфорде, мисс Полли?».
        - Совсем маленькой девочкой, - рассмеялась она, - я и не помню ничего. А вы там учились?
        - Да, - граф Ноттингем, наконец, привязал лошадей к изгороди и, вздохнув, распрямился.

«Ну, скажи ты ей, наконец, - велел он себе, глядя на тонкий профиль девушки. Темные волосы падали ей на плечи, и Фрэнсис вдруг вспомнил тот незаметный дом у собора Святого Павла.
        - А, - сказал Джон, проглядев документы, - отлично, и даже с печатями.
        - Только мне это надо все вернуть, - предупредил его Ноттингем, - в ближайшее время это никому в курии не понадобится, но мало ли - вдруг найдется любитель заглянуть на пыльные полки.
        - Понятное дело, - Джон стал рвать чистый лист бумаги на тонкие полоски и делать закладки, - к твоему отъезду все получишь обратно. Пошли, у меня человечек появился - золотые руки у него, сам папа Климент не разберется - где его подпись, а где - сделанная тут, у меня под крылом».
        Он постучал в маленькую дверь и сказал, улыбаясь: «Только смотри, куда ступаешь, там сейчас бумагой весь пол устелен, мне из Лиссабона одну занятную карту привезли, Южной Америки, в шестнадцати частях, - иначе никак было не выкрасть, - она сейчас в порядок все это приводит.
        - Она? - удивился Фрэнсис, и тут же замер на пороге - девушка в простом, темном платье, стояла на четвереньках, наклонившись над картой и, услышав скрип петель, мгновенно поднявшись, покраснела. «Простите, пожалуйста, - сказала она. «Да, мистер Джон?».
        - Вот эти подписи и печати, где закладки - скопируй и добавь в архив, - распорядился разведчик. «И познакомься, синьор Франческо, из Рима».
        - Мисс Полли, - присела девушка, и Ноттингем с удивлением взглянул на ее чепец, плотно покрывающий красивую голову - так, что ни один локон не выбивался наружу.
        - Для работы с воском лучше, когда волосы убраны, - объяснила она и Фрэнсис, увидев огромные, черные, с золотыми искрами глаза, сглотнув, ответил: «Я понял».
        Он оглядел чистую комнату, со шкапами вдоль стен - на ящичках были рукописные ярлыки:

«Италия», «Испания», «Дания», и, присвистнув, сказал: «Я вижу, у вас тут все в полном порядке, мисс Полли».
        Она зарделась и ответила по-итальянски: «Спасибо, синьор Франческо».
        - Очень, очень аккуратный работник, - одобрительно проговорил Джон, когда они шли обратно в его кабинет. «Отличное приобретение, я намереваюсь запереть ее тут, и не выпускать, пока она мне все бумаги не разложит по своим местам».
        - Всегда немного грустно, когда листья падают, - сказала Полли, все еще глядя на реку. «А в Италии осенью красиво, лорд Фрэнсис?»
        - Очень, - ответил он. «Особенно в Тоскане - там холмисто, много деревень, и вот, мисс Полли, когда стоишь на вершине холма, и видишь эти рыжие ряды виноградников, серые, каменистые дороги, небо - прозрачное, с высокими облаками, красные крыши домов, то думаешь - ну есть ли на свете что-то прекрасней?».
        - Есть ли? - девушка подняла золотой лист дуба, что лежал у ее ног, и повертела его.
        - Есть, - Фрэнсис подошел ближе и сказал, вдыхая запах роз, - тонкий, едва уловимый из-за ветра. «Вы, мисс Полли».
        - Лорд Фрэнсис, - сказала она, опустив голову, покраснев.
        - Я буду ждать, сколько надо, - решительно проговорил Ноттингем, - даже если вам придется разобрать все бумаги, что скопились у нашего общего знакомого со времен Вильгельма Завоевателя.
        Она рассмеялась и нежно ответила: «Так долго не потребуется, мы с сестрой давно договорились, что повенчаемся в один день».
        - И когда она венчается? - поинтересовался граф.
        - В январе, через три года, когда нам восемнадцать будет, - ответила девушка.
        - Ну, вот и хорошо, - Ноттингем посмотрел в ее черные, бархатные глаза и добавил:
«Хотя, конечно, я бы прямо сейчас увез тебя в Рим, любовь моя».
        - Ему это не понравится, - озабоченно заметила Полли, и, ахнув, ответила на его поцелуй - не робко и неуверенно, - вдруг подумал он, - а так, как он и хотел - твердо и решительно.
        - Знаешь, - заметил граф, обнимая ее, - дай ему волю, он тебя никогда никуда не отпустит.
        Хватит с него и трех лет, моя дорогая.
        - Поцелуй меня еще, Фрэнсис, - улыбнулась Полли.
        Марфа неслышно открыла дверь и посмотрела на брата. Он запечатывал конверты. «Не стареет, - вдруг подумала женщина. «Даже седины и той - нет почти, у Виллема больше, хоть он и младше».
        Ворон поправил повязку на глазу и сварливо сказал: «Хватит меня рассматривать».
        - Констанца у нас сегодня ночевать остается, - тихо проговорила Марфа, - они с Мирьям спрашивают - можно им в одной детской лечь?
        - Ну конечно, - усмехнулся Степан. «Иди сюда, слушай. Так сделаем - раз Полли не в городе, а ждать ее у меня времени нет, мне в Плимут надо, и еще кое-какие дела есть, - следующим летом вернусь, и скажем. На случай, если не вернусь..
        - Степа, - запротестовала сестра.
        - Это море, - коротко ответил Ворон, и Марфа замолчала. «Так вот, на случай, если не вернусь - вот тебе два конверта, передашь их Николасу в собственные руки, и только ему.
        Там так и написано: «Капитану Николасу Кроу». Если и он не вернется, - Ворон вздохнул, - сожги. Майкл - отрезанный ломоть, ему это не интересно. Там письмо, ну…, о Полли и карта одного места.
        - Теперь с завещанием, - он подвинул Марфе лист бумаги. «Вот поправки, заплати какому-нибудь стряпчему, чтобы привел все в нужный вид».
        Сестра просмотрела исписанный аккуратным почерком лист и откашлялась: «Степа, тебе шестьдесят почти, ты уж прости. Вот тут, это, про будущих детей…
        - Твой муж до пятидесяти холостым и бездетным проходил, - усмехнулся Степан, - тоже, наверное, не думал, что так все случится. Жалко, конечно, что я его не увижу, - он поднялся, и Марфа тоже встала, убирая бумаги в шкап, закрывая его на ключ.
        - Он сейчас в Бискайском заливе должен быть где-то, ну, если все хорошо, - тихо сказала сестра и Степан ласково проговорил: «Ну, вот такая судьба у жены моряка, дорогая моя, что уж теперь делать. Пошли, где там ваша камбала, надеюсь, мне хоть пару кусков оставили».
        - На кухне пообедаем, - Марфа распахнула перед ним дверь и добавила: «Завтра тогда уже Мирьям к дону Исааку отвезешь, да?».
        Степан подошел к окну и взглянул на тихий, темный двор усадьбы Кроу. «Я тебя попросить хотел, - он помедлил, - съездим к ним вместе, ладно? В тот раз, как мы в Лондоне были, Эстер одна туда ходила».
        Он повернулся и добавил, увидев удивление в глазах сестры: «Я сына их убил, Марфа, хоть и я - это я, - угол рта чуть дернулся, - но даже мне, иногда, бывает тяжело».
        - Конечно, Степа, - ответила Марфа и стала накрывать на стол.
        - Ты булочки ешь, - улыбнулась Марфа, наливая брату кофе, - это, оказывается, Мирьям вчера испекла, так что тебе можно.
        - Они вкусные, надо же, - удивленно сказал Степан. «Что, Питер, ушел на работу уже?»
        - Да, он там завтракает, со всеми, а девчонки, - Марфа махнула рукой, - пока умоются, мы с тобой и закончим уже. Так вот, с Федей и Лизой все хорошо, пока в Польше они, а потом в Италию собираются, может, и к нам доедут. Я им отправила письмо, через дона Исаака, младшая сестра Эстер твоей, оказывается, замужем в том же городе, где они живут.
        Степан вспомнил высокую, черноволосую девочку с прозрачными, серыми, отцовскими глазами, и тихо сказал: «Время-то как летит, я ее ребенком еще знал, когда мы на Святой Земле были».
        - А про Тео так ничего и неизвестно, пропала, - Марфа поджала губы и отвела взгляд куда-то в сторону.
        - Если бы ты тогда послала ее ко мне, в Лондон, этого бы не случилось, - сердито проговорил Степан.
        - Знаешь, я все-таки мать, - после долго молчания ответила сестра, - и я помню, Степа, каким ты тогда был. Что, скажешь, принял бы ее дитя, как свое, и стал бы воспитывать?
        - Тогда - нет, - тяжело вздохнув, ответил Степан.
        - Ну вот, - Марфа налила себе еще кофе. «А сейчас - где ее искать? Сибирь, Степа, она большая, и татары эти там еще, - женщина чуть поежилась. «Я уж и похоронила ее, Степа, а все равно - иногда ночью просыпаюсь и кажется мне, что жива она - вот только где?».
        Степан заметил одну, маленькую слезу, что блеснула в морщинке под зеленым глазом, и нежно проговорил: «Помнишь же, от Писания сказано, Марфа - как непостижимы судьбы Его и неисповедимы пути Его! Может, и найдется Тео.
        - От Павла же это, - удивилась женщина, - можно тебе разве такое читать?
        - А кто сказал, что я это читаю, - Степан поднял бровь, - я все Писание наизусть помню, дорогая сестра, не могу же я из головы его выбросить, - он улыбнулся.
        - А ты еще удивляешься, что Майкл в священники подался, - задумчиво сказала сестра, убирая посуду. «На себя посмотри».
        - Я не удивляюсь, - кисло ответил Ворон, - просто можно было это как-то по-людски сделать, вот и все. Мне, между прочим, предлагали на Святой Земле остаться, дальше учиться, но уж больно я море люблю, я бы не смог без него, - он встал и велел:
«Все, корми девочек, и пойдем, мне еще с нашим общим знакомым надо встретиться, и кое-куда съездить, по делам, я потом вернусь с тобой, лошадь возьму, оттуда потом кто-нибудь пришлет ее.
        - Откуда? - непонимающе спросила Марфа.
        - Оттуда, - ответил брат и вышел.
        Джон посмотрел на графа Ноттингема, что сидел напротив и поинтересовался: «Что это ты так рано из деревни явился, тебе только на следующей неделе отплывать?»
        Фрэнсис вздохнул и сказал: «Я приехал делать предложение».
        - Надеюсь, не мне? - Джон распахнул окно и улыбнулся: «Если дожди не зарядят, нас ждет отличная осень. Спасибо, что сказал мне, а то некоторые сначала венчаются, а потом уже, - лет этак через десять, - об этом сообщают». Он постоял какое-то время спиной к Фрэнсису и граф подумал: «Господи, сколько ж ему лет? Да, семьдесят в этом году, они же ровесники с моим отцом покойным, воевали вместе, во Франции. А так - если не знать, лет пятьдесят дашь, не больше».
        - Прямо сейчас ты ее никуда не увезешь, - так и, разглядывая собор, заметил Джон.
        Ноттингем, было, открыл рот, но разведчик, повернувшись к нему, устало опустился в кресло: «Да видел я, как ты на нее смотрел, видел».
        - Может, мне ее матушка еще откажет, - пробормотал мужчина, глядя на старую, пыльную шпалеру, что висела на стене. «Это же времен короля Генриха еще, наверное, - он вдруг поймал себя на том, что улыбается.
        - Да не откажет тебе никто, на себя посмотри, - Джон усмехнулся. «Ты же у нас красавец, как Испанец, во время оно. Да еще и с титулом, и с землями кое-какими. Только, дорогой мой Франческо, не можешь ты вот так жениться, ты у нас уважаемый римский гражданин, надо все это обставить, - разведчик подумал, - изящно.
        - Придется вам, конечно, два раза венчаться, ну уж ладно. Я ее в следующем году отправлю в Париж, под крыло к дяде Матье, - Джон еле сдержал улыбку, - а тот ее пристроит к пресловутой мадам де Лианкур в свиту. Там и встретитесь, ну, якобы.
        - Понятно, - угрюмо ответил Фрэнсис. «А ты уверен, что там безопасно, все-таки король Генрих…
        - Ну, дядя твоей невесты за семью свою кому угодно глотку перережет, не то, что королю Генриху, - заметил Джон и вдруг посерьезнел: «Но насчет Испанца, Фрэнсис, - ты даже ей не имеешь права о нем говорить. Об Испанце в этой стране знают трое - ты, я и ее Величество, и пусть так и будет. Как его воспитанник, кстати, этот мальчик, Хосе? Ну, тот, которого, он в Лиме подобрал, сирота?
        - Учится, - Фрэнсис улыбнулся. «Очень способный юноша, года через три уже в университет отправится, в Болонью. Врачом хочет стать».
        - Ладно, - Джон поднялся, - у меня тут еще встреча, а ты иди к своей будущей теще, она тебе понравится. И смотри, ты на хорошей девочке венчаешься, дочери Корвино, не обижай ее.
        - Никогда, - твердо ответил Ноттингем, - пока я жив.
        - И загляни ко мне на той неделе, - велел Джон, когда граф был уже в дверях, - я тебе письмо Констанцы отдам.
        Полли высунулась из своей комнаты и спросила: «Ну что?».
        - Он тебя в Париж отправит, к дяде, - мрачно ответил Фрэнсис, - ты там осторожней только, хорошо?
        Девушка оглядела пустой коридор, и быстро поцеловав жениха, сказала: «Заходи ко мне, я сейчас закончу с твоими документами, и отправимся к матушке, вместе».
        - Что-то я боюсь, - признался Ноттингем, устраиваясь на простом табурете. Полли присела к нему на колени и, прижавшись щекой к плечу, сказала: «Милый мой граф, тебе тридцать семь лет, взрослый мужчина, чего ты боишься?».
        - Я никогда еще не делал предложения, - ответил Фрэнсис, целуя ее руку - с ловкими, смуглыми, испачканными в чернилах пальцами. «Убивать - убивал, документы воровал, печати подделывал, ранили меня…
        - Сколько? - озабоченно спросила Полли.
        - Два раза, еще, когда мальчишкой был, по глупости, - отмахнулся Фрэнсис. «Даже в кораблекрушении пришлось побывать, а вот - предложения - не делал».
        Полли потянулась за холщовыми нарукавниками, и рассудительно сказала: «Ну, вот и научишься заодно, мой дорогой граф».
        Уже подходя к дому Кардозо, глядя на стройную спину Марфы, что вела за руку девочку, Степан вспомнил простой медный крестик и темные, грустные глаза отца Джованни.
        - А если жив он? - подумал Ворон. «Я же ему солгал тогда - может быть, он так и погиб где-нибудь, не узнав, что у него есть дочь? Да где же искать его теперь - если я у Джона спрошу, то придется все рассказывать, до конца, а я этого не смогу сделать, - он вдруг поймал себя на том, что тянется за шпагой.
        - И мальчик этот, сын Мендеса, их внук - Степан на мгновение замедлил шаг, - как же он тогда плакал, бедный, в костер тянулся, а потом кричал: «Мама! Мамочка!» - а она уже мертвая лежала, в пыли. Где он сейчас? Тоже умер, наверное, - он вздохнул, и, догнав сестру, сказал: «Кажется, мы и пришли».
        Дон Исаак сам открыл дверь и радушно сказал: «Проходите и сразу за стол, все вместе».
        - Мы позавтракали, - запротестовала Марфа.
        - Знаю я ваши завтраки, - заметила пожилая, еще красивая женщина, появившись из-за спины мужа. «Ребенок с утра должен есть горячее, да и вы, миссис Марта, тоже, вы же кормите еще».
        - А откуда курица? - спросил Степан, усаживаясь за стол.
        - Понимаете, - Кардозо смешливо откинулся на спинку кресла, - это моя семья тут живет по личному приглашению ее Величества, а вообще - ну, как вам сказать, все же у нас тут порт, много народу приезжает, некоторые задерживаются. На какое-то время, - Кардозо принялся за еду и добавил: «Если бы вы, рав Авраам, тут подольше пробыли, я бы вас сводил кое-куда в субботу с утра. Миньян у нас давно есть и даже более того. Гораздо более. Видите, и курица тоже появилась».
        - Мы для вас сундук упаковали, - добавила Хана Кардозо, - и в Плимут его отправим завтра.
        Там все моими руками приготовлено, на этой кухне. Только сразу все не ешьте, ладно? - жена дона Исаака улыбнулась, и Степан почувствовал, что краснеет.
        - Да зачем? - смущенно сказал он.
        - Ну, - заметила женщина, - кто вам там еще такое на стол подаст?
        - Спасибо, - искренне ответил Степан.
        - А ты не думай, Мирьям, у нас тут весело, мы не всегда вдвоем с доньей Ханой, - обратился Кардозо к девочке. «Мои сыновья младшие поблизости живут, у нас пятеро внуков, так что будет тебе с кем поиграть, да и миссис Марта тоже по соседству. А потом выучишься на акушерку, и мы все будем тобой гордиться, и отец твой тоже!»
        - Конечно, - нежно сказал Степан и обнял дочь, сидевшую рядом.
        После завтрака женщины пошли разбирать вещи Мирьям, а дон Исаак, закрыв дверь в столовую, сел, и тихо сказал: «Я не хотел при жене, она до сих пор…, плачет иногда, хоть почти десять лет прошло. Вы же были там, да? Нам Эстер сказала, что его убили мгновенно.
        Он ведь не страдал?
        - Не страдал, - ответил Степан, вспомнив фонтан крови, брызнувший из простреленной глазницы Мендеса. «Не страдал, дон Исаак».
        Кардозо вздохнул и, помолчал, проговорил: «Я только жалею, что его без нашей земли похоронили. У вас есть она, рав Авраам? Или дать вам с собой?»
        - Есть, - Степан на мгновение закрыл глаза, представив маленький холщовый мешочек.

«Спасибо, дон Исаак».
        Уже в передней Мирьям бросилась ему на шею, - отчаянно, и прошептала: «Папа, милый, береги себя, пожалуйста, возвращайся ко мне!».
        - Следующим летом, - весело сказал Степан. «Приедем с Ником и будем тебя катать на лодке, пока твоя морская болезнь окончательно не пройдет!»
        Дочь рассмеялась, стирая слезы со щек, и поцеловала его - нежно.
        - Ты иди, - велел Степан Марфе, когда они уже стояли у ворот усадьбы. «Я встречусь кое с кем, и потом сам лошадь заберу, не буду тебя беспокоить. Присматривай за Мирьям, ладно?».
        - Да хранит тебя Господь, Степа, - вдруг, почти неслышно, проговорила Марфа. «Да хранит тебя Господь». Она еще постояла на обочине, глядя на его жесткую, прямую, в черном камзоле спину, а потом он скрылся в полуденной толчее и Марфа, пробормотав:
«Ну, не помешает» - перекрестила его, - напоследок.
        - А что ты собираешься пить на корабле? - поинтересовался Джон, глядя на то, как Степан открывает пиво.
        - Женевер и ром, - усмехнулся Ворон. «Ты не думай, у меня и в те времена они всегда на борту были, а уж сейчас - тем более».
        - Так, - Джон проглотил устрицу и одобрительно заметил: «Тридцать лет сюда хожу, и ни одной испорченной не попадалось. Сначала о делах. Твой старый знакомец Себастьян Вискайно жив и здоров.
        Степан побледнел и процедил: «Ну, это ненадолго».
        - Был бы очень рад, если бы это получилось, - Джон заказал еще бутылку вина, и, поймав взгляд Ворона, рассмеялся: «Если бы ты видел, как покойный король Генрих пил, ты бы так на меня не смотрел.
        - Так вот, о Вискайно - он сейчас в Акапулько, женат, двое детей. Ну, это то, что я знаю. На западном побережье Мексики, у меня никого нет, и очень жаль - именно туда приходят галеоны из Манилы. Ходят слухи, что Вискайно там очень отличился, и король Филипп решил послать его в Картахену - организовывать оборону города на случай нашего нападения.
        - Которое, уж поверь мне, состоится, - Ворон поднял бровь. «Там, конечно, не так много золота, как в Веракрусе на складах, но тоже достаточно, чтобы порадовать ее Величество.
        Ну и головой капитана Вискайно тоже».
        - Ты там за сыном следи, - внезапно сказал разведчик. «Он у тебя молодой мальчик, горячий еще, мало ли что».
        - Прослежу, - пообещал Степан и, вытерев пальцы салфеткой, потребовал: «Давай шпагу мою».
        Джон протянул ему клинок и Ворон, рассматривая высеченных на эфесе наяд и кентавров, спросил: «А откуда ты знал, что я понравился Белле?».
        - Вспомнил…, - пробормотал разведчик. «Служанка ее, Пепита, на меня работала. Она тогда вернулась в опочивальню, легла на кровать и сказала: «Пепа, я только что встретила мужчину, за которым готова пойти на край света».
        - Хорошо, - Степан взял салфетку и протер эфес. «А что она мне понравилась?»
        - Я же видел твой взгляд там, в кабаке портовом, - рассмеялся Джон.
        - Нику отдам, - сказал Степан, пристегивая шпагу. «А себе найду простую, без, - он улыбнулся, - мифических созданий.
        - Я могу сразу ее в Плимут отправить, - предложил Джон.
        - Нет, она мне еще тут понадобится, - ответил Ворон. «А вот шкатулку можешь туда посылать, впрочем, погоди, - он откинул крышку и порылся в письмах, - вот это я должен вернуть.
        - А остальные? - удивился разведчик.
        - Остальные некому возвращать, - тихо ответил Ворон, пряча под камзол сложенный, выцветший листок бумаги, исписанный мелким, изящным почерком.
        - Стивен, - Джон внезапно побледнел.
        Ворон встал и, наклонившись к его уху, прошептал: «Пусть это станет еще одной вещью, которую ты забыл, хорошо?»
        Джон кивнул, и нарочито спокойно спросил: «У тебя ведь еще одно дело в Лондоне осталось, да?».
        - Да, - Степан повернулся к нему, - личное дело. Прощай, - он протянул разведчику руку, - и спасибо тебе, за все.
        Он вышел, из подвальчика, наклонив почти не поседевшую голову, и Джон, все еще стоя, потянувшись за вином, залпом допив кубок, пробормотал: «Вот оно как, значит».
        Ноттингем взял Полли за руку и сказал: «Вот так, и никуда не отпущу. Народа на улице много, мало ли, еще толкнет кто-нибудь».
        - Я тут два раза в день пешком хожу, - рассмеялась девушка и вдруг спросила, глядя на его светлые, играющие золотом в осеннем солнце волосы: «А почему ты решил, ну, - она кивнула на неприметный дом сзади.
        - Я младший сын, - со вздохом ответил Фрэнсис. «Мы тут все большей частью такие. Ну, или как свояк мой будущий - что там, на севере, на болотах делать? Море тоже не каждому по душе, да и у повстанцев в Нижних Землях не все воюют. Вот и получается, что сюда приходим.
        Тем более наш общий знакомый и мой отец друзьями были. Потом мой старший брат умер, бездетным, вот титул мне и достался. Но ты не бойся, - Фрэнсис остановился и нежно посмотрел на Полли, - там совсем не опасно. Я сижу в курии, и больше ничего. Видишь, пятнадцать лет уже просидел.
        - А если что-то надо сделать? - тихо спросила Полли.
        - Ну, - Фрэнсис рассмеялся, - для этого есть другие люди. Мы с тобой будем все подготавливать, а они - делать. Так безопасней. Роберт ко мне пару раз приезжал, другие тоже. Хотя Роберт последние годы дорабатывает, потом они с твоей сестрой куда-то в спокойное место отправятся.
        - Нет таких мест, - сердито заметила Полли и крепко сжала руку жениха.
        - Ну отчего же, - пожал плечами Ноттингем, - в Вене тихо, хотя нет, там с турками война началась, а вот в Копенгагене, в Стокгольме - там спокойно.
        - Мой дядя хочет в Копенгаген, - ласково рассмеялась девушка. «Он там когда-то после ранения выздоравливал, ему очень понравилось»
        - Твой дядя так удачно дружит с французскими королями, - пробормотал Фрэнсис, - что никто его из Парижа до смерти не отпустит. Ну, надеюсь, он за тобой там будет присматривать.
        - Дядя Мэтью, боюсь, меня к себе цепью привяжет, - вздохнула Полли, и, спросила:
«А мне чем придется заниматься там, в Риме?».
        Ноттингем расхохотался. «Во-первых, я пятнадцать лет ем в трактирах, или у кого-то в гостях…
        - Ну, за это ты не волнуйся, - отмахнулась Полли. «А еще?».
        Мужчина так посмотрел на нее, что она, заалев, отвернув красивую голову, пробормотала:

«Я о работе говорю!»
        - Документы все на тебе будут, - коротко сказал Фрэнсис, - ну и, сама понимаешь, женщины в нашем деле - тоже источник хорошей информации. Предыдущий резидент тканями торговал, ему легче было, а я - чиновник, мне не с руки с любовницами кардиналов встречаться.
        - Ясно, - пробормотала Полли, все еще краснея. «Ну, вот и усадьба наша»
        - А это не отчим твой? - показал Ноттингем на красивого, высокого мужчину при шпаге, что выезжал на улицу. Гнедой конь коротко заржал, и всадник, поворачивая за угол, оглянулся.
        - Нет, Виллем в море сейчас, - ответила девушка. «Наверное, знакомый его, у него много моряков в друзьях».
        - Уж больно у него посадка хороша для моряка, - задумчиво проговорил Фрэнсис, - сразу видно, мастер держаться в седле. Ладно, - он сделал глубокий вдох, - пошли, чем быстрее я это сделаю, тем лучше.
        Степан сжал поводья и на мгновение вспомнил черные, бархатные, огромные глаза Маши.

«Высокая, какая девочка, - подумал он. «В него. И смуглая, у Маши кожа была, как мрамор.
        Господи, взрослая девочка уже. А волосы тоже его - у Маши совсем черные были, как крыло ворона. А глаза - да, ни у кого больше я таких глаз не видел».
        Он, было, хотел повернуть коня, но потом, глядя на собор Святого Павла, сказал себе: «Нет, все потом, потом. Вернусь и скажем. Там ждут, да и в Плимут дорога неблизкая».
        - Матушка, - робко сказала Полли, постучавшись в кабинет, - тут к вам пришли.
        Марфа перевернула бумаги на столе и вздохнула: «Ну, раз пришли, пусть заходят. А ты что так рано из деревни приехала, охота вроде только на следующей неделе заканчивается?».
        Девушка покраснела, и, пробормотав что-то, исчезла, пропустив в дверь невысокого, изящного мужчину с белокурыми волосами, в отлично сшитом камзоле серого бархата, отделанном серебром. Марфа посмотрела на алмазы, что украшали эфес его шпаги, и сказала, поднимаясь: «Здравствуйте, я Марта де ла Марк, рада вас видеть. У вас ко мне какое-то дело?».
        Фрэнсис откашлялся и, глядя на красивый, высокий, с уже заметными морщинами лоб, вдыхая запах жасмина, ответил: «Меня зовут Фрэнсис Говард, граф Ноттингем, миссис де ла Марк, и я пришел попросить руки вашей дочери».
        - Вы вместе с сэром Робертом в тюрьме сидели? - розовые губы улыбнулись, и Фрэнсис, облегченно выдохнув, рассмеялся.
        - Какая красивая осень в этом году», - Ворон оглянулся и, вдохнув запах леса, погладил влажный мох на стволе дерева. «И погода вроде хорошая стоит, до Кариб должны легко дойти. Ну, мало ли что, конечно, но все равно - справимся». Золотая, рыжая листва устилала землю. Вдалеке, на берегу реки, виднелась крыша дворца.
        Степан услышал чье-то легкое дыхание, и оглянулся - это был олень, еще молодой, с белой грудью. «Не бойся», - улыбнулся Ворон и протянул руку. Олень потыкался в нее носом и посмотрел на него нежными, темными глазами.
        Сзади раздались почти неслышные шаги. «Марфа тоже так ходит, - вдруг подумал Ворон.

«Как рысь».
        - Вот и я, - сказал Степан.
        Она встала рядом - высокая, тонкая, в белом атласном платье, расшитом серебром. Рыжий парик был перевит алмазными нитями.
        - Я приехал поздравить тебя с днем рождения, - Ворон чуть улыбнулся. «Седьмого сентября, на той неделе было. Возьми, - он достал из кармана зеленую, оправленную в золото жемчужину, - пусть она будет у тебя. Я ее не носил с тех пор, как…, В общем, почти тридцать лет, - он чуть помолчал и положил подвеску на ее ладонь.
        - Спасибо, - тихо сказала она, вздернув острый подбородок. «Ты же, наверное, попросить за кого-то хочешь?»
        - Хочу, - согласился Ворон. «Выпусти Рэли и его жену из Тауэра, пусть сидят в деревне, ладно?»
        - Я не люблю, когда женятся без моего разрешения, - сухо ответила женщина.
        - Я два раза женился, и оба - без твоего разрешения, - пробормотал Ворон.
        - Не на моих фрейлинах, - тонкие, в алой помаде губы чуть улыбнулись. «Ладно. Хоть бы ты раз за себя попросил».
        - А что мне просить? - красивая бровь взлетела вверх. «Истинно, благ Господь был ко мне все это время, и нечего мне больше желать, - тихо проговорил Степан. «И вот еще, - он достал из-под камзола письмо. «Я подумал, что лучше тебе его вернуть - ну, мало ли что».
        - Это еще почему? - подозрительно спросила женщина, и, приняв письмо, чуть вздохнула.

«А впрочем, тебе виднее - ты всегда поступал так, как хотел».
        - Нет, - заметил Степан. «Если бы я тогда поступил, как хотел, ты бы на престоле не сидела, сама знаешь». Он увидел, как дернулась щека женщины, тут же добавил:
«Прости, пожалуйста. А вот теперь я опять попрошу - если со мной что-то случится…, У меня же дочь, она ребенок еще, я ее сейчас у Кардозо оставил, у этого купца».
        - За него ты тоже просил, как я помню, - женщина усмехнулась. «Мог бы и не говорить, мы о ней позаботимся. А с твоими письмами что делать? Их там семь».
        - Мало я писал, да, - вдруг, горько, сказал Степан. «Прости».
        - Я еще меньше, - она помолчала и решительно сказала: «Сожгу. Ну, все, езжай, у меня там совет заседает, они ждут. Попутного тебе ветра, мой Ворон».
        - Спасибо, моя королева - он нагнулся над прохладной, большой, - почти как у мужчины, - кистью, унизанной перстнями и поцеловал ей руку.
        Женщина перекрестила его прямую спину и тихо сказала: «Господи, ну пусть он вернется. Он же всегда возвращался, так сохрани его и в этот раз».
        Он шел через тихий, уже вечерний лес - заходящее солнце сияло где-то там, на западе, и вспоминал сырой, мартовский закат в Дептфорде, на верфях.
        - Как костер были ее волосы, - подумал Ворон, - горячие, мягкие, и пахло вокруг свежим деревом и морем. А потом она отстранилась и попросила, глядя на меня - она же высокая, вровень со мной: «Отпусти».
        - А он ответил: «Нет, не отпущу» - женщина заперла на ключ дверь своей опочивальни - огромной, с высоким потолком, и, открыв шкатулку, достав перевязанные корабельной бечевкой письма, - долго смотрела на них.

«Если ты меня любишь, то я сейчас уложу тебя на эту кровать, сделаю все, что хочу сделать, - он еще этак усмехнулся тогда, - сниму тебя с трона и увезу туда, где мы сможем быть вместе. Но это если ты меня любишь».

«И я тогда сказала: «Не люблю» Побоялась. Дура, - она бросила письма в камин и поворошила в нем кочергой, - Господи, какая дура». Бумага рассыпалась в прах, и она, отряхнув руки, откинув назад голову, войдя в тронный зал, сказала поднявшемуся перед ней совету: «Продолжим, джентльмены».
        Ворон отвязал лошадь, и, уже сев в седло, оглянулся - крыша дворца была еле видна.

«Она тогда взяла жемчужину - губами, - и сказала, улыбаясь: «Вот уж не думала, что у тебя под рубашкой может быть такое. А я рассмеялся еще: «У меня под рубашкой есть еще много разного, советую тебе не останавливаться». Ну, и она не остановилась».
        - Господи, - он, разозлившись на себя, пришпорил лошадь, - хватит уже. Она тебе тридцать лет назад сказала, что не любит тебя. Если бы любила - ты бы небо и землю перевернул, чтобы быть с ней. Все, хватит уже, Ворон».
        Дул сильный, хороший восточный ветер, и Степан, глядя на закат, что играл над дорогой в Плимут, вдруг улыбнулся: «Ну, я же говорил, что будет легко идти - и не ошибся».
        Николас Кроу проснулся от бьющего в глаза, яркого утреннего солнца, и, чуть приподнявшись в кровати, взглянул на тихую воду гавани - прямо за окном таверны.

«Желание» чуть покачивалось на рейде, со спущенными парусами, а за ней возвышалась громада «Святой Марии». «Сегодня», - пробормотал он, - Господи, сегодня».
        Девушка рядом чуть пошевелилась, и Ник, приподняв белокурый локон, поцеловал нежное плечо. «Да, - не открывая глаз, сказала она, - да». «А ну давай, - шепнул капитан Кроу, - у меня тут все давно готово».
        Девушка рассмеялась, и, открыв один голубой глаз, сказала: «Да уж я чувствую, мне матушка говорила, что это у вас семейное». Она перевернулась на бок, и, раздвинув ноги, сладко застонала. «А что, - поинтересовался Ник, прижимая ее к себе поближе, - твоя матушка с моим отцом…»
        Девушка рассмеялась сквозь зубы. «И с сэром Фрэнсисом тоже, и вообще - со всеми.
        Работа такая у нас, знаешь ли».
        Ник легко перевернул ее и улыбнулся: «Я чувствую, мы мистеру Берри сегодня кровать доломаем. Ну, ничего, новую мебель купит».
        Девушка откинула голову назад и шепнула: «Следующим летом буду тебя ждать, капитан Кроу».
        - Как только сойду на берег, сразу к тебе, - пообещал Ник, и, почувствовав, как обнимают его спину стройные ноги, успел подумать: «Все же дома и шлюхи слаще».
        Потом, он, в одной рубашке и бриджах, зевая, с растрепанными волосами, босиком, спустился вниз, в пивную. Время было обеденное и мистер Берри, бывший кок «Святой Марии», разливал эль.
        Ник облокотился на деревянную, вытертую до блеска стойку, и сказал: «Мистер Берри, вы бы мне с собой наверх поднос собрали, а? Ну там сыра, мяса, пару бутылок вина. А то я боюсь, - юноша усмехнулся, - до вечера оттуда не выйду, а на закате и отплывать уже».
        Берри посмотрел в лазоревые глаза капитана Кроу и ворчливо рассмеялся: «Они такие, да, что мать ее, что эта - захочешь, а не оторвешься. Ладно, погоди, сейчас, что-то народ валить стал, возьми пока - Берри передал ему, бутылку бургундского вина, и добавил: «Для джентльменов держу, понятное дело».
        Ник почесал локоны темного каштана и замер с подносом в руках - вся таверна вдруг затихла, и люди стали подниматься со своих мест, глядя на дверь.
        Отец наклонил голову, и, сбросив с мощных плеч плащ, - кто-то его тут же подхватил, - шагнул в зал.

«Мистер Берри, рад вас видеть, - коротко сказал он. «Всем выпивку за мой счет». Таверна огласилась приветственными криками, а отец, подойдя к Нику, забрал у него поднос и осмотрел с ног до головы.
        - Ну, да, двадцать два года, - усмехнулся Ворон, - доживешь до моих лет, они тебе сами все приносить будут. Собирайся, шлюпка ждет.
        Он проводил сына глазами, и, повернувшись к хозяину таверны, спросил: «Как у вас с ромом, мистер Берри? И с женевером?»
        - Все есть, сэр Стивен, - ответил Берри. «На «Святую Марию» отправить?»
        - Да, - распорядился Ворон, передавая ему золото. «И сейчас мне стаканчик налейте, а то, кажется, придется мне капитана Кроу подождать немного».
        - Мистер Майкл, я слышал, священником стал? - спросил Берри, открывая бутылку рома.
        - Учится еще, - коротко ответил Ворон.
        - Ну да, - вздохнул Берри, - он и тогда еще, шести лет от роду, каждый вечер вставал на колени, - они ж у меня в чулане спали, - крестился и говорил: «Упокой, Господи, душу, мамы моей, дай ей приют в обители райской».
        Ворон помолчал, и, допив стакан, поставив его на стойку, сказал: «Сэра Уолтера из тюрьмы выпускают».
        - Ну, слава Богу, - Берри плеснул еще рома в стакан, - теперь бы он еще на моря вернулся.
        Сэр Фрэнсис там, вы теперь тоже собрались - все хорошо будет».
        - Спасибо, мистер Берри, - тихо ответил Степан, и, завидев сына, велел: «Шпагу давай».
        Ник покраснел: «Что такое?»
        - Ничего, - усмехнулся отец, и, отстегнув свою, протянул ее сыну. «Поменяемся, вот что. Эта, - он нежно погладил эфес, - у меня еще со времен корабля моего первого,
«Клариссы», я тогда младше тебя был».
        - Спасибо, папа, - потрясенно сказал Ник и вдруг вспомнил, давнее, детское. Их с Майклом перевели наверх, на мачты, и он, ранним утром, выйдя на палубу, увидел отца. «Святая Мария» медленно дрейфовала под легким западным ветром, было тихо, и отец стоял у румпеля, подняв голову, следя за белой, стройной птицей, что вилась вокруг корабля. Лучи рассвета играли на эфесе его шпаги, и Ник зажмурился - таким ярким было это сияние.
        Отец тогда обернулся, и, улыбнувшись, сказал: «Видишь, это к счастью - альбатрос».
        Ворон повертел в руках шпагу сына, и кисло заметил: «Легкая она, для меня, ну да ладно.
        Ну, что стоишь, пошли. Всего хорошего, мистер Берри, следующим летом увидимся».
        - Попутного ветра, капитаны! - крикнул Берри им вслед.
        Степан посмотрел на аккуратные дома, что окружали гавань, на чистый булыжник под ногами и, косо глянув на красивое лицо Ника, сказал: «Ну, я надеюсь, ты осторожен, как я тебя и учил».
        Сын покраснел и ответил, куда-то в сторону: «Не дурак же я».
        - Хотелось бы верить, - вздохнул Ворон и, помахав рукой матросам, что сидели в шлюпке, стал спускаться к морю.
        - Я тебя высажу, - обернулся он к сыну, - а потом уже к себе поеду. Теперь смотри - погода хорошая, ветер, как по заказу. Я не хочу, чтобы ты отставал, - мало ли что, - поэтому буду идти на половинных парусах.
        Увидимся с сэром Фрэнсисом в назначенном месте, а потом уже будем думать - кто куда.
        Картахену мы раньше следующей весны все равно не атакуем - у нас сейчас мало кораблей там, надо ждать, пока остальные подтянутся.
        Ник кивнул. Отец испытующе посмотрел на него и спросил: «Ты когда с Кавендишем ходил, на суше работал?»
        - Да, как раз в той самой Картахене, - ответил Ник. «В Панаме, в Мексике».
        - Отлично, - пробормотал Ворон и подтолкнул его: «Ну, вон тебе трап выбросили. Иди, держись у меня в кильватере. Если разбросает штормом - место встречи ты знаешь».
        Он посмотрел на то, как юноша ловко карабкается вверх и, улыбнувшись, велел матросам:

«А теперь быстрее домой, а то я что-то соскучился».
        Ворон поставил шкатулку с письмами на стол и сказал первому помощнику: «Давайте, мистер Гринвилль, я первую вахту сегодня постою, все же давно я этого не делал, хоть мне отсюда до Нового Света дорога наизусть знакома - но все же».
        Гринвилль улыбнулся и осторожно спросил: «Сэр Стивен, тут команда спрашивает - вы надолго на моря вернулись?».
        - Если повезет, мистер Гринвилль, то я надеюсь тут умереть, - хохотнул Ворон и, не оглядываясь, стал подниматься по темному, узкому трапу наверх - в свежий ветер и сияние заката.
        Якорные цепи загремели, он положил руку на румпель, и сказал: «Ну, с Богом». Паруса медленно поднимались, «Святая Мария» чуть заскрипела, и Ворон с радостью почувствовал, как подчиняется ему корабль. «Вот все бы так слушались, - усмехнулся он, и, обернувшись, увидел, как «Желание» становится ему в кильватер.
        - Молодец мальчик, - подумал Степан. Гавань удалялась от них, и, смотря на ласковое, поблескивающее золотом, море, он прошептал:


        Выходящие на кораблях в море, работники на водах великих,
        Те видели творения Господа, и чудеса Его в пучинах:
        И воззвали они к Господу в беде своей, и Он из бедствия их вывел.
        Сменил бурю тишиною, успокоил волны.
        Радовались они покою, тому, что привел Он их к цели желанной.


«Святая Мария» и «Желание» шли на юго-запад, туда, где солнце уже опускалось за горизонт - пока их белые паруса не слились с медленно темнеющим небом.



        Пролог
        Мексика, январь 1594 года

        Высокий, стройный, русоволосый мальчик положил шлюпку в галфвинд и, озабоченно оглянувшись, спросил: «Папа, я все правильно делаю?»
        Вискайно, сидя на корме, посмотрел, как играют бронзой на солнце волосы сына, и, ласково ответил: «Ну конечно, Дэниел, вот так и держи ее, и мы пришвартуемся там же, откуда уходили».
        В зеленовато-голубых глазах ребенка заиграли искорки смеха и Дэниел сказал:
«Жалко, что мы уезжаем. Тут красиво, - он поглядел на белые, с черепичными крышами домики Акапулько, на колокольню кафедрального собора и спросил: «А как там, в Картахене?».
        - Там южнее, - рассмеялся Вискайно, - и еще жарче. «И тут Тихий океан, а там Атлантический, Карибское море».
        - Как в Веракрусе, да, - пробормотал мальчик. «Там, наверное, обезьяны есть, в джунглях, если это на юге».
        - Есть, - согласился Вискайно. «Станешь постарше, пойдешь ко мне юнгой, отправимся с тобой вверх по Амазонке. Вот там обезьян тьма-тьмущая, все деревья ими облеплены. И еще анаконды».
        - Я бы хотел убить ягуара, - заявил мальчик, ловко убирая парус и разматывая канат. «Папа, - спросил он, - а почему ты сейчас в море не ходишь?».
        Вискайно привязал шлюпку и подал руку сыну. «Ну, во-первых, - ответил Себастьян рассудительно, - я не хочу от вас уезжать надолго, а во-вторых - я комендант порта, мне тут надо быть. А в Картахене я стану командовать обороной всего побережья, это большая работа, тем более, что сейчас англичане опять оживились».
        Сын подкинул ногой камешек и сказал, засунув руки в карманы: «Я бы хотел еще в Манилу поехать, вот. Вообще туда, - он махнул головой на запад. Ну, или, - на губах ребенка заиграла красивая улыбка, - туда, на север. Куда-нибудь.
        - Потерпи еще четыре года, - подтолкнул его отец, - я закончу тамошние укрепления, и опять пойду в море. Будешь со мной плавать. Раньше твоя мама все равно тебя не отпустит, да и права она, мал ты еще.
        Дэниел посмотрел на отца и улыбнулся.
        Он ничего не помнил. Только иногда ему снился другой мужчина - высокий, смуглый, который учил его стрелять из лука и рыбачить. Мать говорила, что его отец погиб в море, когда Дэниел был еще младенцем, - но кто был тогда тот, второй? Еще в этих снах был треск мушкетных залпов, крик сестры, - отчаянный, высокий, и темная лужа крови на белом песке.
        Когда Дэниел был поменьше, у него были кошмары. Индейская нянька звала мать, та приходила, - высокая, стройная, с заплетенными на ночь в косу волосами, ложилась рядом и баюкала его. Еще мать пела песни - она знала много, на разных языках, и у нее был нежный, ласковый голос. Мальчик успокаивался и засыпал.
        - Есть хочу, - вдруг сказал мальчик. Вискайно привлек его к себе и поцеловал в затылок. «Ты думаешь, я не хочу? - ворчливо сказал капитан. «Мы же сразу после утренней мессы в море вышли. Ну, ничего, сейчас матушка нас накормит».
        Дэниел взял его за руку, и так пошел дальше - вверх, на холм, к большому дому белого камня, вокруг которого был разбит ухоженный, зеленеющий сад.
        Красивая, высокая женщина в платье бирюзового шелка, сидевшая за верджинелом, улыбнулась, и обернувшись к девочке, что устроилась рядом, кивнула: «Отлично, Марта.
        Теперь давай еще раз».
        Дочь - хрупкая, изящная, с миндалевидными, темными глазами, - кивнула, и, взяв виуэлу, стала нежно перебирать струны
        - Descansa en el fondo del mar, - запели они, аккомпанируя себе, - verdes como los ojos. Su nombre era Isabel, el a muria por amor.
        Когда они закончили занятие, Марта села на колени к матери и спросила: «А как это - умереть из-за любви?»
        Тео вздохнула и, погладив дочь по прямым, цвета воронового крыла, волосам, ответила:

«Сеньора Изабелла очень любила сеньора Куэрво, и заслонила его своим телом от ядра.
        Так и умерла. И он тоже умер, потом».
        - Наверное, - добавила про себя Тео, глядя на бескрайний простор океана перед ней.
«Если бы сюда заходили бы какие-то другие корабли, кроме испанцев, - горько подумала она, - а так и весточку не послать. Да и жива ли матушка, жив ли сэр Стивен? Господь один ведает».
        Она пощекотала дочь и предложила: «Давай спустимся на кухню, проверим, как там дела, а потом нарежем цветов в саду, папе нравится, когда столовая украшена к обеду».
        Марта прижала к себе большой букет георгин и, приподнявшись на цыпочках, ахнула:

«Папа!». Она сунула цветы матери и со всех ног побежала вниз, по дорожке серого камня.
        Вискайно подхватил ее на руки, - хоть дочери и было семь, но она была маленькая и легкая, и нежно спросил: «Что вы тут с матушкой делали, пока нас не было?»
        - Музыка, - стала загибать пальцы Марта, - французский, а на обед сегодня миндальный крем, вот!
        - Надеюсь, и еще что-то, кроме него, - хмуро сказал Дэниел, - я проголодался.
        - Рыба, - презрительно сморщила нос девочка, и, посмотрев на брата, добавила:
«После сиесты пойдем, поиграем в мяч?».
        - Мне заниматься надо, - вздохнул Дэниел, - ты в море не ходишь, у тебя времени больше.
        Себастьян подхватил Марту и сказал, улыбаясь: «Я думаю, Марта тебе может помочь с французским языком, да, дочка?»
        Девочка покраснела и пробормотала: «Ну, если Дэниел хочет…
        - Я хочу, конечно, - ухмыльнулся брат и крикнул: «Мама! Я сегодня сам вел шлюпку!»
        После того, как прочли молитву и служанки, неслышно двигаясь, стали убирать со стола, Тео, посмотрев на детей, велела: «А теперь всем отдыхать, видите, какая жаркая зима в этом году!»
        Дэниел собрал хлебные крошки и, подойдя к большой клетке, кинул их попугаю - снежно-белому, с желтым хохолком и мощным клювом. Птица, висевшая вниз головой на жердочке, приоткрыла глаз, и, перевернувшись, хлопнув крыльями, закричала:
«Куэрво! Куэрво!».
        - Хоть бы раз он что-нибудь другое сказал, - в сердцах проговорил Себастьян.
        - Ну, - заметила Тео, рассматривая свои отполированные ногти, - попугай, которого ты снял с расстрелянного английского корабля, вряд ли станет кричать: «Король Филипп!», дорогой мой.
        Он примирительно улыбнулся, и, когда дети вышли из столовой - огромной, с мраморным полом и выходящими на океан окнами, шепнул жене: «Я сейчас».
        Себастьян остановился на пороге опочивальни, посмотрев на ее стройную спину. Темные локоны были распущены, по-домашнему. Он вдохнул запах цветов, которые стояли в серебряных вазах вдоль стен, и застыл - ее длинные, смуглые пальцы вытащили из шкатулки с драгоценностями медвежий клык на простом, кожаном шнурке. Жена повертела его и, чуть вздохнув, положила обратно - в сверкающие россыпи изумрудов и сапфиров.
        Один раз, через несколько недель после венчания, Себастьян попытался его выбросить - жена, застав его над шкатулкой, холодно сказала: «Если ты хоть раз прикоснешься к этой вещи, то можешь раз и навсегда забыть дорогу ко мне в постель».
        Вискайно нашарил в кармане подарок, и, подождав, пока Тео захлопнет шкатулку, тихо подошел к ней. «Смотри, что мне привезли, - сказал он, застегивая на высокой, стройной шее ожерелье, - это из Индии, к твоему новому платью будет хорошо».
        Тео посмотрела на ограненную, оправленную в золото бирюзу и вдруг вспомнила те колечки из Персии, что дарил им отчим, когда они еще были детьми, на Москве. Она положила руку на свой крест - маленький, играющий алмазами, и ласково сказала:
«Спасибо, милый».
        - Можно? - спросил Себастьян, целуя ее плечо. «Пожалуйста, Тео?».
        Она кивнула, и, подождав, пока он расшнурует корсет, встав, потянувшись, услышала, как ее пышные юбки с шуршанием падают на устеленный коврами пол. Муж опустился на колени, и она, схватившись рукой за резной столбик кровати, раздвинув ноги, застонала.
        - Господи, как я тебя люблю, - сказал потом Себастьян ей на ухо, зарывшись лицом в ее мягкие волосы, чувствуя, как содрогается ее тело, - как я тебя люблю, Тео!
        Жена нашла его руку, - левую, ту на которой не было большого пальца, и прижалась губами к шраму.
        Они дремали, лежа в обнимку под прохладным, шелковым одеялом, когда в дверь чуть постучали, и раздался робкий голос служанки: «Сеньор, простите, тут прислали от губернатора, говорят - срочно».
        - Лежи, ради Бога, - велел Вискайно, одеваясь, - лежи, отдыхай. Я быстро.
        - Что случилось? - она обеспокоенно поднялась, придерживая шелк на груди.
        - Ерунда какая-нибудь, наверняка - он пристегнул шпагу и поцеловал вишневые губы, - не бойся, англичане еще ни разу ни атаковали Акапулько, и не сделают этого, пока я жив.
        Муж ушел, а Тео все сидела, завернувшись в шелк, смотря на искусно вытканные шпалеры, что закрывали стену. Усмехнувшись, она шепнула: «Пока ты жив, да», и, прикрыв зеленые глаза, вытянулась на постели.
        - Как интересно, - протянул Вискайно, рассматривая бумаги. Человек, что стоял перед ним, был высокий, темноволосый, с глазами, лазоревыми, как небо. Он еще раз повторил, - терпеливо, на изысканном кастильском наречии: «Сеньор Себастьян, губернатор Новой Гранады лично, при мне, написал и запечатал это письмо».
        - И он просит послать ему планы обороны побережья, - Вискайно усмехнулся. «А где, говорите, это было?»
        - В Санта-Фе-де Богота, где же еще? - удивленно сказал человек. «Вот мой патент от губернатора, - он протянул лист бумаги, украшенный печатями, - в котором он назначает меня своим доверенным гонцом».
        - Документы хорошие, - сказал ему отец, - поэтому не рискуй попусту. И шпагу, ради Бога, не тащи туда - он ее видел, там, на острове, - красивое лицо отца помрачнело, - он ее узнает.
        Понял?
        Ник кивнул, и, только оказавшись в своей каюте, на «Желании», посмотрев на шпагу, что висела на стене, махнув рукой, сказал себе: «Да забыл он ее уже давно, а с простой к нему являться не с руки - я все-таки дворянин, кабальеро, так сказать. Где я еще такой клинок тут найду?»
        Он пристегнул шпагу и, быстро собрав вещи, стал спускаться по трапу в шлюпку - на горизонте темной полоской виднелся берег Мексики - где-то к югу от Веракруса.
        Вискайно, было, потянулся, за связкой ключей от железного шкапа, что стоял у него в кабинете, но, опустив глаза, похолодел - на золоченом эфесе шпаги сеньора Луиса Марии Альвареса де Лопеса, - если верить бумагам, - были высечены наяды и кентавры.
        Вискайно вспомнил, как блестели они в лучах рассвета, там, в шлюпке, посреди бескрайнего океана, вспомнил хрип умирающего ребенка и разбитую в кашу голову матроса.
        - Они у меня в более безопасном месте, сеньор де Лопес, - ласково сказал Вискайно, заметив два пистолета в кобуре гонца из Боготы. «У нашего губернатора. Тут рядом, в соседнем крыле, через двор, вас не затруднит со мной пройти?»
        - Разумеется, - высокомерно сказал дон Луис. «Только я попросил бы вас быстрее, сами знаете, дорога обратно неблизкая».
        - Мы обернемся в одно мгновение, - заверил его Вискайно, и замялся: «Только вот туда нельзя с оружием, сами понимаете…»
        - Шпагу я не сниму, - хмуро предупредил мужчина, выкладывая кобуру на стол и добавляя к ней кинжал.
        - Что вы! - Себастьян даже побледнел. «Я бы не посмел предложить вам отдать шпагу, сеньор Луис!».
        Он вышли из кабинета, и Себастьян, проходя мимо поста, что охранял высокие двери здания, чуть кивнул головой солдатам.
        - Ужасно жаркая в этом году зима, - заметил Вискайно, поднимаясь по лестнице. «В Боготе так же?»
        - У нас холоднее, у нас же горы, - коротко заметил дон Луис. Вискайно увидел, как его длинные пальцы сомкнулись на рукояти клинка, и, распахнув перед ним двери, сказал: «Вот, это здесь».
        Николас Кроу бросил один взгляд на выстроившихся вдоль стены солдат с мушкетами наизготовку, и, все еще не вынимая шпаги, тихо сказал: «Я не понимаю, сеньор Вискайно…»
        Себастьян упер ему в спину кинжал и ответил: «Здравствуйте, капитан Кроу, мы рады видеть вас в Акапулько. А вот теперь - отдайте шпагу. Это ведь вашего батюшки, да? Я сразу ее узнал».
        Ник спокойно отстегнул оружие и, не поворачиваясь, так и смотря на ружейные дула, протянул клинок Вискайно.
        - Я ничего не скажу, - прямая спина капитана Кроу даже не дрогнула.
        - Это сейчас, - улыбнулся Вискайно, и забрал у него шпагу. «Уведите, - кивнул он солдатам.
        Тео лежала в постели с книгой. «Что-то ты долго, - озабоченно сказала она, подняв голову.

«Мы уж и без тебя поели, прости, детям спать надо было. Если хочешь, я разбужу служанку, она накроет на стол».
        - Я у губернатора пообедал, - ответил муж, раздеваясь. «На следующей неделе он нас всех приглашает отдохнуть в горы, там хоть прохладней немного. Ты не представляешь себе, что там у нас случилось, - он рассмеялся, и, пройдя в боковую комнату, стал умываться.
        - Что? - заинтересованно спросила жена, отложив испанский перевод Камоэнса.
        Себастьян посмотрел в зеркало, что висело над серебряным тазом - в ореховой, резной раме, - и подумал: «Сорок пять в этом году, а выгляжу - лет на десять моложе. Только вот седина эта, конечно, все портит». Он наклонил голову и коснулся белого виска - такие же нити просвечивали в аккуратной, красиво подстриженной, короткой бороде.
        - Так вот, - сказал он, забираясь в огромную кровать, устраивая Тео рядом с собой, - помнишь, я тебе рассказывал про этого мерзавца Куэрво, который бросил меня на необитаемом острове?
        Жена кивнула: «Это там, где ты палец потерял?».
        - Да, только чуть раньше, на «Святом Фоме» еще, - капитан чуть помедлил. «Если бы не наш корабль, что занесло туда, на остров, штормом с Ла-Платы, не лежал бы я, дорогая, сейчас в этой постели».
        - О чем я бы очень сожалела, - медленно проговорила Тео, вскинув бровь.
        Себастьян посмотрел на ее чуть покрасневшие щеки и попросил: «Повернись, пожалуйста».
        Она рассмеялась и, прижавшись к нему спиной, шепнула: «Нетерпеливый!»
        - Конечно, - его рука скользнула под рубашку, - попробуй тут, потерпи. Так вот, у этого подонка есть сынок, - тоже бандит, каких поискать, хотя и молод еще. Явился сюда, наглец, с поддельными бумагами, якобы от губернатора Новой Гранады, и хотел у меня выманить планы обороны Картахены. Если бы не шпага, я бы его и не узнал.
        - Какая шпага? - недоуменно спросила Тео, нежась у него под рукой.
        - Его отца, я этот клинок хорошо помню, как сама понимаешь, - ответил муж.
        - Вот, - благоговейно сказал кто-то из близнецов, - она их всегда путала, - это папина шпага.
        Дети стояли в кабинете Ворона, - пахло чем-то теплым и пряным, жарко горел камин, на стенах были развешано оружие. На столе, среди свернутых карт, лежала она - тяжелая, поблескивающая смертельным металлом, с золоченым, резным эфесом. Теодор прикоснулся пальцем к клинку, и пробормотал: «Острый какой, как дедушкин меч».
        - Так что сейчас с его сыном будет? - услышал он, и, перевернув жену, целуя ее в губы, ответил: «Ну, понятное дело, сначала поспрашиваем о том, о сем, а потом - отрубим голову».
        Она вдруг отстранилась, и, взяв его руку, подув на разбитые костяшки пальцев, сказала:

«Бедный. Я тебе завтра мазью смажу с утра, хорошей, на травах».
        - Пока он молчит, - пробормотал Себастьян, глядя на ссадины, - но это пока. Мы за него еще серьезно не принимались. А шпагу эту я запер в кабинете, потом себе заберу, - он стал снимать с ее плеч кружевную рубашку, и жена, взглянув на него мерцающими глазами, шепнула: «Погоди».
        Тео наклонилась над его телом, разметав по постели темные, пахнущие цветами волосы, а потом, устроившись сверху, рассмеялась: «Ты же устал сегодня».
        Он лежал, закинув руки за голову, а жена, накинув шелковый халат, принеся бутылку вина и бисквиты, налила ему бокал и сказала: «Вот ты говоришь, тут безопасно, благодаря тебе. А в Картахене как будет? Все же дети, я волнуюсь, Себастьян».
        Вискайно выпил, и похлопал по кровати: «Иди ко мне, я тебе все расскажу про наши укрепления там, раз и навсегда, чтобы ты спала спокойно».
        Тео задремала, положив голову ему на плечо, а Себастьян, уже зевая, вдруг подумал:

«Хорошо бы еще третьего ребенка, сына. Ну, или дочку». Он обнял жену, и еще успев поцеловать ее мягкую шею, заснул - тихо, без снов.
        Николас Кроу поднял скованные руки и посмотрел на кандалы. «Дядя Питер рассказывал, да, - вспомнил юноша, - где это он сидел? Два раза ведь - на Москве где-то, а потом - в Риме. И пытали его тоже. И отец сидел, когда за честь своей сестры вступился, и царя Ивана хотел убить. И дядя Мэтью сидел. Так что ладно, - он откинулся назад и чуть застонал - сломанное ребро давало о себе знать, - не мальчик я, ничего страшного, выдержу».
        Ник обвел глазами камеру - крохотную, глубоко в подвале, с толстой решеткой, что отделяла ее от узкого, темного коридора. Было невыносимо душно, и он, вытирая пот рукавом разорванной рубашки, поморщился - разбитую бровь саднило. «Хорошо еще, зубы у меня крепкие, - усмехнулся он. «Ладно, надо подумать, как отсюда выбраться - понятно, что никто мне тут не поможет, надо самому».
        Он еще раз оценивающе взглянул на кандалы и попытался разорвать цепь. «Она крепкая, - мрачно подумал Ник, и оглянулся - кроме деревянного ведра и охапки когда-то сухой, а теперь - влажной травы, в ней ничего не было.

«И у меня, кроме креста, - он подергал простой серебряный крестик на кожаном шнурке, - тоже ничего. Да, единственное, что можно сделать - это попытаться разбить голову этому солдату, который приносит еду. Жалко, конечно, он пожилой, да и однорукий, но что уж теперь. Заберу его мушкет, отстреляюсь, и уйду. Вот только шпагу никак уже не спасти, отец в ярость придет, конечно».
        Ник вздохнул, и попытался почесаться - блохи кусали яростно, ожесточенно, радуясь тому, что в камере кто-то появился. «Даже свечи нет, - подумал юноша мрачно. «Ну, ладно, день или два они меня еще пытать будут, Вискайно этот, как я посмотрю, человек с фантазией, - Ник взглянул на вырванные клещами ногти на левой руке - безымянный палец и мизинец горели, как в огне.

«Вот я же и говорю, - надо уходить, - спокойно велел он себе. «Потому что потом они тебя расстреляют или отрубят голову. Жалко, капитан Кроу, тебе ж только двадцать два исполнилось, если ты тут сдохнешь, кто найдет Северо-Западный проход?

        Отец тогда, в капитанской каюте на «Святой Марии» хмыкнул и сказал: «Если доживешь до сорока, тогда - пожалуйста. В твои годы ни одна торговая компания тебе не даст ни гроша, ты пока никто. Да и потом, тоже, в общем, я же тебе рассказывал о покойном Гийоме - великий мореплаватель погиб потому, что хотел собрать денег на экспедицию. Я, кстати тоже, - отец рассмеялся, - Ледяной Континент на свои заработки искал, большей частью.
        - А если тетя Марта? - попытался сказать Ник.
        - Они занимаются востоком, - Индией, Молуккскими островами, - и совсем не заинтересованы в том, чтобы выбрасывать деньги. Ты пойми, - отец выпил рома, - чтобы туда идти, нужен хороший корабль, с укрепленным днищем, нужны запасы провизии. Ты не плавал на севере, а я плавал. Накопишь золота - ради Бога, отправляйся туда.
        - Просто, - упрямо сказал Ник, глядя на карту, - так будет гораздо быстрее проплыть в ту же самую Индию.
        - Гораздо быстрее будет прорыть два канала, - тут, и тут, - отец указал, - где, - только вот ни король Филипп, ни султан Мурад почему-то не хотят этого делать, - отец чуть усмехнулся, и, потрепав Ника по плечу, добавил: «Ты вот что. Там, в Лондоне, у тети Марты для тебя два конверта лежат. Если я не вернусь с морей, потом съездишь, заберешь их».
        - Папа! - возмущенно сказал юноша.
        Ворон потянулся широкими плечами и смешливо заметил: «Мне шестьдесят почти, все может случиться».
        - А что там, в конвертах? - Ник тоже выпил.
        - Увидишь, - коротко ответил отец.
        Ник закрыл глаза и вдруг подумал: «Да, завтра вечером. День я еще продержусь, конечно, но нет смысла дальше тянуть».
        После завтрака, когда Себастьян одевался у себя в гардеробной, Тео постучалась и сказала:

«Дорогой, я тебе мазь принесла. А то сейчас жарко, вдруг еще воспаление начнется».
        Она нежно массировала ссадины и, отставив склянку, сказала: «Я тебя попросить хотела. У Дэниела после сиесты урок верховой езды, а мы с Мартой хотим печенья напечь и пойти в город, раздать нищим, вместе с милостыней. Все же Богоявление через три дня, пусть порадуются. Можно?
        - Ну конечно, милая моя, - растроганно сказал Вискайно, - девочке надо показывать пример христианских добродетелей.
        Тео вдруг покраснела и сказала, тихо: «Я очень тебе благодарна, Себастьян, что ты обращаешься с ней так же, как с Дэниелом. Спасибо".
        Он поцеловал жену в лоб и ответил: «Я ведь дал тебе слово чести, что твои дети - это мои дети, и никогда его не нарушу».
        Тео вздохнула, и, улыбнувшись, прижалась щекой к его плечу.
        Тео поздоровалась с солдатами, что охраняли вход в маленькое здание тюрьмы, и сказала, держа за руку дочь: «Сеньор Вискайно разрешил нам раздать милостыню заключенным, в честь праздника».
        Начальник караула, выглянув из своей маленькой, беленой комнаты, радушно сказал:

«Сеньора Тео! И маленькая Марта! Ну конечно, проходите!»
        - Может быть, вы тоже хотите печенья, сеньор Антонио? - предложила девочка, показав ему атласный мешочек. «Это я сама пекла, с миндалем!»
        Устроив их у себя в комнате, офицер сказал: «Сейчас велю принести лимонада, у нас свежий, и вы, сеньора Марта, меня угостите».
        - Может быть, мне самой сходить? - поднялась Тео. «За лимонадом».
        Сеньор Антонио тут же вскочил, покраснев, и замялся: «Я должен был подумать, такая жара!
        Я сейчас сам все принесу, быстро. Простите меня».
        Он вышел, а Тео спокойно сказала дочери: «Ты пока раздай печенье солдатам, милая, они тоже будут рады».
        Проводив глазами спину Марты, женщина открыла деревянный шкаф, что стоял у стены и, сняв с гвоздя связку ключей, - рядом висело еще несколько одинаковых, - спрятала ее за корсет.
        - Хорошо, что грудь большая, - усмехнулась Тео про себя, и, подняв глаза, услышала шаги сеньора Антонио.
        Допив лимонад, она улыбнулась и, поправив серебряную сетку, что закрывала темные локоны, спросила: «Может быть, синьор Антонио, передать печенья тому заключенному англичанину, мне муж о нем рассказывал? Он, конечно, еретик, но праздник есть праздник».
        - Его все равно завтра расстреляют, сеньора Тео, - усмехнулся офицер, - но давайте, пусть хоть перед казнью поест домашнего. Пойдемте, я вам его покажу, его как раз недавно привели от губернатора. А сеньора Марта пусть тогда раздаст милостыню здесь, да? - предложил сеньор Антонио.
        - Решили не отрубать ему голову? - спросила Тео, спускаясь вслед за офицером по узкой каменной лестнице.
        - У нас нет палача, - вздохнул сеньор Антонио, - а ждать из Мехико - времени мало. Эти английские собаки такие хитрые, за ними глаз да глаз нужен. Поручать кому-то из наших солдат - он только дольше промучается, простите за грубость.
        - Ну, - заметила сеньора, чуть подняв шелковые юбки, - как по мне, сеньор Антонио, так хоть бы они все горели в аду, - она перекрестилась и добавила: «Но все равно, надо быть милосердным и к грешникам».
        - Вот он, - начальник караула достал шпагу и, протянув ее через решетку, приподнял избитое, в засохшей крови лицо.
        - Тебе печенья принесли, англичанин, - ухмыльнулся офицер, - благодари сеньору Тео, она у нас набожная и добрая.
        Ник с усилием открыл глаза.
        Это было видение. Она стояла, высокая, стройная, в платье зеленого шелка, отделанном кружевом, и на смуглом лице мерцали, переливались такие же зеленые глаза. Тогда ему было шесть, а ей - десять, и она задавалась, задирала нос, и вообще - была невыносима.
        Видение чуть дрогнуло длинными ресницами и посмотрело на него. Красивая голова чуть кивнула в сторону выхода - незаметно. Николас Кроу глубоко вздохнул и, пошарив по полу скованными руками, найдя брошенный ему мешочек с печеньем, - улыбнулся.
        Себастьян сидел в кабинете, когда жена, осторожно открыв дверь, внесла на серебряном подносе кубок с прохладным питьем. Она присела на ручку кресла, и, улыбнувшись, поцеловав его в щеку, спросила: «Пишешь в Мехико?».
        - Да, - он отложил перо и потянулся. «Мы ведь уезжаем, из столицы сюда пришлют нового человека, надо ему оставить подробные инструкции. Какая ночь красивая, посмотри».
        Тео полюбовалась лунной дорожкой, что лежала на тихой воде океана и сказала: «Я тебе лимонад сделала, такой, как ты любишь, с вербеной, несладкий. Хоть и вечер, а все равно - жарко».
        - Ты у меня самая лучшая, - искренне ответил Вискайно, и, выпив бокал до дна, зевнув, посыпал чернила песком. «Утром закончу, - он поднялся и еще раз зевнул.
«Пойдем, милая, а то мне еще завтра на казнь ехать, а это дело долгое».
        Он заснул сразу, мгновенно, как только его голова коснулась большой, кружевной подушки.
        Тео лежала рядом, на спине, смотря на высокий, беленый потолок, и вдруг вспомнила, как давно, в Лондоне, синьор Бруно учил ее считать в уме. Она делила и умножала, пока, приподнявшись на локте, не увидела, что Себастьян крепко спит.
        В доме было тихо, из детских спален доносилось мерное дыхание. Даже попугай, - и тот дремал, под наброшенной на клетку шелковой пеленой.
        - Хорошее снадобье, - холодно подумала Тео, закутываясь в плащ, открывая ворота.
«Не зря я дружбу с индейцами вожу. Как говорит Себастьян - это христианская добродетель - помогать нищим и обездоленным».
        Она обернулась на темный, спящий дом, и легко побежала вниз, по дорожке, что вела к городу.
        Тюрьму ночью не охраняли, - когда она спросила у Себастьяна, еще давно - почему, тот рассмеялся: «Да там и стеречь некого, пара воров, и все. Не сбегут они никуда, замки крепкие».

«Вряд ли ради англичанина поставили отдельный караул», - подумала Тео, притаившись за углом переулка, осматривая здание. «Точно, никого». Она скользнула на крыльцо, и, быстро подобрав нужный ключ, вошла внутрь.
        Ник услышал шаги на лестнице и насторожился. Вечером ему не принесли еды - это означало, как ему рассказывал отец, еще в молодости сидевший в тюрьме в Панаме, что завтра его казнят. «Ну, ничего, - подумал капитан Кроу, - может быть, удастся вскочить на лошадь, вырвать у кого-нибудь мушкет…, А если не удастся… Тогда останется один Майкл, а он и так с отцом не разговаривает. Когда же это было? Да, он как раз из похода своего вернулся, к Ледяному Континенту. Нам пятнадцать лет почти уже стукнуло».
        - Я бы хотел, чтобы вы познакомились с моей женой, - устало попросил отец, и Ник, посмотрев на его утомленное лицо, ответил: «Конечно, папа».
        Майкл стоял у окна отцовского кабинета, засунув руки в карманы, рассматривая шпиль Святой Елены. «Я не собираюсь знакомиться с очередной шлюхой, - буркнул брат. Отец встал, и, засучив рукав рубашки, велел: «А ну подойди сюда!»
        Майкл повернулся и Ник увидел, что красивое лицо брата искажено ненавистью. «Мне не десять лет, - процедил он сквозь зубы, - и ты меня больше не изобьешь в кровь, как тогда, на Санта-Ане.
        - Незачем было заходить туда, куда тебя не звали, - жестко сказал отец. «Я вас предупредил - в дом носа не суйте!»
        - Ну, и какая из них теперь у тебя в женах? - издевательски рассмеялся Майкл. «Та, что была под тобой, или та, - что под мистером Виллемом? Или обе сразу?

«И вот тогда отец его ударил, - вздохнул Ник. «Сильно, до крови, как и в тот раз. А потом, через год, уже, когда мы школу заканчивали, и отец приехал устраивать нас на корабли, Майкл бросил ему под нос письмо из Мертон-Колледжа и сказал: «Можешь не волноваться, я выиграл стипендию, так что тебе не придется за меня платить». Собрал свой сундучок и уехал в Оксфорд. И больше мы его не видели, да и увидим ли когда-нибудь?».
        Легкие шаги затихли у его камеры, ключ повернулся в замке, и она, опустившись на колени, отомкнула его кандалы.
        - Ты кто? - спросила она, - требовательно.
        - Николас, - он сглотнул и поморщился от боли в пальцах.
        - Надо уходить отсюда, быстро, - она помогла ему встать и шепнула: «На окраине уведешь у кого-нибудь лошадь, тут конюшни не запирают. Я тебе расскажу, как добраться до индейцев, скажешь, что ты от сеньоры Тео, они помогут».
        Ник кивнул и тихо сказал: «Поедемте со мной, кузина Тео, я вас довезу до Лондона, матушка ваша там, хоть я и не видел ее - но они все в безопасности, все выбрались с Москвы».
        Она помолчала и спросила: «Отец ваш жив, кузен? Сэр Стивен?»
        - Жив, - улыбнулся Майкл. «Он тут, в Карибском море где-то».
        - Хорошо, - она сжала вишневые губы. «Теперь слушайте меня внимательно, я узнала кое-что о планах обороны Картахены».
        Она все рассказала быстро и толково и, помазав ему руку каким-то пахнущим травами снадобьем, подтолкнула к выходу: «Давайте, а то ночь лунная, еще заметят».
        Заперев тюрьму, она вдруг усмехнулась, и, открыв крышку уличного колодца, метнула связку ключей на дно: «Пусть ищут».
        - Моя шпага, - сказал Ник. «Мне надо ее забрать».
        Тео вздохнула: «Ворота резиденции ночью не охраняются, перелезете, его кабинет выходит окнами во двор. Ну, вы знаете, наверное, вы там были. Все, бегите, - велела она. «Легкой дороги».
        - Я так не могу, - упрямо проговорил Ник. «Я должен вас увезти».
        - Я уеду, - Тео вдруг улыбнулась. «Только сначала доделаю…, кое-какие дела тут, дорогой кузен. Увидимся». Она перекрестила его, и, не поворачиваясь, пошла по узкой улице, что вела на холм - удаляясь все выше, в сияние луны.
        - Ну и ну, - потрясенно подумал Ник, провожая ее глазами. «Все, забираю шпагу, и ноги моей больше тут не будет».
        Себастьян спокойно спал. Она ополоснула теплой водой горящие щеки, и, раздевшись, натянув на себя шелковое одеяло, закрыла глаза. «Все хорошо, - сказала себе Тео, засыпая.

«Вот теперь действительно - все хорошо».
        - А что теперь будет с сеньором Антонио? - спросила Тео, разливая шоколад. Она вдруг взвизгнула и рассмеялась - Себастьян пощекотал ее спину, укрытую распущенными темными волосами. Тео передала мужу серебряную чашку и села на постели, скрестив ноги.
        - Разжалуют в солдаты, - зевнул тот. «Хоть он и клянется, что не знает - куда пропала запасная связка ключей, но все равно - незачем оставлять их на виду. Скорее всего, этот англичанин успел их украсть, пока его водили туда-сюда. Вот же собака, весь в отца. И шпагу свою унес, теперь ставни в кабинете менять надо, там все разворочено».
        - Может, он и не уйдет далеко, - пожала плечами Тео. «Если собьется с дороги, то на севере - пустыня, он там сразу сдохнет».
        - Мы, конечно, послали солдат по округе, - Вискайно вздохнул, - но ведь тут горы, где угодно можно спрятаться. Ну, ничего, в Картахене такого не случится, ты уж мне поверь, я там тюрьму велю круглые сутки охранять, - он попробовал и пробормотал:
«И даже с перцем».
        Тео посмотрела на него, и, отставив свою чашку, наклонившись к его уху, что-то прошептала. Себастьян рассмеялся: «То-то ты меня уже неделю устрицами на завтрак кормишь».
        - А ты не хочешь? - невинно спросила жена.
        Он допил шоколад, и, потянув ее к себе, устроив на спине, ответил: «Ну, как я могу не хотеть? Тем более, что я сейчас уеду, дорога в Картахену долгая, только к осени увидимся».
        - И очень жаль, - проговорила она, задыхаясь, разводя ноги в стороны.
        Как всегда - стоило ему очутиться рядом с Тео, как он терял голову. И сейчас, чувствуя, как она приникла к нему, слыша ее шепот, он и сам говорил что-то неразборчивое, ласковое, целуя ее, не в силах остановиться ни на мгновение.
        Тео застонала: «Господи, как хорошо!» и Себастьян, прижавшись к ее губам, сказал:
«Ты мое счастье».
        Он лежал, перебирая ее длинные пальцы, гладя ее по голове, и жена, вдруг, озабоченно сказала: «Не знаю, как я с детьми одна поеду морем, если ты говоришь, англичане оживились. Опасно это».
        Себастьян подумал и предложил: «Давай тогда я сейчас заберу Дэниела и Марту, и отправлюсь сушей. Пусть дольше, а надежнее».
        - Я хотела, чтобы все вместе ехали, - погрустнела жена.
        - Ну, я понимаю, милая, - вздохнул Себастьян, - но мне к весне уже надо быть в Картахене, а пока вы тут соберетесь…
        - Так, может быть, и лучше, - задумчиво сказала Тео, рассматривая унизанные кольцами, холеные руки. «Детей я быстро уложу, у них вещей немного, и конвой вам будет нужен небольшой - здесь бояться некого. А сама спокойно присмотрю за тем, как все тут упаковывают, и тихо потом поеду, со всеми вещами». Она вздохнула:
«Скучать о вас буду.
        Даже и не знаю, как Дэниела и Марту с тобой отпускать - справишься ты там с ними?»
        Себастьян даже обиделся.
        - Попугая я заберу сейчас, - твердо сказал Дэниел. «И обещаю, сам буду за ним присматривать».
        - Хорошо, милый, - вздохнула Тео, и обняла обоих детей - сильно. «Значит, договорились - папу слушаться, вести себя хорошо, и, когда приедете в Картахену, то не ссорьтесь из-за детских - папа сказал, что в тамошнем нашем доме двадцать комнат, всем места хватит».
        - Я хочу, чтобы из моего окна был виден океан, как здесь, - попросил Дэниел.
        - Это Карибское море, - скорчила гримасу Марта. «На карту посмотри, моряк».
        - Карибское море-часть Атлантического океана, - мальчик быстро, мгновенно, высунул язык.
        - А ты, доченька, - попросила Тео, - там ухаживай за папой. Слуги - это слуги, а с родным человеком ничего не сравнится. Смотри, чтобы он ел вовремя, чтобы одежда была в порядке, лимонад ему делай.
        - Конечно, матушка, - улыбнулась Марта. «Виуэлу я взяла, ноты, что вы написали - тоже, каждый день буду заниматься, не волнуйтесь. И французским языком, - она подтолкнула брата.
        Дэниел закатил красивые глаза и скривил губы.
        Тео рассмеялась, и, перекрестив детей, поцеловав их, велела: «Ну, бегите к мулам».
        - Мы ведь можем увидеть ягуаров! - восторженно сказал Дэниел сестре, когда они спускались по дорожке. «И обезьян! Здорово, что мы едем сушей».
        - Ты же море любишь, - удивилась Марта.
        - Люблю, - согласился брат, - но на суше тоже интересно». Он вдруг остановился, и, положив руку на тонкое плечо девочки, проговорил: «Но ты не бойся, Марта, я тебя буду всегда защищать, всю жизнь, вот».
        - Спасибо, - тихо ответила девочка, чуть пожав его руку.
        Себастьян погладил жену по голове, и ласково сказал: «Ну не плачь так, любимая, быстро тут за всем присмотри, и догоняй нас с вещами, хорошо? Я к твоему приезду отделаю опочивальню, и велю поставить в саду фонтан - в жару это всегда хорошо».
        Тео кивнула головой, и, взяв руку мужа, стерла ей слезы со щек.
        Себастьян поцеловал ее, - крепко, - и, сев на своего андалузского жеребца, обернулся к Дэниелу и Марте, что удерживали на месте небольших, крепких лошадок:
«Если устанете, скажите, сразу пересадим вас в возок».
        - Еще чего не хватало, - пробормотал сын, и Вискайно только улыбнулся.
        - Ну, с Богом! - велел он, и маленький караван мулов, охраняемый десятком солдат, тронулся по дороге, что вела на юг.
        Тео долго махала им рукой вслед, а потом, перекрестившись, повернувшись к дому, усмехнулась: «А я с вещами, дорогой Себастьян, все же поеду морем. Ты уж прости, любимый муж».



        Часть одиннадцатая
        Карибское море, весна 1594 года

        Комендант порта Веракрус посмотрел на высокую, роскошно одетую женщину, что сидела напротив, и устало повторил:
        - Сеньора Вискайно, я понимаю, что вы торопитесь к мужу и детям, я видел письмо губернатора Акапулько, в котором он предписывает оказывать вам всяческое содействие, но я еще раз повторяю - в море опасно. Куэрво где-то здесь, и его приятель, Фрэнсис Дрейк - тоже. За эту зиму мы уже потеряли больше двух десятков галеонов.
        - Мои вещи уже вторую неделю лежат в трюмах, - взорвалась женщина, - сколько еще я буду ждать отплытия? Я бы давно уже очутилась в Картахене, если бы вы, сеньор, как следует, выполняли свою работу. Почему-то у нас, там, - она махнула головой на запад, - никто не слышал ни о каких англичанах, а у вас тут они кишмя кишат.
        Моряк, было, хотел посоветовать сеньоре, взглянуть на карту. Однако увидев разъяренные, зеленые, - как у пантеры, - глаза, он сдержался.
        - У вас, видимо, нет семьи, - ядовито заметила сеньора, поднимаясь. Капитан тут же вскочил с места и согласился: «Нет».
        - Тогда вам не понять страдания матери, разлученной со своими детьми, - вздохнула женщина, и комендант с ужасом увидел, как на смуглую щеку скатывается прозрачная слезинка.
        - Сеньора Вискайно, я вас прошу, - забормотал он, - только не плачьте. Я просто хотел, чтобы вы путешествовали, как пристало жене такого высокопоставленного лица, с удобствами…
        - Я готова ехать хоть на палубе, - гордо откинула голову сеньора, - только бы оказаться рядом со своей семьей.
        - На палубе не надо, что вы, - ужаснулся комендант, - я сегодня же велю перегрузить ваши вещи на «Святую Терезу», это военный галеон, на нем семьдесят пушек, он идет на юг, в Ла-Плату, со срочными донесениями, и золотом. Капитан уступит вам свою каюту, и вы быстро доберетесь до Картахены, корабль сделает там остановку, чтобы пополнить запасы воды и провизии.
        - Я буду молиться Святой Деве о вас, сеньор! - горячо проговорила женщина, и моряк почувствовал, что краснеет.
        - Ну что вы, сеньора Вискайно, - пробормотал он, - что вы…, Завтра на рассвете вы отплывете. Я надеюсь, с вашими комнатами тут, в Веракрусе, все было в порядке?
        - Я живу в губернаторской резиденции, - улыбнулась сеньора Вискайно, - его светлость и мой муж - друзья.
        Она вышла из прохладного здания, и, развернув кружевной зонтик, немного постояла, глядя на бирюзовую гладь воды, блестящую в лучах полуденного солнца.
        - Ну что ж, завтра так завтра, - тихо сказала сеньора Вискайно, и, шурша юбками, пошла в кафедральный собор - как раз звонили к обедне.
        Ворон оторвался от карты и взглянул на человека, что стоял в дверях каюты. «Что там, мистер Гринвилль? - спросил капитан устало.
        - Шлюпка из Веракруса, со сведениями о кораблях, что отплывают на этой неделе, - сказал помощник, и, чуть помявшись, добавил: «Про капитана Кроу опять ничего нет, простите».
        - Да я уж понял, - вздохнул Ворон, и, выйдя на палубу, передав золото неприметному человеку, - по виду рыбаку, - просмотрел список.
        Гринвилль увидел, как изменилось лицо капитана, и чуть поежился - лазоревый глаз играл холодным, смертельным блеском.
        - «Святая Тереза», - сказал он коротко, передавая измятый лист бумаги помощнику.
        - У них семьдесят пушек, - хмыкнул Гринвилль.
        - А у нас - сто двадцать, - Ворон усмехнулся. Гринвилль увидел торопливую приписку под сведениями о корабле и медленно проговорил: «Я вас понял, капитан».
        - Жаль, что у нас нет ничего на носу, - вдруг рассмеялся Ворон. «На моей
«Жемчужине», в старые времена была этакая наяда с голой грудью».
        - Ну, - сказал Гринвилль, сворачивая список, - это можно исправить, сэр Стивен.
        - Надо подумать, как прибить покрепче, - Ворон погладил короткую, с чуть заметной сединой бороду. «Я очень хочу, чтобы сеньор Вискайно перед смертью успел полюбоваться нашим новым, - он помедлил, - украшением. Ну и экипаж, разумеется, тоже порадуется. Сколько у нас сейчас в команде, мистер Гринвилль?
        - Сто восемьдесят четыре человека, - отчеканил помощник.
        - Как раз, пока мы ждем остальные корабли, будет, чем заняться, - капитан посмотрел на закатное небо и велел: «Давайте, мистер Гринвилль, меняем курс».
        Он лежал, смотря в знакомый, до последней доски потолок каюты. Снаружи было уже темно, дул легкий, но постоянный западный ветерок, и Ворон вдруг подумал: «Что ж ты так, мой мальчик? Я же просил тебя - будь осторожен, не лезь на рожон. Ну да, двадцать два года, конечно, ты сам таким был. И в Акапулько у нас никого нет - не узнать. Хоть бы он не мучился перед смертью. Я бы тоже хотел, - он почувствовал, как чуть улыбнулся, - не мучиться. Ну, это уж как Господь рассудит, конечно».
        Ворон повернулся на бок, и при свете свечи, что горела в фонаре на переборке, посмотрел на свою руку. «Сколько ж лет назад я эту татуировку сделал? - пробормотал он. Он поглядел на почти совсем не заметную, стершуюся звезду между большим и указательным пальцами.

«Да, в первом же плавании, еще девятнадцати мне не было. Правильно меня Йохансен ругал, за дело. Хотя вон, сорок лет прошло, ее и не видно совсем. Господи, сорок лет на морях.
        Правильно, мы тогда из Гамбурга пошли в Исландию, и дальше - на Ньюфаундленд, там мне ее и выбили, на зимовке. А потом уже, - он опять вытянулся на спине, - было Гоа. Вот я сейчас посплю, и пусть Господь мне его покажет, хорошо? - он едва не расхохотался и, зевнув, еще успел подумать: «Ну, на вахту свою я встану, я за сорок лет ни одной вахты не проспал».
        Он сошел на берег, и, изумленно оглянувшись, почувствовал, как Йохансен подталкивает его в спину.
        - Ты что застыл? - сердито спросил моряк.
        - Что это? - Степан показал на серое, огромное, с пестро изукрашенной корзинкой на спине, - где сидели люди, - что медленно двигалось по пыльной дороге.
        - Слон, что, - раздраженно ответил капитан, и, тут же, расхохотался: «Ты свой глаз держи открытым, тут еще много чего интересного есть. Пошли».
        Они проталкивались через гомонящую толпу на базаре, и Степан, вдыхая запах специй, не отрывал взгляда от расстеленных ковров, колыхающихся в полутьме лавок тонких полотнищ шелка - всех цветов, россыпей жемчуга, от тонкого, снежной белизны фарфора.
        - Господи, - пробормотал он, - я и не думал…
        Йохансен обернулся и, улыбаясь, заметил: «И это еще не все, мой мальчик».
        В саду было прохладно, чуть шелестели листья пальм, вода маленького, выложенного камнем бассейна, была тихой и темной.
        Португальский торговец, знакомец Йохансена, махнул рукой, и с террасы вышла она. Она разливала какое-то питье, грациозно наклоняясь, опустив огромные, длинные, черные ресницы. Волосы - цвета красного дерева, были распущены по спине. Под расшитым золотом шелком еле заметно поднималась крохотная грудь. Она вся была маленькая, изящная, - такая, что ее хотелось укрыть в своих руках и больше никуда не отпускать.
        Йохансен увидел лицо Степана, и, вздохнув, наклонившись к португальцу, что-то прошептал.
        Тут улыбнулся и сказал: «Ну, мы все когда-то такими были, сеньор. Ладно, уж, я теперь ее так дорого, как хотел, не продам, но уж так и быть - порадею другу».
        Степан, было, хотел запротестовать, но Йохансен тихо рассмеялся: «Не будь дураком. Тут так принято, и я не хочу, чтобы ты начинал с какой-то шлюхой. Ты не такой, Стефан».
        У нее была своя комнатка - почти каморка, выходящая окном в сад. Йохансен, уходя, похлопал его по плечу и сказал: «Считай это подарком, и не забудь - через три дня отплываем».
        Она ничего не знала, и он - тоже. У них даже общего языка не было, но когда она, опустив голову, чуть вздохнув, нежно, осторожно взяла его ладонь, и погладила ее - Степан сказал, сглотнув, по-русски: «Счастье мое…»
        Ворон проснулся и, еще не открывая глаз, улыбнулся: «Амрита ее звали, да. Господи, сладкая, какая же она была сладкая, девочка моя. Надо было тогда выкупить ее у этого португальца, а я побоялся, подумал, - и куда я с ней? Дурак, конечно, какой дурак я был».
        Он вздохнул, и, потянувшись, вымыв руки, стал одеваться - пора было стоять вахту.
        Над пустыней висело бесконечное, глубокое, усеянное крупными звездами небо. Он проснулся, почувствовав, как кто-то трясет его за плечо.
        Николас Кроу открыл глаза и увидел наклонившегося над ним индейца. Тот покачал головой, и, махнув рукой, в сторону еле виднеющейся на востоке полоски рассвета, что-то сказал.
        - Да уж я понял, - сердито пробормотал Ник и, потянувшись, поднявшись, достал из кармана палочку. Сделав на ней зарубку ножом, он посчитал - это была шестая.
        С того времени, как он, выведя из конюшни невысокую, невидную лошадку, поднялся на холм, и обернувшись на лежащий в лунном свете Акапулько, перекрестившись, погнал коня в горы - он выбросил уже тринадцать таких палочек.
        - Апрель, - пробормотал капитан Кроу. «И что я, дурак, не взял с собой компас? Давно бы уже был на «Желании», вместе со всеми. Они, конечно, меня ждут, в назначенном месте, тут можно не беспокоиться, а вот, папа, наверное, уже и заупокойную молитву по мне прочитал».
        Он рассмеялся, и увидел, что индеец забрасывает костер песком.
        - Ладно, - сказал Ник, легко садясь в седло, - поехали, дружище, море совершенно, точно на востоке. Интересно, далеко еще?
        Индеец что-то пел - он всегда пел, даже когда тащил на себе Ника, когда он потерял сознание от жажды.
        - Если бы не тот проклятый дождь, - сердито подумал Ник, глядя на рыжие, вздымающиеся вверх скалы, - то я был бы уже на берегу моря. Сначала я сбился с дороги, потому что небо было затянуто тучами, и забрал слишком далеко к северу, а потом начались эти выжженные земли.
        Хорошо, что я не взял с собой кузину Тео - еще не хватало женщину в такие места таскать.
        А индейцы, те, рядом с Акапулько, ее любят - и одежду с собой дали, - Ник ласково погладил рукав рубашки, сшитой из тонко выделанной кожи, - и провизии. Ну ладно, доберусь до отца, придумаем, как ее вытащить. Какая она красивая стала, - Ник улыбнулся и заметил, что индеец хмурится.
        - Что такое? - он подъехал поближе. Тот указал на горизонт. На севере, над бескрайней равниной, нависала тяжелая, черная туча.
        - Так это хорошо, - удивился Ник. «Воды наберем, - он похлопал по бурдюку, что был приторочен к седлу. Индеец сказал одно короткое, трескучее слово и еще раз махнул рукой туда, в сторону севера. Ник почувствовал порыв резкого, холодного ветра, и поежился.

«Гроза, что ли? - присмотрелся он.
        Там, в толще облаков, сверкали молнии, что-то гремело, и Ник увидел, как тонкие, изгибающиеся столбы поднимают вверх вихри пыли. Мимо пронесся вырванный с корнем кактус, и Ник вдруг вспомнил, что рассказывал ему отец о водяных смерчах.
        - Надо прятаться, - крикнул он индейцу. Они еле нашли расселину, куда можно было спрятаться с лошадьми, и капитан Кроу вдруг подумал: «А если нас завалит? Мало ли что, такой ветер все, что угодно поднять сможет».
        Он, было, хотел выбраться наружу, - посмотреть, нет ли убежища лучше, но лошади взволнованно заржали, индеец, пригнув его голову к земле, сказал что- то короткое и злое, а потом Ник увидел его совсем рядом с собой.
        Смерч шел, поднимая в воздух потоки камней, жестокий, могучий, и Ник с ужасом понял, что прямо на них летит обломок скалы - с острыми, рваными зазубринами. Он еще успел глотнуть воздуха и закашляться - горло ободрал мелкий песок, а потом все вокруг стало темным и тихим.
        Тео вышла на палубу и посмотрела на легкую, играющую вокруг корабля волну.
        - Ветер как по заказу, сеньора, - улыбнулся подошедший сзади капитан, дон Мигель.
        - И скоро мы будем в Картахене? - поинтересовалась она. «Я должна вас поблагодарить, капитан - я и не думала, что на военном галеоне можно путешествовать с таким удобством».
        - Ну что вы, - капитан улыбнулся. «Сеньор Вискайно никогда мне не простит, если вы будете испытывать, хоть малейшие затруднения. А в Картахене… - он задумался, - если будет держаться такая погода, то дней через пять, мы увидим стены крепости».
        Тео перекрестилась и сказала: «Да хранит вас Святая Дева, дон Мигель. Если бы вы знали, как я соскучилась по своей семье!». Она вдруг замолчала, вглядываясь в горизонт: «Что это?»
        - Паруса по левому борту, - тихо проговорил помощник капитана, протягивая дону Мигелю подзорную трубу.
        - Великое все же изобретение, - хмыкнул тот, поднося ее к глазам. «Скорее всего, это кто-то из наших кораблей».
        Он помолчал и, наконец, сказал, не поворачиваясь: «Спуститесь, пожалуйста, в каюту, сеньора Тео. Бояться нечего, это для вашей же безопасности, вот и все».
        Женщина только кивнула и, услышав скрип трапа под ее ногами, помощник шепнул дону Мигелю: «Он нас нагонит, капитан, у него парусов в два раз больше, и в трюмах ничего нет».
        - Ну, так мы будем сражаться, - хмыкнул дон Мигель. «Или вы предлагаете сразу сдаться, а?
        Вы же знаете - он никого не оставляет в живых, так что не надейтесь, если он возьмет нас в плен, придется прогуляться с завязанными глазами по доске, - и вам, и мне.
        Помощник сжал губы, и сказал: «Сеньора Вискайно…»
        - Вот, этого я и боюсь, - вздохнул капитан. «Понятно, что он не просто так тут появился, он нас ждал. Они ведь не жалеют золота на агентов, тем более Куэрво - он всегда был щедрым».
        - У них давние счеты - медленно сказал помощник. «Вы же слышали эту историю про необитаемый остров, дон Мигель?»
        - Краем уха, - ответил тот, рассматривая приближающуюся «Святую Марию». «Куэрво его там бросил, не так ли?».
        Помощник чуть улыбнулся. «Себастьян мне рассказывал. Он соблазнил жену Куэрво - ну не жену, шлюху, что он в то время таскал за собой, у него с тех пор еще десяток сменилось. Да ее и соблазнять не надо было - по словам Себастьяна, она сама ему на шею вешалась. Ну, Куэрво и разъярился, застав их вместе».
        - А ведь это Куэрво снял его со «Святого Фомы»? - задумчиво спросил дон Мигель.
«Когда они получили пробоину в днище?»
        - Ну да, - пожал плечами моряк. «И что?»
        - Да ничего, - процедил капитан, так и не отрывая взгляда от корабля, идущего на полных парусах. «Сказано ведь в Писании - какой мерой меряете, такой вам и отмерено будет.
        Готовьте пушки к бою, они разворачиваются».
        - А сеньора Вискайно? - спросил помощник.
        - Я сам ее застрелю, - спокойно сказал дон Мигель. «Думаю, Куэрво сделал бы то же самое, будь он на моем месте. Пойдемте, нам надо принять бой, как полагается, даже если он станет для нас последним».
        Огромный паук медленно спускался вниз по стволу дерева. Тонкая, смуглая, с грязными, растрепанными волосами, девочка, - застыла. Она глядел на паука, раскрыв рот.
        Дэниел, сидя у маленького костра, хмуро сказал: «Ну, и что ты смотришь? Пауков никогда не видела?»
        - Он очень большой, - сказала благоговейно Марта. «В Акапулько таких нет».
        - Тем более отойди от него подальше, - велел брат. Из-за дерева высунулась мордочка обезьянки. Дэниел пощелкал языком и грустно сказал: «Нет тебе, ничего поесть, сами все съели».
        Марта проследила глазами за пауком, который направился куда-то в джунгли, и, повернувшись, вздохнув, спросила: «Наверное, идти пора, да?».
        - Пора, - Дэниел поднялся и, затоптав костер, велел: «Ты фрукты забери все же, мало ли, вдруг мы дальше по пути съедобных плодов, не найдем, нельзя трогать те растения, которые мы не знаем».
        - Интересно, папа уже в Картахене? - задумчиво проговорила Марта, складывая мешок.
        Дэниел посмотрел на уставшее личико сестры и ничего не сказал.
        Они проезжали по деревянному мосту, переброшенному через порожистую реку, что текла в ущелье, когда отец обернулся и, улыбаясь, сказал: «Тут есть очень красивый водопад, можно сделать привал и полюбоваться на него».
        - Да, да! - захлопала в ладоши Марта. «Спасибо, папа!»
        Дэниел и сестра спустились вниз, туда, куда указал отец, и Марта восхищенно сказала:

«Какой высокий». Узкая, серебристая струя воды разбивалась о камни, маленькое озеро дышало прохладой, и Марта предложила: «Давай искупаемся».
        - Нам пора уже, - наконец, сказал Дэниел, выбираясь из воды, смотря на влажную, темную голову сестры. Они оба плавали, как рыбы - мать, смеясь, рассказывала, что ни его, ни сестру даже не надо было учить: «Просто окунули вас в воду, и вы поплыли».
        - Ты иди, я сейчас, - крикнула Марта и, помахав рукой, нырнула. Дэниел проворчал что-то и стал взбираться вверх.
        Когда солнце стало клониться к западу, и солдаты, разосланные отцом, стали возвращаться, разводя руками, Вискайно взглянул на заплаканное лицо сына и тихо сказал: «Нам ехать пора. Это джунгли, Дэниел, могло случиться все, что угодно.
        - Я никуда не поеду без Марты, - мальчик отступил на шаг, сжав кулаки, и Себастьян вдруг испугался - зеленовато-голубые глаза играли холодным, яростным огнем.
        - Не хотел бы я перейти дорогу его отцу, - подумал Вискайно. «Что там Тео рассказывала, француз он был? Она-то сама из Нижних Земель, из Арденн, да, правильно. Замок какой-то у них был в округе, Мон-Сен-Мартен, вроде. Родовое поместье де ла Марков, хоть бы этот проклятый Виллем себе голову где-нибудь сложил, вот уж кто Испании крови попортил, - так это он».
        - Дэниел, - он попытался урезонить сына, и даже, схватив его в охапку, усадить в возок.
        Ребенок укусил его за руку, - до крови, как звереныш, и, ловко вырвавшись, мгновенно исчез в джунглях. «Все, отправляемся, - зло велел Себастьян солдатам, перевязывая тряпкой кровоточащую руку. «У нас нет времени ждать».
        - Тео, конечно, будет тяжело, - хмуро подумал он, покачиваясь в седле. «А вот если крепость Картахены разнесут в клочья английские ядра, - потому что меня там не было, - то станет тяжело мне. Ладно, как говорится - каждый за себя, и один Бог за всех». Вискайно вздохнул и пришпорил коня.
        На рассвете Дэниел нашел эту дуру - она бежала, споткнулась, растянула щиколотку и провалилась в какую-то устланную листьями нору. В слабых лучах солнца Дэниел сунул туда голову и похолодел - темная голова сестры лежала на свернувшемся кольцами, лоснящемся, мощном теле змеи.
        Мальчик, было, потянулся за кинжалом. Марта, открыв глаза, зевнув, велела: «Не трогай ее, она хорошая, она ночью приползла меня согревать. У нее детки будут скоро».
        Змея зашуршала, и Марта, наклонившись, поцеловала ее куда-то в середину пятнистых колец.
        - Он на охоту пошел, - сказала Марта, все еще наблюдая за пауком. «Ты видел, тут такие птички маленькие совсем? Он их ловит».
        - Все-то ты знаешь, - пробормотал Дэниел. «Все, хватит прохлаждаться, пошли».
        Когда они миновали очередную индейскую деревню, - прячась в джунглях, стараясь, чтобы их не заметили, Марта тихо сказала: «Может быть, все же зайдем куда-нибудь, а? Хоть горячего поедим».
        Дэниел достал кинжал, и задумчиво повертев его в руках, вздохнул: «Нельзя, сестричка. Я человека убил - опасно это, людям на глаза показываться».
        Марта только сжала губы и взяла его за руку - крепко.
        Капитан Кроу очнулся от боли во всем теле. Он выполз из-под трупа лошади и, ощупав себя, сказал: «Ну, вроде только ссадины». Индеец лежал, уткнувшись лицом в землю, голова его была разбита огромным куском камня.
        Ник перекрестился и горько проговорил: «Дай ему покой в обители своей, Господи. Я ведь и имени его не знал».
        Вторая лошадь бегала неподалеку, испуганно косясь на него. Ник подозвал ее свистом и ласково проговорил: «Ну, ничего страшного, не бойся, красавица моя. Сейчас я сделаю все, что нужно, и отправимся дальше».
        Он вырыл яму, мрачно думая: «Как раз шпага и пригодилась», и, опустив туда тело индейца, завалив могилу камнями, пристроил сверху его головной убор - красивый, с перьями.
        Пробормотав молитву, Ник повернулся к трупу лошади, и, вздохнув, перерезал ей шею ножом. Выпив крови, - столько, сколько смог, он пожарил мясо на костре и долго ел, - в конце, уже заставляя себе прожевывать.
        Николас уложил остатки мяса в кожаный мешок, и, сев в седло, оглянулся - буря ушла, и над бесконечной равниной расстилалось лазоревое, как его глаза, небо. Он тронул коня, и поехал на восток, к морю.
        Английское ядро упало на шканцы «Святой Терезы» и помощник крикнул дону Мигелю: «У нас пять пробоин, они уже готовят абордажные крюки!»
        - Я вижу, - капитан, морщась от боли, - у него была оторвана левая кисть, из обрубка, наскоро перемотанного тряпками, хлестала на палубу кровь, - поднял пистолет и усмехнулся: «Хорошо, что я не левша».
        - Может, выкинем белый флаг? - внезапно предложил помощник.
        Дон Мигель презрительно посмотрел на него, и сказал: «Расстелите парус, я не хочу, чтобы ее тело попало в руки англичан». Он ушел вниз по трапу, не дрогнув прямой спиной, и помощник, посмотрев ему вслед, пошатнулся - «Святая Тереза» уже сильно кренилась на бок.
        Тео стояла на коленях, уронив голову на руки, вздрагивая от пушечных залпов. В открытые ставни каюты были слышны крики умирающих людей, и треск корабельной обшивки.
        - Сеньора Вискайно, - раздался тихий голос с порога. «Простите, я прервал вашу молитву».
        Она подняла глаза и увидела прямо перед собой дуло пистолета.
        - Так надо, - сказал твердо дон Мигель. Побледневшее лицо было искажено гримасой боли, и Тео увидела, что его рука забинтована. «Чтобы спасти вас от позора, сеньора. Да простит меня Бог, - он взвел курок, и Тео услышала знакомый, ледяной голос: «Только я решаю, что делать с моими пленными, сеньор капитан».
        Раздался выстрел, и дон Мигель, покачнувшись, упал лицом вперед - из разнесенного пулей затылка хлестала кровь.
        Ворон посмотрел на темноволосую женщину в шелковом платье, закрывшую лицо руками, и велел, убирая пистолет: «Пойдемте, сеньора Вискайно. Вас ждет много, - он помедлил, издевательски усмехнувшись, - приятных мгновений».
        Женщина опустила смуглые, изящные, ладони и Ворон отступил, схватившись за косяк двери - мерцающие, зеленые глаза посмотрели прямо на него и она нежно сказала:

«Здравствуйте, дядя Стивен».
        Дэниел лежал, обняв рукой, тонкие плечи Марты и смотрел на костер. В джунглях что-то потрескивало, пищало, наверху, в кронах деревьев шмыгали обезьяны. «Как там мой попугай? - грустно вздохнул мальчик. «Когда увижу его теперь - и не знаю. Добраться бы до Картахены, там мамочка, наверное, уже приехала».
        Марта пошевелилась и вдруг, приподнявшись, простонала: «Кровь, кровь! Опять кровь!

        - Тихо, тихо, - ласково сказал Дэниел, - тихо, сестричка, все хорошо.
        К вечеру того дня, когда он нашел Марту, дети встали на обрыве холма, и мальчик весело проговорил: «Видишь, деревня. И большая, тут церковь даже есть. Сейчас у священника переночуем и пойдем дальше».
        Святой отец, - пожилой, седоволосый, - с подозрением посмотрел на детей и, вздохнув, сказал: «Картахена отсюда еще в ста милях, и дорога опасная. Может быть, подождешь тут, - обратился он к Дэниелу, - а я пошлю гонца туда, кого-то из индейцев?».
        - Спасибо, святой отец, - вежливо ответил мальчик, - но наши родители будут волноваться, мы с сестрой должны идти дальше.
        Марта покраснела - мгновенно, жарко. Дэниел ненавидел такие мгновения. Сестра была не похожа на здешних индейцев - они были приземистые и коротконогие, широкоплечие, с медными лицами.
        Марта была хрупкая, маленькая, стройная, легкая, как птичка, и совсем не напоминала их. У нее были глаза цвета самой глубокой ночи и мягкие волосы - мама украшала их белыми цветами. Она говорила, что подобрала Марту далеко на севере, на островах, сиротой.
        - Это моя приемная сестра, - хмуро объяснил Дэниел.
        - Хорошо, - коротко сказал священник. Их накормили и уложили спать в маленькой, прохладной, - здесь, в предгорьях, ночами было зябко, комнатке.
        Мальчик проснулся за полночь, и, пошарив рукой по кровати, замер - Марты рядом не было.
        Он быстро оделся, и, нашарив кинжал, прислушался - из соседней комнаты доносились сдавленные, отчаянные стоны. Он нажал на деревянную дверь - та не поддавалась.
        Спокойно, холодно подумав, Дэниел подцепил острием кинжала ставни, и, открыв их, выбрался во двор.
        - Там, - понял он. Взобравшись на окно, он замер на мгновение, а потом, увидев в свете луны залитое слезами лицо сестры, не колеблясь, вонзил кинжал в шею человека, что прижимал ее своим телом к постели. Священник захрипел и Дэниел, сцепив, зубы, повернул лезвие - несколько раз, слыша хруст позвонков. Он с усилием отбросил истекающее кровью тело, и Марта, сдвинув ноги, прикрывшись, сжавшись в комочек, зарыдала - тихо, беззвучно.
        Дэниел вынул кинжал, и, обняв сестру, неслышно спросил: «Все в порядке?».
        - Он хотел, - Марта глотала ртом воздух, - он заставил…, Она вдруг наклонилась, и ее стошнило на пол. «А потом сказал, что я индейская тварь, и что мы все только на одно годны. Но он не успел, не успел, - она с ненавистью посмотрела на тело священника, и, встав с кровати, натянув разорванное платье, - плюнула ему в лицо.
        - Пошли, - мрачно сказал Дэниел, - теперь нам надо прятаться, пока не доберемся до Картахены. С тех пор сестра каждую ночь просыпалась от кошмаров, и он сидел, укачивая ее, борясь с усталостью, напевая ей мамины песни.
        Марта, было, зевнула, успокаиваясь, но внезапно опять застыла: «Cessez le feu! Tenez!» - сказала она незнакомым, металлическим голосом.
        - Да вроде никто не стреляет, - недоуменно пробормотал Дэниел и почувствовал, как захолодели у него кончики пальцев. «Я вспомнил, - пробормотал он. «Марта, я все вспомнил! Его звали Арлунар! Он учил меня стрелять из лука!».
        - Это был мой отец, - тем же, незнакомым голосом, проговорила сестра, и, повернув к нему голову, - Дэниел вдруг испугался отражения огня в ее зрачках - добавила:
«Он тут, Дэниел, рядом с нами, я это чувствую».
        Чуть зашелестели листья, устилающие землю, и с той стороны костра Дэниел увидел желтые глаза ягуара.
        Николас Кроу спешился и посмотрел на расстилающуюся перед ним синюю гладь моря.
        Песок на берегу был снежно-белым, и он, наклонившись, потрогав воду рукой, хмыкнул:

«Теплая». Ник нашел какую-то палочку, и стал по памяти чертить на песке карту.
        - Вот же я дурак, - пробормотал Ник. «Конечно, этот, как его, Алонсо де Пинеда тут уже был, давно, лет восемьдесят назад. Папа же мне рассказывал. Только он навстречу мне шел, отсюда до Веракруса».
        Ник посмотрел на юг, и, тряхнув головой, усмехнулся: «Обидно столько отмахать, и возвращаться обратно. Теперь ясно, где я, вода пресная тут вроде есть, лук я у индейца забрал, не пропаду. Надеюсь, в Сент-Огастине, - он взглянул на север, - во Флориде, - нет никого, кто вспомнит папину шпагу».
        Ник рассмеялся вслух и нежно погладил золоченый эфес. «Вы же мои хорошие, - сказал он наядам и кентаврам, - мы с вами не пропадем. Нет, не пропадем».
        Капитан Кроу подозвал свою лошадку и потрепал ее между ушей. «Сейчас туда поедем, - указал он рукой на горизонт, - там свежей травы много, поешь вдоволь».
        Лошадь удовлетворенно заржала, и всадник вскоре слился с простором прерии, что лежала вокруг него.
        Дэниел тихо велел: «Марта, не двигайся, может, он уйдет еще».
        - Это она, - девочка улыбнулась и вдруг, - брат вздрогнул, - так и стоя на коленях, откинув голову назад, - темные волосы коснулись земли, - запела на языке, который Дэниел уже слышал, - когда-то давно.
        Дэниел смотрел на нее и внезапно вспомнил далекое, - то, что, оказывается, жило в нем все это время.
        - А о чем ты поешь? - спросил он Арлунара. Мужчина и мальчик сидели рядом, и шаман показывал ему, как правильно сгибать древесину для лука.
        Арлунар улыбнулся. «Пою, чтобы не было дождя, - ну, или если надо, чтобы был. Пою, чтобы океан стал тихим. Чтобы рыбы было много, и зверя тоже, и никто бы не был голодным».
        Дэниел подумал и спросил, обведя рукой тихий, чуть щебечущий птицами лес - деревья уходили ввысь, к самым облакам: «А тут? Тут они тебя тоже слышат? Ну, небеса».
        - Они меня слышат везде, где бы я ни был, - серьезно ответил шаман. Матушка и Миа рыбачили, сидя на берегу узкой, порожистой речки, поодаль.
        - А Миа? - Дэниел посмотрел на распущенные по спине, темные волосы девочки. «Она тоже - как ты?».
        - Она еще маленькая, - Арлунар нежно взглянул на дочь. «Но да, наверное. Просто, - он вдруг горько улыбнулся, - никто из наших детей, даже если они рождались, - не выживал.
        Она первая.
        - Почему так? - нахмурился мальчик.
        - Нам нельзя, - коротко ответил Арлунар и стал натягивать тетиву.
        Марта замолчала и немного посидела тихо, глядя на зверя, едва слышно, неглубоко дыша.
        - У нее малыши, - Марта нашла руку Дэниела, - тут, рядом. Она волнуется. Я ей сказала, что мы не опасны, пусть идет и кормит дальше».
        Самка ягуара поднялась, - одним, неуловимым движением, - и, выгнув спину, качая хвостом, удалилась в предрассветные джунгли.
        - Это папина песня, - грустно сказала Марта, уставившись на затухающий огонь, - он ее мне пел. Только я не знаю, о чем там, не понимаю. И других не помню.
        - О чем бы там ни было, - твердо ответил брат, - оно работает, видишь. И не хлюпай носом, пожалуйста, вспомнишь ты еще все! А с людьми так можно? Ну…, - он вдруг замялся и покраснел.
        - Нет, - Марта помолчала. «Если было бы можно, я бы все про всех знала, а так, - она обвела рукой джунгли, - только про зверей. И деревья еще, цветы, - я их тоже слышу. А папа - он разговаривал с небом.
        Девочка вдруг подняла большие, темные глаза и спросила: «А что стало с моим папой? Ты должен знать, Дэниел, ты ведь там тоже был. И ты меня старше на год!».
        - Я не знаю, - вздохнул брат. «Я помню только, что он был высокий, смуглый, как ты, и учил меня стрелять из лука. А потом, - он помедлил, - я помню песок, кровь на нем, и как ты кричала. И мама кричала тоже, ну, вот это, по-французски».
        - Его убили, - равнодушно, обхватив плечи руками, сказала Марта. «Только я не помню, кто.
        Но вспомню». Ее зубы вдруг застучали, как в лихорадке, и Дэниел, оглянувшись, поднял одеяло, которое они унесли у священника: «Накинь, ради Бога, - попросил он, - холодно еще».
        - Спать хочу, - неудержимо зевнула Марта и, свернувшись в клубочек, мгновенно засопела носом.
        Мальчик поворошил костер и застыл - среди темных, медленно затихающих джунглей, он увидел какое-то движение - легкое, едва заметное.
        Он сел напротив - смуглый, высокий, - и на ломаном испанском языке, ласково, сказал: «Не бойся».
        - Вы ее отец? - потрясенно спросил Дэниел. «Но как?».
        Индеец - у него было жесткое, изуродованное шрамами, раскрашенное лицо, тихо ответил:

«Нет. Но я все видел и слышал. Ей надо на тепуи».
        - Что это? - недоуменно спросил Дэниел.
        - Там, - мужчина показал рукой на запад. «Там дом богов, и над крышей его всегда висит облако. Там живут такие люди, как она. Ей будут рады».
        - Я ее не брошу, она моя сестра, - Дэниел достал кинжал.
        - Не сестра, - поправил его индеец.
        - Ну как будто бы, - хмуро буркнул ребенок. «Но все равно - я ее не оставлю. И зачем ей надо на этот тепуи?».
        Мужчина ласково посмотрел на усталое лицо Марты. «Потому что она ребенок, и она страдает. Там ей будет легче».
        - Нам надо к родителям, - жестко сказал Дэниел, - а вовсе не на тепуи.
        Индеец вдруг усмехнулся: «Ну, тебе туда все равно нельзя…»
        - Тем более, - огрызнулся мальчик.
        - Вам надо к матери, - тихо поправил его мужчина, - но не сейчас. Сейчас она просто не дойдет туда - она измучена, ей снятся черные сны.
        - Ты откуда знаешь? - грубо спросил Дэниел.
        Индеец помолчал и улыбнулся: «Ну, я хоть и не живу в доме богов, но тоже кое-что вижу. Ты можешь остаться со мной, в деревне, что стоит у подножия тепуи, и подождать свою сестру».
        - У подножия? - нахмурился ребенок.
        - Это гора, - сказал индеец, поднимаясь, нежно беря Марту на руки, - она даже не проснулась, - которая уходит ввысь, в небеса. Нет ее больше, нет ее прекрасней, и с вершины ее падает самая чистая в мире вода.
        Дэниел затоптал костер, и, вскинув на спину самодельный мешок из рубашки, пошел вслед за индейцем.
        Только когда он заставил ее выпить полный стакан рома, ее прекратило трясти. «Так, - сказал Ворон, - я немедленно разворачиваю «Святую Марию» и иду в Плимут. С твоей матерью все в порядке, и со всеми остальными - тоже. И скажи спасибо, что я вовремя появился - этот испанский подонок вышиб бы, тебе мозги, не задумываясь».
        - Мне нельзя в Плимут, - слабо, еще плача, сказала Тео. «У меня там дети, с ним, в Картахене», - она махнула рукой на юг. «Двое, мальчик и девочка, Дэниел и Марта, - она опять разрыдалась, - они поехали с ним, сушей».
        - Большей дурры, чем ты, свет еще не видывал, - пробормотал Степан и велел: «А ну завернись в одеяло, тебя колотит. Зачем ты отправила с ним детей?».
        - Потому что, если бы я повезла их морем, - она подняла злые, зеленые глаза, - им бы тоже вышибли мозги, как вы говорите, и я бы не смогла их защитить. А ваш сын жив, ну, был жив, когда я его из тюрьмы спасла, в Акапулько».

«Господи, - сказал Степан, - Господи, спасибо тебе. Ник выберется, он мальчик смышленый».
        - Так, - Ворон подумал, - я сейчас велю Гринвиллю отвести «Святую Марию» подальше и снарядить шлюпку. Поеду в Картахену и сам привезу твоих детей. Ну и заодно сделаю тебя вдовой, дорогая племянница, ты уж прости меня, - он усмехнулся.
        Тео посмотрела на красивое, хмурое лицо и тихо сказала: «Может, не стоит вам самому ездить, опасно же это, узнают вас еще».
        - Я не могу просить людей рисковать жизнью ради моей семьи, - Ворон помолчал и вдруг улыбнулся: «Сколько лет детям-то?»
        - Восемь и семь, - почти неслышно ответила Тео. «Это же моя семья, не ваша».
        - Нет, - ответил Ворон, убирая ром, и запирая на ключ рундук, - это моя семья. Ложись, спи, и жди нас.
        Он вышел, а Тео все сидела, глядя на дверь каюты, положив руку на крест и медвежий клык, что висели на ее стройной шее.
        - Мистер Гринвилль, - спросила Тео первого помощника, - они стояли на палубе, вглядываясь в тихое, закатное море, - а сколько надо кораблей, чтобы атаковать Картахену?
        Гринвилль хмыкнул. «Ну, миссис Тео, судя по тому, что вы нам рассказали - точно не три и не четыре. Смотрите, - он потянулся за пером и чернильницей, и быстро подсчитал, - у нас сейчас тут «Святая Мария», - это сто двадцать пушек, столько же у сэра Фрэнсиса, он тут рядом где-то, и два корабля, на каждом по семьдесят пушек. Почти четыреста, но все равно этого мало.
        - А корабль моего кузена, капитана Кроу? - спросила Тео. «Тот, что ждал его у Веракруса?».
        - «Желание» уже на пути в Плимут, сэр Стивен перед тем, как отправиться в Картахену, послал к ним шлюпку. Нам нужно подкрепление, порох, ядра, - Гринвилль стал загибать пальцы, - потому что понятно, что крепость значительно сильнее, чем мы думали.
        - А как же капитан Кроу? - Тео побледнела. «Он ведь думает, что «Желание» до сих пор там».
        Гринвилль помолчал и ласково сказал: «Ну, капитан Кроу не мальчик, - справится, это, во-первых, а во-вторых, у нас тут есть одно место, куда можно прийти, и получить там все сведения о том, что происходит на море. Капитан Кроу знает, где это, так что - все будет хорошо».
        - А когда сэр Стивен вернется? - робко спросила Тео.
        Гринвилль рассмеялся. «Ну, это уж как сделает все, так и увидим его парус. Пойдемте, миссис Тео, свежо, как бы вы не простудились. Сегодня рыба на ужин, на индийский манер, капитан у нас любитель острого. Ну и вино у нас хорошее, хоть сэр Стивен его и не пьет больше, а все равно - на свои деньги для офицеров купил французское. Хоть красное, хоть белое - любое есть.
        - А почему сэр Стивен вина не пьет? - спросила Тео, уже спускаясь по трапу.
        - Мы не обсуждаем капитана, миссис Тео, вы уж простите, - сухо ответил Гринвилль.
«На то он и капитан».
        - Понятно, - вздохнула женщина.
        Дэниел стер с лица капли воды и пробормотал: «Никогда я не думал, что такое есть на земле». Водопад, казалось, стекал с небес - узкой алмазной струей, что, не долетая до земли, рассыпалась в разные стороны. Лучи солнца пронизывали влажный туман, и он играл разноцветными переливами. «Будто здесь все время радуга», - подумал мальчик.
        Марта задрала голову вверх и ахнула: «А как же туда подниматься!»
        Брат стоял, открыв рот. Посреди буйной зелени джунглей в небо уходила мощная, серая стена, изрытая расселинами. Верх ее скрывало облако, и мальчик, повернувшись к индейцу, сказал: «Она и вправду - уходит в тучи».
        Мужчина улыбнулся и ответил Марте: «Когда мы доберемся до деревни, то пошлем весточку, - туда, - он указал на гору, - и потом я тебя отведу в нужное место. Остальное уже их, - он махнул рукой наверх, - забота».
        - Я тоже пойду, - решительно сказал Дэниел. «Мне надо ее проводить».
        - Осторожней! - вдруг крикнула Марта и оба они посмотрели себе под ноги. «Я не вам, - сказала девочка грустно, глядя на то, как мошка садится на какой-то темно-красный, большой цветок, - я ей».
        - Тоже мне опасность, - презрительно сказал брат.
        Лепестки цветка быстро захлопнулись. «Что это? - ужаснулся ребенок.
        - Он так ест, - Марта пожала плечами. «Всем надо есть».
        - Это же растение, - изумленно сказал Дэниел, - разве оно может так?
        - Может, - сестра чуть улыбнулась. «Есть рыбы, у которых внутри молния - только маленькая, наступишь - и умрешь».
        Дэниел закрыл рот, и, сглотнув, сказал: «Ну, надеюсь, когда мы с тобой встретим такую рыбу, ты с ней сумеешь поговорить».
        - Наверное, - озабоченно заметила девочка. «Я еще маленькая, а рыбы живут глубоко, они могут меня не услышать».
        Индеец раздвинул ветви деревьев и сказал, улыбаясь: «Ну, мы пришли». Дэниел окинул взглядом деревянные, на высоких сваях дома, что стояли в тихой озерной воде, увидел крытые пальмовыми листьями крыши, маленькие, легкие лодки, что были вытащены на поросший травой берег, и решительно сказал: «Мне тут нравится».
        Марта вдруг вздохнула и взяла его за пальцы: «Жалко, что тебе туда нельзя, - тихо сказала сестра. «Но я там вспомню, я все вспомню - и расскажу тебе».
        Мальчик нагнулся и поцеловал ее в лоб: «Я тебя буду ждать, сестричка, а ты, - он улыбнулся, - ты увидь светлые сны, пожалуйста».
        - Увижу, - пообещала Марта.
        - Сеньор Луис, - вздохнул комендант крепости Сент-Огастин, - я хорошо понимаю, что вы потерпели кораблекрушение, и ничего, кроме шпаги, у вас не осталось. Но при всем уважении к вам, я просто не могу посадить вас на корабль, который идет до Порт-Рояля.
        - Это еще почему? - поинтересовался синеглазый, высокий кабальеро. В широко распахнутое окно было слышно, как шелестят пальмы во дворе.
        - Потому, - ответил испанец, - что не сегодня-завтра, судя по слухам, тут появится армада англичан, и мы окажемся в осаде. Мне каждая пушка дорога, поэтому - до особого распоряжения, - ни одно судно не покинет Сент-Огастин.
        - Я могу поехать на торговом галеоне, - пожал плечами дон Луис, - хотя это унизительно для идальго, конечно. Меня ждут в Порт-Рояле, я должен доложить губернатору о тех землях, которые исследовала наша экспедиция.
        Комендант смерил юношу взглядом - c головы до ног, и кисло заметил: «Сразу видно, что вы, дон Луис, в ваших странствиях, забыли, где живете. Идти на торговом галеоне без военного конвоя - это все равно, что сразу поднять белый флаг. Хотите прогуляться по доске под смех англичан - пожалуйста».
        Молодой человек погрустнел и сказал: «Но что, же мне делать?».
        - Ждать, - коротко ответил офицер. «У нас тут скучно, правда, не Веракрус, и уж, тем более, не Мехико, но есть таверна, и комнаты при ней».
        Дон Луис покраснел и, вздохнув, посмотрел на эфес шпаги: «Ну что ж, придется заложить».
        Комендант крепости ахнул: «Ну что вы, как можно!». Он помялся и сказал сердито: «Я вас могу ссудить, пришлете с кем-нибудь потом из Порт-Рояля».
        - Спасибо, - искренне поблагодарил его дон Луис и замер - внизу, по дорожке сада, к мраморному фонтану, шла девушка - маленькая, стройная, под роскошным кружевным зонтиком. Она остановилась, и, опустив руку в воду, что-то сказала индейской служанке. Обе засмеялись и девушка, взяв из рук индианки мешочек с зерном, стала кормить птиц, что слетелись к ней под ноги.
        - А! - очнулся дон Луис, - комендант что-то говорил.
        - Вы вроде юноша смелый и сообразительный, - ворчливо повторил офицер, - раз ввязались в такую экспедицию. Хотите, пока вы все равно ждете корабля, заняться исследованием окрестностей? К северу от нас пока лежат неизведанные земли. Карты умеете делать?
        - Умею, - улыбнулся молодой человек.
        - Заодно и заработаете что-то, - проговорил испанец. «Ну, согласны?»
        Девушка вышла из-под зонтика, и дон Луис увидел ее волосы, скромно укрытые мантильей - белокурые, играющие золотом в лучах солнца.
        - Я согласен, - в лазоревых глазах засверкали искорки смеха. «С удовольствием, сеньор комендант».
        - Твоих детей в Картахене нет, - Ворон налил себе рома и выпил, - залпом. Тео скомкала на груди шаль и тихо спросила: «А где…».
        - Он в Санта-Фе-де-Богота, у губернатора, обсуждает с ним планы защиты побережья, - Степан вздохнул и вдруг сказал: «Ну не волнуйся ты так, он наверняка взял детей с собой, не оставлять же их тут одних. Я бы и туда, в Боготу, доехал, конечно, - у нас там нет никого, - но не хотелось корабль оставлять без капитана надолго. Он посмотрел вокруг и хмыкнул:

«Ты тут прибралась, я вижу».
        - Если вам не нравится…, - начала Тео.
        - То ты все опять разбросаешь, да - Ворон чуть улыбнулся, и развернул на столе большую карту полушарий: «Иди сюда».
        Тео едва не потеряла сознание - от него пахло солью, свежим ветром и еще чем-то - пряным и теплым, как в детстве. «Теперь покажи мне, откуда вы шли в Японию, - велел Ворон.
        - Да этого места и на карте нет, - запротестовала она, и, вглядевшись, сказала:
«Вот отсюда, примерно».
        - Ну, - сказал Степан, - даже если твой муж и очень хорошо плавал, навряд ли он выжил, тем более в бурю. Как ты за Вискайно замужем оказалась, потом?
        Тео вдруг вспомнила кровь на белом песке, и стала говорить, глотая слезы. «Тем больше причин его убить, - процедил дядя, и, помолчав, спросил: «А эта девочка, Марта, она твоя дочь?».
        - Приемная, - вытирая слезы платком, успокаиваясь, сказала Тео. «Но какая разница?

        - Никакой, понятное дело, - пробормотал Ворон. «Я вот что сделал - в резиденции капитана Вискайно теперь есть мои глаза и уши, - он со значением положил руку на мешок с золотом, - как только сеньор Себастьян вернется, мне сообщат.
        - А, и еще одно, - Степан вдруг рассмеялся, - там знают, что «Святая Тереза» погибла, так, что по тебе уже и заупокойные мессы отпели. Но ты не волнуйся, матушку твою тоже отпевали, во время оно, а она после этого и венчалась, и детей рожала.
        - Мне Дэниела с Мартой жалко, - сцепила пальцы Тео, - они же плачут, бедные, наверное.
        - Зато тебя увидят, - и обрадуются, - усмехнулся дядя, и велел: «Иди в лазарет, раз уж ты тут - так мистеру Мэйхью поможешь, там тоже прибраться надо».
        Она чуть присела и вышла, покачивая изящной спиной. Ворон еще раз взглянул на карту и пробормотал: «Ничего-то мы не знаем, ничего. К северу от Японии, вот эти острова, где Тео была - что это за острова? Один Господь ведает. Надо Нику сказать, как появится - во льды ему пока идти не надо, молод он еще, а туда - почему бы и не сплавать? И правильно я ей не сказал, что Вискайно приехал в Картахену без детей, - иначе ее было бы, не удержать, вплавь бы туда отправилась - искать их».
        Степан налил себе рома, - полный стакан, и, подойдя к распахнутым ставням, вгляделся в море. «Пока «Желание» дойдет до Плимута, пока там соберут с десяток кораблей, пока они сюда явятся - это уж и зима будет. Может, надо было ее с
«Желанием» отправить - да не поехала бы она, что эта, что мать ее - за детей зубами горло перегрызут. И правильно, конечно.
        Но что, же этот подонок с малышами сделал? В монастырь, что ли, по дороге сдал? Ладно, - он выпил и вдохнул соленый ветер с запада, - у меня еще будет возможность поговорить с сеньором Себастьяном лично, так сказать. Наедине. Да, судя по всему, этим летом Мирьям меня и Ника не дождется. Ну ладно, хоть весточку послал. А зимой мы снесем с лица земли этот вшивый городишко, и можно будет идти домой».
        - А почему вы крабов не едите? - спросила Тео за ужином, который был накрыт в капитанской каюте. «Они свежие, вкусные очень, я ведь еще теперь и на камбузе помогаю.
        Вы простите, что без вашего разрешения, - она зарделась.
        - Не хочу, - коротко ответил Степан. «Ну что с тобой делать, - работай, если взялась, - он рассмеялся и заметил, накладывая себе рыбу: «Я всякого нового кока непременно учу так готовить, как в Индии - я еще со времен Гоа острую еду полюбил».
        - Мне мистер Гринвилль говорил, - тихо сказала Тео и опустила глаза.
        - Да, - вспомнил Степан, - это ведь там было, у нее. Уже и вечер был, звезды там такие крупные, каких я на Москве ни разу и не видел. Она тогда перевернулась, посмотрела на меня и рассмеялась - ну конечно, мы весь день с этого ее ковра не вставали. То есть, нет, вставали, но не для этого, - он почувствовал, что чуть краснеет. Ну, и она завернулась в какую-то тряпку и принесла с кухни поесть. Я думал, что не выживу - такое оно огненное было. Потом ничего, понравилось. А еще она кокосового молока принесла - холодного, отпила, и этак на меня посмотрела. Господи, какое оно было вкусное - из ее губ-то».
        Тео замерла - Ворон сидел, смотря куда-то вдаль, и улыбался - едва заметно, ласково.
        - Ну что сидишь, - сварливо сказал он, отодвигая тарелку. «Убирайся тут и отправляйся на камбуз, - мне судовой журнал писать надо».
        Дон Луис спешился во дворе крепости и, бросив поводья слуге, снял с седла связку бумаг.
        - Здравствуйте, - раздался смешливый голос.
        - Донья Эухения, - поклонился он. Девушка стояла, вертя в руках зонтик, смотря на него карими, веселыми глазами.
        - Как ваши странствия, дон Луис? - спросила она. «Видели крокодилов?».
        - Я уже имел честь их видеть на Амазонке, - рассмеялся он. «Здешние, правда, будут крупнее. А вот змей, таких, как в Южной Америке - тут нет, донья Эухения. Привез вашему батюшке новые карты, думаю, он останется доволен. Не скучно тут вам?».
        Донья Эухения сморщила нежный носик. «Ну, тут не Гавана, конечно, - я ведь там родилась, дон Луис, а как матушка умерла, - девушка перекрестилась, - и папу сюда комендантом назначили, мы и переехали, - но тоже интересно». Она чуть вздохнула - глухое, скромное платье едва заколебалось, вздрогнул высокий, кружевной воротник, и она присев, сказала:

«Не буду вас задерживать».
        Николас Кроу посмотрел ей вслед и велел себе: «А ну прекрати!». Ей было шестнадцать, и она была вся - будто сделана из самого белого, самого сладкого сахара. Юноша вспомнил, как спускался на ее висок мягкий локон, что выбился из-под мантильи и глубоко, обреченно вздохнув, стал подниматься в кабинет коменданта.
        Сеньор Эрнандо расстелил карты на большом столе красного дерева и пробормотал:

«Недурно, весьма недурно. Вы с индейцами там, на севере, говорили, дон Луис? Насчет той реки, которую пересек де Сото? Рио де Эспириту Санту? Можно отправиться вверх по ее течению?».
        - Можно, - вздохнул дон Луис, - и понятно, что хотелось бы, однако для этого надо гораздо больше людей, дон Эрнандо.
        - Да, - тот покачал головой, - а просить в Гаване - меня не поймут, и так сейчас каждый человек на счету, зимой тут будет еще больше англичан, как вы слышали.
        - Ну что ж, отложим, - комендант свернул карты и вдруг спросил: «Не хотите ко мне на обед сегодня вечером? Я ведь вдовец, дон Луис, и давно, пятнадцать лет уже, матушка доньи Эухении еще в Гаване умерла, мы с ней все вдвоем и вдвоем, да и вам, наверное, хочется домашнего обеда поесть».
        - Соболезную, - наклонил голову юноша. «Ваша дочь, наверное, и не помнит своей матери, дон Эрнандо?»
        - Да, - тот помолчал. «Сеньора Беатрис наложила на себя руки, да хранит Господь ее грешную душу, и дарует ей покой, - комендант перекрестился, и вздохнул: «Ну, то дело давнее. Так как с обедом?».
        - Мне надо привести в порядок свои заметки, - извиняющимся голосом ответил дон Луис. «Но спасибо за приглашение».
        - Ну, в другой раз, в другой раз, - улыбнулся комендант.
        Поужинав в таверне - вчерашним, жидким супом, - он ушел на берег моря и, опустившись на песок, набрал в ладонь теплые крупинки.
        - Правильно, - вспомнил Ник, - я тогда не приготовил какое-то задание, и папа оставил меня в каюте доделывать. Мы уж и на мачтах были, почти два года тогда прошло, как мы плавать начали. А папа сидел с Гринвиллем и тот ему сказал, восхищенно, разглядывая бумаги: «И как вам удалось достать эти планы, сэр Стивен? .
        - Жена одного воинского начальника в Гаване помогла, - смеясь, ответил папа.
«Некая донья Беатрис. Ну, сами понимаете, мистер Гринвилль, каким путем я к ней подошел».
        - Сверху или снизу? - тогда расхохотался помощник, - вспомнил Ник. «Да, они пили, уже четвертую бутылку, что ли. Папа ее открыл и ответил: «И сзади, и на коленях, да и вообще, - он потянулся, - по-разному. Жалко только, что больше ее никак не использовать».
        - А что случилось? - поинтересовался Гринвилль.
        - Эта дура повесилась, когда я ей сказал, что не собираюсь ее никуда увозить от мужа, - он тогда выпил, все еще смеясь.
        Ник вытер лицо и вдруг тихо сказал, глядя на темные волны, - неизвестно кому:
«Никогда, никогда, ни с кем я такого не сделаю, слышите? Пока жив я, не будет такого».
        Он встал, и, отряхнув руки, пошел разбирать свои записи.
        - А это не опасно? - спросил Дэниел у индейца, вглядываясь в едва заметную тропу, что огибала начало горы. Темная голова Марты уже почти скрылась из виду.
        Мужчина подумал и рассудительно ответил: «Ну, кроме таких людей, как она, - он кивнул наверх, - по этой тропе никто пройти не сможет. Так что нет, не опасно. Пойдем, нам надо починить лодку».
        - Я хочу научиться ходить на них, - заявил Дэниел, когда они сидели на берегу озера, наклонившись над выдолбленной из ствола пирогой. «По морю я умею, а по реке, или озеру - нет».
        - А что такое море? - заинтересованно спросил индеец. Дэниел улыбнулся, и, потянувшись за палочкой, стал чертить на песке карту.
        Марта на мгновение приостановилась и взглянула вниз - джунгли казались отсюда бесконечным, зеленым океаном. Над ее головой кружила какая-то птица - мощная, коричневая с воротником из белых перьев.
        - Ты тут не живешь, - нахмурилась Марта, - зачем так далеко залетел? Давай, отправляйся домой, на запад! - она помахала птице рукой.
        Та что-то хрипло прокричала.
        - Папа! - обрадовалась Марта. «Папа, ты не волнуйся, со мной все хорошо! Птица парила, раскинув крылья, одна, в голубом, бескрайнем просторе, и Марта присела, свесив ноги в пропасть, любуясь его полетом.
        - Ворон, - вдруг пробормотала девочка. «Да, это же попугай все кричал: «Куэрво!»
        Интересно, кто такой Ворон?». Она посмотрела на птицу и вспомнила, как сеньор Себастьян показывал ей альбатросов в гавани Акапулько. «Да, альбатрос. И чайки, - вдруг подумала она. «Много, много птиц, и все кружатся, хлопают крыльями. Что-то радостное. Но грустное тоже. Нет, не знаю, - что это, - она вздохнула, и напоследок посмотрев вниз, стала карабкаться дальше».
        Тео сидела в кресле, согревая в руках бокал с красным вином. Она вдруг сказала, глядя на Ворона, - тот писал какое-то донесение: «Дядя Стивен, вы меня простите, что тогда…, ну, как мы повенчаться были должны…»
        - Вспомнила, - он посыпал чернила песком, и, запечатав конверт, отложил его. «Да простил я уже давно, - он рассмеялся, и, откинувшись на спинку кресла, закинул руки за голову. «Хотя, когда я в Лондон той осенью приехал, я на тебя зол был, конечно. Ну, подумал - дурак я был, зачем ей, шестнадцатилетней, старик какой-то? .
        Она опустила глаза, и, покраснев, отпила вина. «Впрочем, - он продолжал, так же смешливо, - письмо твое я не выбросил». Ворон подвинул к себе шкатулку, и, порывшись в ней, нашел какой-то исписанный листок.
        - Дорогой Стивен! - начал читать он. «Я знаю, что вы сейчас уезжаете в Новый Свет, и все время плачу. Потому что я не могу быть без вас, потому что я вас люблю. Вы, наверное, думаете, что я маленькая девочка, и я ничего не понимаю, но я вас люблю с того мгновения, как я вас увидела…
        - Я всегда вас буду ждать, и даже если я больше никогда вас не увижу, - тоже буду, - услышал он твердый голос. Тео встала, и, подойдя к нему, выхватив из его руки листок, выбросила его в открытую ставню.
        - А ну хватит надо мной издеваться! - потребовала женщина, возвышаясь над ним.
        - Там еще стихи были, - изумленно сказал Степан, - хорошие, я прочесть хотел, чего ты ради у меня письмо отобрала?
        - Сэра Томаса Уайетта, - она выпила бокал до дна и отставила его. «Не хочу, чтобы ты надо мной смеялся, и читал это своим собутыльникам!»
        Его кресло, перевернувшись, полетело на пол. Ворон, поднявшись, яростно, сказал:
«Я ни разу в жизни никому это не читал, и не собирался! И прекрати на меня кричать, слышишь!»
        - Не прекращу, - упрямо, жестко сказала она. Из зеленых глаз били злые, раскаленные молнии. «Вот же эта кровь новгородская, - подумал Степан, - ничем их не перешибить».
        - Не прекращу, - сжав зубы, повторила Тео. «Потому что я тебя как тогда любила, так и сейчас люблю, и буду любить до конца дней моих. И пока ты этого не поймешь, я буду на тебя кричать - столько, сколько потребуется».
        Он заставил себя отступить на шаг от этой смуглой, чуть виднеющейся в вырезе платья груди, и сказал глухо, смотря в сторону: «Я, в общем, это понял, Тео, но мне нельзя. Нельзя, слышишь».
        Женщина подняла кресло и велела, потянувшись, положив ему руки на плечи: «Можно.
        Садись. Пожалуйста».
        Он подчинился. Тео устроилась у него на коленях, - как когда-то давно, в детстве, - он даже не успел запротестовать, и только подумал, удивленно: «Какая она легкая. Она ведь высокая. Ну да, Элизабет тоже мне вровень, а была невесомая».
        Темный локон выбился из прически и упал на прикрытое шелком плечо. Тео вздохнула и сказала, приподняв повязку, прикоснувшись губами к шраму: «Видишь, я все помню. И я все про тебя давно поняла, - матушка ведь мне говорила про дедушку Никиту Григорьевича. И мистер Мэйхью, - она улыбнулась, - рассказал мне про донью Эстер».
        - Я этого болтуна, - мрачно процедил Ворон, - сейчас ссажу на шлюпку и отправлю в открытое море - пусть там делится своими воспоминаниями.
        Тео взяла его ладонь - жесткую, сильную, - и провела по ней пальцем. «Давай ты меня сначала поцелуешь, а потом пойдешь разбираться со всем остальным, а?». Ее губы были совсем рядом - вишневые, темные, пухлые. «Терпи», - приказал себе Степан. От нее пахло морем и специями - совсем как там, в маленькой комнатке, в Гоа, сорок лет назад.
        Она сама поцеловала его, взяв лицо в ладони, уткнувшись носом в его щеку, - глубоко, медленно.

«Не здесь, - он ссадил ее с колен и встал. «Собирайся, впрочем, - Ворон хмыкнул, - тебе и собирать-то нечего. Жди меня на палубе».
        Он взял оружие, кресало, запас пороха, сунул в карман астролябию, и, подумав, глядя на бочки с ромом, рассмеявшись, легко подхватил сразу две. «Что-то там должно было остаться, посуда какая-то - подумал Степан, поднимаясь по трапу. «Да, мы как раз близко, ветер хороший, к рассвету доберемся».
        - Мы с миссис Тео уезжаем, ненадолго, по семейному делу, - сказал он Гринвиллю, стоящему вахту. «Вы тут стойте, никуда не уходите, да тут и не будет никого - глухомань. Я сам шлюпку снаряжу, не беспокойтесь».
        Она вышла на палубу, и Степан, оглянувшись, замер - ветер растрепал темные волосы, шаль билась на ее плечах, и он вспомнил, как отплывала из Колывани «Кларисса», - давно, жизнь назад. Феодосия Никитична стояла на берегу, держа за руки детей, и казалась ему птицей, что сейчас оторвется от земли, и взлетит куда-то в небесную высь.
        Тео ловко спустилась по трапу и тихо спросила: «Куда мы?»
        - Увидишь, - улыбнулся Степан, и, быстро поставив парус, положил шлюпку в фордевинд.
        К утру ветер утих, и Тео, взглянув на темную полоску берега, спросила: «Что это?». Степан бросил весла, потянулся и, ласково посмотрев на нее, ответил: «Я тут довольно долго не был, ну, то есть, приезжал один, но с кем-то - последний раз это было тридцать пять лет назад, ты и не родилась еще».
        Она ахнула и тут же, смутившись, отвернулась. «Так это…»
        - Тот самый остров, да, - он бросил якорь, спрыгнул в воду и сказал: «Иди сюда».

«Какая легкая, правда, - подумал Степан, подхватывая ее на руки. «Ну, все, - он поставил Тео на белый песок пляжа, - беги, осматривай тут все, я пока шлюпку разгружу».
        Она пошла по тропинке в центр острова, поднимаясь на холм. Хижина стояла у родника, что, вытекая из-под камней, бежал вниз, по склону, превращаясь в маленький, весело бурлящий ручей.
        Тео погладила выбеленное солнцем и ветром дерево, и тихо проговорила: «На совесть строилась». Пригнув голову, она шагнула внутрь - там было прохладно, темно и пахло цветами. Она присела на земляной пол, и, увидев у стены простой сундучок, потянула его к себе. Там были свечи, сделанные из рыбьих костей иглы, моток тонкой бечевки, и, - у нее перехватило дыхание, - изящный, костяной гребень, и маленькое зеркальце, оправленное в серебро.
        - Ты ее помнишь, да? - неслышно спросила Тео, вглядываясь в помутневшее зеркало.
«Она ведь красивая была, очень красивая». Женщина на мгновение приложила зеркальце к щеке и, вздрогнув, заслышав его шаги, - убрала.
        - А, - сказал Степан, - да, свечи тут есть. Ну, пошли, я костер разжег, - он оглянулся, и вытащил из темного угла оловянный котелок, пару бокалов и ложки, - так я и думал, все здесь осталось на своих местах.
        - А что, - спросила Тео, наклонившись, набирая воды из ручья, - тут совсем никого не бывает?
        Он спал - долго, отсыпаясь за все полуночные вахты, а когда открыл глаза, - сквозь пальмовые листья на крыше были видны косые, золотые лучи заходящего солнца. Степан зевнул, и поискал рядом с собой рукой - Беллы не было. Он остановился на пороге, - она стояла, наклонившись к ручью, в одной рубашке, подоткнув подол. Рыжие волосы были собраны на затылке, и он зажмурился - закат окрасил их в огненный цвет.
        - Ну вот, - сказала грустно Белла, оказавшись в его объятьях, оглянувшись, - хорошая была миска. Я ее почти отмыла.
        - Все равно, - сказал Степан, занося ее в хижину. «Пусть себе плывет в океан». Она посмотрела на него снизу, зелеными, томными глазами, и улыбнулась: «Я тебя накормить хотела».
        - Накормишь, - согласился он, припадая губами к розовому, острому соску. «Вот прямо сейчас и начнешь, любовь моя».
        - Тут? - он вынул из рук Тео котелок. «Тут же глушь, гавани хорошей нет, даже якорь бросить негде. Шлюпка еще ладно, а большим кораблям тут делать нечего.
        Он принес рыбы, - за тридцать пять лет ничего не изменилось, воды вокруг острова ей прямо-таки кишели, - и с удивлением посмотрел на то, как Тео ловко ее разделывает.
        - Я год со своим батюшкой кочевала, - усмехнулась она, заметив взгляд Степана, - потом всю Сибирь прошла, потом Тихий океан миновала, и в Новом Свете еще путешествовала, - так что я, три рыбины не смогу почистить?
        Степан вдруг спросил: «Можно?», - и, протянув руку, осторожно коснулся медвежьего клыка.

«Это батюшки моего, - улыбнулась Тео. «Он же меня спас от Кучума, если бы не он, меня бы и в живых сейчас не было». Крест брата - маленький, золотой, с алмазами, играл, переливался на ее смуглой шее, и Степан, вспомнив Петьку, на мгновение закрыл глаза.
        - Батюшка просил матушке его передать, ну, клык этот. И попросить прощения, - вздохнула Тео. «Только вот за что, не знаю».
        - Да уж найдется за что, - Степан помолчал. «Я бы тоже у многих хотел прощения попросить, да не получится уже. А матушке…весной следующей и отдашь. Корабли из Плимута подойдут, мы сравняем эту Картахену с землей, найдем твоих детей и поплывем домой. К тому времени и Ник сюда подтянется».
        - А дома что? - тихо спросила Тео.
        - А дома у нас дочка, Мирьям, - улыбнулся Степан, - как раз ровесница старшему сыну твоему, Дэниелу. Купим дом, как и хотели, и заживем спокойно. Трое детей, как раз хорошо, весело будет. Если хочешь, съездим в Амстердам потом, тебе легко будет, не то, что мне, - он мимолетно улыбнулся, вспоминая.
        - Хочу, наверное, - вздохнув, сказала Тео. «Так лучше будет».
        - Ну, посмотрим, - Степан взглянул на котелок, и рассмеялся: «Вот и готово, кажется».
        - Ты иди, - сказал он, потом, заливая костер, - иди, купайся. Вода как парное молоко сейчас.
        Я спать отправлюсь, устал все же, знаешь ли, - он усмехнулся.
        Тео вдруг покраснела - жарко, и, замявшись, сказала: «Я могу тут, - она показала рукой на пляж, - поспать, - тепло ведь».
        Степан собрал посуду и ласково шлепнул ее. «Ну, если там, - он кивнул на рощу, - появишься, я тебе не выгоню. Только не буди меня».
        - Не буду, - пообещала она, сворачивая волосы в темный, шелковистый узел, и добавила:

«Сейчас не буду».
        Она лежала, устроившись у него под боком, в одной рубашке, натянув на себя край плаща, слушая его спокойное, размеренное дыхание. «Господи, - подумала Тео, - как он устал, Господи. И сейчас ведь еще, сказал, что, когда на «Святую Марию» вернемся, опять на берег отправится, - хочет сам проехать по этой дороге, что ведет в Картахену, поискать там детей. Господи, только бы они нашлись, только бы с ним все хорошо было, - Тео потянулась и нежно погладила седоватый висок.
        Степан зевнул и вдруг, поворочавшись, положил голову ей на плечо. Она поцеловала густые, пахнущие солью волосы, и сама не заметила, как заснула, - обнимая его одной рукой.
        - Меня мой второй муж стрелять научил. Ну, то есть он тогда еще мне мужем не был, - рассмеялась Тео, опуская пистолет. «Раньше-то я трусиха была, уши ладонями закрывала.
        А когда на наш лагерь в Сибири напали, даже татарина убила».
        Степан посмотрел на свалившуюся с дерева птицу и пробормотал: «Неплохо. Ну, это тебе есть придется, конечно, я мяса до Лондона не попробую, хотя…, - он вдруг задумался, и попросил: «Принеси-ка сеть из хижины, там валяется старая, Белла ее еще во время оно сплела».
        Тео принесла сеть и сказала, улыбаясь: «Я так рада, что матушка за месье Виллема замуж вышла, он мне еще в Нижних Землях очень понравился. И брат у меня теперь есть еще один, самый младший».
        - Уильям, да, - Степан развернул сеть. «Как я уезжал, у него зубы резались, смешной мальчишка. Ну, пошли, - он подогнал Тео. «Только тихо. Этих куриц сюда кто-то еще до меня завез, они, в общем, человека не боятся, но все равно».
        Птицы бродили на полянке, что-то выклевывая в густой траве. Сеть с легким шелестом упала, и две забились, пытаясь вырваться. «Отлично», - сказал Степан, и, сунув Тео одну птицу, перерезал горло второй.
        Осмотрев лезвие ножа, он одобрительно пробормотал: «Все в порядке».
        - Ну, все, - Степан посмотрел на тушки, что висели на ветках дерева, - сейчас кровь вытечет, а потом я покажу тебе, как их готовить. Соль я взял, так что все просто.
        Тео стояла, открыв рот. «А как вы научились? - наконец, сказала она.
        - Тоже мне умение, - ворчливо ответил Степан. «А ты смотри, запоминай, в Лондоне ты это делать будешь».
        Тео посмотрела на него с такой тоской, что он чуть не рассмеялся вслух. «Ничего, - сказал себе Ворон, - сидя, привалившись спиной к теплым бревнам хижины, глядя на то, как она ощипывает куриц, - ничего, я потерплю. Мне некуда торопиться».
        Он опять ушел в хижину раньше нее, а Тео, искупавшись, сидела на берегу, вглядываясь в медленно темнеющий простор, расчесывая волосы. Она вдруг вспомнила песню, что они разучивали с Мартой еще в Акапулько, - о девушке с зелеными глазами, - и запела ее, - низким, грудным, красивым голосом.
        Степан зажег свечу и вслушался - море шумело бесконечной песней, и сквозь нее доносился голос Тео. «El a muria por amor, - пробормотал он. «Да, вот тут, у этой стены мы и лежали, и Белла, приподнявшись на локте, рассыпав волосы вокруг, сказала: «Делай со мной что хочешь, я вся твоя». И я тогда ответил: «Нет, это я - весь твой, любовь моя, весь, на всю жизнь. Ах, Белла, Белла, - он вздохнул, - кто знает, довез бы я тебя тогда до Плимута, и все было бы по-другому. Ну да на все воля Божья».
        Он заснул, - тихо, спокойно. Тео, вернувшись, опять пристроившись рядом, вздохнув, умостила темную, еще влажную голову где-то у него на груди, и тоже задремала - сначала легко, а потом крепко - без снов.
        Степан открыл глаза и долго разглядывал ее лицо. В свете раннего утра оно было нежным, почти девичьим, смуглые щеки чуть зарумянились, длинные ресницы бросали на них легкую тень. «Доброе утро, - шепнул он. «Доброе утро, Тео».
        Она пошевелилась и сказала: «Я сейчас встану, костер разожгу».
        - Да не надо пока, - усмехнулся Степан и увидел, как она покраснела - мгновенно и жарко, потянув на себя плащ.
        - Я не…, - наконец, выдавила из себя Тео. «Я..».
        - Ты же хотела, чтобы я тебя поцеловал, - напомнил Степан. «Вот, я это и собираюсь сделать». Он начал с кончиков пальцев, - длинных, смуглых, нежных, с тонких запястий, с ложбинки локтя, где билась синяя жилка, с гладкого плеча. Она, было, хотела что-то сделать, но Степан велел: «Не надо. Просто отдыхай, и все».
        Она была вся, - как драгоценная, высеченная из теплого мрамора, напоенная солнцем статуя. Он целовал темные, пахнущие морем волосы, стройную шею, и вдруг, добравшись до груди, сказал: «Я был дурак».
        - Почему? - робко, неслышно спросила Тео.
        - Да так, - Степан поднял голову, и тут же опустил ее обратно, не в силах оторваться, - дурак и все. Мне никогда не нравилась большая грудь. И очень зря, как я теперь понял, - он взял ее в ладони и полюбовался. «Очень, очень хорошо, - одобрительно сказал он.
        Но, едва он прикоснулся пальцами к жаркому и влажному, что было меж ее широко разведенных, стройных ног, едва он услышал ее голос, он остановился и строго сказал: «А ну прекрати».
        Зеленые глаза наполнились слезами, - мгновенно, - и Тео прошептала: «Я забыла. Я ведь пять лет почти…, - она не закончила, и отвернулась.
        - Ах ты, бедная моя девочка, - смешливо проговорил Степан. «Ну, все, больше тебе никогда не придется этого делать - ты ведь теперь со мной и так будет всегда».
        Тео вдруг вспомнила Волка, - там, далеко, за море и океан отсюда. Чувствуя руку Степана, она закричала, - сладко, освобождено, отчаянно.
        - Вот так, - сказал он, продолжая. «Иди сюда, поближе».
        Она подчинилась и ахнула: «Что это?».
        - Ты три раза была замужем, ты не знаешь, что это? - усмехнулся Степан. Ее глаза широко раскрылись, и она, сглотнув, проговорила: «Я не знала, что может быть. ну… акое..»
        - Ну, ты уж договори, - он рассмеялся, и тут же глубоко вздохнул, ощущая ее прикосновение.

«Я, конечно, знаю, какое оно - но все равно, хочется послушать».
        Тео приникла к его уху, и он, погладив ее по голове, улыбаясь, сказал: «Ну, спасибо. А теперь ложись удобнее, и помни - я потерплю, главное, чтобы тебе было со мной хорошо».
        Она и не знала, что это можно делать так долго - она плыла в каком-то сладком, бесконечном тумане, плача, не стирая слез с лица, слыша свои стоны, и, наконец, очнувшись, измучено проговорила: «Я тоже…, тоже могу».
        - Можешь, - согласился Степан, укладывая ее обратно. «Но не сейчас. Сейчас - только я».
        В конце, когда она обняла его, - всем телом, не отпуская, оставляя в себе, - он сказал, тяжело дыша, чувствуя ее влагу и сладость: «Ну вот, теперь все так, как надо. Теперь мы дома, любовь моя».
        Перед тем, как задремать, - над хижиной уже ярко сияло полуденное солнце, - она спряталась в его руках, свернувшись в клубочек, зевая, и Степан, сам уже - засыпая, прижавшись щекой к гладкой спине, подумал: «Навсегда, это уже навсегда».



        Эпилог
        Карибское море, январь 1595 года

        - Вот так, миссис Тео, - одобрительно сказал хирург «Святой Марии», мистер Мэйхью.

«Перевязывать вы уже научились, а теперь давайте поговорим о том, как обрабатывать раны». Она, было, потянулась за пером, но тут Белла, лежавшая на койке в лазарете, проснулась и, повертев головой, громко, требовательно заплакала.
        - Потом продолжим, - улыбнулся Мэйхью. «Идите, миссис Тео, кормите ее, а то сейчас она на все Карибское море раскричится».
        Тео села на свою кровать, - в капитанской каюте для нее была поставлена отдельная, - и, посмотрев на бодро сосущую дочь, грустно сказала: «И где же твой папа? Уже два месяца нет его, как ты родилась, сразу и отправился на сушу, и вот - ни весточки, ничего. И о Нике тоже ничего не слышно».
        Она погладила темные, мягкие волосы дочери. Белла взглянула наверх, - хитрым, зеленым глазом, и постучала кулачком по груди. Тео вздохнула и переложила ее: «Ну, ешь, ешь, хорошо еще, что молока много».

«Вот тут ты и родилась», - сказала смешливо Тео девочке, оглядывая каюту. «Как брат твой, Дэниел - легко и быстро. Папа твой наверху галеоны расстреливал, а, когда сюда спустился, - у тебя уж и головка показалась. И большая же ты была, - он нежно поцеловала дочь, наклонившись, - восемь фунтов с половиной, вот как». Белла зевнула, и, посапывая, продолжила сосать - уже сонно, медленно.
        Тео положила дочь в колыбель, сделанную из старого паруса, и, подойдя к ставням, открытым в солнечный, ясный день, вгляделась в горизонт. Через мгновение, она, подхватив юбку, уже взбиралась по трапу.
        - Капитанская шлюпка, - улыбнулся Гринвилль, передавая ей подзорную трубу.
«Господи, хоть бы там их было трое, - попросила Тео, рассматривая белую точку, что приближалась к «Святой Марии». Шлюпка была уже почти рядом, и Тео увидела, что Степан в ней - один.
        Она вздохнула, и сказала первому помощнику: «Спасибо. Я внизу буду, мистер Гринвилль».
        Заставив себя не плакать, она села на койку, и, опустив голову, сжав руки, проговорила: «Ну, где же вы, детки мои? Уже сколько времени вас ищут, - и ничего. Как сквозь землю провалились».
        Ворон выпил рома и сказал первому помощнику. «Так. Они уже близко, надо посылать шлюпки к сэру Фрэнсису, и на «Стремление» с «Успехом», хватит им конвои перехватывать, пора делом заниматься. Там десять кораблей идет, вместе с
«Желанием», и нас четверо - от этой Картахены и следа не останется. Теперь, - он легко, как в молодости улыбнулся, и помахал каким-то листком, - капитан Кроу нашелся, наконец-то.
        - Слава Богу, - облегченно сказал Гринвилль.
        - Оставил записку понятно где, что будет ждать там «Желание». Они завернут поближе к Порт-Роялю, и подхватят его. Корабль у него быстрый, так что, - Ворон подумал, - нагонят, ничего страшного. Что у нас?
        Гринвилль подвинул ему судовой журнал. «Ну, - протянул Ворон, вчитываясь в записи, - как я вижу, вы тут времени не теряли. Сколько человек вышло из строя?
        - Одиннадцать убитых и больше двух десятков раненых, - ответил первый помощник, - но все уже выздоравливают, так что туда, - он махнул рукой на юг, - подойдем почти с полным экипажем.
        - И очень хорошо, - Ворон поднялся, - там нам каждый человек понадобится. Теперь пойдемте в оружейные трюмы, посмотрим, сколько нам нужно пороха и ядер, а то сейчас подойдут остальные и начнется драка - он усмехнулся, - надо сразу получить больше.
        Степан добрался в каюту только вечером. Дочь спала, разметавшись на спине, раскинув ручки. Она была белокожая, пухленькая и на толстых щечках играл нежный румянец.

«Красавица моя, - прошептал Степан, склонившись над колыбелью.
        Он оглянулся, - Тео лежала на своей койке, и плечи ее чуть вздрагивали. Степан опустился на пол, на вытертый, старый ковер, и тихо сказал, не трогая ее, - он не знал, можно ли: «Ну не плачь, я кое-что все-таки узнал».
        Жена повернулась, - мгновенно, и в свете фонаря Степан увидел опухшие, покрасневшие глаза. Она протянула руку и улыбнулась: «Уже можно, той неделей все закончилось».
        Степан с облегчением поднес ее пальцы к губам и вздохнул: «Теперь слушай».
        - И после той ночи их уже никто не видел, - закончил муж. Тео посмотрела на него и сказала:

«Это Дэниел, я знаю, а вовсе не какие-то пришлые индейцы. Там что-то случилось, с Мартой, он ее защищал. Бедная моя девочка, - горько проговорила Тео, - она ведь тихая такая, ласковая, она этого и не знает ничего, она цветы любит, и птиц. Мне хоть десять лет было, как…, - он помолчала, - а Марте семь, всего семь…»
        Степан привлек ее к себе и проговорил: «Может, там и не случилось ничего. Но Дэниел. ему, же восемь всего лет, и у него рука не дрогнула».
        - Сын своего отца, - вздохнула Тео, - что тут еще говорить. И где их искать теперь, - она взглянула на карту Южной Америки, что висела на переборке, - там же везде джунгли.
        - Найдем, - твердо сказал Степан. «Ник вон нашелся, и наших тоже - найдем».
        Тео ахнула, и, оглянулась, испугавшись - Белла только зевнула и продолжала спокойно спать. «Слава Богу, - проговорила женщина.
        - «Желание» его заберет в Порт-Рояле и потом соединится с нами, - Степан поцеловал ее и добавил, чуть помрачнев: «А к известному тебе сеньору Себастьяну не подобраться, он теперь в крепость переехал, - Степан, было, хотел выругаться, но сдержался, - я не хотел рисковать, все, же, сколько у меня теперь детей, - он посчитал на пальцах, - шестеро. Не думал я, что столько будет, - он рассмеялся, поцеловал ее, и попросил: «Покорми меня чем-нибудь, а? Я последний раз в Картахене ел, и не могу сказать, чтобы это вкусно было».
        Он принесла котелок и сказала: «Так на Ямайке рыбный суп варят, меня кок научил, только очень остро, ты осторожней».
        - Не бывает такого, - очень остро, - буркнул муж, и, попробовав, улыбнулся:
«Знаешь, что про этот суп говорят?».
        - Нет, - удивленно ответила Тео, присев на ручку его кресла. Он пригнул ее голову поближе и прошептал что-то. Она сразу покраснела, и, комкая в руках салфетку, проговорила: «Я не знала, правда, я просто так его приготовила, не потому что…»
        - Ну, - сказал Степан, отставляя пустой котелок, наливая себе рома, потягиваясь, - раз уж приготовила, и раз теперь все можно - до утра я тебя в покое не оставлю, мне только на рассвете вахту стоять.
        Ночью она несколько раз кормила Беллу, - так и лежа в его руках, а, когда каюта уже чуть осветилась первым, еще слабым светом, Тео, засыпая, увидела, как муж, уже одевшись, стоя у раскрытых ставень, покачивая дочь, напевая ей что-то, смотрит вдаль - туда, где на горизонте уже были видны паруса приближающихся к «Святой Марии» кораблей.
        Николас Кроу поднялся в рыбацкой лодке и помахал рукой. С «Желания» сбросили трап. Он, перекрестившись, погладив золоченый эфес шпаги, прошептал наядам и кентаврам:

«Видите, выбрались, я же говорил вам».
        Уже взбираясь по трапу, он оглянулся на север и чуть улыбнулся: «Да не видно отсюда Флориду, дон Луис, - сказал себе капитан Кроу, - и ее тоже не видно. Забудь, - он на одно мгновение представил себе белокурые волосы, карие глаза, и грустный, тихий голос: «Если будете в наших краях, дон Луис, навестите нас». Она покрутила на плече зонтик и ушла - Николас проводил глазами ее красивую спину в скромном платье, и шагнул на палубу простого бота, который шел в Порт-Рояль с донесениями от коменданта крепости.
        - Капитан Кроу, - его первый помощник, мистер Клервуд, плававший раньше юнгой у Фрэнсиса Дрейка, - на всем «Желании» не было никого старше двадцати пяти лет, - чуть наклонил голову. «Рады вас видеть».
        - Пойдемте, мистер Клервуд, - велел Николас, - расскажете, что тут без меня было.
        Он оглядел капитанскую каюту - небольшую, уютную, и одобрительно сказал:

«Прибирались, как я вижу».
        - Ну а как же, - Клервуд подвинул ему судовой журнал, и, улыбаясь, протянул холщовый мешочек: «От известной вам мисс Кэтрин, из Плимута». Николас вдохнул запах имбиря и весело сказал: «Ну, вот не зря же я вам ее рекомендовал, мистер Клервуд. И как это вы еще печенье не съели?».
        - Мне тоже с собой дали, - рассмеялся юноша. «Должен сказать, печет она отменно».
        - Она все отменно делает, - Николас, сдержав улыбку, вспомнил рассохшуюся, скрипящую кровать в таверне мистера Берри. «Давайте карту, мистер Клервуд, надо рассчитать - сколько времени нам понадобится, чтобы соединиться с основными силами. И потом спустимся в трюмы - вы по пути, надеюсь, ни во что не ввязывались, ядра не тратили?».
        - Удержались, - вздохнул Клервуд, - хотя было очень сложно.
        - Молодцы, - одобрительно произнес Ник, - сейчас главное - Картахена, а когда разберемся с ней, - то займемся остальным.
        Уже после ужина, Ник лежал на своей койке, слушая знакомый скрип корабля, -
«Желание», подгоняемое устойчивым ветром, шло на юг, и вдруг вспомнил, как отец, привезя его в Плимут, шестнадцатилетним, перед тем, как отправить на корабль к Кэвендишу, строго сказал: «Я обо всем договорился, за все заплачено, так что отправляйся наверх, - они сидели в таверне у Берри, - и через два дня я тебя заберу».
        Он тогда отчаянно покраснел и пробормотал: «Папа, может, не надо?»
        - Надо, - сварливо отозвался отец, и подтолкнул его к лестнице. Он потрепал Ника по голове и шепнул: «Там ей пятнадцать, ну, разберетесь, я же тебе рассказывал все».
        Ник потянулся за последним печеньем. «Ах, мисс Кэтрин, - он даже рассмеялся, вспомнив те два дня в маленькой комнате, выходившей окном на гавань, - и вправду - слаще вас во всем Плимуте никого не найдешь».
        Капитан Кроу и сам не заметил, как заснул - под размеренное покачивание корабля, без снов, как когда-то давно, в детстве, когда мама крестила их на ночь, и он, сжимая в руке игрушечную лошадку, целуя мамину мягкую, пахнущую свежим хлебом руку, - закрывал глаза.
        - Собирайся, - велел Ворон, заходя в каюту. «Отправишься на «Желание», к Нику, они уже на горизонте.
        - Я никуда не поеду, - тихо сказала Тео. Она подняла голову, - жена сидела на койке, и кормила Беллу, и еще раз повторила: «Я никуда не поеду».
        Степан вздохнул, и, опустившись рядом, положив ей голову на колени, попросил:

«Пожалуйста, Тео. Я уже одного ребенка потерял, из-за глупости своей, потащив их в экспедицию, - я не хочу и вас терять. «Желание» будет стоять сзади, у них полсотни пушек всего, они будут испанские шлюпки расстреливать, а в основной бой не сунутся. Там безопасно».
        - А тут? - жена подняла зеленые, мерцающие глаза. Он не мог соврать, глядя в них, и поэтому ответил: «А тут - нет, милая, поэтому ты сейчас сложишь вещи, возьмешь Беллу и сядешь в шлюпку».
        - А если что-то случится? - тоскливо спросила Тео, так и не отрывая от него взгляда.
        - Ничего не случится, - бодро ответил Степан. «Я тебя заберу с «Желания», когда это все закончится, и поедем искать детей. Найдем, и отправимся в Плимут. Давай, - он поторопил ее, высунувшись наружу, - сюда уже сэра Фрэнсиса шлюпка идет, сейчас и остальные подтянутся, тут будет шумно и накурено».
        Он попрощались у трапа, и Степан, оглянувшись, глубоко поцеловав ее, смешливо сказал:

«Вот Ник сейчас удивится, когда ему сестру еще одну привезут. Он нежно приложился губами к щеке спящей девочки: «Езжайте, милые мои, и ничего не бойтесь».
        Тео оглянулась, стоя в шлюпке - он махал им вслед рукой, высокий, в ослепительно белой рубашке, и черном камзоле, и его волосы - густые, темного каштана, с чуть заметной сединой, - шевелил северный, легкий ветер.
        - Посмотри на папу, милая, - шепнула она Белле. «Посмотри, какой он красивый».
        Девочка открыла зеленые, большие глаза, и, лежа на руках у матери, повернув голову - широко улыбнулась.
        Дэниел сидел, скрестив ноги, у костра, и остругивая палочку, вдруг сказал, подняв глаза на индейца: «Нам надо будет вернуться к матери. Она волнуется».
        - Ну, - рассудительно заметил тот, проверяя лук, - все равно, пока твоя сестра оттуда, - он махнул рукой на вершину тепуи, - не спустится, вы никуда не пойдете.
        - А ты нас проводишь до Картахены? - поинтересовался мальчик.
        - Зачем? - пожал плечами индеец. «Твоя сестра теперь видит светлые сны, ты умеешь обращаться с оружием и грести, я вам дам пирогу, и отправляйтесь себе на восход. Не пройдет и луны, как вы окажетесь на этом вашем, - он чему-то рассмеялся, - море. Оно, правда, без края?
        - Ну, - Дэниел полюбовался узором на палочке, - там, далеко, у него есть край, конечно. У суши тоже есть край, - мальчик улыбнулся, - я бы хотел до него дойти.
        - Дойдешь, - раздался сзади веселый голос. Дэниел вскочил: «Сестричка!»
        Она совсем не выросла - она стояла, - маленькая, хрупкая, в длинной юбке тонкой кожи, разукрашенной какими-то рисунками. «Я сама сделала, - гордо сказала Марта, указывая на юбку. «И это тоже, - она подергала ожерелье из сушеных ягод.
«Красивое, да?».
        - Очень, - Дэниел нагнулся и поцеловал ее в лоб. Темные волосы были заплетены в косы и украшены убором из разноцветных перышек. «А это я долго мастерила, - озабоченно сказала Марта, - там, - она кивнула на белое облако, - приходилось уговаривать птиц, чтобы они отдавали перья. Пойдем, - она потянула Дэниела за руку, - я все вспомнила, и папа ко мне прилетал тоже, рассказывал.
        - А что там было? - спросил Дэниел, когда они укладывали провизию в пирогу.
        - Было разное, - коротко ответила Марта, и чуть вздохнула. «Я никогда не буду уметь говорить с небом, вот. Я не как папа. Но, - девочка оживилась, - я могу попросить дерево, чтобы оно принесло больше плодов. И змею, - чтобы не кусала.
        - Тоже полезно, - хмыкнул Дэниел, и, взяв в руки весло, оттолкнув пирогу от берега, помахал индейцу.
        - Спасибо! - крикнула Марта.
        Тот только поднял руку, и стоял так, - пока лодка, выйдя на середину быстрой, с темной водой реки, не пропала из виду.
        В капитанской каюте «Святой Марии» было накурено так, что дым плавал слоями в воздухе.
        - А что капитан Кроу не приехал? - спросил у Ворона сэр Фрэнсис Дрейк?
        - А что ему тут делать? - кисло ответил тот, рассматривая карту. «У него есть свое место, он его знает - записку я послал, - пусть стоит там, и делает положенное. Нечего ему тут быть, еще надумает соваться туда, куда его не звали».
        - Итак, - начал Ворон, - благодаря предыдущему рейду сэра Фрэнсиса, за который мы ему очень благодарны, все же сто тысяч золотых реалов, которые он получил в качестве выкупа, на дороге не валяются, - капитан рассмеялся, - у нас есть карта гавани. Также, - он поднял бровь, - благодаря еще кое-кому…
        - Вам, сэр Стивен! - закричали сзади.
        - Ну, не только мне, - Степан прервался и сказал: «Я не понимаю, почему у меня пустой бокал, я, джентльмены, не люблю разговаривать без выпивки.
        - Так вот, - он одобрительно кивнул, глядя на то, как ему наливают ром, - у нас есть карта подземных ходов в крепости. Если мы заранее заложим туда порох, и вовремя его подожжем, то ничто не помешает нам высадиться на берег, очистить склады с золотом, и уйти отсюда. Так что, - он улыбнулся, - мне нужно десять человек, чтобы ночью кое-куда сплавать.
        - Нет, - вдруг сказал сэр Фрэнсис.
        - Что - нет? - удивился Ворон.
        - Вы туда не пойдете, сэр Стивен, - спокойно ответил Дрейк. «У вас тут, - он показал рукой на спокойно плещущее море, - сын и дочь. И жена, у которой где-то там, - Дрейк махнул рукой на юг, - потерялось еще двое детей. Вам нельзя погибать, сэр Стивен.
        - Никому нельзя погибать, - яростно ответил ему капитан. «Я и не собираюсь. У меня там, - он помолчал, - в Картахене, свои счеты».
        - И про это мы тоже знаем, - Дрейк помолчал и, выбив трубку, наполнив ее свежим табаком, - закурил. «Кому бы из нас в руки не попался капитан Вискайно, - мы его к вам приведем, ну, может, он пару зубов потеряет по дороге, - сэр Фрэнсис усмехнулся, - но приведем.
        - Я никогда еще…, - Ворон вдруг прервался и обвел глазами сидящих за столом. «Я никогда не бежал от опасности, джентльмены, и не собираюсь делать этого сейчас».
        - Сэр Стивен, вы же сами знаете, - тихо сказал капитан «Стремления», - лучше вас на морях никто не стреляет. Все же, даже если сэру Фрэнсису удастся подорвать крепость - у них останутся пушки. Мы же считали, - моряк указал на исписанный лист бумаги, - все равно, - у нас меньше орудий. Если бы…, - он не закончил.
        - Ладно, - сказал Ворон, бросив один взгляд на карту, - у них сейчас в гавани два десятка кораблей, - ну, может, с пяток еще подойдут, пока мы тут болтаемся, - но это торговые судна, я там видел от силы пять военных галеонов. Если я встану вот тут, - он показал, - где, - то я их быстро уничтожу, вместе с сэром Фрэнсисом, надеюсь, он вернется со своей маленькой, - Ворон поискал слово, - прогулки.
        - Вернусь, не надейся, - ответил Дрейк, и капитаны расхохотались.
        - Вот так, - весело закончил Ворон, - капитан Кроу будет следить за тем, чтобы никто не атаковал нас со стороны открытого моря, и топить их шлюпки, буде таковые появятся. И вот еще что, джентльмены, - он помолчал, - из гавани я ухожу последним. Ну, как все закончим.
        - Почему? - поинтересовались у него.
        - Потому что я запасливый, - Ворон поднялся, - и не трачу ядра зря. Когда вы расстреляете весь ваш запас, у меня еще останется кое-что на борту, - в подарок испанцам. Пойдемте, нам уже накрыт обед - для тех, кто не любит острую кухню…
        - Тут таких нет! - рассмеялся кто-то.
        - Так я и думал, - Ворон потянулся и добавил: «Ничего, следующим годом навещу Акапулько, посмотрим, как его сеньор Себастьян укрепил. И там уже, джентльмены, вы меня на корабле не удержите, понятно?».
        - Какая она хорошенькая, - Ник склонился над сестрой, что лежала на койке, удивленно вертя головой. «Глаза ваши, кузина Тео, а так - на папу похожа. Мирьям тоже, - у нее глаза, как у доньи Эстер, да хранит Господь ее душу.
        Тео покраснела и сказала: «Наверное, я вас стесняю, кузен Ник».
        - Ну что вы, - он еще раз просмотрел записку от отца и вздохнул: «Вот, папа мне велит стоять здесь, и даже не подходить к гавани, кузина Тео, так что тут безопасно, не волнуйтесь. А я к первому помощнику своему в каюту перееду, там места хватит».
        Она помяла в пальцах край шали и сказала: «Мне очень неловко, что так все получилось…, Мы с вами росли вместе, и вот».
        Лазоревые глаза капитана улыбнулись: «Ну что же тут неловкого, кузина Тео? Папа счастлив, вы тоже, а у меня новая сестренка появилась, - он пощекотал девочку и та засмеялась. «Давайте, - сказал Ник, - я ее возьму, мы с ней на палубу прогуляемся, вам же, наверное, переодеться надо, а то штормить начало, платье у вас мокрое».
        - Спасибо, - улыбнулась женщина.
        Ник вынес сестру на палубу и ласково сказал: «Гляди, вон корабль, самый большой? Там папа твой, сэр Стивен Кроу, он там капитан».
        Белла смотрела широко открытыми глазами на закатное небо, на темно-синюю, гуляющую волной морскую воду, на корабли, что строились в кильватер друг другу, и Ник, подняв голову, увидел пару альбатросов, что реяли над мачтами «Желания».
        - Видишь, - сказал он сестре, - это к счастью, милая.
        Ворон принял от первого помощника подзорную трубу и оглядел крепость, возвышавшуюся на холме. «Да, - пробормотал капитан, - и действительно, сеньор Вискайно, тут неплохо поработал. Вы знаете, мистер Гринвилль, что это самый сильный форт в Новом Свете? То есть был, конечно, - усмехнулся Ворон, глядя на стоящее в зените солнце.
        Холм под крепостью вспучился, и пополз куда-то вбок, выбросив в прозрачное, жаркое небо столб темной пыли.
        - Прекрасно, - пробормотал Ворон, и добавил: «Огонь из всех орудий, мистер Гринвилль.
        Пока мы с сэром Фрэнсисом разбиваем стены, они будут стрелять в нас, а не в остальные корабли. Что нам и требуется».
        Себастьян Вискайно легко взбежал на стену форта и тут же нагнулся, - английское ядро пролетело прямо у него над головой.
        - Эти собаки заложили порох в подземные ходы, и оставили одного человека, который его и взорвал в полдень, - зло сказал комендант крепости. «Он хотел сбежать, но не успел, - придавило землей. Ну, - испанец показал на пушку, к дулу которой был привязан избитый моряк, - сейчас мы его отправим обратно, на его родной корабль.
        Вискайно вздрогнул от мощного залпа, и отбросил носком сапога что-то кровоточащее, разорванное, что упало ему под ноги.
        - Сильно пострадали бастионы? От взрыва, я имею в виду, - спросил он у коменданта.
        - Если бы только взрыв, - ответил тот, - эти мерзавцы уже час стреляют, не переставая. Не знаю, насколько еще нас хватит.
        - У них двести сорок пушек, а у вас - шестьсот, - взорвался Вискайно, - чего вам еще надо!
        - У них есть и другие корабли, - процедил офицер, показывая на паруса, видневшиеся за громадами «Святой Марии» и «Пеликана», корабля Дрейка, что перегораживали вход в гавань.
        - Эти стрелять не будут, ну, может, выпустят пару ядер, - отмахнулся Вискайно, - они тут для другого. Я же знаю Куэрво, он хитер, как лиса. Если вы потопите эти два, - он еще раз показал на гавань, - то остальные убегут, поджав хвост. Давайте, стреляйте, я - в порт.
        Он шел по улицам города. Кое-какие дома уже пылали, жители, помня предыдущее нападение Дрейка, вытаскивали из домов поклажу, навьючивая ее на мулов. Тонкая струйка людей уже потекла по дороге, что вела из города на юг, в джунгли.

«Сейчас шлюпки с тех кораблей, что стоят за «Святой Марией», пользуясь паникой, проскользнут в гавань, - подумал Вискайно, - и можно прощаться с золотом и серебром, что хранится на складах».
        Себастьян дошел до порта, вдыхая запах дыма, и, найдя капитана «Консепсьон», - флагманского военного галеона, - сказал: «Вот что, дон Энрике, - выводите все торговые галеоны на середину гавани и следите за берегом, - я вам отдам команду. По вам, наверное, будут стрелять,…- Вискайно не закончил.
        - Я вас понял, - усмехнулся дон Энрике. «А что будут стрелять - на то и война, дон Себастьян. Смотрите, сколько чаек прилетело, - и залпов они не боятся, - указал капитан на кружащуюся в небе, огромную серо-белую стаю.
        - Мертвечину чуют, - мрачно сказал Вискайно, взглянув в подзорную трубу на пробоины в орудийных палубах «Святой Марии». «Чтоб ты сдох, - процедил он, - ты ведь, даже после смерти не сдашься, собака».
        - Давайте сигнал, мистер Гринвилль, - сказал Ворон, чуть побледнев от боли. «Там, - он показал окровавленной рукой на крепость, - вроде устали, да и стены мы основательно разрушили, как раз время высаживаться на берег». Гринвилль, перегнувшись через борт, замахал флагом, и два десятка шлюпок, что прятались за
«Святой Марией», - стали поднимать паруса.
        - И пусть остальные корабли тоже будут готовы к бою, - Степан положил руку на борт, и велел: «Ну, хорошо, мистер Мэйхью, перевязывайте меня, только быстро, мне еще корабль разворачивать».
        - Зачем? - спросил Гринвилль.
        - Затем, - Ворон глубоко вздохнул, сжал зубы, и продолжил, - что эта орудийная палуба у нас уже разбита вдребезги, если мы ее и дальше будет подставлять под ядра, то никуда отсюда не уйдем. Видите, «Пеликан» тоже маневрирует, - он указал на корабль Дрейка.
        - Капитан, смотрите, - вгляделся Гринвилль, - их военные галеоны снимаются с якоря.
        Степан взглянул на гавань, и велел: «Шлите сигнал на остальные корабли, пусть тоже начинают стрелять по крепости. А мы с вами, - он пошевелил рукой, и опять поморщился, - сейчас подойдем ближе, и отправим эти суденышки на дно морское.

«Святая Мария», заполоскав парусами, стала ложиться на другой бок, и Гринвилль тихо спросил у хирурга: «Опасная рана?».
        - Это уже третья, - Мэйхью вздохнул. «Он много крови потерял, ему бы полежать сейчас».
        - Ну что вы стоите, - раздраженно крикнул Ворон, - мы в хорошей позиции, пушки к бою!
        - Сеньор Себастьян, английские шлюпки уже у берега! - подбежал к нему комендант порта.
        Вискайно посмотрел на то, как один из военных галеонов, дымясь, погружается в море, и тихо сказал: «Ничего, пусть они только попробуют выйти из гавани. Главное - чтобы «Консепсьон» продержался до этого времени».
        Прищурившись, он увидел, как ядра падают на деревянные крыши складов, что стояли в дальнем конце порта, и, вздохнув, спросил коменданта: «Сколько у нас сейчас там золота?».
        - Пятьсот тысяч реалов, - ответил тот, - как раз неделю назад пришел очередной транспорт.
        - Ну да, - пробормотал Себастьян и взглянул в подзорную трубу. «Там англичан человек двести высадилось, - сквозь зубы сказал Вискайно, - они уже наших всех перебили».
        Груженые шлюпки стали одна за другой отходить от берега, и он заметил: «А вот теперь нас ждет интересное зрелище, сеньор комендант».
        - Капитан, что они делают? - Гринвиль указал на «Консепсьон». Команда галеона сцепляла абордажными крюками пустые, со свернутыми парусами, корабли.
        - Они? - ядро пролетело рядом с Вороном, и он даже не пошевелился.
        - Они, мистер Гринвилль, сейчас будут блокировать нашим шлюпкам выход из гавани.
        Подожгут эти дрова и поставят вон там, - Ворон махнул рукой, - их будет никак не миновать.
        Ну, и, пока наши будут там болтаться - военные галеоны их прицельно расстреляют».
        - Но что же…,- он услышал голос Гринвилля и ласково улыбнулся:
        - Вы, пожалуйста, начните спускать шлюпки, мистер Гринвилль, - попросил Ворон, - вряд ли у нас больше ста человек в команде осталось, вместе с ранеными, так что четырех вам хватит. Отправляйте людей на «Пеликан», к сэру Фрэнсису, и передайте там, что пусть он уходит, как только все, кто высаживался на берег, - вернутся на свои корабли.
        - Сэр Стивен, - прошептал Гринвилль.
        - Идите, выполняйте приказание, - велел Ворон. «И быстрее, потому что, когда я начну поджигать трюмы с порохом, здесь не должно остаться ни одного человека».
        - Я сам пойду, - выпрямился Гринвилль. «В трюмы. Вам надо будет корабль вести».
        Ворон смерил его взглядом, - с головы до ног, и тихо проговорил: «Да что там вести, мистер Гринвилль, они же рядом тут».
        - Все равно, - упрямо сказал помощник, - вы уже три раза ранены были, и я вас младше. Вам тяжело будет в трюмы спускаться, сэр Стивен.
        - Спасибо, мистер Гринвилль, - устало сказал Ворон.
        Первый помощник чуть наклонил голову и пошел спускать шлюпки.
        - Дайте мне подзорную трубу, мистер Клервуд, - приказал Николас. Он поднес ее к глазам, и, застыв на одно мгновение, увидев, как от разбитых бортов «Святой Марии» отрываются груженые людьми лодки, велел: «Посадите миссис Тео и мою сестру в шлюпку, мистер Клервуд, и отведите ее подальше».
        - А вы, капитан? - спросил юноша.
        - А я, - обернулся Ник, - нарушу волю своего отца. Он поднял голову и закричал:
«Прибавить парусов, мы идем в гавань!».
        - А куда капитан Кроу отправился? - спросила Тео, приподнимаясь со дна шлюпки, придерживая спящую Беллу. «Желание», на полных парусах, торопилось к входу в гавань - там, где «Пеликан» начал принимать на борт экипаж «Святой Марии».
        Клервуд посмотрел на бледное, испуганное лицо женщины и тихо сказал: «Не волнуйтесь, миссис Тео, он скоро вернется».
        - Куда он? - повторила Тео. Увидев, как «Желание» подходит к искалеченной «Святой Марии», она прошептала: «Господи, пожалуйста, Господи, убереги их от всякого зла».
        Ник вскарабкался по сброшенному трапу и оглянулся - корабль дрейфовал прямо на стоящий у выхода из гавани «Консепсьон». Он уклонился от разбившего борт ядра и крикнул:

«Папа!».
        - Пошел вон немедленно, - раздался жесткий голос «Ворона». «Я надеюсь, у тебя хватило ума не швартовать сюда «Желание»?
        - Нет, - растерянно ответил Ник, - я плыл, они на безопасном расстоянии, и кузину Тео с Беллой я на шлюпку высадил, они там, далеко, - он махнул рукой.
        - Ну, вот и возвращайся туда, - велел отец. Он стоял у румпеля, в окровавленной рубашке, придерживая правой рукой левую, - перебитую в локте, замотанную тряпками.
        - Папа, - прошептал Ник, - что ты делаешь?
        - Подвожу корабль совсем близко, - усмехнулся Ворон, - принимаю огонь на себя, не видишь, что ли? Глянь, там шлюпки наши уже все из гавани ушли?
        Ник свесился вниз и ответил: «Да, корабли поднимают людей на борт»
        - Ну и славно, - пробормотал Ворон. «Иди, мальчик, мистер Гринвилль сейчас подожжет порох в трюмах, я врежусь в эту кучу дров, - он махнул рукой на торговые галеоны, что стояли у входа в гавань, - и тогда отсюда уже долго никто не выйдет. Спокойно себе отправитесь обратно.
        - Папа! - Ник потряс его за плечо. «Пойдем, ты доплывешь!».
        Он посмотрел на алое пятно, что расплывалось по рубашке, и тихо сказал: «Прости».
        - Я своего моряка не брошу, - Ворон вздохнул. «Да и вообще - я же капитан, сыночек. А ты лети, - он на мгновение привлек к себе Ника и поцеловал в висок, - лети, Ворон. Все, уходи, мы уже рядом, сейчас тут будет жарко. Позаботься о Тео и сестрах, - велел отец и Ник почувствовал, как палуба проваливается у него под ногами.
        - Папа! - крикнул он.
        Отец повернулся и, улыбаясь, сказал: «Передай Майклу, что я всегда любил вас обоих - одинаково».
        Снизу раздался громкий взрыв, и Ник, прыгая за борт, еще успел увидеть, как отец - не дрогнувшей рукой, - направляет пылающую «Святую Марию» прямо в борт испанскому флагману.
        Он вынырнул, стирая с лица слезы и морскую воду. «Теплая, какая она теплая, - подумал Ник. Корабли у входа в гавань горели, и капитан Кроу увидел, как кружатся над ним птицы.
        Белый альбатрос оторвался от стаи и сел на медленно погружающуюся в море фок-мачту
«Святой Марии».
        - Папа! - сжав зубы, сказал Ник. Альбатрос так и не оторвался от мачты - только когда она скрылась под водой, птица, распустив крылья, ушла высоко в небо. Ник протянул руку и, почувствовав рядом с собой шершавые доски «Желания» - заплакал.
        Поднявшись на палубу, он хмуро велел: «Становимся остальным в кильватер, забираем мистера Клервуда и уходим отсюда».
        - Капитан, - сказал кто-то, глядя на огромный, поднимающийся к небу столб дыма.
«Ваш отец, сэр Стивен …
        - Спас нас всех, да, - сухо ответил Ник. «Прибавьте парусов, я не хочу отставать от эскадры».
        - Уходят, - комендант крепости перекрестился. «Господи, спасибо тебе». Он вдруг нахмурился и потянулся за подзорной трубой: «Что это там? Шлюпка какая-то еще, английская, судя по всему».
        - Она как раз у нас на прицеле, сеньор, - отозвался кто-то из пушкарей. «Велите стрелять?».
        - Разнесите ее в щепки, - зло велел комендант. Ядра стали уходить в небо. «И по ним тоже постреляйте, - вдруг кого-то зацепим, напоследок».
        - Вот и они, - капитан Кроу перегнулся через борт и замахал: «Мистер Клервуд! Сюда!». Он внезапно пригнул голову - испанские ядра с шипением пронеслись над кораблем, и Ник с ужасом увидел, как на месте шлюпки поднимается столб воды.
        - Кузина Тео…, - прошептал он. «Господи…».
        - Спустить лодку, капитан? - спросили сзади. Ник обернулся и увидел, как ядро падает на шканцы «Желания». Он, было, хотел приказать лечь в дрейф, но тут что-то огромное, горячее ударило его в грудь, и мир вокруг потемнел.
        - Тихо, - услышал он, - тихо, тихо, мальчик.
        Ник открыл глаза - он лежал в незнакомой, большой каюте. В открытые ставни доносился плеск вечернего моря. Он, было, попытался приподняться, но сэр Фрэнсис уложил его на место. «Выпей, - Дрейк поднес к его губам теплое вино с пряностями.
        Ник взял бокал, и охнул - дышать, и двигать руками было тяжело. «Ребра, - усмехнулся Дрейк. «У тебя там, на «Желании» все шканцы разворочены, тебя обломком доски ударило.
        Но ничего, мы сейчас пришвартуемся в одном уединенном месте, его еще во время оно я и твой отец покойный нашли, и будем чиниться».
        - Папа, - пробормотал Ник. «Сэр Фрэнсис, ну как же это…»
        Дрейк отпил из своего бокала и вздохнул: «Господь не каждому дает так умереть, капитан Кроу, а только лучшим из нас. Не надо, - он посмотрел на юношу, и, достав платок, сказал:

«Дай-ка, Ворон».
        Николас прижался щекой к его сильной, совсем не стариковской руке и заплакал. Сэр Фрэнсис погладил его по голове и шепнул: «Ну вот, теперь тебе летать, так ты уж не подведи нас, ладно?».
        Капитан Кроу сжал зубы, вытер лицо и сказал: «Я не вернусь в Англию, пока не отомщу за них - за всех, сэр Фрэнсис. И за кузину Тео и мою сестру тоже. Не вернусь, слышите?».
        Дрейк помолчал и велел: «Пошлешь весточку своей семье с теми кораблями, что везут золото в Плимут. И давай, не залеживайся, как только починимся - идем дальше, нам предстоит еще атаковать Сан-Хуан, будешь там командовать теми, кто на берег пойдет, крепость подрывать».
        Капитан Кроу кивнул, и, закрыл глаза: «Спасибо, сэр Фрэнсис».
        - Отдыхай, Ворон, - мягко ответил Дрейк, и, закрыл за собой дверь капитанской каюты «Пеликана».
        Констанца проснулась на излете ночи, и позвала: «Мирьям, Мирьям, ты где?» Она приподнялась на своей кровати и оглядела детскую - огромный глобус на ковре, стол, заваленный ее тетрадями, шкафы с книгами.
        Старшая девочка сидела на обитой бархатом кушетке у большого окна, выходящего на крыши Сити. На востоке, над портом и верфями вставал неверный, слабый зимний закат.
        Констанца вскочила, и, подбежав к подруге, потрясла ее: «Что с тобой?».
        Мирьям натянула на колени длинную рубашку, свернулась в клубочек и сказала, всхлипывая: «У меня нет больше папы».
        - Ты не можешь этого знать, - яростно зашипела Констанца, и повторила: «Ты не можешь этого знать!».
        - Дай руку, - попросила Мирьям. Она прижала к щеке тонкие пальцы девочки и грустно проговорила: «Ты счастливая, у тебя остался отец. А у меня больше никого, никого нет, - Мирьям заплакала, раскачиваясь, и Констанца, положив голову подруги себе на плечо, вытирая ей слезы, долго смотрела на то, как всходит над Лондоном маленькое, едва заметное в сером тумане солнце.
        Она подняла разбитую, гудящую голову и услышала сверху птичьи клики. Огромный альбатрос развернул крылья и, нырнув вниз, сел на обломок шлюпки. «Девочка, - подумала Тео, - Белла, наша девочка». Младенец так и лежал в ее руках. Женщина взглянула на безжизненное, синеватое личико, и, вдруг вспомнила, как матушка заставляла ее дышать во время пожара - давно, еще в детстве.
        Тео положила Беллу на спину, и, прижавшись ртом к ее губам, вдыхая воздух в горло дочери, приказала: «Живи!». Она нежно, аккуратно нажала руками на маленькое тельце, и Белла, открыв ротик, выплюнув морскую воду, выгнулась и зарыдала - отчаянно, громко.

«Господи, спасибо тебе!», - прошептала Тео и дала девочке грудь. Обломок медленно дрейфовал к берегу, и Тео, оглянувшись, увидела, как гавань заволакивает черный, густой дым пожара. «Святая Мария», - прошептала она, - Господи, что с ним! Что с Ником?». Она тихо плакала, гладя Беллу по мокрой голове, а та только жадно, не отрываясь от матери, сосала.
        - Вон какая-то английская сучка! - услышала она голос со шлюпки, что, проскользнув между загромождавшими вход в гавань остатками кораблей, вышла в море. «Стреляйте, надо и ее отправить на дно морское!»
        - Я - сеньора Вискайно, - сжав зубы, крикнула она. «Жена капитана Себастьяна Вискайно! А это наша дочь, Изабелла! Немедленно поднимите меня на шлюпку!».
        Она сидела, завернувшись в одеяло, на разбитой ядрами набережной порта, и, укачивая Беллу, смотрела вдаль. На горизонте, потрескивая, догорая, погружались в море корабли.
        - Тео! - он растолкал всех, и, опустившись рядом с ней на колени, - обнял ее, - сильно, ласково. «Господи, счастье мое, мы тебя похоронили уже!»
        - Дон Мигель ссадил меня на шлюпку, перед атакой, - рыдая, сказала Тео. «Прости, что я поехала морем - я так торопилась к вам, так скучала, так хотела тебе сказать…, - она не закончила, и, сглотнув, добавила: «Когда ты уезжал, я еще не была уверена, Себастьян…».
        - Счастье мое, - муж заплакал, и нежно, осторожно, коснулся темных волос Беллы.
«Господи, моя доченька…»
        - Я ее Изабеллой назвала, четыре месяца ей, - прошептала Тео. «Меня потом нашли англичане, «Желание», назывался их корабль, но они меня не трогали - хотели взять выкуп, поэтому сюда и привезли. Прости меня, милый…
        - Мы его расстреляли, это «Желание», - баюкая ее, сказал Себастьян. «И «Святая Мария» тоже погибла, эта собака Куэрво поджег пороховые трюмы, и бросил ее на наши корабли.
        Но, ничего, ничего, милая, мы опять вместе, и теперь все, все будет хорошо».
        - Дэниел и Марта с тобой? - спросила Тео, когда он помог ей подняться. Она увидела в голубых глазах мужа тоску. «Марта потерялась в джунглях, - тихо ответил Себастьян, - Дэниел пошел за ней, и тоже не вернулся. Я их ищу, милая, все это время ищу - может быть, они у индейцев. Я их найду, обещаю».
        Белла проснулась, и, повертев головой, протянула ручки к Себастьяну. «Можно? - робко спросил муж, и Тео, кивнув головой, передала ему дочь.
        - Девочка моя, - сказал Вискайно, укачивая ее. «Какая же ты красивая, на маму похожа, и глаза у тебя такие же. Ну, все, все кончилось, моя Изабелла, мое счастье».
        Ночью Тео проснулась от плача дочери. Их дом не был разбит, - в огромной опочивальне стояла кровать резного дуба, и пахло свежими, срезанными вечером цветами.
        - Лежи, лежи, - шепнул муж. Потянувшись, он взял Беллу, спавшую в центре кровати, между ними.
        - Надо завтра же засадить кого-то из индейцев делать колыбель, - рассмеялся Себастьян.

«И нянек взять - столько, сколько нужно, хоть целую дюжину». Он ласково поцеловал Тео в смуглую щеку и шепнул: «Ты корми, отдыхай, и ни о чем не думай, пожалуйста, - я потерплю, правда. Я так скучал по тебе, так скучал, любовь моя».
        Тео взяла его руку, и прижалась губами к шраму на месте большого пальца.
        - Как дымом пахнет, - хмуро сказал Дэниел. «И смотри, сколько птиц». Он задрал голову и указал сестре на кружащуюся в небе стаю чаек. На них оглядывались - у мальчика за спиной был лук, а темные волосы девочки были украшены белыми цветами.
        Дэниел взглянул на свежие пробоины в стенах домов, на индейцев, что чинили набережную, и спросил: «Теперь куда?».
        Марта молчала, стоя на месте, вслушиваясь в звон колокола. «Туда, - улыбнулась она, показывая на огромного, снежно-белого альбатроса. «Он все знает, он сам туда летит».
        - Зачем это еще, - пробормотал Дэниел и вдруг мрачно сказал: «Марта, я не смогу. Я не могу теперь называть его отцом. Он стрелял в меня, он твоего отца убил. Я его убью, как того, - мальчик кивнул головой на запад.
        Сестра взяла тонкими, нежными пальцами его руку и велела: «Ради мамочки, Дэниел. Она ведь, как мы раньше - все забыла. Мы вспомнили, и она тоже вспомнит, когда-нибудь.
        Пожалуйста. Она ведь его любит».
        Мальчик, было, хотел что-то сказать, но только кивнул головой, вздохнув. Удары колокола плыли над Картахеной, над гаванью, над веселым, блестящим морем, и птицы толкались на проломленной крыше собора - десятки, сотни птиц.

«Что-то радостное, - вспомнила Марта. «И грустное тоже».
        Они встали у входа, у чаши со святой водой, и священник, что держал Изабеллу над купелью, наклонившись к Себастьяну, сказал: «Сеньор Вискайно, смотрите!».
        Тео уже бежала по проходу, шурша юбками, протягивая к ним руки, люди вставали со своих мест, вглядываясь в лица детей.
        - Мамочка! - заплакала Марта. Женщина обняла их обоих, прижав к себе, целуя.
«Милые мои! - шептала Тео. «Господи, как я тебе благодарна, Господи!»
        - А кто это, мамочка? - спросил Дэниел, указывая на девочку, что спокойно лежала на руках у святого отца.
        - Это ваша сестричка, Белла, - всхлипнула Тео. «Пойдемте, посмотрите на нее».
        Себастьян опустился на колени и, перекрестившись, прошептал: «Спасибо тебе». Он положил руку на крепкое плечо сына и сказал: «Вот, это наша доченька».
        - Какая красивая, - восторженно сказала Марта. «Можно нам ее, папа - мы очень осторожно».
        - Конечно, - Вискайно передал младенца детям. «Она на маму похожа, - одобрительно заметил Дэниел.
        Марта подняла голову вверх - белый альбатрос кружил в ослепительно голубом небе.
«Ты не волнуйся, - велела ему Марта, - все будет хорошо. Только ведь…, - она улыбнулась и одними губами прошептала: «Ну да, конечно. Дочь Ворона».
        Она не знала, что значат эти слова, но еще раз повторила их, - просто, чтобы запомнить.

«Дочь Ворона», - подумала Марта, и увидела, как Белла, повернув голову, следит за улетающим вдаль альбатросом.



        Интерлюдия
        Лондон, январь 1596 года

        - Я вам еще принесла, миссис Стэнли, - Марфа достала шелковый мешочек, и улыбнулась, открыв его, вдыхая аромат. «Адмирал из Индии целый сундук привез, надолго хватит. Тем более, это же лекарство, так просто его не пьют» Акушерка высыпала на ладонь черные, скрученные листочки, и заметила:
        - Да, я его малокровным пациенткам советую, но не больше двух-трех ложек настоя в день, конечно, разбавленного водой. Да и потом, от эля или вина сильно набирают вес, это не очень хорошо, когда носишь.
        - Ну, - она подняла бровь, - нам с вами, миссис де ла Марк, уже не носить, так что пейте, пожалуйста - акушерка подвинула Марфе серебряный кубок.
        В комнате жарко горел камин. Мирьям, постучавшись, просунула голову в дверь, и, присев, сказала: «Я все инструменты прокипятила, они сохнут, там Джон с Констанцей за мной пришли, он потом меня домой отведет, как мы с ней поиграем. Здравствуйте, тетя, - заметила девочка бронзовую голову Марфы.
        Та встала, и, нежно поцеловав Мирьям в лоб, обернувшись к миссис Стэнли, спросила:

«Можно?».
        - Ну, конечно, дорогая, - улыбнулась та. «Спасибо и послезавтра в семь утра, как обычно».
        Мирьям еще раз присела, и, на ходу стягивая большой холщовый фартук, исчезла в передней. Оттуда донесся смех, фырканье и усталый голос Маленького Джона: «Давно не виделись, да, со вчерашнего дня».
        - На свадьбу приехал, - усмехнулась Марфа, закрывая дверь. «Так-то он в Кембридже, но, раз такое дело…
        - Мирьям говорила, вздыхал он по Полли-то? - спросила акушерка. «Прошло у него?».
        - То детское все было, - отмахнулась Марфа. «Ну, вон, Питер мой с Констанцей тоже - не разлей вода, однако вырастут и забудут».
        - Дочка ваша покойная не забыла, - тихо проговорила миссис Стэнли.
        Марфа, достав кружевной платок, утерла слезу.
        - Как весточку от Ника доставили, так я уж не знала - то ли самой рыдать, то ли Мирьям успокаивать - бедная девочка, помните, днями плакала. Ну как же это так, ведь, миссис Стэнли, я и так Тео похоронила, и смирилась уже - а, оказывается, она жива была все это время.
        - И вот теперь уж точно погибла, - женщина перекрестилась, - и сэр Стивен тоже, и дочка их, Белла, дай им всем Господь приют в обители райской».
        - Господь сирот призирает, миссис де ла Марк, - нежно сказала акушерка, - у Мирьям старший брат есть, он о ней позаботится.
        Марфа помолчала.
        - Да если бы капитан Кроу тут был, а то, как отец его покойный - из Нового Света и не вылезает. А преподобный отец Майкл, как рукоположили его, так в Женеве и остался, - там у него приход, как мне написали. А с нами он и не видится вовсе, - Марфа замолчала, и, повертев в ухоженных пальцах изящные очки в тонкой, золотой оправе, вдруг улыбнулась:
        - Спасибо вам, что вовремя-то заметили, с глазами моими. Конечно, целыми днями над бумагами сижу, вот и ослабли немного. Но пока только ненадолго их одеваю, когда читаю, или пишу, так-то не надо».
        - К свадьбе-то все готово? - поинтересовалась миссис Стэнли, доливая Марфе вина.
        Та рассмеялась. «Следующей субботой, у Святой Елены, дом весь подарками завален, - не пройти. Ну и платья сейчас дошивают, - у Мэри лазоревого шелка, серебром отделанное, а у Полли - гранатовое с золотом. Одних кружев по десять футов. Туфли сегодня ездили примерять, и шубки я им заказала, глава Московской компании, скидку мне на меха сделал, по старому знакомству. Все же холодно на улице».
        - Женихи-то тут? - смешливо спросила акушерка. «Или в Кале застряли, в проливе штормит, я слышала?».
        - Да тут уже, - улыбнулась Марфа. «Они ж после венчания уезжают сразу - побудут у нас в усадьбе пару дней, и Мэри с мужем на север отправится, к нему в поместье, там поживут немного, а потом из Ньюкасла в Копенгаген поплывут. Мэри так Анне Датской понравилась, что та ее рекомендовала брату своему, королю Кристиану. Тот как раз женится следующим годом, на Анне Екатерине Бранденбургской, Мэри у нее тоже фрейлиной будет».
        - А графиня Ноттингем в Париж опять поедет, - покачала головой миссис Стэнли.

«Разлетаются дети-то ваши, миссис де ла Марк, только Питер с Уильямом дома пока».
        - Ну, эти еще долго при нас будут, - ответила Марфа. «Старший, мой, Теодор, в Венеции, архитектором у дожа Гримани, и внук у меня уже от него есть, Пьетро, три годика ему летом исполнится».
        - Ну и, слава Богу, - акушерка перекрестилась. «Ну что, миссис де ла Марк, Полли я посмотрела, поговорила с ней - вроде все в порядке, крови осенью пошли, и каждый месяц теперь, так что пусть венчается».
        Марта вздохнула. «Ну, хорошо, а то я уж не знала, как замуж ее выдавать, - у Мэри-то с пятнадцати, а эта, видите, как задержалась».
        - Как и мать ее, - заметила миссис Стэнли и, потянувшись, достала с полки старую, потрепанную тетрадь. «Видите, у меня тут все записано, - как леди Мэри покойница понесла в первый раз, так я же ее осматривала. В шестнадцать она повенчалась, а в восемнадцать крови у нее и появились. Не след так делать-то, все же не стоит ребенка в брачную постель класть».
        Акушерка бросила один взгляд на Марту и ласково спросила: «Не знает Полли?»
        Женщина вздохнула: «Как скончалась леди Мэри, так сэр Стивен меня на коленях просил за Полли присмотреть, куда ему было с ней - на корабль, в Новый Свет младенца везти? Я ж ее и выкормила, миссис Стэнли, она мне такая же дочь, как Мэри».
        - Да это понятно, - акушерка посмотрела на тетрадь, - я ведь записи, почему держу - если у меня мать рожала, и дочь ее тоже рожает, так многие вещи в семье из поколения в поколение передаются, вот как сейчас. Я их обычно после двадцати лет сжигаю, ну да ладно, - миссис Стэнли поднялась, и, бросив тетрадь в камин, поворошила кочергой, - пусть сейчас горит».
        Марфа смотрела на пожелтевшую, выцветшую, рассыпающуюся в огне бумагу, и вдруг сказала: «Отец ее покойный письмо оставил, как уезжал, для капитана Кроу, вот он появится, пусть ей и скажет».
        - Правильно, - тихо ответила миссис Стэнли. «Да и тем более - мисс Полли сейчас на континенте жить будет, замужем, ну, потом узнает, что у нее, кроме тех братьев и сестер, что есть уже, - акушерка усмехнулась, - еще трое имеется».
        - Да мы все одна семья, - улыбнулась Марфа, и, поднимаясь, напомнила: «В полдень у Святой Елены, а потом обед у нас дома, только свои будут, человек двадцать, не больше».
        Выйдя из дома миссис Стэнли, Марфа на мгновение остановилась, посмотрев на играющие, переливающиеся в ночном небе звезды, прошептала: «Господи, упокой души доченьки моей, внучки моей, пусть спят они на дне морском до пришествия Твоего. И пусть Степа с Петей встретится, прошу Тебя».
        Она завернула за угол, и, увидев шпиль Святой Елены, вскинула голову - в детских было темно, только в комнате девочек горели свечи.
        Виллем встретил ее на пороге, и, помогая снять шубку, шепнул: «Все спят уже, девчонки только все болтают, я уж решил дать им наговориться, напоследок».
        Марфа поднялась на цыпочках, целуя его, и Виллем вдруг подхватил ее на руки. Она рассмеялась, и, обняв его, сказала на ухо: «А что, у нас там, наверное, постель холодная, как лед?».
        - Ну отчего же, - отозвался адмирал, неся ее наверх, - Питер принес эту новую книгу, что его учитель издал, этот итальянец, Савиоло, руководство по фехтованию. Неплохо написано, кстати, я ее там, в постели и читал. Так что не беспокойся, - он остановился, и глубоко, нежно поцеловав ее, заметил: «Хотя я боюсь, любимая, что я не утерплю, и начну тебя раздевать прямо здесь».
        Марфа почувствовала, как ловкая рука расшнуровывает ей корсет, и томно сказала:
«Ну, дорогой муж, стара я уже для такого».
        - А кто велел портнихе, чтобы мужской костюм был к следующей субботе готов? - подняв бровь, спросил Виллем, и добавил, запирая дверь опочивальни на ключ, прижимая ее к стене, поднимая юбки: «Видишь, я все знаю». Марфа скинула с волос золотую сетку, и, увидев, как косы падают на полуобнаженную грудь, муж велел:
«Сначала так, а потом уж я тебя на кровать уложу».
        - Что там за шум? - Мэри плотнее закуталась в парчовый, на соболях халат, и, окунув перо в чернильницу, что-то исправила в своих заметках. «Ужасный холод, - поежилась девушка.
        - Ты же выжила зимой в Шотландии, - зевнула Полли, сидевшая напротив. Она отложила кусочек замши и полюбовалась отполированными ногтями. «А шум тот же, что и вчера, и позавчера - Виллем только той неделей из Индии пришел, понятно, чем они там занимаются», - девушка прикусила губу, стараясь сдержать улыбку.
        - Не напоминай мне об Эдинбурге, - сердито попросила Мэр. Она встряхнула льняными, густыми, спускающимися ниже пояса волосами. «Я думала, я там навек заледенею».
        - Судя по тому, что вы делали с сэром Робертом, когда я вчера случайно зашла в библиотеку…, - лукаво начала Полли.
        Мэри отложила записи и внезапно спросила, глядя на огонь: «А ты с Фрэнсисом, ну, что-нибудь…»
        Полли покраснела и пробормотала: «Да мы с ним всего два раза и виделись за это время, когда он в Париж приезжал, и дядя Мэтью еще от меня ни на мгновение не отходил. Хоть поцеловались, и то хорошо».
        - Как это будет? - вздохнула Мэри и нашла руку сестры. «Боюсь я».
        - Ну, матушка же все нам рассказала, - рассудительно ответила Полли, - а она вон, два раза замужем была, и это я еще султана не считаю.
        - Смелая ты, - задумчиво проговорила Мэри.
        Полли рассмеялась. «Ты стреляешь лучше любого мужчины..
        - Кроме Роберта, - прервала ее сестра.
        - Сэр Роберт - наставительно заметила Полли, - с шестнадцати лет либо воюет, либо выполняет, - она передразнила голос Джона, - маленькие поручения Ее Величества, - ты себя с ним не ровняй.
        - Так вот, - продолжила Полли, - ты стреляешь, фехтуешь, ходишь под парусом, наездницы лучше тебя я не видела, - и ты боишься? - она улыбнулась, и, встав, обняв сестру за плечи, решительно сказала: «Все будет хорошо».
        Мэри пожала смуглые пальцы и тихо ответила: «В усадьбе мы вместе будем, я к тебе прибегу, если что».
        Полли поцеловала Мэри в теплую щеку и улыбнулась: «Это если тебя муж отпустит, дорогая моя».
        - Иди-ка сюда, - велела Марфа дочери, оправив на ней платье. «Возьми, - женщина сняла с шеи крохотный золотой крестик с изумрудами, и, вздохнув, сказала:
        - Как мы с отцом твоим детьми были, так поменялись крестами, на Москве еще. Ну, потом встретились, и опять обменялись, а сейчас, видишь, как - его крест на дне морском лежит, вместе с Тео, упокой Господь душу ее. «А этот, - Марфа полюбовалась на стройную, белую, как молоко, шею дочери, - теперь я тебе отдаю».
        Мэри обняла мать, - они были одного роста, - и тихо спросила: «Матушка, а как это будет-то?».
        - Будет хорошо, - уверенно сказала Марфа. «Ты ж за взрослого человека замуж выходишь, тридцать три года ему, и смотрит он на тебя - будто никого другого и на свете нет. Ну что ты боишься?
        Мэри скомкала в нежных, маленьких пальцах край серебристого кружева на платье, и, подняв на мать лазоревые глаза, спросила: «А можно, ну, без этого?».
        - Да тебе понравится, - рассмеялась мать. «Пошли, сестру твою поторопим, уже и Виллем внизу заждался вас».
        Мэри, вздохнув, оторвалась от матери, и Марфа, проводив глазами ее стройную, в роскошном платье, спину, вдруг подумала: «А если нет? Вон Маша покойница - терпела и молчала. Эта, правда, за словом в карман не полезет, отца своего дочь, а все равно - сколько бы она не стреляла, сколько бы в мужское не одевалась - все равно, девушка ведь, и юная еще. Ну да сэр Роберт хороший человек, сразу видно».
        Она напоследок перекрестила Мэри, и, выйдя из комнаты, весело крикнула: «Ну, где там все остальные?»
        Питер Кроу посмотрел на себя в зеркало и вздохнул: «Не люблю я весь этот бархат».
        - Ты им через пять лет уже сам торговать будешь, - ядовито заметила Полли, расправляя складки своего шлейфа.
        - Шелк у тебя флорентийский, - небрежно заметил Питер, кинув один взгляд на платье, - из той партии, что в конце осени привезли, я его помню. А прошивку эту итальянскую вы у мистера Ричардсона покупали, и, если бы я с вами поехал, вы бы получили еще большую скидку, ему выгодно со мной дружить, я ему покупателей буду поставлять. А тебе обязательно замуж выходить? - невинно добавил Питер.
        - Что? - вздрогнула Полли и повернулась к брату.
        Тот стоял, в камзоле темно-синего бархата, и белоснежной рубашке, и чуть заметно улыбался. «ты же моя сестра, - наставительно заметил подросток, - мне интересно».
        - Я люблю Фрэнсиса и он меня тоже, - сухо заметила Полли. «И сходи, ради Бога, за Уильямом, посмотри, как он оделся - справился ли сам?».
        - Я в четыре года математические задачи решал, - отозвался Питер, - и никто за мной с рубашкой в руках не бегал.
        - Бегали, бегали, - усмехнулась Полли, - и я, и Мэри, и Лиза, и еще слуг с десяток.
        - И вообще, - заметил Питер, накручивая на палец каштановый локон, - Мирьям и Констанца должны вам шлейфы нести, а вовсе не мы.
        - Ты же знаешь, что Мирьям нельзя в церковь, Кардозо тоже - только на обед приедут, - закатила глаза Полли, - а Констанца не идет, потому что иначе Мирьям будет тут скучно сидеть одной.
        Питер только тяжело вздохнул, и, выйдя из комнаты, позвал: «Уильям, если ты еще не одет, то надо это сделать прямо сейчас!».
        Марфа устроилась на передней скамье, и чуть улыбнулась священнику. «Конечно, - вдруг подумала она, рассматривая беленый свод церкви, - был бы Майкл здесь, пусть бы он венчал, и помирились бы заодно, что там делить-то? Хотя нет, он же пуританин, как Степа во время оно был, он сюда, в англиканскую церковь, и заходить бы не стал, они ж и хоронят отдельно, и музыка у них запрещена».
        Она перекрестилась, и Джон, сидящий рядом, шепнул: «Да не волнуйся ты так, у тебя зятья хорошие, что один, что другой».
        - Ты поближе Копенгагена ничего не мог найти? - сердито, неслышно проговорила Марфа.

«Загнал ребенка на край света, в холод».
        - Ну, там теплее, чем в Эдинбурге, - рассудительно заметил Джон, - и мне нужен был человек при дворе короля Кристиана. Там спокойно, не волнуйся, хоть два десятка лет прожить можно».
        Запел хор, и Марфа, вставая, успела увидеть радостную, счастливую улыбку на лице сэра Роберта. «Даже похорошел, - усмехнулась она. «Господи, вот же Джон людей подбирает - сморгни, и не запомнишь его. Фрэнсис - тот красивей, конечно будет. Только все равно им с Виллемом не равняться - он еще загорелый, после Индии с Африкой, и виски эти седые, и высокий какой».
        - Хватит адмирала рассматривать, - донесся тихий голос Джона. «Вы с ним пять лет назад обвенчались, пора привыкнуть к тому, как он хорош».
        - Хочу и рассматриваю, - Марфа гордо вздернула голову и, шурша шелковым, медного цвета, отделанным бронзовой прошивкой, платьем - опустилась на колени.
        - Берешь ли ты, Фрэнсис, эту женщину, Полину, в свои законные жёны, чтобы, начиная с этого дня, в согласии с Божьим святым установлением, любить ее и заботиться о ней, в радости и в горе, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас?
        Полли протянула красивую, холеную руку, и граф Ноттингем осторожно надел ей на палец кольцо.
        - Берешь ли ты, Мэри, этого мужчину, Роберта, в свои законные мужья, чтобы, начиная с этого дня, в согласии с Божьим святым установлением, любить его и заботиться о нем, в радости и в горе, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас?
        Марфа услышала нежный голос дочери: «Беру», и вдруг прошептала: «Господи, ты же хотел своих дочерей к алтарю повести, так хоть порадуйся, милый, видишь, как хорошо все».
        - Ну, ну, - раздался ласковый голос сзади, и Марфа, приняв от брата кружевной, пахнущий мускусом платок, - вытерла слезы.
        Мирьям Кроу оглядела накрытый стол и сказала: «Вот тут наш угол, здесь дон Исаак с доньей Ханой будут сидеть, и я». Она обернулась к подруге и сказала: «Я так рада, что ты мне составила компанию, тебе же, наверное, хотелось посмотреть на венчание? .
        - Вовсе нет, - смуглое, живое, некрасивое лицо Констанцы расплылось в улыбке, и она небрежно добавила: «Я венчаться не буду».
        - Как! - удивилась Мирьям.
        - Я не верю в Бога, - пожала плечами Констанца. «Как папа, - она вдруг ахнула:
«Ой, прости!»
        - Ничего, - вздохнула Мирьям, - я привыкла уже. «Как это - не веришь?».
        - Смотри, - Констанца вытащила из-за корсета сложенное письмо. «Вот, это из последнего, - она прищурилась и прочитала: «Ты спрашиваешь, дорогая девочка, венчался ли я с твоей мамой? Нет, потому что мы оба считали, что любовь между мужчиной и женщиной не нуждается в навязанных извне ритуалах, которые ничего к этой любви не добавляют. Более того, я не верю в существование Бога в его общепринятой трактовке… - ну, тут дальше одна философия, - вздохнула Констанца, - я должна в этом разобраться и потом тебе все расскажу.
        - Любовь между мужчиной и женщиной не нуждается в навязанных извне ритуалах, - зачарованно повторила старшая девочка.
        - Моя мама, - Констанца подняла рыжую бровь, - была замужем за очень богатым и знатным человеком, а потом встретила папу и сбежала к нему в одном платье. И десять лет шла за ним пешком туда, куда шел он.
        Девочки помолчали.
        - Ты моему брату нравишься, - внезапно заметила Констанца, рассматривая большие нюрнбергские часы на стене.
        - Как это? - удивленно пробормотала Мирьям. «Ему же Полли всегда нравилась».
        - А вот и нет, - загадочно ответила Констанца, и, взглянув в окно, ахнула: «Вот и они!».
        - Да идите уже, - Матвей, все еще держа в красивых, унизанных перстнями пальцах серебряный кубок, наклонился к Марфе. Свадебный стол, накрытый в большой столовой усадьбы Клюге, освещали высокие канделябры, на том его конце, где сидели молодые, царило веселое оживление, - Фрэнсис и Роберт разыгрывали воображаемый диалог между папой Климентом и Генрихом Наваррским.
        - Нет, ваше величество, - донесся до Марфы ехидный голос зятя, - мы никак не можем разрешить вам повенчаться с мадам де Лианкур, пока ее муж находится в добром здравии.
        - Это, ваше святейшество, вопрос решаемый, - вкрадчиво сказал Роберт, и все расхохотались.
        - Остроумцы, - пробурчал Матвей и подтолкнул сестру «Вы же оба как на иголках. Мы тут с нашим общим знакомым за всем присмотрим, лодка готова, пока они по реке туда доплывут, вас и след простынет».
        Марфа усмехнулась, и, поймав взгляд мужа, чуть кивнула головой на дверь. Взбежав в свою опочивальню, она быстро переоделась в темные бриджи и камзол. Свернув косы на затылке, покрыв их капюшоном плаща, она на мгновение выглянула во двор - Вилллем держал под уздцы лошадей.
        - Моя красавица, - адмирал нежно поцеловал ее, перегнувшись в седле. «Ну что, покажем Лондону, что такое настоящая верховая езда?»
        Марфа кивнула, и два всадника, вырвавшись из ворот усадьбы, понеслись бешеным галопом на запад.
        - Ну, все, - Марфа отступила на шаг и полюбовалась опочивальней. Весело горел камин, на маленьком столике орехового дерева, рядом с кроватью, стояла бутылка вина, в серебряной, изящной вазе лежали бисквиты. Она заглянула в боковую комнату и пробормотала: «Тут тоже все в порядке - вода, мыло, салфетки, эссенция ароматическая, - все есть».
        - Очень хорошо, - раздался с порога одобрительный голос адмирала. Он стоял, прислонившись к двери, держа в руках две бутылки. «У молодых воруешь, - неодобрительно заметила Марфа.
        - Матиас привез три ящика, - отозвался Виллем, - могу я хоть в честь свадьбы своих падчериц попробовать вино из подвалов короля Генриха? Лошадей я почистил - тут, хоть из деревни и приходят каждый день за ними ухаживать, все равно - лучше хозяйской руки ничего нет»
        - А что на кухне? - Марфа поправила край бархатного, на меху одеяла, и вздохнула.
        - Воды принес, очаг разжег, - усмехнулся Виллем, - а те припасы, что я той неделей привез, - уже в кладовой. На два дня поесть им хватит, да я и не думаю, что они тут много времени за едой проведут.
        - Все же мужчины, - озабоченно заметила Марфа и взвизгнула, почувствовав легкий шлепок.
        - Именно, - согласился адмирал, подгоняя ее к двери. «Я тоже мужчина, поэтому поехали, - комната в той таверне, ниже по течению, где мы останавливались лошадей попоить, нас уже заждалась.
        - И когда ты успел? - удивилась Марфа, спускаясь вниз. Она вдруг подумала:
«Хорошо, что Полли в моей опочивальне будет, а не там, где ее мать умерла. Неважно это, конечно, а все равно - хорошо. А Мэри в комнате своего отца старой. Ну и славно».
        - Успел, успел, - ответил Виллем, открывая перед ней дверь во двор. «Еще и ужин успел заказать, у них оленина сегодня».
        Марфа оглянулась на темный дом и грустно сказала: «Только бы все у них удачно было».
        Сев в седло, она вдруг рассмеялась: «А ты, я смотрю, так комнаты в тавернах и любишь, хотя уж, сколько лет прошло».
        - Там она такая, как надо, маленькая, одна кровать помещается, - адмирал распахнул ворота усадьбы. «И вид на реку. В ближайшие два дня я тебя оттуда не выпущу, а потом приедем сюда с ними позавтракать, как договорились, и проводим - кого куда.
        Марфа приподнялась в стременах и ахнула: «Все, вон факел, они уже идут по тропинке от пристани! Быстрее! - она пришпорила коня, и скрылась за поворотом дороги.
        - Вот, - сказала Полли, краснея, - это наша усадьба. «Тут все просто, правда, это обыкновенный дом, но летом красиво - река рядом и еще ручей есть».
        - Свечи кто-то в передней зажег, - пробормотала Мэри, озираясь. «И тепло как». Она развернула записку, что лежала на комоде итальянской работы, и, покраснев, велела:

«Полли, иди сюда».
        Сестра пробежала глазами ровные строки и ахнула: «Матушка!»
        Мэри вдруг понизила голос, и, посмотрев на мужа, который что-то обсуждал с лордом Фрэнсисом, призналась: «Все равно я боюсь».
        - Ну, вот и скажи ему, - приказала Полли. «Скажи, он поймет». Она подошла к мужчинам, и, взяв Фрэнсиса за руку, рассмеялась: «Ну, дорогие, спокойной ночи, завтра увидимся».
        Мэри тоскливо проводила глазами пышные шелковые юбки, и вдруг ахнула, - Роберт, неслышно подойдя к ней, поцеловал ее руку, - как давно, в дептфордской таверне. Она прижалась губами к его склоненной голове и попросила: «Только ты сначала со мной поговори, ладно? А то я стесняюсь».
        Муж взглянул на ее пылающие щеки и ласково ответил: «Сколько надо, столько и буду говорить, любовь моя».
        - Это матушкина опочивальня, - рассмеялась Полли, стоя на пороге. В окно виднелся юный, тонкий серп луны, что висела над Темзой. Фрэнсис, стоя сзади, медленно расстегнул ее короткую, соболью шубку и прошептал: «Ну вот, это у нас первая брачная ночь, а ведь будет еще и вторая - не всем так везет, счастье».
        Мех соскользнул на пол, и Полли, так и не поворачиваясь, чувствуя его дыхание, лукаво ответила: «Ну, ко второй, я думаю, я все уже буду знать».
        Муж ласково повернул ее к себе и задумчиво проговорил, медленно расшнуровывая корсет:

«А вот и нет, мадемуазель Полина. Я нарочно оставлю кое-что на потом, слаще будет».
        - Что? - поинтересовалась Полли, обнимая его.
        - Потерпи до Парижа, увидишь - рука Фрэнсиса скользнула вверх, под юбки, и он удивленно сказал: «Там тоже тепло. Даже жарко».
        Полли потянулась его поцеловать, и вдруг рассмеялась: «То-то твои сослуживцы в курии удивятся, ты же мне говорил, что считаешься там сухарем и педантом, а тут такая романтическая история - влюбился с первого взгляда в девушку, которую встретил в Париже».
        - На то и Париж, - рассудительно ответил Фрэнсис. «Как педант, могу тебе заметить, что вон там, у постели, стоит бутылка бургундского вина, от дяди Матье. Я не понимаю, - почему мы до сих пор ее не открыли».
        - Ну, вот и открой, - томно сказала Полли, чувствуя его умелые пальцы, прикусывая губу, сдерживаясь.
        Фрэнсис подхватил ее на руки, и увидел едва прикрытую кружевами, высокую грудь, что виделась из-под сбившегося корсета.
        - Открою, - пообещал он, проводя губами по ее горячей, гладкой коже. «И кое-что другое тоже открою».
        Полли встряхнула головой, и темные, волнистые волосы упали ему на руки. «Вот так и лежи, - велел муж, опуская ее на кровать. Она сбросила атласные туфли, и подняла юбки вверх - туда, где на смуглой коже бедра виднелся край шелкового, подвязанного золоченой лентой из кружева, чулка.
        Фрэнсис выбил пробку, ударив по дну бутылки, и спросил: «Вот эта лента, - она легко развязывается?»
        - А ты проверь, - медленно, откидываясь на подушки, разводя ноги в стороны, посоветовала жена. Он отпил вина, и, передав Полли бутылку, устраиваясь на кровати, заметил: «Руками каждый дурак сможет, я хочу по-другому попробовать». Чулки медленно поползли вниз, и Полли, ощущая его губы, прижала его голову к себе, прошептав: «Когда захочешь пить, - вино у меня».
        - Да мне и тут сладко, - смеясь, отозвался Фрэнсис, укладывая ее обратно.
        - Ты выпей, - ласково сказал Роберт, наливая жене вино. Она поерзала у него на коленях, - мужчина велел себе потерпеть, - и грустно сказала, принимая бокал: «Мне нравится целоваться, а дальше я боюсь».
        - Можно просто целоваться, - Роберт погладил ее по теплым, мягким волосам.
«Правда, любовь моя, я никуда не тороплюсь. Главное - чтобы тебе было хорошо».
        Мэри подперла кулачком острый подбородок и озабоченно заметила: «Даже когда я в Грейт-Ярмуте в шторм попала, одна, на боте, мне так страшно не было. И когда на волков там, на севере, охотились, - тоже не страшно. А сейчас - боюсь».
        - Приедем в Копенгаген, - Роберт поцеловал прикрытое лазоревым шелком плечо, - надо будет отправиться в Швецию, там близко, на медведей пойти. Тебе понравится. А чего ты боишься?
        - Ну, - Мэри покраснела, - вдруг я, что не так сделаю, и тебе не понравится.
        - Что ты можешь сделать не так? - муж обнял ее, и девушка, почувствовав его сильные, уверенные руки, тихо вздохнула. «Ты моя любовь, - серьезно сказал Роберт, глядя в синие, как летнее небо, глаза. «С первого взгляда, как я тебя там, у нашего общего знакомого увидел, и на всю жизнь, навсегда. Я тоже боялся, кстати, - он вдруг рассмеялся, и Мэри подумала: «Какой он красивый, когда улыбается, так бы всегда на него и смотрела».
        - А ты-то чего? - удивленно спросила она.
        - Ну, - Роберт налил им еще вина, - я не такой уж красавец, вернее, совсем не красавец, земли у меня есть, конечно, но им грош цена - одни болота, я тебя старше и вообще, - не самый приятный человек на земле, учитывая то, чем я почти пятнадцать лет занимался. Ну, и я думал, - там, в тюрьме, там много времени было, - она ведь мне откажет, зачем я ей?
        Мэри поцеловала его в щеку и сказала: «Все это ерунда, мой милый сэр Роберт. Я тоже в таверне все на тебя смотрела, глаз отвести не могла».
        - А потом я вспомнил, - Роберт устроил ее удобнее, - я ведь ее грудь уже видел, - он чуть улыбнулся. Ну и решил - если есть возможность еще раз на такое посмотреть, то отказываться нельзя.
        Мэри покраснела и тихо проговорила: «Да там смотреть не на что».
        - Можно, я сам решу? - смешливо попросил Роберт. «Я о ней почти три года думал.
        Пожалуйста… - он нежно погладил ее шею, с маленьким золотым крестиком.
        Мужчина ласково, медленно стал снимать с нее корсет. Мэри вздохнула, и, глядя вниз, грустно заметила: «Ничего-то там не выросло».
        Он припал губами к прикрытому кружевом розовому соску, и шепнул: «И не надо, потому что все равно - красивей тебя никого на свете нет».
        - Я бы все-таки разделась, - Полли, тяжело дыша, цеплялась за столбик кровати, в одном расшнурованном корсете. Фрэнсис, все еще стоя на коленях, усмехнулся: «А мне так нравится, дорогая жена, но, раз уж ты настаиваешь, - раздался треск шелка, и Полли грустно сказала: «Вот, теперь и с утра не во что будет одеться, хорошо еще, что сундуки мои тут в кладовой».
        - А кто сказал, что ты с утра будешь одеваться? - Фрэнсис уложил ее на край кровати и, продолжая стоять на коленях, оторвавшись от ее тела, спросил: «Ну, что, еще? Потому что я долго могу этим заниматься, я не устал».
        - А как же я? - приподнялась Полли. «Я ведь тоже могу…»
        - Нет, - покачал головой муж. «Пока ты ничего делать не будешь, милая моя графиня Ноттингем». Он вдруг рассмеялся: «Хотя, если ты меня поцелуешь, я буду рад». Полли приподнялась, приникнув к его губам, и ахнула: «Ой!»
        - Не «ой», - наставительно заметил муж, поднимая ее на руки, - а то, с чем я хочу познакомить тебя поближе. Вот прямо сейчас».
        - Очень жду, - сквозь зубы, лаская его, положив голову ему на плечо, ответила Полли.
        - Я очень-очень, осторожно, - пообещал Роберт. «И как только тебе станет больно, сразу скажи, немедленно». Мэри кивнула, и муж, увидев испуг в лазоревых глазах, спокойно, нежно, глубоко поцеловал ее. «Все будет хорошо, любовь моя, - пообещал он.
        - Вот так мне нравится, - тихо застонала Мэри, почувствовав его пальцы. «Можно еще?».
        - И не только рукой, - Роберт скользнул вниз, и вдруг, с удивлением, увидел, как она мотает льняными, растрепанными волосами по подушке. «Так хорошо? - спросил он тихо. «Очень, - низким, незнакомым голосом ответила жена. «Еще, еще, пожалуйста!».
        Он почувствовал губами сладкое, влажное и Мэри, вдруг, потянувшись, обняв его, шепнула:

«Я так тебя люблю!» А потом был только ее быстрый, тихий стон, и все вокруг исчезло - она была в его руках, и все стало так, как надо.
        - Как хорошо, - плача, уткнув лицо ему в плечо, сказала потом жена. «Господи, как хорошо, я и не знала, Роберт, какая я была дура, что боялась…
        - Ты мое счастье, - сказал сэр Роберт, так и не отпуская ее, прижимая к себе, целуя маленькую, нежную, сильную руку. «А теперь спи, потому что ты устала и волновалась. Спи, я тут, я рядом, и теперь всегда так будет».
        Мэри вытерла лицо краем простыни и, зевнув, улыбаясь, спросила: «Когда проснемся, нам же необязательно сразу вставать?».
        - Нам необязательно вставать все эти два дня, - рассмеялся Роберт, устраивая ее на себе, подтыкая меховое одеяло. «Я и не собираюсь, в общем-то».
        Жена заснула, разметав светлые волосы, чуть посапывая, а он все гладил ее по голове, пока и сам и не задремал, - так и обнимая ее тонкие, стройные плечи.
        Полли повернула голову и рассмеялась: «Сейчас кровать сломается».
        Фрэнсис, наклонившись, прижался к ее губам и ответил: «Починю перед отъездом, не беспокойся». Она выгнула спину, и, протянув смуглую руку, найдя подушку, уткнулась в нее лицом. «Еще!», - сквозь зубы, властно, велела она. «Еще хочу!».
        - Ты же собиралась что-то сделать? - спросил муж. «Вот сейчас самое время».
        Полли быстро высвободилась, и вытянувшись на спине, привлекла его к себе. Он посмотрел сверху на раскрытые, полные, цвета граната губы, и еще успел подумать:
«Господи, спасибо тебе».
        Они оба тяжело дышали, и, наконец, Фрэнсис, потянувшись за почти пустой бутылкой вина, велел: «Допиваем, и спать. Долго, до обеда, потом просыпаемся, и начинаем с того, чем сейчас закончили».
        - С удовольствием, - ответила жена, и он, отпив вина, наклонился и, ощутив свой вкус на ее губах, сказал: «Сладко, да?».
        - Это ты о чем сейчас? - подняла бровь Полли. «Вино да, хорошее, у короля Генриха другого не бывает».
        Фрэнсис шлепнул ее по теплому бедру и счастливо рассмеялся.
        Мэри выглянула из опочивальни, и прислушалась - был ранний вечер, в доме было тихо. «Я сейчас, - шепнула она мужу, оглянувшись.
        - Только быстрее, - раздался веселый голос Роберта, - потому что тут тебе есть чем заняться.
        Девушка фыркнула и, придерживая рукой накинутое на плечи одеяло, побежала вниз по лестнице, в кухню. Огонь в очаге еле горел. «Ну конечно, - пробормотала Мэри, подбрасывая углей, - тут со вчерашнего вечера никто не появлялся».
        Она быстро положила на поднос заячий паштет, половину буханки хлеба, и, зажав под мышкой бутылку вина, вздрогнула, - дверь заскрипела.
        Полли стояла на пороге, кутаясь в старый, заношенный шелк, отороченный соболями.
        - Матушкин халат, - зевнула она, - там у нее в сундуках нашла, это еще итальянских времен.
        За своим лень ходить было.
        Мэри посмотрела на полы халата, которые не сходились на груди у сестры и рассмеялась.

«Я есть хочу, - сказала Полли. «И Фрэнсис тоже». Она прошла в кладовую, и вдруг, обернувшись к Мэри, тихо спросила: «Все хорошо?»
        Сестра зарделась и Полли, посмотрев на ее шею, хмыкнула: «Ну да, ты к матушкиному приезду-то не забудь, платье с высоким воротником надень, а не с отложным».
        - Меня Роберт ждет, - уже из-за двери раздался смешливый голос Мэри, и она исчезла - будто и не было ее.
        - Ну вот, - сказал Роберт, целуя ее. «А теперь надо вернуться обратно в постель, потому что тебя слишком долго не было, тем более мы теперь поели».
        - А если прямо тут? - глядя ему в глаза, отстранившись, спросила Мэри. «Можно ведь?»
        Он кивнул, стиснув зубы, и ответил: «Нужно. А вообще, любимая, - он обвел взглядом комнату, - у нас еще есть две ночи и день, - мы тут все опробуем, обещаю тебе».
        Мэри внезапно сказала: «Ну, все, теперь я. А ты сиди, - она спустилась на ковер и встала на колени, - сиди, и отдыхай».
        - Сейчас не выдержу, - пробормотал Роберт, - уж слишком хорошо, так не бывает.
        - Так, - ответила жена, на мгновение, прервавшись, глядя на него снизу лазоревыми глазами, - теперь будет всегда.
        Марфа спешилась и сказала, изумленно глядя на дом: «Спят, что ли еще? Полдень на дворе, сейчас возки за вещами приедут. И завтрак, интересно, готов ли?»
        Виллем завел лошадей на конюшню и, улыбнувшись, обняв жену сзади, шепнул: «Да уж, какой там завтрак, дорогая моя. По-моему, тебе сейчас придется к очагу вставать».
        Полли проснулась от стука в дверь, и, подняв голову с плеча Фрэнсиса, - тот даже не пошевелился, - зевнув, сказала: «Не шуми так, мы спим еще».
        - Оно и видно, - раздался ядовитый голос матери.
        Девушка ахнула, и, накинув халат, открыла дверь. Марфа бросила один взгляд на высокую грудь, что была прямо у нее перед глазами, и попросила: «Ну, вы тут одевайтесь потихоньку, а то дорога до Дувра неблизкая, дядя твой еще вчера туда уехал. Завтрак на столе, я пойду сестру твою разбужу».
        - Матушка, - покраснела Полли.
        Марфа, потянувшись, поцеловала ее в лоб, и ласково проговорила: «Давайте, доченька, вам еще до Парижа доехать, а там уж никогда больше расставаться не будете».
        Она нажала на ручку - опочивальня была заперта, и услышала шепот Мэри: «Что, вставать уже надо?».
        - Ну, вы уж постарайтесь, - рассмеялась Марфа. «Там колбаски на завтрак и фазана я привезла холодного. И кофе сварю».
        - Мы сейчас, - пообещала Мэри. «Правда, сейчас».
        Марфа улыбнулась, и, подхватив юбки, пошла вниз.
        Они с Виллемом, стоя в воротах усадьбы, проводили глазами возки и всадников, что, доехав до поворота дороги, направились в разные стороны.
        - Вот, - вздохнула Марфа, - и эти улетели. Остались у нас с тобой двое сыновей, адмирал, - она прижалась головой к руке мужа и, Виллем, обнимая ее, тихо сказал:
«Давай я тут приберусь, в доме, а ты на кладбище сходишь».
        - Спасибо, - шепнула женщина, и, найдя его пальцы, ласково погладила. На западе, над Темзой, уже клонилось к закату солнце, и Марфа вдруг подумала: «Господи, только бы они были счастливы».



        Пролог
        Венеция, январь 1600 года

        В огромной мастерской было жарко натоплено. За высокими, от пола до потолка окнами билась, ревела зимняя лагуна - серая, бурлящая. Джакомо да Пальма отступил от холста и пробормотал: «Чуть-чуть выше подбородок, синьора. Свет пока хороший, я не хочу его терять»
        - И дети утихли, - алые, красиво вырезанные губы женщины чуть улыбнулись. Маленькая, ухоженная рука лежала на темно-синем, - в цвет глаз, - шелке платья. Высокий воротник брюссельского кружева открывал начало шеи - сливочного, нежного цвета.
        У большого камина двое рыжеволосых мальчиков, лежа на животе, рассматривали какой-то рисунок.
        Женщина вздернула подбородок, красивая голова, увенчанная шелковым, расшитым золотом беретом чуть заколебалась.
        Мужчина, что стоял в дверях мастерской, наклонился, и строго велел корзинке, в которой что-то потявкивало: «А ну тихо!».
        Женщина рассмеялась, и так и сидя на возвышении, не поворачиваясь к нему, сказала:

«Лорд Джон, я все вижу».
        - Ну, если синьор да Пальма позволит, - усмехнулся мужчина, - невысокий, с темными, шелковистыми волосами, в изящном, скромном камзоле и безукоризненно белой рубашке.
        - Позволит, позволит, - вздохнул художник, - синьора, я вижу, устала, мы сегодня хорошо поработали.
        Старший мальчик, - лет семи, поднял голову, посмотрев на корзинку серыми, прозрачными глазами и восхищенно спросил: «Лорд Джон, а что там?».
        - А вот сейчас и посмотрим, - мужчина открыл крышку. Маленькая, длинноухая собачка, - рыжая, с белыми пятнами, со всех ног бросилась к мальчикам.
        Младший, - лет трех, - восторженно завизжал и подхватил щенка на руки.
        - Ты ее задушишь, Стефано, - ласково сказала мать, спускаясь с возвышения.
«Осторожней, милый».
        - Мама, - попросил старший сын, - нам ведь необязательно сейчас идти домой? Можно мы с ним погуляем по кампо Сан-Марко?
        - Он у вас убежит, Пьетро, - вздохнула мать.
        - А вот и нет, - лорд Джон улыбнулся, - я и поводок принес, и ошейник. Как вы его назовете? - спросил он старшего мальчика, помогая надеть на щенка поводок.
        - Мы посоветуемся, - гордо ответил тот, и, взяв младшего брата за руку, сказал:
«Спасибо, синьор да Пальма, за гостеприимство».
        - Ну что ты, - улыбнулся художник. «Послезавтра в десять утра, синьора Изабелла».
        Женщина присела, и потянулась за своей шубкой, - атласной, на соболях, - наброшенной на спинку кресла.
        - Позвольте мне, - попросил мужчина. Она чуть улыбнулась, - краем губ, и, вздохнув, сказала: «Пойдемте, посмотрим, где там дети. У Пьетро сегодня еще уроки, я бы не хотела, чтобы он надолго задерживался, да и холодно на улице».
        На площади почти никого не было - ветер был злым, пронизывающим, и женщина, взглянув на сыновей, что прогуливались под колоннадой, повернувшись к мужчине, попросила:

«Давайте дойдем до воды, я люблю смотреть на море, даже когда оно штормит».
        Над лагуной нависли тяжелые, темные облака, мраморные плиты набережной были залиты водой.
        Она стояла, закутавшись в шубку и мужчина, глядя на отороченный мехом капюшон, на платье, что билось вокруг нее, - как волна, как вихрь, - тихо сказал: «Я не могу, синьора Изабелла, не могу так больше. Пожалуйста, не отталкивайте меня, я не хочу жить, если вас не будет рядом со мной».
        Женщина повернулась, и он с ужасом увидел слезы в темно-синих глазах. «Это ветер, - сказала она нарочито сухо. «Я замужем, лорд Джон, я люблю своего мужа, я мать. И давайте не будем об этом больше - я дорожу нашей дружбой, и не хотела бы ее терять».
        Она протянула руку в атласной перчатке, и быстро, не оглядываясь, пошла к детям. Джон еще постоял, глядя на небо, что клонилось к вечеру, а потом, засунув руки в карманы плаща, повернул к мосту Риальто. Добравшись в Сан-Поло, он завернул к матери, и, стоя рядом с церковью, глядя на истоптанную плиту, грустно сказал: «Ну, что, спасибо тебе за сердце. Я не в обиде, мамочка, я искренне. Просто очень больно, когда оно есть».
        Дома было темно и пусто. Джон разжег камин и потянулся за своей рукописью. «Что там папа сказал? - смешливо вспомнил он. «Если ты еще не решил, кем ты хочешь быть, - езжай в Венецию, поживи там год. Вернешься оттуда поэтом - я тебе и слова не скажу. А не получится, - приходи ко мне, дело для тебя готово».
        Он погрыз перо, и стал писать, - быстро, почти не задумываясь, - дыша на пальцы, которые застывали в еще холодной, огромной комнате.
        - Хорошо, хоть ты не в полночь пришел, - вздохнула Лиза, снимая с очага горшок с супом. «Я уж мальчикам пообещала, что в субботу их на стройку свожу - можно?».
        Теодор откинулся на спинку кресла, - оно затрещало, и, зевнув, ответил:
«Приходите, конечно, к обеду где-нибудь, рабочие уйдут, и я все вам смогу показать. А что поздно - мы у дожа были, у того, как обычно, в последний момент появляются какие-то светлые, - муж усмехнулся, - идеи. Собачку вам подарили? - он взглянул на щенка, что спал в корзинке и взялся за ложку.
        - Да, сын матушкиного знакомого, герцога Экзетера, я тебе говорила о нем, - ответила Лиза.

«Детям нравится, и Пьетро сам обещал с ней гулять».
        - Ну и хорошо, - Теодор отставил пустую тарелку и оглянулся вокруг. «Сейчас ризотто будет, с креветками, - улыбнулась Лиза. «Что там у вас с мостом?».
        Теодор налил себе вина: «А вот в субботу покажу - такого Венеция еще не видывала, обещаю тебе». Он потянул жену за руку к себе на колени и поднес к ее губам бокал:
«Это из Венето, попробуй, прошлого года, тебе понравится. И вот еще, - он порылся в кармане, и достал что-то искрящееся, блестящее. Лиза ахнула: «Да не надо было!».
        - Мне за церковь заплатили, ту, в Каннареджо, - рассмеялся муж, прикладывая к ее шее нитку сапфиров. «Надо же, наконец, и свою шкатулку начать собирать, - дочке в приданое. А то, что мы с Москвы вывезли - то матушке отправили, а вот это, Лизавета, - он полюбовался игрой камней, - уже наше».
        Уже в постели, он привлек жену к себе и сказал: «Так, мне завтра вставать еще до рассвета, давай быстро, ты-то у нас соня, до семи спишь, а то и позже». Она повернулась спиной, и, почувствовав его руку, закусив губу, шепнула: «Только тихо, а то мальчики весь вечер с собакой провозились, еле спать легли».
        - Тихо, тихо, - успокоил ее муж, и она, сдерживаясь, чуть застонав, раздвинула ноги.
        - Ох, и любишь ты меня, Лизавета, - ласково сказал потом муж, вытянувшись на спине, гладя ее по растрепанным, каштановым волосам.
        - А ты? - вдруг, остановившись, спросила она.
        - Я тоже, - пожал плечами Теодор. «Зачем спрашивать-то?». Он заснул, а Лиза, умывшись, почистив зубы щеткой из конского волоса, переступая босыми ногами по холодному, мраморному полу, подошла к окну и долго смотрела на черное, прозрачное, морозное небо Венеции.
        Джон перечитал написанное и взглянул в окно - было за полночь, звезды - большие, крупные, - висели над крышами Сан-Поло, вдалеке, белым облаком плыл собор Святого Марка.
        Он собрал с ковра разбросанные игрушки, закрыл сундуки и прошел в матушкину опочивальню. Остановившись на пороге, Джон посмотрел на огромную кровать и вздохнул.

«Была бы ты рядом, мамочка, - грустно сказал он, - что бы ты посоветовала? Ты ведь сама любила так, - без оглядки, а я, я - твой сын».
        - Передашь письма, - велел ему отец. «Там, в Венеции, ее сын архитектором, Теодор, и жена его, падчерица миссис Марты».
        Он кивнул, и потом, уже, оказавшись перед дверью их комнат - в изящном палаццо неподалеку от собора Санти-Джованни э Паоло, он подумал: «А я ведь их не знаю, никогда в жизни не видел».
        Маленькая, стройная женщина в простом, домашнем платье серого шелка вскинула на него обрамленные темными ресницами глаза, и Джон, найдя в кармане письма, откашлявшись, покраснев, выдавил из себя: «Меня зовут лорд Джон Холланд, я сын герцога Экзетера, из Лондона».
        - Здравствуйте, - она улыбнулась, чуть присев. «Я синьора Изабелла. Вы проходите, пожалуйста, вы, наверное, весточку от матушки привезли?».
        - Да, - он оглянулся - в комнатах было тепло и уютно, и пахло какими-то пряностями.
        - Детям печенье испекла, - она усадила Джона за большой стол красного дерева и сказала:

«Вы тоже берите, и сейчас я вам подогретого вина принесу, на улице сырость такая, хоть бы высокой воды в этом году не было».
        Высокий, крупный рыжеволосый мальчик помялся у входа в столовую и спросил: «Мама, я математику уже всю сделал, Стефано спит, можно я погуляю, пойду, меня друзья там, - он махнул рукой на площадь, - ждут».
        - А ты бы поздоровался, Пьетро, - ласково сказала мать. «И оденься, как следует, пожалуйста».
        Мальчик протянул руку, и Джон, пожав ее, рассмеялся: «Рад знакомству».
        Ребенок убежал, подхватив мяч, и женщина улыбнулась: «Семь лет ему, он родился, как мы еще в Польше жили. А Стефано - три, этот уже у нас венецианец».
        - Я слышал, муж ваш вместе с синьором Антонио Контино этот новый мост возводит, от Дворца Дожей к тюрьме? - спросил Джон.
        - Ой, и не только его, - синьора Изабелла вздохнула, и посчитала на пальцах, - четыре церкви, два палаццо на Большом Канале, и ремонтов у него - то ли семь, то ли восемь. Я и не вижу синьора Теодора, он домой только спать добирается, - женщина покраснела.
        - Хотите, когда ваш младший проснется, погуляем? - предложил Джон. «Ветер вроде стихает, да и солнышко выглянуло, маленькому полезно будет».
        Она покраснела. «Как утренняя заря, - подумал Джон. «Господи, какая у нее кожа - нежная, словно сливки».
        - Ну, если я вас не стесню, - тихо сказала синьора Изабелла.
        - Заодно, - Джон улыбнулся, - я с мальчиками в мяч погоняю. Ну, если они меня примут, конечно.

«Какой молодой, - подумала Лиза, глядя на приятное лицо мужчины. «Младше меня, наверное».
        - Вам сколько лет? - внезапно спросила она, убирая со стола.
        - Двадцать четыре в сентябре будет, - усмехнулся лорд Джон.
        - Так я вас старше, мне в мае двадцать четыре, - она остановилась с бокалами в руках и мужчина, поднявшись, взяв у нее посуду, ласково сказал: «Я отнесу. А вы идите, собирайте Стефано, - Джон наклонил голову, - он и проснулся уже, слышите».
        Он задернул гардины, и, пройдя в столовую, налил себе вина.
        - Да, тут мы и сидели, - подумал Джон. Она за книгами пришла, Петрарку тогда взяла и матушкины стихи. Дети у меня в комнате возились, а она погладила переплет маминой книги, и сказала: «Я синьору Веронику немножко помню, у нее были очень красивые глаза, как будто жженый сахар. И от нее всегда пахло лавандой, - Изабелла вдруг повела носом, - даже сейчас пахнет, как будто она здесь».
        - Я тоже люблю лаванду, - Джон снял с очага котелок с ризотто и велел: «Ешьте, грибы совсем свежие, из Тосканы, я с утра на рынок ходил».
        - Вы хорошо готовите, - удивленно сказала женщина.
        - Матушка умерла, когда мне пятнадцать было, - вздохнул лорд Джон, - мы остались вдвоем с отцом и сестрой моей приемной. Отец слуг в Лондоне никогда не держал, по понятным причинам, - мужчина улыбнулся, - да и матушка в последний год очень слаба была, вот, пришлось научиться.
        - Очень вкусно, - она облизала ложку и, посмотрев на него, сказала: «У вас улыбка, как у синьоры Вероники. Красивей нее никто не улыбался».
        Джон вдруг посмотрел на дверь и, обернувшись, проговорил: «Когда ваш дядя убил герцога Орсини и привез меня родителям, я думал, что прекрасней матушки никого на свете нет. Я только потом, много позже, понял, что у нее с лицом».
        - И ваш отец ее любил, даже после того, как…, - женщина не закончила.
        - После того, как Орсини ее изуродовал. Конечно, - мужчина пожал плечами, - иначе, что это за любовь? Сказано же, - в богатстве и бедности, в болезни и здравии, до тех пор, пока не разлучит нас смерть.
        - Да, - тихо ответила синьора Изабелла. «Вы же слышали, наверное, моя мать была женой Орсини, и он убил ее, потому что она любила другого».
        - Так не всегда бывает, - светло-голубые и синие глаза посмотрели друг на друга и Джон повторил: «Не всегда».
        - Я потеряла мать младенцем, из-за ее любви, - сухо проговорила женщина. «Я не хочу, чтобы мои дети осиротели из-за того же. Спасибо вам за книги, лорд Джон».

«И больше она ничего не сказала», - Джон допил вино, и, отставив бокал, пройдя в детскую, лег в свою старую кровать. Он долго глядел на высокий, расписанный фресками потолок, а потом, наконец, задремал.
        - Пьетро, - сказала Лиза, щурясь от утреннего, яркого солнца, - ты присмотри за Стефано, я ненадолго в собор зайду.
        - Конечно, мама, - нежно сказал мальчик, и, наклонившись к брату, надев ему перчатки, велел: «Сейчас пойдем на канал, пока мама молится, посмотрим на гондолы, только ты меня за руку держи, ладно?»
        Стефано кивнул, - он тоже был высоким и крепким, по виду - пятилетним, и Лиза, перекрестив их напоследок, вошла в церковь.
        Она преклонила колени перед Мадонной работы Чимы да Конельяно, и, еще раз перекрестившись, прошептала: «Дай моей доченьке приют, Божья Матерь, пусть она узнает свет любви твоей».
        Лиза уронила голову на руки, и вдруг вспомнила последнее письмо от Мирьям. «Три мальчика у нее уже родилось, после той, старшей девочки, что она перед отъездом нашим принесла. Элишевой ее назвали, - женщина стерла со щек слезы и почувствовала, что улыбается. «Ну и, слава Богу, слава Богу. Все здоровы, и пусть так дальше и будет, Господи».
        У выхода из собора, раздав милостыню, она задержалась на мгновение, и увидела, как сыновья торопятся к ней через площадь, - повыше и пониже, так похожие друг на друга.
        Пьетро, наклонившись к брату, что-то объяснял ему, показывая на крыши домов.
        Лиза бросила крошки от печенья голубям, что толкались на серых плитах, и пошла навстречу своим детям.
        - Садитесь, синьор Теодор, - дож Марио Гримани повел рукой, и, посмотрев на мужчину, в который раз подумал: «Господи, ну и огромный, даже такие потолки головой подпирает».
        Архитектор оглянулся, и, чуть усмехнувшись, сказал: «У вас тут где-то, ваша светлость, было кресло, которое я сам делал, а, вот оно».
        Теодор сел и прислушался. «Вот, - одобрительно сказал мужчина, - не скрипит».
        Дож Гримани разлил вино - бокал в руке Теодора казался детской игрушкой, и, склонив голову, поглаживая седоватую бороду, внимательно оглядел собеседника.
        - Как мост? - спросил дож коротко.
        - К весне закончим, - Теодор выпил. «Так что заключенные, после приговора, смогут в последний раз посмотреть на лагуну. Из-за решеток, правда, да и окна там маленькие, но все же».
        - Ну, какие там заключенные, - дож рассмеялся, - еретиков мы всех передаем Риму, я, знаете ли, синьор Теодор, не люблю жечь людей, пусть его святейшество этим занимается, да и негде у нас тут костры устраивать. Так, мелкие воришки всякие».
        Голубые глаза синьора Теодора внимательно посмотрели на дожа. «Умен ведь, - подумал Гримани, - знает, что я его вызвал не для того, чтобы стройку обсуждать».
        В комнате повисло молчание, нарушаемое только свистом ветра, - к вечеру лагуна совсем разбушевалась, - за большими окнами.
        - Вы ведь знаете русский, да? - спросил дож.
        - В Польше, особенно на востоке, - спокойно ответил синьор Теодор, - его почти все знают.
        Соседи, сами понимаете, хоть мы с ними и не дружим.
        - И вы ведь хороший католик, - утвердительно сказал Гримани.
        - О том судить моему приходскому священнику, - усмехнулся мужчина, но да, хороший.
        - У его святейшества, - дож отставил бокал и потрещал длинными пальцами, - родилась некая, - он помолчал, - идея. Я, как вы сами понимаете, небольшой друг папы Климента, и всегда старался защитить независимость республики, но тут уж так получилось, - дож рассмеялся, - что мы работаем вместе. Вы слышали про смерть сына царя Ивана?
        - Что-то слышал, но, то дело ведь давнее, - отозвался мужчина.
        - Тем не менее, - дож усмехнулся. «У них там сейчас на троне этот Борис, который имеет меньше прав на московский престол, чем, скажем вы, синьор Теодор, - Гримани скрипуче рассмеялся.
        - Если бы ты знал, как ты прав, - подумал Теодор и тоже - улыбнулся.
        - Так вот, - дож поднялся и подошел к окну. «Ради Бога, не вставайте, - велел он, - боюсь, что даже это кресло не выдержит, если вы будете вскакивать».
        - Папа Климент все носился с этой Брестской Унией, - презрительно заметил дож, глядя на лагуну, - кричал на каждом углу, что Московское царство станет католическим, и? Горстка крестьян на границе стала ходить в другие церкви, большое дело. Так вот, - Гримани повернулся, и серые, глубоко посаженные, зоркие глаза, блеснули, - мы решили, как бы это сказать, найти сына царя Ивана.
        - Он же умер, - пожал плечами Теодор.
        - Ну, - ласково сказал дож, - московиты любят сказки. Они вообще люди, склонные верить тому, что им говорят. Царевича спасли и вывезли за границу, и сейчас он вернется, чтобы сесть на свое законное место. Он будет, разумеется, католиком, с женой-католичкой, и, таким образом, - Гримани улыбнулся, - Москва перейдет под руку Его Святейшества. Хватит этим англичанам монопольно вывозить оттуда товары, пора и нам деньги зарабатывать.
        Теодор осторожно откинулся на спинку кресла. «Я надеюсь, ваша светлость, вы не мне предлагаете эту миссию?», - усмехнулся архитектор.
        - Вы старше и царевич был темноволосым, - дож рассмеялся. «Нет, у нас есть один человек на примете, а вы нам нужны за другим. Как сами понимаете, мы не можем пока открыто вводить войска в Москву, а, - Гримани поискал нужное слово, - поддержка нам нужна.
        - У нас тут в Арсенале появился один интересный человек, московит, сначала попал в плен к туркам, потом - к нам. Смелый человек, хитрый, и полностью на нашей стороне. Он отправится в Польшу - ждать там царевича, а потом перейдет границу и поднимет восстание крестьян. Вы же, синьор Теодор, я слышал, тоже отменно владеете оружием?»
        - Не жалуюсь, - спокойно ответил мужчина.
        - Вот и славно, - дож помедлил. «Поедете на границу, в Самбор, в Галицию, к воеводе Юрию Мнишеку, подождете там царевича и этого, - дож с трудом произнес, - Болотникова, и присмотрите, чтобы все было в порядке. Никто ничего не заподозрит - люди вашей профессии постоянно путешествуют. Ну и, разумеется, когда мы закончим дела на Москве, мы вас не обделим имениями. Ну что, согласны?»
        - Согласен, ваша светлость, - Теодор поднялся, протянул руку, и уже на пороге спросил: «А кто этот, - он усмехнулся, - будущий московский правитель?».
        - Некий лондонский торговец, Питер Кроу, - дож улыбнулся. «Он сам еще ребенком бежал с Москвы. Рос вместе с царевичем, они дружили, да и похожи, судя по описанию, что доставили папе Клименту.
        - Никогда не слышал, - синьор Теодор поклонился и закрыл за собой дверь. Дож посмотрел ему вслед и пробормотал: «Ну и отлично, можно писать папе, что с этим все в порядке.
        Теперь он не посмеет даже пальцем коснуться привилегий республики, а того-то мне и надо».
        Теодор вышел из детской и улыбнулся: «Спят уже. Правда, для этого пришлось им рассказать не только о битве при Лепанто, но и о всех сражениях Венеции за последние сто лет».
        - Ты садись, - ласково сказала Лиза, - печенка свежая совсем, я ее только чуть-чуть обжарила, как ты любишь.
        Муж выпил вина и вдруг спросил: «Этот, сын герцога Экзетера, где он живет?».
        Лиза застыла с тарелкой в руках и сглотнула. «В Сан-Поло, у церкви, вход с канала, второй этаж».
        - Ты там была, - утвердительно заметил Теодор, принимаясь за еду.
        - Да, книги одалживала, - чувствуя, что краснеет, ответила Лиза. «У него хорошая библиотека, стихов много».
        - Ну-ну, - Теодор хмуро посмотрел на нее и велел: «Оставь посуду, с утра уберешь.
        Пойдем».
        Он закрыл дверь опочивальни на ключ и сказал: «А ну садись».
        Лиза покорно опустилась в кресло. Он встал на колени, и, поднимая ей юбки, расшнуровывая корсет, внезапно рассмеялся: «Я же тебе говорил, Лизавета, я тебя люблю».
        - Федя, - она откинула голову и вцепилась нежными пальцами в обивку, царапая ее.
        Он почувствовал, - как всегда, - что ее тело сразу отзывается, - на первое же его прикосновение, и, подняв руку к ее губам, приказал: «Попробуй».
        - Да, - сквозь зубы сказала она, - да!
        Уже потом, прижавшись щекой к ее спине, слушая ее сдавленные стоны, Федор проговорил:

«Ты помни, Лизавета, ты - моя жена, и так будет всегда, до самой смерти нашей».
        Она глухо зарыдала, мотая головой, и прошептала: «Я помню, любимый»
        - Вот и хорошо, - он придавил Лизу к постели, и, вцепившись зубами в ее плечо, наполняя ее собой, добавил: «Не забывай».
        Джон поднял голову и оглядел мужчину, что стоял на пороге, заполняя собой дверной проем.
        - Я сын миссис Марты, - угрюмо сказал тот, - синьор Теодор. Можно войти?
        - Пожалуйста, - Джон отступил в сторону, и мужчина, пригнувшись, шагнул в переднюю.
        - Пойдемте на кухню, - предложил Джон, - там очаг горит. Я как раз поленту сделал, с сыром, будете? И ветчина у меня есть.
        - Спасибо, я только что со стройки, проголодался - мужчина сел на лавку и рассмеялся:

«Обычно подо мной мебель разваливается, дома я сам всю делал, а в гостях приходится быть осторожным. Давайте, - он отрезал огромный кусок ветчины, - и оглянулся, - Джон тут же подвинул ему бутылку вина.
        - Я помню вашего батюшку, - прожевав, выпив одним глотком половину бокала, проговорил Теодор. «Мне надо, чтобы вы ему кое-что передали».
        Выслушав его, Джон осторожно спросил: «Может быть, вам все-таки не стоит туда ехать, а?»
        Теодор повертел в руках изящный серебряный бокал и хмуро ответил: «Я не собираюсь сидеть тут, и смотреть на то, как мою страну делят на части эти мерзавцы. Что я за человек тогда буду? Как только я увижу, кто приедет в Самбор вместо моего брата, - кто-то же наверняка у них есть в запасе, - Теодор нехорошо усмехнулся, - я перейду границу и отправлюсь в Москву».
        - Вас же там хотели казнить, мне синьора Изабелла говорила, - напомнил ему Джон, раскладывая по тарелкам поленту.
        - Ах, вот как, - тяжело проговорил мужчина, и, помолчав, добавил: «Ну, чтобы меня казнить, им придется потрудиться, это я вам обещаю. Но не думаю, - он прервался, и одним движением ложки опустошил половину тарелки, - чтобы меня там, на плаху положили. Может быть, даже вотчины вернут, не то чтобы я туда за ними ехал, конечно».
        - И все равно, - упрямо сказал Джон, - что вам Москва?
        Теодор отложил ложку и поднял ладони. «Я вот этими руками свой город строил, - хмуро ответил он, - и учился у такого архитектора, который синьору Микеланджело по таланту равен, так что теперь, мне позволить, чтобы все это разграбили какие-то, - он витиевато выругался, - проходимцы?»
        - У вас очень хороший венецианский диалект, - внезапно заметил Джон.
        - Я, знаете ли, - Теодор опять принялся за еду, - все больше не с дожем разговариваю, а с рабочими своими, а они люди, - мужчина улыбнулся, - простые. У нас легче так сказать, чем долго объяснять что-то. А вы, - он взглянул на Джона голубыми, в золотых искорках глазами, - если бы с вашей страной такое было, - сидели бы и ничего не делали?
        - Нет, конечно, - удивленно ответил Джон и, помолчав, твердо проговорил: «Хорошо, я сразу же выеду и все расскажу отцу. Вашего брата предупредят, и будут ждать, - он улыбнулся, - гонца от Его Святейшества. Ну, а там с ним уже поговорят, по душам.
        - Спасибо, - мужчина выпил еще и, поднявшись, протянул руку. «Там моя жена завтра вам письма принесет, для семьи, не откажите в любезности взять с собой».
        Джон внезапно побледнел. «Синьор Теодор, давайте я отвезу синьору Изабеллу с детьми в Лондон, там они будут в безопасности, у вашей матушки»
        - Вот как, - процедил мужчина. «Нет уж, моя жена отправится со мной, - куда бы я не поехал, и дети - тоже. Мне так как-то, - он помедлил, - спокойней, знаете ли. Всего хорошего, - он поклонился и вышел, а Джон, опустившись на лавку, посмотрев на остатки обеда, прошептал: «Ну что ж, теперь все ясно».
        Он прошел в детскую, и, собрав свои рукописи, взвесив их на руке, усмехнувшись, - бросил в очаг. Пламя взвилось вверх и Джон, глядя на кружащийся по кухне пепел, на мгновение закрыл глаза, вдыхая запах гари.
        Они прогуливались по площади, у собора, и Джон вдруг сказал: «Смотрите, какой день сегодня хороший, непогода закончилась, вам ехать веселей будет».
        Изабелла протянула перетянутую кружевной лентой стопку писем и спросила: «Вы ведь сегодня в Лондон?»
        - Да, - мужчина помолчал, - вещи я собрал, рукописи сжег, так что меня тут ничего не задерживает.
        Женщина ахнула: «Зачем! Вы же мне читали, это очень, очень, хорошо».
        Тонкие губы чуть улыбнулись, и Джон ответил: «Я теперь буду заниматься другими делами, синьора Изабелла, вряд ли у меня хватит времени на поэзию».
        - Почему? - темные ресницы чуть дрогнули.
        Джон посмотрел на сапфировое ожерелье на нежной, белой шее и тихо ответил: «Чтобы быть уверенным в том, что с вами все в порядке».
        Она помолчала и сказала: «Простите меня. Я, правда, люблю своего мужа, лорд Джон, и буду любить всегда».
        - Вам совершенно не за что просить прощения, - он вздохнул. «Пойдемте, я провожу вас домой, у вас сейчас много хлопот».
        Уже у палаццо, она вдруг обернулась и приказала: «Зайдите со мной».
        Джон вскинул голову вверх и посмотрел на серую, вытертую лестницу. Ее лицо - нежное, чуть раскрасневшееся от холода, - было совсем рядом. «Не надо, - он сглотнул, - не надо делать что-то из жалости, синьора Изабелла».
        - Я не из жалости, - женщина чуть вздохнула и поцеловала его - глубоко, схватившись рукой за перила, пытаясь устоять на ногах. Они, наконец, оторвались друг от друга и Джон сказал:

«Я прошу тебя, прошу - поехали со мной! Собери детей, я подожду тебя здесь. К вечеру мы будем уже далеко, он не найдет тебя!».
        Изабелла покачала головой, и грустно улыбнувшись, погладив его по щеке, попросила:

«Береги себя, пожалуйста».
        Он еще успел услышать ее легкие шаги, а потом дверь комнат хлопнула, и вокруг не осталось ничего, кроме одиночества.
        Джон вышел к набережной канала, и, стоя над серой, тусклой водой, вздохнув, сказал: «Ну что, папа, теперь ты можешь спокойно уходить в отставку».



        Интерлюдия
        Рим, 17 февраля 1600 года

        Священник остановился на мосту через Тибр и посмотрел в сторону мрачной громады башни Нонья напротив. На востоке вставал нежный, уже весенний рассвет, и мужчина, откинув капюшон рясы, почувствовал, как темные, с проседью волосы, шевелит теплый ветер. Тибр разлился после зимних дождей, берега реки были покрыты, свежей, зеленой травой, и священник, взглянув на воробья, что сел на перила моста, вдруг сказал себе, вздохнув: «Ну, может быть, и удастся».
        - Святой отец, - знакомый охранник вежливо наклонил голову. Священник, даже не думая, благословил его, и стал ждать, пока поднимется огромная, ржавая железная решетка. Он шагнул вглубь сырого, низкого коридора, и, как всегда, положил руку на простой, медный крестик, что висел у него на шее, - просто, чтобы чувствовать ее рядом с собой.
        Заключенный стоял у окна и смотрел на реку. Он, даже не поворачиваясь, сказал:
«Доброе утро, отец Джованни. Сегодня, да? Хороший день такой, даже обидно».
        Джованни тихо ответил: «Я больше не могу оттягивать, синьор Джордано. Мне очень, очень жаль. Вы же знаете, если вы раскаетесь, то…
        - Меня задушат, да, - Джордано Бруно усмехнулся. «Ну, если я не раскаялся за последние, - сколько я здесь? - девять лет, то вряд ли сделаю это сейчас».
        Джованни оглянулся и сел на грубую, деревянную скамью. «Я принес вам письмо, - сказал он, - как обычно. Вы можете взять его, - он помедлил, - с собой, вас не будут обыскивать».
        - Она не знает? - спросил Бруно, рассматривая римские крыши.
        - Я сам не знал точную дату до последней недели, - неслышно ответил Джованни.

«Простите, было уже никак не успеть, - он замялся, - сообщить».
        - Когда-нибудь, - задумчиво сказал Бруно, - человек будет летать по воздуху. Синьор да Винчи, - вы слышали о нем?
        - Разумеется, - обиженно ответил Джованни.
        Джордано, наконец, повернулся, и, окинув взглядом священника, улыбаясь, сказал:
«Никогда бы не поверил, что вы меня на пять лет старше, выглядите сорокалетним. Впрочем, тюрьма еще никого не красила.
        - Так вот, синьор да Винчи придумал летательную машину на винтовой тяге. Но я уверен, - темные глаза Джордано заиграли золотыми искрами, - что можно создать и что-то более быстрое. В конце концов, - он указал за окно, - оно понадобится, чтобы лететь к звездам.
        - Зачем? - невольно спросил Джованни. «К звездам, я имею в виду?»
        Джордано сел рядом с ним, и помолчав, ответил: «Зачем человек живет? Чтобы постигать новое, святой отец, и двигаться дальше, вот зачем. Я написал ей письмо, - он на мгновение прервался, - еще тогда, после трибунала, ну, чтобы быть готовым. Я немного дополню, возьмете, ладно?»
        Джованни вспомнил огромный, расписанный фресками зал, и маленького человека, что, вскинув голову, посмотрев на них, сидящих на возвышении, сказал: «Вероятно, вы с большим страхом выносите мне приговор, чем я его выслушиваю».
        - Конечно, синьор Джордано, - мягко проговорил он. «Я вернусь через пару часов, исповедаю вас, - они оба, не сговариваясь, усмехнулись, - и пора будет идти. Вы меня простите, но я не смог их уговорить отказаться от кляпа».
        - Ну, в кои веки помолчу, - Бруно улыбнулся и его лицо, - хмурое, испещренное морщинами, - внезапно смягчилось. «Скажите, святой отец, это ведь вам я должен быть благодарен за перо и чернильницу? И то, что у меня есть окно, и в него видно небо?».
        - Это самое малое, что я мог сделать - ответил Джованни. «Пишите, пожалуйста, не беспокойтесь».
        Уже, когда он выходил, Джордано внезапно спросил: «Это правда, что вы отказались от должности генерала ордена, чтобы оставаться моим исповедником?».
        Джованни обернулся, и посмотрел ему прямо в глаза: «В моем ордене, синьор Джордано, влияние измеряется не чинами, а скорее наоборот - скромностью».
        Заключенный помолчал, и, отведя взгляд, вздохнув, добавил: «Это ведь будет на Площади Цветов, да? В последний раз я там был больше двадцати лет назад, - он горько рассмеялся, - по более приятному поводу.
        - Простите, пожалуйста, - почти неслышно сказал Джованни и закрыл за собой дверь камеры.
        - Никогда не любил монастырские завтраки, - Хосе потянулся за кувшином с водой.

«Надеюсь, в Гоа тебе разрешат жить отдельно, ты все-таки туда едешь с инспекцией, так сказать. Если у нас будет своя кухня, я тебя буду кормить так, как здесь, - он обвел рукой простую келью, - им и не снилось.
        - Посмотрим, - Джованни потрепал юношу по черным, прямым волосам. «Ну что, тебя можно поздравить, магистр Болонского Университета?».
        - Это ерунда, - отмахнулся Хосе, - главное - впереди. Во-первых, я хочу как следует, изучить восточные болезни, труд Гарсии де Орта далеко не полон, и, раз уж мы будем там - разобраться в местных способах диагностики и лечения. Ты знаешь, ведь большинство наших методов мы позаимствовали у арабских врачей, так почему бы не сделать то же самое по отношению к врачам индийским? Или, - юноша усмехнулся, - ты меня за это сожжешь?
        - Не говори ерунды, - сердито сказал Джованни, намазывая мед на кусок хлеба. «И ты, пожалуйста, осторожней там, я тебя очень прошу. Ты же знаешь, у нас много дураков, особенно там, - он махнул рукой куда-то вдаль, - куда отправляется всякая ретивая молодежь. А я не всегда смогу быть рядом.
        - Ну, - небрежно заметил Хосе, - вы же разрешили нам изучать анатомию на трупах, прошли те времена, когда врачи покупали тела казненных или оскверняли свежие могилы. Так что видишь, - он подпер кулаком подбородок, - вы тоже не стоите на месте. Ты ешь, папа, - внезапно, нежно, - добавил юноша, - тебе сегодня целый день на ногах быть. Пожалуйста».

«Как он похож на Мендеса, - подумал Джованни, - одно лицо. Только волосы материнские».
        Он улыбнулся, и ответил: «Ну, давай, постараюсь. Хотя, как сам понимаешь, не очень хочется».
        - А вы можете не жечь людей? - тихо спросил Хосе. «Ты прости, конечно, что я опять об этом…
        Джованни услышал звук колокола и поднялся: «Давай, сыночек, вечером встретимся. А это, - он пожал плечами, - ты же знаешь, в церкви есть разные люди, и не всегда я согласен с тем, что они делают».
        Хосе вздохнул, и, встав, на мгновение прижался щекой к его сутане - от отца пахло, как обычно - немного воском, немного - его бальзамом для умывания, - кедр и какие - то травы.
        Юноша нашел сильные, теплые пальцы, и пожал их - крепко.
        - Прекрасный вид, - золотоволосый мужчина в изящном камзоле и отделанной кружевами рубашке, налив себе вина, взглянул на Кампо деи Фьори, что лежала перед его глазами.

«Смотрите, столб - как на ладони, мы ничего не пропустим».
        - Да, синьору Франческо повезло с комнатами, - отозвался его собеседник, - обычно такие балконы снимают загодя. Видите, месье Матье, - итальянец обвел рукой дома, выходящие на площадь, - яблоку негде упасть, хотя до казни еще час, а все уже забито.
        - Но ведь можно получить билеты, туда, на скамьи? - спросил мужчина. «Тем более вам, как чиновникам курии, это должно быть легко».
        - Ах, месье Матье, - вздохнула полная, в бархатном платье и меховой накидке, жена чиновника, - те места - только для инквизиторов и членов Коллегии Кардиналов, нам, простым смертным, туда и не подобраться. Так что мы очень благодарны синьору Франческо за приглашение.
        - Ваша племянница отлично готовит, - одобрительно сказал чиновник, улыбаясь, прожевывая печенье.
        - Это только закуска, синьор Алессандро, - ласково ответила Полина, выходя на балкон.
        Она внесла скамью и смешливо пожала плечами: «Наш маленький пикник пользуется успехом, только что пришли еще трое ваших сослуживцев. Но не беспокойтесь, голодными не останемся, у меня сегодня говядина на флорентийский манер, как раз, как все начнется, - она кивнула на столб, - будет готово».
        - Как ваши переговоры во Флоренции, месье Матье? - спросил синьор Алессандро.
        - Ну, - парижанин отпил вина и заметил: «Отличный букет, хотя, конечно, то бургундское, что я привез - лучше. Я вам отправил ящик, кстати, синьор Алессандро».
        Чиновник покраснел и довольно сказал: «Я вам очень благодарен».
        - Мелочи, - отмахнулся парижанин. Он отпил и, промокнув красивые губы шелковым платком, рассмеялся: «Ну, собственно, там все решено, в конце лета Мария Медичи едет во Францию, мы, в общем, как вы понимаете, с ее дядей, великим герцогом Тосканским, о приданом говорили. Шестьсот тысяч золотых дукатов, - месье Матье посмотрел на крупный алмаз, что украшал его палец, и добавил: «Ну, это не считая драгоценностей, конечно».
        - Ну, - вмешалась жена чиновника, - надеюсь, у нашей хорошенькой Марии есть голова на плечах, и она не поведет себя так же безрассудно, как ее тетя, покойная герцогиня Изабелла. Вы ведь знаете, месье Матье, она влюбилась в кого-то, и даже хотела с ним бежать, а когда ее муж, покойный герцог Орсини, застал ее - у Изабеллы случился удар, упокой Господи ее грешную душу, - женщина перекрестилась.
        - Что-то слышал, да, - чуть зевнув, ответил мужчина. «А что касается головы на плечах, синьора - у мадам де Лианкур, светлой памяти, она присутствовала, - но все равно это не спасло ее от смерти».
        - Это правда, что ее отравили? - поинтересовался синьор Алессандро.
        Месье Матье задумчиво посмотрел на инквизиторов, что рассаживались по скамьям, и ответил: «У нее был выкидыш. Ну, сами понимаете, носить и рожать - дело опасное, из-за этого много женщин умирает».
        - Сейчас начнется, - синьор Алессандро перегнулся через перила. «А, вот и говядина!»
        Полина поставила на стол ароматно пахнущее блюдо и, улыбаясь, сказала: «Синьор Франческо сейчас придет, у него там какие-то срочные документы. Прошу к столу, синьоры».
        - Ваш муж, - одобрительно пробормотал синьор Алессандро, - удивительно добросовестный работник, вы ведь знаете, синьора Полина, после Пасхи он переходит в Апостольский Трибунал Священной Римской Роты, наш высший апелляционный суд. Мне, конечно, будет жаль его терять, но что делать, - чиновник вздохнул.
        Полина подхватила шелковые, темно-красные, расшитые золотом юбки и улыбнулась:

«Сейчас я его позову, в конце концов, не след пропускать такое зрелище. Мне особенно нравится начало, в конце это уже не так интересно. Но, - женщина рассмеялась, - нас в конце ждет ванильный крем, по парижскому рецепту».
        Она ушла, чуть покачивая стройными бедрами, и один из чиновников шепотом сказал соседу: «И что она в нем нашла? Сухарь и зануда, да еще и старше ее раза в два».
        Полли осторожно нажала на ручку двери, и зашла в опочивальню. Фрэнсис стоял у окна, глядя на серебристую ленту Тибра.
        - Надо идти, - неслышно сказала женщина. «Они все там, уже начинается».
        Муж обернулся, и Полли отступила, испугавшись - она никогда не видела его плачущим.
        - Я не могу, - тихо ответил Фрэнсис. «Когда он и наш общий знакомый приехали сюда, спасать твоего отца из замка Святого Ангела, мы с ним встретились как раз здесь, на Площади Цветов. Я повел его, - Фрэнсис мимолетно улыбнулся, - к Констанце. Мы еще ей фиалок купили по дороге. Я не могу, Полина».
        Полли подошла, и, обняв его, целуя уже седоватый висок, попросила: «Пожалуйста, милый.
        Так надо. Я ведь тоже - смотрю туда и вижу его дочь. Пожалуйста».
        - Сейчас, - он помолчал, взяв ее за руку, и Полли, наклонившись, прижалась губами к его пальцам - с въевшимися пятнами от чернил.
        - Я принесу тебе умыться, и пойдем, - вздохнула женщина, и Фрэнсис, на мгновение, застыв, - на площади уже читали приговор, - ответил: «Спасибо, любимая».
        Джордано почувствовал, как врезается в тело мокрая веревка, и, опустив голову вниз, увидел, что дрова уже занялись - быстрым, веселым огнем.

«Какое солнце, - подумал он. «Да, тогда ведь тоже был ясный день, мы еще фиалок купили, тут, где-то. Сейчас лотков нет, день не рыночный, да и вон - народу сколько, вся площадь забита. Интересно, зачем они поверх веревки еще и цепь примотали - боятся, что сбегу, наверное».
        Он невольно улыбнулся и ощутил боль - сначала слабую, а потом все более сильную. Отец Джованни, что сидел среди инквизиторов, смотрел прямо на него, и Джордано вдруг подумал: «Какие глаза у него, как будто его самого сейчас жгут».
        Он заставил себя терпеть, и, вскинув взгляд, ощутив на лице тепло полуденного солнца, вспомнил, как показывал Констанце вечернее небо. «Когда-нибудь мы будем больше знать о небесных телах, - он глубоко, мучительно вздохнул, хотя сквозь забитый тряпками рот, это было трудно сделать, - и вернулся к своей мысли. - Да, отец Джованни мне рассказывал про это новое изобретение - подзорную трубу. Если бы у меня было время, как следует, заняться оптикой… Я написал девочке - у нее хорошая голова, моя дочь, пусть продолжает мое дело. С математикой у нее отлично, Филиппо тоже быстро все схватывал. А Филиппо был похож на Констанцу, светловолосый, и глаза у него были голубые. Девочка в меня, конечно».
        Огонь уже пылал, цепь раскалилась до красноты, и Джордано, закрыв глаза, увидел ее. «Где же это было? Да, как раз, когда мы шли отсюда в Германию, под Авиньоном где-то, уже весной. Она вдруг сказала: «Подожди», сбросила туфли и побежала прямо в поле. Цвела лаванда, и она стояла там, распустив косы, в этом ее сером платьице. Я тогда взял ее на руки, и она сказала: «Господи, Джордано, счастливей меня никого на свете нет».
        Констанца была рядом - он увидел ее серовато-голубые, прозрачные, глаза. Она наклонилась, и, поцеловав его, сказала: «Отдохни, любимый, ты же устал». У нее было мягкое, прохладное плечо и Джордано, вдыхая запах ее волос, еще успел обнять ее - и, закрыв глаза, погрузился в сон.
        - Жаль, что ему так и не вынули кляп, - сказал синьор Алессандро, облизывая пальцы. «Мне нравится, когда они просят пощады. Очень вкусный крем, синьора Полина, вы должны дать моей жене рецепт».
        - Непременно, - улыбнулась женщина.
        Серые глаза Франческо блеснули сталью и он заметил: «С кляпом лучше, синьор Алессандро, тогда они не выкрикивают всякие ереси, все же тут простонародье, не след, чтобы они это слушали. Ну, что, господа, - он обернулся к гостям, - раз его Святейшество разрешил нам кофе, то синьора Полина сейчас его сварит, а я открою бутылку граппы.
        - Конечно, - Полина стояла у перил балкона, вглядываясь в инквизиторов, которые поднимались со своих мест. Высокий, очень красивый священник, с простым медным крестиком на шее, внезапно вскинул глаза, и посмотрел на нее.

«Какое лицо знакомое, - подумал Джованни. «На кого-то она похожа, не могу понять - на кого. Все же ужасная эта манера - наслаждаться видом смерти, совсем как в языческом Риме. Господи, да настанет ли то время, когда человечество откажется от казней?»
        - Ну что, - один из кардиналов похлопал его по плечу, - все прошло прекрасно, святой отец.
        Не зря его Святейшество считает вас отличным организатором, надеюсь, что и в Гоа с вашим приездом все обустроится так, как надо.
        - Я просто выполняю свой долг, - улыбнулся Джованни, посмотрев на обугленный, скорчившийся у столба труп.
        Джованни оперся о перила моста и взглянул на крыши родного города. «Жалко будет уезжать, - подумал он. «И вообще, мне скоро шестьдесят, пора уже с этим заканчивать. Как раз в Гоа все Хосе и расскажу - он уже большой мальчик, поймет. Там море, джунгли - легко будет придумать, как исчезнуть. И все. Осяду где-нибудь в Англии, в деревне, Хосе пусть будет хирургом, женится, внуки у меня появятся - хоть приемные, но все равно. А я буду читать, и возиться в огороде - как тогда, в монастыре».
        - Закат сегодня красивый, - раздался сзади тихий, знакомый голос.
        Джованни, с высоты своего роста увидел седину в белокурых волосах и вдруг спросил:
«Вам сколько лет, синьор Франческо?».
        - Сорок четыре, - вздохнул тот.
        - Да, - святой отец помолчал. «Знаете, - он улыбнулся, - если бы я не был тем, кто я есть, и был бы я женат - я сегодня бы свою жену из постели не выпускал. Хочется…
        - он осекся.
        - Жизни, да, - Франческо принял письмо и, повертев его, проговорил: «Все будет в порядке.
        Пепел мы тоже соберем. Вы когда в Чивитавеккью?»
        - Послезавтра, - Испанец сцепил пальцы. «Оттуда в Кадис, и - в Индию. Про человека там я понял, встречусь с ним».
        - С ней, - поправил его Франческо.
        Испанец усмехнулся. «Не то, чтобы мне это было важно. Вы вот что, передайте там, куда надо - из Гоа я исчезну. Ну, там, несчастный случай, сами понимаете. Куда в Лондоне приходить, - я знаю, появлюсь там. Рано или поздно, - добавил священник.
        - Жаль, - вздохнул его собеседник.
        - Доживете до моих лет, - сварливо ответил Испанец, - поймете. Все, - он протянул руку, - берегите себя тут, не лезьте, как говорится, на рожон.
        Мужчины рассмеялись и Франческо попросил: «Благословите меня на прощанье, а? Был бы я католиком - не желал бы лучшего пастыря».
        - Был бы я католиком, - улыбнулся святой отец, - тоже. Ну да ладно, - он чуть подтолкнул Франческо, - иди, мальчик, и помни, что сказано: «Выбери жизнь, дабы продлились дни твои на земле».
        На Площадь Цветов уже спускалась ночь, когда охранник, стоявший у цепей, ограждавших столб, обернулся - какая-то невидная бабенка, в простеньком платье и чепце дергала его за рукав камзола.
        - Чего тебе? - лениво спросил он.
        - Дитя животом мается, - грустно сказала женщина, с резким акцентом простолюдинки.

«Говорят, если в питье пепел этот, - она кивнула на столб, - добавить, так лучше станет.
        Пусти, а? - охранник принял серебряную монетку и зевнул: «Ну, давай быстро, чтобы не увидел тебя никто».
        Женщина достала холщовый мешочек, и, взглянув в черное, изуродованное огнем до неузнаваемости лицо, перекрестившись, стала зачерпывать ладонью тяжелые, серые хлопья.
        Дома Полли долго оттирала руки, - миндальным мылом, что дядя привез из Флоренции, и, переодевшись, постучала в опочивальню.
        - Я тут, - раздался голос мужа.
        Фрэнсис лежал на кровати, закинув руки за голову, смотря в лепной потолок. Полли пристроилась рядом и спросила: «А где дядя Мэтью?»
        - Ушел пить за Тибр, - усмехнулся Франческо, - сказал, чтобы до завтрашнего вечера его не ждали. Меня с собой звал, но мне с утра в курию. Все удачно?
        - Да, - Полли положила голову ему на плечо.
        - Донесения готовы, письмо тоже, - Фрэнсис ласково поцеловал ее в высокий, смуглый лоб.

«Твой дядя все заберет и отправит с посольской почтой из Парижа».
        - Обними меня, - попросила Полли. Он повернулся, и, глядя в черные, бархатные, глаза, глухо сказал: «Иди ко мне».
        Уже потом, когда она рыдала, шепча: «Господи, как я тебя люблю!», Фрэнсис, не в силах оторваться от ее губ, держа ее всю в своих руках, что-то проговорил - тихо, неслышно.
        - Да, - сказала Полли, и, ощутив его тепло внутри, повторила, прижимая его к себе, не отпуская, не умея отпустить: «Да!»
        Девочка проснулась на исходе ночи, и, выбравшись из большой кровати, устроилась на бархатной подушке. Она подтянула к себе шкатулку, и, открыв ее, пересчитала письма - их было семнадцать. Найдя свою детскую книжку, она приложила ее к щеке и сидела так, чуть раскачиваясь, глядя на слабый зимний рассвет.
        - Констанца, - донесся шепот с кровати. «Что случилось?».
        Мирьям принесла меховое одеяло, и, сев рядом, накрыла их обоих.
        - Я хочу почитать, - сказала Констанца, стирая слезы со щек. «Я хочу почитать письма папы, послушаешь меня, хорошо? Потому что я знаю, - я его больше никогда не увижу. Как ты знала, Мирьям».
        Подруга обняла ее, и сказала: «Я тут, я с тобой».
        Констанца порылась среди бумаг и, найдя письмо, всхлипнула: «Это первое. Дорогая моя девочка! Давай с тобой немного поговорим о нашем солнце. Солнце - это огромная звезда, вокруг которой вращается несколько планет…
        Мирьям держала ее за руку, а Констанца все читала - пока ее голос не ослабел, и она не заплакала - отчаянно, тихо, все еще сжимая в руке письмо.



        Часть двенадцатая
        Сендай, северная Япония, лето 1600 года

        В маленькой, влажной, жаркой комнате пахло кедром. Масато опустился в чистую, горячую воду и, блаженно закрыв глаза, сказал мужчине, что сидел в соседнем фуро:
«Вот об этом я мечтал всю дорогу из Эдо, мой уважаемый даймё».
        Дате Масамунэ потянулся, зевнул, и, наклонив голову, прислушавшись, ответил:
«Люблю, когда летний, крупный дождь шуршит по крыше».
        - Осенняя непогода лучше, - Масато раскинул руки. «Сразу хочется сесть у котацу, раскрыть перегородку и смотреть на то, как ветер срывает влажные листья с деревьев».
        - Да, - Масамунэ задумался, - алый лист на серых камнях..
        Он щелкнул пальцами и слуга поднес перо с чернилами.
        Масато закрыл глаза и почувствовал, как из тела уходит усталость. «Господи, - подумал он, - сейчас домой, под бок к Воробышку, и спать. Завтра надо погонять ребят, фехтованием заняться, пострелять из луков, а то распустились тут без меня, наверное. И мушкеты эти новые проверить, что с испанским кораблем привезли».
        - Почему ты не пишешь стихи? - поинтересовался даймё, бормоча что-то про себя, перечеркивая строки.
        - Так, как Сайгё, я никогда не смогу, - ответил начальник его личной разведки, - а хуже - не стоит.
        - Вот, послушай, - велел Масамунэ.
        - В последней строчке лишний слог, - озабоченно проговорил Масато, когда даймё закончил читать. А так - прекрасно. Ну, ты готов выслушать все, что мне удалось узнать от этого Уильяма Адамса? Должен сказать, что он очень удивился, увидев меня».
        Мужчина рассмеялся и Масамунэ, окинув взглядом красивое, жесткое лицо, - тоже улыбнулся. Масато поскреб в белокурых, влажных волосах и сказал: «Ну, что, во-первых, Адамс собирается строить корабль для нашего будущего сёгуна - по европейскому образцу.
        Пока они хотят исследовать побережье - а там, кто знает, - Масато вынул руку из воды, и махнул ей. «Мир, он, знаешь ли, большой».
        Смуглое, блестящее от жары лицо даймё повернулось к Масато и он, выпятив губу, проговорил: «Нам тоже нужен корабль».
        - Не смотри на меня так, - усмехнулся Масато. «Я в своей жизни построил две рыбачьих лодки, и то, - с одной меня смыло».
        - Слушай, - Масамунэ внимательно посмотрел на собеседника, - когда тебя выбросило там, на западном побережье, - тебе не было страшно?
        - Ну, - Масато зевнул, - я тогда был молод, знаешь ли. Я потерял жену и сына, - длинные, сильные пальцы чуть сжали край фуро, - мне надо было жить дальше. Знаками спросил, где тут у них рынок, ну а там - я уже почувствовал себя, как рыба в воде. И потом, Масамунэ-сан, воры - они во всем мире найдут общий язык. А корабль - к нам же пришел сейчас этот галеон из Акапулько, с оружием - вот пусть их капитан нам и поможет».
        - И верно, - Масамунэ обернулся и велел: «Подлейте еще воды, горячей, и откройте перегородку - хочется полюбоваться луной»
        - Вызову его к себе завтра, - приговорил дайме. «Он ведь с семьей приехал, хоть посмотрю на их женщин».
        - Про их женщин, - Масато рассмеялся, - я тебе и так могу все рассказать. Далее, Адамс, как я узнал, нашептывает в ухо сёгуну, что привилегии голландских торговцев не должны быть ограничены Эдо. В частности, речь шла о нашей маленькой северной провинции, которая так удачно торгует с испанцами.
        - Знаешь, - ядовито ответил Масамунэ, - когда он объединит всю Японию, вот пусть тогда и устанавливает свои правила. А пока я тут даймё, и с кем хочу, с тем и торгую. О миссионерах речь не заходила у вас?
        - Бог миловал, - красивые губы усмехнулись. «Вообще, как ты сам знаешь, его светлость сёгун смотрит на это дело сквозь пальцы. Ну, как ты примерно».
        - Это до поры до времени. Смотри - указал дайме, - какая она сегодня высокая.
        Мужчины помолчали, глядя на освещенный призрачным, белым светом сад. «Очень красиво, - одобрительно сказал Масато и тут же застонал от удовольствия: «Да, именно такая вода, как и мне, было надо».
        - Послушай, - внезапно предложил Масамунэ, когда их уже вытирали слуги, - хочешь, я буду у тебя сватом?
        Масато поднял руки, ожидая, пока на него наденут серое, изящное кимоно, с черной каймой и вышитыми серебряными журавлями, - герб рода Дате, и грустно ответил:
«Знаешь, хорошая девушка за меня не пойдет, - зачем ей нужен такой урод, а на плохой я сам жениться не хочу».
        - Ты, прав, конечно, - Масамунэ закрыл шелковой повязкой потерянный глаз, и оглядел высокого, стройного, белокурого Масато: «Что ты не красавец - это верно. Но тебе тридцать четыре, пора и о детях подумать».
        - Вот пусть Воробышек мне родит сына, я его признаю, и все, - Масато пристроил на поясе мечи и сердито сказал: «Я, между прочим, голоден, и всю дорогу думал о моих любимых угрях».
        - Я бы на твоем месте, - Масамунэ завязал пояс кимоно, - дал бы ей приданое, и отправил замуж, ей двадцать семь уже. А ты можешь взять шестнадцатилетнюю. От нее дети будут крепче».
        - Я ей многим обязан, сам знаешь, - вздохнул Масато. «И потом, она меня любит».
        - Ну-ну, - Датэ потрепал его по плечу. «Ты завтра целый день будешь охрану гонять?

        - Непременно, - согласился мужчина. «Зря, что ли, у тебя лучшие воины в Японии? Надо следить, чтобы они такими и оставались».
        - Тогда вечером приходи, расскажу тебе про разговор с этим испанцем, - велел даймё.
        Масато глубоко поклонился, и вышел, чуть пригнув голову. Он немного постоял в саду, просто слушая шум ветра. «Алый лист на серых камнях, - вспомнил он. «И, правда, зачем я тяну? Данила с Федосьей лежат где-то на дне морском, упокой Господи, их души, - мужчина перекрестился, - и никогда более я их не увижу».
        Он шел домой, через двор замка и, вдруг, подняв голову, посмотрел на луну. «И вправду, она красивая, - он улыбнулся. «Надо будет съездить на озеро, покатать Сузуми-сан на лодке, а то, она бедная, месяцами дома одна сидит, пока я туда-сюда мотаюсь».
        Масато раздвинул перегородки и посмотрел на черноволосую, красивую голову Воробышка, склоненную над каким-то шитьем.
        - Покорми меня, что ли, - ласково сказал он. «Я о твоих угрях с Эдо еще думаю”.
        Она ахнула, закраснелась, и, низко поклонившись, сказала: «Простите, Масато-сан, я не знала, что вы вернетесь так быстро. Сейчас, сейчас, у меня все готово».
        Воробышек хлопотала вокруг него, а он, опустившись на татами, привалившись спиной к перегородке, блаженно опустил веки.
        - Вы хотите, чтобы я к вам сегодня пришла? - спросила она потом, убираясь, смущенно отвернув лицо, закрыв его широким рукавом кимоно - летнего, темно-зеленого, с вышитыми золотом камышами.
        - Хочу, - добродушно согласился Масато. «И сегодня, и завтра, и послезавтра, милая моя Сузуми-сан».
        Уже лежа, лаская ее, вдыхая запах вишни, он вдруг спросил: «Ты же там делаешь что-то, ну, сама понимаешь…»
        - Чтобы не понести, - четко и громко сказала Воробышек, и Масато смешливо подумал:
«Всю жизнь буду тут жить, а к такому не привыкну, как о делах, так все увиливают, никогда не скажут «да», или «нет», а как о чем-то таком, - сразу все выкладывают».
        - Ну конечно, - удивилась Сузуми-сан, - вы же не разрешали.
        Масато улыбнулся, и, целуя нежные, белые лопатки, сказал: «Хватит. Разрешаю».
        Женщина вдруг повернулась, и, закусив губу, обнимая его, прошептала: «Спасибо, спасибо вам!»
        - Ну что ты, - он почувствовал, как раскрывается ее тело, как поддается оно самому малому его прикосновению, и нежно шепнул: «Я признаю ребенка, конечно».
        - Если девочка, - томно, задыхаясь, проговорила Сузуми-сан, - то можно отдать в монастырь.
        Ну, или в ойран.
        - Еще чего не хватало, - он прижал женщину к татами. «Моя дочь не будет сидеть в монастыре, и уж тем более - в ойран, понятно? Дам приданое, и выйдет замуж, как положено».
        Сузуми-сан потянулась, и, одним легким движением, оказавшись у него на коленях, выгнувшись так, что черные волосы разметались по шелковой подстилке, двигаясь с ним в лад - проговорила: «Как я вас люблю!»
        - Белла, стой, не вертись, - Марта вздохнула, и, заплетя темные косы сестры, сказала: «Ну, теперь ты совсем красавица».
        Девочка распахнула зеленые глаза и спросила: «А какой он, этот принц?».
        - Он не принц, - Дэниел раздвинул перегородку, и, оглядев девочек, пробормотал:
«Ну, вроде все в порядке». Он поправил шпагу и велел: «Вы там смотрите, осторожнее, и помните - никто не смотрит прямо на даймё, и никто с ним первым не разговаривает. Белла, вынь палец изо рта!».
        Девочка покраснела и ответила: «Я тебя заслушалась. А почему нельзя с ним первым разговаривать?».
        - Потому что он, как ты говоришь, принц, - рассмеялся брат. «Так, пошли, родители скоро будут готовы».
        Во дворе Марта оглядела лошадей, - белую и серую, в яблоках, которых держали слуги, и грустно заметила: «Я бы тоже поехала на лошади, но ведь тут нет женских седел, а мы с собой не привезли. Из возка и не видно ничего, а тут красиво».
        - Это правда, - согласился Дэниел, глядя на горы, что закрывали горизонт. «Моряки на корабле рассказывали, тут неподалеку есть знаменитые острова - со всей Японии приезжают на них посмотреть».
        - Мне тут нравится, - заявила Белла, разглаживая изумрудного шелка платье. «Тут все такое маленькое, как в том кукольном домике, что мне папа подарил, жалко, что мы его в Картахене оставили».
        - Ну, - Дэниел поднял бровь, - не тащить же его было через океан, милая моя.
        - Попугая потащили ведь, - Белла, было, хотела, высунуть язык, но передумала. «Тут еще есть горячие источники, в горах, папа говорил, - заявила девочка. «И сад у нас красивый, не такой большой, как дома, но в пруду золотые рыбки!»
        - Пойдем, - Марта подала руку сестре, - хочешь услышать, о чем они разговаривают? И ты иди с нами, Дэниел, - улыбаясь, велела она брату, - мама же говорила тебе - присматривать за нами.
        Дэниел взял Беллу за ладошку, и они втроем пошли к пруду, через который был переброшен крохотный, изящный мост. Белла закинула голову, и, посмотрев на высокое, синее небо, вдруг сказала: «Интересно, как тут зимой? Наверное, снег есть, помните, мама нам рассказывала про снег? Вот бы посмотреть на него, хоть одним глазком!»
        - Ну, - рассудительно заметил подросток, - если есть горы, значит, и снег тут выпадает. Если пробудем тут до зимы, может, и увидим.
        - А теперь, - таинственным голосом сказала Марта, опускаясь на скамейку серого камня, - я вам расскажу, откуда приплыли эти рыбы».
        Дэниел вдруг улыбнулся, и, наклонившись, подняв Беллу, устроил ее у себя на коленях. «А ты слушай, - шепнул он сестре.
        Себастьян зашнуровал жене корсет, и, подав шаль, не удержался, - поцеловал смуглую шею, чуть виднеющуюся из-под кружевного воротника. Тео коснулась запястий пробкой от флакона с ароматической эссенцией, - запахло розами, и, любуясь собой в зеркале, проговорила, пряча улыбку: «Для того, кто любит раздевать, а не одевать, - у тебя удивительно хорошо получается».
        - Я стараюсь, - Себастьян провел губами по волосам, уложенным в сложную прическу, увенчанным беретом с перьями. «Ты же говоришь, здешние служанки ни на что не годны».
        - Они аккуратны, этого у них не отнять, - Тео вздернула бровь, - но не умеют обращаться с европейской одеждой. Кстати, когда поплывем обратно, надо будет купить кимоно - тебе же понравилось, как оно на мне сидит, да и дома в нем удобно».
        - Хоть целый сундук. Позволь мне, - Себастьян нежно вдел в ее уши изумрудные серьги. «И тут хороший жемчуг, я думал тебе ожерелье подарить, и девочкам тоже, пора уже им шкатулки к замужеству собирать».
        - Да, - Тео чуть вздохнула, - Марте тринадцать лет, как время летит. Года через три можно будет и о браке для нее подумать, - она чуть встряхнула головой и подала мужу руку: «Ну, пошли. Сколько лет, ты говорил, этому даймё?».
        - Тридцать четыре, - Себастьян притворно вздохнул. «А мне - пятьдесят в прошлом году было, я старик уже».
        Тео ласково поцеловала его куда- то за ухо: «Не говори ерунды, пожалуйста. И давай завтра съездим на эти горячие источники, дети только о них и говорят».
        - Мне надо будет посмотреть за погрузкой, а вы езжайте, - улыбнулся Себастьян.
«Зря, что ли, даймё дал мне десяток человек из своей охраны, да, впрочем, тут и безопасно, все-таки провинция, не столица».
        Тео посмотрела на мужа и сына, что верхами сопровождали возок, и, откинувшись на шелковое сиденье, сказала дочерям: «А теперь давайте подумаем, что мы купим, прежде чем отплыть домой!»
        - Кукол, - заявила Белла. «И кимоно, я хочу зеленого шелка с вышитыми цветами, а Марта - коричневое, с золотой отделкой!».
        - И обязательно лютню, как она там называется, - Марта наморщила лоб, - бива, вот! И кото, ну я тебе показывала, мамочка, на нем пальцами играют».
        - Все купим, - нежно улыбнулась Тео, и, чуть вздохнув, взглянула на широкую, проторенную дорогу, что вела к замку даймё.
        - Как тут красиво! - восторженно проговорила Белла, пристроившись рядом с матерью.

«Смотри, Марта, тут ров с водой, и подъемный мост! И крыша, какая необычная, изогнутая».
        - А кто это там, у озера? - Дэниел чуть привстал в стременах и прищурился. «Воины даймё?
        Хотел бы я так владеть луком! - завистливо сказал мальчик, глядя на всадника, который, перегнувшись в седле, в бешеном галопе, усеял мишень стрелами.
        - Ну, Дэниел, - рассмеялся Себастьян, - в Европе давно уже никто им не пользуется, а из пистолета ты стреляешь отменно.
        Мальчик чуть сжал длинными, красивыми пальцами поводья, и ничего не ответил.

«Быстрей бы мне шестнадцать исполнилось, - мрачно подумал Дэниел. «Тогда мне никто не сможет запретить наняться на первый же корабль, что будет стоять в гавани, и уплыть, куда глаза глядят. Маму, жалко, конечно, - Марта замуж выйдет, - но ничего, у нее Белла останется. Не могу я смотреть ему в глаза, улыбаться, и называть его отцом, не могу!».
        - Вот и приехали, - проговорил Вискайно, ожидая, пока перед ними распахнут высокие, резные, в три человеческих роста, деревянные ворота.
        - Какой пол отполированный! - ахнула Белла, оглядывая огромную, пустынную, террасу. «И как тут прохладно, даже и не скажешь, что лето!»
        - Тихо, - одернул ее отец и низко поклонился: «Ваша светлость».
        Даймё провинции Тохоку, Датэ Масамунэ, выступил из-за шелковых ширм. Он был изящный, смуглый, в безукоризненном, черном, расшитом бронзовыми журавлями кимоно. Он поправил повязку, закрывавшую глаз, и медленно, подбирая слова, сказал по-испански:

«Видите, Себастьян-сан, торгуя с вами, поневоле пришлось научиться языку».
        - Вы очень хорошо говорите! - внезапно заявила Белла.
        Себастьян побледнел и торопливо сказал: «Простите, ваша светлость».
        - У меня четверо детей, - отмахнулся даймё, - я привык». Мужчина улыбнулся и добавил: «У вас очень красивое потомство, Себастьян-сан. Сколько вашему сыну?»
        - Четырнадцать, ваша светлость, - поклонился подросток.
        - Уже взрослый мужчина, - даймё погладил подбородок. «Если ты хочешь, у меня тут есть особый зал - в нем доспехи нашего рода, мечи, оружие - можно посмотреть».
        Зеленовато-голубые глаза заблестели и мальчик сказал: «Спасибо, ваша светлость!»
        - Как зовут вашу жену, Себастьян-сан? - поинтересовался даймё.
        - Тео-сан, - торопливо ответил тот. Тео присела, держа за руки дочерей, и еле слышно, проговорила: «Ваша светлость…»
        Она почувствовала на себе внимательный взгляд темных глаз, и, краснея, опустила голову.
        - Мы с вашим мужем будем говорить о делах, - коротко сказал Масамунэ, - вам будет неинтересно. Можете взять дочерей и прогуляться по саду, сейчас там славно, соберите цветов, я вам разрешаю».
        - Спасибо, ваша светлость, - сглотнув, ответила женщина. «Пойдемте, девочки».
        Даймё проводил глазами ее шуршащие, цвета морской воды, юбки и повернулся к Дэниелу:

«Потом приходи ко мне в кабинет, ты нам понадобишься. Пойдемте, Себастьян-сан, - он положил руку на плечо капитана, и добавил: «Я тут затеваю одно интересное дело».
        В саду трещали сверчки. Масато подставил свою чашку, и, вдохнув запах свежего чая, сказал:

        Сверчок чуть слышен.
        Становятся все холодней
        Осенние ночи.
        Чудится, голос его,
        Уходит все дальше, дальше.
        Даймё помолчав, проговорил: «Знаешь, я тебя понимаю. Выше Сайге нет никого».
        - Вот это, про уходящий все дальше голос, - Масато отпил чая и коснулся рукой прохладного дерева террасы, - мне он раньше слышался, почти каждую ночь. Голос моей жены. Ладно, - он вздохнул, - то дело прошлое. Что там капитан?
        - Капитан согласен, - Масамунэ взбил кисточкой чай. «У него сообразительный сын, подросток, тоже будет помогать. Они сами справятся, с моими строителями. Однако ты мне нужен для другого дела, Масато-сан».
        Масато внимательно посмотрел на даймё и ничего не сказал, выжидая.
        - Я хочу забрать его жену к себе в наложницы, - даймё усмехнулся. «Дочерей тоже, конечно, их я потом подарю нужным людям. Старшую девочку уже сейчас можно, ей тринадцать, как мне сказал капитан, как раз вошла в возраст. И почему, Масато-сан, ты мне не говорил, что их женщины такие красивые?»
        - Ну, не все, - протянул Масато.
        - Эти хороши, - даймё потянулся. «Или оставить себе и старшую дочь тоже? Подумаю. В общем, сделай так, - он налил себе чая, - чтобы капитан мне построил корабль, и мы с ним расстались друзьями, ладно? А после этого, - даймё помедлил, - мне все равно, что с ним случится».
        - Хорошо, - ответил Масато. «А что…
        - Тише, - прервал его Масамунэ. «Опять сверчок. Давай дослушаем песню до конца, это так трогательно».
        Тео оглядела большую, ухоженную купальню и весело сказала девочкам: «Смотрите, как тут красиво! Это личная купальня семьи даймё, он нам разрешил ей пользоваться».
        Марта заворожено подошла к большому источнику, который, казалось, бил прямо из деревянного пола. «Тут даже лестница есть, чтобы спускаться, мамочка!». Девочка принюхалась и улыбнулась: «Очень приятно пахнет».
        - Говорят, эта вода полезна для тела, - Тео разделась и, свернув косы, сколола их серебряными, украшенными жемчугом шпильками. «Белла, тебе помочь?»
        - Я сама, - пробормотала девочка, и, подняв голову, застыла: «Смотрите, тут крыша раздвинута. За нами никто не подглядит?»
        - Никто, - усмехнулась Тео и, шлепнув дочь пониже спины, подтолкнула ее: «Давай, спускайся. Представляете, зимой тут можно купаться в теплой воде, а сверху будет падать снег».
        - Снег, - протянула Белла. «Хоть бы посмотреть на него, один раз. Ой, водичка прямо горячая!»
        - Ну и плавайте на здоровье, тут места много, - Тео села на краю, опустив ноги в воду и вдруг вспомнила, как они с сестрами купались в подмосковной. «Увижу ли их когда-нибудь? - подумала она. «Ворон сказал, что живы все». Она посмотрела на темную голову Беллы и заставила себя, глубоко вздохнув, не вспоминать об ее отце.
        - Никого больше нет, - горько подумала Тео. «Ни Волка, ни Степана, и Ник погиб, теперь только сама, никто не поможет. Ну что ж, придется, как видно, с ним доживать».
        - А где Дэниел, мамочка? - спросила Марта, подплыв к ней.
        Тео очнулась и вздрогнула. «В мужской купальне, милая, с охраной».
        - А тут жена даймё купается? - девочка взглянула на мать.
        - Жены, - усмехнулась Тео. «У него их несколько».
        - Так разве можно? - удивилась девочка. «Хотя да, мне в Картахене Мария-Фернанда, ну, дочка коменданта порта, ты помнишь ее, рассказывала, - у ее папы есть еще три индейские жены».
        - Так нельзя, - сухо ответила Тео. «Это грех, и очень плохо так поступать. Наш папа никогда так делать не будет».
        - Я бы хотела стать женой даймё, - перевернувшись на спину, заявила Марта. «Он красивый, хоть у него и одного глаза нет».
        Тео посмотрела на темные соски, маленькую, смуглую грудь дочери, и подумала: «Ну, хоть кровей нет пока, и на том спасибо».
        - Он не христианин, старше тебя на двадцать лет… - начала женщина.
        - Папа тебя тоже старше почти на двадцать лет, - дерзко заявила Марта. «И что?»
        - И ничего, - рассмеялась женщина. «Вернемся в Новый Свет, и обвенчаешься с каким-нибудь человеком из хорошей семьи, с идальго».
        Марта презрительно выпятила губу. «Я индианка, ни один идальго на меня и смотреть не станет. Так что лучше, - она ловко нырнула, и тут же опять оказалась на поверхности, - мне остаться здесь. У меня будет много кимоно, и я целый день буду играть на лютне, вот!»
        - Как будто сейчас ты что-то другое делаешь, - мать смешливо пригладила ей волосы.
        Масато ловко взобрался на крышу купальни, и, прижавшись к деревянным, нагретым солнцем планкам, взглянул вниз.

«Ты там проверь, - велел даймё, - чтобы все были без изъяна. Нельзя судить по одному лицу, надо всегда оценить тело. Жена - это другое, женятся не на красоте, а на связях и деньгах, а наложница должна, прежде всего, быть привлекательной, иначе, зачем она нужна? - Масамунэ-сан улыбнулся. «Ну, впрочем, ты и сам знаешь, зря, что ли, Воробышка при себе держишь?»
        Он увидел смуглую, высокую грудь с вишневыми сосками, темные, шелковистые, собранные на затылке волосы, медвежий клык, что висел рядом с золотым крестом, на стройной шее, и замер. Он помнил это тело до его последнего уголка. Первые несколько лет Масато снилась жена - почти каждую ночь, мучительно. Даже не открывая глаз, он находил рядом Сузуми-сан, и, обнимая ее, представлял себе Федосью - ту, какой она была на берегу океана, жизнь назад.
        Масато стиснул зубы, и, спустившись вниз, пошел к мужской купальне. Там все было проще - он прошел за ширмы и увидел мальчика. Подросток сидел на краю источника, и, смеясь, показывая на воду, объяснял что-то на пальцах охраннику даймё.

«Четырнадцать лет, - подумал Масато. «Да, как раз в сентябре ему будет. Господи, как на меня похож, только волосы темнее немного. И плечи уже широкие, высокий мальчик, какой».
        Он вспомнил, как учил Данилку ходить, и, сжав пальцами рукоятку меча, услышал ленивый голос даймё: «А сына их надо будет убить. Я бы взял его к себе в охрану, он сильный мальчик, сообразительный, но наверняка захочет отомстить за семью. Зачем нам лишние трудности?»

«Незачем», - согласился Масато.
        Он еле слышно вздохнул, и, найдя свою лошадь, привязанную на лесной поляне, стал спускаться по неприметной тропинке вниз, в долину.
        Воробышек, что-то напевая, возилась над очагом.
        - Масато-сан! - она застыла с деревянной лопаточкой для риса в руках, и тут же, покраснев, поклонилась. «Простите, я не ждала увидеть вас днем, у меня не убрано…»
        - Ничего, - ласково сказал Масато. «Принеси мне, пожалуйста, белое кимоно и перо с чернильницей, я буду у себя».
        Он оглядел чистую, пустую комнату - от золотистых татами пахло свежестью, в нише на стене висел свиток с красиво выписанными строками Сайгё.

        Лишь веянья ветерка,
        Под сенью ветвей отцветших
        Я жду не дождусь теперь,
        Снова в горном источнике
        Воды зачерпну пригоршню…
        - прочитал Масато и вздохнул: «Даже как-то неудобно писать свое теперь, но положено».
        Он проверил свой танто - короткий кинжал, и вдруг усмехнулся: «Вообще-то нужен этот, кайсяку, который голову отрубает, но нет - это только в случае поражения на поле боя. Так как у меня - надо одному. Что там даймё рассказывал - сначала продольный разрез, потом поперечный - это если я недоволен решением господина или не согласен с ним. А я не согласен. Ну что ж, - он почти нежно положил кинжал на деревянный поднос, - придется потерпеть».
        - Переодень меня, пожалуйста, - попросил он Воробышка, что стояла, низко склонившись, на пороге.
        Она, закусив губу, отвернув лицо, сняла с него будничное, темное кимоно, и сказала:

«Масато-сан…».

«Так, - он вспомнил, - купался я с утра, а есть я не хочу. Ну, все в порядке». Масато почувствовал, как женщина сдерживает слезы, и тихо попросил: «Ну, не надо. Выслушай меня».
        Он быстро написал послание даймё и подумал: «Ну, о ней Масамунэ-сан позаботится, тут можно не беспокоиться».
        - Так, - сказал он, сворачивая бумагу, - если даймё захочет, он возьмет тебя в наложницы, а если не захочет - я тебе оставил деньги, ты можешь выйти замуж, ну или, - он смешливо пожал плечами, - в общем, они твои».
        Сузуми-сан распростерлась на татами, черные волосы рассыпались вокруг, и она тихо проговорила: «Я прошу вас, не надо…»
        - Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть, - улыбнулся Масато. - Все, иди, девочка, мне надо побыть одному.
        Она вышла, пряча лицо в его кимоно, и осторожно задвинула за собой перегородку.

«Алый лист на серых камнях, - подумал Масато. Он посмотрел на лежащую перед ним бумагу и начал писать.


        Даймё поднял руки и подождал, пока на него наденут лиловое, вышитое серебром кимоно.

«Тео-сан, - усмехнулся он про себя. - Да, таких глаз ни у кого в Японии не найдешь. И младшая такая же. Мать уже немолода, конечно, больше тридцати, ну, сейчас Масато-сан вернется и расскажет, что у нее там с телом. Думаю, все в порядке. Старшая дочь на японку похожа немного, кстати. Нет, - он взял мечи и полюбовался искусной отделкой ножен, - не буду я никому их дарить, себе оставлю. Мать и старшую сразу возьму на ложе, а та пусть растет».
        Обед был накрыт в огромном, с темным деревянным полом, зале. Масамунэ ел один, на возвышении, слуги сзади неслышно двигались, меняя блюда. Он посмотрел в сад, на пышно цветущие, освещенные закатным солнцем, азалии, и, отложив палочки, сказал:
«Как это там, у Ду Фу?»

        Закат,
        В своем сиянье золотом
        Поток лучей,
        Бросает на равнину.
        Когда я гостем,
        Возвращаюсь в дом,
        Меня встречает
        Гомон воробьиный.
        - Как прекрасно, - вздохнул дайме, и велел: - Дайте мне чернильницу и перо.
        Немного погодя, он вскинул голову и велел охранникам, стоявшим у высоких дверей:
«Позовите Масато-сан, я хочу разделить с ним трапезу».

«Заодно прочту ему, - пробормотал Масамунэ. «Он любит китайских поэтов, оценит. И слух у него хороший, чувствует нарушение ритма. Ну, и расскажет мне об этой Тео-сан».
        За дверями раздался какой-то шум, и даймё нахмурился, положив руку на кинжал: «Что там?».
        - Пустите меня к его светлости, - раздался отчаянный, высокий женский голос.
        - Никто не смеет нарушать покой даймё, - холодно ответил охранник, - тем более какая-то наложница.
        Масамунэ-сан хлопнул в ладоши и велел: «Откройте!».
        Женщина в простеньком, домашнем кимоно влетела в зал, и, поскользнувшись на гладком полу, растянулась перед возвышением. Охранник достал меч и приставил к ее шее.
        - Не здесь, - поморщился даймё. «Пусть скажет, что хочет, а потом выведете в сад, не надо тут все пачкать кровью».
        Женщина подняла заплаканное лицо и сказала, задыхаясь:
        - Ваша светлость, Масато-сан… Он хочет совершить сэппуку, - она поднялась, и, завязав волосы узлом на затылке, обнажив красивую, белую шею, склонила ее: «Я готова».
        - Оставьте ее, - бросил даймё охранникам. - Идите со мной!
        Масато перечитал стихотворение и усмехнулся: «Не Сайгё, конечно. Ну ладно, зато теперь Масамунэ-сан отменит свой приказ, как я его и попросил в письме. Иначе нельзя, я спасал ему жизнь, и несколько раз. Он мне, правда, тоже - но все равно, отменит. Там еще две девочки, - внезапно, нежно подумал Масато. - Пусть живут спокойно. Жалко, конечно, что сына мне увидеть не удастся, но что уж делать».
        Он аккуратно положил стихотворение туда, где его не забрызгала бы кровь, и взялся за кинжал. Тонкая перегородка из рисовой бумаги упала и Масамунэ-сан, встав на пороге, велел: «А ну не смей!»
        - Ты не можешь приказать мне не делать сэппуку, - не оборачиваясь, ответил Масато.
        - Я твой даймё, и распоряжаюсь твоей жизнью и смертью, - зло проговорил Масамунэ. - Ты уберешь этот кинжал с глаз долой, немедленно. И объясни, в конце концов, что происходит?
        - Там, - кивнул Масато, все еще стоя на коленях, - все сказано.
        Даймё пробежал глазами изящные строки и тихо сказал, опустившись рядом с Масато, положив руку на его пальцы, все еще сжимающие рукоятку кинжала:
        - Конечно, я отменяю свой приказ. Пойдем, я написал стихи, в китайской манере, я хочу услышать, что ты о них думаешь.
        Масато глубоко вздохнув, и, все еще не отводя глаз от лезвия, ответил:
        - Спасибо.
        - Если бы ты был моим даймё, ты бы сделал то же самое, - ласково проговорил Масамунэ. - Сузуми-сан, - он улыбнулся, - действительно тебя любит, это она ко мне прибежала, рискуя жизнью, между прочим.
        - Я знаю, - Масато поднялся и добавил: - Я только поменяю кимоно.
        Воробышек сидела в своей комнате, не поднимая глаз. «Простите меня, пожалуйста, - еле слышно шепнула она. «Я не должна была, без вашего разрешения. Можете меня выгнать, я понимаю, я уйду».
        Масато посмотрел на нее и попросил: «Дай мне черное кимоно с журавлями, и прибери все там, - он кивнул на проход. «Потом поговорим».
        - Все-таки китайцы более, - Масато задумался, - пышные. Избыточные. Ну, - он улыбнулся, - как эти азалии. Я предпочитаю простой камыш, или тростник, серую воду реки, отражение далеких гор».
        - Пиши стихи, - подтолкнул его даймё. Мужчины прогуливались по саду.
        - Я написал, - голубые глаза Масато заиграли смешливыми искорками. «Хорошо, что я не умер - теперь эту дрянь никто не прочтет».
        Масамунэ-сан внимательно посмотрел на собеседника.
        - Поговори с ней, - сказал он.
        - Для чего? - Масато пожал плечами. - Она замужем, счастлива, у нее еще дети. Она уж и забыла меня, наверное.
        - Ты не забыл, - Масамунэ сорвал азалию и вдохнул ее запах. - Это же твой сын, Масато. Сын должен расти с отцом.
        - Он меня и не помнит, - горько сказал мужчина. - Ему был год, когда… - Масато не закончил и отвернулся.
        - Он похож на тебя, как две капли воды, - даймё помолчал. «Поговори, я прошу тебя, иначе ты всю жизнь будешь жалеть об этом. Давай я устрою прием в саду - вечерний, с факелами, - позову актеров, тут как раз труппа кёген в городе выступает, и приглашу их».
        - Зачем ты это делаешь? - вдруг спросил Масато, обернувшись, глядя в темные глаза Масамунэ.
        - Верность, справедливость и мужество суть три природные добродетели самурая, - пожал плечами даймё. «Поступить иначе, потакая своим страстям, было бы позором, что я тогда за воин, что за человек? Или ты думаешь, что ты мне не дорог? У меня нет ближе друга, чем ты, Масато-сан».
        - Спасибо, - мужчина помолчал, и добавил: «Знаешь, она до сих пор мне иногда снится. Я ведь никого и никогда не любил, кроме нее. И, наверное, уже не полюблю».
        Даймё вскинул голову, и посмотрел на нежные, еще слабые звезды. «Давай сегодня выпьем чаю в той беседке на острове, - предложил он. «В пруду будет видна луна, и, может быть, мы услышим голоса птиц».
        Масато-сан вздохнул и, закрыв глаза, прошептал: «Может быть, да».
        - А как это - театр? - спросила Белла, вертясь перед зеркалом.
        Марта отодвинула ее и сказала: «Не слышала, что ли - мама рассказывала, она еще в Старом Свете его видела. Ставят возвышение и на нем разыгрывают всякие смешные истории».
        Старшая девочка оправила подол отделанного кружевами платья и на мгновение подумала:

«Мама говорила, женщины сидят отдельно, на террасе, но все равно - может быть, он меня заметит. Да что это я - мне никогда в жизни не разрешат тут остаться».
        Она погладила по голове сестру и весело велела: «Ты давай-ка, кукол своих убери, а то разбросала тут все. Уже скоро и возок приедет за нами, а папа и Дэниел прямо с верфи туда отправятся, они ведь помогают строить корабль, такой, как наш галеон, только чуть поменьше».
        Тео постучалась в комнату к дочерям и улыбнулась: «Охрана уже на дворе, так что поехали».
        - А там правда будут факелы? - устраиваясь на сиденье, поинтересовалась Белла.
«Как красиво, должно быть!»
        Тео внимательно посмотрела на Марту и, вздохнув, подумала: «А ведь она права - за кого ее выдавать замуж? Даже Себастьян не устроит ей хорошего брака. Выходить за полукровку, солдата какого-нибудь, который еще и руку на нее поднимать будет? Бедная моя девочка, она такая нежная, и так уже вон, сколько ей досталось. Хотя те индейцы, у которых они жили тогда, в джунглях, хорошо к ним относились, конечно. Если бы Себастьян умер, - хотя грех так думать, конечно, - я бы сразу к матушке под крыло уехала, там бы всем легче было».
        - Приехали! - закричала Белла, увидев, как опускается перед ними мост.
        - Какой вечер теплый, - подумала Тео, поднимаясь на террасу, ведя девочек за руки.
«И луна сегодня полная, прямо над горизонтом висит».
        - Какие они все красивые, - прошептала Марта, оглядывая женщин в ярких, летних кимоно.

«Как разноцветные бабочки».
        Жена даймё - низенькая, изящная, - поднялась, и, глубоко поклонившись, показала рукой в сторону маленького столика.
        - Сладости, - Белла обрадовалась. «И отсюда хорошо видно сад, мы ничего не пропустим».
        Огромные факелы, укрепленные на шестах, освещали деревянную, задрапированную шелками сцену.
        - Это бива, ну, их лютня, - Марта подергала мать за рукав. «Смотри, у девушки. Мама, можно?».
        Не дожидаясь разрешения, Марта ловко опустилась на колени рядом и протянула руку.
        - Я - Марта, - сказала она медленно, указав на себя пальцем.
        - Марико, - закивала головой та.
        - Похоже, правда, - пробормотала Марта, и, приняв биву, положив пальцы на струны, начала играть.
        Нежный, трепещущий звук поплыл над террасой, и женщины стихли. «Ах, - тихо прошептала Белла, - мама, как это хорошо».
        Тео смотрела на склоненную к лютне, черноволосую голову Марты и, помолчав, ответила дочери: «Да, милая».
        Марта закончила мелодию ласковым перебором, и, было, протянула лютню девушке, как у входа на террасу кто-то захлопал в ладоши.
        Женщины мгновенно поднялись и застыли в низком поклоне.
        - Ваша дочь, Тео-сан, прекрасно владеет бивой, - даймё поглядел на девочку и нежно сказал: «Ты можешь взять ее себе, Марико-сан, это мой подарок».
        - Ваша светлость, - девочка покраснела и присела. «Большое, большое вам спасибо».
        Масамунэ-сан посмотрел на мягкие, украшенные цветами волосы, на темные, миндалевидные глаза и вздохнул про себя: «Что делать, я ведь обещал Масато-сан».
        - Ну что ты, - отмахнулся он. «А сейчас начнется представление, так что давайте посмотрим на сцену».
        Он подошел к Тео, и, вдохнув запах роз, шепнул: «Мне бы хотелось, чтобы вы зашли в мой кабинет, Тео-сан».
        Женщина побледнела, и даймё улыбнулся: «Нет, нет, с вашими девочками все будет в порядке, тут совершенно безопасно. Выйдите в большой коридор, вторая дверь направо.
        Там открыто. Пожалуйста, - добавил он.
        Она повела носом - пахло сосной и еще чем-то, свежим, будто тростником. Темный, уходящий вдаль, коридор, освещали редкие факелы, из сада доносился смех и резкие, высокие голоса актеров.
        Тео положила руку на крест и, толкнула тяжелую, резную дверь.
        В комнате было пусто - в огне свечей татами отливали золотом, изукрашенный иероглифами свиток чуть колыхался под легким движением воздуха.
        Высокий, широкоплечий, мужчина в сером кимоно, что стоял у распахнутой во тьму летней ночи перегородки, обернулся, и сказал: «Здравствуй, Федосья».

«Господи, как побледнела, - подумал Волк. «Зачем я все это затеял, дурак? Бедная моя девочка, она ведь и похоронила меня уже. Но я не мог, не мог иначе».
        - Волк, - прошептала она, цепляясь пальцами за гладкую, деревянную стену. «Волк, счастье мое…»
        Он подхватил ее на руки и опустился вместе с ней на татами. «Волк, - она ощупывала его лицо, - Господи, как я тебя ждала, я и не чаяла тебя встретить, любимый мой…»
        Он заставил себя не целовать эти мягкие, нежные пальцы, и, чуть отстранившись, сглотнув, сказал: «Но твой муж…»
        Глаза Федосьи блеснули рысьим, холодным огнем. «Он стрелял в нашего Данилку, - сказала она, глядя на Волка. «Он убил отца Марты, мой приемной дочери, - а тот меня спас, когда нас выбросило на острова, там, на севере. Он хотел выбросить Марту в море, - мне надо было спасти детей, Волк, только поэтому я за него вышла замуж. Я его ненавидела, Волк, все эти годы, ах, как я его ненавидела!».
        - Иди сюда, - он зарылся лицом в шелк ее волос. «Иди сюда, Федосья, все, все кончилось, мы теперь всегда будем вместе».
        Она была такой же, как в его снах, все эти годы - горячей, сладкой, высокой - вровень ему.
        Он слышал ее шепот, ее сдавленные, тихие стоны, и потом, целуя ее грудь, устроив ее на себе, ласково сказал: «Ну, все, послезавтра вы ко мне переедете, и можно все делать громко, как ты и любишь».
        - Ты тоже, - жена нежно, едва касаясь, водила губами по его щеке.
        - Я тоже, - Волк помолчал и улыбнулся: «Есть такие стихи, про кедр и повилику, вот это как мы с тобой. Я тебе прочту потом».
        - Ты стихи читаешь? - удивленно спросила Федосья.
        - Тут их все читают, - рассмеялся муж. «Да и мне нравится». Он прислушался и велел:

«Пойдем, там как раз самый смех, сейчас еще воздушных змеев будут запускать, с фонариками, нас никто не заметит».
        - А почему послезавтра? - спросила Федосья, поправляя волосы.
        - Потому что, - Волк поднялся, и повернув ее к себе спиной, поцеловал в затылок, - мне надо попросить у дайме более просторные комнаты - нас ведь теперь много. Ну и еще кое-что сделать».
        - Я тогда поговорю, ну, с ним, - Федосья кивнула на сад.
        Волк помолчал. «Вообще-то, это я должен делать, счастье мое, он ведь стрелял в моего сына, ну да ладно, - голубые глаза блеснули сталью, - пусть живет. Я и видеть его не хочу, так что, поговори, конечно.
        - И помни, - он прижал ее к себе, - я тебе еще тогда, в Сибири, сказал - все, что было - это неважно. Есть только я и ты, и больше - ничего».
        От него пахло сосной и свежими травами, и Федосья, целуя его, тихо сказала:

«Послезавтра».
        Двое мужчин - повыше и пониже кружили, с деревянными мечами в руках, примеряясь, друг к другу. В фехтовальном зале было пусто и прохладно, только наверху, под стропилами, порхал залетевший из сада воробей.
        Тот, что пониже, наконец, сделал почти невидимый выпад. Его противник одним движением отразил удар. Воробей заметался, подгоняемый резкими звуками боя, и, наконец, найдя проем в стене, вырвался на волю.
        Даймё стер пот со лба и сказал: «Ты все лучше и лучше фехтуешь, Масато-сан. Пожалуй, тут, у нас в кэндзюцу тебе нет равных».
        - Ну, кроме тебя, - Масато улыбнулся. «Так, сейчас выпьем воды, и слуги уже ждут, с лошадьми. Я от тебя сегодня не отстану, уважаемый Масамунэ-сан, хотя бы один день в неделю надо посвящать воинским искусствам».
        Оба были в простых черных кимоно, и, выйдя во двор, приняв от слуги запотевшую чашку с колодезной водой, даймё сказал: «Я, пожалуй, отдам тебе те комнаты в западном крыле, которые недавно отделали. У тебя теперь большая семья, - даймё улыбнулся, - не надо ютиться в тесноте».
        Масато коротко поклонился и ответил, уже сидя в седле, передавая даймё лук: «Я велел поставить у озера мишени, сначала поедем туда, а потом можно будет разогнать лошадей на лугу, там много места»
        - Ты знаешь, что наш будущий сёгун хочет запретить огнестрельное оружие? - смешливо спросил даймё, когда они подъехали к мишеням.
        - Ну, - заметил Масато, спешиваясь, - я уже приказал собрать все мушкеты и хранить отдельно. Так, на всякий случай, ну, вдруг кому-нибудь захочется доехать до нашей провинции и проверить - как тут с этим обстоят дела? Так вот, если что, - мы этих мушкетов и в глаза не видели, - он рассмеялся и, прицелившись, пустил стрелу - прямо в центр мишени.
        - Ты предусмотрителен, - одобрительно заметил даймё. «Смотри, цапля. Нет, нет, - он остановил Масато, - не стреляй, она очень красиво летит.
        Мужчины проводили глазами птицу, и Масамунэ-сан, окинув взглядом изумрудную траву, серую воду озера и мягкие очертания гор, тихо сказал: «Знаешь, хоть тут и далеко от столицы, а все равно - прекрасно».
        Уже за обедом, даймё, передавая блюдо с рисом, сказал: «Если хочешь, я возьму Воробышка в наложницы. Она, хоть и немолода, но еще красива».
        - Спасибо, - кивнул Масато, - но ей будет, - он помолчал, - трудно. Видеть меня, мою семью…, Я не хочу, чтобы она страдала, она все же была со мной больше десяти лет. Я все обустрою так, чтобы ее не обидеть».
        - И пусть твой сын начинает заниматься с моими воинами, - велел даймё. «Он сильный, умный мальчик, станет отличным самураем. Ты уже говорил с ним?».
        - Тео-сан просила меня прийти вечером, - ответил Масато. «Я слышал, корабль почти закончен, так что этого, - он посмотрел в сторону, - человека больше ничего тут не удерживает».
        - Не понимаю, - даймё полюбовался аккуратно уложенными на лакированном подносе кусочками рыбы, - почему ты не стал его убивать? Так было бы проще для всех.
        - Он все же был отцом моему ребенку, - вздохнул Масато. «И потом, ты же сам меня учил, - следует взвешивать каждое слово и никогда не стоит быть поспешным в решениях».
        - Ты хороший ученик, - даймё улыбнулся, и добавил: «Я рад, что все так сложилось, Масато-сан».
        Он остановился на пороге комнаты и посмотрел на Сузуми-сан, которая вытирала посуду. Та вскинула черные, большие глаза, и, встав, поклонившись, тихо сказала:
«Я знаю, я виновата, Масато-сан, если хотите, накажите меня».

«Про что это она? - мимолетно подумал Масато. «Да, она же мне спасла жизнь, и не в первый раз уже. Она меня из тюрьмы вытащила, когда мы воевали с этим, как его, даймё на нашей западной границе, в горах. Монашкой оделась, обманула охрану и вытащила. Меня тогда тоже казнить хотели. Господи, бедная девочка, прости меня, но иначе нельзя, никак».
        - Ты сядь, пожалуйста, - попросил он мягко и опустился рядом, взяв ее руку.
«Помнишь, я тебе рассказывал о своей жене и сыне?».
        - Они погибли, да, - неслышно ответила Сузуми-сан, разглаживая край кимоно. «В море утонули».

«Почему на ней праздничное кимоно? - Масато вгляделся. «Да, то, что я в прошлом году ей подарил, темно-красного шелка, с вышитыми птицами. Ей очень идет».
        - Так вот, - он поднялся, и, остановив Воробышка движением руки, - прошелся по татами, - моя жена, она жива. И сын тоже. Их тогда унесло далеко, на север, на острова, они не погибли. Они здесь. И возвращаются ко мне, - добавил Масато, и с ужасом увидел, как клонится вниз голова женщины.

«Повилика без кедра, - вспомнил он. «Одинокая травинка, слабая, которую растопчет любой прохожий. Господи, что же я делаю?».
        - Я могу быть служанкой у вашей жены, - прошептала Воробышек. «Я очень аккуратная, она останется довольна».
        - Не надо, - Масато наклонился и погладил ее по голове. «Так будет только хуже для всех, девочка. Даймё предложил взять тебя в наложницы. Но если тебе трудно…
        - После вас - да, - дерзко сказала Воробышек, подняв голову, и тут же, смутившись, забормотала: «Простите…»
        Он сглотнул и, помолчав, проговорил: «Я куплю тебе дом в городе, и, разумеется, дам приданое. Ну, или просто можешь взять эти деньги, если не хочешь замуж».
        - Спасибо, Масато-сан, - она все смотрела на татами. «Когда мне надо…уходить?».
        - Завтра, - он прикоснулся ладонью к мягким волосам. «Спасибо тебе за все, девочка. Я переночую, сегодня в казарме, у охраны, чтобы тебе было удобней собираться».
        Масато вышел, и Воробышек, было, рванувшись, что-то сказать, увидела, как закрывается за ним тонкая, рисовой бумаги перегородка. Она еще увидела его тень в свете низкой луны, а потом остался только его запах, - сосна и тростник, только шум крыльев цапли над крышей дома, и она, тихо плача, уткнулась головой в татами, сжав пальцами шелк кимоно.
        Служанки поставили на низкий, лакированный столик блюда, и, поклонившись, вышли.
        Дэниел посмотрел на изящно разложенные кусочки рыбы и придвинул к себе поднос.
        - Дэниел! - возмутилась Марта.
        - Я на верфях был, - обиженно сказал брат, - а не на лютне играл. Если хочешь, возьми себе эти палочки, - он кивнул, - как они называются?
        - Камабоко, - девочка потянулась за чашкой с соусом.
        - Да, правильно, - Дэниел бросил на поднос оценивающий взгляд и начал с крупных, свежих креветок. «Они мне все равно не нравятся. Чем вы сегодня занимались? - он улыбнулся.
        - Ездили смотреть, как делают их бумагу, васи, она называется, очень интересно, - девочка положила на стол сложенную из бумаги розу. «А потом там, - она махнула рукой на замок, - на женской половине, у даймё, пришла мастерица, она учила нас складывать из этой бумаги всякие цветы, и животных. Это Белла сделала, ее хвалили очень, - нежно сказала Марта. «У нее пальцы ловкие».
        - Да, - брат рассмеялся, - она в свои пять лет так узлы легко вяжет, что хоть сейчас ее в моряки отправляй.
        - А еще были на рынке, купили особый шкаф для кимоно, его тут называют тансу, - девочка попробовала чай и сказала удивленно: «Ну, почему, почему, в Новом Свете его никто не пьет, ведь гораздо вкуснее, чем разбавленное вино! А шкаф этот из вяза, ящики выложены кедром, и на нем медные украшения, вот!»
        - Вино тут тоже есть, - задумчиво сказал Дэниел. «Из слив».
        - Ты пробовал! - ахнула Марта.
        Брат ухмыльнулся. «У плотников на верфи бутылка была. Тут отличные рабочие, кстати, очень аккуратные, все на совесть делают. А где Белла? - он оглянулся.
        - Спит без задних ног, - махнула рукой Марта. «Младшая дочь даймё - ее ровесница, они так там, в замке, по саду набегались, что Белла еще в возке задремала. И что это родители отдельно едят, интересно? - удивилась девочка.
        - Чтобы нашу болтовню не слушать, - улыбнулся брат. «Особенно - твою».
        - Сейчас палочкой тебе глаз выколю, - задумчиво сказала сестра.
        - Ну и буду как даймё, а он тебе нравится, - расхохотался Дэниел и уклонился от брошенной в него салфетки.
        Он стоял под окном и слушал голоса детей. Масато не все понимал - хоть он и знал немного испанский, от торговцев и моряков, что приезжали сюда, на север, - но ему было достаточно.
        Он нежно улыбнулся и подумал: «Да, там комнат много, у Федосьи с девочками будет своя половина, как положено, а мы с Данилкой будем вместе. Ну, впрочем, что нам - дома мы только обедаем, и ночуем. Ночуем, да».
        Он вспомнил ласковый шепот жены там, в замке, и глубоко вздохнул: «Увезу ее в горы на пару дней, зря я, что ли, домик у водопада купил? Данилка присмотрит за сестрами, да и служанки тоже, а мы побудем вместе. Скорей бы, Господи».
        - Себастьян, - сказала Тео, когда служанки ушли, разлив чай, - я от тебя ухожу и забираю детей. Мой первый муж жив, он здесь, начальником охраны и разведки у даймё. Надеюсь, - она добавила, снимая с пальца золотое кольцо, - ты поймешь.
        Вискайно посмотрел на блеск металла посреди лакированного столика и тихо ответил:
«Ты выбрасываешь десять лет жизни ради человека, которого ты не видела все это время?»
        Жена встала, и, глядя прямо на него, откинув голову, презрительно улыбнулась: «Он - отец моего ребенка».
        - Я тоже, - Себастьян поднялся и, раздвинув перегородку, посмотрел на сияние луны.
«Какое лето хорошее в этом году, - подумал он. «Обратно будет легко идти, надеюсь». Он обернулся, и, вздохнув, проговорил: «Хорошо, я вижу, что я, - он помолчал, - тебе не нужен.
        Ладно, - он сцепил пальцы, - поеду в Рим, иначе наш брак никак не аннулировать. Но, видит Бог, Тео, я любил тебя все эти годы, и детей - тоже, и ты не можешь запретить мне попрощаться с ними».
        - Не забудь сказать Дэниелу, что ты в него стрелял, а Марте - что ты убил ее отца, - издевательски заметила жена, и вышла, запахнув шаль на прямой, недрогнувшей спине.
        Она прислушалась - Дэниел и Марта смеялись. Тео перекрестилась, и, толкнув дверь, встала на пороге.
        - Мама, что случилось? - обеспокоенно поднялся мальчик. «Почему ты такая бледная?»
        - Твой отец жив, Дэниел, - тихо сказала женщина. «Он здесь, ждет. И я, - добавила она, увидев темные, испуганные глаза Марты, - ухожу к нему. Ты, доченька, конечно, можешь остаться с папой, если хочешь, - она подошла и коснулась мягких волос девочки.
        Себастьян, стоя у закрытой двери, услышал высокий, презрительный голос: «Ты предлагаешь мне жить с человеком, который убил моего отца и стрелял в моего брата?

        - Откуда, - ахнула Тео, комкая край шали, - откуда ты знаешь?
        - Ты сядь, мамочка, - ласково сказал Дэниел, опускаясь на татами. «Сядь. Мы с Мартой все вспомнили, еще там, - он махнул рукой на восток, когда потерялись в джунглях. Мы просто не говорили, потому что думали, что ты все забыла, что ты его любишь…
        Тео расплакалась, и, обняв детей, вытирая лицо шалью, проговорила: «Бедные вы мои, я-то думала, - зачем вам знать, я не хотела, чтобы вы страдали…»
        Себастьян до боли сжал руки, и вдруг увидел стоящего у входа в дом человека - выше его на две головы, широкоплечего, с мечами самурая. Он отвернулся, уходя, и успел вдохнуть свежий запах хвои и трав, - человек, пригнув голову, шагнул в комнату, где была Тео с детьми.
        Дэниел вскинул глаза и сказал: «Отец? Ты мой отец?»
        Волк не видел никого вокруг - он смотрел в лицо сыну, и вдруг вспомнил себя, четырнадцатилетнего. «Что ж я тогда делал? Да, кошельки резал на Москве, - смешливо подумал он. «Ну, уж нет, Данило Михайлович таким заниматься не будет, не будь я Масато-сан».
        Он мягко поклонился, и спросил у жены: «Можно присесть?»
        - Конечно, - испуганно сказала Тео. «Прости, надо было сразу тебе предложить…»
        - Надо было, - усмехнулся Волк, и, опустившись на татами, сказал, подбирая слова:
«Да, сынок. Меня зовут Оками Масато, я начальник личной охраны и разведки его светлости дайме».
        - Ты самурай? - восторженно спросил подросток. «И у тебя есть доспехи, как у даймё, и ты умеешь стрелять из лука?».
        - Все это и много больше, - Волк взял чашку и попросил: «Тео-сан, налей мне, пожалуйста, чаю».
        Марта сидела, раскрыв рот, оглядывая его скромное, красивое кимоно серого шелка, с вышитыми журавлями, и вдруг сказала: «Давайте я».
        - Спасибо, Марико-сан, - Волк посмотрел на девочку и улыбнулся: «Можно тебя так называть?».
        - Конечно, папа, - она одним легким движением наклонила расписанный чайник, и Волк, на мгновение, закрыв глаза, подумал: «Господи, спасибо тебе».
        Белла спала, подложив нежную ладошку под щеку. Себастьян остановился над футоном, и, поправив его, ласково шепнул: «Ну все, доченька моя, скоро поедем домой, в Картахену, и будем всегда вместе».
        - Не тронь ее, - раздался с порога ледяной голос Тео. «И выйди отсюда. Переночуешь где-нибудь, в городе, завтра утром мой муж присылает конвой охраны, чтобы отвезти нас в замок. Мы будем жить рядом с его светлостью даймё».
        Себастьян сжал зубы, и, взяв ее сильными пальцами за руку, вытолкал наружу, в коридор.
        - Моя дочь, не поедет ни в какой замок, - зло проговорил Себастьян. «Моя дочь поедет со мной, на борт «Санта-Клары», и отправится домой, в Картахену, слышишь?
        - Это не твоя дочь, - вишневые, полные губы победительно улыбнулись. «Это, Себастьян, дочь Куэрво».
        Он пошатнулся, и, стараясь найти опору, пробормотал: «Он тебя изнасиловал, да? Бедная моя девочка…»
        - О нет, - ответила Тео, рассматривая в свете свечей свои ногти. «Он меня не насиловал, Себастьян, - она усмехнулась и продолжила: «Рассказать тебе, что мы с ним делали, где, и сколько раз? Или, может быть, повторить тебе, что я кричала, лежа под ним? Я готова была пойти за ним на край света, Себастьян, и делать все, что он захочет - только бы быть рядом».
        - Шлюха! - ее голова мотнулась от пощечины, и Тео, вздернув губу, оскалившись, ответила:

«Убийца».
        Она обернулась и приказала: «Не приближайся к моим детям, иначе ты не доберешься живым до своего корабля. И, - она помолчала, пряча улыбку, - я притворялась, дорогой муж.
        Все эти десять лет».
        Перегородка закрылась, и Себастьян, глядя ей вслед, холодно сказал: «Ну что ж, я тоже умею бить исподтишка, любимая».
        Воробышек обернулась на громаду замка, что возвышалась на горе, над городом, и, вздохнув, сказала носильщику: «Мне только до монастыря, там я вас отпущу. Вы идите, я сейчас».
        Она огладила простое, серое кимоно, и вспомнила, как торопясь, волнуясь, надевала праздничное, ожидая его. Женщина повертела узелок в руках, и, подставив утреннему солнцу лицо, прошептала:
        - Одиннадцать лет, да. Он же тогда пришел и сказал: «Сузуми, я уезжаю, далеко, на север, служить одному даймё. Ну, то есть он еще не даймё, конечно. Больше не буду заниматься воровством.
        Если хочешь, я тебя выкуплю, но там, - он улыбнулся, - не будет роскоши. Придется, может быть, спать на земле и есть один рис. И я тогда обняла его и ответила: «Куда угодно, только бы с тобой».
        А потом - она посмотрела на серые, каменные стены, - тут ведь еще ничего не было, - ни замка, ни города. Жили в какой-то хибарке, я готовила на костре, стирала его одежду в озере, шпионила для него, в тюрьме сидела… - Сузуми потрогала в рукаве купчую на дом, что нашла на пороге ранним утром, и, бросив взгляд на дорогу, застыла.
        Он ехал во главе конвоя и подросток рядом, на белой лошади, улыбаясь, наклонившись к Масато-сан, что-то сказал. Тот рассмеялся и потрепал мальчика по голове.

«Сын, - прошептала Сузуми-сан, и, пряча лицо, отвернувшись, спускаясь по узкой, обходной тропинке, успела увидеть, как останавливается перед воротами замка возок.
        Она была высокой, - вровень ему, стройной, с темными, уложенными в причудливую прическу, пышными волосами. Масато спешился, и, подав ей руку, помог выйти. Она обернулась, и, качнув красивой головой, прошуршав подолом темно-зеленого, расшитого золотом, кимоно, коротко что-то приказала.
        Девочки были сами как цветы - повыше и пониже, совсем еще ребенок, одна в кимоно цвета камышей, а вторая - в детском, ярком, с разноцветными бабочками.
        Сузуми стерла слезу, что выкатилась на щеку, и взглянула на изящные очертания монастыря, на том берегу озера.
        - Да, - прошептала она, - так правильно.
        - Тут буду жить я! - Белла с размаху шлепнулась на татами. «Тут будут мои куклы, и еще я хочу такой свиток, как висит в общей комнате, чтобы на нем были цветы, и красиво написано.
        И хочу шкаф для кимоно, только маленький»
        - Ну, учиться писать ты будешь вместе с сестрой, - ласково сказала мать. «На женской половине покоев даймё, его светлость разрешил вам заниматься вместе с его дочерьми. У вас будут уроки каллиграфии, языка, конечно же, будете слагать стихи…
        - И играть! - Марико-сан просунула голову в комнату. «На биве и на кото! И я хочу танцевать, у меня получается, - она покрутилась вокруг себя.
        - Хорошо, - ответила Тео-сан. «И помните, пожалуйста, нельзя входить без разрешения туда, - она махнула головой в сторону коридора, - только если отец или Дайчи-сан вас пригласят.
        Пойдемте, - она подогнала дочерей, - надо все разложить, и начинать готовить обед, хоть тут и две служанки, но все равно лучше хозяйской руки ничего нет.
        - Мамочка, - вдруг спросила Белла, гладя татами, - а как же мой кукольный домик, ну, тот, что остался в Картахене? Может быть, папа его привезет потом?
        - Посмотрим, - улыбнулась Тео. «А попугай будет в общей комнате, тут ни у кого такой птицы нет, так что ждите - к вам будут все ходить, и просить на него посмотреть!».
        - Интересно, он теперь заговорит по-японски? - пробормотала Белла. «А то он все время кричит только одно - ворон, ворон!»

«Ворон», - вспомнила Марико-сан. «Да, правильно - дочь Ворона. Про кого же это? - она, было, хотела что-то сказать, но, мотнув головой, поспешила вслед за матерью в переднюю, где служанки уже начали разбирать сундуки.
        - Вот так, - Масато поправил на сыне кимоно и смешливо сказал: «У меня тоже не с первого раза получалось, но ничего - научишься».
        - А что значит «Дайчи»? - мальчик аккуратно, осторожно вынул из-за пояса короткий кинжал - танто, и погладил простые ножны. «И когда у меня будет меч?».
        - Меч, - усмехнулся Масато, опускаясь на татами, и оглядывая приготовленные для чайной церемонии вещи, - у тебя будет тогда, когда ты его заслужишь. Я не сразу его получил. А «Дайчи» означает «великая мудрость», и я надеюсь, что ты оправдаешь свое имя. Теперь смотри, это первый урок, самое начало, так сказать.
        Мальчик следил за красивыми, ловкими руками отца, что готовили чай, и вдруг сказал: «А чем ты занимался там, ну, - он махнул головой куда-то, - там, на Москве? Мне мать рассказывала, что ты - оттуда».
        - Я был вором, - задумчиво сказал Масато, и, посмотрев на зеленую пену чая, добавил: «Да и здесь какое-то время тоже. Поэтому у меня такие быстрые руки».
        Дайчи широко улыбнулся, и, приняв от отца скромную, глиняную, с рисунком летящей птицы, чашку, - поклонился.
        Воробышек расплатилась с носильщиком, и, позвонив в колокол, стала ждать, опустив голову.

«Какое лето хорошее в этом году, - подумала она. «В прошлом дождливо было, он приехал из столицы, и сказал: «Ну, бедная моя девочка, хватит тебе тут одной сидеть, я пока здесь, собирайся, съездим в горы на несколько дней. Там так красиво было - простой домик, у водопада, и рядом родник - мы еще в нем купались. А ночью лежали, грелись у котацу и читали стихи - по временам года. Начали с лета, конечно. Он, наверное, тогда мне всего Сайгё прочитал. А потом, когда вернулись в замок, он принес это кимоно и улыбнулся:

«Пусть оно тебе всегда напоминает о том, как пели птицы по утрам, там, в горах».
        Она заставила себя не плакать, и, поклонившись, поспешила за монахиней, что открыла перед ней ворота.
        В саду было тихо, только чуть слышно журчала вода в крохотном ручейке.
        Настоятельница поправила капюшон, и взглянула на Сузуми внимательными, острыми глазами.
        - Это очень богатый дар, - тихо сказала пожилая женщина. «Дом, золото, все ваши кимоно…»

«Не все», - грустно проговорила про себя Воробышек.
        - Вы уверены, что вы не хотите принять обет? - монахиня коснулась ее руки мягкими, ласковыми пальцами. «Вдовы часто так делают, особенно те, у кого нет отца, братьев или сыновей. Вам тут будет хорошо. Спокойно, - добавила пожилая женщина, глядя на пышные, ухоженные деревья, на серую воду озера, что виднелась в проеме стены.
        - Спасибо, - Сузуми глубоко поклонилась, - но нет, не сейчас. У меня есть еще дела, и, может быть, я приду к вашим дверям. Потом, - она чуть улыбнулась.
        Настоятельница проследила за маленькой, изящной фигуркой, что торопилась по дороге, ведущей к морю, туда, где лежал город, и, вздохнув, пошла в храм.

«Как давно я не была на рынке, - вдруг поняла Сузуми, проталкиваясь через гомонящую толпу. «Да, в замке все получаешь с кухни - казначей даймё сам расплачивается с торговцами. Она вдохнула аромат лапши и вдруг, остановившись, побледнев, прислонилась к стене.
        - С вами все в порядке? - озабоченно спросил какой-то лавочник, что нежился на полуденном солнце, стоя за лотком.
        - Спасибо, уважаемый господин, - поклонилась Сузуми-сан. «Не скажете ли, где тут продают женские украшения?»
        - Ну конечно, - лавочник улыбнулся, - только вам совсем они ни к чему - вы и так красивы, как полная луна на исходе теплого летнего дня». Мужчина увидел, как зарделась его собеседница и смутился: «Вон на той улице, простите, пожалуйста».
        - Мне нужна особая заколка, - сказала Воробышек, зайдя в просторную лавку. «Ну, вы меня понимаете».
        Хозяин улыбнулся, и, выдвинув плоский деревянный ящик, махнул рукой: «Выбирайте, уважаемая. Но, - мужчина поднял бровь, - они дорогие, сами знаете».
        - Это не страшно, - ласково проговорила Сузуми-сан, касаясь пальцами украшенной жемчугом птички. «Хорошо, - подумала она, - красиво».
        - И моток самой прочной бечевки, - добавила она, расплачиваясь. «Есть же у вас? Сколько она стоит?»
        - Считайте ее подарком, - умильно ответил лавочник.
        Белла, подперев языком щеку, окунула кисточку в тушь, и ловко вывела иероглиф. Учитель, наклонившись, что-то сказал, - одобрительно, - Белла поняла только одно слово:

«Правильно». Девочка улыбнулась, и, наклонив голову, полюбовалась на свиток.
«Очень красиво, - решила про себя Белла.
        Розовое, украшенное цветами кимоно было перевязано пышным поясом. Девочка посмотрела на искусную вышивку, и, на мгновение, закрыв глаза, подумала: «Как хорошо!
        Жалко только, что у меня больше нет кукольного домика. Мама сказала, что папа Себастьян уехал в Новый Свет, и больше не вернется, а мы будем жить с папой Масато. Дэниел так рад, что у него теперь есть отец, - девочка чуть вздохнула.
«Надо будет попросить у папы Масато кукольный домик, таких тут ни у кого нет, даже у дочерей даймё!»
        Учитель мягко хлопнул в ладоши, и девочки, - все четверо, - подняли головы. Старик одним быстрым, неуловимым движением, нарисовал на большом свитке, лежал подле него, еще один иероглиф, и Белла, посопев носиком, выпятив губу, стала старательно вырисовывать такой же на своем свитке - маленьком.
        - Можно? - Масато-сан чуть отодвинул перегородку и ласково посмотрел на жену.
        - Конечно, - она улыбнулась, отодвинув вышивание, и, встав, поклонилась.
        - Смотри, что я тебе принес, - Масато разложил на татами книги. «Я сам по ним учился, это миссионеры издают в Нагасаки, словарь и учебник японского языка».
        Тео ахнула и нежно коснулась переплетов. «Как хорошо, и детям тоже легче станет. Тут есть христиане? - удивленно спросила она.
        - И даже много, - улыбнулся Масато. «На юге, в Нагасаки, в Эдо, даже некоторые даймё приняли христианство, говорят. К нам сюда пока не приезжали проповедовать, но мы, же далеко, на севере. Масамунэ-сан знает, что я христианин, - он помолчал.
«Правда, я очень, давно не был в церкви, - Волк внезапно усмехнулся. «С тех времен, как мы из Тюмени ушли.
        Но молитвы я помню, каждый день говорю».
        Жена вдруг покраснела, и Волк, взяв ее за руку, сказал: «Ну, если Господь нам такой подарок сделает, то уже не беспокойся - я сам съезжу в Нагасаки и привезу сюда святого отца - окрестить ребенка. А где девочки? - оглянулся он.
        - Сейчас у них каллиграфия, потом музыка, а потом - танцы, - Тео рассмеялась. «Они все время занимаются, я и не вижу их вовсе».
        - Ну, как и Данилка, у того фехтование, а потом я всю молодежь забираю к озеру - будем плавать учиться, пока тепло на дворе. Хотя ему что учиться - он, как рыба плавает, весь в меня, - он обнял жену и спросил: «Хочешь, я нам чай накрою в общей комнате?»
        - Да я и сама, - запротестовала Тео.
        - Мне будет приятно, - тихо ответил Волк. «Я ведь так давно тебя не видел, любовь моя, а ты мне снилась, - почти каждую ночь. Так что теперь, раз уж я здесь, и даймё обещал меня до осени никуда не посылать - мы будем вместе столько, сколько можно. Завтра я тебя увезу в горы на пару дней, - он коснулся губами ее маленького, теплого уха. «Там у меня домик, у водопада, простой, но в красивом месте».
        - А что мы там будем делать? - лукаво спросила жена.
        - Читать стихи и любоваться окрестностями, что же еще? - недоуменно ответил Масато, и они счастливо рассмеялись, - в один голос.
        Уже сидя за низким столиком, следя за его руками, взбивающими чай, Тео спросила:
«А тут бывает снег?»
        - Конечно, - удивился Масато. «Тут север, горы, зима холодная. Знаешь, самое приятное - это сидеть вокруг котацу, очага, на террасе и смотреть, как снегопад заметает деревья в саду».
        - Дети никогда не видели снега, - Тео приняла от него чашку. «То есть Данила с Мартой видели, но маленькими, они не помнят, а Белла - никогда, она очень хочет посмотреть».
        - Ну, вот и увидит, - Тео подождала, пока муж поставит на стол чайник и медленно проговорила, глядя на него: «Помнишь, я рассказывала тебе о своем дяде троюродном? Ну, тот, за которого, я должна была выйти замуж? Белла - его дочь. Он погиб там, - Тео указала на восток, - на морях. И его сын тоже, они вместе плавали».
        - Я же тебе говорил, - Масато потянулся, - и взял ее за руку, - твои дети, - это мои дети, мне все равно, любимая, хоть бы их у тебя не трое было, - а, - он улыбнулся, - десяток.
        Тео взглянула в нишу, где висел изукрашенный цветами свиток. «Я сказала об этом, - она сомкнула кончики пальцев, - ему. Он всегда ненавидел отца Беллы, они были врагами. Он думал, все эти годы, что Белла - его дочь».
        - Следует взвешивать каждое слово и неизменно задавать себе вопрос, необходимо ли то, что собираешься сказать, - после долгого молчания, сказал Масато. «Это один из заветов самурая».
        Волк подумал и, вздохнув, продолжил: «Вряд ли он сделает что-то. Тут охрана, безопасно, даймё с ним уже расплатился за корабль - его сюда просто не пустят. Но надо поговорить с Беллой».
        - Она же еще маленькая! - попыталась возмутиться Тео.
        - Надо, - повторил муж. «Когда вернемся с гор, поговорим. Если тебе трудно, то могу я».
        Тео нашла его руку, и, прижавшись к ней щекой, попросила: «Давай вместе, хорошо?»
        - Конечно, - он поцеловал смуглую, приоткрытую воротником кимоно, шею и поднялся:

«Спасибо за чай, увидимся тогда вечером, счастье мое».
        Себастьян посыпал песком чернила и потянулся. «Вот так, сучка, - почти нежно сказал он, перечитывая записку, - будешь знать, как водить меня за нос. Ну, осталось еще кое-что сделать - и можно будет сниматься с якоря. Ветер западный, дорога известная, - до Акапулько дойдем играючи. А там уже - он хищно улыбнулся, - все будет в моих руках.
        Капитан отомкнул железный шкап, и взвесил на руке мешки с золотом. «Щедро все-таки даймё со мной расплатился, - подумал он. «Ну и славно, а то знаю я святых отцов в Риме, - если им не заплатишь, как следует, то они аннулируют брак как раз к моей смерти».
        Он взял шпагу, и, выйдя на палубу, велел помощнику: «Очистите ту маленькую кладовую в трюме, и будьте готовы сниматься с якоря, как только я вернусь».
        Вискайно отсчитал золото и озабоченно спросил у писца, восседавшего за чисто выскобленным столом в лапшевне: «Ты уверен, что все правильно?»
        Тот ответил на бойком испанском языке: «Пятый год вашим морякам перевожу, господин, не беспокойтесь, все, как вы и сказали». Он сладко улыбнулся и кивнул головой на узкую лестницу сзади: «Может быть, капитан хочет развлечься?».
        - Капитан уже развлекается, - ухмыльнулся Вискайно, и, забрав записку, осторожно положил ее в карман.
        - Ну, - подумал Себастьян, выходя на рынок, - а теперь все просто. Не зря я узнал, когда торговцы приезжают в замок. Там сейчас будет такая толпа, что ребенка просто никто не заметит. Ну, а как только мы доберемся до «Санта-Клары», то там уже нас не догонят. У корабля дайме даже парусов еще нет, делают только, а рыбачьи лодки за нами не поспеют.
        Все будет хорошо».
        Он поправил шпагу и стал быстрым шагом взбираться по дороге, что вела на гору, к замку, обгоняя повозки торговцев.
        - А вы с папой Масато надолго уезжаете, мама? - спросила Белла, дергая Тео за подол простого, серого с лиловым кимоно. «И почему ты не надела яркое кимоно?
        - Там же горы, милая моя, - присела Тео. «Там я сама буду носить воду из ручья, и готовить на очаге, там все скромно. А мы через два дня уже вернемся, ты слушайся Дайчи-сан и Марико, занимайся, а я тебе привезу горных цветов, мы из них сделаем красивый букет, как тебя учили.
        Белла прижалась к ней и тихо сказала: «Я буду скучать, мамочка».
        Девочка потрогала нежным пальчиком медвежий клык, что висел на шее Тео и робко попросила: «Можно я его поношу, пока тебя нет? Я буду смотреть на него вечером, и думать о тебе».
        Тео улыбнулась и, снимая кожаный шнурок, строго велела: «Только не потеряй!»
        Белла положила клык на маленькую ладошку и прижала к щеке: «Розами пахнет. Я вырасту, и от меня тоже будет так пахнуть!»
        - Ну, - Тео погладила дочь по мягким волосам темного каштана, - пока от моей маленькой девочки пахнет сладостями, которые она потихоньку таскает с кухни!
        Она пощекотала ребенка и Белла залилась счастливым смехом.
        Марико просунула голову в комнату, и, поклонившись, сказала: «Отец говорит, что повозка готова, он вас ждет».
        - Ну, пойдем, - Тео взяла на руки дочь, - проводите нас.
        Во дворе замка стояла совсем простая, крестьянская повозка, запряженная одной лошадью.
        Масато улыбнулся: «Ну что, показать тебе, как я умею править?
        Он ласково посмотрел на Тео и добавил, шепотом, оглянувшись на детей: «Я до сих пор не верю, что мы вместе, счастье мое. Обнимаю тебя каждую ночь, и все равно - не верю».
        - Поверь, - Тео на одно мгновение коснулась его руки, и добавила: «Мы теперь никогда больше не расстанемся, Волк».
        - Ну все, - Масато повернулся к детям, - ведите себя хорошо, и тогда мы зимой все вместе съездим в горы, увидим снег!»
        - Снег! - ахнула Белла, и низко, подражая сестре и брату, поклонилась.
        Дайчи-сан проводил глазами повозку и сказал: «Так, я сейчас иду заниматься стрельбой из лука, к озеру, а вы смотрите тут - сегодня с рынка товары привозят, много народа в замке, не путайтесь у людей под ногами, лучше сидите в саду, раз у вас только после обеда уроки».
        Марико-сан высунула язык в спину брату и Белла дернула ее за рукав: «Ты, что, как можно!»
        - Слишком много о себе возомнил, - кисло ответила сестра, - меча у него нет, кимоно я ему помогаю надевать, или матушка, а туда же - самурай!»
        Белла рассмеялась и предложила: «Давай поиграем в эту игру, с камушками, ну, вэйци!»
        - Сейчас я доску принесу, - улыбнулась Марико-сан, - можно и тут посидеть, на пороге, солнышко, тепло как!
        Белла покрутила в руках тяжелый клык, и, обернувшись, - сестра уже ушла, - сунула его в шелковый карман, что матушка пришила к ее кимоно изнутри. «Вот там и лежи, - велела Белла, - там мой платок, и роза, что я из бумаги сложила».

«Надо будет еще попугая сложить, вот!» - подумала Белла и тут же открыла рот - ворота замка распахнулись и во двор хлынули повозки торговцев.
        Воробышек, спрятавшись за деревом, увидела, как выезжает на дорогу невидный, деревенский возок. Они сидели рядом. Он обнимал жену одной рукой, а та, положив голову ему на плечо, улыбалась.

«К водопаду поехали, - горько подумала Воробышек. «Да, он ведь тогда, ночами, шептал ее имя, целовал меня - и шептал. Ну что ж, - она на мгновение положила руку на живот, - пора и мне туда, там хорошо будет, красиво».
        - Кто-то тронул ее за плечо и женщина обернулась. Невысокий человек, золотоволосый, с побитыми сединой висками, в одежде иностранца, поклонившись, передал ей записку.

«Да, все верно, - холодно подумал Себастьян, - ни одна женщина в таком не откажет. Да и что тут - отец хочет, уезжая навсегда, отдать весточку своей дочке. Да и лицо, у нее доброе какое, красивая девушка, кстати. Тут такая толкотня сейчас, что их никто не заметит. А это отродье за ней пойдет, не задумываясь - как же, папа нашел в трюме кукольный домик!»
        Он, было, протянул женщине, мешочек с золотом, но та подняла нежные ладошки и, показала на дерево.
        - Да, да, - сказал Себастьян, - тут и буду ждать, милая. Он добавил: «Аригато», и женщина невольно рассмеялась.

«Ну что тут такого, - подумала Воробышек, проскальзывая между крестьянскими повозками, нагруженными мешками с рисом и овощами, - как там в записке было сказано - что он уезжает и хочет попрощаться со своей дочкой. Человек хороший, сразу видно, я ее приведу, и пойду туда, в горы. Как раз успею спрятаться, я быстрая, прежде них доберусь».
        Белла услышала нежный голос и подняла голову - красивая, стройная женщина в простом кимоно, кланяясь, протягивала ей письмо.
        Она развернула и ахнула: «Папа Себастьян нашел кукольный домик!
        Женщина указала за ворота. Белла помялась, - Марико все еще не было, - и, встряхнув головой, решительно протянула женщине ладошку. Они исчезли в гомонящей толпе, что заполняла двор замка.
        Тео оглянулась вокруг и ахнула: «Как тут красиво!»
        Дом - маленький, в одну комнату, - стоял прямо у обрыва, над водопадом. Рядом, в ложбинке, среди серых валунов, бил родник. Она подняла подол кимоно до колен, и, скинув деревянные сандалии, ступила в воду.
        - Холодная, - счастливо зажмурилась Тео, и, подняв голову, увидела в высоком, синем небе, над кронами сосен, стаю птиц. «Когда Беллу крестили, тоже так было, - вспомнила она, - кажется, со всего моря тогда чайки слетелись. А это цапли, - она прищурилась. «И гуси, - какие они красивые».
        Волк обнял ее сзади и шепнул: «Послушай».

        Дикий гусь в вышине,
        На крыльях своих несущий
        Белые облака,
        Слетает на поле у самых ворот,
        Где друг зовет одинокий, -
        мягко сказал он, распуская ее косы.
        - Одинокий? - она нежилась под его поцелуями, так и стоя в воде.
        - Иди сюда, - попросил Волк, опускаясь на колени, и вдруг улыбнулся: "Теперь уже не одинокий». Он поцеловал ее смуглые, холодные ноги, - каждый палец, тонкие щиколотки, круглые колени. Тео, развязывая пояс кимоно, лаская его мягкие, белокурые волосы, шепнула: «А теперь ты послушай».
        Низкий, страстный голос женщины, казалось, наполнил все вокруг:

        Она идти к пределу горних стран
        Прямой стезей дала тебе отвагу:
        Надейся, верь и пей живую влагу,
        - она почувствовала его губы, и, закричала, откинув голову: «Да!»


        - Папа! - обрадовалась Белла, и подергала женщину за рукав кимоно: «Все в порядке, это мой папа!»
        Воробышек посмотрела, как девочка, подбежав к мужчине, взяла его за руку. Он, ласково обняв дочь, повел ее по дороге, что вела вниз, в город. Женщина, вздохнув, тихо сказала себе: «Ну, вот, теперь можно идти к водопаду. Хоть в последний раз на него посмотрю, ты-то, - она быстро положила руку на живот, - отца уже никогда не увидишь».
        Она закусила губу и стала взбираться по узкой, обрывистой дороге.
        - А как ты нашел кукольный домик? - спросила Белла, когда они уже подходили к гавани. «И ты поможешь мне его отнести обратно?».
        - Убирали в трюме перед погрузкой, и нашли, - рассмеялся Себастьян. «Конечно, помогу, доченька, разве я отпущу тебя одну, опасно это, да и тяжелый он. А где твоя мама?»
        - Уехала с Масато-сан в горы, - вздохнула девочка. «Я по ней скучать буду, мама такая хорошая».

«Шлюха, - зло подумал Себастьян, глядя на каштановые волосы девочки. «Сама шлюха, и дочь такая же будет, какой ей еще вырасти, когда ее мать для первого попавшегося бандита ноги раздвинула. Дрянь, мерзавка!».
        - Ой, а на «Санта-Кларе» уже паруса подняли! - удивилась Белла. «Ты отплываешь, папа, да?».
        - Да, - ответил Себастьян, следя за тем, как дочь взбирается по трапу. «Вот помогу тебе донести в замок кукольный домик, и сразу же отправлюсь в Акапулько. Ты, иди, милая, в трюм, он там в маленькой кладовой стоит.
        - Отчаливаем, - сказал он тихо помощнику. «Давайте, ветер хороший, а я сейчас, - Себастьян улыбнулся, - кое-что сделаю и вернусь на палубу».
        Белла принюхалась - в трюме пахло приятно, шелками и еще чем-то, пряным. Она заглянула в закуток, который отделяла тяжелая дверь, и, в неверном свете корабельного фонаря увидела, что он пуст - на полу было брошена солома и стояло деревянное ведро.
        - Как странно, - пробормотала девочка, и, услышав шаги, удивленно позвала: «Папа!»
        Сильная рука схватила ее за плечи, и, швырнув девочку на солому, Себастьян опустил железный засов на двери.

«Папа! Папа! Выпусти меня!» - горестный голос бился о стены трюма, и Вискайно, не оборачиваясь, взбежав на палубу, вдохнув свежий ветер с запада - рассмеялся.
        Марико-сан выглянула во двор, запруженный повозками торговцев, и подняла брови.

«Белла! Белла! - девочка покрутила головой. «Ты там свои куклы разбросала, я убрала, но все равно - так нельзя. Давай, я доску принесла, где ты?».
        Марико сбежала с террасы вниз и огляделась - вокруг, кроме крестьян и охранников даймё, никого не было. Она бросила доску для вэйци на ступеньки, и, подхватив кимоно, помчалась в сад. Там было тихо - дочери даймё обедали, а наложницы еще не поднимались.
        - Белла! - отчаянно крикнула девочка. «Где ты!» Обыскав все закоулки, она ринулась к воротам.
        - Марико-сан, - поклонился охранник. «Я не могу вас выпустить, простите, только в сопровождении отца или брата».
        - Отойди, - Марико со всей силы толкнула его в грудь. «Моя сестра пропала, мне надо немедленно найти родителей!»
        Охранник не успел и слова сказать, как девочка, подобрав подол кимоно, сбежала по зеленому склону вниз, туда, где у серой воды озера стояли мишени.

«Птицы», - вдруг подумала Марико, услышав клики сверху. Они летели огромной, закрывающей солнце стаей, - чайки, утки, цапли, дикие гуси, - и девочка, остановившись, упав на колени, устремив взгляд в небо, - запела, сначала тихо, а потом громко, во весь голос. Стая закружилась над озером, над горами, и Марико увидела, в самой ее гуще, огромного, белого альбатроса. «Ты здесь, - улыбнулась она.
        - Лети, - запела девочка, - лети, найди ее, скажи ей, не оставляй ее!
        Она успела увидеть, как альбатрос, плавно махая крыльями, полетел на восток, к морю, и, услышав обеспокоенный голос брата: «Марико, что такое!», прошептав:
«Скачи к родителям, он увез Беллу», - потеряла сознание.
        - Несите ее в замок, - приказал Дайчи-сан подбежавшим охранникам, и, свистом подозвав к себе лошадь, пришпорив ее, понесся по дороге, что вела к водопаду.
        Сузуми-сан посмотрела на домик. Она стояла напротив, на краю склона, шумел водопад, и у нее, внезапно, закружилась у голова. Перегородка была раздвинута, и женщина, бросив взгляд туда, опустила голову, и почувствовала, что краснеет.

«Нельзя на это смотреть, - приказала себе она. «Лучше займись тем, для чего сюда пришла». Сузуми развязала узелок, и, переодевшись в праздничное кимоно, расстелила обыденное, серое, прямо на краю обрыва. Она аккуратно связала себе ноги, и, с трудом опустившись на колени, подумала: «Правильно. Может, и не найдут меня, но, даже если найдут - надо, чтобы все было, как положено».
        Сузуми вынула из волос заколку, и они хлынули вниз, - черной, густой волной, накрывшей ее до пояса. Сквозь шум водопада она услышала стон - сладкий, низкий, протяжный, и, нажав на жемчужный глаз птички, обнажила маленькое, смертельной остроты, лезвие.

«Красиво», - подумала Сузуми, и, вонзив кинжал себе в шею, - туда, где билась нежная, синяя жилка, ощутила теплый, горячий поток крови. Его голос, - счастливый, громкий, - донесся до Воробышка, и женщина, грустно вспомнив: «А ведь он никогда не кричал мое имя, никогда», - взмахнув руками, упала вниз, в бурлящий круговорот воды.
        Альбатрос догнал «Санта - Клару» только на закате. Она шла под полными парусами, и птица, покружившись немного рядом, села на фок-мачту.
        Вискайно поднял голову и улыбнулся: «Ну вот, значит, легкий будет переход, - сказал он помощнику. «Я сейчас спущусь в трюм и вернусь, не убавляйте парусов, у нас отличная скорость».
        Девочка, наплакавшись, измученно вздрагивая, свернулась в клубочек на соломе, зажав в кулачке медвежий клык. От него пахло розами, - как от мамочки. Белла спала, часто, тяжело дыша, но вдруг ее ресницы чуть задрожали и девочка пробормотала: «Папа!»
        Они стояли рядом - высокий, смуглый, темноволосый мужчина с миндалевидными, как у мамочки, глазами и маленькая, стройная, с прямой спиной, женщина - Белла подумала, что она никогда не видела такой красоты. Женщина встряхнула бронзовыми косами, и сказала, - ласково, нежно, вскинув изумрудные глаза: «Ничего не бойся, милая».
        А потом Белла почувствовала запах соли и свежего ветра и увидела его. Отец присел рядом, и, она, коснувшись рукой повязки, что закрывала глаз, обняв него, устроила голову на крепком плече. «Дочь Ворона», - сказал он, улыбаясь. «Как же ты похожа на меня, Белла.
        Лети, дочь, и знай - я всегда буду с тобой».
        Себастьян поднял засов и холодно сказал: «Дочка, я принес тебе поесть». Он оглядел глазами кладовую и отшатнулся - она бросилась на него из темноты, как звереныш, кусаясь, царапая его руки, мотая растрепанными волосами.
        Вискайно невольно оттолкнул ее и Белла, ударившись об пол, даже не заплакав, поднялась, выпрямив спину.
        Себастьян вспомнил холодный блеск лазоревого глаза, и подумал: «Господи, да я был слеп, что ли. Одно лицо». На ее шее висел этот проклятый медвежий клык.
        Белла вытерла кровь из разбитого носа, и, бросив на него один, презрительный, яростный, взгляд, плюнув ему под ноги, сказала: «Я не твоя дочь. Я дочь Ворона».



        Эпилог
        Картахена, осень 1600 года

        - Вот здесь, - сказал Вискайно вознице, спешиваясь. «Подождите меня, и ни в коем случае не открывайте двери, ну, вы знаете».
        Он огляделся - узкие улицы города были полны народом. «Базарный день, да», - пробормотал Вискайно. Над крышами, кружась, перекликались чайки. «Как много их, - подумал Себастьян, и, услышав звук колокола, что доносился от кафедрального собора - перекрестился. «Когда эту дрянь крестили, сюда тоже их целые стаи налетели».
        Первый раз она убежала в Акапулько - как только Себастьян поднял засов кладовой и грубо велел: «Выходи», она, покорно склонив грязную, растрепанную голову, - подчинилась. Не успел он опомниться, как мерзавка, проскользнув у него меж пальцев, взбежала по трапу на палубу, и, ни на мгновение не задумавшись, прыгнула с борта в воду.
        Она была хитра, и коварна - как и ее отец. Тогда девку выловили, но она, отбиваясь от моряков, кричала на всю гавань: «Это не мой отец! Меня похитили!». Себастьян только пожал плечами: «Девочка потеряла мать, она не в себе, сами понимаете».
        Много раз он хотел просто задушить эту тварь, - но, вспоминая, как пять лет он носил ее на руках, укладывал спать, пел колыбельные, и целовал на ночь, - Себастьян не мог поднять руку. Он попытался сорвать с нее медвежий клык, - девка вцепилась в его палец острыми зубами, рана загноилась, и, боясь потерять кисть, он еще две недели провел в Акапулько, под присмотром хирурга.
        Он бил ее - сильно, до крови, - девка поднималась, и как тогда, в трюме, плевала ему под ноги. В джунглях, по дороге в Картахену, она еще раз пыталась сбежать, ночью перетерев веревки, которыми он ее связал. Девку поймал один из солдат, а на привале, сидя у костра, следующим вечером этот самый солдат схватился за ногу, и зашипел - его укусила змея.
        Утром, обернувшись на труп, девка сказала, улыбаясь тонкими, красивыми губами:
«Так будет и с тобой». Именно тогда он заткнул ей рот тряпками, а, добравшись до наезженной дороги, наняв возок - запер в нем.
        Она расковыряла дно и пыталась выпрыгнуть на ходу.
        Себастьян постучал молотком в дверь и опустил голову, ожидая. Тяжелые створки распахнулись, и он пошел вслед за монахиней, в тишину и прохладу сада.
        Мать-настоятельница ждала его на выложенной грубым камнем террасе.
        - Я получила вашу записку, сеньор Себастьян, - мягко сказала она. «Я очень сочувствую вашему горю, поверьте».
        Он на мгновение закрыл глаза и вздохнул: «Спасибо, сестра».
        - Здесь, в монастыре Святой Терезы, вашей девочке будет хорошо, - она перекрестилась и, внимательно посмотрев на мужчину, подумала: «Надо бы ему намекнуть, что дочери хороших семей не приходят в монастырь с пустыми руками».

«Еще и платить за эту дрянь, - выругался про себя Вискайно, а вслух сказал:
«Разумеется, сестра, я внесу пожертвование, и еще - Белла выразила желание стать невестой Иисуса, так, что пусть она примет постриг, ну, когда это у вас положено».
        - Конечно, сеньор Себастьян, - с готовностью отозвалась настоятельница. «А где ваша девочка, давайте, я позову сестер, и мы препроводим ее в кельи. У нас есть послушницы ее возраста, у нее будут подруги. Девочки ухаживают за садом, они помогают на кухне…
        Себастьян, прервал ее, движением руки. «Видите ли, сестра, - сказал он мягко, - после смерти матери Белла, как бы это сказать, несколько расстроена. Она плачет, говорит какие-то непонятные вещи, вбила себе в голову, что я - ей не отец…, В общем, ей, наверное, какое-то время стоит побыть одной».
        Он вдохнул запах осенних, пышных цветов и добавил: «Она все время хочет убежать - верит, что мать жива, и что она ее ждет».
        - Бедное, бедное дитя, - вздохнула настоятельница. «Но ничего, сеньор Себастьян, любовь Иисуса и Божьей Матери лечит страдающие сердца. Пойдемте, я сама отведу ее в келью, и попрошу, чтобы за ней ухаживали особенно тщательно».

«Чтобы только это тварь окончательно помешалась, - искренне попросил Себастьян, идя к возку. «Не хочу я брать такой грех на душу - убивать крещеное создание, хоть оно и отродье бандита и шлюхи. Пусть сойдет с ума и сдохнет сама, пожалуйста».
        - Белла, - тихо позвал он, снимая замок с двери возка, - мы приехали.
        Из темноты донесся поток отборных ругательств и настоятельница ахнула: «Сеньор Себастьян!».
        Девчонка выпрыгнула на землю, и тут же, ужом, метнулась под возок - Вискайно едва успел поймать ее за треснувший подол.
        - Cabron! - выплюнула девка и тут же, невинно, добавила: «Он сам такое говорит, я только повторяю»
        - Попрощайся со своим отцом, Белла, - сухо сказала монахиня.
        - Он мне не отец, - девка упрямо вздернула подбородок и тряхнула грязными волосами. «Мой отец - Ворон».
        Настоятельница взяла ее сильными пальцами за руку, и девка, вскинув зеленые глаза, - под левым красовался синяк, глядя на Себастьяна, рассмеялась: «Гори в аду».
        Монахиня потащила упирающуюся, вырывающуюся девку внутрь, и Себастьян, облегченно вздохнув, перекрестился.
        - Ну а теперь, - в Рим, - Себастьян расплатился с возницей и быстрым шагом пошел к гавани. «Пусть, - улыбнулся он, - глядя на тихую, бирюзовую воду, - пусть сгниет здесь, по соседству с этим проклятым Куэрво. Вот и славно, - где отец свою смерть нашел, там пусть и его отродье подыхает».
        Сверху раздался шелест крыльев. Себастьян поднял голову, и увидел, как чайки рассаживаются на сером булыжнике набережной. Большой, белый альбатрос парил над выходом в открытое море. «Как раз там, где эта собака взорвал свой корабль, - вспомнил Себастьян.
        Альбатрос поймал порыв ветра, и, пролетев над головой Себастьяна, покружив над собором, - опустился на черепичную крышу монастыря.



        Интерлюдия
        Гоа, осень 1600 года

        На темной воде маленького бассейна колыхались цветки лотоса. Здесь, в тени пальм, было почти прохладно, и Джованни, посмотрев на женщину, сидящую напротив, смешливо сказал:

«Вот уж не ожидал, что это вы. Я же вас уже видел, в соборе, сеньора Амрита».
        - Я вас тоже запомнила, - темно-красные губы чуть улыбнулись, и она, указав на столик резного дерева, сказала: «Берите, хоть и не очень жарко пока, но все равно - лучше кокосового молока ничего не найдешь. И халву возьмите, я ее из этих орехов делаю, что португальцы сюда завезли, когда я еще молодой была.
        - Вы и сейчас молоды, - Джованни посмотрел на сеньору и добавил: «Вы же, наверное, младше меня».
        Она покачала красивой головой - волосы цвета красного дерева, побитые сединой, были разделены, пробором и заплетены в уложенную на затылке косу. Гранатового цвета сари, расшитое золотом, облегало ее смуглые плечи. Она поправила кружевную накидку и грустно сказала: «Я вас старше. Ну, впрочем, это неважно. Вы здесь надолго, или так, проездом?».
        - Пока надолго, - Джованни помолчал. «В Риме недовольны, как бы это сказать, тем, что здешние христиане сохраняют приверженность старым обрядам. Я, конечно, постараюсь осадить местных инквизиторов, но вы там предупредите, кого надо, - пусть люди пока будут осторожнее.
        С океана дул легкий, соленый ветерок, шелестели листья деревьев над головой, и Джованни, на мгновение, прервавшись, подумал: «Да, все правильно. Подожду Хосе - пока он вернется от этих йогов, или как они там называются, - все ему скажу, и исчезнем. Хватит уже, устал я».
        - Устали вы, - ласково сказала женщина. Она отпила из серебряного бокала и усмехнулась:

«А я вот так всю жизнь, святой отец, с двадцати лет этим занимаюсь. Раз в месяц прогуляешься в порт, передашь письмо, - ну, скажем, в Бордо. А потом опять - смотри, слушай, запоминай».
        - Вам не одиноко? - вдруг спросил Джованни, глядя на изящный, беленый домик, на каменную, с деревянной крышей, террасу, на какие-то местные, пышные цветы, что росли в саду. «У вас же нет семьи?».
        Сеньора Амрита потрогала золотой крестик на шее и вздохнула. «Мои родители были браминами, - ну, вы знаете, кто это».
        - Каста священников, - кивнул Джованни.
        - Когда португальцы сюда пришли, нас стали крестить, - женщина смотрела куда-то вдаль.

«Всех, без разбору. Кто успел, - она махнула рукой, - бежал на север, а кто не успел… - она не закончила и поиграла кольцами на пальцах. «Я осиротела в два года, сеньор Джованни, вы уж простите, что я вас так называю, - а не святым отцом».
        - Извините, пожалуйста, - он потянулся и коснулся смуглой, маленькой, сильной даже на вид руки. «Ну, вот, - женщина вздохнула, - меня подобрал португальский торговец, крестил, заботился обо мне, - ну, как заботятся о товаре, - он хотел меня продать потом, дорого, - она кивнула в сторону океана.
        - Так и получилось, что я христианка, сеньор Джованни. Семья, - она помолчала, - была у меня дочка, Приянка, но та умерла родами, в молодости еще. Оставила мне внучку.
        - А замужем, - Амрита легко поднялась, и он тоже встал, еще успев подумать: «Какая же она маленькая, как птичка», - замужем я никогда не была, - закончила Амрита и рассмеялась:

«Пойдемте, вы же мне сказали, что любите острое».
        - Люблю, - согласился Джованни. «Я долго жил в Новом Свете, так что перец мне знаком не понаслышке».
        Она усадила его на террасе, за большой стол черного дерева, и, поставив перед ним фарфоровую миску, велела: «Берите, это рыба, креветки, все вперемешку, и овощи там тоже есть. Я говядины не ем…
        - И очень зря, - тихо сказал Джованни, берясь за ложку. «Я вас прошу, не надо рисковать».
        Женщина положила ему огненной даже на вид еды, и сухо ответила: «Я, сеньор Джованни, была раньше девадаси. Знаете, кто это?»
        - Храмовая танцовщица, - он попробовал и долго дышал, открыв рот. Женщина подсунула ему бокал с молоком и велела: «Выпейте». Она вдруг расхохоталась:
        - Отец Приянки был немец, на гамбургском судне сюда пришел. Он в жизни нашей еды не пробовал, бедный, у него даже слезы потекли, когда я ему с кухни принесла. А потом ничего, привык. Три дня мы с ним всего и побыли, а потом ему возвращаться надо было на корабль, отплывали они, - Амрита чуть погрустнела и посмотрела куда-то вдаль.
        - И с тех пор я его и не видела, сеньор Джованни. А как поняла, что дитя он мне оставил, - от португальца сбежала. Так и стала танцовщицей, жить ведь на что-то надо было. Потом, конечно, - он чуть улыбнулась, - ну, как стала письма писать, - Амрита подняла бровь, - можно было бы и бросить танцы, но уж очень они мне нравились.
        - Ну, а говядину, - она усмехнулась, - говядину я как никогда в жизни не ела, так и сейчас не буду. Христианка, не христианка - у меня и дочка, и внучка крещеные, - а заветы предков своих я нарушать не стану.
        - И долго вы танцевали? - спросил Джованни, накладывая себе еще.
        - Да больше двадцати лет, Приянка моя покойная тоже с детства танцевала, и внучка танцует, ну, - Амрита рассмеялась, - она у меня тут не сидит, ездит больше - женщина внесла с крохотной, чистой кухоньки, - в каменный пол был вделан очаг, - еще одно блюдо, - с рисом.
        - Ну как? - лукаво спросила она. «Еще хотите?»
        - Очень, - он потянулся за шелковой салфеткой и вытер слезы с глаз.
        Амрита села напротив и серьезно сказала: «Вас там, чем кормят? Вы же в монастыре живете?».
        - Нет, отдельно, - Джованни улыбнулся, - разрешили, я все-таки высокопоставленное лицо.
        - Так давайте я вам готовить буду, я же вон, - Амрита указала на собор, - там убираюсь, ко мне привыкли, никто не заподозрит.
        Джованни посмотрел на женщину и ответил: «Я в помещениях Святой Инквизиции живу, в отдельном крыле. Так что вряд ли вам понравится туда приходить, сеньора Амрита».
        - Бедный вы, - Амрита положила свою руку поверх его и они немного помолчали.
        - Вот, - капитан повернулся к Майклу Кроу, стоящему на носу корабля, - входим в гавань Гоа.
        Майкл бросил один взгляд на корабли, что были пришвартованы у низких, каменных зданий складов, на гомонящую толпу, - крики рыночных торговцев доносились даже сюда, на тихую, темно-синюю воду, - и сухо спросил: «Долго мы тут будем стоять?».
        - Да не меньше месяца, - пожал плечами голландец. «Пока разгрузим то, что привезли с Явы, пока погрузимся…Но вы не бойтесь, если все будет в порядке, летом следующего года уже будете в Лондоне».
        - Очень бы хотелось, - пробормотал Майкл, сцепив длинные пальцы.
        - А вы неплохо знакомы с морским делом, кстати, - улыбнулся голландец. «Для священника, понятно».
        - Я шесть лет провел на корабле, ребенком - сухо ответил преподобный. «Мой покойный отец был капитаном».
        Он ушел к себе в каюту, а голландец, проводив его глазами, пробормотал: «Три года проповедовал туземцам в джунглях, и хоть бы порадовался, что, наконец, город перед собой видит. Хоть да, тут же католики, это для него хуже туземцев. Мне-то все равно, - католики, протестанты, - главное, деньги чтобы платили»
        - Вот туда и встанем, - улыбнулся капитан, завидев свободное местечко. «Как раз посередине, удобно будет, спьяну не заблудишься».
        На палубе расхохотались, и «Милая Луиза», ведомая уверенной рукой, направилась к грузовой пристани.
        Он сидел на узкой, высокой койке, - со времен его детства на «Святой Марии», он ненавидел такие. «Не то, что бы я на них спал, - криво усмехнулся Майкл, - у Берри мы на полу в чулане ночевали, а потом - в гамаках, вместе с матросами». Он отложил Библию женевского издания, и, взглянув в распахнутые ставни, отвел взгляд - с берега тянуло жаром, специями, человеческим потом, разносчик, стоя на набережной, нараспев предлагал какую-то дрянь.
        То письмо Майкл сжег, едва прочитав, - он как раз тогда готовился уехать в Бантам миссионером, вместе с экспедицией Корнелиса де Хаутмана.
        - В море, значит, - хмыкнул он, глядя на то, как рассыпаются хлопья пепла в камине. «И успел обрюхатить еще одну шлюху перед смертью. Ну, хоть она тоже сдохла, с отродьем ее, меньше хлопот будет. А братец мой жив, значит. И та девчонка жива. На троих, значит, наследство, придется делить. Ну ладно, это мы еще посмотрим.
        - Вот только, зная дорогого папу, - Майкл чуть улыбнулся, - кроме наследства, он еще кое-что, наверняка, припрятал, зря он, что ли, тридцать лет в Карибском море плавал? Доберусь до Лондона, схожу, узнаю - вдруг папа оставил письма какие-нибудь? Наверняка, - Майкл закрыл глаза и глубоко вздохнул.
        Он лег на койку, повернувшись лицом к переборке, и, сжав зубы, велел себе:
«Терпи».
        Терпеть становилось все труднее, - в джунглях, стараясь выжить, он просто об этом не думал, а сейчас, когда в каюту с берега веяло томной, осенней жарой, когда корабль чуть покачивался на легкой волне, - Майкл опять почувствовал то, что он усмирял все эти годы.

«Не сейчас, - сказал себе он. «Тогда, когда у тебя будут деньги, тогда, когда ты будешь на пути туда, к своей цели. Только тогда, но не сейчас».
        Он встал, и, пройдя в боковой чулан, сняв рубашку, облился водой. Вытираясь, он прислонился лбом к доскам, и, заставил себя вспомнить Санта-Ану. Как и всегда, это помогло - желание сменилось отвращением, и Майкл, устроившись на койке, облегченно вздохнув, опять взялся за Библию.
        Хосе приложил пальцы к смуглому запястью больного и затаил дыхание, одновременно, внимательно, осматривая морщинистое лицо. Сердце билось с перебоями, то часто, то медленно, замирая. «Странно, - подумал он, - лицо истощено, а на теле - отеки».
        Юноша вымыл руки горячей водой и осторожно приподнял оба века - по очереди. «Еще и паралич глаза, - пробормотал он.
        - У него болят ноги, он с трудом ходит, и не помнит, как его зовут, - раздался сзади мягкий голос наставника. Индиец говорил на хорошем португальском, и, когда Хосе, приехав сюда, в горы, удивился, услышав его приветствие, тот только улыбнулся: «Я полвека лет лечил там, - он махнул рукой на тонкую полоску океана, - в городе. Вот сейчас, на старости лет, сюда перебрался».
        Хосе окинул взглядом тонкую, стройную фигуру индийца и подумал: «Интересно, когда он начал лечить? Ему же лет шестьдесят, не больше».
        - Мне восемьдесят три, - сухо сказал врач. «Пойдемте, покажу, где вы будете жить».
        Комнатка оказалась крохотной, но чистой, кормили - хоть и скромно, без мяса, - но вкусно.
        Хосе, однажды вечером, сидя при свече, приводя в порядок свои записи, подумал:
«Вот бы не уезжать отсюда подольше».
        Он посмотрел еще раз на больного и, вздохнув, сказал: «Это может быть старческое помутнение ума, сопряженное с болезнью сердца. Ему же лет семьдесят?».
        - Ему тридцать, - ядовито сказал наставник, - и два месяца назад он играючи таскал мешки с рисом там, в порту.
        - Да, - Хосе задумался, и, посмотрев на деревянную миску, что стояла рядом с больным, спросил: «Почему его кормят иначе, чем остальных? Всем сегодня давали обыкновенный рис, я сам его ел, а ему - что-то другое, - юноша понюхал. «Это тоже рис, но какой-то странный, я такого не видел».
        - Молодец мальчик, - нежно сказал наставник. «Это рисовые отруби».
        - Но зачем? - удивился Хосе. «Что они изменят?».
        - А! - индиец поднял длинный, чуть костлявый палец.
        - Вот об этом мы будет говорить вечером, после ужина, а за него, - врач наклонился и ласково поправил на больном тонкое одеяло, - ты не беспокойся, его вовремя привезли и отсюда он уйдет на своих ногах. А теперь пойдем, червь у того ребенка уже показался в язве, надо начинать его вынимать.
        Вечером, после занятия, Хосе подошел к ограде террасы и посмотрел на океан.
«Ничего-то мы не знаем, - вдруг усмехнулся юноша, - ну, кто бы мог подумать, что человек может серьезно заболеть просто потому, что ел обыкновенный рис».
        Он оглянулся вокруг и, полюбовавшись садом, добавил:
        - Надо же, в каждом растении, в каждом дереве, или цветке есть польза. И почему мы, в Европе, так мало используем коноплю в лечении? Глушим пациентов опиумом направо и налево, а конопля, оказывается, незаменима, при постоянных болях. Правильно я сделал, что сюда целый мешок тетрадей привез, хоть есть куда рецепты записывать.
        Он потянулся и, широко зевнув, подумал, о завтрашней операции. «Будем чинить сломанный нос, - пробормотал он, - я и не знал, что так можно. Ну, хоть высплюсь сегодня, вроде тихий день был.
        Хосе пригляделся к низкому, беленому зданию храма, и, приставив ладонь к глазам, понял, что отдохнуть ему не удастся - наставник махал с порога рукой.
        Уже на рассвете юноша вышел наружу, и, сняв испачканный кровью фартук, прислонился к стене.
        - А ты что думал? - рассмеялся индиец, потрепав его по плечу. «Это у тебя первая двойня?».
        - У нас, - Хосе махнул рукой на запад, - акушерки детей принимают, врачей зовут только когда операцию надо сделать…, - он замялся.
        - Убить роженицу или ребенка, да, - сухо ответил наставник. «Ну, как я тебе уже говорил, - резать мы все умеем, а вот сделать так, чтобы резать было не надо - это, мальчик, приходит с опытом».
        - Невозможно сделать так, чтобы роженица после этой операции не умерла, - горячо, несмотря на усталость, ответил Хосе. «Просто даже от боли…
        - От грязи умирает больше людей, чем от боли, - ехидно сказал индиец. «И чтобы такого не случилось - иди, согрей воды, и как следует, прокипяти все инструменты. Ну и комнату, конечно, вымой. В добрый час мальчики-то родились, - добавил врач, глядя на встающее из-за гор солнце. «Надо будет их гороскоп рассчитать».
        Хосе рассмеялся. «Вы в это верите?»
        - Верю, - коротко сказал индиец и подтолкнул ученика к колодцу: «Я не за тем потратил столько денег на лучшие ножи в округе, чтобы они ржавчиной покрылись. Иди, работай».
        Вечером, добравшись до своей комнаты, Хосе достал дневник, и, окунув перо в чернильницу, замер, рассматривая свои руки. Следы от детских ожогов совсем уже стерлись. «Я ведь ничего не помню, - пробормотал он. «Папа говорил, что я играл рядом с очагом. Я сирота, мои родители умерли, папа подобрал меня в Лиме. Мой отец был испанцем, а мать - индианка».
        Он и, правда ничего не помнил - только иногда, редко, ему снился костер - высокий, большой, он слышал отчаянный крик женщины и звук выстрелов. Еще почему-то пахло миндалем и апельсиновым цветом. Хосе даже отцу не говорил об этих снах - да и не сны это были, а так - обрывки, видения.
        Проворочавшись почти всю ночь, на рассвете он посмотрел в беленый потолок, и пробормотал: «Папа же говорил, мне, когда я родился, да. В марте».
        После трапезы - лепешки, кокосовое молоко и какие-то фрукты, Хосе, подождав наставника у входа в храм, где помещались больные, краснея, сказал:
        - Я тут подумал - а можно рассчитать мой гороскоп? Не то, чтобы я в это верил, да и нельзя нам…, Только я точного времени своего рождения не знаю, да и дня, когда я родился - тоже.
        Только месяц и год».
        Индиец ласково посмотрел на него и ответил:
        - Ну, это не страшно. А что ты не веришь, и вам нельзя - он хмыкнул, - так там, - он показал рукой на равнину, - я кому только гороскопы не рассчитывал. И все не верили, и всем было нельзя. Пошли, - он подтолкнул ученика, - во-первых, червь высунулся еще дальше, а во-вторых - привезли больного с какой-то странной лихорадкой, он пока отдельно от других, надо его осмотреть, как следует.
        Хосе на мгновение обернулся, и, подставив лицо утреннему солнцу, улыбаясь, замер на пороге прохладного, чистого храмового зала.

«Отец тут был, - внезапно подумал Майкл Кроу, проталкиваясь через шумный, остро пахнущий пряностями базар. Жемчуг - белый, розовый, серый, - был насыпан в глиняные, большие горшки, в полутьме лавок колыхались разноцветные, драгоценные шелка, откуда-то доносился запах еды.
        - Он же рассказывал нам, еще там, в усадьбе, я помню. Теодор еще тогда картинки рисовал, с языческими храмами. И деревенский дом наш нарисовал, когда мы на
«Святую Марию» уезжали, на прощание. А потом, когда мы в Лондон вернулись, рисунок этот в усадьбе Клюге повесили, в кабинете дяди Питера. Все правильно. Там сейчас эта шлюха всем заправляет, вдова, так сказать. Под всей Европой повалялась, и разыгрывает из себя приличную даму».
        Он остановился и сцепил на мгновение пальцы. «А если здесь? - подумал он и тут же поморщился: «Терпи. Нельзя потворствовать своим страстям, иначе, что ты за пастырь? Все должно быть так, как положено, как говорят заповеди. Мамочка же учила тебя: «Если ты смотришь на что-то с вожделением, то Господь тебя накажет».
        Майкл увидел ласковые, мягкие руки мамочки, ощутил ее запах - свежий хлеб и что-то теплое, пряное, вспомнил простой медный крестик на скромном, сером платье, и глубоко вздохнул.
        - Нельзя, - он пошел дальше, - даже если никто не узнает, - все равно нельзя. Господь следит за каждым шагом человека. И потом, - он усмехнулся, - неужели ты хочешь быть похожим на него? Вспомни Санта-Ану, эту мерзость, - он сглотнул и, как всегда, почувствовал, как у него горят щеки. «Нет, терпи до Лондона, а там уж, - он невольно улыбнулся, - если в завещании все так, как ты думаешь…
        - Простите, - услышал он женский голос. «Я вас толкнула».
        - Ничего, - даже не думая, ответил он по-португальски - испанский Майкл знал, как родной, и, уезжая в Бантам, выучил португальский за три месяца. «Это вы меня простите».
        Женщина была много ниже его - с каштановыми, мягкими волосами, в роскошном, зеленом, расшитом бронзой сари. На обнаженных до плеч руках звенели браслеты, и пахло от нее чем-то свежим - будто бы цветами.
        Он покраснел, опустил глаза и еще раз пробормотал: «Простите».
        В нежной ложбинке у начала шеи висел маленький золотой крестик. Женщина повернулась, и ушла, покачивая широкими бедрами. «Как мамочка, - пробормотал он. Мамочка тоже ходила так - мягко, плавно, будто и, не касаясь ногами земли.
        Каштановая голова виднелась где-то вдалеке, и Майкл, не видя ничего вокруг себя, поспешил за ней.
        - Бабушка! - Анушка вышла на террасу и рассмеялась - Амрита кормила павлинов.
        - Ходят и ходят, - проворчала пожилая женщина. «Еще и птенцов вывели тут, не поверишь».
        Она отставила миску с зерном, и, повернувшись, раскрыла объятья: «Ну, иди сюда!»
        Анушка сбежала вниз, и окунулась в бабушкин запах - перец, имбирь, и еще что-то - тоже теплое, щекочущее нос.
        - Покажись, - Амрита повертела ее из стороны в сторону. «Ну, сколько мы с тобой не виделись? Год уже, да. Ты у себя-то была, или сразу ко мне?»
        - Вещи оставила, - махнула рукой Анушка. «Очаг было лень разжигать, я и подумала - покормит меня бабушка, наверное?». Она лукаво подняла ухоженную, каштановую бровь и, прижавшись щекой к мягкой щеке Амриты, сказала: «Ну, правда, на рынок я забежала, купила кое-что. Меня уже на две свадьбы успели пригласить».
        Амрита рассмеялась. «А что ты хочешь - я-то уже не танцую, не зовут меня, а кроме тебя, тут из танцовщиц, и нет никого. Хоть и христиане - а все равно, старых правил держатся, так что готовь бусины из ожерелья, будешь раздавать. Сама же знаешь, как нас называют - те, кто несет счастье. Как ты там, на севере-то, денег заработала?
        Анушка усмехнулась и, вытянув руку, полюбовалась крупным, обрамленным в алмазы, изумрудом.
        - Ну, это так, - она рассмеялась, - не могла удержаться, чтобы не похвастаться. Остальное там, - она махнула на улицу, - в тюках, ко мне повезли.
        - Правнучку бы ты мне родила, вот что - ворчливо сказала Амрита, подталкивая женщину к террасе. «Тридцать лет тебе все же, не девочка уже. Кальян разжечь?».
        - А как же, - Анушка блеснула зеленовато-серым глазом. «Зря я, что ли в том году его привезла? На севере его все курят. У тебя, наверное, и гашиш есть? - она подмигнула бабушке.
        - И гашиш, и табак твой, - все, что хочешь, - та рассмеялась. «В кладовой держу, мне- то оно, как сама понимаешь, ни к чему. Сейчас я тебе фрукты нарежу, так, перекусить, а потом - поедим, как следует».
        - А правнучку, - Анушка устроилась на террасе, и, скинув сандалии, полюбовалась своими крохотными, расписанными хной, ступнями, с унизанными кольцами пальчиками, - может и рожу. Попозже. Раз уж в пятнадцать не родила, как все вы, - она подтолкнула Амриту, - так дай мне погулять немного.
        - Лакшми назовем, - приговорила Амрита. «А эти, - она пренебрежительно махнула рукой в сторону собора, - пусть крестят, как хотят. Ты там, на севере, крест-то свой убирала, надеюсь? - спросила она внучку.
        - Так бы меня и пустили в храмы с крестом танцевать, - рассмеялась Анушка. «Да я его только тут ношу, сама знаешь, - она презрительно сморщила нос, - чтобы не цеплялись».
        - Все равно, - велела Амрита, вынося блюдо с фруктами, - в собор ходи, а то мало ли что.
        - Пойду, - внучка зевнула и оживилась. «О, манго!»
        - Ну, я же знаю, что ты любишь, - рассмеялась Амрита, и, сев напротив, подперев щеку рукой, сказала: «Ну, рада, что приехала?»
        Анушка взяла смуглую, сильную руку бабушки и поцеловала ее. «Не сказать как, - тихо ответила женщина.
        Они говорили на местном языке - Майкл не понимал ни слова, но ему было достаточно слышать ее голос - высокий, мелодичный, будто звенящий колокольчик. «Анушка, - пробормотал Майкл. «Анушка». Он вспомнил серо-зеленые, обрамленные длинными, пышными, ресницами глаза, и блеск крестика на шее. «Теперь я знаю, где ее искать, - улыбнулся про себя Майкл, и, развернувшись, пошел обратно к гавани.
        Джованни посмотрел на леса, что окружали будущую базилику, и, сказал, не поворачиваясь:

«Его святейшество будет доволен. Собор собором, а тело отца Франциска Ксаверия должно покоиться так, чтобы люди всегда смогли прийти к нему, помолиться. Скоро мы начнем процесс канонизации, великий он был все же человек, - Джованни перекрестился.
        - Да, - ответил, глава Святой Инквизиции Гоа, - говорят, только апостол Павел обратил в христианство больше людей, чем он. Я слышал, вы отсюда отправитесь по его следам, в Японию?
        Джованни помолчал, и, любуясь мраморным, украшенным драгоценными камнями полом базилики, сказал: «Да, орден меня просит проверить, как обстоят там дела в семинарии, ну и вообще - они далеко, к ним редко приезжает кто-то. Сейчас подожду корабля, что везет из Рима книги для них, и поеду. Так что побываю там, где и отец Франциск, - он рассмеялся.
        Осеннее солнце, казалось, заполняло все своим сиянием. Собор, - огромный, белокаменный, - поднимался вверх, и Джованни, взглянув на его стены, подумал: «Ну, корабля этого я вряд ли дождусь». Он чуть было не улыбнулся.
        - Я вас хотел поблагодарить за тот ящик для доносов, - священники стояли на террасе перед папертью, что выходила прямо на океан. Внизу, на узких улицах, царила полуденная толкотня. «Так вот, - продолжил инквизитор, - город у нас небольшой, все друг друга знают, ну, сами понимаете, люди часто предпочитают не доносить на соседей, или там родственников. А так - очень удобно».

«Разумеется, - холодно подумал Джованни. «А еще очень удобно иметь запасной ключ к этому ящику, - все меньше невинных людей пострадает».
        - Мы так делали в Мехико и Лиме, - ответил он. «С одной стороны, вы же знаете, формально не принято рассматривать анонимные доносы, а с другой, - Джованни пожал плечами, - как вы правильно заметили, они тут все друг друга покрывают. Хотя ну о чем тут могут доносить? - он улыбнулся. «Паства набожная, как я успел заметить, на службах не протолкнуться».
        - Если бы они еще не сажали эти свои священные деревья перед входом в дома…, - пробормотал инквизитор.
        - Вроде венчаются в соборе, все, как положено, а потом, дома - начинаются какие-то языческие церемонии, танцы эти дикие, песни, - священник поморщился. «Имена у всех христианские, но это тут, - он показал на церковь, - а едва выйдут за порог, - называют друг друга какими-то местными кличками, язык сломаешь. Вообще надо требовать, чтобы они и между собой по-португальски говорили, а не на этом конкани.
        - Отец Франциск, кстати, всегда, выступал за то, чтобы миссионеры знали местные языки, - сухо сказал Джованни. «Он сам, как вы помните, писал своему ученику, отцу Гаспару, который уезжал в Ормуз, - Джованни закрыл глаза и по памяти процитировал:
«Если ты хочешь, чтобы работа твоя принесла плоды, - для тебя и для ближних людей, если хочешь достичь утешения - иди к грешникам, и говори с ними на их языке. Они - живые книги, по которым ты должен учиться».
        - Так что, - Джованни усмехнулся и перекрестился, - будущий святой покровитель Азии нам завещал увещевать, а не жечь, отец Фернандо. Пойдемте, там, наверное, уже, очередь к исповедальням выстроилась, неудобно заставлять людей ждать.
        - А это правда, что вас хотели выбрать генералом ордена? - внезапно спросил отец Фернандо.
        - Нет, - рассмеялся Джованни, - мой друг, отец Клаудио, прекрасный пастырь, и я рад, что он стал генералом. К тому же, - он пожал плечами, - я, отец Фернандо, предпочитаю быть просто священником.
        Он вскинул голову, заходя в прохладную тишину собора, и почему-то подумал: «Приеду в Англию, поселюсь в деревне, и буду ходить в самую скромную, самую маленькую церковь, какую только найду».
        - А вы уже неплохо говорите на конкани, - рассмеялась сеньора Амрита, разливая кокосовое молоко. «Ну, для иностранца, конечно».
        - Я вообще способный, - рассмеялся Джованни, - три языка знаю. Ну, - он потянулся за бокалом, - так, на рынке объясниться могу, не перехваливайте меня. Я вам вина, принес, кстати, можно ведь вам?
        Темно-красные губы улыбнулись. «Ну, отчего же нельзя? На севере, его нет, понятное дело, император запрещает, а у нас тут его много, португальцы любят. В старые времена вино кшатрии пили, воины, и правители наши».
        Женщина поставила на стол большое блюдо с рыбой, и, поймав взгляд Джованни, улыбнулась: «Внучка моя придет, помните, я вам рассказывала, Анушка. Она как раз с севера вернулась, сегодня на свадьбу ходила, танцевала там, так, что покормить ее надо, как следует, проголодалась».
        - А зачем вы на свадьбах танцуете? - спросил Джованни, наблюдая за ловкими руками женщины, что раскладывали по тарелкам рис.
        Она прервалась и ласково на него посмотрела: «Считается, что мы приносим счастье. Мы же, синьор Джованни, не как все другие - нас посвящают богам, и после этого мы уже никогда не можем овдоветь. Ну, как ваши монахини, - она расхохоталась, и Джованни почувствовал, что краснеет.
        - Смутила я вас, - Амрита присела и, скрывая улыбку, сказала: «Конечно, между нами и монахинями общего немного…»
        - Они тоже поют, бывает, - Джованни невольно рассмеялся.
        - Кто поет? - раздался высокий, звонкий голос и на него повеяло свежим запахом цветов.

«Только не просите меня петь - я на этой свадьбе чуть не охрипла!».
        Джованни встал и сглотнул - на террасу вышла женщина, красивей которой он очень, давно не видел. «Венера, поднимающаяся из моря, да, - вспомнил он ту картину синьора Тициана Вечелли».
        Каштановые, мягкие локоны падали на плечи, широкие бедра чуть покачивались, на тонких щиколотках и запястьях звенели браслеты. Шелковое, расшитое серебром, серо-зеленое, - в цвет глаз, - сари, обтягивало большую, высокую грудь.
        Она подняла голову - женщина была ниже его, не доходила ему и до плеча, и сказала:
«А вы тот самый синьор Джованни! Бабушка мне о вас рассказывала. Я Анушка, - она улыбнулась, блеснув белыми, мелкими зубами, и Джованни, откашлявшись, сказал: «Рад знакомству, сеньора».
        - Есть хочу, - сказала Анушка, усаживаясь за стол, отрывая половину свежеиспеченной лепешки. «Меня там покормили, но все равно - хочу. Что тут у нас, - она повела носом, - пахнет вкусно. А рисовый пудинг будет? - спросила она бабушку.
        - А как же, - сеньора Амрита улыбнулась.
        - Все съем, - пообещала Анушка и, взглянув на Джованни, велела: «А вы торопитесь, а то я вам ничего не оставлю. Потом я вам поиграю, если хотите, у меня вина с собой. Это как ваша лютня, - она отпила кокосового молока и, скинув сандалии, подобрав под себя ноги, расправила подол сари.
        Джованни посмотрел на тонкий, искусный рисунок хной, что украшал маленькие ступни, и спросил: «Вина хотите? Я хорошее принес, французское, из своих запасов, вы такое и не пробовали, никогда, наверное»
        - Наливайте, - приказала женщина. «Я год на севере была, там вина не дождешься. Потом кальян разожжем, вот вы его пробовали, сеньор Джованни? - она вздернула бровь. «Хотя нет, вы же священник, вам нельзя, наверное».
        - Ну отчего же, - Джованни подумал, что больше всего на свете ему хочется вынуть Анушку из этого сари, и заставил себя, отведя от нее глаза, продолжить, - можно, сеньора Анушка.
        - Вот и славно, - женщина приняла от Джованни бокал, их пальцы соприкоснулись, и Джованни с удивлением заметил, что она покраснела.
        Сеньора Амрита выглянула из кухни и ворчливо сказала: «Рыбу-то ешьте, остынет, она свежая совсем».
        - Острую еду, любите? - весело поинтересовалась Анушка, глядя на слезы в красивых, темных глазах мужчины.
        - Чем острее, тем лучше, - ответил Джованни, и вдруг почувствовал легкое прикосновение ее руки. Она вытерла его щеку шелковой салфеткой и сказала: «А я вот готовлю еще острее, чем бабушка».
        - Очень хотелось бы отведать, - Джованни выпил вина и застыл, - она смотрела на него своими блестящими, большими глазами, и, вдруг, зардевшись, тихо сказала: «Мне бы тоже очень хотелось вас покормить, сеньор Джованни».
        Хосе наклонился над лежащим ребенком и ласково сказал, подбирая слова на конкани:
«Ты молодец. Потерпи еще немного».
        Мальчик, вздохнув, закрыл темные глаза и прикусил губу.
        Хосе посмотрел на червя, что торчал из язвы на ноге, примотанный к палочке, и, осторожно, аккуратно взявшись за нее, потянул на себя.
        Ребенок тихо заплакал. «Все, все, - Хосе погладил его по щеке. «Все, мой хороший, сегодня больше не будем этого делать, отдыхай».
        Поднимаясь, он зло пообещал червю: «Выну тебя и сам растопчу ногой, понял!»
        - Хорошо, у тебя хорошо получилось, - одобрил его индиец, стоящий сзади.
        - И почему мы не можем выгнать его каким-то лекарством, как тех, что живут в желудке? - пробормотал Хосе, вымыв руки в тазу. «Дитя же страдает».
        - Когда-нибудь сможем, - пожал плечами врач. «А этот - он вселяется в самую плоть человеческого тела, и ребенку еще повезло - если бы, например, червь стал выходить через глаз, или рот, - мальчик бы сразу умер.
        Хосе поежился.
        - Я такое видел, - добавил индиец, и, похлопав его по плечу, велел: «Пойдем, готов твой гороскоп».
        Юноша сцепил смуглые пальцы, искоса посмотрев на индийца - тот стоял, вглядываясь в блестящую полоску океана на западе.
        - Люди думают, - вдруг улыбнулся наставник, - что звезды сообщат им все - про их прошлое, про то, что с ними станет, - он обернулся к Хосе и добавил: «Ты читал книгу этого вашего врача, Гарсии де Орта, о наших болезнях?»
        - Разумеется, - удивился Хосе. «Стал бы я сюда ехать, не прочитав ее».
        - Ты здесь уже довольно долго, - индиец все еще улыбался, - эта книга - она исчерпывающая?
        Хосе заливисто рассмеялся. «Да что вы! Там еще пять томов потребуется, и то, - он подумал, - будет мало».
        - Так же и с гороскопом, - врач помолчал. «То, что в нем написано, - это не более чем несколько страниц, все остальное - добавляешь ты сам». Он окинул Хосе внимательным взглядом и сказал: «Во-первых, тебе предстоит узнать, кто ты такой. Во-вторых, тебя ждут годы скитаний - но ты будешь не один, это легче. В-третьих - довольно скоро ты поступишь так, как велит тебе честь, но из-за этого пострадает человек».
        Хосе нахмурился: «Что за человек?».
        - Одной крови с тобой, - коротко сказал наставник. «Ты из тех людей, которые всегда действуют согласно рассудку и чести, мальчик».
        - Так это же хорошо, - удивился Хосе.
        - Не всегда, - вздохнул индиец. «А потом…, потом ты сделаешь так, как велит тебе сердце, и будешь счастлив. Но это еще очень нескоро, а пока пойдем, я научу тебя разбираться в запахах и цветах мочи у больных».
        Юноша улыбнулся. «Спасибо вам. Я только тетрадь принесу».
        Наставник посмотрел на прямую, в простой белой рубашке спину, и прошептал: «Ну, конечно, можно было бы сказать ему, что из-за него погибнет самый близкий ему человек, но зачем?».
        Майкл Кроу нерешительно поднял руку и тут же ее опустил. Дверь была низенькая, изящная, сандалового дерева, с искусной резьбой.

«Анушка, - прошептал мужчина. Майкл проследил за ней от того дома, где она разговаривала с другой женщиной, - по голосу, постарше, - сюда, к маленькой, чисто выбеленной вилле. В ухоженном саду гуляли два павлина - бронзово-зеленый, с роскошным хвостом, и поменьше - неприметный, бежево-серый.
        Он вздохнул, и, собрав все силы, постучал в дверь.
        - Что-то вы рано, - раздался смешливый голос, и на него повеяло запахом цветов.
        - Здравствуйте, сеньора, - краснея, сказал Майкл. «Вы меня не помните, наверное».
        Женщина прищурила серо-зеленые глаза: «А, я вас на базаре толкнула. Я что-то обронила, и вы это принесли?
        - Нет, - Майкл закашлялся, чтобы скрыть смущение.

«Глаза, какие красивые, - подумала Анушка, - синие, словно море. Только взгляд странный.
        Голодный, вот. Как у тигра». Она вспомнила охоту, куда ездила с одним из своих покровителей, на севере, и чуть вздрогнула - у этого человека были такие же, звериные, зрачки, - узкие, темные, холодные.
        - Я подумал, - почти неслышно проговорил Майкл, чувствуя, что краснеет, - может быть, вы хотите прогуляться, ну, куда-нибудь.
        Анушка вздохнула и сердито сказала: «Я тут, дома, - он обвела вокруг рукой, - танцую только на свадьбах. Вы, должно быть, с кораблем пришли, так там, в порту, есть много девушек - и местных, и японок, вы туда отправляйтесь. Я здесь не работаю, - она взялась за ручку двери, - я приехала навестить родные края, и сейчас жду гостей. Всего хорошего.
        - Не работаете? - пробормотал молодой человек, зардевшись. «Он красивый, - с сожалением подумала Анушка. «И высокий какой, но сеньор Джованни все равно, выше».
        - Сеньор, - терпеливо стала объяснять женщина, - я танцовщица. Я развлекаю мужчин. Но не тут, не в Гоа. Понятно? А вы идите в гавань, идите, - она, было, стала закрывать дверь, но Майкл непонимающе спросил: «Как развлекаете?»
        - По-разному, - усмехнулась она, и мужчина увидел перед собой переплетение цветков и листьев лотоса, вырезанное на двери.
        Он вонзил ногти в ладони, - до боли, - и зло сказал: «Шлюха! А еще притворяется приличной, крест носит! Все они шлюхи, других нет, те, на Санта-Ане, такие же были, развратницы».
        Майкл почувствовал, как горят у него щеки, и, быстрым шагом пошел прочь. Уже зайдя за угол, он обернулся и, увидел, как высокий, в черной сутане, священник стучит в ту же самую дверь.

«Гостей она ждет, - процедил про себя Майкл. «Впрочем, что еще ждать от этих папистов, все они исчадие дьявола, язычники, да сгорят они в аду». Он внезапно остановился, и пообещал себе: «Ну ничего, я еще вернусь, посмотрю, чем они тут будут заниматься»
        - Да, - усмехнулся Джованни, полоща пальцы в маленькой, изящной фарфоровой миске, и вытирая их салфеткой, - вашей бабушке с вами не тягаться, сеньора Анушка. Я думал, что я знаю, какой острой бывает местная еда, но тут понял, что ошибался.
        Она отпила вина, и тихо сказала: «Очень хорошее, спасибо вам, что принесли. И не надо меня называть сеньорой, можно просто по имени».
        - Ну, - ласково отозвался Джованни, - тогда уж и вы меня по имени называйте. А кто был ваш отец?
        - Голландец, моряк, - она отпила еще вина и вздохнула.
        - Бабушка рассказывала, он маму с собой звал, туда, в Европу, как узнал, что дитя у нее будет, но мама побоялась. Потом он приезжал, соседи говорили, но бабушка тогда на севере танцевала, в Джайпуре, для махараджи тамошнего, и меня с собой взяла. Так он нас и не нашел. Карие глаза у него были, - Анушка улыбнулась, - а у мамы моей, - синие, вот у меня такие странные и получились.
        - Очень красивые, как море в шторм, - тихо сказал Джованни. «Очень красивые, Анушка».
        - У вас тоже, - вдруг, сказала она, тряхнув каштановыми, распущенными волосами. Она подперла подбородок кулачком и добавила, улыбаясь: «Я, когда вас увидела, то обомлела - я и не знала, что бывают такие красивые мужчины».
        Джованни вдруг вспомнил Марию и рассмеялся.
        - Что? - обиженно спросила женщина.
        Он протянул руку через стол, и взял ее пальцы, - маленькие, изящные, с отполированными ногтями, расписанные хной. «Ничего, - он приложил их к щеке, - ничего, Анушка, я просто из Рима, у нас там все такие».
        Женщина почувствовала, как отчаянно, громко бьется ее сердце, и, помолчав, спросила:

«Хотите кальян? У меня и табак, и гашиш есть».
        - Табак, - решительно сказал Джованни. «Потому что я хочу запомнить все, что будет дальше, Анушка, - все, до последнего мгновения».
        Она покраснела - до белых, нежных, прикрытых изумрудным ожерельем, ключиц, и сказала:

«Сейчас принесу».
        В стеклянной колбе булькала вода, тонко пахло розами, и Джованни сказал, смотря на то, как она выдыхает дым: «Я тоже хочу попробовать, только вы слишком далеко сидите».
        - Я могу подвинуться, - она помолчала и рассмеялась: «Это португальцы ваши сюда табак привезли, говорят, Великому Моголу очень нравится. Держите, - Анушка протянула ему наконечник слоновой кости.
        - Все равно далеко, - Джованни смотрел прямо на нее. «Неудобно».
        Анушка одним быстрым, легким движением оказалась у него на коленях, и, смеясь, спросила: «А вот так? Удобно?»
        - Ну, наконец-то, - проворчал Джованни и, устроив ее, как следует, сказал: «Вот теперь хорошо. А сейчас я буду курить, целовать тебя, а ты сиди, и ничего не делай».
        Анушка скинула сандалии, и, прижавшись головой к его плечу, поинтересовалась: «И долго ты будешь курить?».

«Я двадцать три года терпел, - смешливо подумал Джованни, - ничего, потерплю еще немного».
        - Узнаешь, - сказал он, и, проведя губами по ее шее, затянувшись, вдохнув запах лотоса и роз, - закрыл глаза.
        В маленькой, полутемной комнате, - ставни были закрыты, только один, тонкий луч закатного солнца лежал на каменном полу, - пахло цветами.
        - Двадцать три года, - недоверчиво протянула Анушка, нежась в его руках. «Я смотрю, ты ничего не забыл».
        - Такое не забывают, - Джованни поцеловал белую шею: «Я очень любил одну женщину, она умерла, ну, и потом, много всего разного было - в общем, пришлось принять сан. А с тех пор, - он рассмеялся, не в силах оторваться от ее мягкой кожи, - сама понимаешь, нам это запрещено. Не то, - он поднял бровь, - чтобы мне это было важно, но я так и не встретил за все это время ту, ради которой хотелось наплевать на запреты.
        - А сейчас? - она повернулась и дерзко, закусив губу, посмотрела ему прямо в глаза.
        Джованни взял в руки тяжелую грудь, и, полюбовавшись, поцеловав темные, большие соски, рассмеялся: «А сейчас встретил, и, мне кажется, ты это видишь и чувствуешь».
        - Вижу, - согласилась Анушка, бросив взгляд вниз. Маленькая, нежная ладонь легла на его тело, и Джованни, сдерживаясь, чуть застонал. «И чувствую, - она улыбнулась, - боюсь, тут и двух рук не хватит, чтобы это удержать».
        Джованни уложил ее на бок, и, приникнув к уху, сказал: «Не надо ничего удерживать, потому что я хочу еще кое-что вспомнить. Ну, не торопясь, конечно, обстоятельно».
        Потом она лежала, тяжело дыша, целуя его пальцы, и Джованни, помолчав, спросил: «А если я предложу тебе уехать со мной? Я давно хотел, - он поморщился, - покончить со всем этим, надоела мне церковь. Не побоишься?»
        Анушка, опираясь на локоть, рассмеялась: «Да за тобой любая на край света босиком пойдет, зачем спрашивать?». Она поцеловала Джованни, - долго, глубоко, и добавила:
«Куда угодно, милый».
        Майкл прижался к стене дома, - окно спальни выходило в сад, было тихо, город заливал огненный, расплавленного золота, закат. В узкую щель он видел только смуглую, мускулистую спину мужчины, лежащего на низкой, широкой, с разбросанными шелковыми подушками кровати, его темные, с проседью волосы, и ее голову - каштановую, растрепанную. Он напряг слух - но эти двое говорили шепотом.
        - Потанцуй мне, - едва слышно попросил Джованни, так и не выпуская ее из объятий.

«Пожалуйста, Анушка».
        Она высвободилась - одним легким, быстрым движением, браслеты зазвенели, и женщина, оказавшись в центре комнаты, откинув голову, так, что каштановые волосы упали на спину, запела. Крохотная ступня уперлась в пол, руки изогнулись, - и она стала танцевать, сначала только маленькими, изящными пальцами, лукаво смотря на него.
        Терпеть это, - подумал Джованни, - было все равно, что умирать самой сладкой, самой лучшей смертью. Белые плечи мерцали в темноте, полная, большая грудь едва колыхалась, чуть двигались широкие бедра, и, она, - Джованни сам и не понял, как это случилось, - оказавшись рядом, приподняв изящную ногу, поставила ее на край постели.
        - Вот так, - сказал он, припав губами к ее телу. «Вот так и стой, пожалуйста»
        - Я не смогу долго, - смешливо прошептала она, и тут же застонала, раздвигая ноги еще шире. «Да! - шепнула Анушка, гладя его волосы. «Да, любимый!»
        Он не видел лица мужчины, слыша только его голос - тихий, наполненный страстью, молящий. Анушка закричала, и, оказавшись на постели, наклонившись над ним, закрыла их обоих своими длинными, распущенными волосами. Мужчина что-то делал, - так, что она, задрожав всем телом, измучено сказала: «Еще, еще, прошу тебя!»
        Потом она опять закричала, кусая губы, вцепившись пальцами в плечи мужчины, и Майкл ушел - так и не узнав его имя.
        Джованни поцеловал ее куда-то пониже талии, туда, где все было жарким и мягким, и улыбнулся, - она, ловко покрутив задом, прижалась к нему. Он услышал смешок и строго сказал: «Вот сейчас тебе мало не покажется, дорогая моя!».
        - Обещания, - притворно вздохнула Анушка и тут же томно сказала: «Да, да, вот так очень хорошо!»
        - Не сомневаюсь, - пробормотал Джованни, ощущая тяжесть ее груди у себя в руках, пробуя ее на вкус - она, казалось, вся пахла свежестью. Анушка глубоко вздохнула, ощутив его в себе, и, прошептала, уткнувшись лицом в подушку, рассыпав вокруг мягкие волосы: «Хочу, чтобы это длилось вечно».
        - Будет, - пообещал Джованни, чувствуя, как покоряется, слабеет ее тело. Он нашел пальцами то, что хотел, и Анушка, протянув руку, вцепившись ногтями в шелк, сдавленно зарыдала.
        - Хочу девочку, - сказала она потом, устраивая ноги у него на спине. «Прямо сейчас хочу девочку от тебя».
        - Сначала мальчика, - сквозь зубы, ответил Джованни, а потом они уже ничего не говорили, - только в конце, уронив голову ей на плечо, он шептал: «Господи, любимая, любимая моя!»
        Анушка выгнулась, принимая его, отдавая ему всю себя - до последнего уголка, и он еще успел почувствовать, как раскрывается ее тело, - жарким, обжигающим потоком.
        Она пошевелилась и подняла голову с его груди - от собора доносился звук колокола.
        Джованни зевнул, и, поцеловав чудно вырезанные губы, усмехнулся:
        - Пора на работу. Так. Ты тут складывайся потихоньку, а я съезжу за своим сыном приемным, в горы. Бабушку тоже собери, и ждите нас. Придумаю, как отсюда выбраться, не беспокойся».
        - Бабушка не поедет, - грустно сказала Анушка. «Она тут хочет умереть».
        - А ты? - обеспокоенно спросил Джованни.
        Женщина наклонилась, и, взяв его лицо в ладони, строго ответила: «А я не хочу умирать. Я же тебе сказала, - я собираюсь пойти за тобой куда угодно, - хоть на край света, - жить с тобой, рожать тебе детей и готовить тебе еду - самую острую, уж поверь мне».
        Джованни счастливо рассмеялся, и, прижав ее к себе, просто лежал - слушая, как бьются рядом их сердца.
        Майкл зашел в какой-то портовый кабак, и, попросив бумагу с чернилами, улыбаясь, быстро написал на листке бумаге несколько строк.
        - Вот так, - пробормотал он, перечитывая, - пусть ни этой шлюхе, ни паписту ее мало не покажется. Такой же развратник, как отец мой, а она, - Майкл поморщился, - пусть тоже сгорит в аду. Нет, в Лондон, в Лондон, там навещу своих родственников, - он усмехнулся, - и все будет, как надо. Сколько лет сейчас девке этой?».
        Он посчитал на пальцах: «Четырнадцать. Ну, следующим годом будет пятнадцать. Очень, очень хорошо».
        Майкл сложил записку, и, поднявшись на холм, к собору, бросил ее в деревянный ящик с прорезью, что стоял у высоких, уже запертых на ночь дверей здания Святой Инквизиции Гоа.
        Потом он просто постоял на террасе, глядя на запад, туда, где огромное солнце медленно опускалось в лазоревый, как его глаза, океан.
        - Скоро, - пообещал он себе.
        Хосе примерился и, наступив на извивающегося червя, улыбаясь, сказал: «Вот, я же обещал тебя раздавить!»
        Мальчик, рассматривая аккуратно перевязанную ногу, рассмеялся.
        - А ты, - Хосе присел, - выздоравливай, сейчас язва заживет, и пойдешь домой, к родителям.
        И будь осторожнее, ладно, не попадай сюда в будущем?
        - Спасибо, - ребенок прижался щекой к его руке.
        - Вылечил? - раздался с порога низкий, мягкий, такой знакомый голос.
        - Папа! - Хосе обернулся, и, вытирая руки, улыбаясь, повторил: «Папа!».
        Джованни потрепал сына по голове и ворчливо сказал: «Знаю, ты тут навек готов поселиться, но там, - он показал на равнину, - надо кое-что сделать». Он оглядел чистый, прохладный, убранный храмовый зал и протянул: «Да, нам бы так за больными научиться ухаживать».
        - Я только наставника поблагодарю, - попросил Хосе, - вещей-то у меня и нет почти.
        - Ну, иди, - улыбнулся Джованни, - лошади там, у ворот ждут.
        Проводив глазами мальчика, он повертел в руках какой-то цветок.
        - Лодка, да, - подумал Джованни. «Только надо послать Хосе в гавань, договориться с каким-нибудь капитаном, чтобы подобрали нас в море.
        - А так, - он смешливо пожал плечами, - с парусом я управлюсь, надо будет еще какие-нибудь вещи утопить, чтобы их на берег, потом выбросило. И в Кадис. Ну, или в Лиссабон. В общем, все равно куда, до Лондона доберемся. Там сразу обвенчаемся - и в деревню.
        - Бедная Анушка, придется ей корсеты носить, - он представил себе ту грудь, которую еще недавно держал в руках, - в корсете, и глубоко вздохнул.
        - Ничего, до Европы путь долгий, ночей много, налюбуюсь еще. И одежды надо купить на рынке, а то у меня, кроме сутан, и нет ничего, а Хосе меня ниже. Ну да, сейчас ему все и скажу, по дороге. Большой уже мальчик, поймет. А в Лондоне сразу найду Корвино, у него, наверное, и внуки уже есть, он же мой ровесник почти, за пятьдесят ему сейчас. Ох, и выпьем же мы с ним, как в Риме, во время оно.
        Он посмотрел на сына, что, кланяясь, прощался с врачом, и улыбнулся: «Хорошо все же, что я его английскому научил, как знал. Но ведь и знал, да. Вот и время пришло».
        Отец Фернандо повертел в руках записку, и кисло спросил своего помощника: «А где отец Джованни?»
        - Поехал в горы, там его воспитанник, Хосе, он туземцев лечит, - с готовностью отозвался секретарь трибунала.
        - То, конечно, занятие милосердное и христианское, - отец Фернандо перекрестился - но ведь как всегда, - стоит появиться серьезному делу, так самого опытного инквизитора нет. Ну что ж, придется самим, не след с таким ждать.
        - А что там, - заинтересовался секретарь, - опять эти деревья, что они у домов выращивают?
        - Вы прогуляйтесь по городу, - вздохнув, посоветовал отец Фернандо, - посчитайте, потом вернитесь, и я вам дам золотой за каждый дом, у которого такого дерева нет. Уйдете от меня с пустыми руками. Нет, тут не деревья, тут похуже - нарушение обета целомудрия.
        Секретарь побелел и прошептал: «Да кто же это?».
        - Высокий, смуглый, темноволосый, - отец Фернандо повертел в руках записку и внезапно рассмеялся: «У нас тут больше ста священников, это могли быть и вы, отец Серхио, и еще с полсотни, похожих на вас».
        Секретарь что-то прошептал, дрожащими губами, и глава трибунала рассмеялся: «Шучу, шучу. Пошлите людей к этой, - он издевательски улыбнулся, - танцовщице, мы ее припугнем, как следует, она все и расскажет. Ну а потом, над ним, как положено - суд церкви. Хорошо еще, что нашелся благочестивый человек, - отец Фернандо перекрестился, - предупредил».
        Когда они проезжали мимо маленького, усеянного цветами лотоса озера, Джованни, вдохнув свежий запах, вспомнив Анушку, искоса взглянул на сына. Тот улыбнулся и вдруг, остановив лошадь, попросил: «Расскажи мне, кто я такой, папа».
        - Ты же знаешь, - удивился Джованни, тоже натянув поводья.
        - Нет, - Хосе спешился и привязал лошадь к дереву. «Правду. Мне там, - он указал на горы, - наставник рассчитал гороскоп».
        Джованни закатил глаза: «Вот уж не думал, что ты в такое веришь! Ты же ученый!
        - Верю, не верю, - пробормотал Хосе, - а все равно, - расскажи.
        Джованни тяжело вздохнул, и, устроившись под пальмой, сказал: «Ну, садись».
        Мальчик слушал, а, в конце, обхватив колени руками, смотря куда-то вдаль, спросил:

«Значит, у меня есть бабушка, и дедушка?».
        - Были, - Джованни помолчал. «Ты не забывай, много времени прошло. Ты вот что, - теперь я тебе кое-что еще расскажу».
        Он говорил и смотрел на лицо мальчика - тот смотрел на него, чуть улыбаясь, и в темных, красивых, отцовских глазах Джованни не видел ничего, кроме любви.
        Когда он, наконец, замолчал, Хосе, поднял какую-то палочку. Повертев ее в руках, размахнувшись, бросив ее в озеро, он решительно сказал: «Так. Ну, вот приедем в Лондон, я к ним и пойду. С тобой, разумеется».
        - И тебя больше ничего не смущает? - Джованни удивленно поднял бровь.
        - Папа, - нежно ответил Хосе, - ты же мужчина. Нестарый еще. Я тебе, как врач, могу сказать, - все эти ваши обеты вредны для здоровья. Давай, поехали, я хочу познакомиться с твоей женой. И обещай, папа, что у меня будут братья и сестры.
        - Будут, - усмехнулся Джованни. «Только при условии, что у меня будут внуки».
        - Ну, - Хосе ловко вскочил в седло, - мне двадцати еще не было, не торопи меня, папа». Он рассмеялся и вдруг посерьезнел: «Значит, я наполовину еврей?».
        - Да, - кивнул Джованни, трогая с места лошадь.
        - Опять учиться, - ухмыльнулся Хосе, и, увидев взгляд отца, торопливо добавил:
«Надеюсь, ты согласен».
        - Ну как я могу быть против, - ласково ответил Джованни и они стали спускаться по извилистой дороге вниз, к океану.
        Анушка поправила шаль и сказала, презрительно глядя в бесцветные глаза отца Фернандо:

«Я не понимаю, почему я здесь? Я хорошая христианка, хожу на все службы, исповедуюсь, и семья у меня вся - тоже христиане».
        Глава трибунала посмотрел на пылающие щеки женщины и тихо сказал: «Я уж не буду говорить, чем вы себе на жизнь зарабатываете…
        - Мария Магдалина, - дерзко ответила женщина, - тем же промышляла, вы бы и ее сюда вызвали?
        Она обвела глазами беленую комнату, - широко распахнутые окна выходили на океан, чуть шелестели пальмы, и Анушка всем телом почувствовала тоску по нему. «Скорей бы приехал, скорей бы увез меня, - женщина встала, зазвенев браслетами, и добавила:
«Так что если у вас ко мне больше нет вопросов…
        - Сядьте, - тихо, зловеще посоветовал, глава трибунала и кивнул солдату, что стоял у двери.
        Анушка брезгливо сбросила его руку с плеча, и требовательно сказала: «Ну, что еще?

        - У вас был гость, - сладко улыбаясь, процедил отец Фернандо. «Позавчера, после обедни.
        Священник. Кто это?»
        - Не было у меня никаких гостей, - женщина вскинула круглый подбородок, и отец Фернандо подумал: «Глаза-то, какие - неровен, час, обрежешься».
        - Скажите, - ласково попросил он. «Скажите, сеньора Анита, и мы вас сразу отпустим.
        Танцуйте себе и дальше на здоровье. Он ведь вам заплатил, не так ли?»
        - Не было у меня никаких гостей, - раздельно, громко, внятно, произнесла женщина, и опять поднялась.
        - Ну что ж, - грустно сказал отец Фернандо, сомкнув кончики пальцев, - придется нам с вами прогуляться в подвал, сеньора Анита. А ведь так не хотелось.
        Она плыла. Анушка вспомнила, как еще совсем маленькой девочкой бабушка брала ее с собой на океан, и она плескалась в прибое. Однажды ее накрыла волна, и, повертев, покрутив, чуть не утащила с собой. Тогда она почувствовала сильные руки бабушки, и, заплакав, оказавшись у нее в объятьях, выплюнула из горла морскую воду.
        - Вынимайте, - услышала она холодный голос сверху.
        Шелковую, мокрую тряпку, вытащили изо рта, и Анушка, повернув голову - ноги и руки были связаны, ощутила, как из нее рвется поток воды. Отец Фернандо поморщился и отступил.
        - Ну, так кто это был? - спросил он, глядя на растянутый чугунными зубцами рот женщины.

«А то мы сейчас опять вставим воронку, сеньора. И колодки уже готовы, вы же знаете, кровь нам проливать нельзя, а вам, - он бросил взгляд на крохотные, расписанные хной ступни, - ваши ноги дороги, да? Вряд ли вы после колодок сможете ходить, а уж тем более - танцевать».
        Она что-то промычала, и отец Фернандо, улыбаясь, достал зубцы и наклонился к ее губам:

«Я вас слушаю». Женщина плюнула ему в лицо и закрыла глаза.
        - Давайте тряпку и воронку, - зло приказал инквизитор, засовывая зубцы на место.
«И принесите еще пару ведер воды, мне все равно, если у нее там внутри все разорвется, она мне скажет, кто это был».
        Анушка почувствовала воду, - холодную, неумолимую, быструю, - внутри себя, и подумала:

«Я же всегда боялась боли». Перед ней были темные, счастливые глаза Джованни, и она улыбнулась: «Надо, чтобы жил. Бабушку только жалко. Ну, прощайте, милые».
        Она глубоко, напрягшись, вздохнула, и ощутила, как шелк проскальзывает дальше, совсем глубоко. А потом не было ничего, кроме свежего запаха лотоса. Она танцевала, и Джованни смотрел на нее, - как тогда, вечером, в ее маленькой комнате. Анушка оказалась в его руках и ответила на его поцелуй, - сильно, так, что у нее перехватило дыхание, - навсегда.
        Отец Фернандо вынул щипцами тряпку и с отвращением посмотрел на закатившиеся глаза женщины. «Так бывает, - пожал плечами второй инквизитор. «Слишком далеко затолкнули, она и задохнулась».
        - Да, - вздохнул, глава трибунала, - теперь мы уж точно не узнаем, кто это был. Ну, пошлите к ее бабке, жалко старуху, она-то женщина набожная, в соборе убирается. Пусть тело заберет, и скажите, что мы за наш счет ее похороним.
        - Очень милосердно, - одобрил второй инквизитор, и перекрестился.
        Джованни спешился и велел сыну: «Ты иди в наши комнаты, начинай там складываться, я сейчас к отцу Фернандо зайду, проверю, как там дела, а потом, - Хосе увидел, как отец внезапно, нежно улыбается, - отправимся знакомиться».
        - А, отец Джованни, - улыбнулся глава трибунала, подняв голову от бумаг. «Я вас хотел поблагодарить, - отчеты в таком порядке, в каком они полвека уже не были, теперь не стыдно их в Рим посылать. Вы не представляете, что у нас тут случилось!»
        - Что? - лениво поинтересовался Джованни.
        - Нарушение обета целомудрия, - шепотом, оглядываясь, ответил глава трибунала.

«Поступил донос, мы вызвали эту женщину, танцовщицу, как их тут называют, ну, вы понимаете, - отец Фернандо чуть усмехнулся, - а она возьми и задохнись при испытании водой».
        - Очень жаль, - спокойно сказал Джованни, рассматривая пальмы за окном. «Но надо ее похоронить, как положено, хоть она и грешница, конечно. Я могу это сделать».
        - Я был бы очень вам обязан, - обрадовался глава трибунала. «Вы, отец Джованни, настоящий пастырь, - такой, каким был отец Франциск Ксаверий, да упокоит Господь его душу».
        - Я просто делаю свою работу, - темные глаза отца Джованни чуть сверкнули, и глава трибунала удивился: «Плачет, что ли? Да нет, такие люди не плачут, он, будто из камня высечен».
        Джованни и не помнил, как он добрался туда.
        Он шел, проталкиваясь, через гомонящий базар, вдыхая запах специй. Он вспоминал ее глаза - большие, обрамленные пушистыми, длинными, - будто крылья бабочки, - ресницами.
        Анушка посмотрела на него снизу и ласково сказала: «Вот сейчас я чувствую, что двадцать три года ожидания даром не прошли. Только обещай мне, что в следующий раз это не будет так долго, я не вытерплю».
        - В следующий раз, - он, еле касаясь, целовал эту прекрасную грудь, - это будет, как только я вернусь. И потом, - Джованни приник губами к ее шее, вдыхая аромат лотоса, - это будет каждую ночь. Ну и днем тоже, разумеется.
        Анушка нежно рассмеялась и прижала его к себе, гладя темноволосую, с проседью голову.
        Амрита сидела на террасе, глядя на расхаживающих по саду павлинов. Джованни остановился сзади, не зная, не представляя, что сказать.
        - Когда она была маленькая, - тихо проговорила женщина, - она поднималась на рассвете, и кралась сюда, босиком. Кормить птенцов. Я как-то вышла на террасу, а она стоит, смеется, и птицы ей на плечи вспархивают. Три годика ей было.
        Он опустился рядом, положив ей голову на колени, и заплакал. «Не надо, - прошептала Амрита, - то не ваша вина, не надо».
        - Если бы я был рядом, - он помолчал, глубоко вздохнув, - ничего бы этого не было.
        - Как Приянка моя умерла, так мы с Анушкой на север поехали, - женщина положила маленькую, сильную руку ему на плечо, - танцевала я там. А когда вернулась, соседи сказали, что отец ее тут был, искал нас. Видите, как получилось, - если б забрал он тогда Анушку, может, все по-другому и повернулось бы. Не знаю, жив ли он сейчас, может, встретите его, так расскажите, что с дочкой его стало. Виллем де ла Марк его звали, - она замолчала и Джованни спросил: «Тот самый?».
        - Тот самый, - неслышно ответила женщина. «А вы, - он почувствовал в ее голосе улыбку, - если дочка у вас родится, назовите ее Анитой, ладно? Как девочку мою».
        Он, было, хотел что-то сказать, но женщина прервала его: «Того ни вы, ни я не знаете, а один лишь бог, ну, или боги. Может, и будет у вас еще счастье, сеньор Джованни».
        - Я, - он сглотнул, - я похороню ее. Это ничего, что в земле, у вас ведь сжигают, я знаю?».
        - Вам тяжело будет, - вздохнула женщина. «Не стоит, может?».
        Он поднялся, и ответил, вытерев лицо: «Это самое малое, что я могу сделать. Можно, - робко попросил Джованни, - можно мне к ней?»
        - Конечно, - Амрита помолчала. «А что в земле - у нас так святых хоронят, тех, кто просветления достиг. Видите, как получилось».
        - Да, - сказал он, после долгого молчания, - так оно и есть, да.
        Она лежала на носилках, маленькая, закутанная в белое, и вокруг нее были цветы - много цветов, - розовые, алые, желтые. Они закрывали Анушку и Джованни, наклонившись, поцеловав ее в высокий, гладкий лоб, вдохнув запах свежести, прошептал: «Прощай, любимая». Он сел на каменный пол и долго смотрел на ее тело, - и все казалось ему, что он слышит высокий голос там, в полутемной комнате, что звенят на ее запястьях браслеты, и что она вся - в его руках, - быстрая, горячая, такая живая.
        Когда Джованни вернулся на террасу, Амрита, принеся перо и чернильницу, сказала:
«Ну, давайте поработаем. Завтра корабль этот уходит, «Милая Луиза», я с ее капитаном часто письма передаю. Диктуйте».
        Он диктовал, - медленно, внимательно, стараясь ничего не забыть, следя за ее смуглыми руками. Когда Джованни закончил, Амрита, посмотрев на него, потянувшись, коснувшись его пальцев, проговорила: «Вы ведь теперь в Японию, да? Там будет у вас кто-то, с кем письма можно передавать?»
        Джованни покачал головой. «Я напишу, - пообещала Амрита, - напишу им, что вы туда едете.
        И приводите своего мальчика на обед завтра, хоть познакомлюсь с ним».
        Когда он ушел, Амрита посмотрела на бумаги и сказала: «Сорок лет ты ничего не посылала ему, а сейчас хочешь? Может, и умер он давно».
        Женщина закрыла глаза. «Да, двадцать лет мне было, Приянке пять исполнилось. А ему - тридцать семь, он же говорил, он тогда только овдовел, недавно». Она вспомнила светло-голубые глаза и горько подумала:
        - А ведь звал он меня с собой, на коленях стоял, просил. А я побоялась - ну какая из меня жена, туземка, да еще и с приплодом, смеяться бы стали.
        Господи, сколько лет прошло, а я все забыть его не могу, тут же все это было, - она обернулась на дом, - там, в спальне. Он тогда попросил: «Потанцуй мне, пожалуйста». Я танцевала, а он потом вздохнул, потянул меня к себе и сказал:
«Давай поженимся, Амрита, я прошу тебя, уедем со мной».
        Амрита взяла чистый лист бумаги, и, посмотрев на него, написав первую строчку, замерла - в саду кричали павлины, - низко, отчаянно, протяжно. «Дорогой Джон!», - прочитала она, и стала писать дальше.



        Пролог
        Копенгаген, весна 1601 года

        Девочка проснулась, и, поворочавшись, зевнув, открыла глаза. В детской ничего не изменилось - на ковре лежала игрушечная тележка, и деревянные, раскрашенные куклы.
        Она еще раз зевнула, и, помотав льняными волосами, принюхалась - в полуоткрытую дверь доносился запах корицы.
        - Булочки! - обрадовалась девочка. Она, как была, босиком, побежала вниз, по лестнице. На кухне было тепло, и она, просунув голову в дверь, позвала: «Папа!».
        Сэр Роберт поднял голову от бумаг, разложенных на столе, и, собрав их, улыбаясь, протянул руки: «Энни! Доброе утро!»
        Дочь забралась к нему на колени и, положив голову на плечо, спросила: «Мама на работе, да?».
        - Да, счастье мое, - улыбнулся отец, - уже во дворце.
        - У короля? - таинственным шепотом спросила девочка, широко раскрыв серые глаза, засунув палец в рот.
        - И у королевы, - сэр Роберт рассмеялся, и нежно вернул пальчик на место.
        - А ты не работаешь, - девочка выпятила губу. «Почему?».
        - Я работаю папой маленькой Энни, - Роберт поцеловал дочь, - раз мама наша так занята.
        Понятно?
        - Вырасту, - заявила Энни, - тоже буду фрейлиной, буду носить шелковое платье, и на охоту ездить. А вы возьмете меня в Швецию осенью? - озабоченно спросила она. «Я тоже хочу на охоту, мне ведь уже четыре года, я большая!»
        - Возьмем, конечно, - он пощекотал дочь и велел: «Беги, умывайся, а я пока тебе молока налью, и, пока ты спала, я за булочками сходил».
        - Две, - велела Энни, слезая с колен. «Нет, три!».
        Проходя мимо большой, полутемной гостиной, она, как всегда, не удержалась, и заглянула внутрь, - посмотреть на медвежью шкуру. «Это мама убила, - восторженно прошептала Энни. «Вот это да!».
        После завтрака они сели в детской и Роберт, слушая, как дочка бойко читает Псалмы, улыбнувшись, закрыл глаза. «Если бы еще Мэри не надо было так много работать, - вздохнул он, чувствуя весеннее солнце на лице. В полуоткрытые ставни доносился крик чаек, дул свежий, морской ветер и он вдруг подумал:
        - Ну, еще лет десять тут можно спокойно провести. А потом домой, в усадьбу. Все равно у нас после Ее Величества королем Яков станет, наверняка Англия и Шотландия объединятся, так что уже не будем жить на границе. Будем охотиться, сидеть у камина и воспитывать детей.
        - А ты что улыбаешься, папа? - подозрительно спросила Энни.
        - Потому что ты хорошо читаешь, - ласково ответил сэр Роберт. «Сейчас буквы напишем, французским позанимаемся, и пойдем в гавань, а потом - на рынок».
        - Птиц покормим! - обрадовалась Энни.
        Пока она пыхтела, выписывая буквы, Роберт быстро проверил платьица у Энни в сундуках и, обернувшись, спросил: «Какое хочешь?»
        - Бархатную юбочку с кружевом, - вздохнула девочка. «Нет, в ней же только в церковь, или во дворец. Тогда серое платьице, с белым передником».
        На улице она взялась за его руку и серьезно велела: «Ты только иди помедленнее, папа, а то я за тобой не успеваю».

«Как строят-то много, - оглянувшись, подумал Роберт. «Ну да, денег у них сейчас хватает, не воюют, одна зундская пошлина сколько приносит. Отменить бы ее, конечно, только король Кристиан никогда на это не пойдет. Вон, и крепость начали, и, Мэри говорила, этот новый квартал купеческий будут закладывать, на острове, как в Амстердаме».
        Дойдя до гавани, он отпустил дочку кормить чаек, а сам, пошутив с хозяином таверны, взял кружку пива, - оно тут было легче, чем Англии, но вкусное.
        - Ну, как всегда, - сказал Роберт, улыбаясь, - я вам письма принес.
        Хозяин подмигнул, и, приняв перевязанную лентой пачку, ответил: «Вам тоже пришли, вчера еще, с тем барком, что на рассвете пришвартовался».
        Роберт просмотрел запечатанные конверты, и нашел один, с розой Тюдоров на красном сургуче.

«Быстро он, - пробормотал мужчина, выйдя на улицу, допивая пиво. «Ну, впрочем, да, тут такое дело, что тянуть нельзя, надо что-то решать».
        По дороге домой, они с дочкой зашли на рынок, и удачно поторговавшись, купили свежей рыбы, и креветок.
        Энни, было, сморщила нос, но отец ласково сказал: «Нельзя же все время есть булочки, милая. Я тебе пюре сделаю, и рыба будет с пряностями, как ты любишь».
        После обеда он уложил дочь спать, и, сидя на кухне, читая письма от семьи, долго смотрел на то, с розой Тюдоров, что лежало посреди стола. «Нет, пусть Мэри вскрывает, - подумал он. «Я не могу. В конце концов, это для нее, не для меня».
        Он вздохнул, и, потянувшись за «Превосходнейшей историей о венецианском купце» Шекспира, - им присылали из Лондона новые книги, - углубился в чтение.
        Мэри вернулась только за полночь. Выйдя в переднюю, Роберт усадил ее на сундук, и, встав на колени, снял атласные, на каблуке, туфли. Жена поболтала маленькими, в шелковых чулках, ступнями, и он ласково спросил: «Танцевали?»
        - Слава богу, нет, - она улыбнулась, и, вынув шпильки, распустив сложную прическу, быстро заплела косу. «Засели за карты после обеда, и только сейчас Ее Величество изволила идти почивать. Еще ей пришлось о Лондоне рассказывать, зевала, а все равно - слушала. Что тут у вас? - она нежно поцеловала мужа, и Роберт, как всегда, подумал: «Господи, пять лет женаты, а всякий раз - будто только встретились».
        Мэри блеснула лазоревыми, большими глазами и весело сказала: «Вот сейчас наверх поднимемся..
        - У нас хорошо, - он прижался щекой к теплому, белому плечу. «Гуляли, занимались, поели, потом опять гуляли. Буквы написали, тебе же, завтра, не к рассвету во дворец, надеюсь?
        - Нет, - Мэри чуть рассмеялась. «Завтра с утра не моя смена, я дома. Так что ты поспи, и даже до обеда, я с Энни побуду, пусть она мне буквы покажет, похвастается. Паштет вам сделаю, зайцы те повисели, достаточно уже».
        Он заставил себя оторвать губы от ее теплых волос, и тихо сказал: «Письмо тебе пришло.
        От нашего общего знакомого, на столе лежит, в кухне».
        Мэри взяла его руку, поцеловала, и попросила: «Налей мне вина, пожалуйста, я сейчас».
        - Это из тех бутылок, что от дяди Мэтью, - улыбнулся он, подвигая жене серебряный бокал, глядя на то, как она ломает печать.
        Она пробежала глазами ровные строки и чуть побледнев, выпила - сразу треть, одним глотком.
        - Надо ехать, да? - тихо спросил Роберт, сажая ее к себе на колени.
        Мэри помолчала, и, положив голову ему на плечо, ответила:
        - Надо. Принц Иоганн отправляется в Москву летом, ну и я тоже, в составе посольства. Царь Борис попросил, чтобы у его дочери были фрейлины, как принято в Европе. Ну, после того, как эта Ксения обвенчается с принцем. Король Кристиан мне предложил, ну вот, - она помахала письмом, - а наш общий знакомый, конечно, не против такого.
        - Конечно, - кисло ответил Роберт, - эту возможность нельзя упускать - посадить своего человека при московском дворе, тем более тебя.
        - Я вас в Лондон отправлю, - тихо сказала Мэри, - не надо вам туда, - она махнула рукой за окно, - со мной. Побуду там и вернусь, не волнуйся. Это же не Копенгаген, милый, это Москва, ты к такому не привык.
        - Никуда мы от тебя не поедем, - Роберт допил ее вино. «Зря, что ли, ты и меня, и Энни, языку учишь? Привыкну, ничего страшного. Я в Стамбуле жил, не забывай. И вообще, - он стал распускать косу, - я весь день ждал, пока смогу отнести тебя наверх. Так что прямо сейчас этим и займусь, дорогая моя».
        Уже потом, гладя ее мягкие волосы, целуя нежную шею, Роберт смешливо сказал: «Ты, кстати, сможешь там, на Москве, вернуть свой кинжал его законному владельцу».
        - Еще чего, - тонкие, красивые розовые губы, изогнулись в усмешке, и Мэри, одним движением оказавшись сверху, услышав его счастливый стон, наклонившись, прошептала:

«Ты же знаешь, я не делюсь добычей».
        - Да, - сказал Роберт, обнимая ее, прижимая к себе, не отпуская, - так ведь и я тоже, леди Мэри - никому тебя не отдам.
        Девочка спала, и вдруг, услышав что-то, открыла на мгновение глаза. За стеной смеялись - тихо, счастливо.
        - Мама! - радостно подумала Энни и, повернувшись на бок, подложив под щеку ладошку, сказала себе: «Завтра с утра приду к ним, прямо на рассвете. Папа пусть спит, он со мной устает, а мы с мамочкой просто так полежим, она мне про королеву расскажет».
        Глядя на освещенные крыши домов, девочка еще успела подумать: «Какая луна красивая!», а потом она заснула, - спокойно, без снов, свернувшись в клубочек под большим, меховым одеялом.



        Интерлюдия
        Лондон, лето 1601 года

        Темза - широкая, мощная, коричневая, - вздувалась под сильным ветром с востока.
        - Вон, - указал перевозчик человеку, сидевшему в лодке, - вам туда, мистер. Это склады «Клюге и Кроу».
        Человек приподнялся и посмотрел на огромные, приземистые здания красного кирпича, с выходящими на реку низкими воротами. Большие, плоские баржи, что перевозили товары из порта в город, стояли вереницей вдоль течения реки.
        Мужчина выскочил на аккуратную, вымощенную булыжником набережную, и, расплатившись с перевозчиком, пробормотал: «Чисто как, ни одной лужи, подметают тут они, что ли? .
        - На рассвете и на закате с мылом моем, - процедил приказчик, что шел мимо.
        - Вам кого, господин любезный? Если вы за покупками, то розница у хозяина на том берегу, тут оптовые склады. А если вы с контрактом, то это в нашей в конторе в Сити, у церкви Святой Елены, каждый день с семи до девяти утра. Так что опоздали вы немного, уж простите».
        Человек, - богато одетый, при шпаге, задрал голову и увидел горящие золотом буквы над входом. «Торговый дом «Клюге и Кроу», поставщики Ее Величества Королевы Елизаветы, члены Досточтимой Компании Торговцев Мануфактурой, Досточтимой Компании Торговцев Шелком и Бархатом, и Досточтимой Компании Бакалейщиков. Anno Domini
1230".
        - Да, - пробормотал он, глядя на суету грузчиков, - впечатляет. Мне бы самого хозяина.
        - По предварительной записи, каждый понедельник, с шести до семи утра, в Сити, - коротко ответил приказчик. «Сейчас запись на сентябрь, переправьтесь на тот берег, в конторе вам выдадут номер.
        - У меня срочное дело, - рука мужчины потянулась за кошельком.
        - Хозяин за взятки увольняет без выходного пособия, - сухо сказал приказчик, - и после этого остается разве что в провинции старьем торговать - ни один приличная контора уже не наймет. Хотите, идите сами, вон, дверь открыта.
        - А примет он меня? - с надеждой спросил мужчина.
        Приказчик пожал плечами и отвернулся.
        В чистом, просторном зале резко пахло пряностями. Вокруг низкого соснового стола три десятка человек, склонившись над раскрытыми тюками осторожно, внимательно перебирали соцветия гвоздики. Человек окинул взглядом комнату и шепотом спросил у ближайшего работника: «А где мистер Питер Кроу?».
        Невысокий, изящный, темноволосый юноша, в холщовом переднике и нарукавниках, оторвался от конторки, где стояли медные весы, и, держа на весу стальной пинцет с горошиной перца, холодно ответил: «Это я. Будьте любезны, покиньте склад, здесь нельзя находиться посторонним».
        - Я бы хотел с вами поговорить, - заискивающе сказал человек. Питер Кроу окинул взглядом бархатный, отделанный золотой прошивкой камзол, шпагу с эфесом чеканного серебра, и, положив пинцет, велел: «Пойдемте».
        В боковой, маленькой комнате, стоял простой стол и деревянная скамья. «Садитесь, - кивнул Питер, и, накинув на дверь засов, опустившись напротив, поставил на стол песочные часы.
        Лазоревые глаза блеснули льдом, и Питер сказал: «Можете говорить по-итальянски, незачем затрудняться. Я слышу, что вы оттуда. Да и камзол ваш сшит в Милане».
        - Но вы, - попытался было проговорить гость.
        - Я знаю шесть языков, - оборвал его юноша. «Вот что, милейший, меня не интересуют поиски Эльдорадо, или сокровищ сэра Фрэнсиса Дрейка, да хранит Господь его душу, - молодой человек перекрестился, и продолжил: «Также я не вкладываю деньги в поиски Северо-Западного прохода, Ледяного Континента и другие сомнительные экспедиции».
        - Меня интересует только прибыль, выраженная в цифрах. Поэтому говорите, - он кивнул на песочные часы, - потом я вам дам бумагу с пером, и вы подведете итог. Когда я увижу сумму, которая меня устроит, мы будем обсуждать ваше предложение дальше. Может быть».
        Он, сцепив ухоженные, смуглые, с коротко остриженными ногтями пальцы, заметил: «Я жду, синьор».
        - Мы предлагаем вам занять московский престол, - спокойно сказал его собеседник.
        Питер Кроу убрал со стола песочные часы и велел: «Рассказывайте».
        Когда итальянец закончил, юноша наклонил голову, и встряхнув каштановыми локонами, улыбнулся, - мимолетно, тонко: «Все это очень занимательно, синьор, но у царевича были темные глаза. Ореховые».
        - Такие мелочи никого не интересуют, - отмахнулся его собеседник.
        - Насколько я помню, мать царевича еще жива, - задумчиво проговорил Питер Кроу.
«Это не будет представлять, - он поискал слово, - затруднения?».
        - О ней не беспокойтесь, - итальянец помолчал. «Она сделает все, что мы ей скажем».
        - Ну-ну, - протянул Питер и поднялся. «Не вставайте, - остановил он гостя. «У меня есть кое-какие бумаги, с тех времен, они могут быть вам интересны. Я сейчас».
        Он вышел из комнаты, и, спокойно накинув на тяжелую дверь засов, обернулся к приказчику:

«Окна там нет, не выпускайте его, хоть бы он предложил вам стать папой римским. Будет стрелять, - Питер оценивающе посмотрел на дверь, - ничего страшного, тут двадцать дюймов хорошего английского дуба, потом заменим. Лодка моя на месте?»
        - Конечно, мистер Питер, - поклонился приказчик.
        - Я на тот берег и обратно, ждите, - велел юноша, снимая фартук, поднимаясь по лестнице, что вела на улицу.
        - Где он? - обернулся Маленький Джон, входя на склад, доставая оружие.
        - Только не палите тут, - поморщился Питер, указывая на боковую комнату. «Весь товар мне испортите, запах пороха очень стойкий».
        - Я и не собираюсь, мне твой гость живым нужен, - усмехнулся мужчина, кивая двум, что следовали за ним, - неприметным, среднего роста.
        Джон поднял засов, и, стоя на пороге, велел: «Во-первых, уберите пистолет, милейший, а во-вторых, - пройдите с этими господами, они вас отвезут в нужное место».
        Итальянец побледнел и сказал: «Вы не имеете права, синьор».
        - В этой стране, - тонкие губы Джона улыбнулись, - я имею право на все. Ну, впрочем, вы сами увидите, уважаемый, мы с вами скоро встретимся.
        - В Тауэре? - вскинув голову, спросил мужчина.
        - Отчего же, - ответил Джон, - у нас есть много других интересных мест заключения. Уведите, - кивнул он.
        - Я бы тебя пригласил устриц поесть, - уже стоя во дворе, в теплом сиянии полудня, улыбнулся Питер, - но не сезон. Да и тебе к отцу, наверное, надо?
        - Да, - Джон вздохнул, - с ним Констанца сейчас, но она ведь ребенок совсем. Этот, - он кивнул на реку, - пусть поварится, я с ним разберусь, когда отец…, - он помолчал и отвернулся.
        - Сколько еще? - тихо спросил Питер.
        - Дней пять, врач говорит, - Джон помолчал. «А насчет устриц, - матушка же твоя к осени должна из Нижних Земель вернуться?».
        - Да, - Питер рассмеялся, - они с Виллемом и братом моим поехали взглянуть, что там с замком можно сделать. Уильям же юнгой отплывает, в сентябре, в Японию, вместе с адмиралом, так хоть пусть посмотрит на родовой дом де ла Марков.
        - Да, девять лет же ему, - присвистнул Джон, - как время летит. Ну, вот тогда и сядем, поедим, в том подвальчике.
        - Только ты учти, Джон, - спокойно сказал Питер, хоть ты мне и друг, и все остальное, но никаких твоих поручений, - он смешно передразнил разведчика, - я выполнять не буду. Мой отец в тридцать шесть лет из-за них умер, я, - юноша поднял красивую бровь, - собираюсь прожить значительно дольше.
        Джон, ничего не ответив, оценивающе посмотрел на него, и, пожал юноше руку:
«Спасибо за гостя».
        - Констанце кланяйся от меня, - попросил его Питер, и, натянув передник, что висел у входа в склад, раздраженно сказал приказчику: «Все, хватит прохлаждаться, и так полдня уже потеряли, вернемся к этому перцу».
        Он проснулся на рассвете, и лежал, закинув руки за голову, рассматривая беленый потолок маленькой комнаты постоялого двора. Снизу, с улицы, уже доносились звуки просыпающегося Сити.
        - Ну что ж, - пробормотал человек, посмотрев на одежду, разложенную на кресле, - навестим родовое гнездо, так сказать. Посмотрим, что там папа нам оставил, а потом уже - разберемся с остальным. Но сначала, - к собору Святого Павла.
        Мужчина долго и тщательно мылся, и, одевшись, выйдя на узкую улицу, повернул на Биллинсгейт. Взяв угрей, вареных в уксусе, с большим ломтем хлеба, он отказался от эля, и попросил налить ему простой воды.
        - Животом замаетесь, мистер, - присвистнул торговец, подвигая ему стакан.
        Он взглянул на утреннее солнце, - день обещал быть жарким, и еще раз вспомнил все, что ему было нужно. «Ну и отлично, - мужчина аккуратно вытер пальцы салфеткой, и, стряхнув крошки с безупречного, простого черного камзола, пошел на запад.
        Проходя мимо собора, он поднял голову и зло прошептал: «Такие же язычники, как все остальные. Нет, только истинная церковь, очищенная от папистской скверны, принесет спасение. Как сказано от Иоанна: «И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали». Новая церковь на новой земле, только так».
        Он постучал в неприметную, низенькую дверь старого дома, и что-то сказал человеку, вставшему на пороге.
        Маленькую, пыльную комнату заливал косой свет полуденного солнца.
        - Как вы понимаете, - сказал невидный человек, что сидел за пустым столом, - мы вам очень благодарны. Мало кто поедет на Москву, а вы, тем более, еще и русский язык знаете.
        - Да, - сказал человек, блеснув лазоревыми глазами, - отец всегда говорил со мной и братом по-русски, каждый день.
        - Вашего отца нам очень, очень не хватает, - неприметный человек вздохнул, - сэр Стивен, конечно, был такой один.
        Мужчина перекрестился и сказал: «Вечная ему память».
        - Так, - продолжил его собеседник, - поскольку в самой Москве, на Английском Дворе, у нас уже есть священник, а царь Борис разрешил нам взять второго, в Новые Холмогоры, то вы туда и отправитесь. Только там холодно, имейте в виду, - добавил человек, окинув взглядом мужчину, и тот сказал: «Это не страшно».
        - Ну и хорошо, - улыбнулся его собеседник. «Теперь о деньгах. Как вы и просили, мы вам будем передавать их с кораблями. Что касается вашей работы - ну, как обычно, - слушайте, смотрите, запоминайте, сообщайте нам. Вам будут приходить донесения из Москвы…
        - Там тоже есть человек? - заинтересованно спросил мужчина.
        - Разумеется, и не один, - сухо ответил разведчик. «Эти донесения тоже отправляйте сюда.
        Ну и, - он вдруг улыбнулся, - если по истечении пяти лет вы захотите остаться, - мы будем рады. Можем вас послать еще куда-нибудь, у вас же отличный испанский язык, немецкий, да и французский, как родной.
        - Посмотрим, - коротко ответил его собеседник.
        - Ваш корабль отходит сегодня после заката, - разведчик поднялся. «В Бергене пересядете на судно Московской Компании, так безопасней. Ну, желаю удачи, - он протянул руку.

«Мистер Джон извиняется, что не смог с вами лично побеседовать, он в деревне, у него отец умирает».
        - Очень жаль, - мужчина перекрестился. «Можно вас попросить, - если зайдет мой брат, скажите, что я его жду в том подвальчике, у собора, ну он его знает».
        - Мы все его знаем, - рассмеялся собеседник. «А что, капитан Кроу в городе?», - заинтересованно спросил он.
        - Да, мы вчера с ним виделись уже, - улыбнулся мужчина, и, попрощавшись, вышел.
        На улице он сцепил длинные пальцы, и, потрещав ими, усмехнувшись, быстрым шагом пошел к своему постоялому двору.
        - Капитан Кроу! - разведчик раскрыл объятья. «Вот уж кого не ждали! Вы же вроде не собирались этим летом в Англию».
        Высокий, красивый мужчина весело улыбнулся и, поправив шпагу, ответил: «Вот так уж получилось. Но я буквально на одно мгновение, забежал поздороваться, мне еще с братом надо встречаться».
        - Да, преподобный Кроу тут был уже, просил вам передать, что ждет вас в подвальчике нашем излюбленном, - разведчик посмотрел на шпагу капитана и озабоченно спросил: «Это ведь не сэра Стивена?»
        - Оружейнику отдал, почистить, к вечеру заберу, - рассмеялся капитан. «Я отцовскую шпагу берегу, понятное дело».
        - Ну, попутного ветра, - мужчина подал ему руку. «Брат ваш отплывает сегодня, так удачно, что он согласился с нами работать. Мы даже не ожидали, он сам пришел».
        - Ну, - капитан Кроу поднял бровь, - немного уговоров, немного настойчивости. Майкл очень, очень, добросовестный человек, и вы будете им довольны, обещаю.
        - Спасибо вам, - искренне сказал разведчик.
        Питер прислушался и, отложив бумаги, пробормотал: «Вот, никого дома нет, мистрис Доусон на солнышке сидит, в деревне, приходится самому открывать».
        Он спустился вниз, по широкой, мореного дуба лестнице, и, смешливо погладив бога Ганешу по бронзовой голове, - распахнул тяжелую створку.
        - Кузен Питер! - взглянули на него ласковые, лазоревые глаза. Широкоплечий мужчина при шпаге, в безукоризненной белой рубашке и скромном, черном камзоле, протянул руку: «Я - капитан Николас Кроу, мы с вами и не встречались никогда, к моему сожалению».
        - Кузен Ник! - обрадовался юноша. «Заходите, конечно, я вам очень рад».
        Капитан Кроу, чуть пригнув голову, шагнул через порог, и Питер захлопнул за ним дверь.
        - Отличное вино, - капитан Кроу отпил еще и спросил: «От дяди Мэтью, наверное? Как он?»
        - Дядя Мэтью прекрасно, - рассмеялся Питер, нарезая сыр. «Каждые два месяца присылает ящик бургундского, пьет с королем Генрихом, охотится, и выслушивает жалобы королевы на любовниц ее мужа. На Пасху был здесь, но мы его и не видели почти, он, же у нас театрал, все время на том берегу проводил, - Питер со значением поднял бровь, и мужчины рассмеялись.
        - Я сэра Стивена помню, - вздохнул юноша, - он как раз тогда из Амстердама приехал, с кузиной Мирьям, перед тем вашим походом в Картахену. Я на него, конечно, открыв рот, смотрел - он оценивающе взглянул на собеседника и добавил:
«Роста вы одного, но батюшка ваш, конечно, шире в плечах был».
        - Ну, - потянулся капитан Кроу, - мне еще тридцати не было, кузен Питер, у меня все впереди.
        - Жаль, что матушки нет, они с отчимом и братом моим в Нижних Землях, - вздохнул Питер, доливая им вина. «Только к осени вернутся, а так бы они очень рады были встретиться».
        - Я, собственно, ненадолго, - сказал капитан, допивая вино, - мне вечером уже в Плимут надо. Завещание отца моего можно посмотреть?
        - Ну конечно, - удивился Питер. «Если хотите, я вам дам полный отчет по вашей доле - и по вкладу в Московскую Компанию, и по тем деньгам, что у нас в торговом доме».
        - Ну что вы, - поморщился его кузен, - я вам доверяю. Просто взгляну, и все. Оно же в кабинете у вас?
        - Да, - Питер поднялся, и достал из кармана связку ключей. «Пойдемте, я вас провожу».
        Мужчина обвел взглядом шкапы вдоль стен и присвистнул: «Я вижу, у вас тут безопасно».
        - Золота я тут не держу, разумеется, - рассмеялся его кузен, открывая один из шкапов. «Так, на хозяйственные расходы только. Деньги все в обороте, незачем им лежать просто так» Он выдвинул деревянный ящик, и, достав конверт, протянул его капитану: «Держите. Тут для вас еще два документа какие-то, будете забирать?»
        - Да, - мужчина бегло просмотрел завещание. «Ну, все хорошо. Я вам выдам расписку, разумеется, - добавил он, глядя на бумаги в руках Питера.
        Юноша вскинул бровь: «Ну, мы же с вами родственники, можно и так…»
        - Ничего не «так», - ласково сказал капитан Кроу, и, наклонившись над столом, быстро написал несколько строк.
        - Я скажу мистрис Доусон, что вы заезжали, - обещал Питер, провожая его к двери.
«Она рада будет». Юноша помялся и спросил: «А от брата вашего, преподобного Кроу, ничего не слышно? Может быть, он вам пишет? Все-таки семья…»
        - Нет, - грустно сказал мужчина, и, подавая кузену руку, поинтересовался: «Как вы думаете, удобно будет зайти к Мирьям?».
        - Да, - улыбнулся Питер, посмотрев на большие часы немецкой работы, что висели в передней, - она же рядом тут, за углом, дом с синей дверью на Лайм-стрит, вы его не пропустите. Она, конечно, на вызове может быть, вместе с миссис Стэнли, своей наставницей, - но все равно попытайтесь, вы ведь не так часто в Англии».
        - А она сама еще не ходит к пациенткам? - удивился мужчина.
        - Ну что вы, - рассмеялся его кузен, - ей пятнадцать всего, рано пока.
        - Зайду непременно, и спасибо вам, - капитан протянул ему руку.
        - Попутного ветра, кузен Ник, - Питер Кроу пожал ее, и, провожая глазами прямую спину мужчины, пробормотал: «Ну вот, матушка расстроится, что не повидались».
        Капитан Кроу завернул за угол, и, посмотрев на вечернее небо, прошептал себе под нос: «Ну
        , не получится, так не получится». Он перекрестился и быстрым шагом пошел вверх по Бишопсгейт, к Лайм-стрит.
        Мирьям Кроу сняла с очага большой медный таз, и, напевая, поставила его на стол.
«Вот теперь остывайте, - велела она инструментам, - а я пока записи с той недели в порядок приведу. Скоро и домой, - улыбнулась она, глядя на прозрачное, зеленоватое небо Лондона в окне кухни. «Конечно, жалко, что миссис Стэнли меня с собой не взяла, двойни нечасто бывают, но это в деревне, далеко, все, же неудобно девушке туда ездить».
        В дверь постучали.
        Мирьям распахнула ее, и, сказала, улыбаясь, глядя на красивого мужчину при шпаге:

«Миссис Стэнли на вызове, в деревне, я ее ученица. Тут рядом есть еще одна акушерка, миссис Фэрроу, давайте я вас провожу. Давно у вашей жены началось?»
        - Да я не женат, - расхохотался мужчина. «А ты выросла, сестренка!»
        - Братец Ник! - взвизгнула Мирьям и повисла у него на шее. «Проходи, пожалуйста, я так рада тебя видеть! Ты надолго в Лондон? В усадьбе был? Миссис Марта и адмирал, с Уильямом на континенте, так жаль, что ты с ними разминулся».
        - Зато я видел кузена Питера, - ухмыльнулся капитан Кроу. «Он очень похож на отца своего покойного, ну, да ты и не знала его, сестренка. А я вечером уже в Плимут, скоро отплывать.
        Держи, - он вынул из кармана нитку кораллов, - ну не мог же я прийти без подарка.
        - Какие красивые, - ахнула Мирьям. «А в Карибском море они есть разве?»
        - А как же, - ласково сказал мужчина, закрывая за собой дверь, накладывая на нее засов.

«Давай, я тебе помогу надеть».
        Мирьям повернулась спиной и капитан Кроу, застегивая бусы на белой, стройной шее, достав кинжал, тихо сказал: «А теперь, сестренка, пойдем со мной, и не надо кричать, иначе от твоего красивого личика останутся одни лохмотья».
        Она напряглась, почувствовав, как лезвие упирается ей под ребра, и всхлипывая, сказала:

«Ник, я не понимаю…
        - Сейчас поймешь, - пообещал капитан Кроу, подталкивая ее к гостиной. Мирьям, было, уцепилась за косяк, но капитан оторвал ее пальцы от двери и холодно заметил:
«Еще можно лишиться глаза, как у покойного папы было».
        Он оглянулся, и, отодвинув персидский ковер, швырнул ее прямо на дубовые доски пола.

«Потом хлопот с пятнами не оберешься, - спокойно подумал мужчина, - а тут она вымоет, не дура, ни к чему ей следы оставлять»
        - Ник, пожалуйста, не надо, пожалуйста, - она встала на колени и уцепилась за его ноги.

«Зачем, не надо, это же грех, я же твоя сестра!»
        - Ну! - коротко сказал он, приставив кинжал к нежному веку. Мужчина уложил ее обратно и навалился сверху, задрав простое шерстяное платье, разрывая нижние юбки.
        Она, было, пыталась высвободиться, но капитан, зажав ей рот рукой, зло сказал: «А ну лежи тихо!».
        Тогда Мирьям, отвернув голову, не смотря на него, заплакала - быстрыми, крупными слезами, и мужчина почувствовал, как его ладонь увлажнилась.
        Он еще крепче придавил ее к полу и усмехнулся: «Ну, сейчас начну, сестренка».
        Мирьям пронзила страшная, раздирающая тело боль, между ног потекло теплое, влажное, и, ощутив металлический запах крови, она застыла - все, что происходило сейчас, было не с ней. На потолке гостиной миссис Стэнли было чуть заметное пятно, и девушка подумала:

«На Ирландию похоже». Она вспомнила, как отец и еще один человек, смеясь, сидели с ней над атласом Ортелия, показывая ей далекие страны, и закрыла глаза - не было сил видеть это лицо, нависшее над ней.
        А боль все продолжалась, ширилась, она потеряла счет времени, и очнулась только тогда, когда ощутила внутри что-то горячее, чужое, отвратительное.
        Мужчина встал, и, не застегиваясь, велел, приставив к ее горлу шпагу: «На колени!»
        - Посмотри, как следует, - издевательски сказал он. «И почисть, ну! Ртом, а не руками!»
        Она подчинилась, чувствуя, как из нее что-то течет, скапливаясь в лужицу на полу.
        - Если скажешь кому-то, - он наклонился, и пощекотал ее горло острием клинка, - им не жить.
        Ну, ты знаешь, о ком я. Прощай, сестренка, счастливо оставаться».
        Мирьям услышала, как захлопнулась дверь. Она еще немного постояла на коленях, раскачиваясь, а потом, преодолевая боль, пошла на кухню. Вода в тазу остыла.
        Девушка вынула инструменты, и, разложив их на холсте, пошатнувшись, поставила таз обратно на треногу, что стояла в очаге. Подбросив в него дров, стерев слезы со щек, она стала ждать, пока вскипит вода.
        - Ты иди спать, - велел Джон, глядя на клюющую носом в большом кресле у камина Констанцу.
        - Но папа, - она подняла красные, заплаканные глаза.
        - Я побуду с ним, - тихо ответил Джон, оглядывая огромный, уходящий ввысь зал, драгоценные шпалеры на стенах, выложенный мрамором пол.

«Хорошо папа слуг вышколил, - вздохнул он, - два раза в год тут бываем, а все равно - хоть сейчас заезжай и живи. Мы-то с Констанцей в Лондон вернемся, что нам тут делать? У нее там учителя, Мирьям опять же, - как всегда, вспоминая Мирьям, Джон почувствовал легкую тоску, и рассердился на себя: «А ну прекрати! Креститься она не будет, своей матери дочь, и хватит об этом. Не для тебя она».
        - Я ему опиум предлагала, - хлюпая носом, сказала Констанца, - он отказался.
        Джон вздохнул и погладил ее по голове: «Ложись, сестричка, на тебе лица нет. Пожалуйста.
        Я в Лондоне все дела закончил, теперь буду тут, сколько потребуется».
        - Не хочу, чтобы папа мучился, - Констанца разрыдалась.
        - Ну, ты же помнишь, что врач сказал, - Джон присел на ручку кресла и привлек ее к себе, - он уже год с этими болями, он к ним привык. Он просто угаснет, и все, он не будет страдать.
        Иди, отдохни хоть немного.
        Она ушла, шмыгая, волоча за собой меховое одеяло, и Джон, перекрестившись, постучал в опочивальню отца.
        - Третий день жгу, - раздался сухой смешок, - все сжечь не могу. Заходи.
        Мужчина нажал на ручку двери. Джон сидел в огромном кресле, держа на коленях шкатулку с документами.
        - Известный тебе адмирал де ла Марк, - бесцветные губы усмехнулись, - не всегда гвоздику для лондонских купцов возил. Мы с миссис Мартой, во время оно, кое-что из его знаменитого досье уже уничтожили, - Джон опустил морщинистые веки, - вот, заканчиваю. Письма от мертвецов мертвецам, милый мой. Да и я и сам уже, - он слабо махнул рукой.
        - Папа, - Джон взял его холодные пальцы.
        - Новый век, - рассмеялся старик. «Это я и Ее Величество еще живем, но вот, скоро и мы…, - он не закончил и зорко посмотрел на сына.
        - Новый век, новые люди, но правила - те же, понял? Их не мы устанавливали и не нам их менять. Ставь благо страны превыше своего, не бойся указывать сюзерену на его ошибки, поменьше говори и больше, - слушай. Ну и не лезь на рожон, разумеется, - отец исподлобья взглянул на Джона и ласково сказал: «Улыбка у тебя материнская, красивей нее никто не улыбался».
        Он посмотрел на шкатулку, и, захлопнув ее, заметил: «Оставшееся сложи в архив, там есть и полезные вещи. Далее, - он посмотрел на большой, черного дерева стол, и велел: «Вон те конверты подай».
        - Ее Величеству и Якову я уже написал, - старик потер морщинистые пальцы, - с Яковом вы сработаетесь, он спокойный человек, разумный. Ну, о католиках мы с тобой говорили, следите, чтобы головы не поднимали, а будут пробовать - рубите безжалостно. Об этой авантюре Его Святейшества тоже не забывайте, хорошо, что Теодор там, в Польше, он проследит за всем.
        - Теперь, - он порылся в конвертах и протянул сыну неприметный, без печати.
«Открой».
        Джон просмотрел записи, и потрясенно сказал «Папа…»
        - Теперь об этом знают четыре человека, - старик сложил пальцы вместе, - ну, к утру останется три. Последнее, что мне сообщили, - Джон вдруг скривился, как от боли, и, заметив, как озабоченно подался вперед сын, отмахнулся: «Не сильнее обычного».
        - Так вот, - продолжил разведчик, - из Гоа он поехал в Японию. Там, конечно, есть этот Уильям Адамс, но я ему никогда не доверял, и тебе не советую. Так что пока с Испанцем связи нет. Ну, он появится, рано или поздно, он человек умный. Как появится - вот это ему передашь, - отец протянул Джону сложенный втрое лист бумаги с розой Тюдоров на печати.
        - Это очень щедро, - заметил Джон, прочитав.
        - Он служил этой стране сорок лет, - сварливо заметил старик, - и он даже не англичанин. Это самое малое, что мы могли сделать. И, как появится, - не трогай его, пусть едет в деревню и копается в огороде, хватит с него уже.
        - Миссис Марту используй с умом - она отлично развязывает людям языки, впрочем, как и ее брат. Ты подумай, кого потом в Париж ему на замену послать - Мэтью тоже не вечен, - старик чуть улыбнулся. «И помни - мы с Кроу одна семья, уж слишком многое нас связывает, так и будем дальше жить. Что с Германией, кстати? - спохватился отец.
        - Все сделано, - ласково ответил Джон.
        - Через пару лет привези ее туда, - приказал отец. «Сейчас мала еще. И на шифры ее посади, у нее голова светлая, дочь своего отца. Ну, о завещании моем ты знаешь, все исполнишь, - старик мимолетно улыбнулся, и, повертев в руках еще какое-то письмо, - маленькое, написанное изящным, женским почерком, - бросил его в огонь.
        - А что у тебя с Лизой было, в Венеции, - внезапно сказал старик, глядя на горящую бумагу, - так вон, - он кивнул в камин, - знал я одну женщину, и сорок лет спустя она мне написала, что побоялась тогда. Вот оно как.
        - Кто написал? - потрясенно спросил сын.
        - Да неважно, - отмахнулся Джон. «Ты помни, мальчик - если женщина тебя любит, то она ничего не боится. А ты просто жди, - он нежно посмотрел на сына, - ты еще молод. Я в твои годы шпагой напропалую размахивал, а ты у меня умнее. Осторожнее. Вот и хорошо. Возьми там, на столе, стихи твоей матушки лежат, почитай мне. Ты хорошо читаешь.
        - Может, Констанцу разбудить? - осторожно спросил Джон, глядя на то, как синеют мертвенно-белые щеки отца.
        - Еще чего! - ворчливо отозвался тот, не открывая глаз. «Бедная девочка со мной возилась, пока ты этого гонца от Его Святейшества ловил, пусть поспит».
        - Но ведь поймал, - смешливо ответил Джон, открывая рукопись.
        - Поймал, - нежно согласился отец и едва заметно пожал руку сыну: «Молодец. Читай, я посплю».
        На рассвете Джон поднял легкое, исхудавшее тело из кресла, и, опустив его на кровать, укрыв простыней, прошептал: «Спасибо тебе, папа». Он поцеловал высокий, разгладившийся лоб, и, взяв бархатную подушку, опустившись на пол, мгновенно провалился в тяжелый сон смертельно уставшего человека.
        Человек в черной одежде священника вышел на палубу корабля и, посмотрев на плоский берег Англии, что таял в ночной мгле, оглянувшись вокруг, размахнувшись, выбросил за борт шпагу. «Послужила мне, а теперь пусть идет на дно, - смешливо подумал Майкл Кроу.
        Он прислонился к фок-мачте и вдруг рассмеялся: «Дорогой папа нас хорошо натаскал, я и сейчас могу за румпель встать. Ну и славно, это пригодится, в будущем. Я смотрю, папа о братце моем хорошо позаботился, с умом деньги вложил. Не только испанские галеоны топить мог, но и золото хорошо считал.
        - Ну, Николас у нас - рано или поздно погибнет, тогда все мне и достанется. Или я его убью, - Майкл посмотрел на свои красивые, ухоженные руки «Зная братца Ника, о завещании он в последнюю очередь подумает. Девчонку теперь можно не считать - если руки на себя не наложит, то замуж точно не выйдет, такую ее никто не возьмет.
        Дорогой папа прямо указал - доля переходит к ней, только если она выйдет замуж и родит детей. О внуках своих еврейских заботился, как трогательно. А если останется старой девой, - преподобный Кроу усмехнулся, - то будет получать жалкие гроши, а ее доля достанется нам. Ну, то есть мне».
        - Так, - он задумался, - теперь, когда я все это попробовал, - недурно, надо заметить, и все было абсолютно безопасно, - надо выбрать жену. Ну, из тех, понятно, из кузин моих, капитал надо приумножать, в Новом Свете, для моей церкви, он мне понадобится».
        Майкл нашел в кармане письма отца, и распечатал их, подойдя к фонарю, что висел у входа на трап. Бросив один взгляд на карту, он присвистнул: «Да я же знаю, где этот остров, с закрытыми глазами найду, «Святая Мария» в тех краях долго обреталась. Хорошо, очень хорошо. Ну, это потом».
        Прочитав вторую записку, он положил ее в карман, и потрещал пальцами. «Бедная мамочка, - подумал Майкл. «Наверняка ее взяли силой, святую женщину, упокой, Господи, ее душу, - он перекрестился. «Ну что ж, тогда я просто обязан отомстить этому отродью, - он брезгливо поморщился, - мало того, что мамочка ее носила, так еще и умерла из-за нее, сучки».
        Мужчина улыбнулся и еще раз посмотрел на запад - берега уже не было видно, вокруг простиралось плоское, спокойное Северное море. Майкл спустился вниз, в свою каюту, и, достав чистую тетрадь, положив рядом Библию, написал на первом листе: «Устав Церкви Последнего Пришествия Иисуса Христа, данный ее единственным пастырем и пророком Господа Бога нашего».
        Он, на мгновение, задумался, а потом, покусывая перо, стал быстро писать.



        Часть тринадцатая
        Япония, лето 1602 года

        Хрупкая, невысокая, темноволосая девушка посмотрела на расстеленные, перед ней шелка и, повернувшись к прислужнице, коротко сказала: «Этот, темно-зеленый, расшить его сливовым цветом, и к нему - пояс вот из этой ткани, бронзовой».
        - Марико-сан, - поклонилась служанка, и, помявшись, спросила: «А ночное кимоно?»
        Тонкая бровь поднялась вверх, смуглый, ухоженный палец указал на молочно-белый шелк.

«И белые цветы в волосы, да, - восторженно прошептала прислужница.
        Тео-сан отодвинула перегородку, и, улыбаясь, сказала: «Наставница пришла». Сейджи, - пухлый, светловолосый, зеленоглазый мальчик, - что сидел в перевязи за спиной у матери, - захихикал, и сказал, пуская пузыри: «Маико! Маико!»
        Сестра улыбнулась, и, проходя мимо, пощекотала складочки у ребенка на шее. «Вот будет у тебя такой же, следующим годом, - ворчливо сказала Тео-сан, - тоже натаскаешься».
        Остановившись в общей комнате, Марико бросила попугаю, что висел на жердочке, зерна, и тот сказал, открыв один глаз: «Куэрво! Куэрво!»
        Марико наклонила голову, и, разглядывая птицу, спросила: «Не прилетали к тебе, оттуда?», - она кивнула головой на восток.
        Попугай закрыл глаз и отвернулся. «И ко мне не прилетали, - вздохнув, заметила Марико-сан, и, раздвинув перегородку, своей комнаты, поклонившись наставнице, опустившись на колени, взяла биву.
        - Начнем с мелодии исхода лета, - велела пожилая женщина. «Вспомни свои любимые строки из «Горной Хижины», про это время года».
        Марико опустила чудные, длинные ресницы, и тихо продекламировала:

        Шум сосновых вершин…
        Не только в голосе ветра
        Осень уже поселилась,
        Но даже в плеске воды,
        Бегущей по камням речным.
        - Звук должен быть таким, - после недолгого молчания, заметила наставница, - чтобы собравшиеся слушатели чувствовали в каждом движении струны приближающуюся осень.
        Лето на излете, и, хоть вокруг еще зелено и весело, там, - она вздохнула, - в высоком небе, слышен клик перелетных журавлей.
        - Крики птиц, да, - пробормотала Марико. «Плеск воды». Она закусила нежную губу, и, положив пальцы на струны, начала играть.
        Невысокая женщина в простом, сером кимоно, с деревенской прической, полная, подошла к воротам замка и, низко поклонившись, тихо спросила охранников: «Не откажите в любезности, его светлость даймё, Масамунэ-сан, в замке ли он сейчас?»
        - А тебе-то чего, тетушка? - рассмеялся один из стражников, посмотрев на босые, белоснежные, сбитые ноги женщины. «Если ты за милостыней, то вон, - он кивнул, - на том берегу озера монастырь, сестры не откажут, а мы не подаем».
        - Еще всякие крестьянки будут надоедать, - пробормотал второй.
        Темные, огромные глаза женщины наполнились слезами, и она, кланяясь, попросила:
«Вы, пожалуйста, скажите Масамунэ-сан, что пришла его сестра, Мияко-сан, жена даймё провинции Акита. То есть вдова, - поправилась она, и застыла, опустив красивую, черноволосую голову, сцепив нежные пальцы.
        Стражник недоверчиво посмотрел на женщину и велел: «Жди тут».
        Даймё посмотрел на искусно вычерченные на рисовой бумаге планы, и коротко сказал архитектору: «Я хочу, чтобы у нее был собственный сад, отдельный. По вечерам мы будем сидеть там, на террасе и любоваться заходящим солнцем. Посмотрите, как можно перепланировать то, что есть сейчас. И обязательно сделайте большую гардеробную, - я намереваюсь одеть ее в лучшие кимоно, для них понадобится много места».
        От высокой двери раздался подобострастный кашель. «Что еще? - нахмурился даймё.
        - Там пришла женщина, говорит, что она - ваша сестра, - испуганно сказал стражник.
        Масамунэ-сан коротко щелкнул пальцами, и, архитектор, свернув чертежи, исчез.
        - Зовите, - усмехнулся дайме, поднимаясь на возвышение темного дерева, поправляя мечи за поясом черного кимоно с бронзовыми журавлями.
        Женщина встала на колени прямо у порога и, склонившись, распростерлась на полированном полу. Мягкие, длинные волосы выбилась из прически, и даймё услышал сдавленные рыдания.
        - Зачем ты сюда явилась? - холодно спросил он.
        - Масамунэ-сан, - Мияко подняла заплаканное, нежное лицо, - вы мой единственный брат. Я вдова, отец наш давно умер, куда мне было еще идти? Я добралась сюда пешком, с западного побережья, через горы, - она прикусила полную, темно-красную губу, сдерживая слезы. «Мои сыновья погибли, вы же знаете, на поле боя».
        - Вместе с твоим предателем-мужем, да, - пробормотал даймё и вдруг взорвался:
«Волчица!
        Мать волчат! Не для того ты была в браке, чтобы переметнуться на сторону изменников, поднявших мятеж против его светлости сёгуна Токугавы!
        - Он еще не сёгун, - робко заметила женщина.
        - А ну молчи, - зловеще велел ей брат. «Родила пятерых сыновей, и хоть бы один, хоть один остановил своего отца! У меня не дрогнула рука убить нашего младшего брата, когда он стал врагом Токугавы, а ты, волчица…, - он стиснул зубы и добавил, издевательски: «Я видел головы твоей семьи, они гнили перед воротами императорского дворца в Киото. Сколько там было самому младшему?»
        - Двенадцать, - измученно сказала Мияко-сан.
        - Да, - хмыкнул ее брат, - он же покончил с собой, верно, твой муж велел ему, умирая от ран.
        А старшие погибли с оружием в руках».
        - Двадцать лет, восемнадцать - близнецы, ты их помнишь, - тихо проговорила Мияко, и пятнадцать. И мой младший сыночек, да, - она опустила голову.
        - Никого я не помню, и тебе советую забыть, - ледяным голосом отозвался Масамунэ-сан.

«Ты должна была покончить с собой, как дочь, жена и мать самураев, ты почему этого не сделала?»
        - Так дочка же, ваша светлость брат, - стиснув руки, ответила женщина.
«Фумико-сан, не могла же оставить ее одну, без призора, пятилетнюю. Мы прятались в деревне, в горах, у крестьян, верных моему мужу».
        - Ну, - заметил Масамунэ-сан, - это ненадолго. Скоро его светлость сёгун выжжет там у вас все, и я ему в этом помогу. Ты сюда без дочери пришла, как я посмотрю. Где она? - коротко спросил даймё у сестры.
        - Умерла, - безразлично ответила Мияко-сан, глядя в пол. «От лихорадки там, в деревне. Я тоже болела, вместе с ней, едва поправилась».
        - Лучше б и ты сдохла, - пробормотал Масамунэ-сан, - одни хлопоты с тобой. Ну и отправляйся в монастырь, зачем ты сюда пришла?
        - Вы же мой единственный брат, - умоляюще сказала женщина.
        - Да, - Масамунэ-сан посмотрел на сестру и велел: «А ну поднимись!»
        Та покорно встала.
        - Рожать еще можешь? - коротко спросил даймё.
        Белые щеки Мияко-сан заалели - жарко, отчаянно.
        - Да кто тебя такую возьмет, - кисло заметил Масамунэ-сан, - ты, конечно, плодовита, но вдова изменника, и вообще - стара и расплылась, после всех этих детей. Сорок лет же тебе? - он помолчал. «Ладно, семейный долг, конечно, не позволяет мне тебя выбросить за порог, хотя очень хочется. Придется кормить и одевать, до смерти твоей, что уж тут сделаешь».
        - Спасибо, ваша светлость брат, - дрожащим голосом сказала женщина.
        Масамунэ подумал, сцепив смуглые пальцы, и велел охраннику: «Позовите Тео-сан».
        - Я беру новую наложницу осенью, - коротко сказал даймё сестре, - Марико-сан. Пойдешь к ней в прислуги сейчас, и в няньки, - ну, - даймё тонко улыбнулся, - следующим летом.
        Женщина ты аккуратная, за детьми ухаживать умеешь, все не зря будешь, хлеб есть.
        Мияко обернулась. Высокая, стройная женщина с мерцающими зелеными глазами, в скромном, лиловом кимоно, низко поклонилась даймё: «Ваша светлость».
        - Как мой цветок сливы? - нежно спросил Масамунэ-сан.
        - У нее сейчас урок музыки, а потом Марико-сан будет составлять букет из последних цветов лета, вдохновленный стихами вашей светлости, - вежливо ответила женщина.
        Масамунэ-сан о чем-то задумался, глядя на террасу. «Стихи, да - вздохнул он и подумал:

«Хоть бы скорей Масато-сан вернулся из Нагасаки, а то совсем не с кем поговорить о поэзии».
        - Так, - он обернулся, - это Мияко-сан, моя старшая сестра. Она будет прислуживать моему цветку сливы, - даймё улыбнулся, - так что покажи ей там все.
        Он махнул рукой, и женщины скрылись за створками дверей.
        - Принеси мне чернильницу и бумагу, - велел даймё слуге, - я хочу написать о том, что, даже ожидая осень, - мы можем хранить в сердце весну.
        Отец Алессандро Валиньяно, глава миссии ордена иезуитов в Нагасаки, оглядел стоящего перед ним самурая с двумя мечами и вздохнул: «Масато-сан, я понимаю, что у вас родился сын, и что вы хотите его окрестить. Это все правильно и прекрасно, но уж больно вы далеко, на северо-востоке, я даже и не знаю, кто к вам поедет».
        - Святой отец, - терпеливо, на неплохом испанском языке ответил мужчина, - у меня лодка.
        Мой старший сын, Дайчи-сан, отлично управляется с парусом. Ветер хороший, через три-четыре дня мы уже будем в Сендае. И потом, - мужчина улыбнулся, - наш даймё, как и ваш, здешний, интересуется христианством, а из меня, - он развел руками, - богослов никакой.
        - Вы не японец, - коротко заметил иезуит, рассматривая белокурые, чуть отливающие золотом волосы мужчины. Голубые глаза усмехнулись и самурай ответил: «Уильям Адамс, в общем, тоже, а он - советник его светлости Токугавы».
        - Да, - отец Алессандро покрутил пальцами и взглянул на оживленную гавань у подножия холма, где стояло здание миссии.
        - Токугава, - подумал священник, - вот придет он к власти через год, и что тогда? Это сейчас местный дайме, как крестился, так отдал нашему ордену монополию на торговлю из Нагасаки, а что потом будет? Придут голландцы, придут англичане, - Адамс же нашептывает в ухо Токугаве, что надо изгнать католиков из Японии, - и, прощай, прибыль. Вон уже, говорят этот Виллем де ла Марк опять сюда собрался, а Токугава его привечает.
        Его святейшество будет доволен, если у ордена появится еще один порт под контролем - пусть и далеко, - все станет легче.
        - Вам же нужен священник, который говорит по-японски, - отец Алессандро подумал и спросил у монаха: «А что отец Джованни? В семинарии, со студентами занимается?»
        - Да, - прошелестел тот, - позвать его?
        - Давайте, - приговорил иезуит. «И отца Франсуа тоже, ну, тот в церкви наверняка, найдете его там».
        - Спасибо, - улыбнулся Масато-сан. «Все же исповедоваться хочется, у меня и жена христианка, и дочь, очень давно мы в церкви не были. Конечно, тут, у вас, на юге, легче, - он пожал плечами.
        - Отправлю с вами двух опытных священников, - сказал ему отец Алессандро, - может быть, у вас там кто-то еще захочет крещение принять. Ну, посмотрим, - он благословил мужчину.

«Езжайте с Богом. А как вы в Японии оказались? - вдруг поинтересовался иезуит.
        - Так получилось, - усмехнулся мужчина и, поклонившись, вышел.
        Хосе вымыл руки в медном тазу, и посмотрел на японца, что стоял напротив трупа.
        - Я, в общем, и сам могу вскрыть, - пробурчал юноша, - я все-таки врач, и умею это делать.
        Он обвел глазами прохладную, выложенную камнем комнату, и добавил: «Так что вам не обязательно затрудняться».
        - Что вы, сэнсей, - на хорошем португальском, испуганно, ответил японец, - наши врачи ни в коем случае не будут трогать труп, это же скверна. Для этого нас и берут в служители морга - мы же и так из касты неприкасаемых, называется «эта», нам можно.
        - А вроде умные люди, - вздохнул Хосе. «Глаза - это одно, а пощупать пальцами, - совсем другое. И не называйте меня сэнсеем, я вас на сорок лет младше».
        - Вы - врач, - коротко сказал эта и потянулся за ножом.
        - А как переводится - «эта»? - внезапно спросил Хосе, наблюдая за ловкими руками пожилого человека.
        - Грязная масса, - коротко сказал тот, и, раздвинув ребра трупа, добавил: «Зайдите с этой стороны, тут отлично ее видно».
        Хосе взглянул на печень и задумчиво спросил: «Он пил?».
        - Не больше, чем другие, - хмыкнул эта. «Я вскрывал тела португальских моряков, знаю, о чем вы. У нас этой болезни мало, не то, что у вас».
        - Опухоль, - Хосе посмотрел на служителя и сказал: «Вот, что, любезный Акико-сан, я не японец, так что мне на все эти касты наплевать. Я врач, и вы врач, так что давайте без церемоний. Нож, будьте так добры.
        Эта побледнел: «Как вы меня назвали?»
        - Акико-сан, я слышал ваше имя, - Хосе вырезал опухоль, и, опустив ее на фарфоровую доску, поинтересовался: «А что, я неправильно произношу?»
        - Дело не в этом, - служитель сглотнул, - нас просто запрещено так именовать, мы не господа, я же вам сказал, мы - грязная масса.
        Хосе усмехнулся и подумал: «А я тогда кто - сын индианки и еврея?».
        - Дайте мне, пожалуйста, более тонкий нож, - сказал он вслух, и давайте сравним здоровую и пораженную ткани. У вас больше опыта во вскрытиях, помогите мне, пожалуйста.
        Акико-сан аккуратно отрезал маленький, тонкий ломтик опухоли и задумчиво предложил:

«Потом надо будет посмотреть на другие внутренние органы, эта болезнь часто распространяется по всему телу».
        Хосе улыбнулся, и, вырезав здоровую часть печени, устроив ее на подносе, передав Акико-сан лупу, попросил: «Вы тогда диктуйте, а я буду записывать, ладно?».
        Джованни и отец Алессандро медленно прогуливались по ухоженному, большому саду миссии. Послушники-японцы, в простых, голубых кимоно, прореживали траву.
        - Я посмотрел на карту, - Джованни взглянул на спокойную гладь океана вдали, - это и вправду, недалеко. Там хорошая гавань, так, что я вас понимаю, отец Алессандро.
        - Ну что ж, - он улыбнулся, - давайте я возьму с собой Хосе и съездим туда, до зимы. Только вот зачем вы хотите, чтобы отец Франсуа с нами отправился? Он - Джованни приостановился и взглянул сверху вниз на иезуита, - сами знаете, предпочитает молитву и размышление, а не общение с людьми.
        - Именно поэтому, - сварливо ответил отец Алессандро, и, остановившись у пышной клумбы, полюбовался цветущими, - бронзовыми, белыми, желтыми, - хризантемами.
        - Вот же, - пробормотал он, - как в Европе, так монарх непременно ставит на свою печать льва, или орла, или еще что-нибудь такое, а тут…
        - Цветок, да, - Джованни коснулся длинными пальцами особенно красивого, - даже и рвать их не хочется, настолько они прекрасны. Я тут, кстати, на досуге вздумал переводить Сайгё, на итальянский, хотя, конечно, сложно сохранить ритм, все слоги надо подсчитывать. Он как раз об этих цветах писал.
        Отец Алессандро задумался и процитировал:

        Осенью поздней
         Ни один не сравнится цветок
         С белою хризантемой.
        Ты ей место свое уступи,
        Сторонись ее, утренний иней!
        - вздохнул иезуит.
        - А насчет отца Франсуа, - продолжил он, - отец Франциск Ксаверий заповедовал нам идти в самую гущу людей, а не прятаться за стенами церквей. Вот, пусть и начинает. Под вашим присмотром, конечно, - отец Алессандро, было, протянул руку к бронзовой хризантеме, но потом покачал головой: «Нет, не могу».
        - Давайте просто посмотрим, - ласково предложил Джованни, и, на мгновение, закрыв глаза, подумал: «Приеду в Англию, обязательно посажу цветы в саду. Буду сидеть там, на скамейке, и переводить всю «Горную Хижину». Просто так, для себя».
        Тео-сан налила Мияко чая и тихо сказала: «Вам, наверное, трудно смотреть на Сейджи, давайте, я его унесу».
        - Ну что вы, - Мияко-сан приняла чашку и поклонилась, - такой славный, такой пухленький, пусть спит себе спокойно.
        Мальчик зевнул, и, дрогнув ресничками, засопел еще крепче, лежа на футоне.
        - Я ведь тоже дитя потеряла, - Тео-сан вздохнула, - молодой еще совсем, первый сыночек мой мертвым родился, дай Господь ему покой, - женщина перекрестилась. «И дочка моя младшая пропала, еще тем годом, как мы в Японии оказались, муж мой бывший, - губы Тео чуть искривились, - увез ее, и не знаем мы теперь, - где моя Белла?
        Мияко-сан сан вздохнула и, найдя руку Тео, пожала ее.
        - Бедная вы, бедная, - покачала головой сестра даймё, - я ведь тоже, как весть принесли, что мальчики погибли, и плакала, и в храм каждый день ходила. Однако то мальчики, судьба у них такая, а как моя доченька умирала… - женщина отвернулась, и, помолчав, добавила:
        - Простите, пожалуйста, вам неприятно об этом слышать, я не буду продолжать.
        - Мияко-сан, - Тео погладила нежные пальцы, - не надо. Я ведь тоже мать, я понимаю.
        - Я вас, что хотела попросить, - прислужниц у Марико моей и так достанет, а вот обучить ее правильному обхождению кому-то надо. Я ведь не японка, - Тео чуть покраснела, - я рассказала ей кое-что, но не знаю, как у вас тут что принято, тем более у господ. Нам же хочется, чтобы Марико угодила его светлости, ведь это такая честь для нашей семьи.
        Мияко-сан помолчала и проговорила: «Так я ведь тоже ничего этого не понимаю, Тео-сан, я ведь жена была, не наложница. Это они для удовольствия, а ко мне муж раз в месяц приходил, на короткое время, - она вдруг жарко зарделась, - и все».
        - И вы его любили? - неслышно спросила Тео.
        - А как же иначе? - удивилась Мияко. «Хоть нас замуж ради связей выдают, и денег, но все равно - положено любить. Я его на свадьбе в первый раз увидела, у нас так принято».
        Сейджи проснулся, захныкал, и попытался встать на ноги. Обе женщины сразу же поклонились. «Ходит неловко еще, - заметила Тео, давая сыну грудь, - у старшего моего тоже так было. А девочка сразу пошла, и бойко, и говорила в годик уже. Ну, посмотрим, как с внуками будет, - женщина улыбнулась.
        - Конечно, - задумчиво сказала Мияко, - повезло вашей дочке, она ведь приемная у вас, да и сами вы - без роду, без племени, кто бы ее в жены взял? Разве что крестьянин какой-то. А за мальчиков не волнуйтесь, всегда бесприданницы найдутся, ну, или те, кого оспой в детстве побило. Без жен не останутся, - сестра даймё улыбнулась и предложила: «Давайте тогда я вам покажу, как за кимоно правильно ухаживать. И прически вам с дочкой сделаю, а то у этих прислужниц всегда криво получается. Стихи пишет ваша дочка?
        - Да, - Тео-сан рассмеялась, - слагает что-то.
        - Ну, вот и поэзией я с ней позанимаюсь, его светлость ценит, когда собеседник может поддержать изящный разговор. Я ведь до замужества тоже стихи писала, а потом, - Мияко-сан махнула рукой, - уж и времени на это не было. А у Марико-сан его достанет, на то и наложница, чтобы ничего не делать - темно-красные, красиво вырезанные губы чуть улыбнулись.
        Дайчи-сан посмотрел на спускающихся к лодке людей, и, выйдя на берег, поклонился отцу.
        - Вот, - рассмеялся Масато-сан, - это мой старший сын, Дайчи, Дэниел, если по-испански.
        Познакомься, сынок - это священники, которые с нами поедут, и сеньор Хосе, он врач.
        Юноша поклонился, и сказал изумленно: «Вы такой молодой и уже врач?»
        - Мне двадцать один, - рассмеялся Хосе и пожал ему руку. «А вам сколько? Вы, наверное, ровесник мой? - спросил он, оглядев высокого, стройного юношу в черном кимоно с белыми журавлями.
        - Мне шестнадцать, - вздохнул Дайчи-сан. «А вы мне расскажете про медицину, а то у нас в замок приходят лекари, но они все старые, монахи, и только отмахиваются, когда их спрашиваешь? Они травами лечат, - презрительно сказал юноша, - что можно травами вылечить?
        - Многое, - усмехнулся Хосе. «В Индии, например, коноплей снимают постоянные боли, да и тут, у вас - знаете, наверное, греют особые точки на теле тлеющей полынью. Вообще, Дайчи-сан, восточная медицина - это целое, огромное, неизведанное поле, и я очень рад, что сюда поехал с отцом.
        Дайчи ловко положил лодку в галфвинд и удивленно сказал: «У священников же не может быть детей».
        - Джованни - мой приемный отец, - объяснил Хосе, и, обернувшись, помахал рукой священникам, что сидели на корме, - я сирота, он меня в Лиме подобрал.
        - Я жил в Акапулько, а потом - в Картахене, - рассмеялся Дайчи. «Вам надо с моей сестрой познакомиться приемной, мы с ней, когда в джунглях жили, она училась у лекарей местных».
        - Будет очень интересно, - улыбнулся Хосе. «Вот, посмотрите, - он наклонился, и достал из кожаного мешка изящный, лакированный футляр».
        - Да, - сказал Дайчи, глядя на тонкие серебряные иглы, - монахи ими лечат, я видел.
        - Это мне наставник здешний подарил, на прощанье, - Хосе нежно потрогал шелковую подкладку. «Он великий врач, Акико-сан, а вынужден работать служителем в морге, потому что он - эта».
        Дайчи помрачнел и вздохнул. «Да, они мусорщиками нанимаются, или трупы хоронят. Жалко их, конечно, очень. Мы ведь тоже, Хосе-сенсей…
        - Да просто Хосе, - прервал его старший юноша и улыбнулся.
        - Вы же врач, так положено, и вы меня старше, - нахмурился Дайчи.
        - Совсем ненамного, - уверил его Хосе.
        - Так вот, мы ведь тоже, христиане, не такие, как все, - горько сказал Дайчи-сан.
«Тут, - он показал рукой на удаляющуюся гавань Нагасаки, - и даймё христианин, и много самураев тоже крестились. А там, у нас, на всю провинцию, наша семья одна. Тем более, мы не японцы. Сестра моя…, - он внезапно прервался и покраснел.
        Хосе посмотрел на него и ласково сказал: «Ну, вот сейчас мой папа и отец Франсуа к вам приедут, вашего брата окрестят, - как зовут-то его?
        - Сейджи, - рассмеялся подросток. «Второй сын, значит. А крестить хотят Стефаном, ну, или Эстебаном, если по-испански».
        - Так вот, - продолжил Хосе, - может быть, и кто-то еще окрестится, потом, если вас много окажется, священник вас чаще навещать станет».
        - Ну, дай-то Бог, - Дайчи перекрестился.
        - А вы меня можете научить ходить под парусом? - внезапно спросил Хосе, глядя на веселые, зеленые холмы по левому борту лодки. «У вас так хорошо получается»
        - Можно меня на «ты» называть, - смущаясь, ответил подросток. «Если вам удобно».
        - Только если ты тоже так ко мне будешь обращаться, - усмехнулся Хосе и протянул руку Дайчи.
        Тот пожал ее, - крепко, - и, ухмыляясь, сказал: «У нас там озеро есть, большое, я сам лодку построил, учу потихоньку охранников даймё с ней управляться. Ну, и тебя, конечно, теперь тоже. Отец хочет, чтобы вы у нас жили - комнат много, места всем хватит».
        - Ну, значит, соседями будем, - Хосе потрепал юношу по плечу, и добавил, глядя на сверкающие под солнцем волны: «Если ваш даймё разрешит, я могу людей посмотреть - ну мало ли, вдруг болен кто, можно вылечить».
        - Разрешит, его светлость ценит просвещенных людей, - уважительно сказал Дайчи. «Я его понимаю - на свете столько всего интересного, и мы так много еще не знаем!»
        - А что бы ты хотел узнать? - поинтересовался Хосе.
        - Все, - юноша улыбнулся. «Чем больше, тем лучше. Это у меня отцовское - нежно добавил он, обернувшись, - Масато - сан и священники оживленно о чем-то говорили, - мой батюшка, когда сюда, в Японию, попал, даже языка не знал. А сейчас лучше него в поэзии никто не разбирается.
        - Мой папа тоже ваши стихи любит, - рассмеялся Хосе, - особенно Сайге.
        - Ну, - присвистнул Дайчи, - тогда им, кроме Библии, найдется, о чем поговорить. Смотрите, - указал он, корабль на горизонте, европейский. Тем же курсом идут, что и мы, только мы быстрее, конечно.
        Хосе взглянул на еле заметные очертания парусника на горизонте, и, - сам не зная почему, - вздохнул.
        Высокий, крепкий мальчик быстро спустился по вантам, и, взбежав на мостик, выпалил:

«Земля прямо по курсу, капитан!»
        - Да уж вижу, - усмехнулся Виллем де ла Марк, и, обняв сына, погладив его по бронзовым кудрям, сказал: «Вот, Уильям, дошли, с Божьей помощью, до Японии. Так что в свои десять ты у меня уже закаленный моряк, на обратном пути, может, сам к румпелю встанешь?»
        Красивые, карие глаза мальчика улыбнулись, и, он, положив руку поверх отцовской, - большой и теплой, - ответил: «Ну, если вы рядом будете, батюшка, то я справлюсь, конечно».
        Виллем наклонился, и, поцеловав ребенка в теплую макушку, рассмеявшись, заметил:
«Ну, сейчас постоим немного в Нагасаки, потом пойдем в эту новую гавань на севере - Сендай, - а оттуда уже - на Молуккские острова, - и домой. Так что как раз - до Лондона я тебя навигации и обучу».
        - Матушке кимоно надо привезти, - озабоченно сказал Уильям. «Она просила зеленое, с птицами».

«И еще кое-что, - скрывая улыбку, подумал адмирал. «Та лавка в Нагасаки, думаю, на месте.
        Куплю и спрячу в шкатулку с документами, ключ только у меня есть, Уильям туда не полезет».
        - Купим, - сказал он вслух. «И жемчуг тоже купим. А брату твоему, привезем амулет для удачи в торговле. Тут их в храмах продают».
        - О, ему понравится, - Уильям вгляделся в приближающийся берег и повернулся к отцу:

«Мне туда, на мачту опять?»
        - Да нет, - ласково ответил адмирал, - ты уж побудь со мной, а то, - хоть и в одной каюте живем, а я тебя днями не вижу, то ты на парусах, то в трюме возишься».
        Уильям вдохнул такой знакомый запах, - соль, табак, пряности, - и на мгновение прижался щекой к рукаву белой рубашки отца.
        - Вот, - сказал Масато-сан, - когда лошади поднимались на холм, - это замок его светлости.
        Священники посмотрели на мощные, серые, каменные стены, на изогнутые крыши, и отец Франсуа уважительно пробормотал: «Какой большой! Дом даймё Нагасаки, по сравнению с ним, просто деревенская хижина».
        - Ну, - заметил отец Джованни, - вам, здесь, Масато-сан, видимо, воевать надо было…
        - Надо было, святой отец, - улыбнулся самурай. Помахав рукой охранникам, он стал ждать, пока опустится мост.
        - Мы, в общем, с его светлостью, всю провинцию с войсками прошли, тут, в Сендае, ничего не было вначале, - так, рыбацкое поселение, - а теперь, вы сами видели, - и город, и гавань, и европейские корабли к нам заходят, - ответил Масато-сан.
        - А этот замок, - лошади въехали в огромные, деревянные ворота, - многие строили, и я в том числе».
        Масато-сан спешился и велел сыну: «Ты беги, скажи матушке, пусть комнаты подготовит для гостей наших, а мы пойдем, представимся его светлости даймё».
        Дайчи-сан поклонился, исчезая за резными дверями, и Джованни, проводив его взглядом, сказал: «Хороший у вас сын, Масато-сан».
        Тот чуть улыбнулся: «Я ведь его тринадцать лет не видел, святой отец, думал, что нет их в живых - ни жены, ни мальчика моего, а вот, видите, как получилось, - мужчина перекрестился, - Господь мне их вернул, и еще одним ребенком наградил. А вам спасибо, отцу всегда приятно, когда детей его хвалят».
        - Ну, - Масато-сан взглянул на низкое, послеполуденное солнце, - его светлость, верно, в саду сейчас, там и поговорим.
        Дайчи отодвинул перегородку и, увидев незнакомую женщину, - низенькую, полную, в простом кимоно, - что играла с Сейджи, - требовательно спросил: «А где Тео-сан?»
        Женщина низко поклонилась: «С Марико-сан, там пришел наставник ее по каллиграфии, он ведь мужчина, нельзя, чтобы он с Марико-сан наедине оставался».
        Дайчи поднял брата на руки, и, чуть подбросив его, рассмеялся: «Ты еще растолстел, Сейджи. Ну, ничего, мы для твоего крещения священников привезли, скоро у нас Эстебаном станешь».
        Ребенок залился утробным смехом, и дернул старшего брата за волосы. «Меч!» - сказал Сейджи, хлопая зелеными глазами, - «меч!».
        - У тебя тоже такой будет, - пообещал Дайчи, и, сажая ребенка обратно на татами, спросил:

«А вы нянька новая, что ли?».
        - Я Мияко-сан, - тихо ответила женщина, - старшая сестра его светлости даймё.
        - Простите, пожалуйста, - потрясенно пробормотал юноша, - извините меня, Мияко-сан, я не думал… Я очень виноват, очень… - он склонил русоволосую голову.
        - Ну что вы, - испугалась женщина, - все в порядке. Я пойду, матушку вашу позову, посижу вместо нее на уроке.
        - Да он и закончился уже! - Марико-сан поклонилась брату и требовательно спросила:
«Ну что, привезли?»
        - Привезли, конечно, - ответил Дайчи, и, увидев мать, добавил: «Отец просил комнаты для священников приготовить»
        - Я помогу вам, Тео-сан, - поднялась Мияко.
        Марико ловко села на татами, и пощекотав Сейджи, потребовала: «Рассказывай! Как тебе в Нагасаки, понравилось?»
        - Очень, - горячо ответил брат. «Настоящий город, большой, не то, что наша деревня, - он презрительно махнул рукой. «Мы с отцом в церковь ходили, наконец-то! А священников двое приехало - отец Джованни и отец Франсуа, они оба на японском языке говорят. И еще воспитанник отца Джованни, Хосе, ему двадцать один год, а он уже врач, представляешь!»
        Марико раскрыла рот.
        - Вот, - добавил Дайчи, - а ты собираешься, стать этим цветком сливы, тьфу! - юноша презрительно искривил рот. «В мире столько всего интересного, а ты будешь тут сидеть, и даже за стены замка выйти не сможешь. Тебе же пятнадцать лет только, Марико, зачем это тебе!»
        Девушка взяла Сейджи на колени, и, поцеловав светлые кудри на затылке, грустно ответила:

«А что еще делать? Мужчинам хорошо, им все можно, а меня замуж никто не возьмет. Ни там, - она махнула рукой на восток, - ни здесь. А так, - Марико пожала плечами, - хоть буду жить спокойно. Не в ойран же мне идти, или в монастырь».
        - Еще чего не хватало, - пробормотал брат. «И все равно - ты же не любишь его светлость»
        - Не люблю, - согласилась Марико. «А тут никто никого не любит, вон, - она показала на дверь, - Мияко-сан своего мужа покойного, - девушка перекрестилась, - в первый раз на свадьбе увидела. Однако больше двадцати лет с ним прожила».
        - Что тут никто никого не любит, - это неправда, - спокойно ответил Дайчи, - я собираюсь жениться только по любви.
        - Да тебе придется на какой-нибудь уродине жениться, братик, - вздохнула Марико, - хорошая девушка за такого, как ты, не пойдет.
        - Мне это неважно, - спокойно ответил Дайчи, - как она будет выглядеть. Главное, чтобы мы с ней любили друг друга. Его светлость тоже тебя не любит, не надейся.
        Марико покраснела. «Он мне подарки присылает, кимоно…»
        - Да ты для него вон, - брат показал в угол, где Сейджи возился с вырезанными из дерева фигурками животных, - новая игрушка, и все.
        Ребенок размахнулся, и, смеясь, швырнул в угол ярко расписанного красками петуха. Дайчи встал, чтобы его поднять, и, обернувшись, добавил: «Видела, что с игрушками делают? Вот и подумай, что с тобой дальше будет».
        Марико молчала, опустив изящную, убранную заколками с жемчугом, голову.
        На террасе пили чай.
        Джованни вдохнул аромат, поднимающийся от простой, серой, с рисунками камыша, чашки, и сказал даймё: «В Европе этот напиток пока мало, известен, но за ним - будущее».
        Масамунэ-сан улыбнулся: «Я удачно торгую им с испанцами, видите, даже язык их немного знаю, но у вас, сенсей, очень хороший японский. Для иностранца, конечно, - добавил даймё.
        - Спасибо, - ответил священник. «Я понял, что язык лучше всего учить в двух местах - на рынке и над страницами стихов. Тогда он получается одновременно изящным и живым».
        - Удивительно, - вдруг сказал даймё, - вы мне напоминаете наших монахов. Ну, не всех, - у нас тоже хватает дураков, - но самых лучших. Странствующих, тех, кто не привязан к монастырю.
        - Я такой и есть, - Джованни выпил чая. «Я четверть века, как принял сан, и с тех пор, кажется, уже весь мир объездил. Ну, потом у меня появился воспитанник, и стало немного веселее, - он улыбнулся.
        - Пойдемте, прогуляемся по саду, - предложил даймё. «Я, конечно, украл вас у остальных, - Масамунэ-сан мимолетно улыбнулся, - но им надо обустроиться, Масато-сан давно не видел семью, а мы с вами сможем спокойно поговорить.
        Джованни посмотрел на ухоженный, аккуратный, с маленькими каналами, легкими мостиками, и беседкой на озере, сад, и ответил: «С удовольствием, ваша светлость. Там пока отец Франсуа все подготовит для крещения, ну а Хосе, пользуясь вашим разрешением, отправился в город - смотреть там больных».
        - Скажите, - внезапно спросил даймё, - он ведь хороший врач? У нас просто, как вы знаете, лекари - все старики, да и не сидят они на одном месте, пока дождешься их, больной и умереть может.
        - Очень хороший, - спокойно ответил Джованни. «Он в четырнадцать лет поступил в университет, такое редко бывает, и потом шесть лет учился. Ну и сейчас, конечно, продолжает».
        - Тогда у меня будет к нему одна просьба, - задумчиво сказал Масамунэ-сан. «Ну, я его сам найду, вы не затрудняйтесь. Смотрите, какие красивые в этом году хризантемы, как огонь».
        - Я люблю белые, - Джованни чуть улыбнулся. «Помните же, что Сайгё писал о них - соперницы зимнего инея».
        - Я бы хотел услышать что-то из вашей поэзии, - вдруг попросил даймё. «Масато-сан ее не знает, он только здесь стал интересоваться стихами, - его светлость рассмеялся, - а вы, я уверен, можете прочесть.
        - Могу, - согласился Джованни и, мгновение, подумав, закрыв глаза, начал:

        Когда моя надежда, увядая,
        Не прежнею пришла ко мне дорогой,
        Размытой болью и закрытой сном,
        И как бы молвила, едва живая:
        "Не падай духом, не смотри с тревогой.
        Твой взор еще увидит жизнь в моем".
        Даймё молчал.
        - Это Петрарка, - сказал Джованни, гладя цветок хризантемы, - наш поэт. Я на досуге стал немного переводить, с японского, на японский, просто так, ради себя. У нас, конечно, разный ритм, бывает сложно…
        - Твой взор еще увидит жизнь в моем, - вздохнув, повторил даймё. «Я сам напишу свиток с этой строчкой, и подарю его моему цветку сливы, это так прекрасно, сенсей».
        - Вашей жене? - улыбнулся Джованни.
        - Нет, я беру новую наложницу, приемную дочь Масато-сан, - небрежно ответил даймё. - Пойдемте, я вам покажу азалии, они в этом году хороши, как никогда.
        - Ну вот, - улыбнулся отец Франсуа, - все готово. Сейчас отец Джованни вернется, он ведь крестным будет, и начнем.
        - Хорошо, что я Дайчи в Нагасаки взял, - внезапно сказал Масато-сан, оглядывая маленькую, скромную комнату - деревянный крест был прикреплен на перегородку, на низком столике стоял медный таз с водой. - Ему ведь уже шестнадцать, как раз конфирмацию успели сделать. Ну и спасибо, что исповедовали нас, святой отец, - мужчина улыбнулся, - грехов за это время, видите, немало накопилось.
        - Масато-сан, - осторожно, поглядев на собеседника, - начал отец Франсуа, - может быть, не стоит дочке вашей, - он помялся, - туда, - священник махнул рукой в сторону покоев даймё, - переезжать. Все же вы отец, хоть и приемный, и Марико ваша, то есть Марта, - невинная девушка, христианка, зачем ей судьба такая? Сами же знаете, святые девы мукам от язычников подвергались, а веру свою хранили, а тут вы своими руками дитя на такое толкаете…
        Масато-сан вздохнул и посмотрел на крест.
        - Да ведь, святой отец, - горько улыбнулся он, - разве я не понимаю? У меня тоже сердце болит, когда я об этом думаю, но что, же делать? Я ведь самурай, обязан подчиняться господину своему во всем, даже если он хочет жизнь мою забрать.
        - То ваша жизнь, - неожиданно жестко сказал отец Франсуа, - вы ей и распоряжайтесь, в этом вам никто не помеха. Однако какой же вы христианин, если желания господина для вас превыше заповедей Господа нашего, и вы дитя своего язычнику на поругание вести готовы?
        Волк посмотрел на невидного, маленького священника и вдруг вспомнил глаза батюшки Никифора, там, в Сибири.

«А ведь он бы меня не похвалил, нет, - подумал Волк. - Он бы то же самое сказал, и правильно бы сделал».
        - Так ведь, - голубые глаза Масато-сан смотрели куда-то вдаль, - вы же тут живете, святой отец, сами знаете, кто мою дочку замуж возьмет? Да тут и христиан, кроме нас, нет, - Волк отвернулся.
        - Будут, - отец Франсуа коснулся его руки. - Я вас прошу, Масато-сан, подумайте - сделанного ведь уже не вернешь, не надо вашей девочке такой доли, разве можно из нее, - священник покраснел, - блудницу делать? Пусть обвенчается, как положено, по любви, и живет в мире с супругом своим, в христианском браке.
        Волк помолчал, и, перекрестившись, сказал: «Ну, посмотрим, как оно будет».
        - А зачем в воду опускают? - поинтересовалась Мияко-сан, помогая Тео-сан одеть Сейджи.
        - Чтобы грехи смыть, и дать дитяти душу вечную, - Тео-сан перекрестилась, и взяв мальчика на руки, сказала: - Ну, спасибо вам, теперь уж я сама.
        - А можно там побыть? - Мияко покраснела. - Я в углу постою, мешать не буду, мне интересно очень.
        - Ну конечно, - ласково ответила Тео-сан. - Пойдемте, милая.
        Она отодвинула перегородку, и, посмотрев на священников, поклонившись, весело сказала:

«А вот и мы!»
        - Жена моя, Тео-сан, - Масато повернулся к отцу Джованни. «Ну и сын, конечно». Джованни все смотрел на женщину. «Где же я ее видел? - подумал он. «Эти глаза, да. Их никак не забыть». Он вспомнил запах цветущих лугов с того берега реки Арно, маленькую, прекрасную женщину с зелеными глазами и детей, которые возились внизу, под мостом.
        - О, милый Фьезоле, любимый Цицероном, - пробормотал он, и улыбнулся. «Вы дочь Марты, Тео? Вы меня не помните, мы с вами встречались во Флоренции, давно, вы еще были ребенком. У вас еще младший брат был, Теодор.
        - Был, - потрясенно ответила Тео. «Я вас помню, да, синьор Джованни! Вы стали священником?»
        - Так получилось, - усмехнулся он и велел: «Ну, мы потом с вами поговорим, за чаем, а пока давайте моего крестника, а то он вам все руки оттянет, вон, толстый какой, - Джованни нежно улыбнулся и принял Сейжди. Тот захихикал, и Джованни подумал: «Господи, молоком еще пахнет».
        Мияко тихо встала в углу комнаты, и, не поднимая глаз, подумала: «Какие счастливые!».
        Масато-сан держал жену за руку, и женщина увидела, как Тео-сан на мгновение, ласково погладила его пальцы. Дайчи и Марико улыбались, и Мияко, стараясь не смотреть в сторону стола, все же не удержалась, и быстро взглянула туда, - она никогда еще не видела таких мужчин, как этот священник.
        Он был высокий, - выше Масато-сан, широкоплечий, с темными, побитыми сединой волосами. Темные, большие глаза играли золотистыми искорками, и он, передав Сейджи отцу Франсуа, стал отвечать на его вопросы - на каком-то незнакомом языке.
        - Это латынь, Мияко-сан, - услышала она шепот Дайчи, что подошел к ней. «Старый язык, на нем не говорят больше, только молятся».
        - Еgo te baptizo in nomine Patris, et Fili, et Spiritus Sancti, - раздался мягкий голос отца Франсуа, и Дайчи, перекрестившись, ответил: «Амен».
        Ребенок весело засмеялся, и Масато-сан, взяв его у отца Джованни, шепнул по-русски, совсем неслышно: «Ну, Степан Михайлович, расти большим, на радость нам с матушкой!
        Волк почувствовал, как Тео пожала ему руку - мимолетно, и, как всегда, как каждый раз, что она была рядом, подумал: «Истинно благ ко мне Господь, и нечего мне больше желать».
        Тео-сан поклонилась и сказала: «Тогда сейчас я уложу нашего Стефана спать, а потом дождемся вашего воспитанника, отец Джованни, и уже сядем за стол, мы с Мияко-сан и Марико столько всего наготовили, что и за два дня не съедим».
        Мияко-сан проводила глазами высокого священника - даже и не смея подумать, что с ним можно заговорить, - и, подойдя ко второму - невысокому, с добрыми голубыми глазами, поклонившись, робко попросила: «Сэнсей, нельзя ли задать вам несколько вопросов, если, конечно, я не помешаю?»
        - Мы тут все уберем, - улыбнулся Масато-сан. «Идите, святой отец, разговаривайте, конечно».
        Хосе посмотрел на пожилого мужчину, и еще раз, спокойно, на медленном японском, повторил: «Вы же читали записку от Акико-сан, уважаемый. Я врач, я осмотрю всех ваших больных совершенно бесплатно».
        - Вам нельзя, - упрямо сказал высокий, крепкий мусорщик. «Ваши врачи к нам не ходят, у нас есть свои, тот же Акико-сан, он, к сожалению, нечасто сюда добирается…
        - Вот что, - нарочито вежливо сказал Хосе, - я сам разберусь, что мне можно, а что - нельзя.
        Я не японец, мне плевать на ваши правила. Я врач и давал клятву лечить больных, - любых больных, понимаете!
        - Так не принято, - пробормотал мусорщик. «Если местные врачи узнают, они с вами больше не будут работать…
        - Не заплачу, - ехидно ответил Хосе, и, отдернув тряпичную занавесь, вдохнув кислый запах грязи, обвел глазами маленькую, набитую людьми комнату.
        - Так, - он громко крикнул, - сначала матери с детьми, потом старики, потом все остальные.
        Он обернулся к мусорщику и велел: «Принесите мне хоть воды горячей, и мыла, найдется же у вас?».
        Тот сглотнул и сказал: «Сейчас, сейчас. Спасибо вам».
        - Потом благодарить будете, - пробурчал Хосе, пропуская в закуток маленькую, изможденную женщину с хныкающей в перевязи двойней.
        Они медленно прогуливались по саду.
        Отец Франсуа посмотрел на женщину, и, порывшись в кармане сутаны, протянул ей платок.
        - Простите меня, пожалуйста, - глядя в сторону, вытирая слезы с белых, пылающих румянцем щек, пробормотала Мияко. «Я не должна была об этом говорить, вам неприятно было слушать».
        Священник забрал платок и ласково ответил: «Ну что вы, милая. Как можно не выслушать мать, потерявшую своих детей, плоть и кровь свою? Это как если бы Святая Мадонна, - он перекрестился, - пришла ко мне и сказала: «Я страдаю, мой единственный сын умер за грехи рода людского на кресте, поговори со мной», - разве бы я ей отказал?
        - У нас так не принято, - вздохнула Мияко, - надо улыбаться, все в себе держать, стыдно говорить о том, что тебе больно, стыдно на людях плакать. Простите, сэнсей, - она поклонилась. «Как дочка моя умерла, я думала с собой покончить, так положено, знаете, но не смогла…
        - И очень хорошо, что Господь руку вашу остановил, - ворчливо ответил отец Франсуа. «Это тяжкий грех - жизни себя лишать. Жизнью не вы распоряжаетесь, а лишь Бог один - он решает, кому жить, а кому умирать».
        Женщина сцепила белые, нежные пальцы и тихо спросила: «И почему он так решил?»
        - Да кто же знает, - вздохнул отец Франсуа. «А вот что через страдания душа очищается - это так. Иисус страдал на кресте, а все же верил, так же и нам заповедовано - верить, что Господь о нас позаботится».
        Мияко опустила просто причесанную голову и прошептала: «Да разве богу нужна вдова какая-то, вон - брат мой родной, я за ним в детстве ухаживала, и то меня от порога прогнать хотел, только из милости тут держит».
        - Был бы брат ваш христианином, - так же тихо ответил отец Франсуа, - он бы никогда так не поступил. Вон, посмотрите - Масато-сан, хоть более десяти лет жену свою не видел, думал, что умерла она, - однако ж, как встретились они, - не оттолкнул, хоть и пришла она к нему с детьми. Так и должно поступать, по заповедям.
        - Я бы хотела почитать, - вдруг сказала Мияко. «Ну, книги ваши, которые о боге говорят. Я у Тео-сан видела, Масато-сан ей из Нагасаки привез».
        - Да, - отец Франсуа улыбнулся - это отец Джованни переводил, отрывки из Нового Завета, там проповедь Иисуса Христа. Вы его попросите, он вам даст, у нас собой есть еще.
        - Неудобно, - покраснев, глядя в сторону, пробормотала Мияко.
        - Что ж тут неудобного? - удивился отец Франсуа. «На то и книги, чтобы их читать. И вообще, - он задумался, - вы же японский много лучше нашего знаете, Тео-сан мне говорила, даже стихи писали?
        - То дело давнее, - смущаясь, проговорила женщина.
        - Ну, все равно, отец Джованни сейчас дальше переводит, вы бы взяли ему, и помогли, - попросил отец Франсуа.
        Мияко взглянула на пышно цветущие азалии и вдруг подумала: «Когда ребенок умирает, то забываешь о красоте. Фумико-сан мучилась, плакала, а вокруг цвели вишни, весной это было, и я ничего вокруг себя не видела. Зачем все это, если нет человека? Я теперь и любоваться ничем больше не смогу, а жить-то надо дальше, хоть как-нибудь».
        - Да, - сказала она, наконец, - я бы очень хотела помочь, спасибо вам, сэнсей.
        Хосе поклонился и вежливо сказал: «Вы хотели меня видеть, ваша светлость?»
        Даймё оглядел молодого человека с ног до головы и подумал: «Молод, конечно. Ну ладно, другого врача нет, а тянуть с этим не следует - мало ли что».
        - Как ваши больные в городе? - спросил он, жестом приглашая юношу опуститься на татами.

«Возьмите чая, я хотел выпить его один, посмотреть на азалии, но приглашаю вас разделить это удовольствие со мной».
        - Спасибо, - ответил Хосе и принял протянутую ему чашку. «Больных там достаточно, я теперь каждый день к ним ходить буду, пока мы здесь, с вашего разрешения».
        - Разумеется, - отмахнулся даймё. «Вот что, - он помолчал, - ваш приемный отец говорил мне, что вы хороший врач».
        - Ну, в общем, да, - согласился Хосе. «Я, конечно, еще молод…
        - Мне надо, чтобы вы осмотрели одного человека, - резко сказал его светлость. «Я беру себе новую наложницу, уже скоро, ее мать, конечно, клянется, что у нее все в порядке, но это мать - они все, что угодно скажут, если есть возможность пристроить дочь в хорошее место».
        Хосе помолчал и спросил: «Вы хотите, чтобы я с ней поговорил?»
        - Не только, конечно, - удивился даймё. «Мне надо знать, что она способна рожать, и вообще, - он повел рукой…»
        - Принято, чтобы при этом присутствовала мать, - спокойно проговорил Хосе. «Все же девушка, она будет стесняться..»
        - Нет, - даймё поднялся, и юноша тут же встал, - я сам буду в комнате. За ширмами, разумеется, - добавил он, улыбаясь.
        - Пойдемте, - велел он Хосе, - покажите там слугам, что вам нужно, а я пока велю послать за моим цветком сливы.
        Марико-сан осторожно, оглядываясь, следовала за двумя охранниками. Масамунэ-сан ждал ее у входа в свой кабинет.
        Девушка невольно оглядела свое простое, домашнее, светло-серое кимоно, и, поправив прическу, низко поклонившись, сказала: «Ваша светлость, простите, я не успела подготовиться…»
        - Цветок сливы, что растет у горной хижины, так же прекрасен, как и тот, что видишь в императорском саду, - улыбнулся даймё. «Поскольку на следующей неделе я заберу тебя из дома отца, - Марико-сан отчаянно покраснела, и его светлость невольно рассмеялся, - мне надо удостовериться, что ты здорова и сможешь выполнять свои обязанности, как это и положено. Проходи, - дайме распахнул перед ней тяжелую дверь.
        Девушка увидела красивого, невысокого, смуглого юношу в черном камзоле, что мыл руки в тазу и, едва слышно сказала: «Ваша светлость…»
        - Совершенно нечего стесняться, - уверил ее даймё. «Хосе-сенсей врач, это его работа, а я, мой цветок сливы, побуду тут, - Масамунэ- сан указал на красивую, шелковую, расписанную цветами ширму, что стояла в углу комнаты.
        - Но моя матушка… - пробормотала Марико-сан, - она же все рассказала вашей жене, ваша светлость. Вы же знаете..
        - Я предпочитаю услышать это еще из уст врача, - коротко ответил даймё и зашел за ширму.
        - Вы не бойтесь, пожалуйста, - ласково сказал Хосе, глядя на слезы в темных, миндалевидных глазах. «Я воспитанник отца Джованни, сейчас мы с вами тут быстро все закончим, и пойдем праздновать крещение вашего брата. Вы же много всего вкусного приготовили?»
        - Много, - невольно улыбнулась девушка.
        - Ну и славно, Вы вот так ложитесь, - Хосе указал на футон, - и приподнимите кимоно. Чуть-чуть.

«Бедная девочка, - невольно подумал он, вытирая руки. «Вы мне расскажите, - попросил Хосе, - что вы там такого на стол поставите, а то мне интересно. А я пока вас посмотрю.
        Креветки будут?»
        - Обязательно, - Марико взглянула на беленый, высокий потолок и поняла, что все еще улыбается.
        Джованни приоткрыл перегородку и зашел в уже темную, освещаемую только луной, комнату. «Какая красная, - подумал он, - завтра, наверняка, ветер будет». Распятие висело в центре стены. Он опустился на колени, и, перебирая четки, подумал:
        - Значит, жива Марта. Ну, слава Богу. И дети живы все были. Ах, Пьетро, Пьетро, вот и не увидимся мы с тобой, дай тебе Господь покой, введи тебя в сонм праведников. И брата твоего пусть примет к себе Бог, как сказано: «И возьму вас из народов, и соберу вас из всех стран, и приведу вас в землю вашу». Он перекрестился, и, опустив голову в руки, услышал сзади чье-то легкое дыхание.
        - Простите, сенсей, - испуганно пробормотала женщина, - я думала, тут никого нет. Я хотела немного побыть одна, подумать, тут так тихо, так спокойно…
        - Это вы меня простите, - Джованни поднялся и, ласково посмотрев на женщину, добавил: «Я вас с крестин запомнил, Мияко-сан, да?»
        - Она поклонилась и тихо ответила: «Я не думала, что вы меня увидели».
        - Ну как вас можно не увидеть, - вздохнул Джованни, глядя на мягкие, темные, уложенные в простой пучок волосы, на чудно вырезанные, темно-красные губы. От нее пахло вишней - тонко, едва уловимо.
        - Вы плачете, - вдруг, подняв голову, сказала Мияко, и тут же спохватилась:
«Простите, пожалуйста».
        - Это ничего, - вздохнул Джованни. «Тео-сан мне рассказала, что умер ее отчим, давно, почти двадцать лет назад. Он был моим лучшим другом. И брат его умер тоже. Я молился за их души».
        Мияко взглянула на него большими, темными глазами и вдруг сказала: «Давайте я тоже помолюсь, - чтобы вам стало легче».
        - Спасибо, - ответил Джованни, и, заставив себя больше не смотреть на нее - вышел из комнаты.
        Джованни посмотрел на лодку, что, наклонившись, скользила по озеру, и, обернувшись, коротко сказал: «Уезжали бы вы отсюда, Масато-сан. Это сейчас - не трогают вас пока, а придет время, Токугава станет сёгуном, и тогда христианам тут не поздоровится, поверьте мне».
        Мужчина пожал плечами, и крикнул охранникам, что практиковались в стрельбе из лука:

«Так, сейчас отходим еще на двадцать шагов, и каждый делает еще пять выстрелов!»
        - Простите, - он повернулся к священнику. «Мы ведь с его светлостью даймё больше десяти лет вместе, отец Джованни, и я ему еще в начале сказал, что веры своей не оставлю.
        Масамунэ-сан меня от казни спас, давно еще, в Эдо, когда я карманником был, - Масато чуть улыбнулся. «И потом, когда мы воевали…, - мужчина не закончил и махнул рукой. «На Москву, понятное дело, я уже не вернусь, будем здесь доживать».
        - Но ведь мать Тео-сан жива, ну, была, - мягко сказал Джованни. «Братья, сестры, опять же и дочь ее пропала - сидя здесь, Масато-сан, вы ее не найдете. Езжайте в Лондон».
        Тот только вздохнул, поправил мечи и коротко сказал: «Сейчас закончу с охранниками и пойду с его светлостью фехтованием заниматься. А Лондон, - Масато обернулся, - да как добраться туда? И не хочется тут все бросать, ведь, сколько труда вложено».
        - Так и будет смотреть, как дочкой вашей натешатся, а потом выбросят ее? - жестко спросил Джованни. «Для того ли ваша жена ее грудью кормила, для того ли отец Марты свою жизнь отдал, а? Он ведь вашего сына защищал, Масато-сан, а кто ему мальчик был? Уж если говорить о праведниках, - так вот он, чего еще искать? А вы его дочь, как игрушку, своему господину дарите».
        Мужчина коротко ответил: «Вы не понимаете, я обязан. Мне так велит долг». Он поклонился, и пошел к мишеням, а Джованни раздраженно пробормотал: «Вот же упрямец!»
        Хосе помахал ему рукой из лодки, и крикнул: «Дайчи меня хвалит, говорит, что я способный».
        Джованни улыбнулся и подумал: «Да, кто же знал, что Марта выйдет замуж за де ла Марка.
        Ну, будем надеяться, он жив еще, доберусь до Лондона, передам ему тот донос. Хорошо, что я почерка умею подделывать, в архиве, в Гоа копия осталась, а оригинал - у меня».
        Он посмотрел на высокие горы, что закрывали горизонт, на еще зеленый, сочный луг, и вздохнул: «Хорошо, конечно, тут, если бы не Хосе, можно и остаться было. Но нет, мальчик должен встретиться с родней. Тео же говорила, что донья Эстер дочку родила Ворону, эта Мирьям тоже там живет». Священник почувствовал, что улыбается: «А ведь я знал, что она своего добьется, донья Эстер, она еще в роще, там, под Лимой на сэра Стивена этак смотрела. Тоже умерла, бедняжка, упокой, Господь ее душу».
        Юноши вытащили лодку на каменистый берег, и Джованни увидел, как Дайчи кому-то кланяется.
        - Тео-сан, - он обернулся.
        Джованни все никак не мог привыкнуть к тому, что эта высокая женщина - та самая девочка, что читала ему стихи на мосту через Арно.
        Сейджи, что сидел в перевязи, протянул пухлую ручонку и сказал: «Крест!»
        - Молодец, - улыбнулся священник и благословил мальчика.
        Тео рассмеялась: «Хорошо, что Масато-сан в замок возвращался, а то бы нас с Мияко-сан никогда бы оттуда одних не выпустили. А погулять хочется, тут хорошо так, свежестью пахнет, сейчас у нас маленький по воде пошлепает».
        Джованни почувствовал, что краснеет. Она стояла сзади, не поднимая глаз, в совсем простом кимоно, сложив белые, маленькие, с ямочками руки.
        Он, наконец, нашел в себе смелость заговорить, и откашлялся: «Отец Франсуа мне говорил, что вы можете с переводами помочь, Мияко-сан?».
        Красивая голова опустилась еще ниже, и она, чуть кивнув, ответила: «Постараюсь, сэнсей».
        - Ну, давайте, пока Тео-сан с маленьким возится, пройдемся немного, я вам расскажу, что мы уже сделали, и отрывки почитаю, я многое наизусть помню, - предложил Джованни. «Вы только поправляйте, если что неправильно, а уж потом мы с вами за рукописи засядем, хорошо?».
        - Конечно, - Мияко, наконец, подняла ресницы, - пышные, длинные, и Джованни подумал: «У Марии были такие глаза - как самая черная ночь, с мерцающими звездами».
        - Вы идите, - сказала Тео, чуть улыбаясь вишневыми губами, держа Сейджи за руки - тот рвался к воде. «Идите, мы тут сами справимся».
        - А вы сейчас куда? - обернулась она к юношам.
        - Я отца Франсуа в город поведу, Хосе сказал, что там есть люди, которые хотят проповедь услышать, - ответил Дайчи.
        - И много, да, - улыбнулся Хосе. «А мне, Тео - сан, ваша дочка обещала показать целебные травы, что она выращивает».
        - Да, - Тео улыбнулась, - у Марико такие руки, что стоит ей земли коснуться, так даже пустыня расцветает. Ну, или слово она какое-то знает, - женщина посмотрела на Сейджи и тот засмеялся: «Слово! Слово!»
        - Ну, хоть говорить, немного стал, - вздохнула Тео.
        - Да рано еще, Тео-сан, - уверил ее Хосе, - мальчики позже начинают.
        - То-то мне ваш батюшка приемный рассказывал, что вы в три года Псалмы наизусть знали, в семь - на латыни сочинения писали, а в четырнадцать лет вас до занятий в университете допустили, по ходатайству Его Святейшества и личному разрешению ректора, - кисло заметила Тео.
        Дайчи стоял, открыв рот.
        - Зато я под парусом не умею ходить, - расхохотался Хосе, и, присев, пощекотав Сейджи, велел ему: «А ты не торопись, когда захочешь, тогда и говори, ладно?».
        Ребенок кивнул головой и весело ответил: «Да!»
        Марико стояла посреди маленького, ухоженного садика у крепостной стены замка.
«Жалко будет с вами расставаться, - вздохнула она, глядя на растения. «С женской половины меня уже не выпустят, матушка, конечно, будет вас поливать, но я о вас скучать буду. Там тоже цветы есть, но они все важные, как придворные дамы, а вы у меня простые».
        Она погладила полынь, и, присев, прижала ее к щеке. Сверху раздался клекот. Марико подняла голову и ахнула - по серой стене расхаживал мощный, коричневый беркут.
        - Ты зачем жену и деток бросил? - крикнула ему Марико. «Лети в горы, у тебя птенцы еще маленькие!»
        Беркут наклонил красивую, хищную голову и, опять заклекотал - недовольно. Девушка покраснела.
        - Да со мной все хорошо будет, я говорила тебе! - отмахнулась Марико.
        - С птицами разговариваете? - раздался сзади смешливый голос.
        Марико поклонилась, и ответила, так же весело: «Бывает. А еще с рыбами и цветами».
        Хосе осмотрел пышные растения и заметил: «Ну, что бы вы там им не говорили - они вас слушаются».
        Девушка еще сильнее покраснела и взглянула на стену - беркут, удобно устроившись, сложил крылья, и, казалось, задремал на еще ярком, теплом солнце конца лета.
        Тео-сан подняла голову и увидела возвращающихся отца Джованни и Мияко - она что-то говорила, - тихо, смущаясь, а священник внимательно слушал. Женщина сказала Сейджи: «А вот мы сейчас пойдем, и предложим им прогуляться в горы, да? Помнишь наш домик у водопада? Им там хорошо будет».
        Ребенок захлопал в ладоши и радостно сказал «Да! Да!»
        Женщина усмехнулась, и, усадив сына в перевязь, подождав, пока Джованни подойдет к ней, сказала: «Я вот что подумала, святой отец, вам же неудобно над рукописями работать у нас, ребенок же в доме, шумно. У Масато-сан есть домик в горах, тут, рядом, по тропинке мимо монастыря пройдете, и там он стоит. Совсем простой, но там хорошо, спокойно. Вам там удобно будет».
        Мияко-сан зарделась и что-то пробормотала - неразборчиво. Джованни посмотрел в зеленые, мерцающие глаза Тео-сан, и ласково ответил: «Спасибо вам, тогда давайте пообедаем, и отправимся, да?»
        - Там очаг есть, - сказала Тео, когда они уже шли к замку. «И родник рядом, вода чистая, хорошая. В кладовой овощи лежат, рис, - не пропадете, в общем. Вы идите, святой отец, мы сейчас, - она отстала, и, взяв Мияко за рукав кимоно, строго велела: «Вот и скажи ему там!»
        - Это же стыд, какой! - ахнула сестра даймё. «Да он на меня и не взглянет, нет, нет, - она отвернула лицо. «Да и нельзя ему. Лучше мне сразу в озеро броситься!»
        - Не надо никуда бросаться, - Тео-сан подтолкнула Мияко в мягкий бок. «А что не взглянет - так уже глядит, поверь мне».
        Та только вздохнула и, обернувшись, с тоской посмотрела на высокие, голубые вершины гор.
        - Полынь, - Хосе нежно погладил растение, - очень, очень полезна. Вы же, наверное, знаете, Марико-сан, местные лекари водят тлеющей полынью по особым линиям на теле человека.
        Когда мы с папой ждали корабля, в Макао, я ходил заниматься к местному наставнику, так что я теперь тоже так умею лечить.
        - Конечно, - юноша улыбнулся, - мне всего двадцать один, а учителю моему - было восемьдесят пять, так что у меня все впереди.
        - Мой отец тоже мог лечить, - внезапно сказала Марико. «Не Масато-сан, а настоящий отец, он погиб, когда я еще маленькой была. Он был человек неба, не такой, как все.
        - Я слышал, да, - Хосе взглянул на беркута. Тот приоткрыл один глаз и что-то заклекотал.
        - Это папа, - улыбнулась девушка. «Он нечасто прилетает, а вот - уже второй день тут. Я ему говорю, что все хорошо, а он все парит над замком».
        - А все хорошо? - испытующе взглянул на нее Хосе.
        Марико покраснела, и, помолчав, проговорила: «Вы знаете, почему я родилась? Потому что мой папа, - его звали Арлунар, - полюбил мою маму. Ему было нельзя, а он все равно полюбил».
        - Ну и хорошо, - ласково сказал юноша. «Я уверен, что ваш отец тоже хотел бы, чтобы вы полюбили».
        Марико сглотнула и сказала, отвернувшись: «Я уже. Я думала, что я не смогу, что мне нельзя, - я ведь не такая, как папа, но тоже…, - она не закончила. «Я поэтому и хотела пойти туда, - она махнула рукой в сторону женских покоев, - там никто никого не любит, и все счастливы. А потом вас встретила…»
        - Нельзя быть счастливым, если не любишь, - Хосе присел на теплую, деревянную ступеньку, и продолжил: «Мой папа, он ведь священником поздно стал, ему за тридцать уже было. И он мне всегда говорил - лучше подождать, и дождаться любви, чем…, - юноша взглянул на Марико и тихо сказал: «А я еще не дождался, Марико-сан, так, что простите меня».
        - Это ничего, - неслышно сказала Марико и глубоко вздохнула. «Вот, я вам все сказала, и на той неделе пойду к даймё, - ее губы искривились, но девушка, справившись с собой, продолжила: «Потому что мне нельзя любить, нельзя, видите! Меня никто не любит!»
        - Вас любят родители, - Хосе похлопал рукой по ступеньке и попросил: «Садитесь». Он послушно опустилась, прислонившись к перегородке. «Отец ваш покойный вас любил, Марико-сан. И вас еще полюбят, обещаю. И вы тоже, - он поднялся и погладил ее по голове.

«Ну, все, мне в город пора, к больным».
        Марико так и сидела, положив подбородок на колени, обхватив их руками, а потом, взглянув на беркута, вздохнула: «Получается, ты вовремя прилетел». Она повертела в руках свой маленький, золотой крестик и шепнула: «Так ведь любят уже, да. Чего же тебе еще? И спокойно там, тихо. Пусть так и будет, таким, как я, все равно - не дано счастья».
        Он вспомнила темные, красивые глаза Хосе и заплакала, - едва слышно. Беркут заклекотал - недовольно, и Марико, вытирая слезы, сказала ему: «Видишь, как получается, папа».
        - Очень вкусно, - Джованни нежно посмотрел на Мияко и сказал: «Вы тоже, поешьте, пожалуйста, вы же готовили, старались».
        - Только после мужчины можно, - она не поднимала глаз. «Я там поем, потом, - Мияко махнула рукой в сторону кладовки. «У Тео-сан тут хорошо - и горшки есть, и миска для риса, и даже соевый соус, она сама делает. Жалко только, что овощи одни, рыбы нет».
        Джованни встал, и, наклонившись над женщиной, отдав ей поднос, велел: «А ну ешьте. И чтобы я больше не слышал ни про какие кладовки».
        - У нас так не принято, - пробормотала Мияко-сан, едва не плача.
        - А у нас - принято, - Джованни вдохнул запах вишни и подумал: «Ведь отцвели уже, откуда он?».
        - Я сейчас все уберу, - засуетилась Мияко после, - вы же, наверное, отдохнуть хотите, сенсей, вы писали долго, устали.
        - Как тут красиво, - вдруг сказал Джованни, подойдя к раздвинутой перегородке.
«Смотрите, луна, какая сегодня - низкая, золотая. Помните, что Сайгё о ней писал?»
        Он услышал нежный голос и заставил себя не оборачиваться:

        Пригоршню воды зачерпнул.
        Вижу в горном источнике
        Сияющий круг луны,
        Но тщетно тянутся руки
         К неуловимому зеркалу,
        - Мияко-сан вздохнула и тихо добавила: «Тщетно, да, сенсей. Есть вещи, которые так же недоступны, как и луна».
        - Это, какие же? - поинтересовался Джованни, так и любуясь отражением света в воде.
        - Вы, - почти неслышно прошептала женщина. «Вы, сэнсей».
        Он обернулся. Мияко стояла на коленях, опустив голову, не смотря на него.
        - Теперь я должна покончить с собой. Вот этим кинжалом, - Мияко вынула из прически маленький, тонкий нож. «Только сначала надо написать стихи. Потом - связать ноги, ну, - женщина покраснела, - чтобы красиво упасть, и ударить вот сюда - она прикоснулась острием ножа к нежной, белой коже в начале шеи. «Это быстро и не больно. Почти».
        - Это еще почему? - спросил Джованни, глядя на то, как играет серебром водопад.
        - Потому что я первая призналась вам в любви, - женщина помедлила, и, поднявшись, поклонившись, добавила: «Это позорно, особенно когда любовь - не разделена. Прощайте, сэнсей».
        - В жизни не слышал более дикой чуши, - сочно сказал Джованни, взглянув на нее. «А ну сядь, дай сюда этот хлипкий ножик, и чтобы я больше его у тебя не видел».
        Она, опустив ресницы, протянула ему клинок.
        - Я ее видел же, думал, это у тебя заколка такая, - хмыкнул Джованни, разглядывая лезвие, и убирая его с глаз долой.
        - Сэнсей, - она все не поднимала глаз, и Джованни, обозлившись, устроившись рядом, взяв ее за подбородок, сказал: «Так. Сейчас я тебя поцелую. Много раз. Бесконечно буду целовать, пока ты, моя дорогая, не улыбнешься».
        Темно-красные, изящно вырезанные губы чуть раскрылись, и Джованни едва не застонал - они были свежими и покорными. Пахло от нее весной, - подумал Джованни, - будто идешь по цветущему саду».
        - Вам же нельзя, - она едва не плакала. «Я не могу, не могу, чтобы вы из-за меня грешили, сэнсей, это плохо!»
        - Я сам разберусь, что мне можно, а что - нельзя, - коротко ответил Джованни, и повернув ее спиной к себе, провел губами по нежной, белой коже в начале шеи.
        Женщина задрожала всем телом и прошептала: «Пожалуйста, еще…»
        - И не только это, - пообещал Джованни. Он поцеловал маленькое, алое от смущения ухо, и попросил: «Обними меня, пожалуйста, Мияко, обними, любовь моя».
        Мияко обернулась, и, приникнув головой к его плечу, глядя ему в глаза, неслышно сказала:

«Я вам не понравлюсь, сэнсей. Я ничего не умею, я некрасивая, - он повела рукой вниз, в сторону широких бедер. «Это наложницы все знают, - на длинных, черных ресницах повисла слеза, - а я ни на что не гожусь».
        - Так, - спокойно сказал Джованни, начиная разматывать какую-то тряпку у нее на поясе, - ты самая красивая женщина на свете, и такой всегда останешься.
        - Дальше, - он принялся за еще одну тряпку, - мне не нужна никакая наложница, мне нужна женщина, которую я люблю, и которая любит меня. Жена. Ты. Ясно? - он наклонился и глубоко поцеловал ее.
        Мияко закивала и, сглотнув, сказала: «Вы будете недовольны, я правда ничего не понимаю этого».
        - Ну, - Джованни, наконец, добрался до груди - она была белоснежной, большой и прекрасной. «Это, любимая, - он поднял голову, и, посмотрев ей в глаза, ласково улыбнулся, - дело поправимое».
        - Господи, какие бедра, - подумал он, уложив Мияко удобнее, и пообещал себе, что обязательно посмотрит на все это сзади. «И снизу тоже», - Джованни устроил ее ноги у себя на плечах. «Но сначала так, потому что я больше не могу».
        Почувствовав его, Мияко закричала - сладко, низким голосом, и вдруг, испугавшись, сжала зубы. «Нет, - шепнул Джованни, - нет, пожалуйста, любовь моя, не надо. Кричи, сколько хочешь, столько и кричи».
        Черные, длинные волосы разметались по татами, и она, приникнув к его губам, прошептала:

«Господи, я сейчас умру от счастья».
        Она билась в его руках, шепча что-то неразборчивое, нежное. Потом, много позже, откинув голову назад, обнимая его, она опять закричала - протяжно, долго.
        - Так не бывает, - сказала она, плача. «Я, правда, сейчас умру, сэнсей!»
        - Не позволю, - он поднял ее и поставил у стены, опустившись на колени. Она зарыдала, вцепившись руками в тонкую, рисовую бумагу, царапая ее ногтями. «Ну, все, - сказал себе Джованни, ощутив ее вкус, - все, я больше ее никуда, и никогда не отпущу».
        Мияко раздвинула ноги, - широко, и, выгнув снежной белизны спину, шепнула:
«Пожалуйста, сэнсей, пожалуйста!».
        - Да я только начал, - усмехнулся Джованни, и, увидев эти самые бедра сзади, - как и хотел, - добавил: «До утра ты не заснешь, а потом, - он с удовлетворением услышал ее стон, - я тебя опять разбужу».
        Она задремала, когда в лесу начали щебетать птицы. Джованни пристроил ее голову у себя на плече, и накрыл их обоих ее кимоно. Он лежал, гладя ее по растрепавшимся волосам, любуясь искусанными, распухшими губами, темными кругами под сомкнутыми, длинными ресницами. Почувствовав его взгляд, Мияко пошевелилась и пробормотала:
«Сэнсей…»
        - Спи, любовь моя, - он поцеловал ее, - нежно, долго, тихо. «Спи, мое счастье, я тут, я с тобой».
        Он спал долго, и, еще не открывая глаз, пошарив рукой рядом с собой, найдя ее, услышал робкий голос: «Простите, сэнсей, я сейчас, сейчас, уйду в кладовку, извините».
        Джованни рассмеялся, и, увидев ее смущенное лицо, сказал: «Вот что, любовь моя, ни в какую кладовку я тебя не пущу. А ну иди сюда».
        Он погладил ее пониже спины - там все было такое, как надо, - круглое, теплое, мягкое, и добавил, обнимая Мияко, целуя пахнущие вишней волосы: «Сейчас мы поспим - вместе, потом поедим, а потом будем работать, поняла?»
        Мияко кивнула и неловко, смущаясь, устроилась у него под боком. «Правильно, - зевнув, ворчливо сказал Джованни. «И чтобы больше никуда не бегала, - он поцеловал теплое плечо и, опять задремал, - так и не выпустив ее из рук.
        Уильям де ла Марк, стоя на носу, оглядел гавань Сендай и презрительно сморщил нос:

«Совсем деревня. Долго мы тут будем, папа?»
        - Дня два, - уверил его адмирал, посмотрев на россыпь домиков, рыбацкие лодки, вытащенные на берег, развешанные для просушки сети. «Тут надо, - он усмехнулся, - кое-что выгрузить, но не сейчас, не днем, а попозже»
        - Ящики, что в трюме стоят, - протянул Уильям. «А кто это забирать будет?»
        - Некий Масато-сан, начальник охраны его светлости даймё Датэ Масамуне, - ответил адмирал. «Сам понимаешь, везти такое сушей, через всю страну - опасно, сёгун за это по голове не погладит, если узнает».
        - Он еще не сёгун, - заметил мальчик и тут же оживился: «Смотри, замок на холме! Это там живет даймё? Мы пойдем ему представляться?»
        - Непременно, - адмирал обернулся и велел спускать шлюпку. «Даже не столько представляться, мой дорогой Уильям, сколько получать звонкое золото. Задаток нам выдали в Нагасаки, а тут предстоит полный расчет. Ну, и жемчуг матушке купим, мне говорили, тут он хорош».
        - А что ты выбирал в той лавке гравюр, в Нагасаки? - вдруг спросил мальчик, когда отец уже сел на весла. «Ну, когда ты мне велел на улице подождать?»
        Виллем почувствовал, что чуть краснеет, и ответил: «Так, картины, матушке они тоже понравятся».

«И еще как, - улыбнулся про себя адмирал, вспомнив альбом. «Вернемся в Лондон, Питер за Уильямом присмотрит, а я Марту в усадьбу отвезу. Дня на два. Нет, на три. Как раз лето будет, на лодке покатаемся - ну, если, конечно, силы для этого останутся».
        - Да, - вздохнул мальчик, обводя глазами единственную торговую улицу, что спускалась к морю, - это, конечно, не Макао.
        - Все-то ты видел, - вздохнул Виллем, вытаскивая шлюпку на берег, - я в твои годы еще в замке сидел, ну, на охоту с отцом ездил, и все. Ты как, - он испытующе взглянул на Уильяма, - замком-то будешь заниматься? Или пусть дальше разваливается?
        - Еще чего! - присвистнул мальчишка. «Заработаю денег, и отстрою, не для того он четыреста лет в семье был, чтобы в груду камней превратиться. Тем более, - он вскинул карие глаза, - ну не вечно же испанцы в Нижних Землях сидеть будут. Вообще, - небрежно заметил Уильям, - я бы поехал туда, повоевал с ними. Когда вырасту, конечно, - добавил он торопливо, увидев взгляд отца.
        - Очень надеюсь, что до того времени война закончится, - сварливо отозвался Виллем, и, поправив шпагу, подогнал мальчика: «Ну, пошли».
        - Смотри, - внезапно удивился сын, когда они, пройдя через рынок, оказались на дороге, ведущей вверх, на холм, - священник. И самурай какой-то с ним, - мальчик прищурился, - молодой.
        - И тут католики, - Виллем обернулся и взглянул на сверкающее, волнующееся море.
«Хотя мне говорили, что в Бантаме, на Яве, был какой-то протестантский миссионер, и хороший, туземцы его любили. Жалко, что уехал».
        - Ну, - рассудительно заметил сын, - мы же ходили в Макао в церковь, а она была католическая. И ничего. И эти ящики, - Уильям усмехнулся, - откуда нам на корабль грузили, - со складов иезуитской миссии в Нагасаки. Давай подождем, они, по-моему, тоже в замок, - предложил мальчик.
        - Здравствуйте, - Дайчи-сан поклонился, завидев высокого, крепкого мужчину в европейской одежде, что стоял, положив руку на плечо ребенку, рассматривая город внизу. «Вы, должно быть, с того корабля, что утром пришел».
        - Да, - моряк протянул руку, - я капитан, Виллем де ла Марк, а это мой сын, Уильям. Мы с «Гордости Лондона», рады знакомству.
        - Вы не японец, - вдруг сказал Уильям, глядя на высокого юношу. Русые волосы отливали под солнцем бронзой, зеленовато-голубые глаза чуть улыбались.
        - Меня зовут Дайчи-сан, - поклонился тот. «Ну, или Дэниел, если по-испански. А это отец Франсуа, из Нагасаки, он моего маленького брата крестить приехал. Мы с проповеди идем, оттуда, - молодой человек кивнул на город.
        - И много людей было? - спросил Виллем священника, когда они стали подниматься наверх.
        Тот улыбнулся. «Даже удивительно, тут ведь не Нагасаки, не Эдо - провинция. Ну, эта, в основном, знаете, кто это? - священник взглянул на Виллема.
        - Знаю, - вздохнул тот. «Жалко их очень, конечно».
        - А люди хорошие, - задумчиво сказал отец Франсуа. «Добрые. Ну да они везде хорошие. А вы вот что, - вы же даймё пришли представляться, да?
        Виллем кивнул.
        - Я потом обедню буду служить, там, - отец Франсуа махнул рукой в сторону замка, - приходите. И мальчика берите своего, а то когда еще службу послушаете. А завтра отец Джованни вернется, - он сейчас переводами занят, для этого уединение нужно, - и мы вместе с ним в город пойдем, Новый Завет читать им будем, тоже приходите».
        Виллем, было, хотел что-то сказать, но почувствовал, что сын дергает его за рукав.
        Он помолчал и ответил: «Спасибо, святой отец».
        В раскрытую перегородку был слышен шум водопада.
        - Это неправильно, - вдруг, твердо сказала Мияко. «Неприлично. Женщины так не делают, у нас не поймут этого. Как это - она вышла за околицу навстречу Иисусу? Она должна была сидеть дома, как ее сестра, и ждать, пока мужчина придет».
        Джованни вдруг вспомнил перезвон колоколов флорентийских церквей, закат над рекой Арно, и зеленые, такие зеленые глаза.
        - Есть такие женщины, - мягко сказал он, - которые всегда идут вперед. Они ничего не боятся. Вот так и Марфа, ты посмотри, что дальше Иисус у нее спрашивает.
        - Верит ли она в то, что Иисус - воскресение и жизнь? - тихо проговорила Мияко.
        - И? - Джованни поднял бровь
        - Верит, да - женщина подумала. «Получается, она первой встретила Иисуса, и первой говорила с ним».
        - Ну вот, - ласково ответил Джованни, и, потянувшись, взял ее мягкую руку, - видишь, иногда надо набраться смелости и выйти за околицу, любовь моя. А то будешь потом жалеть, - он улыбнулся.
        Мияко подумала, и, взглянув на него чудными, черными глазами, тихо ответила: «Я не жалею, нет. И никогда не пожалею, сэнсей».
        Он пристроил ее голову к себе на плечо и велел: «Отдохни, а то ты с утра или пишешь, или с едой возишься. Посиди просто со мной, пожалуйста».
        - Очень красиво тут, - Мияко прижалась щекой к его руке. «Спасибо вам, сэнсей».
        Джованни поцеловал теплый висок и, закрыв глаза, подумал: «А мне-то как Бога благодарить? Господи, довезти бы их всех до Англии спокойно, и жить с Мияко в деревне до конца дней своих, ничего мне и не надо больше».
        - А если мне надо будет уехать из Японии, - спросил он, так и не открывая глаз, - ты поедешь со мной?
        - Зачем вы спрашиваете, - удивилась Мияко, - конечно. Вам же надо, чтобы еду, кто-то готовил, убирал бы…
        - Мне еще много чего надо, - усмехнулся Джованни, и, вдохнув запах вишен, добавил:
«А готовить я и сам умею, буду тебя кормить, и вообще - ухаживать за тобой, как положено. А ты будешь пить чай, и любоваться цветами, поняла?»
        Мияко рассмеялась: «Только если с вами, сэнсей».
        Марико-сан помялась у входа в комнату, где должна была служиться обедня, и, перекрестившись, отодвинула перегородку. Отец Франсуа был один - читал молитвенник.
        Она поклонилась и робко спросила: «Можно с вами поговорить, святой отец?»
        - Конечно, - священник улыбнулся. «Заходи, пожалуйста».
        Девушка помяла в руках ткань простого, серого кимоно и решительно сказала: «Святой отец, я хочу уехать в Нагасаки, с вами. Я хорошо знаю японский, испанский тоже, могу переводить, могу детей учить, или за больными ухаживать. Я работы не боюсь».
        Отец Франсуа вздохнул. «Девочка моя, это все очень хорошо, но родители тебя никуда не отпустят, тебе пятнадцать лет всего лишь».
        - Отпустят, - твердо ответила Марико-сан. «Если я постригусь в монахини, то отпустят».
        Датэ Масамунэ оглядел мужчину и мальчика, что стояли посреди огромного зала для приемов и вдруг рассмеялся: «А я вас помню, адмирал. Я, правда, тогда совсем юнцом был, в Эдо, служил его светлости Токугаве. Это же благодаря вам поймали того знаменитого карманника, Оборотня».
        Виллем тоже улыбнулся: «Вот уж не думал, что вы не забыли, ваша светлость, столько лет прошло».
        - Ну, - Датэ поднялся и посмотрел на тучу, что нависла над дальними вершинами гор, - таких людей, как вы, не забывают, адмирал. Впрочем, этого Оборотня - тоже. Сколько вашему сыну?
        - Десять, ваша светлость, - поклонился Уильям.
        - А выглядишь подростком, - заметил Масамунэ-сан.
        - Я бы вас пригласил выпить чаю на террасе, но смотрите, - он указал на горы, - погода портится. Осень, скоро мы будем сидеть у камелька, и слушать крики улетающих на юг гусей.
        Так что приглашаю вас в особую комнату, она выходит прямо на сад. Я велю разжечь очаг, и, даже если начнется дождь, мы сможем любоваться тем, как облетают под его каплями последние цветы лета.
        Уильям взглянул на изящный, украшенный шелковыми панелями кабинет, и, опустившись рядом с низким столиком, сказал: «Мы были в Макао с отцом, там тоже интересно, но очень, много людей. А здесь так тихо, даже не верится, что вокруг кто-то есть».
        - Это вы еще в горах не были, вот там действительно пустынно, - заметил дайме, и, подняв чашку, полюбовавшись ей, сказал: «Это оттуда, там есть деревня, в ней вот уже пятьсот лет делают посуду. Всего три рисунка - для чашки, чайника и бутылки. Просто, а как красиво - видите, - он повернул чашку к гостям, - камыш на озере и одинокая птица над серой водой.
        Уже разливая чай, даймё внимательно взглянул на Виллема и сказал: «Я вам очень благодарен за этот груз. Сами понимаете, большие суда к нам заходят редко, а на рыбацкой лодке такое не перевезешь. У меня есть свой корабль, я еще два года назад его построил, но мало хороших моряков, да и опасно это - идти на нем в Нагасаки, там, же везде глаза и уши».
        - А зачем вам корабль? - поинтересовался мальчик и тут же покраснел: «Простите»
        - Ничего, - отмахнулся даймё. «Я, видите ли, - Масамунэ-сан легко улыбнулся, - тут, у себя, на севере живу несколько, как это сказать, в отдалении от его светлости будущего сёгуна Токугавы.
        - Сами знаете, он иногда принимает, - даймё задумался, - решения, с которыми я не согласен. Ну, вот те же самые ящики вы мне привезли, к примеру. Потом, кстати, зайдете в казначейство мое, с вами рассчитаются.
        Виллем кивнул: «Спасибо. Но ведь, ваша светлость, такое опасно хранить в замке, все, же это запрещено законом.
        - А я и не храню, - даймё поднял бровь. «Мой начальник охраны, Масато-сан, - он сейчас к нам присоединится, - складывает все это в надежное место. Ну, так, на всякий случай. А возвращаясь к кораблю, - даймё повернулся к Уильяму, - я собираюсь отправить посольство в Европу. Тут сейчас гостят два священника…
        - Мы одного видели, да, - кивнул Виллем. «Отец Франсуа»
        - Умные люди, - коротко сказал даймё. «Я хотел бы превратить гавань Сендай в самый оживленный порт на севере, а для этого мне надо дружить с европейцами, хоть они и проповедуют свою религию. Я, в общем, не против этого.
        - До тех пор, пока его светлость Токугава, разумеется, разрешает, - добавил даймё.
«Из-за ящиков, - он тонко улыбнулся, - я могу себе позволить с ним поссориться, а вот из-за религии - не буду».
        - Мы, кстати, ваша светлость, - голландцы, англичане, - невзначай заметил Виллем, - не проповедуем. Мы просто привозим товары, и все.
        Даймё сцепил изящные пальцы с отполированными ногтями.
        - Видите ли, адмирал, - он помолчал, - страну можно завоевать двумя путями. Можно прийти туда с огнем и мечом, - как португальцы в Гоа, как испанцы в Новый Свет. Нам просто повезло, - его светлость пожал плечами, - мы далеко, да и японцы все же, как это сказать, - сложные люди, они мечу плохо покоряются. А есть еще второй путь. Мне рассказывали, что англичане начали торговать с Индией?
        - Да, - ответил Виллем, - я и сам вожу туда корабли, для лондонских купцов.
        - Ну, так скоро Индия будет ваша, - легко заметил даймё. «Помянете мое слово»
        - А Япония? - внезапно спросил Уильям.
        - А Япония, - даймё поднял простой, черный, грубовато сделанный чайник и полюбовался им. «Двести лет в семье и только лучше становится, - пробормотал его светлость. «Япония никогда никому не подчинится, - заключил он и улыбнулся: «Вот и Масато-сан, познакомьтесь».
        Отец Франсуа поглядел в темные, наполненные слезами глаза девочки, и погладил ее по голове.
        - Милая моя, - вздохнул он, - это, конечно, очень хорошо, что не хочешь, - он замялся, - переезжать туда, - священник кивнул в сторону женских покоев. «Но, во-первых, я не могу тебя постричь, просто не имею права, и отец Джованни не может. Да такие молоденькие и не принимают обеты, это ведь тяжело».
        - Вы не понимаете, - Марико-сан расплакалась, - если я не пойду к даймё, он казнит моего отца. Папа ведь самурай, а его светлость - наш господин, папа должен делать все, что велит Масамунэ-сан. Я поэтому и сказала, что пойду, когда папа меня спросил - чтобы его уберечь.
        - А если твой отец скажет, что не хочет тебя отдавать? - осторожно спросил отец Франсуа.
        - Тогда даймё его казнит, ну, не казнит, а прикажет покончить с собой, и папа это сделает, - Марико вытерла лицо рукавом кимоно. «Тогда мы останемся сиротами, даймё меня заберет силой, мой брат будет обязан за меня отомстить, и его тоже казнят. А матушку со Стефаном выбросят из замка, и они станут побираться по дорогам. И все из-за меня, - она закусила губу.
        Отец Франсуа тяжело вздохнул и заметил: «Ну, тогда, даже если ты будешь монахиней, то даймё вряд ли это остановит».
        - Остановит! - горячо сказала Марико-сан. «Тут ведь тоже есть монахини, его светлость дает деньги сестрам, он никогда не станет меня трогать, если я скажу, что посвящена Иисусу».
        Священник посмотрел в окно. В маленьком садике у крепостной стены Тео-сан мыла ребенка в медном тазу. Мальчик смеялся и расплескивал вокруг воду.
        - И потом, - тихо добавила Марико-сан, - меня никто не любит. А с Иисусом я всегда буду спокойна.
        - Это ты так думаешь, - рассмеялся отец Франсуа. «А что не любят тебя, - так это ерунда, тебя родители любят, брат, и ты еще встретишь человека, которому будешь дороже всего на свете, и он тебе тоже». Он задумался и, наконец, сказал: «Давай я с твоим отцом после обедни поговорю, хорошо?»
        - Я все равно не пойду к нему, - вдруг, зло, подняв голову проговорила Марико-сан.
«Лучше я в озеро брошусь, тогда он хоть папу трогать не будет».
        - Ну, это ты оставь, - отец Франсуа потрепал ее по голове, - грех такое говорить. Придумаем что-нибудь. Иди вон, матушке помоги брата одеть, да и возвращайтесь, пора уже службу начинать.
        Масато-сан обернулся и, смешливо посмотрев на адмирала, заметил: «В общем, я на вас не в обиде. Если бы не вы, я, может, до сих пор бы в Эдо по карманам шарил. А так, видите, - он обвел рукой двор замка, - я тут уважаемый человек, семья у меня, все хорошо».
        - А ты беги, - адмирал подтолкнул Уильяма, - там дочка Масато-сан, жена его, сын младший - познакомься. Скажи, что сейчас придем.
        Масато-сан проводил глазами ребенка и тихо сказал: «В полночь будьте готовы тогда.
        Сколько у вас шлюпок, шесть?
        - Да, как обычно. Все поместится. А как вы… - начал адмирал.
        - Телеги будут на берегу, - коротко ответил Масато. «Дальше уже моя забота».
        - Рискуете, - коротко проговорил Виллем.
        - На то я и Оборотень, - Масато-сан рассмеялся. «Я в этой маске потом немало тут по горам походил, когда мы провинцию завоевывали. Монах и монах, не все же такие зоркие, как вы.
        Она у меня до сих пор лежит».
        - А кто вам про меня сообщил тогда? - поинтересовался адмирал. «Ну, о том, что у меня золото есть».
        - Сузуми-сан, - коротко ответил мужчина. Виллем смерил его взглядом с головы до ног и усмехнулся: «Вот оно как. И где же она сейчас?».
        - Я ее выкупил и сюда увез, - коротко ответил Масато-сан. «Умерла, два года назад». Он перекрестился и сказал: «Пойдемте, неудобно заставлять святого отца ждать. А потом вы с нами обедаете, даже и не думайте в городе, есть, моя жена отлично готовит, и дочка тоже.
        Моя жена, кстати…, - Масато не закончил и чему-то усмехнулся.
        - Что? - заинтересовался Виллем.
        - Да ничего, - ответил мужчина. «Сейчас и познакомитесь».
        Адмирал подозрительно посмотрел на легкую, красивую улыбку, - в голубых глазах Масато играли золотистые, смешливые искорки.
        Виллем вдруг протянул ему руку и сказал: «Спасибо»
        - Ну что вы, - пожал плечами Масато-сан, - вы же гости. Жалко, что отец Джованни в горах, однако он завтра уже вернется. Воспитанник его, Хосе, - тот в городе, он врач, людей там лечит, тоже сейчас, к обедне должен подойти.
        - Я ведь протестант, - вдруг сказал Виллем, когда они уже подошли к входу в комнаты.

«Впрочем, - адмирал пожал плечами, - большой разницы нет».
        - Я тоже так думаю, - ответил Масато, и мужчины, оставив обувь на пороге, чуть пригнувшись, - дверь была низкой, - зашли внутрь.
        Уильям обернулся на отца и Масато-сан, что вошли в комнату, и восторженно сказал, держа на руках Стефана: «Что ж ты меня, батюшка не предупредил, что у меня тут и племянники, и сестра старшая!»
        - Что? - нахмурился адмирал, но тут высокая, смуглая женщина бросилась ему на шею:

«Месье Виллем!»
        Он посмотрел поверх ее головы на Масато-сан: «Ох, Оборотень, - пробормотал адмирал, - ну что тебе стоило хоть шепнуть мне! Жива ты, значит, Господи, спасибо тебе, - Виллем перекрестился.
        - Ну, - рассмеялся Волк, - при даймё этого делать не стоило, мало ли что, а потом - ну, шурин мой, - он потрепал по голове Уильяма, - первый всех увидел, а теперь и вы.
        Тео, наконец, оторвалась от плеча адмирала, и сказала, улыбаясь сквозь слезы: «Я уж и не чаяла, месье Виллем».
        - Без всяких «месье», - строго велел адмирал. «Я твой отчим, так что просто по имени. Ну, этого внука я уже знаю, - он посмотрел на Дайчи и тот ухмыльнулся, - теперь знакомь меня с остальными».
        Хрупкая, красивая девушка в простом сером кимоно поклонилась, и, во все глаза, рассматривая адмирала, сказала: «Я Марико-сан, ну то есть Марта, ваша светлость».
        - Еще чего не хватало! - рассердился Виллем. «Дедушка, дорогая моя. А это кто? - он принял на руки Сейджи и тот, сунув палец в рот, повторил: «Дедушка!».
        - Правильно, - похвалил его адмирал, поцеловав в пухлую щеку. «Значит, Стефан. Ну, такой же толстый, как его дядя был, во время оно. От брата твоего, Теодора, у меня уже двое есть, у Мэри девочка, а теперь еще и вас трое. Шестеро внуков, - усмехнулся адмирал.
        - Семеро, - тихо сказала Тео. «Белла моя тоже выжила тогда, в море. Ну да мы вам потом расскажем, за обедом».
        - И Николас жив, так что ты не горюй, - улыбнулся адмирал.
        Хосе просунул черноволосую голову в дверь и весело сказал: «Простите, что задержался, там уже из деревень стали больные приходить».
        - Тот самый врач, - Масато-сан обернулся к священнику и сказал: «Ну что, начнем, отец Франсуа?»
        Виллем опустился на колени рядом с сыном. Он услышал: «Pater noster, qui es in c?lis, sanctificеtur nomen tuum: advеniat regnum tuum: fiat voluntas tua, sicut in c?lo et in terra, - и подумал:
        - А тридцать лет назад я бы этого отца Франсуа вздернул на первом же дереве. И проткнул бы шпагой любого, кто осмелился бы предположить, что я приду на католическую мессу.
        Взрослею понемногу. Надо их всех забирать, и везти в Лондон, нечего тут сидеть, Марта дочку почти двадцать лет не видела. Хоть внуки рядом с нами будут, а то Теодор опять в Польшу семью увез, Мэри на Москве, неизвестно, когда мы с ними встретимся».
        - Ты вот что, - велел адмирал Масато-сан, когда женщины стали убирать со стола, - пойдем, пока мальчики с Хосе на озере будут, поговорим.
        Виллем окинул взглядом потемневшее небо, и крикнул детям, что возились с лодкой:
«Вы там осторожнее, все же ветер! Уильям, ты же у нас хороший моряк, проследи, чтобы все в порядке было».
        - Понял, племянник! - важно сказал Уильям Дэниелу.
        - Сейчас ты у меня в озере искупаешься, - пробормотал юноша, и они потащили лодку к воде.
        - Рассказывай, - коротко велел адмирал Масато-сан. Тот вздохнул, и, положив руку на эфес клинка, глядя на серую воду озера, начал говорить.
        - Так, - проговорил адмирал, и потом, искоса взглянув на мужчину, и еще раз повторил: «Так.
        Ну и дурак же ты, уважаемый Оборотень. Собирай семью, и завтра вечером отплываем отсюда. Тем более, сидя тут, вы Беллу никак не найдете. И как ты мог вообще - невинное дитя, пятнадцати лет от роду, дочь свою, этому, - Виллем хотел сдержаться, но все-таки выругался, - отдавать?»
        - Так она согласилась, когда я ее спросил, - недоуменно ответил Масато-сан.
        - Еще бы она не согласилась, бедная девочка, - вздохнул адмирал. «Она же тебя любит, и мать свою, и братьев - вот и решила, что ради вас надо собой пожертвовать. Тоже дура, конечно, но ей пятнадцать, а тебе тридцать шесть, взрослый мужчина уже, мог бы и понять, что к чему».
        - Отец Франсуа мне то, же самое говорил, - мрачно ответил Волк. «Да и после мессы подошел ко мне, и сказал, что Марта к нему приходила - просила, чтобы он ее в монахини постриг».
        - Еще чего не хватало, - сочно сказал Виллем, - выдадим замуж, и правнуков нам родит. А насчет монахинь, - этого, - он кивнул в сторону замка, - ничего не остановит, хоть бы она трижды монахиней была.
        - Почему вы так думаете? - тихо спросил Масато-сан.
        - Меня не останавливало, в свое время, даже наоборот - адмирал поморщился и добавил:

«Я этим не горжусь, понятно, но того, что сделано, не воротишь уже. Ты мне скажи, телеги твои отсюда, из замка уезжать будут сегодня ночью?»
        Волк кивнул.
        - Ну и славно, - адмирал посмотрел на небо. «Золото мне выдали, вон, уже и на корабль его повезли, - так, что нас тут ничего не задерживает. Его светлость говорил, что у него моряков хороших мало…
        - Да какие там моряки, - Волк махнул рукой, - Дайчи мой и тот искусней с парусами управляется».
        - Ветер как раз западный, отойдем в открытое море, а там уже нас никто не догонит.

«Гордость Лондона» под моим началом строили, быстрее нее вряд ли кто-то тут найдется.
        Так что клади их всех в телеги, и доставляй на берег, а там в шлюпки пересадим, - приговорил адмирал.
        - Мне надо будет потом груз до нужного места довезти, - тихо проговорил Волк. «Там шесть телег, это значит - шесть охранников. Ну, крестьянами переодетые конечно, но все равно - с оружием. Они хорошие воины, - Волк мимолетно, горько улыбнулся, - я их сам учил. Вряд ли я один с ними справлюсь, а мальчика своего я туда тащить не хочу. Тем более вас, - сказал он, увидев, как адмирал открыл рот. «Вам корабль вести».
        Адмирал положил ему руку на плечо и сказал: «Ну, значит, на берегу все и сделаем, вдвоем.
        Мне хоть и шестьдесят, а с тремя я справлюсь, не волнуйся. Переживет даймё без своих мушкетов, ничего».
        - Это же метлы, - удивился Волк. «Ну, мне сказали, что сюда везут метлы, из Нагасаки».
        - Ах, да, - адмирал хлопнул себя по лбу, - метлы, конечно, как я мог забыть! - мужчины расхохотались и Волк, посмотрев на дорогу, что вела к замку, вдруг побледнел.
        - Что такое? - нахмурился адмирал.
        - Гонец, - Волк прищурился и побледнел еще сильнее, - гербы Токугавы. «Мне надо в замок, немедленно, даймё сейчас, наверняка, за мной пошлет. Берите мальчиков, и Хосе, отправляйтесь с ними в город, а лучше всего - на корабль».
        Виллем спокойно ответил: «Выведи свою семью и отца Франсуа, мы тут подождем».
        Волк поправил мечи и, оглянувшись на озеро, - мальчики были на середине, - тихо сказал:

«Если что - позаботьтесь о Дэниеле, пожалуйста».
        - Мы будем ждать вас тут, - повторил адмирал.
        Уже когда солнце стало заходить за горы, Хосе, глядя на поднятый мост, и наглухо закрытые ворота замка, предложил: «Адмирал, вы давайте, ведите детей на корабль, а я схожу за своим отцом. Тут недалеко, мы быстро обернемся, он у меня умный, придумает что-то. В конце концов, эта мне не откажут, - они же отсюда мусор вывозят. Справимся, в общем.
        Оставьте мальчиков на «Гордости Лондона», на берегу встретимся».
        - Я не мальчик, - зло сказал Дэниел, доставая короткий меч. «Там мои родители, сестра, брат, там святой отец! Я сейчас пойду и попрошу меня впустить».
        - Тебя впустят, - согласился адмирал. «Но не выпустят. Сиди на корабле и присматривай за Уильямом, мальчик, тебе - шестнадцать, а ему - десять, не забывай».
        - Но что там случилось? - спросил Уильям, ежась от прохладного, уже осеннего ветра.
        Дэниел обнял его и вздохнул: «Судя по всему, Токугава только что стал сёгуном, дорогой дядя».
        - И что теперь? - все не отставал мальчик.
        - Да все что угодно, - поморщившись, как от боли, ответил адмирал, и подогнал детей: «Все, быстро, Хосе скоро вернется со своим отцом, я хочу, чтобы к этому времени вы уже были в безопасности».
        Хосе остановился, не дойдя чуть-чуть до водопада, и, оглянувшись на черепичные, изогнутые крыши замка, на серую воду в широком рве, вдруг вздохнул и опустился на еще зеленую траву. Закат заливал равнину огненным светом, на востоке чуть блестело море, и Хосе подумал: «Ну, ничего, адмирал мальчиков на корабле оставит, а остальных мы вытащим. Обязательно. И уедем в Лондон. А там я возьму папу, и пойдем к бабушке с дедушкой. Интересно, какие они? Я ведь своего настоящего отца и не помню совсем».
        Юноша вздохнул и еще раз посмотрел на замок. «Ну не мог я соврать! - горько сказал он себе. «Нельзя так, ни с кем нельзя. Нельзя притворяться. Она хорошая девушка, замечательная, но нет, я, же ее не люблю. Вот как получается - я сказал правду, а все из-за этого пострадали. Рассудок и честь, да, - вспомнил он слова индийца и поднял голову - коричневый беркут кружил над опушкой.
        - Ты лучше в замок лети, - вздохнул, посоветовал ему Хосе. Птица заклекотала что-то, и, поймав ветер, расправив крылья, исчезла из виду.
        - Что случилось? - раздался мягкий голос отца сзади. Джованни опустился рядом и улыбнулся: «Мияко-сан там прибирается, решил не путаться у нее под ногами».
        Хосе рассказывал, изредка поглядывая на отца. Его красивое лицо помрачнело, и, наконец, Джованни тяжело вздохнул. «Не доверяю я этому Масамунэ-сан, и надеяться нечего - сегодня ночью он Масато из замка не выпустит, сам за мушкетами приедет».
        - Он же даймё! - удивился Хосе.
        - Мне Масато-сан рассказывал, они, когда провинцию завоевывали, на земле спали и еду на костре готовили, - ехидно ответил Джованни, - так что этому, - он кивнул на замок, - в крестьянина переодеться будет не зазорно.
        Он обернулся, и мужчины поднялись - Мияко-сан стояла сзади, с простым мешком в руках.

«Все рукописи я сложила, сэнсей, - она поклонилась. «Здравствуйте, Хосе-сэнсей».
        Хосе ответил на поклон и попросил: «Ну, не называйте вы меня сэнсеем, не дорос я еще.
        Пойдемте, нас адмирал на берегу ждет».
        - Приехал гонец от Токугавы, - тихо, отстав на шаг, сказал Джованни женщине. «Твой брат закрыл замок, и поднял мост. Там Масато-сан с семьей и отец Франсуа. Так что давай мне письмо, - написала же ты его, - и отправляйся на корабль, к мальчикам. Присмотришь там за ними».
        - Письмо я написала, - так же тихо, поправив мешок на плече, ответила Мияко. «Но на корабль я не пойду, простите, сэнсей. Я буду с вами. Я могу…»
        - Уж в замок ты тем более не пойдешь, - прервал ее Джованни, - даже не думай об этом.
        Хорошо, - он помолчал, - Хосе тебя устроит у эта, там безопасно, даже если даймё пошлет в город стражников, к мусорщикам они не будут заглядывать. Я все равно завтра с утра обещал им Новый Завет почитать, они просили, мне Хосе говорил.
        - Может, не стоит сейчас? - робко спросила Мияко. «Вы же заняты…»
        - Вот сейчас как раз и стоит, - коротко ответил Джованни. «Тем более мы с тобой как раз нужные места перевели, хорошие».
        Замок возвышался молчаливой громадой, во рву поблескивала вода, и Джованни, взглянув на уже чернеющее небо, поежился.
        - Тихо-то как, - неслышно сказал Хосе, - будто и нет там никого. Смотрите, даже стража от ворот ушла, все наглухо заперто.
        Джованни протянул руку: «Давай письмо, раз охранники внутри, они и не заметят. Ждите меня тут, - он повернулся к Хосе, и, увидев его лицо, ласково сказал: «Да ничего со мной не случится, я мигом».
        Датэ Масамунэ сцепил пальцы и сказал: «Налей мне еще чаю, пожалуйста. Ты все-таки удивительно хорошо его делаешь, помнишь, мы прятались в горах у того старика, монаха?
        Ну, который раньше был самураем, а потом стал отшельником?»
        - Да, - Масато усмехнулся, наклоняя чайник, - мы тогда оба были ранены». Мужчина на мгновение закрыл глаза, вспомнив холодный ручей и поросшие зеленым, мокрым мхом валуны. «А как птицы пели по утрам, - он вздохнул и вслух сказал: «Да, вот тот старик, он был мастер чайной церемонии. А я что? - тонкие губы чуть усмехнулись, - я так, ученик».
        Даймё отпил чаю, и, поправив повязку, что закрывала глаз, тихо проговорил: «Если ты выполнишь свое обещание, я продолжу выполнять свое, Масато. С Токугавой я как-нибудь договорюсь, улажу это».
        - Я не имел права давать такого обещания, ваша светлость, - так же тихо ответил Масато-сан. «Марико-сан не хочет к вам идти, и я не буду распоряжаться ее жизнью».
        - Как это не хочет? - удивился даймё. «Разве цветок может не хотеть цвести? Ты ее отец, ты ее хозяин, точно так же - как я твой господин. А надо мной - его светлость Токугава, и ты сам читал, что написано в его указе».
        - Кроме меня, есть еще Бог, - Масато помолчал. «Я не буду делать то, что противоречит Его заповедям, Масамунэ-сан. И я знаю, - он взглянул на смуглое лицо даймё, - что ты человек чести, и не опустишься до насилия над невинной девушкой».
        Даймё встал, и, махнув рукой, подойдя к окну, что выходило в сад, заметил: «Совсем осень.
        И как быстро, за один день всего».
        Он посмотрел на поникшие цветы и вдруг вспомнил: «Цветок, который не хочет цвести, да.
        Сколько я с этим садом бился, годами, и все было впустую - ничего не росло, или росло, но умирало. А потом Тео-сан вернулась к Масато и привезла детей. И тем же летом сразу все изменилось - одни азалии были такими пышными, как никогда раньше. И хризантемы тогда долго цвели, уж и снег выпал, а они все стояли. Соперницы инея, правильно писал Сайге».
        - Ни один самурай, - не поворачиваясь, ответил даймё, - не позволит себе взять женщину против ее воли. Ты же знаешь, я никогда этого не делал, и не сделаю сейчас. Хорошо, - он повернулся, - тогда выполняй указ Токугавы. Ты самурай, и я тебе приказываю это сделать.
        Сними крест, ты же читал - самураям теперь запрещено исповедовать христианство.
        - Не буду, - Масато полюбовался рисунком на чашке. «Я тебе еще тогда, в Эдо, сказал, - от своей веры я не откажусь. Поэтому не проси меня снять крест, - это бесполезно, Масамунэ-сан».
        - Ну и убирайся тогда отсюда! - взорвался даймё. «Бери семью и убирайся! Я сегодня ночью сам поеду за метлами, - он мимолетно усмехнулся, - высажу тебя на берегу. Этот капитан твой старый знакомец, договоритесь как-нибудь.
        - А во исполнение указа его светлости сёгуна Токугавы, я прикажу казнить этого священника.
        Жалко, что второго в замке нет, но ничего, я завтра пошлю стражников в город, наверняка, он там прячется».
        В дверь робко постучали.
        - Что еще? - раздраженно крикнул даймё.
        - Письмо, ваша светлость, - боязливо ответил охранник. «Под ворота просунули».
        Масамунэ-сан развернул записку и скривился, как от боли. «И зачем она сюда притащилась, если все равно решила покончить с собой?» - подумал он. «Ну и хорошо, теперь хоть его светлость сёгун не будет меня попрекать, тем, что я привечаю вдову изменника».
        - Ты не будешь казнить отца Франсуа, - Масато-сан поднялся. «Я не позволю убивать невинного человека. И мою семью ты не тронешь. Сегодня ночью они все должны оказаться на берегу, Масамунэ-сан. Можешь написать его светлости сёгуну, что твой начальник охраны оказался упрямым человеком, и предпочел смерть от собственной руки - измене своим убеждениям».
        - Подожди, - приказал даймё и, посмотрев на жесткое лицо Масато-сан, тихо попросил:

«Сядь».
        - Вот тут, - Хосе отдернул занавеску и показал Мияко-сан закуток с брошенной на деревянный пол соломой и какими-то тряпками. «Извините, что так скромно».
        - Мы с дочкой покойной в деревне прятались, у крестьян, - неслышно ответила женщина.

«Там тоже не дворец был. Я поработаю пока еще, переводы поправлю, свеча же есть, и чернила у меня с собой, - она чуть улыбнулась.
        Хосе поклонился, и женщина вдруг сказала, глядя на него бездонными, черными как ночь, глазами: «Вы передайте, пожалуйста, сенсею, что я буду его ждать - когда бы он ни пришел.
        Пожалуйста».
        - Хорошо, - улыбнулся Хосе и добавил, увидев взволнованное лицо женщины: «Все будет хорошо, Мияко-сан. Он вернется, обещаю вам».
        Юноша вышел на вечернюю, уж почти пустую улицу, и, вскинув голову, посмотрел в нежное, с едва заметными звездами небо. Хосе отчего-то вздохнул, и пошел в гавань - туда, где над тихим, едва шуршащим волной морем, уже висел прозрачный, светлый серпик луны.
        Хосе издалека увидел отца - он стоял рядом с адмиралом, глядя на море. Мужчины о чем-то тихо разговаривали.
        - Какой папа высокий, - вдруг подумал юноша, - выше адмирала. Ладно, не буду им мешать».
        Он сел на перевернутую рыбацкую лодку и, глядя в море, вспомнил своих больных.
«Завтра на рассвете уже начнут приходить. Как они здесь без врача будут? Говорил же этот мусорщик, Акихито-сан, у эта на всю Японию десятка два лекарей, не больше. И то странствуют они, многие, их и не дожидаются, умирают. Хорошо еще, что у меня снадобий хватает, опять же иглами я выучился лечить».
        Он нагнулся и пропустил сквозь пальцы влажный, прохладный песок. «А лубок этому мальчику со сломанной рукой я отлично наложил, все у него срастется, и скоро уже». Юноша начал загибать пальцы, считая завтрашних больных, и даже не заметил, как отец и адмирал медленно пошли вдоль берега.
        - Думаете, дайме сам приедет? - испытующе взглянул Виллем на святого отца.
        - Не преминет, - отозвался тот. «По крайней мере, Масато-сан и его семью он точно из замка не выпустит. Не зря он там заперся, что-то случилось, наверняка».
        - Я не могу подвергать людей риску, - тихо сказал Виллем. «У меня есть мушкеты на корабле, можно было бы перебить их тут всех, на берегу, и даймё тоже, но ворота замка мне штурмовать нечем. Я посмотрел, у него там охраны пять сотен человек, не меньше. Даже пушки есть, откуда они их, только взяли, непонятно?»
        - Ваш же Уильям Адамс и привез, - поднял бровь Джованни, - в подарок Токугаве.
        - Да, - адмирал взглянул на белоснежную громаду замка, - к ним так просто не подберешься.
        Остаются ваши мусорщики, будем завтра с ними разговаривать.
        - Хорошо, - кивнул Джованни, и, помолчав, добавил: «Я вам принес одну бумагу, из Гоа, адмирал. Вы почитайте, пожалуйста, еще светло, разберете».
        Он увидел, как побледнело лицо Виллема, и подумал: «Может, не стоило? Жил бы и дальше спокойно. Но нет, так нельзя. Пусть знает».
        Виллем прочел, и, повернувшись к Джованни, сказал: «Откуда вы…?»
        - Амрита мне сказала, - тихо ответил тот. «Просила, если я вдруг встречу вас, передать. Ее звали Анушка»
        - Мне соседи сказали, когда я вернулся, - адмирал все смотрел на море. «Что Приянка родила девочку и умерла. И как ее назвали, тоже сказали. Я тогда в Нижних Землях ввязался во все это, - адмирал чуть усмехнулся, - надо было возвращаться в Европу. Я ведь их забрать хотел, Приянка была упрямая, как ослица - это у нее от отца, - отказывалась со мной ехать, тогда еще, когда мы познакомились. Я ее очень любил, - нежно, тихо сказал адмирал. «Знаете же, кто был ее отец?».
        Джованни покачал головой.
        - Ворон, - адмирал так и не поворачивался.
        - Слышали про него? Он тогда еще мальчишкой был, на торговых судах плавал. Я вот сейчас думаю - надо было мне ему сказать, конечно, а я решил - ну что говорить, то дело давнее, Приянки нет уже, да и дочка моя - не знал я, жива ли она. А теперь и Анушка умерла. Но что вы мне это отдали, - он положил донос в карман, - спасибо вам, святой отец.
        Я этого мерзавца найду, обещаю вам».
        - Если бы тогда был в Гоа, я бы ее спас, - вздохнув, проговорил Джованни. «Но я поехал за Хосе, в горы, и не успел. Простите меня».
        Адмирал внезапно повернулся к нему и спокойно спросил, положив руку на эфес шпаги:
«А тот священник, о котором в доносе говорится…
        - Это был я, - глядя в глаза Виллему, ответил Джованни. «Не надо, - добавил он, увидев, как адмирал хочет достать клинок, - не надо. Вашей дочери было тридцать лет, она была взрослая женщина, мы с ней любили друг друга. Не надо, Виллем».
        - Извините меня, - сказал тот. «Я просто…, просто я ведь я и не видел ее никогда - мою Анушку. Простите, - он коротко поклонился, и, отвернувшись, попросил: «Вы идите к сыну. Я сейчас».
        Джованни, было, хотел положить ему руку на плечо, но, потом, вздохнув, просто сказал: «Мы вас будем ждать там, у лодок».
        - На, - даймё протянул Масато-сан лист бумаги, украшенный печатями Токугавы, - это секретное распоряжение его светлости. Может быть, когда ты его прочтешь, - даймё еле сдержался, чтобы не выругаться, - ты еще раз подумаешь своей тупой, упрямой головой, и уедешь отсюда, вместе с семьей, - тихо. Я скажу Токугаве, что ты бежал.
        Масато-сан пробежал глазами строки и сказал: «Нет».
        - Я не смогу тебя спасти! - закричал даймё, и Волк вздрогнул - он никогда еще не видел Масамунэ-сан таким.
        - Все знают, что ты христианин. Я не могу позволить тебе покончить с собой, Масато, - он помолчал, - иначе Токугаве немедленно донесут, что я сам, наверняка, исповедую эту религию, раз пожалел тебя, и дал умереть, как самураю. Ну что тебе этот священник, я его казню, и все будут довольны. Пожалуйста, не заставляй меня убивать тебя, Масато, мы ведь друзья, - даймё взглянул на него и поежился - голубые глаза играли смертельным, ледяным огнем.
        - Вот и подумай, что тебе дороже - наша дружба, или приказ Токугавы, - коротко ответил Масато и разлил остатки чая по чашкам.
        - Если и меня казнят, - вздохнул дайме, - то тут опять начнется драка за власть. Север только успокоился, ты же знаешь, люди начали жить по-человечески, и что, опять? Опять будут разорять деревни, и вырезать крестьян? Ну, нет. Уезжай, оставь этого священника его участи, ты его едва знаешь, какая тебе разница, что с ним случится!
        Масато допил чай и, встав, поклонившись даймё, сказал: «У нас есть Священное Писание..
        - Я знаю, - буркнул даймё, разглядывая потемневший сад за окном.
        - Так вот, - спокойно продолжил Масато, - там есть отрывок о двух братьях - Каине и Авеле, старшем и младшем. Старший убил младшего, - из-за зависти, - а когда Господь его спросил:

«Где Авель, брат твой?», он сказал: «Не знаю; разве я сторож брату моему?».
        - И ты, что, сторож? - после долгого молчания проговорил даймё.
        - Сторож, - кивнул Масато. «Моя кровь не краснее его. С твоего позволения, я пойду к семье.
        Адмирал будет ждать в полночь, на берегу. К этому времени телеги будут готовы, я уже распорядился».
        - Распорядись еще кое-чем, - тихо сказал даймё. «Ну, ты читал, что велел его светлость сёгун, относительно казни».
        - Где? - только и спросил Масато.
        - На том холме, у озера, - приказал даймё. «Там, - он помолчал, - красиво, тебе будет хорошо».
        Масато-сан поклонился и, молча, вышел.
        Марта подобралась поближе к матери и положила ей голову на плечо. Сейджи спал в перевязи, спокойно, глубоко дыша.
        - А у него реснички темные, - тихо сказала Марта. «Мамочка, это все из-за меня, да? Его светлость рассердился, и теперь казнит папу? Надо было мне пойти к нему!»
        - Ну что ты, девочка моя, - Тео обвела взглядом простую комнату и, посмотрев на распятие, подумала: «Господи, ну только бы он вернулся живым и здоровым, Господи. Дэниел уже на корабле, с ним все в порядке. Господи, ну пусть он Волка не трогает, они ведь друзья, и такие давние. Уедем все вместе в Лондон, с месье Виллемом».
        - Ну, не надо, - она погладила девушку по голове. «Не надо, зачем, не плачь, доченька.
        Помнишь, я тебе рассказывала, что со мной было, когда первый муж мой умер, ну там, в плену?»
        Марта кивнула.
        - Ну вот, - Тео вздохнула, - и бабушка твоя, миссис Марта, - ее тоже в плен взяли, тогда нас в Стамбул привезли, к султану. Но, то война, милая моя, в том стыда нет, или как я с ним, - Тео махнула рукой на восток, - жила, чтобы вас спасти. А так, - Тео помотала головой, - не надо. Надо любить, доченька.
        - Я и хотела папу спасти, и вас всех, - Марта перебирала длинные, смуглые пальцы матери.

«Я думала, что меня все равно никто не полюбит, что мне нельзя, как папе. И вот сеньор Хосе тоже…, - девушка прикусила губу.
        - Ну, - Тео ласково поцеловала мягкие, темные волосы, - все у тебя еще будет. А что тебе нельзя, - она вздохнула, - так папа твой полюбил, а что мама твоя умерла - так бывает, в том его вины нет. Так что, и ты еще полюбишь, и все будет хорошо».
        Она услышала шаги, и насторожилась. Муж заглянул в комнату и сказал, улыбаясь: «Да не вскакивайте. Собирайтесь потихоньку, в полночь телеги подъедут, в гавань вас повезут. Я сейчас отца Франсуа предупрежу».
        - А ты? - хотела, было спросить Тео, но Волк уже закрыл перегородку и ушел.
        - Так нельзя, - отец Франсуа посмотрел на мужчину и еще раз повторил: «Так нельзя, Масато-сан. Вы отец, у вас дети, маленькому год всего. Нет, нет, - он помотал головой.
        - Святой отец, - терпеливо сказал Волк, - если вас казнят, то мне точно ничего не останется, кроме как покончить с собой. Бесчестно ценой жизни другого человека покупать свою жизнь.
        Я еще раньше…, - он не закончил и вдруг усмехнулся.
        - Я же вам рассказывал, я вором был, да и крови людской на моих руках достаточно. А Господь, видите, мне жену вернул, любимую мою, детей дал - и каких детей, - и что же я теперь, опять невинного человека на смерть обреку?
        - Не бывать такому, - он посмотрел в голубые глаза священника и попросил: «Вы только благословите меня. И присмотрите, чтобы там все в порядке было. Ну да там адмирал, на него можно положиться. И сами уезжайте, пожалуйста, видите, Токугава за христиан взялся.
        - Ну, уж нет, - отец Франсуа встал. «Тут паства моя, тут люди, которые слово Бога хотят услышать, никуда я не уеду. Сами же помните - когда апостол Петр хотел бежать из Рима, боясь преследований Нерона, он увидел Иисуса на дороге, и спросил его «Куда идешь, Господи?». А Иисус ему ответил: «В Рим, чтобы быть распятым во второй раз». Так что никуда я не убегу, Масато-сан.
        Волк обвел глазами чистую, прохладную комнату, и вдруг, присев, погладил рукой татами.

«Жалко, конечно, - вдруг сказал он, - страна-то хорошая, и люди - тоже. Ну, придет еще время, и тут все спокойно станет, святой отец, поверьте мне. А распинать они не будут, тут для нас другая казнь есть».
        Он поднял голубые глаза и тихо попросил: «Так вы благословите меня, ладно? Мне так легче будет. И пойдемте, там Тео-сан, собралась уже, наверное».
        Мияко-сан отложила перо и, подавшись вперед, поклонившись, шепнула: «Сэнсей!»
        - Я ненадолго, - тихо сказал Джованни, садясь рядом с ней. «Там сейчас в гавань твой брат приедет, не надо, чтобы он меня видел, так, на всякий случай».
        Он посмотрел на крохотный закуток, на испуганные, черные глаза женщины, и ласково продолжил: «Ты только ничего не бойся, ладно? Иди сюда, - он положил голову Мияко к себе на плечо и взял мягкую, маленькую руку. Он поцеловал пахнущую вишней, нежную кожу, и спросил: «Ну, как? Все исправила?».
        Она кивнула и, замерев рядом с ним, едва дыша, сказала: «Знаете, сэнсей, я ведь думала - ну зачем мне жить дальше? Как муж мой умер, мальчики погибли, и дочка моя…, - она чуть отвернулась, и, помолчав, продолжила: «Я думала, ну кому я нужна такая?».
        - Ты мне нужна, - Джованни все не отнимал губ от ее руки. «Я ведь тоже, любовь моя - мало в жизни счастья знал, очень мало. Как Хосе появился, - он улыбнулся, - так легче стало, но все равно - все годы, что мне Господь еще отмерит, я хочу с тобой провести. Ну, если ты согласна, конечно».
        Мияко обняла его, и вдруг, погладив по голове, попросила: «Помните, вы мне у водопада читали? Ну, из Писания вашего, очень красивые слова, на вашем языке, - она чуть покраснела.
        - Песнь Песней, да, - он посмотрел на нее и сказал: «Ложись. Ты же устала. Вот, так, - Джованни устроил ее голову у себя на коленях. «Закрой глаза, и отдыхай. А я буду читать».
        Он читал наизусть, любуясь ее спокойным лицом, - тихо, едва слышно:

«Ecce tu pulchra es amica mea, ecce tu pulchra oculi tui columbarum»
        - Ессе tu pulchra, - повторил Джованни, и, поцеловав ее теплые губы, - Мияко только чуть пошевелилась, - осторожно устроив ее на соломе, вышел в прохладную, ветреную ночь.
        Рынок уже спал, только в лавке мясника, - тоже эта, - горели фонари.
        Он заглянул и увидел Хосе, который, наклонившись над сидящим у стены лавочником, аккуратно перевязывал ему руку.
        - Папа! - обернулся тот. «Вот, видишь, - юноша улыбнулся, - хорошо, что я мимо шел, Хидеки-сан кисть себе порезал, глубоко. Я сейчас».
        - Да это все из-за охраны, из замка, - пробурчал мясник. «Пришло трое дармоедов, через порог не переступают, - куда им оскверняться, - и давай кричать. Нож соскочил, я и порезался. Велели завтра на рассвете два воза требухи туда везти, уж не знаю, зачем им столько».
        Джованни молчал, прислонившись к деревянному косяку, расписанному черными иероглифами - заклинаниями на удачу, в торговле.
        - Вот и все, - Хосе распрямился. «Я вам там мазь положил, завтра приходите, поменяю повязку».
        - Спасибо, - улыбнулся мясник. «А вы завтра читать нам будете, сэнсей? - озабоченно спросил он, глядя на Джованни. «А то люди соберутся».
        - Буду, конечно. Спокойной ночи вам, Хидеки-сан, - ответил священник.
        - Пошли, - велел он Хосе, нагибая голову, пробираясь под висящими между лавками гирляндами из цветной бумаги. «Даймё уж и уехал, наверное, сейчас все узнаем, и будем решать, что дальше делать».
        Марта вышла во двор замка и пригляделась - беркут кружил в ночном небе. «Папа, - шепнула она, - папа, пожалуйста, спаси его. Как же так, он такой хороший, такой добрый, и маленький Сейджи, ему ведь годик всего, как он без отца останется?». Беркут что-то заклекотал, и Марта, поцеловав свой крестик, попросила: «И ты, Иисус, ну сделай чудо, что тебе стоит, пожалуйста!»
        - Пойдем, доченька, - раздался мягкий голос сзади. Мать стояла - высокая, с прямой спиной, держа на руках ребенка. Сейджи проснулся, и, повертев головой, изумленно спросил:

«Почему ночь?».
        Скрипели колеса телег, чуть слышно ржали лошади, и Марта, взглянув в лицо матери, увидела, что в зеленых глазах стоят слезы - прозрачные, блестящие в свете факелов. Отец, наклонившись, поцеловав Марту, велел: «Ты там за братьями присматривай. На вот, - он взял у Тео ребенка и передал его Марте.
        - Папа! - громко сказал Сейджи. «Папа со мной!».
        - Пожалуйста, доченька, садись с ним в телегу. Святой отец уже там, - тихо, спокойно попросил Волк. Сейджи протянул к нему ручки и обиженно велел: «Папа сюда! .
        - Марта, - раздельно, стиснув зубы, сказала Тео, - возьми Стефана и садись. Я сейчас.
        Он взял ее за руку, и, отведя к стене дома, сказал - еле слышно, по-русски: «Я не мог, Федосеюшка, не мог иначе. Ты прости меня, милая, прости, пожалуйста».
        - Волк, - она взглянула в голубые глаза и подумала: «Вот и морщины у него, да. Тридцать шесть в начале лета было. А седины нет, ну, он белокурый, еще долго не будет видно. Да о чем это я? Господи, почти двадцать лет, как мы встретились».
«Волк, - повторила она, и, потянувшись, перекрестив его, поцеловала такие знакомые губы.
        - Ну вот, - он улыбнулся, и внезапно прижал ее к себе, - сильно, так что она ахнула, - вот и все. Матушке своей кланяйся от меня. Пойдем, - он сам усадил жену в телегу, и, подойдя к переодетому, крестьянином Масамунэ-сан, тихо проговорил:
«Спасибо».
        Даймё окинул его одним, коротким взглядом и ответил: «Послезавтра на рассвете будь готов».
        - Буду, - усмехнулся Волк, а потом огромные, в три человеческих роста, ворота закрылись, и он остался один, посреди пустынного, замкового двора.
        Беркут все кружил над головой, и Волк, вскинув глаза, сказал ему: «Ну что, Арлунар? Жалко, что я тебя не знал, конечно. Ничего, до послезавтра я что-нибудь придумаю, за это волноваться не стоит».
        Он вернулся в дом, и, пройдя в кладовую, порывшись в плетеных корзинах, нашел на дне одной из них то, что ему было нужно.
        - Впору, - хмыкнул он, примерив. «Надо же, пятнадцать лет прошло, а я все такой же. Ну ладно, - Волк размял длинные, красивые пальцы, - пора тряхнуть стариной».
        Тео села прямо на холодные, острые камни, и отдав Стефана Марте, тихо попросила:
«Ты погуляй с ним, доченька, покачай его, он заснет сейчас, видишь, зевает».
        Проводив глазами хрупкую фигурку дочери, она, наконец, разрыдалась - горько, отчаянно, засунув пальцы в рот.
        - Так, - сказал Виллем священникам и Хосе, - я сейчас отвезу ее с детьми на
«Гордость Лондона» и сразу же вернусь. Придумаем что-нибудь. Нельзя, чтобы он вот так погибал.
        - Зачем придумывать? - Джованни пожал плечами, глядя на трясущиеся плечи женщины.
«С утра мы с отцом Франсуа почитаем Новый Завет там, на рынке, как и обещали, а потом я пойду к дайме. Еще чего не хватало - позволять казнить отца троих детей. Четверых, вообще-то».
        - Отец Джованни, - второй священник побледнел, - я прошу вас, не надо! Переводы…
        - Ну, - протянул Джованни, - видите, отец Франсуа, с паствой у вас уже хорошо стало получаться, и с переводами тоже получится. Опять же, Мияко-сан у нас теперь есть, у нее отличный японский, и глаз зоркий - поправит все ошибки.
        Хосе молчал, и, взглянув на него, Джованни уловил тень улыбки на его лице - легкую, едва заметную. «Молодец мальчик, - подумал про себя Джованни.
        - Я о Мияко-сан позабочусь, папа, - нежно сказал Хосе. «А ты, - он глубоко вздохнул, - как это там говорят, - делай что должно».
        - И будь что будет, - закончил адмирал. «Ладно, пока Масато-сан тут не появится, - он взглянул на море, - никуда мы не отплывем. Отец Франсуа, сеньор Хосе, - вы уверены, что с нами не хотите?»
        Маленький священник твердо сказал: «Ни в коем случае. Мы потом, - он помолчал, и, справившись с собой, продолжил, - в Нагасаки попытаемся пробраться, там христиан больше. С эта отправимся, на них и не смотрит никто, - нас не заметят».
        - Идите-ка со мной, святой отец, - попросил адмирал, и они - оба высокие, широкоплечие, - отошли к рыбацким лодкам, что лежали на берегу.
        - Ну что ж, - адмирал вздохнул, и подал руку Джованни, - спасибо вам, святой отец. Может, - он вдруг с надеждой взглянул на священника, - вам его, - Виллем кивнул на замок, - удастся уломать? Хотя, когда он был тут, и ухмылялся мне в лицо, руки чесались его шпагой проткнуть.
        - Очень хорошо, что вы этого не сделали, - сварливо сказал Джованни, - иначе бы мы с вами сейчас не разговаривали.
        Адмирал посмотрел на тихое, ночное море, на яркие звезды, и вдруг сказал: «Погода пока держится, так что обратно хорошо пойдем. Я даже и не знаю…
        - Да не надо, - тихо ответил отец Джованни. «Хосе у меня уже взрослый, не страшно. А там, - он кивнул на изящную фигурку Марты, что все ходила по кромке прибоя, укачивая брата, - там дитя грудное еще, как можно его отца лишать? Ну, все, - он коснулся плеча адмирала, - отправляйте их на корабль. Я Масато-сан скажу, что вы его будете тут ждать. А мы в город, - Джованни вдруг зевнул, - знаете, за полночь уже, поспать хочется».

«Жалко, что не с Мияко, - вдруг, озорно, подумал он. «Ну да куда - там, рядом еще с десяток человек храпят. Ничего, если у меня все получится, мы с ней ненадолго расстанемся. А если не получится - Хосе за ней присмотрит».
        - Смелый вы человек, святой отец, - хмыкнул адмирал. «Хотя да, - он вдруг поморщился, как будто вспомнил что-то, - знавал я и других ваших, что бесстрашными были».
        Джованни, молча, потрепал его по плечу, и, подойдя к Тео, наклонившись над ней, ласково сказал: «Езжайте, милая. Матушке своей кланяйся от меня».
        Виллем добавил: «Садитесь в шлюпку. Холодно тут, еще не хватало, чтобы маленький простудился. А там сразу спускайтесь в мою каюту, Уильям вам все покажет, - и спите спокойно».
        - Но Масато-сан, - она все кусала губы. «Я не могу, не могу без него, почему Господь так решил - всего два года нам вместе дать?».
        - Все будет хорошо, - твердо сказал адмирал, и, обернувшись к Джованни, улыбнулся:
«Ну, прощайте, святой отец».
        Стоя на берегу, он благословил удаляющуюся лодку, и велел, обернувшись к сыну:
«Так, у тебя прием на рассвете, сейчас придем к эта, ложись и спи. А мы с отцом Франсуа еще посидим, выберем, что завтра читать будем».
        Когда они уже поднимались вверх по спящей торговой улице, Хосе, замедлив шаг, тихо спросил отца: «А если у тебя не получится? Если даймё не разрешит мне навестить тебя перед казнью?»
        - Получится, - так же тихо ответил Джованни. «Помнишь же, что у них говорят:
«Человек, пренебрегающий добродетелью сыновней почтительности, не есть самурай. Родители - ствол дерева, дети - его ветви. Правильно говорят, кстати. Так что даймё тебе не откажет, не волнуйся».
        - Я этого еще никогда не делал, - помолчав, сказал Хосе. «Ну, то есть, наставник в Макао мне показывал. Акико-сан тоже, но, если я ошибусь…»
        Джованни вздохнул, и, обняв сына, попросил: «Ты поговори завтра с эта, они ведь всем будут заниматься, не зря в замок, потроха повезли. Охранники и трогать их не будут, понятное дело».
        - Папа, - Хосе побледнел, - но это же…
        - Потерплю, ничего, - улыбнулся Джованни, - хотя, если у тебя получится, то я ничего и не почувствую. Ну, а если что пойдет не так, - он посмотрел на сына, - не оставляй Мияко-сан.
        Может, ей, и помощь твоя понадобится, ну, потом».
        - Папа! - потрясенно пробормотал юноша.
        - Я сказал: «может», - усмехнулся Джованни, и, взглянув на лавку мясника, велел:
        - Все, спать. Приходи потом к Хидеки-сан, послушаешь, как мы красиво послания апостола Павла перевели, даже жалко бросать такое дело на полдороге. Ну, может, и не бросим, - отец потрепал Хосе по голове, и, нагнувшись, шагнул в дощатый сарай на заднем дворе лавки.
        Мияко-сан пристроилась в углу, рядом с маленькой, худенькой женщиной, что укачивала двойню, и тихо попросила: «Дайте мне одного, милая, я шестерых родила, не бойтесь, сейчас он у меня быстро заснет. Мальчики же оба?».
        Мать кивнула, передавая ребенка: «Откуда вы знаете?»
        - У меня тоже мальчики были, - Мияко пристроила дитя удобнее и улыбнулась: «Их сразу видно».
        Она взглянула в темные глаза Джованни и вдруг подумала: «Как красиво он читает, так бы и слушала, не отрываясь. И голос, какой - словно самая лучшая музыка».
        Джованни увидел ее - она сидела, в самом простом, сереньком кимоно, в руках у нее спал какой-то младенец, и Мияко-сан смотрела поверх голов людей - в сарае было больше полусотни человек, - на него, только на него.

«Где же я ее уже видел? - подумал Джованни. «Да, в Сиене, там же эта Мадонна, работы Сано ди Пьетро - у нее тоже такие глаза, раскосые. Какая она красивая, Мияко, глаз ведь не отвести».
        Хосе устроился на пороге и нашел глазами отца. Тот чуть улыбнулся, и продолжил:

«Нет ни раба, ни свободного, но все и во всем Христос. Облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные. В милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, и долготерпение. Снисходя друг другу, и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы. Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства».

«Это я так исправила, - гордо подумала Мияко, - про совокупность совершенства. Так очень красиво, и сразу все понятно. Ведь, правда, зачем все это, если нет любви». Она наклонилась и поцеловала мальчика в теплую, пахнущую молоком щеку.
        Уже во дворе, когда люди стали расходиться, отец Франсуа, благословив Джованни, тихо сказал: «Я потом тут останусь, есть те, которые святое крещение принять хотят, сделаю все, и в Нагасаки пойду. Ну, по дороге тоже проповедовать буду, конечно. Я им все, - он кивнул на юг, - расскажу. Если доберусь, конечно».
        Джованни улыбнулся, и, подняв лицо, зажмурил глаза - полуденное солнце было совсем теплым, еще летним.
        - Доберетесь, - сказал он твердо священнику. «Видите, я же вам говорил, полюбят они вас. И переводы не бросайте, там еще много работы. Ну, храни вас Господь».
        - А вы куда, сенсей? - робко спросила Мияко-сан, не смотря на него.
        - А я, - он с тоской подумал, что даже не может обнять ее, - вокруг еще стояли люди, - я наверх, - он кивнул головой, - в замок.
        Она, было, хотела что-то сказать, но, увидев его лицо, прошептала: «Хорошо, сенсей».
        Джованни подошел к Хосе, и, отведя его в сторону, твердо велел: «Туда ее не пускай, хоть что хочешь, сделай, а чтобы она этого не видела, понял? И жди, даймё кого-нибудь пришлет за тобой».
        Сын пожал ему руку и ответил: «Хорошо».
        Уже оказавшись перед высокими воротами замка, - мост был опущен, - Джованни оглянулся и увидел на сверкающей глади моря, далеко, почти на горизонте, стройный силуэт корабля.

«Ну и славно, - шепнул он, и, громко постучав, сказал в открывшуюся в двери прорезь:

«Меня зовут отец Джованни, и я бы хотел видеть его светлость даймё, Датэ Масамуне».
        На террасе было тихо и пустынно.
        Джованни принял чашку чая и, ощутив пальцами грубую, шероховатую поверхность, сказал:

«Как забавно. Китайцы предпочитают яркие краски, и фарфор у них гладкий. А эта, - он повертел чашку, - как будто ей уже лет сто. Разумеется, очарование от этого становится только сильнее.
        - Я рад, что вы понимаете, - Масамунэ-сан тоже посмотрел на чашку. «Изысканная простота.
        Ну, вы же сами читали Сайгё. Хотя китайская поэзия прекрасна, и наши поэты учились именно у них, я тоже предпочитаю скромность.
        - Если бы я мог это сделать, я бы просто отрубил вам голову, мне претит, - даймё поморщился, - наслаждение страданиями человека. Тем более, что эта казнь - она ведь придумана для того, чтобы христиане отреклись от своей веры. А вы не отречетесь, - Масамунэ-сан встал, и остановив Джованни движением руки, подошел к выходу в сад.
        - Осенью он еще более прекрасен, - сказал даймё. «Мне очень жаль, что мы с вами не сможем сидеть здесь, говорить о стихах, и слышать крики перелетных гусей.
        - Не отрекусь, конечно, - Джованни поднял бровь. «Иначе, зачем все это?».
        - Интересно, - задумчиво проговорил Масамунэ-сан, - ведь ваш, как там его…
        - Папа Римский, - вежливо подсказал Джованни.
        - Да, - вздохнул даймё, - он ведь рано или поздно узнает, что я вас казнил. Вряд ли после этого он примет мое посольство.
        Джованни рассмеялся, и, подойдя к даймё, тоже посмотрел на сад. «Я очень люблю это время года, - тихо сказал священник.
        - В тропиках его нет, в Новом Свете, - ну, там где я жил, - тоже, а ведь золотые, рыжие, алые листья деревьев, - что может быть прекрасней? Высокое, голубое небо, звук колокола в маленьком монастыре, легкий запах дыма и вот этой лесной свежести.
        - А за его святейшество вы не волнуйтесь, Масамунэ-сан, - Джованни помолчал, - кто бы ни был к тому времени папой римским, - их ведь не столько за благочестие выбирают, сколько за ум. Моя жизнь по сравнению с возможностью подружиться с вами - ну правда, совсем незначительная вещь, никто не будет за нее цепляться, поверьте».
        Даймё наклонился и поднял палый лист, что лежал на каменных, серых ступенях. «Вы правы, - он понюхал и обернулся, - немного дыма и лесная свежесть. Откуда вы знали?»
        - Я просто очень долго ждал, когда увижу настоящую осень, - легко ответил Джованни.
        - Пойдемте, - велел даймё, - я вас размещу в доме Масато-сан, переночуете, а на рассвете вас проводят к озеру, там все уже будет готово. Хоть и положено вешать вниз головой, но я этого делать не буду, - вы пожилой человек все-таки. Тем более, - он улыбнулся, - там надо оставлять одну руку свободной, ну, чтобы вы смогли дать знак, что отрекаетесь, но вам это вряд ли нужно.
        - Не нужно, - согласился Джованни.
        Когда они уже шли через двор замка, Джованни, посмотрев на беркута, что сидел на стене, усмехнувшись, сказал: «У меня есть две просьбы, ваша светлость. Во-первых, я бы хотел исповедовать Масато-сан, а то когда он еще до священника доберется…
        - Да уж доберется, - ехидно ответил даймё, но кивнул: «Исповедуйте. А вторая?»
        - Сын хотел бы меня навестить сегодня вечером, - тихо проговорил Джованни. «Все же мальчику только двадцать один, он еще молод, и очень ко мне привязан».
        - Ну, разумеется, - удивился Масамунэ-сан. «Я велю послать за ним в город, никто, ни при каких обстоятельствах не может отказать сыну в последней встрече с отцом».
        - Однако сыновья Масато-сан могли бы так его больше и не увидеть, - не удержался Джованни.
        Красивое, сухое лицо даймё исказилось гримасой, и он, остановившись, тихо сказал:
        - Когда мне было восемнадцать, соседний клан похитил моего отца. Тогда у нас все со всеми враждовали, я помню, люди ели только дома, потому что даже семья твоей жены могла отравить тебя за обедом. Да что там, и сама жена…, - он не закончил и горько усмехнулся.
        - Я был на охоте в это время. Когда прискакал гонец, мы немедленно бросились за ним, и застали похитителей в ущелье, на мосту через горную реку. Они выставили вперед моего отца, связанного, и сказали, что, если мы не дадим им уйти, они его убьют.
        Масамунэ-сан помолчал. «Отец сказал мне: «Если ты дашь им сбежать, наш род будет опозорен. Стреляйте и убейте их всех. Я предпочитаю умереть от твоей руки, чем от мечей этих мерзавцев». Я видел своего отца перед тем, как выстрелить ему в горло. И даже говорил с ним - так могу ли я отказать в этом другому человеку?»
        Дайме раздвинул перегородку и шагнул в дом Масато-сан.
        Тео оглянулась вокруг и сказала Уильяму: «Мы бы и на полу поспали, правда, мы вас стесняем».
        - Еще чего! - мальчик ловко перестилал простыни на высокой и узкой койке. «Ты, сестрица, тут будешь, с Мартой и маленьким Стефаном, а мы с Дэниелом в свободную каюту переедем. А Масато-сан с папой поживет, ну, вернется когда».
        - Если вернется, - Тео, держа на руках Стефана, подошла к раскрытым ставням.
«Гордость Лондона» чуть покачивалась на легкой волне, берег виднелся на западе - еле заметной, темной полосой.
        - Тут мелкое море, - сказал Уильям, взбивая подушку. «Ну, у берегов. Всего шестьдесят футов глубина, так что мы на якоре стоим. А Масато-сан как зовут, ну, если не по-японски?»
        - Майкл, - чуть улыбнулась Тео. «Оками» - значит «волк», ну или «оборотень», у него такая кличка была, когда он еще в Эдо жил.
        - Майкл Вулф, - Уильям склонил голову набок и полюбовался койкой. «Очень хорошо.
        Ложись, сестричка, ты устала, я потом тебе с камбуза поесть принесу. А мы пойдем, я обещал Дэниелу и Марте, трюмы показать».
        Тео вдруг наклонилась и, поцеловав брата в лоб, улыбнулась: «У тебя волосы - совсем как у матушки. Твой брат Теодор, старший…
        - Он в Польше, да, - кивнул Уильям. «В Самборе, замок там перестраивает, князю какому-то местному».
        - Так вот, он совсем рыжий, - Тео рассмеялась, - как огонь. И тоже, он, когда ребенком был, все его за подростка принимали, как и тебя».
        - Это я в батюшку, - нежно сказал Уильям. «Де ла Марки все такие - высокие, с детства уже.
        А матушка маленькая - он улыбнулся, - как птичка. Марта тоже такая. Ну, спи спокойно, сестрица».
        Тео легла на койку, и, дав Стефану грудь, грустно сказала: «Хоть бы твой батюшка вернулся, милый мой, хоть бы он вернулся к нам».
        Масато-сан отложил кисточку, которой он взбивал чай, и, встав, поклонившись даймё, сказал: «Вот уж не думал, что мне перед смертью приведут священника. Спасибо, ваша светлость».
        - Ворота тебе откроют, - сухо, глядя в сторону, сказал даймё. «Прощай, Масато, и спасибо тебе за все».
        Волк, было, хотел что-то сказать, но перегородка, обтянутая рисовой бумагой, уже закрылась.
        - Налейте мне чаю, - устало попросил Джованни, опустившись на татами. «Он вас отпускает, в обмен на меня. Адмирал ждет вас на берегу, поднимайтесь на «Гордость Лондона» и немедленно отплывайте».
        Волк взял в руки грубый, черный чайник и упрямо сказал: «Нет».
        - Заткнитесь, а? - жестко велел Джованни. «И выслушайте меня, не перебивая - если сможете, конечно».
        Волк покраснел и буркнул: «Говорите».
        - Так, - сказал мужчина, когда священник закончил. И еще раз повторил: «Так. А если у вас не получится?»
        - Значит, не получится, - Джованни протянул ему чашку и приказал: «Еще. У вас он вкуснее, чем у даймё».
        - Он торопится, я ему каждый раз говорю…, говорил, - поправился Волк, - посиди, полюбуйся посудой, дай чаю настояться, а он все равно - торопится. Казалось бы, умный человек, а терпения - никакого. Хорошо, - Волк помолчал, - я вам дам кое-что, я для себя это оставил, я ведь думал - уйду ночью, - он усмехнулся.
        - Как? - поинтересовался Джованни. «Тут стены в двадцать футов высотой, и ров с водой под ними».
        - Ну, плаваю я отлично, - отмахнулся Волк, а стены - есть у меня одна маленькая вещь, особо для них, но вам она не нужна, так что не рискуйте зазря. Впрочем, - он остановился на пороге, - вы и так рискуете.
        Вернувшись из кладовой, он бросил ее на колени Джованни: «Примерьте. Ей пятнадцать лет, но она, как новенькая».
        - Отлично, - одобрительно сказал Волк, посмотрев на священника.
        - Кимоно вам эта передадут, глаза у вас темные - никто ничего не заподозрит. Я два года в такой ходил, да и тут, - он кивнул на горы, - бывало, надевал. Монах и монах, колокольчиком трясите громче, мол, скверна от вас идет, вас не тронут.
        - Спасибо, - Джованни допил чай. «Идите уже, там Тео, бедная, все глаза выплакала, наверное, и Марта вместе с ней».
        Волк сказал: «Я слышал о таком, ну, что ваш сын будет делать».
        - Удавалось это кому-нибудь? - поинтересовался Джованни, рассматривая свиток со стихами Сайгё, что висел в нише.
        - Насколько я знаю, - Волк запнулся, - нет.
        - Ну, вот и проверим, - Джованни улыбнулся, и, перекрестив мужчину, обняв его, шепнул:

«Храни тебя Господь, мальчик. Вези семью в Лондон, и живите там спокойно».
        Проводив его глазами, Джованни сел на татами и, погладив простой медный крестик, усмехнулся: «А я вот чай не умею заваривать так, как они. Ну, ничего, недолго мне его пить осталось».
        Высокий мужчина в сером кимоно вышел из ворот замка, и, услышав их скрип, тяжело, глубоко вздохнув, стал спускаться вниз, к гавани.
        Хосе закрыл перегородку, и, посмотрев на отца, улыбнулся.
        - Мияко-сан хорошо, - сказал он, садясь рядом, - работает с отцом Франсуа, переводы исправляет. Они у эта, в мясных рядах, там безопасно.
        - Я тебе чаю сделал, - Джованни показал на низкий столик. «Хотя, конечно, так его заваривать, как даймё, или Масато-сан, я никогда не смогу. Ну, да они всю жизнь учились».
        Хосе отпил и поднял бровь: «По-моему, вполне удачно. Так, с эта я обо всем договорился, они там, - он махнул рукой в сторону озера, - всем будут заниматься. Ну, то есть, конечно, охрана из замка там тоже стоит, но в яму они спускаться не станут - там уже сейчас так воняет, что не подойти, - дни-то еще жаркие».
        - Там виселица? - поинтересовался Джованни, вертя в руках чашку.
        - Столбы с перекладиной и веревочный блок - ну, чтобы в яму тебя опустить. Эта сказали, что потом - юноша помолчал, - яму закроют сверху деревянной крышкой, с прорезью для веревки. Ну и когда все закончится, - он вздохнул, - засыплют землей. Там уже крысы бегают, кстати, и много.
        - Да, - Джованни помолчал, и, посмотрев на распятие, перекрестившись, велел: «Ты его забери, как уходить будешь, отцу Франсуа понадобится. Нечего его тут оставлять. Ну, давай».
        Хосе достал из кармана камзола лакированную, плоскую шкатулку и усмехнулся:
«Пришел бы я с мешком - точно бы обыскали. А так, - он нежно погладил крышку, - ее и не видно даже. Раздевайся, папа».
        Он взглянул на смуглое, крепкое тело отца и восхищенно сказал: «Ну, сам знаешь, больше сорока тебе никогда в жизни не дать. И шрамов почти нет, только тот, старый».
        - Спасибо герцогу Орсини, - заметил Джованни.
        - Это он должен быть тебе благодарен, - пробурчал Хосе, открывая шкатулку, любуясь тончайшими иглами, - твоя шпага заставила врачей пойти на самую блестящую и отчаянную операцию прошлого века. Так что Орсини теперь во всех учебниках, но пока никто не осмеливается ее повторить, - он вздохнул и вдруг спросил: «А ты нарочно его так изуродовал?»
        - Сразу видно, что ты никогда не был в поединке, - отец с нежностью посмотрел на него.

«Там, в общем, не думаешь о последствиях. Я был уверен, что он умрет, он просто оказался удивительно здоровым, к моему сожалению.
        - Впрочем, - Джованни поднял бровь, - нет худа без добра, если бы он умер, я бы не стал священником, не поехал в Лиму, не нашел тебя, и, таким образом, лишил бы медицину большого таланта.
        - Ложись на бок, - велел Хосе, там много точек, - и на спине, и на груди - так удобнее. Больно не будет, не бойся.
        Джованни рассмеялся, и, покосившись на короткую иглу, сказал: «Кое-какие иглы ты ведь оставишь, да?».
        - Да, - Хосе примерился, - иначе дыхание не замедлится, так, как нужно. Но их не видно будет совсем, да и никто тебя рассматривать, там не станет. Ну и конечно, - он помедлил, - если вдруг даймё решить проверить, - мертв ты, или нет, - я не хочу, чтобы ты страдал».
        - Хорошо, - Джованни закрыл глаза и, ощутив, как игла медленно входит под кожу, - глубоко вздохнул.
        Дети стояли на носу «Гордости Лондона».
        - А ты неплохо знаешь испанский, - заметила Марта, разглядывая стаю чаек, что кружилась над кораблем.
        - Папа со мной каждый день на нем разговаривает, - ухмыльнулся Уильям. «Еще по-французски, по-немецки, ну и на английском, разумеется. А матушка - по-русски».
        - О, с нами отец, - оживился Дэниел, - как мы к нему переехали, ну, два года назад, тоже стал по-русски говорить. Раньше-то мы его не знали, русского.
        - Я чуть-чуть помнила, - вздохнула Марта, - ну оттуда, - она махнула рукой на восток, - еще, когда папа мой был жив. Матушка с нами по-русски говорила, а из папиного языка, - она погрустнела, - я только песни помню.
        - Что за песни? - заинтересовался Уильям.
        - Особые, - таинственно сказал Дэниел. «Марта разговаривает с птицами и цветами, понял?»
        Мальчик широко распахнул карие глаза и потребовал: «Покажи!»
        Девушка вздохнула, и, улыбнувшись, подняв лицо к небу, вытянув тонкие, смуглые руки - запела. Птицы мгновенно застыли, будто прислушиваясь, а потом, рассевшись по мачтам, захлопав крыльями, - стали перекликаться.
        - Это они меня благодарят, - нежно сказала Марта. «Им понравилось. Еще я папу своего иногда вижу, он был человек неба, не такой, как все. Там, в замке, это беркут был - большой, красивый. А маму свою, ну, Таанаг ее звали, - я и не видела никогда».
        - Увидишь, - твердо сказал Дэниел, и, приглядевшись, тихо проговорил: «Смотрите, шлюпка.
        Двое на веслах».
        Виллем оглянулся на корабль и заметил: «В общем, ты неплохо гребешь».
        Волк сказал: «Все равно, как я подумаю, что я его одного там оставил. А вдруг у них не выйдет?»
        - Выйдет, - твердо сказал адмирал. «И вот что - вы давайте, учите язык с детьми, Тео-то хорошо его знает, не забыла, а вам позаниматься надо. Как раз до Лондона и говорить начнете. И Дэниел твой - я их, как на корабль привез, посмотрел на него - отличный моряк будет. Так что отдавай его мне, как раз вторым юнгой пойдет».
        Волк кивнул, и, вдруг, помявшись, сказал: «В Лондоне наймусь на верфи, что ли, я ведь неплохим плотником когда-то был. Деньги-то надо зарабатывать, их вон сколько - он кивнул на корабль, - да еще и Беллу найдем же когда-нибудь».
        - А ну брось весла, - велел адмирал.
        Волк подчинился, и, покраснев, посмотрел куда-то вдаль, на еле колыхающуюся гладь моря.
        - Я тебе расскажу, - адмирал усмехнулся. «Я, когда на твоей теще женился, у меня в кармане было только жалованье капитанское, и все. Замок, ну что замок, - он махнул рукой, - груда камней, да и война там, в Нижних Землях, до сих пор идет. И вот привез я их всех в Лондон, из Углича этого, - Виллем сочно выругался по-русски, и Волк посмотрел на него - с удивлением.
        - Не забыл, - махнул рукой адмирал. «Ну вот, а Питер тогда еще ребенком был, и Марта конторой по доверенности управляла. И предложила мне - зачем я буду на чьих-то других кораблях плавать, когда свой флот можно построить? Мы с ней тогда крупно повздорили, конечно, я думал - ну как это жена мне будет жалованье выдавать?
        - А потом - Виллем помолчал, - понял я, что дураком был. Так что, дорогой мой Масато-сан, нечего тебе на верфях отираться, с твоими умениями. Приедем в Лондон, я тебя с одним человеком сведу, у него таким, как ты, всегда рады.
        - Смотри, вон, уже и трап выбросили, дети там скачут на палубе, машут нам, - Виллем поднялся во весь рост и крикнул: «Мы тут!»
        - А мы можем, - Волк испытующе глянул на адмирала, - тут в одно место неподалеку зайти?
        Не в Японии, - улыбнулся он, увидев, как смотрит на него Виллем. «Там гавань хорошая, есть, где встать. Мы просто с Тео там пятнадцать лет не были, может, и нет уже никого, но все же - отец ее там жил. Ну и лучшие друзья наши - мы с ними всю Сибирь прошли».
        - Покажешь на карте - велел адмирал. «Конечно, пусть девочка отца увидит, да и я, - он вдруг рассмеялся, - с ним тоже познакомлюсь».
        - Папа! - Дэниел и Марта бросились к нему, и Волк, обнимая детей, шепнул: «Все, все, милые, все закончилось, теперь я всегда буду с вами, всегда».
        - Все, поднимаем якорь, - велел адмирал. «И так тут долго проболтались. А ты, - тихо сказал он Волку, - иди к жене, за ними - он кивнул на подростков, - я присмотрю.
        Он остановился на пороге каюты, и, закрыв за собой дверь, долго смотрел на них. Стефан спал, привалившись к материнской груди, и она сама дремала, чуть вздрагивая, некрепко.
        - Бедная моя девочка, - ласково подумал Волк. «Счастье мое». Он наклонился и, осторожно взяв сына, переложил его на соседнюю койку - тот только глубоко зевнул.
        От нее пахло молоком и немножко - солью. «Мы же в море, да, - смешливо подумал Волк и, устроившись рядом, поцеловал приоткрытую воротником кимоно смуглую шею и начало спины. - Волк, - сказала она, не открывая глаз. Вдруг, повернувшись, Тео обняла его - крепко, как никогда. «Волк, ты со мной, - ресницы поднялись, и он, увидев слезы в ее глазах, коснувшись их губами, сказал: «Да. И всегда теперь буду, до конца дней наших».
        - Качает, - потом, тихо, еле слышно, приникнув головой к его плечу, рассмеялась Тео. «Мы с якоря снялись».
        - Сейчас так закачает, - сквозь зубы пробормотал Волк, - что ты в таком шторме и не была никогда, милая. Только давай, - он ласково подтолкнул ее, - на пол переберемся, не след адмиралу койку ломать».
        Дэниел устроился рядом с Уильямом на марсе и весело сказал, глядя на закат: «Ну, дядя, будешь мне сейчас созвездия показывать, понял?»
        Мальчишка рассмеялся и, подтолкнув подростка, заметил: «А все равно, я смотрю, попугая-то вы не забыли в Японии, с собой забрали».
        - Этот попугай, - глядя на него с высоты своего роста, ответил Дэниел, - теперь везде со мной плавать будет, понял? И Марте я его не отдам, пусть даже не надеется, - добавил он.

«Гордость Лондона», под полными парусами, шла на северо-запад - посреди пустынного, чуть волнующегося моря.
        Даймё поморщился - от ямы с гниющими потрохами исходило невыносимое зловоние, и махнул рукой: «Закрывайте крышку!»
        Управляющий делами провинции, стоя на деревянном помосте, медленно, заунывно читал указ его светлости Токугавы Ияэсу. Масамунэ-сан услышал: «запрещено хранить фигуру в форме креста в доме, носить ее на шее, или в кармане, а также нашивать на одежду».
        Толпа, стоявшая за цепью охранников, молчала. «Тут не меньше тысячи пришло, - подумал дайме, - из деревень, я смотрю, тоже есть».
        - Ваша светлость, - тихо спросил палач, - а когда веревку обрезать? Обычно, как кричать они перестают, так и обрезают, ну дня через два-три».
        - Этот кричать не будет, - сухо ответил дайме. «Он уже пожилой человек, думаю, двух дней будет достаточно. Как обрежете, пусть меня известят, я взгляну на тело, - он посмотрел на дергающуюся, толстую веревку и, вспомнив кишащих в яме крыс - чуть дернул щекой.

«Через два дня он будет уже мертв, - сказал себе дайме, - там нет воды, и почти нет воздуха. А если не будет - как только веревку обрежут - крысы мгновенно на него бросятся».
        Он повернулся, и, коротко кивнув низко поклонившемуся палачу, пошел к замку. Толпа мгновенно упала на колени, и Хидеки-сан, что стоял с Хосе в задних рядах, дернув его за рукав рубашки, велел: «Вы тоже, а то сейчас головы лишитесь!».
        Хосе сцепил, зубы, чтобы не выругаться, и, представив себе лицо отца, мысленно вздохнул:

«Ну, подействовало вроде, во всяком случае, шел он медленнее, чем обычно, да и глаза были сонные Господи, только получилось бы все!»
        - Палач, хоть из наших, - хмуро сказал мясник, когда они спускались в город, - ни один из чистых ведь такой работой заниматься не будет, - но, сука, не местный - его с юга даймё привез, давно еще. А то бы, - Хидеки-сан засучил рукав простого черного кимоно, - я бы с ним поговорил, по-свойски. А вы не волнуйтесь, сэнсей, - добавил он, - ребята, что в яму будут спускаться, хорошие - даймё и не догадается ни о чем.
        На стене чисто убранного, подметенного сарая на заднем дворе лавки висело распятие.
        - Вот как славно, - пробормотал отец Франсуа, и ласково взглянув на Мияко, что стояла с тряпкой в руке, велел: «А вы, милая, идите, отдохните, скоро и месса уже, там встретимся».
        Посмотрев ей вслед, он перекрестился и, вздохнув, прошептал: «Господи, прими душу праведника под крыло свое».
        Отец Франсуа опустился на колени и, раскрыв маленький, в ладонь молитвенник, перебирая четки, грустно сказал: «И ведь крест там даже не поставить, мессу- то поминальную я отслужу, а все равно - потом и забудется, где могила его. А человек свою жизнь за других людей отдал, вот как, - священник вздохнул, и, наклонив голову, попросил: «Избавь его от страданий, Господи, ведь можешь же ты».
        Дайме зашел в комнаты Масато-сан и велел оставшейся на пороге охране: «Архитектора мне позовите». Он заглянул в общую комнату и застыл - свиток со стихами Сайгё так и висел в углублении на стене. Масамунэ-сан, потянувшись, снял его, и велел, заслышав сзади осторожный кашель: «Так. Выбросить все отсюда, сжечь, - все, татами, весь хлам, что тут еще остался, и потом - перестроить».
        - Как? - непонимающе спросил архитектор.
        - Как хотите, - холодно ответил даймё, - но, чтобы я этого крыла больше не узнал. Узнаю - ваша голова будет украшать собой рынок, там, - он махнул рукой вниз, - наколотая на пику.
        Вернувшись к себе в кабинет, он повесил свиток на стене, и, приказав, чтобы ему принесли все для чайной церемонии.
        - Да, - подумал даймё, - он тогда написал два, и один подарил мне - он до сих пор тут. Мне бы так никогда в жизни не удалось, я плохой каллиграф, а он - отличный, и у него были самые красивые руки, из всех, что я видел. Быстрые, ловкие, он еще шутил, что, мол, недаром с шести лет кошельки резал. И фехтовал он гораздо лучше меня. Стихи, правда, не писал, но поэзию понимал - как никто другой.
        - Ах, Масато, Масато, теперь и поговорить не с кем будет. Придворных, - даймё поморщился, - льстецов, подхалимов, - хватает, что здесь, что в Эдо, что в Киото. А друг у меня такой был один, - даймё отпил чаю, и, вздохнув, пробормотал строки Сайгё:

        Туман на поле,
        Где молодые травы сбирают,
        До чего он печален!
        Словно прячется юность моя
        Там, вдали, за его завесой.

«Вот и кончилась моя юность, - подумал даймё. «Пока Масато был рядом - нам всегда было по двадцати одному году, как тогда, в Эдо. Мы же с ним еще выпили, в первый же вечер после того, как Токугава выпустил его из тюрьмы, и читали друг другу всю
«Горную Хижину» - почти до рассвета».
        Он поднялся, и, еще раз посмотрев на свиток, пошел обедать с придворными.
        - Мияко-сан, - Хосе опустился рядом с соломой, на которой лежала женщина, и нежно взял ее за руку, - я вас прошу, не надо плакать. Он не страдает, правда.
        Женщина всхлипнула, и, вытерев, распухшие от слез глаза, горько сказала: «Я хочу туда подняться, Хосе-сенсей. Пожалуйста, не отказывайте мне, я прошу вас. На моих руках умерла дочка, я выдержу, обещаю вам.
        - Мияко-сан, - он погладил горячий, сухой лоб, - не надо. Там охрана замка, там даймё может прийти, вас могут узнать. Это опасно.
        - Так что, - она закусила губу, - мне и не попрощаться с ним теперь?
        Хосе сглотнул и ответил: «Когда все закончится, - уже скоро, поверьте, - я вас туда отведу. К тому времени стражу снимут. А потом мы пойдем в Нагасаки, вместе. Там порт, кораблей больше. Папа завещал мне о вас заботиться, так что я вас не брошу, не бойтесь».
        - Зачем это? - тихо проговорила Мияко-сан, глядя ему в глаза. «Зачем теперь все?»
        Хосе помолчал и попросил: «У меня сегодня на приеме много матерей с детьми, а вы с детками отлично управляетесь, я сам видел. Пойдемте со мной, поможете мне, хорошо? Я вас у Хидеко-сан ждать буду тогда».
        Он вышел, а Мияко, сев, обхватив колени руками, чуть раскачиваясь, прошептала: «Вы бы ведь хотели, чтобы я жила дальше, да? Да, сэнсей? Я буду, обещаю вам, буду - просто без вас так пусто - как в доме, из которого уехал хозяин".
        Женщина вздохнула, и, оправив кимоно, выйдя во двор, плеснула себе в лицо холодной водой из деревянного ведра.
        - Детки, да, - улыбнулась она печально, - там матери молодые, пугаются, когда они плачут, да и не умеют их держать правильно, пока еще.
        Она, даже не нагибая головы, выскользнула в ворота, что вели на узкую, грязную улицу квартала неприкасаемых, и затерялась в шумной толчее рынка.
        Даймё посмотрел на опускающееся за горы солнце, и, махнув рукой, велел палачу:

«Обрезайте!».
        Тот, примерившись, рубанул по толстой веревке мечом. Снизу, из ямы раздался плеск и Масамунэ-сан с отвращением скривился.
        - Поднимите крышку, - приказал он, двоим эта, что стояли с деревянными лестницами, - спуститесь туда, и посмотрите - мертв он, или нет. «Если еще жив, - подумал даймё, - велю отрубить голову, достаточно он мучился».
        Снизу донеслось невыносимое зловоние и писк крыс. Дайме едва заставил себя подойти к краю ямы, и взглянув вниз, чуть не отшатнулся - бурая масса на дне кишела белыми, извивающимися личинками мух. «Ну да, - вспомнил даймё, - они тут день на солнце гнили еще».
        - Мертв, - ваша светлость, - донесся до него голос эта. «Не дышит».
        - На спину его переверните, - велел Масамунэ-сан. Он посмотрел в остановившиеся, темные, глаза священника и коротко приказал: «Засыпать тут все».
        Вернувшись в замок, он позвал управляющего и сказал, сцепив пальцы: «Так. Истопить фуро, и есть же у меня там, в женском крыле девственница какая-нибудь? Ну, я помню, мы брали кого-то на случай, если Марико-сан не подойдет».
        - Конечно, ваша светлость, - поклонился управляющий, - она все еще тут.
        - После фуро пришлите ее ко мне в покои, - велел даймё, и, улыбнувшись, добавил:
«И пусть в павильоне для купания раздвинут перегородки, я хочу полюбоваться вечерним небом.
        Сегодня очень яркий закат».
        Марта стояла на корме корабля, глядя на запад. «Ты бы вниз пошла, - озабоченно сказал Дэниел, - холодно уже. Матушка сегодня рыбу приготовила - не поверишь, какая вкусная».
        - Как кровь, - медленно проговорила Марта, вцепившись пальцами в борт корабля.
«Как кровь».
        Дэниел увидел, как ее глаза расширились. За «Гордостью Лондона», ныряя в воздухе, ловя ветер, летела чайка - маленькая, изящная, с красивыми, распахнутыми крыльями.
        - Мама, - Марта откинула голову назад, и, задрожав, запела, - одним горлом, беззвучно.
        Чайка все вилась вокруг, а, когда горло девушки застыло, - исчезла в алом, огненном сиянии.
        - Вот, - тихо сказала Марта, перекрестившись, - теперь все будет, как надо.
        Отпустив девушку, Масамунэ-сан вытянулся на футоне, и, зевнув, велел управляющему, что ждал за ширмой: «Оставь ее, она неплоха, и расплатись с родителями. И пусть меня не будят, - сварливо добавил даймё, - после обеда я поеду на прогулку в горы, а до этого времени - дайте отдохнуть».
        Он спал крепко, и, открыв глаза, прислушался - комнату заливало утреннее солнце, и в перегородку кто-то осторожно скребся.
        - Я же приказал, - измученно простонал Масамунэ-сан, - или я должен тут всем головы отрубить, чтобы выспаться?
        - Ваша светлость, - раздался испуганный голос управляющего, - тот священник..
        - Воскрес из мертвых, как этот их бог? - кисло поинтересовался даймё.
        - Нет, - слышно было, как управляющий сглотнул, - но вы должны это видеть.
        Холмик на месте казни покрывали белые хризантемы - белые, как самый чистый снег, как иней, как летние, пышные облака, что плывут над горами. Посередине, - даймё вгляделся, - росли бронзовые, - роскошные, яркие, и крест, что они образовывали, было видно уже издалека.
        Толпа, что стояла внизу, молча смотрела на цветы, и даймё вдруг послышалось, что кто-то сказал: «Чудо!».
        - Кто посмел посадить? - ледяным голосом произнес Масамунэ-сан. «Кто посмел, я спрашиваю!»
        - Ваша светлость, - забормотал управляющий, - ни один цветок не смог бы так вырасти за ночь…

«Ни один, да, - даймё вдруг вспомнил азалии в своем саду. «Сколько я с ними бился, - подумал он, - а потом за одну ночь все изменилось».
        - Срыть тут все, - коротко приказал он и, не оборачиваясь, пошел к замку. Он отменил прогулку в горы, и плохо спал, ожидая услышать стук в перегородку.
        Конечно, следующим утром, они опять были там - еще более яркие. Даймё зло пнул ногой цветок, и, вздохнув, проговорил: «Оставьте их в покое, пусть растут, как знают».
        Людей внизу только прибавилось, и, Масамунэ-сан на мгновение показалось, что среди них он увидел знакомое лицо старшей сестры.
        - Да нет, она же мертва, - пожал плечами даймё, исчезая за мощными воротами замка.
        Мияко-сан поежилась от ночного холодка, и, нагнувшись, прошептав что-то, сорвала белую хризантему, положив ее в рукав кимоно. На холме никого не было, внизу едва виднелись редкие огоньки дремлющего города.
        Отец Франсуа перекрестил ее и Хосе, и сказал: «Ну, храни вас Господь, чтобы добрались до Нагасаки в добром здравии. А я, - он обернулся и посмотрел на играющий бронзой крест, - как туда дойду, тоже расскажу о смерти праведника, - он посмотрел на Хосе и добавил:

«Берегите себя».
        Хосе пожал священнику руку и мягко проговорил: «Пойдемте, Мияко-сан, дорога у нас неблизкая».
        Уже идя по проселку, что вел на юг, она оглянулась и шепнула, дрожащим от слез голосом:

«Как же это будет теперь, Хосе-сенсей?».
        - А вы ничего не бойтесь, - тихо ответил он. «Молитесь Господу, как папа делал, и не бойтесь - Он позаботится, - и о нас, и о нем».
        Женщина кивнула и вскоре две невысокие фигуры растворились в глубокой тьме, что спустилась на равнину.
        Виллем достал бронзовую астролябию, и, подозвав мальчиков, велел: «Так, ты, Дэниел, определяешь наши координаты, - ты ведь умеешь уже, а ты - Уильям, наносишь их на карту».
        - Отличная гавань, - повернулся он к вышедшему на палубу Волку, - просто отличная. Кто бы тут ни обосновался потом - адмирал окинул взглядом бухту, и острова, разбросанные по заливу, - поверь моему слову, - будет владеть этой частью моря.
        Волк посмотрел на рыбацкие лодки, на развешанные сети, и тихо сказал: «Может, тут никого уже и не осталось».
        - Ну, - адмирал потянулся за подзорной трубой, - сейчас и узнаем.
        Волк посмотрел на жену, - она стояла, чуть побледнев, комкая широкие рукава кимоно.

«Море, - весело сказал Стефан, что сидел на руках у Марты, - море большое!».
        - Ну, дорогой зять, - заметил адмирал, - сам посмотри.
        Волк застыл, разглядывая крепкие, будто на века срубленные избы, и с удивлением сказал:

«У них и церковь тут есть! И полей с наших времен прибавилось, глянь, Тео».
        Жена бросила один взгляд на берег и, еще больше побледнев, сказала: «Волк, это она!
        Она!»
        Адмирал увидел худенькую, окруженную детьми, торопящуюся вниз, к морю женщину, и, улыбнувшись, велел: «Ну, бросаем якорь, а то команда у нас давно домашнего обеда не ела!»
        Тео встала в шлюпке и крикнула: «Подруженька!»
        Василиса, стирая слезы с лица, шепнула детям: «Господи, я уж и не чаяла их увидеть! Живы все, Господи! - она перекрестилась, и, увидев, как Тео спрыгнула на мелководье - кинулась к ней.
        Мужчины уже вытащили шлюпку на берег, а женщины все стояли, по колено в море, обнимая друг друга, плача.
        - Папа, - недоуменно спросил Дэниел, - что это они?
        Волк усмехнулся и, подойдя к жене, мягко взяв ее за плечо, велел: «Ну, пойдем, а то мало тут моря соленого, все слезами вокруг залили».
        - Григорий Никитич-то где? - ласково спросил он Василису.
        - В кузнице, с Никитой, - хлюпая носом, ответила она. «А князь на охоте, к вечеру вернется».
        - У нас тут еще люди на корабле, - начал Волк.
        - Пусть, пусть, - махнула рукой Василиса, - пусть высаживаются, изб много, у нас тут две сотни человек живет, всем места хватит. Она обернулась и добавила:
«Данилка как вырос, сразу видно, весь в отца, да и ты, подруженька, высокая».
        Мужчины пошли вперед, а Василиса, наконец, оказавшись на берегу, гордо сказала: «А это мои, трое, ну младшие, еще Николай есть, ну ты помнишь, - она чуть покраснела, - как уезжали вы, так…Тоже охотится. А это - Михайло, Ваня и Василий, три годика назад принесла его.
        - Все мальчики! - ахнула Тео, потрепав ребят по русым головам.
        - Да уж не говори, - пробормотала Василиса, - самой девчонку-то хочется. А у тебя кто? - она посмотрела на Марту, что скромно стояла поодаль.
        - Ну, Данилку ты видела, а тот мальчик, помладше, - это брат мой, сын отчима, - улыбнулась Тео. «А это Марфуша и Степа, - годик ему, - она поманила к себе дочку.
        - Одежда-то мне знакома ваша, - прищурившись, сказала Василиса, - священник наш, отец Павел, рассказывал, - на островах, там, на восходе, такое носят. Вы оттуда?
        - Да где мы только не были, - вздохнула Тео. «Еще дочка у меня была, так ее мой муж второй, - женщина помолчала, - увез, и не знаем мы теперь - где она».
        - Найдете, - уверенно сказала Василиса. «Ну, пойдем, - она подогнала сыновей, - вас святой отец ждет, заниматься надо. А Васенька, - она подхватила сына на руки, - со Степой поиграет, да».
        - Где вы тут священника-то нашли? - удивленно спросила Тео, оглядывая чистую улицу - на каждом дворе росли цветы, издалека было слышно блеяние овец, женщины - тоже, как в Японии, - хрупкие, с раскосыми глазами, здоровались, когда они проходили мимо, - на незнакомом Тео языке.
        - Корейский, - отмахнулась Василиса, снимая обувь перед входом в большую, просторную избу. «Тем годом, как вы уехали, - две семьи с юга пришло, потом больше, ну, так и обросли.
        Они по-русски тоже говорят, а потом, у нас тут вокруг, в лесах, еще местные - и девки ихние за наших парней замуж выходят, так с ними тоже - либо по-русски, либо по-корейски. А люди добрые, работящие, скотину пригнали, лошадей у нас много, птица есть, свиньи, - не голодаем, и не будем, с Божьей помощью.
        Оказавшись в избе, Вася протянул руку Степе и сказал: «Пойдем, игрушки свои покажу. Мне их папа мастерит».
        Степа засунул палец в рот, и, рассмеявшись, ответил: «Папа! Волк!»
        Василиса расхохоталась, и, повесив над очагом чайник, спросила: «У вас-то чай пьют?»
        - Да только его и пьют, - Тео усадила Марту рядом с собой, и ласково обняв ее, сказала:

«Вот, видишь, дочка, мы и не думали, что встретимся, а Господь - иначе рассудил».
        - У нас чая много, китайцы привозят, - Василиса устроилась напротив и восхищенно сказала:

«И какая же ты красивая, подруженька!»
        - Да ты тоже, - нежно ответила Тео, разглядывая оживленное, милое, смуглое лицо.
«И не поседела, а я вон - она указала на висок, - уже».
        - У тебя морщин, зато нет, - вздохнула Василиса, и стала накрывать на стол. «А священник у нас из Китая, там, в столице целая миссия, не православные, правда, но какая разница, - она махнула рукой.
        - Григорий Никитич с китайцами-то торгует, ездит к ним, на запад, как узнал, что там христиане есть, не поленился, до столицы добрался, говорил с главой миссии, ну и привез нам священника. Он уже и по-русски у нас говорит, отец Павел, а мессу на латыни служит, как положено, ну, завтра утром и сходим. Молитвенники у нас есть, Библия тако же, и детки занимаются там, при церкви, каждый день, - женщина улыбнулась.
        Марта зачарованно слушала и вдруг спросила: «А не трудно вам тут было, одним?»
        - Ну, - пожала плечами Василиса, - мы ж не одни, народ-то вокруг есть, и хороший народ. А мы вот с вами сейчас чаю попьем, пироги у меня свежие, утром пекла, перекусим, а потом уж обед будем готовить - мужчин - то много, - она вздохнула, - что ни поставим на стол, так все съедят.
        - Вы тут подождите, - велел Волк, и, остановившись на пороге кузницы, усмехнувшись, посмотрел на двоих мужчин - постарше и помладше. Григорий Никитич, стоя к нему мощной спиной, наклонившись над кузнечным станом, говорил сыну: «Вот, так, все правильно. А теперь зажми клещами, - сильнее, сильнее, - не бойся, и пусть оно остынет. Потом раскалим опять, и закончим уже».
        - Надеюсь, до завтра оно полежит, - лениво сказал Волк. «А то мы с тобой, Григорий Никитич, выпить хотим, не каждый день у тебя такие гости бывают».
        - Волк, - потрясенно сказал Гриша, оборачиваясь к нему. «Михайло Данилович!»
        - Возмужал, - протянул Волк, рассматривая Гришу. «Хотя, казалось бы, куда еще! Сына-то дай посмотреть, а то я его двух годов от роду помню, а с той поры много воды утекло».
        - Никита Григорьевич, - похлопал Гриша сына по плечу. Высокий, крепкий юноша откинул со лба русые кудри, и протянул большую, жесткую руку.
        - Мне отец много о вас рассказывал, - чуть покраснев, пробормотал Никита.
        - Надеюсь, только хорошее, - Волк поднял бровь и рассмеялся. «Водка-то у тебя есть, Григорий Никитич? - поинтересовался мужчина. «А то я пятнадцать лет ее не пробовал, тут, у вас, наверное, тоже из риса гонят?»
        - Гонят, - презрительно сказал Гриша. «Однако же я из Китая семена пшеницы привез, ну, хлеб печь, и еще кое для чего, - он улыбнулся. «Так что сейчас князь вернется, и сядем, он-то сам не пьет, понятное дело, но без него все равно - не начнем».
        - Вот и хорошо, а то тесть мой, - второй, - добавил Волк, заметив удивленный взгляд Гриши, - он-то как раз водку любит, еще со времен, как на Москву ездил. Ну, пошли, познакомишься со всеми, - он похлопал Гришу по плечу, - там Данилка мой, и шурин, брат Федосьи самый младший. Ну, ему десять, мы ему пока наливать не будем.
        Князь спешился у дома священника, и, сняв с седла связку птиц, велел Николаю:

«Подожди».
        Отец Павел сидел над рукописью.
        - Я вам уток привез, - смешливо сказал Тайбохтой со двора, заглянув в окно избы. Отец Павел отложил перо и потянулся: «Вот вы скажите мне, князь, почему это так - и я по-корейски говорю, и вы - тоже, я еще и по-китайски, ну там другие языки я не считаю, - отмахнулся священник, - а как писать, так сразу затруднения? Даже не писать, а переводить».
        Князь улыбнулся. «Я так думаю, это дело поправимое, святой отец, с опытом придет. Мы завтра как с вами, говорить будем?».
        - Конечно, - темные глаза отца Павла усмехнулись. «Вот дети уйдут, сразу и жду вас. Вы же сами знаете, князь, - мы с вами пять лет уже разговариваем, и даже дальше сотворения мира не продвинулись».
        - Уж больно интересно, да и торопиться нам некуда, - Тайбохтой повесил уток на окно, и, было, собрался, уходить, как священник добавил: «К детям-то вашим гости приехали, на корабле, внучата ваши разболтали, как занимался я с ними».
        - А ну давай, - обернулся Тайбохтой к старшему внуку, - посмотрим, что там за гости. Князь легко вскочил в седло, и, взглянув в конец улицы, пробормотал: «И верно, вон, ворота открыты».
        Он, чуть пригнув голову, шагнул в горницу и, сразу найдя ее глазами, распахнул объятья:

«Ну, здравствуй, Ланки!»
        - Почему «ланки»? - тихо спросил Виллем у Волка.
        - Это на его языке, «белка» значит, - объяснил мужчина. «А жену вашу, - он едва не рассмеялся, - «локка» зовут, лиса, то есть».
        - Очень верно, - Виллем посмотрел на высокого, крепкого, смуглого мужчину, в кожаной, украшенной бисером безрукавке, с темными, побитыми сединой волосами, заплетенными в косу.
        Адмирал поднялся и велел Волку «Переведи».
        Тео отступила в сторону и сказала: «Батюшка, это Виллем, муж матушки, то есть».
        - Виллем де ла Марк, - адмирал протянул руку и Тайбохтой, пожав ее, рассмеялся:
«Как у вас говорят, рад встрече. Ну, - он обернулся к Василисе, - все в сборе, пора и за стол.
        - Щи! - Волк застонал от удовольствия. «Я их с той поры еще вспоминаю, ты-то, Григорий Никитич их поел, а мне вот уже не пришлось».
        - Я - сказал Виллем, потянувшись за хлебом, - когда с вашим дядей на Москву ездил, каждый день их ел, так что вы, мадам, - он поклонился Василисе, - мне еще наливайте, я их люблю.
        Тео перевела, и Василиса, покраснев, тоже поклонившись, ответила: «Рады, что вам нравится».
        - Мы вам с собой бочку капусты квашеной дадим, - предложил Гриша, - или даже две. Все равно вы долго плыть будете, как раз съедите.
        После пирогов Тайбохтой велел: «Так, женам надо деток укладывать, а вы - он посмотрел на старших внуков, - возьмите молодежь, прогуляйтесь к морю, тепло еще. Ты, Гриша давай, неси, что есть у тебя, а мне того, с юга выставь, из слив, - оно легкое. Вы-то все в церковь пойдете, - князь усмехнулся, - а мне опять на охоту ехать.
        - А почему вы в церковь не ходите? - поинтересовался Виллем.
        Тайбохтой выслушал Волка и задумчиво ответил: «Может, и пойду когда-нибудь. Пока просто с отцом Павлом разговариваю, умный он, как брат Локки моей, Вассиан, или как отец Никифор, там, - он махнул рукой на запад.
        Никита взглянул на хрупкую, изящную, смуглую девушку, что сидела рядом с женщинами, держа на коленях уже засыпающего брата, и, краснея, тихо спросил у Волка: «Михайло Данилович, а ваша дочка по-русски говорит?».
        - Говорит, сам же слышал, - удивился Волк.
        - Марфа Михайловна, значит, - Никита встряхнул головой и решительно встав, подогнал брата: «Давай, Николай, бери остальных, можете мою лодку на воду спустить, я разрешаю».
        - Батюшка, - спросил Уильям, - а можно мы на «Гордость Лондона» сплаваем, покажем ее?
        - Только осторожней там, - велел адмирал, и приказал Волку: «Давай, разливай».
        - Марфа Михайловна, - услышала она низкий, красивый голос, и, подняв глаза, встретилась с его глазами - темными, чуть раскосыми. Юноша стоял, краснея, и Марта подумала: «Какой высокий, как батюшка, только плечи еще шире».
        Она тоже зарделась, и, передав спящего Степу Федосье, встав, сказала: «Да, Никита Григорьевич?».
        - Мальчишки, - он улыбнулся, - на корабль поплыли, а я подумал - вы прогуляться не хотите, у нас тут красиво очень, на берегу.
        - С удовольствием, - ответила Марта, и Василиса, взглянув им вслед, шепнула Федосье:

«Невестку, может, мне привезла, а, подруженька?»
        - Может и так, - медленно ответила Федосья, держа на коленях Степу, - может и так, ну дай-то Бог. Пойдем, мальчишек уложим, есть у тебя в горнице-то место мне заночевать, а то мужчины, - он вздохнула, - чувствую, до утра засели. А мы заодно и поболтаем.
        - Да есть, конечно, - Василиса обвела глазами стол. «Ну, посуду мы убрали, а как поесть захотят, Григорий Никитич знает, где что лежит, не пропадут».
        Они медленно шли по берегу моря. Никита искоса взглянул на девушку и сказал: «Я ведь не тут, родился, а далеко отсюда, в Сибири, - он махнул рукой на запад, - меня сюда совсем маленьким привезли».
        - Я тоже, - грустно ответила Марта, - там, на севере, на островах. Это же мои приемные родители, мама моя умерла сразу, как я родилась, а отца убили, когда мне три годика было.
        Никите вдруг захотелось взять ее за маленькую, с тонкими пальцами руку, и никогда больше от себя не отпускать.
        - А я нигде и не был, - нехотя сказал юноша, - ну, только с батюшкой на юг ездил, и в Китай, но тут рядом, это неинтересно. И в море мы совсем недалеко ходим, так, рыбачить только. Я бы очень хотел построить большой корабль, а то все лодки и лодки, - он пожал плечами.
        Марта посмотрела на кружащихся в небе чаек и улыбнулась. «Там моя мама, - сказала она, глядя на Никиту темными, волшебными глазами. «Я ее никогда не видела, папа прилетал ко мне, а мама - нет. А теперь и она здесь. Ее Таанаг звали, вот. Я ведь умею с птицами говорить».
        Никита, ничуть не удивившись, ответил: «Я с деревьями говорю. Ну, если свалить его надо, я всегда прошу прощения, и объясняю - нам, мол, избу надо поправить, или лодку смастерить.
        Меня батюшка научил так делать - иначе лес тебе врагом будет, а надо - чтобы другом».
        - Мой папа был не такой, как все, - тихо сказала Марта. «Он был человек неба».
        - Мне дедушка, ну то есть князь Тайбохтой, про таких людей рассказывал, - задумчиво ответил Никита. «Он их очень уважает. Ну, то есть мы христиане, конечно…
        - Я тоже христианка, - тихо ответила Марта. «Но, мне кажется, Иисус сам таким был - он ведь лечил людей. Мы поэтому оттуда - она махнула рукой на восток, и уехали - что там стали христиан преследовать, даже священников казнили».
        - Мне отец Павел рассказывал, в Китае тоже раньше так было, - Никита посмотрел на перевернутую лодку и решительно сказал: «Садитесь, и вот, возьмите, - он снял с себя кафтан, - закутайтесь, а то от воды холодно уже».
        Он сел рядом, и, помолчав, вздохнул: «Я сам с батюшкой и матушкой вырос, а вам, тяжело очень, наверное».
        - Ну что вы! - горячо ответила Марта. «Мои папа и мама самые хорошие, просто мне иногда грустно, потому, что я не такая, как все. Я ведь думала, что никогда полюбить не смогу, а потом, - она замялась, - мне один человек очень понравился, а он сказал, что не любит меня».
        - Ну и дурак, - буркнул Никита, и Марта заливисто рассмеялась.
        - Расскажите мне про те острова, - попросил он, - а то ведь я и не знаю ничего. Пожалуйста.
        Уже когда они шли по тихой, спящей улице, Марта спросила: «А вы завтра на охоту едете, а то дедушка ваш говорил - после мессы всех ждать будет?»
        Никита жарко покраснел и, помявшись, ответил: «Не люблю я охотиться, Марфа Михайловна. Если бы у нас еще еды не хватало, а так, - он махнул рукой. «Я строить люблю, руками что-то делать, я и плотник отличный, и столяр, и кузнец - батюшка меня научил».
        - Я тоже не люблю, ну охотиться, - она легко улыбнулась - чему-то, и добавила: «Я цветы люблю. А можно я тогда завтра в кузницу приду, посмотрю, как вы работаете? Я мешать не буду»
        - Ну конечно, - он опять покраснел. «Да хоть бы и помешали, Марфа Михайловна, - я только рад».
        Тайбохтой поднялся раньше всех, и, умывшись на дворе, растолкал старшего внука.
«Вроде не в церковь еще, - удивился Никита, оторвав голову от подушки.
        - Не в церковь, - смешливо согласился князь, - однако ж цветы тебе собрать надо, Никита Григорьевич, и на порог ей положить, чтобы, как проснется, так и увидела.
        - Ты откуда знаешь? - удивился юноша.
        - Мне шестьдесят один, - ворчливо сказал Тайбохтой, - а тебе - семнадцать, вот и делай, что я говорю.
        Вечером, когда Василиса с Федосьей поставили на стол жареных уток, Тайбохтой сказал Волку: «Ну, то, что дочь у вас пропала - то, конечно, не очень хорошо. Однако ж я думаю, что не зря ей Ланки мой медвежий клык отдала, найдете вы ее. И теще твоей, - князь расхохотался, - скажи, Локка землю перевернет, а кровь свою отыщет.
        Видите, же, как получилось - Ланки мать свою почти двадцать лет не видела, ты вообще никогда не встречал - а к ней едете. А теперь переведи ему, - Тайбохтой кивнул на Виллема, - только разлей вам сначала, - князь указал на кружки.
        Он сел напротив адмирала и сказал, глядя в карие глаза: «Я ведь почему не женился?
        Потому что не знал - что там с Локкой моей, как она? Что овдовела она - то Ланки мне сказала, и думал я - нужен, если окажусь, позовет она меня, - так надо свободным быть. А теперь вижу, - князь потрепал Виллема по плечу, - что при ней человек хороший, никогда в жизни ее не обидит, и до конца с ней будет, так?
        - Так, - выслушав Волка, отозвался Виллем. «Все правильно. Я ведь тоже, - он усмехнулся, - пятнадцать лет ждал, князь».
        - Ну, дождался, - Тайбохтой рассмеялся. «Налей мне того, сливового, Гриша. А я - он подумал, - теперь и я жениться могу. Привезу с юга невесту молодую, - все мне завидовать будете, ясно?».
        Мужчины рассмеялись, и Гриша достал еще бутылку.
        В зеленовато-голубом небе вились стрижи, летела, мягко хлопая крыльями сова, и Марта, стоя на крыльце, вдруг вздохнула, перебирая пальцами рукав кимоно.

«Как красиво-то тут, - подумала девушка. «Но нет, не зря, же я сегодня на море ходила, сидела, думала - не могу я здесь остаться, я родителям нужна».
        На горизонте, у темной полоски леса, уже повисла яркая звезда, и Марта, услышав издалека чьи-то шаги, - затаила дыхание.
        Дэниел высунулся в окно и сказал: «Марта, ну иди ты уже спать, матушка велит!»
        - Сейчас! - отмахнулась девушка и, дождавшись, пока ставня закроется, скользнула за угол избы.
        Они сидели рядышком на бревне, и Марта, вдохнув его запах, - свежее дерево, смола, гарь, - закутавшись в его кафтан, - счастливо улыбнулась.
        - Я с тобой уеду, - Никита взял ее руки в свои. «Я думал, долго, помнишь же, что я тебе в кузнице еще сказал?»
        - Что ничего тебе больше в жизни не надо, только бы видеть меня счастливой, - тихо ответила девушка, подняв голову, вглядываясь, в прозрачную, высокую луну
        - Ну вот, - серьезно сказал Никита, - так оно и будет, Марфа Михайловна. Все, что угодно, сделаю, а ты у меня всегда улыбаться будешь.
        Она погладила руку юноши и озабоченно спросила: «А тебя родители отпустят?»
        - Ну конечно, - Никита пожал плечами, - у меня еще четверо братьев, а ты у своих - одна, тем более сестра твоя, вон, потерялась.
        - С ней все хорошо, - твердо сказала Марта. «Я знаю, все хорошо, и ее найдут».
        - Найдут, конечно, - Никита поднес к губам ее руку и тихо проговорил: «Завтра к своему батюшке пойду, ну, да не откажет он мне».
        Наверху, опять кружили чайки и Марта улыбнулась: «Мама за меня волнуется».
        - На то и мама, - рассудительно заметил Никита, и, подняв голову, помахал птицам рукой.
        Женщины сидели в большой горнице, перебирая одежду. Вася и Степа возились на большой тигровой шкуре, а Марта, сидя у окна, подперев голову рукой, смотрела на блестящую гладь океана и что-то напевала - нежно, ласково.
        - Помнишь, как в Тюмени-то, - смешливо шепнула Василиса, - пела ты? Волк тогда к нам пришел, и давай выспрашивать у меня - что за песня? А Гриша потом и говорит - томится он. Так же и эта.
        - Повенчали бы и сейчас, - сердито ответила Федосья, - что тянуть-то?
        - Да ну, - махнула рукой Василиса, - вам вона в какую даль плыть, еще понесет девка, намучаешься там с ней, на корабле. Пусть уж доедут с вами, куда надо, там все и сделаете.
        Жалко, конечно, что нас Григорием Никитичем не будет, да что уж тут - пришла пора детям из гнезда разлетаться, - она сложила рубашки и вздохнула.
        - Ты за Никиту не беспокойся, - сказала Федосья, сажая на колени Степу, - адмирал его на верфи приведет, в Дептфорд, под Лондоном, там все большие суда строят, такого мастера там сразу с руками оторвут. А язык он выучит, пока плыть будем, я с ними и Волком уже заниматься начала. Ну и я за ними, там, в Лондоне, присмотрю, конечно. Марта! - позвала она, повысив голос.
        - А! - девушка еле оторвалась от окна.
        - Все дремлешь, - улыбнулась мать. «Завтра уж и отплываем, пойди, проверь - все ли у брата твоего и дяди сложено, а то мальчишки же, за ними глаз да глаз нужен».
        Марта сладко потянулась, и, покачивая бедрами, вышла из горницы.
        - Откуда что взялось? - подняла бровь Федосья. «Никогда я ее такой не видела».
        - Томится, я ж говорю, - Василиса перекусила нитку крепкими зубами и женщины рассмеялись.
        Уже когда все сидели в шлюпке, Тайбохтой отвел Никиту в сторону и сказал: «Держи, внук».
        Ощутив тяжесть мешочка с золотом, что лежал в ладони, Никита, было, хотел запротестовать: «Да не надо мне!», но дед строго сказал: «Еще чего! Пока заработаешь, пока что - а своим домом вам жить надо. Так что бери и не задумывайся».
        Никита вдруг обнял деда и сказал: «Я о вас скучать буду».
        - У тебя вон, - Тайбохтой показал на адмирала, - теперь еще один дед есть. Ты его слушай, он мужик разумный. И Волка слушай - он, хоть и молод еще, но тоже - не дурак. Ну, разберетесь там, в общем.
        Гриша пожал руку сыну и велел: «Покажи им там, какие мастера-то бывают».
        Юноша рассмеялся и, обняв родителей, шепнул: «Спасибо вам, за все»
        - Теперь и весточки не послать, - всхлипнула, глядя на берег Тео.
        - Отчего же не послать? - рассудительно отозвался адмирал. «На моей карте эта гавань теперь есть, и я сюда заходить буду, и Уильям потом, как сам плавать станет, - вот и пошлете».
        - А ты вот, что, Николас, - обернулся он к севшему в шлюпку Никите, - ты давай, у меня корабельного плотника нет, так что бери это на себя. Будешь в каюте с Дэниелом и Уильямом, уживетесь как-нибудь, думаю.
        - Мы еще детьми друг друга знали, - ухмыльнулся Дэниел, - так что уживемся, дедушка.
        - А то вы сейчас взрослые, - пробурчал адмирал, и велел: «Ну, все на весла!».
        - Давай его мне, - нежно сказал Волк, и, взяв у жены Стефана, шепнул ему: «Помаши ручкой деду своему!»
        Мальчик послушно замахал, и Тео, положив голову на плечо Волку, шепнула: «Вот дал Господь мне с батюшкой свидеться, и с ними тоже, - она указала на Гришу с Василисой, что стояли, в окружении детей».
        - А Марта-то, - заметил Волк, искоса посмотрев на дочь, что держала Никиту за руку, - прямо сияет вся. И чайки, вон, смотри, прилетели, теперь ее матушка с нами до Лондона будет, чувствую.
        Тео рассмеялась, и, найдя пальцы мужа, вздохнула: «Как придем в Лондон, Дэниел хочет на те, корабли наняться, что в Новом Свете плавают. Опасно ведь это».
        Волк поцеловал ее висок и ответил: «Ну, а что делать? Беллу-то нашу искать надо, и я ведь тоже, любовь моя, - дома сидеть не буду. К тому же, Дэниелу уже семнадцать к той поре исполнится, пусть вылетает из-под крыла. А этот с нами еще долго останется, - он пощекотал сына и тот захихикал, - ну и может, еще нам детей Господь даст».
        Тео кивнула и, обняв его, так и стояла, смотря на берег, на высокую фигуру отца, - пока «Гордость Лондона», лавируя под западным ветром, выходила из гавани.
        Отец Павел благословил корабль, и, обернувшись, к Грише с Василисой, мягко сказал:
«Ну, не плачьте. Дорога теперь к нам известная, письма привезут, когда-нибудь».
        - Вот именно, - Тайбохтой похлопал Гришу по плечу и сказал священнику: «А вы вот что, святой отец, я сейчас на юг поеду, вы уж не откажите в любезности - не только со мной позанимайтесь, но и с женой моей будущей».
        - А вы, князь, жениться собрались? - улыбнулся священник.
        - Не только жениться, - Тайбохтой все вглядывался в силуэт корабля, - но и детей завести, и внуков увидеть. Этих-то, - он кивнул на «Гордость Лондона», вон - привезли, показали, - хоть и не чаял я уже, так что истинно, как вы там говорите? - он взглянул на отца Павла.
        - Благ Господь ко мне и нечего мне больше желать, - мягко отозвался тот.
        - Вот-вот, - Тайбохтой рассмеялся, и шепнул, глядя на белые, удаляющиеся паруса:

«Спасибо тебе, Локка, спасибо, любовь моя. Живи спокойно, и будь счастлива, до конца дней своих».



        Интерлюдия
        Хельмштедт, Германия, сентябрь 1603 года

        Констанца Холланд, натянув поводья, остановила лошадь, и сказала, повернувшись к брату:

«Все же в Италии мне нравилось больше».
        - Ну, - рассудительно ответил Джон, спешиваясь, - мне, знаешь, тоже, однако папа хотел, чтобы ты посмотрела Европу, так что отсюда мы поедем на север, в Гамбург, и там уже отплывем в Амстердам. Ну а потом - в Лондон.
        - Ну, правильно, - Констанца тоже спрыгнула на землю, и, подойдя к брату, взглянула на купающийся в золоте осени городок.
        - В Нижних Землях война все еще, опасно сушей ехать, хотя, я бы не отказалась еще раз побывать в Париже. Помнишь этот трактир, где мы с мистером Мэтью обедали, ну там, где Новый Мост возводят? Так вкусно я еще нигде не ела, даже у нас в имении.
        - Ну, хоть построят, - вздохнул Джон, - а то, право, стыдно - в таком городе, в наш век, и до сих пор на лодках людей через Сену перевозят. Как твои занятия? - он кивнул вниз, на изящные университетские здания.
        Тонкие губы улыбнулись и Констанца, рассмеявшись, ответила: «Прихожу к профессору после темноты, чтобы никто не заметил, что он преподает девушке, да еще и математику. Он помнит моего отца, - девушка чуть вздохнула, - один из немногих. Даже странно, - она помолчала, - я ведь тут родилась, а ничего не чувствую, не то что в Венеции. Помнишь, ты меня привел тот подвал посмотреть?
        Они стояли в сыром, пахнущем плесенью дворе, и Констанца, наклонившись, заглянув в темный, заваленный отбросами подвал, удивленно спросила: «Вот здесь мы жили с отцом?»
        - Да, - Джон кивнул, - отсюда я вас и забрал, ну, той ночью, и привел к нам, в Сан-Поло. А потом твой отец, - он чуть дернул уголком рта, - ушел, папа вписал тебя в паспорт, и ты стала леди Констанца Холланд. Ну, и провела остаток ночи на кровати резного дуба, под собольим одеялом.
        Девушка все смотрела на копошащихся в горах мусора крыс.
        - Знаешь, - она обернулась, и темные глаза сверкнули золотом, - отец ведь мне написал потом, почему он так поступил. Я бы сделала точно так же на его месте.
        - Очень надеюсь, что до этого не дойдет, - вздохнул Джон.
        - Так, - сказала Констанца озабоченно, - перед отъездом надо еще книги упаковать. Я купила этот новый атлас, аугсбургского издания, «Уранометрия», ну, я тебе говорила о нем. Он сделан на основе наблюдений Тихо Браге.
        - Вот с ним, - добавила Констанца, - я бы действительно хотела позаниматься, ну, впрочем, ты же никогда меня одну в Копенгаген не отпустишь.
        - Не отпущу, - согласился Джон.
        - Если бы леди Мэри и сэр Роберт там жили, - отпустил бы, а они, сама знаешь, на Москве, и еще долго там будут, судя по всему».
        - Ну, хоть в Болонье у Пьеро Катальди поучилась, - вздохнула Констанца.
        - Мы с ним работали над проблемой совершенных чисел, ну, ты же знаешь, он нашел шестое и седьмое, давно еще, пятнадцать лет назад, мы с ним искали восьмое, но ясно, что обычный метод перебора делителей тут не подходит, надо придумывать что-то еще».
        Джон нежно улыбнулся:
        - Ты мне об этих числах всю дорогу от Венеции до Вены рассказывала, я теперь о них могу лекции читать, как твой Катальди».
        Констанца повертела в руках хлыстик и, неожиданно зло, проговорила:
        - Я бы тоже хотела читать потом лекции, профессор Катальди меня очень хвалил, сам знаешь. А вместо этого буду придумывать тебе новые шифры, и составлять балансы для
«Клюге и Кроу». И когда женщин только пустят в университеты?
        - Кстати, - примирительно заметил брат, - друг твоего отца, и сэра Филипа покойного, Джон Флорио, ну, он итальянский детям короля Якова преподает, перевел
«Опыты» Монтеня, мне король говорил, еще до нашего отъезда, ну, когда мы с ним сидели после похорон Ее Величества. Если хочешь, когда вернемся, я закажу экземпляр, для твоей библиотеки.
        - Я, - Констанца подняла рыжую бровь, - их еще десятилетней в оригинале читала, дорогой брат. Она сморщила смуглый нос, и, прислушавшись к звону часов на башне ратуши, велела:
        - Поехали, я все-таки хочу заняться книгами, да и вещи - что у меня, что у тебя все разбросано, дорогой Джон. Почему ты, кстати, не женишься? - внезапно спросила Констанца, легко вскакивая в седло.
        - У меня работа, - Джон вздохнул.
        - Сама же помнишь - не успел Яков взойти на престол, уже начались против него заговоры, я, поэтому и попросил графиню Ноттингем приехать в Париж, забрать тебя, и присмотреть за тобой в Италии, пока я со всем этим разбирался. Но зато теперь мы всех арестовали, и сэра Уолтера Рэли тоже, так что я могу спокойно пожить месяца два. Наверное, - добавил он.

«Ну, какая жена это выдержит?»
        - Любящая, - спокойно ответила Констанца, чуть пришпоривая лошадь.
        - Мне, кстати, Полли, то есть графиня Ноттингем, рассказала про смерть отца, она же видела все это. И лорд Фрэнсис тоже, у них балкон прямо на Площадь Цветов выходит».
        - И очень зря, - поморщился Джон. «Мала ты еще».
        Констанца помолчала, и, накрутив на палец рыжую прядь, ответила:
        - Я им очень благодарна, за это. Вот они, кстати, - девушка повернулась к брату, - очень любят друг друга, сразу видно, хоть лорд Фрэнсис ее в два раза старше. И мальчик у них смешной, - Констанца нежно улыбнулась, - ему в ноябре три года будет. Александр Филипп, ну, они его Алессандро зовут. Тебе бы такую жену, - решительно подытожила Констанца.
        Джон только вздохнул, и сердито сказал: «Поехали, пообедаем, сложимся и еще в одно место отправимся, я тебе кое-что хочу показать».
        - Что? - поинтересовалась сестра, но Джон уже спускался по узкой, обрывистой тропинке с холма.
        Констанца зашла в свою комнату и, оглядев разбросанные книги, и тетради, уперев руки в бока, сказала: «Вот кому нужна жена, так это мне!»
        Девушка рассмеялась, и, открыв крышку сундука, стала осторожно, бережно складывать туда книги.
        - В карете все равно нельзя писать, - грустно подумала она, пакуя тетради с математическими вычислениями, - тут не дороги, а ямы сплошные, ну ничего, на корабле наверстаю». Она посмотрела на оставшиеся тома, и, было, выбрала «О всех видах треугольников» Региомонтана, но потом скривила губы: «Нет смысла читать труд о тригонометрии в карете, даже чертежей на полях не сделаешь. Ладно, - она взяла
«Декамерон» и рассмеялась: «Хоть голова отдохнет».
        Из «Декамерона» выпало последнее письмо Мирьям, которое ей привезли в Рим, и Констанца, оглянувшись, положила его в шкатулку с письмами отца.
        - Джон, конечно, никогда в жизни не станет читать чужую переписку, если это не по работе, - девушка ухмыльнулась, - но все равно - мало ли что. Только три человека знают - я, Мирьям и миссис Марта, и не надо, чтобы знало больше.
        Мирьям сидела на кровати, обхватив колени руками. «Миссис Марта меня все время спрашивает, что со мной, - грустно сказала девушка, - ее-то не проведешь, как миссис Стэнли, или Кардозо. Я уж и врать ей устала, она ведь зоркая, видит, - что-то не так.
        - Ну и скажи ей, - потребовала Констанца, расчесывая длинные, каштановые волосы подруги.

«Скажи, тебе легче станет. И скажи, кто это был - его найдут, арестуют и казнят!»
        Мирьям внезапно повернулась, и, - не успела Констанца опомниться, - выхватила из ее рук деревянный гребень и с треском его сломала. «Никогда в жизни я не скажу, кто это был, - холодно произнесла Мирьям.
        - Умирать буду - а не скажу. Я и тебе-то сказала, потому что ты мой друг, и потому что тебе можно доверять. И к тому же, - Мирьям пожала плечами, - тебе хоть и тринадцать лет, но голова у тебя - как у взрослой женщины, и ты все про это знаешь, ну да я сама тебе рассказывала.
        - Польщена, - пробормотала Констанца, и, помолчав, спросила: «А ничего не было, ну, последствий?»
        Красивые, алые губы презрительно искривились: «Зря я, что ли, у миссис Стэнли учусь? Я, моя дорогая, знаю, как сделать так, чтобы не было последствий. Да они и навряд ли были бы, ну, если говорить о плоде, - голос девушки стал ледяным, острым, и Констанца поежилась, - у меня тогда крови день, как закончились».
        - Ну, хорошо, - вздохнула Констанца, а миссис Марте скажи все-таки- а то она тебя привяжет к стулу и будет пытать, пока не сдашься, ты же знаешь ее. И она тайны хранить умеет - она уже столько лет отчеты для Ее Величества пишет.
        - Скажу, - Мирьям решительно тряхнула каштановой головой. «Потому что я тут кое-что задумала, и хочу с ней посоветоваться. Если она одобрит, - я тебе напишу на континент, потому что понадобится твоя помощь»
        - Все сделаю, - Констанца прижалась щекой к теплой щеке Мирьям и повторила: «Все, поняла?».
        Констанца посмотрела на свои запыленные руки и позвонила, чтобы принесли лохань с горячей водой.
        Раздевшись, сняв рубашку, она, как была, подошла к большому зеркалу, и, повертевшись из стороны в сторону, выпятила губу. «Кожа да кости, - громко сказала она себе. «И вообще - нос длинный, горбатый, уши большие, губы тонкие, зубы кривые. Отлично. И веснушек полно лицо. А папа Джон еще говорил, что мама моя была красавица».
        Она закрутила на затылке пышные, густые, длинные рыжие волосы и, блаженно закрыв глаза, опустилась в лохань. Через мгновение ресницы вздрогнули и Констанца, хлопнув себя по лбу, проговорила: «Вот же дура!»
        Девушка, как была, голая, раскрыла сундук, и, найдя свои последние вычисления, потянулась за бумагой и пером.
        - Дорогой профессор Катальди, - торопясь, писала она, - я, кажется, поняла, в чем была моя ошибка, касательно методов вычисления непрерывных дробей, которыми мы занимались.
        Давайте обратимся к известному вам алгоритму профессора Рафаэля Бомбелли, который, пользуясь такими дробями, извлекал квадратные корни из натуральных чисел…, - Констанца, не глядя, протянула руку. Открыв «Алгебру» Бомбелли, погрызя перо, она углубилась в работу.
        Выкупавшись в остывшей воде, быстро одевшись, Констанца запечатала письмо, и, постучавшись в комнату брата, сказала: «Я готова».
        Джон появился на пороге, и, усмехнувшись, спросил: «Очередные срочные вычисления для профессора Катальди?».
        - Я буду ждать тебя внизу, - свысока сказала Констанца, и, не выдержав, рассмеявшись, поцеловала брата в щеку: «Ты у меня самый лучший!»
        - Ладно, ладно, - ворчливо сказал Джон и добавил себе под нос, провожая глазами изящную фигурку сестры: «И, правда, кто придумал эту глупость - не брать женщин в университеты?
        И ведь не изменится ничего, хоть головой бейся об стенку»
        .
        Они оставили лошадей у ограды маленького, ухоженного кладбища. Констанца посмотрела на залитые золотым сиянием, беломраморные надгробия, и, сцепив пальцы, сглотнув, спросила: «Почему ты мне не говорил? Помнишь, я спрашивала у папы? Он сказал, что ее, наверное, похоронили, там, на окраине. В общей могиле, для бедняков. Ну, раз у отца не было денег».
        Джон ласково взял ее за руку: «Ну вот, мы сделали так, что теперь она здесь, и всегда тут останется. То есть сначала папа этим занимался, а потом - я уже заканчивал. И отец твой здесь, ну, пепел его, - добавил он совсем тихо. «Там крест на камне, иначе уж нельзя было, сама понимаешь».
        - Это ничего, - тихо сказала девушка. «Ничего. Я пойду».
        - Третья дорожка справа, - добавил Джон. «Ну, ты увидишь».
        Она села рядом с простым камнем и провела пальцами по холодной, гладкой поверхности.

«Здравствуй, мамочка, - еле слышно шепнула Констанца. «Здравствуй, милая».
        Под тонким, еле заметным крестом было высечено: «Констанца. Omnia vincit amor”. Снизу была дата. «17 февраля 1600 года, Рим, - прочла девушка. «Для того, чтобы мы могли верными шагами шествовать вперед по пути познания природы».
        - Да, отец, - тихо сказала она, и, достав из-за корсета старое, с выцветшими чернилами письмо, даже не глядя на изящные, разборчивые строки, произнесла:
        - Ну вот, моя девочка, пришла нам пора расстаться. Продолжай мое дело, и помни - любовь, и вправду, как писал Вергилий, побеждает все. Люби этот мир, как любил его я, и никогда не бойся говорить о своей любви - как делала твоя мать. Прощай, и помни - ты родилась благодаря тому, что мы, презрев все и вся, поступили так, как велело нам сердце. Никогда не изменяй ему, милая моя дочь, моя Констанца».
        - Не изменю, - твердо проговорила девушка, и, поцеловав камень, застыла, - просто слушая, как шумит вечерний ветер в рыжих кронах деревьев, как спокойно и уверенно бьется ее сердце.



        Эпилог
        Лондон, октябрь 1603 года

        - Так, - Питер выдвинул большой деревянный ящик. «Проверяй, мама. Завещание сэра Стивена Кроу - пять копий, отчет по приходу от размещения доли капитана Николаса Кроу за истекшие восемь лет - две копии, расписка капитана Николаса Кроу в получении документов его покойного отца - одна копия».
        Марфа поставила галочки в большом списке и заметила: «Тут дата выдачи расписки не указана, скажи, для порядка»
        - Пятнадцатого июня 1601 года, - ответил сын и Марфа, сделав примечание на полях, поправив очки в золотой оправе, вдруг, спокойно, спросила: «А Николас при шпаге был, ну тогда, как ты его видел?».
        - Разумеется, - поднял бровь Питер. «Я же тебе говорил - мы с ним хорошо посидели, выпили вина, а потом он отправился Мирьям навестить».
        - Да, - Марфа заправила за ухо выбившийся из-под бронзовой сетки локон, - я помню. Ну что, с буквой «К» мы закончили?
        - Да, - Питер отступил и обвел глазами железные шкапы. «Давай тогда после обеда продолжим, я уж сегодня хочу все доделать, а то у меня на этой неделе и так подписание трех контрактов предстоит, да еще и Виллем может прийти, там с разгрузкой много работы будет».
        - Хорошо, - Марфа отложила перо и поднялась. «Ты иди, там мистрис Доусон фазана запекает, и пирог с почками сделала, как тебе нравится».
        Питер внезапно поцеловал мать в мягкую, пахнущую жасмином щеку - он был лишь немного выше.
        - Ты что это? - улыбнулась Марфа.
        - Так, - Питер рассмеялся, - люблю тебя очень.
        - Да уж, - она потрепала сына по каштановым локонам, - не зря ты от московского престола отказался, а то бы нас всех бросать пришлось.
        - Из меня, - Питер щелчком сбил невидимую пылинку с изящного черного камзола, - вышел бы отличный царь, матушка.
        - Не сомневаюсь, - подтолкнула его Марфа. «Беги, я сейчас». Когда сын ушел, она достала расписку из ящика, и, засунула ее под корсет платья - светло-зеленого шелка, отделанного брюссельским кружевом.
        Женщина медленно поднялась в свою опочивальню, и, открыв серебряную шкатулку крохотным ключом изящной, итальянской работы, что висел у нее на браслете, среди других украшений, достала из нее еще один ключ - сложный, с бородками и завитками.
        Невидимая, закрытая шелковыми обоями дверь, вела в маленький, узкий кабинет. «Все же очень удачно получилось, спасибо Теодору, хоть он и в Польше, а планы ремонта - его рук дело, - подумала Марфа, остановившись на пороге. «Ну, стена теперь двойная, но светло, окно на Темзу выходит, а с нее никто и не заметит, что оно тут есть».
        Марфа заперла за собой дверь и подняла крышку конторки красного дерева. «Капитан Николас Кроу» - прочла она на большом конверте.
        Порывшись среди писем, она достала последнее, и пробежала глазам строки: «Дорогая тетя Марта, пока я тут ожидаю свою «Независимость» - на ней семьдесят пушек и укрепленное днище, - я решил сходить в Гоа. Тут есть сведения, что Вискайно после Японии отправится именно туда, так, что постараюсь расквитаться с сеньором Себастьяном».
        - Весна 1600 года, Карибское море, - тихо сказала Марта. «И после этого он не писал.
        Интересно». Она положила расписку и письмо рядом - почерк был одинаковым.
        - Ну-ну, - только и сказала женщина.
        Достав из той же шкатулки небольшой, отделанный слоновой костью пистолет с кремневым замком, работы Марэна ле Буржуа, Марфа прочитала тонкую гравировку на золотой пластинке: «Pro Semper Fidelis Ad Semper Eadem. A.D. 1600”.

«Всегда верной от всегда неизменной, - вздохнула она, и на мгновение приложила пистолет к щеке. «Да, как раз, мы тогда вернулись из Нижних Земель, и она мне его передала - подарок на пятидесятилетие. Как это она сказала? «Раз уж вы не хотите титул, то я решила наградить вас тем, чего даже у короля Генриха пока нет, хотя этот оружейник и на него работает, большей частью, - и этак усмехнулась. Ах, Ее Величество, Ее Величество, другой такой не будет, хоть король Яков и хороший монарх, но до нее не дотягивает».
        Опустив пистолет в бархатный, украшенный вышивкой мешочек, Марфа пошла в столовую.
        Уже за кофе она сказала, глядя на сына прозрачными, зелеными глазами: «Я прогуляюсь немного, начинай без меня, ладно? Голова от этих бумаг разболелась, хочу на улице побыть».
        - Все в порядке? - озабоченно спросил Питер.
        - Конечно, - темно-розовые губы улыбнулись и Марфа, выходя из столовой, поцеловала сына в лоб.
        Она вдохнула свежий, осенний воздух и быстрым шагом пошла к собору святого Павла.
        Поднявшись на третий этаж, Марфа оглянулась, и, найдя нужную дверь, толкнув ее, оказалась в просторной, уставленной шкафами комнате. «Я смотрю, со времен Полли, тут ярлычков прибавилось, - усмехнулась она.
        - Миссис Марта, - невидный, маленький человечек в фартуке и нарукавниках выглянул из маленькой, смежной каморки. «Чем могу помочь?».
        - Мне нужно знать, где сейчас капитан Николас Кроу, - Марфа взглянула в серые, бесцветные глаза.
        - Вы же знаете, я не могу…, - забормотал человечек.
        - А вы постарайтесь, - велела Марфа, и положила на стол мешочек. «Это не деньги, мистер Чарльз», - сказала она.
        - Ну, вы же слышали, наверное, я не достаю оружие, если не собираюсь убивать. Так что вы уж попытайтесь мне рассказать что-нибудь, потому что я, правда, не хочу развязывать это, - она кивнула на мешочек.
        - Хорошо, - вздохнул мистер Чарльз и пробежался пальцами по карточкам в ящике с ярлычком «Карибское море».
        - Вот, - пробормотал он, - весной 1600 года собирался в Гоа..
        - Это я знаю, - прервала его Марфа. «Дальше, пожалуйста».
        - Так, - в июне 1601 года был в Лондоне, в сентябре 1601 года перешел с «Желания» в капитаны «Независимости», тут детали о корабле, интересно? - поднял глаза чиновник.
        - Нет, - резко сказала Марфа. «Где теперь «Независимость?».
        - В сентябре 1601 года ушла на север, вдоль побережья Флориды, как сообщает наш агент в Сент-Огастене, - ответил мистер Чарльз.
        - И? - подняла бровь Марфа.
        - И с тех пор никто не видел ни корабля, ни капитана Кроу, - вздохнул чиновник и задвинул ящик. «Сами понимаете, море, миссис Марта».
        - А вот эта запись, про июнь 1601 года, кто ее сделал? - поинтересовалась Марфа.
        - Мистер Филипп, - посмотрел чиновник.
        - Как бы мне с ним встретиться? - Марфа наклонила голову. «Очень хотелось бы.
        Посмотрите, в каких краях он обретается, пожалуйста».
        Мистер Чарльз перешел к другому ящику, и, поиграв пальцами, сказал: «Я вынужден вас огорчить. Погиб в битве при Кинсейле, в Ирландии, 24 декабря 1601 года. Ну, там еще шесть тысяч наших погибло, как помните».
        - Вечная ему память, - перекрестившись, вздохнула Марфа. «Спасибо, мистер Чарльз, - она забрала со стола мешочек, и вышла, а чиновник, отерев пот со лба, пробормотал: «Ну, хоть не с порога пистолетом грозить стала, как некоторые. А я что? Все, что записано, и так говорю, а что не записано, - то дело не мое».
        Он подхватил папку и вернулся к работе.
        Уже подойдя к усадьбе Кроу, Марта вдруг свернула на церковный двор. Перекрестившись, она толкнула тяжелую дверь, и сев в заднем ряду - зал был пуст, - опустила голову в руки.

«Сомнений-то не остается, - вздохнула она. «Я же, как Мирьям мне сказала все, и с агентом в Женеве связалась - Майкл уехал миссионером в Бантам и не вернулся оттуда. Сгинул, наверное, в джунглях, вечная ему память. И этот, - он сжала тонкие, ухоженные пальцы в кулак, - пропал. Господи, бедная девочка, такое от брата претерпеть, что в детстве с ней возился, пестовал ее. Жив бы Степан был - своей рукой убил бы его. И письмо о Полли, что Степа оставлял, - тоже он забрал.
        - Ладно, - Марфа посмотрела на изумрудный браслет, что украшал ее запястье, - Полли с Фрэнсисом через три года уже в Англии будут, Александра надо здесь воспитывать, да и Фрэнсису уже пятьдесят скоро, устал он. Тогда и скажу Полли, сама. Все равно - и Маши нет, и Джованни, и Степа погиб - уже все равно. Но пусть знает.
        - А что Мирьям придумала - то она молодец, конечно, своих родителей дочь. Ну, да я сама так сделать хотела, еще тогда, во Флоренции, - Марфа на мгновение закрыла глаза, вспомнив солнечный, сосновый лес, и его темные глаза - совсем рядом.
«Господи, какой он красавец был, - вздохнула женщина, и, еще раз перекрестившись, пошла домой.
        - Что это? - потрясенно спросил Волк, глядя на поднимающийся по обе стороны реки город.
        Молодежь сидела тихо, и только маленький Стивен, вертя головой, вдруг сказал:
«Мост!
        Дома! Красиво!».
        Тео рассмеялась и поцеловала сына в щеку: «Это Лондон, милые мои».
        - Лондон! - повторил Стивен и захлопал в ладоши. «Лондон!».
        Все рассмеялись и Волк сердито заметил: «Ну, знаете, я вот в Киото был, а туда даже адмирал не добирался».
        - Вот и приехали, - Виллем взглянул на пристань, и потрепал сына по голове: «Ты беги вперед, а то, наверное, по матушке соскучился».
        Дэниел подсел поближе к матери и тихо спросил: «А правду мне Уильям говорил, что миссис Марта строгая?».
        Тео улыбнулась, и, посмотрев на шпили церквей, на черепичные крыши, на полуденную толчею, вдруг сказала: «Господи, я ведь отсюда на Москву четырнадцати лет от роду уехала - и не ожидала уже, что вернусь. А бабушка твоя, милый, - ну да, строгая, - вспомнив что-то, женщина рассмеялась, - но добрая очень».
        - А мы с тобой, - Виллем обернулся к Николасу, - завтра в Дептфорд поедем, заодно и домик вам присмотрим. Юноша, что сидел на корме, держа в своих ладонях маленькую руку Марты, шепнул ей: «Я уж и дождаться не могу».
        - Да я тоже, - девушка прижалась головой к его плечу и, улыбаясь, следя за чайками, что вились в осеннем небе, проговорила: «Мама тут, не оставляет меня, смотри. Матушка говорила, что через три недели повенчаться можно».
        - Ну, - рассудительно заметил Никита, - как раз и получится - пока домик выберем, пока с работой устроится, пока платье тебе сошьют..
        - Да я бы и так, - вздохнула Марта, оглядывая свое изящное, скромное платье коричневого бархата, - зря, что ли, как стояли в Бордо, с матушкой по лавкам ходили?
        - Нет уж, - вмешался Дэниел, - надо кружево, сестренка, вон, Уильям и так смеется, что уже во второй раз шлейф нести будет.
        - А ты сразу после свадьбы в Плимут? - взглянула на него Марта серьезными, темными глазами. «Жалко расставаться-то, братик».
        - Ну, вон адмирал сказал же, - он еще из Бордо туда написал, меня капитан Кристофер Ньюпорт на «Золотом Драконе» ждет, они в начале октября отплывают. Буду пока помощником штурмана, раз у меня с навигацией так хорошо, а там посмотрим, - Дэниел вздохнул.
        - Главное, что там уж, в Карибском море, хоть узнаю что-то про него, - юноша помрачнел, - хотя бы, - где он сейчас. А если я с ним встречусь, - то он мне скажет про Беллу, уж в этом не сомневайтесь.
        - Ну, все, - адмирал вышел на пристань, и проводив глазами припустившего к усадьбе Кроу сына, обернулся, - пойдемте. Тут рядом.
        - Ногами, - потребовал Стивен. Тео оправила на сыне бархатное платьице, и, спустив его на землю, вздохнула: «Ну ладно».
        - Дай-ка, - вдруг сказал Волк, и протянул мальчику руку. «С папой хочешь?» - спросил он.
        Стивен поднял зеленые, с золотистыми искорками глаза и серьезно ответил: «Конечно! .
        Тео отстала и, взяв отчима под руку, тихо проговорила: «Что-то волнуюсь я».
        - Да все хорошо, - мягко сказал адмирал и поцеловал ее в лоб. «У тебя теперь еще со свадьбой хлопот много будет, да и книжных лавок в Лондоне прибавилось, - он подмигнул женщине.
        - В театр хочу! - страстно сказала Тео. «В Японии даймё часто актеров приглашал, мне так нравилось».
        - Ну вот, твой дядя Мэтью из Парижа приедет, и сходите с ним на южный берег, он у нас тоже большой любитель актеров, - Виллем рассмеялся.
        Уильям издалека увидел знакомую, стройную спину, и припустил еще быстрее, нагнав мать уже в воротах усадьбы. «Матушка! - закричал он и влетел в пахнущие жасмином, мягкие, ласковые руки.
        - Вернулись, сыночек, - шепнула Марфа. «Господи, спасибо тебе! Ну и вырос же ты, - рассмеялась она, целуя Уильяма. «Папа там еще? - она указала в сторону Темзы.
        - Да, сейчас придет, - мальчик счастливо, блаженно рассмеялся. «Я так скучал, скучал по тебе, матушка, милая, - шепнул он ей на ухо. «А кимоно мы тебе купили, и жемчуг тоже, красивый очень, и еще папа картины тебе в подарок везет, он их в Нагасаки выбирал…., - торопился Уильям, а Марфа, еле сдержав улыбку, подумала:
«Ну, понятно, что там за картины, Виллем, сейчас, наверняка, появится, и скажет:
«Собирайся в усадьбу, дорогая моя».
        - А что в мешочке? - заинтересовался сын.
        - За сладостями ходила, - Марфа поцеловала бронзовый затылок.
        - Хочу, - детская рука потянулась к бархату.
        - После обеда, - строго сказала мать. «Мы-то с братом твоим уж поели, но вам с папой еще фазан остался холодный, а на ужин будут устрицы с беконом, я с утра на Биллинсгейте была. Ну, беги, с Питером поздоровайся, он в кабинете у себя».
        - Мы ему амулет привезли, на удачу, в торговле, - гордо сказал Уильям, - он такое любит.
        Мама, - он вдруг замялся, - там папа..
        - Что? - спокойно спросила Марфа.
        - Сама увидишь, - пробормотал мальчик и скрылся за тяжелой, дубовой дверью.
        Марфа вздохнула, и, бросив взгляд на противоположную сторону улицы, где высокий, красивый белокурый мужчина, - в хорошо скроенном камзоле темно-синего бархата, - держа на руках ребенка, - тоже светловолосого, показывал ему шпиль церкви, - стала ждать.

«Ну что там могло случиться, - подумала она. «Ну, ранен. Ничего страшного, хотя я ему говорила, и много раз - у тебя семья, не ввязывайся во всякие стычки между туземцами, хватит и одного шрама на виске».
        - Это она, - тихо сказал Дэниел Марте и Никите. Они стояли на углу Бишопсгейта, наискосок от ворот усадьбы.
        - Господи, какая красавица, - вдруг проговорила Марта. «И маленькая, какая, теперь понятно, почему мама такая высокая - в князя. Посмотрите, словно птичка».
        - Ты у меня тоже, как птичка, - наклонившись, шепнул ей Николас и Марта, пожав его крепкие пальцы, подумала: «Скорей бы уж, Господи».
        - Вот тут венчаться и будем, - указала она на шпиль Святой Елены, - как раз рядом, удобно.
        - И почему только три недели ждать надо, - пробурчал Николас и Дэниел, рассмеявшись, вдруг замолчал.
        - Идут, - шепнул он.
        Марфа издалека увидела Виллема, - он вел под руку какую-то женщину - высокую, почти ему вровень, стройную, смуглую, в красивом платье аметистового шелка, отделанном кружевами.
        - Вот оно как, значит, - тихо сказала Марфа, сцепив нежные пальцы. Глубоко вздохнув, тряхнув головой, она пошла им навстречу.
        - Господи, - повернулась Тео к адмиралу, - она и не изменилась совсем.
        - Иди, дочка, - ласково подтолкнул он ее.
        Марфа замедлила шаг и остановилась - люди толкали ее со всех сторон, и, она, даже не видя, куда идет, шагнула вперед - не веря своим глазам.
        На стройной шее играл, переливался крохотный, детский золотой крестик с алмазами.
        - Девочка моя, - сказала тихо Марфа и протянула руки. «Федосья, девочка моя. Иди сюда, доченька».
        Тео наклонилась, и, уронив голову на мягкое, покрытое прохладным шелком плечо, заплакала - тихо, поднеся к губам руку матери. «Матушка, - сказала она, рыдая, - матушка, милая…»
        - Не надо, - шепнула Марфа, гладя ее темные локоны, - не надо, доченька. Все хорошо, все закончилось, ты со мной, и больше я тебя никуда не отпущу. Пойдем домой, - она потянула дочь за руку, - там брат твой младший, ты же его младенцем помнишь, а ему уж двадцать исполнилось, Питеру.
        - Матушка, - спросила Тео, вытирая глаза, - а вы моего письма не получали, из Сибири, что я замуж вышла? Ну, после того, как Ивана Ивановича убили?
        - Нет, - Марфа покачала головой, - ничего не было. Что Ермак Тимофеевич утонул, - она перекрестилась, - то знала я, весть дошла, а более - ничего.
        - Ну, так муж мой здесь, со мной, - все еще всхлипывая, проговорила Тео, - Волк, Михайло Данилович, и сын наш старший, Данила, Дэниел то есть, и дочка, Марта, и жених ее, Никита, Николас, то есть, и самый младшенький, Стивен, два годика ему…
        - А Белла, значит, там и погибла, в Картахене, в море, упокой Господи душу младенца невинного, - горько сказала Марфа.
        Тео взглянула на нее сухими, блеснувшими зеленью глазами: «Жива, Белла осталась, матушка. Ну, три года назад жива была еще».
        - Так, - спокойно сказала Марфа, и еще раз повторила: «Так».
        Она повернулась к Виллему, что стоял сзади, и, перекрестив его, проговорила: «Я-то уж думала, случилось с тобой, что, милый мой».
        - Пойдем, - адмирал взял ее за руку, - там, ждут уже все. Мы вам решили дать сначала вдвоем повстречаться.
        Марфа вдруг усмехнулась: «Ну, одним фазаном, я вижу, дело не обойдется. Устриц тоже не хватит, а рынок уже закрыт. Ничего, у меня в кладовой колбаски висят, на ужин приготовим, а завтра на рассвете ты, - повернулась она к Тео, - с мистрис Доусон на Биллинсгейт пойдешь, не забыла дорогу же?
        - Не забыла, - улыбнулась женщина, и, поднеся к губам нежную руку матери, - поцеловала ее.

«И маленькую Марту возьми, - распорядилась женщина, - раз с женихом приехала, значит, скоро своим домом заживет, пусть учится».
        В большой столовой усадьбы Кроу горели высокие, серебряные подсвечники.
        - Тут так много народу не было со времен свадьбы Полли и Мэри, - усмехнулся Питер, наливая сестре вина. «Ты пей, в Японии, наверное, такого нет, это нам дядя Мэтью из Парижа присылает».
        - Хорошее, - подняла бровь Тео, пригубив. «А в Японии, братец, сливовое вино- там же виноград не растет. Когда я в Новом Свете жила, там испанское было - тоже хорошее, но с этим не сравнить, конечно».
        - Насчет тканей ты не волнуйся, - Питер принялся за устрицы. «Я тебе дам записку в лавку мою, на Бирже, тут недалеко, приезжайте и выбирайте все, что вам понравится, о деньгах и не думайте даже».
        - Питер, - покраснела Тео.
        Он отложил серебряную вилочку и ласково сказал:
        - Моя племянница замуж выходит, дорогая сестра, а я у семьи денег не беру, и брать не буду, до смерти моей. Кружева - это вы к мистеру Ричардсону пойдете. У него лавка рядом. Там уж заплатить придется, - брат смешливо поднял бровь, - но со скидкой, конечно. Туфли там, портниха, - это матушка все устроит. Ты ешь, а то тут мужчин много, - Питер рассмеялся, - ничего не оставят.
        Марфа наклонилась к Волку и сказала: «Михайло Данилович, а вот ты скажи мне, ты в клинках разбираешься?»
        Волк усмехнулся. «Ну, Марфа Федоровна, не зря меня самым искусным фехтовальщиком на севере Японии считали».
        - Ну и хорошо, - Марфа улыбнулась. «Ты Данилку своего возьми тогда завтра, и к оружейнику сходите, Виллем вас проводит, с утра, как позавтракаем. Мальчик на корабль едет, ему при шпаге надо быть, да и тебе тоже, дорогой зять.
        - И вот еще что, - как дочку твою повенчаем, бери-ка ты Федосью со Степой и в усадьбу нашу деревенскую отправляйтесь, а мы к вам на Рождество приедем».
        - Марфа Федоровна, - Волк помрачнел.
        Женщина положила свою маленькую руку поверх его и, прищурившись, сказала: «Ну и пальцы у тебя, Михайло Данилович, хорошо, что я на Москве ногами-то редко ходила, все больше на возке, а то бы ты у меня кошелек срезал в мгновение ока.
        - Вина мне налей, - велела Марфа, и, отпив, продолжила: «Что ты мне сейчас сказать хочешь - так я все это знаю. Побудь хоть немного с женой и сыном-то, Михайло Данилович, вы ж чуть не потеряли друг друга, опять. Да и человек этот, с кем Виллем тебя свести хотел - нет его в Лондоне сейчас, на континенте он. Отдохни, - ласково добавила Марфа.
        - Да уж на корабле отдохнул, - буркнул Волк.
        - А в усадьбе мужская рука нужна, - задумчиво проговорила женщина, - сам знаешь, что это - когда только изредка приезжаешь. Конюшня там, за лошадьми ухаживать надо, ну там поправить что-то, починить. А после Рождества и сведем тебя с тем человеком, опять же, и языки подучишь, к тому времени.
        Волк тяжело вздохнул и твердо сказал: «Ну, если только до Рождества».
        - К священнику я сама завтра схожу, - улыбнулась Марфа, - а ты с сыном побудь, все же расстанетесь скоро, и надолго, кто знает, когда Данилка вернется.
        - Матушка, - позвал ее Уильям, - а можно мы с Дэниелом, Николасом и Мартой после ужина на Темзу сходим? Светло еще, я им хочу Лондонский мост показать.
        - Конечно, - улыбнулась Марфа. «Ты, Питер, тогда проведи зятя своего по дому, покажи ему - что у нас тут где, а мы с Тео и Виллемом поговорим. Дайте-ка мне внука моего, - потянулась она.
        - У, какой ты толстый, - рассмеялась она, качая мальчика на коленях. «Дядя твой такой же был».
        Уильям покраснел и тихо пробормотал: «Не слушайте ее, я уж и не толстый давно».
        Когда прочли молитву, и за большим столом орехового дерева осталось только трое взрослых, Марфа, гладя светлые кудри уснувшего Степы, отпила кофе и тихо сказала:
        - Ну не вини себя, девочка. Ты с этим мерзавцем столько лет прожила, понятно, что хотелось как можно быстрее от него избавиться. Надо тебе было, конечно, детей сначала в этот ваш замок отправить, но, сама видишь, он и оттуда Беллу выманил. Бедный ребенок, - Марфа перекрестилась, - он ведь что угодно мог с ней сделать, даже в море выбросить.
        Тео расплакалась, и адмирал, обняв ее, вынул из кармана платок, и вытер ей слезы.
        - Но ничего, - Марфа потрещала пальцами и хищно, нехорошо улыбнулась, - он ведь сказал тебе, что в Рим поедет брак аннулировать?
        - Ну да, - непонимающе ответила Тео, - он ведь католик, мы в Акапулько, в соборе венчались.
        - Конечно, - Марфа зло рассмеялась, - а браки у нас аннулируются Апостольским Трибуналом Священной Римской Роты. Напишу в Рим, прямо завтра с утра.
        - Фрэнсис, - понимающе усмехнулся адмирал, и обняв Тео, нежно сказал: «Не волнуйся, дочка, если капитан Вискайно хоть ногой ступил на порог курии, мы его найдем».
        - А того священника, значит, отец Джованни звали? - медленно спросила Марфа. «И он тебе сказал, что вы во Флоренции встречались? Высокий, смуглый, темноволосый, очень красивый?»
        - Ну да, - Тео всхлипнула, - ты не помнишь его разве? Я сразу вспомнила, таких не забывают.
        - Помню, - после долгого молчания ответила мать, и добавила, перекрестившись:
«Упокой Господь душу праведника».
        - Может, он и не погиб, сын же его приемный, Хосе, Майкл говорил, - какие-то иголки там ставить хотел, так в Китае лечат, - вздохнул адмирал.
        - Мне Майкл за ужином про казнь эту рассказал, - Марфа посмотрела в окно, на нежный, осенний закат. «Какие бы там иголки ни были - не выжить человеку в яме этой. Как завтра поговорю со священником - помолюсь за душу его».
        - Ну, бери мальчика, - она передала Степу дочери, - муж твой там с Питером в его кабинете засел, торговлю с Японией обсуждают, это надолго, чувствую. А тебе до рассвета вставать еще, на рынок идти. За ребенка завтра не беспокойся, с утра я за ним присмотрю, а потом - мистрис Доусон, как вы с Мартой в лавки поедете.
        Марфа встала, и, потянувшись, поцеловала дочь в лоб. «В твоей старой комнате будете, - улыбнулась она, - мистрис Доусон туда кровать детскую принесла из кладовой, от Уильяма еще осталась».
        - И вот еще что мне скажи, - она зорко посмотрела на Тео, - кузен твой, Ник, как ты на «Желании» у него оставалась - при шпаге был?
        - Ну конечно, - пожала плечами Тео, - это же, - женщина покраснела, - дяди Стивена шпага, красивая такая, с эфесом золоченым, там наяды были выбиты, и кентавры.
        - А, - коротко сказала Марфа и перекрестила ее: «Ну, спите с Богом, милые».
        Проводив Тео глазами, она наклонилась, обняв Виллема, и шепнула: «Ну как мне тебя благодарить-то, любовь моя? Получается, и отец ее, - Марфа показала глазами на дверь, - жив, и видел ты его?
        - Еще как жив, - адмирал рассмеялся, - он же меня на год всего старше. Передавал, что, мол, прощения у тебя просит, - ты сама поймешь, за что».
        Марфа взяла его руку и поднесла к губам: «Да уж я давно поняла, и простила его. Он ведь мне тогда сказал, что муж мой первый умер, и посмотреть меня на его тело не пустил - а Питер жив был, только ранен. Вот так. Ну да много лет прошло, - она махнула рукой и внезапно, озорно шепнула: «Уильям говорил, ты там картины какие-то мне привез. Так багаж ваш из порта еще до ужина доставили, твои сундуки уже в опочивальне стоят».
        Адмирал вдохнул запах жасмина и сказал: «Ты поднимайся, я Питеру и Майклу спокойной ночи пожелаю, и тоже приду».
        Марфа сидела на бархатной кушетке, расчесывая волосы, глядя на затухающий над крышами Лондона закат.
        Виллем тихо запер за собой дверь и, взяв у нее гребень, попросил: «Позволь мне».
        Марфа все смотрела в окно, а потом проговорила: «Ты скажи мне, любимый. Я же вижу - случилось что-то. Скажи, пожалуйста».
        Он прижался щекой к мягким локонам, и тяжело вздохнув, начал говорить.
        Марфа внезапно повернулась, и, взяв его руку, велела: «Пойдем в постель».
        Она устроила голову мужа у себя на плече, и, вытерев ему слезы, тихо сказала:
«Бедный мой. Ну не надо, не надо, Виллем, Господи, я и не знаю даже, как утешить тебя».
        - Я ее очень любил, Приянку, - почти неслышно сказал адмирал. «А как было, - он усмехнулся, - мы с экипажем идти собрались, ну, сама понимаешь куда».
        - Да уж понимаю, - улыбнулась Марфа.
        - Ну вот, - Виллем приподнялся на локте, - а я с торговцами сидел, насчет погрузки, и задержался. Спускаюсь по трапу, а там стоит этакая пигалица, - она маленькая была, как ты, - дерзко на меня смотрит и спрашивает: «Вы капитан?»
        - Ну, я - отвечаю. «А тебе-то чего?».
        - Меня зовут Приянка, - и смотрит на меня лазоревыми глазищами. Волосы у нее каштановые были, ну, как у Стивена. Отец Джованни мне говорил, что у Анушки тоже, - адмирал вздохнул. «Сари тоже синее, серебром расшитое, - до сих пор его помню.
«Я, - говорит, - хочу вас на свадьбу пригласить, у нас положено так - кто первый на дороге встретится, того и приглашать». Врала ведь, и не краснела, - хмыкнул адмирал.
        - А я оглядел ее сверху - она мне не то что по плечо, по локоть была, ну тоже, как ты, - он почувствовал мягкую руку Марфы, что гладила его по голове и, закрыв глаза, продолжил, - и так же дерзко отвечаю: «Если вы замуж выходите, то я не приду, потому что не могу поручиться, что вашего жениха не убью, прямо там».
        Она расхохоталась: «Нет, - говорит, - я там танцую, ну, на счастье, как у нас делают.
        Танцевала она так, что, - Виллем помолчал, - век бы на это смотрел. Потом я пошел ее домой провожать, а Амрита уехала куда-то, на другую свадьбу, в горы. Она останавливается на пороге дома - жарко было, помню, дышит так, прерывисто и говорит: «Я про примету вам соврала, капитан Виллем, я как вас на пристани увидела, так уже неделю хожу туда, каждый день».
        - Зачем это? - спрашиваю.
        - На вас поглядеть, - отвечает и тянется меня поцеловать, только не достает, бедная. Я ее на руки подхватил, и усмехаюсь: «Стоя-то, вряд ли получится, сеньорита».
        Марфа посмотрела на нежную, ласковую улыбку мужа и, обняв его покрепче, шепнула:
«Не рви ты себе сердце, любовь моя, не надо, пожалуйста».
        - Я этого никогда никому не рассказывал, - после долгого молчания ответил Виллем.
        - Она мне руки на шею закинула: «Значит, лежа надо, - отвечает. Ну вот, - он опять замолчал, и, наконец, продолжил: «У нее не было никого, ну, до меня. С утра просыпаюсь, вижу на полу поднос с едой, и она сидит, смеется. Тут я ей говорю:
«Все, иду в собор, хоть бы, сколько это ни стоило, но до отплытия я с тобой обвенчаюсь, поняла?». Не хотела она, упрямая была, - я таких упрямых, кроме нее и тебя, и не встречал больше.
        - А потом, - он нашел руку Марфы и поднес ее к губам, - как она мне сказала, что дитя будет - мне уже и отплывать время пришло. «Хорошо, - говорю, - я следующим годом вернусь, и сразу из порта - с тобой к алтарю пойду». Согласилась вроде. Ну а потом, что случилось, - Виллем все еще лежал с закрытыми глазами, - сама знаешь, сказал же я тебе.
        И Стивену я теперь жалею, что не говорил - хоть и умерла Приянка, но надо было. А я, как Анушку с Амритой не нашел, в Европу вернулся, потом гёзы начались, взятие Брилля, война с испанцами…, - он не закончил и опять поцеловал ее руку. «Я потому тогда и сказал тебя, в замке, что мне любить нельзя - видишь, я любил, и как все это закончилось».
        Марфа поцеловала его в лоб, и, поднявшись, накинув халат, твердо сказала: «Сделаю тебе вина с пряностями, теплого, и спи, пожалуйста. Тебе завтра к оружейнику, на верфи, с Николасом - спи».
        - Прости меня, - сказал Виллем, так и не открывая глаз. «Прости, пожалуйста. Надо было раньше… - он чуть поморщился, как от боли и Марфа озабоченно спросила: «Что такое?»
        - Ничего, - он чуть улыбнулся. «Ничего, любовь моя».
        Она принесла мужу вина, и, устроившись рядом, держала его за руку - пока Виллем не заснул.
        Взяв донос, что так и лежал на кушетке, заперев тайный кабинет, Марфа разложила на конторке три документа - расписку, донос и письмо, и долго их сравнивала. «Одна рука, сомнений нет, - хмыкнула она, и, принеся из опочивальни подсвечник, села писать - в Рим, и в Гоа.
        Виллем оглядел маленький, уютный домик, что стоял на узкой улице, и, повернувшись к Николасу, заметил: «Сад тут большой, кухня просторная и цена хорошая, так, что не сомневайся, бери. Опять же, верфи рядом, если что, обедать дома можно.
        - Какой там обедать! - махнул рукой юноша. «Я посмотрел уже сегодня - хоть батюшка меня и многому научил, однако тут такие мастера, что мне еще до них расти долго. Так что попрошу, пусть Марта мне приносит, там у многих жены так делают, - Николас вдруг покраснел и адмирал ласково сказал:
        - «Да уж скоро, скоро. Ты с мастером своим не забудь, договорись, чтобы после венчания на день отпустили тебя, потом отработаешь. И вот еще - ты давай, Дэниел тебе поможет, переезжай сюда, не след жениху и невесте под одной крышей до свадьбы жить. Тут и мужчин соберешь, как положено, отсюда поедем к Святой Елене-то».
        - А вы с миссис Мартой давно повенчались? - вдруг спросил юноша, когда они уже шли к перевозу через Темзу.
        Виллем вдохнул сладкий, осенний воздух и задумчиво ответил: «Должны были - двадцать шесть лет назад, а повенчались - одиннадцать лет как прошло».
        - И вы ее все это время ждали? - изумленно спросил Николас.
        - Конечно, - ворчливо ответил Виллем и подогнал его: «Пошли, перекусим на рынке, он открыт еще, а потом я тебя к своему портному отведу. Питеру итальянец шьет, он, - адмирал усмехнулся, - на таких, как мы с тобой, не умеет, только на изящных, не зря тесть твой будущий и шурин к нему отправились».
        - Я просто только раз видел, чтобы люди друг на друга так смотрели, как вы с миссис Мартой, - задумчиво проговорил Николас.
        - Родители мои. Моя мама, - юноша вдруг широко улыбнулся, - должна была за мистера Майкла замуж выйти, ну, там еще, в Сибири. Потом весть пришла, что погиб он. А папа маму очень любил, просто не хотел другу дорогу переходить. Ну, вот, она с папой и обвенчалась, а потом мистер Майкл появился».
        - Ну, хоть не убили друг друга, и то хорошо, - сказал адмирал, расхохотавшись. «А ты не волнуйся, у вас с Мартой так же будет - проживете вместе, в любви и согласии».
        Николас обернулся, и, найдя глазами черепичную крышу дома, вздохнул: «Ну, дай-то Бог».
        В столовой пахло свежевыпеченными булочками.
        Мистрис Доусон, держа на коленях Стивена, подперев седую голову рукой, ласково сказала:

«Я уж и не чаяла твоих деток-то увидеть, милая моя. И какая красавица Марта-то, этот шелк бронзовый ей очень к лицу. Жалко, что Дэниел уезжает, конечно, но что делать - если уж человек без моря не может, так это как у сэра Стивена покойного, храни Господь душу его, - женщина перекрестилась.
        Тео вдруг отчаянно покраснела.
        - Найдется маленькая Белла, найдется, - мистрис Доусон покачала ребенка и дала ему булочку. «А капитан Кроу приезжал, два года назад еще, летом, я в деревне была, не застала его, жаль. Но мистер Питер сказал - одно лицо с сэром Стивеном».
        - Да, - тихо ответила Тео, - они похожи очень. «А Майкл что?».
        - Не пишет преподобный отец, не навещает, - мистрис Доусон вздохнула, - ну, как говорят, отрезанный ломоть. В Женеве он был, миссис Марта говорила, у кальвинистов. А так мы и не знаем о нем ничего. Ну, а про остальных тебе матушка сказала - у Теодора мальчики, двое, у Полли, то есть графини Ноттингем, тоже мальчик, и у леди Мэри девочка.
        Мистрис Доусон посчитала на пальцах.
        - C этим - он поцеловала Стивена в светлые кудри, - восемь внуков уже у миссис Марты, вот так. Вы, когда в усадьбу с мистером Майклом поедете, за могилами там тоже присмотрите, сторож церковный убирает, конечно, но все же своя рука лучше.
        - А Питер почему не женится? - осторожно спросила Тео, кивнув в сторону кабинета брата.
        - Да, милая моя - мистрис Доусон рассмеялась, - двадцать лет ему в феврале было, ты не смотри, что он серьезный такой, он молод еще очень. Он просто работает очень много, дело-то какое, огромное - богаче его и есть, торговцы, конечно, но те постарше будут, а среди молодежи мистер Питер такой один.
        - И видишь, как получается, - она вытерла мальчику рот, - мистер Мэтью на свадьбу не успеет уже, пока весточка дойдет до Парижа, уж и повенчается мисс Марта, да и девочки обе на континенте - Констанца с братом путешествует, а Мирьям, ну сэра Стивена дочка, со своими приемными родителями, Кардозо, в Амстердам уехала - у них старший внук там женится.
        - Давайте его, - нежно сказала Тео, - он и заснул уже.
        - Ты уложи его и на кухню приходи тогда, поможешь мне - попросила мистрис Доусон, - а то видишь, как - не было, не было в доме народа, а теперь хорошо, весело, много вас.
        - То ненадолго, - вздохнула Тео, глядя на яркие, осенние деревья во дворе усадьбы.
«После венчания опять все разъедутся».
        - Ну, дорогая моя, привыкай, - ответила мистрис Доусон, уже выходя, - на то и дети растут, чтобы дома не сидеть.
        Марта осторожно толкнула дверь спальни. Виллем стоял у окна, глядя на вечернюю Темзу.
        Женщина подошла, и, взяв его за руку, сказала: «Я написала в Гоа, попросила прислать список кораблей, которые стояли в порту той осенью. И показала донос кое-кому - португальский у того, кто написал, не родной был.
        - Я его найду, - Виллем привлек к себе жену и, наклонившись, поцеловал ее неприкрытые, по-домашнему волосы.
        - Мы его найдем, - поправила мужа Марфа.
        - Вот так, - Марфа оправила на девушке вуаль и перекрестившись, сказала: «Господи, казалось - только недавно дочерей замуж выдавала и вот, внучка к алтарю идет. Как ты? - она прижалась щекой к смуглой, гладкой щеке девушки.
        Та посмотрела на крышу Святой Елены, усеянную птицами, и рассмеялась: «Хорошо, бабушка. Вон, видите, сокол какой красивый?»
        - Точно, - Марфа вгляделась внимательней. «Редкие они в Лондоне гости, город-то вон как вырос, я помню, - она вздохнула, - там у вас, в Дептфорде, луга еще были, а сейчас - куда ни глянь, одни верфи. Наша-то компания тоже будет свою закладывать там, отдельную, года через четыре.
        - Так, может? - маленькая Марта чуть улыбнулась и просительно посмотрела на женщину.
        - Вот как раз муж твой к тому времени опыта наберется, и пусть переходит к нам, конечно, - улыбнулась ей бабушка. - Ну что, не боишься?
        Марта закатила глаза.
        - Мне еще год назад матушка все рассказала, ну, когда даймё… - девушка вдруг покраснела.
        - С вашим даймё у меня свои счеты - пробурчала Марфа. - Ну, раз так - давай, отец тебя внизу ждет, и Уильям, со Стивеном, а я в церковь.
        Она поцеловала Марту в лоб, и, спустившись по широкой дубовой лестнице, рассмеялась:
        - Идет уже. И молодец она, кстати, что на своем настояла - ни у кого еще я венка из осенних листьев не видела.
        Волк усмехнулся:
        - Перьев-то, наверное, тоже тут не носят.
        - Зато необычно, - Марта привлекла к себе сына, и сказала: «Ну, спасибо, что со Стивеном шлейф несете, ты там за ним присматривай, чтобы не упал».
        Ребенок поднял голову вверх и весело сказал: «Марта замуж!»
        Марфа потрепала его по голове и оглядела зятя. «А ты, Михайло Данилович, тоже у нас красавец, каких поискать, ну, да ты сам это знаешь».
        Мужчина покраснел и что-то пробормотал.
        Марфа открыла тяжелую дверь и, обернувшись, увидев внучку, на мгновение застыла - темные волосы девушки украшали золотые, бронзовые, алые листья, а вокруг высокой шеи было обвито ожерелье из птичьих перьев.
        - Даймё, - сердито подумала Марфа, торопясь в церковь. «Слава Богу, что Виллем вовремя там появился». Она вдруг вспомнила, как день за днем, до венчания, находила на дворе усадьбы Кроу перья, и, подняв голову вверх, помахала рукой соколу, что сидел посередине стаи птиц, удобно расположившейся на крыше.
        - Покажи-ка шпагу, Майкл, - попросил адмирал зятя. За свадебным столом было шумно, и Волк, улыбнувшись, сказал: «Да она совсем простая, адмирал».
        Марфа бросила один взгляд на изысканный, отделанный черненым серебром эфес и задумчиво проговорила: «Смотрю я на тебя, дорогой зять, и думаю, - ох, и непрост у нас Майкл Вулф, ох, и непрост».
        Тонкие губы усмехнулись и Волк, налив теще вина, ответил:
        - Знаете, в Японии ведь пышное не любят, там скромность в почете. Ну, я же стихи тамошние вам читал, конечно, сложно их хорошо перевести, но от европейских они очень отличаются. Хотя Тео мне «Астрофила и Стеллу» дала, - прекрасно написано. И Шекспира я купил, всего, что издали, как раз до Рождества мне его хватит.
        - Дэниел, - он кивнул на сына, - тоже самую простую шпагу выбрал, ну да ему семнадцать, в его возрасте вообще не пристало оружием щеголять.
        - Кстати, о шпагах, - Марфа повернулась к сыну. - А кузен Ник когда приходил, какая у него шпага была?
        - Ты же у меня спрашивала, - удивился Питер, отрезая себе огромный кусок паштета.

«Точно, как отец его, - смешливо подумала Марфа, - Петя тоже любил поесть, и еще как».
        - Я к тому, что, может, ты запомнил - у него обыкновенный эфес на шпаге был, или с украшениями? - терпеливо продолжила Марфа.
        - Я не ювелир, и не оружейник, - удивился Питер, - с чего бы мне на его шпагу смотреть. Камзол у него был не в Англии сшит, это точно. Покрой континентальный, но не итальянский, - юноша задумался, - не знаю, простой очень, но изящный. Может быть, из Нижних Земель. Ткань точно оттуда, я эту шерсть из Брюгге издали узнаю.
        - А в Новый Свет ее возят? Ну, шерсть эту? - заинтересовалась Марфа.
        - Разумеется, - Питер взглянул на полупустую тарелку и попросил Дэниела, что сидел рядом: - Ветчины мне передай, пожалуйста.
        - Эту шерсть куда только не возят, матушка, - улыбнулся Питер. - Я ей сам торгую, она дорогая, но очень хорошего качества, ноская.
        - Ну ладно, - вздохнула Марфа и шепнула Виллему: «Лодка-то готова?»
        - А как же, - неслышно ответил адмирал. «С пологом, коврами, жаровня там разожжена - все же вечер, ну и вино, конечно. И в доме все есть - как ты и просила, чтобы девочке к очагу завтра не вставать.
        - А ты когда женишься? - вдруг спросил Дэниел у Питера.
        - Через два года, - спокойно ответил тот, расправляясь с ветчиной. «Я уже и кольцо купил, сейчас покажу»
        - А через два года почему нельзя было купить? - удивился племянник.
        - Через два года, может, такой скидки не будет, - спокойно ответил Питер. «Тут ведь как - камни, они после коронации в цене падают, придворные уже себе заказали все, что хотели, рынок стоит.
        - Ну, женятся люди, конечно, вон, как Николас, - он показал на юношу, что сидел с Мартой во главе стола, - но все равно, золото сейчас подешевело. Тем более, Николас у того ювелира свои слитки продавал, и Марте кольцо там же брал, так что если все посчитать - даже через два года я выгодней не куплю. Ну, если только ты там, в Новом Свете на сокровища Эльдорадо не наткнешься, - Питер рассмеялся и достал из кармана маленький, бархатный мешочек.
        - Да уж не думаю, - Дэниел посмотрел на смуглую, изящную ладонь дяди, и, после долгого молчания, спросил: «Это, какого же он размера?».
        Питер наклонил голову: «Алмаз с кофейное зерно, маленький. А вокруг - он указал на коричневато-золотистые камни, - это топазы, индийские. Ну, это так - он улыбнулся, - после того, как у нас сын родится, я ей, конечно что-то побольше подарю».
        - А если она тебе откажет? - поинтересовался Дэниел.
        Питер поперхнулся, и, отпив вина, рассмеявшись, сказал: «Мне, дорогой племянник, не отказывают».


        Лодочник, что высадил молодую пару на дептфордской пристани, поднял голову и присвистнул: «Тридцать лет людей по Темзе вожу, а чтобы на ней столько птиц было, - не видел!»
        Огромная стая застилала собой закатное небо, и Марта, обернувшись, рассмеявшись, поднялась на цыпочки, шепнула мужу: «Они мешать не будут, они радуются просто».
        Муж поднес ее руку к губам и весело сказал: «Да пусть летают, конечно, мне их еще лет пятьдесят видеть, а то и больше, думаю».
        Марта рассмеялась и, завидев уютный домик в конце улицы, заявила: «Вот, это наш!»
        - Откуда ты знаешь? - удивился Николас.
        - Так розы же, - указала жена на два пышных куста, у калитки.
        - Не было их тут, - недоверчиво пробормотал юноша, - да и октябрь на дворе, они отцвели давно.
        - Ну это у кого как, - лукаво ответила девушка. Николас взглянул на ее легкую улыбку, и внезапно, - Марта ахнула, - поднял ее на руки.
        - Чтобы все было, как положено, - сказал он, целуя жену, перенося ее через порог.
        Дверь захлопнулась.
        Из стаи птиц, что кружила над Дептфордом, над верфями, над медленной, широкой Темзой, вырвался мощный, красивый сокол, и, опустился на крышу дома. Белая чайка села рядом с ним, и птицы, сложив крылья, застыли, - глядя на играющую бронзой воду реки неподалеку.
        Высокая, стройная девушка в простом коричневом платье и белом переднике покопалась в плетеной корзине и велела зеленщику: «Лука - два фунта, фунт пастернака и моркови, - она задумалась, - ну штук пять дайте». Она подставила свою корзину, и зеленщик, принимая от нее медь, широко улыбаясь, сказал: «У Чарли первый зуб вылез».
        - Ну, какой молодец! - рассмеялась девушка. «Поклон вашей хозяйке передавайте тогда и мальчика поцелуйте».
        - Мне тоже пастернака - раздался звонкий голос сзади. «Два фунта дайте, пожалуйста».
        Когда Констанца расплатилась, Мирьям велела: «Пойдем».
        - Куропаток я взяла, - озабоченно сказала младшая девушка, - а вроде больше ничего и не надо. Ну что тебя, сватали там? - она махнула головой в сторону Темзы.
        - Все, кому не лень, - алые, красивые губы искривились. «Даже в Венеции жениха нашли, некий раввин Леон де Модена, - Мирьям усмехнулась, - ему тридцать два и он гений, как говорят».
        - Тебе бы там понравилось, ну, в Венеции, - заметила Констанца. Чуть помолчав, она спросила: «А что будет, если ты скажешь, ну…, своим? Тебе нельзя будет выйти замуж?».
        - Отчего же, - ответила Мирьям, - найдут какого-нибудь вдовца средних лет, с кучей детей, или горбатого. Дело не в этом. Я даже за этого Модену не хочу выходить замуж, - хоть он, судя по всему, блестящий ученый, и собой хорош. Игрок, правда, - небрежно заметила Мирьям.
        - Вам же нельзя - нахмурилась Констанца.
        - Вам тоже, - Мирьям заглянула в свою корзинку и велела: «Пошли быстрее, а то под этим солнцем моя камбала долго не протянет. Никому нельзя, а все играют, дорогая моя, Модена, по слухам, картежник, каких поискать. Ну и задолжал всей Италии, конечно, ему нужна богатая невеста.
        - Такая, как ты, - медленно сказала Констанца.
        - Именно, - девушки выбрались из толчеи Биллинсгейта и пошли к дому Кардозо на Биверс-маркет.
        - Я видела завещание отца, - Мирьям взглянула на Констанцу. «Весной еще, как миссис Марте, сказала, ну об этом, - она отвела взгляд и долго молчала. «Если я выйду замуж, и у меня будут дети, мне переходит одна четверть наследства. Это, - она наклонилась и прошептала что-то Констанце на ухо.
        Темные глаза распахнулись. «Это очень, очень много, - тихо проговорила младшая девушка.
        - Именно поэтому вокруг меня в Амстердаме и вились все эти сваты, - презрительно сказала Мирьям. «Донья Хана на меня наседала, - мол, они с доном Исааком друг друга впервые за день до свадьбы увидели и уже больше пятидесяти лет вместе живут, но я была непреклонна».
        - И молодец, - Констанца пожала длинные пальцы. «Твои родители женились по любви, да еще какой, - девушка мечтательно вздохнула, - так, что не поддавайся. Что, - она вдруг остановилась, - ремонт закончили?
        - Да, как раз к нашему возвращению, - Мирьям полюбовалась домом. «У меня теперь отдельный вход, и свои комнаты, - гостиная, кабинет и спальня. Кухня, правда, маленькая, но ничего - нечасто я там бываю, едим-то мы с бабушкой и дедушкой вместе, конечно. Ну и дверь тут есть, - в их крыло, - она толкнула калитку и добавила, подняв бровь: «С засовом с моей стороны, понятное дело».
        - Очень мило, - Констанца обвела глазами уютную гостиную. «И как тебе это удалось? .
        - Садись, - велела Мирьям, - я сейчас рыбу на лед в большой кладовой положу и вернусь. А как удалось, - девушка усмехнулась, - я же сама уже хожу на вызовы, а бабушка и дедушка, пожилые люди, незачем их будить стуком в середине ночи.
        Констанца опустилась в бархатное кресло, и, оглядев книжный шкап, сморщила нос:
«Одна медицина и поэзия, ну, что от нее еще ждать».
        Миряьм вернулась, и пристраивая на медную треногу чайник, смешливо сказала: «С этими путешествиями, мы новых внуков у миссис Марты пропустили. Расскажи, вы ведь с Питером сейчас балансы делаете, - видела ты их?»
        Констанца улыбнулась: «Ну, Марта и Николас в Дептфорде живут, у них там медовый месяц на лоне природы, так сказать…
        - Хорошо лоно, - Мирьям разлила чай и велела: «Пей, это полезнее, чем эль или сидр».
        Она опустилась в кресло напротив и продолжила:
        - Наш корабль на закате пришел, мы по Темзе уже ночью поднимались. В этом Дептфорде круглые сутки корабли строят, дон Исаак сказал - в три смены работают. Там молотки и пилы с реки слышно, и смолой пахнет на всю округу.
        - Ну вот, - Констанца отпила чаю и удивленно сказала: «У миссис Марты другой, он говорил, я Японии такой пьют».
        - Этот из Индии, тоже от миссис Марты, - заметила Мирьям. «А кто - «он»? Адмирал? .
        Констанца посмотрела куда-то в сторону, и, встряхнув головой, не ответив, продолжила: «Ну вот, Дэниел, внук ее старший, уже в Новый Свет отправился, помощником штурмана, а младший, Стивен, два года ему, с родителями в деревне, ну, со старшей дочкой миссис Марты, и ее мужем, - Констанца внезапно, отчаянно покраснела.
        - А Белла, сестра моя? - тихо спросила Мирьям.
        Констанца помотала головой. «Пока ничего, однако, он сказал, - обязательно найдут».
        - Да кто «он» - то? - поинтересовалась Мирьям. Констанца все краснела, и девушка усмехнулась: «Ну, что не Питер, - это точно. Ладно, я не миссис Марта, пытать тебя не буду.
        Все остается в силе?»
        - А как же, - Констанца прекратила краснеть и откинулась на спинку кресла. «Питер меня забирает в семь вечера, я ему сделала анализ колебаний цен на пряности за последние два года и рассчитала примерный прогноз на следующий год, будем обсуждать».
        - Звучит необыкновенно интересно, - ехидно заметила Мирьям. «А он дома будет?»
        - Дома, - отмахнулась младшая девушка. «Ему какие-то документы из Польши привезли, и он вчера с Его Величеством встречался, так что будет работать. Дверь я открою, как буду уходить, проскользнешь, и все».
        Большие нюрнбергские часы пробили девять утра. «Ладно, - Мирьям оправила передник, - мне к пациенткам надо». Она наклонилась и поцеловала Констанцу в щеку: «Тогда я потом приду к миссис Марте, как договаривались».
        - Удачи, - улыбнулась подруга, и девушки, выйдя на улицу, распрощались.
        Джон поднял голову, и, посмотрев в окно, с удивлением пробормотал:
        - Надо же, темнеет. Вот же хитрая лиса его Святейшество, если бы не Теодор, мы бы, конечно, и не узнали ничего - так они ловко следы заметают. Ну, царь Борис вроде здоров пока, да и наследник его, этот Федор - тоже.
        Жалко, конечно, что принц Иоганн умер в Москве, так и не женившись на дочери царя, но ничего - Мэри пишет, что Борис их с сэром Робертом полюбил, Мэри при этой Ксении осталась, а Роберт теперь при наследнике. Очень хорошо, - Джон потянулся и пробормотал:

«Холодная куропатка и бокал вина, вот. А потом, - он обвел взглядом бумаги, - опять сюда».
        Он насторожился, уловив скрип половиц и, потянувшись за пистолетом, наведя его на дверь - замер.
        - Не надо стрелять, - раздался из полутьмы нежный, знакомый голос.
        - Ты что тут делаешь? - рассмеялся он. «Констанца у миссис Марты, Питер ее час назад забрал»
        - А я не к ней, - Мирьям оглядела комнату и спросила: «Можно сесть?»
        - Разумеется, - Джон покраснел и убрал с кресла книги. «Извини».
        Она села и, при свете свечей Джон увидел, как играет золотистое кружево на шелковом платье. «Странно, - подумал мужчина, - она всегда так скромно одевается, я и не знал, что у нее есть шелка».
        - Я к вам, - она сцепила длинные, белые пальцы и посмотрела на него - прямо.
        Джон откашлялся и сказал: «Слушаю тебя».
        - Я хочу стать вашей любовницей, - алые губы лукаво, тонко улыбнулись.
        - Что? - переспросил Джон, не веря своим ушам.
        - Я хочу стать вашей любовницей, - спокойно повторила девушка, глядя на него карими, обрамленными черными ресницами, глазами.
        Мирьям заправила каштановый локон за нежное ухо. Маленькая жемчужная сережка чуть покачалась и застыла.
        В тишине комнаты было слышно только тиканье изящных часов на мраморной полке камина.

«Их папе император Рудольф подарил, - вдруг вспомнил Джон, - правильно, работы этого мастера знаменитого, Йоста Бюрги. Он же и глобус Констанце сделал, да. Господи, и о чем это я сейчас? - рассердился на себя Джон, и заставил себя посмотреть на девушку.
        Она ждала, все еще чуть улыбаясь.
        - Мирьям, - только и мог выдавить он. «Я не понимаю…»
        - Я объясню, - она смотрела на него так же спокойно. «Меня взяли силой - два года назад».
        Джон побледнел и тихо спросил: «Кто?».
        Девушка помолчала. «Это неважно. Я никогда никому не скажу - кто. Так вот, - она чуть вздохнула, - я не хочу жить, и думать, что бывает только так. Я хочу узнать, что есть другое.
        Ну, - она вдруг улыбнулась, - оно более приятное, надеюсь».
        Мужчина потрясенно молчал и, наконец, сказал: «Но вы, ты, ты, же можешь выйти замуж…»
        - Могу, - согласилась девушка. «И выйду. Но я не знаю, когда это случится, а жить с раной внутри - очень больно. Я хочу, чтобы она затянулась. А с вами, - с тобой, - я никогда не обвенчаюсь, это, - она вздохнула, - проще.
        - Только поэтому? - усмехнулся Джон.
        - Нет, - карие глаза посмотрели прямо на него, - потому что ты мне нравишься. Я тебе, кажется, тоже».
        Он вдруг улыбнулся, и, потянувшись, взяв ее руку, приложил к своей щеке. «Тоже, да, - серьезно ответил Джон. «Скажи, ты можешь устроить так, чтобы уехать - дня на тричетыре?»
        Мирьям подумала и кивнула: «Смогу. Пациенток я предупрежу, и миссис Стэнли - тоже».
        - Тогда я буду ждать тебя послезавтра в полдень у собора, там, где книжная лавка наша любимая. Карета с гербом, - Джон рассмеялся. «Хоть поездит немного, а то стоит, пылится».
        Она поднялась и Джон, встав, предложил: «Давай я тебя провожу, вечер уже».
        - Тут за углом, - отмахнулась Мирьям, и, легко коснувшись губами его щеки, шепнула:

«Спасибо».
        Проводив глазами ее стройную спину, Джон быстро набросал записку, и вздохнул: «Ну, воспользуюсь служебным положением».
        Дойдя до дома, что стоял у собора Святого Павла, он нашел в приемной свободного гонца, и велел, отдавая письмо: «Скачи в поместье мое, и напомни им на словах, что у них есть два дня, чтобы все подготовить».
        Уже возвращаясь, домой, он прошел мимо усадьбы Кроу и увидел, что в темном, спящем доме горят свечи - в нескольких окнах.
        В кабинете Питера было жарко натоплено. Констанца набросила на ноги соболье одеяло, и, окинув взглядом разложенные по столу бумаги, покусав перо, сказала:
«Так. Что касается голландцев, с этой их новой Ост-Индской компанией, то я сделала анализ наших рисков, - она подтолкнула к Питеру тетрадь.
        Тот просмотрел расчеты и, подняв бровь, задумчиво сказал: «Получается, что Индия выгодней Молуккских островов».
        - Значительней, - отозвалась Констанца. «С точки зрения политики легче договориться с одним Великим Моголом, чем с десятком туземных вождей, это первое, и второе - Констанца стала загибать пальцы, - пряности, драгоценные камни, шелк, поташ…
        - Порох, - усмехнулся Питер и сложил кончики пальцев. «И еще опиум».
        - Именно, - Констанца кивнула.
        Питер потянулся за бокалом и, отпив вина, покрутил небольшой глобус, что стоял между ними.
        - Пиши, - велел он.
        - Фактория в Бантаме - это первое, второе - раз в Гоа сидят португальцы, то нашим судам надо причаливать здесь, - он указал на западное побережье Индии, севернее, в Сурате, и третье - Коромандельский берег, потому через него идут китайские товары. Вот наши цели на пять лет. И сделай мне к следующей неделе расчет возможной прибыли по всем перечисленным нами позициям, - добавил он, - не только по пряностям.
        - Хорошо, - отозвалась Констанца, и Питер вдруг заметил, как огонь камина играет в ее рыжих волосах. Он на мгновение закрыл глаза и подумал: «Когда она станет моей женой, у нее не будет времени заниматься всем этим. Дети, хозяйство. А жаль, она отлично считает, - юноша вздохнул, и, подняв длинные ресницы, добавил: «И учитывай возможные потери при перевозке, ну, я тебе показывал, как это делать».
        Констанца кивнула, и, приподнявшись в кресле, помахала кому-то рукой. Питер обернулся и, встав, чуть поклонился: «Кузина Мирьям!»
        Девушка, шурша платьем, прошла в кабинет, и, посмотрев на Констанцу, победно улыбнулась.
        - Я и не сомневалась, - ласково сказала та.
        - О чем это вы? - юноша зевнул и со значением посмотрел на часы. «Ну, как хотите, а я иду спать. Раз провожать тебя не надо… - он повернулся в сторону Констанцы.
        - Нет, Джон знает, что я у вас остаюсь, - махнула рукой та. «А Мирьям тут переночует, миссис Марта разрешила, и Кардозо тоже».
        - Ну, спокойной ночи тогда, - Питер забрал со стола расчеты, и добавил: «Еще перед сном просмотрю напоследок».
        - Молодец! - горячо сказала Констанца, когда юноша вышел.
        - Я уезжаю к вам в имение послезавтра, - улыбнулась Мирьям. «Ну, пойду с миссис Мартой поговорю, ты же еще работать, наверное, будешь, Питер тебя загружает?»
        - Питер мне платит, - Констанца рассмеялась. «Да и потом, его анализы рисков и расчеты прибыли, - это ерунда, такое я и в десять лет делать могла.
        - Я сейчас, - она порылась на столе и показала Мирьям книгу, - перечитываю Arithmetica integra Штифеля, он высказывает идею о том, что можно сопоставить геометрическую и арифметическую прогрессии и, таким образом, значительно упростить вычисления. Я хочу сделать расчетную таблицу по этому способу, ну, примерную, и отослать профессору Катальди, спросить его мнения.
        Мирьям взялась кончиками пальцев за виски и закатила глаза.
        - Не буду, не буду, - рассмеялась младшая девушка и подтолкнула ее к двери. «Иди уже к миссис Марте, она в кабинете своем. А спим мы в детской старой, мистрис Доусон уже постелила там».
        Марфа обняла Мирьям и, прижавшись щекой к ее каштановым, пахнущим какими-то травами, волосам, сказала: «Ну, я всегда знала, что ты смелая девочка. Мама твоя так же бы сделала, уверена»
        - А вы? - Мирьям нашла ее руку, и стала перебирать нежные, унизанные алмазами пальцы.
        - Я тоже, - Марфа села на ручку кресла и, вдруг рассмеялась: «Хочешь кальян? Виллем привез, он-то трубку курит, мне и подымить не с кем. И табак у меня есть, и этот, гашиш, который боли снимает»
        - У вас что-то болит? - нахмурилась Мирьям.
        - Да ничего у меня не болит, - Марфа сняла кальян с персидского ковра, и, поставив его на стол орехового дерева, усмехнулась: «Вина тебе нельзя, женевера - мала еще, так хоть покурим. Голова от этого лучше работает, кстати».
        Женщины сидели у камина. «Я тебе расскажу, - Марфа затянулась и передала наконечник племяннице, - у меня так было, когда я в Венеции жила, молодой еще. Мы с его матушкой тогда и познакомились».
        Мирьям слушала, и потом тихо отозвалась: «И вам после этого не хотелось - ну, чтобы все стало, как надо? Тем более, вы же знали, что можно по-другому».
        - Хотелось, конечно, - Марфа посмотрела на огонь. «Так хотелось, что, когда я увидела во Флоренции человека одного, и он понравился мне, - очень понравился, - то я сама ему все и предложила.
        Мирьям ахнула и женщина усмехнулась. «А ты думала? Он мне отказал, правда, - Марфа помедлила, - я потом в Женеве с детьми была, и все ждала. Ну, может, приедет он, может, передумает? Виллема встретила, к мужу своему первому вернулась, а потом весть пришла, что казнили того человека. А вот Тео приехала, и сказала, что он жив был все это время».
        - И сейчас жив? - Мирьям смотрела на женщину широко распахнутыми глазами.
        - Мученическую смерть принял, - коротко, горько ответила Марфа. «За Тео, за мужа ее, за детей их - хоть и не знал их вовсе. Упокой Господь душу праведника. Ты вот что, - она глубоко затянулась, и выдохнула дым-, адмирал сегодня там, в Дептфорде, на верфях, он у миссис Смолл, - Марфа рассмеялась, - переночует.
        - Так что завтра с утра, - Марфа посмотрела на племянницу, - встанем рано и будем купаться.
        Долго. Заодно и расскажу тебе кое-что, так, разное.
        Мирьям взглянула на красивую, лукавую улыбку женщины и тоже улыбнулась - легко, свободно.
        Когда племянница ушла спать, Марфа открыла потайной кабинет, и, взяв чистый лист бумаги, разделила его на две колонки. Набросав два имени - справа и слева, она долго смотрела на них, а потом, вздохнув, стала писать - мелким, изящным почерком.
        Джон спешился, и, кинув поводья слуге, помог Мирьям выйти из кареты. «Ты же никогда тут не была, да, - рассмеялся он, увидев глаза девушки.
        - Очень большой, - благоговейно сказала Мирьям, глядя на серые башни. Замок стоял на холме, внизу, вдалеке виднелась серебристая лента Темзы, вокруг простирались веселые, рыжие перелески, и по дальней дороге, - Мирьям прищурилась, - ехала крестьянская повозка. Дул теплый, ласковый ветер с запада, равнина купалась в закатном, ярком солнце, и она, искоса посмотрев на Джона, вдруг почувствовала, что краснеет.
        - Очень холодный, - Джон повел ее вверх, по огромной лестнице. «Он в семье уже триста лет, и ни одному Экзетеру так и не удалось его, как следует протопить. Я тоже не надеюсь. Но, - мужчина поднял бровь, - камины горят со вчерашнего вечера, да и осень мягкая, так что не замерзнем.
        Ужин был уже накрыт, и Джон, проведя ее в маленькую, изящную, увешанную шпалерами столовую, извинился: «Я решил не открывать большой зал, нас только двое, а он строился в расчете на толпу голодных вассалов, которым сюзерен будет бросать кости с возвышения».
        Мирьям расхохоталась и села в заботливо отодвинутое кресло.
        - Ты же с моей кухни ничего не стала бы есть, - Джон улыбнулся, - так вот это, - он указал на стол, - все прямиком из порта, там у вас, оказывается, есть одно местечко, если как следует попросить, то навынос готовят. Посуда вся новая, конечно.
        Девушка повертела изящную серебряную вилку и тихо спросила: «Зачем?»
        - Затем, - Джон налил себе вина, а ей - виски, - что у меня тут полсотни человек прислуги, пусть, наконец, займутся делом. Мы их, разумеется, не увидим, хорошего слугу видно только тогда, когда этого хочет хозяин.
        Он выпил и задумчиво сказал: «Не знаю, кем мне заменить дядю Мэтью, новый человек так быстро не доберется до винных подвалов короля Генриха».
        Мирьям попробовала виски и удивленно сказала: «Вкусное!»
        - А! - рассмеялся Джон. «Король Яков недаром столько времени сидел в Шотландии, он плохого не посоветует»
        - Ты советовался с Его Величеством о том, каким виски меня поить? - потрясенно спросила Мирьям.
        - Ну, разумеется, - Джон принялся за рыбу, - если уж я приглашаю гостей, то хочу, чтобы им у меня понравилось, и они бы потом вернулись, - он посмотрел на девушку и добавил: «Так что я постараюсь сделать так, чтобы тебе тут было хорошо».
        - Я очень тебе благодарна, - вдруг сказала Мирьям, глядя в его светло-голубые, ласковые глаза.
        Джон помолчал и ответил: «Если уж кому-то быть благодарным, то это мне».
        Она вдруг покраснела, и, отложив вилку, протянув руку, погладила его пальцы.
        - Тут очень красивый вид, - сказала Мирьям, стоя у огромного окна, что выходило на излучину Темзы. Джон взял у нее из рук серебряный бокал с виски, и, отпив, тихо ответил:
        - Если следующим летом мне удастся освободить, хотя бы месяц, я тебя повезу в еще одно наше имение. Это севернее, в Озерном краю, там совсем простой дом, охотничий, на мили вокруг никого нет. Будем ловить рыбу в ручье, и жарить ее над очагом, - он улыбнулся.
        Мирьям поставила бокал на каменный, широкий подоконник и неслышно проговорила: «Я совсем ничего не знаю, Джон. Ну, кроме… - она не закончила.
        - Я здесь для того, чтобы ты все это забыла, и узнала, что бывает иначе, - он вдруг смешливо подумал, глядя на ее нежную, белую, чуть приоткрытую пышным кружевным воротником шею: «Она же выше меня. Ненамного, правда. Ну и хорошо, - Джон бережно взял ее за руку и спросил: «Что бы ты хотела сейчас?».
        - Чтобы ты мне рассказал, - она повернулась к нему. «Как это будет. Пожалуйста».
        Джон приложил палец к ее губам и улыбнулся: «Нет. Ты мне расскажи, как это будет».
        Мирьям покраснела и вдруг, потянувшись, приложилась губами к его щеке - быстро, мимолетно. «Вот, - сказала девушка, - вот так, лорд Джон».
        Он вдохнул запах фиалок и улыбнулся: «Если уж ты хочешь соблюдать формальности, то:

«Ваша Светлость», дорогая моя»
        - А чего хочет ваша светлость? - глаза Мирьям - карие, огромные, - были совсем рядом.
        - Устанешь слушать, - Джон склонился над ее рукой и медленно, очень медленно провел губами по ладони, по каждому пальцу, по нежному, тонкому запястью.
        - Еще, - требовательно сказала девушка. «Еще так!».
        - Конечно, - Джон все не отрывался от ее руки. «Ты только помни - я здесь для тебя».
        Высокий, серебряный подсвечник горел у огромной, резной, с балдахином кровати. Джон вдруг подумал: «Господи, я никогда, ни у кого не видел такого тела. Она вся - как будто из жемчуга сделана».
        Каштановые волосы разметались по ее спине, и Мирьям, откинувшись назад, шепнула:
«Я и не думала, что так бывает, что так может быть. Еще! Пожалуйста!»
        - Сколько угодно, - она усадил девушку поудобнее и вернулся к своему занятию. «Как сладко, - он чуть не застонал вслух. «Слаще всего на свете».
        Она закричала, - низким, почти звериным голосом, и, опустив голову на его плечо, тяжело дыша, сказала: «Вот теперь, да»
        - Уверена? - светло-голубые глаза нежно взглянули на нее.
        Мирьям кивнула и ахнула, - он мгновенно оказался сверху, и девушка, раскинув руки, скомкав шелковые простыни под ними, спросила: «Что ты делаешь?»
        - Ласкаю тебя, что, - усмехнулся Джон. «Пора бы и привыкнуть, дорогая моя, я этим, уже который час занимаюсь».
        - Так хорошо, - она оперлась на локти и широко развела ноги. «Да, да, вот так, пожалуйста, еще!»
        Мирьям поймала его руку, и, поцеловав влажные пальцы, потребовала: «Не останавливайся»
        - Не собираюсь, - он поцеловал стройную шею, острые ключицы, маленькую, белую грудь и только велел себе потерпеть еще, как Мирьям, приподнявшись, велела: «Дай мне, я тоже хочу».
        - Ну, так возьми, - Джон направил ее руку. «Возьми, потрогай, тут все для тебя уже готово, и даже более того».
        Мирьям рассмеялась: «И точно, более того. Иди сюда, - девушка притянула его к себе, и Джон, закрыв глаза, чувствуя ее губы, опустив пальцы в мягкие локоны, - подчинился.
        - Пожалуйста, - попросила она потом, оторвавшись от его тела. «Я так хочу тебя, пожалуйста».
        Это было совсем по-другому - подумала Мирьям, - ощущая его тело, отдаваясь ему - с радостью, с удовольствием, обнимая его, прижимая к себе. Она закричала - громко, и потом, с наслаждением услышав его стон, шепнула: «Я сейчас буду кричать, пока не охрипну».
        - Сколько угодно, - ответил Джон сквозь зубы. Она была вся мягкая и огненная, обжигающая руки, высокая, - выше его, - и она была вся - в его власти. «Господи, - подумал Джон, - за что мне такое счастье?». Он приник к ее уху и тихо, задыхаясь, сказал: «Вот сейчас». Алые губы приоткрылись, и девушка, скользнув вниз, сказала:
«Я вся твоя».
        Потом она потянулась за виски и велела, отпив: «Попробуй».
        - Не могу оторваться, - пробормотал Джон между поцелуями. «Да и кто бы смог? Я потом тебе еще кое-что покажу, тебе понравится»
        - С тобой, - Мирьям подняла бровь, - мне уже все нравится. Она вдруг приподнялась на локте и, озорно глядя на него, сказала: «И, кстати, тебя нельзя называть
«Маленький Джон», это вводит в заблуждение».
        - Я люблю удивлять, - он уложил ее рядом, и, поцеловав каштановый, сладкий, щекочущий губы затылок, велел: «Теперь спи, я тебя сейчас убаюкаю, и пойду работать».
        - Работать? - сладко зевнула она.
        - Дорогая моя любовница, - Джон провел губами по ее спине, - у меня новый король, я уже раскрыл два заговора против него, а еще назревает и третий, судя по всему. Так что, как бы я ни хотел, - он добрался до талии и Мирьям рассмеялась: «Что, и ниже отправишься?»
        - Непременно, попозже просто, - ответил он. «Так вот, - как бы я ни хотел проваляться тут с тобой неделю, я все же иногда буду тебя бросать. Ради Англии».
        Он накинул халат на соболях, и Мирьям, опустив руку вниз, потянувшись, томно сказала:

«Ну, к такой сопернице я не ревную».
        Джон наклонился, и, поцеловав ее в губы, рассмеялся: «Я тебя поведу после завтрака в картинные галереи, там висит Венера работы синьора Тициана Вечелли, папа ее у герцога Урбинского купил. Ты сейчас лежишь точь-в-точь, как она».
        Мирьям проводила глазами мягко закрывшуюся дверь, и, устроившись в пене кружев и шелка, свернувшись под меховым одеялом, заснула - крепко, как в детстве.



        Часть четырнадцатая
        Самбор, осень 1603 года

        Мальчик остановил лошадь и восхищенно сказал: «Как красиво!». За широкой, быстрой рекой виднелись мягкие очертания холмов. Еще дальше, в легкой дымке можно было разглядеть голубые, высокие вершины гор.
        - Смотри, - показал ему старший брат, - наш дуб уже пожелтел.
        - Жалко, что в седле нельзя рисовать, - вздохнул Стефан. «Если бы я мог, так, как папа - он все помнит. А я, пока до папиной студии доберусь, уже и забуду, каким был этот дуб».
        - Ну, - Петр пожал плечами, - тебе шесть лет всего. Еще научишься запоминать. О, - он приподнялся, - вон мама.
        Женщина остановила гнедого, стройного коня и, рассмеявшись, сказала: «А почему вы до сих пор в седле? У меня тут много всего вкусного, - она похлопала по плетеной корзинке, - побегаете, как следует, и сразу проголодаетесь».
        Петр, ловко спрыгнув на землю, помог младшему брату спуститься и наклонил голову, - снизу, с колокольни костела Иоанна Крестителя, раздавались мерные, звонкие удары.
        - Между прочим, - Лиза раскладывала провизию на холщовой салфетке, - святой отец вас очень хвалит. Он вчера приходил к папе - говорить о ремонте стен, и сказал, что у него давно не было таких хороших учеников, вот только кто-то - она потрепала Стефана по рыжим кудрям, - все время рисует.
        - Нет, - Петр заступился за брата, - когда он отвечает урок, он не рисует, я сам видел.
        Мамочка, - он поднял серые, прозрачные глаза, - а давай ты с нами тоже поиграешь?
        - Пожалуйста, - попросил младший мальчик, - с тобой так весело.
        Лиза оглядела свою роскошную, темно-синего бархата юбку для верховой езды, замшевый, отделанный золотым шитьем камзол, и, скинув охотничью шапочку, вынула заколки из пышных кос. «Ну что с вами делать?» - она подняла бровь и рассмеялась:
«Догоняйте!».
        На большом, овальном столе красного дерева была разложена карта. В высоком камине, казалось, горело целое бревно. Юрий Мнишек погладил окладистую, черную бороду, и свистом подозвав охотничьих собак, бросил им кости от зайца, что валялись на серебряном блюде.
        - А у вас, святой отец, я смотрю, ничего не осталось, - смешливо сказал магнат, оглядывая чистую, тоже чеканного серебра тарелку, стоявшую перед капелланом.
        - Ах, пан Ежи, - расхохотался священник, - ваши собаки все равно не стали, бы, есть рыбу.
        Позвольте нам, смиренным служителям церкви, получить свои крохи со стола богатейшего человека Галиции.
        - Ну, вам нельзя жаловаться, отец Тадеуш, - Мнишек разлил по тяжелым кубкам рубиновое вино и, прищурившись, добавил: «В конце концов, многие священники вашего ордена принимают мученическую смерть за веру, а вы сидите в теплом зале, и смакуете плоды урожая на виноградниках Его Святейшества».
        - Это пока, - святой отец принял бокал. «Как только мы двинемся на восток, нам придется пострадать, пан Ежи. Уверен, что московиты, как эти японцы, - он порылся в бумагах и поднял какую-то тонкую книжечку, - отличаются жестокостью. Вы видели? - поинтересовался отец Тадеуш.
        Мнишек размашисто перекрестился: «Да хранит Господь душу праведника. Пани Марина, когда читала про эти белые цветы, что Господь вырастил на месте его казни, плакала, как ребенок. И надо же, святой отец, Господь сам позаботился о кресте, как это чудесно».
        - Ходят разговоры о его канонизации - капеллан поднял бровь. «Ну, не сразу, конечно, не сейчас, но отец Джованни, как истинный пастырь, отдал свою жизнь за невинных людей, спас целую семью христиан».
        - Да пребудет он с Иисусом и всеми святыми, - вздохнул Юрий Мнишек и махнул рукой:
«Пан Теодор, заходите, пожалуйста».
        Человек, пригнув голову, шагнул в огромный зал, и капеллан подумал, как всегда:
«Господи, третий год его вижу, и привыкнуть не могу. Такой человек в одиночку не то, что коня, - конницу остановит».
        - Ваша светлость, святой отец, - коротко поздоровался пан Теодор. В полутьме его голубые глаза сверкали холодным блеском - как сапфиры на рукояти меча за поясом.
        - Я уж, с вашего позволения, не буду садиться, - рассмеялся он, и мужчины тоже улыбнулись.
        Теодор принял бокал вина и, чуть отпив, одобрительно сказал: «То самое, из Орвието. На Москве мы вряд ли такое попробуем, так что надо пользоваться моментом».
        Мужчина поставил бокал на край карты и продолжил, очертя ладонью полукруг: «Как мы и говорили, отсюда удобнее начинать восстание на юге. Вот, - он указал на несколько городов, - если армия холопов пойдет отсюда на Москву, то та вряд ли устоит».
        - А пресловутый Белый Город? - поинтересовался капеллан. «Он ведь строился как раз для защиты их южных границ».
        - К тому времени в Кремле будет новый царь, - отмахнулся Мнишек. «Пушки Белого Города не сделают ни единого выстрела, отец Тадеуш».
        - Вообще, святой отец - сказал пан Теодор, рассматривая крупный алмаз на своем пальце, - холопский бунт, - это прекрасная возможность для царя доказать, как он заботится о своей стране. Как только боярская конница втопчет эту шваль в землю и Болотникова выставят в клетке на Красной площади, - московиты еще больше полюбят Дмитрия Ивановича, - мужчина жестко усмехнулся.
        - Ну, надеюсь, пан Болотников останется в неведении касательно своего будущего, - рассмеялся Мнишек.
        - Разумеется, - Теодор отпил еще вина. «Ну, а как только он познакомится с царем, - настанет время ему переходить границу.
        - Его святейшество пока думает о подходящем кандидате, - пан Тадеуш погладил чисто выбритый, пухлый подбородок. «Сами понимаете, мы не хотим повторения лондонского провала. Видимо, за нашим посланцем следили от самого Рима. Скорее всего, англичане посадили своего человека в курии, иначе, откуда бы им узнать о наших планах?»
        - Совершенно неоткуда, - согласился пан Теодор.
        - И вообще, - сердито сказал Юрий Мнишек, - я с самого начала говорил, что такого делать не стоит. У царя должны быть темные глаза. Вдовствующая государыня, конечно, хоть кого признает своим сыном, - бедная женщина совсем помешалась, - но рисковать не надо.
        - В этом их Угличе все же был двор, были дети, которые играли с царевичем, те же самые братья и сестры этого Питера Кроу - Бог ведает, где они сейчас, пропали после того - Юрий поискал слово, - инцидента, но все же.
        - Надо бы спросить государыню, - капеллан повертел пальцами, - пусть даст нам описание этих детей. Все же, может быть, кто-то остался на Москве, мы бы тогда нашли их и убили.
        - Государыня, - кисло ответил Мнишек, - в женской обители на реке Шексне. Вам показать на карте, где это?
        Пан Теодор усмехнулся: «Далеко, святой отец».
        - И то, - продолжил Мнишек, - надо благодарить Иисуса, что нам удалось уверить ее в том, что царевич жив, только похищен. А уж просить у сумасшедшей какие-то описания - увольте, - он вздохнул. «Я пытался найти кого-то из этого Углича, кто был близок ко двору, но там половине города отрубили головы, а половину - сослали.
        - Так что, - Мнишек разлил остатки вина, - темноволосый юноша высокого роста, с темными глазами, двадцати одного примерно года - вот кто нам нужен.
        - Но не всякий, - заметил Теодор, - все же, ваша светлость, царевич должен быть убедительным. Как вы совершенно верно говорите, - не надо рисковать.
        - Ну, вот дождемся решения его святейшества, и взглянем на владыку московского трона, - Мнишек прервался и ласково сказал: «Доченька!».
        Изящная черноволосая девушка, в роскошном платье серебристого шелка, остановилась на пороге зала и капризно проговорила: «Я тебя и не вижу, папа, а как же охота?».
        - А вот сейчас и поедем, милая, - заторопился Мнишек. «Там уже все готово. Вы, пан Теодор, с нами, конечно, хоть полюбуемся, как вы метко стреляете. Жаль, что вам нельзя охотиться, святой отец».
        - Ну, - отец Тадеуш откинулся в кресле, - зато завтра я буду наслаждаться вашей добычей».
        Мнишек, щелкнув пальцами, согнал с места собак, и мужчины двинулись к выходу.
        Пани Марина посмотрела вслед отцу и тихо спросила, подняв голову вверх: «А вы любите наслаждаться добычей, пан Теодор?».
        Он взглянул в темно-серые, как грозовое небо глаза, и, наклонившись к маленькому уху, шепнул: «Больше всего на свете, пани Марина».
        В студии, под самой крышей замковой башни, было прохладно, и Теодор велел, оторвавшись от холста: «Ну-ка, пани Марина, закутайте ноги в меховую полость, я не хочу, чтобы вы простудились».
        - А почему вы не закрываете окна ставнями? - поинтересовалась девушка. Она сидела на возвышении, в большом, обитом бархатом кресле, среди наброшенных на его спинку шелков и кружев.
        - Подбородок выше, - коротко сказал мужчина, - и вот эту руку, на которой потом будет сидеть сокол - держите ее ровно. Нет, - он отложил уголь, - не так.
        Пани Марина почувствовала прикосновение его пальцев и, как всегда, заставила себя не краснеть. От него пахло краской, свежим деревом, и девушка, скосив глаза, увидела кровь под его ногтями. «Правильно, - подумала она, - собака же принесла ту птицу, и он ее сам приготовил, на костре, сказал, что побалует меня и папу настоящим охотничьим обедом.
        Господи, у него рука, - в пять раз больше, чем моя».
        - Отлично, - мужчина вернулся к холсту. «А ставни тут ни к чему, - из-за света, пани Марина.
        Все равно пришлось бы их держать открытыми». Марина посмотрела на то, как он набрасывает контуры портрета - уверенными, быстрыми движениями, и вдруг сказала:
«Я не знала, что архитекторы пишут картины».
        - Не все, - он усмехнулся. «Я, в общем, тоже предпочитаю работать в стиле синьора Андреа Палладио, но ваш батюшка попросил, и, - Теодор улыбнулся, - я не смог ему отказать. Ну, и, в общем, я неплохой портретист, вы же видели альбомы».
        - А вы у Палладио учились, там, в Италии? - спросила Марина.
        - Я его не застал, к сожалению, - Теодор отступил от холста и несколько мгновений помолчал. «Очень хорошо, - одобрительно сказал он. «Я, пани Марина, учился у его ученика, синьора Виченцо Скамоцци, мы с ним вместе строили крепость Пальманова, в Альпах. Вам бы понравились виллы Палладио, когда я жил в Венеции, я часто уезжал на материк, их рисовать».
        - Так интересно, - вздохнула Марина. «А я нигде не была».
        - Вы станете царицей московской, - Теодор рассмеялся. «Этого, как мне кажется, вполне достаточно. К тому же вам пятнадцать лет всего лишь, пани Марина. Голову чуть поверните, - приказал он, и девушка, опустив длинные ресницы, часто, прерывисто дыша, - подчинилась.
        Высокий, черноволосый мужчина взвесил на руке саблю и, улыбнувшись, сказал оружейнику:

«Вот теперь в самый раз».
        В мастерской пахло гарью и раскаленным железом, шипел, остывая, клинок, опущенный в деревянное ведро.
        - А это для кого? - заинтересовался Болотников.
        - Пан Теодор заказал для сына своего старшего, десять лет ему, пора мальчику собственную саблю иметь, - мастер вытер пот со лба и восхищенно сказал:
        - Вот у пана Теодора клинок - то, пан Иван, дамасская сталь, цены нет сабле такой, тут разве что у его светлости похожий, а так, - оружейник махнул рукой, - такому клинку и король рад будет. Видели вы рукоять? - мастер снял кожаный фартук и добавил: «Червонного золота насечка, алмазы и сапфиры, индийские».
        - То панское оружие, - процедил Болотников, все еще рассматривая свою саблю, - в бою, пан Анджей, не камнями драгоценными сражаются.
        - Ну, так, - пан Анджей рассмеялся, - видели вы, как он ей владеет, пан Иван? Чучело наискось, с одного удара рассекает. Не хотел бы я его противником быть. И сын старший у него такой же - вроде ребенок еще, а ростом - с шестнадцатилетнего.
        Болотников обхватил сильными пальцами простую рукоять своей сабли и погладил короткую бороду: «Знаете, пан Анджей, господа - они ведь потом придут. Мне людей под копыта коней боярских бросать, а они, - мужчина кивнул в сторону замка, - тут отсиживаться будут, а после - за своими вотчинами явятся».
        - Ну, царь Дмитрий Иванович вас тоже, пан Иван, наверняка наградит, за верную службу, - протянул оружейник.
        - Наградит, - презрительно сказал Болотников, поведя широкими плечами. «Я же не за награды сражаюсь, пан Анджей, а за царя законного, чтобы эти Годуновы, - он хотел выругаться, - но сдержался, - на колу торчали, что Борька, что сынок его.
        - Пан Анджей, - раздался с порога мастерской нежный голос, и оружейник радостно сказал:

«Готов ваш кинжал, пани Эльжбета, почистил, как просили».
        - Здравствуйте, пан Иван, - небрежно сказала женщина, и Болотников тихо, поклонившись, ответил: «Здравствуйте, пани».
        Запахло чем-то свежим, как будто цветами, и пани Эльжбета, положив кинжал на узкую, ухоженную ладонь, смешливо сказала: «Вам не кажется, пан Анджей, что эта рысь, - женщина указала нежным пальчиком на золотую фигурку, - похожа на меня? Пан Теодор так говорит».
        - Ваша правда, - оружейник рассмеялся, - и смотрит так же, гордо. Только вам надо глаза у нее на сапфировые поменять. Пусть будут синие, словно у вас, - как на сабле у пана Теодора.
        - Нет, - Лиза ласково погладила голову рыси, - то кинжал старый, семейный, пусть остается таким, как был. Спасибо, пан Анджей, - она расплатилась и вышла.
        - Тоже дамасская сталь, - вздохнул мастер. «Под женскую руку делался, сразу видно».
        Болотников, не слыша его, следил за ней. Она подхватила пышные, бархатные юбки цвета старой меди, и пошла к входу в замок. Каштановые волосы блестели в утреннем, ярком солнце. Соколиные перья берета чуть покачивались. Сливочного цвета кружева закрывали высокую шею.
        Он, было, стиснул зубы, и велел себе отвернуться, как женщина, поскользнувшись на краю оставленной ночным дождем лужи, охнув, - упала.
        Лиза ударилась локтем о каменную ступеньку и зашипела от боли.
        - Пани Эльжбета, - сильная рука подняла ее, и Болотников озабоченно спросил: «Вы не ушиблись?»
        Ее щеки - белые, словно молоко, чуть покраснели, и женщина ответила: «Немножко, но все прошло уже. Спасибо, пан Иван».
        Кинжал лежал рядом с изящной, обутой в сафьяновую туфельку, ножкой. «Господи, какая маленькая, - подумал Болотников, - как у ребенка». Лиза потянулась за ним, но мужчина сказал: «Что вы! Я сам».
        Он наклонился и увидел, - совсем рядом, - тонкую щиколотку. Через шелк чулка просвечивала нежная кожа. Мужчина взял кинжал, но тут, же выронил - чья-то нога наступила на его руку.
        - Не трогай то, что не твое, холоп, - раздался презрительный, мальчишеский голос.
        Прозрачные глаза Петра оглядели мужчину с ног до головы, и он добавил: «И не смей касаться моей матери, а то я тебе руку отрублю. Пойдем, матушка».
        Мальчик поднял кинжал, и они ушли, а Болотников все стоял посреди замкового двора, провожая ее глазами. В карих глазах заиграла холодная ненависть, и он неслышно сказал:

«Ну что ж, и холопы, бывают, царями становятся».
        - А почему мы с матушкой не можем поехать во Львов? - Стефан недовольно выпятил губу.

«Там интересно, мне понравилось».
        - Потому что матушка едет с пани Мариной и эскортом от его светлости, - коротко ответил отец и налил себе вина. «Они будут покупать вещи к свадьбе, детям там не место. Зато, - Теодор улыбнулся, - я вас за это время научу грести, на реке, и верховой ездой позанимаюсь. Ну и рисованием, конечно, - он потрепал младшего сына по голове.
        - А лодка уже просохла, можно на воду спускать? - Петр оглянулся на дверь и пробормотал:

«Ну, когда уже, есть очень хочется».
        Лиза внесла большое блюдо с жареной олениной и сказала: «Сейчас еще будут овощи и каждый, - она со значением посмотрела на детей, - получит свою долю».
        Стефан скривился: «Ненавижу овощи. Папа, а это ты оленя убил?».
        - Я, - Теодор положил себе мяса и кивнул сыновьям: «Налетайте, только маме не забудьте оставить. И этого, и тех трех, что в кладовой висят. А лодка, - он посмотрел на Петра, - да, просохла, так что вы оба молодцы, я ведь даже не помогал вам, сами построили».
        - Да это так, - пробурчал Петр, краснея от удовольствия, - ерунда. Хоть этот, - он кивнул на брата, - научился молоток в руках держать, и доски пилить.
        - Морковка с имбирем и медом, - весело сказала Лиза, внося миски, - и пюре из репы - тоже с медом!
        - О, - Стефан оживился, - а ты говорила - овощи! Это я съем, - ребенок, было, потянулся к ложке, но мать строго сказала: «Сначала отцу, потом старшему брату, а потом, - она поцеловала огненно-рыжий затылок, - нашему сладкому Стефану».
        - А еще что-нибудь будет? - поинтересовался Петр, когда блюдо с мясом опустело.
        - Пирог с потрохами, - улыбнулась Лиза. «Сейчас принесу, и ешьте быстрее, вас отец Тадеуш ждет».
        - Он вас хвалил, кстати, - добавил Теодор, отрезая себе сразу половину пирога. «А когда вернетесь из костела - матушка с вами французским позанимается».
        Когда прочли молитву, и дети, убрав со стола, убежали, Лиза закрыла дверь на засов, и, принеся перо с чернильницей, сказала: «Давай».
        - Ты уверена, что она за тобой не пойдет, там, в Львове? - озабоченно спросил Теодор.
        Лиза отмахнулась. «Ей пятнадцать лет, начальник охраны ее попросту не выпустит из комнат, что нам предоставляет воевода. И потом, я же быстро, - она улыбнулась, - зашла в лавку и вышла, за мгновение обернусь, никто не заметит».
        Он закрыл глаза и начал диктовать - медленно, размеренно.
        - Хорошо, что я архитектор, - вдруг, смешливо, подумал мужчина, - все детали сразу запоминаю. У Стефана пока с этим тяжело, он рассеянный, но ничего, позже придет. Линию он чувствует так, как я, уже сейчас. Петр - тот, - Теодор даже улыбнулся, - конечно, кроме сабли и коня, пока больше ничего не любит. Ну, избу выстроит, - впрочем, что это за мужчина, который избы не срубит? - вот и все. Ничего, кому-то и воевать надо».
        Он закончил и ласково посмотрел на жену, которая посыпала чернила песком. Лиза вдруг встала, и, обняв его сзади, тихо спросила: «Тяжело тебе?».
        Теодор усмехнулся.
        - Ну, знал, на что шел. Конечно, я бы с большим удовольствием сейчас виллу где-нибудь в Венето строил, но, сама видишь, получается, что я вряд ли скоро к этому вернусь. Жаль, - он хмыкнул, и, поднеся ее нежную руку к губам, - поцеловал.
        - Конечно, эту шваль, - он кивнул в сторону замка, - мы быстро разобьем, это я тебе обещаю.
        Лиза все еще терлась щекой о его волосы. «У меня все сложено, - тихо сказала она, - как только время настанет, скажи».
        - Надо будет еще с царем этим новым познакомиться, - нехорошо улыбнулся Теодор, - разузнать о нем больше.
        - Я очень надеюсь, - он все еще улыбался, - что Годунов меня не станет с порога на плаху отправлять, да ну впрочем, не дурак же он. Думаю, даже вотчины кое-какие вернет, так что, - он все не отрывался от ее пальцев, - я тебя с мальчиками на Волгу отвезу, туда эти, - Теодор сочно выругался, - не явятся.
        - Ладно, - он поднялся, и вдруг - Лиза рассмеялась, - подхватил ее на руки. «Ну и легкая ты у меня, - добродушно сказал мужчина, - нас кормишь, а сама не ешь ничего».
        Жена шепнула ему что-то на ухо. Теодор подхватил ее удобнее и задумчиво ответил:
        - А вот сегодня вечером и попробуешь, так просто я тебя во Львов не отпущу, не думай.
        Только, - он внезапно улыбнулся, - не здесь. Приходи в студию после вечерни, я там камин разожгу».
        Лиза взяла его лицо в ладони и серьезно сказала: «Каждый раз уезжаю, и каждый раз боюсь за тебя, Федя. И всегда бояться буду, пока это не закончится».
        Муж все не опускал ее на пол. «Петр мне сказал, тебя этот Болотников тронуть пытался? - мрачно спросил Теодор. «Ты почему мне не говорила?»
        - Да он мне просто подняться помог, - отмахнулась Лиза, - я поскользнулась во дворе.
        - В Москве, слава Богу, такого не будет, - Теодор поцеловал ее, - там ты у меня ногами ходить не станешь, только в возке, и только с охраной. А этот мерзавец, если еще, хоть раз в твою сторону посмотрит - я его сам убью. Ну, там, - рассмеявшись, добавил мужчина, кивнув головой на восток.
        - Ладно, - он вдохнул напоследок запах цветов, - беги, а я пойду, царицу московскую, - губы Теодора презрительно искривились, - писать. Ты вот что, - он взглянул на жену, - как сегодня в студию пойдешь, надень жемчуг, что я тебе прошлым годом подарил.
        - Зачем? - удивленно спросила Лиза.
        - Увидишь, - загадочно ответил муж.
        В отсветах пламени ее кожа отливала перламутром. «Голову наклони, - велел Теодор. Он сидел, положив на колени альбом и вдруг, взглянув на жену, спросил: «Не холодно?».
        Обнаженная, тонкая рука, украшенная жемчужным браслетом, потянулась за серебряным кубком, и Лиза, отпив вина, проведя кончиком языка по губам, тихо ответила: «Нет».
        Теодор посмотрел на ее белоснежную, стройную спину и заставил себя вернуться к рисунку.

«Прямо на меня смотри, - приказал он. «Ну, ты видела эту Венеру синьора Тициана Вечелли, копию, правда, - помнишь?».
        Синие глаза засверкали огнем, и Лиза, ответила: «Помню». Он набросал контуры ожерелья, и, потянувшись, не выпуская из рук карандаша, взял губами розовый, острый сосок.
        - Пожалуйста, - тихо сказала жена, закинув руку за голову, рассыпав волосы по собольему одеялу, что лежало на грубом, каменном полу студии.
        - Я еще не закончил, - он вернулся к альбому. «Теперь пальцы опусти, как она. Покажи мне».
        Лиза подчинилась.
        - Хорошо, - кивнул Теодор. «Делай, что делала, - он усмехнулся.
        Женщина застонала и попыталась раздвинуть ноги. «Нет уж, - он все улыбался, - это только подо мной, Лизавета».
        Лиза стиснула зубы и попросила: «Быстрее!»
        - Потерпи, слаще будет, - он повернул к ней альбом: «Смотри».
        Потом, как всегда, он вырвал лист, и бросил его в камин, и Лиза грустно сказала:
«Жалко».
        - Пока я жив, - ответил Теодор, взяв ее за подбородок железными пальцами, - никто не увидит тебя обнаженной, поняла? Она разделся, и, полюбовавшись ее блестящими, пышными волосами, увидел, как покорно раскрываются ее алые губы.
        - И долго, - приказал он, наклонившись над лицом жены. «Долго и медленно, как мне нравится».
        Марина Мнишек вышла на балкон своей спальни и, кутаясь в шаль, посмотрела на играющий над равниной закат. Вокруг замковой башни кружились вороны, и она заметила в узких бойницах отражение пламени камина.
        Девушка встряхнула головой, и, перекрестившись, прошептала: «И пусть. Убегу с ним, в ту же Италию, и никто нас не найдет. Зачем мне эта дикая Москва, зачем неотесанный царевич? Папа меня хочет выдать за него замуж, потому что мы в долгах, вот и все».
        Она подошла к венецианскому зеркалу и поправила черные, отливающие синевой волосы.

«Он на меня смотрит, когда портрет пишет, - тихо сказала себе Марина. «Я же видела, смотрит. Любуется. А жена его тут пусть остается, я ему тоже сыновей рожу, не хуже».
        Она поцеловала жемчужный, маленький крестик, и, тихо толкнув дверь, оглянувшись вокруг, пробежала по галерее и стала подниматься вверх, по узкой, витой каменной лестнице.
        Деревянная, тяжелая дверь мастерской была закрыта. Марина приникла глазом к большой, причудливой замочной скважине и внезапно, зло, скомкала подол шелкового платья.
        - Курва, - неслышно сказала Марина. «Сучка проклятая, да гореть тебе в аду!».
        Из-за двери раздался низкий, счастливый стон, и его властный голос: «А ну давай, садись»
        - Я не выдержу, - измученно смеясь, ответила женщина и тут же опять застонала:
«Да, да!»
        Марина увидела, как она откинулась назад - каштановые, длинные волосы коснулись пола, и, закусив губу, тяжело дыша, попросила: «Еще!».
        - Да я тебя только на рассвете отпущу, - ответил он. Марина, наклонив голову, отвернувшись, почувствовала, как ее глаза наполнились слезами.
        Дорога на Львов, - широкая, накатанная, вилась, уходя за горизонт, и Болотников, стоя на холме, проводив глазами золоченую карету с конным эскортом, посмотрел на восток. Солнце уже взошло, и лес играл осенним, золотым светом.
        Он опустился на землю, и, сорвав травинку, повертел ее в руках, вспоминая карту.
«Тула и Калуга, да, - мужчина хмыкнул. «Пан Теодор, как я посмотрю, с военным делом хорошо знаком, ну, впрочем, он крепости строил, даже вон, тот самый Белый Город, только потом в Польшу сбежал. Он - в Польшу, я - у казаков гулял, а теперь обратно в Москву вернемся».
        Болотников, закинув руки за голову, лег на спину. Высоко в небе парил сокол.
«Холопы, конечно, бросят оружие, как только им скажешь, что за истинного царя воюем. С боярами труднее будет, - он прикусил травинку зубами, - ну да ладно, вон, Мнишек говорил, что много недовольных царем Борисом. Сдох бы он, все проще было. А потом наследника, Федора этого - задушить, девку, Ксению, - вырвать язык, и в монастырь, и все - пусть Димитрий Иванович царствует спокойно».
        Небо было пронзительным, голубым, как сапфиры на рукояти его сабли, как холодные, спокойные глаза.

«Я бы его и сейчас убил, - подумал Болотников, - однако нельзя. Надо уметь ждать. Как это Рахман-эфенди в Стамбуле говорил: «Не горячись, сам ты никуда отсюда не убежишь.
        Погоди, я тебя пристрою гребцом на галеру, и в первой же стычке просто спрыгнешь в воду».
        Умный был мужик, конечно, и на турка не похож - светловолосый, сероглазый. Говорил, мать его отсюда, из Польши. Он ведь меня спас, если бы не он - сдох бы я на том базаре. Он вообще европейцев выкупал, у него в доме кого только не было. И тоже отлично оружием владел. А так - пройдешь и не заметишь, маленького роста, и лицо не запомнить».
        Болотников внезапно улыбнулся: «Ну что ж, если надо, то подожду. Не для того в турецком плену выжил, чтобы здесь свою голову сложить. А там, на Москве, я их найду, и уж тогда пан Теодор от меня не уйдет. Кто я здесь - такой же холоп, она и не смотрит на меня. А с вотчинами, с боярством - посмотрит, тем более, когда овдовеет. А об этом я позабочусь».
        Мужчина поднялся и посмотрел на очертания замка вдали. «Ну вот, Мнишек сказал, что царевич уже на пути сюда. Не царевич, - поправил себя Болотников, - царь Дмитрий Иванович, законный наследник трона московского».
        Он положил сильные пальцы на рукоять сабли и, раздув ноздри, вдохнул сладкий, осенний воздух: «Ох, погуляю. Как я с казаками гулял - то по юности было, а сейчас, на четвертом десятке, да еще и с армией холопской подо мной, - в крови там все потоплю».
        Марина отложила замшевую тряпочку, которой полировала ногти, и взглянула на пани Эльжбету - искоса. Длинные ресницы были опущены, под глазами виднелись темные круги, и, - увидела Марина краем глаза, - на прикрытой скромным кружевным воротником шее проступали очертания синяков.

«Из кареты ее не вытолкнешь, - холодно подумала Мнишек. «Мы хоть одного роста, но она сильнее. Кричать еще начнет, а тут охрана. И отравить ее никак не удастся - я бы в Львове купила мышьяка, у аптекаря, однако меня одну никуда не отпустят, а при ней яд тоже выбирать не будешь. Хотя зачем грех на душу брать? Просто приду к нему и все скажу, когда вернемся.
        - Он не выдержит, - красивые, тонкие губы Марины усмехнулись, - он ведь мужчина, и какой мужчина, - девушка почувствовала, что краснеет. «А потом ему придется меня увезти - иначе папа его убьет. Вот и все. Там, в Италии, - она томно закрыла глаза, - он всегда будет моим».
        Лиза подняла ресницы и улыбнулась: «Почитать вам, пани Марина? У меня та книжка с собой, что отец Тадеуш из Рима получил. Ну, о страданиях умерших за веру».
        - Почитайте, пожалуйста, - горячо сказала девушка. «Какие праведники, пани Эльжбета, ведь вы подумайте - уже есть много свидетельств того, что на месте казни отца Джованни, да хранит Господь его душу, - девушка перекрестилась, - люди исцеляются от болезней».
        - Да, - Лиза потянулась за бархатным мешочком, - ну, надеюсь там, на Москве, нашим пастырям не придется жертвовать собой».
        - Даже если придется, пани Эльжбета, - девушка оправила темно-серую, отделанную серебряной прошивкой шелковую юбку, - то жертва, угодная Богу, святая жертва. Этот ведь отец Франсуа - он тоже, на кресте погиб, да упокоит его Иисус.
        - Аминь, - Лиза перекрестилась и начала читать: «Оказавшись в Нагасаки, я первым делом посчитал своим долгом записать все, что случилось в наших странствиях, а также честно и без прикрас поведать о мученической смерти моего товарища, который отдал свою жизнь, для того, чтобы спасти семью христиан от казни…»
        Марина смотрела на алые, красивые губы женщины и вдруг подумала: «Вчера-то другое теми же самыми губами говорила, курва. Да и…, - вспомнив что-то, Марина отчаянно покраснела, и пани Эльжбета, прервавшись, озабоченно спросила: «С вами все в порядке?»
        - Да, да, - пробормотала девушка, - жарко просто, я окно открою.
        - Конечно, - женщина улыбнулась и вернулась к чтению, а Марина, опустив веки, вздохнув, сказала себе, твердо: «Ничего не бойся. Все будет так, как ты хочешь».
        - Ну вот, - Юрий Мнишек отложил письмо и победно улыбнулся, - мой зять, Константин Вишневецкий, уже на пути сюда, с царевичем Дмитрием Ивановичем.
        Теодор посмотрел на карту и задумчиво сказал: «Все равно, ваша светлость, боюсь, что полутора тысяч ваших добровольцев и двух тысяч казаков из Сечи не хватит, чтобы взять Москву. Даже с холопской армией на юге, да и, - мужчина поморщился, - не верю я, что пану Болотникову удастся собрать больше, тысячи сторонников. И артиллерии у нас нет, а у них, - Теодор кивнул на восток, - отличные пушки».
        - Ах, пан Теодор, - рассмеялся Мнишек, - да московиты и не будут сражаться против законного царя, обещаю вам. Как только они увидят знамена Дмитрия Ивановича, они сложат оружие и перейдут на нашу сторону.
        - К тому же, как нам сообщают, - он положил руку на бумаги, - следующим летом хан Казы-Гирей опять собирается в поход на север, и, таким образом, царская армия не сможет нам противостоять - они будут заняты отражением атак хана.
        - Значит, следующим летом, - улыбнулся пан Теодор.
        Мнишек кивнул.
        - Ну, да хранит нас Бог, - мужчина перекрестился, и еще раз бросил взгляд на карту - Москва лежала в самом центре, и Теодор холодно подумал: «Ну, Смоленск им не взять, нечего и пытаться даже. Там Федор Савельевич такую крепость построил, судя по слухам, что город неприступным стал. Значит, кружным путем отправятся, через Чернигов. Посидели бы они здесь подольше, вот что. До конца лета, скажем, а лучше - до распутицы».
        - Я вот что подумал, - сказал Теодор медленно, не отрывая взгляда от карты, - я ведь все-таки русский, ваша светлость, - он усмехнулся. «Давайте, я провожу пана Ивана через границу, и отправлюсь на Москву. Нам же нужны, - он помолчал, - сведения о том, что там происходит».
        - А ваша семья? - озабоченно спросил Мнишек. «Все-таки, это опасно».
        Теодор поднял искренние голубые глаза и серьезно сказал: «Ну, до возвращения истинного царя осталось совсем недолго, а там уже все трудности минуют и Москва заживет спокойно, не так ли?».
        - Мы вам очень, очень благодарны, - Мнишек помолчал и продолжил: «И, конечно, Дмитрий Иванович наградит вас землями, по воцарении на престоле».
        - Не в землях дело, - отмахнулся Теодор, - мне просто хочется видеть свою страну процветающей, ваша светлость.
        - Нам тоже, пан Теодор, - тихо сказал Мнишек. «Нам тоже».
        Лиза вышла на рыночную площадь, и взглянула в сторону толчеи вокруг торговых рядов.

«Все-таки хочется в Москву, - подумала она. «Или в Венецию. Львов, конечно, с ними не сравнится, но тоже - город, не деревня».
        На кафедральном соборе зазвонил колокол и Лиза, перекрестившись, свернула в узкую, вымощенную булыжником улицу, разминувшись с повозкой, груженой битой птицей.
        В лавке было сумрачно - кружева не любили солнца.
        - Пани Эльжбета, - торговец расплылся в улыбке. «Готов ваш заказ, платки, как и просили, шесть штук, и три рубашки, одна, - он подмигнул, - короткая».
        Лиза чуть покраснела и ворчливо сказала: «Длинные рубашки не всегда удобными бывают».
        - Это точно, - владелец протянул ей перевязанный лентой сверток. Лиза положила на прилавок шелковый мешочек - серебро чуть звякнуло, и, попрощавшись, вышла.

«Дальше уже не наше дело, - вспоминала она слова мужа, возвращаясь в покои воеводы.

«Там позаботятся о том, чтобы письма были доставлены по назначению».
        Вечером, сидя у камина, она читала письма от матушки, и вдруг, подперев рукой щеку, вздохнула: «Даже Феде их не отвезти, опасно это. И то, все, что приходит от Джона, - он сразу сжигает». Она бросила в огонь листки, и, вдруг, улыбнувшись, погладила печать со львом и единорогом.
        - Поменяли, - смешливо подумала Лиза. «Ну, да король Яков - он ведь Стюарт, новая династия». Она вдруг вспомнила мраморную лестницу венецианского палаццо, и его губы.

«Нежные губы, такие нежные, - подумала Лиза. «Да нет, - она встряхнула головой, - никого кроме Феди мне не надо, а то был морок, наваждение, как тогда, - женщина вдруг поежилась, - в Несвиже».
        Оставалось последнее письмо. Она раскрыла конверт, и, пробежав глазами строки, улыбнулась, - посчитав на пальцах.
        - Шестой мальчик у нее, - Лиза рассмеялась. «Господи, я с двумя детьми жалуюсь, бывает, а у Мирьям семеро - и ничего, справляется. Но у нее дочка старшая, уже и взрослая, Пети нашего на год младше, помогает. Нам бы дочку, и Федя девочку хочет, - Лиза почувствовала, что опять улыбается. «Ну, вот до Москвы доберемся, и рожу. Хотя, наверное, опять сын будет, ну да тоже хорошо».
        Она встала, и, сбросив халат на меху, повертелась перед зеркалом. «Короткая, - Лиза огладила руками нежное, сливочного цвета кружево. «Как раз такая рубашка, как Федя хотел. Как он там с мальчиками один? Хотя, что беспокоиться, батюшка был хороший отец, и Федя тоже - для детей ничего не жалеет. А еда - ну оставила я им, если не хватит, - Лиза вспомнила забитую кладовую, - в трактире возьмут».
        Женщина забралась в большую кровать, и, потянувшись, зевнув, сказала: «Ну вот, завтра и домой!».
        Болотников спустился к реке и посмотрел на лодку, что, борясь с быстрым, сильным течением, медленно приближалась к берегу.

«Значит, через границу вместе отправимся, - мужчина задумался. «Можно было бы там все, и закончить - и с ним, и с детьми. Но ее мне везти некуда, не в лагерь, же военный. Хотя, если обвенчаться, - а обвенчаться надо, - то можно и при себе держать. Никто ее тронуть не посмеет, а кто посмеет - тот в землю ляжет.
        - Но нет, прав был Рахман-эфенди, подожди, потерпи. Потом их найдешь. Хотя, - он вспомнил синие глаза и нежную, белую кожу, - я бы ее прямо на трупе мужа своей сделал, как положено. Так и будет, но не сейчас. И щенков этих надо вырезать, ни к чему они, мне сыновей родит».
        - Здравствуйте, пан Теодор, - поклонился он, как всегда, подумав: «Господи, я девять вершков, а он - все пятнадцать, наверное».
        - Здравствуйте, пан Иван, - мужчина обернулся и велел сыновьям: «Бегите, я сейчас».
        Дети пробурчали что-то себе под нос, кивнув Болотникову, и наперегонки рванулись по низкому берегу к замку.
        - Вы вот что, - сказал пан Теодор, оглядывая собеседника, - будьте готовы уехать сразу же, как познакомимся с государем. Вам надо зимой юг поднимать, незачем тут сидеть. Возок я уже взял у его светлости, самый неприметный, лошадей таких же запряжем - но резвых.
        - Под Кромами расстанемся, я на Москву отправлюсь, а вы уж там, - пан Теодор усмехнулся, - начинайте. Письма вам государь даст, его собственной руки, так что не бойтесь, смело обещайте людям землю и волю - царь Дмитрий Иванович никого не обидит.
        - А ведь у него глаза такие же, - вспомнил Болотников, - как у Рахмана-эфенди. Внутри лед в них, и острый, неровен, час - обрежешься. У того только серые были, ну и ростом он был, - мужчина про себя усмехнулся, - до пяти вершков не дотягивал».
        - Хорошо, - вслух сказал он, и добавил: «Может, и встретимся еще, пан Теодор».
        - Как царя Дмитрия Ивановича в Успенском соборе Кремля Московского на царство помажут, - так и встретимся, - сухо ответил мужчина.
        Болотников вдруг спросил: «А прелаты здешние как же - не поедут на Москву?».
        - Отчего же, - Теодор усмехнулся, - царь их сам пригласит, да и жена у него католичка будет, сами знаете, пан Иван. А уж потом, - Теодор пожал плечами, - кто решит в православии остаться, тот и останется, под Рим никого насильно загонять не станут».
        - Все равно домой хочется, - после долгого молчания сказал Болотников, посмотрев на темную воду реки. «Тут красиво, а там, - он махнул на восток, - лучше. А вы московский, пан Теодор? - спросил мужчина.
        - Московский, вот только я двенадцать лет там не был. Ладно, - Теодор прислушался к бою часов на костеле, - должно быть и пани Марина с пани Эльжбетой уже вернулись, пора мне.
        Болотников посмотрел на мощную спину и, нагнувшись, подняв камешек, швырнул его в реку. «В реку, да, - он сцепил пальцы, - чтобы ни от него, ни от щенков и следа не осталось.
        Так будет правильно.
        - А ее - он закрыл глаза, и шумно вдохнул, пытаясь сдержаться, - в мой шатер. Навсегда.
        Ничего, даже если сопротивляться будет, - так еще слаще. Я таких девок люблю - непокорных. Как в Стамбуле было, - он чуть не рассмеялся, - не зря меня Рахман-эфенди убить, хотел, да я сбежал - вовремя».
        Марина взглянула на портрет и ахнула: «Так вы и сокола написали, пан Теодор, пока меня не было?».
        - Да что тут писать, пани Марина, - мужчина полюбовался птицей, что сидела на правой руке девушки. «Пара часов и все. Ну вот, сегодня последний раз позировать будете, я почти закончил, да и жених ваш приезжает днями. Ну, садитесь, - он указал на кресло.
        В бойницы вливался яркий, утренний свет и Марина, чуть обернувшись, увидела опущенный на дверь засов.
        - Правильно, он же всегда закрывает студию, - подумала она, - чтобы не мешали. Очень хорошо. И никто меня не хватится, - все знают, что я здесь. Господи, - вдруг поняла Марина, - это же навсегда. Какое счастье. Быстрей бы, а завтра и уедем, ночью, - она чуть дрогнула ресницами и пан Теодор сказал: «Устали? Ничего, немного осталось».
        - Очень красиво, - сказала она потом, восхищенно, разглядывая себя на портрете - в каскадах кружева, в серых шелках. «И голова у меня повернута так же, гордо. Вы волшебник, пан Теодор".
        - Вас было очень легко писать, пани Марина, - он так и стоял с кистью в руке.
        Девушка вскинула подбородок и сказала: «Если вы хотите, вы можете писать меня всю жизнь, пан Теодор. Вы только скажите. Я не хочу замуж за этого, - она махнула головой в сторону бойниц, - царевича».
        Он все молчал, и Марина увидела тень улыбки на его губах. Она сглотнула, и, чувствуя, как отчаянно, быстро бьется сердце, как краснеют ее щеки, глядя ему в глаза, продолжила:
        - Потому что я хочу быть с вами, и я сделаю все, что вы прикажете. Прямо сейчас, пан Теодор, прямо здесь. Только увезите меня отсюда, я прошу вас, я всегда буду вам покорна, всегда! - Марина опустилась на колени, и он увидел, как черные, мягкие пряди волос падают на белоснежную, прикрытую скромным платьем, шею девушки.
        Он осмотрел ее с ног до головы, и, наклонившись, протянув кисть, накрутив на нее локон - потянул Марину к себе.
        - Вот что, пани Марина, - сказал он, жестко усмехаясь, - вы девушка молодая, а я - женатый человек. Поэтому вставайте, и отправляйтесь к своему нареченному, он скоро и приехать должен.
        Она подняла мгновенно наполнившиеся слезами глаза: «Пан Теодор, не прогоняйте меня! Я же вижу, я вам нравлюсь! Пожалуйста!»
        Он посмотрел на растрепанные, черные волосы и вдруг вспомнил ветреную, дождливую ночь в Несвиже.
        Не глядя на Марину, Теодор открыл засов и распахнул дверь: «Уходите».
        Девушка опустила голову на серые камни, и протянула к нему руки: «Пожалуйста! Я не могу, не могу жить без вас, не хочу жить!»
        - Пани Марина, - он помолчал, - я люблю свою жену, и не буду ей изменять. Никогда. Ни с вами, ни с кем-то еще. До свидания, - он аккуратно положил кисть на грубую скамью, что стояла подле входа, и Марина услышала звук его шагов - Теодор спускался вниз, прочь от нее.
        - Птица поет, - вдруг услышала девушка. «Господи, зачем? Зачем все это, если его нет рядом?». Она широко открыла рот, и, заталкивая туда пальцы, сдерживаясь, беззвучно зарыдала, царапая рукой холодный пол. «Не хочу, не хочу, - Марина помотала головой, и, с трудом поднявшись, не стирая слез с лица, подошла к узкой бойнице.
        Она увидела, как внизу, на дворе, Теодор присев, раскрыв руки, обнял младшего сына.

«Стефан, да, - безразлично подумала девушка. Ребенок приник к уху отца и что-то прошептал - Теодор рассмеялся и, поцеловав его в щеку, посадил на плечи. Мальчик восторженно взвизгнул и мужчина, взяв за руку старшего сына, что стоял рядом, пошел к ней, к той, что ждала их у ворот замка.
        Марина увидела, как она улыбается - широко, свободно, счастливо. Измученно подумав:

«Один шаг, всего один шаг, - она ощутила на лице холодный ветер, что свистел вокруг башни. «Я люблю свою жену, и не буду ей изменять, - вспомнила она, и, вздрогнув, отшатнувшись от бойницы, обернулась.
        Его альбом лежал рядом с брошенной кистью, на скамье. Марина быстро нашла ее - он рисовал серебряным карандашом, тонко мягко. Девушка, смотря на опущенные долу глаза, на, берет, что был украшен соколиными перьями, - вынула из растрепавшейся прически шпильку.
        - Сдохни! - шептала она. «Сдохни, курва! Я тебя сгною в земляной яме, вырву тебе глаза, сучка! Все равно он будет моим, слышишь! Только моим, навсегда!».
        Повертев в руках сломанную шпильку, Марина вырвала изуродованный рисунок, и, засунув его под корсет, мгновенно промчавшись по лестнице, - захлопнула дверь своих покоев.
        Бросив бумагу в горящий камин, смотря на то, как превращается она в серые хлопья, Мнишек шепнула: «Так же и ты».
        Она раздула тонкие ноздри, и, откинув голову, неслышно сказала: «Я стану царицей московской. Потом она умрет, и царь, - она махнула рукой на двор, - тоже умрет, я уж позабочусь. Мы с Теодором обвенчаемся, и будем править. Вот».
        Девушка бросила взгляд на огромную кровать под кружевным балдахином и вдруг злобно улыбнулась: «Знаю, кто мне поможет. Прямо сегодня вечером». Она позвонила и высокомерно сказала служанке: «Пусть принесут лохань и горячей воды. Хочу искупаться, и чтобы мне никто не мешал, понятно?».
        Лиза посмотрела на кладовую, и, улыбнувшись, поцеловала младшего сына в затылок.

«Пахнет-то как сладко, - подумала она. «Господи, а растут - и не угонишься за ними, надо будет перед отъездом рубашки новые сшить, и к портному сходить - кафтаны нужны зимние, на меху, пока мы до Москвы доедем, уж и снег ляжет. Бедная матушка, и как она за Федей только успевала, когда он ребенком был? Петр тоже в отца - большой, а Стефан - вроде пока растет, как обычно».
        - Все съели, - грустно сказал ребенок. «Даже окорок».
        - Я вижу, - Лиза засучила рукава домашнего, простой синей шерсти, платья. «Ну, рынок уж и разъехался, у меня тут грибы сушеные где-то были? - она пошарила на деревянных полках.
        - Их не ели, - обрадовался Стефан. «Не знали, как».
        - Разве что только поэтому, - ехидно заметила Лиза, и попросила: «Принеси воды, пожалуйста. Сейчас пироги испеку, лука вон связка висит, а вечером отец и Петр с охоты вернутся, уток принесут, их зажарю. До завтра нам хватит».
        Стефан принес ведро воды, и, помявшись, сказал: «Научи меня пироги печь. Я уроки все сделал, и для отца Тадеуша, и французский, что ты оставляла, и папин урок по рисованию - тоже».
        - Научу, - удивилась Лиза, надевая большой холщовый передник, - а тебе зачем?
        - Вдруг с тобой случится что-нибудь, - серьезно ответил Стефан, взбираясь на скамью, - кто тогда нам готовить будет?
        - Да ничего со мной не случится, - Лиза взглянула в лазоревые глаза сына, и, наклонившись, поцеловав его, велела: «А ну бери корзину и быстро в курятник, все яйца, которые там есть - сюда неси!»
        Он лежал в своей маленькой, сырой комнате - окно полуподвала выходило на улицу, и Болотников сначала следил за проходящими мимо ногами людей, а потом, когда колокол забил к вечерне, и снаружи стало тихо, - он вытянулся на широкой, скрипучей лавке, и, глядя в низкий потолок, пошарил по полу рукой.
        Открыв флягу с водкой, мужчина отхлебнул и, вытерев рот рукой, тихо сказал:
        - А она похожа на ту сучку. Тоже синеглазая была, пани Анеля. Да какая пани, тринадцать ей, что ли, было, Рахман-эфенди уж и родных ее нашел, дядя, собирался за ней приехать, шляхтич какой-то мелкий. Мать-то ее так на базаре и сгинула, и сестра старшая тоже, а Анелю эту Рахман-эфенди спас все же. Думали, в постель себе положит, а он никого не трогал - год я у него жил, и не видел, чтобы он хоть кого позвал из девчонок этих. Ходила, шляхтянка, задом виляла, дразнилась. Ну, и получила по заслугам.
        - А что повесилась она потом, - Болотников усмехнулся, - так дура, что с нее взять. Я еще, с нее встав, сказал ей - живи со мной, ты теперь баба, тебе мужика надо. А она в петлю полезла, да еще и хозяину письмо написала, мол, я ее силой взял. Вовремя я сбежал, да, Рахман-эфенди мне бы за такое голову снес, не задумываясь.
        Он выпил еще водки, и, опуская флягу на пол, насторожившись, потянулся за саблей - дверь чуть заскрипела.
        - Здравствуйте, пан Иван, - донесся до него нежный, знакомый голос.
        Он повернул голову и увидел кошачий блеск серых глаз.
        - Не вставайте, - велела Марина. Она обвела глазами каморку, и чуть усмехнулась, увидев флягу на полу.
        Болотников все смотрел на нее - снизу вверх. Девушка наклонилась, и, вдыхая запах водки, сказала: «Мне нужна ваша помощь, пан Иван».
        Она, было, потянулась за мешочком с золотом, но Болотников, внимательно, цепко глядя на нее, сказал: «Ну, что вы, государыня, не за деньги же я вам служу».
        Марина наклонилась еще ниже и что-то прошептала.
        Тонкие губы улыбнулись: «Ах, вот как». Он мгновенно встал, и Марина попятилась - он был высокий, много выше ее, широкоплечий, и она вдруг подумала: «Словно волк, и глаза у него такие же - хищные».
        Он запер дверь и, прислонившись к ней спиной, оглядев девушку, сказал: «Мы с вами, пани Марина, должны быть друзьями - одно дело делаем. Так что не волнуйтесь - о ней вы больше никогда не услышите. Ну, - Болотников махнул рукой в сторону окна, - после того, как там все закончим».
        - Спасибо, - она шагнула к мужчине и вдруг почувствовала, как подрагивают у нее руки - мелко, едва заметно. «Я вам буду очень благодарна, пан Иван, - повторила она, опустив глаза.
        - Благодарны будете, - задумчиво произнес Болотников, и одним быстрым, еле заметным движением вынул саблю. Металл блеснул в полутьме комнаты, и Марина ощутила прикосновение клинка в своей шее.
        Она прерывисто задышала. Острие пощекотало нежную кожу и девушка, стоя на месте, не отводя от него взгляда, сказала: «Мы можем, пан Иван, доказать друг другу нашу дружбу».
        Болотников протянул руку и, коснувшись ее пальцев, ответил: «Можем, государыня».
        Она сглотнула, и, облизав губы, покраснев, шепнула: «Но я должна остаться, вы понимаете…
        - Останетесь, - Болотников внезапно, резко рванул ее к себе, и, глубоко поцеловав, добавил:

«Останетесь, пани Марина». Девушка, едва дыша, застонала, и мужчина, так и стоя с клинком в руке, кивнул в сторону лавки: «Вам там будет удобнее, государыня».
        Она заставил ее сесть, и, Марина, привалившись спиной к холодной стене, задрав юбки, широко развела ноги. Болотников опустился на колени и, девушка, вцепившись пальцами в его плечи, откинув голову назад, сказала: «Пан Иван…»
        - Тихо, - он приложил палец к ее губам. «Вам понравится, пани Марина, обещаю». Когда она, все еще тяжело дыша, потребовала: «Еще!», Болотников поднял голову, и, усмехнувшись, притянув ее к себе, целуя, велел: «Теперь вы, государыня».
        Марина вспомнила то, что видела там, в студии, и решительно кивнула головой. Она почувствовала, как его сильные пальцы распускают шнуровку корсета, и, улыбнувшись, разомкнула губы. Мужчина взял в большие руки ее мягкую, девичью грудь, и, глубоко вздохнув, закрыв глаза, велел: «Ничего не делайте, я сам».

«Вот так же и с ней будет», - подумал Болотников. «Сразу же поставлю ее на колени.
        Господи, скорей бы. А эта, - он открыл глаза и посмотрел на пылающие щеки Марины, - эта пусть забирает своего Теодора, мне не жалко. Ну, как повенчается она, я ее навещу, конечно, девка горячая, сразу видно. Но та, та будет моей - навсегда, - он опять опустил веки, и, представив себе синие глаза, стройную, белую спину, разметавшиеся каштановые волосы, услышал шепот пани Эльжбеты: «Как я люблю тебя, как люблю!».
        Марина, было, поперхнулась и, закашлявшись, попыталась отстраниться, но мужчина приказал: «Тихо!», и она, подчинившись, сглотнула. «Хорошо», - усмехнулся Болотников, и, потрепав ее по голове, застегнувшись, велел: «Давайте, я вам помогу».
        Уже у двери он наклонился, и, взяв ее за плечо, сказал: «Вы не бойтесь, государыня, я свои обещания выполняю, все будет так, как вы просили».
        - Спасибо, пан Иван, - тихо сказала она.
        - А ну дайте губы, - приказал Болотников. Он глубоко поцеловал ее и добавил: «На Москве встретимся, пани Марина».
        - Где? - дерзко спросила она, чуть отстранившись, глядя ему в глаза.
        - В вашей постели, - он усмехнулся. Марина кивнула и, на мгновение, прижавшись к его губам, выскользнула за дверь.
        - Ну что ж, - пробормотал Болотников, опускаясь на лавку, - значит, только дети. Оно и легче, конечно.
        Он поднял с пола флягу, и, выпив глоток, закутавшись в свой кафтан, - мгновенно уснул.
        Большой зал был задрапирован шелками и бархатом и Юрий Мнишек, повернувшись к Теодору, сказал: «Спасибо вам, так изящно получилось, не стыдно государя принимать»
        - Ну что вы, - отмахнулся мужчина, - это ерунда. Теодор обвел глазами зал и вдруг, смешливо, подумал:
        - Сидел бы я сейчас спокойно в Венеции, обои выбирал для отделки, после очередного ремонта, а вместо этого…, Ну да ладно, когда все это закончится, вернемся в Италию. Сын Годунова, говорят, европейцами воспитывается, Борис Федорович, конечно, мерзавец редкостный, но умен - этого у него не отнять. Дочку замуж за датчанина хотел отдать, жаль, умер он, ну да ничего, другого найдут. И сына на западной принцессе женить будет. Так что свободней на Москве станет, и то хорошо. Петьке десять, лет через семь уже и женить его можно, повенчаем, а сами с Лизой и Стефаном уедем, мальчику дальше учиться надо».
        - И за портрет пани Марины я вам очень благодарен, - тихо продолжил Мнишек, - вы большой мастер, пан Теодор, даже жалко, что вот так…, - он не закончил, и пожал плечами.
        Теодор посмотрел на пани Марину, что стояла напротив, и ответил: «Ваша дочка такая красавица, пан Юрий, сам синьор Тициан Вечелли почел бы за честь ее писать».
        Пани Марина, будто слыша, что о ней говорят, вздернула голову, и, засверкав серыми, холодными глазами, повернулась к высоким, в два человеческих роста дверям.
        Теодор внимательно взглянул на Болотникова, и, наклонившись к нему, неслышно сказал:

«Вечером выезжаем. У вас все готово?».
        - Да у меня и нет ничего, - усмехнулся тот, - сабля одна.
        - Хорошо, - медленно проговорил Теодор и увидел, как белая щека пани Марины медленно покрылась румянцем.

«Ну, - ледяно подумал Теодор, - в монастыре вам понравится, пани Марина. Борис Федорович вам язык сразу вырвет, с этим у него просто. Если сразу не сдохнете, то посидите где-нибудь в Каргополе, в тюрьме подземной, и там преставитесь, в дерьме своем».
        Двери медленно отворились, и зять Мнишека, изящный, невысокий Константин Вишневецкий, низко поклонившись кому-то, громко сказал: «Его величество законный наследник московского престола, царь Димитрий Иоаннович!»

«Похож, - подумал Теодор, - молодец Его Святейшество папа Климент, не стал рисковать.
        Да, если бы Митька, бедный, дожил до этих лет, так бы выглядел, наверное. Вот этих бородавок у него не было, конечно, тут они промахнулись, и глаза другие. Темные, правильно, но другие. У Митьки были ореховые, красивые очень. Ну да что там, глаза его никто рассматривать не будет. И вообще, о чем это я - кто бы этот самозванец ни был, лежать ему на плахе».
        - А вот это пан Теодор, - мягко сказал Юрий Мнишек, - ну, пан Константин вам рассказывал, государь. Он нам очень, очень помог, и сейчас отправится на Москву, ждать там наших войск
        - Большое вам спасибо, - искренне сказал царевич и протянул красивую, украшенную перстнем с алмазом, руку.
        Теодор сцепил, зубы, и, наклонившись, поцеловав кольцо, ответил: «Государь, ваши подданные ждут, когда вы займете принадлежащий вам по праву рождения трон, и восстановите порядок в стране. Уверяю вас, Москва откроет ворота законному царю».

«Еще руки всякому отрепью целовать, - зло сказал себе Теодор. «Мне, сыну султана Селима, и родственнику царя Ивана! Ну да ладно, в первый и последний раз».
        Тонкие губы Дмитрия чуть улыбнулись. «Ну, а если не откроет, мы их разнесем вдребезги. И вообще, - он повернулся к Мнишеку, - я хочу выступить в поход как можно быстрее! Почему мы должны ждать следующего лета!»

«Потому что Его Святейшество до сих пор выплатил только половину той суммы, которую обещал, - усмехнулся про себя Теодор. Он проследил за царевичем, который разговаривал с отцом Тадеушем, и вспомнил:
        - Что это там Мнишек говорил? Якобы царевича спас какой-то лекарь, подменил ребенком того же возраста, и вывез из Углича, а потом мальчик жил в монастыре, и этот лекарь перед смертью открыл ему тайну его рождения? Господи, заврались совсем. Но да, всякая шваль этим сказкам поверит, особенно, если раздать им звонкое золото и пообещать землю.
        Ладно, хоть все деревья от Кром до Москвы трупами увешаем, - не страшно, а в стране тихо будет. Русский у этого царевича хороший, кстати, и повадки правильные, ну да Его Святейшество зря деньги вкладывать не будет».
        Марина присела, склонив голову, и сказала: «Государь, для меня такая честь познакомится с вами…
        - Ну что вы, - мягко ответил Дмитрий, - он был выше ее, и Марина, посмотрев в темные, немного грустные глаза, подумала: «Какой милый. И воспитанный, сразу видно».
        - У вас очень красивый сад, - похвалил царевич. «В монастыре, где я жил, я часто ухаживал за цветами».
        - Это все пан Теодор, - весело проговорила Марина, - он архитектор, и, когда приехал из Италии, сразу все перепланировал, так, как сейчас положено.
        - Ну, может быть, пани Марина, вы хотите погулять немного? - спросил Дмитрий. «У вас, я смотрю, там даже фонтан есть. Расскажете чем у вас, здесь, в Самборе, можно заняться, а то ведь мне придется ждать, пока соберется мое войско».
        Они вышли и Болотников, провожая их глазами, тихо проговорил: «Господи, спасибо тебе!
        Думал ли я, что доживу до дня сего - законный царь на престол моей страны возвращается!».
        Теодор поморщился и сказал Мнишеку и Вишневецкому: «Давайте после обеда сядем с государем, еще раз обговорим наши планы, а то мне вечером с паном Иваном уже и ехать надо, незачем затягивать, к следующей весне юг должен быть на нашей стороне, понятно?»
        - Будет, - кивнул Болотников.
        - Были бы деньги, - едва не добавил Теодор, но вовремя сдержался.
        Вокруг замковой башни вились, каркая вороны. Марина, поеживаясь от холодка, стоя на балконе своей опочивальни, следила за невидным возком, что, выехав из ворот, свернул на дорогу к Львову.
        Она покрутила золотой браслет на тонком запястье, и тихо сказала, улыбаясь: «А когда я буду на троне московских цариц, и Теодор будет рядом со мной - придется отрубить голову пану Ивану. Ну, к тому времени найдется, за что».
        Марина вспомнила голубые, холодные глаза Теодора, и шепнула, комкая пальцами край шали: «Да пусть хоть всю страну придется вырезать, ради того, чтобы заполучить тебя. Ни перед чем не остановлюсь, никогда - пока ты моим не будешь».
        На востоке, за вершинами гор, всходила низкая, красная, полная луна, и дул резкий, уже почти зимний ветер.



        Эпилог
        Картахена, весна 1604 года

        Каждую субботу на монастырской кухне готовили сладости. Послушницы, - в коричневых рясах кармелиток, в белых чепцах, ловко раскатывали тесто, пахло пряностями, от раскаленных очагов несло жаром. Сестра-келарь посмотрела на противни, заполненные печеньем, и, перекрестившись, сказала: «Ну, вы все сегодня молодцы, теперь Анхелика и Белла отправятся за водой, надо как следует все отмыть, скоро обед. А остальные идут убираться в кельях».
        Высокая, темноволосая девочка, проводив глазами стайку послушниц, сунула палец в миску с остатками теста и, облизав его, сказала: «Хочу скапулярий».
        - Вот пострижешься, и будет тебе, - рассмеялась ее старшая подруга. «Ты же следующим годом уже обет принимаешь, подожди немного».
        Зеленые, большие глаза поднялись к небу, и Белла, набожно перекрестившись, сказала:

«Донья Эухения носит скапулярий, а она не монашка. Она дома живет, а к нам только молиться ходит, и заниматься с нами».
        Анхелика пожала плечами, ставя посуду на поднос: «Донья Эухения не может постричься, она ухаживает за отцом, ты же знаешь. А так - она все равно, что сестры, просто в миру пока».
        - Быстрей бы, - вздохнула Белла. «Я хочу стать сестрой Терезой, в честь Терезы из Авилы. А ты? - она, улыбнувшись, стала перебирать розарий.
        - Меня, может, матушка еще заберет отсюда, - ответила Анхелика. «Ты же знаешь, я говорила тебе - моя младшая сестра, ну, сводная, болеет. Если она умрет, то отчим матушке разрешит меня взять домой».
        Сестра-келарь зашла на кухню и сварливо сказала: «Все болтаете, а ну быстро за водой!»
        Девочки, заторопившись, поклонились. Подхватив ведра, пробежав по саду, они подошли к большому, каменному колодцу.
        - Давай я, - предложила Анхелика, - я ведь сильнее.
        - Тогда обратно я понесу ведро, - ответила Белла, - иначе нечестно будет.
        Старшая девочка прицепила ведро к веревке, и, спустив его вниз, тихо спросила:
«Знаешь, почему у сестры-келаря шрам через все лицо? Мне сестра Исабель рассказала, по секрету».
        Белла помотала головой.
        Анхелика вытащила воду, и, перелив ее в ведро Беллы, сказала: «Это давно было, больше двадцати лет назад, сестра Исабель тогда тоже молодой была. А сестру-келаря в миру Ориана звали. Ее муж был тут каким-то начальником воинским, и уехал на север, в Панаму, надолго. А когда приехал - она ребенка ждала. Не от него, понятное дело, - добавила Анхелика, подняв бровь.
        Белла ахнула, и, распахнув зеленые глаза, спросила: «А от кого?».
        - Да кто ж знает, - пожала плечами Анхелика. «Ну вот, он ее бил, пока она ребенка не выкинула, а потом разрезал кинжалом щеки и сюда привез. И ногу сломал еще, она теперь навсегда хромая, ну ты видела, как она ходит».
        Белла кивнула и неслышно спросила: «А он потом на другой женился?».
        - Наверное, - Анхелика хмыкнула. «Ну, брак ему аннулировали, в Риме. Там же твой отец, в Риме, сейчас, мать-настоятельница говорила. Или в Мадриде?».
        - Я не знаю, - Белла чуть дернула уголком красивых губ. «Он ведь не пишет мне. Пойдем, а то тесто засохнет, сложно отмывать будет».
        Она подхватила ведро и, не оборачиваясь, зашагала к маленькой, ведущей в подвальную кухню двери.
        - Возьмите печенья, - сказала Белла, подвинув женщине маленькую глиняную тарелку.
«Это я сама пекла, донья Эухения».
        Нежные пальцы отломили кусочек, и женщина - в простом, грубой шерсти коричневом платье, и таком же чепце, улыбнулась: «Очень вкусно. Ну, что давай начнем с Adoro Te Devote, а потом посмотрим».
        Донья Эухения села к верджинелу, и, посмотрев на девочку, как всегда, подумала:
«Какая она хорошенькая, глаза, словно изумруды. И голос ангельский, конечно». Белла пела, опустив ресницы, перебирая розарий, а когда мелодия закончилась, вздохнув, сказала:

«Когда я приму обеты, мать-настоятельница сказала, что разрешит мне петь в церкви, с другими сестрами. Скорей бы!»
        Провожая учительницу к выходу, девочка спросила: «А как ваш батюшка, донья Эухения?».
        - Все так же, - вздохнула женщина. «Вот уже три года, как он ногу потерял, а боли его еще беспокоят».
        - Дай Бог ему здоровья, - перекрестилась Белла, и, помявшись, спросила: «А почему вы не выходите замуж, донья Эухения?».
        Женщина поправила белокурую прядь, что выбивалась из-под чепца, и грустно ответила:

«Мне ведь уже двадцать шесть лет, милая, и приданого у меня нет, - у батюшки только пенсия его, и все. Да и куда я от дона Эрнандо поеду, за ним ведь уход нужен. Так что, вот, пока уроки даю, откладываю деньги на взнос, чтобы потом постричься. Ну, беги, милая, - женщина наклонилась и поцеловала Беллу в лоб, - до следующей недели».
        Белла посмотрела вслед стройной спине, и, вздохнув, пошла в церковь, - звонили к обедне.
        Рынок уже разъезжался, индейцы отдавали овощи за гроши, и Эухения, нашарив в бархатном мешочке медь, подумала: «Вот как удачно, что мы с Беллой заболтались, теперь и торговаться не надо, а то стыдно все-таки, на глазах у этих кумушек просить скинуть цену».
        Она взяла картошки и вздохнула: «Там кости от вчерашнего цыпленка остались, сварю суп, его на два дня хватит. А потом придумаю что-нибудь, может, вперед плату попрошу, хотя это неудобно, конечно. Если бы папа еще не…, - она жарко покраснела и одернула себя: «У него боли, и хирург сказал - до конца жизни так будет. И вообще - нельзя ругать своего отца, даже в мыслях».
        Индеец стал высыпать овощи в корзинку и одна картошка, упав, переворачиваясь, покатилась по булыжным камням рыночной площади. Эухения, было, рванулась за ней, но высокий, русоволосый юноша, что шел мимо, поднял картошку и весело сказал: «Я ее первый поймал, сеньора!».
        Женщина покраснела и пробормотала: «Большое спасибо».
        Юноша положил картошку на место, и, легко подхватил корзинку: «Готов идти за вами, хоть на край света, только покажите дорогу».
        Эухения зарделась, и молодой человек, поправив шпагу, поклонился, взглянув на нее зеленовато-голубыми, красивыми глазами: «Сеньор Дэниел де Леон, к вашим услугам».
        Капитан Ньюпорт окунул перо в чернильницу и сварливо сказал: «де Лобо», - некрасиво, будешь львом, дорогой мой Вулф, понял? И не шали там, попытайся найти сестру, разведай, что с золотом на складах, и возвращайся обратно. Не лезь на рожон, понял, твой дядя двоюродный, капитан Кроу, уже вон, допрыгался, третий год как никто его не видел, а жаль - отличный моряк был.
        - Не буду, - улыбнулся Дэниел, принимая бумаги.
        - Эухения де Монтойя, - она присела, и Дэниел увидел, как закатное солнце осветило золотом белокурую прядь на виске. «А глаза - словно каштаны», - подумал он.
«Господи, какая красавица. И маленькая, мне до плеча, не достает, куда ей корзинки еще таскать».
        - Так покажите, - ласково попросил он. «А то я хочу отнести, и не знаю - куда. Пожалуйста».
        - Спасибо, - она опять присела. «Тут недалеко, правда, я сама».
        - Пожалуйста, - еще раз попросил сеньор Дэниел, и Эухения, потрогав четки, сдалась:

«Идите за мной, тогда».
        - Вы давно в Картахене? - спросил он женщину, когда они обогнули кафедральный собор и вышли на узкую, усаженную пальмами улицу.
        - Три года, - смущаясь, ответила она. «Раньше мы жили, на севере, в Сент-Огастене, мой батюшка там был комендантом крепости, но потом его ранили, в сражении, он теперь пенсию получает. Ну, мы сюда и переехали, тут врачи лучше. Вот, мы и пришли, - она остановилась у простого домика с некрашеной дверью. «Спасибо вам, сеньор Дэниел».
        - Давайте я на кухню занесу, - предложил юноша.
        - Нет, нет, я сама, - испугалась донья Эухения. «Что вы!»
        - А вы завтра на рынок пойдете? - глядя в карие, большие глаза, спросил Дэниел.
«Просто я должен знать - вдруг вам что-то еще поймать надо будет, тогда я там буду стоять и ждать вас, с самого рассвета, - он улыбнулся.
        - Послезавтра, - пробормотала донья Эухения, не поднимая глаз. «Как сейчас, вечером».
        - Ну вот, - он склонил голову, - спасибо вам, сеньора. Послезавтра буду там, - юноша низко поклонился, и ушел, а Эухения, стоя на пороге, посмотрев ему вслед, сердито прошептала:

«И зачем все это? Лучше бы ты делом занималась, иди суп варить!»
        Дома было темно, и, - женщина принюхалась, - пахло ромом. Отец спал у себя, похрапывая, и, когда Эухения наклонилась, чтобы поднять пустую бутылку, - даже не пошевелился.
        Женщина перекрестила его, и, укутав одеялом, ушла на кухню.
        Поставив горшок на треногу, что стояла в очаге, она открыла дверь в свою комнату, - маленькую, чистую, бедную, будто монастырская келья. Преклонив колена перед распятием, женщина зажгла свечу, и, сев за стол, стала готовиться к завтрашним урокам.
        Белла плеснула себе в лицо холодной водой из кувшина, и, одернув простого холста, серую рубашку, оглянулась - Анхелика уже дремала. Девочка легла на спину и, глядя в беленый потолок, зашевелила губами. Молитва была короткой и Белла повторяла ее два раза в день - утром и вечером.

«Моя мать жива, - говорила себе девочка, - ее зовут Тео. Мой отец - Ворон. Моего брата зовут Дэниел, а сестру - Марта. Я выберусь отсюда, и найду их. В том я клянусь жизнью моей. Аминь».
        Губы остановились, и Белла, закинув руки за голову, закрыв глаза - стала думать.
        Дэниел раскрыл ставни и посмотрел на тихую, бирюзовую гладь воды. Окна постоялого двора выходили прямо на гавань, и он, прищурившись, увидел большого белого альбатроса, который кружил над водой. «Прямо как в день, когда Беллу крестили, - грустно подумал юноша, присев на подоконник. «А вон там где-то, перед крепостью, на дне - «Святая Мария», и Ворон на ней. Как и положено капитану - со своим кораблем, - он перекрестился и прислушался звукам колокола над кафедральным собором.

«Никто меня тут не узнает, конечно, - хмыкнул Дэниел. «Мы же уехали обратно в Акапулько, когда Белле год исполнился. Так, - юноша потянулся за бумагой, что лежала на шатком, деревянном столе, - о золоте я все разузнал, капитан останется доволен.
        Дэниел взглянул на свои записи и погрыз перо, ероша русые, отливающие золотом волосы.

«Ну, все хорошо. Грузы приходят два раза в месяц, и, как мы говорили с капитаном, - нет смысла рисковать кораблем, тут все-таки крепость. Возьмем пару-тройку шлюпок и ночью высадимся. А вот с монастырями сложнее.
        Марфа взглянула на список, что доставили из Рима, и покачала головой:
        - Не думаю, что он оставил Беллу в Южной Америке - там всего два женских монастыря, в Картахене и Лиме. Ребенка проще спрятать в Старом Свете - в одной Испании этих обителей несколько сотен.
        - Учитывая, что сеньор Себастьян - Марфа вздохнула, - все больше сейчас в Мадриде время проводит, советником при короле Филиппе, - Белла, скорее всего там, при нем. В Испании к нему не подобраться, надо ждать, пока он приедет в Рим. Фрэнсис, как мог, ускорил рассмотрение его дела, но все равно, - это еще год, не меньше. Ну, - Марфа сцепила пальцы, - это если он Беллу держит в монастыре, а не…, - женщина не закончила и перекрестилась.
        - Вот так, Дэниел, - тихо сказал отец, передавая ему названия монастырей. «Там, - он кивнул на юг, - тоже будем искать, конечно». Они с адмиралом приехали провожать Дэниела в Плимут, и Виллем, внимательно посмотрев на Волка, шепнул ему что-то. Отец покраснел и буркнул: «Сам разберется, не маленький».
        Дэниел посмотрел на отца и деда и спокойно сказал, наливая себе вина: «Правильно, сам».
        Юноша услышал звон соборного колокола и, улыбнувшись, посмотрев на себя в мутное, запыленное зеркало, шепнул: «Донья Эухения».
        На рынке было еще многолюдно, и Дэниел на мгновение испугавшись, что она могла уйти, поискал глазами коричневый чепец, и облегченно вздохнул, - она покупала мясо.
        Женщина увидела его издалека, и, смутившись, попыталась сама поднять корзинку.
        Дэниел остановил ее и сказал, улыбаясь: «Я весь день думал о том, как ее буду нести, сеньора, не надо лишать меня такого удовольствия».

«Как будто утренняя заря, - подумал Дэниел, глядя на ее нежный, мгновенно заливший щеки румянец.
        - А вы сегодня больше купили, - весело заметил юноша.
        Донья Эухения подергала простые, гладкие ленты чепца и тихо ответила: «Я ведь музыку преподаю, в монастыре, и девочкам из хороших семей. Со мной кое-где расплатились сегодня».
        Дэниел, ничего не говоря, посмотрел вниз, и увидел ее потрепанные, старые, зашитые туфли. Он сглотнул и сказал, переложив корзинку в другую руку: «Может быть, вам что-то нужно, донья Эухения, вы скажите, я все сделаю, что бы вам, ну…, - Дэниел замялся и решительно закончил: «Было легче, вот».
        Ветер, - сильный, западный, - шуршал листьями пальм. Женщина, остановившись, подняв голову, тихо проговорила: «Не надо ничего делать из жалости, сеньор. Мой отец, - она помялась, и вздохнула: «Не знаю, может быть, вы слышали, есть такой англичанин, капитан Кроу…
        - Слышал, - Дэниел взглянул на закатное, огромное, медное солнце. С моря тянуло солью и водорослями, размеренно, громко били колокола городских церквей.
        - Ну вот, - донья Эухения смотрела куда-то вдаль, - его корабль, «Независимость», атаковал Сент-Огастен, ну, крепость, где мы жили, три года назад. Мой отец потерял ногу тогда, и с тех пор, - она не закончила и махнула рукой. «Ему тяжело, рана болит, вот и…».
        - Я понимаю, - Дэниел помолчал. «Только ведь, донья Эухения, я не из жалости».
        Тонкие, обтянутые простым платьем плечи, чуть дрогнули, зашевелился крестик на груди, и она, подняв ресницы, блеснув огромными, карими глазами, сказала: «Мне двадцать шесть лет, сеньор Дэниел, и у меня нет приданого. Дайте корзинку, дальше я сама справлюсь, спасибо».
        - Еще чего не хватало, - Дэниел наклонился, и, распрямившись, велел: «Показывайте дорогу, а то я позавчера все больше на вас смотрел, и не помню, куда идти».
        Уже у порога, женщина, часто дыша, роясь в бархатном мешочке, отвернувшись от него, тихо проговорила: «Вы же, наверное, младше меня, сеньор Дэниел, зачем вам все это?».
        Она достала ключи, и Дэниел, забрал их, - пальцы коснулись ее нежной, мягкой руки, и он едва устоял на ногах.
        - Так, - сказал Дэниел, открывая перед ней дверь, - мне еще не было восемнадцати, донья Эухения, а зачем мне все это - потому, что я не видел женщины красивей вас.
        - Поэтому, - из темноты пахнуло ромом, он услышал чей-то храп, и подумал:
«Господи, бедная девочка, и как она справляется?», - поэтому, - юноша продолжил, - я сейчас вам занесу корзинку на кухню, и мы потом погуляем, ладно?
        - Зачем? - она едва не плакала. «Зачем, вы же смеетесь, наверное? Зачем я вам?».
        Он наклонился, - Эухения была много ниже, - и, поднеся ее руку к губам, поцеловав, ответил:

«Я же вам говорил, донья Эухения - красивей вас никого нет. Идите, переоденьтесь, - Дэниел улыбнулся, - я вас тут подожду».
        Белла разогнулась, и, положив на землю большие, острые ножницы, которыми она подрезала розы, взглянула на высокую, каменную ограду монастыря.
        - Сторожа ночью нет, - подумала девочка холодно, - но тут нужна лестница, так просто туда не взобраться. Конечно, если бы можно было выйти на улицу, или на рынок…Сестра-келарь никого к приезжим торговцам не подпускает, сама рассчитывается, в их телеги не спрятаться. А если попросить донью Эухению? - Белла задумалась. «Мать-настоятельница ее любит, не откажет. Вот только как? - девочка подняла ножницы и стала щелкать ими вокруг куста.
        - Надо подумать, - вздохнула она. «Но что копилку в церкви я взломаю - это точно. Матушка говорила, что бабушка моя в Лондоне живет, и вся семья тоже там. Вот туда мне и надо, Ну, - Белла, ухмыльнувшись, взглянула на ножницы - волосы я постригу, одежду стащу у кого-то, и на корабль наймусь, в порту их много. Но все равно - серебро не помешает».
        Она подняла голову и помахала рукой белому альбатросу, что кружил над монастырем.
        - Да ей и переодеваться, наверное, не во что, - подумал Дэниел, искоса взглянув на донью Эухению, что шла рядом с ним - в том же коричневом платье.
        - А ваш батюшка, он волноваться не будет? - осторожно спросил Дэниел. «Уже и темно скоро будет».
        - Он спит, - тихо проговорила донья Эухения. «Он когда такой, - женщина вздохнула, - он только и делает, что спит. Ну и…
        Юноша помолчал и решительно сказал: «Вот что, сеньора, - я вас хочу отсюда увезти.
        Подождите, - велел он, увидев, как донья Эухения открыла рот, - приданое, или там все остальное, - мне это совершенно неважно. Только вот мне надо кое-какие дела завершить, да и вы, наверное, батюшку не можете пока оставить».
        - Нет, - грустно сказала она. «У него, кроме меня, нет никого».
        - Ну вот, - Дэниел улыбнулся, и Эухения подумала: «Господи, да он же мальчик еще совсем, что он понимает?».
        - Я вам солгал, - внезапно сказал Дэниел, глядя с высоты своего роста на прикрытые чепцом волосы. «Я англичанин, донья Эухения, и сюда приехал, потому что у меня сестра младшая пропала, где-то здесь, в Южной Америке».
        - Давно? - озабоченно спросила женщина.
        - Четыре года назад, и вот, - юноша посмотрел на тихую воду гавани, - мы до сих пор ее найти не можем. Так что, - он усмехнулся, - если не хотите выходить за меня замуж, - ну, все-таки я не испанец, то скажите, - я пойму.
        Эухения молчала, чувствуя как отчаянно, быстро колотится ее сердце.
        - А если хотите, - Дэниел взял ее руку, - я вернусь за вами, и мы всегда будем вместе.
        - Но вы еще так молоды, - еле слышным голосом сказала донья Эухения.
        - Я вам расскажу, - юноша поднес ее руку к губам. «Мой отец девятнадцати лет обвенчался, они с матерью моей потеряли друг друга, надолго, а потом встретились. И я, - он поцеловал маленькую, с жесткими кончиками пальцев, ладонь, - ни разу не видел, чтобы люди так любили друг друга, как они. Я тоже так хочу, - он все не отрывался от ее руки, - на всю жизнь».
        Море чуть шумело, волны накатывались на причал, - едва слышно, на западе уже поднимались яркие звезды, и женщина, запахнув шаль, сказала:
        - Давно еще, десять лет назад, мне очень нравился один человек. Там, - она кивнула на север, - в Сент-Огастене. Потом он уехал, а я все ждала, - может, он вернется? Но нет, - она вынула руку из его пальцев, - не вернулся.
        Дэниел опять забрал ее руку и сказал, перебирая пальцы: «Я вернусь. Ты только поверь мне, Эухения, я обещаю - вернусь. Пожалуйста, поверь, - добавил он.
        - Я…я верю, - не смея посмотреть в его глаза, ответила женщина. «Верю, Дэниел».
        - Я еще никогда никого не целовал, - внезапно, озорно, проговорил юноша. «Можно?».
        От него пахло солью и свежим ветром. Оглянувшись, - вокруг никого не было, - Эухения привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку - быстро.
        - Нет, - Дэниел развязал ленты чепца, и ласково снял его, - белокурые косы упали на спину, - не так, любовь моя. Я знаю, - он смешливо поднял бровь, и, - Эухения только ахнула, - подхватив ее, посадил на деревянные перила причала, - я знаю, что можно - по-другому.
        - Господи, - только и успела прошептать женщина, а потом не осталось ничего вокруг - только его губы, только неразборчивый, тихий, нежный шепот, и Эухения, внезапно отстранившись, потянув его за руку, сказала: «Пойдем».
        Дэниел взял ее лицо в ладони, и, смотря в карие, огромные глаза, твердо сказал: «Я всегда буду рядом, Эухения. Помни, - что бы ни случилось, я всегда буду с тобой».
        Море билось о берег, капала, оплывала свеча, в грубом, глиняном подсвечнике, ставни скрипели под сильным ветром. Он лежал, и тихо, едва касаясь, целовал ее мягкие, рассыпавшиеся по холщовой простыне волосы. «Спасибо, - только и смог сказать Дэниел.

«Господи, любимая, спасибо тебе».
        Эухения пошевелилась, и, уткнувшись лицом в его плечо, шепнула: «Я не хотела умирать, не узнав, - как это».
        Дэниел пристроил ее на себе, укрыв тонким, одеялом, обняв всю, защитив своими руками, и твердо ответил: «Никто не будет умирать, любовь моя. Я вернусь, заберу тебя, и мы уже не расстанемся».
        Он вдруг подумал: «И так будет всегда? Если да, то, как же мне тебя благодарить, Господи!».
        Эухения потерлась щекой о его щеку и, улыбаясь, проговорила: «Я и не знала, что может быть такое счастье, Дэниел».
        В полутьме ее глаза были совсем большими и Дэниел, целуя ее, - долго, нежно, сказал: «Во-первых, я приду завтра, а во-вторых, - когда мы обвенчаемся, я тебе обещаю - мы тут, - он похлопал рукой по кровати, - неделю проведем, не меньше».
        Эухения, накинув шаль, выпустила его на улицу, - тихо, озираясь, и, вернувшись в спальню, легла ничком, вдыхая его запах. Она провела руками по своему телу, и, ощущая его тепло в себе, натянув одеяло на плечи, заснула, - мгновенно и крепко.
        Белла лежала, слушая ровное дыхание спящей соседки по келье, и вдруг сказала себе:

«Нет, донью Эухению нельзя вмешивать. Если мать-настоятельница узнает, что она мне помогала - она ей откажет от урока, а донье Эухении деньги нужны, у нее отец всю свою пенсию пропивает. Надо самой».
        Девочка закрыла глаза и, улыбнувшись, перевернувшись на бок, сказала себе:
«Молодец!
        Во-первых, надо вызваться помыть полы в церкви - никто этого не любит, там работы много.
        Взять с собой холщовый мешочек, хорошо, что я его заранее сшила, - и гвоздь, который я из старой половицы вытащила. Серебро из ящика для пожертвований, - в мешочек, никто и не заметит. Двери кельи на ночь не закрывают, а сестра обходит нас с проверкой всего два раза. Вот, между этим, и выскользну, сделаю из одеял чучело, как будто я тут лежу.
        Анхелика и не проснется.
        Потом - взломаю дверь сарая, лестницу к стене приставлю, и все. Очень хорошо, - похвалила она себя, и, потянувшись, достала из-под тонкого матраца медвежий клык.

«Четвертый год тебя перепрятываю, - нежно заметила Белла, поцеловав клык, - но ничего, скоро надену, и уж тогда не сниму».
        Она перекрестилась, прошептала свою обычную молитву, и озабоченно подумала:

«Интересно, мамочка и Масато-сан еще в Японии? Может быть, мне тогда лучше не к бабушке, а к ним?». Но потом Белла сладко зевнула, и, вспомнив, как вкусно пахло от мамочки - розами, какие у нее были мягкие руки, - спокойно заснула. Ей снились разноцветные, шуршащие кимоно и высокие, голубые вершины гор вдалеке.
        Дэниел зажег свечу и, распахнув ставни, устроился на подоконнике. Было еще темно, только на востоке, над морем, чуть виднелась слабая полоска рассвета. Где-то внизу скрипели колеса телеги - индейцы уже собирались на рынок.

«Ну как я могу спать, - вдруг подумал юноша, - если ее нет рядом? Господи, если бы я мог сейчас увезти Эухению! Капитан бы разрешил, он бы понял. А так, - он потер лицо руками, - надо еще расспросить ее про этот монастырь, она же говорила, что там уроки дает. Господи, - Дэниел вдруг застыл, - а если она решит, что все это было только ради того, чтобы пробраться туда…
        - Нет, - он вспомнил разметавшиеся по ее плечам белокурые волосы, мягкие, розовые губы, и ее шепот: «Я совсем ничего не знаю…»
        - Я тоже, - он целовал всю ее - от кончика крохотного, детского мизинца до темных, трепещущих ресниц, и потом, не в силах остановиться, еще раз повторил: «Я тоже ничего, не знаю, любимая. Будем, - Дэниел улыбнулся, - узнавать вместе».
        Юноша вспомнил, как Эухения приникла к нему, и прошептала на ухо: «Я не боюсь, нет. С тобой я ничего не боюсь, любимый». Он кивнул, и потом, услышав ее слабый, сдавленный стон, прижался к ее губам, - так и не отрываясь от них, до конца, до того мгновения, пока она не сказала: «Господи, как же это, теперь…»
        - Теперь это навсегда, - ответил Дэниел. Он поцеловал маленькую, с коричневыми сосками, нежную грудь, и рассмеялся: «Навсегда, моя Эухения, на всю нашу жизнь».
        Он сел за стол, и, потянувшись за пером и бумагой, покачал головой: «Жалко, что я не умею так, как отец. Он хорошо переводит, конечно. Но все равно - Дэниел погрыз перо, - я хочу, чтобы Эухения это услышала. Хоть пусть как».
        Юноша написал, - по памяти, - тот сонет Филипа Сидни, что читал ему отец, и, медленно проговорил:

        Утрачу свет их - жизнь моя в ночи,
        Забудет дух питать, в томленье пленный.
        Глаза, с высот дарите мне лучи.

        А коли повелит огонь священный
        Заснуть всем чувствам, хладу стыть в крови,
        Да будет гибель Торжеством Любви!
        - Да, - сказал Дэниел, придвигая к себе чернильницу, - да, именно так!
        Он задремал, уронив голову на стол, уже, когда над гаванью сияло высокое, полуденное солнце. Дэниел все-таки заставил себя переписать сонет начисто, и, прочитав перевод еще раз, хмыкнул: «Сэру Филипу, да хранит Господь его душу, наверно, не понравилось бы. Ну, уж как смог».
        Дэниел решительно написал сверху: «Тебе, любимая, навсегда», и, добравшись до кровати, сразу заснул.
        - Когда мы обвенчаемся, - смешливо сказал Дэниел, устраивая Эухению рядом, на боку, - у нас будет очень большая кровать, понятно? А то с этой, - он стал целовать нежные плечи, - я все время боюсь упасть. Вот, - он на мгновение прервался, - послушай, я тебе стихи принес.
        - Но это так прекрасно, - сказала она потом, тихо, повернувшись к нему, приподнявшись на локте. «Так прекрасно, Дэниел, спасибо тебе».
        - Это наш поэт, английский, сэр Филип Сидни, он умер уже, давно. Я просто на испанский язык перевел, - он зарылся лицом в распущенные волосы. «Сам бы я так никогда не написал, понятное дело. Мои родители очень любят поэзию».
        - А что у тебя за семья? - Эухения устроилась у него на груди и вдруг рассмеялась:
«Про мою семью ты все уже знаешь».
        Он сглотнул и проговорил: «Капитан Кроу - кузен мой матери, дальний. Я, правда, никогда в жизни его не видел. А меня зовут Вулф, Дэниел Вулф. Вот. Дальше говорить?»
        Эухения кивнула, и потом, вскинув серьезные, карие глаза, спросила: «Ты будешь ходить в море, да?».
        - Буду, - Дэниел погладил стройное бедро и повел пальцы дальше, туда, где все было горячим и сладким. «Как мед, - подумал он, - Господи, как же я ее люблю».
        - Но недалеко, - он поцеловал сначала левый, а потом - правый глаз, и Эухения счастливо засмеялась. «Недалеко и ненадолго, потому что не хочу уезжать от вас, понятно?».
        Женщина покраснела, и вдруг сказала: «Давай я тебе о монастыре расскажу, может быть, там твоя сестра».
        - Давай, - согласился Дэниел, и, взяв ее пальцы, улыбнувшись, заметил: «Только сначала иди-ка сюда, а то я так долго не смогу, потрогай».
        Эухения устроилась сверху, и юноша чуть не застонал - внутри она была как самый гладкий, самый мягкий, раскаленный шелк. Белокурые волосы упали ей на грудь, и Дэниел, поцеловав локон, отодвинув его, взял губами маленький сосок. «Я люблю тебя, - шепнул он, и Эухения, откинувшись назад, сказала, тяжело дыша: «Я тоже, слышишь, я тоже, Дэниел!»
        Как и всегда, ему снился тот бой. Проклятая «Независимость», стоя прямо на его прицеле, расстреливала крепость. «Я этого капитана Кроу заставлю собственные кишки жрать, - процедил дон Эрнандо, наводя пушку на английский корабль. Он не успел выстрелить - ядро, обрушив камни, застряло в стене и комендант, увидев, как расплывается под его искалеченной ногой лужа крови, - потерял сознание.
        Дон Эрнандо открыл глаза, и, пошарив рукой по кровати, нашел ром. Во фляге оставалось совсем мало, и он, выругавшись, потянулся за костылем, - на кухне стоял целый бочонок.

«Нацежу и унесу сюда, - подумал дон Эрнандо. «Эухению будить не след - опять начнет плакать, и просить меня не пить. Что она понимает, девчонка!».
        Он с трудом встал, и, прислушавшись, замер - откуда-то доносился шум. Дон Эрнандо взял заряженный пистолет, и, выругавшись сквозь зубы, толкнул дверь. Он осмотрелся - комната Эухении была закрыта. Подойдя ближе, дон Эрнандо услышал низкий, приглушенный женский стон. Кровать скрипела, и он, рванув ручку двери, встав на пороге, увидел белокурые волосы дочери, рассыпавшиеся по обнаженной спине.
        - Шлюха! - зарычал отец и, подняв пистолет, выстрелил.
        Дэниел успел рвануть Эухению вниз, и, удерживая ее одной рукой, почувствовал запах пороха - пуля, пролетев рядом с виском женщины, застряла в спинке кровати. «Не двигайся, - велел он Эухении, и, мгновенно найдя свой пистолет, прицелился. Было темно, но Дэниел услышал звук выстрела и потом, - крик человека.
        - Папа! - Эухения вырвалась и, как была, обнаженная, бросилась к отцу.
        Дон Эрнандо зажимал рукой рану на боку. Эухения посмотрела на льющуюся кровь и прошептала: «Папа!».
        Дон Эрнандо хлестнул ее по лицу, разбив губы, и, накрутив волосы на руку, процедил: «Сдохнешь в монастыре, развратница». Дочь зарыдала, и отец, отшвырнув ее, опять поднял пистолет.
        Дэниел еще успел подумать: «Здесь невысоко, я выпрыгну, и потом вернусь за ней», а потом он, выбираясь на улицу, почувствовал напоследок боль в плече - острую, резкую.
        Дон Эрнандо посмотрел на забившуюся в угол дочь, и, ощупав рану, - пуля этого мерзавца только сорвала кожу, - занес над ее головой костыль.


        Белла проснулась на излете ночи, и, быстро одевшись, нагнув голову, повесила на шею медвежий клык. Поцеловав его, она быстро и ловко сделала из подушки и одеял чучело, и, нащупав в кармане рясы тяжелый мешочек с деньгами, - выскользнула в каменный, сводчатый коридор.
        - Жалко, что донью Эухению не увижу, - грустно подумала девочка, взламывая дверь сарая.
        Достав ножницы и лестницу, она, оглянувшись, - в саду было темно, птицы еще не начинали петь, - приставила ее к стене. «Мать-настоятельница сказала, батюшке ее стало хуже, она больше не будет приходить».
        Белла вскарабкалась вверх, и посмотрела на улицу. «Спрыгну, - подумала она. Отбросив лестницу на траву, девочка легко, словно кошка, приземлилась в мягкую пыль под стеной, и, сбросив чепец, встряхнув косами, побежала в сторону гавани.

        КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ