Набат. Книга первая: Паутина Михаил Иванович Шевердин


        # Эта книга о борьбе с басмачеством в лихие 20-е годы прошлого столетия, когда ставленник англичан при поддержке местных контрреволюционных сил турецкий генерал Энвербей пытался создать на месте нынешнего Узбекистана и Таджикистана государство Туран, объединив в нем все мусульманское население Средней Азии. Но молодая Бухарская народная республика, скинувшая эмира, поднялась против несостоявшегося диктатора. При поддержке Красной Армии в жесточайших боях басмачи были разбиты и отброшены в Афганистан и Иран.

        Михаил Шевердин
        Набат
        Книга первая: Паутина

        Часть первая

        Глава первая
        Подножие гибели

        Горе сожгло сердце…

    Феридэддин Аттар
        Над пустыней полуденной площади вздулась лысая громада древнего холма - груда желтой, накалившейся жаром, глины. Верхушка его загромождена слепыми зданиями, даже не зданиями, а чудовищно разросшимися мазанками эмирского дворца - арка.
        В знойном воздухе стоит сладковатая вонь тления, пропитавшая глинобитные стены. Поразительно много здесь мух - серых, синих трупных и ярко-зеленых с ядовитыми гранатовыми глазками. Сюда влечет их запах разложения, они плодятся здесь же, в глине, обильно напитанной человеческой кровью.
        Как и сотни лет назад, высится уродливая глыба зиндана - государственной тюрьмы эмирата. Массивные стены всюду ровного серого цвета, и лишь пониже видны кирпично-ржавые жирные пятна, при взгляде на которые даже у человека, не знающего, что здесь было, пробегает по коже озноб.
        Больше года прошло после свержения эмира, а кровь жертв еще проступает сквозь трещины и щели. Сколько же людской крови пролили палачи, если она до сих пор не высохла!

«Эмирский арк сочится кровью…» - думает человек, одиноко стоящий на площади.
        Худой, изможденный, в рубище, он смотрит на безобразную глиняную глыбу зиндана.
        Взгляд человека сух и полон отчаяния. Губы неслышно шевелятся…
        Человек в рубище приходит каждый день сюда, к Подножию гибели, - так называли эмирский зиндан в Бухаре.
        Подножие гибели! Точно сказано. Сколько людей погибло в этой глиняной глыбе, под тяжестью ее. Сколько предсмертных воплей погасили толстые своды.

«Сын тоже, наверное, кричал, звал на помощь, - бормочет человек. - Юношеский нежный голос его заглох там, в недрах могилы тысяч людей. Проклятые разбили клетку его тела, и юная душа умчалась…»
        Шатаясь человек бредет по пыли к стене зиндана, поднимается по пыльной узкой дорожке, истоптанной ногами смертников. По ней вели и его сына.
        Человек карабкается выше по наклонной глиняной стене, тянется дрожащей рукой к ржавому пятну запекшейся крови. Звенит душный воздух вспугнутым роем жирных мух. Человек отламывает кусочек побуревшей глины, целует его и беспомощно сползает на дорожку, в пыль. Держа глину в поднятой руке перед глазами, он ковыляет спотыкаясь вниз.
        Спустившись, он бредет наискось через безлюдную площадь и исчезает среди сгрудившихся по краю ее домишек…
        И так изо дня в день…



        Глава вторая
        Все еще «Drang nach Osten»

        Огонь не насытишь дровами,
        Волка - овцами,
        Меч - жертвами,
        Землю - мертвецами.

    Фирдоуси
        Небо померкло… Улицы, скверы, площади запутались в космах тумана. Чуть брезжит сквозь мокреть свет редких фонарей. Ежатся в отсыревших макинтошах берлинцы.
        Ползет туман по Унтер-ден-Линден. Шевелятся над головами прохожих голые ветви. Медленно идет человек. Черные глаза его смотрят прямо перед собой. Но вряд ли они видят темные осклизлые стены громоздких домов, фигуры редких прохожих, липкие панели.

«Земля стала тесной от убийств…» - откуда такие слова? Жалкие слова, кто-то когда-то их сказал. Но кажется, мысль не закончена. Да, да! Там, после слов «земля стала тесной», говорится: «а небо расширилось!» Для чего? «Чтобы принять души погибших».
        Чепуха! Какие души? Сотни тысяч, миллионы умерли в окопах Западного фронта, там, за Рейном, на полях Фландрии, Шампани, на фортах Вердена.
        Но какое ему дело до погибших немцев, англичан, французов. Подохли - и пусть… Уж не для них ли разверзлись небеса?
        Турки! Сыны Турции, Галлиполи, Эрзерума, Кут-эль-Амарна. Палестины… Четыре года войны. Четыре года крови, смерти.
        Десятки тысяч, сотни тысяч соотечественников-турок гниют там в степях, в горах, и гиены растаскивают их кости. Нет, турки исполнили завет пророка, они сражались с неверными. Они, газии, вкушают блаженство и наслаждение в объятиях гурий в мусульманском раю.

«Земля стала тесной от убийств…» - какая назойливая мысль! Как неприятно! Не потому ли, что ложью погнал он их воевать, не потому ли, что жизни их принесены в жертву его честолюбию…
        Синее небо, короткие фиолетовые тени, желтые знойные пески, зелень финиковых пальм видят напряженно вглядывающиеся в прошлое, недавнее прошлое, глаза. Бесконечные шеренги солдат в полинялом хаки, шагающие навстречу огню, пулям, смерти. Скорее к зеркальной полоске Суэцкого канала! Скорее к снежным вершинам Кавказа! Скорее… к немеркнущему сиянию славы великой империи османов, его империи. Скорее, скорее к порогу смерти.
        Четыре года рева фанфар, топота марширующих шеренг, треска орудийной пальбы и…
        Чудовище войны, взнузданное им, ничем не примечательным салоникским офицериком, ползло по горам, через реки, по тучным полям, сметало селения, душило миллионы жизней, пробивало горные хребты, давилось кровью и… издохло.
        Человек касается рукой своего лба. Что такое?.. Лоб мокрый.
        А! Идет дождь! Нельзя же так стоять вечно и мокнуть под дождем. Человек поднимает воротник и идет сквозь тяжело дышащий гигантский город. Идет сквозь туман и дождь, нудный, моросящий дождь…
        Из тумана выползает махина здания. Стены прорезаны прямоугольниками желтого света, безнадежно борющегося с туманом.
        Человек опустил нетерпеливым жестом воротник и поднялся по ступенькам. Тяжелая дверь неслышно распахнулась. Через мрачный темный вестибюль к широкой гранитной лестнице бежали подтянутые ординарцы, писари, вестовые. Сверху спускался полковник с моноклем в глазу, весь в орденах. Проплывали сверкающие золотом и серебром знаков отличия мундиры, звенели шпоры, багровели полосы генеральских лампасов.
        Пока швейцар, тощий старик, весь бренчащий медными медалями, проверял документы, человек смотрел прямо перед собой.
        - Пожалуйте, прошу, - сказал швейцар, - второй этаж, комната двадцать семь.
        Эти тихие, в меру почтительно произнесенные слова преобразили внешность посетителя. Тонкие стрелки его усов резко поднялись, брови нахмурились ровно настолько, сколько требуется для того, чтобы придать лицу выражение непреклонности и некоторой доли мученичества.
        Он шагнул к гранитным ступеням четким военным шагом. Ни штатский костюм, ни маленький рост и даже несколько приторно салонная внешность посетителя никого не ввели бы в заблуждение. Все выдавало в нем военного, привыкшего командовать, прошедшего школу многолетней военной муштры.
        Едва он успел ступить на первую гранитную стертую ступеньку, как рядом с ним выросла фигура адъютанта фельдмаршала.
        - Пожалуйте, - отчеканил адъютант.
        За гранитной лестницей начинался бесконечно длинный сырой коридор. Голые серо-стальные стены, терпкий густой запах, отдававший плесенью, ваксой и мокрыми шинелями, сырость не произвели отталкивающего впечатления на гостя. Напротив, казалось, что ему здесь даже нравится - и монументальные, грубо окрашенные двери, и топорно сделанные, аляповатые таблички с неуклюжими цифрами, и каменные холодные плиты пола, вздрагивающие от глухого рокота типографских машин, стоящих в подвале здания. И здесь, как в вестибюле, мчались ординарцы, выбегали из кабинетов писари, решительно шагали, звеня шпорами, словно аршин проглотившие офицеры рейхсвера.

«Нет, - думал посетитель, - кто смеет говорить, что прусская армия умерла, исчезла? Нет!»
        Высокомерное лицо его стало еще надменнее. А когда он понял, что идут они прямо через гигантскую приемную без доклада к обитой черной кожей двери, глаза его сверкнули, а кончики усов затрепетали. Он ликовал.
        Да, он нужен еще! Да, не померкла еще его слава!
        Четко, по военному, он прошагал по навощенному паркету через пустынный, подавляющий все чувства зал, на который хмуро взирал со столь же огромного портрета экс-кайзер. С помпезным натурализмом из широченной, крикливо орнаментированной рамы выплескивались целым потоком звезды, кресты, золото нашивок, пуговиц, и только лицо терялось в тени. В кабинете стоял хмурый сумрак; в оконные стекла назойливо барабанил дождь. По ногам тянуло промозглой сыростью.
        Из-за гигантского черного стола поднялась фигура в сером мундире.
        - Здравствуйте, господин Энвер-паша! - отрывисто, точно командуя, отчеканил деревянный голос.
        - Здравия желаю, эксцеленц!
        Любезное приветствие, крепкое рукопожатие, приглашение сесть в глубокое кресло - все свидетельствовало, пожалуй, об уважении.
        И все же паша сразу почувствовал и в тоне, и в рукопожатии если не презрение, то, во всяком случае, обидное пренебрежение к себе - капитулянту и эмигранту. Вчера ты, Энвер, был вице-генералиссимусом Турции, фактическим главнокомандующим одной из сильнейших в Азии и Европе армий, властелином Блистательной Порты, грозным кинжалом, направленным в грудь ненавистной России, а сегодня ты беглец, спасший свою шкуру и ищущий приюта и покровительства у старых своих союзников и друзей здесь, в Берлине, - говорил взгляд фельдмаршала, в то время как тонкие губы под шевелящимися седыми усами произносили слова вежливости.
        У старых друзей! Да, друзей, пока ты им необходим. Ты им нужен был в 1909-1911 годах, когда генерал Гофман в бытность твою военным атташе турецкого посольства в Германии, играя на твоем самолюбии, на твоих слабостях, сделал из тебя преданного слугу германского империализма. Ты стал фанатичным поклонником пруссаческой муштры, энтузиастом германской доктрины. Да, ты, Энвер, стал верным и преданным учеником и прозелитом немцев. Ты, Энвер, настоял на приглашении в Турцию миссии Лимана фон Сандерса в тринадцатом году. Ты, Энвер, верно и последовательно слушался во всем фон Фалькенгейма, бросал все воинские силы на выполнение его бредовых захватнических планов, превратил Турцию в колесо империалистической военной машины.
        Но сейчас нечего фельдмаршалу напускать на себя неприступный вид и со снисходительностью взирать на Энвера. Положение Германии после Версальского договора тяжелое, даже бедственное, вся крепость империи расползлась по швам. Несчастия Турции вызваны в конечном итоге немцами.
        И Энвер заговорил о том, что позор Мудросского перемирия падет на головы изменников и малодушных кемалистов, что он, Энвер, еще популярен в своей стране и сейчас.
        - Дайте мне четыре дивизии - и Блистательная Порта снова воспрянет, а древний воинский дух заставит трепетать врагов Турции. Жалких трусов кемалистов и их Кемаля сдует ветром истории, точно пушинку.
        Нечаянно глаза Энвер-паши встречаются с глазами фельдмаршала.
        Энтузиазм, горячность угасают сразу. В глазах фельдмаршала полнейшее равнодушие. Да и сам Энвер отлично все понимает: султанат пал, турецкий народ не желает проливать кровь за авантюры своих правителей, нация истощена, ресурсы исчерпаны. Германия высосала из Турции все соки, и теперь осталось выбросить никому не нужную кожуру. Когда плод съеден, косточку выплевывают. И Энвербей с отвращением и ужасом почувствовал себя такой косточкой.
        - Вы сыграли вашу роль, господин Энвербей, - говорит фельдмаршал. - Отныне Турция попала во власть вашего злейшего ненавистного врага - Британии. Сейчас и десять дивизий не помогут. Рейхсвер, генерал Ганс Сект не даст нам с вами и одного немецкого солдата. Да и где взять? Мы только начали восстанавливать нашу военную силу под злобными взглядами аргусов из штабов Америки, Британии, Франции. Мы в подполье, увы! Вы сами знаете: то, что мы вымолили в Версале, и то, что называется рейхсвером, - ничто. Сто тысяч штыков - детские игрушки, а у нас революция, бунт. Дайте нам навести порядок у себя сначала. Но помните: единственное спасение вашей несчастной родины - Германия, могущественная, вооруженная до зубов Германия. История впрягла Турцию и Германию в одну колесницу, и наше будущее - вместе. Без Германии Турцию сотрут с карты мира.
        Опустив голову, Энвербей мрачно смотрел на носки своих сапог. Громкие фразы он пропускал мимо ушей. Что в них пользы? Зачем он шел сюда? Унижаться?
        Он чувствовал полное опустошение. Да, уже третий год он, могущественный диктатор Турции, не руководил событиями, а события влачили его по земле, точно дикие кони беспомощного всадника, выбитого из седла. После победы Антанты он бежал из Стамбула, постыдно скрылся за границей. Какие только усилия он не делал, чтобы вернуть прошлое!.. Опытный политик, он ухватился за лозунги национально-освободительного возрождения. Он предложил свои услуги, свой опыт управления государством, свой опыт военного. Он провозгласил высокие идеалы религии ислама, он… Но этот выскочка, этот хитрец Кемаль-паша презрительно отверг его. Как он сказал: «Политическая падаль!» Это он, Энвер-паша, - звезда Турции, зять халифа, вице-генералиссимус - падаль. Кулаки Энвербея сжимаются. О если бы он знал! Он тогда приказал бы расстрелять выскочку Кемаля за… Да мало ли за что… хотя бы за связи с англичанами… Отвратительно! Сейчас он встанет и уйдет.
        - Мы, молодой друг мой, с вами прежде всего военные, - снова звучит голос фельдмаршала, - и не только военные, но и политики. И мы с вами понимаем, что ваша карта - младотурок - бита. В Турции на сцену пришли новые силы. Они те же, что и ваши, но они в другой обертке, и ваша ошибка, друг мой, что вы вовремя не переменили обложки… курса, так сказать.
        Энвер встает.
        Высоко поднятые брови показывают, что фельдмаршал несколько удивлен поспешностью, с какой его «молодой друг» хочет прервать беседу.
        - У меня есть к вам кое-какие предложения, - говорит он медленно, делая ударение на слове «предложения». - Мои предложения состоят в следующем, - фельдмаршал раскрывает аккуратную кожаную папку с вытесненными в верхнем уголке вензелями, берет листок, исписанный каллиграфическим почерком, и. заглянув в него, продолжает: - Дорогой мой друг, Энвер-паша! Повторяю: Стамбул, Дарданеллы, Анатолия - вне нашей… гм-гм… орбиты, и вашей также. Сейчас мы смотрим дальше и глубже. Однако… - И после маленькой, но внушительной паузы он говорит значительно, чеканя слова: - Надо поднять весь мусульманский Восток против англичан, поднять миллионы, десятки миллионов мусульман… Индия, Иран, Туркестан…
        Молча смотрит на фельдмаршала Энвербей.
        - Мы в свое время недоучли, - продолжал фельдмаршал, - самого важного фактора. Индия! Кайзер много говорил об этом, но никогда практически не принимал мер. Все силы мы бросили на Запад, а Восток у нас оставался второстепенным участком… До Индии мы не дотянулись. А ведь Индия - сердце британского льва. Удар по Индии - и лев издох. О! Так миллионы могучих германцев разрушили, растоптали Римскую империю. Так миллионы мусульман разрушат Британскую империю. Сотрут с лица земли!
        Энвербей поднял глаза. Они блестели от внутреннего возбуждения. Переход от полного равнодушия, апатии был слишком неожиданным. Правая щека подергивалась. Дыхание стало прерывистым и хриплым.
        - Но идея… вообще… - Он, как всегда при волнении, начал заикаться. - Где армия… оружие… я… мы… руководитель?
        - Вы руководитель!
        - Я?
        - Вы. Именно вы! Мусульманин! Зять халифа всех мусульман… И… военный прусской школы, блестящий военный, без комплиментов. Какое сочетание!
        - Тогда… - пробормотал Энвер. Внутри все горело. Мысль овладевала им, захватывала его.
        - Мы - деловые люди, - продолжал фельдмаршал, - не мечтатели, не прожектеры. - Он нажал кнопку звонка. Мгновенно в дверях выросла фигура адъютанта. - Пригласите подполковника Николаи. - Повернувшись к Энверу, фельдмаршал продолжал: - Мы знаем, что Турция рассеяла еще в начале века свою агентуру в Индии, Кашмире, Афганистане, особенно в Туркестане, Казани, Сибири, Астрахани, Крыму. У вас всюду есть люди, верные люди. В Туркестане находятся тысячи офицеров-турок, еще не вернувшихся из русского плена. Прекрасные специалисты, прекрасные воины. Им надо дать только солдат, храбрых, фанатичных. Но… минуту… Позвольте вас познакомить.
        У стола стоял широкоплечий плотный подполковник.
        - Подполковник Николаи… Вице-генералиссимус Энвер-паша.
        Потирая руки, фельдмаршал вышел из-за стола.
        - Великолепное сочетание! Расчет, холодный, точный расчет германца, железная дисциплина и бешеный огонь, темперамент турка, фанатизм! Господин вице-генералиссимус, - обратился он к Энвербею, - ваши агенты, ваши поклонники и друзья на Востоке плюс сотрудники подполковника Николаи в Туркестане и других местах России - и вы всемогущи, как ваш всемогущий аллах.
        Трескучим эхом отдался в стенах кабинета хрипловатый, лающий смех подполковника.
        - В Туркестане хаос, - заговорил подполковник Николаи, - стихия черни поднялась, большевизму там долго не продержаться. Чтобы двинуть силы пробудившегося Востока в должном направлении, необходимы твердая рука, стальной кулак.
        Выпятив грудь так, что зазвенели все ордена, фельдмаршал воскликнул:
        - И этот кулак вы, господин Энвербей!
        Совсем другим вышел из кабинета фальдмаршала Энвербей. Крепко ставил он ноги на стертые ступени гранитной лестницы, и даже странно было, почему не слышно звона шпор. Впрочем, какие шпоры на ботинках, таких штатских, отвратительных ботинках? Но скоро будут и сапоги, и шпоры. Скоро!..
        Сдержанно гудя, ворочался в тумане и слякоти гигантский город.
        Подняв воротник своего штатского пальто, глубоко засунув руки в карманы, Энвербей быстро шел мимо уродливых домов, мимо булочных, мимо длинных шепчущихся очередей, через угрюмые, насквозь промокшие кварталы. Грохоча по железному мосту, спрятавшемуся где-то во тьме, над головой промчался, плюясь искрами, поезд. Протарахтела по булыгам мостовой автомашина, и свет ее фар выхватил стену дома с облупившейся штукатуркой. Энвербей попытался прочитать табличку с названием улицы, но не успел. Свет погас.
        Он зашагал дальше. Он шел и думал о сегодняшнем дне, вознесшем его на такие фантастические вершины, о каких не могло мечтать и самое необузданное воображение.
        Бредя по закоулкам и переходам, натыкаясь на железные решетки, Энвер наконец вступил в полоску света, падавшую из то и дело открывавшейся дверки… Локаль!..


        За стойкой, тонувшей в табачном дыму и испарениях, поднимавшихся от сырых одежд посетителей, дремал стоя хозяин. Он долго никак не хотел понять, что от него хочет этот неожиданно появившийся черноглазый, черноусый пижон в шляпе, надвинутой до самых глаз.
        - Адрес антиквара? Прекрасно! Но кто вы?
        - Какое ваше дело!
        - Простите, у вас акцент. Ваша национальность? - Хозяин сделал чуть заметный кивок. И между столиками уже пробирался к стойке потертый субъект с нездоровым цветом лица, точно подернутым зеленоватой плесенью. Шпик!
        Энвербей недовольно поджал губы и, меняя тон, быстро бросил:
        - Я турок.
        - Простите. Турки друзья. Недоразумение. Сожалею… У нас так много лягушатников-шпионов.
        Зеленое лицо исчезло, забилось за угловой столик.
        - Не хочет ли господин турок выпить? Правда, мусульмане говорят, что им нельзя…
        - Я пью коньяк, - сказал Энвер. У него дрогнули губы, глаза забегали и крылья ноздрей зашевелились.
        - Коньяк? - переспросил хозяин. Он внимательно посмотрел на посетителя: наметанным глазом он сразу же определил - турок склонен к спиртному. Голос хозяина снизился до шепота: - Есть великолепный коньяк марки «Хенесси». Мы получаем его из Франции. О, не удивляйтесь! Контрабанда…
        Энвер склонился к прилавку. В глазах его зажглось вожделение, рука сжала холодную бутылку. Хозяин заломил неимоверную цену. Но Энвер уже был во власти желания.
        - Откупорьте. Но если…
        Хозяин ловко вытащил пробку, налил несколько капель в рюмку и брызнул на ярлык. И на ярлыке резко выступило слово «Хенесси».
        - Вы видите… У нас первосортный товар.
        Снова промозглые улицы. Ноги стали тяжелые.
        У ничем не примечательной двери Энвербей остановился и закурил папиросу с длинным мундштуком.



        Глава третья
        Заговор

        Блюститель словоблудья и греха…

    Бедиль
        Они сидят в гостиной позади лавки и пьют кофе по-турецки. Хозяин уже в преклонных летах, и Энвер с ним почтителен.
        - Я пришел к вам за советом, капитан Юсуфбей.
        - Я готов дать совет, господин вице-генералиссимус. - В словах Юсуфбея чуть звучит ирония. Энвер или не слышит ее, или делает вид, что не слышит.
        Они прихлебывают горячую черную жидкость из крохотных чашечек.
        Здесь, посреди Берлина, уголочек Турции; здесь, расположившись на низких оттоманках, хозяин и гость чувствуют себя коренными стамбульцами. Громко тикают вычурной отделки часы. Бурлит кипящее в медной фигурной кастрюлечке с очень длинной ручкой кофе.
        Но вот даже и с точки зрения восточной вежливости можно поговорить о деле. Начинает старик с сентенции:
        - Лев становится лисом, когда нужда дошла до кости.
        - Величие османов втоптано в грязь! - кричит внезапно Энвер. - Перемирие было подписано на борту английского крейсера. Втоптано величие в грязь, втоптано!
        - А кто втоптал величие в грязь?
        - Осторожнее, капитан Юсуфбей! - в ярости восклицает Энвер.
        - Господин вице-генералиссимус, - бормочет старик. - Вы просили совета? Я слишком ничтожен, чтобы давать советы, позволю только напомнить вам: несчастия Турции начались в тысяча девятьсот тринадцатом году.
        - Переворот?
        - Я имею в виду переворот тысяча девятьсот тринадцатого года, когда вы, младотурки, прогнали правительство Кемаль-паши Кыброглы и показали зубы англичанам. Вы протянули руку дружбы немцам. Какая ошибка!
        - Немцы - верные друзья!
        - Англичане злопамятны, англичане добровольно не отдадут и булавки. В руках англичан весь мир! Вы и ваши друзья Талаат и Джемаль надеялись с помощью немцев победить всех, но победили вы только самих себя.
        - Мы… мы… - Но Энвербей не смог больше ничего сказать.
        Он думал, и думы его были невеселые. Да, всю жизнь он ненавидел англичан, всю жизнь он боролся против них. В роковые дни 1913 года он решил, что час настал и ненавистной Британии скоро конец. И вот он, вице-генералиссимус, сидит перед жалким старичишкой, капитаном Юсуфбеем, и унижается только потому, что Юсуфбей связан с англичанами, друг англичан. Да, да, Юсуфбей - английский агент, еще со времен султана Абдул Гамида II он живет в Берлине. Говорили, Абдул Гамид нанес смертельную обиду Юсуфбею. А когда зло простому смертному причинит всесильный властелин, то он становится самым страшным врагом обиженного. Сильному мира сего не надлежит терпеть угрызения совести. И на смертного обрушивается двойное несчастье: несправедливость и злоба властелина, не желающего переносить даже мысль, что он совершил эту несправедливость. Властелину невыносимо видеть лицо им обиженного. Юсуфбей бежал из Стамбула и нашел убежище в Берлине. Он торговал английскими коврами и керамикой, добытой на холме Гиссарлык, бывшем когда-то древней Троей, и служил верой и правдой немцам, - по крайней мере так думал подполковник
Николаи. Но подполковник - разведчик, «хитрый из хитрых», - видел только одну сторону медали. Получая, как он думал, ценнейшие сведения от Юсуфбея, он верил ему. Да и могло ли быть иначе. Абдул Гамид II забрал в свой гарем дочь Юсуфбея наложницей, а Юсуфбей являлся сеидом, потомком пророка, чем никак не мог похвастаться султан, хоть и носил титул халифа мусульман. Вполне естественно, мстительные чувства благородного сеида Юсуфбея еще более выросли.
        Но подполковник Николаи не знал другой стороны медали. Всегда Юсуфбей, еще в бытность свою в Турции, водил дружбу с англичанами и, попав в Берлин, вскоре нашел дорогу к Интеллидженс сервис, а возможно, что произошло и наоборот. Интеллидженс сервис нашла путь к капитану турецкой службы в отставке Юсуфбею.
        Служил Юсуфбей и немецким, и английским хозяевам добросовестно.
        Несмотря на мягкие ковры и тяжелые плотные гардины, в антикварной лавке стоит ужасно неприятный запах затхлости. Промозглая осень забирается в уютную комнату.
        В синеватом дыму наргиле плавает вся в бронзовых арабесках люстра. Собеседники попивают кофе. Долго рассматривают тончайшие узоры на чашечках, потом только делают глоток. Юсуфбей каждый раз тяжело вздыхает, Энвер недовольно фыркает. Он выпил слишком много коньяку и не совсем владеет своими чувствами. Каждая реплика Юсуфбея вызывает в нем протест. Забывая о своем положении, он порой начинает попросту кричать.
        Вздыхая снова и снова, гостеприимный хозяин склоняет голову, но ничем больше не выдает своего неудовольствия. Разве только чуть дрожали тонкие, длинные пальцы со следами хны на изящно отполированных, как у женщины, ногтях.
        - Вы всегда вызывали неудовольствие в Лондоне, - тихо, едва слышно шевелились его синеватые старческие губы.
        - Предпочитаю ехать на осле, да на своем, а не кататься на дареном из милости скакуне, - свирепо проворчал Энвербей.
        - Турция очень потерпела от войны, - сокрушенно пробормотал Юсуфбей. - Сколько несчастий, позора! А достаточно было опереться на дружескую руку англичан и…
        Он снова разлил кофе по чашечкам, и ароматы далекой Аравии на какое-то мгновение перебили запахи плесени и гнили.
        - Мы говорим, говорим, - наконец прервал молчание Энвербей, - но я пришел не для обоюдных комплиментов, а вы пригласили меня не для того только, чтобы напоить друга кофе.
        - Старого друга! Друга, в лапы которого я остерегся бы попасть в Стамбуле еще не так давно.
        Почти зловещая улыбка шевельнула тонкие губы Юсуфбея.
        - Едва ли бы вы стали поить меня кофе даже месяц тому назад, а? - заметил Энвербей и настороженно посмотрел на чуть шевелящуюся портьеру. Взгляд его не ускользнул от Юсуфбея. Он пренебрежительно пожал плечами.
        - Господин Энвербей, - сказал он просто. - Лондон решил вам сделать предложение… - Он помолчал и уточнил: - Деловое предложение.
        Не дожидаясь ответа и не давая возможности подумать собеседнику, Юсуфбей сразу же перешел к делу.
        - В Индии, Персии, Аравии, Турции сто миллионов мусульман. Если поднять их против большевизма - Советской России конец. Но нужен человек. Человек, которому мусульмане доверят свою судьбу, человек, которому Лондон даст оружие, деньги.
        Энвер молчал.
        - Господин Энвер, - снова заговорил Юсуфбей. - Если бы вы не были зятем халифа, никто не стал бы с вами разговаривать. Нашим мусульманам, увы, еще нужны громкие звания, побрякушки. Чтоб поднять ислам против неверных, надо быть зятем халифа.
        Не вставая с места, Энвербей поклонился.
        Старчески кряхтя, Юсуфбей поднялся, подошел к столу, вынул из ларца золотое кольцо с большим красно-черным камнем и протянул собеседнику.
        - Это что, талисман? - спросил Энвер.
        - Кольцо… Сохранилось старое предание… легенда. Арабский халиф Мамун Абассид… Интересная личность, прекрасный полководец, но жесток… и в то же время покровитель наук… То есть обладал всеми качествами великого государя, особенно для девятого века. Да, на чем я остановился… Кольцо. Вот это кольцо ему дал якобы один отшельник, живший в Трапезунде… Кто носит на руке кольцо - непобедим, неуязвим. Величие его сжигает врагов. Мамун, кстати, истреблял мятежников, крестьян и горожан Армении, как и…
        Энвербей чуть пожал плечами, но лицо его стало серьезным. Он вертел в руках агатовое кольцо.
        - Наденьте его… Мамунов талисман… На руке зятя халифа. Извините меня, старика… Чудачество… Вглядитесь в игру красок на камне: в нем есть что-то такое…
        Энвербей колебался только одну минуту и надел кольцо на палец.
        - Прекрасно, прекрасно, - захихикал Юсуфбей. - Поглядывайте на руки людей, которые будут к вам прибывать с важными поручениями. Поглядывайте на их кольца.
        - Значит, есть еще Мамуновы перстни…
        - Ничего не скажу, достопочтенный господин. Решительно ничего. А теперь, с вашего соизволения, позвольте вам представить нашего друга, прибывшего недавно из…
        И лицо Юсуфбея, повернувшегося к двери с портьерой, вдруг стало почтительным, даже подобострастным.


        Снова Энверу в лицо плеснул туман и какая-то отвратительная изморось. И сразу настроение упало. А тут еще ноги заскользили по обледеневшему тротуару. Найти таксомотор. Но хорошо, он вовремя спохватился. Чем платить?
        Да, чем заплатить, когда в кармане…
        Он вице-генералиссимус… бывший. Он, фактический глава великой Турции… бывший. Он, по имени которого даже начали называть Турцию Энверланд - страна Энвера… Он… без гроша…
        Он шел скользя, спотыкаясь, чуть не упал на каменную тумбу. В глаза, в нос, рот лезла густая, точно вата, сырость, забивалась за воротник, вызывала озноб. Мимо проплыли две женские тени, за ними еще и еще. Игривый, но какой-то надорванный смех донесся до его ушей.
        И этот лощеный, изящный джентльмен, внезапно появившийся у Юсуфбея из-за портьеры, ласковый, фамильярный! Он назвал себя агентом Английского банка, прибывшим в Берлин по вопросам репарационных платежей. Собака!
        Проклятие прозвучало в тумане глухо, угрожающе. Женские тени шарахнулись и растаяли.
        Собака! Как он расписывал! Он называл его, Энвербея, гением Востока, великим полководцем, великим человеком нашего времени. Конечно, он льстил. И вместо того, чтобы встать, резко заявить: «Я отлично вас понимаю. Вы меня покупаете. Сколько?» - он, Энвербей, кивал глубокомысленно головой, нечленораздельно мычал, улыбался и… думал: «Будьте прокляты, господа англичане. Вы виновники моих несчастий, вы причина моего падения… Я ненавижу и буду ненавидеть вас до могилы!»
        Устало брел он сквозь туман и дым, прижатый дождем к самой грязи мостовых. Обидные мысли лезли в голову. И среди них одна пустячная, глупая, но особенно назойливая. Да, когда он захватил в Турции власть и предстал перед всем миром в ореоле государственного деятеля, одно слово, словечко испортило все. Одна газетенка - не то французская, не то итальянская - игриво прозвала Энвера Наполеончиком. И все! Прозвище прилипло, как пластырь, не отдерешь, не избавишься.
        Наполеончик!
        Он всего только Наполеончик и притом даже без гроша в кармане. Его счета в германских банках заморожены. Завтра ему нечем заплатить за обед. Нищий!
        Тот джентльмен у Юсуфбея, вежливо улыбаясь, подчеркнул: «В случае согласия широкие кредиты. Немедленно».
        - Наш общий враг - Советская Россия, - сказал ему джентльмен. - Большевизм - враг цивилизации. Положение на Среднем Востоке изменилось, к сожалению, не в пашу пользу. Бухара пала. Эмир бухарский Сеид Алимхан потерял трон. Армия его рассеяна. Мусульманская армия в Фергане действует слабо и нерешительно. У всех этих полудиких туркестанских племен много воинственности, но мало умения воевать. Сам эмир любит восточный кейф, восточные услады. Ему нужен военный специалист, опытный, авторитетный. А вы… ваше имя для невежественных скотов прозвучит трубным зовом по всему Туркестану. Пощекочите их сонные мозги громкими лозунгами, что-нибудь там насчет джихада - зеленого знамени пророка, и они повалят за вами, как стадо овец. Мы политики, а цель у политика всегда оправдывает средства. Есть старый хороший принцип: прежде чем войти в чужой дом, недурно поджечь его. Вопли о помощи - отличный повод к вторжению, а? Не скрою, господин вице-генералиссимус: на движение эти «басматшей» Англия рассчитывает как на противоядие от революции, как на средство ослабления Советов.
        Туркестан. Далекая, неведомая страна. Родина османов. В свое время Энвербей строил планы на отдаленное будущее: раздвинуть границы Оттоманской империи, оторвать от России Среднюю Азию. По его приказу засылали в Ташкент, Самарканд, Бухару, Коканд агентуру: хлебопеков, торговцев каракулем, шашлычников. Обучали в стамбульских и аданских духовных училищах туркестанцев, готовили проповедников, настоятелей мечетей, муфтиев, казиев. Он помнит офицера из бухарцев… еще в Салониках… Как его фамилия? А, Фарукбей, майор Фарукбей… Он учился в Стамбуле… совсем стал турком. Откуда он был родом? Да, из… из этого, как его… Кабадиана… Такого пункта и на карте не найдешь.
        Нет, слишком далек Туркестан, слишком туманна задача, невероятна, фантастична. Он подумает, поразмыслит.
        Но англичанин не унимался. Он, видимо, решил, что собеседник набивает себе цену, и поспешил в качестве решительного довода привести несколько соображений практического свойства.
        - Примите во внимание, ваше превосходительство, что вы, если поедете туда, будете не одиноки. По нашим данным, многие турецкие офицеры из пленных не желают возвращаться из Туркестана на родину. Их не устраивает в Турции режим диктатуры Кемаля. В Ташкенте, Фергане, в городах бухарского ханства вы, ваше превосходительство, встретите верные вам сердца, горячие умы.
        Он вынул из папки листок бумаги и заглянул в него.
        - Вы, конечно, помните Аббаса-эфенди, полковника, он еще учился здесь, в Германии, прекрасный офицер. Знаете, где он сейчас? Он директор школы в Коканде, бывшей столице некогда могущественного Кокандского ханства, крупнейшего центра торговли хлопковым сырьем. Миллионные обороты! А сейчас Коканд осажден армией ислама под командованием генерала Курширмата. Позволю вам назвать еще Мухаммеда Амин-эфенди-заде… Прошу вас, ваше превосходительство, не записывайте… Список длинный. Когда мы с вами договоримся, я его вам вручу, я имею в виду тех офицеров, с которыми мы… - он слегка замялся, - поддерживаем прямой контакт. Так вот, Амин-эфенди-заде очень полезный человек. С тысяча девятьсот восемнадцатого года он состоит членом высшего своеобразного большевистского конвента Туркестана, как его… Центрального Исполнительного Комитета. Турецкий высший офицер, аристократ до копчиков ногтей - и… управляет большевиками… Великолепный ход конем, а? Позвольте назвать еще Нури-пашу.
        При его имени Энвер потерял напускное спокойствие и оживился.
        - Да, да, тот самый Нури-паша, член верховного военного совета Турции в период вашей… - англичанин хотел, очевидно, сказать диктатуры, но поправился, - вашего правления. Сейчас Нури-паша в Туркестане военный комиссар… Ха… комиссар. И он же один из организаторов и деятелей туркестанской антисоветской партии «Иттихади мели». И Нури-паша очень много… отлично, я бы сказал, помогает организовывать эти самые… как их… «басматши» в Ферганской долине.
        - А у вас в списке нет майора Фарукбея?
        Палец джентльмена скользнул по столбику фамилий.
        - Ффу, впрочем, зачем я ищу! Да, ваш друг очень важная птица сейчас в религиозных кругах Бухары и… тоже чрезвычайно полезный человек. Впрочем, о нем поговорим потом, в случае… если… вы понимаете. Да, кстати, очень не мешало бы вам побеседовать с некоторыми интересными персонами здесь в Берлине… Не откажите запомнить или записать адрес. Кепеникерштрассе, 38. Очень интересные люди… ваше превосходительство. Весьма интересные.
        О, это «ваше превосходительство»! Как оно ласкало душу, сладким жаром разливалось по крови.
        Энвербей все еще тянул, все еще не решался.
        - Господин вице-генералиссимус, я вас не узнаю. Где ваша решительность, энергия? Вы же собственноручно застрелили в тысяча девятьсот тринадцатом году Назим-пашу. У вас не дрогнула рука, а он был военным министром и нашим другом, другом Британии. Я подчеркиваю, вы убили собственноручно друга англичан. Вы прогнали англофильское правительство Кыброглы. Вы нанесли огромный ущерб политике Британии на Востоке… О, у нас, англичан, с вами старые серьезные счеты. Не правда ли? И если сейчас мы, англичане, протягиваем вам руку, вы должны понять, что это много значит.
        Но Энвербей все еще молчал.
        - Сам военный министр королевского правительства сэр Уинстон Черчилль поручил мне переговорить с вами. Подумайте обо всем, что я сказал. А сейчас…
        И он дал понять, что беседа затянулась… На прощание, уже провожая Энвербея к выходу, джентльмен заметил как бы невзначай: «Сэр Джордж Керзон, министр иностранных дел его величества, намерен в ближайшие дни сделать представление правительству Германской республики о недопустимости пребывания на территории Германии некоторых лиц турецкого происхождения, известных своими действиями против интересов Британии. О нет, нет! Вас едва ли имеют в виду, если, конечно… если мы найдем с вами общий язык…»
        - Собака! - пробормотал Энвербей, правда уже после того, как распрощался с агентом Английского банка, и вышел на улицу.
        Долго ходил Энвербей по ночному Берлину и очень устал. Какая-то робость напала на него. Он не сразу решался обращаться к редким прохожим. К тому же название улицы Кепеникерштрассе никак не запоминалось, и, перед тем как спросить, приходилось искать уличный фонарь и заглядывать каждый раз в бумажку.
        Наконец он оказался на сравнительно широкой улице. Слева и справа в полном безлюдье дремали громады плохо освещенных многоэтажных домов, и между ними в тумане прятались приземистые особняки тяжелого прусского стиля. В гулкой пустоте квартала громко отдавались шаги по гладкому, выложенному кафельными плитками тротуару, на редкость чистому. По брусчатой мостовой с легким рокотом прокатил автомобиль дорогой марки. Аристократический квартал!
        Да, где-то здесь. Но вот и номер 38. За чугунной решеткой ограды особняк.
        Калитка оказалась открытой, и Энвербей пошел по высохшей почти дорожке среди потемневшего газона к высокому крыльцу.
        Отряхивая яростно макинтош, точно в складках его застрял сор льстивых слов англичанина, Энвербей поднялся по лестнице и позвонил.
        Он не сразу понял, куда привела его бумажка с адресом, и не сразу перед ним раскрылись те, с кем он здесь встретился. Они долго присматривались, долго изучали. Возникло неожиданное затруднение: и Энвербей, и некоторые из собравшихся говорили как будто по-турецки, но плохо понимали друг друга. С грехом пополам, мешая турецкие, немецкие, английские и еще какие-то слова, наконец объяснились.
        Оказывается, Энвербей попал в дом «Мусульманского революционного общества».
        Здесь он почувствовал себя среди свои. Здесь он нашел и эмигрантов из Турции, бывших своих офицеров. Один из председателей Общества познакомил его с выходцами из Туркестана, с беглыми вельможами эмира бухарского, а также с казанскими муллами, бакинскими нефтяниками и с каким-то вождем никому не известного туркменского племени. Хозяин дома, болезненный с виду, опухший от вина и разврата некий Назим рекомендовал Энвербею усатого громадного Хаджи Акбара, торговца каракулем из Бухары, богача и «идейного борца». С бокалом в руке подошел неестественно бледный, лысоватый, с бахромкой бесцветных волос, ниспадавших на ворот пиджака, господин и, чокнувшись, представился;
        - Зигфрид Нейман, туркестанский коммерсант.
        Все много и беспорядочно говорили, много ели, еще больше пили, вопреки мусульманскому запрету.
        Какой-то сильно подвыпивший турок, судя по ветхому френчу - офицер, подсел к Энвербею и начал разглагольствовать:
        - Младотурки - противники революций. Но Россию младотурки поддерживают. Россия не хочет подмять Турцию, поэтому… надо воспользоваться Россией а, что я сказал? Да, Россия - союзник. С ее помощью мы сметем с лица земли мировой капитализм. По коммунизма мы не допустим… Ни-ни… Коммунизм - средство, а не идеал. Наш идеал - единство турецких народов… национализм… Да здравствует великий Туран!..
        Узнав, что он сидит рядом с самим Энвербеем, пьяный офицер полез целоваться.
        - Да здравствует вице-генералиссимус… ик… который столкнул нашу великую Турцию в пропасть… Урра!
        Офицера пытались увести. Челюсть у него отвисла, с губы свисала слюна. Но он вырывался и все спрашивал:
        - Ты немец? Какой ты мусульманин, душа моя Энвербей! Ай-яй-яй! Энвербей, зять халифа, покорный слуга кайзера Вильгельма! За сколько тебя купили немцы, а?
        - Уберите его! - просил Энвербей.
        - Ага, теперь уберите!.. Значит, меня надо убрать. А умирать под русские пули ты посылал, а? Хлеб турецкий кто вывозил? Немцы. Мясо кто жрал? Немцы. Министры турецкие кому зад лизали? Господину Фалькенгейму - немцу. То-то же. Даже ирадэ самого султана, священные повеления его, халифа всех мусульман, немецкий цензор проверял… А молитвенные славословия и повеления во имя аллаха вместе со святейшим шейх-уль-исламом подписывал цензор, немецкий торговец свининой герр Мюллер… Ха-ха-ха! Какой ты мусульманин, Энвербей! Ты всегда кровь мусульман пил, Энвербей!
        Только когда буйствующего офицера увели, удалось перевести разговор на деловую почву.
        - Аллах определил в своей неизреченной мудрости, - торжественно начал Назим, - чтобы случилось то, что случилось. Обстоятельства привели родину нашу к поражению и несчастьям. Дело ислама принизилось. Но нельзя, правоверные, падать духом. Великая Турция воспрянет. Дело нашего «Мусульманского революционного общества» - объединить всех мусульман. Кто враг? Кто посягает на имущество и земли почтенных мусульман? Большевики! Кто развращает умы мусульман? Большевики. Наши мусульманские коммерсанты проливают кровавые слезы, заводчики стонут. Торговля в упадке. Землю захватывают крестьяне. Какие убытки! Большевики развращают толпу, стадо. О злосчастная Бухара, где твоя слава! Наше новое общество призывает к объединению всех мусульман, к созданию великого среднеазиатского мусульманского государства!.. Час пришел, о братья! Сегодня прибыл к нам несравненный, непобедимый генерал Энвербей. Он нас поведет против большевизма.
        И хоть слово «непобедимый» резануло ухо своей неуместностью, но Энвербею польстили слова толстяка Назима.
        Встал бухарец Хаджи Акбар и обратился к Энвербею очень напыщенно:
        - Великий полководец! Тебя знают в нашем Туркестане. Имя твое гремит. Именем
«Энвер» почтенные, верные исламской религии называют своих первенцев. Мечи народа обнажены. Ружья заряжены. Большевики трепещут. От имени бухарского народа приглашаю вас, о ваше превосходительство… те… к нам в Бухару. Обещаю вам от имени партии младо-бухарцев достойный вашего высокого звания и вашей несравненной доблести прием и гостеприимство.
        Лицо Хаджи Акбара от натуги покраснело и стало пестрым от набрякших кровью прыщей, а клочковатые усы стали топорщиться. По тому, как он нет-нет да и заглядывал в бумажку, Энвербей понял, что речь подготовлена заранее.
        - О меч ислама!.. Те… рука пророка! - продолжал с подчеркнутой страстностью возглашать Хаджи Акбар.

«Очевидно, я очень нужен англичанам, - подумал Энвербей, - иначе к чему столько хлопот».
        Тревога и неуверенность оставляли его, по мере того как новые и новые рюмочки коньяка согревали его.
        Из речи Хаджи Акбара, из слов присутствующих все яснее становилось: встреча подготовлена заранее. Вдруг кто-то упомянул знакомую фамилию Исмаила Хакибея. Его еще в тысяча девятьсот восьмом или десятом году из Стамбула в Бухару послал комитет младотурецкой партии для установления связей. Да, младотурки уже давно лелеяли мысль о великом государстве османов от Атлантического до Тихого океана. Впоследствии Хакибей был даже министром Блистательной Порты.
        К Энвербею подсел странный субъект, некий Мусхар Махтум Бурханов, и назойливо пытался заставить Энвербея вспомнить некоего бухарца Рауфа Нукрата, который приезжал якобы в Константинополь лет десять назад и вошел в тесный контакт с младотурками и с самим Энвербеем. Приезжали якобы еще джадиды Осман-ходжа, Атта-ходжа, Хашим-шейх и другие. Все они даже вступили в партию младотурок, помогали деньгами, заседали в провинциальном комитете.
        - А вы помните, милейший, - продолжал гудеть прямо в ухо Мусхир Махтум, - мы с вашей помощью создали «Константинопольское общество полезных знаний» в Бухаре?
        Но Энвербей не помнил. В те годы он о Бухаре имел самое смутное представление, считал ее пустынной страной, лишенной воды и жизни, и смотрел на нее как на нечто мало заслуживающее внимания.
        И даже попытка Мусхира Махтума напомнить о каких-то бедных бухарских юношах, обучавшихся религиозной догме в Константинополе и завербованных для работы в качестве надежных агентов, проще говоря - шпионов, в Туркестане, ничего не прояснила в памяти Энвера. «Во всяком случае, это может все пригодиться». А когда он узнал, что в Туркестане есть общество бывших пленных турецких офицеров, он даже повеселел.
        Энвер счел ниже своего достоинства встать, когда решил произнести ответный тост.
        Он приосанился и, опершись кулаком о колено, чуть заплетающимся языком заговорил:
        - Кавказ! Туркестан! Бухара, Афганистан, древний Хорезм, Персия, Кашгар, Алтай! Они населены турками, единокровными братьями. Они разъединены, они изнемогают! Настал час! Миллионы поднимаются. Мы воссоздадим древний Мавераннахр. Мы призваны осуществить великие мечты пантюркизма!
        Энвер увлекся. Распалившись, он видел себя во главе полчищ, сметающих с лица земли Россию, большевиков. Он призывал истребить половину русских Именно половину, никак не меньше. Он развивал совершенно фантастические планы, он уже видел себя вступающим на белом коне в Тамерланову столицу - Самарканд. В его воспаленном мозгу уже зашевелилась новая мысль, он, Энвербей, - глава великого Турана! Великого Туркестана!
        - Прекрасные кишки в Туркестане.
        - А? Что? - Ошеломленный Энвербей застыл с открытым ртом. Возвышенные, красивые слова застряли у него в горле. Тупо он таращил глаза на бледноликого Зигфрида Неймана, гнусаво тянувшего какую-то нелепицу. Муть плыла перед глазами, а все физиономии слились в белесое пятно. Очевидно, коньяк оказался слишком крепким.
        - Ваше здоровье, - прогнусавил Нейман, выплывая из мути. - Пью за успешную закупку кишок в великом Туркестане под мудрым управлением государя Энвербея.
        - И за свободную торговлю каракулем! - быстро вставил Хаджи Акбар.
        - Какие кишки? Какой каракуль? Что за бред? - возмутился Энвербей. - При чем тут кишки? Вы бредите.
        - Простите… те… - вмешался прыщавый Хаджи Акбар, - они говорят дело… те… Они, господин Нейман, - специалист по кишкам, представитель солидной, очень солидной немецкой компании. Кишечное сырье для струн, кетгута, газонепроницаемых пленок… Филиалы во всех частях света - Африка, Азия, Индия, Тибет. Выгодные закупочные цены, льготы поставщикам, промышленные товары высшего сорта.
        - Кишки Туркестана очень качественны, экстра, - поспешил вставить слово Зигфрид Нейман. - Мы, то есть фирма, готовы взять концессию.
        - Концессию, черт возьми! - все еще не соображая, пробормотал Энвербей.
        - Вы будете лично иметь хороший процент с каждой закупочной операции… это составит миллион золотых марок.
        - Потом, потом, черт возьми!
        - Неужели господин фельдмаршал не сказал вам? Он должен был сказать.
        Надоедливо гудел Хаджи Акбар. Он на днях уезжал в Бухару и предлагал приготовить встречу Энверу, хорошую встречу.
        С трудом Энвербей отделался от назойливо липкого Неймана и надоедливого Хаджи Акбара и ушел из гостеприимного дома по Кепеникерштрассе, 38.
        Только теперь, бредя пошатываясь к себе домой, Энвербей сообразил, что на Кепеникерштрассе, 38 он машинально повторял слова, которые только сегодня слышал из уст обходительного, респектабельного агента Английского банка.
        А что говорил фельдмаршал?
        Стоило подумать.
        Энвербей попытался сравнить предложения. Немецкий фельдмаршал и британский агент точно сговорились. Оба предлагают ехать в Туркестан. Оба требуют поднять и организовать мусульман. Оба предлагают деньги и оружие. Наконец и фельдмаршала, и агента не интересует, что думают по этому поводу сами туркестанцы. Поразительное сходство взглядов! Только в одном имеется расхождение. Фельдмаршал носится с мыслью навредить Англии, создать очаг смуты на Востоке у ворот Индии или даже в самой Индии, отвлечь внимание британцев от Передней Азии, от нефти. Агент Английского банка ставит задачу устроить из Туркестана буфер между Индией и большевизмом, ударить по большевизму. Два плана, две задачи. Стать слугой двух господ? Служить и тем и другим? Получить поддержку и от тех и от других?.. Но зачем служить?.. Не лучше ли?..
        Кишки…
        С назойливостью, свойственной пьяной логике, в мозгу все время копошилась мысль о кишках… Великий Туран - и кишки… Кишки - и Великий Туран.
        И снова у него перед глазами возникало бледно-зеленое лицо Неймана.
        - Вы лично будете иметь процент… Миллион…
        В глубоком раздумье шел он по Кепеникерштрассе.
        Его неприятно поразил шум, возгласы. Из ярко освещенного дома выходили военные.
        - Кто это? - спросил Энвербей стоявшего на тротуаре человека в кепке и блузе.
        - Черный рейхсвер поднимает голову, - ответил человек. - Военщина грозит республике.

«Ого, - подумал Энвербей, - жив еще германский штаб. Надо подумать».



        Глава четвертая
        Дочь угольщика

        Удивительно ли, что на прахе расцветают розы. Ведь так много таких роз спят в прахе.

    Саади
        Завистливый чует запах шашлыка там, где даже еще и баран не зарезан. Господин ишан кабадианский Аулиекул бин Сафар уль Ислам находился в состоянии покоя и благодушия, когда вдруг его взбудоражили разговоры, что Парпибай, его хальфа, то есть ничтожный помощник, сосватал себе молодую жену, да еще такой бутончик, как девятилетняя Жаннат, дочь угольщика Хакберды. И этот дряхлый, распустивший нюни старикашка (да он уже от недугов и ходит-то еле-еле) будет ласкать молодые прелести. Разврат и гнусность! Немедля Аулиекул пресек непотребство, призвал Хакберды и его жену Раиму, прочитал им поучение, что не подобает отдавать замуж девчонку в таком нежном возрасте, но потребовал, чтобы ему показали невесту. При первом же взгляде на юную Жаннат почтеннейший ишан Аулиекул подергал бороду и побагровел. Когда девицу увели, он только многозначительно заметил: «А вашей дочери несомненно уже не девять, а одиннадцать». Смысл ишанских слов не всегда понятен простым смертным, но на этот раз он скоро, очень скоро прояснился. Угольщик Хакберды смог со своим многочисленным семейством перебраться из своей жалкой лачуги,
похожей на груду глины и камыша, в неплохой домик. Жена угольщика Раима на вопрос имама, настоятеля мечети, в соответствующем месте и при соответствующих обстоятельствах произнесла от имени своей дочки: «Мен хохляйман» («Я согласна»), а ее девятилетнюю Жаннат с соблюдением всех обрядов и древних обычаев уложили на свадебное ложе. Некоторые отступления от обычаев, впрочем, пришлось допустить: невесту, когда ее привезли верхом к свадебному костру, снимал с седла не жених, уж больно у него тряслись руки и подгибались колени от старческих немощей, а его сын Фарук-ходжа, только что вернувшийся из Стамбула, где он учился и служил уже пятнадцать лет. Довольно непочтительно сын буркнул:
«Бедняжка!» Но на этом возражения просвещенного шпанского отпрыска иссякли, и девицу отвели в свадебный покой и отдали в объятия восьмидесятилетнего старика. Поистине, что запретно ничтожному хальфе, то позволено святому ишану.
        Окажись Жаннат иного склада души и не отличайся она несколько строптивым характером, вполне возможно, что судьба ее сложилась бы так, как складывались в те времена в благословенном государстве эмира судьбы тысяч ее несчастных сестер. Искалеченная, вечно больная, чахла бы она, забытая где-нибудь на задворках ишанского ичкари. Но говорят же: «Женщина - подлинное наказание аллахово, ласки ее подобны яду змеи». Уже в разгар свадебного пира до ушей гостей откуда-то донеслись крики и вопли. Мать молодой затребовали в ичкари, и она вместе с мамушками и бабушками долго увещевала непокорную и палкой, - и веником, и железными щипцами. Но и щипцы не помогли, не сломили упорства девчонки. Ишан трижды удалялся в брачный покой и трижды возвращался в михманхану посоветоваться с табибом и посетовать на непокорную. Внезапно среди ночи, когда многие гости уже похрапывали, объевшись плова, раздался в ишанском подворье тревожный вопль. Все повскакивали.
        Оказывается - о, неслыханное падение нравов! - молодая исчезла, а почтенный молодожен лежит бездыханный, сраженный апоплексическим ударом.
        На пост ишана вступил высокообразованный сын его Фарук-ходжа, а что касается Жаннат, то след ее затерялся. Девчонка убежала.
        Один только престарелый хальфа Парпибай радовался. Провожая на кладбище джаназа - носилки с останками ишана, он ехидно шамкал беззубым ртом: «Ласки женщины - яд змеи. Поистине так!»
        Бежав, полная горя и отвращения, из ишанского подворья, Жаннат не посмела вернуться в дом родителей. Два дня она скрывалась в камышах Кафирнигана, питаясь кореньями растений и яйцами фазанов, а на третий день ее нашла старуха локайка, срезавшая тростник для кровли своей хижины. Старушка сразу же смекнула, что из беды Жаннат можно извлечь немалую пользу, и спрятала ее у себя, предупредив:
«Смотри, Жаннат, помалкивай. Узнают родители твои, что ты здесь, и приедут, заберут, снова заставят спать со стариком». Предусмотрительно она не сказала, что ишан Аулиекул уже лежит в могиле. Скоро локайка отвезла Жаннет в город Гиссар и повела к казию. В канцелярии сидела с открытым лицом толстая молодая женщина:
«Покажись, покажись!» Не стесняясь присутствием казия, толстуха не только осмотрела, но и быстро ощупала Жаннат и, удовлетворенно почмокав губами, сказала:
«Беру!» Казий составил бумагу, из которой явствовало, что локайка по имени Якут-биби передает свою дочь Жаннат в услужение госпоже Мамурахон.
        Госпожа Мамурахон проживала в доме рядом с соборной мечетью.
        Старик казий добродушно посмеивался: «Поистине, даже красивую змею рукой не бери. Да ведь она прелестная змейка - подходящий кусочек, чтобы подсластить рот самому беку! Скажу я вам - воспитайте обезьянку, обстригите ей коготки, внушите ей правила поведения, и, клянусь, от нее не откажется наш бек! А когда подойдет время, я возьму дело в свои руки: помогу вам сбыть приятный товар. И вам и нам польза».

«Воспитанием» Жаннат занялась сама госпожа Мамурахон, хозяйка заведения. Два-три года девочку обучали музыке, танцам, грамоте, правилам вежливости по кодексу
«Советы мудрых». Время шло. Бек не проявлял ни малейшего интереса к «красивой змейке». Толстуха нервничала: такой товар пропадает. Правду говорил бекский приближенный: девчонка - райская гурия. Пожалуй, такая придется по вкусу самому эмиру бухарскому. Тайком толстуха повезла Жаннат за тридевять земель в Бухару.
«Счастье не в небе витает, счастье мы сами в руках держим». Чтобы не потерпеть непредвиденных убытков, Мамурахон прихватила еще двух-трех девиц. Но слух о
«красивой змейке» давно ходил по гиссарской земле. По дороге, близ города Байсуна, караван, с которым ехала Мамурахон со своими девушками, задержали на внутренней таможенной заставе. Жаннат приглянулась начальнику таможни, и он приказал привести ее к нему домой. Толстуха подняла крик. Начальник закричал: «Знаю я тебя, тещу Иблиса, чем ты занимаешься. Слава аллаху, в нашем добродетельном государстве за такие дела смертная казнь по благочестивым исламским законам полагается!»
        В михманхане у начальника таможни сидели его приятели. Происходил базм - оргия. Жаннат заставили играть на дутаре, петь, танцевать. Умоляюще смотрела девушка на Мамурахон, сидевшую в углу, но та только поощрительно покачивала головой и бормотала: «Живей, моя милая. Сколько кобылке ни резвиться, все равно заседлают». Мамурахон только и думала теперь, чтобы взять подороже. В пьяном угаре гости начальника таможни рычали, издавали звериные вопли. В михманхане стоял запах винного перегара, дым гашиша. Гашиш подложили девушкам в пищу. Сам начальник, толстый, грузный мужчина, заросший волосами, схватил за руку Жаннат и оттащил ее в соседнюю комнату. «Смотри, роза души моей, сердце мое горит! Обними меня, возляжем на ложе. Шесть одеял подстелю для твоего гибкого тела». Но недаром прозвали Жаннат змеей. Она выскользнула и, стрелой промчавшись через комнату, где пьяницы продолжали пировать, выбежала из дома и бросилась по улице. Тотчас она услышала топот ног и хриплый разъяренный голос. «Держи ее!» Топот приближался. Навстречу кто-то поднимался по крутой улочке и, задыхаясь, рычал: «Иду! Иду!» Толкнув
первую попавшуюся калитку, Жаннат заскочила в чистенький дворик. Посреди него молодая женщина мыла голову кислым молоком На возвышении под деревьями сидел человек в очках с острой бородкой, ярко выделявшейся своей белизной на кирпично-красном лице. Задыхаясь, Жаннат прислонилась спиной к столбу, подпиравшему крышу навеса, и старалась отдышаться. Женщина мыла по-прежнему волосы. Старик, опустив голову, разглядывал из-под очков Жаннат. С улицы доносился топот, вой, крики. В калитку бешено застучали, и Жаннат застонала. Тогда старик кивнул головой на большой медный кумган с изогнутым лебединой шеей носиком и проговорил только одно слово:
«Поливай!» А сам быстро засеменил к калитке. Проходя мимо взявшей уже в руки кумган Жаннат, он, словно невзначай, поднял с земли женский камзол и накинул его ей на голову. Яростный стук в калитку сотрясал ворота. «Кто там? Иду, иду!» Дрожащими руками поливая воду на голову женщине, Жаннат слышала весь разговор.
        - Что вы шумите, не даете отдыхать человеку? - сказал хозяин дома.
        - Здравствуйте, господин Самад-кази. Это я, начальник таможни.
        - И вы здравствуйте, но разве так можно громыхать.
        - Извините, господин Самад-кази, но к вам во двор забежала женщина.
        - Вы понимаете, господин, что вы такое говорите?
        - Это рабыня одной достойной госпожи. Она сбежала от хозяйки.
        - Ко мне во двор никто не забегал.
        - Нет, забежала женщина, - настаивал начальник таможни.
        - Нет, у меня во дворе только моя жена и ее сестра.
        - А я сам погляжу.
        - Остановитесь, почтеннейший, вы нарушаете все добрые обычаи. - Тон казия становился проповедническим. - Стойте.
        Струйка из кумгана дрогнула и расплескалась, потому что калитка стукнула и кто-то (Жаннат не посмела обернуться) заскочил во двор. Она дрожала и трепетала. Она слышала громкое сопение.
        - Эй, - взвизгнула жена казия, откинув мокрые волосы, - это что за невежа лезет в дом! - И она, как была с открытым лицом, расставив пальцы с длинными ногтями, кинулась на начальника таможни. - Ого, старый развратник, сейчас я тебе глаза выцарапаю!
        Жена казия была молода и сильна. Начальник таможни поспешно юркнул в калитку.
        - Справедливость! Справедливость! - сказал казий, выпроводив непрошеного гостя и весьма внимательно разглядывая Жаннат. - Да, да, я беру… то есть мы с моей женой возьмем тебя к себе и не дадим в обиду.
        Снова на улице послышались крики. Теперь к ним присоединились вопли Мамурахон:
«Украли, украли! Дочку украли!»
        - Это ваша мать? - быстро спросил казий.
        - Нет, ради бога, нет! Она торгует девушками, - бормотала Жаннат.
        - А, - проговорил казий и обратился к жене: - Спрячь ее, ну в сундук, что ли.
        Жена казия увела Жаннат в женскую половину.
        - Конечно, залезать тебе в сундук нечего, но сиди тихо.
        Слова хорошего человека - сливки, слова дурного - навоз. О аллах, сколько ужасных слов пришлось выслушать казию и его домочадцам от Мамурахон, когда она ворвалась во двор вместе с пьянчугами. Жена казия бегала простоволосая по крыше и звала на помощь соседей, большие псы точно взбесились, а бедняжка Жаннат спряталась в михманхане в нишу за груду одеял и проливала беззвучные слезы, дрожа от страха, что вот-вот ее найдут. Но собака лает, волк бежит своей дорогой, и сколько ни скандалили Мамурахон и пьянчуги, а пришлось-таки им с пустыми руками уйти из дома казия. Ведь он занимал высокое положение в Байсуне и ссориться с ним никак не следовало.
        - Девочка, твоя мать далеко. Придется тебе пожить у меня до поры до времени, - сказал Самад-кази, выслушав историю Жаннат. - Какие изверги еще существуют в нашем мире! Я напишу твоим родителям о твоих злоключениях.
        Местный хаким-губернатор не внял поступившим от Мамурахон жалобам и, наоборот, изгнал ее с позором из Байсуна, а начальнику таможни запретил приближаться к дому казия Самада и на тысячу шагов.
        Жил казий в достатке. В домашнем обиходе соблюдал все правила, установленные святыми людьми, современниками и сподвижниками пророка Мухаммеда, и делил свои ночи между двумя, своими женами - Ризван-биби и Фазилят. Ризван-биби далеко уже перевалило за сорок, и она похожа стала на разжиревшую старую корову, а Фазилят прелестью лица, стройностью стана и крутизной бедер могла украсить гарем самого халифа правоверных.
        В семье казия Жаннат жила на правах близкой родственницы. Ее не утруждали работой. Она целыми днями пела, развлекала музыкой и танцами жен казия, и порой сам хозяин благосклонно гладил ее по головке или по плечу и изрекал что-нибудь вроде: «Ангелы не обидели тебя, девочка, красотой и талантами». Более того, почтенный старец возымел мысль просветить ум Жаннат знаниями, и в длинные зимние вечера самолично обучал ее наукам, проявляя к девочке высшую степень благорасположения и отеческой заботы. Ближе к весне приехала Раима - мать Жаннат. Пролила она немало слез, поохала, попричитала, но, поговорив с казием Самадом наедине, перестала говорить о возвращении девочки в Кабадиан. Она прямо сказала Жаннат: «Господин казий человек хороший. Он из милости пожелал воспитать тебя. Он привязался к тебе, поскольку аллах не соблаговолил дать ему ни одной дочки».
        Перед отъездом мать купила два яхтана на базаре и заполнила один отрезами ситца, сарпинки, шелка и бархата, а другой - яркими платьями, камзолами, ичигами и головными платками. Случайно видела Жаннат, что мать ночью при свете очага долго пересчитывала целые пригоршни серебряных тенег. Руки у нее дрожали, а в глазах ее Жаннат читала жадность, и у девочки почему-то сжималось и ныло сердце, и хоть по своему характеру Жаннат была легкомысленна и весела, но грустно ей стало, когда мать прочитала ей, расставаясь, целое наставление: «Ты теперь его, твой долг подчиняться ему во всем, во всех его желаниях. Слушайся его и в хорошем, и в дурном. Тело и душа твои - его. Счастье твое и несчастье - от него. Слово его выполняй. Повеление его - закон для тебя. Он великий благодетель нашей семьи, он спас нас от голода. Скажет: „Забудь стыд“ - забудь. Я уехала».
        Мягко, добродушно всегда говорил казий с Жаннат, благосклонно и нежно смотрел на нее. И девочка постепенно стала забывать слова матери.
        Известно, мухи в уксусе не тонут, мухи тонут в меду. То, чего не могли добиться силой ишан кабадианский и Мамурахон, добился лаской и добрым отношением Самад.
        Сколько ни возмущались, ни шумели ошеломленные внезапным событием Ризван-биби и Фазилят, но им пришлось смириться, когда казий байсунский объявил им, что берет Жаннат третьей женой.
        Происшедшая бухарская революция ничего не изменила в жизни Самада. Новая власть не тронула его, он остался казием. Но свадьбу ему пришлось отложить. Устраивать большой пир в такие тревожные дни было неблагоразумно.
        Внезапное появление в доме казия Хаджи Акбара, родного сына и наследника, перебудоражило весь тихий, добродетельный уклад семейной жизни. Грузный, с выпиравшим над поясными платками толстым брюхом, с лицом, засыпанным прыщами, с клочковатыми, точно повыдерганными в драке, пегими усами, с рыкающим голосом, Прыщавый походил на великанов людоедов восточных сказок, а его черные, точно бусины, зрачки бегали в щелочках между изъеденными трахомой веками быстро и блудливо. «Душечка, - сразу же по приезде наткнулся Прыщавый на Жаннат, выпекавшую лепешки в тандыре. - Какие глазки! Какие бока! Уж не из рая ли ты сбежала, душечка!» И он бесцеремонно шлепнул ее по бедрам. «Сынок, Хаджи Акбар, - сказал появившийся на пороге михманханы казий, - да будет тебе известно, что даже непотребный взгляд на невесту отца есть грех кровосмесительства. Но ты, сын, еще не знал, кто она такая, и тебе простительно, а законовед Шафи говорит…» Он увел гогочущего, ничуть не смутившегося Хаджи Акбара в дом, но голосище его долго слышался из окна. Слова режут острее ножа, и Жаннат стояла с лицом красным, как спелая вишня. Она
отлично расслышала слова прыщавого Хаджи Акбара: «Ну, душа моя отец, радуюсь за вас, вы, подобно пророку Самуилу, чем старее, тем более распаляетесь на женскую плоть».
        Казий не выдержал и прочел ему проповедь на библейские темы об уважении к отцу, о грехе разврата и геенне огненной.
        - Она еще не жена тебе, отец, - ухмыльнулся Прыщавый.
        - Остановись, сынок! Над несказанным словом человек хозяин, а сказанное слово - хозяин человека. И потом, я на ней женюсь…
        - Э, ты все меня поучаешь. Кто женится… те… те, тому нужна сила, каждый день по двенадцать пудов силы нужно! Подожди, я девчонку спрошу. Ее, бедненькую, на твоем ложе озноб прохватит… те… те…
        - Молчи, собака. Чтоб я тебя больше ни видел.
        - Да я… те… тороплюсь в Бухару. Дела мои дошли до горла. Каракулевые шкурки залежались. Я проездом… Я… уже покидаю вас, о мой добродетельный отец… те…
        Проводив своих слуг с вьючными лошадями, Хаджи Акбар, уже сидя на коне посреди двора, позвал:
        - Очаровательница Жаннат, подойди-ка, я тебе… те… те… шепну сладкое словечко.
        Стоявшая на террасе Жаннат только покачала головой.
        - Не упрямься, поверь мне, краса всех байсунских джигитов желает на прощанье сказать одно горячее словечко в твое коралловое ушко.
        Засмеялись Ризван-биби и Фазилят:
        - Ну подойди, дурочка. Он уезжает. Не съест же он тебя.
        И Фазилят даже подтолкнула Жаннат к склонившемуся с коня в выжидательной позе Прыщавому.
        Дальше все произошло мгновенно и неожиданно. Раздался звонкий вскрик.
        На глазах у всех точно перышко взлетела Жаннат с земли на коня. Сравненье с бычьей только частично могло охарактеризовать физическую силу неимоверно раскормленного на бараньем мясе и обильных пловах Хаджи Акбара. Ему не стоило труда своей железной ручищей втянуть стройную, как тростинка, и легкую, как перышко, Жаннат на седло перед собой.
        - Хо-хо, - загоготал он. - Отец, не огорчайся! Я вырываю девицу из разврата и верну… те… те… к добродетели. Хайда!
        Еще не успели казийские жены завизжать, как подобает в таких случаях, еще казий Самад безмолвно раскрывал и закрывал свой рот, еще окаменевшие слуги только изумленно таращили глаза, а Прыщавый хлестнул своего жеребца камчой и ускакал, грохоча и бренча подковами, вниз по байсунской лестнице, подобной улочке.
        У всех на глазах сын казия байсунского Хаджи Акбар, по прозвищу Прыщавый, так и увез невесту своего отца. Сошло ему похищение девушки безнаказанно.
        Впрочем, почтительный сын прислал казию письмо, в котором сообщил в любезных и подобострастных тонах, что он живет с молодой женой в мире и согласии, наслаждаясь ее неземными прелестями.
        Казий только плюнул, прочитав письмо, но ничего не ответил.
        В известной мере Жаннат даже обрадовалась перемене в своей жизни. Она стала женой, и притом первой, так как Хаджи Акбар еще не успел до того жениться. Первая жена - благо, а вторая жена - собачий хвост. Все это знают. В доме мужа первая жена хозяйка. Жена за спиной мужа - ханша. Правда, муж изрядно досаждал Жаннат своей необузданной страстностью, но с его назойливыми ласками приходилось мириться. Хаджи Акбар любил плотно и вкусно поесть и держал даже повара, и с плеч Жаннат свалилась половина забот.
        Теперь окончательно начала она забывать голодное детство, смрад темной, прокопченной лачуги в Кабадиане, разъедающий глаза дым, надрывный кашель старухи тетки, кислую вонь от разлагающихся испражнений в бишике, в котором лежали на мокрых вшивых подстилках вечно больные и рано умиравшие ее многочисленные племянницы и племянники. Несчастные, замученные частыми родами сестры Жаннат все дни напролет батрачили в поле, и ухаживать за их детьми приходилось ей. Младенцы вечно плакали, хотя их и поили афиуном - одурманивающей настойкой из маковых головок.
        Разве сравнить теперешнюю жизнь с родным домом! И хоть муж некрасив, противен своими ласками, хоть он вечно поучает, что женщина «существо покрывала», что у нее нет в голове ни песчинки разума, что давно ей пора «иметь живот», забеременеть, ибо цель существования женщины - продолжение рода, все же Жаннат жилось гораздо лучше, чем в родном кишлаке. Там безвкусная лепешка из грубой джугаровой муки, черствая, как камень, вызывающая в желудке колики, считается даром, ниспосланным аллахом. А шурпа - болтушка из муки с черным горохом, заправленная кунжутным маслом, красным перцем и луком, - рассматривается как байская пища. Жаннат за все детские годы не знала вкуса мяса, потому что глиняная миска с остатками пищи попадала к женщинам только после того, как насыщались мужчины.
        И теперь, когда Хаджи Акбар кормит ее каждый день мясными блюдами, можно не обращать внимания на его желчный нрав. Он не спускал глаз со своей юной жены, и даже если отправлялся куда-нибудь в дальнюю поездку, то таскал ее всегда на лошади за своей спиной. А когда им приходилось ехать на арбе, он сажал молодую женщину на передок и орал: «Смотри вперед и вниз. Смотри лошади под хвост и не смей глазеть по сторонам или оборачиваться! Вот куплю паранджу, тогда зыркай во все стороны».



        Глава пятая
        Человек с ружьем

        Я поломаю колесо судьбы, если начнет вращаться оно вопреки моему желанию.

    Хафиз
        Сквозь желтое пятно света неслышной тенью промчалась летучая мышь и нырнула в темноту. Ночь подкралась кошачьими лапами и сразу же после блеклой зари набросила тяжелый душный покров на дома, площади. Долгожданная прохлада окрестных полей и садов так и не пришла. Густая влажная жара медленным валом перекатилась через зубцы тысячелетних степ и лавой поползла по улицам и переулочкам, схватывая за горло, душа.
        Умолкли, умерли голоса водоносов, допоздна выкрикивавших без устали: «Прохлады! Кому чистой прохлады!» Сквозь недвижно повисшие облака пыли затеплились шафранные огоньки в открытых настежь чайханах. Но освежающий чай не шел в горло и разговоры не клеились. Молчали чайханные посетители и, обливаясь потом, с отвращением думали, что надо идти спать в духоту крошечных двориков, под комариное зудение. Под вой шакалов с соседнего кладбища. Такой сон не приходит тихо, незаметно, такой сон накидывается чудовищем. Он нагоняет одурь, разламывающую голову, порождает немочи и бред. Вместе с горячим гармсилем на город надвигалось нечто громадное, страшное, что сулило беду. Даже слухи устали от жары, притаились в закоулках, и от этого становилось еще страшнее.
        Раскрыв как можно шире глаза, люди вглядывались в темень, и оттого, что ничего не видели, им делалось жутко. Они вздрагивали даже от шороха крылышек серых ночных бабочек, бившихся о стекло керосиновой лампы. Чайханщики скользили в серой, чуть освещенной мари из дыма и пыли совершенно неслышными призраками, боясь забренчать крышечкой чайника, звякнуть фарфоровой пиалушкой. Мертвая тишина охватила вместе с удушающим зноем дома и людей. Только странно верещала неведомая птица на невидимом во мраке минарете да звенели пронзительно не то кузнечики, не то цикады. Давно уже следовало идти домой, по никто не двигался с места. Люди все еще чего-то ждали. Кто-то вздохнул громко: «Эх-ох, темно, точно в печке». Все зашептались, испуганно глядя на небо. Оно посветлело, и как-то вдруг из-за полуразрушенного портала медресе выкатился медно-желтый поднос луны. Она плыла в нагретом жидком воздухе, вздрагивая и трепеща обрюзгшими толстыми щеками, ужасно большая, совсем круглая, казалось излучая жар и обсыпая крыши, колонны мечетей, ворота горячими жалящими копьями и обрушиваясь на белесую от солоноватой пыли улицу
черными ломаными тенями. Вдруг где-то за кирпичной громадой мечети засвистело, застонало пронзительно. Ветер донес пыхтение, лязг. За самоваром чайханщик удовлетворенно произнес: «Пришел пассажирский». Тотчас затрещала доска… То уличный сторож пробил первую стражу, и, отвечая хранителю ночи, запели пронзительно петухи, далекие и близкие, крикливые и певучие. Чайханные завсегдатаи кряхтели, вздыхали. Зазвенела на подносах мелочь. Кто-то зажигал сальную свечу в неуклюжем фонаре. Пришедшие издалека встряхивали и расстилали выпрошенные у самоварчи старенькие одеяла. Решив заночевать в чайхане, храбрецы, криво усмехаясь, говорили: «Ночь слезы глотает, тьма вору друг».
        Лучи луны, не холодные, а теплые, даже горячие, как стрелы, проникают в мозг, притупляют мысли, гнетут, будят неведомые тревоги. Город, сжатый древними ветхими стенами, ворочается в беспокойном сне, пыша жаром и задыхаясь, обливаясь испариной, мечась в диких кошмарах, порожденных дневными страхами и тревогами. Дрожат и качаются в неверном лунном зареве тонкие минареты и выщербленные купола седых мавзолеев.
        Ночь. Душно.
        Тлеет красный уголек. Шуршит ветер снаружи, в камышинках крыши. Нет-нет и горячим дыханием пахнет от двери. Ноют ноги.
        Нет сил терпеть духоту. Сердце жмет. Тянет чуть-чуть дымком от очага…
        Сон бежит от глаз. Суетливой чередой торопятся мысли. Темно. Ночь. Дребезжит тонкая камышинка в крыше на ветру. Голова болит.
        Ветер принес в хижину паровозный гудок. Длинный, надрывный.

«Пассажирский пришел, - шепчут губы. - Может быть… он приехал».
        Слово «он» вырывается из сердца стоном. Теперь забытье дремоты долго не придет. Муки напрасного ожидания - самые нестерпимые муки. А вдруг… А вдруг сын все-таки… приехал… А что, если он сейчас… вот сию минуту выходит из вагона. Может, он уже идет по платформе… через станцию, вдоль старой бухарской стены, к воротам. Он проходит в ворота…
        Но с чего она взяла, что он приехал. Тысячу тоскливых ночей она думала так, надеялась, ждала, но напрасно. Как тоскливо, холодно, душе больно. Раздуть бы угли, чтоб вспыхнул огонек. Все веселее, когда огонь в очаге.
        Сколько прошло, как он уехал? Властелин времени отсчитал годы. Где он? Где сын? Говорят, он где-то в Закаспии. Но потом его видели на актюбинском фронте.
        Шепча: «Фронт, фронт, фронт», старушка приподнимается на локте и смотрит широко открытыми глазами в темноту. С усилием она хочет представить себе «фронт». Но воображение отказывает ей: какие-то неясные всадники скачут, кричат «ур!», стреляют…
        Она бессильно ложится на тощую жесткую подстилку. Удаляющийся гудок снова возвращает ускользнувшую было мысль: а вдруг он все-таки приехал?! О! Он уже прошел ворота, прошел чайхану и сейчас идет мимо старого медресе. Он пройдет ряды медников, байские дома, потом…
        Ох, как сердце бьется. Но все пустое… Сколько раз, сколько ночей она так думала, отсчитывала шаги от паровозного гудка до калитки, сколько раз! И напрасно.
        Старуха тихо вздохнула и попыталась забыться.
        Но сердце не заставишь молчать, мысль продолжала отсчитывать воображаемые шаги.

«Теперь он идет по нашей улице. Сейчас он постучит в калитку! О господь всесильный, какая я дура!»
        Бронзовое кольцо на калитке звякнуло раз, другой. Старушка замерла. Она не могла шевельнуться. Ей казалось, что сердце у нее останавливается.
        Он!
        Стук повторился. Затем хлопнула калитка (ее уже давно не закрывали на щеколду). Гулко на дворе загремели по глиняному грунту шаги. Чьи-то ноги потоптались на айване. Скрипнула дверь, обозначился светлый прямоугольник. Его тотчас заслонил своим телом человек.

«Юнус!» - хотела крикнуть старушка, но что-то сдавило ей горло. Она знала, что это он, Юнус. Безумная радость огнем охватила все ее существо, но столь же безумно она боялась ошибки. Она не переживет ошибки…
        Человек вошел в комнату, склонился над очагом и стал дуть на угли. Пламя долго не разгоралось и вдруг вспыхнуло, осветив блестящие прокопченные балки, темные стены. Старушка села на одеяло, прижав руки к груди, старалась утишить биение колотящегося сердца.
        Человек сидел у очага на корточках спиной к ней, и она видела только серую мятую солдатскую шинель с оттопырившимся воротником, на который налезала папаха из облезшей смушки. Длинную тяжелую винтовку с примкнутым штыком человек придерживал под мышкой, в то время как руки, большие, такие знакомые, такие родные, сворачивали из газетной бумаги цигарку. Именно по рукам и по глухому кашлю старушка признала сына, а то на какое-то мгновение она даже испугалась, что чужой солдат зашел к ней в дом. Протянув трясущиеся тонкие руки, старушка тихо произнесла:
        - Юнус!
        - Мама!
        Резко повернулась папаха. Громыхнула упавшая винтовка. Очаг плеснул свет на худое лицо, бородку.

        Стремительно ринулся Юнус, обнял своими лапищами старушку, спрятавшую сухонькое личико в колючем сукне шинели.
        - Мама, - проговорил наконец Юнус, - а я думал, что вы спите. Боялся потревожить.
        Тыльной стороной руки он вытер глаза и совсем не пытался скрыть этого. Он держал теперь старушку за плечи и вглядывался в ее потускневшие глаза, слушая неразборчивый лепет о том, как она ждала его, как точно знала, что он приедет с пассажирским поездом, как считала его шаги от самой станции.
        - Ну, это вы, матушка, напрасно.
        Ему до боли было жалко мать, - так она осунулась и одряхлела за три года, что он скитался по фронтам и окопам.
        Всхлипывая, старушка гладила худые щетинистые щеки, жесткую бородку Юнуса, заглядывала в его усталые глаза.
        - Приехал, приехал, - бормотала она, и слезы бисеринками часто-часто катились по ее коричневому морщинистому лицу. - Приехал, приехал…
        Она все порывалась подойти к очагу, но не могла оторваться от Юнуса, крепко обхватив его шею руками, точно боялась, что он растает, исчезнет.
        - Приехал, сынок, чаю бы тебе…
        - Не беспокойтесь, матушка. Поздно, зачем беспокоиться.
        - Нет, пусти, воды вскипячу.
        Она засуетилась, принесла черный от сажи и копоти чугунный обжуш с водой, сунула его в огонь и подбросила щепок.
        Она бегала от очага к сыну и обратно. Ежесекундно она присаживалась на одеяло, приговаривая: «Приехал, сынок», и робко заглядывала в суровое лицо Юнуса.
        - Что-то невесел ты, сынок?
        - Эх, матушка, устал я.
        - Надолго ты к нам? - не удержалась старушка, в страшной тревоге высказывая самое наболевшее.
        Не отвечая на вопрос, Юнус подался вперед, взял винтовку, погладил рукой ложе и приклад и сказал:
        - Сколько воевал вот с ней, много воевал.
        - И ты стрелял? - с внезапно пробудившимся интересом спросила мать. - В кого стрелял? И у нас стреляли… я слышала.
        - В беляков стрелял, в буржуев стрелял, - еще больше помрачнев, сказал Юнус, напирая на чужие, незнакомые старушке слова: «беляков», «буржуев».
        - Аллах! - испугалась старушка.
        - В баев стрелял, в инглизов, в офицерье.
        - Зачем?
        Удивленно Юнус вскинул брови. Нежно обнял он плечи матери.
        - Чтобы не тиранили нас, рабочих.
        - Ох, сынок. Всегда говорила тебе: «Не язык у тебя - шило». Наживешь себе беды.
        Но тут взгляд старушки упал на покоробившиеся, точно чугунные, ботинки сына. И она, проворно опустившись на колени, начала дрожащими пальцами развязывать шпагат, заменявший шнурок.
        - Что вы, мама! - резко, даже грубо Юнус отдернул ногу. - Разве можно!
        Все лицо его перекосилось, как у человека, внезапно пронизанного острой болью. Он взял высохшие морщинистые руки матери в свои огромные ручищи и нежно прижался к ним щекой. Несколько минут сидели они так, молча. Старушка тихо всхлипывала.
        Пока сын разувался и мыл, сидя на пороге, ноги, старушка расстелила весь в цветных заплатках чистенький дастархан, поставила блюдечко с темными сушеными урючинами, наломала черствую лепешку и перелила кипяток в чайник.
        Глаза Юнуса на секунду остановились на жалком угощении. Он вдруг сморщился весь и отвернулся.
        Мать заметила его движение и истолковала его по-своему:
        - Ого, сынок, видно, в солдатчине вас сытно кормили, что ты брезгуешь домашним дастарханом.
        В голосе ее слышалась обида, и Юнус постарался исправить свою неловкость.
        - О бесстыдный мой желудок! - похлопал он себя по животу. - Веди себя смирно. Довольствовался же ты столько лет черным хлебом. Неужто станешь привередничать у очага своих предков!
        - Кхэ-кхэ, - донеслось с улицы. Зашлепали кауши.
        - Кто это? - встрепенулся Юнус и безотчетно, привычным движением протянул руку и прислонил трехлинейку к стене рядом с собой.
        - Кхэ-кхэ. - Кашель послышался уже у самой калитки.
        Раздалось бренчание кольца, и надтреснутый голос просипел:
        - Эй, Паризот, ты что не спишь? - В приоткрытую дверку просунулась седая круглая бородка, ястребиный нос, голова старика. Прищуренными глазами он сразу же обежал полутемную комнату. - Вай, Паризот, с тебя суюнчи! Оказывается, сынок приехал. - Старик обнялся с Юнусом. - А я лежу, кхэ-кхэ… И вдруг у вас в доме шум…
        - Мир тебе, садись, дядюшка Пулат.
        - Ого, какой ты стал. Совсем солдат.
        Не успел дядюшка Пулат покашлять и поохать, как пришел еще сосед - старик Аскад, а за ним дядюшка Курбан-красильщик.
        - А мы слышим ночные разговоры. Думаем, к чему бы это?
        - А где дядюшка Алим? - спросил Юнус.
        - Нет его. Еще в году восемнадцатом его зарезал «повелитель гнева» нашего великодушного эмира.
        - Э, Юнус, время подобно мечу, - зашамкал дедушка Аскад. - Закончил свой жизненный путь Абдугафар Хрипун, Абдугадыр Кость, а Ульмасу - ты его знал, он в кожевенной мастерской бая Суюна работал, - ему выжгли глаза. Он и помер. Ох, беда, беда!
        Невольно руки Юнуса поднялись. Он провел ладонями по щекам и пробормотал поминальную молитву:
        - Да еще Малыша… твоего брата двоюродного, тоже прирезали. Сколько хороших людей пропало! На площади казней день и ночь палач стоял по щиколотку в крови… пока у народа злоба не поднялась к сердцу и эмира не прогнали такие вот, как ты… - старик покосился на винтовку и добавил все таким же певучим речитативом: - смельчаки.
        - Ох, ох, - простонал дядюшка Пулат. - Эмир твердую руку имел, в страхе держал всех: и хороших и плохих, а теперь… Кто эмирский престол занял, а?
        Не обращая внимания и не удивившись неожиданному заключению, Юнус снова спросил:
        - А где Файзи?
        - Пропал, пропал, - заохал дядюшка Аскад.
        - И он! - горестно воскликнул Юнус. До сих пор он слушал печальные новости с тупым отчаянием. Сердце его, давно уже опустошенное, ожесточилось. Но при имени Файзи он не удержался и зло сказал: - Я говорил ему: «Нельзя оставаться в змеиной норе…» Вай! Почему он не поехал со мной на фронт!.. Нельзя было ему оставаться в Бухаре… Он был большевик… Не дело большевику подставлять шею под нож.
        Дядюшка Пулат покряхтел немного и проговорил:
        - Нет, Файзи избежал смерти на площади казней. Никто не знает, где он умер… Только он умер… Наверно, умер… На всех семи небесах не нашел он звезды счастья.
        - Сына его закопали, - сказала со вздохом Паризот, ставя на дастархан два побитых чайника. - Уж ты… извини меня, сынок, нехватки во всем доме… А сына Файзи закопали, живым закопали.
        - Как? Живым? Что ты сказала, мать?
        Склонившись к самому уху Юнуса и озираясь по сторонам, боясь, что ее подслушают, старушка зашептала:
        Сыночка этого смутьяна Файзи, помнишь, у него сын был Рустам, красивый, словно девочка. Так Рустама живого закопали… живого в зиндане у эмира в арке. Вот смутьян Файзи рехнулся с горя… - Она еще понизила голос: - Куда-то смутьян убежал, что ли, ушел… Только никому не говори, сынок.
        - Чего вы боитесь, мама? Да теперь эмира-то нет, - все еще покачивая головой, пробормотал Юнус. - Какой человек Файзи!
        - А ты поостерегись, сынок, «нет эмира» говорить. Да ты что думаешь? Тысячу лет эмир на троне сидел, и за один день трон сломали… э, нет. Пей вот лучше, только заварки у меня нет.
        Она налила в пиалу кипятку и продолжала:
        - Вот ты бы с войны чайку привез, а то у нас после революции чая нигде нет. Горе одно.
        - И с хлебом плохо. И чаю нет, - заволновались старики.
        - Каждый раз, как становлюсь на вечернюю молитву хуфтан, не столько молюсь, сколько думаю: что-то будут есть завтра мои внуки.
        - А что, при эмире хорошо нам жилось? - прихлебывая горячую воду, сказал мрачно Юнус. Он никак не мог прийти в себя от услышанных известий. - Что, вас эмир лепешками на молоке да на масле кормил, плов с барашком каждый день на фаянсовом китайском блюде подавал? И я люблю попить горяченького. Посидели бы вы, дядя Пулат, в сухом кяризе три дня и три ночи без воды, не стали бы капризничать, о чае там думать.
        - А что было в сухом кяризе?
        - А вот что.
        Во время боев на Закаспийском фронте Юнуса послали в секрет. Он забрался в полуобвалившийся колодец кяриза. При свете дня он убедился, что место выбрано хорошее. Кругом расстилался голый участок степи, упиравшийся в железнодорожную насыпь. Часов с девяти враг перешел в наступление. Едва на насыпи появились беляки, Юнус просунул дуло винтовка между трубами и выстрелил. Стрелял Юнус хорошо, и пули его, как он выразился, «нашли тех, в кого я метился». Белогвардейская цепь залегла, но через некоторое время снова двинулась вперед.
        Время шло. Он не понимал, почему никто не приходит к нему на помощь и почему он не слышит звуков боя. Он берег воду в своей оловянной фляге, хотя жажда мучила его. Глиняные трубы раскалились, в колодце стало жарко как в печке, но Юнус позволял себе только смачивать губы и язык. В минуту передышки он спустился вниз по колодцу, но на дне галереи кяриза оказался только сухой песок. С тревогой Юнус обнаружил, что потолок обрушился и водосбросная галерея завалена с обеих сторон. Из колодца оставался выход только вверх. Он поднялся и занял свой наблюдательный пост. Беляки куда-то исчезли. Юнус только что хотел отодвинуть трубу и высунуть голову, как вдруг над ним послышались шаги и чей-то голос произнес: «Нет, здесь и суслик бы не спрятался. Надо смотреть выше». Кто-то ударил, очевидно прикладом, по глиняной трубе, и осколки посыпались Юнусу на голову, в лицо… Белые ушли. «Какое несчастье, - думал он, - наши отступили, меня забыли!» Жажда мучила все больше. Ночью Юнус попытался выбраться, но оказалось, что труба очень тяжелая и он не в состоянии ее сдвинуть с места. Под утро он услышал шепот: «Юнус,
живой? Это я, Кузьма!» - «Что случилось? Где наши?» - «Мы за второй будкой, отошли! Вылезай!» -
«Не могу».
        Юнус изнутри, Кузьма снаружи принялись отодвигать трубу. Но почти тотчас же кто-то завопил: «Кто идет?» Грянул выстрел, другой. Затрещал пулемет. Кузьма больше не подавал голоса. Еще трое суток сидел Юнус под трубой в своей ловушке. Он слышал голоса, звон шпор, видел в щели до блеска начищенные сапоги офицеров. Жажда мучила. Он лизал по ночам холодный ствол винтовки, но облегчения не наступало, только оставался во рту вкус машинного масла и становилось совсем тошно. По ночам он спускался в водосбросную галерею и с диким остервенением копал штыком песок, пытался прокопать завал, но бесполезно. Здесь, внизу, он давал себе волю - рычал и стонал от ярости, проклинал свое бессилие. К утру на четвертые сутки муки жажды довели его до того, что он кинулся наверх и с яростью начал наносить удары прикладом по трубе. Будь что будет! Тут послышалась стрельба, и, посмотрев в отверстие, Юнус увидел бегущих по железнодорожному полотну белогвардейцев. Несмотря на слабость, Юнус стрелял им вдогонку. Стрелял он до тех пор, пока его не вытащили из колодца…
        Обжигаясь, старики пили кипяток и глубокомысленно поглаживали бороды.
        Когда Юнус закончил рассказ, каждый из них встал, подошел к винтовке и потрогал ее. По тому, как они чмокали губами, чувствовалось, что они и верят и не верят рассказу Юнуса. С одной стороны, им все казалось таким невероятным, но с другой - винтовка-свидетель стояла тут, блестящая, холодная, грозная, да к тому же Юнус - их сосед, ну а как не погордиться подвигом соседа!
        - Ты вот много воевал, - заметил дядюшка Пулат. - Для советской власти жизни не жалел. А что же она тебе дала? Смотри, даже сапог у тебя нет!.. Какие-то старые ботинки… Хоть бы чаю привез.
        - Я воевать пошел не за сапоги и чай, - зло сказал Юнус и опять нахмурился. - Я воевать пошел за свободу, за освобождение рабочих людей.
        И приятным, чуть надтреснутым голосом он запел:

        Отречемся от старого мира,
        Отряхнем его прах с наших ног!
        Нам не нужно златого кумира,
        Ненавистен нам царский чертог.
        Юнус обвел взглядом лица стариков. В их глазах он прочитал непонимание и вопрос и почувствовал с неудовольствием, что не умеет объяснить им ясно и толково.
        И он только спросил:
        - Хаджи Акбара вы знали?
        - Ростовщика?
        - Хозяина караван-сарая?
        - Живоглота? Опали ему огонь душу!
        - Пусть поломает себе ребра, кровосос!
        - Богач, что бугай, в тесные ворота не пролезет.
        Кивая в такт возгласам старцев, Юнус только улыбался.
        - А знаете, где я встретил почтеннейшего Хаджи Акбара?
        Все вопросительно подняли брови.
        - Я встретил его в пустыне. Что он делал? Куда он шел? Я скажу, что он делал. Он делал предательство. Я скажу, куда он шел. Он шел в Бухару.
        - Где он сейчас?
        - Не знаю. Наш командир сказал: нельзя его убивать. Надо у него кое-что спросить, а потом, чтобы трибунал… Но Хаджи Акбар убежал. Когда на нас налетели бандиты Джунаида, Хаджи Акбар убежал.
        - Убежал? Такая собака.
        - Его не надо было упускать, - сказал важно дядя Пулат. - Его следовало убить.
        - Ага! Хаджи Акбара надо было убить? - усмехнувшись, спросил Юнус. - Вы тоже так считаете, дядя Пулат? - И очень ехидно добавил: - За что же надо убить Хаджи Акбара?
        Тут все старики сразу закричали:
        - Он у вдов и сирот отнимает кусок хлеба, он продает за долг последнее одеяло; он наших детей губит голодной смертью…
        - Ага, значит, Хаджи Акбар злодей, кровопиец. А другие лучше? Все они одна свора. Все они хотят удушить нас. Вот…
        Он полез в карман и бросил на кошму бумажник.
        - Вот, смотрите. Я приехал в Бухару с этим. Мы взяли у Хаджи Акбара его бумаги. - Юнус развернул один из листков, заглянул в него. - Хаджи Акбар продался врагам свободы, Хаджи Акбар едет в Бухару убивать, резать, предательствовать. Его послал к нам черный человек, имя ему Энвер. Вот мандат Хаджи Акбара с подписью Энвер-паши.
        Дядюшка Пулат хмыкнул:
        - Э, что ты говоришь, Юнус? Разве Энвер-паша черный человек? Он хороший человек. Мы слышали, он зять самого халифа правоверных.
        - Как можешь ты говорить плохо о зяте халифа? - запротестовал старик Аскад. - Говорят, он скоро приедет в Бухару.
        - Кто едет? К нам?
        - К нам в Бухару, помогать советской власти, народу. Святой жизни человек Энвер-паша, - загнусавил вдруг дядюшка Пулат. - Говорят, увидел он запаршивевшего пса, взял его к себе домой, накормил из своей чашки, смазал ему раны и струпья маслом, держал его на своей постели и лечил, пока пес не вылечился.
        - Известно, молитвы для сытого. Что богачу еще делать? Только собак лечить да молитвы читать, а батраку - посты держать хорошо, когда… хлеба нет.
        Старики обиделись.
        - Нет, Энвер - зять халифа. Он приблизился к дочери султана, стал мужем, она от него зачала… значит, святой он.
        Вскочив в ярости, Юнус несколько секунд не мог произнести ми слова.
        - Какая чепуха! Клянусь, беда ждет нас. Мало вы съели палок от эмира. Этот человек - жестокий тиран, он терзал свою родину. И Турция прогнала его. И вот он едет к нам незваный, непрошеный. Никто не видел ног у змеи, глаз у муравья, добра от тирана.
        Юнус сел, закрыл голову руками и раскачивался долго, тяжело вздыхая.
        Он бормотал; «Неужто ты, народ Бухары, сбросив навсегда цепи рабства, снова позволишь надеть их на себя».
        С недоумением и испугом смотрели на него старики. По одному поднялись они и тихонько, стараясь не шуметь, вышли из домика.
        Только тогда Юнус прервал молчание:
        - Матушка, у меня есть к вам слово.
        - Какое, сынок? - стеля постель, откликнулась старушка.
        - Я хочу жениться, матушка.
        Старуха заохала, запричитала. Какое счастье! Наконец-то Юнус остепенится, перестанет ездить по войнам, наконец-то у нее, как у людей, заведутся внуки. Дом их перестанет пахнуть могилой. Ой, какая радость!
        - Только где бы взять невесту, сынок? Вот у дяди Пулата, что ли? Внучка у него. Шестнадцать ей, вроде перестарок… Но здоровая… пять пудов груза потащит.
        - Извините, матушка. Невесту я нашел.
        - Да ну! Ай-яй-яй. Как же так?
        Она погладила Юнуса по плечу и заглянула в глаза.
        - А вот так. Если вы, мама, не хотите спать, я расскажу вам одну историю. Сядьте, послушайте!
        Почти напуганная торжественным и важным тоном сына, Паризот поспешила сесть, сложила на груди руки и приготовилась слушать. Только глаза ее, живые, темные, говорившие о былой ее красоте, испуганно и часто моргали.
        - Послушайте же, мама, - проговорил Юнус.
        Он подбросил сухих сучьев в огонь, и пламя озарило его лицо.
        А он смотрел в самое пламя и видел пленительный образ, так поразивший его сердце и душу…


        Сначала пришла собака.
        Она была очень обыкновенная, эта собака. Со своими короткими и обрубленными ушами, куцым, обрубленным хвостом и почти черной тоже точно обрубленной мордой собака была похожа на бесчисленных киргизских овчарок.
        В голове Дильаром шумело, и временами какие-то черные клубы заслоняли песок, куст саксаула и даже небо, но собаку Дильаром видела очень отчетливо, и, как это ни невероятно, девушка даже любовалась ее широкой с рыжими подпалинами грудью, крепкими ногами. И даже рычание было приятно. Оно… оно… Солнце пекло, жажда мучила, и мысль ускользала. Оно… Что оно? Ах да, рычание сулило спасение…
        Собака спустилась по склону бархана, увязая лапами в песке.

«Что она сделает?» - подумала Дильаром.
        Снова темные клубы застлали весь мир.
        Когда наступило прояснение, в ушах стоял звон и шум.
        Собаки не было, но доносился ее оглушительный лай. Овчарка громко, призывно лаяла.
        Проследив взглядом глубокие следы на песке, Дильаром обнаружила овчарку на гребне бархана, там, где она появилась первый раз.
        Вырисовываясь темным пятном на бирюзово-голубом небе, овчарка лаяла громко, деловито и радостно.

«Она лает потому, что нашла меня. Какая… умница».
        И почти тотчас до слуха Дильаром донесся голос: «Эй!.. Эй!.. Басс!.. Эй!..»
        Голос человека.
        А вдруг собака убежит на призыв, и она, Дильаром, здесь останется… И ее найдут, как ту - жену… про которую ей рассказывали давно… в детстве. Она убежала от постылого мужа… и ее нашли в песках сухую… высушенную…
        И вторая… ужасно глупая пришла мысль… Ведь кричит мужчина, а она… растерзанная, почти нагая. В муках жажды она рвала и раздирала на себе одежду. И вот только сейчас она не могла даже пошевельнуться, а теперь откуда силы взялись: сухими, негнущимися пальцами она начала застегивать пуговицы камзола.
        Потом, по-видимому, образовался провал в памяти.
        Божественное ощущение влаги на губах вернуло Дильаром к жизни.
        - Еще… еще… - словно откуда-то со стороны слышала Дильаром собственный стон.
        - Потихонечку, - сказал голос.
        Она открыла глаза. Ей стало стыдно своей слабости.
        Человек в смушковой шапке со звездой, поддерживая ее голову, по капле вливал из фляжки воду ей в рот. Звезду, с красными блестящими лучами, с вмятиной посередине, Дильаром хорошо разглядела.
        Человек улыбнулся под короткими, щетинкой, усами, снова произнес очень внятно:
        - Потихоньку, полегоньку.
        Девушка резко села. Несколько капель воды мгновенно возвращают жизнь и силы умирающим от жажды.
        - Нехорошо…
        - Что вы сказали? - спросил человек в папахе.
        Только теперь Дильаром разглядела его. Он очень высок ростом, белки карих глаз белеют на мужественном, дочерна выдубленном солнцем, песком, ветром и солью лице. Одет он в выцветшую рубаху хаки, подпоясанную потертым солдатским ремнем.
        Все на нем было отнюдь не новое, но поразительно аккуратное, опрятное. И держался он подтянуто, по-военному.
        - Кто вы?
        - Юнус, но меня в полку зовут Юнус Винтовка.
        - Почему? - невольно улыбнулась Дильаром. - Как это человека можно назвать винтовкой? Нелепость.
        - Когда я стреляю… всегда попадаю. Ну, вот меня и прозвали… Винтовка.
        - О, а я думала…
        Цепляясь за его руку, Дильаром встала. В ногах она ощущала слабость.
        - А я думал, - проговорил Юнус, - что это за старая женщина ходит по степи, а вот вы улыбнулись… оказывается, молодая.
        И он, как бы поражаясь своей несообразительности, покачал головой.
        - Вы сможете идти? Помочь?
        - Не надо, - сердито сказала Дильаром. - Не надо. Я сама, я не старуха. Куда идти?
        Она поплелась по песку. Дело пошло гораздо лучше, чем даже она думала. Каждый шаг вселял в ее тело новые силы. Через пять минут она уверенно поднялась на бархан. Шедший рядом Юнус удовлетворенно буркнул:
        - Вижу, вы не старуха…
        Он взглянул на нее и поразился происшедшей в ней перемене.
        Когда Юнус, привлеченный лаем собаки, увидел Дильаром на песке, его поразил мертвенный вид ее лица со сморщенной серой кожей, обтягивающей скулы, ввалившимися черными глазами, сухими ниточками губ. А сейчас несколько глотков воды вернули коже нежность молодости, и на щеках чуть зарозовел румянец.
        - Аллах всемогущий, - пробормотал про себя Юнус, - злые джины песка и зноя едва не погубили чудесную пери.
        Он не обиделся, когда вдруг Дильаром накинула на голову камзол и закрылась от него. «Значит, эта девушка стыдлива… значит, она хорошая, порядочная девушка…»
        Дильаром чувствовала себя слабой, беспомощной и с теплой - благодарностью смотрела на шагавшего впереди нее Юнуса. Он шел размашистой походкой, но и ему было нелегко: когда Юнус окликал своего пса, чтобы тот не убегал слишком далеко, голос его звучал сипло.
        Вдруг Юнус обернулся и сказал:
        - Что вы отстаете? Идем поскорее.
        Дильаром удивленно спросила:
        - Почему вы так говорите, обидно?
        Он усмехнулся:
        - Только что помирали, а сейчас в зеркальце гляделись.
        - Ну и что же?
        Действительно, Дильаром уже успела заглянуть в зеркальце и поправила растрепавшиеся волосы, ибо она знала, что падающие на лоб космы отнюдь не идут девушке, даже если она красива.
        Но Юнусу стало совестно:
        - Я не так сказал… Извините… Старый солдат что старый верблюд - брюзглив.
        Они поднялись на бархан.
        - Ну, Басс, - проговорил, чуть задыхаясь, Юнус, - пришли.
        Он потрепал загривок собаки и свистнул. Басс радостно взвизгнул и мгновенно исчез. Только лай его доносился все тише, удаляясь.
        Юнус повернулся к Дильаром. Слово «пришли» произвело на нее совершенно неожиданное действие. Слабость разлилась по ее телу. Она чуть не упала.

«Значит, я умирала в двух шагах от людей, от воды», - негодуя на себя, думала она.
        Шатаясь, стояла Дильаром под гребнем бархана и прятала глаза от пристального взгляда Юнуса.
        - Да помогите же вы мне, наконец!
        В ее повелительном тоне прозвучало столько злости, что Юнус пожал плечами и протянул руку.
        - Да мы же пришли. Вот кошар…
        Отдышавшись, Дильаром осмотрелась.
        Перед ней расстилался обширный такыр, плоский, ровный, как стол. Метрах в трехстах от бархана, где они стояли, высились глиняные устои колодца. Можно было отчетливо разглядеть деревянную вертушку, волосяной аркан, кожаное ведро. Поодаль стояла черная юрта, к которой, радостно лая, катился темным комочком Басс. Рядом с юртой Дильаром увидела арбу, лошадей…
        Когда сидишь около дымного костра, в огне которого потрескивают сучья джузгуна и саксаула, а в котелке аппетитно журчит и шипит кавардак, то никак не хочется думать об ужасах пустыни, о неминуемой гибели, подстерегающей в барханах заблудившегося человека, о страшных названиях урочищ пустыни, вроде «Пойдешь, не вернешься», «Погибель человека», «Путник пропал». Можно снять ичиги, дать ветру ласкать усталые натруженные ноги и слушать охи и ахи матери и отца.
        Изредка взгляд Дильаром искал среди сидевших у соседнего костра солдата Юнуса. И почему-то ее волновал приятно звучавший в темноте ночи низкий голос, певший старую как мир песню:

        С той поры, как я увидел два твоих чудесных глаза,
        В моем сердце не осталось терпения и покоя.
        Звуки песни гнали сон от глаз. И Дильаром краснела, хоть было очень темно и никто не мог видеть ее смущения, никто не мог слышать, как бьется ее сердце.
        И почему так побледнел в ее сердце образ любимого, оставшегося в страшной Бухаре? Неужели во всем виноват голос, певший в ночи?
        Но наступило утро, и кончилась бессонная ночь. Юнус стоял и смотрел грустными глазами на арбу, в которой уезжала Дильаром. Он не слушал и не слышал последних слов старого ткача, так благодарившего за спасение своей дочери. Хоть бы позволили взглянуть на ее лицо. Но Дильаром уехала, а он так и не увидел больше ее лица…


        Уже почти потухли угли в очаге, а в открытую дверь заглядывало посеревшее небо, когда Юнус закончил свой рассказ. И все это время Паризот сидела молча, не спуская глаз с лица сына.
        И когда Юнус замолк, Паризот только тяжело вздохнула.
        - Оставь и думать. Выбрось эту… эту Дильаром из головы, - сказала мать. - Она уехала туда, куда и араб не забрасывал копье.
        Юнус ничего не ответил, но, уже лежа под одеялом, он вдруг проговорил:
        - Ожидание… мысль… мечта мучительнее огня. У нее глаза гурии рая. Она из рода гурий… я знаю. Немыслимо красиво лицо ее. - Он хотел сказать: «И тело белое, и руки нежные, и грудь полная.» Но он постеснялся говорить такое при матери.
        - Сынок, не думай о ней. Страшно мне. Уж не джинья ли она? Наверное, джинья… фея огня. Ты же нашел ее в раскаленном песке, горячем как огонь.
        - Как она прекрасна!.. Она как агат, вышедший из рук искуснейшего гранильщика драгоценных камней. Дильаром. Дильаром! О если бы вы видели ее, мама!
        Он говорил точно одержимый. Старушка забормотала молитву, охраняющую от злых духов, и с ужасом прислушивалась к отрывистым восклицаниям, похожим на вопли.
        - Дильаром… любимая… я найду тебя. Я под землей найду тебя, я на седьмом небе найду тебя.
        Комната погрузилась в тишину. Чуть потрескивали угольки в очаге. И мать и сын - каждый думал свою думу. Мать все больше настраивалась против Дильаром, которая в ее представлении делалась злой, сварливой, как и подобает злой пери огня. Юнус мечтал о красавице, которую он видел больше года назад и не мог забыть.
        И когда ум и тело его погружались в бездну сна, губы шептали двустишие забытого поэта: «В безнадежности надежда, конец черной ночи светел…»



        Глава шестая
        Ночной гость


…Я дервиш, я нищий, но свою войлочную шапку не сменю на драгоценный царский венец…

    Баба Тахир аль Хамзани (935-1010)
        Нельзя сказать, чтобы доктор был избалован климатом и природой Туркестана. Сорок пять градусов в тени летом и тридцать ниже нуля зимой, комары и москиты, малярия и тропическая лихорадка, изнуряющая жажда и жижа соленых болот, вечный снег перевалов и раскаленные пески пустынь, грязь и вонь, скорпионы и кобры - ничто не могло удивить доктора. Да, он давно отвык удивляться и во время своих скитаний по горам и пустыням всегда оставался спокоен, равнодушен к лишениям, потому что никогда не рассчитывал на какие-то удобства. Если ему удавалось спать не на попоне и не с седлом под головой вместо подушки, а на настоящем ватном одеяле, с ястуком в изголовье, он это уже считал верхом комфорта. Сколько истины в мудрых словах поэта Саади: «Тот узнает цену благополучию, кто испытал беду».
        Иной раз, укладываясь спать прямо на песок и окружая себя волосяным арканом, чтобы под одеяло не забралась какая-нибудь нечисть вроде скорпиона или фаланги, он любил рассуждать вслух, примерно в таком духе:
        - После небезызвестного сражения под Кушкой в палатках английских инструкторов-офицеров нашли пружинные матрацы, переносные раскладные ванны и клозетную бумагу. Культура! Но там же нашли бичи из гиппопотамьей кожи, очень изящные никелированные наручники, защелкивающиеся автоматически, и целые чемоданы с порнографией. М-да, цивилизация!
        Обычно единственный в таких обстоятельствах слушатель Алаярбек Даниарбек задавал вопрос:
        - А что такое, домулла, «порнография»?
        - Много будете знать, скоро состаритесь, - ворчливо усмехался доктор, тщетно заворачиваясь в брезентовый плащ, служивший подчас ему и матрацем, и одеялом, и подушкой одновременно.
        Будучи воспитанным в традициях восточной вежливости, Алаярбек Даниарбек не решался приставать к доктору с расспросами, но слово «порнография» он запомнил хорошо, хоть и воспринял его довольно своеобразно. Частенько поражал он, в случае ссоры или скандала, своих противников оглушительным и весьма звучным ругательством: «Эх ты… порнография!»
        Нередко это ругательство обрушивалось и на своенравного беленького конька, прозванного Белок. Белок обладал даже не белой, а нежно-розовой мастью. Шерсть его быстро серела от пыли, к ней приставала легко грязь, к тому же конь любил валяться на земле или тереться о глиняные дувалы. Вот уже тут Алаярбек Даниарбек впадал в настоящую ярость и прибегал к своей излюбленной «порнографии».
        Сегодня доктор особенно долго ворчал, укладываясь спать. Место ночлега оказалось на редкость неудачным. Почва была сырая, от речки несло вонью болота а гнилой рыбой. Неведомо из какой огненной печи вырвавшийся ветер сыпал и сыпал в глаза, уши, ноздри, рог острые песчинки. Озаренные трепетным огоньком костра, теснились вокруг стены камыша. Острые мечеобразные листья его раскачивались, скрежеща. Нисколько не считаясь с ветром, кусались комары, умудряясь впиваться в самые нежные места: шею, глаза.
        Всегда невозмутимый Алаярбек Даниарбек не мог скрыть тревогу.
        Ему явно не нравился и мучительный, дувший упорно уже много часов гармсиль, и плохо горевший костер, и безлюдные болотистые тугаи, и сама Черная речка.
        Здесь брод совсем мелкий. От огня костра дно кирпично-красное, и видны отчетливо каждая галька, каждая нить водорослей. Блестки трепещут на поверхности почти темной воды. Ее совсем мало. Медленно течет она слабосильными струями среди пластов грязи, местами жидкой, а местами густой, с круглыми дырками от копыт скота и лошадей, забиравшихся в месиво из ила, сгнившего камыша и навоза по самое брюхо, чтобы только поскорее утолить жажду.
        Алаярбека Даниарбека тревожило все вокруг. И больше всего ему не нравилось безлюдье.
        Снова и снова Алаярбек Даниарбек шел к лошадям, жевавшим молодые побеги камыша, снова и снова вглядывался в темную прогалину, уходившую куда-то на юг. Но ничего не видел, ничего не слышал. Все так же не было видно ни зги, все так же металлически скрежетал камыш.
        Вернувшись к костру, Даниарбек сел и устремил взгляд на багровые язычки, метавшиеся с шипением по смолистым веткам. Доктор лежал по другую, подветренную сторону костра, чтобы дым отгонял комаров и мошек. Оба молчали.
        Низкий, испещренный морщинами лоб Алаярбека Даниарбека под ослепительно белой маленькой чалмой казался еще уже из-за приподнявшихся в недоумении широких с сединкой бровей.
        Полуприкрытые глаза беспокойно бегали в отблесках костра, негритянские пухлые губы, недовольно-выпяченные над круглой, очень аккуратной бородкой, чуть шевелились. Алаярбек Даниарбек имел привычку думать, если так можно выразиться, шепотом.

«О чем он может сейчас думать? - размышлял доктор. - О чем думает этот человек с древним, как его древняя страна, взглядом. Во всем его облике, в каждой черте его лица, в каждой детали его одежды все от тысячелетий. Вот так стригли бородку и усы люди Мавераннахра, судя по гератским миниатюрам пятнадцатого века Бехзада. Точь-в-точь они так же повязывали чалму, точь-в-точь такие же носили камзолы, перепоясывались такими же - поясными платками, и даже круг их жизненных интересов имел много сходного.
        Неистребимый инстинкт жить, завоевывать землю, наслаждаться, страдать, производить себе подобных, чтобы они жили, наслаждались, боролись, страдали… и так из века в век.
        Ф-фу, какая отвлеченная философия…»
        А мысли скакнули в сторону.

«Алаярбек Даниарбек добродушен по виду со своими наивно оттопыренными губами и круглой уютной бородкой, а хитер. Да, хитер, а быть может, коварен. Но что его держит около меня? Жадность? Он давно мог бы найти что-нибудь получше, работу какую-нибудь, особенно в наши беспокойные дни. Привязанность? Едва ли он любит меня. Не раз приходилось выговаривать ему за лень, промахи, чванство, грубость в обращении с людьми. На выговоры не обижался. Изрекал благодушно: „Ни одно дело без ломания и исправления не получается“.
        Что же заставляет этого человека бросать на многие месяцы дом, семью, скитаться по пустыням, малохоженым тропам и перевалам, терпеть лишения, подвергаться опасностям? И зачем? Чтобы служить верой и правдой мне, чужому для него и по взглядам, и по убеждениям, и по обычаям человеку? Жажда впечатлений, жажда новизны? Страсть исследователя? Зов кочевых предков? Может быть…»
        Доктор мысленно пожал плечами и только тут нечаянно сделал открытие, что у костра их не двое с Алаярбеком Даниарбеком, а… трое.
        Да, теперь он рассмотрел сквозь дым и пламя, что почти рядом с Алаярбеком Даниарбеком по ту сторону костра сидит человек.
        Прежде чем рассмотреть его, доктор инстинктивно проверил, нет ли еще людей, не выглядывает ли еще кто-нибудь из камыша.
        Он заметил, что глаза-сливы Алаярбека Даниарбека лишь пытливо изучают незнакомца.
        А пришелец спокойно, под испытующими взглядами доктора и Алаярбека Даниарбека подложил несколько сучьев в дымивший костер, и так ловко, что пламя вспыхнуло и озарило всю его фигуру, рваную верблюжью чуху, голую, всю в курчавых волосах грудь, смоляную с серебряными нитями бороду.
        Большая темно-красная довольно-таки грязная чалма, надвинутая на лоб, не могла скрыть бешеного огня в глазах незнакомца, спрятавшихся под густыми бровями. Короткий сильный нос, крепкие скулы, решительно поджатые губы, маленький, но крутой подбородок и в особенности курчавые длинные волосы делали лицо приметным. Оно запоминалось не потому, что черты его были необыкновенны. Лицо человека нельзя было забыть, потому что глаза его, глаза чистосердечного человека, не могли лгать. Мрачный, испытующий взгляд их заставлял ежиться. Своим взглядом незнакомец мог заставить покориться любого человека.
        - Хм, хм, - начал Алаярбек Даниарбек, обращаясь к доктору, - одно из великолепных достоинств горожан - воспитание их в правилах вежливости, чего не всегда могут достичь обитатели пустынь (здесь последовало легкое покашливание)… и болот, общаясь… хм… хм… со всякими скотами.
        Ночной гость зашевелился, и на его лице отразилось раздражение.
        - Мы… мы… - высокомерно начал он, - нашли нужным посмотреть… убедиться… - Он презрительно умолк с видом человека, который снизошел к ничтожным смертным, но не желает продолжать разговор.
        Тогда Алаярбек Даниарбек приложил изящнейшим жестом руку к груди, склонился в полупоклоне, точно он находился не в тугаях среди болот, а на собрании почтенных стариков.
        - Да будет благословение аллахово над головой вашей, - вкрадчиво заговорил он. - О наш почтеннейший гость, цвет пастушьего сословия, умнейший и вежливейший из знатных обитателей камышовых зарослей. Да не откажите нам в милости пожаловать сюда и прикоснуться вашими достоуважаемыми ягодицами земли у нашего жалкого костра. Не соблаговолите ли вы…
        - Что с тобой? - глухо прозвучал голос пришельца. - Ты что, объелся ишачьих мозгов, что ли?
        Поморщившись, доктор заметил резко:
        - Алаярбек Даниарбек!
        - Что угодно?
        - Спросите, что ему надо, и объясните, что подошло время, когда все честные люди спят.
        Сказал всю эту фразу доктор нарочно громко и по-узбекски. Тогда ночной гость, не дав Даниарбеку открыть рот, быстро проговорил:
        - Господин, мы встречаемся на мгновение и расстаемся навеки. Откуда я пришел, туда дорогу уже занесло пылью и песком.
        Он покачал головой и замолк.
        - Я же говорил, что у него изъян в воспитании, - проворчал Алаярбек Даниарбек.
        Ночной гость снова заговорил:
        - Мы очень просим… У нас телесный недуг… Мы видим, вы русский… нет ли у вас для больного… у русских всегда имеются… всегда… эти лекарственные порошки.
        Ночной гость очень неправильно произносил узбекские слова, и, вслушиваясь в его разговор, доктор подумал, что вернее всего он Гянджи некий тюрк. В своих скитаниях во время последней войны доктору пришлось побывать во многих местностях Закавказья.
        - Что с вами? - приподнявшись на локте, сказал доктор. Он очень устал, ему хотелось полежать спокойно, но профессиональная привычка взяла свое.
        - Лихорадка, - стонущим голосом протянул гость, - мучит лихорадка и днем и ночью у пастушьих костров, трясет, ломает, о аллах, наши старые кости. Нам бы порошков лекарственных… белых, горьких.
        Доктор встал и вынул стетоскоп.
        - М-да, - бормотал он, мешая узбекские и русские слова. - Дышите… так, глубже, еще дышите. Скиньте чуху. Так, так. Тэк-с, тэк-с. Легкие точно у быка. Впрочем, тоны сердца… гм-гм… акцент второго тона, а pulmonalis э… систологический шум. Что с вами?
        Возглас был вызван тем, что грудь ночного гостя под стетоскопом судорожно вздрогнула.
        - Не может быть! - резко сказал ночной гость. - Какой систологический шум… аорта?!
        Долгая минута понадобилась доктору, чтобы до его сознания дошел смысл слов незнакомца.
        - Что вы сказали?.. Вы знаете, что такое систологический шум?.. Аорту? Э, батенька! - Не выпуская из вытянутых рук мускулистые предплечья больного, доктор стал вглядываться в его лицо, черты которого искажались колеблющимися бликами от огненных языков костра.
        Но гость легко высвободился, натянул чуху на голые плечи и почти грубо сказал:
        - Оставьте… сердце у меня здоровое.
        - Вы не то, чем кажетесь.
        - Могущественные шахи и ничтожные нищие - странное сословие, они никого не слушают и никому не подчиняются.
        - Степь бесприютна, а вы больны.
        - Оставьте… У вас есть хина? Хинини муриатикум?
        - Есть.
        - Тогда дайте сколько можете.
        Пока доктор рылся в полевой сумке, незнакомец быстро сказал что-то Даниарбеку и поднялся.
        Потом, взяв лекарства, медленно и значительно проговорил:
        - Я дервиш! Я не заслуживаю ада и недостоин рая. Один аллах всемогущий знает, из чего он замесил мою глину. Подобен я безбожнику нищему и развратной блуднице. Не осталось у меня ни веры, ни наслаждения, ни надежды.
        Он шагнул от костра.
        - Вы великодушны… Великодушие свойство мудрых.
        Багровая в отсветах пламени камышовая стена раздвинулась, и ночной гость исчез.
        - Как будто его и не было, - промолвил доктор, устраиваясь поудобнее на своем жестком ложе. - Странный пастух… Знает про аорту… про хинини муриатикум.
        Уже засыпая, он спросил:
        - Вы его встречали?
        - Нет.
        - Что же он, я слышал, вам насчет Самарканда и вашего Багишамаля говорил?
        Алаярбек Даниарбек ползком подобрался к доктору и, тревожно озираясь, тихо забормотал:
        - Он не пастух. Он дервиш - человек тайны… Про него давно говорят в Самарканде и Бухаре, его ищут. Он скрывается. Он мне задал вопрос: не знаю ли я, когда прибудет в Туркестан зять халифа, не слышал ли я в городе. Я сказал: «Не знаю». Тогда он рассердился и выругал меня, а мне сказал: «Твой ад и твой рай всегда в тебе самом, зачем же ты ищешь их вне себя, друг? Смирись, друг!» Страшно ругал… Уедем поскорей…
        - Ну нет! - зевнул доктор. - Плохо вы дервишей знаете. Теперь за эти десять порошков наш дервиш всем, кто к нам полезет, горло перервет…
        Костер уже почти потух, а доктор все еще думал. Стало прохладно, и комары угомонились. Фыркали и громко хрустели молодыми побегами камыша кони, хором квакали лягушки, звенели цикады.
        Не без иронии доктор говорил себе:

«Нищий дервиш требует хинини муриатикум… рассуждает о пороке сердца.
        Восток! Какие только встречи не бывают! Среди болот, камышей, комаров… на задворках Туркестана, кого только не встретишь?! Рваная чуха - маскарад, конечно. Рубаха на нем тонкая, из добротного шелка. Тело мускулистое, но холеное, руки без мозолей. Черты лица… осанка… Горд, как сатана. Басмач? Не похоже. Кто же он? Ждет зятя халифа… Энвера… Мы еще ничего толком не слышали, а он слышал… Странно».
        Но вслух он сказал только:
        - Алаярбек Даниарбек, не прозевайте коней.
        И заснул.



        Глава седьмая
        Павлиний караван-сарай

        И если свинье вставят зубы из золота, нечистота ее не превратится в чистоту…

    Хусейн-и-Ваиз
        Довольно! Мне душно от тебя…

    Махзуна
        Широко распахнутые обветшавшие ворота, видимо, вообще не закрывались добрых полсотни лет. Тяжелые петли покрылись на палец толщиной красно-бурой ржавчиной, а доски раструхлявились и держались на ржавых гвоздях милостью всевышнего. На глиняном возвышении, прислонившись плечом к потемневшему гнилому столбу, сидел пегоусый с шерстистой неопрятной бородой погонщик не погонщик, верблюжатник не верблюжатник, человек пожилых лет, толстощекий, брюхатый. Прыщи всех размеров украшали его нос, щеки, лоб и даже верхнюю губу. Старый потертый халат, такая же потрепанная тюбетейка, посеревшие от грязи бязевые штаны, не скрывавшие кривизны его волосатых ног, до того преобразили его внешность, что в нем даже близкие родственники и друзья не признали бы сына казия байсунского, торговца каракулем, завсегдатая лейпцигского пушного аукциона господина Хаджи Акбара. Пальцами босых ног Хаджи Акбар играл с порванным каушем, подкидывал его, ловил, крутил в пыли, словом, он был занят и уж совсем не обращал, по-видимому, никакого внимания на то, что происходило на вечерней улочке, ведшей к стене Бухары. Тем более, казалось,
не интересовал его большущий запаршивевший пес с голодными глазами. А пес ужасно хотел проскользнуть с улицы во двор, куда его манили призывные запахи. Но Хаджи Акбар сидел в самых воротах, и все местные собаки знали его повадки очень хорошо. Пес подобострастно пошевелил обрубком хвоста и, жалобно скуля, уселся на почтительном расстоянии. Нога Хаджи Акбара продолжала подкидывать и на лету надевать кауш, а лицо его, плосконосое, расплывшееся в блин, сохраняло столь непроницаемую и благодушную мину, что любое живое существо могло впасть в заблуждение и забыть всякую осторожность.
        Но вдруг пес повернул свою массивную медвежью голову в сторону и обнажил клыки. В конце улицы появилась темная на фоне кирпично-красного заката фигура пешехода. Собака, тяжело закряхтев, поднялась и отбежала, чуть ощетинив шерсть, к стене.
        Пешеход приближался медленно, вздымая на каждом шагу пыль, прихрамывая, как это бывает с безмерно уставшими людьми. Он, видно, не обращал внимания на своеобразную, мрачноватую, но великолепную картину озаренной красками заката улицы восточного города.
        Он шел, посматривая ищущим взглядом на старые, покосившие ворота, на низкие, почерневшие от времени калитки, на бесконечно тянущиеся слепые стены и дувалы.
        Пес заворчал.
        Но нога безмятежного Хаджи Акбара не прекращала вертеть кауш, и сам Хаджи Акбар не уделял ни малейшего внимания ни красотам солнечного заката, ни хитрому псу, ни волочившему по пыли ноги пешеходу. А ведь если бы можно было заглянуть в глаза Хаджи Акбара, в самые щелочки между красными веками, то вдруг обнаружилось бы, что темные глазки оживились, напряглись, в них загорелся огонь интереса.
        На лице незнакомца отразилось пренебрежение и даже брезгливость, когда он разглядел прыщавого толстяка. Он сделал движение, словно отстраняя от себя неприятное зрелище, и пошел, все так же прихрамывая, прямо в открытые ворота.
        Куда девалось ледяное спокойствие и благодушная созерцательность Хаджи Акбара: он побагровел, затрясся.
        - Куда? Стой! Стой, я говорю! - страшно писклявым голосом запротестовал он. Голосок вырывался из большущего его брюха точно сквозь узенькую щелку, быстро-быстро закрывавшуюся и открывавшуюся.
        Странник даже не соблаговолил ответить Хаджи Акбару, только взглядом опалил толстяка. Но и тот видывал виды. С непостижимым для столь грузного человека проворством он соскочил с глиняного сиденья и единым прыжком оказался перед незнакомцем.
        - Ну? - сказал мрачно странник.
        - Ну! - ответил Хаджи Акбар.
        Не без интереса наблюдавший стычку представителей всесильного людского племени, пес попытался проскользнуть в ворота, однако толстяк успел с яростным возгласом пнуть его ногой в бок. Незнакомец шагнул через избитый копытами и железными арбяными шинами трухлявый порог-бревно и пошел по замусоренному двору.
        Ахнув, толстяк кинулся за ним с воплем:
        - Нельзя сюда, нельзя клянусь бородой моего дяди!
        Не обращая внимания на вопли Хаджи Акбара, незнакомец оглядывал открывшийся перед ним обширный двор, по сторонам которого вытянулись приземистые, слепленные из глины постройки с многочисленными дверями. Задняя часть двора замыкалась крытыми конюшнями. Здесь, среди куч хлама, сора, навоза и кустов явтака и чертополоха, торчали два полузасохших тополя. Двор пустовал, если не считать единственной большеколесной арбы, уткнувшейся оглоблями в землю, и нескольких уныло топтавшихся в грязи верблюдов. В последних отсветах вечерней зари, вырывавшихся из-за крыши, столбами плясали рои мошкары. В нос ударяла вонь застоявшейся конской мочи и выгребной ямы. Печать запустения лежала и на грязном дворе, и на развороченных, размытых дождем земляных крышах сараев, и на поломанной арбе, и на облезлых, тощих верблюдах.
        Шлепающие шаги заставили незнакомца резко обернуться, и Хаджи Акбар, хотевший схватить его за рукав, невольно отстранился.
        - И ты еще не хотел меня впускать в эту помойную яму, именуемую караван-сараем? А?
        - Чего ты лезешь… те… без спросу! - пискнул толстяк.
        Незнакомец презрительно бросил:
        - Ты, ослятник, говоришь с сеидом - потомком пророка, да произносят имя его с надлежащим почтением. - И, не дождавшись ответа, который, судя по бульканью, захлебнулся в глотке Хаджи Акбара, пришелец спросил: - Караван-сарай - владение достопочтенного казия байсунского Самада?
        Прыщавый только кивнул головой. Он все еще задыхался в гневе и не мог сказать ни слона.
        - Обратись к цирюльнику, пусть откроет тебе вены, а то черная кровь тебя задушит.
        - А… а… те… - бормотал что-то Хаджи Акбар. Щеки, подбородок его тряслись и прыгали, точно студень, из утробы вырывались лающие звуки.
        Скептически ухмыльнувшись, незнакомец убийственно хладнокровно добавил:
        - Из тебя котел твоей вонючей крови можно выпустить, и то достаточно останется.
        Он обвел глазами двор, не обращая внимания на продолжающийся припадок удушья у Хаджи Акбара, и вдруг увидел павлина.
        В багряно-оранжевых отсветах заката хвост птицы «кричал» столь неправдоподобно яркими, свойственными только агату красками - от густо-черной до кроваво-красной, что весь измызганный, захудалый, утопавший в грязи заезжий двор сразу засверкал.
        Странник снова заговорил, но уже с видимым удовлетворением:
        - Ба, павлин! Мы видим великолепного павлина. Теперь я вижу, неисповедимые пути аллаха всевышнего привели нас к порогу, определенному нам властителем человеческих душ.
        Но незнакомцу не удалось закончить своей благочестивой тирады. Хаджи Акбар наконец поборол удушье и выжал из себя вопль:
        - Велик аллах… те… и пророк его!.. Эй, Хромой, эй, Латип, сюда, бездельники!
        - Поистине аллах велик и благословен пророк его, да произносят имя его с благоговением и почтительностью, - продолжал странник, не спуская горящего взгляда с багровой физиономии Хаджи Акбара. - Да есть ли гостеприимство в этом проклятом аллахом, сынами Адама и бессловесными скотами паршивом обиталище?..
        Два неизвестно откуда появившихся босяка с изъеденными оспой лицами и тяжелыми ручищами надвинулись на пришельца.
        - Взять его! - с трудом выдавил из себя Хаджи Акбар. - Взять этого почтенного… те… потомка пророка и вышвырнуть с моего двора. И если, - злорадно прибавил он, - вы… те… дадите ему… те… несколько тумаков покрепче, святости в нем не убавится… те…
        Брюхо свое он выставил вперед, а короткие руки-обрубки упер в бока. Всем видом своим он показывал - вот я, хозяин, приказываю, я делаю что хочу.
        - Ну же! - крикнул он босякам.
        Старший из рябых прислужников - Латип, побольше и побезобразнее, топтался на месте, засучивая лохмотья выше локтей. Ворчание вырвалось из его груди:
        - Сейчас, хозяин мой, сейчас, господин Хаджи Акбар.
        При этом имени в глазах пришельца заиграли уже совсем дикие огоньки - не то ярости, не то веселья, и он, еле сдерживаясь, шагнул вперед.
        Весь гонор слетел с Прыщавого. Он мгновенно вобрал в себя брюхо и, пятясь назад, жалобно заскулил:
        - Латип! Хромой! Что же вы?
        Пришелец презрительно отмахнулся от подскочившего Латипа и сказал:
        - А, ты и есть сам почтеннейший Хаджи Акбар. Что же ты боишься назваться, господин Хаджи Акбар? Или ты забыл Мекку и Стамбул, господин Хаджи Акбар!..
        - А, - хрипнул толстяк.
        На лице его появилось выражение растерянности и недоумения. Глазами он сделал знак, и протянутые уже к плечам пришельца лапищи слуг опустились. Босяки недоуменно переминались, чавкая ногами в зеленой навозной жиже.
        - Вон, - рявкнул Хаджи Акбар на своих вышибал. - А, ты еще здесь?! - Он поднял проворно из грязи осколок кирпича и запустил его в собаку. Пес взвыл от боли.
        Прыщавый повернулся к страннику:
        - Мир тебе, странствующий и путешествующий. Пожалуйте в наше обиталище, о вместилище добродетелей. Прошу, пожалуйте, почтенный гость.
        Поразительно изменились при словах «Мекка и Стамбул» тон, манеры, выражение лица Хаджи Акбара. Он просто захлебывался, расточал любезности, не замечая, что изысканные и напыщенные выражения, подобающие только двору какого-нибудь азиатского князька, казались неуместными посреди этой грязной, вонючей лужи, окаймленной полуразвалившимися хибарками с растрепанными камышовыми кровлями. Яркие краски заката потухли. Павлин свернул свой пышный хвост. Все погрузилось в серые тона.
        Незнакомец сухо сказал:
        - Значит, это Павлиний сарай?
        - Да, - подобострастно проговорил Хаджи Акбар.
        - Караван-сараи славятся гостеприимством, - губы незнакомца покривились, - а мы целую вечность стоим в грязи.
        - О всевышний! - засуетился Хаджи Акбар. - Да что со мной? Соблаговолите, о опора благочестия и заступник верующих перед престолом бога! Мы вас так… те… ждали и только наша несусветная тупость не позволила нам признать ваши досто…
        Недосказанное слово застыло у него на языке. Ошибся или нет Хаджи Акбар, но глаза путешественника силой внушения предостерегали кого-то за его спиной. Прыщавый обернулся. Он поразился и вконец расстроился. Почему мог делать сеид, потомок пророка, блюститель исламского благочестия, какие-то заговорщические знаки глазами презренному гяуру - неверному урусу.
        В воротах стоял только что подъехавший всадник. На крепком гиссарце сидел военный, одетый в изрядно потертый китель и столь же потертую фуражку с красноармейской звездой. Из-под кожаного потрескавшегося козырька смотрели очень пристальные, очень проницательные глаза, цвет которых скрадывался сумерками. Расплылись и черты лица, можно было только разглядеть щеточкой подстриженные усы и упрямый подбородок с ямкой посредине.
        - Здравствуйте, Хаджи Акбар. Долгонько мы отсутствовали. Месяц, пожалуй, прошел.
        Приезжий спешился, отдал поводья появившемуся тут же Алаярбеку Даниарбеку и пошел по двору, осторожно ступая, чтобы не попасть в грязь. Собака кинулась к нему и ласково ткнулась холодным носом в ладонь. Добродушное лицо доктора носило следы усталости. Видимо, он проделал немалый путь по степи и дорогам. Пыль лежала слоем на его костюме цвета хаки с темными прямоугольниками на плечах от снятых погон и с серебряными пуговицами. Кожа на голенищах сапог, там, где они трутся о ремни стремян, побелела.
        С тревогой Хаджи Акбар вглядывался в лицо доктора, ловил его глаза, но ничего не видел подозрительного. Он посмотрел на сеида, но тот даже не глядел теперь на русского.
        Прыщавый растерянно повторил:
        - Э, пожалуйте.
        - Ба, - заговорил доктор, - да у тебя, брат, гость! - И, обращаясь уже к пришельцу, спросил: - Да, как величать прикажете?
        Странно! Доктор невольно послушался предостерегающего взгляда незнакомца и ничем не показал, что встречался с ним на Черной речке.
        Заковыляв в сторону, сеид бросил угрюмо:
        - В небе звезд неисчислимое количество, дороги тянутся по лицу мира днем и ночью, их не исходят ноги вечных странников.
        - А… а, - понимающе хмыкнул в усы доктор. - А вот, дорогуша, с ногой у вас что-то неблагополучно, может, стоит взглянуть?
        - Не подобает потомку пророка, сеиду Музаффару бен Кассаму Фатаху бен Джалалу прибегать к помощи неверного и испрашивать, как милости для страждущего тела, проклятые ференгские лекарства.
        - Как угодно… э… Но в случае чего… Эй ты, Латип! Долго мне дожидаться?
        Поразительно проворно прибежал рябой. Бормоча: «Дохтур, господин дохтур… уважение. Прах ног на моей голове» и, вращая белками глаз, гориллообразный гигант суетился около доктора, стараясь всячески ему услужить.
        Вытянув вперед лапищу с ключом, Латип, сопровождая доктора, побежал к помещению, выделявшемуся своими чисто выбеленными стенами.
        Тяжело шагая вместе с Хаджи Акбаром в противоположную сторону, сеид Музаффар проговорил:
        - О, я вижу, гяур урус снискал любовь рабов аллаха, а? И даже собака его любит, а? Мусульманская собака?
        - Аллах, - сокрушенно протянул Хаджи Акбар. - Такие неверные собаки приносят больше вреда нашему делу, чем… те… те… десять тысяч самых отчаянных красных солдат.
        - Гм?.. Гм? - В этом вопросительном «гм-гм» потомка пророка звучал не то сарказм, не то презрение.
        - Поистине так, - сказал хозяин, вводя гостя в небольшую темную, едва освещенную маленькой керосиновой лампочкой комнатку. - Из-за этого проклятого доктора наши мусульмане воспылают любовью и уважением ко всем русским. Доктор лечит и… о, излечивает ужасные болезни, которые не поддаются даже грозным заклинаниям наших мудрых табибов. А урус дал порошок, и человек здоров.
        Уже с трудом опустившись на палас и вытянув поудобнее больную ногу, сеид Музаффар лукаво спросил:
        - Вы, почтеннейший, так подробно расписываете деяния уруса доктора, что возникает вопрос, не обращались ли вы, не дай бог милостивый, к нему сами?
        - Увы, да!
        - О! - Больше сеид Музаффар ничего не сказал, а, стащив сапог, начал осторожно разматывать бязевую портянку.
        Хозяин суетился, бренчал пиалами, Латип заглянул в дверь и протянул два фарфоровых чайника. Появился поднос с лепешками. Хаджи Акбар то садился на колени в молитвенно-почтительной позе, то вскакивал и бежал к нише в глиняной, грубо оштукатуренной стене, то снова присаживался у дастархана. Он молчал, но, судя по тому, как руки его нервно ломали лепешку, а глаза бегали по лицу и одежде дервиша, его распирало любопытство.
        А сеид неторопливо размотал портянку, осмотрел распухшую ногу и, потребовав воды, начал обмывать ее у порога, над квадратным углублением с маленьким отверстием. Совершая омовение, он вдруг поднял голову и прислушался. Какой-то неопределенный звук - не то ворчание, не то стон - послышался в комнате.
        Заметив движение сеида, Хаджи Акбар громко заговорил:
        - Времена печальные и неприятные… те… Чекисты, да испепелит их аллах, обшаривают каждую михманхану и хватают достопочтеннейших людей. Достойно… те… возмущения и… те… те… Извините за бедность… нельзя показать достатки. Пролетарии сразу придерутся. А у меня, знаете, торговые операции. Каракуль.
        Наконец сеид закончил омовение и присел к разостланному прямо на паласе шерстяному просаленному дастархану. Выпив пиалу чая, он спросил:
        - Так вы и есть Хаджи Акбар?
        - Мы и есть, те… Хаджи Акбар.
        - Вы меня ждали?
        - Те… да, о конечно, господин… те… сеид Музаффар!
        - Мы здесь одни? - сеид показал глазами на дверь, выходившую во двор.
        - О да, да… те… можете… те… быть спокойны…
        Хозяин начал заикаться. Наконец-то он сможет насладиться новостями и узнать о цели прихода сеида Музаффара.
        - Итак, мы одни?
        - Те… одни, совершенно одни.
        - Я из Мерке.
        - О, мы уже… знаем… осведомлены, по…
        - Что - но? - угрожающе протянул сеид. Он смотрел так пронзительно, что Хаджи Акбару померещилось, будто глаза жуткого гостя горят во сто раз ярче, чем красноватый язычок пламени в горелке стоявшей на полу семилинейной лампочки.
        - О нет, нет. Но… те… наше время, поистине, мы должны… те… доказательства… Нет-нет, поверьте… мы понимаем, ваша святость… те… достоинство… Помилуйте, не позволяйте гневу получить доступ в ваше достойное сердце… но… о, прошу вас, маленький… совсем крошечный кусочек бумажки… с маленькой, совсем крошечной строчечной… маленькими буквочками священного арабского алфавита. О!
        Мрачный огонь все еще горел в глазах гостя, когда он небрежно и сухо сказал:
        - Достопочтенный Казимбей-эфенди и мулла Салахов были посланы в Китай к японским друзьям комитетом «Иттихад ва Тарраки».
        Странно вякнув, хозяин вскочил. Даже в полумраке, в котором тонула его голова у самого потолка, было заметно, что все его жирное тело дергается и трясется. Слышалось лишь кряхтение и сопение. Хаджи Акбар опять потерял дар слова.
        - Они прибыли в Мерке, - продолжал сеид.
        - Ради господа всемогущего, тише.
        Хаджи Акбар подошел к двери и плотно притворил ее.
        - Проклятые уши, - он показал пальцем на пол, - в земле уши, - ткнул в потолок - в небе уши, в стенах уши.
        Но сеид продолжал медленно, членораздельно:
        - Недостойных людей послал с таким важным поручением комитет. Казимбей и Салахов оказались старыми болтливыми бабами. И их взяли…
        - Кто взял? - взвыл Хаджи Акбар.
        - Ге… пе… у.
        Раскачиваясь на месте, заикаясь, толстяк пробормотал:
        - Увы… те… те… А комитет знает?
        - Нет… ты скажешь комитету… Ну-с, а теперь поговорим о деле.
        - О к-к-каком деле?
        - Садись!
        Ошеломленный, убитый известием, Прыщавый мешком плюхнулся на палас. В сумраке комнаты он казался теперь кучей тряпья, из которой доносились всхлипывания и охания.
        - Несчастье! Несчастье!
        - Довольно ныть, - все так же холодно и властно проговорил сеид. - Только пустоголовые из комитета иттихадистов, вроде Турсуна Ходжаева, могли вообразить, что японцы смогут сейчас заинтересоваться туркестанскими делами и станут помогать. Япония далеко. У них и на Дальнем Востоке дел хватит… А теперь, откуда у вас сведения о Фарук-ходже и всех кабадианских делах?
        - Я… те… те… совершил маленький хадж… те… паломничество…
        - Вы ездили в Мекку? К святым местам? - удивленно поднял сеид свои густые брови.
        - Э, нет, чего мне делать в Мекке?.. У святых хранителей каабы торговые дела совсем заглохли. Нет… мы совершили паломничество в другую сторону. Мы съездили в страну неверных собак, в страну Джерман. У нас там в Берлине старые… те… знакомства, связи. Еще папаша, когда молодой был… Мы сейчас ездили… те… те… запродать залежавшийся товар… шестьдесят тысяч каракулевых шкурок, превосходных шкурок. Увы, не могли раньше продать. Революция, чтоб она провалилась, большевики, неустройство!
        Внимательно слушавший сеид Музаффар сделал нетерпеливый жест рукой, но Хаджи Акбар не обратил внимания и, захлебываясь, продолжал:
        - В городе нечестия и разврата… те… те… именуемом Лайпсиг… платят, собаки, золотом. Я продал весь товар торговому дому Графф и К°. - На этот раз Хаджи Акбар перестал кривляться и совершенно правильно произнес немецкое название фирмы. - Денег теперь у нас… - он поднес руку к горлу, желая показать, что он теперь богат.
        - Золото ли, ржавое железо ли - все ничто перед лицом аллаха. Все тлен и прах! Что нам, дервишам, божьим скитальцам, надо! Монетка в деревянной чашке - и мы сыты. Я спрашиваю тебя, Хаджи Акбар, что тебе передали для меня, странствующего ради прославления всевышнего? Я получил твое письмо, Хаджи Акбар, и… проклятие!
        - Что-что?.. Те… те… - испуганно залепетал Хаджи Акбар.
        - Нет… не тебе… Нога… Ты написал, дорогой, что жизненный путь благочестивого брата моего мюршида дервишской священной общины, господина благочестия и святости ишака кабадианского Фарук-ходжи, вот-вот по милости всемогущего прервется и что, предвидя своим всезнающим оком близкую кончину, он, не сподобленный потомством, повелел своим мюридам разыскать меня, сеида Музаффара, где бы я ни находился, и призвать нас в Кабадиан занять при священном мазаре пост мюршида-наставника. Как ты нашел меня?.. Будь ты проклята… Это я о ноге… Боль…
        - Было бы вам известно, почтенный сеид, - начал Хаджи Акбар, - мы сами, то есть наши предки, с берегов Аму-Дарьи, из Кабадиана. Мой дед долго жил там, а потом священный эмир приблизил его к себе за благочестие и добродетели… те… те… и он переехал в Бухару. Отец мой казий, занимался не без выгоды коммерцией и сейчас в Байсуне. Дело, как вы знаете, весьма почетное для мусульманина… еще сам пророк наш соизволил сказать…
        - Оставим, что говорил пророк, пусть произносят с почтением имя его Переходите к сердцевине…
        - Отец мой основал здесь, в Бухаре, дело и имел в этом благоустроенном караван сарае (при слове «благоустроенном» сеид невольно усмехнулся) склады мануфактуры, фарфоровой посуды, чая. Здесь же мы, проходя курс наук в медресе Гаукушон, по достижении совершеннолетия стали приказчиком отца, здесь же мы и умножили свое личное состояние, заведя мало-помалу торговлишку каракулевыми мехами, и… те… те… достигли благополучия и богатства, имея, слава аллаху, хороших покупателей и в Берлине, и в Лондоне, и в других государствах, пока большевики, будь они…
        - Опять мы уклоняемся…
        - Те… те… Вы и раздражительны же… но и дедушка, и наш отец, и мы. те… те… оставались всегда учениками-мюридами ишана кабадианского, нашего духовного наставника. И обильными дарами и пожертвованиями общине дервишей ордена накшбендие выполняли свой долг перед аллахом и пророком его.
        - Пусть произносят имя его с благоговением!.. - властно вставил сеид Музаффар.
        - Те… те… с благоговением… Мы, отец мой и я, - мюриды ишана кабадианского, всегда почтительно и поистине, с преданностью относились к нашему наставнику, и он удостаивал нас своим доверием, он нам вверял дела священного мавзолея кабадианского и посылал нас в мусульманские страны - в Афганистан, в Турцию, в Индустан… Мы…
        Хаджи Акбар все так же сидел, уставившись взглядом в лицо шейха, и напрягал мысли до боли в мозгу. Неуловимое воспоминание жужжало назойливой букашкой где-то там, в глубинах сознания И что всего обиднее - мысль эту вот-вот он готов был вспомнить, но для этого надо было поймать взгляд странника, и… Так, по крайней мере, казалось Хаджи Акбару, но на самом деле, едва он встречался с проклятым, огненным взором шейха, все вылетало из головы.
        И вдруг Хаджи Акбара словно обожгло. Не скрывая торжества, по-ребячьему взвизгивая и захлебываясь, он воскликнул:
        - Баку!
        Расплывшееся в улыбке лицо свое он подставит к самому лицу собеседника и, весь побагровев, с нескрываемым нетерпением ждал, что скажет он.
        Прыщавый кряхтел и сопел, он даже не сидел, а как то весь подался вперед и склонился над паласом в крайне неудобной позе.
        - Убери свою рожу, - невозмутимо проговорил сеид Музаффар. - Она - точь-в-точь плевательница. Избавь от соблазна!
        Хаджи Акбар нисколько не обиделся. Совершенно обескураженный, он отпрянул и, сев на пятки, заговорил, но заикался он теперь гораздо больше обычного.
        - Баку… те… те… извольте припомнить Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби. те… те… такой обходительный… Роскошные ковры с розами и гуриями и… те… те… друг Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби купец Зохраб Тагизаде… Тоже коврами торговал, а?
        Он воззрился опять на дервиша. Но лицо сеида Музаффара хранило полное спокойствие.
        - Те-те, - запищал Хаджи Акбар, - не припомните ли? Мы с ними, то есть Зохрабом Тагизаде, с Мохтадиром Гасан-ад-Доуле Сенджаби, еще посещали этот самый съезд народов Востока и слушали речи проклятых большевиков. А разве не с ва… то есть, я хотел сказать, не с Зохрабом Тагизаде, и Мохтадиром Гасан-ад-Доуле Сенджаби мы имели приятнейшую встречу со львом ислама, зятем халифа, генералиссимусом, блистательным Энвер-пашой, каковой также соизволил присутствовать на нечестивом сборище, именуемом съездом народов Востока, а?
        Шейх не сказал ни слова. Но под его мрачным взглядом Хаджи Акбар завертелся юлой.
        - О, Баку, о, восхитительное кофе его кофеен. О, душистый кабоб, который я ел в его духанах в обществе Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби и… и… - во взгляде шейха снова вспыхнул зловещий огонь, и Хаджи Акбар, сглотнув слюну, вяло закончил: - … и господином ковровым торговцем Зохрабом Тагизаде…
        Но и глаза, и губы, и вся прыщавая физиономия владельца Павлиньего караван-сарая говорила, кричала: «С вами! Клянусь, с вами!» И только трусость не позволила ему закричать это вслух.
        - А что ты еще мне скажешь? - угрожающе протянул сеид Музаффар.
        - Я… тете, - заикался Хаджи Акбар. - Я… О, мы были очень огорчены, когда господин совершенств… э… Зохраб Тагизаде вдруг пропал… исчез… уехал…
        - Куда уехал?
        - Те… те… те…
        - Куда уехал господин Зохраб Тагизаде, я спрашиваю?
        - Никто не знал… Даже всезнающий господин Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби сказал, что не знает…
        - И это все, что ты знаешь о… об этом Зохрабе Тагизаде, ничтожном торговце персидскими ковриками, с которым ты пил кофе и ел кабоб в Баку? Говори же, когда тебя спрашивают!
        - в-в-все. - Губы толстяка дрожали, и говорил он невнятно. - Но господин Мохтадир Гасан-ад-Доуле очень беспокоился. Но… но. но… скажите… могут ли два человека в подлунном мире быть похожи друг на друга, как два пшеничных зер…
        Он замолк и с испугом посмотрел на дервиша.
        - В Бухаре при благословенном эмире любителем таких сказок прибивали арбяным гвоздем язык к воротам Шейх Джалял.
        - Те… те… - пискнул Хаджи Акбар.
        - А ныне в Народной республике есть люди, именуемые товарищами из Чека, которым будет очень интересно знать, о чем беседовал господин Хаджи Акбар в Баку с господином Мохтадиром Гасан-ад… Тьфу, бывают же такие длинные имена у рабов аллаха.
        - Тише, господин святой, ради бога, тише…
        Но разговор был прерван самым странным и неприличным образом. Уже давно слышался в темном углу комнаты, заставленном громадными сундуками и заваленном горой одеял, тихий скрип и потрескивание. Впрочем, мало ли мышей, крыс и насекомых водится в такой старой, обветшалой развалине, как Павлиний сарай. Постепенно, с минуты на минуту шорох и скрип усиливались, и вдруг что-то треснуло. Сеид вздрогнул и уставился во тьму своими снова вспыхнувшими глазами.
        Незаметная до той поры, ветхая, слившаяся с серо-грязной стеной дверка с треском рухнула на пол, и, прежде чем собеседники могли что-нибудь сообразить или предпринять, мимо них проскочила женская фигура. Распахнув дверь во двор, женщина остановилась, прислонясь к притолоке, и, тяжело дыша, со злобой проговорила:
        - Сказала, что сломаю, - и сломала, сказала, что уйду, - и ушла. Не подходи!.. Сожгу!
        Голос ее сорвался в крик. Она быстро наклонилась и, схватив керосиновую лампу, высоко подняла над головой. Прыщавый, кинувшийся было к двери, отпрянул назад.
        - Милочка… душенька, постыдись! У нас гость. Дорогой гость, - просительно заговорил Хаджи Акбар. - Не волнуйся, душенька.
        Но так как женщина сделала угрожающее движение, он слегка попятился.
        Лицо сеида оживилось. Он с жадным интересом посмотрел на стоявшую в дверях молодую женщину. Черные растрепанные косы ее, все в серебряных подвесках, распустились, и сквозь пряди их глядели огромные глаза затравленного зверька. Под их взглядом сеид вдруг побледнел, все лицо его напряглось, на нем мгновенно появилось выражение внимания и участия.
        Он решил вмешаться и проговорил:
        - О аллах всемогущий! Могли же его ангелы вылепить из грязи и глины такое совершенное создание. Кто ты? - проговорил сеид.
        - Я… Жаннат! - смело глядя в глаза незнакомцу, сказала маленькая женщина.

…После долгих скитаний по кишлакам Хаджи Акбар недавно приехал в Бухару. Он не стал останавливаться в своем доме, а по ряду причин поселился с юной женой в своем пригородном постоялом дворе, широко известном под именем Товус сарай или Павлиний караван-сарай.
        Хаджи Акбар ворчал, что юная жена бегает по двору, не пряча лица от прислужников и приезжих, с удовольствием пялящих на нее глаза. К тому же он начал проявлять беспокойство. Он все настойчивее изъявлял желание, чтобы жена родила ему сына. Зачастили в караван-сарай разные фальбины, знахарки. Хаджи Акбар ежедневно принимал по три раза лекарство из меда, яиц и каких-то специй. Для Жаннат те же знахарки принесли таинственное средство, для которого истолкли семь больших перламутровых пуговиц, растерли семь волосков верблюжьей шерсти, замесили на семи золотниках бычьего сала и сделали из него палочку и предложили пользоваться. Сгорая от стыда, молодая женщина прогнала знахарок. Тогда появился ишан Баба Хаджа, очень вежливый, очень ученый. Он рассказал Хаджи Акбару много интересного. Он предложил: «Прикажи жене пойти вечером на кладбище, и пусть она переночует на могиле Хадж-и-Пиада. Святой жизни был человек, который там похоронен. Достаточно, чтоб женщина переночевала, прижавшись к надгробию, три ночи, и она исцеляется от своего недуга».
        Внимательно слушал Хаджи Акбар. Хорошо, благолепно говорил ишан Баба Хаджи. Но что-то не понравилось в его словах Хаджи Акбару, и не столько в словах. Уж больно широкоплеч и краснощек был этот ишан, а глаза его маслено блестели при виде Жаннат. Не послал Хаджи Акбар свою юную жену на могилу Хадж-и-Пиада, а стал искать других знахарей.
        Они слетались к нему в Павлиний караван-сарай как мухи на мед. Какие только средства они не предлагали: и холодящие, и горячащие, и возбуждающие желчь, и успокаивающие. Один знахарь из персов принес лекарство от семидесяти двух болезней. «Наверно, одна из них, - сказал он, - охлаждает ваше семя, и оно не оплодотворяется». Лекарство стоило дорого. Оно состояло из редчайших специй: двух золотников кулунь-жаня из Китая, мускатного ореха с Моллукских островов, ростка дерева фарат с острова Занзибар, душистого перца, корицы, акым кори и многого другого. Не одну каракулевую шкурку пришлось продать Хаджи Акбару, чтобы приобрести драгоценное лекарство, но уж очень ему хотелось стать отцом.
        Тогда он вспомнил о жившем в его караван сарае русском докторе, славившемся тем, что он вылечивает буквально от всех болезней.
        - Ты пойдешь к урусу доктуру, как только он приедет, - сказал Хаджи Акбар жене.
        - Но… потом ты меня убьешь. Жена правоверного не смеет стоять перед неверным урусом с открытым лицом, а…
        - Ты пойдешь. Не бойся, дурочка, я тебе дам развод.
        - Развод!
        В ее возгласе он услышал нескрываемую радость и, подозрительно глядя на нее, быстро поправился.
        - Временный… Я тебе дам не уч таляк - тройной, то есть окончательный, развод, а бир таляк - одинарный. Не три раза скажу «таляк», а один раз, и потому после лечения я смогу без проволочек снова взять тебя в жены.
        - Ну и что же? - недоверчиво спросила Жаннат.
        - Так можно, - хихикнул Хаджи Акбар, - я изучал богословие, есть такая благочестивая хитрость - «хилля-и-машура». Ты пойдешь к доктору, но только смотри у меня… Глаза не смей открывать… Чуть что…
        Он вынул из ножен длинный нож узорчатой волнистой стали и поиграл перед ее глазами. Она побледнела и почувствовала в ногах слабость.
        Он спокойно взял двумя пальцами ее за розовый подбородок и, подняв ей голову, приложил лезвие к горлу. Она молчала, не дыша, на шее ее чуть пульсировала голубенькая жилка.
        Полюбовавшись, как кровь отливает от чудного лица, и притронувшись пальцами к упругой груди, видневшейся в разрезе платья, он сказал:
        - Чувствуешь? Смотри, когда холодная сталь вонзается в такое нежное горлышко, холод ее жаждет горячей красной крови… молодой крови.
        Он хрипел, когда произносил последние слова. С трепетом Жаннат подняла глаза и тут же, задрожав, опустила - так страшно стало его лицо. Хаджи Акбар тяжело, порывисто дышал от вожделения. Нож запрыгал у него в руке, когда он отнял его от шеи перепуганной молодой женщины.
        - Ну смотри же! Придешь обратно и станешь опять женой.
        - Снова свадьбу сыграем? - наивно спросила Жаннат.
        - Зачем? При бир таляк необязательно.
        Кто знает, чем кончилась бы эта затея, если учесть необузданный нрав Хаджи Акбара. Но тогда доктор еще не возвратился, он находился где-то в командировке. Однако Хаджи Акбару пришлось отвлечься от забот о здоровье и потомстве.
        Последняя поездка в Турцию и Европу, переговоры в «Мусульманском революционном обществе» в Берлине, встреча с Энвербеем породили радостные надежды на скорейшее свержение в Бухаре ненавистной народной власти, и Хаджи Акбар развил бешеную деятельность, боясь, что кто-нибудь перехватит мерещившиеся ему теперь повсюду миллионные барыши. Начался окот овец, отовсюду - из Джарбашинской волости, из Карнапчуля, Аксая, Джама - каракулеводы повезли смушку. В Павлиньем караван-сарае стало шумно и тесно. Звенело золото и серебро, хрустели фунты стерлингов. Наехали далалы - перекупщики. Десяток опытнейших шарофдастачей - сортировщиков - раскладывали и оценивали шкурки - черные араби, серебристые, редчайшие бронзовые - сур. Мускулистые барбанды распаковывали по ночам драгоценный товар, привезенный молчаливыми верблюдами под покровом тьмы из Каршей, Гиссара, Шахрисябза знаменитыми водителями караванов, знатоками степных и горных троп Мирзо Абдурахимом, щербатым Зухуром, Бохадуром, «Синяя чалма».
        От железной дороги пришлось отказаться. Уж слишком «товарищи» неподкупны и без всяких церемоний конфискуют такой товар, как каракуль. Ну что ж! Днем раньше, днем позже, но каракулевые шкурки в Товус сарай Хаджи Акбара прибывали, а он, сделав
«беременной» руку торгового досмотрщика, быстро стал своим человеком в назирате торговли. Досмотрщик назначал глашатая - джарчи. Рано утром он выходил на середину двора и громким голосом выкликивал, сколько продается шкурок, каково их качество, называл фамилию торговца или маклера. Здесь же сидел правительственный амонатчи - сборщик. Только он взимал налог не в пользу эмира, как до 1920 года, когда торговля каракулем в эмирате являлась полной монополией его высочества Сеида Алимхана, а в пользу пазирата финансов Народной республики. Но и с амонатчи умел ладить Хаджи Акбар.
        На время каракулевых торгов и своих кратковременных отлучек Хаджи Акбар запирал свою юную жену в чулан. Жаннат окончательно впала в отчаяние. Ей так все надоело: и тошнотворные ласки Хаджи Акбара, и провонявший кислятиной караван-сарай, и все эти знахари и знахарки…
        И сколько ни старался Хаджи Акбар прятать юную жену, но жизнь есть жизнь, на нее замка не повесишь. Хаджи Акбар наконец понял это, но поздно… Только плохо он знал Жаннат. Ни веселье, ни молодые джигиты стали привлекать ее за стенами Павлиньего караван сарая. Она сыта была всем, что давал ей Хаджи Акбар… Все чаще и чаще сердце ее сжималось от проскальзывавших неведомыми путями весточек из светлого, неведомого мира. Мира, полного сияния, бурления. Мира непонятного, ни на что не похожего, но радующего мечтами, дышащего веяниями свободы.
        В бедной головке все спуталось, все смешалось: и разговоры о сатанинских звездах на шапках, и о новых школах, где женщины учатся с открытыми лицами, и о советской власти, заступающейся за обиженных… Довольно дышать пылью и мышиной вонью в чулане. Нет больше сил терпеть… Только первый шаг труден, но раз сломана дверь…
        - О-ч-ч-ень хорошо, - громко и смело сказала Жаннат, обращаясь к сеиду Музаффару. - Ваше лицо, незнакомец, мне нравится. У вас лицо честного человека, у вас ясные глаза. Знайте же, он, - она кивнула головой на Хаджи Акбара, - гадина, он животное. У не о вонючее дыхание. Во сне он: «хур-хур» - храпит, точно вол в хлеву. Он вообразил, что я рабыня, что я должна сидеть взаперти! Нет! Не смей приближаться ко мне!.. Теперь все. Я пойду в город. Я знаю, там есть такой товарищ - Комсомол. Тебе покажут, как насильничать молодых девушек.
        Лицо Жаннат стало пунцовым, краска залила щеки, подбородок и всю шею. Жаннат тряхнула косами и закончила:
        - Тебе покажут, как издеваться над девушкой в наше время свободы. Тебя, животное, посадят, будут судить и поставят к стенке.
        И хоть огонь лампы угрожающе прыгал перед глазами Хаджи Акбара, он, издав вой, кинулся на молодую женщину.
        Крикнув: «Не пускайте его!» - Жаннат швырнула лампу и исчезла. Каморка погрузилась в темноту. Яростно залаяла собака, хлопнули тяжелые створки.
        - Она все слышала! - сдавленно произнес сеид Музаффар и бросился, забыв о больной ноге, к выходу. Вышло так, что он оказался на какое-то мгновение в проеме двери раньше Хаджи Акбара и преградил ему дорогу. Хаджи Акбар пыхтел и стонал: «Да ну же, да отойдите же!» Когда он наконец выбрался во двор и закричал: «Держите ее!» - над ухом его прозвучал приглушенно голос сеида Музаффара:
        - Не делайте шума, лучше не делайте шума.
        Плачущим голосом Прыщавый простонал:
        - Ее поймать надо. Она всю Бухару перемутит. И как она сумела запорку сломать? О!.

        И он выбежал.
        Присев на пороге, сеид Музаффар мрачно прислушивался к суматохе, поднявшейся во дворе. Кто-то страшно ругался, шлепая по грязи. Подпрыгивало в темноте тусклое пламя фонаря «летучая мышь». Лаяла собака, и ее лай подхватили сотни псов. Доносился голос Хаджи Акбара, что-то объяснявшего разбуженным соседям. Стучали двери, гремели засовы.
        Наконец желтое пятно света стало приближаться, выхватывая из тьмы то колесо арбы, то меланхолично жующую морду верблюда, то кучу мусора. Совсем рядом возникло перекошенное злобой прыщавое лицо Хаджи Акбара.
        - Ушла… пропала… те… - задыхаясь, пробормотал он. - К тетке побежала… не иначе. Не первый раз к тетке… Жена то совсем хорошая, то бешеная. Ничего, завтра придет… есть захочет… придет. Эти женщины… им бы только лоб человека в грязи извалять.
        Тяжело кряхтя, размазывая рукавом рубахи по лицу пот, толстяк плюхнулся на палас, все еще ворча:
        - Я тебя найду, стерва… те-те… мало я тебя учил. Надо палкой… Ничего, сама придешь… Эх…
        - Поистине, - усмехнулся сеид Музаффар, - везде, где есть кокетливые красавицы, там есть бедствия, смятение и несчастье.
        Прыщавый забегал, закружился по каморке, выкрикивая проклятия. Пламя фонаря прыгало от колебания воздуха, вызванного порывистыми движениями громоздкой его туши, притухало. Временами из стекла вырывалось облачко красной копоти, и в густую гамму отвратительных запахов примешивалась еще керосиновая вонь.
        - Нет ли у вас садика или цветника?
        - Зачем, - удивился Хаджи Акбар, сразу прекратив суетню, - зачем вам садик? Какой садик? У вас двор, а дальше поля… клеверные поля… Наш караван-сарай… очень удобен… на окраине города… те…
        - Нельзя ли выйти в поле… там постелить кошму под стеной. Я задыхаюсь. Грудь хочет чистой прохлады.
        - Спите здесь. Я сегодня вроде холостой… - Хаджи Акбар снова тоскливо глянул на одеяла. - Проклятая девка… Идемте, - засуетился он и так резко дернул палас, что дастархан смялся, с тонким звоном покатились пиалы, задребезжали чайники, лепешки попадали на глиняный пол. Хаджи Акбар выскочил уже во двор и, крича: «Латип… осел… давай фонарь!» - побежал, таща за руку с трудом ковылявшего гостя.
        - Вот… под деревом… Чистота, место, подобное садам рая, прохладный воздух… те… Сейчас одеяла принесут. Располагайтесь осторожно, справа яма.
        Стекло «летучей мыши» закоптело и не чистилось, вероятно, со времен покупки, красноватый огонек едва-едва разгонял тьму на два шага вокруг и освещал палас, лица сидящих да ствол дерева с обглоданной корой. Рядом, вплотную к месту,
«подобному садам рая», большое животное, не то верблюд, не то бык, хрипело и сопело, издавая подозрительные рокочущие звуки, а в яме что-то бурлило и шипело. В воздухе тянуло таким зловонием, комары и мошки так жалили открытые места тела и особенно кисти рук, ногу так саднило, что сеид Музаффар крепко выругался.
        - Что угодно? - спросил Прыщавый, погруженный в размышления, всем своим видом старавшийся показать, что, несмотря на личные заботы, он готов предоставить столь дорогому, но немного капризному гостю все мыслимые и немыслимые удобства.
        С тоской мечтая о крошечном уголке где-нибудь в саду на берегу тихо журчащего арыка, сеид простонал:
        - Нога… аллах послал мне боль… позовите безбожника доктора.



        Глава восьмая
        В эмирском салон-вагоне

        Пестрота у быка на шкуре,
        Пестрота у человека в сердце.

    Пословица
        Паровоз «овечка» пригнал вагон к станции Бухара и, кряхтя, подтолкнул к самым стенам древнего города.
        Осыпающиеся глиняные зубцы, служившие в старые времена для укрытия стрелков из лука, косые бойницы, серые от старости, равнодушные башни во рот с сорванными, такими же серыми, изъеденными червями створками, черный провал входа, откуда, кажется, вот-вот вынырнут всадники самого Тамерлана в блестящих шлемах… Тысячелетний покой и запустение… блестящие нитки рельсов, пышущий паром паровоз. Нахальные веселые гудки его заставляют нервно взмахивать крыльями ворон и стервятников, попробовавших немало человечины, на площади казней при эмире и сейчас мирно располагающихся на ночлег на стенах, на куполах, на порталах кирпичных медресе.
        Весьма дородный, весьма краснолицый, весьма усатый человек в полувоенной одежде стоит у окна салон-вагона и поглядывает то Я запертую дверь, ведущую в купе, то на пустынный перрон. В вагоне прохладно, однако человек часто снимает бархатную темно-зеленую тюбетейку и ситцевым платком вытирает круглый, бритый наголо череп. Длиннейшие, стоящие торчком усы топорщатся и шевелятся от едва сдерживаемого нетерпения, пожалуй даже от раздражения. На стульях сидят едва угадываемые в сумерках молчаливые фигуры.
        За окном спускается ночь. Громко шаркая сапогами по асфальту перрона, прошел стрелочник. Последний раз скудные лучи зимнего солнца выпечатали желто-серую зубчатую стену на фоне свинцовых облаков и погасли. Совсем стемнело; над входом в вокзал зашипел керосинокалильный фонарь. За дверью салона послышались голоса.
        Усатый отшатнулся от окна и одним прыжком кинулся в кресло, стоящее у резного письменного столика. Трясущимися руками он выхватил из портфеля пачку исписанных листков, и едва успел принять позу занятого человека, как дверь раскрылась и в салон вошел Энвербей. В красной феске, новеньком щеголеватом мундире, брюках галифе, блестящих лаковых сапогах, он выглядел подтянутым. Его не сразу бы признали берлинские «друзья». Небрежно приложив два пальца к феске, он произнес сухо: «Селям алейкюм!», напирая на мягкие гласные.
        - Ах боже мой! - воскликнул, вскакивая, усатый и начал как-то уж чересчур неуклюже выбираться из-за стола.
        Поискав глазами стул, Энвербей сел. Чтобы найти повод заговорить, усатый своими выпуклыми карими глазами обвел дорогую, но аляповатую обивку стен и вычурную обстановку салон-вагона.
        - Вагон самого эмира бухарского… Роскошь, а? Обошелся в свое время в миллион золотом. Да-с… Ныне в нем ездит глава правительства Бухарской республики. Предоставил вам гостеприимно. Любезно, а?
        Вопросительное «а?», очевидно, по мысли усатого, должно было вызвать благодарность Энвербея. Дескать, посмотрите, как вас принимают. Ничего не пожалели, чтобы встретить с почетом и всяческими удобствами.
        - Глубокоуважаемый господин министр Туркестана, я вас слушаю, - сказал официально Энвер. - Я к вашим услугам.
        Усатый, на ванный Энвербеем господином министром, побагровел и весь подался вперед, с таким напряжением вслушиваясь в мягкую речь Энвербея, что мясистые уши его зашевелились. От натуги, от желания понять турецкий язык он даже вспотел.
        - Извините, извините… - засуетился усатый, - я туг на ухо, не совсем расслышал.
        Энвербей обернулся к стоящему у него за стулом высокому подтянутому турку с уродливым, мертвенным, цвета желтой кости лицом и прокартавил:
        - Та же история. Турки Туркестана не слишком хорошо знают турецкий язык. Я заметил это еще в Берлине, при встрече с туркестанцами. Переведите.
        - Что вы, что вы, ваше превосходительство! - продолжал суетиться усатый. - У нас так много общего, только отдельные слова.
        Но дальнейшая беседа шла очень туго. Лишь энергичная помощь мертвоголового позволяла им понимать друг друга.
        - Зачем же так официально? Аллах всесильный, вы ваш гость, - бормотал усатый толстяк. - Разве мы смеем требовать, приказывать… даже просить. Мы хотим попросить у вас, ваше превосходительство, только совета. Мы не посмели бы вас беспокоить, мы поспешили к вам… в вашу резиденцию, так сказать, резиденцию на колесах, но, знаете, кругом нежелательные элементы, кругом уши… Улицы слишком многолюдны, и мы вынуждены… Простите…
        - Я не делаю секрета из своего пребывания в Бухаре, - деревянно прозвучал голос Энвербея. - Советскому правительству известно, что я здесь.
        - Да, да, мы знаем… Они знают, но… конспирация.
        - Никаких тайн! Это все, что вы мне хотели сказать, господин министр?
        - О нет, нет, простите… Позвольте изложить некоторые соображения.
        Усатый встал, уперся своими сильными, крепкими руками в стекло стола и, точно привычный оратор с трибуны, заговорил.
        Он произнес длинную речь.
        Если отбросить «цветы красноречия» о великом Туране, о благородных идеалах и традициях тюрков, она сводилась к весьма практическим вопросам.
        Наступила пора решительных действий. Требование независимости Бухары надо подкрепить активными делами. Тайная организация партии «Иттихад ва Тарраки» во главе с Мунаваром Кари выбросила лозунг: «Англия, а не Москва!» Ставится задача окончательно отделить Бухару от Советского Союза. Это только первый шаг. За ним последует отделение Туркестана, Хивы, казахстанской степи, Сибири.
        Энвербей задал все так же бесстрастно один-единственный вопрос:
        - Переведите ему… Он говорит от имени всего правительства Туркестанской республики или от отдельных членов правительства?.. Министров или деятелей?
        Это «он» несколько покоробило усатого.
        - Мы, то есть я, говорим… говорю от имени многих, так сказать, народных комиссаров, э… так сказать… э… которым свойственны взгляды… идеалы которых…
        И он снова ухватился за свою основную мысль. Речь его полилась плавно, напыщенно.
        Переводчик, наклонившись над ухом Энвербея, быстро переводил:
        - Только иттихадисты, мы, члены партии «Иттихад ва Тарраки», почтенные, влиятельные люди, держащие бразды правления в Туркестане, только мы - реальная сила. Мы саботируем все решения большевиков. Мы ведем борьбу с Москвой, мы решительно поднялись против присланной в Ташкент турккомиссии. Мы намеренно и сознательно вошли в состав правительства республики, чтобы изнутри проводить свою политику, и мы проводим свою политику и делаем часто так, как нам хочется, а не как хочется большевикам. Англичане, японцы поддержат нас финансами и оружием. У нас тесный контакт с Англией, с союзниками. Наши уполномоченные сидят в Лондоне, в Париже, в Лозанне. Мы поднимаем вопрос перед Антантой и Лигой Наций, требуем, чтобы большевики нас оставили в покое. Мы договорились раньше с башкирами, татарами о создании Туркестанской республики под эгидой Турции. Но увы, с тех пор как вас, ваше превосходительство, нет в Стамбуле, наша мысль работает…
        - Я буду там!.. - с силой сказал Энвер. - Неужели вы думаете, что эта бездарность Кемаль усидит на троне султанов. Я буду там. Неужели вы вообразили, что я закопаю себя здесь. Туркестан - это ступенька лестницы в Турцию, но… продолжайте.
        Усатый наклонился:
        - Мы люди фактов. И мы предлагаем факты, исходя из обстановки. Турцию постигло несчастие, вы, бывший, извините меня, властелин, сейчас… извините, не у дел. Реальная сила на Востоке сейчас Англия и мы. Мы, партия «Иттихад ва Тарраки», имеющие руку в правительстве Туркестана, смотрим на Англию. Большинство в правительствах Бухары и Хивы за иттихадистами. У нас есть люди в Центральном Комитете бухарских большевиков - это раз. Мы создаем верные нам войска - это два. Мы держим вожжи басмачества - это три. Только позавчера по моему распоряжению отправили из Ташкентского банка в Фергану пять пудов золота! Конечно, большевики об этом и не подозревают.
        По-детски хвастливо прозвучали эти слова, и Энвербей досадливо поморщился.
        - Мы послали ко всем басмаческим курбашам своих комиссаров из иттихадистов, - продолжал усатый толстяк. - О, басмачеством мы нагоняем страх на большевиков, на Москву. Железом и кровью мы отвоюем буржуазную республику. Истребим десять тысяч голов, сто тысяч, миллион, но не позволим босякам-пролетариям тянуть завидущие руки к земле, заводам, лавкам почтенных помещиков и хозяев. В Ташкенте нашими делами занимается господин Мувавар Кари. Позвольте познакомить.
        Из темного угла салона выдвинулся невидимый до сих пор седоватый, красивый человек в каракулевой шапке и поклонился Энвербею.
        - Хэ… хэ… - хихикнул усатый толстяк. - Господин Мунавар Кари сносится с басмачами через отдельных наших людей, проникших в… областные комитеты большевиков… пользуясь тем, что многие товарищи не знают языка и доверяют им… Ха… у нас всюду есть свои люди, своя рука. Даже в почтовых конторах у нас повсюду посажены свои иттихадисты. Ни одно письмо, ни один пакет не пересылаются, чтоб мы не знали. В Фергане готовится съезд вождей исламской армии. Решено на нем провозгласить главнокомандующим Курширмата.
        - Кур-шир-мата?! - растягивая слоги, проговорил Энвербей. - Бандита, слепого Ширмата? Разбойника?! Что такое? В Кухистане командует войсками конокрад, какой-то Ибрагим, в Фергане - бандит, слепой Ширмат, в окрестностях Бухары - еще один бандит, Абду Кагар.
        Он вынул из кармана аккуратно сложенный носовой платок и брезгливо вытер губы, точно стирая грязь, оставленную этими именами.
        Несколько сконфуженный толстяк вспыхнул и попытался исправить неприятное впечатление. Он покрутил свои великолепные усы и сказал с нагловатой усмешкой:
        - Что из того. У нас нет другого выхода. Среди наших главарей есть и люди, мало-мало пошалившие на своем веку. Но они добрые мусульмане, они хорошо стреляют, хорошо ездят на коне, а мы сами не военные, мы политики, коммерсанты. Вот теперь прибыл наконец прославленный полководец, вы… Впрочем, об этом позже. Разрешите изложить наш план. Победоносная армия Курширмата захватывает Андижан, Ош, Коканд и подобно молнии обрушивается на большевистский Ташкент. Киргизы под руководством Джиназакова орлиным прыжком переваливают Тянь-Шань и вонзают когти в Чимкент и Аулие-Ата. Хан туркменов Джунаид - мы, иттихадисты, уже отправили к нему в пески Каракумы доверенных послов - мчится все сжигающим вихрем на Ургенч и берет с помощью наших друзей англичан Хорезм. О, я вижу уже головы своих друзей большевиков на зубцах стен древней Хивы. Могучие силы, накопленные в районе Душанбе, - там этим делом занимается сам председатель Бухарской республики Усман Ходжаев, не удивляйтесь, он наш человек, - начнут наступление на Байсун-Карши и истребят Советы в Бухаре и Самарканде. К великому сожалению, большевики послали в
Душанбе и Кухистан очень стойких красных. Они дерутся, как черти. И увы, хотя там, в Красной Армии, есть много мусульман из узбеков, таджиков, татар, но они заражены духом большевизма. Словом, наша армия ислама не могла устоять. Временная неудача! Большевики захватили в плен многих курбашей и привезли их в Душанбе, чтобы судить за… якобы какие-то преступления против трудящихся. Но Усман Ходжаев вовремя оказался там. Он приказал освободить из заключения курбашей. Ныне эти курбаши собрали много славных воинов. Дарвазское ущелье закрыто для большевиков, и через него идет помощь нам от английских друзей. Каратегин снова возбужден, кипит, как котел. В Кулябе, в Бальджуане собирается исламское воинство. Такова мудрость господина Усмана Ходжаева. Наш человек выехал из Тенги-Харама в город Кабул, чтобы склонить афганцев выступить с оружием в руках на нашей стороне. Военный назир Бухарской народ ой республики Арипов - он присутствует здесь - тоже не спит. В воинские части бухарской армии, преданные Советам, Арипов выдал винтовки, но… хэ-хэ, без патронов. Он готовит еще кое-что… Мы надеемся услышать одну
новость из Карши, куда большевики послали эшелоны со снарядами для пушек Красной Армии. Люди Арипова тоже всюду они захватывают обозы воинских частей с мукой и рисом, задерживают вагоны, отменяют посылку пополнений, призывают красноармейцев-мусульман переходить к басмачам. Из-за границы идут караваны с оружием, амуницией, чтобы вооружить всех недовольных. Я согласен с вами - нельзя вверить столь великое дело какому-то невежественному конокраду, и мы решили..
        - Кто «мы»? - резко переспросил Энвер. Он явно начал раздражаться.
        - Мы - партия «Иттихад ва Тарраки».
        - Много слов, мало дела. Вы забыли о большевиках, вы забыли о большевистском ЦК, заседающем в Бухаре. Или все в ЦК ваши иттихадисты? Молчите? Конечно нет! И вы отлично знаете, что нет. А вы? На кого вы опираетесь? Каковы ваши силы?!
        - Сила? О, у нас сила есть. Конечно, вы правы, есть и в правительстве республики фанатики большевики Их немало… но или мы заставим их идти с нами, или… мы сотрем их в пыль. Всех, кто заупрямится и станет на нашем пути. Террор! Мы умеем быть беспощадными. По нашему указанию областной руководитель иттихадиетов убил Шамансурова в Самарканде. Убрали мы Абдусалихова. Его расстреляли якобы за контрреволюцию, за участие в белогвардейском восстании. На самом деле наша организация ликвидировала его, чтобы не проболтался. По нашему навету чекисты арестовали горлопана рабочего Исабаева и кое-кого из Намангана… Всех их расстреляли. Уж слишком неопровержимый материал мы собрали. Еще…
        - Убивать, убивать!
        Низкий, сдавленный голос заставил всех обернуться. В углу рядом с Мунавар Кари сидел низенький человек в халате, чалме, в темных очках и с упорством фанатика твердил: «Убивать, убивать. Всех убивать!»
        Вскинув удивленно брови, Энвер посмотрел вопросительно на усатого.
        - Господин Заки Валидов. Известный деятель партии «Иттихад», сам из Башкирии. Наш гость. Живет в Бухаре тайно. Скрывается от большевиков.
        А Заки Валидов все с тем же напряжением пробормотал: «Убивать, убивать!» - и смолк.
        - Итак, - сказал усатый толстяк, - мы сильны. Силы наши растут. В Душанбе у нас начальник бухарской милиции Али Ризо формирует под видом милиции новые части… воинов… ислама. Оружие мы ему послали то… хэ-хэ… что большевики прислали в Бухару из Ташкента. Председатель вакуфного управления Бухарской республики господин Мунавар Кари скопил значительную сумму в золоте и серебре из средств, собранных с духовных владений в Бухаре и в других вилайетах, и отправляет специальным караваном за границу для покупки винтовок и пулеметов. Все у нас, во славу аллаха, есть. Деньги, оружие, люди. Вас, господин Энвер, мы утверждаем командующим силами ислама Бухары. Вопрос с нашими друзьями англичанами согласован. Действуйте. Вы поступаете в распоряжение Усмана Ходжаева и…
        Он осекся. Энвер вскочил. Звякнули шпоры.
        - Англичане, англичане! - воскликнул он. - Я сижу у вас, господин министр, целый час и слышу только «англичане, англичане!». Клянусь, ваши друзья англичане отняли у Турции в тысячу раз больше, чем Россия! Какой сатана вам шепнул, что подчинение Туркестана англичанам или еще каким-то европейским дьяволам - логическая необходимость!..
        Он задохнулся и вдруг махнул рукой.
        - Битый час сижу и слушаю россказни о заговорах, тайнах, убийствах. И это в двадцатом веке. И от кого - от министра Туркестана. Зачем вы все это мне говорите? За кого вы меня принимаете? Что это все значит? Я вице-генералиссимус турецкой армии, я первый человек Турции, и вы хотите, господин министр, сделать меня - воина и государственного деятеля - игрушкой в руках какого-то жалкого торгаша, как его… Усмана Ходжаева. Меня, перед которым трепетала Европа, вы осмелились поставить на один уровень с бандитами, конокрадами… Что с вами?
        Выйдя на середину салона, он воскликнул:
        - Мы приехали сюда не для того, чтобы проповедовать идеи съезда народов Востока. Нет, мы прибыли сюда, чтобы остановить раздоры и кровопролитие, разъяснить народу бухарскому, что буржуазно-демократическая… так сказать… революция перерастает в социалистическую. Мы прокламируем, что социалистический путь развития угоден исламу. Все те, кто стремится к обогащению неработающих, заслуживает быть уничтоженным. Верховный шейх Сенуси проповедовал в Турции - Левин велик, ибо он свое учение взял у самого пророка Мухаммеда, да будет он прославлен в веках. Социализм с религиозной подоплекой, мусульманской сердцевиной, чем плохо? Восточный мир вступит в союз с Третьим Интернационалом. Нас вы призываете молиться за освобождение народа от ига большевизма. Чем молиться за это, не лучше ли помолиться за освобождение мусульман от ига английских империалистов.
        Посмотрев исподлобья на ошеломленного усатого толстяка, обведя взглядом растерянные лица Заки Валидова, Мунавара Кари, Арипова, он вскинул ладонь к феске, венчавшей голову, и, бросив «Имею честь!», быстро вышел.
        За ним таким же четким шагом вышли его спутники.
        В наступившей тишине до слуха присутствующих донеслись загремевшие шаги по ступенькам вагонной подножки. Заскрипел песок на перроне. Все стихло.
        Из-за черных зубцов бухарской стены выкатился серебряный поднос луны и, заглянув в окошко, осветил салон.
        Наивно открыв рот, усатый с изумлением смотрел перед собой.
        Кто-то тихо пробормотал:
        - Товба. Вот это да!



        Глава девятая
        Красноармеец и министр

        Гнилое слово из вонючего рта…

    Омар Хайям
        - «Мандат. Предъявитель сего мулла Хаджи Акбар…» - прочитал вслух худой, с бледным лицом, средних лет человек и, пробежав бумажку глазами, поглядел поверх золотых очков на Юнуса, быстро спросил:
        - Вы грамотный?
        Юнус кивнул головой.
        Он сидел на расшатанном венском стуле, зажав меж колен свою винтовку, длинную тяжелую трехлинейку системы Мосина, образца 1891 года, с четырехгранным штыком, и сворачивал цигарку из махорки. Взгляд сидевшего за столом упал на рыжие ботинки Юнуса, облепленные грязью. Он поморщился, увидев мокрые следы на полу, ведшие от двери.
        - Вы читали… э… документ? - спросил после большого раздумья человек с бритым лицом и покосился на винтовку.
        - Ым-ы-хым, - утвердительно буркнул Юнус.
        - И поняли?
        - Мы немного понимаем, спасибо вашему отцу, - ухмыльнулся Юнус. Лицо его сразу залилось краской, а пальцы стали вздрагивать. Чернорабочие хлопкоочистительного завода, где он работал до семнадцатого года, и красноармейцы - товарищи по роте - все, кто его хорошо звал, сказали бы, что сейчас у Юнуса начинается припадок гнева, которого все очень боялись. Юнус, впав в ярость, мог наделать немало бед. Он ничего не видел, ничего не соображал, когда горячий дурман застилал его мозг. А злость начала закипать в нем с момента, когда он переступил порог калитки назирата внутренних дел республики. Его не хотели пускать, его - бойца Туркестанского революционного полка. Юнус не кто-нибудь, а фронтовик. Юнус прибыл прямо с фронта, из Закаспия - это раз. Он, Юнус, имеет поручение командира полка, и поручение важное, - это два. Юнус имеет боевые награды и отличия - это три. И с ним, с пролетарием, сражавшимся три долгих года, с красным бойцом, которому сам товарищ Куйбышев жал руку, здесь какие-то толстозадые, толстомордые купеческие сынки разговаривают как со слугой, как с бухарским рабом, точно никакой революции
в Бухаре и не произошло.
        Наконец, когда он разбушевался в канцелярии, чуть не стукнул кого-то прикладом и ворвался в своих огромных фронтовых ботинках в кабинет самого назира Рауфа Нукрата, этот последний долго и нудно разъяснял, что в назирате республики подобает вести себя вежливо. Как будто он, Юнус, не всосал с молоком матери всех тончайших правил восточной вежливости.
        И Юнус просто не стал слушать назира, бухнулся на стул так, что он затрещал, и поставил приклад своей винтовки № 3457545 на пол с таким грохотом и так яростно выкрикнул: «Э, наконец поводья терпения я выпустил из своих рук!», что назир вздрогнул и побледнел. У него сразу же иссяк поток красноречия, он резко спросил:
        - Тебе что? Я вращаюсь вокруг твоей головы уже час. И все без толку.
        Тогда Юнус и протянул ему документы, сказав, что товарищ комполка Бутко приказал по прибытии в Бухару доложить назиру внутренних дел и показать документы.
        - Товарищ Бутко, - добавил он, - сказал, что это очень важные бумаги, что надо помешать предателям вредить делу республики.
        Глаза назира сразу сузились, потеряли равнодушное, презрительное выражение. Он протянул руку, но она повисла в воздухе, так как Юнус не торопился отдать бумаги.
        - Ты мусульманин? - вкрадчиво спросил назир, все еще с протянутой рукой. - Ты хорошо говоришь по-узбекски.
        - Это мой язык… родной язык… Но хватит грязь в воде разбалтывать.
        - Слава аллаху при всех обстоятельствах! Ты узбек? - удивился назир, когда Юнус все же отдал ему документы и он смог прочитать их. Особенно его поразил мандат на имя Хаджи Акбара, и это не укрылось от глаз Юнуса. - Значит, вы прочитали мандат? - снова протянул назир, оправившись от волнения и, очевидно, составив план действий. - И вы помните, что там написано?
        - Да, там сказано: «Предъявитель мандата мулла Хаджи Акбар - делегат съезда народов Востока - командируется на Восток для про… пагандирования (на трудном слове Юнус чуть запнулся) против социалистических идей на Востоке».
        - Восхитительно. У тебя, друг мой, прекрасная память. Слишком… даже прекрасная.
        Юнус выжидательно глядел на назира, и ярость душила его. Он сразу почуял насмешку.
        - Да, да, а что ты слышал о съезде народов Востока?
        - Съезд решил бороться на всем Востоке с кровавыми палачами-империалистами.
        С подчеркнутым восхищением назир прижал обе руки к сердцу.
        - О, браво! Ты и это знаешь. Как приятно видеть такую осведомленность в… в… - Он подбирал такое определение, чтобы не слишком явно выразить свое отношение к Юнусу и в то же время уязвить как можно глубже. И он наконец выпалил, вкладывая в свои слова все презрение, на какое он был способен: - Видеть такую осведомленность и проницательность в простом человеке…
        - Да, я осведомлен, да, я знаю, что съезд народов Востока за революцию, а не против революции. За рабочих и крестьян, против буржуев, баев, ростовщиков, против толстопузых, - грубо сказал Юнус. Он тяжело дышал, и ноздри его раздувались.
        - Ах, так, - проговорил с трудом назир. Ему словно что-то сдавило горло. - Ты еще скажешь, что подпись под мандатом подложная. А ты знаешь, товарищ… э… красноармеец, кто подписал мандат?
        - Знаю, ну и что из этого?..
        - Его подписал полководец, сам вице-генералиссимус, сам зять халифа правоверных, великий турок Энвербей.
        Неизвестно, случайно грохнулся приклад винтовки об пол или нарочно ударил им Юнус, но треск досок очень уместно подкрепил то, что он сказал:
        - Бумагу подписал кровавый злодей турецкого народа Энвербей. Тот самый Энвербей, который продал свою родину Турцию, тот самый Энвербей, которого турецкий народ прогнал из Турции, как собаку… Чего по-лягушачьи на меня глаза таращите?!.. Мы еще больше про Энвербея знаем… Его, собаку, на съезде народов Востока и слушать не захотели: «Вон убирайся, - сказали ему, - ты кровавый пес, предатель, людоед. Ты пил кровь своего народа. Уходи, пока живой». И прогнали. А теперь вдруг его именем мандаты от съезда подписаны… Он не смел подписывать, не имел права подписывать. Мошенничество это…
        И Юнус снова стукнул прикладом трехлинейки об пол.
        - Не сметь так говорить! - взвизгнул назир. - Господин Энвер - друг нашей республики. Он прибыл сюда по приглашению народного правительства помогать нам, и всякий, оскорбивший его, ответит… И ты, мусульманин, узбек… идешь против. Никто не отделит ноготь от мяса, а ты…
        - Хорошо, - проворчал Юнус. Он решительно сгреб со стола бумажник и документы и положил их в карман шинели.
        - Что ты делаешь? Оставь документы!
        Но Юнус повернулся, вскинул на плечо винтовку и, гремя ботинками, пошел к двери.
        Поколебавшись секунду, назир выскочил из-за стола и кинулся к Юнусу.
        - Стойте!.. Послушайте, - заговорил он задыхаясь. - Вы помните, Энвербей… зять халифа…
        - Ну и что из того, что он спал с дочерью султана? - усмехнулся Юнус. - Что, у него от этого святости прибавилось? А с вами, я вижу, разговаривать - все одно что собаку халвой кормить..
        - Вы, вы мусульманин!
        - Я рабочий! Поняли? - сказал Юнус.
        - И потом, отдайте документы!
        - Э, нет. Если осла я на крышу затащил, то теперь я смогу его и вниз сам сбросить… Я отдам бумаги туда, где с ними знают, что делать.
        Он вышел и так хлопнул дверью, что с притолоки посыпалась известка.
        - Задержите его! - крикнул назир. - Остановите!
        Через канцелярию Юнус прошел беспрепятственно. Нахмуренные брови, сжатые губы и, самое главное, винтовка с примкнутым штыком придавали ему такой устрашающий вид, что все эти мирзы, бывшие писари, мелкие чиновники из казийских канцелярий, работающие теперь здесь, в назирате внутренних дел, не посмели помешать бойцу Красной Армии, казавшемуся им сейчас великаном. Они только ропотом выражали свое негодование.
        Во дворике к Юнусу кинулось несколько милиционеров.
        - А ну, назад! - рявкнул Юнус, вскинув винтовку на руку.
        Юнус шел на милиционеров так, как ходил в штыковую атаку на белобандитов и сипаев, и все в страхе бросились врассыпную, не разбирая дороги, топча цветы в клумбах.
        Но калитка оказалась запертой на замок, и Юнус, при всем его воинственном азарте, не выбрался бы так просто из назирата, если б не счастливая случайность.
        В то время как он, хрипло дыша, почти рыча, стоял, прислонившись спиной к калитке, готовый проткнуть штыком каждого, кто осмелится подойти к нему, а красный туман заволок и мечущихся милиционеров, и здание, и кривляющегося в открытых дверях назира, вдруг из-за спины его послышался трескучий звук. В калитку стучали.
        Через двор бежал человек, и Юнус инстинктивно отодвинулся и позволил открыть калитку.
        Во двор вошли люди в буденовках и форменных шинелях с синими разгонами.
        - Ба, ба! - вдруг закричал усатый крепыш. - Помилуй бог, да это Юнус! - И он без церемоний обнял Юнуса и звучно расцеловал.
        Юнус обрадованно забормотал:
        - Уртак командир!.. Гриневич… я к вам… хотел.
        Но командир хлопнул его по плечу:
        - Подожди малость, Юнус. Тут дела. Кончу - поедем ко мне!
        Он пошел быстро по дорожке, а все командиры - за ним, заслонив назира, все еще стоящего в открытых дверях и энергично жестикулирующего.
        До Юнуса донесся все такой же решительный и бодрый голос:
        - Здравствуйте… товарищ назир… Мы не опоздали?
        Калитка осталась открытой. Юнус перешагнул через высокий порог.
        Идя по улице и придерживая ремень винтовки, он бормотал:

«Уртак Гриневич! Ну хорошо, я пойду к тебе. Ты поможешь!»



        Глава десятая
        Застенок

        Сто жгучих огней в моем сердце,
        Сто ручьев на моих ресницах.

    Рудаки
        - Выговорите… Файзи Сам?? Гм-гм… Сам?.
        Склонив почтительно голову, назир провел командиров к себе и приказал подать кок чаю.
        Слегка наморщив лоб, потирая виски холеными пальцами, Рауф Нукрат всячески показывал, что старается припомнить. Он даже шевелил губами, повторяя имя. Но глаза назира, устремленные на белую стену кабинета, ровно ничего не выражали. «Ни малейшего интереса, - успел подумать Гриневич, - какого черта! Неужто он сам, делавший, как говорят, революцию против эмира, не знает виднейшего революционера?»
        - Файзи… «Искусные руки»… - вдруг проговорил назир.
        - Ну да, конечно, Файзи Сами?, по прозвищу «Искусные руки»! - искренне обрадовался Гриневич. - Его во всей Бухаре знали.
        Оживился и назир.
        - Да, да, теперь я припомнил, о ком вы говорите. Этот Файзи из главарей бухарских большевиков?
        - Да, да, председатель подпольного комитета, - поправил Гриневич. - Конечно Где он? Вы знаете, где он?
        Медленно назир покачал головой:
        - Безмерно сожалею, но нам неизвестно.
        - И что с ним сталось? Тоже неизвестно?
        - Нет.
        С сокрушением назир Рауф Нукрат добавил:
        - Увы, Файзи Сами, по прозвищу «Искусные руки», за полгода до событий, приведших к падению эмира, перестал подавать о себе вести. - Глаза назира как-то судорожно метнулись, и он вдруг бросил: - Файзи или погиб, или…
        - Что или?
        - А вы не допускаете, командир, что Файзи Сами, по прозвищу «Искусные руки», мог оказаться, не нашим… даже этим… предателем. Иначе почему же он исчез перед самой… перед самым восстанием Не испугался ли он?..
        Назир испытующе поглядел на Гриневича и почти тотчас же опять отвел взгляд в сторону.
        - Бред какой-то… Не могу допустить… Он - провокатор! Дикая чепуха, - рассердился Гриневич. - Так вот, Михаил Васильевич, уезжая, наказал во что бы то ни стало разыскать Файзи Сами.
        - Вы имеете в виду уважаемого полководца товарища Фрунзе? И он интересуется этим Файзи? - спросил назир.
        - Очень… Михаил Васильевич высоко, очень высоко ценил боевые качества Файзи и перед отъездом сказал: «Разыщи Файзи во что бы то ни стало. Файзи пролетарий и большевик. Кремень-человек. Пригодится, когда будет народ советскую власть в Бухаре утверждать». Ищу и не могу найти. Но уверен, найду, человек не иголка.
        - Человек не иголка, но… Бухара город многолюдный. Но я поищу… разрешите вам также прислать список…
        - Какой список?
        - А список революционеров… наших джадидов. Их мужество способствовало взятию Бухары. Хорошо бы наградить их…
        И назир Рауф Нукрат принялся расписывать доблесть и мужество каких-то писарей (служивших в канцелярии кази-калана - верховного судьи Бухары во времена эмира), якобы вставших во время восстания 1920 года на сторону Советов…
        Очень заботил Алексея Панфиловича Гриневича вопрос о Файзи Сами. Даже в дни, когда и минуты не оставалось свободной из за всяких штабных дел, сводок, донесений, снабжения конского состава фуражом, доставки патронов, разбора операций, нет-нет да и всплывало в памяти имя Файзи. Машинально твердил его про себя. Ему казалось порой, что он одержим каким-то наваждением. Едва он закрывал глаза - и перед ним вставало лицо, волевое, энергичное, с поджатыми губами, черными усами и горящими глазами. Лицо напряженно улыбалось и требовало… чего именно требовало - неясно.

…Алексей Панфилович Гриневич говорил себе: «Нехорошо. Человек столько сделал, и все его забыли. И ты, Алексей, забыл». Наутро, явившись на службу в полк, Гриневич первым делом заглядывал в Особый отдел к Пантелеймону Кондратьевичу.
        - Ну, брат? Как дела, брат?
        - Опять ты, брат, со своим Файзи.
        Видя по тону ответа, что Пантелеймон Кондратьевич ничего так и не узнал, Гриневич угощал его махоркой и, уходя, бросал:
        - Н-да, с такими, брат, работничками, как твои, не распрыгаешься. Не могут в Бухаре такого человека, как Файзи, разыскать. Ничего, ничего, критика полезна.
        Файзи Сами, по прозвищу «Искусные руки» исчез в полном смысле слова. В Бухаре его давно уже никто не видел.
        Нашли и опросили всех освобожденных в достопамятные события из знаменитого, еще по описаниям Вамбери, зиндана в эмирском арке. Многие в Бухаре знали Файзи, но заверили, что в тюрьме он не сидел, а столь известного человека, конечно, не заметить они не могли. Да и эмирские люди, да и сам эмир подняли бы невероятный шум, попадись им в лапы непреклонный и беспощадный Файзи, верный ученик Ленина, как он называл себя с гордостью. О своем торжестве раструбили бы палачи по всему государству, прежде чем отправить революционера на площадь казней. Не знал ничего об участи Файзи и сам мирза - писарь верховного судьи (кази-калана), уцелевший во время переворота и после него только потому, что за него поручился сам назир внутренних дел Рауф Нукрат. Мирза великолепно помнил дело Файзи (в канцелярию кази-калана немало поступало секретных донесений о нем), но сказать, что с ним сталось, не мог.
        Пантелеймон Кондратьевич умудрился даже извлечь, как он говорил, «за ушко да на солнышко» главного надсмотрщика и палача эмирского арка Джуманияза Дубину, оказавшегося необыкновенно болтливым, общительным и с виду добродушным толстяком.
        С подкупающей наивностью Джуманияз Дубина рассказал о ямах-клоповниках, о задушенных и зарезанных, о замученных. «К нам тащили всех смутьянов. Не успеют человека приволочь, сейчас же следует высочайшее повеление: такому-то и такому-то безбожнику и бунтовщику дать некоторое количество палок. Ну, работали палачи до седьмого пота. Меньше чем семьдесят пять ударов никому не давали, а семьдесят палок и слоновья спина не выдержит. Или еще плеть - дурра… Ею опытный палач десятью ударами мясо с ребер снимал. Избитых, с клочьями мяса на спине уволакивали еле дышащих в яму. Ну, а Файзи Сами не было. Ждали мы все, что поймают его, приведут. Рукава засучив, ждали. Каждому лестно свое искусство на спине такого знаменитого человека испытать, посмотреть, как такой герой себя покажет, да заставить особо искусными ударами стоны и слезы извлечь, но не вышло… не привели к нам Файзи Сами в зиндан».
        Приходилось верить тому, что говорил Дубина, понимавший, что вилять да скрывать ему нечего. Участь он свою знал и относился к постигшей его судьбе с поистине восточным равнодушием. Он сообщил так много важных подробностей, что, как выражался Пантелеймон Кондратьевич, «такую сволочь полезную и расстреливать жалко». На одно мгновение в показаниях Джуманияза Дубины появился проблеск.

«Раз привели к нам четырех юношей, хорошеньких, розовокожих, розоволиких, - рассказывал, рассевшись на стуле и попивая чай, точно он сидел не в Особом отделе, а в чайхане, палач, - таких в своем гареме бачей и эмир не имел. Думаю: „Зачем? Что случилось? Неужто эмир с мальчишками воюет?“ Так нет. Оказывается, к нам притащили не бачей, а революционеров. Юноши-то газеты вздумали читать ташкентские. Вот их и поймали. Поймали, значит, - и к нам: „Пожалуйте, заходите!“ Приготовили палачи плети. „Эх, думаю, таким прелестным юношам только на шелковых одеялах нежиться. Не выдержат их лилейные спинки и по двадцати ударов“. Но нет, прибегает гулям из кази-каланской канцелярии: „Эмир жалует!“ Пришел его священное величество эмир Сеид Алимхан, посмотрел на юношей, посмотрел, покраснел, аж пар из носу у него пошел, и приказал: „Закопать“. Спрашиваем: „Прикажете, ваше величество,
„коврик крови“ расстелить и прирезать?“ - „Нет, говорит, так закопайте. Живьем!“ Ну и закопали, нежных, кипарисостанных. Закопали живыми на глазах его величества эмира. Не плакали, не просили юноши пощады. Мучились они. Да один мне успел шепнуть: „Скажи на базаре народу: Рустам, сын Файзи Сами, умер как большевик…“ Ну конечно, я не сказал».
        Ну и Джуманияз Дубина больше ничего не знал и не мог сказать о революционере Файзи Сами.
        Побывал Пантелеймон Кондратьевич вместе с Гриневичем на дворцовом холме в арке. Все так же болтая, Джуманияз Дубина провел командиров в глинобитный замок. Все здесь носило следы разрушения и запустения. «Вот, смотрите, уважаемые, - бормотал Джуманияз Дубина. - Здесь, в маленькой комнате, сидели мы - шесть человек. Все мы были помощниками самого миргазаба - господина гнева, начальника зиндана. А тут сидели те, кто не мог уплатить великому эмиру налогов. Это место для почтенных людей - баев и торговцев. Их жизнь в зиндане проходила ничего: сиди под навесом да пей чай, пока друзья и родственники собирают деньги. Вот тут в яме. - И Джуманияз Дубина показал яму. - Сюда бросали преступников из тех, кто победнее, у кого в мошне пусто. Ну конечно, и тех, кто шел против эмира… Тут в яме не очень им хорошо было. Скажем, их шашлыком не кормили».
        - Ну, мы не экскурсанты! - мрачно сказал Пантелеймон Кондратьевич. - Веди дальше!
        Но и дальнейший осмотр застенков эмирского дворца ничего не дал нового.
        В обхане - личном застенке эмира, где казнили революционеров и важных преступников, еще остались на стенах темные пятна - следы крови. Пол же весь был вообще черный, маслянистый.
        С улыбочкой Джуманияз Дубина показал предупредительно место, где закопали юношей.
        - Понимаете, достопочтенные хакимы, - болтал неутомимо Джуманияз Дубина, - когда их клали связанными, эмир сказал: «Подымите выше им головы, пусть наглотаются побольше земли!» Ну, один наш взял и вставил им в рот палочки.
        - Замолчи! - крикнул Пантелеймон Кондратьевич.
        В полной тишине раскопали могилу юных революционеров. Останки их перенесли на коммунистическое кладбище и похоронили при огромном стечении народа, с соблюдением воинских почестей…


        - Вы имели желание узнать о Файзи Сами, по прозвищу «Искусные руки»? - спросил словно невзначай назир Рауф Нукрат в разговоре с Гриневичем, когда они встретились в приемной председателя совета назиров несколько дней спустя после первой беседы. Говорили они оба очень любезно о малозначащих вещах, о здоровье, о погоде. Собравшийся уже отойти от назира Алексей Панфилович мгновенно загорелся;
        - Где он? Что с ним?
        Вздохнув, Рауф Нукрат многозначительно вскинул брови:
        - Файзи Сами, по прозвищу «Искусные руки», жив, но… к сожалению, он, как бы выразиться, отошел от революционной деятельности.
        В голосе, в странной улыбочке назира чувствовалось что-то недосказанное и в то же время многозначительное, и Гриневич, сам не зная почему, обозлился.
        - Где Файзи? В Бухаре? - почти грубо спросил он.
        - Вы всегда нас ругали, что де у вас за назират внутренних дел, если не можете человека в Бухаре найти. А мы… нашли. Только он… гм-гм… плох, совсем плох… живой мертвец, долго не жить ему.
        - Где он?
        С явной издевкой посмотрел назир на Гриневича. «Берите вашего революционера. Нам он теперь не опасен», - говорил его взгляд. Вслух Рауф Нукрат только сказал:
        - В квартале мурдашуев - обмывателей трупов, в доме Самад-ходжи. Его там все знают.
        Спустя минуту Гриневич галопом скакал по вечерним улицам Бухары. Найти дом Самад-ходжи не составляло труда. Действительно, его все знали.
        Все соответствовало описанию в точности.
        У начала двух улочек, расходившихся под острым углом, стояла изрядно обветшавшая балахана. Верхнее помещение над воротами едва-едва держалось на кривых тополевых балках. Подслеповатым оком глазела на дорогу дверь-окно, заложенная до высоты человеческого роста комьями глины.
        Влево через дорогу высились выщербленные, осыпавшиеся могилы одного из тех бухарских кладбищ, которые уже много веков упорно, но медленно наступали на жилые кварталы и в которых уже за отсутствием мест хоронили людей в три-четыре яруса. Ислам не позволял переносить места вечного успокоения за стены города, ибо это нарушало древние законы и наносило ущерб благочестию.
        Обитатели балаханы, расположенной на перекрестке, имели удовольствие дни и ночи вдыхать могильные запахи, а по ночам с трепетом просыпаться от визга и хохота шакалов.
        Вправо от дома Самад-ходжи уходила на редкость прямая, очень узкая и очень грязная улица, окаймленная обычными, слепленными из глины двухэтажными домами. Они выглядели очень добротно. Гладко оштукатуренные стены и резные калитки свидетельствовали о том, что здесь живут люди с достатком. Так оно и было, потому что правую улочку населяли мурдашуи - обмыватели трупов, а кто не знает, что хотя мурдашуи нечисты, презренны и что их все боятся и не любят, но без них обойтись невозможно, ибо каждый добрый мусульманин, перед тем как предстать у престола вечности, обязан подвергнуться омовению, которое могут совершать только люди, коим из поколения в поколение, от отца к сыну, надлежит заниматься этим богоугодным и доходным делом. Богато жили мурдашуи, возносили хвалу аллаху, что не переводились покойники.
        Но если кто-нибудь в спешке стучался в ветхие ворота углового домовладения, жильцы его обижались и негодовали. Как? Их осмелились принять за обмывателей трупов? Нет, в угловом доме живет очень уважаемый, очень почтенный и очень состоятельный (впрочем, о последнем обстоятельстве он предпочитал умалчивать) базарный меняла Самад-ходжа. Лет тридцать назад он оказал большие услуги покойному эмиру, и тот возвысил его. Злые языки шептали, что богатей из квартала мурдашуев сам из касты обмывателей трупов и разбогател на продаже одежды мертвецов во время холерной эпидемии. Но благодарный эмир не захотел никого слушать. Помимо обмена золотых царских червонцев на серебряные теньги, или афганских рупий на русские кредитки, или английских фунтов на персидские краны, или ямбю - китайских слитков серебра на американские доллары, Самад-ходжа отнюдь не брезговал совершать операции по закладу движимого имущества или даче денег в рост под ростовщические проценты. Поговаривали соседи-мурдашуи, что почтенный меняла приторговывает «живой слоновой костью»: черноокими, длиннокосыми, кипарисостанными усладительницами
досуга правоверных - и что из углового дома порой доносятся плач и стоны, но полицейские эмира никогда не переступали порога ветхих ворот. Впрочем, в последние годы сам Самад-ходжа предпочитал пореже бывать в Бухаре. Дела в доме на перекрестке вел его приказчик - древний старичок индус, а сам Самад-ходжа судил «праведно» в Байсуне.
        Но после революции произошли неприятные перемены. Профессия менялы из весьма почтенной и весьма доходной вдруг стала не то чтобы не доходной, а просто никому не нужной. Что же касается дачи денег в рост или… гм-гм… поставки в известные места усладительниц досуга правоверных, то, по законам Народной республики, за такие занятия вообще полагалось отбывать длительное наказание в узилище. О, коловращение судеб! Недаром говорят, что после революции небо Бухары стало землей, а земля небом.
        В письме на имя старика приказчика уже через три дня после штурма Бухары Самад-кази приказал прекратить все дела, открыть в доме на перекрестке производство жевательного табака - зеленого насвая. Вскоре мурдашуям стало известно, что их почтенный сосед является председателем табачной промысловой артели.
        Стучать в ворота пришлось Гриневичу долго. Наконец в чуть приоткрывшуюся щель, медленно и громко зевая, протиснулся косматобородый старичок с совершенно голым черепом - очевидно, тот самый приказчик-индус. Он старался сохранить на лице маску равнодушия и отрешенности от мирских дел, но при виде острого буденновского шлема и синей звезды сразу же стал приветливым, любезным. Тело его переломилось в поясном поклоне, да так и оставалось в течение всего разговора в согнутом положении.
        - Ну, - сурово сказал Гриневич, - здесь живет Файзи Сами?
        - Господин начальник, - залебезил приказчик, - здесь обиталище достоуважаемого и благочестивого торговца насваем Самад-ходжи, а не какого-то Файзи.
        - Тебя спрашиваю ясно… Ну, открывай ворота.
        Двор оказался обширным. Алексей Панфилович слез с коня и, критически разглядев индуса, взял его за отвороты халата и крепко встряхнул раза два.
        - Ну! Где здесь Файзи Сами, по прозвищу «Искусные руки»?
        - Нет здесь никакого Файзи, - отдышавшись, пробормотал приказчик. Но тут же он отомкнул ржавым ключом старый замок на низкой дверке и ввел командира в грязный, захламленный соседний дворик. В воздухе стоял странный терпкий запах.
        - Что такое?
        - Здесь насвайхана… Здесь делают жевательный табак - насвай, - подобострастно сказал старик и показал пальцем на зиявший мраком вход, похожий на нору в полуподвальное помещение. Заглянув внутрь, Гриневич отшатнулся - до того густоядовитая вонь пахнула ему в лицо.
        - Файзи, Файзи! Тебя зовут, - крикнул он в зловонную нору.
        В ответ послышался кашель и шуршание. Медленно в темном провале возникло что-то зеленое. Только по глазам Гриневич понял, что перед ним человеческое лицо. Рот и нос его были повязаны прозеленевшей тряпицей. Зеленая табачная пыль покрывала слоем кожу, особенно много ее скопилось в глазных впадинах, в уголках губ, в ушах. Выдвинувшееся из темноты голое до поясницы тощее тело с выступающими костистыми ребрами все было покрыто струпьями и язвами.
        Слезящимися красными глазами человек пытался разглядеть, кто его спрашивает. Грудь его сотрясалась от приступов резкого, сухого кашля.
        Алексей Панфилович с минуту не мог выдавить из себя ни слова.
        - Воздух… - извиняющимся топом проговорил задыхаясь человек, - вредный… От… чистого воздуха… грудь рвется.
        Он сел, привалившись вздрагивающей спиной к стене, и все кашлял и кашлял. От кашля по щекам у него текли слезы, оставляя зелено-грязные дорожки.
        - Здравствуйте, - сказал Гриневич, - вы Файзи Сами?
        - Да… я…
        - Пойдем со мной.
        - С вами? - спросил, кое-как уняв кашель, Файзи Сами. - Зачем?
        - Вы здесь погибнете.
        - Погибну? Я уже погиб…
        - Товарищ Файзи, что с вами?.. Вы же подпольщик, вы большевик.
        - Тсс… - Файзи Сами приложил палец к губам. - Тсс… он в могиле… Он ест землю в могиле… в глубокой могиле… он ест землю… землю…
        Растрепав пятерней бороду, приказчик-индус прошептал Гриневичу в ухо:
        - Он не в своем уме.
        - Я в своем уме… в своем, - забормотал Файзи Сами, - болтай больше… Почему ты меня взаперти держишь? А?
        Застонав, он поднялся, цепляясь руками за стену, и сделал попытку сползти в яму.
        Но Гриневич остановил его. Встретившись взглядом с приказчиком, он резко спросил:
        - Лошадь есть?
        - Какая лошадь?
        - Какая-нибудь.
        - Но хозяин что скажет?..
        - Не болтай!
        Подхватив слабо сопротивлявшегося Файзи Сами под мышки, Гриневич буквально вытащил его на главный двор.
        - Достоуважаемый, разрешите спросить вас, - тощее тело индуса все тряслось, глаза слезились.
        - Что еще?
        Старичок изогнулся в поклоне.
        - Куда вы ведете нашего брата, храбрый командир? Мы беспокоимся о здоровье и благоденствии нашего брата. Брат мой, - обратился он к Файзи Сами сладеньким голосом, - куда вы спешите из нашего дома?
        - Где лошадь? - заорал Гриневич, а затем, все еще поддерживая Файзи Сами, снова накинулся на старичка: - Ах, так! Ты называешься братом, будь здоров! К чертям собачьим… Лошадь давай сюда.
        Весь дрожа, старик вывел из конюшни заседланную лошадку. Гриневич подхватил Файзи и, поразившись, как ничтожен был его вес, посадил в седло.
        - Держитесь! - скомандовал он и одним прыжком взлетел на своего коня, стоявшего непривязанным посреди двора.
        - Так нельзя, командир - пискнул старичок, картинно расставив ручки. - Нам подобает печься о здоровье нашего больного, очень больного брата. - И он повертел пальцами около лба.
        Но командир уже ухватил поводья буланой лошадки и, дав шпоры коню, выехал на улицу.
        Не обращая внимания ни на вопли старичка, ни на недоуменные возгласы соседей-мурдашуев, собравшихся у ворот, Гриневич погнал коня по узким, уже погрузившимся в темноту улицам. Он поминутно оборачивался, опасаясь, что Файзи Сами не удержится на лошади от слабости.
        Гриневич остановил коней только у ворот своего дома.
        - Отведи-ка его в баню, - приказал он вестовому, - и затем давай сюда.
        Уже совсем поздно в комнате собрались Гриневич, Толибджанов из Центрального Комитета, Пантелеймон Кондратьевич и Файзи Сами, по прозвищу «Искусные руки».
        Разговора настоящего долго не получалось.
        Рассказывал Гриневич. Говорил он о революции, о свержении эмира, о Михаиле Васильевиче Фрунзе, о Ленине, о партии большевиков. Изредка вставлял отдельные фразы Пантелеймон Кондратьевич.
        Упорно уставившись в землю, Файзи Сами молчал. Временами все его высохшее, мумиеподобное тело сотрясалось от мучительного кашля. Впрочем, Файзи Сами преобразился. Зеленый налет исчез с лица. Бородка из зеленой стала черной с проседью Брови же оказались совсем не тронутыми сединой. В чистой красноармейской гимнастерке Файзи выглядел даже молодцевато, но на лице его оставалось выражение безразличия и равнодушия. Изредка только он взглядывал украдкой поочередно то на Гриневича, то на Толибджанова, но и тогда в глазах его не загорался огонек интереса к жизни.
        Совсем уже поздно ночью Файзи Сами заговорил.
        - Рустам… мой сын Рустам… Они закопали Рустама живым, - тихо говорил Файзи. - Живого засыпали землей. Кетменями кидали сырой песок… на грудь, на шею, на голову… Рустам мой… не смотри на меня так… В лицо его, в нежные щеки, в глаза сыпали песок. И эмир Сеид Алимхан хохотал, тряс своим брюхом… А Рустам вдыхал в себя воздух, и в горло, в грудь лез песок, пыль… О, мучение!.. Он задыхался, он стонал от боли… А Сеид Алимхан хохотал. Палачи радовались. И меня не было с ним… И я не знал. О, если бы я знал, я пришел бы и вырвал глаза Сеиду Алимхану, подлецу Алимхану…
        Снова и снова кашель душил его, и он, утирая скупые мужские слезы, продолжал:
        - Мы… собирали людей… Мы искали оружие. На базаре тихонько говорили: конец эмира близок… Люди наши ходили в Ташкент, я ходил к товарищу Фрунзе… Я принес в Бухару от него живое слово Ленина, и народ слушал слова Ленина широко открыв уши. Кровь подошла к горлу эмира, он захлебывался кровью народа… Эмирские собаки хватали всех, кто говорил хоть слово. Узы, Рустам, зачем тебя я не сберег… Мой сын Рустам! лежишь в земле теперь. Белыми зубами ты грыз песок. Рустам говорил: «Отец, там, в Ташкенте, в Москве, юноши носят имя комсомол, и я тоже комсомол». И он, нежный, большеглазый, не знавший жизни, работал с нами, прожившими жизнь… И Рустама нет, молодого, полного сил, а я, старик, никому не нужный, дряхлый, еще дышу, хожу… Зачем?

«Не подобает, - думал Гриневич, - большевику так распускаться!» Но тут же он осуждал себя за черствость, за сухость. «А ведь Файзи Сами человек восточный, и к тому же какую он школу прошел? Школы-то большевистской на самом деле не было. Достаточно поэтому было только одного ужасного удара и…»
        Что думал Толибджанов - неизвестно. Только временами он начинал нервно покашливать да почти непрерывно вертел все новые и новые козьи ножки из крепчайшей махры. Он курил сам и угощал Файзи.
        От махорки шел нестерпимый синий дым, заволокший всю комнату и притушивший пламя лампочки до того, что оно теплилось чуть видным малиновым язычком.
        - И Рустам умер, и вырвали у несчастного Файзи Сами сердце… Они пришли и искали меня, но нашли мою сестру Фазилят. И они зарезали ее в арке в конюшне, где прирезывали прелюбодеек, проституток и неверных жен. Они опозорили Фазилят, объявив ее блудницей. А Рустам! Страшная смерть постигла Рустама…
        Тут Толибджанов снова закашлялся и, пряча под козырьком кепки странно заблестевшие глаза, взял в свои большущие загрубевшие ладони худые руки Файзи и хрипло проворчал:
        - Не убивайся, друг… Не надо… Может, на сегодня хватит, а! Поспишь, что ли?
        Файзи Сами замолчал и долго смотрел прямо перед собой. Потом заговорил снова.
        Он рассказал, что на другой день после смерти Рустама эмирская полиция попыталась разгромить большевистскую организацию в Бухаре. Очевидно, нашлись провокаторы и предатели-трусы. Погибли в застенках арка двоюродные братья Файзи - мужественные революционеры Насыр и Реджеб, погибли и многие другие. Файзи уцелел только потому, что а тот день он не ночевал дома. Полумертвый лежал он в хижине одного кожевника, убитый вестью о страшной смерти заживо похороненного сына Рустама.
        Файзи проболел долго. Больной он вышел на улицу в день восстания народа и штурма Бухары. Был ранен во время схватки в эмирском арке.
        Файзи пришел в себя в насвайхане Самада-кази. Рана затягивалась мучительно медленно.
        Когда он наконец смог двигаться, индус-приказчик заявил: «Сколько я лечил тебя, кормил. Теперь отработай!» - и запер на замок.
        Как он не сошел с ума, оставаясь долгие месяцы наедине со своими мыслями, Файзи не мог себе прелую ставить. Слабый, еле живой, он медленно погибал в яме, бессильный что-нибудь сделать.
        Ночевать Файзи Сами у Гриневича не остался. Он ушел домой, пообещав прийти утром.
        Но ни утром, ни днем он не явился. Он снова исчез.



        Глава одиннадцатая
        Беглянка

        Ложь, влекущая за собой добро,
        лучше правды, вызывающей смуту.

    Саади
        Доктор ходил по своей комнате, тень его от света лампы двигалась по стене взад и вперед. В своей скитальческой жизни доктор придерживался строгих, раз навсегда установленных им самим правил: где бы он ни путешествовал, где бы он ни останавливался, с ним всегда было все необходимое для его врачебной работы - не только инструменты, медицинские справочники, аптечки, но и скатерти, белые покрывала, занавески. Лампа на чугунной вычурного литья подставке с круглым матовым абажуром тоже следовала всюду за доктором и являлась предметом особых попечений его верного джигита и переводчика Алаярбека Даниарбека, так как без нее нельзя было исследовать сетчатку дна глаза и производить операции снятия катаракты. Известность доктора давно уже перешагнула за пределы долины Зеравшана. Судя по почтительнейшему прозвищу, которым наградил его народ, - «Возвращающий свет», он имел специальность окулиста, специальность, наиболее, пожалуй, нужную и важную в те времена в Азии, где песок, зной, пыль, плохая вода порождали повальные глазные болезни. Толпы слепцов нищих бродили по дорогам и базарам. Монастыри для слепых
существовали во многих городах и кишлаках.
        Медицинская лампа освещала переделанную из лачуги комнату с чисто выбеленными стенами, украшенными несколькими акварелями. Убогость дверей во двор и в соседнюю комнату маскировалась тяжелыми драпировками.
        В сильном возбуждении доктор, всегда сдержанный и спокойный, ходил сейчас по комнатке гораздо быстрее, чем подобало ему при немалом его весе. Шаткие половицы неумело сколоченного пола громко трещали и скрипели под его ногами на все лады. Незаметно для себя доктор энергично жестикулировал.
        - Какой из меня средневековый рыцарь, скажите пожалуйста, защитник обиженных девиц и сирот, и ты, милочка, не Дженевра и не Изольда. И мы с тобой не в сказке, а в самой азиатской из азиатских трущоб. И если, милочка, тебя здесь обнаружат блюстители исламской морали, то от меня, при всей популярности моей, не останется и мокрого места, а тебя побьют камнями, душенька, а может быть, еще что-нибудь похуже сделают, а?
        Он остановился перед узеньким закутком между письменным столом и стенкой. За стареньким креслом, свернувшись калачиком, на полу сидела Жаннат и то вскидывала свои мерцавшие, точно угли, глаза на растерянное лицо доктора, то захлопывала веки, украшенные густыми длинными ресницами.
        - Чертовщина какая-то! - проговорил доктор и, закурив, снова заходил по комнате. - Предположим, они не видели, что ты сюда заскочила. Предположим, Алаярбек Даниарбек будет молчать. Человек он верный, преданный, я бы сказал, но… когда дойдет до молитв и корана, он, пожалуй, наплюет на преданность. Предположим, твой жабоподобный муж и повелитель… о господи, такой цветок в лапах этой гнусной сволочи!.. Предположим, он не посмеет сюда полезть. Предположим… Тьфу пропасть… сколько «предположим»!
        Молодая женщина молчала, и доктор не верил глазам своим: ее глаза смеялись…
        Минут десять назад доктор был неожиданно выведен из неизменного душевного своего равновесия и отвлечен от составления статистического отчета о ходе борьбы с эпидемией черной оспы… Он только что вписал в таблицу из записной книжки несколько цифр, как хлопнула за портьерой дверь. Думая, что это наконец Алаярбек Даниарбек с запоздавшим ужином - а голод давал себя знать, - доктор поднялся из-за стола.
        В этот момент в комнату вихрем ворвалась Жаннат, вцепилась руками ему в плечо, прижалась и быстро, скороговоркой зашептала:
        - Не отдавайте меня… Спрячьте меня!
        Азиатский уроженец, доктор не стал ни расспрашивать, ни утешать содрогавшуюся от рыданий девушку, а мгновенно загнав (трудно подобрать другое определение) за письменный стол, заставил ее сесть на пол и задвинул еще креслом. Комната доктора выходила во двор, и достаточно было переступить порог, чтобы одним взглядом всю ее окинуть.
        Только тогда доктор обратил внимание на доносившиеся снаружи крики, шлепание каушей, многоголосый лай собак.
        - Тихо, не пищи! - сказал он. - Сиди, как мышка.
        Он вздохнул, зачем-то выдвинул ящик стола и, подойдя к двери, отворил ее и позвал:
        - Алаярбек Даниарбек!
        - Ляббай! - послышалось издалека.
        - Ой, вы меня отдадите… - прозвучал за спиной испуганный шепот.
        - Молчи, а то голову оторву, - свирепо погрозил в угол кулаком доктор. - Закрой дверь, - сказал он вошедшему Алаярбеку Даниарбеку, - да на задвижку! - крикнул он.
        Даниарбек щелкнул задвижкой и сбросил с ног кауши.
        - Что там? Что на дворе? - спросил Петр Иванович.
        - Кхм… кхм… - кашлянул Даниарбек, и все полное неистребимого лукавства лицо его, губы, и веки глаз, и круглая благообразная бородка пришли в движение от язвительной улыбки. - Кхм… супруге нашего Хаджи Акбара, видимо, не по вкусу пришлась жизнь с достопочтенным муженьком и… хэ-хэ, птичка упорхнула… Вся махалля переполошилась, а госпожа Жаннат… фью… - И он свистнул: - Ищи перепелочку в джидовых зарослях. Так ему и надо, старому развратнику.
        Дальше последовало весьма живописное и в то же время циничное ругательство.
        - Хватит, - сказал доктор, - идите сюда. - Его голос звучал так многозначительно, что Алаярбек Даниарбек насторожился, хотя лукавые огоньки все еще прыгали в его зрачках, и осторожно, на цыпочках, ступая ногами в мягких ичигах по некрашеным доскам, пошел туда, куда ему глазами показал доктор.
        Лицо Даниарбека стало необычайно серьезным и даже испуганным. Поджав неодобрительно губы, он укоризненно покачал головой.
        - О аллах, лукавство одной женщины - поклажа для сорока ослов.
        - Тсс, - сделал страшные глаза доктор.
        Но Алаярбек Даниарбек не унимался:
        - Огненные очи, точно у газели, полны колдовства и кокетства, ужимок и хитростей.
        - Господи, разве время болтать чепуху! - рассердился доктор.
        - Это не чепуха, эти слова сказал великий поэт Фирдоуси.
        Жаннат не смутилась, не закрыла лицо камзолом. Зло сверкнув глазами, она совсем по-детски показала Алаярбеку Даниарбеку язык.
        Бедный Алаярбек Даниарбек беспомощно отступил, не в состоянии ничего сказать. Многое он повидал на своем веку, но в таком диком положении очутился впервые.
        А доктор, несмотря на всю нелепость и опасность ситуации, от души расхохотался. Засмеялся и Алаярбек Даниарбек. Молодая женщина спокойно и лишь чуть недоумевая переводила взгляд с одного на другого, и на пухлых губах ее тоже появилась ребяческая улыбка, Жаннат заговорила. В ее словах звучала первобытная простота.
        - Я не позволю ему больше спать со мной. Я не дамся больше ему. От него воняет. Меня тошнит от него.
        Доктор перебил ее:
        - Потом, потом, красавица, о твоих переживаниях, а сейчас… Алаярбек Даниарбек, довольно декламации из персидских поэтов. Займемся делами. Копям корму вы задали?
        - Да.
        - Скоро будете поить?
        - Через час.
        - Хорошо. Сейчас сядьте около двери и, если кто-нибудь подойдет, скажите громко, так, чтоб я слышал: «Доктор работает»… Идите, я позову вас.
        Покорно склонив голову, Алаярбек Даниарбек вышел. Доктор снова закурил и сказал:
        - Ну-с, что дальше? Выйти со двора сейчас мы не сможем.
        - Не выгоняйте меня… Утром я сама уйду… - быстро сказала Жаннат.
        В ее головке все складывалось очень просто, и теперь, избавившись от прямой опасности хотя бы на время, она совсем успокоилась и даже развеселилась.
        - О-ч-чень хорошо… Тебя утром все увидят. Скажут, мусульманка провела ночь у русского. И пойдет карусель. Да когда ты высунешь нос от меня, это будет последняя твоя минута.
        - О, - сказала Жаннат, и глаза ее засветились лукавством. - Я у вас совсем останусь. Скажите только этому, как его… вашему рабу Алаяру, чтобы не болтал…
        - Черт возьми! - доктор резко повернулся. Жаннат встала во весь рост и смотрела на доктора широко открытыми глазами, в которых нельзя было прочитать ничего, кроме детской доверчивости и простодушия.
        Устыдившись, что даже на секунду допустил нелепую мысль, доктор положил на плечо Жаннат руку и с силой посадил ее на то же место.
        - Сиди! И имей в виду: он не слуга, а верный мой друг и помощник. И именовать его надо не просто Алаяр, а Алаярбек Даниарбек. Иначе он обижается.
        Увы, доктор чуть не потерял на минуту душевное равновесие. Жаннат была стройна и привлекательна в своем ханатласе, а рука его ощутила тепло нежного плеча.
        - Черт возьми! - пробормотал он. - Попал же я.
        - А почему я у вас не могу жить? Вы добрый, хороший. Все вас уважают. Даже мой муж вас. боится. Вы советская власть. Вы меня защитите.
        - Да помолчи ты, сорока, - отчаянно покраснев, сказал Петр Иванович. - О господи! Дай же подумать.
        Он прислушался. Во дворе стало тихо. Только где-то раздраженно перекликались мужские голоса.
        Тогда доктор зажег небольшой ночник и, пробормотав «иди за мной», вошел в соседнюю комнату, где он устроил себе спальню. Здесь стояла походная складная кровать, покрытая голубым тканевым покрывалом, и шкафчик с книгами. Над кроватью висела двустволка.
        - Сядь и сиди, - показал доктор на кровать. - Да ты совсем еще девчонка. Вот оно, азиатское зверство. Сколько тебе лет, Жаннат?
        - Мне?.. Четырнадцать. Я взрослая.
        Не обращая больше на Жаннат внимания, доктор подошел к стене, стянул в сторону тяжелое, шитое шелком сюзане с большими малиново-желтыми кругами и обнажил плохо заштукатуренную каркасную стену. На высоте человеческого роста в ней зиял пролом величиной в обыкновенную форточку.
        - Хотел сделать окно для движения воздуха, - пробормотал доктор, - да все некогда. Теперь пригодится. Ну, Жаннат, подойди.
        Молодая женщина встала рядом с доктором и заглянула.
        - Видишь?
        - Что?
        - Люцерновое поле. Алаярбек Даниарбек приведет сюда лошадь и…
        - Но разве я пролезу. Я толстая, - улыбнулась Жаннат.
        Раскрыв большой перочинный нож, Петр Иванович осторожно оторвал штукатурку и попытался высвободить сырцовый кирпич. Он поддавался плохо.
        - Я сейчас помогу, - заговорила Жаннат и начала выламывать кирпич своими тонкими, но сильными пальцами. - Ах, - вдруг отпрянула она.
        Большой скорпион, шурша, выскочил из щели между кирпичами и побежал, задрав хвост, по стене.
        - Осторожно, - беспокойно заметил доктор.
        Кирпичи от толчка упали наружу, и прохлада полей ворвалась в комнату.
        - Ну, вот теперь и я пролезу, - сказала Жаннат.
        - Теперь сиди и жди, не шевелись!
        Опустив сюзане, доктор вышел в переднюю комнату, сел за свои записки. Но тут же он услышал голос Даниарбека:
        - Почтенный мой хозяин доктор изволит работать.
        Доктор прислушался. Чей-то голос настойчиво повторял: «Больная нога… Соблаговолите».
        - Кто там? - крикнул Петр Иванович. Он вынул из ящика вороненой стали наган и положил его на стол, прикрыв листом белой бумаги.
        Портьера раздвинулась, и свет упал на подобострастное и в то же время скривившееся лицо Хаджи Акбара. Рассматривая багровые угри, глазки-пуговки и широченный нос Прыщавого, доктор представил себе эту отталкивающую физиономию рядом с очаровательной головкой Жаннат. «О господи!» - пробормотал он и громко спросил:
        - Чего тебе?
        Хаджи Акбар подозрительно обежал взглядом каждый уголок, каждый предмет в комнате и остановился испытующе на портьере, скрывавшей дверь, ведущую в спальню. Глазки толстяка сверлили портьеру, ноздри плоского носа ходили ходуном. Он высматривал, вынюхивал, и в глубине сознания доктора невольно шевельнулась мысль: а что, если он по запаху определит, что Жаннат здесь. Эдакая плотоядная скотина! Еда нужна людям, чтобы жить и мыслить, а с точки зрения Хаджи Акбара жизнь существует для жратвы. Черт побери: а вдруг видели, как девчонка вошла сюда; не дай бог, она чем-нибудь сейчас стукнет в спальне. Острыми буравчиками глаза Прыщавого впились в спокойное лицо доктора. Чувствуя, что начинает краснеть, доктор резко повторил вопрос и встал:
        - Чего вам, я спрашиваю?
        - О, тысяча тысяч извинений, - забормотал Хаджи Акбар. - Соблаговолите отнестись к нашей просьбе со всей снисходительностью. Дорогой гость нашего Павлиньего караван-сарая господин святой дервиш сеид Музаффар, да снизойдет на него свет милости аллаха, соблаговолил изъявить желание…
        Прыщавый оказался уже посреди комнаты, лицо его было полно настороженного внимания, уши словно стали острее и длиннее, он как-то боком приближался к внутренней двери, и все его большое тело напряглось.
        - Чего тебе? - Петр Иванович вышел из-за стола и встал перед портьерой. Листок бумаги сдвинулся, и блеснула вороненая сталь. Лицо Прыщавого сразу перекосилось, в глазах появилось дикое выражение. Он соображал. Правда, мысли его работали туго, но какие-то обрывки мысли о связи между бегством Жаннат и этим револьвером шевелились под толстой черепной крышкой.
        - Вы такой воспитанный… вежливый и смотрите… - доктор глазами показал на следы, шедшие от двери.
        Совсем обычным тоном, отбросив цветы красноречия, Прыщавый проговорил:
        - Извините… Забыл про грязь… те… калоши… те… - Он начал пятиться к выходу.
        На пороге он вспомнил о деле, приведшем его к доктору:
        - Наш гость сеид Музаффар просит полечить его… у него нога разболелась.
        - Хорошо.
        Доктор подошел к полочке и, нарочно гремя пузырьками и звеня инструментами, начал отбирать бинты, мазь. Уголком глаза он следил за выражением лица Прыщавого, который подался вперед всем телом и прислушивался. Чертыхаясь про себя, Петр Иванович слышал за дверью спальни какое-то шуршание. Поэтому он нарочно уронил первую попавшуюся коробочку, выругался и, обернувшись, закричал:
        - Я приду.
        Все еще пятясь, Хаджи Акбар нехотя пролез в дверь, зацепился и чуть не оборвал драпировку. Когда он исчез, доктор вытер платком лоб, бормоча: «Рыцарь, рыцарь», сунул револьвер в карман и вышел.
        После яркого света лампы темень ослепила его. Но он почувствовал, что рядом, на ступеньке крыльца, стоит Даниарбек.
        - Ну, где хозяин?
        - Вон он, около дерева.
        Действительно, огромная фигура Хаджи Акбара уже виднелась в желтом пятне света посреди двора.
        - Тоже место выбрали, рядом с дерьмом, - пробормотал доктор. - Вот что…
        Он быстро шепнул что-то на ухо Даниарбеку, а спустя минуту молча и сердито осматривал при свете жестяного фонаря ногу больного.
        - М-да, батенька. Где это вы так разбередили себе? Придется полечить. В наших тропиках недолго злокачественную язву заработать. Дайте теплой воды…
        - Мы… - сказал слабым голосом сеид Музаффар, - путешествуем не в коляске и не верхом… Мы странники. Посох - наша опора.
        - Издалека идете? - смазывая рану, говорил доктор. - Разве не с вами мы встречались… на Черной речке?
        Хозяин ушел за водой, и они остались одни.
        - Доктор, - к величайшему удивлению Петра Ивановича вдруг чисто по-русски сказал потомок пророка. - Сейчас придет этот… Хаджи Акбар. Он клянется, что его жена у вас. На улицах - его люди, на крышах, у ворот - его вышибалы. Берегитесь! О нога моя, нога моя! - перешел он на узбекский язык. - А мне еще идти тысячу верст…
        Из темноты появился Хаджи Акбар с кумганом.
        - Ничего, ничего, полежите денька три, и все пройдет, - многозначительно сказал доктор.
        Сделав перевязку и собрав инструменты, он вернулся к себе. У ворот он столкнулся с Алаярбеком Даниарбеком, ведшим коней на поводу.
        - Куда вы?
        - На арык. Попоить коней, - громко сказал джигит и чуть слышно добавил: - Куда вы приказали.
        - Ну, давайте, только побыстрее.
        Вернувшись к себе, доктор закрыл дверь на задвижку, притушил чуть-чуть огонь лампы и вошел в спальню. Жаннат безмятежно спала, раскинувшись на кровати, открыв рот и тихонько всхрапывая. В черной рамке волос ее раскрасневшееся во сне лицо поражало строгой восточной красотой. Грудь под тонкой материей трепетно вздымалась и опускалась.
        - Так вот что за шум слышал твой муженек, красавица. Ты храпишь, душенька. Грех непростительный. Учтите это, господин рыцарь Тристан, и да умерит это восторги перед вашей неземной красотой, Изольда.
        Иронически улыбаясь, доктор потушил лампу. Откинув сюзанэ, он смотрел в темноту на мерцавшие в бархате неба алмазы звезд и думал.
        Но о чем мог думать не слишком молодой, проживший полную лишений и трудностей жизнь человек, которого не баловали ни лаской, ни дружбой, когда рядом с ним находилось полное дикой прелести и доверчивости молодое существо.
        Доктор и Жаннат до этого дня не сказали друг другу ни слова. Несколько раз они обменялись мимолетными взглядами. Прыщавый держал свою жену взаперти, позволял ей выходить из грязного чулана только в случаях крайней необходимости. Хаджи Акбар упорно сидел в Павлиньем караван-сарае и как будто даже не собирался перебраться в гораздо более удобный, приспособленный для жилья собственный дом.
        Доктор не мог не проникнуться глубоким сочувствием и жалостью к Жаннат. Может быть, беспомощность молодой женщины и добродушная внешность доктора способствовали возникновению каких-то взаимных симпатий, но в этом никогда не отдавал себе отчета доктор, над этим не задумывалась и не собиралась задумываться Жаннат.
        Доктор очнулся. Странно, глаза его были влажны. Черт знает что такое! Шуршало что-то в поле. Послышалось всхрапывание, позвякивание. В темноте возникли движущиеся серовато-белые пятна, Алаярбек Даниарбек на сером коне вел под уздцы белую маленькую лошадку - своего Белка.
        Доктор оборачивается, подходит в темноте к кровати и негромко окликает:
        - Жаннат, вставай!
        Но она не просыпается, а только всхрапывает громче. Доктор осторожно кладет руку ей на плечо и встряхивает.
        - Убирайся! - почти кричит Жаннат и садится на кровати. - Уходи!
        - Это я, - говорит доктор смущенно.
        - О доктор! - Голос из испуганного становится спокойным. Жаннат потягивается и зевает. - У вас сладко спится.
        - Ну, милочка, - говорит доктор, - вставай, за тобой приехали.
        Жаннат стремительно хватается за доктора, чем ввергает его в немалое смущение, и страшно кричит:
        - Не отдавай меня, не отдавай! - В голосе ее слезы отчаяния.
        - Ну, зверушка, успокойся.
        Она вся дрожит. Он гладит ей волосы, а она страстно хватает его руку и осыпает поцелуями.
        - М-да, положеньице…
        Доктор отнимает руку и как можно спокойнее и убедительнее говорит:
        - Все в порядке, деточка, тебя отвезут в город.
        - Не поеду.
        Что-то вроде отчаяния охватывает доктора. Время уходит, а девчонка капризничает.
        - Оставаться здесь нельзя. Прыщавый уже пронюхал, что ты здесь.
        К удивлению доктора, в темноте звенит задорный смех. Этого еще не хватало, истерика.
        - Успокойся.
        - Ах, как правильно! Прыщавый, ха-ха-ха! Прыщавый. Прыщ, настоящий прыщ. Это вы его так назвали? Ах, доктор, какой вы хороший, умный.
        И она целует доктора уже не в руку, а в щеку.
        - Лезь, - наконец говорит доктор, - лезь в пролом быстро.
        - Я боюсь, там скорпион.
        Теряя самообладание, доктор выталкивает сопротивляющуюся Жаннат наружу и тихо говорит Алаярбеку Даниарбеку:
        - Принимай.
        Но тут возникает новое осложнение. Жаннат ни за что не желает ехать с Алаярбеком Даниарбеком. Молодой мусульманке запрещено оставаться с мужчиной наедине, да еще ночью. Она не боится, но что скажут о ее чести. Но ведь только что она была наедине с ним, с доктором. О, это другое дело. Он - доктор, хаким и мудрец, почти святой. Доктор разъясняет, что Алаярбек Даниарбек отец семейства, почтенный человек, что он доверенное лицо. Жаннат упрямо заявляет, что если она въедет в город, да еще ночью, вдвоем с мужчиной, то позор ляжет на ее голову и все примут ее за гулящую.
        А время идет. Спорить, да еще шепотом, доктору и смешно и грустно. И ему безумно жалко Жаннат. Наконец он плюет на все, возвращается в кабинет, надевает китель, фуражку, застегивает кобуру.
        Кажется, все. Он вслушивается в звуки двора и улицы. Там все тихо. Он идет в спальню, оправляет одеяло на кровати, задергивает сюзане и выбирается в поле. Бодро, по-молодому, он вскакивает на коня. Слышится напутственное «хайр!» Алаярбека Даниарбека.
        Медленно по мягкому грунту шагает конь. Прохладно. Ветерок овевает разгоряченный лоб и щеки. Рядом слышен тихий топот белой лошадки. Жаннат наконец умолкла. Как много говорят женщины!
        Только переехав поле и выбравшись на проселочную дорогу, доктор облегченно вздыхает.
        Комично в такт ему вздыхает за спиной Жаннат…
        Постояв и послушав, пока не затих топот коней, Алаярбек Даниарбек забрался через пролом в спальню доктора и положил на место кирпичи. Потом он подмел пол и перешел в другую комнату. Здесь по-прежнему горела лампа.
        Постояв с минуту и чему-то усмехнувшись, Алаярбек Даниарбек быстро прибрал на столе, вынул из пепельницы окурки, задвинул ящик и вдруг воскликнул:
        - Эх, и не покушал ведь…
        Быстро выбежав во двор и сняв котел с очага, Даниарбек притащил его на крыльцо.
        Здесь Алаярбек Даниарбек расположился с удобством, расстелил прямо на кошму платок, выложил плов в блюдо, поставил рядом блюдечко с мелко накрошенным луком и уксусом и, бросив чувственный взгляд на внушительную гору риса с мясом, закатал рукава.
        Произнеся «бисмилля», он ловко захватил кучку риса щепотью, отправил его в рот и, посмаковав, вдруг проговорил громко:
        - Красивая девушка… гм… гм… эта Жаннат. Какие глаза! Какие губки!
        Еще несколько горсточек риса исчезло в его рту. Пожевав кусочек баранины, он продолжал, обращаясь к самому себе:
        - Точно божественная гурия, а? Ц… ц… - Он почмокал губами. - Атлас и молоко, а? Нет подобной в мире, а? Какие глаза, губки! Гм, гм… а, пожалуй, она покрасивее моей жены, а?
        - С кем вы это разговариваете? - От ворот отделилась фигура Хаджи Акбара.
        Только проглотив изрядную порцию риса, Даниарбек соблаговолил поднять глаза.
        - А, это вы? Что-то вам не спится.
        - Я слышу, вы беседуете с кем-то?
        - С великим мудрецом, - ответил с полным ртом Даниарбек.
        - Уж не с господином ли доктором?
        - Поистине, вы уже отужинали, а мой мудрец, - и Алаярбек Даниарбек шлепнул себя по выпирающему под халатом животу, - кушать хочет.
        Оставалось только так истолковать этот жест: не приглашаю вас к ужину, отправляйтесь-ка восвояси.
        Хаджи Акбар так и понял и сухо спросил:
        - Доктор дома?
        Алаярбек Даниарбек насторожился. Глаза его забегали, но он опустил голову, чтобы Прыщавый ничего не заметил. Язык же его продолжал работать без малейшей запинки.
        - Доктор (изрядная горсть риса отправлена в рот)… мнам… мнам… при всем его величайшем уважении ко мне (новая горсть риса), не изволит докладывать мне: дома он или не дома, спит он или бодрствует. - Возникла новая пауза, потому что рот оказался вновь полным. - Мнам, работает он или предается дозволенным развлечениям. Он доктор, он мудрец! Мудростью он равен доктору древности Лукмону. - Рука Алаярбека не без кокетливости продолжала порхать между блюдом и ртом. - Поистине, был бы он мусульманином, его давно бы наши имамы и муфтии объявили бы ходжой - святым.
        Но Прыщавого грызла одна-единственная мысль.
        - А о какой гурии вы тут говорили?
        - О той, которая будет услаждать вас, господин Хаджи Акбар, в раю, когда дурная кровь, скопившаяся в вашей почтенной шее, задушит вас от неумеренного принятия пищи. Не гневайтесь, благородный, ибо гнев может вызвать возмущение крови, и вы попадете в райские объятия гурий раньше, чем вам бы хотелось.



        Глава двенадцатая
        Торговцы славой

        Осла, даже назвавшегося конем, выдают уши.

    Пословица
        Разговор с военным назиром Бухарской народной республики Ариповым оставил у Энвербея самый неприятный осадок. Если слушать Арипова, то получалось, что вся Бухара в его, Арипова, «железных руках», что вся народная милиция поголовно против большевиков, что из милиционеров можно сформировать (Арипов с известной кокетливостью употребил этот термин, не замечая даже, что заимствует его из русского языка) по мановению ока целые дивизии, вооруженные, оснащенные английской амуницией, первосортным конским составом, пулеметами, артиллерией (здесь он тоже состроил кокетливую мину, но по другому поводу: намекая на помощь извне, он не желал раскрываться полностью перед высоким гостем). Но цифр Арипов не называл, и, видимо, назвать не был в состоянии. И совсем уж бахвальством прозвучало его утверждение, что достаточно ему, Арипову, сегодня подать знак, «зажечь костры ненависти», как заработают хорошо отточенные ножи и через минуту не останется ни одного большевика в городе Бухаре в живых. Энвербей едва не задал вопрос: «Что же вам мешает?» Глядя на припухшее от ночных кутежей и пьянства лицо Арипова, его мокрые,
расшлепанные губы сластолюбца, круглый выпирающий живот, он уже понял, с кем имеет дело. Обстоятельства требовали от Энвербея жить со всеми в добром согласии. Когда он ехал в Бухару, его заверяли, что весь народ полон ненависти к большевикам, что сотни тысяч вооруженных воинов ислама сражаются против Красной Армии, что почтенные люди - купцы, баи, помещики - проникнуты возвышенными принципами и отдают на священную войну против большевизма свои капиталы до последней теньги. На месте - в Бухаре - все оказалось иначе.
        Все в Бухаре на словах держались очень воинственно, клялись поднять меч против большевиков, но сами и в глаза не видели ни меча, ни винтовки. Байские сыпки, торгаши, они вздрагивали при винтовочном выстреле.
        Живший тайно на квартире военного назира Заки Валидов, с которым он уже неоднократно встречался, мало-помалу, очень осторожно и нерешительно, но все же в конце концов открыл Энвербею глаза на истинное положение вещей. После бегства эмира джадиды решили, что революция кончилась. Революция, по их мнению, состояла в том, что вся политическая власть, все эмирские посты, все ценности, все богатства переходили от эмира и его клики в руки джадидов. Они боролись за «свободу процветания местного капитала». До свержения эмира джадиды провозглашали высокие идеалы, кричали о политических свободах, о законном гражданском судопроизводстве, о просвещении, о создании государственного бюджета и даже о земле для крестьян. Сейчас джадиды забыли все свои обещания. В правительстве заседали представители именитого купечества, торговцы хлопком, каракулем, мануфактурой. Они делили доходы, товары, лакомые куски. Они рвались торговать с заграницей. Днем и ночью им мерещились длинные рубли. Они набросились на Энвербея с вопросами, сколько он возьмет каракулевых шкурок по сходной цене. Нельзя ли как-нибудь сбыть лежалый
хлопок. Можно уступить со скидкой. На складах много шелка-сырца. Говорят, Германия дает хорошую цену. Нельзя ли достать вагонов двести мануфактуры? Они суетились, переговаривались, не стесняясь присутствия Энвербея, перепродавали целые партии товаров, хлопали по рукам, а вечером спешили на пиршества, где обжирались до желудочных колик, опивались вином и водкой, где ломались в чувственных плясках бачи из эмирского гарема. Все эти «деятели» с интересом смотрели на Энвербея в упор, разглядывали его, делали бесцеремонно замечания о нем, о его внешности.
«Молод еще, безбород, щуплый какой-то, нет солидности», - сам слышал он о себе не раз.
        Энвербей разъяснил почетным представителям коммерческих кругов, что в Германии помнят о старых друзьях в Бухаре. Промышленники и банкиры Берлина богаты и могущественны, в их руках огромные капиталы. Когда он, Энвер, покидал Германию, они просили передать, что всегда готовы пойти навстречу и помочь бухарским торговцам и промышленникам, попавшим в тяжелое положение из-за большевиков. Для связи они назвали уполномоченного кишечной фирмы герр Шмидта и К° - Зигфрида Неймана, уроженца Туркестана, отлично знающего местные языки. Что касается золота и товаров, то лучше всего связаться с отделением вновь созданного в 1919 году германо-персидского общества «Дейтч-ираниен» в Мешхеде и там получить кредиты под верное обеспечение. Он советует искать деловые связи именно с немцами. Англичане всегда оказывались врагами ислама. Вспомните унижение Турции, жестокости в Иране, Афганистане; вспомните ужасную участь несчастных миллионов мусульман Пенджаба, Лахора. Немцы же всегда предъявляли доказательства своего расположения к мусульманству, и недаром сам император Вильгельм II провозгласил с порога мечети Дамаска
хутбу: «Нет бога, кроме бога, и Магомет пророк его!»
        Слова Энвера вызвали разочарование, полное разочарование, когда джадидские главари узнали, что он не собирается покупать товары или продавать что-нибудь. Они сразу же отвернулись от него. Он попытался возмутиться, но тогда иттихадист из Ташкента пояснил ему: «С вашим уходом из турецкого правительства, с появлением Кемаля джадиды перестали надеяться на помощь Турции в борьбе против большевизма. Мы смотрим теперь на Англию». Энвербей сразу же насторожился:
        - Я же высказал вам свое отношение к англичанам!
        - Никогда не брезгуй врагом, если можно получить пользу, - туманно заметил иттихадист, - кажется, так говорил и пророк.
        Но он не стал вдаваться в подробности. Он видел, что при упоминании об Англии лицо Энвербея изменилось, и перевел разговор на менее щекотливые темы. Он сообщил, что в Фергане разворачиваются большие события. Басмачество оживилось. Есть основания считать, что полная победа близится.
        - Сколько красных войск в Туркестане? - резко спросил Энвербей.
        Молчавший до сих пор назир внутренних дел Рауф Нукрат не совсем уверенно назвал цифры. Энвербей вспылил:
        - Какая-то горсточка держит в подчинении десять миллионов мусульман!.. Народ, имеющий древние воинственные традиции!
        - Но вы, - вкрадчиво заметил Нукрат, - не учитываете одного: яд большевизма проник глубоко в сердца простонародья. Нечестивое учение Ленина…
        - Я не желаю слышать о Ленине, - прохрипел Энвербей. - Вы, вы виноваты в создавшемся положении, вы сидите сложа руки, вы позволили разврату расползтись по всей стране подобно чуме.
        - Простите, - проговорил медленно Заки Валидов, - господин Нукрат не заслужил слов осуждения. Господин Нукрат очень умело использует свое положение назира и председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией… - И он расхохотался. - Он наш чека! Хо-хо-хо. Большевики воображают, что господин Нукрат их верный друг, что он… хо-хо-хо… большевик, а он…
        Но смеялся Заки Валидов недолго. Он заметил, что Энвербей даже не улыбнулся, и заговорил о другом. Он признал, что положение в Бухаре тревожное.
        - Увы, чернь отравлена идеями… э… э… чернь не пойдет добровольно за нами. Никого мы сейчас не обманем зеленым знаменем пророка. Тысячу лет наше духовенство своим развратным поведением вызывало насмешки, презрение народа. И нам теперь не верят. Все эти батраки, чайрикеры, безземельный сброд, недавние рабы жадно разевают свои пасти на земельные владения почтенных баев, помещиков, арбобов, на имущество, принадлежащее вакуфам. Нищие ремесленники, голодранцы - рабочие заводов, железной дороги берут пример с русских рабочих. Проклятие!
        Энвербей враждебно молчал.
        Помявшись и покряхтев, снова заговорил военный назир Арипов:
        - Обстановка такова… - Он опять употребил русское выражение, слышанное им от советских командиров. - Все попытки организовать движение против Советов здесь, в Бухаре, и в окрестностях обречены…
        Он заколебался. Как он мог сказать, что джадиды боятся войны. Они с ужасом думали, а вдруг в Бухаре и в окрестностях ее начнутся военные действия. И даже не военные действия сами по себе их волновали, а то, что могут пострадать их богатства, - мануфактура, чай, другие товары, которые они успели нахапать в первые месяцы после революции. И наконец, они просто трусили, дрожали за свою шкуру. Они обнаглели, они хвастались, что всесильны, но от одного упоминания о Бухарской компартии им делалось нехорошо. Вот откуда грозила настоящая опасность. Нет, надо отвести от себя беду. Арипов вздохнул, по Нукрат не дал ему продолжать и прервал его:
        - Вам, ваше превосходительство, надо направить свои взоры на Восток… на горную страну, лежащую у подножия Памира… О, там народ хранит мусульманство в чистоте, там народ, не развращенный заразными веяниями, неверием, народ простой, подобный первым последователям основателя нашей священной религии пророка Мухаммеда, да произносят имя его с трепетом, народ воинственный и храбрый…
        С большим пылом он доказывал, что все обстоятельства складываются в пользу его предложения: близость горной страны к Фергане, охваченной басмачеством, близость к государственной границе, возможность получения помощи от английских друзей… и многое другое…
        Энвербей смотрел на собеседников почти с ненавистью. Они сидели перед ним благообразные, с маленькими холеными бородками, с трусливыми глазами. Они тихо и почти нежно произносили слова, сулящие смерть, кровь, разрушение. Они перебирали зерна четок… Все эти мягкие, розовые руки перебирали четки, и в комнате стояло успокаивающее ритмичное пощелкивание, точно пальцы откладывали на костяшках конторских счетов прибыли и убытки: щелк, щелк… щелк, щелк - приход-расход, приход-расход, дебет-кредит.
        Он понимал - они торгаши. Для них ничего не существует, кроме торговли, прибылей, убытков, товара. И на него они смотрят как на товар. Тогда он с яростью воскликнул:
        - Меня призвали люди Туркестана воевать. Я пришел, чтобы воевать. Горе тем, кто станет на моем пути!
        А они продолжали невозмутимо щелкать зернами четок. Но лица их постепенно наливались кровью, а зрачки суетливо и встревоженно бегали в узких щелочках глаз.
«Чего он хочет?» - недоумевали они.
        Они смотрели на зятя халифа внимательно, изучали его лицо. Изучали с целью. Искали слабые стороны Энвербея, слабые струнки, на которых можно было бы начать играть, чтобы подчинить его своей воле, своим планам. Они смотрели на его лицо, и им не казалось, что этого человека, зятя халифа, вице-генералиссимуса, недавнего властителя Турции, трудно купить.
        Прежде всего в облике зятя халифа бросались в глаза усы: до лоска нафабренные, нафиксатуаренные, надушенные бриолином. Они оттеняли верхнюю губу и шли в стороны по щекам, все утончаясь, и вдруг вздергивались под прямым углом стрелками вверх, совсем как у последнего императора Германской империи Вильгельма Гогенцоллерна, но и не совсем так. У Энвербея в усах жесткости не хватало. Они были слишком красивы. Одно время в моде они были у штабс-капитанов и… у фельдшеров. Приверженностью к ним отличались в начале нашего века и парикмахеры. Так или иначе, усы Энвербея не произвели в Бухаре того впечатления, на которое он в душе рассчитывал, старательно подкручивая их, так, чтобы стояли они вверх шильцами.
        Усы несколько скрывали мягкое, безвольное выражение губ, Энвербей, зная об этом, старался высокомерно сжимать их. Злые языки заверяли, что зять халифа часами простаивал перед зеркалом и возмущался, что его прозвали Наполеончиком. Почему не Наполеоном? Он даже склонялся к мысли, что во всем виноваты усы. Он даже однажды, в дни своего могущества и великолепия, сбрил их. Увы, в зеркале на него глянуло кукольное слащавое лицо лакея из стамбульской кофейни. Он очень испугался тогда, как бы не растерять уважения и авторитета. Он нигде не показывался, пока усы не отросли. Как жаль, что Наполеон начисто брился. Оставалось утешаться, что во всем остальном - в поступках, побуждениях, в делах - он так похож на великого корсиканца. Похож, но… только похож.
        Решительный выпяченный подбородок составлял предмет тайной гордости его владельца - хороший, красивый подбородок. Да, Энвербей считал себя красивым. Считал, что наружность его ослепляет, покоряет мужчин и женщин. При мысли об этом рука тянулась к усам, и пальцы начинали их крутить и подкручивать. Да, пожалуй, можно назвать лицо его даже красивым. Красивые усы, красивый подбородок, изогнутые брови, глаза… Но вся беда, верно, была в глазах - безжизненных, пустых, способных только зажигаться злобой, местью. А глаза придавали всему лицу Энвера тусклое выражение, расплывчатое, подобное картонной неподвижной маске.
        Энвербей невысок ростом и тяготится этим. Он вождь, а вождю подобает смотреть на всех свысока. Отсюда напряженная гримаса на лице, болезненный, настороженный излом бровей под маленькой, не совсем умело повязанной белой чалмой, которую Энвербей надел в Бухаре, по еще не привык носить.
        Он драпируется в ослепительный золототканый халат, поднесенный ему бухарцами по приезде во время торжественной встречи. Халат, взятый из фондов национализированного эмирского дворца, дорого стоит, но неудобен: он не сгибается, шуршит, режет шею, вызывая неприятные мысли.
        Из-под чалмы виднеются на висках кончики черных, чуть тронутых сединой волос. Он не побрил голову, не хочет менять привычек.
        Назир финансов Бухарской народной республики не посетил Энвербея, и тот сам отправился к нему. Такая поспешность вызвала много толков. Одно угадали джадиды: зять халифа нервничает, торопится.
        Назир оказался моложавым, приземистым человеком, очень словоохотливым и приятным в обращении. Сразу становилось ясно, что он из духовного сословия, вернее всего, из муллабачей - слушателей медресе. После каждого слова он прижимал ладонь к животу и говорил скучным голосом «извините». Не дожидаясь вопросов, он поспешно заговорил о бюджетных планах назирата. Неприятное чувство сразу овладело Энвербеем. «Или он болван, или… - думал он. - Кто это подослал его сюда?» А назир, подробно оперируя цифрами и сметными статьями, рассказывал о том, что по секретному решению джадидов финансовые резервы Народной республики рассредоточены из Бухары, поделены и размещены по отдельным городам, что созданы препятствия для вывоза из пределов республики хлопка-сырца в центры текстильной промышленности России, что продолжается тайный отгон каракулевых овец за границу, что решено разрушить железную дорогу Каган - Термез… Когда возмущенный Энвербей протестующе поднял руку и, едва сдерживая себя, процедил сквозь зубы: «Почему вы рассказываете мне это?», назир, ничуть не смутившись, сказал: «Ах, извините, вас интересуют
финансовые и только финансовые вопросы. Извините, я не понял. Мы собирали и собираем на дело ведения священной войны (здесь Энвербей снова поморщился: назир просто орал. Его крик, наверно, слышали все, кто был в соседней комнате). Да, да, извините, на дело священной войны (он просто смаковал эти слова, напирая на них и крича на все маленькое здание, где помещался назират финансов) мы собрали немало денег, и сейчас идут поступления от религиозного налога „ушр“. Мы сохранили „ушр“… хэ-хэ… хотя наши бухарские большевики и приказали уничтожить его. Но мы, извините, не посчитались с их приказом. Декреты большевики пишут, а мы… хэ-хэ… не выполняем… Мы обложили налогом хлопковые посевы. Назират издал приказ, и мои зякетчи взимают уже налог с дехкан. Видите, мы проводим самостоятельную политику. В Туркестане освободили тех, кто сеет хлопок, от налога, а мы, извините, обложили… А как вам нравится: мы сократили расходы на армию Народной республики, а все средства посылаем… Ну, извините, вы знаете, кому мы посылаем деньги, чтобы наше дело процветало, хэ-хэ… Товарищи воображают, что власть у них, а хозяин
финансов - мы. Деньгами распоряжаемся мы, а у кого деньги, тот и хозяин».
        Словно ожидая заслуженной похвалы, он прижал обе ладони к животу и поклонился.
        - Почему вы говорите так громко? - смог наконец вставить слово Энвербей, в ярости думая: «Вот настоящий кусочек осла!»
        - Извините, тут и там, - назир показал на дверь в приемную, - все свои люди. Бояться нечего.
        - Прекрасно, когда же вы отпустите деньги?
        Лицо назира сразу же поблекло.
        - Какие деньги? - спросил он деревянным тоном.
        - На наши расходы, на дело…
        - На какое дело? И потом надо подсчитать… э… э… посмотреть возможности… что предусмотрено сметой…
        - Я не могу ждать…
        - Что поделать… Финансы, друг мой, дело серьезное.
        Фамильярное «друг мой» переполнило чашу терпения. Энвербей вскочил и побежал, звеня шпорами, к выходу. Уже в дверях он стряхнул руку догнавшего его назира с рукава своего золотошвейного халата и сдавленно прохрипел:
        - Когда вы кончите болтать?.. Я требую денег! Он выскочил из кабинета красный, возбужденный.
        Энвербей совсем не хотел, чтобы весь свет знал о его подлинных замыслах и намерениях. Джадиды же своим крикливым тоном вносили нервозность. Энвербея не устраивало, чтобы, как говорится в старинной пословице, «его медный таз упал с крыши». А эти болтуны, как будто нарочно, швыряли и швыряли огромный медный таз на камни мостовой, точно хотели грохотом и звоном оповестить весь мир о начале похода против большевиков.
        Да, большевики! Энвербей не отдавал себе отчета, какую помеху в его замыслах могут представить бухарские большевики и, в частности, Центральный комитет Компартии Бухары. Он высокомерно предпочитал не замечать его. Но одно уж то, что большевики - все эти рабочие, батраки, водоносы, дехкане - смеют встать на его пути, вызывало в нем ярость. «Их нельзя ни уговорить, ни запугать, ни… купить», - говорил ему Рауф Нукрат. И это было непонятно и… страшно.
        Сам Рауф Нукрат больше молчал и держался в стороне.
        И только однажды после длительного обсуждения важных дел Нукрат вдруг заметил:
        - Когда вы станете великим эмиром Турана, не забудьте и нас.
        Несколько обрадованный признанием со стороны этого мрачного, молчаливого, но, как все говорили, сильного человека, зять халифа быстро повернулся к нему.
        - Видите ли, - продолжал тихим голосом Нукрат. - Вам трудно понять, у нас в Бухаре условия несколько отличные от Стамбула, по я хотел бы просить… - он чуть замялся, - я просил бы не препятствовать одному делу…
        - Я готов, - охотно согласился Энвер. - Я понимаю, что столь уважаемый человек, как вы, предпринимаете только достойные уважения дела.
        Но Нукрат чуть ухмыльнулся и, нисколько не смущаясь, продолжал:
        - Я прошу никому не давать права держать в городе Бухаре и в других городах галыб-хоны и, скажем, не облагать их налогами. Не найдете ли вы возможным подписать заранее фетву?
        Не имея представления о том, что такое галыб-хона и о чем просит этот седенький, чистенький богослов, полагая, что речь идет о каких-то промышленных предприятиях, зять халифа очень охотно подписал фетву.
        - Своей фетвой вы поможете развитию нашего искусства, - поспешил пояснить Рауф Нукрат, присыпая свежую подпись зятя халифа по старинке песочком и сдувая его. - Мы обращали ваше внимание на одетых в шелка и кисею юношей приятной наружности в лакированных сапожках в чайханах в день праздника. Помните, вы даже спросили, кто они такие? А на богомолье в Баго-уд-Дине они пели перед толпами богомольцев. И вы заметили восторги, которые они вызывали у слушателей и у толпы почтенных почитателей. О, это бачи - наша особенность Бухары.
        Энвербей действительно припомнил разнузданное пиршество у одного из назиров и женоподобных мальчиков, ломавшихся в странном танце с циничными телодвижениями. Когда его спросили, нравятся ли ему танцы и пенис, он из вежливости похвалил их. Следуя примеру необычайно возбужденных гостей, и в том числе двух-трех назиров, предупреждавших малейшие взгляды и капризы бачей и всячески ухаживавших за ними, зять халифа тоже приказал поднести подарок наиболее грациозному юноше в лазоревом камзоле, перепоясанном серебряным поясом с голубой и зеленой бирюзой. Поразило его, что юноши артисты капризничали и ломались не хуже опытных стамбульских кокоток. С пьяными возгласами почтенные назиры вытаскивали из карманов флаконы с духами, деньги, мыло, какие-то безделушки, золотые и серебряные кольца. Едва только одному из смазливых мальчиков приглянулся чей-то бархатно-парчовый халат, как сейчас же владелец поспешил снять его с себя и преподнести артисту. Кто-то взял шелковый поясной платок и собственноручно, дрожащими пальцами повязал его на талии мальчишки, который при этом изгибался всем туловищем.
        Сейчас, как только фетва была подписана, Нукрат хлопнул в ладоши и обратился к заглянувшей в дверь татарке-секретарше:
        - Пусть войдут.
        Повернувшись к зятю халифа, Нукрат сказал:
        - Большое, очень большое развлечение в Бухаре - наши бесподобные бачи. И до сих пор, я имею в виду до революции, дело это держал в своих руках сам эмир. По его приказу собирали по всему государству луноликих мальчиков и направляли в Бухару. Когда у вас найдется время, я покажу вам большой двор. Это и есть галыб-хона. Там в худжрах и теперь живут под строгим надзором прекраснейшие юноши из всех городов: из Вабкента, Каратага, Шахрисябза, Кала-и-Хумба. Там же обитают скрипачи, сурнайчи и другие музыканты. Эмир частенько посещал жилище красоты и искусства, проводил время в наслаждениях, а нередко забирал наиболее приглянувшихся юношей к себе в арк.
        - Но это… это…
        - Что ж поделать, - добавил Нукрат, - на то он был деспот. И самые красивые юноши государства служили его страстям.
        - Но это противоестественно.
        - Тсс, - Нукрат показал глазами на дверь.
        В комнату вступила странная процессия. Впереди шла татарка-секретарша, которая вела, держа брезгливо двумя пальцами за рукав лазоревого камзола, того самого плясуна, на которого обратил во время пиршества внимание Энвер. Юноша кокетливо крутил головой, осклабив набеленное, нарумяненное лицо, играя насурмленными бровями в такт подергиваниям плечей и бедер. Из-за спины бачи выдвинулись два старца с патриаршими бородами. Сломавшись в поясном поклоне, они рассыпались в любезностях и, обращаясь к зятю халифа не иначе как в превосходной степени, в один голос заговорили:
        - Припадая к вашим ногам… примите в дар известнейшего нашего красавца бачу Туриба, танец которого - восхищение, а нежный стан - мед! Способнейший в пении и страсти, он заставляет гореть сердца и тела тысяч поклонников…
        Весь изгибаясь и прищелкивая пальцами, бача Туриб скользнул в танцевальном па к зятю халифа и, прильнув к нему, приблизил свое лицо с ужимками к его рукам, томно вздохнул, закатив неестественно глаза.
        Побагровев, зять халифа отшатнулся и крикнул:
        - Вон!
        Несколько сконфуженный, чувствуя, что он допустил нетактичность, Рауф Нукрат, когда все ушли, поспешил разговорами о том о сем замять неприятную сцену.
        - Вы теперь знакомы с нашим артистом и… и как бы выразиться… с одним из социальных пороков прошлого. Мы, джадиды, тоже против… разврата, но старые обычаи сразу не изживешь. Некоторые из привычек вошли в плоть и кровь людей. Так не лучше ли государству направлять такие привычки как оно найдет нужным и… взять под надзор… все эти галыб-хоны и… бачей. Разве нет в Стамбуле целых улиц с домами развлечений, не совсем дозволенных… Я помню, когда я был у вас студентом…
        Хотя многое не только не прояснилось, а скорее запуталось, беседа закончилась в дружеских тонах.
        И все-таки остался унизительный осадок: его, государственного деятеля европейского масштаба, хотели купить, и чем? Гадость!
        В Чарбекир Энвербей поехал без шумной свиты, только со своим мертвоголовым адъютантом. Перед выездом военный назир Арипов выразил осторожно тревогу, как бы
«проявление народных симпатий» не заставило Энвербея вернуться. «Мы не хотели бы, чтоб собрались толпы… Ваша известность… Преклонение перед вами…» В глубине души такое предположение приятно щекотало самолюбие зятя халифа.
        Да, он понял: правители республики просто боятся, что его появление наделает много шума.
        Но опасения были напрасны - ни на заполненных народом улицах, ни на толкучих базарах никто не обратил внимания на двух всадников. Не без затруднений пробираясь через базарное месиво людей, верблюдов, лошадей, ишаков и самой обыкновенной бухарской грязи, зять. халифа утешался мыслью: «Еще час не наступил. Они узнают!» Но дурное настроение его не прошло, а даже усугубилось, когда он обнаружил, что в Чарбекире его совсем не ждут. Уж здесь-то он рассчитывал на шумные восторги, на толпы склонившихся в низком поклоне почитателей Потихоньку, суетливо и, во всяком случае, совсем уже не солидно забегали под низкими сырыми сводами ишанские прислужники. Молодые бледные мюриды шарахнулись в темные укромные углы, отнюдь не проявляя не только почтительности, но и простого любопытства. Все же прибыл не, кто-нибудь, а зять халифа!
        Больше того, сам ишан заставил себя порядочно ждать. Он пришел, толстый, с лоснящимся от жира красным распаренным лицом, и поздоровался с зятем халифа совсем запросто, точно он всю жизнь только и принимал у себя зятьев халифа и беседовал с ними каждый день. За скромным, очень скромным, поистине дервишским чаем, однообразие и пресноту которого лишь нарушали очень вкусные лепешки (очевидно, слабость ишана), зять халифа и ишан долго обменивались, как и полагается в таких случаях, ничего не значащими любезностями. Ишан несколько оживился, когда речь зашла об ишане кабадианском Фарук-ходже. Однако Энвербею пришлось выслушать о своем друге и бывшем однокашнике совсем не то, что он ожидал.
        - Хитрец и стяжатель. Не проявляет уважения, не подчиняется. Делами возвышения ислама не занимается, а проводит время в чувственных играх и забавах с наложницами и волоокими бачами. - При этом толстяк облизнулся и совсем побагровел. - Ходит в шелках, устраивает базмы с танцами, предался курению опиума и гашиша, и - о, предел разврата! - говорят, не пренебрегает коньяком и водкой. - Тут ишан снова облизнулся и, пыхтя, скороговоркой произнес молитву, отгоняющую соблазны. - Истощил здоровье не в богоугодных духовных бдениях, а в грубых плотских наслаждениях до того, что стал совсем плох.
        - Но он пользуется влиянием…
        - Увы, своим поведением Фарук-ходжа, ишан кабадианский, заслужил столь дурную славу, что мы, я имею в виду благочестивые столпы бухарского духовенства, вынуждены были послать к нему в Кабадиан для увещевания почтенных муфтиев, но сын греха не пустил их к себе на порог, и они возвратились ни с чем.
        Стало понятно, что старейшины дервишеских орденов дерутся за власть, но Энвер-паша ехал в Чарбекир отнюдь не слушать сплетни и, проглотив без возражений неприятное сообщение, приступил прямо к делу. Он, зять халифа, слышал, что Бухара славится своим благочестием и истинными правоверными. Его интересуют те, кто может поддержать высокое благородное дело джихада.[Джихад - священная война.] При слове
«джихад» чарбекирский ишан заерзал на месте, испуганно глянул на дверь и потерял дар речи. Только после долгих и настойчиво повторенных вопросов он заговорил, но не слишком уверенным тоном:
        - Я не слышал слова «джихад». Я прошу не произносить его здесь…
        Он так растерялся, что отбросил всякие церемонии. Он быстро зашептал, точно боясь, что их подслушают:
        - Да, Бухара - город благочестивых и верных последователей ислама. Достаточно побывать в святом месте Шахабуддин, где даже в наши дни неверия и гонений веры истинной собираются в праздник мириады паломников. Нет, не умерла еще святая религия. Да вот скоро предстоят поминальные дни на мазарах Чашмеи-аюб, или Хазрат-имам, или Исмаила Самани. Пусть достопочтенный зять халифа съездит туда самолично и убедится. На одном мазаре Хазрат-имам собирается тысячи три-четыре мужчин, а сколько туда приходит звонкоголосых каляндаров распевать священные песнопения, сколько маддахов - страстно и вдохновенно рассказывать во всеуслышание священные предания. Нет, не умерло еще благочестие. Сколько бы ни тщились безбожники большевики. А какие жертвенные подношения святым! Сколько режут в поминки баранов! Разве поверишь, что наступила пора всеобщего оскудения и нищеты.
        Ишан, возможно, долго еще расписывал бы молебны, паломничество, поминки и всякие другие религиозные службы и обряды, но зять халифа сухо спросил:
        - Сколько в Бухаре учеников ишанов и бродячих монахов? Конечно, я имею в виду не калек, не слепых и безногих, а людей, обладающих кроме благочестия здоровыми ногами и руками?
        Недовольный тем, что его перебили, ишан начал мямлить и заикаться.
        - Я имею сведения, - сказал тогда Энвербей, - что на благолепие Чарбекира вы, господин ишан, получаете ежегодно в дар от индийских мусульман приличную сумму и что дар этот вручают в звонкой монете.
        - Увы, тысячу раз увы, - поспешил ишан прервать Энвербея, и притом довольно невежливо, - сумма ничтожная. Поистине, неприлично ничтожная, как в той притче с муравьем, осмелившимся поднести в дар Соломону бедро саранчи. Увы, Соломону подобало дарить по меньшей мере слона…
        Ишан сокрушенно вздохнул.
        Энвербей не удержался.
        - И сколько же составляет бедро саранчи, которое в виде фунтов стерлингов и одиннадцатизарядных винтовок вручил вам некий персидский купец Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби?
        - О, как жаль, что вы не осведомили меня о том, что вы знакомы с Мохта…
        - Он явился ко мне во время моего пребывания в Баку. Он искал моего доверия, но я его не знаю и знать не желаю. Господин ишан, я мусульманин. Я задал вам вопрос о золоте Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби, только чтобы знать дену продажности, цену отступничества. Как за бедро саранчи древнее духовенство священной Бухары продается злейшим врагам ислама - рыжим англичанам. Где великие заветы пророка Мухаммеда, где устои веры!
        Впервые за весь разговор ишан по-настоящему смутился. Багровое лицо его лоснилось от пота.
        - Стыд! Стыд! - гремел голос Энвербея.
        Но Энвербей ошибался в одном - он вообразил, что ишана мучат угрызения совести. Смущение ишана вызвано было совсем другими причинами. Он испугался, что тайна английских денег разгласится. Он никак не ожидал, что его высокий гость так осведомлен. «Если он знает Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби, то, возможно, он знает еще кое-что. Надо держаться с ним поосторожнее». И ишан поспешил прикинуться откровенным.
        - Проклятые инглизы имеют много денег и много оружия. Неважно, на чьи деньги и на какой фабрике изготовлены винтовки, лишь бы деньги шли на дело укрепления веры, а пули ранили врагов веры.
        Ишан говорил долго, нудно, но так и не назвал размеров сумм, получаемых от англичан.
        - Сколько ваших мюридов могут взять в руки оружие? - раздраженно спросил зять халифа, видя, что никакого толку от ишана не добиться.
        И опять ишан не отвечал прямо. По его подсчетам, бухарский шейх Алам-ходжа имеет свыше тысячи мюридов, шейх Шохасан - около двух тысяч, шейх халифа Хусаин - немного больше. Есть еще шейхи вроде ишана Худжанди и другие - одни из них имеют по сто мирюдов, иные и по три тысячи. Только все эти шейхи не стоят и плевка его - ишана Чарбекира. Вот он может похвастаться подлинным могуществом, дарованным ему всесильным господом. Учеников у него без счета, ученики - верные мюриды - всюду и везде: в Каратегине и в Бухаре, в Самарканде и Гузаре, в Керках и Гиждуване. По сравнению с ним ишан кабадианский полное ничтожество, навоз ослиный. Ибо он, ишан чарбекирский, при своей мечети кормит ежедневно тридцать дюжин нищих и выдает каждому по червонцу.
        - Но сколько их у вас?
        - Число их легион, а самый почтенный из них - господин, несправедливо изгнанный с трона отцов, Сеид Алимхан, эмир и властелин священной Бухары.
        Пришлось зятю халифа вновь повторить вопрос, сколько же у могущественного ишана чарбекирского последователей и учеников. И снова ответ последовал самый туманный и неопределенный, причем ишан весьма вольно обращался с «мириадами» и «легионами». Раздражение Энвербея с минуты на минуту росло. Он не хотел признаться, что у него уже давно разыгрался неслыханный аппетит, то ли от свежего загородного воздуха и длительной верховой прогулки, то ли потому, что он завтракал рано утром и прошел час «ленча», который по своим европейским привычкам соблюдал пунктуально. «Уж не хотят ли они меня накормить жарким из бедра саранчи!» - ловил себя на мысли Энвербей. Он прислушивался к жизни в доме ишана, следил за его приближенными, но все их поведение изобличало одну простую истину: ли завтрака, ни обеда у ишана не предвиделось. Тогда, отбросив всякие церемонии, Энвербей спросил:
        - Не мириады, не легионы, сколько тысяч готово к джихаду?
        Ишан вновь поморщился при слове «джихад».
        - Когда ваша милость протянет руку к Бухаре, кого же из достойных призовут стать блюстителем дел мусульманской религии?
        Энвербей просто не понял вопроса.
        - Нет более достойного на пост шейх-уль-ислама, чем я, - выпалил ишан чарбекирский и хитро сощурил глазки. - И, уверяю вас, сорок тысяч духовных лиц, имеющихся в славном Бухарском государстве, в один голос подтвердят это. Но у них нет сейчас главы, и они овцы без пастуха, ибо чернь, свергнув злодейски законного владыку государства, посягнула на сильных мира сего и втоптала в грязь славу исламской церкви - его святейшество господина шейх-уль-ислама. И ныне мы видим мусульман Бухары без главы, стадо без пастыря. Баранам нужен пастух, - взвизгнул ишан, - пастух шейх-уль-ислам!
        Видя, что зять халифа раздумывает, ишан скороговоркой добавил:
        - Пять миллионов денег поступило мне от вакуфов медресе, а распорядителем их может быть только шейх-уль-ислам, законный, назначенный правителем государства. Если захочет - он отдаст пять миллионов на дела благочестия и веры, если захочет - возьмет себе, если захочет - отдаст… большевикам.
        - Где деньги?
        - Суммы, собранные на дела благочестия, хранятся у нас в верном месте.
        - Хорошо, - сказал зять халифа, смотря с нескрываемым презрением на ишана. - Я обещаю вам сделать вас шейх-уль-исламом государства, когда… когда возьму власть в свои руки.
        Не вставая с места, ишан поклонился, но тут же улыбочка искривила его оттопыренные губы.
        - Не соблаговолите ли запечатлеть ваше решение на листочке бумаги буквами, коими начертан священный коран.
        Когда зять халифа нервным, быстрым почерком писал, ишан не постеснялся заглянуть ему через плечо и прошептал на ухо:
        - А дабы святые места и дома молитвы всегда сохранялись в благолепном виде и воздвигались новые здания для восхваления имени аллаха, припишите и на вечное время передаю торговлю каракулем в государстве в монопольное пользование господина шейх-уль-ислама, с полным освобождением от всех налоговых сборов.
        - Ну, это слишком!
        - Премудрый пророк наш, да будет произнесено имя его всегда с благоговением, сам не брезговал куплей-продажей и почитал купцов первыми людьми мусульманской общины. И мы…
        Со злостью зять халифа дописал записку и отшвырнул перо.
        Он встал.
        - Да будет так! Вы, святой отец, оказывается, отлично разбираетесь в вопросах коммерции… Даже знаете, что такое монополия…
        Ишан только склонил голову на жирную грудь и вздохнул:
        - Что только не приходится делать для возвеличения религии.
        Он поднялся и, воздев руки над собой, провозгласил:
        - Да поразит нечестивых гром и разверзнется бездна! О господин храбрости, отныне вы стали вождем войска смерти. На ваш призыв протянут руку к оружию храбрецы и прольют кровь неверных. О-омин!
        - О-омин.
        Провожая зятя халифа к выходу, ишан быстро наклонился, чего никак нельзя было ждать при его тучности, схватил бумажку с паласа и, аккуратно складывая ее, прыгающей походкой побежал мелкими шажками за уходящим гостем.
        Поступок этот не укрылся от зятя халифа, но он только пожал плечами.

«Бедро саранчи! - думал он по дороге из Чарбекира. - Действительно, „бедро саранчи“!»
        И снова и снова ярость поднималась в груди, начинала душить.
        За кого они его принимают, эти бухарские торгаши, что они от него хотят? Ясно, они хотят из него сделать пешку, покорного слугу своих замыслов и непомерных вожделений. Они хотят возить весь груз на его спине. Бедро саранчи! Ну нет. Не быть этому! Они скоро узнают его силу. Берегитесь!



        Глава тринадцатая
        Тайные молитвы

        Я отважна, как львица, если ты храбр,
        подобно льву.
        А в день битвы что львица,
        что лев - все равно.

    Низами
        Когда невзначай Жаннат упомянула за обедом, что она едет вместе с инструктором укомола в кишлаки вербовать ребят из бедняков и батраков в комсомол, Алаярбек Даниарбек только чрезвычайно многозначительно покривил губы.
        Однако едва молодая женщина, преисполненная гордости, что ей, только что принятой в комсомол, поручили столь ответственное дело, убежала, напевая что-то, Алаярбек Даниарбек заговорил весьма уж мрачно:
        - Прикажи ей не ездить!
        - Как же я ей прикажу, - удивился доктор. - Жаннат самостоятельный человек, комсомолка.
        - Она твоя женщина.
        - Что-о?!. Вы… вы… белены объелись? - доктор искренне возмутился. - Ошалеть можно. Да вы понимаете, что болтаете?
        Но спорить Алаярбек Даниарбек дальше по такому не стоящему внимания вопросу не счел нужным, он только заметил:
        - Таких девчонок они за косы на воротах вешают, на смерть и позор.
        Больше он не стал говорить и отправился чистить скребницей своего нервного Белка.
        Несколько раз доктор порывался пойти в комитет комсомола посоветоваться и поговорить о Жаннат, но каждый раз его останавливала простая мысль: «Ну что я им скажу?» Он начал строить планы, как бы поехать с Жаннат в кишлак и оберегать молодую женщину от вероятных и воображаемых опасностей. Но когда он увидел, с кем она едет, он сразу же раздумал. Инструктор комсомола Ташмухамедов оказался молодым, черноглазым, очень стройным, очень привлекательным юношей. «Вот почему Жаннат поет», - думал доктор. Нет! Доктор не поехал в кишлак, хотя и там у него нашлось бы немало дел. Он отправился в Каракуль с красноармейской частью и только спустя неделю узнал о трагедии, разыгравшейся в Рометане, и о роли, которую сыграла в ней Жаннат.
        - Товарищ Садреддин, - сказала Жаннат работнику комитета, вернувшись с Ташмухамедовым из поездки. - Мы хотим рассказать вам тайну.
        - О, тайну! - С ироническим удивлением, но в то же время и с любопытством Садреддин посматривал из-за письменного стола на Жаннат. Он не мог не залюбоваться ею - огромными, полными живого огня глазами, румянцем щек, крупными, но красивого рисунка, трепещущими от волнения губами. Он невольно улыбнулся и хотел уже сказать что-то приятное этой прелестной розе, как он мысленно выразился, но вовремя остановился, и не потому только, что в комнате сидел лишний свидетель, инструктор Ташмухамедов, а скорее потому, что эти томные глаза обладали свойством не только излучать поэтическое мерцание, но и жечь, проникать в самую душу человека, «Глаза аджины, - с каким-то испугом подумал Садреддин, - в них зверский ум. Откуда проницательность у девчонки, вышедшей только-только из гарема? Уж не из свирепых ли пери огня она?..»
        Он инстинктивно отвел глаза в сторону и, словно заинтересовавшись чернильным прибором, небрежно и с наигранной иронией, почти с насмешкой сказал:
        - Тайны в нашей Бухарской народной республике - выдумка расстроенного воображения. Задача нашей современности уничтожить всякие тайны.
        Он не удержался и снова взглянул на адски красивое лицо «девчонки». Тотчас он пожалел об этом, так как в глазах Жаннат он прочитал неприятную для его самолюбия мысль.

«Ты взрослый человек, а говоришь в таких серьезных обстоятельствах настоящую чепуху», - говорил взгляд Жаннат.
        - У нас тайна обыкновенная, тайна, почему в Караул-базаре председатель сельсовета ведет себя как басмач, - заговорила Жаннат со звенящими нотками в голосе.
        Лицо Садреддина сразу же стало серьезным. Испуганно он взглянул на Жаннат, и теперь в его взгляде не было уже ни восторгов, ни сладкого умиления перед красотой
«созданья божьего». Глаза его сузились, и в них читалась только неприязнь.
        Жаннат продолжала:
        - Мы приехали и хотели с ним (она кивнула головой в сторону Ташмухамедова) провести кишлачное собрание юношей и девушек. Председатель сказал: «Не надо сейчас собрания. Пойдем ко мне, плов готов, а пока я велю собрать народ». Председатель - но какой он советский председатель! - на плов позвал еще людей. Они начали пить водку и кричать: «Ай, какой инструктор, розочка, а не инструктор!» Это про меня они, собаки. Тогда я сказала Ташмухамедову: «Ты уходи, а я убегу», - и убежала в ичкари. Женщины меня спасли, дали мне мужской халат. Я спрятала косы под шапку и побежала на базар искать Ташмухамедова. А люди смотрят на меня, показывают пальцами и смеются: «Эй, молодец, а где твои усы?» Поняли, что девушка. Я чуть не плачу, а тут вдруг идут патлатые маддахи, поют и прямо на меня: «Стой, развратница!» А Ташмухамедов куда-то провалился. Я от дервишей - в толпу, спрятаться. Но один маддах подскочил, да как крикнет зычно: «Комсомол она! Бей девку-комсомолку!» Тут маддахи заорали, дервиши заорали, народ зашумел. Я уж и не знаю куда, но побежала. Смотрю, знакомое лицо - начальник из нашей милиции, из Бухары. Я
к нему: «Спасите!» Но меня схватил за руку председатель сельсовета и кричит: «Попалась, девчонка, идем домой!» Я умоляю начальника милиции освободить меня, а он говорит: «Иди, иди!» И выругал плохим словом. Собрался народ. Все кричат, смеются, я плачу. Но тут какой-то красноармеец привстал на лошади, вороной с белой отметиной на лбу, спросил, что случилось, оглянулся, схватил меня, посадил на седло, дал в руки камчу и шепнул: «Я красноармеец Юнус. Скачи, не оглядывайся, девушка!» И я поскакала. И… и… - спазма сжала горло Жаннат, и слезинки заблестели на ее пушистых ресницах, - и в меня стреляли.
        - Стреляли? Не может быть, - деланно удивился Садреддин. - Все выдумала, девушка. Ваша тайна - глупая тайна.
        - У меня есть свидетель, который дал лошадь. Его зовут красноармеец Юнус, он бухарский человек.
        - Она говорит правду, - промолвил Ташмухамедов. - Я все видел.
        - Вот как? А где ты был? - резко повернулся к нему Садреддин.
        - Рядом. Но… но я боялся. - Голос Ташмухамедова звучал таким чистосердечным раскаянием, что Жаннат не могла удержаться от улыбки, хотя ей совсем не было весело.
        - Он же мальчик! - добавила она, снисходительно поглядывая на Ташмухамедова, который быт старше ее по меньшей мере лет на восемь. Но Садреддина меньше всего интересовал вопрос, кто старше - Жаннат или Ташмухамедов.
        - Это твоя тайна вся? - спросил он.
        - Нет, - просто ответила Жаннат.
        - Что еще?
        - В доме председателя караул-базарского сельсовета спрятано оружие. Там каждый день собираются басмачи. Ждут только знака Энвера.
        - Врешь! Клевета! - вскочил Садреддин, с треском отодвинув стул.
        - Я сама видела басмачей за дастарханом, а оружие в тахмане в ичкари, и женщины мне сказали…
        - Говорю тебе, врешь! - снова грубо прервал Садреддин, но он тут же постарался изменить тон: - Я караул-базарского председателя знаю. Он никакой не басмач, но… мы проверим… Я сообщу. А вы идите домой, отдохните.
        Он даже проводил Жаннат и Ташмухамедова до дверей. На прощание он пожал им руки и заметил:
        - Знаете, товарищ Жаннат, у вас такая наружность… э… красивая. Возможно, все из-за вашей красоты?
        - Безобразие! - возмутилась Жаннат. - Я комсомольский работник. Меня оскорбили, а вы такое говорите.
        - Нет, нет, вы меня поняли неправильно… Отдыхайте, отдыхайте.
        На улице навстречу скакал во весь опор начальник милиции в сопровождении нескольких милиционеров. Поравнявшись с Жаннат, он что-то прокричал ей.
        У девушки похолодели руки и ноги. Она вспомнила треск выстрелов и дикий гогот там, на базарной площади в Караул-базаре.
        Назавтра Жаннат позвали в уком комсомола и объявили ей: «Вы больны нехорошей болезнью, и мы вас больше посылать в кишлаки работать не можем, лечитесь!» Возмущенная девушка бросилась к Петру Ивановичу, но доктор все еще не возвращался.
        Как будто нарочно, ей снова на улице попался начальник милиции. Он проводил ее двусмысленной улыбочкой.
        Тогда Жаннат побежала в только что открытую женскую консультацию и принесла заключение о том, что она совершенно здорова.
        Справка очень не понравилась Садреддину. Он вертел ее так и эдак, говорил длинно и невнятно насчет репутации, морали, поведения девушек и молодых женщин и после некоторого раздумья наконец сказал:
        - Ну что же, рад за тебя. Нехорошо, когда такая красавица и вдруг была бы больна. Очень рад, очень рад.
        Хлопнув непочтительно дверью, Жаннат убежала. Полная негодования, она ничего не видела перед собой. Она шла и шла, пока взгляд ее не остановился на небольшой вывеске: «Центральный Комитет Бухарской коммунистической партии (большевиков)».
        Только минуту она колебалась. Тряхнула решительно косами и взбежала по ступенькам.
        Еще через несколько дней Бухару потрясла весть об аресте начальника милиции и председателя караул-базарского сельсовета.
        Торжествовала Жаннат от всей души. Всегда мрачный и какой-то насупленный Ташмухамедов и тот ожил, и некое подобие улыбки стало освещать его почти черное лицо. Особенно хотелось Жаннат поделиться своим торжеством с доктором, посоветоваться, послушать его спокойные, деловые рассуждения, «согреть душу» его теплым взглядом. Жаннат чувствовала себя ужасно одинокой, а порой ей просто становилось жутко, особенно на улице.
        Две вдовые старушки таджички, у которых доктор устроил Жаннат на квартире, немного сторонились ее. По-видимому, им не нравилось, что такая молодая и красивая женщина бегает по улице с открытым лицом, ходит в уком комсомола.
        Очень скоро ее и Ташмухамедова вызвал к себе Садреддин.
        - Сводка показывает, что в караул-базарских кишлаках, особенно в Яны-Кургане, вовлечение юношей и девушек в комсомол отстает. Необходимы решительные меры. Вы, инструкторы, работаете неудовлетворительно, и, если не исправите положения, мы обсудим вас.
        Говорил он уткнувшись в бумаги, быстро и резко, ни разу не взглянув ни на Жаннат, ни на Ташмухамедова.
        Когда девушка запротестовала, заговорила о том, что он сам не пускал их в кишлаки, Садреддин только буркнул:
        - Мне не слова, а работа нужна. Поезжайте сегодня же. С вами поедет наш работник Кульазимов. Он достанет лошадей. Все! До свидания.
        Вскоре они уже втроем ехали верхом по пыльной дороге.
        Все занимало сейчас Жаннат: и уходящая в ночную свежесть широкая пыльная дорога, и дышащая прохладой, умирающая на западе заря, и вода, плещущаяся в арыке. Все неприятности были позади, она рвалась к работе, к делу. Жаннат мечтала. Как повернулось колесо ее жизни! Она уже не сидит в затхлой конуре среди четырех стен, ей уже не досаждает отвратительными ласками Прыщавый, она уже не рабыня! О, она уже сама свободный человек, у нее в карманчике камзола лежит такая маленькая, такая дорогая книжечка члена Ленинского союза молодежи. О, она сама помогает таким же бесправным девушкам сбрасывать цепи рабства. Как легко на душе! Как легко дышится! И она даже пела.
        Какой симпатичный и смешной Ташмухамедов. У него карие большие глаза. Он всегда молчалив, восторженно смотрит на нее, Жаннат. Преданно смотрит. И ей нравится, что на нее так смотрят. И также нравится, что Ташмухамедов молчит и не говорит о своих чувствах, а она уверена, что чувство у него к ней есть, большое чувство. И Жаннат очень приятно, что такой красивый, такой умный Ташмухамедов смотрит на нее с таким почтительным восторгом. По необъяснимой логике мысли ее перескакивают на… доктора. Почему-то Жаннат становится серьезной. Она даже петь перестает при мысли о докторе. Какой хороший. Как он мягко, ласково с ней обращается. Он не побоялся увезти ее из Павлиньего караван-сарая, вырвать из рук Прыщавого. О, Жаннат не девочка, она многое понимает. Она понимает, например, что доктор подвергал себя смертельной опасности, увозя ее. Она понимает также, что даром люди не подставляют голову под нож. Таких людей Жаннат не знала. А доктор все для нее сделал, для нее, которую он даже до того не знал. И постепенно в сердце маленькой женщины начинает складываться совершенно новый, еще непонятный ей образ -
образ бескорыстного, великодушного человека. «Добрый?! Нет, не просто добрый, - думала Жаннат. - Отец? Не отец. Ага, брат. Так поступил бы брат». Нет, и отец, и брат не стали бы ее прятать от Прыщавого. Наоборот, они привели бы ее к Прыщавому и сказали бы: «Вот твоя провинившаяся жена. Она тебя опозорила, делай с ней что хочешь!» Жаннат передернула худенькими плечами. Ей стало холодно. Значит, Петр Иванович не отец, не брат, - текли ее мысли дальше, - значит, он видит в ней то же, что и казий байсунский… то же, что и Прыщавый… Но доктор ни словом, ни взглядом не показал, что он смотрит на нее как на женщину. Широко открытыми глазами смотрела Жаннат в темноту ночи и думала о странном и непонятном человеке - о докторе.

…От Бухары до Караул-базара не близкий путь. Пока еще светило солнце, Жаннат смотрела перед собой храбро и гордо. Все улыбалось ей. Все сулило счастье и радость.
        Но скоро стемнело, и вместе с темнотой в голову полезли злые, мрачные мысли.
        Ноги коней мягко и гулко хлопали по глубокой пыли: «пуф! пуф!», и запах ее щекотал ноздри. Выждав, когда их спутник проехал вперед, Ташмухамедов прошептал:
        - В случае чего поворачивай… Камчи не жалей.
        - Зачем?
        - Надо.
        Судя по доносящемуся спереди бряцанию сбруи Кульазимов попридержал свою лошадь, и они начали его нагонять. Ташмухамедов замолк.
        Страх теперь завладел душой Жаннат. По бокам дороги вырастали черные тени, протягивая уродливые лапы, за каждым поворотом вставали призраки всадников, угрожающе выставивших винтовки. Сердце билось все трепетнее. Нет, Жаннат совсем не отличалась храбростью, и только боязнь остаться одной в черной пустыне садов, полей и солончаков мешала ей поддаться неистребимому желанию повернуть копя и скакать, скакать, скакать во весь опор.
        Доктор, миленький, - шептали губы, - спаси меня.
        Стало светать, а они все ехали. В кишлаках звонко перекликались петухи, а они все ехали.
        Лошади все медленнее и медленнее передвигали ноги. Но Кульазимов снова и снова понукал своего коня, и они продолжали путь - усталые, сонные, голодные.
        Небо все светилось и алело над черной зубчатой кромкой деревьев, а в воздухе потекли прохладные, почти холодные струи. Путники остановились у покосившихся ворот на окраине большого кишлака. Кульазимов долго вполголоса беседовал с человеком, вышедшим на дорогу, и затем снова погнал лошадь.
        - Мы же приехали, - сказал громко Ташмухамедов.
        - Да. А куда мы едем?
        - Да тут, недалеко.
        Глаза Жаннат слипались, земля тонула в тенях, но молодая женщина разглядела, что они въехали в какой-то пустынный, словно нежилой двор, который со всех сторон обступили хозяйственные постройки.
        - Слезайте, - сказал Кульазимов. - Вон там мы с Ташмухамедовым будем спать, - и он ткнул камчой в сторону зиявшей черным провалом открытой двери какой-то михманханы, - а ты полезай вон на ту балахану.
        Но Жаннат дрожащим от холода и страха голосом проговорила:
        - Я пойду к женщинам в ичкари.
        - Здесь нет ичкари.
        Жаннат вспомнила слова Ташмухамедова и погнала коня к воротам, но Кульазимов схватил его под уздцы и сердито сказал:
        - Дура девчонка, куда ты?
        Он заставил ее спешиться и подтолкнул к крутой лестнице, ведшей на балахану.
        Ни сил, ни воли у Жаннат не оставалось. Она покорно ступила на ступеньку и стала подниматься.
        - Сиди там, - грубо сказал снизу Кульазимов. - Спи.
        Силы совсем оставили Жаннат, но у нее хватило еще соображения выбраться из темного, пропахшего затхлостью и копотью помещения на крышу. Здесь она инстинктивно зарылась в сухой клевер и… заснула. Последняя мысль, мелькнувшая в ее голове, была: «Западня…» И все же она спала крепким здоровым сном молодости, пока ее не разбудил надрывный вопль, топот и ржание коней, голоса.
        - Голову с тебя Садреддин снимет. Куда девку дел? - спрашивал кто-то грубым голосом.
        - Дрыхла здесь на балахане, куда-то делась.
        - Делась, делась! Ищите! Садреддин приказал ее того… Ищите.
        Закричав от ужаса, Жаннат выбралась из-под клевера и, бормоча: «Убили Ташмухамедова, убили!», скатилась со стога прямо в балахану.
        - Эй! - заорал кто-то внизу, очевидно услышав шум. - Красавица, иди сюда! Никуда не денешься!
        Жаннат оглянулась. По плоской крыше со стороны михманханы шел вооруженный человек и показывал на нее рукой. Она заглянула вниз и ахнула. Весь двор кишел всадниками и пешими. В свете утреннего солнца поблескивали винтовки.
        - Слезай! - кричали снизу. - Все равно подстрелим. Слезай!
        Машинально Жаннат встала на верхнюю ступеньку лестницы. Над головой ее выросла мохнатая шапка басмача, шедшего по крыше. Она понимала, что ждет ее внизу, и шаг делался все медленней, медленней. Старые доски лестницы рассохлись, скрип каждой ступеньки отдавался стоном в ее душе.
        - Не спешишь, - захрипел голос, - умирать, видно, неохота, а?
        Одна рука крепко вцепилась ей в плечо. Другой рукой человек, вынырнувший снизу, шарил за поясом, дыша ей громко прямо в ухо.
        Кто-то со двора крикнул:
        - Эй, Хамид, что ты там возишься?
        - Сейчас.
        - Тащи ее сюда, посмотрим, какая она.
        - Нечего смотреть, кончай! Кто-то по дороге едет.
        Вывернувшись и отчаянно взвизгнув, Жаннат скользнула мимо басмача, вскочила на две-три ступеньки, каблуком сапога ударила его по голове.
        Басмач потерял равновесие и с грохотом, пересчитывая всей своей грузной тушей ступеньки, рухнул вниз.
        Жаннат выскочила на балахану. Мужество вернулось к ней. Она, слабенькая, маленькая, поборола огромного, здорового мужчину. Голубая полоса света лилась снаружи. Жаннат подбежала к двери. В лицо ей пахнуло свежестью. Собственно говоря, дверь из балаханы никуда не вела. Под ногами Жаннат и перед ней густо переплелись ветви грецкого ореха. Ни минуты не колеблясь, молодая женщина схватилась за толстый сук, подтянулась и, цепляясь ногами и руками, забралась в ветви огромного дерева. С живостью обезьяны она спустилась на землю, пробежала через пустынный, заброшенный сад, потом какой-то дворик. Где-то далеко раздавались крики.
        Через минуту Жаннат оказалась на женской половине чьего-то зажиточного дома. Присев на глиняном возвышении, она горько расплакалась.



        Глава четырнадцатая
        Идут маддахи!

        Волки воют у ворот - к войне.

    Пословица
        Из дурного дома - дурной дым.

    Белуджская пословица
        Базар жил своей жизнью, стонал тысячами голосов. «Сдобные, сдобные, тают на языке!
        - вопил хлебопек, проталкиваясь в толпе с горой грубых ячменных лепешек в плоской корзине на голове. «Готов, готов, совсем готов!» - гремя о борт казана железной шумовкой, зазывал посетителей владелец харчевни, тут же, издалека, показывая, насколько плов его уже поспел. «Готов! Готов!» - вторил ему с противоположной стороны улочки шашлычник, и его круглая распаренная физиономия вертелась в дыму и пару. «Горячие кульчан-озоранки! Сдобные! Кто какие хочет. Горячие с тмином, с кунжутом, с маком. Горячие! Горячие!» - проталкивался через толпу лепешечник.
«Береги зубы! Мне дела нет до твоих зубов!» - звенел дискантом продавец рохат-и-джонон (отдыха души), расставляя на подносе медные тарелочки с наскобленным льдом и снегом, залитые фруктовым медом - бекмесом, с трудом находя в эти осенние дни любителей сластей, действительно отважно рискующих зубами и здоровьем. «Голоб, голоб!» - нес на деревянной доске в чашках кислое молоко оборванец. «Пошт! Пошт! Прочь! Прочь с дороги! Подохни ты, молодой!» - орал совсем охрипшим голосом арбакеш, встав на оглобли и щедро прохаживаясь плетью по спинам и головам базарных завсегдатаев. «Подари ей флакончик, и она откроет тебе объятия!» - сладко стонал аттарчи - торговец парфюмерным товаром.
        Над морем голов плыли, покачиваясь на спинах дромадеров, казахи из Кызылкумов в белых с черным шапках и вносили свою долю шума в рев базарный, перекликаясь дикими протяжными голосами, совсем как у себя в пустыне: «Эге-гей, джолдос!» Что-то выкрикивали чуббозы - фокусники на высоких ходулях. Визжали и ржали подравшиеся лошади у входа в караван-сарай.
        Внезапно со всех сторон понеслись трубные крики ишаков. Ага, значит, полдень наступил.
        Скрипели пронзительно арбы, громко дребезжа своими колесами по мостовой. Тянуло жаренным в кунжутном масле луком, мокрой глиной дувалов и стен домов, дымом, падалью.

«Жжет, как перец… обжигает, как огонь!» - расхваливал торговец жареной рыбой свой товар, изрядно обветренный, пропыленный. «А вот самса, а вот самса! Что там поцелуй девственницы! Рай увидишь!» И хоть все знали, что когда раскусишь подрумяненный пухлый пирожок, то в рот хлынет горячий наперченный лук и ничтожное количество мяса, но все увлеченные красноречием торговца и веселой его ухмыляющейся рожей тянули к нему свои руки.
        - Хоо! Хо…ооо! - вдруг возник вопль, подавляя все прочие шумы бухарского базара. Вопль, совсем немыслимый, дикий, странный, возник и понесся в серой дымке слепого дня над плоскокрышей Бухарой… И сразу же, меся грязь, расступилась толпа, кинулись в сторону лепешечники и нищие. Побежали, придерживая рукой на лице чачван, старушки. «Хо-оо!» - вопили, кричали, гундосили и стонали грязные, с никогда не мытыми лицами маддахи, волосатые дервиши. «Хо-ооо!» - звенели воплем базар и площадь.
        В одном чарбекирский ишан остался верен данному Энверу слову, вернее, если переводить на более ему близкий язык торговых операций, он аккуратно выполнил все условия, установленные кодексом мусульманского права насчет «купли и продажи». Он купил должность шейх-уль-ислама и, если так можно выразиться, сейчас приступил к выплатам по принятым обязательствам.
        Побежали, закричали, загундосили в длинных одеяниях, в высоких шапках каландары по улочкам, переулкам, проездам, переходам, а больше всего они толкались под величественными куполами Ток и Заргарон, Тельпек фурушон, на площади бывшего эмирского арка, под сводами большой мечети на Регистане, на Чорсу и у подернутого зеленью многоступенчатого Лябихауза. Группами по пять, по десять человек выскакивали они из рассадника насекомых и заразных болезней - каландарханы, что притиснулась грудой полуразвалившихся глиняных хибар к Мазар-и-шерифским воротам. Полезли они, черные, мокрые, страшные, со дворов караван-сараев. Сам бобо-и-каландар - староста монахов - во власянице выбрался из дервишского убежища близ Ширгаронских ворот. Потрясая посохом в виде змеи, который, по преданию, достался ему от самого еврейского пророка Моисея, он загундосил притчу, и два его помощника после каждой фразы дико и протяжно кричали: «Хоо-оо!» - да так жалостливо, так неистово, что по коже озноб пробегал и тоска схватывала сердце.
        Лавочники выглядывали на улицу. Ясноглазые девушки чуть высовывали свежие личики в приоткрытые калитки и в полном изумлении шептали: «Ой, что бы это значило. Сам святой староста каландаров вышел из добровольного заключения».
        Вся Бухара знала, что, с тех пор как восстал народ и эмир сбежал из своего арка, подобрав полы золотого халата, бобо-и-каландар дал торжественный обет не покидать своего жилища, пока не низринутся на проклятых большевиков ангелы божьи.
        Или действительно ангелы снизошли с небес? Нет, все так же медленно ползут откуда-то с севера, из Кызылкумов, похожие на растрепанные шерстяные кошмы тучи, изредка роняя в уличную грязь холодные капли осеннего дождя. А бобо-и-каландар все шагает и шагает, нараспев возглашая страшные, тревожные слова, сопровождаемые диким, душу леденящим «хо-оо!».
        Шли и шли по улицам дервиши, каландары, маддахи. Шли и вопили:

«О газии, вступайте на путь джихада, хо-оо!»

«О совершившие круг около черного камня священной каабы, беритесь за рукоятку меча, хо-оо!»

«Не произноси слова неверия, ибо станешь ты вероотступником. Хо-оо!»

«Сыны человеческие, совершенствуйте душу! Хоо!»
        Дехкане, ехавшие из пригородов, слезали с ишаков и, прижавшись к сырым дувалам, с удивлением, смешанным с испугом, спрашивали друг друга: «Что случилось?»
        Рабочие, ремесленники недовольно восклицали; «Опять вшивые патлатые вылезли, как при эмире», - и, махнув рукой, бежали на работу.

«Знай, - вопили маддахи, - ибо без знания ты не можешь познать аллаха!»
        Немало в Бухаре еще осталось людей, слоняющихся без дела, не знающих, куда себя приткнуть, чем заняться. Живут они еще на старые запасы. У многих закопаны по углам двора кувшинчики со звонкой монетой. Такие люди падки на новости и слухи. Им бы только где-нибудь скандал или шум. И услышав «хо-оо!», они уже на улице, на площади, открыв широко рот и восторженно закатив глаза, слушают.

«Терпением отличались пророки! Терпение отворяет двери твоих желаний, хо-оо!»
        Пока маддахи кричат общеизвестное, давно слышанное.
        Но неспроста они вылезли из своих нор, неспроста ползут новые и новые. Вот идут из Богауддина, вот из Чарбекира, а вот выползают плешивые кали из-под деревянных помостов чайхан на Регистане, из ветхих келий захудалого медресе, из-под лавок торговцев пирожками и жареной рыбой на Чорсу. Все больше нищих - косых, хромых, безруких толпится на улицах.
        Все скалят гнилые черные зубы, все в ритме воплей «хо-ооо!» вздымают к небу и опускают посохи, словно кому-то грозят.
        А вот уже и заговорил по-настоящему бобо-и-каландар. Ага, он что-то интересное рассказывает! И толпа бездельников оголтело шарахается к нему и через минуту уже раскачивается взад и вперед, ловя оттопыренными ушами несущиеся над головами слова.
        - Пусть аллах поразит нечистых, - кричит бобо-и-каландар. - Они не знают священного брака, в табуны женщин пускают здоровых мужиков. А остальные, спросите? Так знайте, они язычники, поклоняющиеся идолам, и потому каждый мужчина может пойти к любой женщине. Только перед входом в дом он втыкает в землю свою палку и вешает на нее свою шапку. И муж, придя домой, знает, что место занято, и уходит. Берегитесь. Они, собаки, установят такие нравы и у вас. Хо-оо! Хо-оо!
        Так будущий шейх-уль-ислам, выполняя свое обещание, поднял волну клеветы. Иные маддахи рассказывали притчи, иные кричали о якобы оскверненных нечестивыми большевиками святынях, иные славили святых, призывали к газавату.
        В массе бухарцы только усмехались, слушая бред маддахов, но находились и такие, кто слушал внимательно, старался запомнить слова. Некоторые маддахи вкладывали в свои речи столько огня и чувства, так потрясали руками, исторгали из своих глаз столько слез, что простодушные слушатели разражались рыданиями. Уже кто-то завопил: «Большевики раскапывают могилы!» - и толпы народа бежали к старым кладбищам, чтобы убедиться своими глазами и покарать осквернителей могил. Разъяренные фанатики с дервишем во главе ворвались в правительственное здание, зазвенели стекла, послышался женский визг. Толпа сбила с ног милиционеров и принялась их топтать.
        Прислушиваясь к крикам и воплям, назир Нукрат и зять халифа пробирались верхом на конях через густую толпу у спуска, близ мавзолея Исмаила Самани.
        - Слышите, народ выражает свои чувства. Я давно говорил, что… - начал назир.
        Но он не успел осведомить своего спутника, о чем он давно говорил, потому что большой ком густой грязи залепил глаза и щёку зятя халифа.
        - Бей джадидов!
        - Бей их!
        Кругом виднелись искаженные лица, сжатые кулаки, поднятые палки и посохи.
        Нукрат, привстав на стремени, закричал:
        - Стойте, святотатцы, это же зять халифа, правоверный.
        Протиснувшийся к их лошадям огромный верзила, лохматый, в изодранной дервишской одежде, ударил набалдашником посоха по медной плошке и прорычал:
        - Врешь ты! Этот безбородый, какой он зять халифа! Бей их!
        В руке у него оказался здоровенный булыжник. Еще мгновение… И вдруг Нукрат увидел в толпе Юнуса.
        - Звезда! - взвизгнул назир, ткнув пальцем. - Смотри, вот она, безбожная звезда!
        Верзила оглянулся и, увидав красноармейскую звезду на мерлушковой шапке, с рычанием кинулся на Юнуса, увлекая за собой озверелых маддахов.
        Утерев лицо тонким батистовым платком, Энвербей швырнул его в липкую грязь и, пришпорив в сердцах коня, поскакал, не разбирая дороги и не обращая внимания на прохожих, в сторону арка. Нукрат что-то зло сказал подъехавшим только теперь к нему конным милиционерам и показал кивком головы на рычащую толпу, над которой беспомощно моталась из стороны в сторону красноармейская папаха… Неловко хлестнув лошадь, он затрусил, неуклюже подпрыгивая в седле, за Энвербеем.
        До поздней ночи кричали, вопили в Бухаре маддахи…

«Слушайте, слушайте! Неверных большевиков плетьми погонят в преисподнюю, и, когда побегут они с воплями, откроет сатана ворота и пригласит: заходите! И пахнёт огнем и серой в их нечестивые морды! Хо-оо!»
        Нищие шныряли в толпе и, протягивая деревянные чашки, требовали денег.
        - На войну, на священную войну дай! Залезь к себе в кошелку и вытащи побольше серебра, или ты проклятый язычник, забывший закон.
        А если доброхотный жертвователь чуть мешкал, маддах запускал пятерню в кошель и тащил уже сколько мог сцапать.
        - Хо-оо! - ревели каландары, нищие, дервиши и всякие монахи.
        - К оружию, правоверные! Когда встретитесь с язычниками, то отрубайте им нещадно головы до плеч, до тех пор убивайте, пока не смешаются их ряды и пока они не побегут в ужасе от знамен пророка!
        - Война, война с неверными! - вопили другие, а купцы, что потрусливее, уже гремели замками, запирая лавки.
        - Убивайте идолопоклонников, признающих многобожие, где найдете их! Хо-ооо!
        Бежали, мчались по улочкам слухи один другого ужаснее: «На хлебном базаре убили красноармейца!», «В водоеме Лябихауз утопили женщину, бесстыдно открывшую лицо!»,
«Толпа маддахов разгромила и сожгла вагон на станции!», «Горит медресе Улугбек!»
        Жутко стало в Бухаре. Оторопь брала людей. На крепкие засовы запирали двери и ворота бухарцы. А маддахи неистовствовали.
        Совет назиров республики заседал весь день и всю ночь. Много решений было вынесено на этом заседании, но никто пальцем не пошевелил, чтобы прекратить бесчинства фанатиков.



        Глава пятнадцатая
        Диспут почти философский

        Беседа камня с кувшином не удается.

    Пословица
        Мой язык - это гневный, но связанный лев.

    Хафиз
        Из бурлящего водоворота бухарского базара Юнуса грубо вырвали и втолкнули в мирный пустынный дворик. С треском захлопнулась калитка перед ревущей толпой, и два здоровенных, чем-то похожих друг на друга милиционера встали у косяков.
        Сразу остановиться грузный Юнус не смог: толчок был слишком резок. Сделав несколько скачкообразных прыжков, он упал на колени, едва не сбив невысокого муллу в белой чалме, стоявшего посреди дорожки.
        Руки свои мулла зябко прятал в длинных рукавах черного суконного халата и так и застыл, когда в тишину вместе с ввалившимся во дворик Юнусом и прислужниками ворвался шум улицы.
        К поднимающемуся с земли Юнусу повернулся знакомый уже ему мертвенно-бледный тощий лик Рауфа Нукрата. В первое мгновение могло показаться, что лицо назира лишено растительности. Такое впечатление вызывалось странным цветом бородки, усов, бровей. И нельзя сказать, что они были светлые. Нет, скорее темные, почти черные, но в результате, очевидно, какой-то болезни они поредели так, что казались песчано-пегими и сливались с цветом дряблой кожи. И только покрасневший на ветру нос оживлял эту стертую, невзрачную физиономию.
        Тонкие морщинистые губы Нукрата зашевелились и открыли провал почти беззубого рта.
        - Встань, сын мой, мы только борцы за свободу, и перед нами не надлежит преклонять колени.
        Разглядывая медленно поднимавшегося с земли Юнуса, Нукрат поднял глаза на высящийся за оградой красный кирпичный минарет, на аспидное небо и, вздохнув, прислушался. «Смерть ему! Смерть красному дьяволу!» - вопили за калиткой. Створки ее сотрясались от ударов. Назойливо кто-то кричал: «Открой!.. Открой!..»
        Но ни угрозы, ни устрашающий рев никак не отразились на лице Нукрата. Еще раз терпеливо вздохнув, он проговорил увещевающе:
        - Вот видишь, брат мой, что ты наделал. И если бы не мы.
        - Презренные подлецы!.. Клянусь!.. Нет у меня вины… - зло сказал Юнус, пытаясь плохо гнущимися, застывшими пальцами соединить лоскуты разорванной гимнастерки и запахнуть шинель. Обнажившаяся загорелая грудь его тяжело вздымалась и опускалась от прерывистого дыхания. - Потаскухины дети! - снова выругался он, срывая с головы солдатскую папаху со звездой и вытирая взмокший лоб. - Чтоб им подохнуть от жажды.
        Он замолк под ироническим взглядом назира. Узкое, цвета обожженной глины лицо Юнуса стало внимательным, а правая, несколько приподнятая бровь еще выше подскочила в недоуменном вопросе.
        - Конечно, - проговорил снисходительно назир Нукрат, - вы крестьянин, кишлачник, выросли в дикости, невежестве, но мы в городе от всех требуем вежливости. Прошу вас, брат мой, оставьте недостойную брань. Великий пророк пони.
        Но от обиды за незаслуженные побои и оскорбления Юнус не мог сдержаться:
        - Плевать на всех пророков, чтоб их. - И он со смаком выругался, как ругался только в окопах.
        - Не богохульствуй, брат мой. - Тон Рауфа Нукрата сделался еще более вкрадчивым. - Это неподобающе. Мы благодарим тебя за знаки твоего внимания, что ты соблаговолил посетить нас… Прошу, следуй за нами.
        Повернувшись на месте и все так же кутаясь в халат, он направился мелкими шажками к дому.
        Они шли по посыпанной золотистым песочком тропинке мимо небольшого, выложенного кирпичом водоема, мимо глиняного возвышения, устланного коврами и одеялами, мимо виноградных беседок, укутанных рогожами на зиму, мимо цветочных клумб с побуревшими растениями и поднялись в темноватую, сырую комнату с голыми, неприветливыми стенами.
        Рауф Нукрат сел за стол. Юнус, поискав глазами стул и не обнаружив его, расположился прямо на камышовой циновке, постеленной на полу.
        - Ты что же, брат мой, а! Ты что же уселся развалясь, будто ты богач, у которого десять тысяч баранов.
        Тон Нукрата был таким резким, скрипучим, что Юнус с некоторым удивлением посмотрел на него.
        Назир позвонил в настольный колокольчик.
        Из соседней комнаты, шаркая каушами, вошел, склонившись уже заранее в поклоне, безбородый мирза в зеленой бархатной тюбетейке, изрядно просаленной, потрепанной.
        - Объясни этому дикарю, мирза, кто мы, где мы. Почему мы снизошли до такого ничтожества, как он, чтобы еще разговаривать с ним.
        Согнувшись в поклоне дугой, безбородый мирза заговорил. Он не столько говорил, сколько гортанно пел, и его мягкий, нежно вибрирующий голос находился в разительном несоответствии с сырыми канцелярскими стенами, серым облупленным потолком, со всей обстановкой и с мрачным, почти зловещим смыслом слов.
        - Ты, мужлан, - обратился он певуче к Юнусу, - ты, баранья голова, находишься в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Ты находишься, вшивая скотина, в присутствии самого председателя Чрезвычайной комиссии господина Рауфа Нукрата, и тебе, ишачья башка, не мешает понять, что раз ты здесь, у нас, то ты есть контрреволюционер, замышляющий злодейство против благословенной Бухарской народной республики.
        Пропев гнусаво всю эту длинную тираду, мирза расстелил неизвестно откуда взявшийся молитвенный коврик, уселся на него по-турецки, положил обыкновенную ученическую общую тетрадь в клеенчатой обложке на одно колено и приготовился писать.
        На Юнуса эти приготовления произвели неожиданное действие. Издав звук, похожий на рычание, он шагнул к столу:
        - Кто злоумышленник?.. Кто контрреволюционер? - Он ударил кулаком по столу так, что телефонный аппарат, похожий на кофейную мельницу, подпрыгнул и жалко звякнул.
        Сложив один с другим кончики пальцев, Нукрат покачал головой.
        - Спрашивать будем мы, ты - давать ответы.
        - На каком основании допрос? Что я, вор?
        - О аллах всевышний! Ты дрался со святыми дервишами. Ты возбудил ярость народа.
        - Требую, приведите дервишей! Кто-то подстроил. Пусть посмеют сказать…
        Спрятав глаза под опущенными веками, отчего лицо его стало совсем плоским, назир покачал головой.
        - Ты мусульманин?
        - Я… я… - Юнус поразился внезапной перемене тона. - Да… то есть…
        - Ты правоверный или… безбожник… большевик?
        Вопрос вызвал новый приступ ярости у Юнуса. Всю жизнь он работал: еще подростком был скотогоном, потом лаучи - верблюжатником, чернорабочим-грузчиком на хлопковых заводах, подручным слесаря. Попав как-то в эмирские сарбазы, он сбежал и снова пошел на завод. Он был беден, как степная птица, нищ. Кошомная покрышка его юрты обветшала и пропускала ледяное дыхание зимы и горячий ветер лета, кровля его глиняной хижины прохудилась, и в дождь вода лилась на его жесткое ложе. Но ничто не могло задушить вольного духа Юнуса. Никогда он не гнул шеи даже перед эмирскими
«собаками - сборщиками налогов», им нечего было с него взять. Все хозяйство его состояло из хижины, осла да собаки. Никого Юнус не боялся, ничто его не страшило. О господе боге он не задумывался. И он меньше всего испугался, когда ни с того ни с сего на людной улице на него накинулся какой-то растерзанный маддах и, раздирая себе лицо ногтями, поднял крик, что его, честного мусульманина, ударил красный солдат, убил, оскорбил… Не испугался он и толпы дервишей, оголтелых оборванцев-анашистов, красномордых лавочников, кинувшихся избивать его. И тем более его не мог запугать этот сидящий за столом маленький плюгавый человечек, которого ему нетрудно придушить одной рукой. «Эх, вышел в город сегодня без своего друга - винтовки. Показал бы!»
        Гнев только на мгновение затуманил мозг Юнуса.
        - Зачем кричать на меня? - медленно выговорил он.
        - Отвечай, когда спрашивают, - голос Рауфа Нукрата теперь показался совсем зловещим.
        - Отец учил меня - давно это было: молчание лучше болтовни, тишина лучше шума, а?
        Левое веко Юнуса приопустилосъ, и лицо его приобрело такое выражение, словно он подмигивал, и притом очень лукаво. Нукрат быстро и громко дышал, с силой втягивая своими хилыми легкими воздух. Прошло немало времени, когда он наконец прервал молчание. Тон его до странности стал вкрадчивым и любезным.
        - Ты точно скала, брат мой Юнус, несокрушим. Воистину ислам может гордиться таким сыном храбрости. Дело веры ждет твоих подвигов, богатырь! Ты не понял нас. Мы все - и ты, и мы - грешные, желаем единства турок-мусульман. Сын мой, я в мыслях не допускаю, чтобы ты хотел разрушения и разорения тюркского мира.
        Он искоса поглядел на Юнуса и продолжал:
        - Послушай меня внимательно. Ты должен гордиться, что с тобой разговаривают. Ты деревенщина и черная кость. Мы же - самый слабый из рабов божьих властелин знаний. И мы с тобой ведем разговоры. Ниже нашего достоинства иметь дело с тобой, а мы удостаиваем тебя, пасшего в степи овец, копавшегося в навозе, разговором о возвышенных материях. С тобой. Оцени же по достоинству нашу снисходительность.
        Юнус наморщил лоб, бровь его поднялась еще выше, глаз совсем прищурился. Он быстро сказал:
        - Да, я из диких мест, полных сухой колючки, мне непонятны цветы красноречия… я бедняк, невежда.
        Губы Нукрата сложились в гримасу.
        - Бедняки и богачи, воспитанные и дикари обязаны выполнять повеления. Ты где? Ты в государственной канцелярии. Тебе приказывает власть держащий в руках, повинуйся.
        Все еще подмигивая, Юнус покорно сказал:
        - Приказывайте, я повинуюсь.
        Нукрат вздохнул с облегчением.
        - Баракалло, мы так и знали… не сомневались в твоем благоразумии… Сейчас ты ответишь на наши вопросы, а потом… Хорошо?
        Лукавое лицо Юнуса стало от хитрой улыбки еще лукавее, и его тонкий большой нос совсем заострился.
        - Я готов слушаться и повиноваться… только позвольте спросить, господин председатель, не соизволите ли вы сказать, что последует… э… потом?
        Он снова подмигнул и пощелкал пальцами.
        - Но вот слышу голос благоразумия, друг мой. Хоп, я скажу, что… будет потом. Откровенность - награда, запирательство - гибель.
        - Гибель?
        На лице Юнуса возник вопрос, недоумение.
        - Не будешь отвечать - выкину на улицу базарным людям на расправу. Понятно? Они там, за калиткой. Умненько ответишь на вопросы - получишь столько, сколько не видел и ты, и отец твой, и дед твой.
        Глаз Юнуса снова подмигнул очень фамильярно.
        - О! Всю жизнь мечтаю, - сказал, ухмыльнувшись, Юнус, располагаясь поудобнее на циновке. - Мне очень нужно купить мамаше платье из ханатласа, а? Мать во всю жизнь платья из шелка не надевала!
        - Много получишь - и платье матери купишь. Да что там, жену купишь… Наверно, давно хочешь? Вон какой ты сильный мужчина.
        - Жена? Мне? Говорят, рабочему человеку - целиком жену, торговцу - полжены, а солдату жаль давать жену, - усмехнулся Юнус. Он говорил словоохотливо и улыбнулся.
        - Сам посмотришь: купишь ишака ли, жену ли - дело твое, - сказал Рауф Нукрат, - но я тебя сделаю большим начальником… военным начальником. Нам доблестные воины нужны… мусульманские воины…
        - Начальником? - оживился Юнус. Глаза его пытливо смотрели на назира. - Начальником? Что ж, тоже можно.
        - Сделаем большим начальником. Когда… мм… когда большевиков мы… - Нукрат от злобы даже скрипнул зубами.
        - Долго ждать… - вырвалось у Юнуса, но он тотчас же задумчиво протянул: - Начальником, это хорошо… начальником…
        Теперь испытующе, пристально глядел на Юнуса назир. С сомнением он изучал лицо красноармейца. Но нет, оно оставалось простодушным и во взгляде читалось наивное удовлетворение.
        - Платья из ханатласа для матушки, жену куплю, начальником сделаюсь. Хорошо! - повторял Юнус. - Очень хорошо.
        - Большевики кончатся, скоро кончатся, клянусь девяносто девятью именами аллаха… кончатся. - И Рауф Нукрат приблизил губы к самому лицу Юнуса. - Нет, Энвер пришел, военачальник пришел. Один день… один день! - И вдруг спохватился, отпрянул и закричал: - Ты сделаешь!
        - Что сделаю?
        - Ты красноармеец… Опытный… Ты все знаешь. Военное дело знаешь. Ты должен знать. Вот, если в вагоне лежат эти заряды для пушек…
        - Снаряды, вы хотите сказать? - глаза Юнуса загорелись интересом.
        - Да, снаряды, вот я хочу спросить… так сказать… они могут взорваться?
        - Взорваться? Почему?
        - Ну, я говорю о таком случае… возможном случае. Ну, кто-нибудь их взорвет. Залезет в вагон и взорвет.
        - Какой же сумасшедший, не жалеющий жизни, полезет в вагон и станет бить по снарядам. Он же себя взорвет. Нет, каждому себя жалко.
        - Ну, а если вагоны загорятся, а?
        - Если загорятся, тогда… А почему загорятся вагоны?..
        - Клянусь всевышним… ты подожжешь!
        Назир стоял теперь за столом и, упершись руками в бювар, подался всем своим туловищем вперед и пристально всматривался в лицо Юнуса, стараясь прочитать его мысли.
        - Ты понял? Богатство! Жена! Должность!.. Поедешь на станцию Карши. Там поезда со снарядами для красной артиллерии… Встретишь человека по имени Иргаш Файзи. Сделаете дело - вернешься и получишь все…
        Визг Рауфа Нукрата, рев Юнуса. Треск сломанного стола и выбитой оконной рамы. Все звуки на мгновение слились.
        Одним броском своего мускулистого, весящего не менее двухсот пятидесяти фунтов тела Юнус отшвырнул Нукрата, выбил раму и свалился прямо в цветочную клумбу.
        Но тут же бешеный порыв его столкнулся с непреодолимой силой. На него мгновенно навалились мулозимы.
        Когда его приволокли обратно в комнату и бросили, точно мешок с ячменем, на пол, Рауф Нукрат подошел к нему, ткнул кончиком мягкого ичига вбок не очень больно, а так, больше для вида, и с усмешкой процедил:
        - Так ты, оказывается, злой дух… дракон.
        Ошеломленный, оглушенный, Юнус корчился на полу, отчаянными усилиями пытаясь порвать веревку, которой его мгновенно умело опутали. Видно, опыт у помощников господина Нукрата был не малый.
        - Ну-с! Теперь я тебя знаю, кто ты такой, верблюжья башка! Ты есть контрреволюционер. Ты вероотступник.
        Не дождавшись ответа, Нукрат дал знак своим мулозимам:
        - Уберите вшивого отсюда… Да повыколотите из него пыль, а потом я с ним побеседую.
        Сам он вышел во двор. Спустился тихий вечер. На побагровевшем минарете играли пурпурные блики. Пройдя в тароатхану, Нукрат присел на корточки и совершил омовение. И в это время над крышами Бухары поплыл топкий звук азана - призыв на молитву.
        Распустив конец чалмы, Нукрат поднялся неторопливыми тихими шагами по ступенькам и встал на колени, на предупредительно расстеленный безбородым мирзой молитвенный коврик. В городе наступила тишина. Даже азанчи перестали перекликаться на минаретах. Нукрат приступил к совершению молитвы хуфтан. Не будучи особенно религиозным, оставляя в душе веру в аллаха и его пророка темным, некультурным людям, он все же внешне аккуратно выполнял все религиозные обряды. Молитву хуфтан он даже любил. Эта последняя молитва читается обычно после заката солнца, в тишине и спокойствии, располагающих к отвлеченным думам, глубоким, полным философских мечтаний мыслям.
        И как бы удивились сейчас джадиды - его друзья, как бы удивился тот же Энвербей, если бы они могли прочитать мысли этого скромного, тихого философа, с усердием отбивавшего поклоны на маленьком текинском малиновом коврике. Они искренне поразились бы, потому что в честолюбивых замычат господина назира и председателя Чрезвычайной комиссии не оставалось места ни джадидам, пробравшимся в правительство Бухарской народной республики, ни тайком проживающим в Бухаре вожакам пантюркистов Заки Валидову или Мунавару Кари, ни даже самому зятю халифа - вице-генералиссимусу господину Энвербею, приглашенному тайным джадидским комитетом для борьбы против советской власти.
        Никто! Никто не фигурировал в планах Нукрата, кроме него самого. Он один. Он с большой буквы, только он! Рауф Нукрат.
        Вдруг он прислушался. Из дома доносились глухие звуки, точно кто-то размеренно и с силой выколачивал толстый ковер. Удары наносились ритмично, и каждый из них сопровождался глухим утробным уханьем и свистящим мучительным вздохом.
        Нервно дернув головой, Нукрат вдруг вскочил.
        - Бездельники, - прохрипел он, - не могут выколотить слово.
        Лицо его было и растерянно и злобно одновременно. Он прервал молитву на середине одного из ракатов, забыв, очевидно, что совершает смертный, с точки зрения исламской религии, грех. Он ушел с айвана, не обращая внимания на двух стражей, стоявших по-прежнему у калитки. От такого святотатства, да еще совершенного столь почтенным человеком, они побледнели. Назир бежал по дорожке, шлепая каушами. Полы халата и концы чалмы неприлично трепыхались, а с дрожащих губ срывались отнюдь не молитвенные слова.
        Треснув дверью о притолоку, он кинулся к милиционеру и, вырвав у него кнут, размахнулся, но проклятие замерло у него на губах. Он смотрел дико и с яростью на распростертого на полу Юнуса, и поднятая рука стала медленно опускаться. Ощущение чего-то липкого заставило его разжать пальцы. Рукоятка камчи, вся в крови, выскользнула из рук.
        Оба палача с невозмутимо спокойными лицами стояли по бокам лежащего ничком Юнуса. Обнаженная спина его, исполосованная ремнями плетей, превратившаяся в кровоточащий кусок мяса, спазматически вздрагивала.
        Брезгливо поморщившись, Нукрат глухо сказал:
        - Ну, большевик, попробовал нашу ласку, а?
        В ответ он услышал только со свистом вырывающееся дыхание.
        - Ну-ну, не сердись! А теперь ответишь на вопрос: что знаешь про Хаджи Акбара? Что тебе сказали в Особом отделе, а? Зачем ты ходил в Особый отдел?
        Вопрос, обращенный к Юнусу, остался без ответа.
        - Ты заговоришь у меня? А ну… прибавьте ему. Голова у него - кирпич.
        Один из великанов вытер руку о свой камзол, осмотрел ее с медлительностью, потом еще раз вытер ладонь. Затем он, столь же неторопливо, достал тыковку, высыпал на ладонь немного насу и, отправив его под язык, шепеляво, отчего тон его стал добродушно-лукавым, проговорил:
        - Оставим его… хэ… хэ… шкура у него степняцкая, носорожья…
        - Слизняки вы, - прохрипел Нукрат, - еще в палачах служили при эмире.
        Оба палача переглянулись:
        - Мы старались, у нас чуть желчный пузырь не лопнул.
        Нукрат придал лицу спокойное, даже благостное выражение и произнес, медленно цедя слова:
        - Друг мой Юнус, прошу тебя как мусульманина, говори…
        По чуть заметной дрожи, прошедшей по спине, стало понятно, что Юнус слышит вопрос, но он не пошевельнулся, уткнувшись лицом в вонючую кошму, только шумно дышал.
        - Нехорошо, поистине не подобает так невежливо вести себя. Говори же, душа моя… Сними со своих плеч вьюк лжи и заблуждений.
        - Он ослабел… - прошепелявил один из палачей, - упрямый осел, он готов подохнуть, только бы досадить хозяину. Такому бугаю два десятка плетей - пустяки. А мы ему дали… сколько мы ему отвесили полноценных горяченьких, Муса? - обратился он к своему напарнику.
        Тот помотал головой.
        - Со счета сбился… Не упомнишь тут. Мне домой надо, жена просила кукурузы в лавочке Расула Дуканчи купить… Боюсь, уйдет он домой.
        По лицу Нукрата прошла тень.
        - Разве дело в силе, разве тут дрова рубите, болваны. Уметь надо кожу рвать камчой так, чтобы до сердца, до мозга, до кости дошло. Поднимите его.
        Но едва палачи нагнулись, как Юнус одним резким движением поднялся на колени и со стоном, шатаясь, встал.
        - А ну… не трогать!..
        - О, да он сам молодцом! - искренне удивился Нукрат. - Он еще прочная стена, потрескавшаяся, скажем, стена… но крепко стоит… хэ… хэ… поговорим же, душа моя.
        Обведя языком воспаленные сухие губы, Юнус, глядя прямо в лицо назиру, хрипло сказал:

        Горький, точно страх, тяжелый, точно горе,
        Черный, как могила, каменный, как сердце скупца!
        - Что ты сказал? Что? - удивился Нукрат.
        - Это не я сказал, поэт Ансори сказал!
        Нукрат не обиделся. Он и не то еще слышал от своих жертв, когда допрашивал их в своей канцелярии, прослывшей в Бухаре застенком.
        - Живодер! Если милость господня коснется нас, попадешь ты мне на штык, - с наслаждением сказал Юнус. Спина его саднила и горела, нестерпимая боль жгла все его тело. - Многим поклонникам серебра я брюхо пропорол, и тебе пропорю.
        Нукрат отшатнулся, потом снова заговорил:
        - Перейдем к сердцевине нашей беседы, душенька мой. Поговорим. Ну же? Кому ты отдал документы?
        Юнус молчал. И только глаза его, покрасневшие, стали дикими, а связанные за спиной руки напряглись, и желваки мускулов заходили под кожей.
        - О душа моя, - продолжал Нукрат, - ведь тебе придется сказать… все равно придется… О, живому всегда лучше, чем мертвому, не правда ли? Ведь у тебя мамаша-старушка есть? Бедненькая, она своего сынка ждать будет, а ты со своим упрямством лежать будешь в яме, гнить будешь. Бедная твоя матушка слезами изойдет, так и помрет, не увидев больше своего сыночка, а?
        Юнус презрительно фыркнул. Ноздри его ястребиного носа раздулись.
        - Ты мне душу черной хочешь сделать, гадина! Я тебя и под землей найду… из савана вытащу, шею сверну.
        - А, он угрожает! - усмехнулся Нукрат. - Ну, мы постараемся, чтобы ты никому больше не смог повредить.
        - Ублюдок, ты подавишься мной, - свирепо сказал Юнус. - Рабочий человек - костлявый, пастью захватишь, в горло проглотишь, да только кишки порвешь, за пупок костями зацеплюсь.
        Палач выволок из угла обыкновенный венский стул. Трудно понять, как он попал сюда, в комнату, где не было ни стульев, ни столов, а только грязные циновки, прогнившая, вонявшая падалью кошма… Стул не имел сидения.
        - А ну-ка, душа моя, окажи честь, присядь. Ты все с русскими собаками водишься. Мусульманский обычай презрел. Вот и посиди на этом стуле… по русскому обычаю… поразмысли..
        Палачи, сорвав с Юнуса остатки одежды, швырнули его на стул и прикрутили к спинке. Врезавшиеся в обнаженное мясо веревки вырвали стон из груди красноармейца, но он тут же до боли сжал зубы…
        - Особый стул мы придумали для неразговорчивых. Сейчас тебя, - хихикнул Нукрат, - подогреем, поджарим… На нашем стулике и не такие, как ты, начинали стрекотать по-сорочьи…
        Ужас мелькнул в глазах Юнуса, и он рванулся вместе со стулом на Нукрата, но железные лапы палачей впились ему в плечи. Несколько минут комок тел с воплями, рычанием катался по полу. Нукрат прыгал рядом и визгливо кричал:
        - Осторожно, осторожно, стул поломаете!
        Избитому, ослабевшему, связанному Юнусу не под силу было бороться с здоровенными палачами, и вскоре они снова поставили стул с ним на свое место.
        - Лампу! - хрипло приказал назир.
        Неторопливо выкрутив фитиль обыкновенной жестяной семилинейной лампочки, он зажег его, аккуратно подышал в стекло, чтобы оно не лопнуло, и вставил его в горелку.
        Держа лампу на вытянутой руке, он разглядывал измученное, набухшее кровью, покрытое грязными подтеками лицо Юнуса. Пожимаясь под все таким же его дико ненавидящим взглядом, назир проговорил раздумчиво:
        - Да, может, ты заговоришь, друг мой, добровольно… Потом… э… будет поздно, душа моя…
        - Говори, - вмешался палач Муса, - господин Нукрат занимает высокую степень справедливости и добродетели. Скажи, что он просит, а то плохо тебе придется.
        Обессиленный, весь горящий от боли, Юнус молчал.
        Рауф Нукрат пожал плечами и, лицемерно прикрыв глаза синеватыми пупырчатыми веками, вздохнул:
        - Ну-с… бисмилля… во имя бога…
        Он резко наклонился и задвинул лампу под сиденье.
        Священная Бухара отходила ко сну. В сумерках мало кого можно увидеть на затихших ее улицах.
        Запоздалый прохожий в ужасе шарахнулся от калитки. Из-за дувала донесся истошный нечеловеческий рев, полный муки.
        - Аллах! - пробормотал прохожий, ускоряя шаг. - Опять убивают человека…



        Глава шестнадцатая
        Два письма

        Сатана указал мне путь к одному ничтожному проступку, а теперь я сам покажу сатане дорогу к сотне тяжких преступлений.

    Сузени
        Любой поступок правоверного следует понимать только в хорошую сторону.

    Шафи, законовед
        Письмо, самое обыкновенное, с почтовым штампом, имело до того невзрачный вид, что мертвоголовый адъютант не обратил даже внимания на пометку «совершенно секретно». Письмо пролежало у него в полевой сумке два дня. Только во вторник наконец он доложил о нем зятю халифа.
        - Прочитайте! - сказал Энвер.


        - «Во имя аллаха всемилостивого, всемогущего! - начал адъютант. - Дорогой друг и брат, выражаю сожаление и радость по поводу прибытия вашего в благородную Бухару. Сожаление, ибо судьба бросила вас из блистательных дворцов Порты в грязь и пыль поистине азиатские; радость, ибо надеюсь обнять моего брата и прижать к груди. Посылаю письмо вам через термезского военного комиссара бухарского правительства подполковника турецкой службы Сулеймана-эфенди. Со времени своего пленения русскими в несчастной битве под Сарыкамышем в 1914 году господин полковник прозябает в забытом аллахом месте, именуемом Термез. Сулейман-эфенди может оказать вам пользу, ибо он знает многое. Нам известно, вы не переносите надменных господ из Лондона. Но, да простите мне совет, потому что это совет старого друга и брата, не пора ли презреть некоторые чувства, вернее скрыть их в тайниках сердца, и обратиться к жизненным обстоятельствам. Ныне же я, надеющийся сохранить вашу дружбу и братское отношение, готовый стать вашим покорным слугой, являюсь доверенным лицом могущественных инглизов. В нашем ишанском подворье в Кабадиане
находятся известные и притом большие ценности - в деньгах, оружии и некоторых материалах, доставленные сюда из-за Аму-Дарьи и могущие вполне снарядить армию, способную втоптать в прах полчища большевиков. Все перечисленное имущество, оружие, ценности адресованы инглизами их человеку, небезызвестному конокраду и вору, именуемому Ибрагимом и возомнившему себя командующим армией ислама. Увы, Ибрагим тупой невежда и кровожадный грабитель, недостоин лизать подошвы ваших сапог… Узнав о вашем прибытии, дорогой друг и брат, мы решили: „Вот он, светоч разума, вот он, меч аллаха на земле!“ Да простите мне столь высокопарные и цветистые сравнения в деловом письме. Спешите, друг и брат мой, в Кабадиан. Все богатство и оружие, о которых я пишу, надлежащим образом сохранены в потайном месте, сокрытом от воровских глаз и длинных рук Ибрагима-конокрада, коему покровительствуют сам эмир бухарский Сеид Алимхан и векиль Лондона Мохтадир. Денег достаточно, чтобы сотни смертных жили в роскоши и неге до скончания дней своих да еще. оставили кое-что на бедное житье своим внукам и правнукам. И все это в моих руках и в моей
воле. Приезжайте же и поспешите, дабы мы могли своим гостеприимством доказать наше уважение и привязанность к вам. Пусть поднимется высоко слава ваша, кого столь несправедливо преследует судьба.
        Ваш друг Фарук, ныне Фарук-ходжа, святой ишан кабадианский»

        Маленькая приписка после подписи вызвала в Энвере невольную тревогу и раздумье:



«Поспешите, друг, какой-то злой недуг грызет мои внутренности, а я хочу из рук в руки передать все».

        Письмо сопровождалось официальным, со штампом термезского военного комиссара, отношением:



«ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ,
        ВИЦЕ-ГЕНЕРАЛИССИМУСУ
        ТУРЕЦКОЙ СЛУЖБЫ, ГОСПОДИНУ
        ЗЯТЮ ХАЛИФА ЭНВЕРУ-ПАШЕ!


        Ваше высокопревосходительство!
        Проживающий в городе Кабадиане небезызвестный своей святой жизнью сеид Фарук-ходжа, потомок пророка, именуемый здешними жителями главным ишаном, настоятельно попросил переслать совершенно секретно его письмо на ваше имя, что мною и выполняется. Сообщаем, что означенный сеид тяжело болен и письмо он продиктовал мирзе.
        С совершенным уважением военный комиссар, подполковник турецкой службы,
        Сулейман-эфенди»

        - Тупой болван, - пробормотал Энвер, - послать такое письмо в таком виде. Посмотрите конверт, нет ли следов перлюстрации. Впрочем…
        Он еще и еще раз прочитал письмо и нахмурился.
        - Мохтадир?.. - проговорил неуверенно адъютант. - Не тот ли самый перс… персидский купец… Проявил назойливость в Баку во время этого съезда народов Востока… Он такой же купец, как я амбал…
        Энвер не ответил. Он вспомнил съезд. Неприятное это было воспоминание. Осенний, наполненный зноем и ветрами Баку. Шумящий, гудящий зал. Персы, арабы, африканцы, индусы, русские, китайцы, туркестанцы, курды… И все говорят, и все кричат… Весь Восток был там… Большевики решали судьбы Востока… Какой энтузиазм! Как все были единодушны в своей ненависти к британским угнетателям! Две тысячи делегатов! И только он - Энвер-паша, всю жизнь боровшийся против британцев, был чужим, никому не нужным на съезде. Для него не нашлось кусочка картона с надписью «мандат». Ему - самому Энвер-паше - прямо в лицо с трибуны съезда заявили: «Честные люди Востока вам не верят. Вы болтаете в своей декларации об империалистах, а вы сами злобный глава турецкого империализма, терзавший арабов, армян, иракцев, курдов, славян. Вы
„освобождали“ народы от британского и русского империализма, чтобы продать их германскому империализму. Вы и ваши младотурки сдирали шкуру с турецких крестьян, чтобы выколоченными деньгами помогать немецким империалистам. Вы натравили на Советский Азербайджан полчища своего родною брата генерала Нури-паши. Турецкое двухмесячное владычество в Баку - самая мрачная страница в истории многострадального города, твердыни пролетариата на Кавказе! Вы затеяли вкупе с мусаватистами Коцевым, Черномоевым и другими царскими генералами кровавую авантюру в Дагестане. Ваши руки в крови трудящихся Востока! Нет вам веры!» Все тогда в Баку чурались его как чумного, от него отшатывались при встрече в коридорах, в вестибюлях. Его не желали слушать. И когда он сочинил декларацию, хитрую, тонкую, съезд вынес решение: «Съезд находит необходимой особую осторожность по отношению к тем… которые в прошлом вели на бойню турецких крестьян и рабочих в интересах одной империалистической группы…» Проклятие! Так опозорить перед всем миром! И кто? Не большевики, не русские, а те самые мусульмане Востока, великим вождем и пророком
которых себя он мнил.
        И все эти унизительные картины, образы порождены одним только именем - Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби. Да, именно он на одном банкете в Баку после съезда открыто и нагло покупал его - Энвер-пашу и торговался из-за каждой тысячи фунтов стерлингов. И ему - Энвер-паше - осталось только сказать «да», потому что Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби иронически заметил: «А у вас чудесный агатовый перстень. Смотрите! И у нас такой». И еще одно воспоминание! Горящие фанатическим блеском глаза перегнувшегося через стол человека, не то купца, не то вождя кочевников луров. Звали его Зохраб Тагизаде. Имя его Энвер не забыл. Он не забывал имен людей, задевших его. А этот ничтожный перс осмелился оскорбить его. Он бросил ему там, в присутствии всех сидевших за столом, неслыханные слова: «Всякого, кто плюнул в глаза матери-родины, легко купить…» Да, проклятый осмелился обвинить его, Энвера, что он продал Турцию… Отвратительный субъект! Энвербей тряхнул головой, отгоняя неприятные воспоминания.
        Он продиктовал мертвоголовому ответ на имя Сулеймана-эфенди. В нем было два пункта:



«1. Мы прибудем в Кабадиан лично.

2. Не окажете ли вы любезность написать вашим друзьям, что небезызвестный вам военный специалист мог бы оказаться полезным в деле сплочения сил мусульман Востока».

        Пакет увез нарочный с соблюдением всех правил конспирации. О полученном письме и своем ответе Энвер не нашел нужным сообщить никому из джадидских заговорщиков.
        Вечером на официальной встрече с членами правительства Бухарской республики Энвер произнес очень красноречивую, очень пышную речь о счастливом процветании бухарского народа, заверяя в своей преданности советской власти.
        В тот самый день, почти в тот же час в Павлиньем караван-сарае господин Хаджи Акбар читал в своей полной затхлых запахов каморке письмо, доставленное ему оборванным, изможденным нищим монахом. Письмо попало в руки Хаджи Акбару не без некоторых споров. Нищий монах искал в Павлиньем сарае некоего дервиша сеида Музаффара и отдал письмо Хаджи Акбару, только когда последний сам назвался дервишем. Нищий монах сидел на пороге комнатушки, и взгляд его подозрительно и зло изучал прыщавую физиономию Хаджи Акбара. Но владельца Павлиньего сарая меньше всего смущали эти взгляды, он не знал угрызений совести, а в его обычаях было читать и присваивать все письма, приходившие в Павлиний сарай.
        Хаджи Акбар с жадностью читал строчки, написанные очень культурным турецким почерком:

«Брат мой пред аллахом сеид Музаффар, немедленно возьми паломнический посох в руки и направь свои стопы в город Кабадиан к престолу святых сеидов…»
        Здесь, нетерпеливо покрутив головой, Хаджи Акбар пропустил всякие благочестивые выражения и перебрался сразу же на вторую страницу послания: «…бренности нашей жизни…»
        - Дальше, к делу, братец наш одержим многословием, - пробормотал он вслух. - Мы…
«факел скоро потухнет…» мда-мда… «находясь на постели в весьма болезненном состоянии и чувствуя неотвратимое приближение той, которая не выбирает…»
        Из письма явствовало, что ишан кабадианский чувствует приближение кончины и озабочен судьбами дервишской общины. Он сокрушенно признавал, что около него нет ни сына, ни брата, кому бы он, в соответствии с уставом «такия» - дервишского общежития, имел право передать узду управления. Не смог он подготовить достойного преемника, ибо среди окружающих его не оказалось ни одного сеида - потомка пророка, достойного и достаточно мудрого. Все, кто около него, - «сор и прах, разврат и ничтожество». Зная о том, что достойный и великий шейх луров, господин достоинства и святости сеид Музаффар, в данный момент совершает путь благочестия и молитв по святым местам Туркестана и уже направил свои стопы в сторону Кабадиана, он, шейх кабадианский, находясь на ложе страданий и мук, умоляет сеида Музаффара ускорить свое благолепное шествие и не терять ни одного мгновения, равного взмаху ресниц. Великая ответственность, многочисленные обязанности и бесценное имущество лежат тяжелым бременем на сердце больного и ослабевшего от недугов шейха кабадианского. Послание содержало какие-то намеки, очень неясные и туманные,
очевидно понятные тому, кому письмо было адресовано. Хаджи Акбар не мог многого понять. Он десятки раз перечитывал загадочные строки, произносил отдельные слова громко вслух, и шепотом, и нараспев. Он даже, сопя с присвистом, понюхал письмо, но ничего, кроме запаха бумаги с примесью сальной вони, пота, пропитавшего халат нищего, который принес письмо, более не ощутил.
        - Как не вовремя! Как неудачно! - пробормотал он наконец.
        Нищий встрепенулся на пороге и вопросительно посмотрел на Прыщавого.
        Конечно, Хаджи Акбар не стал делиться со всяким проходимцем своими горестями по поводу бегства красавицы жены и поразительного ее исчезновения. Не стал он объяснять, что ему не хочется покидать Бухару, пока он не приволочет Жаннат домой и, вдоволь поизмывавшись над ней, не решит, что с ней делать: прирезать ли ее, как овцу, приблизить ли ее к себе вновь. Дерзкая девчонка! Ненавистная и желанная! О аллах, каким ты только испытаниям не подвергаешь правоверных мусульман! И как он ни отгонял от себя прелестный образ Жаннат, бормоча: «Женщина - наказание божие, ласка ее - яд змеи», кто его знает, сколько времени распалял бы он себя воспоминаниями о прелестях своей жены, если бы не осторожное покашливание нищего на пороге.
        - Когда ты вышел из Кабадиана? - спросил хрипло Хаджи Акбар.
        - Двенадцать дней и двенадцать ночей назад. В позапрошлую пятницу.
        - Проклятие! Ты полз, как вошь, несчастный… с такой вестью!
        - Устав запрещает нам, дервишам, передвигаться на ишаке, на лошади, на арбе, на верблю…
        - Замолчи! Заладил, точно с проповеднического мимбара, дьявол! Да ты понимаешь, пока ты ковылял с посохом, может быть, твой шейх Фарук помер уже.
        - Нет больше силы и могущества, чем у всевышнего.
        - Тысяча болванов не сравняется с твоим умом.
        Глаза у Хаджи Акбара стали совсем круглые от натуги, он вскочил.
        - Надо спешить!.. Иначе все растащат шакалы.
        - Даже если господин ишан покинет мир преходящий и войдет под сень вечности, дервиши не допустят к кладовым и самого эмира бухарского.
        - Знаем, знаем вашу братию… Вам только запах жареного курдюка услышать… все тут как тут.
        - Нет! - Нищий встал и, потрясая посохом в воздухе, загнусавил, завыл: - Только сеид, только потомок пророка, пусть имя его выговаривают с трепетом, только сеид, представивший девяносто девять доказательств чистоты своего происхождения, мудрости и святости, может стать пиром - наставником общины дервишей, ишаном кабадианским.
        - Девяносто девять доказательств? Чепуха! - почти прокричал Хаджи Акбар.
        - И допустят на почетное седалище мюршида-наставника, - завывал нищий, - только того, кто носит на руке священный перстень с агатом халифа Мамуна…
        - Перстень? Агат?..
        Но нищий уже замолк, сел снова на порог и, уткнувшись носом в грудь, бормотал что-то совсем неразборчивое.

«А ведь у того хромого шейха я видел перстень, - думал Прыщавый, - с агатом… Куда ушел сеид Музаффар? Он ушел пешком. Он далеко не мог уйти. Если…»
        Он стоял несколько минут неподвижно. Голова его покачивалась из стороны в сторону, кивая в такт мысленным вопросам и ответам.
        - Агатовый перстень? - вдруг громко пробормотал он. Бессмысленным, тупым взглядом он обвел запущенную каморку. Он не видел ни жалкого коптящего пламени лампочки, ни покрытых копотью косм паутины, ни рваной, совсем уже не подобающей его достоинству и богатству кошмы на сыром, грязном полу. Это дело, как говорится, схватило его за воротник. Он старался вспомнить. И вдруг он увидел! Увидел совершенно отчетливо, явственно бледную холеную руку и на ней кольцо с большим агатом… Но это была рука не сеида Музаффара, а…
        Проклятие сорвалось с его губ-.
        - На рассвете надо в путь, - сказал нищий, выходя из состояния оцепенения. - Только пешком, согласно уставу.
        - Провались все ваши святые уставы… Мы поедем верхом… У меня есть кони… два коня… сильных, крепких.
        Но прежде чем уехать из Бухары, Хаджи Акбар должен был закончить кое-какие дела. Прежде всего он бросился к куполу Ток и Заргарон к ювелиру Шо Исмаилу.



        Глава семнадцатая
        Они поднимают голову

        Если камень сломает золотую чашу, цена камня не подымется, а чаши - не снизится.

    Саади
        Когда усталый, продрогший командир слезал со столь же усталой, продрогшей лошади, через двор пробежала женская фигура. Бежала женщина легко, почти не касаясь босыми ногами (чтобы бежать было удобнее, она сбросила, несмотря на холодную погоду, свои кауши), и Гриневич не слышал ее шагов. Он чуть вздрогнул при ее тихом
«здравствуйте». Вскинув на него свои полные тревоги и мольбы глаза, женщина шепнула:
        - Сына арестовали.
        Только теперь Гриневич узнал старушку Паризот, мать Юнуса.
        - Черт!.. Когда?
        - Вчера вечером. Помоги, командир!
        - Кто арестовал?
        - Их охранка… назират внутренних дел.
        Чуть заметным движением Гриневич отстранил Паризот, почти бегом пересек двор и вбежал в покосившуюся хибарку - канцелярию полка.
        Его появление не было неожиданностью. Вольнонаемный писарь и переводчик Амирджанов вытянулся и хотел рапортовать, но командир, цедя слова, спросил:
        - В чем дело?
        Обычно бледное лицо Амирджанова еще больше побледнело, и руки у него дрожали, когда он подавал листок бумаги. Он сразу понял, что нужно Гриневичу.
        Пока командир быстро пробегал арабскими буквами написанное отношение, Амирджанов стоял, скучающим взглядом смотря на коротко остриженный затылок командира.
        Гриневич поднял голову.
        - И?
        Амирджанов только развел руками.
        С силой стукнув кулаком по корявой голой доске стола, Гриневич выругался.
        - А, так вас!.. Идиоты… шляпы…
        - Но, товарищ комполка, - в голосе старшего писаря зазвучало искреннее возмущение, - пишут: красноармеец Юнус, накурившись анаши, на базаре избил представителя мусульманского духовенства, святого маддаха. Это не Россия… это Восток. Если вы новый человек здесь и не понимаете. Это провокация. И потом… в доме Юнуса нашли золотые украшения… и потом, оказывается, он развратничал…
        - Эх ты! Наивный суслик… Такого человека гробанули… - И Гриневич закричал, потрясая бумажкой: - Липа, грязная сволочная липа… Наши кадры гробят, а вы тут, с позволения сказать, ушами хлопаете.
        В письме на имя командира полка назир внутренних дел Бухарской народной республики Рауф Нукрат обращался с просьбой разрешить арестовать красноармейца Юнуса Нуритдинова.

«…означенный Юнус Нуритдинов, называющий себя революционером, оказался подлым басмачом и врагом Бухарской народной республики, занимался ограблением мирных граждан, захватив в эмирском арке золото и серебро, а также, подло нарушив законы шариата и адата, предавался разврату, украл у достойных родителей их двенадцатилетнюю дочь, в чем и был пойман на месте жителями махалли, привлеченными криками несчастной, когда…»
        - Дьявол! Не видишь ты, что тут нагородили, нагромоздили вавилонскую башню, сказки тысячи и одной ночи!.. Дурачье, им мало одного, так они еще и еще накручивают.
        - Он никого не трогал, - забормотала старушка Паризот. - На него на базаре вдруг накинулись маддахи, точно звери. «Бей сатану со звездой!» - орали. Чуть не убили, а милиционеры господина Нукрата вырвали из рук толпы и увели.
        - Господина?.. Правильно, матушка… господина. И вы здесь давно?
        - Я ему сразу все объяснила, - кивнула она на Амирджанова, - а он, ничего… он спокойный.
        Она показала, как он пожимал плечами.
        - Не лезь, старуха! - презрительно бросил, потемнев, Амирджанов.
        - Ну что смотрите волком? - отрезал Гриневич. - Старуха права. Вас не так ругать надо. Пошли. Эх, нет здесь Пантелеймона Кондратьевича, быстро разобрались бы.
        Был поздний вечер, когда Алексей Панфилович с Амирджановым вернулись в полк. И прав оказался Гриневич, когда назвал всю историю с Юнусом Нуритдиновым дьявольщиной. Назир и председатель ЧК. Рауф Нукрат принял их изысканно вежливо и любезно, и, несмотря на резко выраженное нежелание Гриневича тратить время на чаепитие, в кабинете мгновенно разостлали дастархан. Как подобает, чай разливал сам назир.
        - Какой почтенный гость! Такой редкий гость! Мы знаем о прискорбном обстоятельстве, и никакое беспокойство не должно лечь на ваше, уважаемый начальник, сердце. О, наши слова полны искреннего доброжелательства, и мы готовы осуществить ваши желания, но мы взяли бы на себя чрезмерную смелость дать совет.
        - Я слушаю. - Алексей Панфилович не мог изображать из себя сейчас дипломата и потому говорил точно рубил. Внутри у него все дрожало.
        - Блестящие ваши заслуги перед Бухарской народной республикой, товарищ Гриневич, и мы отдаем вам должное, вершин проницательности достигли вы…
        Впоследствии Алексей Панфилович рассказывал: «Ну явно он издевался надо мной, но что я мог поделать? Мне нужен был мой парень. И приходилось молчать, черт побери!»
        - Ваша мудрость! Неужели ваша мудрость не подсказывает вам, что такой человек, как Юнус, не может способствовать уважению со стороны мусульман к Красной Армии, (О, мы любим и уважаем Красную Армию!) Но неужели вор, грабитель, насильник, такой, как этот Юнус, может, достоин служить в Красной Армии?
        - Где Юнус?
        - Разрешите, уважаемый товарищ Гриневич, мне завершить свою мысль. Вы бросились в пучину неудовольствия и сейчас не хотите даже выслушать вашего покорного слугу и раба. Наш народ бухарский вверил нам спокойствие и заботу о порядке, и мы в меру наших сил и…
        - Где красноармеец Юнус?
        - Основание власти - закон! И на основе закона он схвачен и находится в заключении. Наши следователи на основе закона свободы снимают показания с богохульника, насильника, вора, и когда…
        - Где красноармеец Юнус?
        - Не откажите, прежде чем мы продолжим доставляющую наслаждение уму и сердцу нашу содержательную беседу, отведать этой похлебки… Ибо наступил час, когда бренный наш организм нуждается в приеме пищи…
        Вновь и вновь Гриневич невежливо повторял свой вопрос. И все так же невозмутимо, поджимая елейно губы и рыская по сторонам глазами, назир уводил разговор в сторону. С иронической усмешечкой на своих тонких бескровных губах он дал понять, что Юнуса он не отдаст. И Алексею Панфиловичу стало ясно, что самоуверенность назира проистекает из чувства полнейшей безнаказанности. Но разве всего несколько дней назад посмел бы назир вести себя так по отношению к командиру Красной Армии. Разве решился бы он держать красноармейца под арестом, не согласовав этот вопрос с командованием, разве посмел бы столь бесцеремонно отказать в просьбе командиру полка?
        И тогда возникла мысль, простая и в то же время очень тревожная. Значит, что-то произошло за самое последнее время, значит, «они» почувствовали под ногами твердую почву, значит, «им» наплевать и на народ, которого «они» так боятся, и на Красную Армию, которую «они» до сих пор боялись. Значит, появилась какая-то третья сила. И не надо было особенно долго перебирать в памяти события и обстоятельства, чтобы все понять.
        Перед мысленным взглядом Гриневича пронеслись последние дни: приезд Энвербея, возня врагов, явных и тайных, торжественная, почти триумфальная встреча, восторги, преклонение, шум по поводу появления в Бухаре зятя халифа и вице-генералиссимуса турецкой армии, нарочитое подчеркивание в речах руководителей республики, якобы из вежливости, всех пышных титулов, прошлых и настоящих, Энвербея, превращение в героя и освободителя Востока этого более чем сомнительного политика, виновника катастрофы Турции, неудачного полководца, приведшего турецкую армию к многократным поражениям, организатора истребления миллионов армян, инициатора кровавой интервенции в Грузии и Армении в 1918 году… Пышные приемы в домах бывших джадидов… Провозглашение «хутбы» с мимбаров мечети… Официальное заседание правительства, на котором с речью выступил Энвербей.
        Конечно, Гриневича не обманула эта речь, в которой зять халифа, еще недавно возглавлявший священную войну против неверных, призывал к перерастанию бухарской буржуазно-демократической революции в социалистическую. В голосе Энвера звучали издевательские нотки, когда он говорил, что Бухаре, благородной и священной, надо встать «на этот самый, социалистический, так сказать, путь развития». К тому же нет такой тайны, которая бы не стала явью, и Гриневичу стало известно, что в ту же ночь Энвербей встретился с отдельными членами бухарского правительства и начал с ними переговоры, явно недружественные по отношению к советской власти.
        Одно смущало Гриневича. Правительство Туркестанской республики считало желательным поддержать Энвербея. Положение осложнялось с каждым днем, с каждым часом. Штаб Туркфронта молчал.
        Итак, все дело в Энвере! Иначе этот хитроумный интриган, сидящий перед ним, не посмел бы вести себя столь прямо и смело. И, не слушая сладчайших разглагольствований о пользе отечеству, высоких принципах, доблести командиров, Гриневич поставил вопрос решительно, в лоб:
        - Командование дивизии требует выдать нам немедленно, сейчас же красноармейца Юнуса Нуритдинова. Товарищ Амирджанов, вручите назиру отношение.
        Приторная улыбка сразу же слетела с лица Рауфа Нукрата. Он растянул губы, зыркнул глазами куда-то в сторону и, не взяв протянутый лист бумаги, сказал:
        - Прошу передать в канцелярию под расписку.
        - Возьмите и прочитайте письмо! - в голосе Алексея Панфиловича зазвучали решительные нотки.
        - Мы не вправе принимать письма… от… от частных лиц…
        Сколько нужно было выдержки, чтобы сдержать себя! Гриневич твердо сказал:
        - Я получу Юнуса, иначе…
        Назир улыбнулся, лицо его исполнилось благолепия:
        - Что вы изволили сказать, ваша милость?
        Хотел, очень хотел сказать Гриневич, что приведет сейчас эскадрон и разнесет крысиную нору Нукрата вдребезги, но только процедил сквозь зубы:
        - Иначе…
        Он вскочил и, звеня шпорами, вышел.
        - Сразу видно, - сказал задумчиво назир, - что командир не мусульманин. Мусульмане воспитаны в вежливости.
        И он поглядел пристально и многозначительно на Амирджанова. Тот ничего не сказал, а только тяжело вздохнул и, проведя ладонями по щекам, встал, отвесил поклон и удалился.
        Несколько мгновений, утирая лицо платком, Нукрат пытался унять дрожь во всем теле. Визгливо он крикнул:
        - Коляску мне, скорее!
        Гриневич с Амирджановым поехали к председателю совета назиров.
        Он не возражал и не обещал.
        - Пригласим достопочтенного назира и послушаем его.
        Секретарша доложила: «По телефону сообщили: назир только что выбыл из назирата».
        - Ну что ж, товарищ Гриневич, дело, я думаю, терпит до завтра. Извините, но с утра я ничего не ел…
        Осталось откозырять и уйти.
        К себе домой Гриневич скакал во весь опор, не глядя перед собой, не видя ничего, - благо, на пустынных улочках древнего города по случаю наступления темноты не было ни души, только бродячие кошки и собаки кидались от конского топота в гулкую тьму закоулков.
        Он вихрем ворвался во двор полка и, не слезая с коня, скомандовал:
        - Поднять второй эскадрон по тревоге! Быстро.
        За спиной прозвучал тихий голос Амирджанова:
        - Алексей Панфилович!
        Круто повернувшись в седле, Гриневич зло крикнул:
        - Алексеем Панфиловичем меня уже двадцать пять лет зовут. Труса празднуете! Назира испугались.
        - Да нет… но что командование скажет… да и правительство Бухары… Международный конфликт…
        Голос его звучал слабо, чуть слышно. Амирджанов устал, набегавшись за день. А потом он просто боялся, когда комполка находился в таком настроении.
        Сейчас он не договорил. По неровному грунту двора плясал, приближаясь, колеблющийся прямоугольник света.
        - Товарищ комполка, - издалека донесся голос дежурного, - там красноармеец Юнус Нуритдинов явился.
        Гриневич безмолвно, одним прыжком, соскочил с коня, бросил поводья и, схватив за плечо вестового, толкнул его вперед: «Где, где… скорее веди!»
        Он вбежал в низкую худжру бывшего медресе. Здесь на шаткой железной койке, покрытый серым солдатским одеялом, лежал Юнус. Первое, что увидел Гриневич, было лицо красноармейца, мертвенно-бледное, искаженное гримасой страдания. Но едва Юнус услышал голос командира, губы его раздвинулись, блеснули кипенно-белые зубы и тихо, но внятно он проговорил:
        - Приполз… командир… приполз. На руках приполз… ушел от него… от палача, ушел.
        Юнус закатил глаза и хрипло расхохотался.
        В истерическом этом, более похожем на стон боли, смехе звучали ноты торжества и гордости.
        - Доктора, - приказал Гриневич. - Скачите в Павлиний сарай. Привезите доктора. Быстро. - И наклонился над койкой: - Лежи, лежи, Юнус…
        Юнус поднялся на локтях, с прерывистыми хрипами заговорил:
        - Зачем доктор… Пропал Юнус… Помирает Юнус, командир, подымай красных солдат… Делай тревогу… Война в Бухаре будет сегодня, война будет… Сейчас, сегодня ночью война начнется…
        - Успокойся, лежи. Такие, как ты, не умирают.
        - Ох, командир, плохо… совсем плохо… - Юнус говорил с трудом. - Мясо со спины ободрали… огнем жгли… командир… слушай, командир… Они хотят сжечь поезд, сжечь снаряды…
        - Какие снаряды?!..
        Юнус вцепился в отвороты шинели Алексея Панфиловича, и в лицо командиру пахнуло прелой кровью.
        - Подговаривал меня… деньги сулил… подлецом хотел сделать. Нет… командир!
        И он упал со стоном, глаза его закатились.
        - Доктора… скорее, - крикнул во весь голос Гриневич.
        В дверях уже стоял Петр Иванович.
        - Иду, иду, что еще приключилось?
        - Доктор, делайте все что хотите, только спасите. - Гриневич показал головой на Юнуса и кинулся во двор.
        Пожав плечами, доктор осторожными пальцами начал расстегивать и отворачивать кровавые обгоревшие лохмотья.
        - Ай-яй-яй, - бормотал он. - Ну и звери… настоящие звери. Где это они тебя так, батенька?..



        Часть вторая

        Глава восемнадцатая
        Первые раскаты

        Барабанный бой предпочтительно слушать издали.
        Легко о войне кричать, трудно воевать.

    Пословицы
        Все в комнате задвигались, зашевелились. Грузный, с апоплексическим затылком бородач нервически поставил пиалу недопитого чая на дастархан, снова взял ее, но тут в двери показалась странная, уродливая фигура; пиала вывернулась из холеных пальцев, и чай разлился, оставляя на светлом шелке расползающееся пятно с темными чаинками посередине. Жирная, с одутловатыми щеками физиономия хозяина налилась кровью. Так хорошо он приготовил все к приему высокого гостя - и нате же! Беспорядок!
        Заглянувший в дверь тощий человек вытянул шею и каким-то замогильным голосом бросил в михманхану одно слово: «Они!», прозвучавшее словно выстрел. Оглядев мгновенно лица всех сидящих в комнате и недоверчиво кашлянув, человечек скользнул вбок и прижался к стене. Многие уж не раз встречались с ним, но вид его, как всегда, поразил, а некоторых даже напугал. На хрящеватой, кадыкастой шее сидел маленький, точно вылепленный из желтого воска череп с провалами глазниц, с синеватым хрящиком вместо носа, с рваной щелью вместо рта. Макушку совершенно лысого и бугристого тыквообразного черепа венчала малиновая, изрядно потертая, видавшая виды феска с черной, побитой молью кисточкой. И хоть все знали, что Шукри-эфенди - адъютант и верный пес Энвербея, все же его голова мертвеца вызвала у многих неприятный озноб. Из денщиков времен салоникского восстания Шукри выслужился в адъютанты и сейчас ходил в немалом чине майора и именовался эфенди, хотя по-прежнему оставался денщиком по кругозору и понятиям.
        Все замерли. Все головы повернулись к двери. Шеи от напряжения у всех свело… И только тогда послышался звон шпор.
        Резкий каркающий звук заставил всех вздрогнуть. В первое мгновение никто не сообразил, в чем дело. И только видя, что рот человека в феске открывается и захлопывается, все поняли, откуда исходят звуки.
        - Их высокопревосходительство, вице… хр… генералиссимус, хр… армии турецкой империи… хр… зять халифа… хр… правоверных… господин Энвербей… хр…
        Каждое слово адъютант сопровождал резким звуком «хр», точно его эмфизематическим легким не хватало воздуха. При последнем «хр» в прямоугольнике открытой двери вырисовался черный силуэт Энвера. Свет из двери ослепил сидевших в полумраке гостей, и они не смогли сразу разглядеть вошедшего. И без того небольшой рост Энвербея скрадывался ярким потоком света. Наконец поднявшийся горбылем у самого порога ковер чуть не привел к неприятностям - шпора зацепилась за него, и их высокопревосходительство сделал несколько смешных прыжков и удержался на ногах с величайшим трудом, попав ногой в самую середину серебряного подноса с виноградом и лепешками.
        Тяжело дыша и свирепо шевеля усами, Энвербей, продолжая стоять в нелепой позе, злобно всматривался в лица. Он хотел войти в михманхану четким, строевым шагом, сразу же показать, что он прежде всего военный. Он же предупреждал: никаких дастарханов.
        Энвербей искал глазами стул, чтобы сесть, ибо он обычно никогда не сидел на полу, по-восточному поджав под себя ноги. И потому, что во всей михманхане не оказалось ни кресла, ни стула, лицо Энвербея исказилось злобной гримасой. Злило его и то, что все присутствующие откровенно вперили в него взгляды, рассматривая его нагло и в то же время с опаской. Где же восторженные приветствия, выражения раболепного восхищения?
        Так и стоял он, генералиссимус, его высокопревосходительство, зять халифа, выставленный на всеобщее обозрение купчишкам и скототорговцам, как он называл их в душе с нескрываемым презрением.
        Он, которому, как равному, жали еще недавно руку президенты и короли, премьер-министры и финансовые магнаты, он, перед которым заискивали всесильные англичане и американцы, теперь должен сам заискивать перед какими-то ленивыми азиатами, заплывшими жиром бухарцами, забывшими уже много веков воинскую славу своих праотцев и погрязших в разврате и мелких ростовщических делишках. Энвербей смотрел на обрюзгшие, лоснящиеся физиономии и пытался заглянуть в блудливо убегающие куда-то в сторону азиатские глаза, проклиная в душе час, когда он дал согласие прийти сюда. С яростью он бормотал: «Под огонь их, под огонь… расшевелить мерзавцев».
        И он шагнул вперед. Жалобно и нежно зазвенел отшвырнутый сапогом поднос, затрещал разрываемый шпорой шелк дастархана.
        Не обращая внимания на стон ужаса, вырвавшийся у присутствующих при виде такого неприличия, зять халифа выпрямился во весь свой небольшой рост и выпятил вперед грудь, обтянутую очень элегантно сшитым мундиром цвета хаки.
        Красивое лицо Энвер а с черными суетливыми глазами и холеными черными усиками не понравилось многим из тех, кто видел зятя халифа впервые. Чрезмерная моложавость, выражение неумеренного самодовольства, самоуверенности отпугивали бухарцев. Чего-чего, а самодовольства и высокомерия у них самих было более чем достаточно.
        О, они себя чувствовали государственными деятелями, умеющими постоять за себя, отцами народа, властителями жизни, судеб миллионов. Для них теперь Турция с ее подозрительной кемалистской революцией начинала терять свою привлекательность, и в глубине души многие из них совершенно серьезно лелеяли мысль о великом Туркестанском государстве - от Урала до Индии и от Черного моря до Алтая, со столицей в тысячелетней Бухаре.
        Замешательство продолжалось недолго. Вскочил, кряхтя и сопя, неопрятный толстяк, и Энвер почти сразу же узнал в нем, главным образом по прыщам, торговца каракулем Хаджи Акбара, который изрядно надоел ему еще тогда, в Берлине, в доме так называемого «Мусульманского революционного общества».
        Прижимая руку к животу, Хаджи Акбар отвесил глубочайший поклон и заговорил:
        - О, пожалуйте, о властитель наших дум, о, пожалуйте… те… те… Благомыслящие бухарские мусульмане всегда восхищались деяниями, те… вы зять святейшего халифа, сумевший укрепить незыблемый фундамент халифата (кто-то непочтительно хмыкнул), о… вознес эмблему звезды и полумесяца над миром (еще кто-то выразительно кашлянул), имя ваше, о великий мудрец, подобный… те… те… и воин… равный покорителю мира Тимуру (теперь недовольно поморщился Энвербей, вспомнив разгром армии турецкого султана Баязета Тимуром).
        Но Прыщавый, упиваясь своим красноречием и не обращая внимания на уничтожающие взгляды назира Арипова, вошедшего в михманхану вслед за зятем халифа, продолжал:
        - Те… те… сверкание славы… те… те… наш почтенный хозяин Якуб-заде осмелился наречь своего сыночка в вашу честь и из преклонения к вашей доблести… те… те… Энвером… те… те… ваше светозарное имя, ревнитель ислама… те… те…
        Речь его перешла в сплошное щебетание: «те… те… те…», совсем уж не подходящее для такого грузного и представительного человека. И Хаджи Акбар отлично понимал это, но никак не мог выбраться из своих «те… те».
        Злорадно смотревший на него хозяин дома наконец решил не столько помочь окончательно зарапортовавшемуся говоруну, сколько дать толчок к более важной беседе и, приторно улыбаясь, проговорил:
        - Мы счастливы… но мы лишены счастья привести перед ваши достопочтенные очи… этого, как его… моего малышку Энверчика… хэ… хэ… Ваша милость… посмотрели бы…
        Прыщавый прервал хозяина и, «оседлав крикливого осла болтливости», помчался дальше и дальше. Язык его путался, глазки умильно щурились, прячась в вывороченных мясистых веках, а он все говорил, говорил.
        Но сегодня одна мысль держала в плену все мысли и побуждения господина Хаджи Акбара, одно обстоятельство почти лишило его, обычно очень красноречивого, дара слова. С самого начала собрания взгляд его против воли обращался на руки присутствующих. Машинально он проверял кольца и перстни на пальцах коротких, розовых, толстых, черных, сухих… Он находил перстни серебряные с печатями, с бирюзой, с бадахшанскими рубинами… Только агатовых перстней он не находил. И вдруг его словно обожгло. Он взглянул и на руку Энвербея. На безымянном пальце зятя халифа горел черно-красный огонь, агатовый сердолик.
        И Прыщавый окончательно увяз в цветнике красноречия.
        Но уже до конца собрания он не мог оторвать глаз от руки зятя халифа.

«Что бы это могло значить? - думал Хаджи Акбар. - Совпадение или…»
        Среди приглашенных все больше слышались ворчливые неразборчивые возгласы, нетерпеливые покашливания. Откровенно злился невзрачный, с красно-рыжими усами, очень желчный татарин в черной камилавке. Если бы его голубые с зеленым отливом глаза могли колоть, жирная спина Прыщавого давно уже была бы проткнута насквозь. Наконец он проскрипел: «Х-х-хватит! Коня куют а ишак ногу подымает!» - и ударил ладонью по лакированному подносу.
        Громкий металлический звук заставил назира Арипова встрепенуться. Он выдвинулся вперед и изобразил на своем безусом лице подобие улыбки. Она у него не получилась, возможно, потому, что губы его посинели, обычно розовые щеки то багровели, то приобретали неприятный серый оттенок, какой бывает у тяжелобольных. Очевидно, какая-то страшная тревога овладела им Даже голос, которым заговорил назир, столь явственно дрожал, что и хозяин дома, и рыжий татарин, и кое-кто из других присутствующих покачали головами. И может быть, назиру посочувствовал бы только хозяин дома, если бы он мог что-нибудь сейчас чувствовать и соображать. Он сидел, стиснутый чудовищными тушами двух прибывших из карнапчульской степи краснорожих с войлочными бородами богачей скотоводов, и олицетворял собой животный страх. Да, он лучше, чем кто бы то ни было, понимал, что значит появление в его доме зятя халифа, какие это могло повлечь за собой неприятности. Якуб-заде любил жить и меньше всего хотел рисковать головой. Он должен был встретить сам знаменитого гостя, радушно приветствовать его, окружить заботами, он должен был. Да мало ли
что он должен был сделать и сказать в соответствии с незыблемым законом восточного гостеприимства. Сейчас он даже рад был, что обо всем позаботились другие, что прыщавый Хаджи Акбар забежал вперед, а он сам остался в тени. И он с замиранием сердца ждал и с тоской перебирал в уме: дом-дворец, михманханы, ковры, три двора с цветниками, красивые жены в ичкари, красивые скакуны в конюшне. И все отберут у него большевики, если… если события повернутся… если не удастся.
        Снова татарин ударил рукой по подносу. Прыщавый проглотил конец фразы и замолк.
        Тряхнув удовлетворенно головой, картинно засунув руку за борт кителя и нахмурившись, зять халифа выкрикнул чересчур громко:
        - Фетиху! (Молитву!)
        Он произносил мягко, по-турецки «Фетихю!».
        Среди гостей началась суета. Все недоумевающе переглянулись, кое-кто даже пожал плечами. Бледный, с иссиня-черной бородой мулла-имам быстро, даже небрежно прогнусавил молитву:
        - Бисмилля-и-рахман-и-рахим!
        Приняв наполеоновскую позу, зять халифа начал:
        - Мы, зять халифа… мы получили священные полномочия… объединить под нашей рукой мир ислама… соединить мир правоверных турок воедино… призваны освободить из неволи… - голос его перешел в крик, - вчера мы говорили со всеми, с народом… сейчас… - он повернулся к назиру, - здесь, мне сказали, только избранные, верные сыны тюрок… люди, заслуживающие доверия.
        Он замолк, обводя присутствующих испытующим взглядом. Мертвенная голова адъютанта, стоявшего у двери, поворачивалась за головой зятя халифа, провожая неотступно его взгляд и подозрительно изучая каждое лицо, на которое взглядывал его господин. И сила этих двух взглядов была так подавляюща и тягостна, что каждый присутствующий, даже изощренный в интригах и хитростях, чувствовал себя крайне неловко и начинал суетливо оправлять борта халата или поглаживать бороду.
        А на лице хозяина появилась тоска. «Теперь, - говорило своим обликом все его существо, - конец!.. Теперь все мы связали друг друга одной цепью… страшной цепью заговора…» И его губы беззвучно зашептали: «Да Энвер двухцветный какой-то… Вчера о социализме пел, сейчас об единении турок. То одно, то другое. Хитер!»
        С бешенством Энвербей вдруг крикнул ему:
        - Вы что сказали? Вы чего шепчете?
        Хозяин не ответил и только попытался заслониться спиной краснорожего скотопромышленника. Зять халифа, не дождавшись ответа, заговорил снова.
        Его слова, которые он выкрикивал, делались все более запутанными и маловразумительными.
        - Высокие идеалы турецкой партии «Единение и прогресс», подобно здоровому вихрю, мчатся на Восток. Революция в Бухаре свершилась. Свобода объявлена. Теперь наступает социализм.
        При слове «социализм» многие испуганно и недоуменно пожали плечами.
        - Мы за социализм… Турки за социализм, и так мы скажем Советам - мы, мусульмане, за социализм под эгидой халифа. Наш социализм - ислам. Мы за социализм пророка Мухаммеда, мы против социализма Маркса. Если бухарским большевикам не нравится такой социализм, мусульманский социализм, - горе им. Мы за социализм такой, когда каждый спокойно владеет и распоряжается нажитым богатством и достоянием, и мы обрубим руки всякому, кто протянет их к частной собственности.
        В михманхане послышались удовлетворенные вздохи. Купцам, баям, помещикам, заводчикам, скотоводам такой социализм явно нравился, Энвербей почувствовал одобрение и приосанился.
        - Уважаемые эфенди, - сказал он, смакуя каждое слово. - Я прибыл к вам с великой миссией. Через испытания и лишения походов и военных подвигов мы, зять халифа, осуществляем великий план объединения всех земель тюрок от священной Айя-Софии до-о…
        Он остановился, открыв рот на букве «о», и бледность выступила на его лице.
        Ясно в михманхану донеслась дробь выстрелов. В городе стреляли.
        И все - толстые и худые, бородатые и чалмоносные гости - изменились в лице и, открыв рты, слушали. Только адъютант «Мертвая голова» неслышно скользнул в дверь и исчез.
        Про Энвербея говорили, что он безумно смел и решителен. И многие факты из прошлой его жизни утверждали всех в таком мнении. Ведь нужно было быть действительно отчаянным человеком, чтобы, ворвавшись в 1913 году во дворец Высокой Порты, где шло заседание совета министров Турции, собственноручно застрелить военного министра Назим-пашу и тем самым низвергнуть правительство Кыбр-оглы.
        Но сейчас?.. Сейчас зять халифа отнюдь не выглядел храбрецом. Вся его внезапно сгорбившаяся фигура, дергающаяся голова, дрожащие, бессильно повисшие вдоль тела руки говорили не о смелости. Разбитый, растерянный, глубоко уставший человек стоял посреди михманханы, напряженно вслушиваясь в наступившую тишину. Где-то далеко-далеко засвистел паровоз, нехотя лаяли собаки.
        Прошла долгая, как вечность, минута. Вернулся мертвоголовый адъютант. Неслышно ступая по ковру, он приблизился к зятю халифа и что-то прошептал ему на ухо.
        В Энвере мгновенно произошла перемена. Обведя взглядом михманхану, он снова заговорил. Но слушали его уже небрежно, без интереса.
        - Всегда мое убеждение… незыблемо… Всегда я видел цель в сокрушении мощи Русского государства… В войнах под зеленым знаменем Мухаммеда-пророка. Поход через Кавказ… дальше Астрахань… Казань, Москва… Враги повержены в прах. Христианских собак доблестные турки вырезали в Шуше, Баку… Дальше, вперед!
        Он кричал совсем истерически. Вопли его походили чем-то на стоны шейхов, предающихся зикру - радению.
        - Вперед, мусульмане!.. Объединимся против христиан. Drang naсh Osten![Марш на Восток! (нем.)] Вижу величественное возрождение Кокандского ханства… Тюркский халифат… Kolossal![Величественно! (нем.)]
        Он не замечал, что пересыпает речь немецкими словами.
        - Центр в Бухаре. Коканд, Иран, Афганистан - вассалы. О, сюда еще Хива, Самарканд и… этот, как его… Кашмир и выше всех халиф мусульман. Gott mit uns![Бог с нами! (нем.)]
        Он не говорил, он изрекал скороговоркой, стремительно, точно гипнотизируя, пытаясь вызвать фанатический экстаз.
        Но это плохо ему удавалось.
        Лица у всех сохраняли довольно-таки равнодушное выражение. Здесь, у Якуба-заде, сидели люди практические, солидные, отлично понимающие цену словам и деньгам. Деньги они ценили гораздо выше красот красноречия. Коммерсанты, помещики, скотоводы, эмирские чиновники в душе не очень-то верили в религиозные догмы. Умы их, реалистические и прямолинейные, принимали, конечно, символ веры - коран, но в тех пределах, в каких он не мешал главной земной цели - приумножать свои богатства, наживать теньгу на теньгу, рубль на рубль.
        Изобразив на лице напряженнейшее внимание, довольно молодой и, судя по потрепанной физиономии и полуевропейской одежде, бывалый турок чуть наклонился к уху соседа, тоже турка, и быстро шепнул:
        - Помните, как мы его называли?
        Собеседник ухмыльнулся.
        - Как же - Наполеончик. Вся Турция… в четырнадцатом это было.
        - Да, когда он затеял дружбу с Вильгельмом Вторым и возмечтал покорить мир…
        - Разве забудет истый турок сарыкамышский позор! Своей самонадеянностью ведь он, и только он, погубил цвет турецкой армии.
        - Увы, из-за этого… Наполеончика… мы шесть лет прозябаем вдали от родной Турции… И вот, здравствуйте. Опять Энвербей взгромоздился на своего осла, чтобы погонять нами…
        - Тсс… Что он там еще говорит?
        В другом конце комнаты два чалмоносца с длинными бородами и с величественной осанкой шептались о другом.
        - Домулла, что он говорит о великом Туране?
        - Э, не стану я целовать ему ног ради его Турана. Чтобы он, как злодей эмир Музаффар, явился на Кафирниган терзать и мучить горный народ. Опять кровь, тюрьмы, плетки… Ну нет…
        - Пусть сунутся… Но, домулла, послушаем.
        В третьем углу тоже шептались.
        - Ну, когда мышам нечего делать, - едва слышно шевелил губами похожий на лавочника джадид, - они отправляются почесать кошке за ухом и…
        - Я не дам ни копейки за этого зятя халифа… куда он прет в полководцы, - в тон ему шипел известный всей Бухаре любитель перепелиных боев Баба Сейфимурад. - Если нет лошади, и осел - лошадь.
        - Он тянет руку к вакуфным деньгам. Нет, вакуф - это дело божье.
        А оратор совсем охрип. Свирепо он взмахнул рукой, точно отрубил:
        - К оружию!
        Энвербей ждал рукоплесканий, возгласов восторга, восхищения.
        Но в комнате все молчали. Спертый, насыщенный вонью оттаявшей в тепле грязи на калошах и сапогах воздух мешал свободно дышать. Многие кашляли, задыхались…
        Из-под насупленных бровей Энвер рыскал глазами по лицам сидящих вдоль стен гостей. Странно! Он видел только застывшие, непроницаемые маски.
        Волоча по ковру ноги, зять халифа пошел на почетное место и неуклюже сел на тюфячок. Он опустил веки и, казалось, погрузился в дремотное состояние. Когда хозяин поспешно протянул ему пиалу с чаем, он не заметил или сделал вид, что не заметил.
        Молчание действовало гнетуще. Все даже шевельнуться не решались, лишь бы не привлечь к себе внимания. Каждый боялся, что ему придется начать говорить первому.
        Где-то вдалеке слышался тонкий звук сурная и хоровые выклики. На лицах появилось любопытство. Прыщавый Хаджи Акбар громко засопел. Зять халифа стремительно поднял голову и, резким движением проведя рукой по стрелкам усов, сказал:
        - Ну, вот вы… вы хотите сказать?
        Но Прыщавый меньше всего рассчитывал выступать первым. Он быстро убрал улыбку с губ и, запинаясь, протянул:
        - Нет… те… я говорю, где… те… те… те… свадьба…
        И больше выжать он ничего из себя не смог. Он, как говорится, так и не решился извлечь словесный меч из своих ножен.
        Снова наступило молчание.
        Сурнай пел, удаляясь. Чуть слышны стали крики провожатых жениха.
        Повернув голову к Арипову, Энвербей сказал:
        - Сколько солдат? Пулеметов? Орудий?
        - Э? Что? - испугался назир.
        Плечи Энвербея вздыбились.
        - Сколько у партии «Иттихад» людей? Вооруженных? Армия? Когда вы рассчитываете… поднять меч? Нельзя откладывать… Будет поздно.
        Многие вздрогнули. Бледность разлилась по лицам. Сердца замерли. Все присутствующие лелеяли мечту жить без большевиков, жить тихо, мирно, без помех. Но как-нибудь так, без усилий, без борьбы, само собой. А тут? Выступать, воевать…
        И тогда, не поднимаясь с места, заговорил державшийся до сих пор в тени Рауф Нукрат.
        - Да будет воля всевышнего! Поздно, да, уже поздно, господин. Ваши уста изрекли истину. Поздно!
        - Как? Поздно? - растерялся зять халифа. - Я не говорил «уже поздно», я говорил
«будет поздно».
        - Уже поздно.
        - Объясните.
        Опершись ладонями о широко расставленные колени, назир вкрадчивым голосом произнес:
        - Сегодня мы побеседовали с одним из презренных. Нам попался один из большевиков-отступников… Письмо на него получили большевики, что он «двуликий»… Скажем, мы постарались насчет письма. Ну, они очень его защищали, но он оказался в наших руках. Мы с ним побеседовали ласково… с теплотой… даже с горячим сочувствием и вниманием… хэ… хэ… - Он зловеще захихикал. - Ну, от горячей дружбы кто не растает… хэ… хэ… и он…
        - Кто? - визгливо спросил Якуб-заде. Лицо его позеленело.
        - Юнус Нуритдинов из голодранцев… он в проклятой Красной Армии… состоял, животное… До того развратился душой… отступник, - от ярости назир начал задыхаться, - ну, теперь он… Мы его… огоньком… вот язык и развязался… Сейчас ему из спины ремни вытягивают… Он еще не так заговорит, если… не подохнет.
        - Что он сказал? - яростно спросил Арипов.
        - Проклятый сказал… - Тут последовала многозначительная пауза. - Сказал, что они… большевики, все знают… Про нашу подготовку знают… про наши мысли знают…
        Ужас мелькнул в глазах гостей. Им не надо было объяснять, о каких мыслях шла речь. Страх незримо вошел в михманхану, и даже Энвербей побледнел.
        Рауф Нукрат невозмутимо продолжал:
        - Им известно все… И, велика милость аллаха, премудрый бог заставил большевиков отдать нам в руки их же человека… этого Юнуса, преданного им душой и телом… хэ… хэ…
        Он снова помолчал, но никто не пытался открыть рот, так неожиданная весть перепутала у всех мысли.
        - Они все знают. Им донесли изменники. Да, да, изменники делу великого Турана, да покарает их аллах! Они знают смысл великой миссии зятя халифа, они знают, что воины ислама, собранные нами под видом милиции, готовы.
        Весь пронизанный внутренней дрожью ярости Арипов громким шепотом выдавил из себя:
        - Вы… вы… врете, сын праха… вы запугать нас хотите.
        Лицо Рауфа Нукрата, обрюзглое, отвратительное, повернулось к нему. Все увидели, что оно искажено, но не злобой, нет, - страхом.
        - Пойдите в город. Сейчас же пойдите… Клянусь, вы увидите… Кто стоит на охране банка?.. Ни одного нашего. Кто на страже ворот? Кто на телеграфе, кто на станции, кто на дороге? Они, всюду они - большевики, рабочие, ремесленники, батраки!.. Мы без крыльев, без перьев. А кто виноват? Вы, вы, военный назир, виноваты. Вы лавочник, а не военный назир. «Если шах не хочет дать сокровища для войска, то войско не хочет браться за меч!» Кто клал себе военные деньги в карман? Вы! А наши воины ислама залезли под одеяла и дрыхнут… Станут они на голодный желудок воевать!
        Лоб Энвера покрылся бороздами морщин. Он уставился мрачно на ковер.
        - Я сказал! - закончил Рауф Нукрат.
        - Надо действовать. - В наступившем молчании голос назира Арипова прозвучал слабо и неубедительно.
        Многие невольно осторожно смотрели на двери, и в суетливо бегающих их глазах читалась откровенная мысль: «Хорошо бы уйти».
        Уйти, бежать отсюда. Скорее! Точно оборвались все нити, связывающие их с миром устойчивым, полным удобств, услад, связанных с высокими званиями назиров и высших служащих. Приняв участие в сегодняшнем сборище, они переступили грань закона. Призыв Энвер а действовать никого не вдохновил. Да и звучал он крайне неубедительно и невнятно.
        Якуб-заде предложил всем разойтись и выбираться из Бухары кто как может.
        Тогда вскочил Энвербей.
        - Собрать всех имеющих оружие. Выступать! Штурмовать! - крикнул он. - Завтра взлетят на воздух поезда со снарядами в Кагане, Каршах, Термезе. Завтра на весь мир прогремит гром священной войны против неверных.
        Вмешался Рауф Нукрат.
        - Нет. Все пропадет. Погибнут и те, про кого еще не знают большевики… Вы, ваше высокопревосходительство, покидаете Бухару. Вы уезжаете на охоту в каршинскую степь… С вами… сам председатель совета назиров. Милиция поедет почетной охраной. В степи вас найдет наш человек - Иргаш.
        - Ох, - бормотал Якуб-заде, мечась по комнате, - наша шея тоньше волоса.
        - Как? Ехать? Сейчас? - удивился Энвербей.
        - Да. Сейчас. Мы не можем допустить, чтобы из-за блохи сгорел весь ковер нашего дела.
        - Что вы имеете в виду? - вспыхнул Энвербей. - Что вы мешаете слова с водой?
        - Тысячу извинений… - пробормотал Рауф Нукрат, - но, милость аллаха велика, есть ли время сейчас спорить?
        Он стоял на своем. Убирая из Бухары Энвербея, он хотел спасти заговор джадидов. Он жертвовал малой частью ради целого. И прежде всего он спасал себя…
        Поднялось что-то невообразимое. Все забыли об угощении, о плове. Через минуту михманхана опустела.
        В дверях произошла давка. Каждый хотел выйти первым. О долге вежливости, об уважении к зятю халифа все забыли.



        Глава девятнадцатая
        Поезд идет на юг

        Сдерживай язык, не то зубы поломаешь.

    Туркменская пословица
        Сильно швыряло и трясло. Резкий ветер врывался то с одной, то с другой стороны и назойливо забирался ледяными струйками за ворот халата. Пыль и песок набивались в рот, нос, глаза. Космы шерсти белой папахи трепетали на ветру. Несло терпким запахом железа и мазута.
        Но трудно требовать больших удобств, когда путешествуешь на тормозной площадке товарного вагона.
        Надо признать, что пассажир в папахе, сидевший нахохлившись на полу, скрестив ноги по-турецки, меньше всего думал жаловаться или как-нибудь выражать недовольство. Напротив, темные внимательные глаза его оживленно и даже весело взирали на мир. Он с явным удовольствием вслушивался в монотонный стук колес и изредка поглядывал на розовые от последних лучей заката, медленно проплывающие мимо плоские увалы. Дым и копоть временами заносило на площадку, и на лице путешественника появлялась страдальческая гримаса.
        Сумерки сгущались. В тумане промелькнуло белое пятно - не то озеро, не то солончак - и странные холмы, похожие на пирамиды с усеченными верхушками.
        Донесся протяжный гудок паровоза, второй, третий…
        Уже в полной темноте, громыхая на стрелках, товарный поезд медленно вполз на небольшую станцию. Лязгнули буфера, вагоны жалобно заскрипели и остановились.
        Пассажир не шевельнулся. Возможно, что он чувствовал себя очень утомленным.
        И действительно, человек проделал немалый путь.
        Вечером он подъехал на худом, изможденном, но красивом коне к маленькой станции, затерявшейся в степи к югу от Бухарского оазиса. Недалеко к западу, откуда прибыл путник, лежат пески, а за ними великая река Аму-Дарья.
        В те бурные, беспокойные дни в поезда садились странные, неожиданные люди: свирепые бородачи в живописных восточных одеяниях, но с ясным добродушным взглядом младенца; типичные разбойники, вооруженные до зубов, оказывающиеся на самом деле мирными пастухами; длиннолицые карнапчульские арабы; величественные чалмоносцы - шейхи, едущие на поклонение каким-то неведомым священным источникам Шахрисябза. Великие события 1920 года привели в движение глубокие толщи населения Бухарского эмирата. На огромных пространствах все бурлило, кипело…
        Одинокий всадник осадил коня у невзрачного станционного здания. Внешность путника бросалась в глаза: одетый по-туркменски, он носил высокую текинскую папаху ослепительно белой шерсти, красный шелковый халат, лаковые сапоги на высоких каблуках. На ременном поясе висел в серебряных ножнах длинный нож - кинжал.
        Лицо путешественника, дочерна загорелое, оживлялось поблескиванием белков глаз и иссиня-черной полоской по-туркменски подбритой бородки.
        Туркмены редко появлялись в этих краях. До революции чаще всего сюда заскакивали бесшабашные калтаманы из бурдалыкских тугаев. И потому человек в туркменском одеянии вызвал несколько косых взглядов. Толпившиеся на перроне пастухи-каракулеводы предпочли отойти в сторону, когда туркмен, привязав коня к чахлому деревцу, вышел на перрон и решительно поднялся по ступенькам на площадку товарного вагона.
        Странный поступок незнакомца, бросившего лошадь, вызвал подозрение у двух стоявших на перроне военных. Один из них, в котором не без труда можно было узнать Пантелеймона Кондратьевича - так он почернел и осунулся, заметил:
        - Туркмен коня бросил? Непонятно!
        Обменявшись парой незначительных фраз, командиры продолжали свою прогулку, но вскоре, отвлеченные появлением группы мулл и ишанов в ярких полосатых халатах и белых чалмах, забыли о странном путнике, решившем ехать в товарном поезде. Впрочем, в ту эпоху такого рода способ передвижения был весьма обычен, так как пассажирские поезда ходили очень редко и нерегулярно.
        Совсем уже стемнело, когда поезд двинулся дальше, он останавливался чуть ли не на каждой версте. Железнодорожная линия, только недавно восстановленная, еще не была приведена в порядок.
        На первой станции поезд стоял очень долго. В темноте блуждали огоньки фонарей. Где-то рядом с шумом дышал паром паровоз. Издалека доносился тонкий голос, фальцетом тянувший почти на одной ноте старую песню о молодом чабане, ставшем жертвой черных очей своей возлюбленной.
        - Салом, таксыр! - прозвучал в темноте сипловатый голос.
        Пассажир в туркменской папахе резко повернулся. На краю площадки выросла темная бесформенная фигура.
        - Салом, здоровье да сопутствует вам! - продолжал незнакомец. - Хорошо поет человек, а?
        Пассажир в папахе молчал.
        - Хорошая песня живит душу, а человек становится подобным цветку. Знаете загадку: конь бежит - водой плюется, без узды везет - несется. Что такое?
        В ответ послышалось только недовольное ворчание.
        - Ну, ну, детский разговор, - успокоительно засипел новый пассажир. - Да, на этом сатанинском коне… На шипящем, подобно самовару, и стучащем тысячью подков мы едем…
        Пассажир в папахе ворчливо забормотал:
        - Конь, какой конь? Почему люди так любят волочить язык по пути пустословия? К чему твое любопытство?
        - А ну-ка посторонись, ты, молодой.
        Поезд снова мчался по степи сквозь тьму.
        Стараясь перекричать лязг и грохот, новый пассажир снова засипел:.
        - Куда едешь?
        - Куда я еду, сам знаю, - довольно невежливо прокричал человек в папахе.
        - Однако отец твой… те… те… не подумал вовремя, чтобы сын его вырос воспитанным юношей. А я слышу, что ты не какой-нибудь степняк-туркмен, у тебя говор бухарский.
        - Воспитанный, невоспитанный. Рот болтуна, клянусь, решетом не накроешь. Степняк. Бухарец. Какое тебе дело, ты, умник?
        Говорил туркмен тоном, не терпящим возражений, но Сиплый не унимался:
        - Эта проклятая машина, именуемая поездом, едет в Карши, значит, ты едешь в Карши! А зачем… те… те… едешь в Карши? А?
        Но тут свет незаметно взошедшей луны упал на площадку вагона, и Сиплый вскрикнул:
        - Те… те! Да ты вооружен?.. Те… те…
        На этот глупый вопрос туркмен странно хмыкнул и вдруг в ярости зарычал:
        - А тебе что, проклятый?
        - Я… те… те… я ничего, - засипел новый пассажир, отодвигаясь к краю площадки, - только я хочу сказать… те… те… Знаешь, в Карши… те… те… полно военных. Увидят товарищи твое оружие… твою баранью шкуру на башке, сразу скажут: «Он калтаман»… те… те… и пап тебя… лучше тебе слезть где-нибудь раньше. Эй!
        Последний возглас был вызван тем, что туркмен вскочил и прислонился в угрожающей позе к стенке вагона. Теряя самообладание, Сиплый завопил:
        - Не смей! Высокий начальник войск большевиков - мой друг.
        - Проклятый! - надвинулся человек в папахе. - А ну, выкладывай на ладонь всю дрянь, что у тебя в душе. Ты заодно с ними? - Теперь в голосе его слышались одновременно и страх и злоба. - Вот что ты делаешь в степи!
        Вагон яростно швыряло и раскачивало на поворотах. Поезд шел под уклон все быстрее. Паровоз ревел почти непрерывно и заглушал слова.
        - А сказали мудрые, - снова заговорил туркмен, - «человек от цветов становится нежным и мягким, а от камней - твердым и жестоким». Клянусь, ты от меня не уйдешь! Это верно так же, как то, что меня зовут Иргаш…
        - Иргаш! Так тебя зовут Иргаш… те… те… Иргаш, ты едешь… те… те… в Карши? Там эшелоны. Тебе поручил комитет.
        - Тихо! - предупредил человек в папахе и протянул угрожающе: - Курице, если она много кричит, отрывают голову…
        - Остановись! - засипел новый пассажир, повиснув на поручнях над стремительно убегающим железнодорожным полотном. - Остановись! Говорю, я тебя знаю… Я тебя знаю… Ты…
        - Что ты знаешь?.. Ты много знаешь. Ты, собака, большевистский шпион. Ага, тебя послали за мной шпионить. Так получай.
        Он прыгнул на Сиплого и схватил обеими руками его за горло.
        Отчаянный, нечеловеческий вой перекрыл шум колес.
        Вагон швырнуло, и оба борющихся грохнулись на насыпь.
        Почти одновременно прогремел выстрел, и из проходившего над их головами вагона выпрыгнула тень.
        - Встать! - прозвучал голос Пантелеймона Кондратьевича. - Стрелять буду!
        Все остальное произошло гораздо быстрее, чем можно рассказать. Один из дерущихся вскочил, ударил плечом Пантелеймона Кондратьевича в грудь, взвизгнул и, уцепившись за поручни вагона, исчез. Точно его и не было.
        В мозгу Пантелеймона Кондратьевича запечатлелись освещенные луной резкие черты лица, белая папаха.
        Сразу наступила почти полная тишина, нарушаемая лишь затихающим ритмичным стуком колес. Холодно поблескивали в темноте стальные полоски рельс, над которыми вдали горел красный огонь хвостового вагона. Тихо гудели телеграфные провода.
        Выбежав на железнодорожное полотно, Пантелеймон Кондратьевич поднял к небу маузер и дал три выстрела - сигнал к остановке поезда. Но то ли машинист не слышал, то ли поездная бригада не поняла сигнала. Поезд даже не замедлил хода. Красный огонек делался все меньше и меньше.
        - Тьфу, ну и чертовщина! - вслух сказал Пантелеймон Кондратьевич. - И понадобилось мне прыгать.
        Он смотрел, как потухает вдали красная искорка, и беспощадно ругал себя за опрометчивость. Ему никак нельзя было отставать от поезда. В Каршах его ждало сверхважное дело.
        Сегодня Пантелеймон Кондратьевич испытал уже не менее удивительное приключение. На рассвете в сопровождении конников он проезжал по улице полуразрушенного песчаными бурями и нищетой степного кишлака, лежащего верстах в двадцати от железной дороги. Внезапно из ворот сравнительно большого дома с криком «Спасите!» выбежала молодая женщина, в которой Пантелеймон Кондратьевич с удивлением признал комсомолку Жаннат. Ни слова не говоря, он вынул ногу из стремени, дал его Жаннат и помог ей сесть позади себя на лошадиный круп. Из путаных слов молодой женщины он узнал, что случилось. В заброшенном соседнем дворе обнаружили еще не остывший, залитый кровью труп зверски зарезанного Ташмухамедова. Дело это казалось Пантелеймону Кондратьевичу настолько серьезным, что он решил расследовать его лично. Но когда он приехал на маленькую станцию и узнал из разговоров по прямому проводу об эшелонах со снарядами и о знамениях «страшного суда», то сразу же принял решение ехать в Карши.
        Поручив комэску Сухорученко доставить Жаннат в Бухару, он сам воспользовался первым шедшим на юг составом.
        Пантелеймон Кондратьевич рассчитывал в середине ночи быть на месте. Увидев сцепившиеся тела, летящие под откос, он не стал рассуждать, а бросился, как ему казалось, спасать от смертельной опасности человека.
        Застонав, человек шевельнулся.
        - Эк тебя угораздило. Кто это тебя?
        - Калтаман, настоящий калтаман! Мы, почтенный человек… те… те… а он калтаман, грабитель. Он животное, ох, чуть не убил!
        - Э, да это Хаджи Акбар, старый знакомый. Эк тебя угораздило.
        Голова Хаджи Акбара разрывалась на части. Рот был еще полон песка, но он уже сообразил, что с Пантелеймоном Кондратьевичем лучше говорить поменьше. Он не стал называть имени Иргаша. Кто его знает, этого уруса командира? Нет, уж лучше помолчать.
        Версия о калтамане вполне походила на правду. Пантелеймон Кондратьевич видел незнакомца туркмена на станции. На песке поблескивал длинный туркменский нож, потерянный Иргашем в схватке.
        - Он не ранил тебя? - спросил командир.
        - Ох, совсем убил, собака! Век вам благодарен буду, товарищ командир. Жизнь мне спасли.
        Кряхтя, Хаджи Акбар поднялся с помощью Пантелеймона Кондратьевича, встал на ноги и принялся счищать с одежды песок.
        - Ладно, благодарности потом. Не могу же я с тобой тут всю ночь лясы точить. Ноги-то целы?
        Охая и стеная, Хаджи Акбар сделал несколько шагов.
        - Ну, ноги в порядке, - обрадовался Пантелеймон Кондратьевич, - пошли. Станция где-то близко. Может, поезд нагоним…
        И хоть поезда в те дни ходили так что порой пешеходы могли их перегнать, но Хаджи Акбар совсем охромел, а Пантелеймон Кондратьевич никак не решался бросить его одного в степи.
        Когда они добрались до станции, поезд уже ушел…



        Глава двадцатая
        Охотничья прогулка

        Забрался на верблюда - сколько ни сгибайся, не спрячешься.

    Юсуф Самарканд
        Змея прямо не ползет.

    Баба-Тахир-и-Лур
        Холодно, пронизывающе сыро зимой в Бухаре. Файзи поплотней запахивает на груди дерюжный халат и шагает быстрее, чтобы хоть немного согреться. В узких щелях-улочках после захода солнца не видно ни души. Ведь совсем еще недавно, попадись только запоздалый прохожий в лапы стражников-миршабов на улице в Бухаре с наступлением темноты, - неприятностей не оберешься. Хорошо, если только кожа пониже спины посаднит несколько дней, а то как бы чего похуже не случилось. Века было так, а вековые порядки въедаются в жизнь людей, как грязь в старую одежду.
        Далеко идти Файзи! Да тут еще из-за каждого угла кидается злым псом пронизывающий ветер. Порванные кауши не защищают босых ног от мороза, руки стынут.
        Поздно он ушел от русского командира, не следовало засиживаться. Хороший человек этот русский командир. Не обиделся ничуть, что Файзи не давал так долго о себе знать. Душа-человек. Стать бы пылью на подошвах такого хорошего человека.
        Холодно. Дуновение северного ветра неприятно, отвратительно. Пальцы одеревенели и ломят. Из глаз текут слезы.
        Сейчас начнется кашель. Файзи собирает все силы, напрягает все мышцы, чтобы предупредить приступ кашля.
        - Кхе, кхе, - откашливается он. Вот сейчас… Но кашель не начинается.
        В чем дело? Удивительно. Первый раз его обманули все такие знакомые предвестники. Он неловко щупает грудь, бьет кулаком.

«А, - вспоминает он, - лекарство». Действует лекарство, которое ему дал русский доктор, сидевший у командира. Порошки, белые порошки. Какое чудо! Сколько он, Файзи, принимал волшебных пилюль господина табиба Абду Карима Хиобони, главного знахаря самого эмира бухарского, будь он проклят! Сколько переплатил он полновесных, кругленьких николаевских рублей за пилюли «чокида», изготовленные, по словам табиба, в таинственной Индии - на родине всех лекарственных снадобий, - и все без толку. Так кашель и не проходил. И не только не проходил - делался с каждым днем злее, хуже, разрывал грудь.
        Какой холодный ветер, плохой ветер! Холод уж проник до самых костей. Согреться бы. На каждом булыжнике, на каждом комке смерзшейся грязи жгучая боль пронизывает ступни ног, нет сил терпеть.
        Под третьим базарным куполом Файзи замедляет шаг и озирается. Нет ли здесь караульщиков? У них всегда есть жаровни с углями - с раскаленными, пылающими угольками. Так приятно протянуть руки над жаровней и ощутить крепкий жар, пошевелить отогревающимися пальцами.
        Нет. Ни одного караульщика не видно. Холод всех загнал в темные норы.
        Здесь, под тяжелыми сводами третьего купола, есть чайхана. Но и в ней темно, безмолвно. Потухший фонарь поскрипывает на столбе. Зимой чайханы закрываются вскоре после захода солнца.
        Медленно переставляя застывшие ноги, Файзи идет мимо чайханы и вдруг останавливается. Из дверных щелей на доски помоста падают веселенькие желтые полоски света.
        Да, да! Он совсем забыл. Ведь это не просто чайхана. Здесь господин Абу Карим Хиобони до революции торговал чудодейственными пилюлями…
        Что говорил командир? Хорошо говорил: о жизни, свободе, борьбе. Большие дела предстоят, много благородных дел. Но почему снова так сжалось сердце Файзи? Опять черная пелена заволакивает мозг. Сын Файзи бьется под тяжестью земли, сын Файзи силится открыть глаза - и в глаза ему набивается песок, сын Файзи хочет вздохнуть - а рот полон земли. Бьется в мучительных судорогах удушья. Рустам! Рустам!
        - А… а… а!..
        Кто-то стонет так жалобно.
        Он стонет. Отец Рустама, отец, не сумевший уберечь своего любимого сына от мук. Он, отец, бросивший сына на смерть, ужасную смерть…
        Толкнув дверку, Файзи входит в чайхану. Сразу же в лицо пахнуло теплом и сладким, тошнотворным запахом опия. Здесь совсем не так светло и весело, как казалось с улицы. Теплятся угольками крохотные язычки двух или трех светильников, стоящих прямо на липком черном полу. В глубине, точно в пещере, красным огоньком коптит крохотная лампочка с разбитым и кое-как заклеенным газетной бумагой стеклом. Чуть различимы глиняные возвышения с грудами тряпья, в которых только по белесым пятнам лиц можно распознать людей. Поблескивает прозеленевший медный самовар. Свешиваются с черных балок потолка космы паутины, плавают в темно-фиолетовом дыму.
        В помещении стоит тишина, нарушаемая монотонным бормотанием, кто-то плачет и стонет.
        Никто не обернулся на скрип двери, никто ничего не спросил. Файзи постоял у порога, наслаждаясь охватившим его теплом.
        Из полуоткрытой двери, ведшей в соседнее помещение, падал свет и доносились голоса. Файзи заглянул туда. Там какие-то люди возлежали на паласах вокруг небольшого возвышения, на котором изгибалась танцовщица. Вся она звенела и трещала ожерельями и украшениями из серебряных монет и побрякушек, на голой груди ее и щиколотках бесстыдно обнаженных ног мерцали дешевые украшения. Лицо, набеленное и накрашенное, кривилось в призывной улыбке. Посетители, глядя на размалеванную красавицу, возбуждали себя возгласами «дост!».
        В углу сидел, сложив ноги по-турецки, с обрюзгшим от бессонных ночей лицом сам Абду Карим Хиобони.
        Поразительно! Искра интереса вспыхивает в мозгу Файзи. Непонятно. Абду Карим Хиобони, придворный лекарь эмира, оказывается, в Бухаре. А ведь все говорили, что господин Хиобони не то бежал после революции, захватив свое золото, боясь гнева народа, не то его за всякие неблаговидные дела посадили и тюрьму. А смотрите, он преспокойно сидит и с хозяйским видом озирает свое заведение. А про Хиобони говорили разное. Ведь это у него вскоре после штурма Бухары накрыли заговорщиков, замысливших свергнуть молодую народную власть, ведь у него нашли оружие. Тогда даже прошел слух, что Хиобони будто бы расстреляли. В голове у Файзи все перепуталось.
        - Что ж не заходите? - проговорил Абду Карим Хиобони, почти сразу заметив заглядывающего в комнату Файзи. - О, и вы к нам пожаловать соизволили, господин революционер… хэ-хэ… Заходите. Покурить райского снадобья захотелось?
        - Нет. Я здесь посижу. Погреюсь.
        - Понимаю, понимаю… Не при деньгах… Хэ-хэ… воевали… Раны за большевиков получали, а они вас, господин революционер, отблагодарили. Сыном пожертвовали, а теперь по улицам в драных штанах ходите… С вас, хэ-хэ, революционера, денег не возьму!
        - Не надо… - с отвращением сказал Файзи. Но одна мысль неотступно сверлила его мозг, и он спросил Абду Карима Хиобони: - А вы, оказывается, в Бухаре?
        - Хэ… хэ… а почему мне не в Бухаре жить… Хорошая власть сейчас, очень хорошая… для меня… Кому плохая, а мне хорошая. - Не дождавшись ответа или поощрения, он продолжал болтать: - Поймите, при эмире - пусть он живет счастливо - то налоги с нас за опиум брали, то поборы и взятки брали, то палками лупили, то головы рубили. Говорили, пророк, да славится его имя, не позволял правоверным получать удовольствие. О аллах, какое дело пророку до опиума! Все только себе в мошну хотели насовать побольше… Теперь - велик аллах и его пророк! - сам господин Рауф Нукрат смотрит на наши дела вот так. - И он распялил пальцы и прикрыл ими глаза. - Понимаете! Ну-ну, курите, дорогой революционер мой!
        Многозначительно почмокав губами, Абду Карим Хиобони скрылся за дерюжной занавеской. Из-за нее доносились приглушенные голоса и щелкание. Там играли в кости.
        Прислужник зажег небольшой светильник, положил на палас найчу, комочек опия и ушел к себе в угол.
        Но Файзи не шевельнулся. Он смотрел перед собой, и что-то похожее на тошноту начинало подниматься в груди.
        Ладони, шея, лицо стали липкими. Отвращение вызывало в нем бренчание ожерелий, и тяжелое дыхание накрашенной красавицы, и возгласы курильщиков.
        Но странно, он не встал, не ушел.
        Он сидел и смотрел пустыми глазами на найчу, на огонек светильника и напряженно прислушивался. Показалось ему или нет? Кто-то произнес несколько слов, помянул имя зятя халифа правоверных.
        Взглядом он старался проникнуть сквозь липкие клочья дыма, медленно колебавшегося в воздухе и принимавшего то зеленоватый, то сиреневый оттенок. Вдоль плохо оштукатуренных, дышащих промозглой прелью стен сидели и полулежали в засаленных ватных халатах терьякеши. В первый момент в полумраке они казались все на одно лицо; но нет, тут сидели и смуглые кареглазые бухарцы, и горбоносые, с тонкими лицами туркмены, и круглолицые скуластые каракалпаки, и с пронзительным взглядом белуджи, и даже неведомо откуда попавший сюда китаец. По временам они прикладывались к ходившему вкруговую обыкновенному тыквенному, захватанному грязными руками чилиму.
        Временами колеблющееся пламя лампочки - жестяной коробки с трубочкой, из которой торчал чадящий фитилек, - озаряло изможденное лицо курильщика. Лампочка была накрыта стеклянным колпаком с отверстием наверху для выхода жара. Курильщик, жадно бормоча, дрожащими пальцами заправил черный шарик опия в круглое отверстие в полом грушевидном наконечнике найчи - длинной, грубо вырезанной из дерева трубки.
        Он поднес найчу к отверстию в стеклянном колпаке под струю жара. Откашлявшись, начал тянуть.
        И все посетители задергались, болезненно заохали. Жмурясь и раздувая ноздри, они втягивали воздух, отчаянно стараясь не упустить ни капельки, ни крошечки дыма. Ведь многие из сидящих здесь, увы, не имели денег, чтобы купить себе опиумный шарик, сулящий божественные наслаждения. Он на вес золота. Они все подались вперед, издавая сдавленные звуки и умоляюще поглядывая на - курильщика. А вдруг он не станет докуривать шарик до конца.
        - Скорее, скорее! - шепчут они.
        Нет, они думают только об одном. Никто из них не мог произнести тех слов. Никому из них и дела нет до Энвера.
        Курильщик расчетлив. Он медленно, неторопливо курит. Курение опиума - тяжелое дело. Оно требует напряжения всех физических сил, напряжения всех нервов. Оно требует к тому же больших денег. Опиекурильщик не оставит в трубке и крошки опиума, даже на медный чох.
        Трубка-найча вываливается из ослабевших, разжавшихся пальцев. Ее мгновенно подхватывает самый жалкий, самый нищий и, весь трепеща, сует мундштук в свой беззубый рот.
        - Отдай! - властно выхватывает трубку Абду Карим Хиобони и протягивает ее стоящему на очереди курильщику.
        Файзи все прислушивается, но он почетный гость, его усадили отдельно. Перед ним поставили отдельный светильник… Он на виду. Если он не закурит, это может показаться подозрительным.
        Несколько раз рука его тянулась к опиуму. Но снова и снова он отдергивал ее.
        Словно что-то толкнуло Файзи. Ага, вот этот голос, вот эти слова. Он отодвинул от себя найчу. Огонек светильника потух.
        - Сам зять халифа меня ждет, - прозвучал голос рядом. - Я больше не играю.
        Пробираясь среди лежащих и сидящих опиекурильщиков, мимо Файзи проходили два человека. Разглядеть их лица в сумраке и туманных испарениях Файзи не мог. Очевидно, это были игроки в кости - кумарбозы, которые собирались в маленькой каморке позади чайханы.
        - Ну, сыграем, - ныл, канючил один из проходивших. - Дай отыграться!
        - Отстань… Не могу. - Человек остановился рядом с Файзи. - Понимаешь, болван, на рассвете мы уезжаем, приказ господина назира Нукрата. Сам зять халифа меня ждет, о! Понял? Сам зять халифа!
        Они стояли в двух шагах и громко препирались.
        - Зять халифа, ты понял? Он, ха-ха, - пьяно рассмеялся первый, - он на охоту едет. На охоту… ха-ха. Пусть большевики думают… Тсс! Только не болтай… Страшная тайна! На охоту. Знаю, какая такая охота. Он едет на войну с неверными. О, головы гяуров покатятся, точно арбузы… прыг… прыг. Хо-хо! Не веришь? Только мне сказали… мне доверили… Коты ждут у мышиной норки… Каршинской норки… Хэ-хэ… Не веришь… Так я и есть одна мышка! Не похоже? Хо-хо! Зубастая мышка.
        Они ушли, громко разговаривая. Невольно Файзи напряг слух. «В сарае Поястона кони заседланы, все готово…» - расслышал он совершенно отчетливо. Файзи машинально потер лоб. Ведь караван-сарай Поястона не у Каршинских, а рядом с Самаркандскими воротами.
        Испарина покрыла все тело Файзи. Он сидел и думал:

«Встать, пойти к русскому командиру… Ведь он тоже говорил об Энвере… Что он говорил об Энвере другому командиру? Хорошо, ну я пойду, а что я расскажу? Передам пустые слова двух игроков? Кто они, я не знаю».
        Файзи сидел в сыром полумраке и думал, думал…


        Громко споря, игроки шли по ночным улицам Бухары. Вскоре они добрались до караван-сарая Поястона близ Самаркандских ворот.
        Ночные караульщики высунули из укрытий свои головы, завертели трещотками, забили в доски и прокричали истошными голосами:
        - Вторая стража! Вторая стража!
        Взвыли, залаяли потревоженные собаки, и все снова погрузилось в тишину. Игроки нырнули в узкий сводчатый проход и очутились на ярко освещенном дворе. Посреди него жарко горел гигантский костер. На большой террасе с колоннами стояла группа вооруженных людей и оживленно беседовала.
        Из внутренних помещений вышел, кутаясь в волчью шубу, Энвербей.
        На блестящих лаковых сапогах его звенели шпоры. Усы, как обычно, торчали стрелками.
        Увидев назира Рауфа Нукрата, Энвербей взял его за пуговицу пальто и спросил:
        - В Фергану, Самарканд, Хиву эмиссаров послали?
        - Да, они уехали.
        Но внимание Энвербея привлек человек в распахнутой лисьей шубе, торопливой походкой вошедший во двор с улицы. В сильном возбуждении он искал кого-то глазами и вдруг, увидев Рауфа Нукрата, бросился к нему.
        - Нам наши люди донесли, - заговорил он, - начальник Особого отдела уехал товарным поездом со станции Караул-Базар на юг… Его нет в Бухаре.
        - Что бы это значило? - проговорил медленно Нукрат.
        Нервничая, Энвербей спросил:
        - Что случилось?
        - Большевики что-то подозревают, - сказал с тревогой Нукрат. - Так удачно нам удалось навести Гриневича на ложный след. Час назад он со своим полком по железной дороге выехал в Зиаддин воевать с Абду Кагаром. Но до отъезда он наделал дел. Милиция снята с охраны у всех ворот, и поставлены караулы частей особого назначения из наших мусульман-бухарцев, но беда в том, что все они большевики…
        - Но, но мы едем на охоту. Правительство мы предупредили, - в голосе Энвербея слышалось раздражение.
        - Позвольте, ваша милость, сказать мне, - вмешался человек в лисьей шубе. - Они, я имею в виду большевиков, подозревают. Они сомневаются. Зачем Энвербей берет с собой столько людей, говорят. Почему уже в каршинскую степь уехала вся милиция, говорят. Какая такая охота, говорят.
        - Товба!
        - Придется все отложить до завтра, я решительно остаюсь, - выдвинулся из-за столба невысокий розоволицый человек, в котором нетрудно было узнать самого председателя совета назиров. Голос у него дрожал.
        - Что! Что? - резко крикнул Энвербей, и теперь все поняли, что он тоже крайне взволнован и растерян.
        - Эй, идите сюда! - крикнул военный назир Арипов, заметив только что пришедших двух игроков. - Ну, что вы видели на улице? Чекистов не видели?
        - Н-нет… пусто…
        - Кто дежурит по городу? А? Ну, что вы на меня уставились, болваны?!. Я спрашиваю, как зовут большевика, командира, который сегодня дежурным? Ну?
        Но они не знали и только вбирали свои большие круглые головы в плечи, когда Арипов пытался ткнуть им кулаком в лицо.
        - Дежурит комендант. Так, - заглянул Рауф Нукрат в бумажку, - дежурит комэск Сухо… Сухорученко… - Он запнулся, произнося эту длинную фамилию, потом не без ехидства добавил: - Кто, как не вы, господин военный назир, должен знать это?
        Пожав плечами, Арипов стал смотреть в сторону, а Нукрат продолжал, уже обращаясь к Энвербею:
        - Наше счастье, что дежурит этот Сухо… Сухорученко. Он известен как пьяница, дубина… Нам покровительствуют силы рая и ада. Бог споспешествует нам, - торжественно заявил Нукрат. - Сейчас вы, господин зять халифа, беспрепятственно покинете благородную Бухару и сможете… хэ… хэ… предаваться охотничьим развлечениям. Весь ваш эскорт направляется к Каршинским воротам, а вы… гм-гм… доверьтесь мне.
        Он суетливо сбежал вниз по лестнице и смешался с толпой вооруженных людей.
        С треском, грохотом распахнулись тяжелые, окованные железом ворота. Холодная пустынная улица озарилась красным светом. Вздымая пыль, рассыпая факельные искры, десятки всадников поскакали через город к Каршинским воротам. Звон копыт, ржание, возгласы будили окрестные улицы. Наиболее любопытные горожане вылезали из-под теплых одеял и, зевая, забирались на плоские крыши, посмотреть, кто там едет с таким шумом и треском? Сторожа били в доски, крутили трещотки. Тысячи собачьих голосов слились в сплошной вой.


        Командир эскадрона Трофим Сухорученко не спал. Только что, проводив Гриневича, он прискакал из Кагана и собирался побаловаться чайком.
        - Ага, начинается, - сказал он доктору, зашедшему к нему на огонек. - Видал, Петр Иванович! Сукин сын, собрался смываться. Ну, не выйдет чаек, отставить.
        Он быстро нацепил ремень с кобурой и выскочил во двор. Доктор слышал слова команды, стук копыт.
        Поколебавшись с минуту, Петр Иванович оделся потеплее и вышел. Шумел, завывал ветер. На портале медресе прыгали красные блики.
        Под темным холодным небом шум и отсветы факелов двигались над городом в южном направлении. Белесые, местами порозовевшие от огней облака очень низко, над самыми минаретами мчались с неправдоподобной быстротой.
        Застегнувшись на все пуговицы, доктор подставил лицо резкому хлещущему ветру и пошел по кочковатой промерзшей улице в сторону Лябихауза. Ему не спалось, его мучило любопытство. Все-таки Энвербей личность известная, все-таки он вершил судьбами стран и народов. Каков он с виду?
        Трофим Сухорученко прискакал к Каршинским воротам как раз вовремя. Чоновцы крепко стояли на своем:
        - Есть приказ. Никого не выпускать!
        - Вы что? С ума сошли! - кричал кто-то. - Гость бухарского правительства господин Энвербей отбывает на охоту. Приказываю открыть ворота.
        Все начали кричать разом. Кони теснили людей. Факелы шипели и разбрасывали искры. Ветер выл в ветхой крыше ворот, в окошечках двух башен.
        Решительно Сухорученко дал шпоры коню и бурей врезался в толпу всадников.
        - Кто здесь старшой? - загремел он. - Давай старшого!
        - Аллах милостив, - задыхаясь от морозного ветра, закричал, гарцуя на копе, военный назир Арипов. - Это вы, товарищ командир? Что случилось? Безобразие! Почему не выпускают нас?
        - А куда вы собрались? - грубо перебил его Сухорученко.
        - Приказываю пропустить! Немедленно… Я военный назир. Разве вас не предупредили?
        - Предупредить-то предупредили, но здесь вас целый эскадрон. Эй, куда ты, глиста в обмороке! Назад! - Этот непочтительный окрик был обращен к милиционеру, воспользовавшемуся суматохой. Он подобрался к воротам и пытался отодвинуть засов.
        Арипов помотал головой, точно он оглох от богатырского баса Сухорученко, и настойчиво продолжал:
        - Приказ правительства! Разве вы не знаете о приказе правительства?
        Продолжая спорить, Сухорученко искал глазами в кавалькаде «этого авантюриста и подлеца», как сам мысленно называл Энвера. Но порывы ветра разметывали пламя факелов, тушили их, дым стлался по земле, мешаясь с пылью и взметнутым мусором, всадники и спешившиеся люди крутились, толкались, то наваливаясь на чоновцев и ворота, то откатываясь перед штыками всей плотной массой назад в темноту. Лошади ржали и грызлись.
        - Столпотворение вавилонское, - пробормотал Сухорученко и, потеряв надежду разобраться во всей этой суматохе, выкрикнул: - Давайте вашего Энвера! Где же их превосходительство! Чего мы спорим.
        - Поистине мы тут уже час спорим - и все никаких плодов, - говорил Арипов. - Прошу, прикажите открыть ворота. Дыхание белого дива леденит душу, я замерз, и господин Энвербей замерз. Невозможно сидеть в седле.
        - Вот и поехали бы до дому, под сандал, - крикнул в ответ Сухорученко.
        Перед глазами его, то озаряемые светом, то исчезающие в темноте, мельтешили десятки лиц. «Черт их разберет, где же Энвер?»
        - Эй, осадить!
        Но никто не осаживал, а, наоборот, все напирали и напирали. И показалось или нет Сухорученко, но Арипов сделал едва приметный знак рукой, и вся масса лошадиных и человеческих тел придвинулась так к воротам, что они затрещали и заскрипели.
        - Эй, - крикнул Сухорученко, чувствуя, что сейчас его сомнут в лепешку.
        Скрипнув от сдерживаемой ярости зубами, он выхватил из рук затолканного, заверченного парнишки-чоновца пулемет «льюис» и, подняв его дуло вверх, дал короткую очередь.
        Оглушительно громко прогремели выстрелы. Со свода на головы людей посыпались щепки, осколки кирпича. Вся масса всадников шарахнулась из-под ворот на площадь.
        Сразу же смолкли беспорядочные крики.
        - Ну! - гаркнул Сухорученко. - Порядок будет, я спрашиваю?!
        - Зачем стрелять? - дрожащим голосом проговорил, сдерживая волнение, назир Арипов.
        - Для порядка! Для ясности!
        Не выпуская из рук тяжелого пулемета, Сухорученко выступил вперед. Факелы притухли и только чадили. Всадники теперь в неверном свете представлялись темными шевелящимися пятнами. Ближе к воротам, обособленно держались Арипов и два турка.
        - Хорошо! Поговорим теперь в спокойной обстановке, - негромко заговорил Сухорученко. - Имею вопрос к самому, так сказать, виновнику торжества. Имею честь? - Но на вопрос его никто не ответил. - Что же? - переспросил Сухорученко.
        Заговорил снова Арипов. Голос его странно свистел - не то от холода, не то от волнения.
        - Позвольте. Вот адъютант высокой милости.
        Один из турок приподнял затянутую в перчатку руку к меховой шапке.
        - Я к вашим услугам, - глухо прозвучал его голос.

«Эх, офицерская шкура! - подумал Сухорученко. - Их янычарское превосходительство, сам господин башибузук не удостаивает нас разговором». И вдруг что-то странно перевернулось у него внутри. Сразу возникли толком еще не осознанные сомнения. Весь дрожа от нетерпения, он шагнул к турку и срывающимся голосом крикнул:
        - Энвера! Давай сюда своего Энвера!
        В волнении он забыл о вежливости, забыл о титулах и званиях. Да, он уже со всей ясностью понимал, что его, буденновца, конноармейца, провели за нос, обманули, точно сопливого мальчишку. Вот бы чесануть из «льюиса» по всадникам, по турецким офицерам, по Арипову, по всему сброду.
        - Где Энвер? - наступал он на турок.
        - Позвольте, позвольте, - бормотал адъютант Энвербея. - Позвольте, я уполномочен говорить от имени…
        Только теперь Сухорученко разглядел лицо турка, и матерно выругался. До того оно смахивало на череп.
        Турки и Арипов ничуть не обиделись. Ясно было, им важно протянуть время. Один из них полез за пазуху и долго, бесконечно долго рылся в боковом кармане. Наконец он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги.
        - Вот фирман! - сказал он.
        - Дорогой мой, оставь себе… для нужника, - сказал угрожающе Сухорученко. - Я спрашиваю, где Энвер, ваш башибузук?
        И тут он окончательно понял: Энвербея здесь, среди всадников, нет. И он ничуть не удивился, когда наконец адъютант сказал:
        - Клянусь богом! Полководец, единое слово которого является ключом к дверям побед, будет здесь мерзнуть и слушать рассуждения всякого нахала и болтуна. Их высокопревосходительства, зятя халифа, здесь нет. Да разве…
        - Где Энвер? Я тебе, дохлая морда, уши оборву, несчастный. Я спрашиваю, - угрожающе и с отчаянием проговорил Сухорученко. «Ушел! Обвели! Ушел!» - твердил он про себя.
        - Зять халифа у себя, почивает.
        Только этого не хватало. Иди теперь, проверяй - дома ли Энвер или улизнул? Да и кто давал полномочия ему, Сухорученко, заниматься такими делами? Кто его знает, а вдруг зять халифа спокойно спит. Ловкачи! Никуда не денешься: народ хитер. Оставили в дураках.
        Далекий звук винтовочного выстрела скользнул в порыве ветра над низкими крышами города.
        - А-а! - прохрипел Сухорученко. Он вскочил на коня и, подняв его на дыбы, обрушился на всадников. Их словно разметало перед ним…


        Давно уже Файзи вышел из опиекурильни. Долго он шел. И медленные, неуверенные шаги его отражали медленное, неуверенное течение его мыслей. Два начала боролись в его мозгу.
        Клятва, данная в день гибели сына, - оставить все, отбросить все, уйти в себя, предаться мыслям о смёрти, уйти во тьму вечной ночи безропотно, без борьбы.
        А с другой стороны - ясные, полные жизни, борьбы, горения слова командира с суматошными глазами, с голосом острым, словно удар молнии, раздиравшим свинцовую пелену, сковывавшую его мозг.
        Там - яма, мгла, прозябание…
        Здесь - жизнь, борьба.
        И вдруг Файзи остановился от неожиданной мысли: «Да ведь все же яснее ясного, все решено».
        Он побежал. Бежал, неловко выбрасывая больные негнущиеся ноги, размахивая руками, бормоча, говоря сам с собой: «Скорее! Надо успеть! Не поздно ли?» Запыхавшись, он остановился, сдерживая бешено мечущееся сердце. Он смотрел в прорезь между теснящимися домами и видел черное беззвездное небо, белесые облачка, местами порозовевшие.
        Поздно! Рассвет! Он не успеет. Ну конечно, теперь ясно. Враги обманули русского командира. Он ждет их у Каршинских ворот, а они прямо из сарая Поястона убегут через Самаркандские. Как он раньше не догадался?
        Файзи ничего не слышал, кроме своих слов и шлепания каушей по мерзлой глиняной корке, покрывавшей уличную грязь. Ноги его не слушались. Задыхаясь, он прислонился к чьей-то калитке и огляделся. В глубь города уходила, стесненная домами, почти прямая Самаркандская улица. В небе все так же низко мчались светящиеся облака, но теперь они были уже белые, а не розовые.
        Все помутилось в мозгу Файзи. Значит, сейчас не утро, значит, это отблески факелов… Он не успеет добежать до дома командира. Нет, нельзя уходить с улицы, нельзя. Он уйдет - и враг уйдет. Нельзя…
        Откуда возникла такая мысль? Он И сам не понимал.
        Кто там? Вдали, в самом конце улицы, что-то зашевелилось. Как будто всадник выехал из-за угла. Да, остановился, смотрит. Похоже, проверяет - свободна ли дорога… Соглядатай… Тот, в опиекурильне… не зря болтал… А вот и еще всадники, два, три… Ого, сколько их…
        - Дод! Дод! Мусульмане! Люди! Дод, бидод! Караул!
        Мечась по улице, Файзи колотил в двери, ворота и кричал: «Дод! Караул!» Откуда и голос взялся.
        Он кричал так неистово, стучал так громко, как стучали и кричали в восточных городах, когда грозила народу беда, когда народ надо было поднять на борьбу. Так кричали, когда враг приближался к стенам города, грозил жизни и свободе людей, чести жен и дочерей, имуществу. Так было тысячи лет, когда на Бухару надвигались полчища Искандера, Чингисхана, Тимурленга. Так вспыхивали крики, вопли целых кварталов. Жители мгновенно вскакивали, хватали все, что было под рукой и чем можно было драться, и выбегали на улицу. Женщины кидались на крыши и поднимали устрашающий вой.
        Не успели замеченные Файзи всадники проскакать и половины улицы, как все дома ожили, заревели, завопили… С криком, не разобравши, в чем дело, выскакивали на холод, на мороз люди в одном исподнем, с дубинками, кетменями, топорами. Сонные, ничего не понимающие, они бегали по улице, искали виновника смятения, спрашивали друг друга: «Где разбойники? Где воры?» Было уже немало случаев, когда, несмотря на окружающую Бухару средневековую стену, в город проникали подосланные эмиром банды Джаббара-курбаши - грабить жителей, убивать из-за угла, угонять лошадей.
        - Бей их! - кричал Файзи, протягивая руки навстречу мчавшимся всадникам. - Бей их! Они враги людей живых!
        - Бей их! - кричали поднятые с постелей бухарцы, преградив путь всадникам.
        - Стой, во имя бога живого! Стой, предатели!
        Но всадники налетели, сбили с ног Файзи, швырнули наземь силой напора конских широких грудей еще несколько бухарцев, потоптали их и, прорвавшись через толпу, промчались по темной еще улице к Самаркандским воротам.
        Бухарцы смирны, пока их не задели. Но уж если задели…
        С воем ярости они кинулись за всадниками.
        Файзи приподнялся на локте, но встать не смог. Он глянул вдоль улицы, где скрылись всадники и преследователи. Голова его закружилась, и он стал медленно-медленно проваливаться в бездну.
        И где-то в бездне он услышал знакомый голос:
        - Э, да это наш друг Файзи!


        А всадники прорвались через толпу и подскакали к Самаркандским воротам.
        - Что случилось? - спросил Энвербей. Он был напуган.
        - Не понимаю, - пробормотал Рауф Нукрат прерывающимся голосом, - откуда они взялись!
        - Мы в ловушке! - простонал Энвербей. - Нам не откроют теперь ворота.
        - Ворота открыты. Я позаботился.
        Ворота стояли открытые настежь, и в светлом прямоугольнике виднелись ровные, белевшие инеем поля с черными метлами голых деревьев.
        В темных углах под круглыми башнями ворот копошились фигуры, шла возня, слышались стопы, хрип, от которых пробегал мороз по коже.
        Не мешкая ни минуты, Энвербей проскакал в ворота. Со стены грянул выстрел, и взвизгнула совсем близко пуля. Пригнувшись к седельной луке, Энвербей погнал коня по твердой дороге. За ним скакали его спутники.
        Тени мчались за всадниками. Подковы коней вышибали снопы искр.
        Все еще стояла глубокая ночь, когда Рауф Нукрат придержал коня и начал прощаться.
        - Вас проводят на юг через железную дорогу, - сказал он Энвербею, - а мне придется вернуться.
        - Но вы же идете в пасть льва, - возразил Энвербей. - Наш отъезд наделал столько шума. И потом, - он брезгливо повел плечами, - я видел там в воротах. Вас заподозрят. А мне не хотелось бы терять такого помощника.
        - Нет, мне нечего бояться. Я сказал еще вчера всем, что уезжаю в загородный дворец Ситарэ-и-Мохасса отдохнуть… Мне только придется потрястись верхом верст десять вокруг Бухары… К утру я буду во дворце и позвоню по телефону в город… Все подумают, что я ночевал в Ситарэ-и-Мохассе. А вы - на юг. Вас ждут.
        - Предусмотрительно, - коротко заметил Энвербей. Он устал. Он с удовольствием тоже поехал бы в эмирский дворец поспать, отдохнуть. Его все раздражало. Он вовсе не хотел уезжать из Бухары с таким шумом. Все, казалось бы, так умело, остроумно подготовили. И история с увеселительной поездкой на охоту за джейранами, и так тщательно подготовленное снаряжение, оружие, большой эскорт. Все так солидно, торжественно, удобно, безопасно. Проклятые большевики! Во все они суют свой нос…
        Ему, Энвербею, зятю халифа, надлежало важно, с достоинством покинуть священную Бухару, с большой свитой почетной охраны, подлинно с восточной пышностью, производящей такое внушительное впечатление на народ, на толпу.
        И где же все?
        Словно вор, словно трусливый бектец, скачет он по ночной дороге, озираясь по сторонам, вздрагивая при малейшем шуме. Он, вице-генералиссимус турецкой армии, зять халифа правоверных турецкого султана Махмуда V, удирает из Бухары в сопровождении ничтожной кучки приверженцев.
        - Хасан! - окликает он денщика. - Ты взял мой чемодан?
        - Так точно, эфенди.
        Немного отлегло от души. Все-таки ведь так важно появиться перед людьми в парадном мундире. Ужасно, что нет эскорта, нет свиты. Но ничего, хоть в мундире и при орденах. Неважно, что новый правитель Турции Кемаль, старый недруг и завистник, издал, говорят, указ о лишении его - Энвербея - всех чинов, орденов, мундира. Пустяки, чепуха! Времена изменчивы. Еще неизвестно, как повернутся события. Бухара - только ступенька пышной лестницы славы. Дайте время] Придет час - и Стамбул еще увидит триумф властителя великого Турана!..
        А пока что властитель трясется по пустынной дороге где-то в дикой степи в центре Азии; ноги стынут, глаза слезятся от ветра, седло попалось очень неудобное, конь не бежит, а прыгает козлом - все неприятно, неудачно…
        К счастью, вспоминает Энвер, где-то около города Карши его ждут посланные вперед целые воинские части. Только позавчера пришло теплое письмо от военного назира Ширабадского вилайета Хасанова с заверениями, что Энвера в Ширабаде примут с распростертыми объятиями. Ничего нет удивительного: Хасанов - это Хасанбей, полковник турецкой армии из бывших военнопленных. А частями, что базируются по приказу военного назира Арипова около Карши, командуют тоже старые знакомые - турецкие офицеры Даниар-бей, Аслан-эфенди… Нет, еще не так плохо.
        При его, Энвера, опыте он быстро наведет в этой дикой стране порядок. Людские резервы ведь здесь есть. Даже бездарный эмир Алимхан располагал армией в восемь тысяч штыков и семь с половиной тысяч сабель. Да ещё тысяч тридцать штыков насчитывалось в бекском ополчении. Они не имели только полководца. Теперь у них есть полководец! Есть! Берегитесь, враги! Берегитесь, Советы!
        И перед мысленным взором Энвербея, подпрыгивающего в седле на тряской лошади, продрогшего в пронизывающих порывах северного кзылкумского ветра, возникло, в который раз, феерическое зрелище: батальоны, эскадроны, полки, дивизии. Тучей двигались они под зелеными знаменами.


        Когда Сухорученко примчался к Самаркандским воротам, в лужах крови на мерзлой земле лежали с перерезанными горлами чоновцы. На ветру тоскливо поскрипывали тяжелые створки ворот.
        Только снять буденовку и постоять около погибших за правое дело - что еще оставалось комэску Трофиму Сухорученко.
        Он снова вскочил на коня и поскакал в штаб докладывать о том, как он, дежурный по городу, проморгал такого опасного врага, как Энвербей.


        - Неужели возможно такое красивое существо в земном мире, - чуть слышно проговорил Файзи, глядя на Жаннат. Ресницы ее упали, и щеки вспыхнули от смущения. Какая женщина не довольна, если восторгаются ею.
        Но Файзи по-своему понял смущение Жаннат.
        - Нет, не подумайте… Я хотел… я сказал так потому, что если в природе есть такие розы, такие прелестные цветы, значит, есть еще жизнь, есть еще солнце, есть еще счастье.
        Когда молодая женщина выбежала из палаты, окончательно сконфуженная его словами, он вздохнул и сказал вслух:
        - Вернуться к борьбе? Нет, ничего не выйдет. Я умираю… - Он пошевелил худой рукой и вдруг с силой сжал пальцы в кулак. - А жизнь зовет!.. Зовет!.. - закричал он.
        Дверь открылась. Вошел Петр Иванович.
        - Вы что-то сказали, - заметил он, присаживаясь на постель и щупая пульс Файзи.
        - Доктор, друг, я умру? Я не хочу умирать. Я хочу… воевать. Воевать со злом!
        - Ого, - улыбнулся доктор. - Так-таки со злом.
        В глазах Файзи зажглись фанатичные огоньки.
        - А я говорю - да. В несчастье не теряй надежды, ведь и черная туча льет светлую воду. Я буду воевать за то, чтобы на земле такая красота могла жить. - И он показал на дверь, за которой скрылась Жаннат. - Чтобы никто не смел топтать, ломать цветы, чтобы.
        Он закашлялся.
        - Видали! Что значит красивая женщина, - загудел, входя, Сухорученко, лихо подкручивая свои медные усы. Понизив голос, он добавил с ухмылкой: - При виде такой и мертвецы повскакивают… Побольше, доктор, таких сестер медицинских держите. Помирать раненые и больные прекратят.
        Он пожал руку Файзи очень бережно. Обычно же при его пожатии даже лица силачей перекашивались: Да и голос комэска сделался помягче, потише, и от него не звенели стекла.
        - Ну, ну, кашлять не полагается! - И столько добродушия звучало в словах Сухорученко, что Файзи перестал кашлять. Он лежал слабый, истощенный, до того худой, черный, похожий на египетскую мумию, что комэск вздохнул, присаживаясь на табуретку.
        - До чего человека довели.
        На сухом пергаментном лице Файзи продолжали жить одни глаза - молодые, возбужденные, даже веселые. При виде бурного, как всегда, комэска Файзи улыбнулся не только глазами, но и губами и сказал:
        - Здравствуйте… товарищ. Пусть меня скорее лечат… хорошенько лечат. Мне нужна здоровая голова… понимать хитрости врагов; мне нужно крепкое сердце, чтобы побеждать врагов; мне нужна сила рук, чтобы стрелять и убивать врагов.
        - Валяй, браток. Говорил я, что он молодец! - загремел Сухорученко, довольный тем, что можно дать волю своей глотке. - Нашего полку прибыло!
        Трофим Сухорученко был весьма доволен. Он не мог уже усидеть на месте, вскакивал с табуретки и сразу заполнял своим грузным, кряжистым телом каморку, снова садился и, опершись руками о колени, наклонившись вперед, заглядывал в глаза Файзи.
        - Давай, давай, браток! Хватит хандрить. А доктор тут всю аптеку, все лекарства…
        Доктор махнул рукой: какие теперь лекарства?!
        - Лучшие, - улыбнулся Файзи, - суп-шурпа, побольше мяса, плов.
        - Добре, а теперь расскажи, дружище, что знаешь про подлюгу Энвера.
        - Ушел, - сокрушенно вздохнул Файзи, - и я виноват. Долго, очень долго думал.
        Файзи рассказал про опиекурильню, про разговоры игроков, про встречу свою с зятем халифа.
        - Смылся, гад. Не иначе, - вслух думал Сухорученко. - Одно ясно: этот Путрат или Нукрат - главный заводила.
        Он вскочил, но опять сел, так, что табуретка жалобно скрипнула.
        - Эх, да что говорить, буржуи здесь в комиссарах ходят… Одним миром с басмачами мазаны, мать их растак. Понятно теперь, почему они выпроводили Гриневича из города. К стенке, к стенке!.. - вдруг заорал он.
        Не поворачивая головы, Файзи следил глазами за бесновавшимся Сухорученко и вдруг заговорил громко, резко, откуда сила взялась:
        - Они враги! Все джадиды якшались с убийцей эмиром. Они торговали женами, дочерьми, лишь бы заслужить благосклонность эмирской челяди. Убийцы они.
        Внезапно он сел и весь напрягся. Он уже не говорил, а тоже кричал.
        - Надо позвать людей, надо позвать водоносов, грузчиков, кузнецов, каменщиков. Народ понимает, народ знает. Народ пойдет бить убийц, предателей. Русский, дай нам ружья. Дай, мы схватим назира Нукрата, свяжем ему ноги, руки, повесим за ребро на Регистане. Это он предал юношей… он убийца моего сына… моего сына…
        Файзи пошатнулся и упал на руки доктора и вбежавшей Жаннат.
        Уткнувшись головой в подушку, он глухо рыдал.
        На цыпочках, стараясь не шуметь своими сапожищами, Сухорученко вышел в коридор.
        К нему по коридору бежал, прижимая к бедру шашку, вестовой.
        - Товарищ комэск, шифровка! - вестовой протянул листок бумаги.

«Гриневича станции Зиаддин нет. Выступил проведения операции районе Кассана. Приняли меры уведомления Гриневича. Замнач Особотдела».
        - Тьфу черт!
        И, махнув на больничные порядки, Сухорученко побежал, громыхая сапогами, по коридору.
        Накануне бегства Энвера из Бухары Гриневич по настоянию совета назиров и по согласованию со штабом Туркфронта отбыл в район Кермине - Кенимех для ликвидации появившихся там шаек курбаши Абду Кагара. На станции Зиаддин Среднеазиатской железной дороги Гриневич получил донесение, что верстах в семидесяти разъезды обнаружили скопление вооруженных всадников численностью до тысячи сабель. И не к северу от железной дороги, как официально сообщали из совета назиров, а к югу.
        Решение Гриневич принял сразу.
        Всю ночь и весь день с небольшими роздыхами конники шли форсированным маршем. Гриневич отлично знал повадки басмачей, как правило уклонявшихся от встреч с регулярной советской кавалерией, и задался целью нанести удар врасплох.
        На рассвете второго дня донесли, что банда расположилась лагерем в широкой лощине. Жители кишлака - полунищие скотоводы жаловались:
        - Они, эмирские сарбазы, сколько баранов угнали, пастухов наших порубили саблями. Наш чабан Кучкар-ата истек кровью и помер. Вай дод! Наших баранов режут, день и ночь шашлык жарят, водку пьют. Вчера нашего старейшину били нагайками. Вай дод!
        - Кто у них главарь?
        - Вай дод! Не знаем мы. Разные турки здесь есть, беки есть, чиновники эмира есть. Приехал какой-то из Бухары начальник милиции. Видели мы его. Сказал нам: «Эмир - да будет священная сень над ним - теперь опять скоро вернется, революционерам головы отрубит…» Известно, собаку рвет тем, что она жрет… Помоги нам. Спаси наши жизни!
        Приняв меры, чтобы из пастушьего селения не смогла до поры до времени выскользнуть ни одна живая душа, Гриневич собрал командиров.
        - Перед нами задача - уничтожить противника. Теперь ясно, куда переправлял военный назир оружие, патроны. Господа джадиды готовят мятеж Какие предложения?
        - Атаковать немедля!
        - Решено. Придется поработать клинками.
        Солнце еще не взошло над далекими горами. Степь загудела от тысяч копыт. Громовое
«ура!» разбудило лагерь басмачей. Дозорные, как выяснилось потом, спали сном невинных младенцев.
        В тот же час, верстах в двух к западу, на холм медленно въехал усталый, продрогший Энвербей.
        Больше суток он скакал по степи в поисках армии, над которой ему предстояло принять командование.
        Он смотрел на холмы, на лощину и никак не мог сообразить, что происходит. Несмотря на утренний, довольно густой туман, он видел гигантский, покоившийся на отдыхе воинский лагерь: юрты, палатки, сотни стреноженных коней. Но так же совершенно отчетливо он разглядел по ту сторону долины огромную, движущуюся с плоскогорья на лагерь массу. В морозном утреннем воздухе слышался странный ритмичный гул, и Энвербею, человеку военному, этот гул был отлично знаком: устрашающий, вселяющий ужас гул несущейся кавалерийской лавы. Очарованный грандиозной картиной стремительной атаки больших масс конницы, Энвербей замер в седле. Ни криков, ни выстрелов не было слышно, и в те немногие мгновения, которые оставались для размышления, никак не хотелось верить, что это воинственное прекрасное зрелище мчащихся всадников есть не маневры, а настоящая бешеная атака, которая сейчас, сию минуту, разразится лязгом оружия, воплями, визгом лошадей, грохотом пальбы. И только когда черная масса лавы в свете выкатившегося из-за гор солнца вспыхнула угрожающими огоньками тысяч вздетых к небу клинков, Энвербей спохватился и вскрикнул:
«О аллах!»
        Он лихорадочно шарил по бедру, чтобы вытащить револьвер и выстрелить в воздух, поднять тревогу, разбудить беспечных. Скорее!
        Но мгновений не вернешь! Сон многих в то утро перешел в сон вечности.
        Лава скатилась с холмов и с устрашающим гулом обрушилась на юрты, на спящих людей, захлестнула густой вязкой массой лагерь басмачей.
        - Аллах экбер! - пробормотал Энвербей. Зубы его стучали. Подбородок дрожал.
        Оставалось повернуть коня и гнать его в глубь степи, подальше от клинков красных.
        С дрожью во всем теле Энвер думал, что бы с ним сталось, если бы он приехал в лагерь на полчаса раньше.



        Глава двадцать первая
        Котелок с картошкой

        Когда разгневается злая судьба, и гранит расплавляется, подобно воску.

    Фирдоуси
        Огонь жжет, ветер раздувает.

    Феридэддин Аттар
        - Голодовать будем али что?
        - Зачем голодовать, Кузьма. Сейчас хлеб есть, куряга есть, чай кипятить будем! Погреемся тоже.
        Ветер свирепо кусался в проходе между двумя поездными составами. Крыши товарных вагонов, черный от мазута песок, шпалы покрылись тонкой наледью.
        Прислонившись к облупленным, потерявшим цвет доскам вагона, боец, названный Кузьмой, глубоко засунул руки в рукава шинели и, обнимая винтовку, топал ногами. Рваные ботинки, размохнатившиеся обмотки грели плохо. Другой красноармеец, совершенно синий от холода, сидя на корточках, шарил непослушными, негнущимися руками в вещевом мешке.
        - Канэ, мархамат! Прошу, пожалуйста, попить чаю. Отличный заварим сегодня чай, один добрый человек дал, настоящий цейлонский.
        - Отличный? Настоящий? Это у тебя то, друг Хайрулла, отличный?! - Кузьма с нескрываемым презрением разглядывал круглое, какое-то перекошенное от многочисленных шишек и припухлостей лицо. - Не чай здесь пьют, а пойло, брандахлыст вроде.
        И, смахивая слезы, катящиеся к копчику носа, заворчал:
        - Вот у нас на Алдане, там чай так чай. Чифирь ему название. Возьмешь в тайге банку какую от консервов, прокалишь в костре и приступаешь. Пачечку возьмешь китайского, третий сорт. Лучше: потому горчит. Ну, кипяточком заваришь. Вот чифир - первач получается. Вынешь баночку - и гуляй два дня: работай зверь зверем, чапай по тайге, дело твое. Водка? С водки, друг Хайрулла, только на часок прояснение личности, а потом в сон тянет. С чифиря иное… Ого-го! Ну конечно, потом можно еще кипяточком залить - вторяк получается, послабже. Подольешь третий раз - третьяк пьешь. Ну, а которые в четвертый, по бедности, - этим уж эфиля достается. Что такое эфиля? Да как сказать - пустая горная порода, золотишка уже ни-ни. А ты свой чай бледненький выхваляешь. Эх ты, азиатина! Вот чифиря-первача бы тебе да солененькой кеты к нему!
        Злые сквозняки со свистом вырывались из промежутков между вагонов, из-под колес, выбивая из глаз обильную слезу, и «друг Хайрулла» чертыхался, подставляя спину в грубой солдатской шинелишке ветру. Тонко дребезжала по крыше вагона полуоторванная железка, бежали по земле соломинки, сор. Кустик верблюжьей колючки, пристроившийся на насыпи, трепало так, что он стлался по земле.
        - Экий холодина, сибирский, - пробормотал Хайрулла, вытаскивая банку с чаем, завернутую в тряпку полбуханки хлеба, жестяной чайник с продавленным боком.
        Простуженным голосом Кузьма прогундосил из-за поднятого воротника шинели:
        - Рази здесь можно? Состав. Курить даже нельзя, друг Хайрулла.
        Но в голосе его слышалось колебание.
        - Ничего, товарищ Седых. Тащи-ка сюда вон ту шпалу. Ничего. Гнилая? Отделенный не увидит. Давай!
        Хайрулла зыркнул глазами направо и налево, заглянул под колеса. На путях было пустынно. Сиротливое здание станции Карши обдувалось ветрами со всех сторон света. На перроне тоже не было никого. Только вдали к темневшим оголенным садам кишлака медленно двигалась арба. На ней сидел человек в белой туркменской папахе.
        - Видишь, какой чай… цейлонский… - бормотал Хайрулла. - Давай разводи огонь… смерть хочется горяченького.
        - Это ты вон у того купил? - повертел в руках пачку чая Кузьма, кивнув в сторону арбы. - Чай - оно конечно, только… на посту вроде не полагается.
        - Чепуха, - пробормотал Хайрулла, приставляя винтовку к стене вагона. - Никто и не увидит. Все в теплом помещении сидят. Видишь, дым из трубы. Топят. Никому и дела нет, что мы с тобой мерзнем… Сейчас картошечку сварим. Соль у тебя есть?.. Масла бы… Эх, чтоб их… не думает советская власть о нас… За что кровь проливаем?
        - Ну, ну, советскую власть не трогай, - добродушно пробасил не очень уверенно Кузьма Седых.
        Железными своими ручищами он отщепил кусок дерева от потрескавшейся гнилой шпалы и поломал его на мелкие чурки.
        - Может, не будем, - вдруг с сомнением сказал он. - Ветер опять же… то да се…
        - Эх ты, давай… Сейчас картошечку в мундире по-казански сварим. Эх, с солью.
        Хайрулла вытащил из кармана зажигалку и чиркнул колесиком. Но ветер сразу же задул слабенькое пламя.
        Он выругался и вытащил из кармана бутылочку.
        - Ветер не ветер… все равно зажгу… Бензинчик у меня есть. Сейчас мало-мало плесну… Давай, товарищ Седых, котелок, у меня и в мешочке картошка. Пока я тут огонь развожу, принеси с площадки, вон с того вагона.
        Не высвобождая озябших пальцев из рукавов шинели, придерживая под мышкой винтовку, Кузьма заскрипел по песку ботинками. Он шел мимо вагонов и заглядывал на каждую тормозную площадку. Вдруг до него донесся вскрик. Он обернулся и ахнул.
        Все пространство между поездными составами пылало.
        Среди пламени прыгал Хайрулла, затаптывая горящие щепки и вопя:
        - Помоги!
        По хватив винтовку, Седых бросился назад.
        - Туши, туши, - кричал Хайрулла. По шинели его бегали огоньки, и он, колотя руками, сбивал их.
        Порыв ветра взметнул столб искр, и вся стена соседнего вагона занялась. Огонь гудел, плюясь в лицо обжигающими языками.
        - Бензин! - плачущим голосом стонал Хайрулла. - Бензин уронил!
        Сорвав с себя шинель, Кузьма бил ею пламя, но и она загорелась. Тогда он начал расковыривать песок и пригоршнями бросать в огонь. Но песок смерзся в комья, не рассыпался, и Кузьма только обдирал ногти, ранил руки. Хайрулла выл и плакал.
        Вдруг он взвизгнул:
        - Снаряды! В вагонах снаряды.
        Он схватил Кузьму за руку и потащил в сторону от ревущего пламени. Но красноармеец не поддавался. На спине у него гимнастерка обуглилась, баранья шапка дымилась. Весь опаленный, с обгоревшими усами, задыхаясь от едкого, бившего в лицо дыма, он боролся с огнем.
        - Бежим!.. Сейчас ухнет! - закричал Хайрулла и нырнул на четвереньках под вагон.
        Шатаясь и охая, Кузьма полез в бушующий огонь.
        Не обращая внимания на нестерпимый жар, прикрыв только глаза рукавом, он шарил по земле рукой.
        - Где она? - бормотал он. - Где она? Трибунал будет.
        Наконец пальцы его нащупали в дыму горячее дуло винтовки. Он схватил ее с радостным воплем. Но он не побежал, а продолжал шарить. Только найдя вторую винтовку, он выбрался из огня и пошел. Кузьма стонал и охал, руки его нестерпимо жгла боль, но винтовки держал он крепко. Он не чувствовал, что одежда на нем горит и что он превратился в дымящийся факел. Лишь пройдя немного, он вдруг ощутил жжение и боль в спине. Вскрикнув, он бережно прислонил винтовки к вагону и только тогда стащил горящую рубаху.
        Теперь он обернулся. Оба состава заволокло клубами черного и жирного дыма, из которого вырывались густо-красные языки огня. Где-то кричали люди.
        - Пропал, пропал боец Седых… - пробормотал, едва шевеля вздувшимися пузырем губами, Кузьма и, подхватив винтовки, побежал через пути.
        Сзади оглушительно рвануло. Кузьма споткнулся и упал.
        Всю ночь проворочался Кузьма Седых на холодном поту гауптвахты и не мог заснуть. И не то чтобы саднившие ожоги мешали. Боль - дело привычное.
        Думы разные лезли в голову, видения. Только смежит веки - и сразу же сугроб под пихтой, а из сугроба медведица, лапы раскинет и лезет помять, поломать. Тьфу ты. Смотришь - то Дарья Анисимовна, лесовичка, охотница с реки Алдан, вдова промысловика одного. Сгиб на перевале Чульман, зарезали человека. Ну, Дарья Анисимовна все норовила оженить на себе Кузьму. Тогда говорила: «Не уходи от меня… Куда ты без меня? Пропадешь». Напророчила.
        Со злобой в который раз открыл глаза Седых.
        Было темно, жгло руки, лицо, а ноги стыли. Эк угораздило его, старого сибиряка, охотника, опростоволоситься. Огоньком поиграл, точно мальчишка.
        Он уткнул голову в ладони и зарычал зверем.
        Кто-то скребся в дверь.
        Седых поднял голову и прислушался: не показалось ли?
        Рядом храпел, всхлипывая во сне, Хайрулла.
        Сибиряк вскочил и застонал: так резануло в закоченевших ногах.
        За дверью сразу же стихло. Через минуту снова заскребли. Седых опустился на пол и ползком подобрался к порогу.
        - Кто? - спросил Седых. - Кто там?
        - Тсс, это я, Иргаш… - зашипел голос снаружи. - Хайрулла? Живой?
        Говорили по-татарски, а Седых знал хорошо татарский язык и поспешил ответить:
        - Хайрулла спит.
        Но Хайрулла был уже рядом и, тяжело дыша, забормотал быстро, невнятно:
        - Я, я здесь Это ты, Иргаш? Открывай.
        - Сейчас… Замок тут, шайтан замок.
        Дверь трещала, скрипела.
        - Помогай, - прошептал Хайрулла и завозился у двери.
        - Куда! - вдруг сообразил Кузьма и, нащупав в темноте спину Хайруллы, схватил его за плечи. Но тот вывернулся и отвалился в сторону.
        - Уйдем… ночь, - забормотал Хайрулла, - никто не увидит.
        - Куда уйдем? - спросил Кузьма. Перед мысленным взором его встали припорошенные снежком желтые голые сопки, глинобитные мазанки, белые твердые тропы. «Бежать? Куда? До Сибири тыщи верст…»
        Тяжело сопя, Хайрулла молчал.
        - Куда? К басмачам? - вдруг зло крикнул Кузьма и, протянув руки, начал шарить в темноте. - К бандюкам сманиваешь, я тебя, гада!
        - Тише! - шепнул голос из-за двери.
        - Не надо, не кричи, - простонал рядом Хайрулла, - послушай меня! Я мусульманин, они мусульмане, я договорюсь.
        - Вот какой ты! - снова крикнул Кузьма. - Сейчас я тебя придушу, гад.
        - Но, но, - увертываясь, пищал Хайрулла, - все равно к стенке.
        - А вот я тебя! - Кузьма загнал Хайруллу в угол.
        В возне они не слышали, как удалились тихие шаги.
        - Н-ничего, - рычал Кузьма. Он разгорелся, и ему стало даже весело. - Ничего, друг Хайрулла, сейчас я тебе ребра то помну.
        - Хватит, - визжал Хайрулла.
        - Будешь бегать? С басмачами снюхался? Своих почуял. «Я мусульманин, они мусульмане». Гад!
        - Отпусти!
        Стало жарко Кузьме, он отпустил Хайруллу, подошел к двери, потрогал доски.
        - То-то же, - сказал он удовлетворенно, - махорочки бы. - Помолчав, спросил: - Кто был? Дружок, что ли? - И так как Хайрулла не отвечал, он заговорил, ни к кому не обращаясь: - Умел проштрафиться - умей и отвечать. А то к басмачам, к гадам. Переметнуться захотел… Эх ты, собачья морда… мы таких в Сибири на морозец голышмя да водой.
        Из угла, где сидел Хайрулла, слышались тихие всхлипывания:
        - Жить лучше… жить лучше!
        - Ну, ну, не хнычь. Бог не выдаст - свинья не съест.
        На всякий случай Кузьма сел у двери и прислонился к ней спиной. Он так и вывалился наружу, когда утром ее открыл начальник караула, чтобы вести арестованных в трибунал.
        Революционный военный трибунал заседал прямо на перроне перед открытым вокзалом, потрепанным взрывом. Окна зияли выбитыми стеклами. Верхняя часть станционного купола закоптела, с лицевой стороны вокзала часть карниза обвалилась. Удивительно, как вообще уцелели станционные постройки, когда в течение почти получаса рядом рвались артиллерийские снаряды двух эшелонов.
        Перрон прибрали и подмели, но на путях, насколько глаз хватал, валялись покореженные взрывом, по черневшие остовы вагонов, чугунные скаты, обугленное дерево.
        Хайруллу и Кузьму вели под конвоем. Ветер рвал на них шинелишки и задувал прямо в лицо запахи дыма, горелого железа, мазута.
        - Вишь ты, наделали делов, - сказал мрачно Кузьма.
        Понурившийся, едва передвигавший ноги в стоптанных американских ботинках, Хайрулла отвернулся от путей. Только конвойный - венгр из бывших военнопленных, Матьяш, - оскалил белые зубы и почти весело сказал:
        - Такую шкоду наделали. Паприкахун настоящий… повесить вас за ноги!..
        И снова усмехнулся. Другие конвойные не смеялись, так как не знали, что
«паприкахун» - это пряное, жгучее блюдо из курицы и кайенского перца. Поэтому шутка Матьяша ни до кого не дошла.
        За столом, накрытым красным плакатом так, что видна была только часть лозунга «Да здравств…», сидели уже командиры, а перед ними и вокруг них на скамьях, на досках, на обломках вагонов расположились бойцы гарнизона, жители города Карши, железнодорожники, дехкане из привокзальных кишлаков Бишкора, Гунгана.
        - Гады!.. - крикнул кто-то. И толпа вскочила и закричала в один голос: «Гады!» Все стучали сапогами, прикладами винтовок о затвердевшую, схваченную морозцем землю. Все обрадовались возможности пошуметь, размяться, согреться.
        Упершись взглядом в красный плакат на столе, Седых думал: «Кричат, лают правильно!

        Заговорил командир, председатель трибунала.
        - Именем Советской республики, рабочих и крестьян…
        Говорил командир сбивчиво. Трибунал, да еще показательный, приходилось проводить ему, очевидно, впервые, и распорядка он явно не знал. Не знали этого распорядка и сидевшие рядом с ним железнодорожник-машинист и старик узбек из каршинских машкобов - водоносов. А предстояло судить так, чтобы приговор все надолго запомнили, потому что кроме огромного ущерба воинскому делу (красная артиллерия осталась без снарядов) взрывом побило немало домов в соседнем кишлаке и дехкане были озлоблены.
        Командир смотрел на подсудимых - на жалкого, в почерневшей от опалившего ее огня шинелишке бойца Хайруллу, на его опухшее дергающееся лицо, и ему стало противно и жалко в одно и то же время. Тогда, все еще продолжая говорить, он посмотрел на Кузьму Седых и вздрогнул, увидев, что лицо бойца покрыто ожогами и только глаза темнеют среди белых водянистых пузырей.
        Невольно председатель прервал свою с таким трудом приготовленную речь и громко сказал:
        - Седых, что же тебе перевязку не сделали?
        Кузьма поднял руку и, осторожно прикоснувшись кончиками пальцев к лицу, пробормотал:
        - Ништо… Все одно…
        Раздражение разъяренной толпы сразу же сменилось сочувствием. И тот же голос, который только что кричал «Гады!», прозвучал совсем иначе:
        - Чего фершал смотрел?
        - Фершала, фершала! - закричала толпа, и опять все затопали, загудели, застучали.
        Никто не слышал, как Седых бормотал:
        - Все равно уж…
        А Хайрулла, не разобрав, в чем дело, только еще более нахохлился, точно пытаясь защититься от лавины выкриков.
        Воспользовавшись тем, что порыв ветра отнес шумы и вопли в сторону, председатель трибунала снова заговорил, предоставив слово общественному обвинителю.
        Вышел на открытое место жизнерадостный здоровяк, с буденновскими лихими подусниками, и, громогласно откашлявшись, начал читать по бумажке:
        - «Обвинительный акт»!
        И так как толпа продолжала шуметь, он замолк и, положив на стол лист бумаги, грозно огляделся вокруг. Но шум не стихал.
        - Молчать! - вдруг гаркнул общественный обвинитель так оглушительно, что кто-то с почтением отчетливо проговорил: «Вишь ты! Труба иерихонская!» Но команды толпа послушалась, и стало тихо, только ветер гремел на крыше вокзала полуоторванными листами железа.
        - «Обвинительный акт»! - снова прочитал усатый, и теперь все прониклись драматизмом момента, посуровели.
        Общественный обвинитель прочитал:
        - «Красноармейцы Хайрулла Герфанов и Кузьма Седых…»
        Услышав свое имя, Хайрулла поежился от зловещего предчувствия, а Седых увидел явственно у стены себя и бойцов, наведших на него винтовки.
        Теперь уже ровным голосом общественный обвинитель читал:
        - «…находясь в карауле по охране эшелона с боевым снаряжением, проявили преступное, халатное отношение к своим обязанностям, разжегши костер у вагонов для варки в котелке картошки и кипячения в чайнике чая, в результате чего обвиняемые сожгли два эшелона с крайне необходимым для Красной Армии снаряжением, что привело к взрыву и уничтожению государственного имущества. Имеются пострадавшие среди местного населения. Означенные Хайрулла Герфанов и Кузьма Седых в тот же день арестованы, а дело передано в Особый отдел дивизии…»
        Откашлявшись, обвинитель продолжал:
        - «Красноармейцы Герфанов и Седых, допуская халатность при разжигании огня около вагонов, сознавали, что их действие обращено против Красной Армии, и тем самым совершили прямую измену советской власти, оказывая помощь ее врагам…»
        Тут ему пришлось остановиться. Кузьма Седых поднял голову и громко проговорил со стоном: А вот врагам не помогал…
        Председатель трибунала нервно вскочил и приказал Кузьме помолчать до поры до времени. Обвинитель же распушил усы и продолжал:
        - «Красноармеец Хайрулла Герфанов лентяй, крайне сварлив, пьющий человек, хотя обеспеченнее других, получал посылки из дому, всегда жаловался, каждый вечер исчезал, часто опаздывал из караула. Когда его арестовали, передал отделенному пачку денег, чтобы его отпустили, то есть давал взятку. Красноармеец Кузьма Седых - боец исправный, но темный, суеверный: рассказывал в казарме, что боится леших да водяных, неграмотный, насчет гулянок да женского пола всех хлеще…»
        Никто не обратил внимания, как по шпалам к северному концу перрона подошел, чуть прихрамывая, Пантелеймон Кондратьевич. Он тронул за плечо сидевшего среди зрителей командира. Тот вздрогнул и изумленно обернулся. Они поздоровались и заговорили вполголоса.
        На вопрос председателя, признают ли себя обвиняемые виновными, Хайрулла только взвизгнул:
        - Он подбил… костер зажечь, - и показал на Кузьму, - с него, с Седых, спрашивай…
        В горле у Кузьмы что-то странно забулькало, а глаза потемнели, но он промолчал.
        - Зачем костер жгли? - задал вопрос председатель трибунала.
        - Не с голоду же подыхать да с холоду… - снова крикнул Хайрулла. - Только все он.
        - Да что ты? - удивился председатель Ревтрибунала.
        - Конечно… сам ты, председатель, сидел в помещении, горячие щи ел, а мы на морозе, голодные.
        Но Кузьма вдруг забубнил:
        - Наша вина, товарищ командир, - и все тут.
        - Ты вину принимай на себя, - заныл Хайрулла. - Ты огонь разводил? Разводил. С картошкой котелок принес? Принес… Ты… ты… Моей вины нету!
        - Да ну… - только развел руками Кузьма. Он что-то хотел сказать, но растерянно открыл рот и замолк от изумления и негодования. Он стоял, сильный, огромный, расставив широко ноги, бессильно уронив обожженные, ставшие чугунными руки, и, недоумевая, старался понять подлинный смысл слов Хайруллы. Предоставили слово свидетелям.
        - Вышел я этта… по нужде, - сказал рябоватый красноармеец. - Смотрю - ветрище… с ног бьет… вижу я этта огонь на путях. Одначе вижу Седых и Хайруллу… Ну я и пошел…
        Молодой темнолицый парень, похожий на туркмена, с белой папахой на голове, сказал немного:
        - Еду я на арбе… везу мешок ячменя… Смотрю - поезд, много вагонов и дым… много дыму… А потом как ударит… ничего не помню…
        Старик дехканин долго вздыхал и, с трудом подбирая слова, заговорил:
        - Дым стоял… дети играли… а потом, о господи, загремело - и дом мой упал, а сына и брата ранило… громом…
        - Стрелять таких надо! - сказал сидевший впереди красноармеец.
        Мгновенно толпу прорвало, и она заревела: «Стрелять! Стрелять! Чего на них смотреть? Хватит, довольно мерзнуть! Давай!»
        Пантелеймон Кондратьевич набросал несколько слов на листке блокнота и послал председателю трибунала. Тот долго и внимательно читал. Потом поднял голову и, встретившись взглядом с глазами Пантелеймона Кондратьевича, понимающе кивнул.
        Шум стоял долго. Он постепенно стих сам собой, потому что члены Ревтрибунала вполголоса совещались за своим столом.
        Тоскливо, скучно смотрел Кузьма Седых на бойцов. Сколько среди них было товарищей, друзей. А сейчас? Сейчас все они кричали: «Стрелять! Стрелять!» Что ж, пусть стреляют. Один конец.
        Он посмотрел на Хайруллу и не узнал его: так тот посерел и осунулся.

«Боится, трус. Помирать неохота», - заключил Кузьма Седых.
        Заговорил председатель:
        - Товарищи, нерушимо стоит на страже революции Красная Армия. Империализм, эмир, дожидающийся счастливых времен, - величайшая опасность для всех свобод, добытых трудящимися. Два лодыря и растяпы нанесли рабочему классу удар ножом в спину… Поднять на воздух столько амуниции, снарядов… Сколько лишней крови, красноармейской, народной, прольется из-за них…
        И он показал на обвиняемых. Толпа опять заревела.
        - Тише, товарищи! Оглашаю приговор.
        Он отвернул лицо от все усиливающегося ветра и прокричал:
        - Обвинение признается доказанным. Красноармейцы Герфанов и Седых допустили преступную халатность на посту, причинили ущерб Красной Армии, помогли британским империалистам… Учитывая тяжесть преступления, а также нераскаянность и закоренелость обвиняемых в стремлении их ввести в заблуждение следственные органы, на основе Уголовного кодекса РСФСР, статья 207, раздел 7, Ревтрибунал дивизии постановил…
        Он сделал паузу, как раз достаточную для того, чтобы Седых успел мучительно сглотнуть слюну, а Герфанов поднять руки и закрыть лицо. Оба они отлично знали, что скажет сейчас председатель, знали, но… надеялись, что он не скажет… Однако председатель сказал:
        - Герфанова Хайруллу…
        - Почему я первый, - взвизгнул Хайрулла, - не хочу быть первым!
        Но председатель Ревтрибунала повысил голос и членораздельно выкрикнул:
        - Герфанова Хайруллу и Седых Кузьму приговорить к высшей мере наказания - расстрелу.
        Взвизгнул Хайрулла, заверещал по-заячьи.
        Повернув обезображенное ожогами лицо к собравшимся бойцам, Седых виновато улыбнулся, растерянно и добродушно.
        Толпа грохнула аплодисментами и возгласами: «Правильно!»
        Седых сделал движение пойти: что там задерживаться, все ясно - расстреляют, как пить дать расстреляют. Но тут рукоплескания и возгласы стихли, а председатель Ревтрибунала прикрикнул на подвывающего Хайруллу:
        - Да тихо ты, наконец! Стоять смирно и слушать. Принимая во внимание трудовое, батрацкое происхождение обвиняемых Хайруллы Герфанова и Кузьмы Седых, неграмотность их, а также политическую несознательность, Ревтрибунал дивизии постановил: признать возможным высшую меру наказания по отношению Герфанова и Седых не принимать и ограничиться объявлением Хайрулле Герфанову и Кузьме Седых общественного порицания…
        Секунду стояла тишина, а потом все захлопали, заорали, засвистели.
        Вобрав голову в плечи, Седых обвел взглядом смеющиеся, багровые от холода и крика лица бойцов и спросил:
        - Куда же теперя идтить?
        - Куда? К себе… в казарму… домой… хо-хо… картошку варить.
        - Да зайди к лекпому, - заметил председатель Ревтрибунала.
        Все расхохотались.
        Молодой туркмен пробрался через толпу к оправданным. Ухмыльнувшись, он потрогал за плечо Хайруллу и сказал что-то ему на ухо.
        Резко обернувшись, Хайрулла встретился с глазами туркмена, и повел себя совсем непонятно. Он втиснулся в гущу бойцов и, пробиваясь через них, бросился к зданию вокзала. Седых и стоящие поближе красноармейцы, не поняв ничего, поглядывали то на мелькавшую в толпе спину Герфанова, то на арбакеша, с лица которого не сходила добродушная ухмылка. Покачав головой, арбакеш поглядел на Седых и промолвил с явным удовлетворением:
        - Маладес! Ай, маладес, сила много…
        Он повернулся и пошел через толпу, все так же ухмыляясь. Огромная белая папаха покачивалась над головами бойцов все быстрее и быстрее. Парень ни разу не оглянулся, но все ускорял шаг. Завернув за угол здания вокзала, он бросился бегом к коню, привязанному к колесу распряженной арбы.
        Когда Пантелеймон Кондратьевич вышел на высокое крыльцо вокзала вместе с председателем Ревтрибунала, кто-то из командиров сказал с почтительным удивлением:
        - Здорово скачет. И без седла.
        - Кто? - спросил Пантелеймон Кондратьевич.
        - Да туркмен, свидетель.
        - Где, где?.. Да это калтаман… имеёт отношение к взрыву… Задержать…
        Но белая папаха уже мелькнула среди крыш далекого кишлака и исчезла.



        Глава двадцать вторая
        Дальний рейд

        Острие меча в битве храбрости,
        Острие ума в битве хитрости!

    Джалаледдин Руми
        Давно уже они ехали.
        Местность становилась все более унылой и пустынной. В плоских неглубоких долинах и логах кое-где среди чуть вздымающихся рыжих увалов с белыми пятнами недавно выпавшего снега чернели шапки одиноких юрт. Было безлюдно. Только летом сюда выезжали из своих кишлаков локайцы, спасаясь от клещей и блох. Селение, расположенное на горе, на самой границе с пустынной равниной, лежало в развалинах. Люди жили в скотных загонах. Дома разрушили басмачи по приказу Ибрагимбека.
        Над всей местностью недвижно висела желтоватая пыльная мгла, сквозь которую едва-едва проступали темными массами горы.
        Местами дорога падала в глубокие выемки, где тяжелая пыль вздымалась ногами лошадей. Всадники двигались окутанные душным облаком. Солнце превратилось в оранжево-красный шар, на который можно было смотреть даже не щуря глаз.
        - Ехать рядами! Галоп!
        Отдав команду, Сухорученко стряхнул с себя дремоту.
        Белое обожженное плато постепенно поднималось к далекой громаде гор с снежными вершинами. Из-за края плато виднелись голые верхушки деревьев.

«Город, - подумал Сухорученко, - сюда, говорили, подался Энвер. Как он нас встретит?»
        - Впереди банда! - крикнул подскакавший сбоку дозорный. Вдали в дрожащем воздухе маячили всадники. Они точно плавали в молочных испарениях, поднимавшихся над оттаявшей под лучами солнца землей.
        - Клинки к бою! - прогремела команда.
        Вырвавшись вперед, командир оглушительно крикнул:
        - За мной!
        Но появившиеся бекские кавалеристы меньше всего думали об отпоре. Они исчезли так же мгновенно, как и появились. Эскадрон спустился беспрепятственно в глубокий каньон, окаймленный крутыми обрывами, и только на подъеме к самому городу встретил довольно серьезное сопротивление. Сарбазы стреляли беспорядочно и неумело. Начальник выскочившей из-за построек группы регулярной бекской конницы сабель в триста рассчитывал, очевидно, на то, что красные утомлены сорокаверстным переходом, а лошади вымотаны, и пытался, видимо, взять на испуг.
        Однако, как всегда, Сухорученко накануне приказал отпустить лошадям усиленную норму фуража, и кони, несмотря на долгий путь, чувствовали себя свежими и бодрыми. Расчеты сарбазов на то, что красные, устрашившись их грозного воя и блеска обнаженных клинков, повернут обратно или залягут для затяжной перестрелки, не оправдались. Едва Сухорученко предпринял атаку холодным оружием, в банде началось замешательство. Передние всадники попытались остановиться, другие повернули назад, задние, не зная, в чем дело, продолжали напирать с воплями «ур! ур!».
        Нежелание басмачей рубиться было давно известно. Кое-кто объяснял это тем, что якобы человек, убитый ударом сабли, а еще не дай бог оставшийся в схватке без головы, не попадет в рай, ибо аллах брезгует и не допускает пред свое светлое лицо людей, изуродованных в битве, а тем более обезглавленных. Сам Сухорученко понимал все иначе. Он знал, что в свою, ранее состоявшую из наемников, армию эмир перед самой революцией двадцатого года набрал силой дехкан и ремесленников, обманув их демагогическими призывами к священной войне. Они просто не желали воевать, и им совсем не хотелось умирать за эмира, которого в народе иначе и не звали, как
«проклятие твоему отцу». После бегства эмира за границу вся армия его рассыпалась, рассеялась. И только в глухих местах еще отсиживались шайки из бывших сарбазов, не знавших, куда им деться.
        Но сейчас не оставалось времени для размышлений. Банда, разогнавшись, уже не могла остановиться, скатилась по довольно крутому склону и в полном беспорядке и смятении сшиблась с эскадроном Сухорученко. Конники порядком устали, встречное солнце нажгло лица, мучила жажда, наконец просто хотелось есть. Бойцы, обрадовавшись случаю сорвать злость на эмирских вояках, схватились с ними без выстрела. Лязг клинков, глухие удары, вопли, треск, ржание коней огласили лощину. Еще секунду назад на тяжелом галопе Сухорученко равнодушно поглядывал на стремительно приближающуюся стену всадников. Он даже видел, что красные их камзолы и чалмы все в грязных пятнах и сильно поношены. Он отлично запомнил целую галерею бород, лиц, искаженных не столько воинственным азартом, сколько растерянностью и страхом. Сарбазы вызвали в Сухорученко чувство почти сожаления. Он разглядел даже на какое-то мгновение, что руки у многих с поднятыми клинками неуверенно колеблются в воздухе. Но все это промелькнуло перед глазами подобно вспышке молнии. Перед ним возникла оскаленная желтозубая с черной бородой маска, а над головой
взметнулась шашка…
        Как всегда в таких случаях, рука Сухорученко парировала инстинктивно и мгновенно и ответила ударом на удар. А дальше уже он ничего по обыкновению не помнил. В считанные секунды он проложил клинком дорогу в банде и вырвался на большую улицу городка. Ни у домов, ни в лавочках не оказалось ни души. Видно, услышав звуки боя, горожане бросились кто куда и попрятались. Освещенный утренним солнцем базар производил странное, нереальное впечатление. Все товары оставались в лавочках на месте. Валялась в грязи штука полосатого тика, оброненная лавочником, должно быть застигнутым шумом битвы в тот самый момент, когда он отмеривал материю покупателю. Целыми горами высились глиняные кувшины и миски с желтой, поблескивающей поливой. Прыгали в чайханах в своих нитяных клетках перепелки и неустанно «питпиликали» незатейливую, но милую песенку. Из-под моста ошханы выглядывала облезлая собака, и ее не столько интересовал всадник, появившийся среди внезапно вымершего базара, сколько запах шипящего и скворчащего на шампурах в мангале шашлыка, брошенного поваром. Запах пробудил у Сухорученко дремавший голод, и он
потянулся к шашлыку, но оказалось, что мясо уже почти обуглилось.
        Тогда Сухорученко оглянулся. По каньону в обе стороны с воплями скакали бекские сарбазы, преследуемые красными конниками. Звуки схватки удалялись.

«Быстро!» - усмехнулся Сухорученко, но вдруг внимание его привлекли в отдалении высокие ворота, в которых метались какие-то одетые в парчовые халаты всадники.
        - Уж не сам ли Энвер? - вслух сказал Сухорученко и пришпорил коня.
        Взбешенный столь непривычным обращением, Лихач рванулся, и Сухорученко промчался через базар и ворвался в большой, мощенный квадратным кирпичом двор, окруженный нарядными постройками.
        Осадив коня, он оглянулся.
        И, надо сказать, удивился. Двор оказался белым от чалм. С полсотни людей, облаченных в яркие халаты, склонились перед внезапно ворвавшимся всадником, и Сухорученко не видел ни одного лица, а только море чалм.
        - Что такое? - громко спросил Сухорученко.
        По чалмам прошло только легкое колебание.
        Сухорученко с силой послал клинок в ножны. Сталь резко звякнула, и сразу же чалмы встревожено вздернулись вверх, а из-под них показались бледные, трепещущие бородатые лица.
        - Пусть чистый сахар наполнит ваш рот, господин, и сладость его подсластит гнев ваш, господин… - звучал льстиво голосок по-русски с явным татарским акцентом.
        С любопытством Сухорученко разглядывал маленького, очень дряхлого, но сохранившего на лице девичий румянец старичка и ничего не понимал.
        - Да не проникнет в ваше сердце и в вашу благородную печенку гнев…
        - Хватит о сахаре и печени! Что здесь такое? Давай Энвера! - закричал Сухорученко…
        - Господин, - вздохнул старичок, - господни, зять халифа не изволил почтить нас своим посещением.
        - Где же он, дьявол его возьми?! Где он, наконец, шигардакает, собака?
        - Господин, нам неведомо. Мы, с вашего позволения, старосты махаллей города, собрались проводить достопочтенного бека кабадианского, поспешившего по ряду жизненных обстоятельств покинуть свой город, и мы…
        - Так что здесь, бекский дворец? - спросил Сухорученко.
        Он увидел на большом айване дастархан, уставленный посудой, горами лепешек, виноградом, и усмехнулся.
        - Так в чем же дело! - воскликнул он, спрыгивая с коня. - Значит, проводы. Ну что ж, теперь устроим встречу.
        Аппетитно пахло жареным мясом. Сухорученко быстро распознал, откуда идет соблазнительный запах. Он сунул свой нос в круглое отверстие печи и сразу установил, в чем дело. Оказывается, барана изжарили целиком в большом тандыре. Конечно, он не предназначался для командира красной конницы.
        Сухорученко прошел по проходу, образовавшемуся в толпе чалмоносцев, через двор, вбежал, звеня шпорами, по лестнице и сел важно на почетное место перед дастарханом.
        Над обширным внутренним двором высились гиганты чинары с голыми ветвями. Из-под корней их били ключи, и вода, холодная, чистая, шумно бежала мимо возвышения. На ветвях висели бесчисленные клетки с перепелками, усердно перекликавшимися друг с другом. Сразу же за возвышением поднимался дом бека с верхними решетчатыми проемами, с большими, европейского типа окнами, заклеенными тонкой восковой бумагой. Слева жили слуги и охрана, в глубь двора вытянулись конюшни, по меньшей мере лошадей на сорок - пятьдесят. Бек не жалел денег на постройку, и все двери, колонны и даже столбы у конюшни были искусно покрыты резными украшениями.
        Сухорученко успел заглянуть через раскрытое окно внутрь дома. Его поразило богатство комнат, устланных текинскими коврами, шелковыми одеялами - курпачами и паласами. Под потолком, сложенным из круглых брусков, летали со свистом ласточки. В резных нишах на алебастровых полочках стояли рядами фаянсовые чайники, пиалы, блюда. Но в качестве главного, очевидно, украшения сияли начищенные до блеска самовары. Самовары были медные, томпаковые, серебряные и даже позолоченные, самых разнообразных фасонов и форм - цилиндрические, пузатые, в виде урн или ваз. Сухорученко, сам любитель попить чайку, даже вздохнул. Должно быть, самовары в бекской аудиенц-зале выполняли роль мерила богатства и могущества правителя вилайета.
        - Пожалуйте, просим, - склонился розовощекий старичок в поясном поклоне.
        Как будто ждали только его приказания, из двери выбежал юноша слуга с медным рукомойником и тазиком, накрытым решетчатой резной крышечкой. Он полил воды на руки комэска, и в тот же момент другой, такой же юный слуга, подал полотенце.
        - Порядок! - загремел Сухорученко и показал глазами на старичка. - Полейте и ему. А теперь валяйте садитесь.
        Старичок уселся, разломил лепешку и начал угощать Сухорученко.
        Комэск глянул на дастархан и выругался:
        - Это еще что за чертовщина? Конфеты? Баба я, что ли?
        - Ничего, ничего, - заволновался старичок. - Если вершине храбрости угодно… - и хлопнул в ладоши, и все тотчас пришло в движение. Появились слуги с блюдами. Они не шли, а шествовали. Целая вереница людей, с необыкновенно серьезными, даже мрачными лицами, доставила похлебку. Один нес миску, второй поднос, третий ложку, четвертый тарелку с вареным мясом, пятый с морковкой, репой и другими вываренными овощами. Поставив все перед Сухорученко, они удалились, так же серьезно хмурясь и в том же порядке.
        Сухорученко ел быстро, даже жадно, - больно уж он проголодался. Ему стало жарко, и он расстегнул воротник гимнастерки. Он почувствовал на разгоряченном лице легкий ветерок. Оказывается, еще один слуга обвевал ему лицо китайским веером.
        - Ну уж это лишнее! - пробормотал Сухорученко с полным ртом. - Да, видать, ваш бек жил царьком, если вы, придворная челядь, не разбежались, когда он смылся.
        Не без изящества старичок продолжал угощать Сухорученко, пододвигая ему блюда, принесенные слугами.
        - Не откажите, прошу вас.
        - Где же сам бек?
        Старичок покачал головой.
        - Господин бек поспешил выехать пред светлые очи эмира, да сгорит его могила, в город Кабул.
        - Значит, Энвера здесь нет?
        - Увы, нет, - заметил старичок и любезно пояснил: - К счастью народа…
        Ему не удалось закончить фразу. С грохотом с улицы ворвались безутешные, потерявшие своего комэска конники с твердым намерением разнести по кирпичику весь Кабадиан, если с их Сухорученко случилось что-либо плохое. Осадив коней посреди двора, они в полной растерянности взирали на командира, который в компании с любезным старичком ел плов, а повар и многочисленные слуги подобострастно прислуживали им.
        - Валяй, ребята, к столу, - объявил комэск. - Здесь на всех хватит.
        Карательные походы эмиров бухарских Музаффара и Сеида Алимхана тяжело отразились на благополучии Кабадиана. Бесконечные развалины, заброшенные кладбища, вырубленные сады, обсыпавшиеся, оплывшие курганы высились немыми свидетелями былого величия древнего города, который не случайно путешественники называли Воротами Индии. На улицах, вдоль арыков на каждом шагу стояли вековые шелковицы, причудливо изогнувшие ветви, напоминая о былой славе шелководов-кабадианцев, атласы и бархат которых продавались некогда не только в Бухаре и Самарканде, но даже и в далекой Москве, и на Ирбитской ярмарке.
        Древнее тутовое дерево, которое кабадианцы называли «Дедушка Дерево», росло в первом дворе ишанского подворья. Вероятно, и место стало святым именно от этого дерева, поражавшего воображение своими размерами, видом, чудовищным корявым стволом. Вокруг «Дедушки Дерева» всегда поддерживалась необыкновенная чистота. Тутовые ягоды с него тщательно собирались, и их давали больным как целебное средство. Много ягод сушили. Из них делали муку, которую подмешивали к пшеничным лепешкам для сдобы. За чисто оштукатуренными белым алебастром зданиями, окружавшими двор, начинался заброшенный тутовый сад. Ягоды в нем тоже собирались, но целебных свойств за ними не признавали.
        Под могучим тутовником имел обыкновение сидеть сам ишан кабадианский. Здесь он и молился, здесь он и принимал своих мюридов, почитателей, паломников.
        На беду свою, Сухорученко почти ни слова не знал ни по-узбекски, ни по-таджикски. Высокомерно он утверждал: «Еще чего? Стану я голову ломать - язык азиатов учить. Пусть сами по-русски учатся».
        Но сейчас, когда он вертел в руках лист бумаги, испещренный арабскими буквами, вероятно, в душе ему пришлось пожалеть о своей самонадеянности, тем более что и во всем его эскадроне не нашлось человека, знающего арабский шрифт. Единственный грамотей перс Аббас недавно дезертировал и стал, по терминологии Сухорученко, кандидатом в штаб Духонина.
        Лист бумаги, извлеченный из большого, наполненного хрустящими фунтами стерлингов бумажника, загадочно шелестел в ручищах командира и вызывал яростные виртуозные ругательства, от которых даже привычные ко всему бойцы ежились.
        - Эк его разбирает! - вырвалось у кого-то.
        Бумага представляла несомненный интерес. Одно соседство ее в бумажнике с фунтами стерлингов говорило о многом. Да и человека, у которого ее нашли, задержали при обстоятельствах явно необычайных.
        После обеда в бекском дворце Сухорученко приказал «прочесать» все улочки и дворы города. Он все еще надеялся найти если не самого Энвера, то кого-нибудь из его людей.
        Внезапно затрещали выстрелы. Стреляли сидевшие в глинобитных постройках сарбазы. Но сопротивлялись они недолго, вскочили на коней и по задам за заборами исчезли. Сухорученко рассвирепел.
        - Изъять оружие, патроны! - приказал он.
        Пять часов шло прочесывание. Бойцы вели себя сдержанно, никого не трогали, по без скандалов не обошлось, и свирепел Сухорученко все больше и больше. Сердито кричали женщины, ребятишки, отчаянно лаяли собаки, хлопали калитки, бренчали засовы. Горожане держались с достоинством, разговаривали с командиром с важностью, медленно, веско, хотя по всему видно было, что напуганы они до чрезвычайности. Детишки с лицами, покрытыми язвами и болячками, бегали, несмотря на холодный ветер, в чем мать родила. Как галчата, они кружились около бойцов, выпрашивая сухари.
        На все вопросы кабадианцы отвечали полным отрицанием: «Энвер не приезжал, ни о каких винтовках и патронах мы не слышали. Мы и не воины. Кабадиан - святое место, откуда у нас оружие?» И они кивали на видневшиеся со всех улиц и дворов купола кабадианского мазара, куда даже у Сухорученко хватило соображения не пускать бойцов, чтобы не оскорблять чувств верующих. Множество стариков толпилось понурив головы около приземистых со стрельчатой аркой ворот святыни. Вся одежда у них состояла из очень старых, разлохматившихся халатов домотканой грубой шерсти, с заплатами и дырками. Почти ни у кого Сухорученко не видел сапог.
        Проезжая мимо толпы стариков, Сухорученко даже перестал материться и только спросил:
        - Чего они тут на ветру мерзнут?
        Тихий голос не без досады проговорил довольно чисто по-русски:
        - Мир подобен караван-сараю. В одни его ворота входят терпеливые, через другие выходят в мир иной.
        - Короче!
        - Умер ишан кабадианский Фарукбей-ходжа, святой жизни человек. А это собрались его верные ученики - мюриды проводить на кладбище.
        - Царство ему небесное, - проворчал Сухорученко и поскакал в соседние махалля наводить порядок. - Старых песочников не беспокоить! - распорядился он.

«Терпением отличались пророки, - говорится в назидательной книге - уставе дервишского ордена кабадиан, - терпение отворяет ворота твоих желаний. От тех ворот нет других ключей, кроме терпения».
        Многотерпением своим открыл двери жизни иной праведный ишан кабадианский Фарукбей-ходжа, и только на рассвете он закончил свой жизненный путь. С достойным подвижника смирением, он слабым, чуть слышным голосом отдавал распоряжения, диктовал мирзе завещание. Поистине он умер праведником с именем господним на устах. Он отличался благочестием, правдивостью, умением прощать и великодушием. Так объявили помощники ишана благочестивым старикам, собравшимся у ворот, едва разнеслась весть по городу о кончине святого.
        Но увы, увы и еще раз увы! Не обошлось без смятения и неподобающих у смертного одра неблагопристойностей. Внезапно на ишанское подворье влетел на взмыленном коне всадник. Сухой, невысокого роста, с черными усиками, с маленькой чалмой на голове, он спрыгнул на землю у сводчатых ворот и, растолкав стариков, бросился через двор в покой, где лежало тело Фарук-ходжи. «Умер? Проклятие!» - воскликнул черноусый, дико глянул на замерших в молитвенных позах мюридов и, пошарив рукой у изголовья, выхватил какой-то предмет. Прижав его к груди, он выбежал во двор.
        Все произошло так стремительно, что присутствующие спохватились только тогда, когда приезжий уже занес ногу в стремя. Человека схватили, но он вырвался и побежал. Бежал он быстро, но все же его нагнали около базара.
        - Не смейте меня трогать! - закричал человек по-турецки и наставил на окружавших его чалмоносцев пистолет. - Я официальное лицо.
        - Ты худший из воров. Ты обокрал покойника! - кричали помощники ишана.
        - Я офицер… Я офицер турецкой службы, не смейте меня оскорблять.
        Конечно, если бы Сухорученко знал язык, он разобрался хотя бы по этим возгласам, что здесь случилось. Но Сухорученко языка не знал и не понял, из-за чего около городского базара идет спор между подтянутым черноусым человеком и толпой чалмоносцев.
        Не раздумывая, Сухорученко дал шпоры своему Лихачу и, врезавшись в толпу, выхватил пистолет из руки черноусого.
        - Еще кому-нибудь в пузе дырку сделаешь! - заметил он и заорал: - Тиха-а! Молчать!
        - Он украл! Угры! Вот! - кричала толпа.
        - Кто вы? - спросил Сухорученко, пристально смотря на черноусого.
        - Я? Я не знаю, чего они от меня хотят?
        - Но они называют вас вором. - Сухорученко все же разобрал слово «угры». - Обыскать!
        Волнуясь, задержанный протестовал, пока его обыскивали. Он кричал, что будет жаловаться бухарскому народному правительству.
        - А это что? - показал ему Сухорученко пухлый бумажник с банкнотами и письмом. - А может, ты, шкура, доложишь, откуда у тебя британские деньжата? И переписочка? А? Да не с Энвером ли ты путаешься?.. Ты турок и он турок! Вор вора видит издалека.
        Черноусый побледнел.
        - Эге, - воскликнул боец, вытаскивая из кармана у турка пачку бумажек, - да здесь документы! Мандат - выдан Термезским ревкомом господину Сулейману эфенди в том, что он является военкомом Термезского вилайета.
        Иронически козырнув, комэск воскликнул:
        - Здравия желаю, гражданин военком. Оказывается, вы знакомство водите с господами империалистами, зарплату фунтами стерлингов получаете!
        - Это ошибка, - старательно подбирая русские слова, заговорил медленно турок, усиленно что-то соображая. - Яне военком… Я действительно это… самое… я взял деньги, то есть бумажник с деньгами и… от усопшего ишана…
        - Вот как? Вор, значит?
        - Вы меня оскорбляете!
        Когда Сухорученко предложил прочитать вслух документы, найденные в бумажнике, турок быстро просмотрел первое письмо и усмехнувшись, пробормотал:
        - Здесь не по-турецки…
        Глаза его бегали, и весь его растерянный вид говорил, что содержание письма смертельно напугало его.
        Ни яростные вопли Сухорученко, ни угрозы не помогли. Сулейман-эфенди отказывался читать и переводить, только равнодушно пожимал плечами.
        - Советую отправить меня в Термез или Душанбе.
        В грязной дорожной чайхане, перед которой происходил оживленный спор, сидел и пил спокойно из щербатого чайника чай дервиш и странник сеид Музаффар. Он резко выделялся среди кабадианцев своей внешностью. Темно-красная, почти бурая чалма, небрежно повязанная на черных длинных волосах, курчавых, маслянистых, с напуском на уши, длинная с боковыми разрезами, ничем не подпоясанная рубаха, выглядывавшая из-под серой чухи, красные шальвары, папуши - туфли с острыми загнутыми вверх носками явно выдавали в дервише пришельца из Ирана или Афганистана. Но Сухорученко мало разбирался в быте и нравах Востока и равнодушно скользнул глазами по его фигуре. Судя по вниманию и осмысленному выражению лица, сеид Музаффар отлично понимал, о чем идет разговор. Несколько раз он наклонялся всем телом вперед и делал движение чтобы вмешаться, но каждый раз тень пробегала у него по лицу, особенно при неистовых выкриках комэска.
        Будь здесь не Сухорученко, а кто-нибудь попроницательнее или просто повнимательнее, он давно заметил бы нетерпение пришельца. Но Сухорученко видел только стоявшего перед ним турка.
        Наконец дервиш не выдержал и, усмехнувшись, сказал по-русски:
        - Дайте мне, я прочитаю.
        - Ты? - удивился Сухорученко, смерив сеида Музаффара взглядом.
        - Да, я.
        - А ты кто?
        Глядя прямо в глаза Сухорученко и чуть улыбаясь, дервиш сказал:
        - О муж львиной отваги. Ты спрашиваешь, кто я? Я… я только скромный странник… Удаление от мира, отшельничество - удел мой Осмелюсь вам помочь… Я немного разбираюсь в арабской грамоте.
        - На! Неужто ты понимаешь эту чехарду?
        Упоминание о львиной отваге Сухорученко правильно расценил как выражение явной лести, и все же ему это было приятно. Он самодовольно ухмыльнулся и сказал:
        - Ну, ну, без подхалимства, давай переводи!
        Сеид пробегал глазами документ, Сухорученко так обрадовался, что сейчас узнает смысл проклятой бумажонки, очевидно содержащей ключ к разгадке тайны, связанной с полученным им заданием найти и захватить Энвербея, что не задумался над тем, откуда этот человек знает русский язык.
        Глаза сеида Музаффара, устремленные на письмо, лихорадочно блестели, лицо напряглось, лоб нахмурился. Он шевелил губами, но не произносил вслух ни одного слова.
        - Что там? - спросил Сухорученко, нетерпеливо поглядывая на посеревшие, усталые лица бойцов, расседлывавших коней. - Что? Видать, брат, такого здесь накручено, что и ты, грамотей, пас!
        - Очень важная бумага, - вздохнул наконец сеид. - Позвольте, ваша милость, прочитать вам, что здесь написано.
        Сулейман-эфенди побледнел. Рука его затеребила поясной ремень.
        Быстро, скороговоркой сеид Музаффар читал по-персидски и тут же переводил на русский. Чем дольше он читал, тем больше вытягивалась физиономия Сухорученко.
        Сеид, медленно водя пальцем по строчкам и подбирая слова, переводил заупокойную молитву, длинную-предлинную, но почти лишенную смысла.
        К сожалению, Сухорученко не отличался наблюдательностью. Иначе он, по всей вероятности, приметил бы все растущее удивление Сулеймана-эфенди.
        Когда сеид Музаффар кончил, Сухорученко, едва сдерживаясь, прохрипел:
        - Посмотри, друг, там ничего больше нет?
        - Нет.
        - Нет ли там какой приписки об Энвере?
        - Об Энвере? - вздрогнул сеид Музаффар.
        - Да, об Энвере. Шляется он где-то здесь. Так-таки и нет?
        - Нет.
        Наступило молчание. Сулейман-эфенди бледнел и краснел, переминался с ноги на ногу.
        - Ну, брат вор, - заговорил Сухорученко, побагровев от нестерпимого сознания, что его, командира, водят за нос. - Я так разозлен, так, брат, разозлен, что как бы тебе не болтаться сегодня на каких-нибудь старых воротах.
        И он обвел глазами постройки, толпящиеся вокруг площади, с таким видом, точно он и взаправду искал ворота, подходящие для виселицы.
        - Не посмеете, - побледнел Сулейман-эфенди.
        - Чего не посмею? Время военное. Ты сам признался, что вор.
        - Я… я… - только и мог проговорить Сулейман-эфенди, но Сухорученко отвлекся уже другим.
        Сеид Музаффар спокойно складывал бумагу вчетверо и разглаживал ее по складкам. Затем отвернул бельбаг и хотел спрятать.
        - Постой-ка! - рявкнул Сухорученко.
        - Что угодно?
        - Дай-ка сюда!
        Пожав плечами, сеид Музаффар безропотно протянул бумажку Сухорученко:
        - Суматоха - вору родная мать.
        Поймав взгляд Сулеймана-эфенди, он многозначительно поджал губы, но ни взгляда, ни движения губ Сухорученко не заметил.
        Повертев в руках бумагу и бессмысленно уставившись в арабскую вязь строчек, он проворчал:
        - Молитва, говоришь?
        - Да, заупокойная молитва, - спокойно ответил сеид.
        - А кому заупокойная молитва, дьявол ее побери?..
        - Что такое смерть? Тяжелый сон, - невпопад ответил сеид, прямо глядя в глаза Сухорученко и чуть улыбаясь. - Что такое сон? Легкая смерть.
        Он слез с чайханского помоста, сунул ступни ног в свои уродливые папуши и пошел неторопливо в сторону ишанского подворья, покачивая своей красной чалмой. Народ почтительно расступился перед ним.
        - Черт вас побери, всех философов, - пробормотал Сухорученко, - а с тобой, господин вор, мы поговорим в Душанбе.
        - К вашим услугам, - любезно сказал Сулейман-эфенди. Бледность не сошла с его лица. Но всем своим видом он напоминал человека, избежавшего смертельной опасности.
        Эскадрон недолго пробыл в Кабадиане. Сухорученко решил вести поспешно своих бойцов на север, в Душанбе, откуда шли слухи, один тревожнее другого. Говорили, что Энвербей появился севернее - в Локае, что вспыхнуло восстание против Народной республики, что душанбинский гарнизон вырезан. По своему обыкновению Сухорученко не стал задумываться над тем, как сможет он пробиться со своим эскадроном через пустынную горную страну, кишащую воинственными племенами и вооруженными с ног до головы басмаческими бандами. Дав отдохнуть людям и коням, Сухорученко на рассвете выступил из Кабадиана.
        Он не присутствовал при одном очень примечательном событии.
        В торжественной обстановке всенародного молебствия странствующий дервиш сеид Музаффар принял в свои руки бразды правления дервишской общиной Кабадиана. Предварительно мудрецы, знатоки писания на основании древних пергаментов и свидетельских показаний удостоверились, что бродячий монах и божий человек из персидского племени луров является потомком пророка по прямой линии. Неопровержимым доказательством прав сеида Музаффара на кабадианское ишанство явился перстень халифа Мамуна на его руке. Почему вождь лурского племени превратился в нищего, отказался от власти и могущества, почему он шел с далекого севера - такими вопросами мюриды не задавались. Неведом промысел божий, и только всевышнему надлежит постигать тайны бытия ничтожных смертных. А то, что до прихода своего в Кабадиан сеид Музаффар некоторое время пребывал в священном и богоугодном городе Аулие-Ата и, не страшась венца мученичества и притеснений от безбожников большевиков, сеял свет ислама среди нетвердых в религии киргизов, то это только окружало ореолом подвижничества дервиша, презревшего тленные блага ради рубища и посоха благочестия.
        Отныне могущественным ишаном кабадианским стал дервиш, вчера еще нищий странник, путепроходец сеид Музаффар бен Шахабуддин бин Хасан Фахрулла бен Джалал.
        И весть об этом, словно гром на ясном небе, поразила в далеком Чарбекире под Бухарой чарбекирского ишана. Потеряв на минуту все благообразие, он завопил, брызгая слюной:
        - Такой жирный кус! Опять он ушел из моих рук. Проклятые инглизы!
        И хоть ишан был один-одинешенек в своей худжре он вдруг громко сказал:
        - Человек смертен, значит, он может и умереть. Он сидел и тихо усмехался каким-то своим утешительным мыслям.



        Глава двадцать третья
        Степной гул

        Если ты разумен, то послушай мой совет:
        не вступай в беседу с идиотом и невеждой.

    Мир-Незми
        Хитрая птица попадает в силки обеими лапами.

    Узбекская пословица
        - Их могущество, командующий силами ислама господин Ибрагимбек пребывает в селении Караменды, - выпалил громко, но без всякого выражения, точно школьник вызубренный урок, гонец. Держался он непочтительно. Не только не слез с лошади, а даже напирал на Энвербея и попросту орал ему прямо в ухо зычным голосом.
        Несколько мгновений воспаленными усталыми глазами зять халифа изучал всадника, принесшего весть, и отвернулся. Косматый, в своей облезшей барашковой шапчонке, в изодранном, засаленном, с торчащими из прорех клочьями грязной ваты халате, гонец походил скорее на разбойника, нежели на адъютанта командующего армией ислама Ибрагимбека.
        Энвербей устал. Уже несколько дней продолжалась безумная скачка. Надежда на торжественные встречи и гостеприимные приемы в городах и селениях, на изъявление преданности и уважения со стороны жителей не оправдалась. Повсюду, на каждом шагу, Энвербея поджидали странные неожиданности: то не оказывалось фуража для коней, то духовенство рекомендовало не заезжать в селение - небезопасно для столь важной персоны, как зять халифа, то еще что-нибудь. Первоначальный план - доехать как можно быстрее до Кабадиана - как-то сам собой изменился. Пошли какие-то темные слухи: говорили, что в районе Кабадиана появилась красная конница, что ишан Фарук-ходжа неблагополучен. Группа Энвербея заметалась. Почувствовалось давление непонятных сил. К своему неудовольствию, Энвербей вдруг обнаружил, что не он руководит движением своего отряда по заранее намеченному маршруту, а какой-то Иргаш - не то пастух, не то разбой-пик. Он появился совсем неожиданно, назвался проводником, присланным ишаном кабадианским, держался незаметно. Но в самой его вежливости чувствовалась наглая уверенность человека, направляемого властной рукой.
Когда Энвербей пытался приказывать, Иргаш безропотно склонял свою голову в большой белой папахе и поблескивал ослепительно белыми зубами под черными усиками. Почтительно выслушав все, что нервно и повышенным тоном изволил сказать зять халифа, Иргаш безмолвно пожимал плечами. Он вел день и ночь отряд по степи и холмам, по глухим местам, где не встречалось иного жилья, кроме черных юрт кочевников, а на привале вдруг оказывалось, что отряд попал совсем не туда, куда намечалось, и что движение его все более отклоняется к северу, куда-то в дебри дикого Бабатага, а Кабадиан остается в стороне, на юге. Попытки самого Энвербея и его приближенных выяснить что-нибудь наталкивались на стену молчания и недоверия. С горечью и тревогой Энвербей убеждался все более, что в Восточной Бухаре авторитет его друзей из бухарских джадидов равен нулю и что о нем, о зяте халифа, здесь знают очень мало или, вернее, ничего не знают.
        И хоть гонец Ибрагимбека, грубый, неотесанный, дикий, гарцевавший сейчас вплотную с конем Энвербея и дышавший ему прямо в лицо перегоревшим луком, держался совсем уж непочтительно и невежливо, все же Энвербей вздохнул с облегчением. Все же этот оборванец на своей кляче внес какую-то ясность в положение. Итак, его, Энвербея, ждут, его приглашают. Чувство потерянности, бесприютности, охватывавшее все чаще Энвербея в последние дни, исчезло. Привычно он вздернул голову и уверенно сказал:
        - Вперед! К другу нашему, Ибрагимбеку!
        Прохладная погода позволяла отряду передвигаться быстро. Стояли ноябрьские дни, и необъятное раздолье холмов и долин за Сурханом оделось в наряд южной зимы, листва деревьев покраснела, а склоны гор покрылись зеленой травой. Повсюду пятнами темнели деревца арчи - остатки древних лесов.

«Какие дебри, - думал Энвербей, - какая глушь. Настоящая Азия. И отсюда, из такой пустыни, надо начинать завоевание мира… С такими грязными, вонючими дикарями… как этот ибрагимовский гонец…»
        Тошнота отвращения поднималась к горлу. Он с трудом поборол себя и старался сидеть в седле прямо и изящно, как подобает генералиссимусу и военному министру великой Турции.
        Сейчас его ждет встреча, радостная и торжественная. Антибольшевистские силы ислама, прославленные воины склонятся перед его знаменем - зеленым знаменем пророка, поднятым высоко им, зятем халифа Неприятные чувства исчезли, остались только приятные, бодрящие. Надо подготовиться к встрече. Он все продумал - от малейших деталей одежды до кончиков копыт коня. Дважды он останавливался на привал и приказывал почистить лошадей, чтобы шелковистая вороная шерсть блестела и чтобы, не дай бог, бока у них не вспотели.
        Сам он на последнем привале спешился и, зайдя за большой камень, переоделся во все новое. Он мучительно колебался, что надеть. Долго смотрел на разложенный мертвоголовым адъютантом на сухой траве походный гардероб. Особенно был привлекателен сохранившийся от добрых старых времен парадный мундир с орденами и регалиями. Но Энвербей колебался. Больно уж он похож на мундиры русской царской армии. Как бы здешние дикари не напутали бы, не приняли бы его, зятя халифа, за царского чиновника. И он надел обыкновенный, но щегольской френч цвета хаки. Много сомнений доставил ему головной убор. Зятю халифа, провозвестнику новой эры ислама подобает чалма, но он не носил раньше никогда чалмы и побоялся показаться смешным. Он вздохнул и наконец выбрал кубанку с красным суконным верхом. Кубанка - издревле подлинно турецкий головной убор: красный цвет - турецкий цвет. В таких шапках древние турки завоевывали многочисленные народы. Локайцы - почти турки, они поймут, им понравится…
        Энвербей въехал в толпу галдящих степняков, солидно подбоченившись, лихо заломив свою шапку. Он не смотрел на людей, на толпу. Он смотрел прямо перед собой, придав лицу выражение непреклонной решимости и величия.
        Тысячные толпы локайцев, собравшиеся в лощине на окраине кишлака Караменды, продолжали шуметь. Никто не обратил внимания на приезд Энвербея и его спутников. Мало ли народу приехало на племенной сход, созванный старейшинами Локая. Все кричали, все были разгорячены, даже разъярены. Толпа сгрудилась в одном краю лощины, и живая масса тел, облаченных в толстые ватные халаты, двигалась в столбах пыли то вперед, то назад. Сам не заметив как, Энвербей попал в самую гущу, и его с конем закружили в человеческом водовороте. Спутники зятя халифа безуспешно пытались пробиться к нему. У Энвербея закружилась голова. Он ужаснулся, что его могут стянуть с коня, затоптать. Отчаянные усилия понадобились ему, чтобы удержаться в седле.
        Внезапно толпа раздалась с воплями: «Вор! Конокрад! Блудня!» По небольшому проходу ехали богато одетые всадники. Прежде всего Энвербею бросилась в глаза живописная бородатая физиономия, хитрые прищуренные глаза.
        - Ибрагим! Ибрагим! - орали в толпе.
        Подняв руку, Ибрагим остановил коня и хрипло прокричал:
        - Знамение! Знамение будет! Война! Газават!
        Со всех сторон напирали возбужденные краснолицые локайцы. Они вопили, перебивая друг друга:
        - С кем ты воюешь, Ибрагимбек?
        - На кого ты поднял оружие?
        - Против большевиков? Против тех, кто прогнал в два дня царя, скинул всемогущего эмира бухарского с престола?!
        - Безумец ты!
        - Ты хочешь погубить локайское племя!
        Они все шумели, кричали. Не умевший красно говорить Ибрагим только пыхтел, багровый, потный. Вместо слов изо рта у него вырвалось глухое ворчание. Он продолжал повторять: «Знамение будет! Знамение будет!» Налитыми кровью глазами он поглядывал по сторонам с тревогой и ожиданием. Из толпы раздавались возгласы:
        - Вор он, ему болтаться на виселице, а у нас дети, жены!
        Расталкивая теснившихся людей, в круг вышли старейшины. Один из них, согбенный, старый, прокричал:
        - Масляхат родовых вождей порешил: пусть Ибрагим едет к себе домой, пусть каждое селение даст ему по одному барану! Пусть живет в своей юрте и молчит. Довольно ему разбойничать. Хватит ему наворованного до самой смерти.
        Осипшего, посиневшего от крика Ибрагима стащили с коня. Кучей тряпья он лежал на голой земле в соре, навозе и сипел, посеревший от страха.
        Его помощник Абдусаттар Безносый крикнул:
        - Он согласен… пишите ухданаме - договор. - Голос у него дрожал.
        И вдруг Ибрагимбек вскочил и, протянув руку, начал тыкать в воздух пальцами.
        - Знамение! Знамение! - ревел он.
        По склонам лысого холма в долину, где происходил масляхат, одетый в изодранные козьи шкуры пастух вел коня с вьюком.
        И то, что пастух оказался всем известным юродивым Пармоном Немым, и то, что во вьюке нашли восемь винтовок и около тысячи патронов, взволновало и поразило старейшин. В толпе передавали:
        - Ружья! Патроны!
        Около Энвербея кто-то громко выкрикнул:
        - Эй, да вы не видите, что ли? Конь-то из конюшни Ибрагима-вора!
        - Тсс, тише! - оборвал его испуганный голос. - Не знаешь, что ли. отрезанная голова не болтает.
        - Указующая рука аллаха! - выл Ибрагим. Пот лился по его лицу, руки и ноги дергались. Он забрался на своего коня.
        Вставил слово и Абдусаттар:
        - Поистине это господь всевышний повелел ангелам своим поразить нечестивых большевиков и оружие их отдать вам.
        Собственноручно Ибрагим роздал винтовки сыновьям старейшин. Он буквально всовывал им трехлинейки в руки.
        - Берегите! Вы воины священной войны!
        Торжествующий, сияющий, он ехал по образовавшемуся в людском море проходу.
        И вдруг его маленькие, налитые кровью глазки остановились на группе необычно одетых для здешних мест энверовских всадников.
        - Э, ты кто? - спросил он.
        Только теперь толпа обратила внимание на Энвербея и его спутников.
        Беспомощно оглянувшись в поисках, кто бы мог его представить, Энвербей пробормотал:
        - Я… э… военный министр… Я Энвер-паша. А вы кто?
        - Энвер! - хихикнул Ибрагим. - А! Добро пожаловать. А мы… хэ-хэ… мы Ибрагим… командующий..
        Он снова подмигнул Энвербею и обвел тысячные толпы рукой: видишь-де, как нас тут любят и уважают.
        Он поспешил вывести Энвербея на глиняный холмик, поднимавшийся над головами ревущей толпы.
        - Вот наши воины… - сказал он Энвербею, кивнув в сторону моря чалм, шапок, малахаев, разинутых кричащих ртов, и добавил: - Воины ислама… могучие воины. У каждого горячее ружье, у каждого острая шашка… - и снова подмигнул иронически: - Кажется, вы, эфенди, прибыли командовать?… Прошу же…
        Еще больше загудела толпа, шарахнувшись со всех сторон к холму. Всем хотелось посмотреть, что там на вершине его происходит.
        Нервно подергиваясь, Энвербей зло крикнул на Ибрагимбека:
        - Базар! Где же армия? Мне в Бухаре сказали… Десять тысяч бойцов за веру!.. Я возглавлю!.. Поведу на большевиков, на неверных собак!.. А здесь базар!.. Безобразие…
        Он выкрикивал каждое слово, потому что толпа ревела.
        - А!.. Борьба за веру… ислам… Сейчас… Эй, позовите святого сеида, ишана кабадианского…
        Ибрагимбек суетливо замахал руками, и вперед выдвинулся сеид Музаффар. Внешне вид его мало изменился за эти дни, несмотря на то что он стал влиятельнейшим и богатейшим человеком Горной страны. Только белая, дорогой индийской кисеи чалма оттеняла темноту его почти черного лица.
        - Так это вы ишан кабадианский?! - разочарованно протянул Энвербей, во все глаза глядя на сеида Музаффара… - Такой, такой…
        Ишан понял его разочарование по-своему и усмехнулся:
        - «Придать самому красивый вид своему рубищу лучше, чем добыть роскошное одеяние позорной ценой», - сказал поэт Саади…
        - О нет, вы меня не поняли… Я думал, что ишаном кабадианским…
        - Бывший турецкий офицер Фарукбей… Да, но он умер.
        - А-а-а, - протянул Энвер. - Я его знал… давно… А знаете, если память мне не изменяет, я где-то вас видел.
        - Пути смертны, сходятся и расходятся, и лишь могила избавит нас от встреч и расставаний.
        Энвербей не успел ничего сказать. Их перебил Ибрагимбек.
        - Вот единственный в мире человек… потомок пророка Музаффар… Шахабуддин… Фахрулла и, как его там, почтенный святоша, который может заставить наших баранов помолчать немного и послушать ваше превосходительство…
        Глянув на Ибрагимбека, причем Энвербей мог поклясться чем угодно, что в глазах его загорелись иронические огоньки, ишан поднял руки.
        Поразительно, хоть руки его были подняты даже не выше головы, а только вровень с ушами, взбаламученное море пастушьих голов мгновенно стихло. Наступила полнейшая тишина. Ветер с легким шелестом шевелил гривы коней и позвякивал побрякушками на сбруе.
        Небрежным жестом ишан показал на толпу: «Пожалуйте, говорите».
        Тогда Энвербей быстро промолвил вполголоса:
        - Святой ишан, соблаговолите же объявить народу, что с ними будет говорить зять халифа, военный министр…
        Сеид Музаффар все так же внимательно глядел в глаза Энвербею, пока он перечислял свои звания и титулы… Когда Энвербей смолк, ишан поднял очи горе и пробормотал:
        Что перед троном аллаха всемогущего слава земная?
        Он выдвинулся к краю обрыва и, даже не особенно повышая голос, обратился к все еще безмолствовавшей толпе:
        - Приехал к нам человек. Называет он себя зятем халифа, послушайте же его.
        Ярость перекосила лицо Энвербея, но медлить дальше он не мог. Он выдвинул коня вперед и выкрикнул:
        - Я зять турецкого султана… э… самого халифа всех мусульман…
        Кто-то снизу крикнул: - Смотри-ка, шапка… казачья… красная…
        В голосе звучали страх и злоба.
        Все высокомерие поднялось в душе Энвербея. Он думал: «Один пулемет только - и я их поставил бы на колени, эту сволочь, этот сброд!» Но надо было продолжать, и он снова выкрикнул во всю силу своих легких:
        - Я военный министр Турецкой империи… я верховный главнокомандующий… Я приехал к вам из Бухары… Советская власть хотела арестовать меня… Меня, зятя халифа, которого знает вся Европа… знает весь мир как великого турецкого полководца… И я, возмущенный вероломством большевиков, приехал к вам… к вам… Я решил принять на себя руководство воинством ислама… я…
        Но зятю халифа не дали говорить. С ужасом он увидел, что вся эта толпа, похожая от множества чалм на сине-серую волну, двинулась вверх по склону холма, вопя и рыча:
        - Какой он зять халифа?
        - У него и одежда-то не мусульманская.
        - Он бухарский джадид!
        - Казак! Полицейский!
        Тысячи рук тянулись снизу.
        Все снова завертелось и закружилось. Перед глазами Энвербея замелькали воздетые к небу винтовки, сабли, старинные мултуки, но спустя минуту и их не стало видно в круговороте лиц, шапок, чалм, рук.
        Энвербей пытался говорить, что-то кричал, но его бесцеремонно стащили с коня и поволокли. Его качало и швыряло во все стороны С головы у него сорвали кубанку, ему надавали тумаков, его сбили с ног, протащили, совершенно беспомощного, лицом по пыли, и он больно оцарапал щеку… Он уже подумал, что пришел его смертный час, и только когда его с свирепым воем втолкнули в темную хижину, вздохнул с облегчением. Его грубо швырнули прямо на земляной пол.
        - Поживи-ка во дворце, о зять халифа! - крикнул кто-то.
        Когда шаги людей стихли, Энвербей вскочил на ноги и, сжимая кулаки, прохрипел:
        - Измена… ловушка!
        Он огляделся. Тонкие полоски света, лившегося из дверных щелей, пробивали полумрак.
        Замусоренный пол, закопченные стены и камышовый потолок, развалившийся холодный очаг, овечий помет - все говорило, что хижина служила жилищем пастухов.
        Ошеломленный зять халифа впал в состояние полного отупения. Он не задал даже вопроса, когда какой-то оборванный хромоногий локаец вечером принес охапку соломы и глиняный светильник. Оборванец высек огонь, зажег фитиль, плававший в черном кунжутном масле, потоптался и вышел. Через минуту он принес выскобленную корку арбуза, наполненную водой, и ушел.
        Энвербей был вооружен, но он не шевельнулся, не двинулся с места, не попытался даже выйти, хотя дверь оставалась открытой.
        Всю ночь он сидел на старом очаге, грыз ногти и стонал.
        Как! Какие-то звероподобные существа напали на него, человека, решавшего судьбы всего Ближнего Востока, заставлявшего трепетать народы. Он, перед которым дрожал сам султан турецкий, он, которого называли своим другом великие полководцы Гинденбург и Людендорф, он, с которым вынужден был считаться Лондон, он, перед которым преклоняются с почтением миллионы мусульман, - он в плену жалких, провонявших верблюжьей мочой и навозом пастухов. Энвербей обхватывал голову руками, и стон вырвался из его груди:
        - Что случилось?
        - А случилось нечто очень простое, уважаемый эфенди, - сказал ему на пятый день заключения Ибрагимбек. - Вы знаете наших степняков… гордых локайцев… Им все равно - зять ли вы халифа, министр ли… К ним сам Тамерлан придет и скажет плохое слово… они и его в яму посадят. Локаец - сам себе господин.
        Соизволив пожаловать к Энверу в темницу, Ибрагимбек, по своему разумению, проявил высшее внимание и вежливость к пленнику.
        - Вам еще хорошо… а вот ваши друзья турки в навозе валяются, мерзнут, мы с трудом уговорили наших, чтоб им хлеба и воды дали, а то бы… Знаете, они силу посмели показать. Людей наших побили. Локайцы мстить будут…
        - Но что же случилось? - с отчаянием в голосе пробормотал пленник. Он сидел теперь на приличной кошме и пил настоящий чай из настоящей пиалы, а не соленую, дурно пахнущую воду из старой арбузной корки. - Что же произошло?.. Меня к вам прислали, по договоренности с вами же, друзья народа стать во главе… быть главнокомандующим… Наше общее дело - борьба с большевиками! Война! А кому же воевать, как не мне, имеющему заслуги генералу…
        Тогда Ибрагимбек, не вставая с места, наклонился всем телом к двери и, приотворив створку, поманил Энвербея.
        Отвратительное ощущение, точно он полетел в пропасть, пронизало все его внутренности, судорога прошла по телу.
        - Кто это?
        В нескольких шагах от двери хижины висели чудовищно страшные трупы людей с обнаженными, кровоточащими мышцами. Кожа с них была содрана.
        Почмокав губами и не торопясь выпив полную пиалу чая, Ибрагим заметил как бы невзначай:
        - Эти, как их, бухарские джадиды, что приехали с вами. Что же поделать? Не любят бухарцев наши локайцы… Давно не любят, за налоги, за обиды… Вот кожу с них с живых и сняли.
        - Но… но они несли высокие идеи Турана, они… - ужаснулся Энвербей, не столько сожалея об участи своих недавних спутников, сколько опасаясь за себя.
        Ибрагимбек только головой покачал да почмокал губами, всем своим видом выражая сожаление перед непонятливостью высокого пленника.
        - У наших степняков закон: не трогай меня - и я тебя не трону… Охо-хо. Ну, что же мне с вами делать, как бы они вас на кол не посадили.
        - Что? Да как они посмеют, меня…
        Ибрагимбек только снова качнул головой в сторону двери. «Посметь-то посмеют!» - говорила его хитрая усмешка.
        Красноречием он не отличался, но Энвербей понял, что хоть опасность и есть, но не такая большая, как намекал Ибрагимбек. Иначе зачем бы понадобилось ему, Ибрагиму, приходить к пленнику в хижину и вести разговоры.
        Всю нехитрую эту степную дипломатию Энвербей раскусил очень быстро: сам Ибрагимбек жаждет власти, почета, славы, одержим честолюбием, по соплеменники его не уважают, не любят. Он ищет единомышленников, людей, которые поддержали бы его. А тут приехал еще Энвербей, и Ибрагимбек перепугался.
        Каждое слово он долго обдумывал, обкатывал где-то в глубине мозга, точно гальку, и выдавливал из себя фразы нехотя, будто не произносил, а тяжело рожал.
        - Они говорят: зачем он приехал? Не надо приезжать ему было. Раз приехал, надо кончать его. Пользы мало от его приезда, вреда много.
        Снова сердце у Энвербея при слово «кончать» екнуло.
        - Позвольте… Они не поняли, надо разъяснить…
        Остановив Энвербея взмахом руки, Ибрагимбек кашлянул, прочистил горло и снова заговорил:
        - Я ходил к ним… к старикам… Старейшины родов у нас, локайцев, - сила… Уговаривал. Слушают, по молчат. Молчат и слушают. Не знаю, что делать. Молчат.
        Он хитро прищурил глаза и с сожалением поглядел на Энвербея.
        - Мне друг нужен, - неожиданно вставил Ибрагимбек, - мне помогать нужно, а? Хочешь? А? Будешь другом? А?
        Он еще долго бормотал что-то о дружбе. Ушел он поздно, оставив Энвербея в состоянии полной растерянности и отупения.
        Еще несколько раз появлялся Ибрагимбек в хижине. Он хитрил. Из его грубых, как неотесанные чурбаки, слов окончательно стала ясной мысль, схоронившаяся под толстыми шишками черепной его коробки.
        Когда последний эмир бухарский Сеид Алимхан бежал через Восточную Бухару за рубеж, он оставил Ибрагимбеку полномочия главы всех мусульманских войск. Ибрагимбек со дня на день ждал из Кабула фирман о своем назначении, но эмир почему-то не торопился.
        В последнее время все чаще до Локая доходили слухи о каком-то Энвербее, все чаще поговаривали о том, что не Ибрагимбек, а именно он, зять халифа и военный человек, должен стать главнокомандующим. И вдруг сам Энвербей появился в Восточной Бухаре. Ни с чем не сравнимая дикая ярость охватила тогда Ибрагимбека. Сначала он решил истребить отряд Энвербея, завлек его на север в сторону от Кабадиана, подготовил даже засаду, по… тут из-за рубежа пришел фирман, запечатанный печатью самого эмира. Что там сказано, что там написано? Сам Ибрагимбек читать не мог. Дать прочитать фирман кому-нибудь? А вдруг там говорится о назначении не его, Ибрагима, а Энвербея?
        С явной тревогой и нескрываемым отвращением смотрел Ибрагимбек на посланца эмира, своего старого недруга Касымбека, привезшего фирман.
        Вот сидит он напротив и смотрит из-под опухших шевелящихся бровей на него, Ибрагимбека. Смотрит со злорадством и насмешкой. И нельзя крикнуть на него, выругать, ибо все же как-никак он посланец эмира Сеида Алимхана.
        Да, худшее свершилось, пришлось-таки сорвать эмирскую печать с фирмана и попросить эту собаку, этого вонючего прокаженного, как в тайне души его называл Ибрагимбек, прочитать, что там, на пергаменте, написал - проклятие его отцу - этот беглый эмир.
        А Касымбек читал медленно, с наслаждением, и слова фирмана жгли душу и сердце Ибрагимбека.
        Посланца эмира он принимал отнюдь не в торжественной обстановке, хоть его и предупредили, что тот везет фирман его светлости самого эмира бухарского. Сидел Ибрагимбек на дорожном, раздерганном временем и задами грузных локайских скотоводов паласике. Рядом, в яме, кисла навозная жижа, и ожившие на зимнем солнышке мухи лезли в нос, в рот собеседников, предпочтительно набрасываясь на опухшее лицо Касымбека. По другую сторону топтались, чуть не ступая копытами на палас и нависая крупами над головами сидящих, заседланные кони. Усиленно отмахиваясь хвостами от мух, они нет-нет да и задевали по лицу Ибрагимбека, на что он весьма ласково покрикивал: «Да ну тебя, размахался!», чем, собственно говоря, и ограничивались все его попытки урезонить коней. Он только изредка осторожно снимал соломинки и соринки с ячменных лепешек, лежавших на потемневшем от времени дастархане. Солнце грело немилосердно, растопляя грязь двора и выгоняя из обступивших его квадратных, слеплённых из земли мазанок густой, пахнущий глиной пар. В этой банной духоте, насыщенной запахами навоза, талого снега, Ибрагимбек, превший в тулупе
на лисьем меху, только усиленно освежался, наливая себе непрерывно чай в пиалу и осушая ее. Он с таким наслаждением втягивал в себя зеленоватую обжигающую жидкость, что Касымбек все с большим раздражением посматривал на него.
        Ни жара, ни вонь, ни грязь, ни убогость обстановки ничуть не стесняли Ибрагимбека. Он словно нарочно показывал всем свою крестьянскую, даже бедняцкую простоту и свое презрение к роскоши бекских дворцов и домов богачей. Но он явно пересаливал, когда нарочито выпячивал свою неряшливость. Любой, даже полунищий, дехканин и пастух заботился о чистоте своего жилища.
        Надменно державшемуся Касымбеку претили и грязь двора, и неряшливость хозяина, по приходилось терпеть.
        - С тебя, Ибрагим, суюнчи причитается. Счастливую весть принес.
        - За что я тебе дам суюнчи? - грубо отрезал Ибрагимбек. Он сопел, и рыжие волосы шевелились в его ноздрях. - За то, что какой-то проклятый турок станет гонять нас, точно своих слуг или рабов? Иди, требуй с зятя халифа суюнчи.
        - Я думал, ты… умнее, Ибрагим. - Касымбек хотел сказать «хитрее», но решил немного
«подсластить язык». - В твоих руках… - и он ткнул скрюченным опухшим пальцем в свиток пергамента, который он привез только что с собой, - в твоих руках - твое величие, твое могущество.
        - Как? - удивился Ибрагимбек и с хитрой злобой глянул на собеседника.
        - Я вижу, тебе нужен совет.
        Поколебавшись, Ибрагимбек кивнул головой.
        - Я твой друг, и я дам тебе совет… бесплатно, но ты не забудешь моей дружбы.
        Ибрагимбек снова кивнул головой. Он засопел еще громче.
        - Ты отдашь фирман зятю халифа.
        - Нет. он в моих руках, и я ему сверну башку, как перепелке, проигравшей состязание, никому не нужной перепелке.
        - Нельзя!
        - Почему?
        - Пойдут по кишлакам люди и скажут: Ибрагим - вор, он не оставил своих воровских дел, он погубил зятя халифа. И от тебя все отвернутся, все мусульмане.
        Зажмурив глаза, Ибрагимбек снова засопел.
        - Ты видишь? - развернул Касымбек фирман на дастархане и с треском оторвал уголок с подписями и печатями.
        - Не понимаю.
        - Смотри, - Касымбек приложил оторванный уголок к фирману. - Есть фирман… - он ткнул в пергамент пальцем и вдруг отдернул уголок.
        Моргая и тараща глаза, Ибрагимбек смотрел на изуродованный документ и все еще не понимал, а Касымбек захохотал: и нет фирмана, - с торжеством закончил он. - Ты отдашь ему, этому турецкому выродку, вот это… - он кивнул на дастархан, - эту бумажку и скажешь: «Ваше превосходительство, фирман у вас, подпись и печать, слава аллаху, у меня».
        - У кого подпись и печать, тот главный, - заорал, поняв наконец, в чем дело, Ибрагимбек. - Я главный!
        - А теперь с вас суюнчи… Вы теперь поняли, что надо делать, и с вас полагается суюнчи, богатое суюнчи. - Касымбек хитро подмигнул веками, лишенными ресниц. - Нет, платы мы не примем от вас, но суюнчи вам придется поднести мне, дорогой Друг.
        В восторге Ибрагимбек потянулся рукой-коротышкой к белевшему на дастархане фирману, бормоча:
        - Обязательно, непременно… Только у меня сейчас нет с собой кошелька.
        Предупредительно Касымбек свернул пергамент в трубочку и протянул ее. Ибрагимбек вытаращил ошалело глаза. Уголка с висячей печатью не было.
        - Где печать? - просипел Ибрагимбек.
        - У меня, - аккуратно завернув уголок в тряпочку, Касымбек спрятал его во внутренний карман камзола.
        - Почему же ты ее взял?
        - О умный из умных, - протянул Касымбек, - неужели ты не понимаешь, что у меня печать сохранится лучше, пока вы будете искать свой кошелек.
        Ворча и пыхтя, Ибрагимбек вытащил из поясного платка большую тяжелую мошну и, кряхтя, принялся отсчитывать золотые монеты.



        Глава двадцать четвертая
        Его превосходительство главнокомандующий

        От осла родится осел,
        От лошади - лошадь.

    Узбекская пословица
        Родное племя несколько лет назад изгнало Ибрагима. Не смел он, могущественный и всесильный, дышать кизячным дымом родного очага, лежать на разукрашенной красными узорами кошме, свалянной руками его бессловесной матери, пить холодный, пронзительно кислый айран, касаясь губами щербатого края деревянной большой чашки, еще привезенной дедом-кочевником с далекого севера. Даже вдыхать пахнущий затхлостью, но милый воздух глиняной михманханы не имел он больше права.
        И сердце Ибрагима сжималось. Он не понимал… почему. До него не доходило, что в нем проснулась любовь к родным местам, к отцовскому дому.
        Но мысли причиняли боль, физическую боль, а боль вызывала ярость, желание бить, ломать, резать, проливать кровь.
        И за что его подвергли страданиям? Вольно бы за копей, за быстроногих, гладкобоких гиссарских коней. О, высшая несправедливость! Его изгнали из племени за то, что он поиграл с бабой, помял ее крепкое тело… Тьфу!
        Ибрагим вскочил с кошмы и начал ходить взад и вперед по комнате.
        - Тьфу, тьфу и тысячу раз - тьфу!
        Из-за какой-то крутобедрой красивой бабы он, Ибрагимбек, теперь навеки изгнан из родного племени. Да мало ли женщин! Нет, случилось же такое. Встретился он взглядом с лукавыми, озорными глазами красавицы Дана-Гуль. Нет, лучше бы он тогда же выколол ей их своим ножом, которым он режет баранов.
        - Ай-яй-яй…
        Ибрагим опять видит все, как было. Опять у него в объятиях Дана-Гуль, от прикосновения к которой у него горит все тело, поднимается звериная страсть. Опять он в юрте с этой потаскухой. Он все забыл в ее объятиях: и то, что она чужая жена, и что он в чужом кишлаке Кара-Камаре, в доме своего соплеменника. В чувственном угаре Ибрагим и Дана-Гуль не слышали шагов, не видели, как кошма у двери приподнялась и стыдливый луч осветил их непотребство. Очнулись любовники в тот момент, когда на них обрушились удары камчи и вопли оскорбленного мужа разбудили кишлак. Не соображая ничего, не пытаясь защищаться, Ибрагим как был, не успев прикрыть стыд, выскочил из юрты. Собаки кинулись на него, но он громадными прыжками бросился к коню, вскочил в седло и умчался. Разбуженные топотом копыт пастухи увидели страшного, даже ужасного всадника, ужасного потому, что обнаженное его тело светилось в сиянии луны… Пастухи бежали в страхе, а он скакал за ними и взывал к ним, чтобы они дали одежду.
        Где-то в укромном местечке Ибрагим совершил полагающееся омовение. Глиняный кувшинчик с водой из своей кишлачной речки он никогда не забывал положить в притороченный к седлу хурджун. Жизнь беспокойная. Кто знает, что ждет человека. А на седле накинут молитвенный коврик. В заботах вообще нельзя забывать обряды религии - омовение и молитву, молитву и омовение!
        Он скрипел зубами не потому, что на бедрах болели собачьи укусы, а потому, что он испытывал стыд. Наступил рассвет, а доброму мусульманину не подобает оставаться голым перед лицом аллаха и его ангелов.
        Он расстелил молитвенный коврик, но не стал молиться. Нельзя. Даже отшельники не молятся в таком бесстыдном виде.
        В отчаянии Ибрагим снял переметную суму и, сделав в ней прорез, натянул на себя. Но он так и не решился среди бела дня вернуться к себе в кишлак. Целый день прятался в сухом логе, изнывая от жажды, мучаясь от солнца и голода. И только ночью, словно вор, пробрался в родной дом.
        Но его опознали в Кара-Камаре по брошенной в юрте Дана-Гуль одежде и оружию. Собрался совет племени. Прелюбодеев в Локае разрывали быками. Но старый Чокабай, отец Ибрагима, откупился от старейшин.
        Ибрагима изгнали из родного племени.
        Видимый мир обрывался за открытой дверью крутым. склоном куда-то вниз, в звездное, почти черное небо. В степи, слышно было, дул сильный, ровный ветер, но он не умерял духоты в мазанке. Ибрагим ворочался с боку на бок и вполголоса проклинал все на свете.
        О, если бы так просто можно было сводить счеты с совестью! Но раньше было проще. Кража коней сходила благополучно - один баран имаму мечети. Кто-нибудь неосторожный из хозяев коней попадал под нож или под пулю - семь баранов. Ну еще старенький имам прочитает семь раз, коран, аллах его знает, что он там прочитает. Прочитал - и ладно. А сейчас… Сколько раз сейчас надо читать коран!.. Да и где сейчас имам?
        Ибрагиму стало не по себе… Он со страхом поглядел на видневшиеся в прямоугольнике двери звезды над провалом.
        А вдруг сейчас оттуда… страшное… с красными глазами, точно плошки, с когтистыми лапами. Тьфу.
        - Эй, Мансур!
        Зашевелилась в темноте одна из завернутых в одеяло фигур.
        - Ляббай, господин.
        - Пойди посмотри, что там? - хрипло сказал Ибрагим.
        - Где там?
        - На краю света, ишак! Иди.
        Парень, спотыкаясь, поплелся, бормоча ругательства.
        - Что случилось? - прозвучал голос Энвербея. Он проснулся, но не поднял даже голову.
        Ибрагимбек помедлил с ответом. Не рассказывать же о своих мыслях. Наконец он придумал:
        - Э-э, конь ушел, спите…
        Хорошее было время… Скакал он по ночам. С гиком налетал на табун. Стрелял. Как-то его схватили на базаре, уличили, что продает чужого коня. Бекские прислужники бросили в яму, но он, Ибрагим, и в воде не тонет, в огне не горит. Ушел. Сквозь землю ушел. Прокопал в глине ход и ушел. Вот он какой, Ибрагим! И Дана-Гуль. Какая женщина! Какое жаркое тело! Тьфу. И ведь ей хоть бы что. Говорят, когда муж начал бить ее, она выхватила камчу и отколотила его сама при всем народе… И живет себе как ни в чем не бывало… Не опускает глаза. Локайки - они такие…
        Послышались шаги. Мансур вернулся и, ни слова не говоря, начал укладываться.
        - Ну? - спросил Ибрагимбек.
        - Ничего нет, - буркнул Мансур.
        Ибрагимбек сел Что-то душило его, хватало за горло. Нет, чудовище там есть. Мансур врет.
        - Мансур, - захрипел он, - возьми десять баранов, нет, сто… двести… отгони их в Кок-Таш… в мечеть… Скажи имаму, чтобы читал коран… чтобы читал коран семьсот семьдесят раз!
        Но джигит не откликнулся. Ибрагимбек вскочил и с силой ударил джигита камчой.
        С возгласом испуга Мансур вскочил.
        - Что, что?
        - Ты, ты… Сейчас же, не медля… Иди, бери баранов… и завтра в Кок-Таше чтобы читали молитвы.
        Волоча ноги, Мансур ушел. Но на прощание он успел сквозь зубы бросить:
        - Кровопийца… сумасшедший…
        Ибрагимбек безмолвно катался по кошме, раздирая ее ногтями.
        - Может быть, бараны помогут. Может быть, имам уломает теперь соплеменников… Проклятая баба… Убить ее мало…
        Не может заснуть Ибрагим. Мечутся мысли в лихорадочном мозгу. Не приходит сон.
        - Эх, вот отец бы помог, придумал бы что-нибудь. Но умер Чокабай.
        Голову Чокабай держал всегда наклоненной на один бок, - казалось, что он исподтишка, с осторожностью, наблюдает за своим собеседником, тем более что он по старой привычке всегда один глаз щурил. Голова у Чокабая свернулась в сторону уже давно, еще в 1870 году. Тогда эмир Бухары воевал с непокорным гиссарским беком. Какой-то кенегесец рогатиной проткнул шею Чокабаю. Ныла и свербила шея у Чокабая, и злобу он срывал на чадах и домочадцах.
        Землей владел Чокабай, но сам никогда не работал в поле. Чайрикеры - издольщики осенью привозили обмолоченную, пахнувшую полынной степью пшеницу на чокабаевский двор и засыпали в его закрома. Эмир дал Чокабаю звание мирахура, а мирахуру в Бухарском государстве полагается хиродж - десятая часть урожая с земли в четырнадцать ковшей. А так как единственная в округе мельница тоже принадлежала Чокабаю и давала ему немалый доход, жил он безбедно и в почете.
        Со своими соплеменниками Чокабай старался не ссориться. Больно уж локайцы вспыльчивы и задиристы. Их и сам эмир бухарский побаивался и старался иметь их всегда своими союзниками.
        Старел Чокабай, все ближе к плечу склонялась его облысевшая тяжелая голова, все мрачнее и тревожнее поглядывал он на своего сына Ибрагима…
        По локайскому обычаю, набеги на соседей, барана, угон скота, умыкание чужих жен - все это ничего предосудительного не представляет, а конокрадство - даже просто дело богатырское, достойное любого джигита.
        Беда в ином. Сыну мирахура быть конокрадом не подобает, да и воровские подвиги Ибрагима уж слишком нехорошо сказывались на милостях эмира и… на доходах… Убыток сплошной.
        Собрался Чокабай с силами и поклонился эмиру. Поклон имел не малый вес и расценивался по крайней мере в пять тысяч рублей серебром: три тысячи священному эмирскому престолу, тысячу гиссарскому беку да тысячу на угощения. Но зато Чокабай получил высокий чин токсаба - полковника и все в Локае и Гиссаре притихли, а сынок Ибрагим во время поздравительного пира сидел на кошме по правую руку от новоявленного токсабы, и все взирали на отца и сына разинув «рты удивления» и опустив «глаза почтения».
        В ту же ночь из Регарского караван-сарая, что на большой бухарской дороге, неизвестные угнали всех лошадей у купцов, ехавших на базар в Душанбе. Двух купцов нашли утром в лужах крови, с перерезанными глотками. Жалко не купцов - такая, видать, предначертана им в книге судеб участь, - жалко лошадей.
        Конокрадов-бандитов не нашли. Но базарные завсегдатаи опять закаркали: «Рука Ибрагима-вора видна! Не иначе он!»
        Тогда Чокабай стал хлопотать, чтобы сын его, Ибрагим, сам «приобрел бы лицо».
        Вновь взялся Чокабай за мошну. Пошли такие расходы, что бедный мирахур только кряхтел да охал и вскоре от волнений заболел. Не прошло и месяца, как
«разрушительница наслаждений» избавила Чокабая от всех неприятностей…
        Но колесики эмирской канцелярии хоть медленно, но крутились, и Ибрагим вскоре после смерти отца чин все же получил. К удивлению его соплеменников и к отчаянию гиссарских дехкан, эмир даровал ему высокое звание караулбеги, нечто вроде начальника дворцовой гвардии. К несчастью для людей и к огорчению самого Ибрагима, звание это имело чисто символический, так сказать, смысл. Ибрагим в Бухару ко дворцу эмира не поехал и остался в своем Бабатаге. Беда! От конокрада обыкновенного приходится всем плохо, но от конокрада-караулбеги - пусть сердце его схватит сухотка - полезай живьем в ад.
        Никакие запоры не спасали коней проезжих в караван-сараях, никакие добровольные дежурства караульщиков в кишлаках не избавляли от грабительских налетов. Одного из ибрагимовских головорезов поймали, зашили в сырую кожу и подвесили меж двух столбов на солнце. Он умирал в неслыханных мучениях, но смолчал. Знал, что если проговорится, то Ибрагим истребит и жену его, и детей, и отца, и мать, и всех родичей до седьмого колена. Он умер, так ничего и не сказав.
        Помалкивали и старейшины племени локай. Да и зачем говорить? Лошадей локайцев Ибрагим не трогал же, а раз не трогал, племя ему прощало.
        Но не простило, когда он совершил блуд с локайкой Дана-Гуль, женой локайца, уважаемого бая из кишлака Кара-Камар. Здесь нельзя было простить…


        Рано утром Ибрагимбек после бессонной ночи усадил Энвербея, уселся сам, потребовал чаю. Вытащив из-за пазухи свиток эмирского фирмана, он глухо сказал:
        - Вот!
        - Что это? - встрепенулся Энвербей и невольно потянулся рукой. Но Ибрагимбек поспешно отдернул свиток и совсем по-детски спрятал его за спину.
        Энвербей смерил собеседника взглядом. И хоть на Ибрагимбеке все - и отличной самаркандской выделки ичиги, и мягкой шелковистой шерсти халат, и очень уж богатая чалма - блестело новизной, но рубленые, неодухотворенные черты лица, пук рыжеватых волос, вылезавших на груди из-под рубахи, жилистые кулаки выдавали в нем степняка с грубыми инстинктами, животными вожделениями. Энвербей вздрогнул, вспомнив рычащую, воющую толпу, железные лапы, тащившие его по земле, страх, охвативший все его существо, но тут же взял себя в руки и пожал плечами.
        Поняв жест по-своему, Ибрагим потянул пленника к дверям.
        Впервые за двадцать дней Энвербей вышел из своей конуры и вдохнул всей грудью свежий воздух. Блики лучей восходящего солнца прыгали по свежей травке. Среди редких, разбросанных по склонам плоской рыжей горы таких же плоских и рыжих глиняных хижин, под виселицами с ободранными ужасными трупами и тоскливо каркающими воронами бродили овцы и козы. Ярко краснели кое-где платки локаек. С Ибрагимбеком поздоровался проехавший на лихом копе вооруженный старик. С лаем с крыши мазанки соскочили два зверовидных волкодава с обрубленными ушами и хвостами, но Ибрагимбек с невозмутимым видом поднял катышек лошадиного помета и швырнул в них. Псы взвизгнули и убежали. Из мазанки высунулась лукавая розовощекая мордочка, обрамленная черными как смоль локонами и бренчащими серебряными монетками. Она смотрела на Ибрагимбека и с Энвербея широко открытыми глазами с откровенным интересом. Ибрагимбек поманил девушку.
        Она вышла из хижины, чуть конфузясь и прикрывая одну щеку полой накинутого на голову камзола. Грубая бязевая рубаха, высоко приподнятая грудями, не скрывала отлично сложенной фигурки девушки.
        Ибрагимбек буркнул:
        - Гладкая кобылка, а? Сам взял бы. Но ты гость. Салима, пойдешь за этого эфенди, а? Сватаю, хо-хо-хо.
        Девушка хихикнула. Красивый эфенди произвел на нее впечатление. Правда, она больше смотрела на лаковые его сапоги. Они, видимо, сразили ее сердце.
        Прошли по тропинке к сравнительно старому, со следами водомоин на стенах, но еще крепкому дому. Во дворе, огороженном низкой глинобитной стенкой, кормились у колод стреноженные кони отличных кровей. Ибрагимбек с видом знатока похлопал по крупу каракового жеребца.
        - Подойди, эфенди, не бойся. Со мной не лягнет. Хэ-хэ. Я слово такое знаю. Даром, что ли, меня конокрадом почитают?
        Когда Энвербей подошел и разобрал великолепного копя по статьям, Ибрагим удовлетворенно вздохнул:
        - Сам добыл… На той стороне, за Пянджем, у афганов… До сих пор не опомнились… - Он еще раз вздохнул. - Дарю… тебе, все дарю. Коней дарю, баб дарю, золото… Ты гость…
        Обратно в хибарку он не повел больше; Энвербея, а проводил в высокую, правда такую же прокопченную михманхану и усадил на кошму.
        - Хорошо бы сейчас поесть, а? В животе бурчит. - Он все вертел в руках свиток, и Энвербею мучительно хотелось прочитать его. Все яснее становилось, что в свитке написано что-то очень важное, решающее.
        Отдал ему свиток Ибрагимбек не раньше, чем закончилось обильное угощение. И хотя Энвербей, почитавший себя первым в Турции гастрономом, ставивший себе в заслугу тонкий вкус гурмана в пище и привыкший к французской изощренной кухне, почти не притронулся к тяжелым жирным локайским блюдам, Ибрагимбек решил, что долг гостеприимства исполнен, что теперь уж этот турок задобрен такими великолепными подарками, как девственница и жеребец, да еще в придачу поистине бекским угощением, и что теперь вполне подготовлен для щепетильного разговора.
        Он вынул из-за пазухи халата свиток и просто, без дальних слов, отдал его Энвербею. Трясущимися руками тот развернул свиток и, теряя самообладание, воскликнул:
        - Я говорил! Я - главнокомандующий!
        В своем фирмане эмир бухарский Сеид Алим высочайшей своей милостью назначил вице-генералиссимуса и военного министра Турции достоуважаемого зятя халифа всех мусульман Энвербея главнокомандующим всеми войсками ислама и наместником пророка Мухаммеда в Бухаре и Туркестане.
        Высокомерно, свысока рассматривая Ибрагимбека, Энвербей процедил сквозь зубы:
        - Кто оторвал печать?
        Ибрагимбек разжал кулак, на ладони у него лежал оторванный уголок пергамента с подписями и печатью.
        - Хе, хе, - усмехнулся Ибрагимбек, - фирман-то с изъянцем…
        - Клянусь, все ответят за мои унижения! Позови моих людей, моего адъютанта. Собери войско! Я хочу говорить…
        Но Ибрагимбек не шевельнулся, он все так же из-под тяжелых век буравил своими глазками лицо Энвербея и сохранял полнейшую невозмутимость. Все так же не торопясь, он спокойно загреб из рук Энвербея фирман его высочества эмира бухарского, чуть приподнялся и, сунув бумагу под свой массивный зад, плотно уселся на прежнее место.
        - Что это значит? - прохрипел Энвербей. - Неслыханно!
        Расставив забавно руки в стороны, Ибрагимбек без признаков улыбки сказал:
        - Был фирман - и нет фирмана.
        Он забавлялся яростью зятя халифа. Всей пятерней он пошарил еще раз за пазухой и вытащил другой свиток, уже изрядно помятый и весь в маслянистых пятнах.
        - На, читай!
        Свиток оказался фирманом эмира бухарского о назначении господина караулбеги Ибрагимбека Чокабая главнокомандующим всеми войсками ислама и наместником - пророка.
        Ибрагимбек ткнул себя в грудь коротким, лоснившимся от жира пальцем и сказал:
        - Я главнокомандующий, а?
        Затем он больно ткнул в грудь зятя халифа:
        - Ты главнокомандующий, а?
        Похихикав, он добавил:
        - Два главнокомандующих, а? Слишком много, а? Совать в один сапог две ноги, а?
        И расхохотался.
        Нет, он не хохотал, он рычал, хватаясь за живот, хрипло взвизгивал и выл.
        Нет, в такой идиотской обстановке, с таким тупым животным невозможно держаться с достоинством. С этим чудовищным ослом никакие дипломатические ухищрения не помогут.
        Злясь и бормоча что-то себе под нос, Энвербей несколько раз прочитал фирман, который только отдельными выражениями отличался от его фирмана.
        - Чепуха! - наконец сказал он сдавленным голосом. Переход от торжества к полному разочарованию был слишком неприятен. - Настоящая чепуха! Он старый. Он подписан год назад. Новый фирман делает его негодным.
        - Э, нет! - Ибрагимбек перестал смеяться. Лицо его приняло серьезное и даже зловещее выражение.
        Он продолжал:
        - Есть фирман - нет фирмана. Фирман - бумага. Бумагой воевать нельзя. Но мой фирман лучше, твой фирман порванный, с изъяном фирман. Давай деловой разговор вести будем.
        Тогда Энвербей сделал отчаянную попытку, стремясь взять верх над этим, как он мысленно называл его, грязным скотом.
        - Я зять халифа, - сказал он, вскочив и встав во весь рост. - Я отмечен знаком святейшего пророка.
        Откровенно говоря, Энвербей произносил первые попавшиеся слова, которые приходили ему в голову. Но вдруг слово «знак» навело его на мысль об агатовом перстне.
        Сунув под нос Ибрагимбека кольцо, он постарался сделать таинственное лицо и проговорил глухим голосом:
        - Смотри!
        Но на Ибрагимбека кольцо не произвело никакого впечатления. Он все так же хитро помотал головой.
        - Это кольцо халифа Мамуна! - сказал Энвербей.
        - Халиф? - простодушно сказал Ибрагимбек. - А кто он был, твой Мамун?
        Нет, поистине с такой дубиной невозможно было разговаривать, и Энвербей закричал:
        - Берегись, господин Ибрагим! Я заключил с самим аллахом договор. Аллах поклялся не сходить на землю, а я обещал не подниматься на небо, дабы не вступать в борьбу с ним. Я повелеваю! Ты не смеешь так разговаривать с главнокомандующим.
        Ибрагим мрачно сказал:
        - Э, нет, ты зачем приехал? Ты мне лицо черным сделал, чтоб тебе помереть… Главнокомандующий! А войско у тебя где?! Войско-то здесь. - И он расставил пальцы перед самым лицом Энвербея и медленно, с хрустом сжал их в кулак. - Вот здесь, у меня… Понимаешь ты, командующий, у тебя войска нет… Я командующий… у меня войско… Понял?!
        Весь кипя бешенством, Ибрагимбек по-бычьи наклонил голову и уставился на Энвербея, с трудом ворочая языком.
        Ему стоило огромных усилий произнести столь длинную речь. Он взопрел даже весь от усилий. Но то, что он хотел сказать, он наконец сказал.
        Энвербей ужаснулся. Все хитроумно построенное, почти фантастическое здание Тюркской империи могло вот-вот рухнуть. И из-за чего? Из-за ничтожнейшего, никому не известного мелкого грабителя с большой дороги, вынырнувшего откуда-то из небытия, из грязи и пыли какой-то захолустной, не обозначенной ни на какой карте норы, где-то на задворках Азии. Вся империя шаталась из-за тупой морды по имени Ибрагим, которого при обычных обстоятельствах зять халифа и вообще-то не соблаговолил бы заметить. Было от чего прийти в отчаяние. Крошечная заноза впилась в пятку, и вдруг пятка-то оказалась ахиллесовой, а рана от занозы поразила весь величественный колосс.
        Понимал ли Ибрагимбек, что он совершенно безнаказанно может прирезать сидящего перед ним напыщенного, полного честолюбия зятя халифа и ему, Ибрагимбеку, за это ровно ничего не будет. То обстоятельство, что Энвербей именовался зятем халифа, тоже не производило никакого впечатления на Ибрагимбека. Посылая имаму мечети своего кишлака из десяти украденных лошадей одну, он считал, что уплачивает своего рода религиозный налог - «ушр» и что тем самым делает ради спасения своей души все, что полагается в таких случаях делать, Ибрагимбек обнаглел, никого не боялся. Нет большего наслаждения, как ездить на копе врага, спать с женой врага. А врагу лучше просто отрезать голову, враг без головы лучше.
        Сейчас он что-то слишком пристально разглядывал голову Энвербея. Физически ощущал он его голову перед собою на медном подносе.
        Брови Ибрагимбека застыли в страдальческом изломе, глаза остекленели и зрачки сделались точно дырочки, губы опустились.
        Знакомая картина! Много голов, отрезанных голов видел Ибрагимбек на своем веку. И лежит голова Энвербея на подносе совсем так, как жареная баранья голова.
        Тьфу! Это на подносе лежит круглая лепешка, а не голова. Уф, до чего он размечтался!
        Но во взгляде Ибрагимбека Энвербей увидел злобное вожделение, свирепую угрозу, и ему стало холодно и жутко. Экий бык Ибрагимбек! Какая непроходимо тупая, каменная морда. Такие морды он помнил у анатолийских крестьян и пастухов, одетых в аскерскую форму. Таких тупых, немыслящих солдат хорошо гнать под дулами пулеметов в огонь умирать во славу его, Энвербея. А вот зависеть от бредового каприза такой тупой, жестокой скотины нет никаких сил. С необычайной реальностью Энвербей ощутил ледяную сталь, вонзающуюся в его горло.
        Голос его прозвучал до странности хрипло, когда он заговорил снова, и в тоне его речи отсутствовало всегдашнее высокомерие и нагловатость. Изумительно! Зять халифа говорил заискивающим тоном!
        - Во всем, господин Ибрагимбек, я полагаюсь на вашу мудрость, жизненный опыт, проницательность. Да будет прах у меня во рту!
        От удивления Ибрагимбек обомлел, но в душе он сразу возликовал: «Ага, я уже господин! Ага, я мудрый и проницательный!» Он забыл на минуту свою звериную настороженность и наивную в своей грубости лесть принял за чистую монету. Его стало просто распирать от гордости. Он приосанился, напыжился и - поразительно! - даже застыдился. Прикрывая рукой побагровевшее лицо и конфузливо опустив глаза, он пробормотал:
        - Что вы, что вы, эфенди, вы преувеличиваете, эфенди. Ваши великие достоинства, эфенди… - Ибрагимбек суетился, подливал чай, умолял откушать лепешки, той самой, которая только что заманчиво рисовалась в его воображении окровавленной головой Энвербея. Он вопил на прислужников, приближенных, чтобы несли ему угощения, резали барана, нет, двух баранов, чтобы…
        Он рассыпался в подобострастнейших комплиментах перед своим пленником. Нет, какой же это пленник - дорогой гость, любимейший гость, брат, помилуйте, старший брат.
        Энвербей не оставался в долгу. Он нашел наконец слабое место этого отвратительного чудовища, этого неотесанного дикаря. И, отбросив всякое чувство меры, он вылил на Ибрагимбека целый поток лести, не скупясь на самые невероятнейшие гиперболы, выискивая сравнения из самых бесстыдных хвалебных славословий, какие когда бы то ни было сочиняли придворные поэты средневекового Востока в честь царей и феодалов.
        Несколько минут между Ибрагимбеком и Энвербеем шло состязание в любезностях и дипломатическом красноречии. За Энвербеем Ибрагимбек угнаться не мог, и пальма первенства осталась за турком. Неотесанный степняк под конец только раскрывал рот, сопел, мурлыкал совсем по-кошачьи и блаженно щурил свои глазки.
        Вдруг Энвербей стремительно наклонился и схватил за руку Ибрагимбека.
        - А теперь, глубокоуважаемый, поговорим о деле.
        Нечто неприятное шевельнулось в душе Ибрагимбека. Ему почудилось, что упущено что-то очень важное. И почему это он, Ибрагимбек, бывший хозяином положения, оказался на одинаковом уровне с Энвербеем, а может быть, даже и ниже его… Э, нет! Он пытался что-то сказать, но Энвербей уже говорил властно и решительно.
        - Первое - время не терпит. Большевики идут.
        - Идут? - пискнул Ибрагимбек и сам удивился тонкому своему голоску.
        - Второе, - не отвечая на вопрос, гремел Энвербей, - вы, уважаемый, не позже сегодняшнего дня объявите всенародно меня командующим армии ислама. Постойте!
        Он жестом остановил хотевшего что-то промолвить Ибрагимбека и продолжал:
        - Очень просто, господин Ибрагимбек. Большевики воюют по правилам военной науки. Я специалист, и я знаю, как нужно воевать. Вы, уважаемый, при всем своем мужестве не знаете…
        - Но… но… - Ибрагимбека долгая речь Энвербея утомила, и он начал свирепеть.
        - Сабли саблями, - веско возразил Энвербей, - но с саблями на пулеметы и на пушки не полезешь. Итак, все ясно.
        Вихрем доводов, доказательств, непреложных аргументов недалекий ум Ибрагимбека захлестнуло окончательно. Но в самый разгар своей горячей, напыщенной речи Энвербей глянул на равнодушное лицо Ибрагимбека и мысленно воскликнул: «Быка халвой кормить!» Весь жар потух. Еще объясняя и доказывая, он понял: что ни заявит сейчас Ибрагимбек, все равно он никогда не уступит главенства и по-прежнему захочет верховодить.
        Тем не менее Энвербей вздохнул с облегчением, когда услышал ответ Ибрагимбека.
        - Ладно… Навоз сколько в котле ни вари, а навозом останется. Значит, ты, зять халифа, главнокомандующий. Я, Ибрагимбек, также главнокомандующий, а? Ехать нам отныне рядом, узда в узде. Так ты сказал?
        Конечно, Энвербей сказал не так, но… Он снова прочитал в глазах своего «друга» и
«брата» Ибрагимбека такое, что поспешил утвердительно кивнуть головой.
        Сказанное слово - серебро, несказанное слово - золото. Пусть Ибрагимбек толкует безмолвный кивок головы, как ему угодно.
        Но Энвербей едва сумел под приопущенными тяжелыми веками и иронической улыбкой скрыть ненависть и злобу.
        За многие бурные годы и особенно за время своего возвеличения он научился даже в минуту страстных порывов отлично владеть мускулами лица. О, он прекрасно знает искусство скрывать волнение, радость, гнев.
        Его, неодолимого, непреклонного, неумолимого Энвербея, сегодня, сейчас, паршивый ничтожный пастух гонял до изнеможения, точно овцу по своему загону. Его, бесстрастного, неуязвимого, эта скотина довела до состояния, когда небо вывернулось наизнанку и в глазах стали ходить красные круги. Но неизбежен рок! Если судьба не ладит с тобой, то ты сумей поладить с судьбой!
        - Нет могущества и силы, кроме как у всевышнего, великого аллаха, - наконец уклончиво проговорил Энвербей и отвел глаза в сторону. - Я сказал!

«Взгляд его лжет, - подумал Ибрагимбек, - свой яд змеи выпускает исподтишка…» Вслух же он пробормотал:
        - Стреножь покрепче ноги верблюда, а тогда уж уповай на аллаха.

«Он мне не верит, - подумал Энвербей. - Из дурного дома дурной дым. Придется быть настороже!»
        Несколько минут они молчали… И только потом ударили по рукам. Так ударяют по рукам торговцы на бухарском базаре, завершив наконец удачную сделку…
        Во все стороны поскакали вестники.



        Глава двадцать пятая
        Кабан в загоне

        Там, где орел растерял перья,
        что сделает маленькая мушка?

    Хусроу
        - Я аскер-баши! Я командующий войском.
        Надо полагать, Ибрагимбек ожидал, что все почтительно станут приветствовать его. Он сидел у жарко пылавшего костра и раздражался, что его до сих пор все еще не признали, его, властителя жизни и смерти, под взглядом которого бледнели храбрейшие из храбрых.
        И он снова повторил, еще больше свирепея:
        - Я аскер-баши! Я командующий войском.
        Теперь уж конечно эти чумазые чабаны бросятся перед ним на колени, во всяком случае, почтительнейше воздадут ему хвалу. Но все по-прежнему смотрели равнодушно и вопросительно.
        - Да, вы видите перед собой аскера-баши, великого аскера-баши, - громко, но не очень уверенно поддакнул Ибрагимбеку местный бай Тишабай-ходжа по прозвищу «Семь глоток».
        - Я, - все так же грозно начал было Ибрагимбек, обрадованный поддержкой, но почему-то сразу же осекся и закончил уже совсем не так уверенно: - правитель… наместник… э… пророка…
        Тем временем он осторожно, так, чтобы никто не заметил, шарил у себя на боку пальцами. Правее… ниже… левее… выше… Холодный пот прошиб его. Пальцы еще лихорадочнее забегали по пояснице. Где пояс? Где маузер?
        И только тут он вспомнил, что и пояс и маузер он сам отстегнул и отложил в сторону, когда снимал свои намокшие кожаные штаны, чтобы просушить их на огне, и остался в одних исподних.
        Не спуская глаз с сидевших перед ним пастухов, он стремительно нагнулся в сторону и протянул руку к поясу, вернее, к месту на кошме, где лежал его пояс, бархатный, с серебряными бляхами. Да, только что лежал, потому что сейчас его уже там не оказалось, Ибрагимбек отлично помнил, что положил его около себя, но рука нащупала только жесткую шерсть свалявшейся кошмы. Он не удержался и посмотрел в ту сторону. Действительно, ни пояса, ни маузера там не оказалось.
        Растерянность охватила все его существо. Не страх. Нет, он чувствовал себя слишком сильным, слишком могущественным, чтобы бояться.
        Только на этих днях он испробовал свою силу. Курултай духовенства все сделал по его, Ибрагимбека, одному слову. Его признали безропотно, ему подчинились и Касымбек, и Даниар, и бек дарвазский, и все другие. Почти все. Даже зять халифа в его руках.
        Нет теперь человека более могущественного в Кухистане.
        Свое могущество Ибрагимбек построил за счет ворованного и присвоенного. Зависть въелась в его душу, зависть всегда разъедала его ум, от зависти темнело в глазах и сердце колотилось в груди. Он бешено, до умопомрачения завидовал тем, кто сильнее его, тем, кто богаче его. И особенно он завидовал одному человеку - гиссарскому хакиму - за то, что он принадлежал к знатнейшему роду. Еще будучи юношей, не мог без ярости Ибрагимбек слышать рассказы о золотых и серебряных сокровищах, хранившихся в мешках и сундуках хакимских подвалов в Гиссаре. Первое, что сделал Ибрагимбек, когда после революции двадцатого года «ухватился руками за власть», он сверг гиссарского бека. Не обращая ни малейшего внимания на негодующие протесты и грозные предписания правительства Бухарской республики, он отправился в Гиссар. Ограбив и захватив все, что можно было только ограбить и захватить, вернулся к себе в степь, в горы, где ему дышалось легче. Он перестал интересоваться делами и вместе с тремя-четырьмя друзьями скитался по тугаям Сурхана и Кафирнигана, предаваясь самой сильной из своих страстей - охоте.


        Сегодня ночь застала Ибрагимбека далеко от родного селения. Он так увлекся стрельбой по уткам, что даже не заметил, как солнце красным шаром запрыгало по потемневшим бабатагским вершинам, юркнуло в седловину и исчезло. Только перестав видеть мушку двустволки, Ибрагимбек сообразил, что время позднее. Кругом угрюмо гудели на злом ветру потемневшие стены камыша. Корявые, сучковатые стволы джиды мотались во все стороны. Спутники где-то запропастились. Как ни кричал Ибрагимбек, никого не дозвался. Сгибаясь под тяжестью настрелянных уток и фазанов, шлепая прямо по ржавым лужам, продираясь сквозь колючие заросли, он шел и орал:
        - Эй, эй, Безносый! Эй, эй, куда ты провалился! Эй, эй!
        Совсем стемнело. Что-то взвизгнуло, взвыло, захлопало крыльями. «Выпь!» Ибрагимбек, не целясь, нажал спусковые крючки. Грохнул дуплет. И снова тишина.
        В темноте замерцал красный слабенький огонек. По нему Ибрагимбек выбрался к селению Курусай.
        Дремля, он грелся у костра и сушил мокрые штаны и сапоги. Пастухи в своих изодранных, облезших шкурах топтались тут же и разглядывали с откровенным любопытством, но и без особых проявлений почтения неожиданного гостя.
        Старейшины Курусая сидели, уткнувшись лицами в грудь. И быть может, именно потому бороды их казались короткими, жалкими и старейшины выглядели очень непредставительно. Они старались сохранить достоинство. Растерянные глаза их блуждали по площадке у мечети, где собирались они каждый день испокон веков для совета, а то и просто скоротать мирной беседой время сумерек - между вечерней молитвой и ужином. Никто не смотрел друг на друга. Как всегда в этот час, сюда, к мечети, несло разными, столь приятными в обычное время запахами очажного дыма и готовящейся в чугунных котлах пищи. Но сегодня никто не замечал запахов, которые служили сигналом расходиться по домам, и все продолжали печально сидеть, сгорбившись, поглаживая свои посохи и прикрывая от ветра открытые груди своими бородами. В темноте покачивался на старом карагаче страшный, застывший труп повешенного. Левее, у покосившейся деревянной колонны мечети, толпились обособленной группой горцы. Чернобородые, крепкоплечие, они из-под густых бровей глядели упорно и зло на старейшин. Двое или трое опирались на старинные мултуки с сошниками. И это, надо
сказать, очень не нравилось Ибрагимбеку.
        Под чинарой молодые парни грузили на ишаков большие полосатые мешки с пшеницей. Блеяли, сбившись в кучу, потревоженные не вовремя бараны и козы.
        Едва придя в кишлак, Ибрагимбек немедля отдал приказ собрать «ушр» - налог на священную войну против большевиков.
        Милиционера, попытавшегося протестовать, он приказал повесить и сам надел ему на шею петлю.
        Теперь, сидя с важностью за принесенным ему кишлачным угощением, он нет-нет да и покрикивал: «Давай поживее!»
        Но когда дело дошло до баранов, курусайцы запротестовали. Они утверждали, что люди Ибрагимбека уже наезжали на Курусай и увели две сотни голов для прокормления исламского воинства.
        Ибрагимбек вспылил, пригрозил оружием.
        - У меня тоже оружие, - сказал кто-то из охотников.
        Встрепенувшись, Ибрагимбек поднял голову. Взгляд его стал злым и напряженным. Густые брови угрожающе зашевелились.
        - Эй вы, там! Что такое? - прохрипел он. - Кто осмелился?
        Ему стало холодно и жарко одновременно. Опасность зверем выползла из тьмы и заглянула ему в глаза: куда девался маузер? Он заметался и совсем тихо сказал искательным тоном:
        - Великий эмир соизволил назначить нас аскером-баши, командующим. Правителем, так сказать…
        - Пусть отец эмира подохнет еще тысячу раз, а сам эмир сядет задницей в котел с кипящим маслом, - сказал кто-то невидимый в темноте.
        - Проклятый ублюдок волка и шакала!
        - Сколько от голода из-за эмира людей у нас перемерло.
        - Последнее забрал!
        Среди женщин, сбившихся в кучу пониже, у сухого водоема, послышались рыдания, крики, причитания.
        Шакир Сами - старейший из старейшин - вздрогнул. Он поднял голову, и борода, расправившись, заструилась по груди и сразу же придала ему величественный вид.
        - Испокон веков, - заговорил он, обращаясь к народу, - стадо повинуется, а правители мусульман повелевают. Мы, жители горных селений, испокон веков платили налог великому эмиру, тени аллаха на земле. Великий эмир отъехал из нашего государства, но господин власти, озаряющий мир Ибрагимбек сказал, что назначен эмиром и прибыл к нам гостем. И он нам сказал: воинство мусульманское нуждается в хлебе и мясе. И мы, старейшины кишлака, решили: дать Ибрагимбеку для прокормления воинства мусульманского, что можем из наших достатков: пшеницы, ячменя, коз и баранов. Да будет так!
        - Так не будет! - прозвенел совсем неожиданно женский голос.
        Из толпы женщин вышла Жаннат.
        - Так не будет! - повторила она.
        Тишабай-ходжа затряс головой от негодования и взглянул молодой женщине в глаза.
        - Ты, девчонка, не смей так говорить с нашим гостем. Ты слышала, что сказал наш старейшина Шакир Сами. Он сказал: «Господин Ибрагимбек приказывает, мы повинуемся».
        - Гость… да, такой гость не скажет: «Я наелся», - крикнула Жаннат. - Такой гость скажет: «Почему барана для меня не зарезали».
        Тишабай-ходжа хмыкнул от растерянности - столько в глазах Жаннат прочел он презрения и ярости.
        - Йне! - удивился Ибрагимбек.
        - Наша комсомолка! Паша Жаннат! - зашумели женщины. - Да будут твои глазки ясны! Скажи ты ему!
        - Да, да, скажу, если у всех языки присохли к нёбу от страха.
        И снова женщины запричитали, заохали.
        Какая-то девчонка смеет противоречить самому грозному из грозных людей - всемогущему Ибрагимбеку. Что-то будет?!
        Сам Шакир Сами тоже с удивлением смотрел на комсомолку и думал. Когда Жаннат приехала сюда из Душанбе, он просто не обращал на нее первое время внимания. Что ж, прислала советская власть девчонку просвещать молодых курусайцев, пусть просвещает, учит грамоте. В душе Шакир Сами уважал книги и грамоту. Принесенная молодой женщиной весть о том, что курултай бухарских большевиков решил раздать земли эмира, беков и вакуфов безземельным и малоземельным дехканам, очень удивляла, радовала и порождала уважение к большевикам. То, что Жаннат рассказывала о Ленине и революции, тоже было интересно. Но когда эта девчонка вдруг начала мутить народ против Тишабай-ходжи и призывала прогнать его и сделать, как она это называла, земельную реформу в Курусае, старейшина Шакир Сами задумался.
        От века и от пророка шло, что мир делится на богатых и бедных, у одних много, а у других мало и что те, кто имеет мало, обязаны уважать тех, у кого много.
        Высоко думал Шакир Сами о себе. «Мы - дехканин, - заявлял он и, повременив малость, повторял: - Мы - дехканин!», что звучало так, будто он говорил: «Мы - губернатор-хаким». Он гордился тем, что он земледелец, просто чванился этим. Чванливо он держался с курусайским баем Тишабаем по прозвищу «Семь глоток». К баю он приходил в чистой, тщательно прокатанной рубахе почти до колен, перепоясанной зеленым, видавшим виды бельбагом - поясным платком, садился без приглашения и разговаривал как равный с равным. «Он человек, и я человек, - думал Шакир Сами, - у него двадцать пар волов, у меня тоже волы. У него земля, у меня земля. Только и разница, что у меня одна глотка, а у него семь глоток. Но для одного живота одной глотки хватит».
        Предок Шакира Сами, по преданию, поселился на солончаковой почве Курусая чуть ли не до Адама, во всяком случае, с пророком Нухом, покровителем земледелия, и с пророком Давудом он, этот предок, был на короткой ноге и частенько угощал их маставой - супом из кислого молока - в своей хижине, которая и построена бог весть когда. Тишабай «Семь глоток» не верил, конечно, в знакомство почтенного предка Шакира Сами с пророками, но терпеливо сносил чванливо-снисходительное отношение старика к себе, потому что Шакир Сами был весьма ему полезен. Курусайцы видели в Шакире Сами такого же, как и они, крестьянина, льнули к нему, обращались за советом и помощью. И вот тут-то, сам того не подозревая, Шакир Сами оказывался незаменимым помощником «Семи глоток».
        Тишабай «Семь глоток» появился в Курусае не так давно. Первоначально он наезжал сюда из Гиссара в качестве «базарчи» верхом на лошади, сидя на тюках мануфактуры и хурджунах с мелкой галантереей. Каждую осень он закупал у дехкан пшеницу, выращенную на сухой богарной земле и очень ценившуюся хлебопеками Бухары. Вскоре
«Семь глоток» стал наезжать в Курусай чаще и чаще и, хотя здешнюю воду он в душе называл тухлятиной и от палящих лучей солнца некуда было здесь укрыться, вдруг возымел страстное желание жить в этой «райской долине». Скоро торгаш построил себе домик с лавчонкой, в которой торговал цинделевскими ситчиками и полосатым красным тиком, столь любимым степняками. Он не торопился. Он тихо сидел в своей лавчонке, приглядывался. «Семь глоток» очень хорош был с господином закетчи - сборщиком налогов Усманом, принимал его у себя, постилал ему лучшие одеяла, кормил. Радушное широкое байское гостеприимство вскоре дало плоды. Вдруг оказалось, что «Семь глоток» стал землевладельцем. Давно уже он брал у курусайцев земельные участки в заклад под ссуды, да с такими процентами, что дехканину приходилась осенью за каждую взятую в долг теньгу отдавать все десять. И стоял тогда дехканин на поле, раскрыв от изумления рот, смотрел на родные горы и думал печальную думу: вроде как его земля и вроде не его. Пять-шесть лет миновало, а Тишабай уже отстроил около мечети большущий дом, с такой михманханой, какой не найти во всем
Кухистане. Седьмой год выдался голодный. От засухи зерно даже не взошло, а курусайцы, подтянув живот «к позвоночнику», лежали в своих саклях, ожидая голодной смерти. Выждав время, когда кишлак огласился воплями плакальщиц по первым покойникам,
«Семь глоток» объявил: «Всякий может прийти ко мне. Во имя аллаха он найдет у меня в амбаре хлеба столько, сколько нужно, чтобы прожить до нового урожая». К нему шли, опираясь на посох, ползли на четвереньках и благодарили со слезами. Но, выдавая пшеницу, бай наклонял к уху дехканина свою бледную расплывшуюся физиономию и тихо говорил: «Бог видит, что я тебе помог. Но за землю ты будешь платить?» И если едва державшийся на тонких, как веточки, ногах человек говорил «да», он получал зерно, если же качал отрицательно головой, он мог спокойно ждать, когда мрачный, с леденящим дыханием Азраил пресечет жизнь его и его детей. Получилось так, что земли тех, кто остался жив после голодовки, да и тех, кто умер, оказались собственностью Тишабая «Семи глоток».
        С тех пор Тишабай «Семь глоток» стал владельцем и полновластным хозяином кишлака Курусай. Проглотил бы скоро бай и Шакира Сами. Не помогли бы старейшине и его почтенные предки, но тут доносились до Курусая вести о революции и народной власти. Шакир Сами снова стал очень полезным для бая человеком. Льстил ему «Семь глоток»: «Вы человек здешний, вы человек уважаемый, посоветуйте мне в том-то и в том-то».
        И Шакир Сами усаживался поудобнее, мял в своей ручище маленькую пиалу и важно начинал:
        - Поистине предки наши не глупее нас были…
        Вот и сейчас Тишабай-ходжа по привычке ждал слова старейшины Шакира Сами. Ошалевший было от неожиданности, от властного «не будет», Ибрагимбек молчал: таким неправдоподобным и невероятным показалось ему появление молодой женщины. Небо обрушилось на землю, земля стала дыбом! Женщина, девчонка, осмелилась влезть в его разговор, его, могущественного сардара! Что такое? Или наступил день страшного суда?..
        - Ты… ты, - ткнув пальцем в сторону Жаннат, смог только просипеть он.
        - Один шах, а он был эмиром бухарским, - чрезвычайно непочтительно перебила Ибрагимбека Жаннат с задором и даже весело, хоть душа у нее ушла в пятки, - нашел кабана и возвеличил его, увенчал ему голову золотой короной, надел на него золототканый камзол, опоясал толстое его брюхо саблей в самоцветных ножнах.
«Теперь ты правитель!» - сказал шах. Пошел кабан править народом, да проходил он мимо лужи, не выдержал и лег по привычке в грязь. Сколько ни украшай свинью, все же грязь ее в чистоту не обратится. Кабан был кабаном, останется кабаном.
        - Не смей! - прохрипел Ибрагимбек. - Каждое слово обернется для тебя тысячью мучений.
        - Э, да он еще угрожает, - взвизгнула женщина из толпы.
        - Ты скажи, почему опять налогов стало больше? - выкрикнула другая.
        - За что повесил Шо-Исмаила, нашего милиционера?
        - Бандиты забирают весь хлеб до зернышка.
        - Твои головорезы забирают баранов и не платят за них!
        - Детишки с голоду пухнут!
        - Вор вором и останется!
        - Конокрад! Палач!
        - Кабан!
        С протянутыми руками, с искаженными лицами, разинутыми в крике ртами, с растрепанными волосами кишлачницы ворвались на площадку, оттеснили в сторону старейшин и все грознее наступали на сидевшего у костра Ибрагимбека.
        Он встал, сел, снова встал. Глаза его бегали. Исподлобья он разглядывал беснующихся дехканок и молча стоявших мужчин. И вдруг ему показалось одно лицо знакомым.
        Он узнал своего ясаула.
        - Эй, Самыг! Что ты здесь делаешь?
        - Да вот в гости приехал, к Тишабаю. Родственник мой…
        - А ну, давай разгони псов. Быстро!
        От прежнего страха у Ибрагимбека ничего не осталось. Он снова приказывал:
        - Гони их!
        Ясаул Самыг, здоровенный низколобый детина, неловко топая, выбрался из-за костра и, заслонив Ибрагимбека своей широкой спиной, заорал:
        - А ну, убирайтесь!
        Он помялся на месте, обернулся, посмотрел на Ибрагимбека и снова крикнул, замахнувшись на женщин:
        - Хватит!
        Женщины подались назад. Пастухи молчали. Никто не решался вмешаться.
        Душа Жаннат замирала от ужаса, но со смелостью отчаяния она закричала:
        - Слушайте меня!
        И ее горящее прекрасное лицо придвинулось к лицу Самыга. Он даже зажмурился.
        - Очень хорошо, - быстро продолжала молодая женщина, обращаясь к охотникам, стоявшим в стороне. - Эй вы, храбрецы… Братья наши, рабочие и дехкане, свергли тирана эмира, добились свободы, а вы снова гнете голову к земле… У вас в руках ружья, идите отдайте их вору, а шеи подставьте под нож. Очень хорошо! Прежде чем из вас выпустят по ведру крови, скажите его превосходительству-людоеду: «Идите, ваше вонючее степенство, к нам, в наши дома. Забирайте хлеб, забирайте и детишек, коз… забирайте сушеный урюк… Ничего, пусть воины господина командующего набивают себе брюхо. Наши дети привыкли голодать. Ничего, если наши сыновья подохнут во славу аллаха». Идите, идите и поклонитесь.
        Только теперь Шакир Сами опомнился:
        - Уйди, женщина! Мудрые решили - так и будет.
        Ибрагимбек все смотрел на Жаннат, широко открыв рот, и издавал странные клокочущие звуки.
        Вся дрожа от напряжения и подступающей к сердцу слабости, Жаннат повернулась спиной к старейшинам и просто сказала:
        - Сестры, когда у мужчин слабеют руки, дело женщины - спасать жизнь своих детей. Раз у них, у мужчин, мозги высохли от страха, мы скажем свое слово.
        В глазах ее плясали языки огня.
        - Я послана к вам из Бухары, - сказала она тихо, но повелительно, - меня послала партия большевиков. Я заявляю: налог может назначать только народная, советская власть. А кто советская власть у вас? Я советская власть. Я запрещаю платить какому-то вору-людоеду военный налог, запрещаю давать хоть один грош, хоть одно зерно, хоть одну соломинку с вашей земли.
        - Э… э… э, - закряхтел ясаул Самыг.
        Его удивило не столько то, что заговорила женщина, сколько ее молодость. Весь расплывшись, он подошел, тяжело шаркая кожаными каушами по земле, вплотную к Жаннат и насмешливо протянул:
        - Смотрите… э-э… какая… жирная перепелочка тут «Пит-питак! Пит-пилит…»
        Пурпуром залило шею и лицо Жаннат. Она резко обернулась и лицом к лицу встретилась с Самыгом.
        - Цсе-цсе! Какие глазки, какие щечки!.. Ого, какая тут в кишлаке приятная власть… Хо-хо!
        Смех подхватил Ибрагимбек. Схватившись за живот, он хохотал во все горло.
        На глазах Жаннат выступили слезы. Старцы перешептывались. Охотники и пастухи стояли насупившись. Женщины молчали.
        Ясаул Самыг перестал смеяться. Он повернулся к Ибрагимбеку и прижал руку к сердцу:
        - Мой бек, какие ваши приказания?
        - А теперь, - важно сказал Ибрагимбек, - свяжи руки зачинщикам. Они пойдут за мной в Кок-Таш, как только взойдет луна. Посмотрим, может быть, мы утишим свой гнев и позволим дуракам заслужить милость. Эй, пастухи, выгоняй на тропу овец. А ты, советская власть, - обернулся он к точно окаменевшей молодой женщине, - пойдешь тоже со мной, и я подумаю, что с тобой сделать… Самыг, а ну!
        Самыг грубо схватил Жаннат. Несколько секунд она барахталась в его лапах, вырвалась и, вся красная от гнева и смущения, отскочила.
        - Неужели вы подчинитесь? - крикнула она. - Вы, мужчины?
        Но горцы покорно складывали свое допотопное оружие на землю, стараясь не встречаться друг с другом взглядами. Они чувствовали страх и стыд. Сердце Жаннат колотилось так, что она прижала руки к груди.
        - Стыдитесь, вас много, а их только двое! - крикнула она.
        - Э, девчонка, тронь их пальцем, - проворчал один из охотников, - завтра их две сотни набежит. В нашем селении даже мышонка живого не оставят.
        - Опомнитесь. Вы идете на верную смерть! - продолжала она, задыхаясь.
        Завыли, застонали женщины, дети заплакали.
        - Не мешай, красавица, - сказал Самыг. Он снял ремень и принялся закручивать Жаннат руки за спину. - Смотри, какие ручки, а? Ай-яй-яй!
        - Вы, храбрецы! - крикнула Жаннат, вырываясь.
        Ее душило отвращение. От Самыга несло верблюжьей шерстью и кислятиной.
        Что именно случилось потом, присутствующие сразу разглядеть не сумели. В толпе горцев началась возня и послышались недовольные возгласы Женщины запричитали еще громче и бросились к мужчинам. А посреди площадки Самыг боролся с Жаннат, хрипя.
        - Какая сила. Э, Ибрагимбек, ты выиграл все равно, чет или нечет… Девка она крепкотелая…
        Ударил вдруг выстрел, и вспышка вырвала из темноты удивленное лицо Самыга и горящие глаза Жаннат.
        Охнула толпа и замолкла.
        Прозвучал громкий голос Жаннат;
        - Дайте свету…
        Пока нашли смоляную ветку арчи, пока зажигали ее, все горцы стояли не двигаясь. И когда пламя наконец вспыхнуло и желтый, то разгоравшийся ярко, то притухавший свет озарил ветхие колонны мечети, глухие стены хижин, камни на дороге, то все оказалось в таком же положении, как и до выстрела.
        Молча стояли женщины, тихо всхлипывали кутавшиеся в тряпье детишки. Замерли над шевелящейся в темноте отарой овец чабаны. Как грузили на ишаков полосатые мешки с зерном, так и остались стоять молодые, обнаженные по пояс палваны. Безмолвными тенями потустороннего мира неподвижно сидели старейшины-мудрецы, и бороды их тихо топорщились на ветру, рвавшем пламя факела.
        Тишину нарушил чей-то голос:
        - Э, борода Самыга покраснела от собственной крови.
        И все с ужасом посмотрели на середину площадки, где у ног молодой женщины недвижно лежал великан Самыг. И каждый из горцев при виде этой картины вспоминал героические предания о мужественных жестоких девах гор, спускавшихся в легендарные времена с ледяных вершин сокрушать врагов таджикского народа. Все смотрели на Жаннат, ужасались ее поступку и восторгались ее мужеством. Но хорошо, что ветер горных вершин трепал факел, вырывая из арчовой ветки больше дыма да искр, чем пламени, и судорожная ужасная дрожь в руках Жаннат скрадывалась столь же судорожным колебанием света, а то жители кишлака едва ли вздумали бы восторгаться ее мужеством.
        Слабость сковала руки, ноги Жаннат, слезы текли по ее щекам. Отчаянно она цеплялась пальцами за рукоятку отвратительного страшного оружия. Не помня даже как, она выхватила у Самыга оружие и выстрелила. Но она хитрила сама с собой. Она еще при свете костра разглядела у ясаула за поясом револьвер. Да, да, убила. Сейчас она меньше всего думала, что он был ее враг, зверь, насильник. Сердце, вся душа сжималась от мысли, что он вот тут лежит на земле и она почти касается его трупа ногой. Никакие силы в мире не заставили бы ее взглянуть на него. Вот почему со стороны казалось, что она так гордо закинула свое хорошенькое личико вверх.

«Только не смотреть, только не взглянуть, - думала она. - Я умру».
        Дикий крик привел ее в себя. Орал Ибрагимбек:
        - Взять ее! Взять потаскушку. Она убила лучшего моего ясаула. Взять!
        Он стоял у потухшего костра, размахивая руками, и вдруг толкнул Шакира Сами:
        - Иди вяжи ее.
        - Э, нет, - заговорил старейшина, - мне уж много лет. Я родился в год скорпиона, когда вода в Кафирингане доходила до вершин холмов. Эту девчонку обижу - разве мне хорошо будет? Себе на жизнь, на пропитание добываю своими руками, пока в них сила есть. Скоро сила пропадет, кто тогда даст мне хлеба поесть, воды попить? Советская власть - сильная власть. Ты, Ибрагим, тут столько молотил языком, столько пустых, сухих слов сказал. Надоело. Уходи отсюда, Ибрагим, уходи, вор. Народ от тебя кровью блюет. Смог бы ты, налог и с молока материнских грудей брал бы, кабан!
        - С тебя сниму шкуру сам… собственноручно, с живого… Набью соломой!..
        - Не пугай… Твой ишак уже завяз в глине… Не боюсь… Мы тебя не боимся.
        Толпа сделала шаг-два вперед.
        Теперь Ибрагимбек увидел, что Самыг был не единственный из его нукеров в этом кишлаке. При свете факела он вдруг узнал десятка два своих самых боевых, самых храбрых джигитов, сбежавших от него недавно. Они прятались в тени и смотрели на него очень пристально и странно…
        - Вяжите девку! - взвизгнул он. - Отдаю вам ее на забаву. Чего вы уставились?
        Но тотчас же спохватился, что показывает слабость, и прикрикнул:
        - Ага, вот вы какие! Ну теперь болтаться вам, мятежникам, на виселице.
        - А кого вешают на виселице, а? Таков обычай обманчивого мира - то вверх, то вниз, а? - проговорил старейшина Шакир Сами, подступив к Ибрагимбеку. - Сегодня ты сжигаешь мир, а завтра - ты горсть пепла.
        Медленно попятился Ибрагимбек, шаря блудливо глазами вокруг себя.
        Он не нашелся ничего ответить, за него ответили хором нукеры:
        - Разве мы воры? Нет. Ибрагим вор!
        - На виселицу, на виселицу вора!
        Нукеры и пастухи надвигались. Главнокомандующий весь сжался, напрягся. Он со страхом, почти умоляюще смотрел на кулаки, сжимавшие тяжелые дубины, на дула направленных на него мултуков. Рубашка, взмокшая от пота, прилипла к телу, руки, ноги налились свинцом. Губы шевелились.
        - Что вы? - бормотал он умоляюще. - Постойте. Дайте сказать.
        Но ненависть курусайцев к конокраду, запрятанная где-то далеко внутри, вырвалась наружу. Когда Ибрагимбек появился в ауле, жившие здесь беглые нукеры растерялись. Они не допускали, что осторожный, хитрый, как сто тысяч хитрецов, Ибрагим, царь всех воров, мог оказаться в тугаях один. Они не верили глазам своим. Они ждали с минуты на минуту, что вот-вот появятся помощники Ибрагима. Конокрад умел нагонять страху. Но когда оказалось, что он все-таки один, нукеров охватило возбуждение. Они почти не сговаривались. Один из них украл пояс с маузером, другой оттащил сапоги и одежду Ибрагима в сторону от костра, третий обегал все дома и юрты за подмогой. Когда же погиб ясаул Самыг, все точно обезумели…
        Сжимая в руках дубинки, палки и камни, они подходили очень медленно к Ибрагимбеку. Они все еще страшились его.
        Еще шаг толпы, еще… Ибрагимбек по-собачьи взвизгнул.
        Дубины, палки взметнулись в воздухе. Первым ударил Шакир Сами. Вопль понесся над аулом.
        И в тот же момент что-то ухнуло. Ибрагимбек прыгнул через костер во тьму. На несколько сажен взметнулись искры, слепя глаза, и стало сразу темно. Взрыв воплей отдался эхом в горах. С криками «Держи! Ушел!» толпа пастухов бросилась в погоню.
        На площадке у мечети стало совсем тихо, тлели во тьме, точно огоньки далекого, далекого города, угли раскиданного костра, ветерок разносил чудесный бодрящий запах арчовой смолы и дыма.
        Спотыкаясь, Жаннат отступила от ужасного темного тела, распростертого на земле. «А все-таки спасибо доктору, научил меня стрелять». Эта простая мысль вдруг уняла дрожь в теле, вернула способность спокойно рассуждать. Чувство торжества поднялось в молодой женщине.
        Бандит! Как он вел себя в кишлаке… хозяином, начальником, ханом. Как она могла жалеть о своем поступке, когда перед мечетью висит окоченевший труп Шо-Исмаила, сельского милиционера. Нет, она правильно поступила. Спасибо доктору за науку.
        Запыхавшиеся, усталые, возвращались пастухи.
        - Ушел! Лошадь украл, ускакал! - переговаривались они. - Наши ловят его…
        - Братья и сестры! - крикнула Жаннат, когда снова запылал перед мечетью костер. - Вот он, изверг, лежит!
        Она машинально ткнула револьвером в сторону, где лежал труп Самыга, и, хоть сердце ее опять дрогнуло, продолжала бодро и звонко:
        - Дело сделано! Или мы в страхе опустим голову, погибнем в мучениях, или мы будем бороться, как призвал Ленин, и будем жить. Эй вы… идите в ущелье и сторожите дорогу. Мурад и Мирсаид, садитесь на коней и поезжайте в Душанбе к Красной Армии, расскажите, что у нас. Просите помощь. А вы все делайте так, как я скажу.
        Сознательно ли, инстинктивно ли, но Жаннат не дала ни возможности, ни времени горцам раздумывать. Она распоряжалась властно, решительно. Возможно, именно то, что она приказала закопать труп Самыга, как падаль, без молитвы, подействовало на всех особенно сильно. Не дожидаясь рассвета, горцы перегородили ручей камнями, выкопали яму на обнажившемся дне и завалили многопудовыми валунами, а затем пустили воду.
        А пока закапывали басмача, Жаннат при свете смоляных факелов проводила около виселицы траурный митинг, под вопли и стопы плакальщиц. Ее маленькая, но горячая речь о погибшем за всех них милиционере Шо-Исмаиле заставила сердца биться гневом, потому что Шо-Исмаил был курусайцем, а во всяком таком заброшенном в глухом ущелье селении все близки друг другу, все кровные родичи. И простые, избитые слова, риторические обороты, обыкновеннейшие, но страстно произнесенные лозунги из газет нашли путь к сердцам присутствующих и разбудили мстительные, воинственные чувства. Надолго или нет, но мужественный поступок слабой женщины, произнесенная ею речь при таинственном и торжественном свете факелов сняли с душ и сердец тяжесть страха.
        Однако ночь событий, как ее прозвали горцы, не закончилась. Вопль «Мой сын! Мой сын!» снова поднял на ноги весь кишлак. Один из пастухов нес по освещенным предрассветным небом улочкам на руках трупик грудного ребенка. Пастух плакал и рыдал, как женщина.
        - Злодей убил жену, убил сыночка… - кричал пастух.
        Возвратясь после митинга домой, он обнаружил свою молодую жену заколотой ножом, а сына задушенным в люльке.
        - Злодей Ибрагим! Это он! - рычала толпа.
        Новые похороны состоялись тихим зимним утром.
        Горцы дали торжественную клятву отомстить и стрелять в басмачей, если они придут в их ущелье, бросать в них с горы камни, убивать их дубинками, резать ножами, никогда больше не лизать пыль их следов.


        Ибрагимбек бежал. Его так и не нашли.
        Рассчитал он хитро. Ловко увернувшись из-под дубины Шакира Сами, он прыгнул босыми ногами в костер, мгновенно разметал его, расшвырял ошеломленных нукеров и кинулся полуголый в спасительную темноту. Грузный, огромный, он бежал очень быстро и ловко. Так бегал он в свое время, спасаясь от дехкан, у которых он крал лошадей. Он мчался по колючкам, комьям глины, петляя между юртами и хижинами, успевая внимательно прислушиваться к воплям и топоту ног.
        Но как быстро он ни бежал, его преследователи, молодые, сильные, бежали быстрее.
        Шум погони настигал, надвигался. За черными шапками юрт вспыхнуло зарево. Пастухи зажгли снопы колючки.
        Пробегая мимо уединенно стоявшей юрты, Ибрагимбек метнулся в темный провал двери и затаился.
        - Это ты, Фазиль? - прозвучал испуганный женский голос.
        Одним прыжком кинулся Ибрагимбек в темный угол, навалился на теплое барахтающееся тело, за жал огромной ладонью рот и, выхватив нож, приставил его пониже левой груди женщины.
        - Молчи… иначе смерть…
        Преследователи бежали мимо юрты.
        Человеческая фигура заслонила светлый прямоугольник двери.
        - Эй, Джамаль, спишь?
        - Спроси: «Что случилось?» - И Ибрагимбек кольнул ножом Джамаль.
        - Что случилось? - спросила она дрожащим голосом.
        - Спи… Ибрагима-вора поймали.
        Фигура исчезла.
        Несколько минут Ибрагимбек сидел неподвижно, все еще зажимая рот молодой женщине. Шум погони удалялся. Почти стих лай собак.
        - Будешь кричать?
        - Н-н-нет.
        - Хорошо.
        Одним движением бандит вонзил нож в тело по самую рукоятку, выдернул его и пополз к двери, не обращая внимания на хрипы жертвы.
        Он уже подбирался к дверям. Высунул голову и, вдохнув полной грудью свежесть ночи, прислушался.
        Пастухи ушли далеко. Они искали его в степи.
        Он хотел выйти уже, но резкий звук, раздавшийся за его спиной, заставил его испуганно вздрогнуть. Плакал младенец, громко, отчаянно.
        Ибрагимбек кинулся назад в юрту.
        Плач ребенка оборвался.
        Снова в дверях показался Ибрагимбек. Он быстро пошел вниз по тропинке, но тотчас остановился и засопел громко носом. Он принюхивался. Пахло навозом.
        Где-то близко паслись кони. Нюх не обманул конокрада. Ползком он подобрался к табуну. Ему не понадобились седло и уздечка. Он прекрасно обходился без них.
        Но топот коня звонко разносится в ночной степи.

        Пастухи и нукеры бросились за одиноким всадником. Они гоняли его и на холмах, и в тугаях, и в реке, и в логах…
        Поверявший копя, с лицом, иссеченным до крови колючкой, продрогший, со сломанным ребром и выбитыми зубами, Ибрагимбек долго метался, как раненый кабан, в кольце жестоких, упорных преследователей.
        Но и на этот раз случай, счастье сопутствовали Ибрагимбеку. Всю ночь Абдусаттар Безносый с целой группой охотников искали командующего. Отчаявшись, они уже направлялись в Кок-Таш. И вот в придорожной яме они обнаружили окровавленного, покрытого грязью, в жалких лохмотьях курбаши.
        Потрясения этой ночи оказались не по плечу и такой железной натуре, как Ибрагимбек. Он заболел. Лежал в кровати, смотрел воспаленными глазами на блестящие шишечки никелированной спинки и бредил. Но и в бреду он не подпускал никого к своему ложу. Едва кто-либо приближался к нему, больной вскакивал и кидался на человека. Он никого не узнавал.
        - Баба! Девка! Меня опозорила. Мразь! - твердил он, уставившись в потолок.
        С ехидством Абдусаттар Безносый поучительно изрекал:
        - Не считай врага ничтожным. Я видел огромную гору из мелких камешков…
        За эти слова Абдусаттар чуть не поплатился жизнью, потому что Ибрагимбек в припадке ярости вытащил из-под одеяла маузер и открыл стрельбу.
        Из всей этой истории Ибрагимбек сделал вывод: он решил, что Абдусаттар - человек Энвера и что именно при помощи Абдусаттара зять халифа подстроил ему засаду у пастухов Курусая.
        А Жаннат получила уважительное прозвище «бика» - госпожа. Теперь все называли ее почтительно Жаннат-бика, хотя всем почтенным старейшинам она годилась в правнучки.
        Ей исполнилось в эти дни пятнадцать лет.



        Глава двадцать шестая
        Джентльмены

        Вот три кувшина,
        но вода во всех трех протухшая.

    Михмур
        - «Дамад халифатул муслимин эмир-лашкари ислам сайд Анвар» - видите, какой титул:
«Зять халифа правоверных и главнокомандующий войском ислама, потомок пророка Энвер». Все всунул в одну печать: «халиф», «правоверные», «ислам», «потомок пророка», а?
        - И все же, почтеннейший Чандра Босс, вы преувеличиваете.
        - Почтеннейший Саиб Шамун, в этих словах - порох, динамит, пироксилин, нитроглицерин. Порознь эти словечки не так страшны, а вместе взятые, они могут воспламенить весь Восток.
        Собеседники с удобством расположились на плоской крыше помещения для гостей в каале - замке пуштунского сардара. За невысокими, сложенными из глиняных блоков зубцами простиралась широкая желто-бурая долина, прорезанная полоской расплавленного серебра реки, по ту сторону которой громоздились кофейные, синие, лиловые горы, упиравшиеся белыми вершинами в курчавые облака. Дул ровный, прохладный ветер, шевеля и шурша бумагами и топографическими картами, набросанными на низенький, инкрустированный столик. Над столиком скрипело и металось на ветру ненужное сейчас, зимой, опахало из фазаньих хвостов.
        Склонившись над столом, Чандра Босс читал обращение Энвера, изредка вскидывая свою бритую голову, увенчанную маленькой индусской чалмой, и возбужденно издавая возгласы: «Ловко. А?»
        Лицо Чандра Босса не бросалось в глаза. Ни одной черты, привлекающей внимание. Это было самое обыкновенное на Востоке лицо: смуглое, сухое, темные, неопределенного цвета глаза, не слишком широкие и не очень густые брови, подбритые усики и навсегда застывшая на тонких губах вежливая улыбка, лишь порой, на мгновение, сменяющаяся вдруг холодной усмешкой.
        Второй собеседник, Саиб Шамун, сидевший развалясь на подушках, тоже всем обличьем походил на восточного человека, вернее, даже на монгола. Имел он очень добродушное, изъеденное оспой желтоватое лицо, мягкий расплывшийся нос, несколько обрюзгшие щеки, скошенный, безвольный, предусмотрительно скрытый черной курчавой бородкой подбородок, извиняющийся уклончивый взгляд. Все эти черты могли принадлежать, по-видимому, человеку крайне безобидному, нерешительному. А мягкая линия рта вызывала подозрение, что Саиб Шамун ленив, равнодушен ко всему на свете.
        Саиб Шамун, заглядывая через плечо индуса, тоже читал обращение Энвербея ко всем мусульманам, но лицо его оставалось равнодушным.
        - Бумажка! Крикливая бумажка! Для Индии не страшна. Амритсарский расстрел охладил горячие головы.
        - В Амритсаре генерал Дайер проявил слюнтяйский альтруизм. Не тысячу бездельников следовало расстрелять, а десять… сто тысяч… Тогда бы собаки индусы, грязные эти туземцы, забыли бы и думать о всяких там революциях. Так-то, почтеннейший Саиб Шамун.
        - Но, почтеннейший Чандра Босс… какая терминология!.. Я все же… так сказать… туземец, кашгарец.
        - Отец ваш белый… Он облагородил черную монгольскую кровь в ваших жилах… дал вам право жить. У меня бабушка индуска, но клянусь, я стопроцентный британец, и вам советую таковым быть, хоть ваша широкоскулая физиономия и монгольская складка глаз… Поблагодарим вашу мать и мою бабушку. Они не растерялись и влили в наши вены кровь высшей расы.
        Саиб Шамун слегка поморщился, но промолчал.
        - Да, - продолжал Чандра Босс, - мой отец всегда мне говорил; «Ты внук британца и сын британца, ты британец, помни это. В Индии черномазые полезут к тебе с родственными чувствами. Держи их на расстоянии. Ты белый - они цветные. Белый цвет подавляет черный». Вы что улыбаетесь?
        Но Саиб Шамун совсем не улыбался. Он недовольно ерзал на подушке. Ему очень не нравился тон Чандра Босса, не нравилась его усмешка. Он с удовольствием перевел бы разговор на другую тему, но собеседник уже сел на своего конька.
        - Почему цветные вымирают? Совсем не из-за туберкулеза, сифилиса, кори или алкоголя. Чепуху болтают, что непосильный труд душит черных. Чепуха, я говорю! Черные, цветные - выносливые скоты, могут работать двадцать четыре часа в сутки. Дело в другом: соприкоснувшись с духовным миром белого человека, черный осознает всю пустоту своего внутреннего мира и… начинает чахнуть.
        - Выходит, цветные вымирают, так сказать, добровольно? - усмехнулся Саиб Шамун. - В Индии триста миллионов индусов, значит…
        - Да! - убежденно воскликнул Чандра Босс. - А пока они живут, они работают на нас. Они работают, а мы живем.
        - Ваша философия…
        - Философия? Э, нет. Мы в Индии сидим или, например, в Пенджабе, в Персии, в Афганистане совсем не для философских споров. Доказывать всяким грязным неграм, что они не годятся для цивилизации, мы не обязаны.
        Саиб Шамун снова недовольно поморщился.
        - Душить, резать, жечь черномазых, - продолжал Чандра Босс. - И только тогда мы будем владеть этими богатствами, этими сотнями миллионов даровой рабочей силы, а?
        Ом добавил со злостью, так, что глаза его налились кровью:
        - Во мне просыпается иногда индус. О, тогда я отлично понимаю восточного человека. Мозги у него такие же, как и у европейцев, черт возьми. Немножечко его просвети, научи читать и - о! тогда берегитесь… Кто такой патан или сикх? Дикарь. А с винтовкой он научился обращаться за один день, а? Нет, зверей не просвещают, их дрессируют бичом!
        - Господа британцы промахнулись, - протянул расслабленным голосом Саиб Шамун. - Они смешали свою кровь с кровью цветных, наделали метисов вроде нас с вами. - Тут голос Саиба Шамуна зазвучал угрожающе. - А тут еще большевизм… Что вы думаете, если вдруг вон из-за той симпатичной, похожей на кремовый кекс вершины высунется в остроконечном шлеме голова и скажет: «Не пора ли вам убираться с Востока, а?»
        От неожиданного поворота беседы Чандра Босс пожал плечами.
        - В одном вы правы. Черт бы побрал большевиков.
        - Черт побрал, черт побрал, а на Востоке их боготворят. Вы слышали: господина британского посла обляпали грязью на кабульском базаре. А камень? Увесистый камешек. И пролетел он не дальше, чем в двух дюймах от посольской головы. Петерсон сам присутствовал на сем спектакле.
        - Да, кстати о Петерсоне. Зачем он нас вызвал? Он ничего не говорил вам?
        Саиб Шамун лениво пожал плечами:
        - Нет.
        - Он будет опять выступать в роли Гарпагона, как вы думаете? Я ему скажу: или пусть Черчилль раскошеливается, или к чертям собачьим всю лавочку.
        Они сидели и смотрели на реку, на горы. Разговор сам собой прервался.
        - Послушайте, Чандра Босс, - вдруг снова заговорил Саиб Шамун. - Вы ведь учились в Турции, в аданском колледже. Вы говорите по-турецки. Неужели вам трудно найти дорогу к Энвер-паше, а?
        - А вы думаете, я не искал?
        - Значит, вы лично с ним знакомы?
        - Да.
        Чандра Босс закрыл глаза, но Шамун не унимался.
        - У меня возникает прекрасная идея…
        Чандра Босс так же лениво, но твердо прервал его:
        - Пари, что идея уже возникала.
        - Почему?
        - Все упирается в то, что Энвер не столько турок, сколько немец. До мозга костей немец. Инстинкты, кровь у него турецкие, а все остальное прусское. Турецкий пруссак или, если хотите, прусский турок. Что же вы думаете, он любит англичан? К чертям. И все же он нам нужен…
        - Долго же Петерсон заставляет нас ждать, - пробормотал Саиб Шамун. Луч заходящего солнца скользнул из-за зубчатой башни и запрыгал по его лицу.
        - Он появится не раньше, чем стемнеет, - зевнул Чандра Босс. - Любит таинственность. Рыцарь плаща и шпаги.
        - Хорошо бы принять ванну перед ужином.
        Но принимать ванну Шамуну не пришлось. За стеной послышалось звяканье верблюжьих колокольцев, поднялся шум, вопли. Стонали верблюды, не желавшие добровольно ложиться на землю, ругались слуги, сгибаясь под тяжестью тюков и мешков, плакали ребятишки. Быстро по террасе прошел в белых длинных штанах и черной безрукавке хозяин каалы. С глубоким поклоном он извинился, что прибытие каравана задержит вечернюю трапезу.
        Почти тотчас же на лестнице послышалось шлепание каушей. Упираясь руками попеременно в колени, на крышу, кряхтя и сопя, поднялся, судя по одежде, караванбаши. Белки глаз его поблескивали в сумерках. Сопя и задыхаясь от подъема по крутым ступенькам, он старался разглядеть сидящих на крыше.
        - Ассалом алейкум от приезжего из Бомбея!
        Он выжидательно остановился. Почти в один голос Шамун и Босс ответили:
        - Салом из Кашгара.
        - Салом из Пешавера.
        Караванбаши, быстро шаркая короткими ножками, прошел через террасу и сел на пол.
        - Поговорим, - сказал он. - Зовут меня Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби.
        Жизнерадостность била через край в низенькой ширококостной фигурке вновь появившегося. Все его лицо сияло и лоснилось, толстые щеки прыгали и вздрагивали, точно желе, пухлые гранатовые губы сложились раз и навсегда в приятнейшую улыбку. Но ни прекрасный, даже чересчур прекрасный, фарсидский язык, ни весьма звучное персидское имя Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, ни этнографически подчеркнутое персидское одеяние, ни тяжеловесные четки из кокосовых бус, которые он непрерывно перебирал своими пальцами-сосисками, никого не могли ввести в заблуждение. Маскарад настолько бросался в глаза, что при первом же взгляде на этого якобы персидского купца каждый перс или патан сквозь зубы бормотал: «инглиз, падарсухта! , то есть «англичанин, да сгорит его отец!».
        Но Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби, или, вернее, Петерсона, это обстоятельство ничуть не смущало.
        Он плевал на все. Он имел широчайшие полномочия и располагал толстым кошельком. При малейшем осложнении он начинал швырять золотом, и мгновенно разговоры смолкали. Впрочем, и золотом писанные на пергаменте грамоты, коими располагал Петерсон, отличались солидной убедительностью. Шумливый, стремительный, наглый Петерсон метеором носился по Афганистану, Персии, всему Востоку. В официальных кругах только плечами пожимали - так наивно, беспечно вел себя этот представитель британской разведки на Востоке.
        Но… существовало одно «но».
        Шумом, разговорами, сплетнями, слухами отмечалось появление Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби в любом городе. Он совершал невероятные по размаху операции, продавал, например, огромную партию хамаданских ковров или неслыханное количество каракулевых шкурок или менял полмиллиона ярдов ливерпульских ситцев на опиум. Золото лилось рекой. Базары лихорадило, купцы стонали от ужаса и восторга. Торжественные, чинные зиофаты - банкеты, начинавшиеся с чтения муфтиями молитв и отмеченные напыщенными речами министров, сменялись разнузданными базмами с мадрасскими нагими танцовщицами и дюжинами дорогого шампанского марки «Paris de Rouge». Обычно после такой оргии господин Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби посещал турецкую баню, красил хной свою и без того рыжую, растущую прямо из шеи бороду и, наняв верблюдов, отправлялся в паломничество в самый глухой край к забытой святыне. Поразительно: в святое место он никогда не попадал, а исчезал бесследно. И надолго.
        Разговоры и пересуды о Мохтадире Гасан-ад-Доуле Сенджаби и о его сказочных делах прекращались на более или менее длительный срок, чтобы снова возникнуть где-нибудь совсем в ином месте необозримого Среднего Востока.
        Молча, с интересом разглядывали Чандра Босс и Саиб Шамун Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби и в душе испытывали разочарование. Не таким ожидали они увидеть легендарного разведчика.
        - Что вы сказали? - чрезвычайно любезно спросил Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, но не стал дожидаться ответа и быстро заговорил: - Имел удовольствие на днях познакомиться с Ибрагимбеком. Конокрад, разбойник. Пусть так! Узбекский Робин Гуд - смельчак, отчаянная голова, такие нам нужны. Природный ум. Поразительный.
        Он остановился перевести дух и очень внимательно посмотрел на слушателей.
        И взгляд его глаз был таков, что и Саиб Шамун и Чандра Босс поежились и поняли, что этот добродушный веселый простак совсем не так уж прост и что с ним надо держаться настороженно.
        Чандра Босс заговорил:
        - Сэр!
        - Никаких сэров… никаких Петерсонов. Я караванбаши - начальник каравана Гасан, полностью - купец Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, к вашим услугам.
        - Пусть так, но я хотел сказать: Ибрагим - бандит, и мелкий… Он хорош был на известном этапе. Нападать, жечь, грабить, деморализовать тылы. Но большевики сконцентрировали на линии Байсун - Юрчи - Термез армию, настоящую армию. Левый фланг упирается в Гиссарский хребет, правый опирается на первоклассно укрепленный район Термеза. Большевики - серьезные противники.
        - Не смею спорить. Я не стратег, - быстро сказал Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, - сознаюсь, плохо разбираюсь в военных вопросах. Вот вы человек военный…
        - И я знаю Ибрагима, - заговорил Саиб Шамун, - деньги он берет, оружие берет, но что за ним? На кого он опирается? Шайка в пятьсот - шестьсот сабель. Племя локай с ним не пойдет. Родовые старшины против него. А таджики-горцы и просто ненавидят его. Ставка на Ибрагима рискованная.
        - Вы поразительно проницательны. - Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби даже зажмурился от удовольствия, что имеет дело с такими умными собеседниками, и засопел: - Ваши мысли целиком совпадают с моими!
        И он склонил голову, словно в поклоне, а на самом деле для того, чтобы скрыть улыбку, говорившую о том, что его мысли совсем не совпадают с точкой зрения собеседников.
        - Но, - вдруг резко сказал он, - Ибрагим нам нужен не для дипломатических салонов, а для войны. Деньги он любит.
        - Надо знать, кому платить, - вырвалось у Чандра Босса.
        - Ибрагим - это басмачество, а басмачи для нас - противоядие против революционного влияния России на Востоке. Понятно? Нам дано указание поддержать этого Робин Гуда, связаться с ферганскими главарями, с Бухарой, с Самаркандом. Да, немедленно дайте указание этому, как его… Фарук-ходже, ишану кабадианскому, передать склад Ибрагиму. Можно снарядить целую армию… Вот решение проблемы! Дай дикарю винтовку - и он полезет за нами хоть на луну. Итак… Что вы кашляете?
        - Ишан кабадианский Фарук-ходжа наслаждается объятиями гурий в магометанском раю, - не без злорадства протянул Чандра Босс.
        - Но не это главное. Выяснилось, что этот степняк в свое время не только изучал в Стамбуле богословие, но и приобщался к военному делу в Берлине.
        - Тьфу, черт побери.
        - Выяснилось также, что Фарук-ходжа - сподвижник Энвербея по младотурецкому путчу в Салониках, что он был связан старой дружбой с ним.
        - Новости! Но запоздалые новости.
        - Есть посвежее! Перед смертью он дал знать о складе… о винтовках Энвербею и…
        - Что-о-о?
        - Энвер сейчас, я думаю, готовится к прыжку в Кабадиан.
        - Сколько в нашем распоряжении времени?
        - Максимум два дня.
        - Я требую, чтобы через два дня в Кабадиане сидел новый ишан, наш ишан…
        - Я ничего не понимаю, - сказал, криво усмехнувшись Чандра Босс, - но там уже сидит новый ишан.
        - Что-о-о?
        - Некий сеид Музаффар! В Кабадиан он пришел с севера, но сам он из Персии… из племени луров, их вождь… ставший почему-то дервишем. Вы его должны знать. Мы уверены были, что он ваш человек, сэр! Он шел…
        - Должен знать… уверены… Дело посерьезнее, чем вам кажется.
        Тут Чандра Босс хихикнул:
        - Он шел по вашим явкам, сэр!
        - Что-о? Не понимаю… Или… этот лур… идет по другому каналу… или… Немедленно выяснить! Сейчас же! Понимаете? Пятнадцать тысяч винтовок, амуниция, патроны.
        Бросалось в глаза, что Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби утратил свою жизнерадостность. Он стал криклив и раздражителен.
        - Эй, Синг, дайте карту! Тьфу, темно, огня!
        Он вскочил и бросился к парапету:
        - Огня!
        Высокий, мрачный с виду Синг принес керосиновые лампы. Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби бегал по террасе, яростно бормоча что-то себе под нос. Он расстелил карту на полу, лихорадочно тыкал в нее пальцем.
        - Энвер не менее страшен, чем большевики. Большевизм - враг цивилизации. Британской империи приходится грудью сдерживать натиск большевиков. Их Ленин сам заявил: наступать на британский империализм, поднять Индию.
        Он вскочил и, засунув руку за свою персидскую жилетку, расхаживал по крыше.
        - Вы говорите, под Байсуном армия, под Термезом армия. Вы говорите, они нацелились на басмачей. Клянусь, чепуха! Они готовят удар на Индию… Надо нейтрализовать. Надо поднять Ибрагима.
        Он все ходил и ходил, говорил и говорил.
        - Поймите. Ислам! Следите за моими мыслями. Воинственная религия. Размах. Завоеватели континентов. Взрывчатый материал. Угроза Европе. Повернуть ислам, панисламизм против большевизма. Какая задача! Какие перспективы! А! Столкнуть два течения. Истощить в кровавой схватке!
        - Мы слышали об этом, - рассердился Чандра Босс. - Скажите, что делать с Энвером? Нельзя же дальше держать командующего силами ислама в хлеву какого-то конокрада.
        - Не торопитесь. Сейчас! Мусульманская пропаганда в Туркестане шла нам на пользу, пока она была в руках мусульманских максималистов в Коканде. Там этот, как его, Мустафа Чокаев с помощью полковника Эссертона… Военная организация. Провозглашение автономии… Задача - истребление большевиков… Советы без коммунистов. Война против советской власти - все сорвалось, к сожалению. Такая трактовка была приемлема, но… тьфу…
        Он вдруг повысил голос до крика:
        - Но Энвер с ума сошел!.. Бредовая идея! Он провозгласил лозунг - мусульманское государство… великий Туран… империю. Хочет сожрать Афганистан, соседей.
        Вдруг он повернулся резко к своим собеседникам:
        - А вы забыли мусульман Индии. Восемьдесят миллионов! И вдруг среди них безумный маньяк! Имел сомнительное удовольствие встречаться с этим господином в Баку, еще кое-где. Кораном, шариатом, аллахом жонглирует, искусством демагогии владеет… Его декларацию на съезде народов Востока помню отлично. Очень опасен.
        Но Чандра Босс не так легко поддавался убеждениям и упрямо сказал:
        - Да, его козырь - религия, ислам. Понимаю это отлично, но он единственная фигура по ту сторону, - и он мотнул головой в сторону Пянджа. - За Энвером пойдут. У него авторитет, опыт, военная специальность, демагогия.
        Но Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби замахал руками:
        - Довольно, довольно. И так допущена ошибка с этим эмирским фирманом о назначении Энвера командующим. Лондон уже решил. Мы делаем ставку на Робин Гуда. Отправляйтесь, господа, на ту сторону и обеспечьте все.
        - Приказ?
        - Да.
        - Приказ выполню, - проговорил Чандра Босс, - но господам в министерстве доложите мое особое мнение, сэр. А Энвербея можете упустить. И тогда он начнет действовать на свой страх и риск.
        - К черту особое мнение.
        Но Саиб Шамун поднял голову.
        - Я присоединяюсь к мнению Босса, Энвера сбрасывать со счетов нельзя. Надо сделать так, чтобы не сгорел ни шампур, ни шашлык. Непомерное честолюбие его очень может пригодиться.
        - Он ненавидит Англию и англичан. С тысяча девятьсот восьмого года он идет против нас. Он наш враг! Собаку при всей ее дурной славе и в ад не пустят…
        - Немного покривить совестью, чуть-чуть поманить, чуть-чуть польстить… Деваться ему некуда. Мертвой хваткой за горло!
        - У него около тысячи турецких офицеров, бывших военнопленных, - добавил Чандра Босс.
        Снова господин Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби забегал по террасе. Доводы Чандра Босса и Саиба Шамуна звучали убедительно.
        - Хорошо, - сказал он наконец, - посмотрим. Но базу отдать Ибрагиму немедленно. Не сегодня-завтра в Душанбе поднимутся наши люди. Господин Усман Ходжаев пишет, что все готово. Ибрагим установил связь с Усманом Ходжаевым. Красную артиллерию мы оставили без снарядов. События назревают. За Душанбе - Бухара, за Бухарой - Самарканд. За дело, господа.
        Он подошел к парапету и крикнул:
        - Синг, пошлите того молодого.
        По лестнице взбежал высокий красивый юноша в белой туркменской папахе. Он склонился в низком поклоне. Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби приказал:
        - Иргаш, смотри внимательно вот на него. Это Чандра Босс, новый твой хозяин. Чандра Босс - купец. Он твой господин. Скажет, лезь на гору - лезь, скажет, иди по дну реки - иди.
        Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби перевел взгляд на Чандра Босса и Саиба Шамуна.
        Многообещающий молодой человек. Смельчак. Сбежал из Бухары. Имеет счеты с революционерами. Боится и ненавидит их. Очень полезен. Показал себя в деле с каршинскими эшелонами. Словчил и завел Энвера прямо к Ибрагиму. - Он снова повернулся к Иргашу: - Куда Чандра Босс, туда и ты. Не отходи от него. Будь с ним в жизни и смерти. - И опять обратился к Чандра Боссу: - Благодарите за подарок. Неоценимый спутник и проводник. Только имеет одну слабость - жену. Очаровательна до невозможности, а вы, поговаривают, неравнодушны к женскому полу. Так вот, не советую… У Иргаша на этот счет строго… Ни-ни…
        Лицо Чандра Босса передернулось: «И до чего же этот Петерсон болтлив. К чему при туземце, при черномазом…»
        Пристально, немигающими глазами Иргаш уставился на Чандра Босса. Своим суровым неподвижным взглядом он запоминал черты его лица. Чандра Босс поежился. В глазах Иргаша он читал обиду, ненависть. И еще раз подумал, зачем понадобилось Петерсону говорить о жене Иргаша.
        - Итак, до скорого свидания, - сказал Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби. - А на какую лошадку мы ставим, вы узнаете скоро, господа. Разрешите на прощание сказать пару слов с глазу на глаз.
        - А ну, марш отсюда! - обрадовался Чандра Босс возможности отделаться от чересчур пытливого взгляда нового слуги.
        Иргаш не шевельнулся. Глаза его загорелись ненавистью.
        - Что-о! - вскочил Чандра Босс.
        - Ну, ну, - примирительно заметил Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби и вдруг заорал: - Иргаш, убирайся к свиньям!
        Передернув плечами, Иргаш повернулся и сбежал вниз по лестнице.
        - Я хочу серьезно поговорить. Именно благодаря чрезмерному самомнению и чванству некоторых субъектов мы потеряли Бухару.
        - Пять тысяч штыков, сотни две пулеметов, - вскипел Чандра Босс, - и большевики повернули бы от Бухары…
        - Не скажите. Малесон имел в Ашхабаде гораздо больше… и результат известен… Простите, вы меня перебили… Я хотел сказать - вы видели эмира и не видели, не знали настроений низших. Факт налицо. Бухарская революция - крах наших планов нанести удар по большевизму с юга.
        - О, все впереди.
        - Может быть. А как хорошо было бы, если б мы сейчас с вами сидели не здесь, в этой горной дыре, а, скажем, в Ташкенте и Ургенче, а Бухара и Фергана уже превратились бы за нашей спиной в наш тыл… Не думаю, что это было бы очень приятно господину Ленину.
        По обыкновению говорил он с саркастической усмешечкой, что вызывало досаду Чандра Босса и заставляло его горячиться.
        - Мы действовали правильно. Кокандские максималисты с Чокаевым во главе. Еще немного - и они победили бы.
        - Вы не заметили подлинных движущих сил.
        - Все верили в автономистов. На кой черт правительство послало дурацкую военную миссию в Ташкент? Все эти Бейли, Блекеры, Мокертисы только напортили… Обнажили перед большевиками наши замыслы, дезавуировали автономистов. Стойте, стойте… дайте закончить мысль. А гениальный Бейли смазал пятки салом и сбежал к эмиру в Бухару?! Носился с проектами британского протектората над Туркестаном… Изображал из себя всемогущего эмиссара правительства его величества… Путался только у нас под ногами…
        - Но вы?..
        - Мы?! - У Чандра Босса даже горло перехватило. - А караваны оружия из-за Аму-Дарьи! А заводы патронов и пороха под Бухарой, где работали две тысячи австрийцев и немцев! А золото! Я держал Бухару у себя в кармане, и если бы не большевики со своим Фрунзе…
        Чандра Босс горячился все больше, и Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби почти с сожалением смотрел на него и думал: «Тебя засунули сюда, в приграничные дебри, заниматься перевалкой оружия и амуниции. Твой матч с большевиками окончился не в пользу английской разведки, и тебя убрали. И нечего тебе кичиться и кричать».
        Но вслух он только проговорил:
        - А матч Чандра Босса большевики кончили 0:3 в пользу большевиков. Много голов потребуется теперь, чтобы затушить ярость черни. Вы, Саиб Шамун, надо надеяться, не допустите в предстоящей операции повторения ошибок. Нельзя раздразнить гнездо шершней, а потом сидеть сложа руки и подставлять задницу, чтобы в своей ярости шершни жалили ее.
        Лицо Чандра Босса побагровело. Стрела попала в цель. Он явно нервничал, и не только потому, что ему напомнили о неудачах Коканда и Бухары. Большая прореха в служебной карьере назойливо зияла, точно рана. Но не в этом дело. Чандра Босс не терпел, чтобы в его зоне что-то делалось за его спиной. Там, где два хозяина в доме, - добра не жди. Сейчас Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби упомянул о какой-то операции Саиба Шамуна, о которой ему, Чандра Боссу, неизвестно.
        Саиб Шамун появился в здешних местах недавно. Никто не знал его. Но Чандра Босс получил указания помогать ему. Вот и все. Сам Саиб Шамун, при всех изъявлениях дружбы, нем как могила.
        Через своих людей Чандра Босс сделал все возможное, чтобы разузнать, в чем дело. Кое-что прояснилось. В районе не то Самарканда, не то даже Ташкента готовилось восстание… Но почему Петерсон держит операцию Саиба Шамуна в тайне, неужели он уже считает, что Чандра Босс ни на что не способен?



        Глава двадцать седьмая
        В осаде

        Змея в дом заползает зигзагами.

    Бедиль

        Мы сильны в своем стремлении,
        Мы победу вдаль несем… -
        пел сильный голос далеко в ночной тьме. С каждым словом песня звучала яснее, громче.
        - Распелся Сухорученко… нашел время, - с трудом ворочая языком, хрипло сказал кто-то.
        Песня приближалась:

        Что преграды, что заслоны?
        И уже у самой двери тот же голос с подъемом закончил оглушительной руладой:

        Через горы путь пробьем!
        Огонек коптилки шевельнулся и почти совсем потух, когда из резко открывшейся двери пахнуло в комнату сырым дыханием ночи.
        - Ну как, малярики-сударики? - загремел Сухорученко с порога.
        - Ладно тебе издеваться, - прогудел из угла чей-то бас. - Никакая болезнь тебя не берет… Шкуру тебе ничем не пробьешь.
        - М-да! Атмосферка у вас… Иванченко.
        Сухорученко покрутил носом. В комнатушке стоял густой угар от маленькой железной буржуйки, неведомо как попавшей в Душанбе. Разило лекарствами, тряпьем, нездоровым дыханием, давно не мытыми телами, терпкой махрой. На кое-как сколоченных из грубых досок нарах лежали, накрывшись шинелями, ватными порванными одеялами, больные.
        - А, земляк, - без малейшего оживления протянул Иванченко, - ты пел? Так и знал. Никому, кроме тебя, в голову не придет сейчас петь… Распелся Сухорученко! Опера!
        - Али новости есть? - прогудел кто-то из-под шинели. - Подыхаем тут… без хины.
        Последние слова человек произнес чуть слышно.
        Запустив руку в карман своих малиновых галифе, Сухорученко пошарил там и извлек оловянную флягу.
        - Во! - сказал он, хлопнув по ней ладонью. - Толстенькая, кругленькая, горяченькая! И в ней получше, чем хина, лекарство! Чистенький! Налетай, братва.
        Он потряс флягу в высоко поднятой руке, и по комнате разнеслись булькающие звуки.
        - Не буду, - сурово заметил Иванченко, но сглотнул громко слюну. - Первое: запрещено. Осадное положение. Второе: поможет твое лекарство, что мертвому припарки на известное место.
        Но он оживился и сел на нарах.
        - Снять нашивки или, тоже помогает, суток на пять на губу… - Он закашлялся. - Да ладно, не тяни. Принес - разливай, погреемся.
        Иванченко сполз с нар и принялся растапливать печку.
        - А трибунал? - ехидно заметил Сухорученко, поиграв флягой так, чтобы ее содержимое приятно побулькало.
        На столе выстроились в ряд по ранжиру жестяные солдатские кружки, пожелтелая пиала с отбитым краешком и даже целлулоидная чашечка от бритвенного прибора. Разливал спирт Сухорученко медленно, с чувством.
        - Был у нас командир, лихой, Корзинкин фамилия, из кронштадтских братишек, - приговаривал Сухорученко. - Как трахнет стекляшечку-другую. Называлось у него
«раздавить собаку». Пил, не морщился.
        - Корзинкин? Что то не припоминаю, - сказал Иванченко. Он достал стакан и надавил в него до половины гранатового сока. - Лей! Ну, доложу вам, теперь подействует… Завтра буду здоров.
        Но остальные не захотели последовать его примеру и пили чистый спирт.
        - Дела - красота, - многозначительно заметил Сухорученко, явно рассчитывая вызвать интерес.
        Но все так отупели от малярии и холода, что на слова Сухорученко никто даже не обратил внимания. Больные, почувствовав живительный жар в желудке, стали поплотнее заворачиваться в шинели, одеяла и поудобнее укладываться. Весело гудела буржуйка. Сухорученко стукнул кулачищем по столу.
        - Дуры, - сказал он зло, - а не командный состав. Говорят им - дела красота, а они… хоть бы хны.
        - Говори, коли начал.
        - Осадному сидению конец!
        - Да ну?
        В полумраке каморки зашевелились серые фигуры. Командиры в одном белье, кутаясь в одеяла и шинели, придвинулись к столу. Желтый робкий свет от плошки отбрасывал на мокрую стену тощие, длинные тени. Глубоко запавшие тусклые глаза с завистью смотрели на толстощекого, сияющего Сухорученко, появившегося точно из иного, неведомого мира и здоровья. На широкой, расцветшей от спирта и важности физиономии Сухорученко сияла самодовольная, торжествующая улыбка. Нарочно пряча глаза, он старался не встречаться с лихорадочно блестевшими взглядами, желая попридержать новость, немного помучить ребят. Он облизал губы, смакуя спирт, и громко почмокал, но получился совсем не тот эффект, на который рассчитывал.
        - Врет он, шалый кобель! - крикнул кто-то.
        - Нажрал ряшку, вот и изголяется!
        - Сытый голодного не разумеет.
        Сухорученко поднял глаза:
        - Что вы, ребята! - Он даже слегка отодвинулся: так зло смотрели на него больные командиры.
        Громко капала с камышового потолка талая вода в плошку, поставленную рядом с колченогим столом; в углу кто-то бредил в тяжелом малярийном приступе.
        - Вот вам крест, братва. Конец сидению. Идет Гриневич с подмогой. Два батальона уже в Регаре…
        Хриплые возгласы «ура» наполнили каморку, тени заметались по стенам.
        - Хину привезут! Здорово!
        - Качать Сухорученко, качать толстомясого.
        Иванченко взял флягу, но она была уже пуста.
        - Вылакал все, сукин сын! - крикнул он и запел:

        Да здравствует радость,
        Пусть скроется тьма!
        Хотелось всем верить, что тяжелые испытания остались позади.
        Трудную зиму переживал Кухистан.
        Только что, всего полгода назад, отпраздновали победу. Под решительными ударами восставшего народа и Красной Армии ненавистный эмир Алимхан бежал за Аму-Дарью на юг. Только народ с ликованием начал устраивать жизнь без ханов, беков, хакимов, полицейских - вдруг поползла повсюду тревога. На базарах возникло беспокойство. Хлеб и товары то внезапно исчезали, то появлялись, то снова исчезали. В Каратаге нельзя было купить самую обыкновенную лепешку. Пропали соль, спички. В Бальджуане вдруг дехкане перерезали весь скот. Купцы позакрывали лавки, народ разбежался. Цены на все поднялись едва ли не в два раза. Из Душанбе и Гиссара внезапно ушли почти все жители. Оставшиеся прятались в своих наглухо закрытых мазанках. В Кулябе объявился волосатый пророк и стал грозить карами ада. Люди нервничали, ждали чего-то необычайного, каких-то невероятных событий. Тревога росла, пухла из тоненьких, липких, всюду расползающихся слушков и слухов. Рассказывали, что в одном богоспасаемом кишлаке - каком именно, не говорилось - голытьба, черная кость, собралась у мечети. Там один человек (опять-таки имени его не называли)
якобы сказал: «Эмира теперь нет. Бека теперь нет. Кого нам бояться? Теперь землю заберем себе, рабочих быков заберем себе, плуги, бороны заберем себе. Будем сами хозяевами». Пока тот человек говорил, собралась туча чернее черного, грянул гром, сверкнула молния и испепелила крикуна.
        Аксакалов назначали почему-то не из народа, а брали старых, тех самых, которые управляли кишлаками при эмире Алимхане. Когда приезжали в кишлак из Бухары векили - представители республиканских властей - или появлялись красноармейцы, аксакалы вывешивали красные полотнища с лозунгами, очень низко кланялись, и бороды их трепетали почтительно. Когда же все уезжали и пыль за последним домом кишлака разгонял ветерок, аксакалы били плеткой дехкан и грозили небесными карами.
        Части Красной Армии, сделав свое дело, разгромив последние остатки эмирских войск и в Гиссаре, и под Кулябом, и в Каратегине, постепенно оставляли освобожденную от тирании страну, передавая города и села в гражданское управление векилям Бухарской народной республики. В Душанбе назначен был чрезвычайный векиль - полномочный представитель бухарского правительства, сам председатель Центрального Исполнительного Комитета Усман Ходжаев из турок.
        Усман Ходжаев имел в своем подчинении целый штат помощников - назиров (министров). Любил собирать совещания, которые называл во всеуслышание диванами (по примеру диван-совета турецкого султана). На диване он обычно произносил пышные, но туманные речи. Таджикского полнозвучного языка Усман Ходжаев не знал, а говорил на невероятной смеси турецкого с французским. Хоть и щеголял он в военном костюме, но не отличался храбростью. Далее в молодости любил покой и тишину, а теперь, пожилой, отяжелевший, испытавший превратности судьбы, швыряемый обстоятельствами по всему Востоку, он потерял веру в себя, боялся собственной тени. При слове
«революция» озноб пробегал по его коже. Назначение векилем бухарского правительства в Кухистан Усман Ходжаев принял неохотно, с тревогой, но все же думал, что в Душанбе он найдет теплое, безмятежное местечко. Только теперь он понял, какую ошибку совершил. Он забрался в крепостцу - арк над речкой Душанбинкой, сказался больным, никуда не выходил, не выезжал. Из канцелярии аккуратно рассылались указы, инструкции, циркуляры. Переписка велась обильная. Полученные бумаги из Бухары или с мест векиль-мухтар не читал, осторожно складывал на полочки в нише, предоставляя им покрываться пылью.
        В высшей степени тщательно Усман Ходжаев выполнял все намазы, установленные от века: утренний намаз за сорок пять минут до восхода солнца, полуденную молитву, вечернюю молитву в сумерки через двадцать минут после заката и намази хуфтан перед сном. В тиши своей уединенной спальни, вдали от глаз посторонних, совершая очередной намаз, полномочный представитель революционного правительства Усман Ходжаев предавался размышлениям: «Все идет по предначертанию всевышнего…»
        Что касается «предначертанного», то… Кто знает, о чем думал Усман Ходжаев. Одна голова - тысяча мыслей.
        Во всяком случае он почему-то не выразил ни малейшего удивления, когда всю страну словно громом поразило вооруженное выступление Ибрагимбека против Народной республики. Усман Ходжаев только во всеуслышание проговорил благочестивое: «Такова воля всемогущего» - и погрузился в свои мысли, совершенно не слушая встревоженную болтовню назиров, поднявших крик о том, что Ибрагимбек собирается напасть на Душанбе и перерезать всех джадидов.
        Еще в марте Ибрагимбек вместе со своими друзьями устроил встречу эмиру, бежавшему из Бухары. Выражения преданности снискали Ибрагимбеку милость их высочества эмира Алимхана, и именно тогда он всенародно пожаловал конокраду высокий чин караулбеги.
        Вокруг имени Ибрагимбека складывались легенды. Им заинтересовались даже в высокопоставленных кругах Лондона. Желтая пресса закричала, завопила. Даунингстрит и министерство иностранных дел начали обволакивать имя Ибрагимбека романтической дымкой. Ему приписывали необыкновенный ум, полководческие способности. Газеты не скупились на эпитеты: «Новый Тимурленг!» «Вождь татар Чингис!». Газета «Таймс» в погоне за сенсацией назвала его восточным Робин Гудом, тем самым низко уронив имя своего народного героя.
        А между тем Ибрагимбек приобретал славу опытного конхура - кровопийцы.
        Уже из Афганистана эмир прислал Ибрагимбеку фирман, назначая его правителем Локая. Старейшины племени в предельном возмущении заявили: «Положи на блюдо собачью голову - она обязательно скатится на землю».
        Так, по мнению локайцев, всегда случается с незаконным правителем. Не удержался Ибрагимбек в хакимах гордого Локая. По задворкам бежал из кишлака, ночью переплыл бурный Вахш на гупсаре - кожаном, надутом воздухом мешке - и ушел в область красных холмов и скал Бальджуана, к бальджуанским локайцам, к своему родичу, такому же жестокому и кровожадному Тугай Сары.
        Здесь Ибрагимбек и Тугай Сары все лето безнаказанно хозяйничали, собрав к себе бывших эмирских головорезов. Стон поднялся над таджикскими и узбекскими кишлаками. Под предлогом борьбы с Советами Ибрагимбек. принялся истреблять всех заподозренных в свободомыслии, неверии, непризнании эмира. С недовольными и непокорными расправа была коротка: на кол или за ноги на дерево вниз головой, пока не подохнет. Пылали кишлаки. Энвербея Ибрагимбек не отпускал от себя ни на шаг.
        Локайцев-соотечественников Ибрагимбек не трогал. Родовые устои в степи и горах крепки, незыблемы. Уважение к роду впитывается с молоком матери. Ибрагимбек решил пойти на мировую. Один, без своих бандитов поехал в Локай, вел тебя тихо, приниженно. Он даже почтительно целовал в плечо старейшин: никакой он не правитель Локая, облеченный полномочиями самого эмира, а робкий, почтительный сын рода. Уважительно он слушал поучения старейшин, прикладывая пальцы ко лбу, глазам, груди. «Ба чашм!» («У меня на глазах!») - бормотал он. Целовал прах ног главы рода, подходил к нему не иначе, как согнувшись пополам в глубоком поклоне, слушал его слова не перебивая. Привез с собой богатые дары, пригнал отару овец, привел золотогривых коней, сыпал золотом.
        Но по-прежнему оставались неприветливы, недовольны старейшины. По-прежнему подозрительно были сжаты губы, недоверчивы взгляды. По прежнему сажали Ибрагимбека на самом непочетном месте у двери. Мрачнее ночи ходил Ибрагимбек.
        А тут еще эта охотничья история в селении Курусай.
        Рассказ о позоре Ибрагимбека пошел бродить по долинам и холмам, обрастая все новыми и новыми унизительными подробностями и анекдотами.
        А таджики-гиссарцы, те даже стали распевать песенку на слова старинного поэта Джубугари:

        Высокомерие всегда шлепнется в грязь.
        Сказано: взметнется вода фонтана вверх и тут же упадет.
        Едва оправившись от болезни, Ибрагимбек прискакал в Локай с сотней своих головорезов. Черный, с встрепанной бородой, страшный, не слезая с коня и не позволив своим спутникам спешиться, он приказал согнать людей к мечети. Не посчитался ни с достоинством старейшин, ни с их белыми бородами.
        Ибрагимбек потребовал людей, оружие, лошадей, потребовал, чтобы племя шло за ним на Душанбе против большевиков. Старейшины приказали Ибрагимбеку убираться вон.
        - Терпение мое не знает предела, - заявил он в ответ. - Вы мои родичи. Я слушал вас с подобающим смирением. Но аллах просветил меня. Вы большевики. Взять их!
        Дикая расправа, учиненная Ибрагимбеком в родных долинах, останется в памяти локайцев навсегда. С утонченной жестокостью он мстил старейшинам, наслаждаясь их нечеловеческими муками.
        Каждому жителю локайского кишлака, способному носить оружие, Ибрагимбек приказывал:
        - Иди со мной!
        И с каждым, кто не соглашался, он расправлялся тут же ударом своей кривой сабли. Он стоял озверевший, в луже крови, страшный, с выпученными, налитыми кровью глазами, в запятнанной кровью одежде и рубил головы своим односельчанам. А в нескольких шагах верещали и выли посаженные на кол старейшины кишлака. Он убивал, жег, пытал до тех пор, пока не сломил гордое племя и не загнал в свою шайку сотни и тысячи людей… И так он поступал в каждом селении, в каждом кишлаке. Банда его росла. Непокорных истребляли, имущество грабили. Нукеры насиловали девушек и мальчиков. Теперь уже убивали многих без всякого повода, зверствовали ради зверств, а с захваченных работников вилайетских и сельских советов - безразлично, коммунистов ли, джадидов ли, беспартийных ли - сдирали живьем кожу. Имущество делили, скот угоняли. Для себя Ибрагимбек завел табун кобылиц. Он любил побаловаться кумысом. В арбах за ним везли молоденьких жен и наложниц… Банды Ибрагимбека обрушились на Гиссар, Денау, Юрчи, Сары-Ассия. Горели города, кишлаки. Позади Ибрагимбека оставались трупы, пустые развалины, бродячие собаки, одичавшие кошки.
        А векиль-мухтар Усман Ходжаев совершал установленные пророком намазы, писал в Бухару бухарскому правительству обстоятельные донесения о бесчинствах Ибрагимбека, но сам никаких мер не принимал. Он рьяно противился всяким попыткам командиров малочисленных красноармейских частей, несших гарнизонную службу, предпринимать решительные действия против Ибрагимбека.
        - Нехорошо вмешиваться… это внутренний, свой дело Ибрагима, племенной дело… семейный дело… Пускай! Не дай бог, он злой станет.
        Белые холеные руки Усмана Ходжаева начинали подергиваться, глаза, черные, точно сливы, бегали, и он уходил, пощипывая свою бородку и нервно подняв плечи.
        - Черт с ним! - сказал Гриневич, прибыв в Душанбе со своим полком. - Больше сидеть сложа руки не будем.
        Он попытался прояснить обстановку и послал группу бойцов в Кок-Таш. Разведка превратилась в серьезную операцию. Пришлось выдержать ожесточенный бой. Погиб талантливый военком Новиков. С величайшим трудом бойцы пробились обратно.
        Стало ясно: город Душанбе окружен, Душанбе вновь находится в осаде.
        Разведка доносила: к городу стягиваются банды Ишан Султана, Фузайлы Максума, Давлета, Тугай Сары.
        Ибрагимбек готовил решительный штурм.
        - Моим будет Душанбе, - заявил он. - Всех революционеров повешу.
        Наглое заявление Ибрагимбека перепугало Усмана Ходжаева.
        Он понял, что Ибрагимбек под именем революционеров подразумевает и коммунистов, и джадидов, не видя между ними никакой разницы. Усман Ходжаев позвал своих назиров, начальника гарнизона Морозенко, командиров.
        - Наш диван открывайт, - произнес он важно и вдруг завертелся на месте. - Э… э… в чем дело? Где секретарь?
        Он хлопнул в ладоши. Появился писарь.
        - Ведите протокол, - приказал Усман Ходжаев по-турецки.
        Заседали долго. Назиры мямлили нечто невразумительное. Усман Ходжаев снова хлопал в ладоши. Прибегал прислужник, безбородый, евнухоподобный турок. Подавал кофе по-турецки самому Усману Ходжаеву и зеленый чай назирам.
        С предложением Гриневича приступить к решительным операциям против басмачей совещание не согласилось. Усман Ходжаев не сказал ни «да», ни «нет». Не хотел сказать «да» и не посмел сказать «нет». Но долго что-то говорил. Что? Никто не понял.
        Совещание, или диван, как его называл Усман Ходжаев, пришлось прервать. В комнату через открытые двери донеслись звуки стрельбы, застрекотал пулемет. Тотчас ухнула близко трехдюймовка. Гриневич выбежал из комнаты и показал на желто-пегие холмы, нависшие над Душанбе. Холмы, обычно гладкие, стали рябыми от многих сотен всадников. В воздухе свистели пули.
        Ибрагимбек подступил к городу.



        Глава двадцать восьмая
        Лицо предательства

        Боевое одеяние пристало мужу, какая польза, если боевые доспехи будут на женоподобном?!

    Фирдоуси
        - Что вы мне говорите?.. О какой опасности вы мне говорите? - цедил Усман Ходжаев.
        Прищурив глаза, он долго разглядывал Морозенко начальника гарнизона.
        Морозенко стоял перед ним если не в положении «смирно», то во всяком случае навытяжку. Честное слово! Морозенко хотел послать Усмана Ходжаева ко всем чертям, но кто его знает - все-таки он председатель ЦИК Бухарской республики, векиль-мухтар, и как бы не получилось промашки. Но не нравился начгару Морозенко Усман Ходжаев, не нравилось и то, как глазки Усмана Ходжаева вдруг забегали и ушли куда-то в сторону. Морозенко тогда осторожно посмотрел на прислонившегося к косяку двери Гриневича и позавидовал: Гриневич держался как ни в чем не бывало.
        - Что, басмачи? - продолжал несколько неуверенно Усман Ходжаев. - Ибрагимбек нам совершенно (он многозначительно растянул слово «совершенно»)… совершенно не страшен. Мы с ним договорились. Понятно?! Но главное сейчас не вот это (он пальцем ткнул в маузер Морозенко), а вот это (он хлопнул кулаком по груде бумаг, лежащих на необтесанных, ничем не прикрытых досках стола)… вот это… полное удовлетворение нужд мирного населения вверенной мне народным правительством страны Кухистан. Бот… - Он показал на сидящего рядом с ним невзрачного светлоусого человека во френче, перетянутого многочисленными скрипевшими портупеями. - Вот Али Риза… боевой офицер турецкой службы… капудан-паша. Да, да, - вдруг повысил он голос, - да, да. Его командировало к нам народное правительство. Понятно? Он начальник… он военный специалист. Отныне Али Риза - командующий всеми войсками республики Восточной Бухары… Понятно? И вы теперь подчиняетесь ему… понятно, подчиняетесь!..
        Наконец он сказал главное. Он сам боялся этих слов. Но теперь они сказаны. И Усман Ходжаев даже взвизгнул для убедительности. Дескать, не потерплю!
        Повернувшись к вскочившему с нар и вытянувшемуся Али Ризе, Морозенко, несколько опешивший, разглядывал его.
        Сейчас, когда Али Риза встал, он оказался совсем низенького роста. Пока он сидел, это не бросалось в глаза, потому что туловище его было непропорционально длинным по сравнению с коротенькими ножками. Развернув плечи, выпятив куриную грудь, Али Риза взирал на мир снизу вверх чрезвычайно задиристо, но именно от этого он казался еще тщедушнее и плюгавее, хоть бесцветные усы его, похожие на жеваную солому, топорщились и угрожающе шевелились. Он слегка сопел и даже покраснел от натуги, но ничего не сказал, поглядывая с нескрываемым презрением и в то же время с испугом то на растерявшегося и разволновавшегося Морозенко, то на стоявшего с каменным лицом Гриневича.
        Гриневич очень пытливо оглядел Али Ризу, затем Усмана Ходжаева, затем снова Али Ризу и, подойдя к нему вплотную, сказал:
        - А мы с вами встречались, а?
        Под взглядом его стальных прямых глаз Али Риза несколько попятился и, беспомощно взмахнув руками, быстро заговорил по-турецки, обращаясь к Усману Ходжаеву. Но Гриневич продолжал:
        - Это ваши башибузуки около Юрчей арбы отбивали у нашей оказии, а? Советских граждан порубали?
        Встревоженно Усман Ходжаев поспешил вмешаться:
        - Позвольте… командир, арбы подлежали реквизиции. Али Риза имел мандат, народного правительства.
        Он говорил волнуясь, путаясь и все значительнее поглядывал на Али Ризу, видимо побуждая его держаться порешительнее.
        - Мандат? Оч-чень интересно, - продолжал напирать Гриневич. - Люди отслужили срок в Душанбе. Едут домой, больные, раненые… Бойцы, служащие… А тут стрельба, крик:
«Бей, режь!» Женщин в кусты. Мужиков шашками. Арбы отбирать… А он, - рукояткой плети Гриневич с отвращением ткнул в сторону Али Ризы, - эдаким пашой восседает на копе и командует, а? Как это называется?
        Еще больше взволновавшись и став совсем уже морковного цвета, Али Риза что-то забормотал неразборчиво.
        - Треплетесь! - прервал его Гриневич и жестом остановил Усмана Ходжаева, уже открывшего рот. - Помолчите, господин… Али Риза, я сам скажу. Хорошо, около Юрчей я сам оказался с Матьяшем да Вали. Так мы всю его сволочь…
        - Так это были вы, товарищ… э… э..
        - Комполка Гриневич, - быстро сказал командир. Что-то неуловимо ироническое чувствовалось в том, как он представился.
        Теперь пришла очередь краснеть самому Усману Ходжаеву. Но краснел он от поднимавшейся злобы.
        - Я вынужден сказать… Недопустимо! Товарищ Али Риза, понимаете… жаловался: вы убили и ранили его людей!.. Воинов республики… Недопустимо.
        - А что же с бандитами… я в переговоры вступать, что ли, должен?.. Да вот, - он снова круто повернулся к Али Ризе и взял его за портупею. - Это твои, оказывается, орлы полезли вчера разоружать мою заставу, а? Какую заставу? Уж так ты и не знаешь какую? Мусульманского батальона заставу. Тоже скажешь - убитые и раненые… Да, есть у тебя убитые и раненые. Сунутся еще раз - будут еще убитые и раненые…
        Усман Ходжаев задыхался. С превеликим трудом он выдавил из себя:
        - По какому праву? Как посмели?
        - По революционному праву. Ну, я пошел.
        - Стойте! - вдогонку ему кинул Усман Ходжаев. - Вы неправильно поняли… я не хотел…
        - Разберемся, Алеша, разберемся, - смущенно бормотал Морозенко.
        Гриневич вернулся.
        После неловкого молчания Усман Ходжаев пригласил всех сесть и, приложив руку к груди, не без важности сказал:
        - Понимаете, кто мы есть? Мы есть особое лицо, чрезвычайный уполномоченный, понимаете? - Он заискивающе обратился словно за помощью к Али Ризе. - Понимаете, уполномоченный. Полномочия паши приказывать и разрешать, судить и миловать… Вы, товарищ Морозенко, скажите вашему… э… понимаете, командиру… - он глянул на Гриневича, - э… э… так нельзя, надо законно… Мы чрезвычайный уполномоченный, векиль-мухтар, берем верховное командование на себя, и вы передаете ваши части нам…
        - Нет, - спокойно сказал Гриневич.
        Высоко вверх взметнулись брови Усмана Ходжаева.
        - Почему? - Он снова начал багроветь.
        - А потому, товарищ уполномоченный, что у нас одна Красная Армия, а не две и мы все находимся в подчинении штаба Туркфронта.
        Полтора часа чрезвычайный уполномоченный Усман Ходжаев объяснял, уговаривал, доказывал, по Морозенко и Гриневич не соглашались.
        Тогда Усман Ходжаев, багровый, страшный, просипел:
        - Начальник гарнизона Али Риза… Вы, - обратился он к Морозенко, - доблестный командир, ваши услуги оценит республика… Можете отдыхать…
        - Отдыхать? Как отдыхать? - сказал Гриневич. - Морозенко никто еще не демобилизовал.
        - Мы хотим беседовать с вами, - обратился Усман Ходжаев к Морозенко, недовольно скосив глаза на Гриневича, - прикажите составить опись.
        - Какую опись? - снова вмешался Гриневич.
        Усман Ходжаев выразительно пожал плечами и недовольно процедил:
        - Ну, там пулеметов, орудий, винтовок…
        - Зачем?
        - Сдадите все по описи. Срок - сутки. Об исполнении донести.
        - Вот как!
        Это «вот как!» Гриневич протянул столь значительно, что и Усман Ходжаев и Али Риза подозрительно поглядели на него. Но лицо Гриневича, спокойное, строгое, оставалось непроницаемым. Темные брови его лежали ровно и спокойно, лоб был чист, без единой морщинки, в глазах, светлых, похожих на голубоватые озерки среди красно-бурого загара широких висков и скул, не смог бы прочитать ничего даже самый опытный физиономист. Усман Ходжаев и Али Риза переглянулись. Взгляды их метнулись с такой быстротой, что они и сами едва ли отдавали отчет в этом. Иначе они, конечно, поостереглись бы переглядываться. В невозмутимых глубинах глаз Гриневича взметнулись огоньки и погасли. Лицо его стало на какую-то долю секунды ужасно лукавым, и только на мгновение они встретились с глазами Морозенко, который поглаживал голенище сапога и сосредоточенно курил, наполняя комнату дымом и вонью несусветной крепости махры «Медведь».
        Усман Ходжаев стукнул ладонью по настольному звонку.
        - Пригласите командира полка Даниара, - приказал он вошедшему мирзе.
        До прихода Даниара все молчали. Морозенко дымил все больше, к растущему негодованию Усмана Ходжаева, которое сказывалось в том, что багровая краска с лица его теперь уже не сходила. От сдерживаемой ярости Усман Ходжаев едва смог выговорить ответ на приветствия вошедшего Даниара, плотного чернявого дядьки в черкеске, увешанной оружием. Широкое плосконосое лицо его светилось простодушием. Даниар горячо пожал обеими руками руки Морозенко и Гриневича и ласково сказал:
        - Вы друзья дорогие, я по вас соскучился.
        - Да ну?
        - Пойдем сейчас ко мне, плов сготовим… Какой плов! - И шепотом добавил: - Мои молодцы кавказцы коньячок английский достали.
        Но ему не дал договорить Усман Ходжаев.
        - Командир Даниар-эфенди, именем республики назначаю вас начальником охраны города. Сегодня ваши доблестные кавказцы сменят красноармейцев на всех заставах… Красноармейцам мы предоставим отдых…
        - Хоп, - просто сказал Даниар и дружески положил руки на плечи Морозенко. - Ах как хорошо! Сам бы отдохнул. Идем плов покушаем, потом заставы менять станем.
        - Нет! - невозмутимо бросил Гриневич.
        - Почему?
        - Не пойдет!
        Снова багровея, Усман Ходжаев возмутился.
        - Воины Даниара-эфенди, понимаете, молодцы, храбро и превосходно бьются с басмачами. Ваше упорство. Вы обижаете нас.
        - Ну уж, извините, - сказал Морозенко и посмотрел на Даниара, - если получим письменное предписание Бухары.
        - Если десять получу, и то оружия не сдам, - веско прозвучали слова Гриневича. - Мне оружие дала партия большевиков. Она и спросит с меня.
        - Зачем спорить, - залебезил ласково Даниар. - Гриневич молодец, аскеры его молодцы. Зачем скандал? Морозенко, друг мой, брат мой. Не надо ругаться.
        Он улыбался хитровато и ласково в свою жесткую черную бороду и походил на мирного чайханщика, оставившего только что самовар и чайники. Заброшенный волей аллаха из Дагестана в Карши, Даниар много лет действительно работал в бедной чайхане. Никак не верилось, судя по его внешности, что, примкнув во время революции двадцатого года к народу, он проявил себя как воин и рубака. Даниар доверчиво заглядывал в лицо Гриневича и бормотал:
        - Не надо обижаться, друг… Пойдем поедим плова, друг. Еще из барашка шашлык сделаем… я сам сготовлю шашлык… Эх, какой шашлык!
        Он даже упоенно почмокал губами и, сощурив глазки в тончайшие щелочки от одного предвкушения, какое наслаждение можно испытать от хорошего шашлыка, помахал рукой, точно раздувая угли в мангале.
        - Вот видите, - протянул Усман Ходжаев, - а вы нас обижаете своим… э… э… недоверием.
        Никаких подозрений Морозенко не высказывал, и его даже что-то кольнуло, когда о них заговорил Усман Ходжаев. Подозрений не было, а теперь они возникли. Темные, неясные, они зашевелились в глубинах сознания, и Морозенко даже выругался про себя: «На воре шапка горит». Он снова глянул на Гриневича, но лицо его, ставшее серьезным и скучным, ничего не говорило.
        Ушел от Усмана Ходжаева Морозенко с тяжелым сознанием, что все неладно.
        Гриневич же как-то особо громко звенел шпорами и даже насвистывал. Проходя крепостной двор, он приказал пулеметной команде никуда не отлучаться из крепости и держать ухо востро. К Даниару на шашлык он не пошел. Морозенко же просидел весь вечер с Даниаром, съел неимоверное количество всего, выпил коньяку целую бутылку. Но когда невзначай Даниар снова заговорил под утро о смене частей по охране Душанбе, Морозенко твердо ответил:
        - Хочешь охранять город? Отлично. Ставь своих людей на Янги-Базарской дороге рядом с нашими. Твои кавказцы горячи. Лезгинку лихо отплясывают и драться горазды.
        - А другие дороги? - чуть заплетающимся языком спросил Даниар.
        - А за другими я сам посмотрю.
        - Ой, молодец, ай, мудрец.
        Что хотел сказать Даниар, осталось неясно. Но он обнял Морозенко и долго тискал его от полноты души.
        Утром, вернувшись со двора, Усман Ходжаев разволновался и стал грубо кричать на своего тихого мирзу:
        - Безобразие! Возмутительно, я не допущу! Нарушение приказа!
        Робко мирза осмелился попросить чрезвычайного уполномоченного разъяснить ему причину гнева. Усман Ходжаев толкнул его в плечо к окну. Обширный двор крепости был пуст. Но на плоских крышах сидели и лежали красноармейцы у пулеметов. На каждом углу крепости стояло по пулемету системы «Максим». Дула их смотрели на холмы и горы, окружающие Душанбе, по не надо было быть военным специалистом, чтобы знать, что пулеметы можно мгновенно повернуть в сторону двора.
        Приказ чрезвычайного уполномоченного о подчинении душанбинского гарнизона командиру Бухарской армии капудан-паше турецкой службы Али Ризе-эфенди начгар Душанбе Морозенко выполнил. Трудно объяснить, почему он согласился. Для всех это осталось загадкой. Ни с кем не посоветовавшись, не поговорив с командирами, Морозенко вдруг объявил, что он больше не начальник гарнизона и что все командиры обязаны подчиняться Али Ризе-эфенди. И в то же время Морозенко подтвердил распоряжение Гриневича относительно пулеметной команды. Пулеметчики в крепости остались. «Это нож, приставленный к горлу, - бушевал Усман Ходжаев в своей спальне, - это безобразие». Но уговорить Морозенко убрать команду он так и не смог. Осталось расстелить коврик и искать утешения в молитве.
        Очень неприятный разговор почти в это самое время происходил между Гриневичем и Морозенко.
        Морозенко только мычал и бормотал что-то невнятное. Гриневичу начинало казаться, что начгар еще пьян от вчерашнего коньяка, но нет, Морозенко был трезв. Полная растерянность охватила этого большого, грузного человека, недоумение и нерешительность. Он вертел перед глазами Гриневича приказом, полученным нарочным из Бухары от военного назира Арипова, и бормотал:
        - Не могли же они сами придумать. Не иначе, согласовано.
        - С дьяволом согласовано! - гремел Гриневич.
        Морозенко уперся на своем.
        Единственно, на что он согласился, - это удержать до окончательного выяснения в своих руках охрану внешних подступов к Душанбе. Но снова Морозенко в последнюю минуту пошел на уступки: Даниар со своими кавказцами получил большой участок обороны города.
        Гриневич только покрутил головой и загадочно заметил:
        - Послали к овцам волка пастухом.
        - Даниар - человек хороший, друг, - оправдывался Морозенко.
        И так как шайки Ибрагимбека внезапно исчезли с холмов и сопок, Морозенко сел на лошадь и поехал вместе с Даниаром охотиться в кафирниганские заросли на фазанов.
        Ехать на охоту Гриневич отказался. Он сидел в помещении полевой почты и не отходил от рации. Часа в четыре пополудни он выбежал из домика и, вскочив на скучавшего во дворе коня, примчался в крепость. Громко топая сапогами и звеня шпорами, он, вопреки протестам меланхоличного мирзы, вошел к векиль-мухтару. Среди сидевших за дастарханом произошел немалый переполох. Все поднялись с мест. Гриневичу особенно запомнилось позеленевшее лицо и трясущиеся руки Али Ризы-эфенди. Почему-то побледнел и как-то потускнел толстощекий и обычно румяный Усман Ходжаев. В комнате еще находились какие-то военные и штатские люди, но на них Гриневич не обратил никакого внимания. Он так в душе торжествовал, что ликование его рвалось наружу. Черт возьми, не каждый день получаешь такие приятные вести! Хотелось крикнуть в лицо этому торгашу в зеленой бархатной ермолке: «На-кось, выкуси!» - и показать обыкновенный кукиш. Но Усман Ходжаев чрезвычайный уполномоченный… особо уполномоченный республики, а уполномоченных надо чтить и уважать. И, тяжело вздохнув, Гриневич звякнул шпорами и чересчур громко отрапортовал:
        - Товарищ уполномоченный! Радиограмма из Бухары, правительственная.
        Он протянул листок Усману Ходжаеву.
        - Разве вы, товарищ командир, почтальон? - тягуче проговорил Усман Ходжаев. - Потрудитесь, товарищ командир, передать бумажку моему личному мирзе… Извините, мы заняты.
        Он особенно напирал на слова «товарищ командир» и в то же время произносил их подчеркнуто небрежно.
        - Ба, вот как, товарищ уполномоченный, - усмехнулся Гриневич, точно таким же тоном произнося «товарищ уполномоченный». - Ай-яй-яй! Мы заняты, оказывается? Ничего, товарищ уполномоченный, не хотите читать - не читайте. Я сам прочитаю.
        И, читая телеграмму, громко отчеканил:
        - «Учитывая угрозу со стороны банд Ибрагимбека, правительство Бухарской народной республики по согласованию с Реввоенсоветом Туркфронта предлагает немедленно подчинить все воинские части республики, находящиеся в Восточной Бухаре, командованию Красной Армии в Восточной Бухаре».
        От себя Гриневич добавил:
        - Понятно, то-ва-рищ упол-но-моченный!
        И, четко повернувшись на каблуках, вышел, громко отбивая шаг и звеня шпорами.
        Когда вечером Морозенко вернулся с охоты, во дворе, сидя на завалинке у ворот, его ждал собственнолично капудан-паша Али Риза.
        Морозенко онемел от удивления. Вскочив и сделав под козырек, Али Риза заговорил с ним по-русски. До сих пор считалось, что турок не знает и двух русских слов.
        - Мы, я и эфенди Усман Ходжаев, имеем честь приглашайт вас и ваших официерн сегодня на банкет, так сказать, на чашка чай. Wollen Sie bitte, mein Herr, trinken ein Tasse Tee?[Желаете ли вы, мой господин, выпить чашку чая? (нем.)]  - закончил совершенно неожиданно он по-немецки, растерянно и даже как-то жалко улыбнулся и, взяв под козырек, уехал.
        Недоумевал Морозенко недолго. Когда узнал, что есть радиограмма из Бухары и из штаба Туркфронта, помылся, почистился и отправился в гости.
        Ему попался навстречу Гриневич.
        - Алеша, ты поедешь к уполномоченному? - окликнул его Морозенко.
        - Что я, чаю не видел, что ли?
        - Нельзя так. Ты всех восстановишь против нас. Видишь, он всей душой…
        - Душонка у него буржуйская.
        - Ну, как хочешь..


        Тихо ночью в Душанбе. На подмерзших улицах ни души. Промозглый туман медленно ползет по закоулкам, затягивает густой серой пеленой дворы и дворики, лезет в щели плохо заклеенных бумагой окон, колтуном застаивается над сырым свинцово-холодным полом, душит потрескивающий огонек светильника. К самому огоньку клонится голова Гриневича, глаза напряженно прикованы к страницам книги. Мелок шрифт, плох неверный желтый свет, чадит фитилек в черном кунжутном масле. Сидит Гриневич за грубо сбитым столом на топчане… Трудно читать, и, может быть, поэтому Гриневич шевелит губами, повторяя про себя слова. Хочется спать, поздно. Книга серьезная, очень серьезная - Фридрих Энгельс о военном искусстве, и усталый мозг не все сразу воспринимает. Все холоднее становится, стынут под столом колени, морозец просачивается за воротник. Строчки сливаются перед глазами, мысли лезут в голову совсем не связанные с книгой. Тревожно. Где Морозенко?
        Час назад Гриневич обошел расположение батальона, проверил караулы. Томительная неопределенность надоела. Не нравятся Гриневичу Али Риза и Усман Ходжаев. Много повидал Гриневич за последние годы, много повоевал. Не нравятся Гриневичу бухарские джадиды - чистенькие, в чистеньких чалмах, с чистенькими, розовыми лицами, слишком чистенькими, слишком гладенькими, с гладенькими речами о свободе вообще, просвещении вообще, о счастье вообще. А посмотрите на их гладенькие, нежные ладони, без намека на мозоли. Разве это руки трудящихся? Разве своими пухлыми, мягкими, как у барыни, ручками Усман Ходжаев трудился? Не нравится Гриневичу Усман Ходжаев. Лицо его не нравится - добродушное, пухлое, с бегающими глазами. Много видел таких лиц Гриневич и в Фергане и в Самарканде. «На устах - мед, в глазах - уксус», - говорят таджики. Чистенькие лица, но чиста ли совесть? Благообразие, а под ним грязь, болото. Сегодня клянется в верности советской власти, провозглашает идеалы просвещения, культуры, а завтра вырезает партийцев, сдирает кожу живьем с командиров, побивает камнями женщин, снявших паранджу. Зверствует,
наслаждается страданиями жертв. Предатель с чистеньким сладеньким лицом… таким, как у Усмана Ходжаева. Тьфу! Опять! И что он лезет в голову, этот Усман Ходжаев. Большой человек, «друг народа», как он сам себя называет. Почему-то Гриневич шарит рукой под жесткой холодной подушкой и вынимает маузер. Кладет его машинально на стол. Зачем? Гриневич с недоумением смотрит на маузер. Что случилось? Ведь на поясе висит другой маузер. Даже дома у себя Гриневич не снимает оружие. Слишком неспокойно в городе.
        Гриневич прислушивается к тому, что творится в ночи на дворе. Хуже нет сидеть вот так и ждать. А может быть, и вообще ждать-то нечего. Может быть, все страхи напрасны, выдуманы.
        Все так же тихо в Душанбе. Далеко-далеко шумит не скованная морозом неугомонная речка Душанбинка. Тихо.
        Внезапно Гриневич берет трубку полевого телефона.
        - Дежурный? Это ты, Митя? Соедини-ка с начгаром.
        В трубке пищит до невозможности искаженный голос Мити-телефониста:
        - Их нету, Морозенко. Они в крепости…
        - Ну тогда дежурного.
        Долго гудит зуммер, но никто не берет трубку.
        Скрипнув зубами, бросает досадливо Гриневич трубку. Экая беспечность. Гриневич склоняется над книгой. Но читать не может.
        Не нравится это чаепитие у Усмана Ходжаева. Да и поздно. Что они там делают?
        Вдруг слух улавливает едва различимые звуки. Чуть слышится шаркание подошв. Струя мороза ударила в лицо, замигал язычок пламени. Гриневич поднимает голову, и невольно в руке его оказывается маузер.
        Виновато улыбаясь, на Гриневича смотрит добродушное бородатое лицо… Даниар-друг смотрит пристально, молчит и улыбается. Откуда он взялся? Из-под земли, что ли, выскочил? Из-за широких плеч Даниара, отягощенных пулеметными лентами, выглядывают суровые физиономии кавказцев в больших, посеребренных инеем кубанках.
        - Стой! - говорит Гриневич с холодным спокойствием. - Стрелять буду.
        Он и сам понимает, что будет стрелять. И сладко заныло сердце. Он сжимает рукоятку маузера и не спускает глаз с Даниара и с его людей, загородивших дверь.
        И под дулом маузера все еще ласково улыбается Даниар. Мужицкая борода его шевелится, и изо рта вместе с облачком пара, блеснувшим в отсвете огонька чирага, вырывается глухо:
        - Стреляй, друг! Хэ-хэ… - смеется Даниар и садится перед Гриневичем на табуретку. - Хо-хо-хо. Пусть голова твоя не седеет.
        - Смеешься? - недоумевает Гриневич, но маузера из руки не выпускает. - Смеешься, значит.
        Из поля зрения он не выпускает ни Даниара, ни его молодцов, все еще торчащих в открытой двери. Впрочем, оружие можно положить на стол. Дальше за кавказцами бледными пятнами маячат буденовки Матьяша и других бойцов.
        Хохот сразу обрывается.
        - Смеюсь, - наконец успокаивается Даниар. - Пришел гость, а хозяин под нос ему оружие… Разве можно? У нас на Кавказе… не так…
        Гриневич закуривает и дает папиросу Даниару.
        - Недавно получили… Московские… «Ява».
        Они курят молча.
        - Я смеюсь, - наконец говорит Даниар, - потому что радуюсь. А радуюсь потому, что принес хорошую весть. Я веселый.
        Он испытующе разглядывает лицо Гриневича и ждет естественного в этих случаях вопроса, но тем и отличается от других Гриневич, что всегда поступает не так, как ждут. Он продолжает молча курить.
        Даниар почувствовал себя неудобно…
        Странно хихикнул он и поспешил выпалить:
        - Радостная весть: домой поедешь, к жене, друг, поедешь. Войне конец, друг.
        И он захихикал.
        - Нет, ты скажи, Даниар, как ты попал ко мне в батальон, а? Знаешь, у меня народ такой: чуть что, могут дырку в животе сделать.
        - Хо-хо, дырку в животе, - захохотал Даниар с таким удовольствием, будто перспектива быть продырявленным ему понравилась. Он полез за пазуху, пошарил там и с многозначительным видом положил на неотесанные доски стола пакет. - Хо-хо, Даниар даже мангытов-головорезов не боится, Даниар крови не боится, и своей и чужой не боится.
        - Ну, у меня бойцы - и русские, и узбеки, и венгры, и таджики - тоже ни ангелов, ни чертей не боятся, - говорит Гриневич, вскрывая ножичком конверт. - Письмо? Что за чертовщина?
        Он держал в руке приказ немедленно выстроить бойцов, сдать полностью даниаровским кавказцам оружие, седла, коней и пешим порядком следовать в крепость. Подписан приказ был Морозенко и помвоенкома.
        Снова и снова читает Гриневич приказ. Ничего не понять! Строчки ли прыгают в глазах, или это пламя коптилки колеблется на сквозняке.
        Правду говорят, не верь глазам своим… Невероятно… Разоружить батальон… Сдать оружие… отнять винтовки у прославленных в сражениях бойцов Красной Армии… Позор! Предательство! Никогда этого не будет…
        С грохотом сдвинув стол, вскакивает Гриневич, проходит мимо Даниара, отшвыривает геркулесов кавказцев и выходит во двор.
        Он сразу же очутился среди бурлящей толпы бойцов.
        Он командует оглушительно:
        - Поднять батальон! Тревога!
        Загудел двор, захлопали двери, залязгало оружие.
        - Седлать коней!
        Рядом в темноте заскрипел голос Даниара:
        - Друг! Приказ ведь…
        Заполыхали огни. Стало светло.
        Сидя уже на коне, Гриневич подъехал к выстроившимся бойцам.
        - Получен приказ разоружаться… Подозреваю измену. Выясняю. Приказываю слушать команду командиров. В расположение батальона - никого… Оружия из рук не выпускать. Драться в случае чего до последнего. Понятно?
        - Понятно, - хором отозвалась площадь.
        - По местам!
        Запротестовал Даниар:
        - У меня приказ: занимать дома, брать оружие. Не подчинитесь - будем стрелять, воевать.
        Гриневич не успел ответить. Через забор ввалились странные белые фигуры.
        - Товарищи! Измена! - пронесся вопль. - Оружие отбирают, гады!
        - Сухорученко, ты?! - крикнул Гриневич. - В таком виде!
        К нему через двор бежали несколько человек в одном белье.
        - Мать их!.. - орал Сухорученко. - Сонных взяли… Дьяволы… маузер забрали.
        - Не кричи! Что происходит?
        - Вторую роту бандюки разоружают… Как крысы подкрались… Черт их…
        Действительно, за дувалом слышались голоса, ругань. Наклонившись с седла к Даниару, Гриневич тихо сказал:
        - Слушай, Даниар, прикажи своей банде прекратить…
        - Э, есть приказ, - ухмыльнулся Даниар.
        - Он, он… - снова закричал Сухорученко и кинулся на Даниара с поднятыми кулаками. Полураздетые бойцы подхватили вопль и бросились за командиром.
        - Бей подлюгу! Стреляй!
        Защелкали затворы винтовок.
        - Спокойно! - Гриневич загородил Даниара конем. - Куда? Назад!
        В каждой руке Даниар держал по маузеру, блики света прыгали по его ощеренным зубам. За забором раздался нечленораздельный вой. Затрещали под напором ворота.
        - Сухорученко, иди ко мне, надень шинель, простудишься, - приказал Гриневич. - Даниар, спрячь оружие. Пока я здесь, тебя не тронут. Эй, там, дайте бесштанным сапоги и шинели.
        Белые смешные фигуры потоптались и потонули в темноте. Крики смолкли.
        - Ну, ты какой, - облегченно вздохнул Даниар, - ярость тигра, сила бугая, глотка ослиная!
        Тогда, четко выговаривая слова, Гриневич выдавил из себя:
        - Даниар… прекрати… открою огонь.
        В его словах звучала непреклонная решимость, и Даниар понял.
        Он взобрался в седло, подъехал к ограде и крикнул в пространство:
        - Эй, Гогоберидзе, отставить! Подожди.
        Затем вернулся к Гриневичу и, дурашливо раскланявшись, проговорил:
        - Повеление исполнено. Что дальше? Приказ выполнять будешь, а?
        - Нет, Красная Армия оружия не отдает.
        - Э, друг, ты так говоришь. В третьем батальоне уже винтовки отдали. Сидят аскеры теперь как бараны. Хочешь - режь их, хочешь - танцевать заставим.
        - Молчи! - заорал выскочивший на крыльцо уже в шинели Сухорученко. - Вот примусь за тебя, морда твоя пожелтеет, гад!
        - Чего ты болтаешь? - зло проговорил Даниар, но щеки и бородка его прыгали.
        - А ты, пачкун, это видел? - Сухорученко под самый нос Даниару подсунул клинок. - Я тебя тут же в шашлык, на кусочки - и поджарю…
        Не притрагиваясь к оружию, Даниар пятился, но черные бегающие глаза его зорко следили за каждым движением Сухорученко.
        - Сухорученко, отставить! - скомандовал Гриневич.
        Ясно, Даниар тоже предатель. Друг, приятель, добродушнейший кавказец - явная скотина, басмач. Доблестные даниаровцы - отпетая банда. Кругом Душанбе басмачи, в самом Душанбе басмачи. А что в крепости? Где Морозенко? Как он мог подписать гнусный приказ?..
        Двор замер. Только нет-нет раздастся чей-то вздох или звякнет о смерзшуюся глину винтовка. Холодно, сыро, зябко. Но бойцы стоят тихо, сосредоточенно. На крышах кто-то в туманной тьме шевелится. Там залегли бойцы.
        Сидя на лошади, Даниар сдвигает на глаза меховую шапку и скребет затылок.
        - Что будешь делать?
        Говорит он с тревогой. Замысел явно провалился. Не удалось застать Гриневича врасплох.
        - Нельзя так, приказ, - надоедливо забормотал Даниар. - Подбери поводья решительности. Выполняй приказ.
        - Так вот, друг Даниар, пошли в крепость кого-нибудь. Пускай приедет сюда сам Морозенко. Пока не услышу приказ от него, батальон с места не двинется. Понял?
        По невнятному мычанию ясно, что Даниар все понимает. Он спешит выразить сочувствие Гриневичу. Он, Даниар, очень сожалеет, очень хорошо знает: воину с оружием расстаться хуже смерти. Но что поделать? Приказ. Он вздыхает несколько раз, покачивает круглой своей головой. Внезапно улыбка озаряет его лицо.
        - Я поеду сам. Привезу Морозенко. Сам тебе скажет, а?
        Едва не слетело с губ Гриневича: «Согласен». Но правы те, что от Гриневича надо ждать всегда неожиданного. Он долго смотрит на Даниара. И под его пристальным взглядом добродушная улыбка превращается в гримасу. «Да у него настоящие клыки. Как я их не заметил?!» - вдруг приходит мысль.
        Они смотрят друг на друга. Плохой, неверный свет помогает им обоим скрыть подлинные мысли. Они начинают, мысленно конечно, ходить вокруг да около, прощупывают друг друга. Так ходят воины на поле битвы, прежде чем схватиться в единоборстве.
        - Ну, я поехал, - снова произносит уже совсем неуверенным тоном Даниар. И сразу же выдает свое страстное желание вырваться из-под холодного, пронизывающего взгляда командира.
        - Нет, - говорит Гриневич, - ты не поедешь. Пошли кого-нибудь.
        - Конечно, ежели он поедет, черта с два вернется, - не удержался Сухорученко.
        - Тогда Морозенко не приедет, - игнорируя слова Сухорученко, сказал Даниар.
        - Почему?
        Почему? Сам Даниар не может объяснить и спорит путано, неубедительно. Все яснее становится, что Даниар не просто исполнитель приказа, а участник большого, тщательно продуманного замысла, заговора.
        Он снова советует сдать оружие.
        - Ты думаешь, Усман Ходжаев хочет? Али Риза хочет? Я хочу? Бухара хочет. Военный назират требует. Торопит. Бумага, приказ неделю назад пришел: отобрать оружие… все…
        - Врешь… Приказа нет… - орет Сухорученко.
        Даниар спохватывается. Кажется, доказывая, он наболтал лишнего. Он замолкает.
        Но слово сказано, и оно не ускользнуло от Гриневича.
        Итак, Даниар отлично знает уже давно о замысле Усмана Ходжаева разоружить гарнизон.
        - А Морозенко жив? - быстро, точно клинком, рубит Гриневич.
        - Пусть живет.
        Теперь все ясно. Морозенко подписал приказ, смалодушествовал.
        - Поедем вместе в крепость. Увидишь Морозенко живого. Он сам тебе скажет.
        Смерив взглядом плотную фигуру Даниара, Гриневич командует:
        - Взвод… за мной.
        - Алексей, что ты делаешь? - возмущается Сухорученко. - Да он, Даниарка, тебя сейчас за воротами прикончит со всем взводом. Там их тысячи.
        - Как кричит! Как ишак, кричит! - усмехается Даниар. - Если криком можно было бы строить, целый город построил бы.
        - Давай, Гриневич, команду, - никак не может угомониться Сухорученко. - Давай ударим в клинки на ура! Пойдем в крепость вызволять Морозенко.
        Но Гриневич только отмахивается. Он зол на него.
        - Проморгал ты, брат, все. Безобразие. Тебя за это в трибунал надо, товарищ Сухорученко.
        Сухорученко отступает в тень.
        Мечется пламя самодельных факелов. Бойцы выстроены. Руки сжимают ложа винтовок, глаза устремлены на Гриневича.
        Тихо говорит Гриневич, но все хорошо слышат. Он прощается с отрядом, инструктирует командиров.
        Вот уже он на коне и выезжает бок о бок с Даниаром из ворот в узкую улочку, сжатую безмолвными домами и дувалами. Темно. Завывает ветер. Гриневич кричит в ухо Даниару;
        - Сейчас встретим твоих, друг Даниар. Прикажи им сидеть тихо. Если что, имей в виду. Пуля - она длинная, далеко достает.
        - Друг, почему такое говоришь другу, а? Ты жизнь сейчас мне сохранил. Что, я не понимаю? Теперь ты кунак мой. До смерти кунаком будешь, - вздыхает сокрушенно Даниар, но едва метнулись в конце поворота тени конных людей, он успокоительно кричит: - Я Даниар. Я еду с русским командиром в крепость. Все спокойно.
        Но неспокойно у Даниара на душе. Да, этот его русский друг оказался не очень-то простодушным. Перехитрил его командир - хитрец из хитрецов. И он, Даниар, сейчас пленник, только беспомощный пленник, не знающий, как через мгновение повернется его жизненный путь и что с ним случится. Вот почему его вздохи, глубокие и искренние, нарушали тишину, в которой ехала по пустынным улицам небольшая кавалькада всадников. Очень огорчился Даниар, ярость грызла ему душу и сердце, и временами он начинал даже скрежетать зубами, но тихо, только бы не услышал командир и не догадался.
        Но Гриневич уже догадался. И если он ехал в крепость почти на верную гибель, то только чтобы спасти не себя, а гарнизон.
        Подъезжая к воротам, он пощупал кобуру.
        - Сейчас мы въезжаем в крепость, - негромко прозвучал в темноте голос Гриневича. Даниар отчетливо в своем воображении представил его сухое лицо и губы с суровой складочкой в уголках рта, и ему стало не по себе. - Вы, достопочтенный Даниар, будете тихим и смирным, как подобает умному человеку. Вы ничего не скажете неподобающего, ничего не сделаете неподобающего. Согласны?
        Слово «согласны» прозвучало угрозой, совсем как «поберегитесь», и Даниар отлично это понял. В течение всего пребывания в крепости он ощущал присутствие по бокам и за спиной вплотную державшихся красноармейцев.
        Весь разговор Гриневича с Морозенко носил странный характер. Двор крепости тонул в напряженной темноте. Мокро мерцали освещенные изнутри стекла окон. Из тумана то вырывались, то вновь исчезали вооруженные тени, откуда-то доносился пьяный смех и выкрики, на чуть серевшем небе четко вырисовывались силуэты красноармейцев, лежащих и сидящих на крыше за пулеметами.
        Присутствие пулеметчиков в какой-то мере успокоило Гриневича. Он знал, что пулеметчики признают только своего старого командира Морозенко, готовы полезть за него к батьке-сатане в самое пекло. Раз пулеметчики здесь, значит, Морозенко жив.
        Приказав вполголоса бойцам не отпускать Даниара, Гриневич соскочил с коня и вошел в комнату. Фигуры людей прятались в табачном дыму. Загадочно горевшие в мангале угли едва-едва рассеивали туман, проникавший сквозь щели в окнах и дверях. Красноватыми пятнами, с резкими рублеными тенями, вырисовывались лица.
        Тихим, неуверенным голосом Морозенко повторил Приказ, полученный уже Гриневичем через Даниара.
        - Так надо, - закончил свою речь Морозенко. - Чтобы не обострять… не вызвать крови…
        Поразительно, обычно настырный, дотошный, придирчивый до сварливости Морозенко не выразил даже удивления или недовольства при появлении Гриневича. Остался он равнодушен и тогда, когда Гриневич, вместо того чтобы сказать «Есть выполнить приказ!» резко запротестовал.
        - Товарищ Морозенко, в чем дело?
        И поразительно, Морозенко не вспылил. Несколько секунд в комнате стояло молчание. Наконец нехотя, через силу Морозенко проговорил, нет, даже промямлил:
        - Так надо.
        - Но я требую!
        - Так надо, - совсем тихо повторил Морозенко и громко сглотнул слюну, точно в горле у него стоял комок.
        - Чтобы бойцы Красной Армии сложили добровольно оружие?! - громко спросил Гриневич. Он старался поймать взгляд Морозенко, но сумрак и неверный мигающий свет мешали ему, и он выкрикнул: - Не пойдет!
        Сидевший рядом с Морозенко векиль-мухтар Усман Ходжаев вмешался. Голос его звучал не резко, не высокомерно, а убеждающе, даже фамильярно.
        - Напрасно, командир Гри… Гриневич, вы кричите. Приказ надо слушать, приказ надо выполнять. Кто такой Морозенко? Твой начальник. Слушать надо начальника. Приказ - закон. Положение потребовало такого… таких мер… правительство республики… народ… Да вот обратимся к святейшему ишану кабадианскому… господину Музаффару.
        Он повернулся, и Гриневич только теперь обратил внимание на живописную фигуру ишана, сидевшего с краю. Его особенно поразило, как горят глаза ишана. «Так вот он какой!» - подумал Гриневич и вспомнил все разговоры, которые шли в Бухаре об этой личности. «И он здесь. Значит, Усман Ходжаев успел снюхаться с ним».
        А Усман Ходжаев почтительно продолжал:
        - Господин святой ишан, соблаговолите разъяснить: мы, джадиды, избранники народа, так сказать, взяли в руки государственное правление Бухары… хэ-хэ… по коммерческой доверенности от… народа…
        - Когда мясо портится, - проговорил глухо ишан кабадианский, - его посыпают солью, но что делать, когда портится соль…
        Очевидно, такого загадочного и по меньшей мере странного ответа Усман Ходжаев не ожидал. Он завертелся всей своей тяжелой тушей на подушках, закашлялся.
        - Кхм… кхм… мудро сказано, очень мудро. Вы, святейший ишан, имели в виду… кхм… кхм… вы сказали!..
        - Я сказал то, что сказал, - презрительно бросил ишан.
        Лицо Усмана Ходжаева побурело. Он вобрал голову в плечи, забегал глазами и вдруг выкрикнул:
        - Но у нас, извините, нет времени на притчи. Я требую, командир Гриневич, выполнения приказа… Требую…
        Наступило маленькое замешательство. Угли, долго не разгоравшиеся, вспыхнули голубым пламенем, и сейчас стало видно, что комната полна вооруженными людьми, сидевшими и стоявшими. Меховые шапки, шубы, халаты. И у всех пулеметные лепты крест-накрест, маузеры, и у многих винтовки Совсем затерялся в этой толпе широкоплечий здоровяк Морозенко. Тихонько сидел он, сжатый с одной стороны тушей Усмана Ходжаева, с другой - тщедушным турком Али Ризой-эфенди, а сзади и с боков теснились бородатые, лоснящиеся физиономии с недобрыми улыбками.

«Эх, шарахнуть из обоих маузеров», - подумал Гриневич, и обе руки его машинально опустились на кобуры. Жест его заметили, и Морозенко проговорил быстро, но бесцветным, невнятным голосом:
        - Выполняй, Алеша, приказ!
        - Час решений настал, - угрожающе протянул Усман Ходжаев, - проявить послушание еще не поздно, через десять минут - поздно. Не играй же жизнью и смертью, командир Гри… Гриневич. - И, выдохнув воздух, он, словно выбрасывая слова, крикнул: - Сам вице-генералиссимус Энвербей с нами. - И Усман Ходжаев картинным жестом протянул руку к сидевшему в глубине комнаты Энверу. - Господин Энвербей с нами, вся армия с нами…
        Гриневич вздрогнул и посмотрел на завоевавшего столь неприглядную славу турка. Энвер совсем не походил сейчас на полководца. Небритый, с обвислыми усами, продрогший, он кутался в коричневый грубосуконный халат и, видно, не был расположен вступать в разговоры. Красными слезящимися глазами он поглядывал то на Усмана Ходжаева, то на Гриневича и носовым платком непрерывно вытирал нос. Вице-генералиссимус насмерть простудился, его мучил насморк, и он чувствовал себя прескверно в этой низкой, сырой, задымленной комнате.
        Тихо, по внятно заговорил ишан кабадианский:
        - Аллах экбер. Энвер только бессильный пленник конокрада Ибрагима… - и смолк.
        Все, в том числе Усман Ходжаев, с полуоткрытыми ртами смотрели на ишана, ожидая, что он скажет еще что-нибудь. Но ишан молчал.
        - Нет, тысячу раз нет, - заволновался Усман Ходжаев. - Господин ишан, вы изволите заблуждаться. Их превосходительство соблаговолили прибыть к нам вполне самостоятельно, по своей воле для переговоров… Мы высокие договаривающиеся стороны. Мы векиль-мухтар правительства республики, он вице-генералиссимус Энвербей. Мы…
        - Мы, - простуженно просипел Энвер, - абсолютно… э… свободны в своих поступках… э… скажу я вам. Мы командующий…
        С удивлением Гриневич вдруг обнаружил, что Усман Ходжаев и Энвер говорят с ним извиняющимся, испуганным тоном, стараются изо всех сил заискивающе объяснить и в то же время убедить его. Странно! Он, Гриневич, один среди всей этой хорошо вооруженной банды внушает, по-видимому, им страх…
        Усман Ходжаев даже встал, так что голова его совсем потонула в дыму, и, снова протянув руку, сказал:
        - Господин Энвербей - командующий всеми силами республики в Восточной Бухаре, а Ибрагим… - Он сделал пренебрежительный жест головой. - Республика привлекает его к ответственности… Да, да… к ответственности.
        Среди присутствующих послышалось нечто вроде ворчания.
        - Итак, командир Гриневич, теперь все ясно. И у вас нет оснований упрямиться.
        - Ничего неясно, - сказал Гриневич. - Никаким Энверам, будь они сто раз командующими, не подчинюсь.
        - Скажи ему… Гриневичу, ты, Морозенко, - взвизгнул Усман Ходжаев.
        - Никуда не денешься, Алеша, - буркнул Морозенко.
        - Идите. Время не ждет, - закричал Усман Ходжаев.
        Пока Гриневича выпроваживали из кабинета, у него окончательно сложилось представление об обстановке: «Совершилось предательство… Душанбе в руках врагов. Морозенко, удалого вояку, запугали - и он скис. Ночь выбрали для разоружения по своему воровскому обычаю, чтобы застать врасплох. Если это не предательство, нечего объявлять приказ во тьме, ночью. Его, Гриневича, щадят… - Холодок коснулся сердца. - Щадят потому, что его бойцы добровольно оружия не отдадут, станут драться. Усман Ходжаев боится крови! Пулеметы на крыше. Дать команду. Не пойдет. Погибнет Морозенко, погибнет гарнизон. Нет…»
        План сложился, пока он выходил из дома во двор. Все еще было темно.
        Подойдя к коню, Гриневич начал насвистывать мотив: «Тревога! Тревога!» Еще раз. Поймут ли его бойцы? Он подтягивает подпругу и продолжает насвистывать армейский сигнал тревоги: «Та, та, та, та, там, та!» Жаль, мало приучают бойцов Красной Армии к сигналам. Даниар высится на копе в побледневшем небе черным монументом и сопит. Притворяется, что ли, дремлет ли на самом деле? Что же делать? Черт, дьявол! Не подтягивать же подпругу целый час. Чертыхнувшись, Гриневич снова засвистел: «Тревога! Тревога!» Эх, стукнуть бы бойцов чем-нибудь тяжелым по башке… ф-фу, наконец-то!
        Матьяш тоже засвистел. И совершенно правильно - отзыв на сигнал тревоги. Какой молодец! Как хотелось Гриневичу обнять мадьяра, расцеловать его.
        Он вихрем взлетел на коня и направился к воротам.
        Словно очнувшись от сна, Даниар простуженно просипел:
        - Ну, командир, сказали тебе… приказ?
        - Да! - сухо бросил Гриневич. - Да, да, да!
        Даниар удивлен таким количеством «да» и встревожен. Ему не нравится, что Гриневич вдруг сворачивает с улицы, ведущей прямо к расположению второго батальона, и едет по косому проулку, заполненному глубокой, почти не смерзшейся грязью. С треском, громким чавканьем проваливаются ноги лошадей сквозь тонкую ледяную корку…
        - Куда мы едем? - спросил Даниар вполголоса.
        - Я прикажу, - проговорил негромко Гриневич, - снять караулы с душанбинского моста и передать мост вашим людям.
        Заерзав в седле, Даниар торопливо перебил:
        - А батальон, а батальон? Надо разоружать батальон.
        Он вдруг издал сдавленный крик. Раздался топот нескольких коней, бряцание оружия. В предрассветной мгле в проулок навстречу въехали кавказцы. Их десять, столько же, сколько и бойцов у Гриневича. Красноармейцы и даниаровцы мерили друг друга глазами далеко не дружелюбно.
        - Где мое оружие? - деловито осведомился Даниар.
        Получив свои револьверы, он торжествующе проговорил:
        - Ну, командир, что скажешь? А ты думал меня перехитрить. Надо спокойно поехать в батальон, спокойно приказать отдать винтовки, спокойно потом спать.
        Против своей воли слова «спокойно спать» он произнес зловеще, и Гриневич воскликнул:
        - Хорошо, твоя взяла, Даниар!
        Даниар вытащил тыквинку с зеленым жгучим жевательным табаком и заправил изрядную щепоть под язык.
        Светало. Закаркали просыпавшиеся на недалеких чинарах вороны.
        - Что же, поедем? - спросил Даниар. - Теперь все равно.
        - Поедем, - каким-то тусклым, сонным голосом проговорил Гриневич.
        С удивлением глянул на него Даниар. Глаза Гриневича были закрыты. Спал он, что ли?
        - Поехали. Спать будешь потом. Сначала дело, потом спать.
        Впереди, в конце улочки, у выезда на большую дорогу, стояли в позах спокойной угрозы всадники с оружием наготове.
        Над краем дувала шевелились дула винтовок. Все ясно. Сопротивляться бесполезно. Отряд Гриневича попал в ловушку.
        Но вот и конец ледяной трясине. Дожидавшиеся Даниара всадники повернули коней и поехали впереди. Сзади пристроились прятавшиеся за дувалом. Даниар торжествовал. Теперь Гриневич арестован, а он, Даниар, свободен. Ага, командир, понял!
        Но Гриневич не открыл глаз. Он спал в седле. Он очень устал. Темные тени легли на лицо.
        Все выбрались на дорогу. Здесь суше и просторнее. Но и впереди и сзади даниаровцы.
        - Мышеловка захлопнулась, - хихикнул Даниар.
        Гриневич соскочил с коня и, прежде чем Даниар что-нибудь успел сообразить, вошел под небольшой навес, выдвинутый прямо на дорогу.
        Бойцы мгновенно спешились и расположились полукругом. За спиной была степа, над головой прикрытие. Гриневич уже четверть часа думал об этом навесе.
        Вскипел в ярости Даниар:
        - Что такое? Почему?
        - Слезай с коня, Даниар. Покурим, масляхат устроим.
        - Ехать надо, - брызнул слюной Даниар, - давай скорей. Садись в седло. Едем! - Но все же слез и, похлопывая камчой по сапогу, подошел ближе.
        - Вот что, - сказал Гриневич, - без меня батальон оружия не сдаст, бойцы будут драться. Предлагаю подождать утра.
        - Почему?
        - Сейчас ночь, темно. Кто его знает, что может случиться.
        Гриневич уселся на выступающее из стены бревно и закурил.
        - Кто-нибудь поедет предупредить, чтобы все было готово. Матьяш, - сказал он, - поезжай, предупреди Сухорученко, чтобы приготовились… как следует. Понял? Марш!
        Когда Матьяш уже сидел на крутившемся под ним нетерпеливом коне, Гриневич сказал:
        - Даниар, прикажи пропустить его! Батальон не предупредить, знаешь… Там народ нервный.
        Ошеломленный Даниар крикнул своим:
        - Не трогай его… Пусть едет.
        - А теперь поговорим, - сказал Гриневич, прислушиваясь к удалявшемуся стуку копыт. Он смерил взглядом плотную фигуру Даниара. Все в Душанбе взорвется, как вулкан. Они все хотят втихую сделать, боятся шума. Да и Усман Ходжаев и этот авантюрист Энвер боятся басмачей Ибрагима! Да, точно, они - Усман Ходжаев и Энвер - со своими джадидами хотят захватить Душанбе для себя. Да, да. Они спешат стать хозяевами Душанбе. А кто хозяин Душанбе, тот хозяин Кухистана. Вот в чем дело. В тишине разоружить части Красной Армии, занять оборонительные рубежи. Натянуть нос Ибрагиму. Боитесь, значит, шума?! Прекрасно, шум будет.
        Теперь пришла очередь Гриневича быть довольным собой: наконец-то он понял загадку этой ночи. Жаль только, он раньше не сообразил. Зачем поехал в крепость? Зачем оторвался от батальона? Погорячился. А с другой стороны, очень хорошо, что сам поехал… Все прояснилось… Энвер и Усман Ходжаев. Усман Ходжаев и Энвер. Теперь ясно.
        Он медленно курил, поглядывая на небо, и думал…
        Город еще спал. Над кубиками мазанок, под ажурным кружевом потерявших листву чинар нависли чуть белевшие снеговые громады. Как всегда бывает перед рассветом, стало очень холодно. Бойцы постукивали прохудившимися подошвами по звонкой, точно цемент, земле. Кавказцы спешились и, тяжело кряхтя и гремя оружием, прыгали в каком-то подобии дикого танца. Только Даниар стоял около навеса и тяжело, с присвистом сопел.

«Точно рассерженный кот», - ухмыльнулся Гриневич.
        - Какой ты масляхат хочешь? - спросил наконец Даниар. - О чем говорить хочешь? Сдавай оружие.
        Он даже протянул руку.
        - Убери лапу! - твердо сказал Гриневич.
        - Чего ты ждешь? Все равно приказ есть.
        - А где Ибрагим? - спросил Гриневич.
        - Зачем ты вспомнил его?
        - Не кажется тебе, - продолжал Гриневич, - что Ибрагим сидит вон на том холме и только ждет, когда закадычные друзья Даниар и Гриневич начнут стрелять друг в друга, а? Когда все в Душанбе передерутся, а? Тогда Ибрагим приедет и всех съест, а?
        - Он не приедет.
        - Уже сговорился с ним?
        - Он… он… - Но, поняв, что сболтнул лишнее, Даниар поспешил перевести разговор. - Проклятый холод. У меня даже печенки-селезенки замерзли в животе.
        Тон его стал заискивающий, любезный. Гриневич попал не в бровь, а в глаз.
«Проклятый урус, - думал Даниар, - или знает все планы бухарцев, или разгадал их».
        - Долго мы еще мерзнуть должны? - вслух спросил он.
        - До утра.
        И Гриневич сидел под своим навесом, думал и с тревогой следил, как розовеет зимнее небо, как бледнеют холодные звезды и все отчетливее выступают горные вершины Гиссара.
        Встал он с места не раньше, чем совсем рассвело. Зевнув, безмолвно вскочил на коня и поехал по улице, точно на прогулку.
        Рука его играла сплетенной из сыромятных ремешков плеткой, другой рукой он уперся в бедро. Глаза смотрели прямо и строго. Он даже не оглянулся, едет ли за ним Даниар. Гриневич понимал, что Даниар ни за что не поднимет сейчас стрельбы.
        - Подтянись! - коротко скомандовал Гриневич бойцам. - Смерти в глаза надо смотреть!.. - И вполголоса добавил: - Глядеть в оба!.. Равняться по мне!
        Услышал ли Даниар эти слова, но он тихо зарычал и погнал коня своего так, чтобы ехать рядом, стремя в стремя с Гриневичем.
        Снова торжество согрело грудь Даниару. Теперь, когда они выехали на широкую дорогу, этот самонадеянный русский в руках его, Даниара.
        Он заговорил:
        - Смотри, командир, смерть рядом ходит.
        - Пугать храбреца смертью - все равно что пугать рыбу водой, - парировал Гриневич.
        Злорадствовал в душе Даниар. Да, сейчас, через несколько минут, наконец все кончится. Еще одно усилие, еще удар. Пусть батальон сложит оружие. Тогда ему, Даниару, не придется говорить льстивые слова, дружбы, тогда он посмотрит, всегда ли Гриневич столь мужествен и надменен.
        Грудь распирало Даниару, ему хотелось кричать и хохотать, в ярости сжимал он рукоятку камчи, но приходилось сдерживаться, и он только щерил свои желтые зубы и громко сопел.
        Но вот и русские постройки.
        Впереди едут рядышком Даниар и Гриневич, за ними бойцы и кавказцы. Видны уже ворота. По бокам их на дувале какие-то фигуры. Красноармейцы! Они наклонились над пулеметами! Наметанный глаз Гриневича мерит арык с краю дороги, низенькую полуобвалившуюся ограду за арыком.
        - Черт возьми, почему они не стреляют? - бормочет он.
        Треплет рука Гриневича шею коня, прыгает нервно рука.
        Дрожит над домами хрустально прозрачный воздух.
        - Пулеметы, огонь! - резко звучит команда Гриневича.
        - Огонь! - вопит дико из-за дувала взлохмаченный Сухорученко.
        Загрохотали, разрывая тишину, пулеметы.
        - За мной! - командует Гриневич.
        Вонзились шпоры в бока коней, взметнулись черные молнии над оградой.
        - Держи, держи! - визжит Даниар. Но поздно. Вылетают кавказцы из седел, ползут кавказцы по каменистой холодной дороге, прижимаясь к земле от свистящих горячих пуль.
        Из-за прикрытия Даниар разряжает свой маузер по мелькающим за дувалами буденовкам и скатывается в арык. Рвет шапку Даниар, царапает пятерней лицо, дергает с дикими воплями бороду.
        Грохочут пулеметные очереди, стреляют винтовки.


        Никакой «чашки чая», конечно, и не предполагалось, когда Усман Ходжаев посылал за Морозенко. Чуть-чуть побольше проницательности - и Морозенко не пришлось бы каяться. Начгар пребывал в состоянии весьма печальном, его попеременно бросало то в жар, то в холод, так как ему прямо сказали, в чем дело: «Жизнь твоя (Усман Ходжаев не удостаивал теперь Морозенко обращением на „вы“) и твоих красноармейцев сейчас тоньше волоса. Видишь, наконец Энвербей избавился от Ибрагима-вора и взял командование в свои руки. У него десять тысяч воинов с винтовками и пулеметами. Достаточно одному твоему ишаку оказать сопротивление, и крови потечет по арыкам столько, сколько ее не видели в городской бухарской бойне… Пиши всем приказ!» Ошеломленный Морозенко отлично знал, что десяти тысяч солдат ни у Усмана Ходжаева, ни у Энвербея нет, что все это бесстыдное вранье, и все же, выбитый окончательно из колеи появлением в Душанбе Энвера, собственноручно написал приказ сдавать оружие.
        - А теперь пошире раздвинь уши и слушай ночь, - сказал Усман Ходжаев. - Один выстрел - и… Все зависит, есть большевистская дисциплина или нет. Хэ-хэ… Ну, а потом посмотрим, что мне делать с тобой и с твоими баранами…
        - Но вы обещали жизнь, если я подчинюсь.
        - Я ничего не обещал…
        Еще накануне Али Риза получил из лагеря Ибрагима письмо от Энвербея. «Наступил час, - писал Энвер, - истребить большевиков. Выполните акцию тихо, без выстрела. Конокрад ничего не подозревает. Он не сможет вмешаться. Действуйте!»
        Тотчас же Али Риза созвал офицеров бухарской армии и турок-военнопленных. Пригласили и Даниара, хотя к нему, как к человеку низкого происхождения, турки относились свысока. Посовещавшись, Али Риза пошел к Усману Ходжаеву и обо всем договорился. С наступлением темноты в крепости появился в сопровождении своих приближенных сам Энвер. Ошеломленный Усман Ходжаев и джадиды были крайне напуганы. С минуты на минуту они ждали, что в город ворвется сам Ибрагим со своей бандой. Совсем перепугался Усман Ходжаев, когда узнал, что во время бегства Энвера из ибрагимбековского лагеря была перебита вся охрана, приставленная к зятю халифа, Усман Ходжаев в панике приказал готовить лошадей и арбы, и больших трудов стоило турецким офицерам уговорить его не нарушать планов и начать переговоры с Морозенко. Тем временем Даниар приступил к разоружению красноармейских частей. Сначала все благоприятствовало даниаровцам. Одну роту третьего батальона застигли врасплох. Сонные, застывшие, больные малярией бойцы, узнав о приказе Морозенко, не оказали сопротивления. Отобрав винтовки, даниаровцы поскакали в расположение других
частей. К утру Али Риза рассчитывал все закончить.
        Усман Ходжаев не ложился спать. Али Риза руководил операцией, и непрерывно к нему прибывали его связные. Чем благоприятнее поступали сообщения, тем грубее и бесцеремоннее обращались бухарцы с начгаром Морозенко.
        Когда прискакал Гриневич, Усман Ходжаев пережил немало неприятных минут. Правда, все обошлось как будто тихо и спокойно.
        Ближе к рассвету явился турецкий офицер с распухшим, в синяках лицом. Оказывается, одна из рот не подчинилась, оказала сопротивление и ушла с оружием в руках в неизвестном направлении.
        - И вы перенесли оскорбление, - взвизгнул Али Риза. - Где честь турецкого офицера?
        Он вскочил и дал связному пощечину.
        - Вас расстреляют перед строем.
        - Успокойтесь, - встревоженно пробормотал Усман Ходжаев. - Честь? Достоинство? О чем вы болтаете? Куда они ушли? Почему вы их выпустили?
        Он взглянул многозначительно на Али Ризу.
        - Есть приказ не стрелять. Вы сами понимаете, нельзя стрелять, а они проложили дорогу прикладами. - Турок с болезненной гримасой коснулся лица. - И потом штыки… разве сабли годятся против штыков. Даниаровцы отступили.
        - Я предупреждал вас, - многозначительно протянул Усман Ходжаев, поглядывая на Морозенко, по тот устало пожал плечами. Он отупел и не заметил, что его уже называют опять на «вы». Ему уже все было безразлично. Он даже перестал переживать…


        Медленно, ужасно медленно тянется зимняя душанбинская ночь.
        - Шляпы! - сказал Гриневич, собрав на военный совет командиров разоруженных частей. - Начгар арестован. Сухорученко хорош. Все кричал на всех: «Глиста в обмороке!» А сам распустил сопли. Я принимаю командование на себя. Возражений нет?
        Все сидели понуро, уставившись на носки своих покрытых грязью сапог. Сухорученко ерошил пятерней свои встрепанные вихры.
        - Выдать шляпам бойцам винтовки из запаса. Оправдают доверие в бою - хорошо, не оправдают - к стенке. И выдать по пяти обойм. Приказ напишу потом. Слушать мою команду. Патроны беречь. Все! По местам.
        Красноармейцы повеселели. В дувалах повсюду прокопали клинками и штыками бойницы, постелили на грязь солому, шипели.
        - Устроились с удобством, - усмехнулся Гриневич, - только долго здесь отлеживать бока нет смысла.
        - Что, наступать будем? - глухо спросил Сухорученко.
        После изрядной взбучки Гриневич поставил его на самый ответственный участок.
        И когда Сухорученко пошел на свое место, не сгибаясь под повизгивающими пулями противника, Гриневич только пожал плечами.
        - Глиста в обмороке, - усмехнулся он вдогонку.
        - К даниаровцам подмога подошла, - доложил Матьяш.
        Бойницу он проделал по всем правилам фортификационного искусства и обзор имел очень удобный.
        - Сразу видно, старый солдат, - заметил Гриневич.
        Гриневич не бравировал, не подставлял себя под выстрелы даниаровцев, но по лицу его было видно, что он не обращает ни малейшего внимания на пролетающие пули. Он держался спокойно, уверенно. За каких-нибудь полчаса он превратил «русские постройки» в крепость и, позевывая, поглядывал на желтые холмы. Плохо, если Али Риза догадается занять их. Оттуда очень хороший обстрел. Басмачей Ибрагима Гриневич не боялся. Родилась уверенность, что они сейчас не появятся, будут выжидать.

«Сейчас определится дальнейшее. Если Али Риза и Даниар полезут в атаку, значит, они уверены в своих силах. Если не полезут, значит, слабы».
        Он ушел проверить все посты. И уложил спать тут же, у бойниц, под ласковым южным солнышком большую часть отряда.
        Осаждавшие постреляли и тоже утихли. Сон сморил даниаровцев.
        Проснулся Гриневич, когда уже красные лучи заходящего солнца залили багрянцем стену его комнаты. Над кроватью стоял коновод с пакетом в руках.
        - Оттуда, - сказал он.
        В присутствии командиров Гриневич прочитал вслух присланную ему бумагу. Она оказалась письмом Али Ризы, вернее, ультиматумом.



«Берегитесь! Даю вам час на раздумье.
        Через час начинаю штурм и раздавлю. Еще не поздно, одумайтесь. Прольется кровь - будет очень плохо.
        Сейчас двину главные силы армии благородной Бухары, и жалкое ваше укрепление возьмем, как лепешку из рук базарного пекаря.
        Сообщаю радостную весть: благородная Бухара свергла безбожных большевиков, наступило царство ислама, Бухара отныне - неделимая часть мирового исламского государства пророка нашего Мухаммеда, да возвеличится имя его во веки веков. Омин!
        Пришел к нам зять халифа, сам мировой завоеватель генералиссимус Энвер-паша, перед именем его все побегут, как муравьи перед ногой слона.
        Одумайтесь, покоритесь. Что вы пред легионами исламских войск, направляемых рукой Энвер-паши? Сам эмир афганский, шах персидский, великий гази Кемаль-паша, Индия с нами. Высоко поднято знамя пророка. Священная война против неверных захватила весь мир. Кермине уже пал, Карши, Чарджоу, Гузар в руках воинов ислама. В Бухаре восстание, Каратегин и Локай подняли оружие. В Термезе истреблено сорок тысяч большевиков. Самарканд осажден воинами ислама и падет с часу на час. Коканд и Ташкент в огне мятежа, поднятого мусульманами. Мост в Чарджоу взорван, и Туркестан отрезан от большевиков!
        Безумцы! К чему ваше сопротивление? Напрасно прольете кровь, подставите головы под удар.
        Сдавайтесь. Сложите оружие: винтовки, пулеметы, патроны - и выходите. Оставьте на месте неповрежденные пушки и снаряды, не трогайте повозок и лошадей. Личные вещи каждый может взять с собой.
        Одумайтесь. Комендант Морозенко так приказывает вам. Жизнь вам оставим. Сейчас же стройтесь в походную колонну и шагайте без оружия к мосту. Пешком вы дойдете до Самарканда в безопасности и благополучии. Наши доблестные войска благородной Бухары будут сопровождать вас до Самарканда, дабы сохранить вас от ярости народа. В Самарканде целыми и невредимыми сдадим ваши жизни и имущество войскам РСФСР.
        Соглашайтесь!
        Согласие - жизнь, упрямство - кровь!»

        Письмо подписал Усман Ходжаев. Теперь он называл себя витиевато и туманно - тенью и уполномоченным пророка и чуть ли не доверенным самого аллаха всевышнего. Тут же стояла подпись Али Ризы - командующего.
        Читал и переводил письмо молодой сотрудник экономической комиссии Восточной Бухары из студентов.
        Набившиеся в комнату не только приглашенные командиры, но и многочисленные бойцы временами поднимали шум. «Давай, жми!», «Ишь ты, расписал как!», «И Морозенко туда же!» - слышались голоса.
        Едва чтение закончилось, к столу пробрался приземистый кривоногий боец и, вращая глазами, закричал, будто стоял не в комнате, а на площади:
        - Братишечки! Послушайте меня. Довольно… хватит!
        Ни Гриневич, ни другие командиры его не останавливали, думая, что он выражает общее ироническое отношение к письму.
        Красноармеец продолжал с надрывом:
        - За тридевять земель от родных мест мы стоим, братишечки, кругом глина да азиаты… Навоевались! Я нервный, и все тут нервные… Наголодались, нахолодались, ядрена вошь… На хрен нам винтовки нужны, сдавай. Выпущают нас живыми - и ладно. Пошли тихонечко да легонечко домой. До Самарканда рукой подать!
        - Правильно!
        - Врешь!
        - Долой!
        - Пошли!
        - Кидай винтовки!
        Приземистый боец снова закричал:
        - Известное дело, штык в землю - и айда домой!
        Он важно огляделся и пошел, играя улыбочкой, на место. Но тут прямо из толпы высунулась рука, и боец Кузьма Седых схватил за ворот шинели приземистого. Бойцы замолкли и с интересом наблюдали, что будет дальше. Раз уж Кузьма вмешался, значит, что-то случится интересное. Приземистый хрипел, а Кузьма от натуги не мог вымолвить ни слова. Чувствуя, что пора вмешаться, Гриневич встал и отбросил табуретку ногой. С треском она запрыгала по кирпичному полу и стукнулась о стенку.
        Но Кузьма наконец заговорил:
        - Гад ты, Митюха… Был гад и есть гад. Дерьмо ты что ни на есть настоящее. Что ты там, собака, тявкаешь?
        Отшвырнув Митюху так, что тот с вскриком упал на стену тесно стоявших бойцов, Кузьма засучил рукава гимнастерки и потряс кулачищами:
        - Кому жизнь надоела, складай сюда винтовки.
        Краснощекий, толстый, криво подпоясанный Кузьма был так забавен, что бойцы не удержались: послышались смешки. Впрочем, многие побаивались и здоровенных кулаков Кузьмы, тем более что он пускал их в ход не задумываясь.
        - Хорошо, товарищ Седых, - заговорил Гриневич, сдерживая улыбку. - Сказал слово - иди на место. Митинговать не позволю. Нажим на истерику не требуется. Разъясняю: положение серьезное. Начгар арестован бандой предателей. Решено: оружия не сдавать. Перейти в атаку. Крепость взять. Положение восстановить. А сейчас, - обратился он к командирам, - напишем ответ.
        - Похлеще напиши, - крикнул кто-то из бойцов, - чтоб вояки в штаны напустили.
        Бойцы грохнули. Захохотали и те, кто только что труса праздновал.
        Гриневич сам продиктовал ответное письмо:



«Господа басмачи! На ваш ультиматум плюем. Оружия Красная Армия добровольно не отдаст. Никуда из Душанбе не двинемся, пока не получим приказ из штаба Туркво. Оборонять свои позиции будем до последнего патрона, до последнего бойца. Приказы начальника гарнизона Морозенко недействительны, поскольку он в плену. Пусть начгар прибудет в наше расположение и передаст приказ лично. Если не явится через два часа, открываем огонь по крепости».

        - А если приедет Морозенко, тогда сдаваться придется? - спросил Сухорученко.
        - Дудки, - равнодушно заметил Гриневич. - Если Морозенко они пустят к нам, обратно его не получат.
        Письмо отправили. Ответ принес помощник Даниара, до странности белокурый, до странности хорошо говоривший по-русски Бабаджан-стрелок. Держался он вызывающе, кривил презрительно губы, зыркал глазами, изучая расположение бойниц, примериваясь.
        - Если не подчинитесь приказу, - заявил он, - господин Усман Ходжаев вежливо вас предупреждает, что над крепостью ему придется выставить головы Морозенко и других ваших…
        Едва сдерживаясь, Гриневич принял от Бабаджана-стрелка новое письмо.
        - Господин Бабаджан, - сказал Гриневич, - могу вас заверить, что клинки моих бойцов очень тонко рубают башки у беляков. - Он посмотрел пристально на чуть побледневшего посланника и прочитал письмо.
        На этот раз оно оказалось гораздо короче первого. Усман Ходжаев коротко просил не начинать военных действий без предупреждения. Сообщал, что, учитывая заслуги Красной Армии в деле свержения эмирской деспотии, он разрешает гарнизону взять с собой все повозки, копей и все имущество, кроме оружия и амуниции.
        - Поезжайте, господин Бабаджан, - усмехнулся Гриневич, - и скажите вашему начальству, что у них головы держатся на плечах не очень прочно.
        Через час Бабаджан вернулся с новым письмом.
        Усман Ходжаев сообщал, что по зрелым размышлениям он решил снабдить гарнизон на всю дорогу припасами, выделить триста баранов и двести пудов рису, что он любит и уважает славного командира Гриневича и сожалеет, что они не могут обо всем договориться лично за пиалой чая.
        Гриневич передал через Бабаджана, что готов угостить Усмана Ходжаева не только чаем, но и пловом и удивляется, почему он, Усман Ходжаев, если он так дружественно настроен, занимается бесплодной перепиской, а не пожалует лично сам для переговоров.
        Гриневич уже установил связь с пулеметчиками, залегшими на крышах крепостных построек, и требовал, чтобы они держались. Малейшая попытка джадидов расправиться с Морозенко и другими пленниками должна вызвать пулеметный огонь. А первая пулеметная очередь послужит сигналом для атаки крепости.
        Гриневич написал очень резкую записку:

«У нас мало продовольствия, плохая вода. Бойцы злы. Предупреждаю, что падать духом не собираемся. Продовольствие и воду решили добыть с бою».
        Снова Бабаджан уехал и очень быстро вернулся.
        Он сам прочитал ответ:
        - «Разрешается взять с собой оружие, патроны - все, что найдете необходимым. Охрану обеспечим до границы. Ждем ответа. В случае несогласия, берегитесь».
        Последний ультиматум оказался написанным на листке, очевидно вырванном из какой-то священной книги.
        Испытующе Бабаджан-стрелок смотрел на сумрачные лица командиров.
        - Ответа не будет, - мрачно проговорил Гриневич. - Все. До свидания.
        - Берегитесь! - взвизгнул Бабаджан-стрелок. - Господин Усман Ходжаев заключил мир с Ибрагимом! Сам зять халифа господин Энвербей принял командование! С гор спускаются могучие полки. Вы не проживете и до завтра.
        - Криками нас не запугаешь, - сказал Гриневич. - А что касается… Ибрагима… то Усман Ходжаев сам его боится как черт ладана. Прощевайте и не попадайтесь!
        С утра до вечера не прекращалась перестрелка.
        Солнце к полудню обычно начинало припекать. Смерзшийся за ночь лёсс разбухал, и ходить по двору становилось трудно: ноги вязли в глине, и на солдатские сапоги налеплялись тяжелые комья. Только под соломой и шинелями земля не оттаивала.
        Красноармейцы не могли отходить от бойниц. Часто даже сюда им приносили обед. Даниаровцы патронов не жалели и палили почти непрерывно. Восход солнца определялся первым выстрелом, закат ознаменовывался наступлением тишины. Даниар приказывал своим кавказцам приступать к вечернему намазу.
        - Бой кончай, - кричал Даниар, высунувшись откуда-нибудь из-за дувала, - плов готов!
        Сказывались старые чайханные привычки.
        Конечно, о плове для осажденных и говорить не приходилось. Какой там плов, когда мясо кончилось, крупы и муки едва могло хватить при самом жестком рационе еще на пять-шесть дней. А осада явно затягивалась.
        Не правилась Гриневичу и погода. Пока еще морозило, он ничего не боялся. Пока мороз - бойцы бодрые, а под солнцем человек раскисает. Народу скопилось на маленьком пространстве чересчур много. Да и больных немало. Гриневич ввел свирепые порядки и за малейшее нарушение гигиены и санитарии наказывал беспощадно.
        - Что трус, что неряха - одно и то же. Кто попадет мимо уборной, тот для меня такой же предатель.
        И все же днем в воздухе стоял тяжелый запах пота, экскрементов, какой-то гнили. В голове мутилось.
        Двор находился в зоне обстрела. Едва кто-нибудь выходил на открытое место, в лагере противника поднималась стрельба. Пули свистели тут же, среди домов, и делали много шума, так как попадали больше в железные крыши домов, а потом со свистом летели в пространство. Каждый вечер, принимая рапорт от командиров, Гриневич резко спрашивал:
        - Потери?
        - Нет, потерь нет, - слышался неизменный ответ.
        Осада казалась несерьезной. Но Гриневич думал иначе.
        Бойцы уже знали, что гарнизон может уйти из Душанбе, сохранив оружие, боеприпасы, имущество. «Чего же мы сидим здесь в мышеловке? - поговаривали даже командиры. - На кой хрен охранять раздолбанные халупы? Пора, пока не поздно, сматывать манатки». «Если так думают командиры, „сознательные“, что же требовать от молодых бойцов, многие из которых только что пришли в армию?..» И невольно Гриневич вспомнил о пулеметчиках, сидевших в крепости.
        Пулеметчикам приходилось туго. Еще первые дни они кое-как держались. Грызли сухари, запивали водой из растопленного в котелках снега, кое-где сохранившегося в щелях на крыше. Но потом и сухари кончились.
        Дни шли. Пулеметчики отупели от холода и голода и наконец как-то ушли ночевать с крыши на сеновал, где хоть не дул пронизывающий до костей ветер.
        Забаррикадировав выходные ворота и посменно дежуря, бойцы отсыпались. В крепости стояла тишина. Часовой незаметно погрузился в дремоту. Он не слышал, не видел, что во всех углах большого двора зашевелились тени. К амбару крались даниаровские кавказцы, умеющие незаметно, по-пластунски ползти, не работая почти руками и ногами, а напрягая мышцы живота и груди. Они ползли и ползли, а часовой спал, доверчиво обняв пулемет, забыв все на свете. Порвались тучи, и холодные звезды замерцали в вышине холодного неба. Стало светлее, и если бы часовой открыл глаза, он увидел бы, что половина двора покрыта черными, чуть шевелящимися тенями.
        Часовой спал, спали пулеметчики.
        И вдруг с треском распахнулась дверка в доме напротив. Полоса света легла на двор и на замерших от неожиданности басмачей. Быстро по двору шел ишан кабадианский сеид Музаффар. Он шел среди лежащих даниаровцев и словно не замечал их. Он проходил мимо сеновала. Что-то затрещало, запрыгало по мерзлой земле.
        - Мой посох, о аллах, - громко сказал ишан семенившему за ним служке. - Подыми его и подай мне.
        - Кто идет?! - заорал проснувшийся часовой. - Стой, стрелять буду.
        - Не стреляй, - сказал ишан. - Или я нарушил сон беспечных, почивающих в эту ночь страха и бедствий?
        Ишан прошел к дому Усмана Ходжаева.
        Когда боец окончательно протер глаза, отзевался и весьма энергично, но несколько сконфуженно послал очень далеко этого сумасшедшего ишана, двор уже опустел. Только в дальнем углу гудел и шевелился серый людской ком.
        Направив дуло пулемета в ту сторону, часовой откашлялся и крикнул:
        - Эй, там, разойдись!
        Он чувствовал себя виноватым, что задремал на посту, и потому покрикивал довольно добродушно.
        Восхищаясь мужеством и стойкостью пулеметчиков, Гриневич, конечно, не знал, что происходило во дворе крепости. Но что-то мешало ему заснуть. Он не выдержал и вскочил. Тихонько, стараясь не слишком громко бряцать шпорами, он вышел на крыльцо.
        - Не спишь, командир? - послышался голос Сухорученко.
        - Не сплю.
        - Послушай, Гриневич, давай-ка я сейчас пройдусь по Душанбе, земля подмерзла немного. Языка возьмем.
        Гриневич только хмыкнул в ответ.
        Отряд Сухорученко прошел до самой крепости.
        Дул ледяной ветер с гор. Земля замерзла в камень, и кони бодро скакали по улицам. Аскеры Даниара не стреляли. Даниар потом оправдывался: «Руки у всех замерзли, пальцы не шевелились». На самом деле даниаровцы спали, как сурки. Не только выстрелы, но даже трубы страшного суда не смогли бы их заставить выбраться из-под кошм и одеял.
        Когда Сухорученко с бойцами подскакали к крепости, ворота оказались на запоре. Пулеметчики, спавшие на сеновале, не отозвались. Проникнуть внутрь Сухорученко не решился. Пугала тишина. На командира, обычно лихого и бесшабашного, напала нерешительность.
        Вернулся Сухорученко без потерь.
        Потирая застывшие руки, Гриневич ходил широким шагом по комнате и слушал рапорт командира.
        - Отлично. Утром пораньше завяжем дело и ударим на крепость.
        - Понимаешь, Гриневич! - захлебывающимся шепотом, словно его кто-нибудь подслушивал, говорил Сухорученко, обеими руками навалившись на доски стола так, что он жалобно поскрипывал. - Понимаешь, что-то не то, что-то этого… арбы того…
        - Ударим так, что пух и перья полетят, - продолжал вслух Гриневич, шагая взад и вперед. И вдруг до него дошло среди невразумительных «этого… того» одно слово
«арбы», заставившее его встрепенуться. - Постой! Как? Что ты говоришь?
        - Понимаешь… мы рванули… Басмачи шкандыбанули… на улицах темно, как в желудке коровы. В домах тишина. Огня ни одного, в крепости тихо. Только, смотрим, на спуске к Душанбинке стоят арбы, десятки арб, запряженные… того этого… ни арбекешей, ни души живой… от лошадей пар валит, понимаешь? Я думал, люди… этого того… испугались, убежали… или засада. Приказал бойцам не трогать.
        - Арбы! - вдруг закричал Гриневич. - Убежали гады. Сбежали. Усман Ходжаев сбежал… Понимаешь… а ты «этого того…»
        Он кинулся к двери и бросился по коридору. В темноте натолкнулся на кого-то грузного, большого.
        - Кто? - заорал Гриневич. - Чего тебе надо?
        - Это я… Морозенко.
        - Начгар, ты? Да ну?
        И Гриневич потащил Морозенко в комнату на свет. Вся шинель, сапоги были у Морозенко в грязи, соломе.
        - Откуда ты?
        Шатаясь, Морозенко прошел через комнату и свалился всей тушей на скамейку.
        - Дай чего-нибудь попить, - пробормотал он, уткнув голову в грудь, и засопел.
        Но Гриневич схватил его за отвороты шинели и тряхнул бесцеремонно:
        - Они ушли? Сбежали?
        - А ты уже знаешь? - Морозенко поднял опухшее свое лицо и смотрел не мигая какими-то безжизненными оловянными глазами на пламя светильника. - Дай же чаю, в горле пересохло.
        Но Гриневич уже не слушал его. Он кулаком распахнул окно и завопил в темноту:
        - Поднять гарнизон по тревоге!
        Только тогда он повернулся к Морозенко. По коридору, гремя сапогами, бежали люди. Пламя светильника трепетало. Дверь поминутно распахивалась, и в комнату заглядывали встревоженные лица.
        - Рассказывай! - голос Гриневича поднялся на высокую ноту и почти сорвался. - Давай говори, что там в крепости?
        Морозенко поднялся и схватился за голову.
        - Ох, - сказал он, - нас били, кричали на нас, под дулами наганов держали…
        - Оправдывайся? Потом. Где подлюга Усман Ходжаев? Где Али Риза, где вся шарашкина артель?
        Тупо обведя глазами набившихся в комнату командиров и бойцов, Морозенко пробормотал:
        - Ушли.
        - Ура! - закричали все.
        Многие выбежали. Со двора послышались оживленные возгласы, нестройные крики «ура».
        - Они ушли, - повторил Морозенко, - с полночи пошла возня, беготня в крепости. Из нашей клетки мы видели: сам Усман Ходжаев, Али Риза ходили, махали руками… Ну, думаем, конец нам пришел… басмачи Ибрагима идут. Всех в одночасье смыло.
        - Постой! - Гриневич повернулся к командирам: - Сухорученко, рвани со своими в крепость. Держи, Кононов, давай к чинарам… и к кирпичным печам. Пошли бойцов к Шамансуру…
        Только через несколько минут, отдав приказы, он снова вернулся в комнату.
        - Так и знал, - пробормотал Морозенко, - ты теперь распоряжаешься. Так мне и надо! Эх! - И он ударил себя по голове кулаком.
        Морозенко ходил по комнате, долго и путано рассказывал.
        - Слышали, - наконец перебил его Гриневич. - Запугали мальчика. Приказ подписал: разоружайтесь-де, спасайся кто может. Эх ты, реки переплывал, а в ночном горшке захлебнулся…
        С досадой натянул на упрямый лоб фуражку и вышел, хлопнув дверью.
        Несколько секунд смотрел Морозенко на все еще сотрясающуюся после удара дверь, потом обхватил голову руками и повалился на стол. Все ушли. Беспомощно борясь с темнотой, потрескивал огонек светильника. Холодом тянуло по ногам.



        Глава двадцать девятая
        Юнус

        Птице со сломанным крылом и комок глины кажется камнем.

    Низами Самарканда
        Выехав из ворот Шейх Джалял, Пантелеймон Кондратьевич почти тотчас же поравнялся с высоким дехканином в красной выцветшей чалме, шагавшим по обочине дороги. Рядом два ишака месили грязь своими копытами. Командир так бы и проехал мимо, если б дехканин его не окликнул:
        - Эй, друг!
        Пантелеймону Кондратьевичу улыбалось бронзовое лицо Юнуса. Он загорел, черная бородка его раскудрявилась. Из-под ветхого халата выглядывал высокий воротничок солдатской гимнастерки.
        Хоть и торопился Пантелеймон Кондратьевич, но поспешил слезть с коня и обнялся с Юнусом.
        Он и впрямь обрадовался Юнусу, а особенно тому, что тот поправился и поздоровел. Они расцеловались. Похлопали друг друга по плечам и по спине, чем привели в восторг мальчишек, почтительно взиравших на командира Красной Армии.
        - А что ты, брат Юнус, здесь делаешь? - спросил Пантелеймон Кондратьевич.
        - Видишь, - Юнус заулыбался, показывая свои ослепительные зубы, и кивнул в сторону ишаков, - к земле я вернулся. В Чорминаре землю копаю, хочу морковку, лук сеять, в город возить, продавать. С того времени внутри что-то болит. Надо же жить. Вот разбогатеть решил. Жениться хочу. Немного денег накоплю, найду девушку Дильаром, ту, которую в песках видел. Здесь она у меня… - он приложил руку к сердцу. - Забыть не могу.
        - Да ну?! - скептически усмехнулся Пантелеймон Кондратьевич. - Неужто угомонился? Да, не скоро ты так разбогатеешь. Халат-то у тебя совсем пополз… по швам разлезается.
        - Ничего. Стараюсь. Скоро весна - овощи продам. И сейчас ничего, работаю; своих ишаков нагружаю утром землею от старых дувалов, в город еду, по улице погоняю, кричу: «Эй, кому глины, кому глины места отдохновения засыпать. Эй! Эй!» Ну, многим нужно. И я засыпаю ямы, а взамен землю, с навозом перемешанную, вывожу к себе в поле. Вот и сейчас удобрения везу. Дело дехканское, не очень чистое, но нужное. Никому не мешаю, живу тихо.
        Он снова улыбнулся, и блеск зубов озарил все его моложавое лицо, но улыбка его почудилась Пантелеймону Кондратьевичу и злой, и ехидной в одно и то же время. Они медленно двинулись по дороге. Ведя коня на поводу, Пантелеймон Кондратьевич шел по обочине, стараясь не запачкать сапоги.
        - Знаешь, командир, - заговорил снова Юнус, - я из дома ушел, когда мне исполнилось девять лет. Отец у меня умер, а дядя сказал: «Э, у меня и так нечем кормить своих двенадцать ртов. Разве мне хватит зимой ячменя на двадцать ртов? Зякетчи забирает три четверти и у того, кто имеет детей, и у того, кто не имеет. Мы с женой и так уже называем рождающихся ребят „Тохта“ („Стой“), „Ульсун“ („Умри“), а они все рождаются. А тут еще ты свалился на голову». Дядя долго не думал, а продал меня за пятирублевый золотой баю Каюму Токсабе. Бай меня поставил перед собой и давай мне вертеть голову. Я заплакал от боли, а он сказал: «Ты мой раб. Хочу - оторву голову, хочу - оставлю на шее. Дело мое. Иди!» Бай заставил меня гонять лошадь в маслобойке. Света дневного я не видел, все ходил и ходил под землей вокруг колоды с хлопковыми семенами. Когда в доме устраивали пир, Каюм Токсаба вытаскивал меня за шиворот из ямы и снова вертел мне голову до боли. «Иди к воротам, - говорил он, - как увидишь, кто подъехал, беги, скажи мне. Да быстро беги, щенок, не то поломаю тебе кости и съем! Я людоед!» Я так боялся Каюма
Токсабы, что кричал при виде его: «А-а-а!» Теперь я боюсь кое-кого другого. Мне ночью спится господин Рауф Нукрат, так что я опять кричу: «А-а-а!» Мать и то все спрашивает: «Что ты все во сне кричишь, сынок?» Тогда-то я убежал от Каюма Токсабы, а теперь куда убежишь? Теперь я больной, покалеченный, все это знают. Вот и живу… тихо, никого не трогаю. Пусть меня тоже не трогают, хэ-хэ.
        И он снова зло усмехнулся.
        - Да вот и мое имение, - оживился он.
        Рукой показал Юнус на маленький сбитый аккуратно из глины домик шагах в двухстах от большой дороги.
        Пантелеймон Кондратьевич не смог отказаться и заехал к Юнусу.
        На заброшенном пустыре Юнус разбил маленькую усадьбу, выкопал пруд, воткнул по углам таловые колья, которые, как он знал, за год дадут обильную поросль. Рядом с домиком он вскопал и удобрил три-четыре танапа земли под огород и бахчу.
        - У меня даже виноград есть. Здесь когда-то в старину, наверное, люди жили. От их трудов уцелели восемь-девять лоз. Теперь я дехканин, землевладелец настоящий, даже налог плачу.
        - Как? Налог? С тебя?
        - Да, - усмехнулся Юнус, - не успел я очаг в новом доме разжечь и матушку сюда привезти, а ко мне уже от назирата финансов человек пожаловал. И кто бы вы подумали? Старый кровосос зякетчи Хуснутдин - эмирский налогосборщик. Хотели мы его с соседями камнями прогнать, собаками потравить, да нет. Нельзя. Хуснутдин нам сейчас же бумажку - мандат, что он служит Бухарской республике. Ну и дела! А платить налоги приходится. Зинданом, собака, грозит.
        Пантелеймон Кондратьевич только поморщился. Что правительство Бухарской республики привлекало на службу многих эмирских чиновников, было ему отлично известно. Но не смог Пантелеймон Кондратьевич удержаться от возмущения, когда Юнус сказал ему, что зякетчи Хуснутдин собирает какой-то налог на священную войну.
        - И это в версте от ворот Бухары. Настоящая контрреволюция, - продолжал Юнус. - И кто вылез на свет из земли? Тот, кто всегда жить никому не давал. Небо в половинку, земля в осьмушку при эмире были! Не до конца мы революцию сделали. Эмир-то далеко, а всякие эмирские сволочи отовсюду повылазили, понабежали. Опять свои пасти разинули. Зубами готовы вцепиться. Я уже о Хуснутдине написал заявление, только не знаю.
        - За твоего зякетчи Хуснутдина я сам возьмусь, - мрачно сказал Пантелеймон Кондратьевич. - Только скажи, брат, неужто спасовал ты, а?
        Хотя Юнус, конечно, и не знал слова «спасовал», он почуял укор и упрек и, серьезно смотря перед собою, проговорил:
        - Друг, Юнус-солдат воевал и на Аральском море, и в Актюбинске, и в Каахка, и в Андижане. Много лет воевал ради того, чтобы рабочий человек легко дышал, а Юнусу-солдату за это господин Нукрат только ребра ломал, тело живьем жарил, а? Говорили мне умные люди: не суй палец в нору скорпиона.
        - Значит, кончено?
        - Да. Юнус-солдат много стрелял, много в снегу сидел, много на солнце потел, окопы копал. Теперь Юнус-солдат хочет спокойно сидеть вечерком, смотреть, как солнце прячется за большой минарет. Теперь Юнус хочет лежать около хауза. Найду свою Дильаром… кареокую, смуглую… Знаешь, командир, в сказке: беленькая - в шесть персидских туманов ценится, розовенькая - в шестьдесят шесть, а смуглянка - в шестьсот шестьдесят шесть.
        И вдруг он запел старую песню на слова поэта Хафиза:

        Роза на груди, чаша в руке,
        И возлюбленная, отвечающая моим желаниям!
        В такой день властелин мира
        Только раб.
        - Не верю! - воскликнул Пантелеймон Кондратьевич. - Не верю… По глазам вижу, что говоришь одно, а думаешь другое.
        Но Юнус тянул свое:
        - Сына хочу иметь, вот такого маленького, чтобы ручками бороду дергал, «папа» говорил.
        - Посмотри мне в глаза, - вдруг сказал Пантелеймон Кондратьевич. - Эх ты, еще коммунист называешься. Нарвался на какую-то сволочь, контру… пострадал от него и…
«хватит с меня», залез по уши в дерьмо и сопит носом. Солнечными закатами любуешься. Посмотри, говорю я.
        Он долго-долго смотрел в глаза Юнуса. В них прыгали бешеные огоньки. Да и все та же ехидная ухмылка никак не подходила К смыслу слов о покое, отдыхе.
        - Э, - хрипло проговорил Пантелеймон Кондратьевич. - Юнус-солдат, Юнус-большевик не может спасовать. Юнус-солдат не может обидеться на советскую власть. Разве Юнус обидится на Ленина?.
        - Ленин, - проговорил, чуть задохнувшись, Юнус. - Ленин, он был со мной, когда меня сволочь Нукрат пытал, мясо мне рвал, душу ломал.
        Он сморщился и приложил ладонь к глазам.
        - Ленин меня держал. Это он мне силу давал… еще… не могу сказать… не знаю, как сказать. Не умею сказать…
        Тряхнув сердито головой, Пантелеймон Кондратьевич проговорил:
        - Эх, Юнус-солдат, жизнь сложная штука. Это не гладкая дорога, хитер враг, умен враг, и на то мы большевики, чтобы разбираться, мучиться, бороться и… не сдаваться.
        - Не сдаваться, - подхватил Юнус, - правильно. Ленин не сдается, Красная Армия не сдается, Юнус не сдается. Да здравствует Красная Армия… Юнус-красноармеец! Да здравствует Юнус! Не Юнус сидит в грязи. Подлость плавает в грязи, Нукрат сидит в грязи…
        Он говорил громко. Он почти кричал:
        - Юнус не сдался! Юнус еще будет биться как лев! Мы будем еще биться: стрелять в нукратов.
        И он вскочил, потрясая кулаками:
        - Нет, рано высунул голову из дерьма Нукрат. Еще крепкая рука держит винтовку. Разрушим стены, мешающие новой жизни. Вечно будут жить Советы. Если теперь прозеваем свое счастье, погибнем бесславно, без имени. Не упускай времени, Юнус! Встань, разгони предателей, бей дубиной, иди пешком, скачи на лошади, рази, набери камней за пазуху… бей предателей. Не упускай времени, Юнус, близок день служения народу…
        Речь Юнуса была бессвязной. Он забыл, где он. Он забыл, что перед ним сидит Пантелеймон Кондратьевич. Все пережитое, все сокровенные думы его вырвались наружу, и он кричал…
        Старушка Паризот высунулась в дверь с чайником в руке и спряталась.
        Юнус замолк. Несколько секунд он озирался. Встретившись взглядом с командиром, он смущенно улыбнулся и сел.
        - Не могу… - пробормотал он, - не могу спокойно говорить, извините…
        - Я, брат, так и думал, - улыбнулся Пантелеймон Кондратьевич. - Очень хорошо… Есть порох в пороховнице, вижу… был ты молодец… Молодец и есть.
        Юнус застеснялся. Он бросился в хижину и притащил поднос с лепешками, чайник, пиалушки.
        - Давайте чай пить, - бормотал он.
        - Да, а ты не знаешь, что делает Файзи?
        При имени Файзи из груди Юнуса вырвался горестный вздох.
        - Файзи? - сказал он печально. - Старый друг Файзи? Я не знаю, где он. Никто не знает, помер или куда ушел.
        - Мы его нашли.
        - Где? Он живой, Файзи! - обрадовался Юнус.
        - Живой… его нашел комполка Гриневич. А ты хорошо знал Файзи?
        - Он мой брат, больше чем брат. Он - я, я - он. У нас одна душа. Э, командир, братья ссорятся. А Файзи и я… Да что и говорить. Мы тогда работали кожемяками в мастерской бая Хаджи Акбара.
        И Юнус рассказал Пантелеймону Кондратьевичу о минувших днях.
        Когда в Бухару дошла весть об Октябрьской революции, рабочие, бедняки, ремесленники начали готовить восстание. Во двор Файзи тайком пробирались кожемяки, рабочие железнодорожных мастерских, грузчики с хлопкоочистительного завода, водоносы, батраки из пригородных кишлаков. Здесь у Файзи иногда заседал подпольный комитет большевиков. Сюда к Файзи несли раздобытые с величайшим трудом винтовки, охотничьи ружья, патроны.
        - Мы никогда не выходили после собраний на улицу из дома Файзи через ворота, - продолжал Юнус. - В темноте собирались сначала в глубоком дворике, чтобы не услышали соседи, а особенно бай Хаджи Акбар - хозяин.
        Стараясь не шуметь, не шептать, заговорщики ползком пробирались через скрытый пролом в ограде на кладбище Туркджанди. Под ногами хрустела сухая колючка, точно хрупкие кости. Слабые духом с трепетом шептали молитвы и заклинания, ожидая, что вот-вот мертвецы появятся из могил. Но мертвецы спали под тяжелыми камнями, и им дела не было до живых.
        Еще с 1918 года, со времен колесовского похода, революционеры прятали на кладбище листовки и оружие. Гробницы здесь испокон веков строили из-за невозможной тесноты в несколько ярусов, покойникам даже не рыли могилы, а складывали склепы из кирпича. Всюду образовались ямы, подземные поры, которые служили отличными тайниками. Суеверные эмирские миршабы боялись совать сюда свой нос.
        - В конце концов все-таки именно из-за Хаджи Акбара у нас все и провалилось, - рассказывал Юнус. - Людей похватали, казнили. Я успел убежать в Каган и поступить в красные солдаты. А Файзи остался в Бухаре в подполье.
        - Хаджи Акбар? Это не тот джадид, который еще недавно по Бухаре ходил?.. Каракулем торгует, Толстый, прыщавый… Владелец караван-сарая?
        - Павлиний караван-сарай его.
        - А, черт!
        Вспомнились Пантелеймону Кондратьевичу его приключения в товарном поезде, но он не стал рассказывать Юнусу, как случайно спас Хаджи Акбара.
        - А ты что еще о нем знаешь?.. О Хаджи Акбаре?
        Юнус стал припоминать…
        Жил в Бухаре некий Самад. Выползал он из-под сырых сводов своего дома, точно из норы. Даже пот на его лице казался каплями воды, выжатыми из трещин между прозеленевшими кирпичами. Да и вся физиономия его прозеленела, и черный кавказский бешмет его имел вид заплесневевший и пропыленный, как будто пролежал десятки лет в сундуке. Синяя грубая чалма из домотканой маты грязным пуком с торчащими махрами в несколько слоев обматывала голову. Длинные, цвета ржавого железа усы тощими жгутиками ниспадали на подбородок, теряясь неожиданно в зеленоватой бороде, словно сорванной с чужого лица и небрежно приклеенной. Самад хихикал, подмигивал панибратски, пытался шутить, но шутки у него получались тяжелые, грубые. Все отлично понимали, чем занимался Самад и его сынок, Хаджи Акбар, на чем он
«построил» свое богатство. А те, кто ближе был знаком с Самадом, спешили, когда он появлялся, отсесть в сторонку, лишь бы не прикасаться к его одежде. Ибо именно в одежде заключалась тайна жизни Самада. При появлении его и почтеннейшего отпрыска на людях у многих вырывался возглас отвращения: «О господь всесильный, опять явился кафан-угрысы и его щенок»; награждая коммерсанта прозвищем «кафан-угрысы», то есть «вором саванов», горожане равняли его с наиболее презираемыми, наиболее падшими людишками, которые по ночам пробирались на кладбище и под покровом ночной тьмы раскапывали свежие могилы и грабили мертвецов.
        Самад держал в эмирском зиндане подряд на одежду казненных. Он покупал за гроши у палачей окровавленные халаты, бельбаги, белье, шапки, сапоги, кауши и увозил в свою мастерскую. Там два подмастерья смывали кровь и грязь с одежды, подшивали, латали. Затем обновленные одежды «горя и слез» появлялись в лавке Самада, что у купола меняльщиков в центре Бухары. Ни один бухарец не заглядывал сюда, полный отвращения и ужаса. Но приезжие из кишлаков и степи, не зная происхождения этих вещей, охотно покупали их по дешевке.
        Самад богател, потому что даже сам кази-калан из высоких религиозных соображений, а может быть, просто из брезгливости не позволял облагать налогом запятнанный кровью товар Самада и Хаджи Акбара.
        После назначения Самада казием в город Байсун Хаджи Акбар во всеуслышание объявил о том, что отказывается от отцовского дела, но втайне продолжал держать подряд. Об этом узнали, и прозвище «вор саванов» крепко прилипло к нему.
        В восемнадцатом году Хаджи Акбар в кругу друзей открыто объявил себя членом младобухарской партии. Чаще и чаще он выступал с речами против деспотии, тирании эмира.
        - Его смелые, вольные слова обманули нас, - рассказывал Юнус. - Он прислал нам деньги, большие деньги, чтобы мы купили оружие. И многие из нас тогда сказали: «Он наш человек». Эх, если найдешь у коровы гриву, так и у кобылы окажутся рога. Простодушные, доверчивые мы были еще тогда. Хорошо, что Файзи не позволил привести к нам Хаджи Акбара, запретил показывать ему дорогу в наш тайник. Но Хаджи Акбар знал, что мы есть, знал, что мы готовим восстание, но не знал, кто мы такие, не знал имен революционеров. Он долго старался пролезть к нам, пробраться на заседание комитета. Настоящий пройдоха выжмет сок из камня. И хоть мало Хаджи Акбар знал, не по его ли вине погибло много людей - и настоящих революционеров, и ни в чем не повинных ремесленников и рабочих?
        - Наверно, - проговорил Пантелеймон Кондратьевич, - потому этого «революционера» не тронул эмир в восемнадцатом году, когда головы многих джадидов полетели. Почтенный Хаджи Акбар, видать, опытный провокатор. Здорово получилось у меня с ним.
        - А что? - спросил Юнус.
        - Длинная история… Как-нибудь расскажу, - недовольно пробормотал Пантелеймон Кондратьевич. - Но вот что, друг, нам очень не хватает тебя. Ищем мы таких, как ты, - сказал Пантелеймон Кондратьевич. - Ну, прощай. Жду тебя завтра…
        Командир давно уехал, а Юнус все так и стоял, как встал, прощаясь с ним.
        Из домика вышла Паризот. Из-под руки она посмотрела в ту же сторону, куда смотрел сын.
        - Ты пойдешь к нему, сынок? - спросила она.
        - Да, - вздрогнул Юнус.
        - Не ходи, сынок.
        - Надо пойти.
        - Не ходи, сынок. Кувшин глиняный, сколько бы он ни выдерживал удары, все равно сломается.
        - Командир меня зовет, и я пойду.



        Глава тридцатая
        Пекарь эмира бухарского

        Убить змею, а оставить змееныша?!..
        Потушить огонь, а оставить горящий уголь?!

    Турды
        - Петр Иванович, есть один разговор.
        Значительность тона, каким Алаярбек Даниарбек обратился к доктору, заставила его насторожиться. Обычно Алаярбек Даниарбек без всяких предисловий говорил, что хотел и сколько хотел, отнюдь не беспокоясь, нравится это или не нравится собеседнику.
        - Давайте, что у вас там?
        Отодвинувшись от стола, Петр Иванович приготовился слушать.
        - Помогать надо.
        - Кому? Чем? - удивился доктор.
        - Тут я одного человека лечил, а он здоровья не находит.
        - Вы, Алаярбек Даниарбек, лечите? Это, недопустимо.
        - Я тоже ему говорил: «Я не доктор, хозяин мой доктор». А он заупрямился: «Не надо мне кяфира доктора, уруса, ты, Алаярбек Даниарбек, мусульманин. Ты умный. Ты рядом живешь с ученым хакимом, набрался мудрости, лечи». Я лечил: хиной лечил, порошками лечил, а он вроде помирает.
        Покачав сокрушенно головой, Алаярбек Даниарбек просительно уставился на доктора.
        - Да где же он, ваш… пациент?
        Петр Иванович уже быстро собирался. Натягивая на плечи шинель, он сказал:
        - Ну, веди!..
        И когда уже они торопливо шагали по улице, попросил:
        - Рассказывай!
        - Отчаянная он голова, настоящий революционер, слава аллаху, никого не боялся, даже самому эмиру правду в глаза говорил.
        - И эмир терпел?
        - Конечно. Его все знали - Измаил Нанвой, пекарь, такой черный, худой, и глаза, как у камышового кота, дикие, выпекал в своей хлебопекарне лепешки для эмирского дворца. Никто не мог лучше выпекать лепешки, чем Измаил Нанвой. Четыре больших тандыра день и ночь изрыгали жар из своего нутра, десять тестомесов, первых бухарских силачей, не разгибая спины месили тесто сорока сортов, десять нонпазов - хлебопеков прилепляли лепешки в раскаленный зев тандыра, и вырастали горы хлеба, подобные холму, на котором стоит бухарская цитадель - арк, и десять раз десять носильщиков в корзинах разносили его по домам вельмож. Двадцать тысяч, тридцать тысяч вкусных, горячих лепешек выпекал Измаил Нанвой каждодневно, и богатство его росло, и сундуки наполнялись деньгами, а ичкари его - крутобедрыми красавицами. А он, Измаил, оставался все такой же черный, и глаза его горели так же, как и в те дни, когда он пришел в Бухару неведомо откуда с дубинкой в руке и с веревкой на плече. Разбогател Измаил Нанвой, и стала его чалма цепляться за небесный свод. Но блоха отпрыгнет, а вошь под ноготь попадает. Раз задолжал Измаилу
сам бухарский сипахсалар - командующий. Год не платил, два не платил. Совсем аллаха забыл. Взял свою дубинку Измаил Нанвой, пошел на дом к сипахсалару, загнал его на глазах у всех слуг в нужник да избил так, что тот до смерти не мог разогнуть спину. Схватили по приказу эмира Измаила Нанвоя и в назидание всем дали ему полтораста палок да еще с ворот арка на землю кинули, чтобы шею сломал. Но крепкая шея у Измаила Нанвоя. Уполз он на четвереньках, залечил рапы, только с тех пор не стал хлебом заниматься. «Теперь, говорит, я понюхал запах крови!» Разбойником сделался. Как только ему чиновник или вельможа эмирский попадал в руки, говорят, бросал в яму и месил бревном, как тесто…
        Оказывается, Алаярбек Даниарбек познакомился с Измаилом Нанвоем на почве… набожности.
        Алаярбек Даниарбек соблюдал все религиозные обряды, выполнял все связанные с намазами поклоны, коленопреклонения, телодвижения. Перед намазом он высвобождал кончик чалмы и опускал на плечо, дабы ангел не подумал, что он хвастается перед престолом аллаха своей ученостью. (Он носил чалму с заправленным в складки ее кончиком, как то подобает человеку грамотному.) Но, выполняя скрупулезно все мелочные правила, Алаярбек Даниарбек не знал и не понимал смысла молитв, которые произносил его язык и губы, ничего не чувствовал, кроме страха, как бы не нарушить распорядка намаза, особенно если он молился на глазах у невежественных, неграмотных людей.
        - Вот Измаил Нанвой слышал меня и проникся уважением к моим знаниям, - болтал Алаярбек Даниарбек, пока они шли по ночным улицам к больному. - Когда Измаил бывает в Бухаре, он всегда охотно беседует со мной о пророке, о святых… Только…
        - Что - только?
        - Беда в том, что Измаил Нанвой вернулся в прошлый раз из торговой поездки больным. После революции он перестал разбойничать и стал аттаром, торгует с Афганистаном и Кашгаром амброй, духами и благовониями. Говорил я ему: «Не ездите, Измаил-ака, полечитесь!» Но он уехал, говорил: «Много дела! Много дела!» И вот вернулся совсем немощный и послал за мной. Я был у Измаила Нанвоя. Он совсем чуть дышит. Надо ему помогать… Надо его лечить.
        Им пришлось пройти почти через всю Бухару. Через маленькую калиточку и крошечный дворик Алаярбек Даниарбек ввел доктора в когда-то богатую михманхану.
        На одеялах лежал старик.
        Одного взгляда доктору было достаточно, чтобы убедиться, что больной находится при последнем издыхании.
        - Кого ты привел, - хрипло простонал Измаил Нанвой. - Проклятый, уходи!
        Он не желал слушать никаких уговоров Алаярбека Даниарбека.
        - Я хочу спокойно умереть, - стонал Измаил.
        - Умереть вы всегда успеете! - сказал невозмутимо Петр Иванович и принялся выстукивать и выслушивать беснующегося старика. - Крупозное воспаление легких!
        Доктор выписал лекарства и потребовал, чтобы в комнате, где лежал больной, все время горели в мангале угли, чтобы хоть немного поддержать подходящую температуру.
        - Уходи, кяфир! Шпионить пришел, выслеживать! Убирайся! Я не стану пить твоих проклятых снадобий, замешанных на поганом жире свиньи. Я прикажу распахнуть пошире двери, дабы и признаков твоего духа не осталось. Иди!
        Так он и запомнился доктору: ненавидящим, непримиримым, бешено изрыгающим проклятия.
        - Чего он там говорил про шпионов? - сказал вслух Петр Иванович. - Кто он такой?
        - Не знаю, - пробормотал Алаярбек Даниарбек.
        Но недоумевал доктор недолго.
        Когда они вернулись в Павлиний караван-сарай, доктор заметил какую-то странную суету. В воротах стояли две оседланные лошади, из комнаты Хаджи Акбара выглянула черномазая физиономия и исчезла. Караван-сарайные слуги топтались тут же и смущенно поглядывали на доктора.
        - Что тут происходит?..
        Вопрос замер у доктора на губах, когда он вошел в свой так называемый кабинет.
        Прыщавый хозяин Павлиньего караван-сарая, Хаджи Акбар, сидел около письменного стола на корточках и разбирал валявшиеся в живописном беспорядке на полу бумаги доктора. Кровь хлынула в лицо Хаджи Акбара. Кряхтя, он медленно с трудом начал вставать и от усилий поднять свой жирный живот побагровел еще больше.
        - Мы… я… то есть, - шлепали его губы. - Я, то есть мы… подобрать хотели… почтенные бумаги… беспорядок.
        Доктор только пожал плечами:
        - Шарите? Впрочем, ассалом алейкум, господин Хаджи Акбар… Что-то давно я вас не видел.
        Выскочив вперед, Алаярбек Даниарбек решительно отодвинул плечом Прыщавого и мгновенно собрал бумаги.
        - Что вы потеряли, Хаджи Акбар, у меня? - продолжал Петр Иванович. - Не могу ли вам помочь?
        - Я, мы… ничего… мы… Принесу сейчас чаю…
        Бочком, бочком Хаджи Акбар проскользнул мимо Петра Ивановича. У двери он остановился.
        - Достопочтенный доктор, - наконец обрел снова он дар речи, - вы изволите лечить господина Измаила Нанвоя… Так сказать… не передавал ли господин Измаил Нанвой вам в некотором роде важной… очень важной бумаги… Значительной бумаги… э… э…
        Под пристальным взглядом Петра Ивановича прыщи на лице Хаджи Акбара темнели, светлели, снова темнели; язык отказывался служить, Хаджи Акбар все пятился и пятился.
        - Вон!..
        Точно выстрел, прозвучало короткое слово, и Хаджи Акбар, распахнув дверь своим могучим задом, исчез.
        Заперев дверь на задвижку, доктор повернулся. Теперь наступила очередь краснеть Алаярбеку Даниарбеку. По тому, как беспомощно шевелились оттопыренные маслянистые его губы, как он прятал свои нагловатые глаза и как руки его шарили по поясному платку, доктор сразу же понял, что он причастен к подозрительному визиту Прыщавого.
        - Дайте сюда!
        - Ч-ч-что?
        - Бумагу.
        - К-к-какую бумагу? - Алаярбек Даниарбек начинал заикаться только в тех случаях, когда чувствовал за собой вину.
        - Измаила Нанвоя. Не знаю только, когда вы ее успели у него взять.
        - Но я должен ее передать назиру Рауфу Нукрату.
        - Сколько вам дал Измаил Нанвой?
        - Клянусь…
        - Не клянитесь.
        - Клянусь… он доверил… он сказал: «Я тебе верю, Алаярбек Даниарбек. Ты человек благочестивый, поистине верующий. Кто так совершает намазы и омовения, кто является знатоком писания, тот не может быть проклятым кяфиром». Измаил взял с меня клятву, страшную клятву и отдал мне бумагу отнести ее назиру…
        - Дайте сюда бумагу.
        Глаза Алаярбека Даниарбека забегали, губы зашевелились. Он вздохнул и пробормотал:
        - Пусть я стану клятвопреступником. - И пальцы его медленно принялись развязывать бельбаг.
        Так же медленно он извлек свернутый в трубочку пергамент, но не отдал в руки доктору, а, еще раз тяжело вздохнув, положил на письменный стол и отступил, отряхивая ладони одна о другую: дескать, умываю руки под давлением обстоятельств. Губы его шептали молитву.
        - Тысячу раз я вам говорил, Алаярбек Даниарбек, что я доктор, тысячу раз заявлял, что не желаю ввязываться ни в какие турецкие тайны этих джадидов, а вы…
        - Что я, Петр Иванович? - жалобно промычал Алаярбек Даниарбек. - Измаил Нанвой - хороший человек, знаток ислама, он при смерти, благочестивый мусульманин… Я обещал…
        Доктор перебил:
        - Возьмите эту бумажонку.
        Руки у Алаярбека Даниарбека тряслись, когда он поднял свиток со стола.
        - Взяли?! Оседлайте Белка!
        - Зачем? - удивился Алаярбек Даниарбек.
        - Не разговаривайте. Отвезите эту проклятую бумажку тому, кому она предназначена.
        - Назиру Рауфу Нукрату? - В голосе Алаярбека Даниарбека послышалось волнение.
        - К черту, к дьяволу, к тому, кому ее вез этот сумасшедший старик Измаил, как его…
        - Ну нет, нельзя.
        Свиток опять оказался на столе.
        - Долго я с вами буду канителиться? - угрожающе протянул доктор.
        - Нельзя. Там такое написано, о!
        - И вы смели засунуть нос?
        - Там, - страшным шепотом заговорил Алаярбек Даниарбек, повернувшись к доктору, - там опасные слова.
        - Отвратительно! Сами вы впутались, дорогой Алаярбек Даниарбек, и хотите меня впутать. Понятно вам? Я врач, не следователь, не сыщик, а врач… вра-а-ч.
        Не подымая головы, Алаярбек Даниарбек пробормотал:
        - Посмотри, Петр Иванович, что там написано! Ох, что там написано! Хотел я сразу, как меня просил хороший человек Измаил Нанвой, отнести эту… плохую бумажонку назиру Нукрату. Я и поспешил. Иду, а мне демон любопытства шепчет: «Разверни, сними печать, загляни!» Хотел снять печать, руки трясутся. Нельзя. Святой человек просил на смертном ложе, а я… Нет, пошел дальше. А тот джин любопытства гудит в ухо; «Алаярбек Даниарбек, до конца дней будешь мучиться: что там написано?» Любопытство - то же вожделение. Не удовлетворишь - умрешь в мучениях. А тут как раз чайхана самаркандца Зиядуллы Тарбузи, прозвище у него такое. Старый друг, свояк вроде. Ну, зашел к нему. То да се, и рассказал о своих мучениях. Он и говорит: «Неужели вы доверите содержание бумаги первому встречному?» Он свояк, друг, он брат моей жены. Ну вот, прочитали мы бумагу и чуть не умерли. «Меня нет! Я умер! И ты уже умер. Беги, брось эту вонючую бумагу в нужник…»
        - Чтоб вас черти взяли! - рассвирепел всегда спокойный доктор. - Давайте бумагу, а сами встаньте у двери.
        В руках у Петра Ивановича оказалось письмо, подписанное самим Усманом Ходжаевым.
        Он писал вожаку бухарских джадидов Махдуму из-за границы.
        В письме подробно излагались недавние события в Душанбе.



«Все шло хорошо, - говорилось в письме, - Энвер прибыл в Душанбе. Даниар уже приступил к разоружению большевиков, и вдруг… все дело поломал какой-то сумасшедший командир Гриневич. Большевистские солдаты оказали сопротивление. Ибрагим, угрожая, заявил: „Сейчас у меня союз с большевиками, и я с их помощью перережу проклятых вероотступников джадидов. Порежу джадидов, а потом прикончу большевиков“. „Нож дошел до кости“, и пришлось нам - Энверу, Али Ризе, Даниару и всем - покинуть Душанбе». Ныне, судя по письму, сам Усман Ходжаев пребывал за границей, в некоем очень уважаемом и знаменитом городе и «трудился не покладая рук над возвеличением идеалов свободы, готовя совместно с уважаемым и достойным человеком Саибом Шамуном удар нечестивым большевикам Бухары и Самарканда, в чем принимают самое решительное участие весьма почтенные люди из джадидов».

        Усман Ходжаев сообщал, что «Измаил Нанвой - человек храбрый и преданный нашему делу - расскажет, когда Саиб Шамун прибудет в Самарканд для действий и какую помощь необходимо оказать самаркандцам, кующим мечи и навастривающим стрелы с тем, чтобы к приезду Саиба Шамуна все было наготове».
        Усман Ходжаев устанавливал связи с англичанами и эмиром и предлагал через Махдума свое посредничество председателю совета назиров.
        Письмо содержало множество имен, фактов. Усман Ходжаев много путал, перемежая свои мысли благочестивыми отступлениями, ссылками на коран, но из письма явствовало, что многие из работников Бухарской народной республики, и в том числе некоторые назиры, участвовали в подготовке мятежа. Усман Ходжаев обнаглел до того, что все имена писал совершенно открыто.
        Бумага жгла руки Петру Ивановичу, и он все больше мрачнел.
        - Наделали вы дел, друг Алаярбек Даниарбек.
        Но Алаярбек Даниарбек по теплым ноткам в голосе доктора понял, что он совсем не сердится, а, напротив, очень доволен.
        - Ничего себе документик. Седлайте лошадей.
        - Мы куда-нибудь поедем?
        - Да, кстати, достань-ка мне наган, он там в столе на обычном месте.
        - И куда мы поедем, Петр Иванович?
        Раздался стук. Алаярбек Даниарбек начал пятиться назад, смотря на дверь так, как будто оттуда должен был ворваться по меньшей мере дракон.
        - Кто там?
        - От председателя совета назиров. Здесь живет доктор?
        - Да! - громко сказал Петр Иванович.
        Он впустил в комнату человека. Это был милиционер в мерлушковой шапке, при шашке.
        - Вас просит к себе срочно, немедленно председатель.
        - Что случилось?
        - Не знаю, вас требуют.
        - Хорошо, подождите… Я соберусь.
        Уже садясь на лошадь, доктор успел незаметно шепнуть Алаярбеку Даниарбеку:
        - Видите, до чего доводят намазы да омовения. Отвезите бумагу в Особый отдел Пантелеймону Кондратьевичу, да быстренько.



        Глава тридцать первая
        Рождение отряда

        Сколько бы ты ни приобретал знаний,
        Если ты не применяешь их в жизни - ты невежда.

    Абу-Али Ибн-Сина
        - Кобыла с волком тягалась, - проговорил слабым голосом Файзи, - один хвост да грива остались.
        Он склонился к очагу и начал раздувать угли. Окоченевшие пальцы не слушались, и ему все не удавалось как следует подложить хворостинки в огонь. Файзи заметил зловещую улыбочку на лице Юнуса и испугался, что сейчас друг раскричится.
        Но Юнус смотрел прямо перед собой на потемневшую от времени и дыма стенку и не отвечал. Он не видел ни очага, ни друга, ни стены. Он думал.
        Молчание успокоило Файзи. Он оторвался от очага и, стараясь придать своим словам всю язвительность, на какую был способен, заговорил:
        - Ты, брат Юнус, всегда смахивал на аиста, а смотри, сухопарый, на кого стал похож с тех пор, как не виделись: на фараонову мумию. Совсем тощий, тщедушный. Раньше ты силу имел в жилах, а сейчас что осталось?..
        - Ты на себя, брат Файзи, оглянись. Шкура у тебя выдубленная, мяса на костях вроде совсем не осталось.
        Огонь наконец в очаге разгорелся, загудел. Посветлело и потеплело в неказистой каморке, с плохо сколоченной из корявых горбылей щелястой дверкой, сквозь которую ветер задувал в комнату снег. Снежинки садились у порога, таяли, и на плотно убитой глине пола расплылось темное, мокрое пятно. От стен тянуло холодом, и оба друга, нахохлившись, приткнулись к самому очагу. Все убогое убранство лачуги состояло из ветхой, расползшейся кошмы, рваной циновки и порванного одеяла.
        Тщательно втиснув в пылающий костер маленький чугунный обджуш с водой, Файзи сиплым фальцетом затянул:

        Вот вода закипит,
        Юнус чай заварит,
        Душу, сердце согреет…
        - Глоточек крепкого черного чая! Много ли человеку надо, а? - Он обвел взглядом прокопченный потолок, лоснящиеся в багровых отсветах огня стены, нищенскую кошму. - Место около огня и глоток чая! А? Что надо еще человеку, а?
        - Знаешь, брат Файзи, о чем я думаю, - вдруг перебил его Юнус.
        - Знаю!
        - О! - удивился Юнус.
        - Ты думаешь, как перегрызть горло господину назиру Рауфу Нукрату. Подожди, подожди, - потирал руки Файзи, - а я думаю об эмире…
        Пламя в очаге то вспыхивало ярко, то совсем притухало. Блики света трепетали на лбу, щеках, подбородке угловатого лица Файзи. Широкие тяжелые челюсти, большие сухие губы, черные тонкие усы, словно посыпанные перцем, ниспадавшие по обеим сторонам ниже подбородка, выдающиеся скулы, злые, полные внутреннего горения, глубоко запавшие глаза под тонкими изломанными бровями изобличали характер жесткий, прямой, тяжелый.
        Тяжесть характера Файзи испытывали и друзья, недруги, испытывал ее частенько на себе и Юнус, несмотря на то что узы братской дружбы связывали их еще в юности. Недаром многие, особенно знавшие Файзи мало, не любили его. Не любили, но боялись и уважали, уважали и повиновались. Файзи не давал спуску, «Беспощадность его острее бритвы», - говаривали за его спиной.
        Что поделать, все знали, что порой Файзи в своей прямолинейности бывал и несправедлив, порой он оскорблял самолюбие людей, отталкивал от себя многих своей сухостью, холодностью. Но он глубоко верил, что прав, что таким должен быть большевик.
        Сыновей своих Иргаша и Рустама в глубине души Файзи любил всей силой отцовской любви, и их было за что любить - такими красивыми и могучими богатырями они росли. Файзи не останавливался перед тем, чтобы посылать их в самые опасные места эмирской Бухары. И сам Файзи, и окружающие считали, что так и надо. Надо жертвовать, не оглядываясь, и собой, и близкими, и всем самым дорогим ради великого дела свержения тирании.
        Близился 1920 год. Коммунисты готовили вооруженное восстание. Эмирская свора подавляла малейшие проявления недовольства. Людей хватали всюду: дома, в постели, на базарах, в мечетях.
        Потом гибель Рустама. За один час Файзи стал стариком…
        Он ушел из дома и больше не вернулся.
        Во время штурма Бухары его видели на улицах восставшего города. Длинной пикой он разил эмирских миршабов и аскеров. Он не давал никому пощады. В окровавленных лохмотьях, с дикими глазами он шел с ремесленниками на штурм арка. Когда народ торжествовал победу, Файзи нигде не оказалось. Он опять исчез, и его… забыли.
        Только через год нашел его Гриневич.
        А еще через несколько дней, в ночь бегства Энвербея, Файзи подобрали на улице тяжело раненного. Он долго лежал в военном госпитале. Узнав после выздоровления, что Гриневич переведен со своим полком в Душанбе, Файзи вернулся к себе в хижину и нигде не показывался. Он жил в хибарке около Самаркандских ворот. Сюда и привели Юнуса слухи.
        - Вот что значит тягаться с волками, - заметил Файзи. - Удивляюсь, как этот Нукрат от тебя кости и кожу оставил.
        - Сам всю жизнь с волками воевал, зубы им крошил, а меня чем попрекаешь, брат Файзи, а? Давай-ка лучше перед сном по пиалушке чая выпьем.
        Юнус вытащил плевавшийся кипятком обджуш и заварил чай.
        - Много еще волков, - проговорил в раздумье Файзи.
        - А надо бы их… - Юнус провел ребром ладони по шее и издал горлом хриплый звук. - Эх, теперь я полчеловека. Из Красной Армии меня освободили… пенсию, говорят, дали. Зачем мне пенсия, я винтовку хочу, стрелять хочу.
        Файзи внимательно, очень внимательно посмотрел на Юнуса. Потом медленно заговорил:
        - Значит, хочешь стрелять… Хочешь воевать. Понимаю… - Вдруг он встрепенулся и заговорил быстро-быстро. - Помнишь, друг, мы в подполье мечтали до того… дня… - И он взмахнул перед лицом рукой, точно стряхивал гнетущую тень. - Помнишь, мы мечтали о ружьях, о саблях… как мы хотели иметь коней, чтобы скакать, чтобы рубить эмирских собак, врагов, помнишь?!.. Скакать по степи, рубить врагов…
        Юнус вскочил.
        - На, читай, друг, - проговорил он, лихорадочно высвобождая из складок бельбага сложенный вчетверо листок.
        Недоумевая, Файзи повертел бумагу между пальцами и посмотрел на Юнуса.
        - Читай, читай!
        - «Ко всем коммунистическим организациям!» - начал медленно читать Файзи и, остановившись, посмотрел загоревшимися глазами на друга. - Что это?
        - Это воззвание Коммунистической партии большевиков.
        - «Ко всем коммунистическим организациям Туркестана, Бухары и Хорезма, - читал теперь уверенно и громко Файзи. - Советские республики Средней Азии стоят перед новой авантюрой английских империалистов, на этот раз связанной с именем Энвер-паши…» О, - прервал Файзи чтение, - вот он, проклятый. Имя его жжет мне мозг с того дня… Эх, вырвался он из моих рук!
        - Читай, друг!
        Набрав побольше воздуха, Файзи читал дальше:
        - «Этот злополучный герой германо-турецкого союза, вовлекший Турцию в кровавую империалистическую войну и доведший свою родину до краха тысяча девятьсот восемнадцатого года, ныне совершенно дискредитированный в глазах широких масс турецкого народа, борющихся за свое национальное освобождение под руководством правительства Кемаля рука об руку с великой советской федерацией. Энверу больше нет места в рядах новой возрождающейся Турции, и он ищет другого поприща для удовлетворения своего властолюбия. Правда, он некоторое время прикидывался другом советской власти, надеясь совершенно неосновательно на поддержку России в его махинациях и заговорах против правительства Кемаля. Но уже осенью тысяча девятьсот двадцатого года съезд народов Востока в Баку выказал недоверие Энверу, не допустив его в свою среду. Когда Энвер окончательно убедился в тщетности своих попыток играть политическую роль в Турции, он пробрался в Восточную Бухару и стал там во главе антисоветского басмаческого эмирского движения. Объединившись с черносотенной эмирской сворой Мулла Кагара, Ибрагимбека, Ишантулла и других, восстановил во
власти беков, ввел в занятых им районах эмирские порядки…»
        - Проклятый! - не удержался Юнус.
        - Проклятый негодяй! - подхватил Файзи. - Бедный мой народ. Слушай дальше, что тут написано: «…Все это ясно говорит о существовании единого контрреволюционного фронта, начиная от английских империалистов, русских и грузинских меньшевиков и кончая эмиром бухарским, ферганскими и бухарскими басмачами, Энвер-пашой и Джунаид-ханом… Военными властями обнаружены в энверовских бандах английские винтовки и обмундирование. В перехваченном письме ферганского курбаши Муэтдина к Исраилу сообщается о наличии у Энвера, с его слов, английских инструкторов…»
        Долго они при неверном свете костра читали и перечитывали еще воззвание Средазбюро.
        Несколько раз вслух и про себя Файзи прочитал заключительные строки воззвания:

«Комитеты партии Бухары, Хорезма и Туркестана должны напрячь все свои силы для того, чтобы разъяснить последнему дехканину, чего добивается Энвер, чьим интересам он служит и насколько вредна его деятельность для дела раскрепощения Востока.
        Только общими усилиями трудящихся Бухары, Туркестана, Хорезма и их красных войск будет уменьшено количество кровавых жертв от преступной авантюры Энвера и будет достигнут мир, желанный для трудового населения всех восточных советских республик.
        Да здравствует мирный и честный труд! Долой происки английских империалистов!
        Смерть предателю народного дела Энвер-паше!»
        Файзи кончил читать, поднял руку с воззванием и, точно клятву произносил, выкрикнул:
        - Смерть Энвер-паше!
        - Смерть Энвер-паше и всей эмирской своре! - вторил ему Юнус.
        Тщательно разгладив на колене воззвание, Файзи спросил:
        - Где ты достал это?..
        - Как где? - заторопился Юнус. - Мне его человек из ЦК дал на курултае Коммунистической партии Бухары. Машиниста Валиджана Закира помнишь? Он тоже делегат курултая. Я с ним рядом сидел. Он сказал: всем читай, подымай людей. Я читал и думал и уже придумал… Максума-водоноса знаешь? «Энвер тянет лапу к власти, - говорит он, - чем он лучше эмира-собаки?» Максум хочет записаться добровольцем в Красную Армию. С ним водоносы с Лябихауза: Валиджан Беспалый, Олим, близнецы Хасан и Хусан. Все говорят: «При эмире спину надрывали под бурдюками с водой, ох, вода тяжело весит. Что ж, к этому вернуть он нас хочет? Лучше на плечо ружье повесить».
        Файзи засмеялся. Все смеялось в нем: и рот, и зубы, и глаза. А морщинки от уголков глаз разбегались многими лучиками к вискам.
        Никогда Юнус не видел друга Файзи смеющимся, и ему так это понравилось, что и он сам рассмеялся, но слова, которые он услышал, оборвали смех и сделали его серьезным.
        - Скажите пожалуйста, как расхрабрился брат мой Юнус. Ты же только сейчас говорил:
«Хватит. Повоевал. Теперь пусть другие повоюют». Да и что затеваешь, не понимаю я… Один хочешь воевать с Энвером, что ли? Да у него легион кровожадных вояк, скажу я тебе. А ты один.
        - Эх, Файзи, Файзи! Один волос отец дал сыну. «Разорви!» - сказал. Сын разорвал. Два волоса дал. Разорвал. Ссучил отец много волос. «Разорви», - сказал. Не смог.
        - Что ты мне сказки рассказываешь? Я много сказок тебе расскажу. Пей вот лучше чай, пока горячий, согревает.
        - Один Юнус - бродячий пес. Стая набежит - разорвет. А двадцать Юнусов! Ого, сила! Подожди, я не досказал. Еще Аббас, разносчик хлеба, со мной говорил. Тот, что около купола золотошвейников десять лет кричал: «Есть лепешки с маслом! Есть сдобные! Есть домашние!» Он нашел во время штурма Бухары револьвер. «В сердце моем, говорит, проснулся лев, хватит лепешки разносить. Воевать пойду…» А Рауф, а Хаким, а еще один Хаким - все из караван-сарая конюхи… все говорят: «Почему, почему после революции джадиды не придушили казиев-взяточников, раисов - торговцев женскими телами, помещиков - пожирателей денег, а?» И все добавляют: «Если пойдет теперь на Бухару Энвер, все эти казии, раисы, баи с отточенными ножами выйдут на улицу».
        Файзи только пожал плечами.
        - Я беседовал с Валиджаном Закиром, - продолжал Юнус. - Он сказал: «Правительство Бухары приняло решение мобилизовать в бухарскую Красную Армию тысячу людей. Оружие мы вам выдадим, патроны, пулемет. Дай список людей. Составим отряд, коммунистический отряд! И в дело!» Слышишь, Файзи?
        Но Файзи все прихлебывал обжигающе горячий чай и, словно в сомнении, покачивал головой. Вдруг он вытащил из-за пазухи большой лист бумаги с синей круглой печатью, со звездой посередине. Помахал перед носом Юнуса и заявил:
        - Видишь?
        - Что это?
        - А я лучше прочитаю тебе.
        И он прочитал:

«МАНДАТ
        Настоящий мандат дан товарищу Файзи Сами в том, что ему, Файзи Сами, именем Бухарской народной республики поручается создать из верных делу III Коммунистического Интернационала пролетариев и трудового дехканства коммунистический добровольческий вооруженный отряд. Предлагается всем учреждениям и командованию Красной Армии оказывать командиру Файзи полное содействие в его борьбе с басмаческой контрреволюцией и агентом империализма Энвером во имя светлых идей революции.
        Секретарь ЦК Коммунистической партии большевиков Бухары»

        Юнус ошалело смотрел на друга.
        - Тауба! - еле выдавил он и вдруг с победным воплем вскочил, облапил Файзи и стиснул его в объятиях.
        - Ф-фу, - пыхтел Файзи, - а еще говоришь: покалечил меня собака назир, мол, полмужчины от меня осталось. Да ты так задушишь, друг, совсем…
        - Какой хитрый! Сидит, слушает! «Ох!» - говорит, «вох!» - говорит! Ничего не выйдет, говорит. Я не могу, говорит. Ай-яй-яй.
        Юнус никак не мог успокоиться, что Файзи про вел его.
        Оказывается, Файзи давно уже, когда еще лежал в госпитале, задумал создать из партизан и подпольщиков отряд. Он пошел в комитет партии и нашел там людей, которые поддержали его. Решено организовать не один, а много отрядов. Открытое выступление против Советов Энвер-паши создало угрозу самому существованию Бухарской народной республики. Наступил час, когда трудящиеся Бухары должны встать на защиту завоеваний революции.
        При содействии товарищей из ЦК Файзи приступил к организации своего отряда.
        Наступил черед Юнуса похвастаться своими успехами. Он тоже мечтал об отряде и начал действовать с помощью командиров Красной Армии.
        - Видишь, друг Файзи, письмо к назиру финансов. Здесь все обсказано: и лошади, и седла, и сапоги.
        - Кто написал письмо?
        - Пан-те-лей-мон… ох, трудное имя… начальник.
        - Наш друг.
        - Да, знаешь, брат Файзи, давай вместе собирать отряд. Ты начальник, я помощник.
        Решили для начала пойти с письмом Пантелеймона Кондратьевича к назиру финансов.
        - Понимаешь, - говорил Юнус, - новый назир хоть тоже из джадидов, он же наш человек.
        Почему-то Файзи покачал головой, не стал возражать.
        Ранним утром Файзи и Юнус добрались до назирата финансов.
        Их долго продержали в холодной и грязной приемной. Дверь в кабинет назира прикрывалась не плотно, и в приемную отчетливо доносились сердитые голоса. Кто-то, очевидно назир, с раздражением сказал: «Я занят. Кто такие? Какие там деньги?»
        Другой голос тихо в чем-то убеждал назира.
        Наконец друзей впустили.
        Не поднимая готовы, назир, еще совсем молодой, гладко выбритый человек, пробурчал:
        - Короче, время - деньги. Что у вас?
        Кашлянув в руку, Файзи осторожно сказал:
        - Товарищ, здравствуйте!
        Назир вздрогнул и почти с испугом посмотрел на Файзи.
        - Великий бог, - воскликнул он, - кого я вижу! Вы живой, Файзи, а я думал… а мы думали!.. О аллах! Какие невероятные события случаются.
        Он выбежал из-за стола. Начались рукопожатия, расспросы.
        Появился непременный чай.
        Назир поражался, удивлялся, вспоминал:
        - А помните, как еще в тысяча девятьсот двенадцатом году мы, джадиды, заставили шататься трон эмира. А помните восстание дехкан, кажется, в тысяча девятьсот восемнадцатом году, а? Эмир-то перепугался, выпустил манифест. Обещал реформы, налоговые льготы… и потом ужасный провал… кровь… Да, дела минувших дней. Мы, джадиды, заслуженные революционеры!
        - Да, - вздохнул Файзи, - мы поработали немало… Победа была тогда близка. Но, увы, измена гнездилась в наших рядах. Помните джадидских вождей. Что они написали про нас, революционеров, в своем воззвании к бухарцам, когда тайно сговорились с эмиром?! «Вы, говорят, смутьяны, пришли ко дворцу эмира… стали безобразничать, и из-за ваших неподобающих поступков великий эмир даже начал плакать…» Дескать, эмир хороший, во всех притеснениях эмирские чиновники виноваты…
        С болью говорил Файзи, вспоминая о предательстве джадидской верхушки, позволившей эмирской своре потопить в крови восстание.
        - Сколько хороших людей, настоящих большевиков сложило головы в зиндане. Сколько людей замучили, и все виноваты проклятые изменники.
        Лицо назира как-то потускнело. Не очень уверенно поддакивая Файзи, он вернулся за свой письменный стол и, повертев в руках золотой карандашик, заметил:
        - М-да, однако мы заболтались. Нам, государственным деятелям, увы, так редко удается предаться воспоминаниям. Ну-с, дорогие, я вас слушаю. Готов к вашим услугам.
        Тон его, как и лицо, стал суше, официальнее. Он нетерпеливо постукивал карандашиком по столу, читая письмо, подписанное Пантелеймоном Кондратьевичем. Он дочитал его до конца, зачем-то перевернул, посмотрел, не написано ли чего-нибудь на обороте.
        - М-да, очень хорошо, очень хорошо. Значит, добровольческий отряд. Слышал, слышал. Полезное начинание… Прекрасно, прекрасно… Сейчас подсчитаем, составим смету.
        Он вызвал бухгалтера и вместе с ним начал выяснять цепы на коней, сбрую, стоимость обмундирования.
        - Гм-гм, получается изрядная сумма. Так, так. А куда направляется отряд? Еще неизвестно? Прекрасно, прекрасно… А кто командир? Вы, Файзи? Мой дорогой соратник. А вас не беспокоит здоровье? Замечательно, поздравляю.
        Наконец все подсчитали, утрясли. Бухгалтер ушел переписать, оформить смету.
        Назир очень заинтересовался созданием отряда. Расспрашивал, кто вступает в него. Вспоминал отдельные фамилии… Файзи познакомил его с Юнусом.
        - Юнус Нуритдин? Где-то я о вас слышал. Ах да, о вас что то говорил назир Рауф Нукрат. Говорил очень хорошее. - Он внимательно рассматривал сразу же переменившегося в лице Юнуса.
        Назир пожалел, что обстоятельства мешают ему самому записаться: «Знаете, всей душой, но… государственные обязанности. Мы же назир, министр». Особенно его поразило, когда он из разговоров установил, что большинство будущих бойцов отряда - бывшие подпольщики, «Замечательно, поистине замечательно», - умилялся он. И даже снова вышел из-за стола, чтобы пожать руку Файзи.
        Вернулся бухгалтер. Он доложил постатейно всю смету. Назир золотым карандашиком ставил против каждого пункта жирные птички, спрашивал Файзи и Юнуса, согласны ли они.
        Наконец все было готово Тогда назир вышел из-за стола и потряс руку Файзи, а затем Юнусу.
        - Вы доставили мне, друзья, поистине огромное удовольствие своей беседой. У вас поистине государственный ум, товарищ Файзи. Желаю вам успехов, друзья!
        Прощаясь, он наступал на них. Создавалось впечатление, что он их выпроваживает, но так вежливо, так любезно, что Файзи и Юнус совсем растаяли и, сами того не замечая, очутились за дверью.
        Здесь Файзи остановился и, прямо глядя из-под густых бровей в лицо назиру, спросил:
        - А деньги? Когда можно получить деньги?
        - Денег нет, - бросил назир.
        - Но… - начал Файзи, и все в лице его как-то странно заплясало.
        - Денег на сегодня у республики нет. Знаете, величайшие трудности. Многие вилайеты в огне мятежей. Налоги не поступают. Финансовые резервы исчерпаны. Хлопок не на чем вывозить. Даже финансирование торговцев приостановлено.
        Сейчас на лице Файзи ясно читались все его переживания: возмущение, негодование, ярость, презрение. Назир отлично все понял, но постарался и виду не подать.
        Он смотрел несколько в сторону и через плечо «дорогого друга и соратника», стараясь не встречаться с ним глазами, и сухо твердил:
        - Деньги у нас на счету, на строгом счету, каждый рубль, каждая теньга.
        - Когда можно получить деньги?
        - Придется подождать, дорогой друг.
        - Сколько ждать?
        - Затрудняюсь точно сказать… затрудняюсь.
        - Что сказать комиссару?
        Тон назира сделался совсем вкрадчивым.
        - Зачем же беспокоить товарища комиссара? Мы всегда готовы выполнить их приказание, только вот маленькая задержка. Прошу не сердиться… Наведывайтесь, а мы готовы, всегда готовы.
        Пришлось уйти.
        - Все они свиньи и сыновья свиней, - сказал Юнус, когда они шагали по застывшим безмолвным улицам, - ты слышал, он друг проклятой собаки Нукрата. Собака Нукрат его друг. Тот зверь, и этот зверь. Оба они звери.
        Файзи молчал. Они пошли к Пантелеймону Кондратьевичу. К великому огорчению, его не оказалось дома. Он уехал из Бухары.
        Начались долгие дни ожидания. Денег в назирате финансов все не находилось. Назир оставался все таким же любезным и вежливым. Время шло.
        Но Файзи вместе с Юнусом формировали отряд С утра до поздней ночи они ходили по Бухаре, забирались в самые глухие кварталы, находили друзей, знакомых. Голос Файзи слышался и в мрачных, похожих на сорные ямы ткацких мастерских, и в грохочущих рядах медников, и в цехах недавно возобновившего работу хлопкоочистительного завода, и в пригородных кишлаках. К февралю отряд Файзи оказался укомплектованным. Все это были крепкие телом и духом люди, молодец к молодцу. Юнус ежедневно занимался с ними, учил обращаться с оружием, Файзи проводил политбеседы. Бойцы изучали Устав партии, слушали читку газет.
        К назиру финансов Файзи ходил чуть ли не ежедневно. Тот задавал вопросы, интересовался ходом формирования отряда, мельчайшими подробностями снаряжения, обмундирования. Советовал живо и охотно, но… как только разговор заходил о деньгах, становился рассеянным, начинал торопиться, зарывался в бумаги.
        Республика жила тревожной жизнью. С Востока доходили угрожающие вести. В результате предательства бухарская армия внезапно очистила Горную страну и отдала богатые, плодородные вилайеты во власть вожаков басмаческих шаек. В Восточной Бухаре хозяйничали Энвер и Ибрагимбек. В Дарвазе назревал мятеж. В Каратегин прорвались из Ферганы банды Курширмата. Гарнизон Душанбе отсиживался в осаде, окруженный бандами басмачей.
        Бухарский базар буквально гудел. Всех торгашей, маленьких и больших, распирало от слухов, один другого невероятнее. Курбаши Абдукагар действовал в окрестностях города с тремя тысячами головорезов. Появилась шайка какого то Ташмурдашуя-курбаши, под именем которого, как говорили, скрывался Хаджи Акбар. Шепотом, делая страшные глаза, сообщали, что благословенный эмир Сеид Алимхан по договору передал благородную Бухару в подданство Англии и что с часу на час надо ожидать прибытия британского губернатора. Чуть не каждый день точно определялся срок, когда начнется резня большевиков и всех неверных. Панические настроения росли. Порой достаточно было крика ишака или вопля погонщика верблюдов, чтобы купцы бросались закрывать свои духаны, а толпа принималась метаться по узким улицам, давя друг друга, ломая и круша все на своем пути.
        А правительство Бухары заседало, обсуждало положение, но мер не принимало. Местная газета «Азад Бухара» помещала глубокомысленные статьи по вопросу о необходимости сохранения религиозного налога «ушр». Автор статьи - назир финансов доказывал, что средства от «ушра» пойдут на содержание духовенства и потому никто не может уклониться от столь благородной и благочестивой обязанности.
        Прочитав статью, Файзи возмутился.
        - Вот они, джадиды, - сказал он Юнусу, - вот их лицо.
        Но еще больше он возмутился, когда узнал, что его бывший хозяин Хаджи Акбар получил от правительства большую денежную ссуду и кредит в назирате торговли.
        На базаре Файзи, к своему изумлению, услышал еще более непонятные новости.
        Целую неделю по всей Бухаре развозили в арбах товары по караван-сараям именитых купцов. Склады, национализированные после падения эмирата по решению народного правительства, оказались открытыми и пустыми, возбужденный призывами Файзи, народ пошел требовать ответа в совет назиров. Только десять бедняков впустили к помощнику председателя. Он сказал:
        - Конфискованные товары: мануфактура, чай, сахар, рис, скобяные изделия, столь необходимые нашему народу, лежали на складах без пользы и подвергались порче и гниению. Развелось неимоверное количество мышей. Назиры наши народные обсудили и решили - надо товары продать по справедливым ценам населению. А как продать? У почтенных торговцев есть умение опыт, расторопные приказчики. Товары они продадут быстро и хорошо. Идите и покупайте.
        Резко выступил Файзи.
        - Все баи - кровопийцы, торгаши и миллионщики, которые испокон веков обдирали народ и наживались на слезах вдов и сирот, захватили товары. Как не было ничего в лавках, так и сейчас ничего нет. Люди ходят голодные, босые, голые. Где рис, где чай?
        Раздраженно ответил помощник:
        - Дела торговли - сложные дела. Они недоступны незрелым умам.
        Извинившись, заговорил присутствовавший при разговоре назир финансов, он обратился с добродушнейшей улыбочкой к Файзи:
        - Многоуважаемый друг мой и соратник Файи Сами. Вы совершенно напрасно даете желчи поднялся к вашему сердцу. Государственная необходимость требует от нас такого мероприятия. Если бы мы и распределили по ширкатам товары, их отобрали б у нас.
        - Кто отобрал бы? - поразился Файзи.
        - Боль-ше-ви-ки.
        Ошеломленный Файзи попытался протестовать. Его спутники, бедняки, закричали, зашумели.
        Замешательством воспользовался помощник и удалился.
        Вечером, когда уже стемнело, Файзи возвращался в свою хибарку. Погруженный в раздумье, он не обращал ни на что внимания и не заметил, что за ним на близком расстоянии идут два человека большого роста.
        Едва только он вошел в свой переулок, эти люд нагнали его.
        - Ты Файзи? - просипел простуженным голосом один из них.
        - Да.
        - Иди за нами. Ты арестован. - И тяжелые лапы обрушились на плечи Файзи.
        Неизвестные, видимо, рассчитывали, что больной слабый Файзи не окажет сопротивления, но просчитались. Они забыли, что в закоулках бедняцкого квартала Файзи уже чувствовал себя дома.
        Файзи стряхнул руки неизвестных и громко позвал на помощь. Мгновенно из всех дверей и калиток выбежали люди.
        Никто не спрашивал, что случилось. Все только поняли, что их сосед, их Файзи, в опасности. Кулаки, камни, палки обрушились на неизвестных. Толпа молча, сопя, кряхтя била их. Они вырвались и с тихим воем побежали по проулку, стараясь добраться до людной улицы. Их не преследовали.
        Самое поразительное в этой истории было то, что больше Файзи не беспокоили. Ни в ту ночь, ни на следующий день никто не пришел, никто не спрашивал о нем, никто не собирался его арестовывать. Файзи снова пошел к назиру финансов и услышал все такие же любезные и вежливые обещания и заверения.
        На обратном пути около Лябихауза он встретил Пантелеймона Кондратьевича.
        - Как? Ты здесь? Ты не уехал?
        Они даже не поздоровались, а только хлопали друг друга по плечам.
        Пантелеймону Кондратьевичу рассказал Файзи и об отряде, о медоточивом назире финансов, и о нападении в переулке, и о своих недоумениях.
        - Недоумевать нечего, товарищ Файзи. Здесь кое-какие господа развели муть и вонь. Твой «дружок» назир притащил в Бухару известного контрреволюционера и буржуазного националиста Мунавара Кари и назначил его начальником вакуфного управления. Все имения мечетей, медресе, мазаров теперь в руках этого махрового типа, все доходы стекаются в его кассу. Куда деньги тратятся, неизвестно. Никакого контроля. Да и вообще контролировать невозможно. Сотню опытнейших бухгалтеров посади - и то в этом сумбуре не разберутся. Тут мои люди кое-что вскрыли. Есть подозрение, что Мунавар Кари денежки переправляет басмачам. Проверяют сейчас. Твой назир тонкая бестия: все финансы рассовал по финансовым отделам городов, в Бухаре ничего не оставил и сам руками только разводит: касса-де пуста. В Туркестане хлопковые посевы от налогов освободили, а он обложил. Черт знает что делается. Дехкане озлоблены, заявляют: «Хлопок сеять не будем».
        - А слухи насчет англичан - правда? - спросил Файзи.
        - Нет дыма без огня. Господин Мунавар Кари уже не раз на секретных сборищах объявлял: «Англии, а не Москва!» - и призывал к отделению Бухары от Советской России. Я тебе все рассказываю, чтобы ты был в курсе. Но нос вешать нечего, в ЦК тебя поддерживают. Надо действовать, и мы будем действовать. Давай теперь поговорим о твоем отряде. Прежде всего договоримся: отныне все, что касается отряда, держать в секрете. Лошадей мы тебе дадим. Ликвидирована около Бурдалыка калтаманская шайка. Кони - хороши! Оружие ты уже получил. Люди есть. Теперь деньги. Подумаем.
        Они еще долго тихо говорили.
        Дня через два в вакуфное управление явился Пантелеймон Кондратьевич.
        Начальник управления маленький, щуплый Мунавар Кари в кокандском скромном черном одеянии сидел в устланной коврами и паласами михманхане, засунув ноги в сандал и покрыв колени одеялом. Рядом с чайником валялись исписанные арабскими письменами листки бумаги. Комната была полна тихо переговаривавшимися толстощекими суетливыми просителями. Все они неслышно ходили, ступая мягкими ичигами с зелеными пятками по коврам, на всех были маленькие, аккуратные чалмы, темные суконные халаты.
        Мунавару Кари появление Пантелеймона Кондратьевича чрезвычайно не понравилось. Он побледнел, а затем побагровел при виде внезапно вошедшего красного командира, увешанного амуницией, гремящего шпорами. Звездастый шлем касался своим острием низкого алебастрового потолка, а широкоплечая, богатырская фигура комиссара заслонила проем двери, откуда в михманхану пахнуло сыростью и морозцем. Медно-красное лицо Пантелеймона Кондратьевича еще более раскраснелось на холоде, а усы и борода распушились от инея. Под взглядом серо-стальных глаз командира Мунавар Кари опустил взгляд, и лицо его покрылось синими пятнами. Рука, державшая калям, запрыгала.
        - Здравствуйте, - прокричал Пантелеймон Кондратьевич, - как здоровьице?
        Мунавар Кари поморщился. Но поспешил придать себе официальный вид, выбрался из-под сандала и кряхтя поднялся.
        - Мир с вами, командир; прошу, гостем будете.
        - Какие там гости, - отмахнулся Пантелеймон Кондратьевич, - не смею затруднять, у меня дело.
        - Мир с вами, красный командир. Чем же мы, ничтожный, можем вам служить?
        - Очень многим, очень многим, - ничуть не соразмеряя своего голосища с кубатурой помещения, поспешил заверить Пантелеймон Кондратьевич. - Только пусть ваши монастырские крысы проваливают отсюда, - и он показал на заметавшихся чалмоносцев.
        - Выйдите! - скорбным голосом промолвил Мунавар Кари.
        Когда все ушли, он вздохнул:
        - Я вас слушаю.
        - Вот что, сколько сейчас в вашем управлении денег?
        Застигнутый врасплох, Мунавар Кари не сразу нашелся что ответить.
        - Боже мой, - забормотал он, - времена плохие. Неверие проникло в умы и души молодежи. Раньше при эмире вакуфные доходы составляли четыре-пять миллионов тенег, серебряных тенег в год. Десять тысяч муллабачей училось, много мударрисов, имамов в медресе. О аллах! За каждую худжру взимали по три тысячи тенег в год. Помилуйте, из-за худжры торговались, писали договоры. За одну там кошму давали по десять тысяч тенег.
        - Какую кошму? - удивился Пантелеймон Кондратьевич.
        Мунавар Кари словоохотливо пустился в объяснения.
        - Это иносказательное выражение. Худжры продать нельзя. Богопротивное дело. Ну, писали договор, что хозяин худжры такой-то продает муллабаче там коврик или кошму за восемь или десять тысяч тенег. Конечно, коврик или кошма и сотой доли не стоили. Сам верховный судья кази-калан скреплял печатью такие договоры. Старый муллабача уходил, новый муллабача поселялся в худжре. Все худжры брал в аренду какой-нибудь бай. Он и рассчитывался с вакуфным управлением. С одного медресе Джафар-ходжи эмир получал четверть миллиона тенег. В благородной Бухаре насчитывалось полтораста, нет - больше, медресе. И все давали доход.
        - Постойте, ничего не понимаю. Ведь вакуфные доходы с духовных имений предназначались на содержание учеников в школах и медресе.
        Несколько мгновений Мунавар Кари жевал губами.
        - Так оно так, но учтите власть эмира, - наконец нехотя проговорил он, - сумма от имений поступала «начальству», а студенты жили как могли, и даже сами платили. А теперь, товарищ командир, времена другие. Народное правление, демократия. Каждая полушка, каждая копейка приходуется в книги, - важно заключил Мунавар Кари. - У нас введена двойная итальянская бухгалтерия. Все полученные деньги идут на государственные дела.
        - Великолепно, - загремел Пантелеймон Кондратьевич, - прекрасно. Вот я и пришел попросить у вас немного деньжат взаймы, на одно государственное дело.
        - Простите, я вас не понял.
        - Наша дивизия имеет курсы, где мы готовим командиров из узбеков и таджиков для Народной республики. Условия у курсантов неважнецкие, комнаты не топлены, одежонки не хватает, то да се. С питанием плоховато.
        - О аллах, мы готовы, мы с открытым сердцем. Такое благородное дело!.. Но… знаете, доходы снизились, и потом… знаете, надо решение правительства… касса пуста.
        - Ну, мы просим.
        - Нет, не могу… Увы, с радостью, но не могу.
        Несколько секунд изучающе Пантелеймон Кондратьевич разглядывал тщедушную, совсем сгорбившуюся фигурку Мунавара Кари.

«Ведь типичная ты гнида, контра, - размышлял Пантелеймон Кондратьевич, - ведь все ты врешь. Ведь проверить тебя - половина денег или к твоим лапам загребущим прилипает, или басмачам и всяким бандитам на корма уходит».
        Пришлось пуститься на дипломатию.
        - Сядьте, - сказал он сравнительно вежливо. - Побеседуем. Я взял с собой бухгалтера-ревизора. Отличнейший ревизор, старорежимный. Работал в Русско-Китайском банке.
        - На ревизию требуется…
        - Мандат? Ничего, мандат у нас есть.
        - Но…
        - Мы приступим к ревизии.
        - Сколько? - вдруг выдавил из себя Мунавар Кари.
        - Что - сколько?
        - Сколько вы хотите получить?
        - Сто тысяч.
        Мунавар Кари охнул и схватился за сердце.
        - И наличными, - прибавил Пантелеймон Кондратьевич. - Расписку по форме вы получите.
        Всхлипнув, Мунавар Кари начал торговаться.
        - Нет, - твердо сказал Пантелеймон Кондратьевич. - Или сто, или мы начинаем ревизию. Вы не забывайте, у нас военное время. Церемонии побоку.
        - Я правительственный чиновник и…
        - Э, да вы и впрямь чиновник. А ну-ка, попрошу…
        Совсем ослабев, Мунавар Карп только кивнул головой.
        По зову Пантелеймона Кондратьевича в михманхану вошел полковой казначей. Ему тотчас отсчитали сто тысяч. Пантелеймон Кондратьевич тут же на сандале сочинил расписку.
        Пока шла выдача денег, Мунавар Кари сидел совершенно подавленный, не поднимая головы. Изредка он поглядывал на окно. На подоконнике стоял телефонный аппарат. Только теперь Пантелеймон Кондратьевич заметил его.
        - Что ж, вы хотите позвонить куда-то, я не возражаю. Только думаю, что те, кому вы позвоните, посоветуют вам деньги выплатить без шуму, а? Как вы думаете? У них рыльце тоже в пушку!
        Он попрощался, иронически поднес руку к козырьку.
        - Честь имеем кланяться. Бывайте здоровы, не поминайте лихом.
        Судорожно схватил Мунавар Кари с подноса расписку, составленную Пантелеймоном Кондратьевичем. Он долго читал. Буквы прыгали перед глазами.

«Получил сто тысяч рублей от начальника вакуфного управления Мунавара Кари. Казначей Н-ского полка». Следовали подпись, печать.
        Вскоре произошел неприятный случай.
        К ехавшему верхом через базар Файзи подскочил неизвестно откуда вынырнувший человек в лисьей шапке. То ли он спрыгнул с подмостков чайханы, то ли выбежал из соседней лавки.
        - Дод, вай дод! - кричал человек, крепко уцепившись за поводья Файзиева коня. - Помогите, правоверные!
        Только теперь Файзи узнал своего бывшего хозяина - владельца Павлиньего караван-сарая Хаджи Акбара.
        - Чего тебе? - спросил Файзи. - Что ты кричишь?
        - Справедливости! Мусульмане! - надрывался Хаджи Акбар. - Вот он, проклятый безбожник, презревший древние законы и обычаи. Вот он, проклятый должник. Смотрите на него, причинившего мне, честному купцу, разор и убытки. Он мой батрак, задолжал мне за три года. Пятьсот тенег должен он! Добротный халат должен он. Одеяло должен он. Тащите его в долговую яму…
        - Замолчи! - стараясь заглушить его вопль, говорил Файзи. - Ты ума, что ли, решился?
        - Смотрите, - сварливо вопил бай, - он меня оскорбляет. Он же, проклятый, погряз в долги по уши и еще называет меня сумасшедшим. Помогите, помогите!
        Файзи видел тянущиеся к нему кулаки. На поводьях коня уже повисли какие-то молодчики. Базарная толпа теснилась, напирала, раскачиваясь, точно единое огромное животное, в узком проходе между лавчонками и чайханами. Чьи-то руки вцепились в ноги, в стремена, тащили Файзи на землю.
        - Дьявол, большевик, - не унимался Хаджи Акбар, - бейте его, арестуйте его.
        Многоголосая толпа вторила ему. Торгаши высыпали из лавок. Море чалм, шапок, багровых физиономий, разинутых ртов, выпученных глаз ходило ходуном. Летели комья глины, конский навоз. Файзи вместе с конем швыряло взад и вперед.

«Что делать? - мысли вихрем мчались в мозгу. - Ясно, все продумано, подготовлено. Хотят расправиться. Враги пронюхали о выступлении отряда и хотят помешать! В клочья растерзают, проклятые. И никто не ответит. Скажут: базарная толпа».
        Решение созрело мгновенно.
        Толпа ахнула. Файзи уже стоял на седле, как заправский джигит. «Молодость вспомнил», - внутренне усмехнулся Файзи. Удивительно, он мог еще шутить сам с собой. Он бросил повод, ухватился за балки навеса чайханы и в один прием, ловко подтянувшись, оказался на крыше.
        Крики смолкли. Пораженная толпа безмолвствовала. Вопли замерли в горле Хаджи Акбара. Выпучив глаза, смотрел он на темный силуэт Файзи на сером небе.
        Воспользовавшись наступившей тишиной, Файзи поправил на себе гимнастерку и обратился к толпе:
        - Эй, эй! Почему вы слушаете крикуна? Один осел завопил «и-а! и-а!» - и все за ним вопят. Кто он? Крикун-живоглот, людоед. С кого он драл шкуру? С вас. От кого кровавыми слезами плачут ваши голодные детишки? От него. Кто довел до голодной смерти тысячи людей? Он. И теперь все кричат вместе с ним: «Бей!» Что случилось?
        - Файзи! - позвал издалека голос. - Да это наш Файзи!
        Кричал Пантелеймон Кондратьевич. Он неожиданно возник в конце улицы над головами толпы. Он ехал на коне.
        - Разойдись! - скомандовал он и врезался в толпу.
        Он приказывал так повелительно, что люди расступились, прижались к стенам домов и дувалов и дали ему возможность свободно доехать до чайханы, на крыше которой все так же стоял во весь рост Файзи. Только Хаджи Акбар остался посреди дороги, тараща испуганно глаза на приближающегося всадника.
        - А, старый знакомец! - закричал Пантелеймон Кондратьевич, только теперь заметив Хаджи Акбара. - Железнодорожный зайчик! Попался наконец.
        Хаджи Акбар странно пискнул, подхватил полы халата и кинулся прочь. Он бежал, смешно вскидывая ноги и шлепая по грязи каушами так, что во все стороны летели брызги. Мгновение - и он исчез за углом. Никто не успел даже и слова сказать.
        Дав шпоры коню, Пантелеймон Кондратьевич рванулся за ним. Но где было искать его в толпе!
        - Утек, собака, - проговорил беззлобно командир и повернул обратно. - Давай, Файзи, слезай! Что ты забрался так высоко? - Пантелеймон Кондратьевич подтянул за повод коня Файзи поближе, и Файзи легко соскользнул с крыши прямо в седло.
        Только что вопившая грозная толпа молчала. Люди тупо, с недоумением взирали на Файзи, на Пантелеймона Кондратьевича. Многие сконфуженно переминались с ноги на ногу.
        - Ну-с, инцидент исчерпан, - громогласно заявил Пантелеймон Кондратьевич, - поехали, товарищ Файзи.



        Глава тридцать вторая
        Обыкновенный плов

        Благосклонность султана - ласка тигра.

    Пословица
        Оттого змея жалит ногу пастуха, что боится, как бы он не разбил ей голову камнем.

    Махмур
        - Мой хозяин поехал к большому начальнику… самому раису назиров… Понял?.. Приглашен на плов к самому раису Бухары… всей Бухары.
        Круглые глаза хаджиакбаровских работников еще более округлились. Сам Хаджи Акбар исчез куда-то, очевидно приказав слугам не спускать глаз с Алаярбека Даниарбека и докторской квартиры. Они сидели на завалинке у ворот и старались изобразить на своих лицах полное равнодушие с таким усердием, что и ребенок мог понять, чего им надо.
        Но Алаярбек Даниарбек уже успел выполнить поручение доктора и потому сохранял безмятежность чувств и мыслей.
        - К-хм, не знаю, умеет ли только раис назиров готовить плов? - весьма любезно продолжал он разговор.
        И без того выпяченные жирные губы Алаярбека Даниарбека еще более оттопырились, что означало у него предельное презрение, а глазки его пронзили собеседника насквозь.
        - А вы, почтенные, когда-нибудь едали плов, изготовленный у нас в Самарканде?
        Увы, слуги Хаджи Акбара так редко ели плов, что им было совершенно безразлично, каким способом он изготовлен. Любой плов им казался восхитительно вкусным. Поэтому один из прислужников, что повыше и позлее, Латип, только растерянно проговорил:
        - Но, но, я хотел только сказать… э… я хотел сказать, что их почтенность господин Хаджи Акбар ел плов личного повара их светлости эмира бухарского Алимхана…
        - Эх ты, деревенщина, - прервал его Алаярбек Даниарбек. - А вот такое ты видел? - И он, растопырив обе пятерни, сунул их под нос ничего не понимающего Латипа. Пятерни сжались в кулак и снова разжались. Еще раз сжались и снова разжались. Затем перед глазами Латипа запрыгали три пальца правой руки.
        - Ийе? - испуганно спросил Латип и, сняв посеревшую от времени тюбетейку, потер ладонью плешивый череп.
        - Тридцать три! - воскликнул Алаярбек Даниарбек. - Тридцать, понимаешь, и три!
        Еще помолчав для важности, Алаярбек Даниарбек выпятил губы и сказал:
        - Принеси тридцать три котла, поставь на тридцать три очага, разведи тридцать три огня, и я тебе, деревенщина, сготовлю за один раз тридцать три плова, и каждый плов я сварю не похожий один на другой, как не похож слон… э… э… на муху. А каждому тому плову я придам такой вкус, что, начав есть, никто не остановится, пока не проскоблит донышко у котла и… не лопнет.
        - О… - смог только протянуть Латип.
        Но так как в его «О!» Алаярбек Даниарбек уловил нотку недоверия, то тут же заговорил снова:
        - Тридцать три… ни одним больше, ни одним меньше. И твой эмирский повар поваров Акбар не пригодился бы мне даже разводить огонь под котлами, даже… э… э… мыть миски и чашки.
        Теперь Алаярбек Даниарбек с силой втянул в себя слюну, вызванную вкусным запахом, и, хлопнув Латипа по плечу, начал:
        - Слышал ли ты когда-либо о плове самаркандском? Нет, конечно нет!
        Любит восточный человек поесть. И не столько его привлекают разносолы всякие или гастрономические тонкости. Нет, протолкавшийся в толпе с восхода солнца до середины дня на базаре, он, конечно, выберет не персидский кебаб из рубленого мяса, а потребует у сидящего прямо на улице ошпаза кусок бараньего курдюка, сваренного на пару, посыплет его красным жгучим перцем, заправит солью и пахучими травками да попросит в придачу подать мелко нарезанного репчатого, слезу вышибающего лука и залитого уксусом, чтобы в носу засвербило. Или съест он кусок прозрачного, в ладонь сала с добрыми, хрустящими корочкой лепешками из серой пшеничной муки крупного размола и потребует еще фунт жаренной с луком баранины. Все запьет миской холодного кумыса, крякнет, шлепнет себя по животу и пойдет опять толкаться по базару. Тот, что победнее, отправится к калля-фурушу - продавцу вареных бараньих голов и поест досыта. Кровожадным криком «Поча хур!» («Ножки ешь! ) его остановит у своих подносов продавец холодца из бараньих ножек. Попробует и этого блюда бедняков, благо стоит оно гроши. Прихватит он тут же из тазика у сидящего
прямо на земле такого же бедняка, как он сам, вареного гороха на два гроша и, поев, пойдет в чайхану выпить два-три чайника чая, погреть тело и душу, послушать базарные новости. Хорошо после жирного поесть вареной сладковатой кукурузы. А иной любитель заглянет в харчевню и заказывает сочные, брызгающие жиром манты - большие пельмени или миску машхурды, а то и бараньей похлебки из мелких зеленых бобов или бешбармака из тонко раскатанных кусочков теста с мясом. Есть, конечно, любители более изысканной пищи. Те идут в персидскую ошхану заказать себе «пити-пити» - янтарный суп, сваренный в духовке в наглухо закрытых горшочках из красной обожженной глины. Все кушанья у перса-повара ароматны и остры. И плов он готовит иначе, чем бухарцы, которые кладут в него изюм, и урюк, и айву, чтобы приглушить запах бараньего сала. А перс - тот сначала поджарит со всякими пряными специями и травками мясо, сварит отдельно рис и только перед тем, как подать, сложит все вместе на блюдо. Умеют покушать персы. От них не отстают и приезжие из далекой Кашгарии уйгуры. У тех блюдо всех блюд - лагман (сухая лапша со всякими
приправами), а потом самые разнообразные кушанья на китайский манер.
        После жирного обеда сластена найдет у кандалят-фурушей - продавцов конфет и лакомств и золотистую ореховую халву, которая вязнет приятно в зубах, и сухую - с миндалем или урюковыми косточками, и белую кунжутную, и маковую, и такую, которая рассыпается, и такую, которая похожа на тянучку. Поразительно вкусен пашмак - белые волокнистые кирпичики, одновременно сладкие и жгучие, вязкие и рассыпчатые.
«Оби дондони (зубная вода)!» - зазывает владелец подноса кристально-прозрачных, ядовито-зеленых и красных леденцов с таким азартом, как будто он владелец по меньшей мере целой кондитерской. Никакой «зубной воды» у него нет, но так называются конфеты, которые тают во рту. «А вот мед с фисташками! Мед с фисташками!» - усердствует сидящий рядом, предлагая палочку халвы-хуфта с зелеными зернами фисташек. «Нохут (горох)!» Но это не горох, а гороховая халва, ибо объявлять о вареном горохе, в силу обычая, надо криком: «Вареный, пареный! Вареный, горячий!..»
        Предавшись приятным мечтам, Латип пропустил мимо ушей рассуждения Алаярбека Даниарбека о разнице между сортами плова.
        - Пойми, эй ты, сын водоноса и… и… сын…
        Очевидно, Алаярбек Даниарбек хотел не очень почтительно отозваться о мамаше Латипа, но то ли не смог подобрать подходящего определения, то ли не решился оскорбить лучших сыновних чувств «друга» и сразу же перескочил на восхваление достоинств мяса джизакских баранов.
        - Ха, джизакский барашек - песчаный барашек, настоящий барашек. О, он бродит по барханам, пьет соленую воду, ест колючую траву, преет летом в своей шубе, мерзнет в зимний буран, бегает и скачет, точно джейран… Вот почему мясо джизакского барана хоть и чуть жестковато, чуть жиловато, но сочно, пронизано прослойками сладкого сала и горьковатым запахом степной полыни, тает во рту и в то же время дает работу зубам и челюстям.
        - О! - только мог протянуть Латип.
        - А если такое мясо поджарить немножечко с едким наманганским луком, доведя до покраснения, а потом подбросить немножечко чесночку, самую малость, да подбавить туда в меру тмина и еще кое-чего, да положить желтой ургутской моркови, нашинкованной тонко-тонко. И, смотри! - вдруг закричал Алаярбек Даниарбек. - Да будешь ты гореть тысячу лет в аду в неугасимом огне, если ты, простофиля, пережаришь морковку и она потеряет свой прелестный оттенок - желтый, подобный цвету молодого месяца, опускающегося медленно за тополя садов Самарканда… Кто ест плов с перепревшей морковью, похожей на серые волосы старой колдуньи Алмауз Кампыр?! А рис! Рис надо взять пенджикентский, крупный ячменный рис, прозрачный, розовый, точно щеки прелестной таджикской девочки. Да-да, чтобы рис не имел никаких примесей и сора. Ибо одно зернышко сорняка в котле плова подобно одному грязному, похабному словечку в возвышенной газелле, посвященной любимой… Да-да, а рис надо вымыть в двенадцати чистых водах проточного арыка. И насыпать рис надо осторожно, не потревожив шкварочки и шипящего мяса, а потом залить водой ровно настолько,
чтобы один сустав указательного пальца покрылся водой! Вода выпарится, и когда рис выступит, закопай в него айву. Одну только айву. Да-да, смотри за огнем, Латип, чтобы не пережарить, чтобы, не дай бог, и не переварить…
        Алаярбек Даниарбек вытер шею платком.
        - Ф-фу, а затем подать на уратюбинском голубом блюде, чтобы от запаха душа радовалась… во рту горело… А едал ли ты, деревенщина, несравненный чиракчинский плов, нежный, подобно персику!..
        Но Алаярбеку Даниарбеку не удалось поведать Латипу всех тонкостей чиракчинского плова. Кольцо калитки звякнуло, и во двор быстро вошел доктор. Мгновенно лицо Алаярбека Даниарбека стало серьезным и значительным. Дело в том, что доктор пришел озабоченный и даже мрачный. Не обращая внимания на беседующих, доктор поднялся по лестнице и захлопнул за собой дверь.
        Переглянувшись с хаджиакбаровскими работниками и важно покачав головой, Алаярбек Даниарбек расправил плечи, раскинул полы своего халата, засунул большие пальцы за поясной платок и, выпятив живот, поднялся по ступенькам. Оглянувшись и подмигнув Латипу, он откашлялся и громко спросил через дверь:
        - Петр Иванович, Петр Иванович?
        С минуту за дверью молчали. Алаярбек Даниарбек снова обернулся и, сняв чалму, потер плотную щетину на макушке.
        - Заходите, - крикнул доктор.
        В комнате он сказал Алаярбеку Даниарбеку:
        - Мы уезжаем. Но не болтайте об этом, а особенно с этими босяками. Сейчас пойдите в аптеку, кое-что возьмете. - Голос доктора, вопреки обыкновению, звучал резко, раздраженно.
        Идя по дороге, погруженный в свои мысли Алаярбек Даниарбек разговаривал вслух сам с собой:
        - Наверно, моего хозяина назначили комиссаром. Но что же он будет делать со своим комиссарством? Комиссарами назначают очень умных людей.
        При всей своей преданности доктору, Алаярбек Даниарбек не очень высоко ценил его практические способности.
        Вообще Алаярбек Даниарбек никогда ничему не удивлялся и никогда не терялся. Ничуть не озаботил его и внезапный отъезд. Многие годы уже он скитался. Он не знал, какого цвета самаркандское небо в летние месяцы. Голод выгоняет на улицу, нагота загоняет в дом. Не водились деньги в домишке Алаярбека Даниарбека, и хоть имя его имело громкую приставку «бек», но когда у детишек горят голодом глаза, а жена с остервенением гремит шумовкой в пустом казане, никак не сохранишь важности и достоинства. И голод выгонял Алаярбека Даниарбека на улицу идти наниматься в проводники к путешественникам. Только к зиме он обычно возвращался к родному очагу. Сидя в чайхане, он поражал воображение завсегдатаев небывалыми россказнями о виденном и слышанном во время экспедиций. А видеть и слышать Алаярбек Даниарбек умел. Он и производил наблюдения над погодой, и делал глазомерную топографическую съемку, и снимал фотоаппаратом, и собирал образцы растений и горных пород, и составлял гербарии. Всегда в его хурджуне оказывались луковицы необычайных растений, редкие насекомые, осколки камней. Всегда с неизменно хорошим
настроением, всегда лукавый и веселый, неутомимый в седле и ходьбе, изворотливый и ловкий, верный своим и опасный для чужих, Алаярбек был неоценимым помощником путешественников и исследователей, геологов и ирригаторов. Поразительно запасливый, он имел при себе все, что нужно в пути: наряду со спичками - огниво и кресало, наряду с ножом - ножницы, напильник, наряду с топориком - щипцы, наряду с часами - компас и многое другое. «Не хурджун, а склад хозяйственных принадлежностей», - шутили те, кто знал его. В дорогу он брал и топор, и молоток, и иголку, и чайник, и пиалу, и небольшой котел, и веревку, и ремень. Последние годы Алаярбеку Даниарбеку приходилось совсем туго. Нельзя уже было устраивать себе длительный отпуск. Приходилось служить и зимой.
        Не очень-то приятно скитаться в стужу, когда холодный ветер забирается под халат и ледяные мурашки бегают по спине. Вот и сегодня придется оставить жаркий сандал, седлать коней, застывшими, негнущимися пальцами подтягивать подпруги, конскую сбрую. Жизнь скитальческая! Но, видно, у Петра Ивановича дела неотложны.
        Взволнован был доктор не на шутку. Всю дорогу, пока он шел по узким улочкам Бухары домой, ему казалось, что за ним скользят какие-то тени. Настроение, и без того испорченное, ухудшалось с каждой минутой. Эти слепые дома, глубокие тени, пустынные проулки Вечного города, стук подошв, отдававшийся эхом в высоких портиках медресе… Средневековье, тишина, таинственность.
        Петр Иванович всячески старался убедить себя, что страхи выдуманы. Прозрачное сияние лунного света поднималось откуда-то из-за предела земли. Темно-синее небо и звезды померкли. Булыжники мостовой вдруг заблестели. И все стало как в сказке. И сияющий голубой небосвод, и омытая лунным светом, ставшая такой свежей и чистой мостовая, и дома, превратившиеся под чарами луны в прекрасные дворцы, - все пробуждало в душе детские сказочные мечты. Но тут на ум пришли только что услышанные разговоры, странные, неприятные разговоры, и вновь детский страх холодком пробежал по спине, страх из сказки о великанах и драконах. Тень упала через дорогу, синяя, холодная, и тревожный взгляд доктора сразу же поднялся по ней вверх. Тут же волшебный замок рассыпался, рухнул. Гигантским столбом взметнулся вверх кирпичной громадой минарет смерти. Он высился черным зловещим столбом над серебряными плоскими крышами города, отбрасывая тень на дома, на людей, на человеческие судьбы.
        Трезвый ум не позволял Петру Ивановичу верить в заговоры, всякие там таинственности, но он уже дошел сегодня до такого состояния, что и ему начало мерещиться за каждым углом что-то подозрительное. Вздохнул он с облегчением, - только когда переступил порог своей комнаты.
        Выпроводив Алаярбека Даниарбека, доктор постоял в дверях и окинул глазами залитый неровным холодным светом двор караван-сарая. Зима привела его в порядок, убила на время вонь и грязь. Но все так же высилась решетка колес разбитой арбы, высокие, окончательно оголившиеся тощие тополя, под которыми он тогда лечил дервиша. Все так же светился огонек в двери напротив, в комнатах владельца караван-сарая Хаджи Акбара. Но не выглянет оттуда прелестное, с лукавой улыбкой личико Жаннат, не сверкнет она своей ослепительной улыбкой.
        Петр Иванович тряхнул головой и поднялся к себе. Но мысль о Жаннат не оставляла его.
        Где она? Ужасная смерть Ташмухамедова, этого красивого, мужественного юноши, поразила Жаннат. Она говорила перед отъездом, что хочет попасть к себе на родину, на Кафирниган, в родные места, и все там перевернуть, все поднять на ноги,
«сделать революцию». В ее голове роились тысячи планов. Она сказала: «Я не вернусь, пока не сделаю всех наших девушек и юношей комсомольцами. Тогда память о Ташмухамедове не умрет!» И Жаннат уехала. Бросилась с головой в самую гущу опасностей, ужасных опасностей. Говорят, вся Восточная Бухара в огне басмаческих мятежей. Там советских работников, большевиков, комсомольских работников беспощадно убивают, подвергают неслыханным издевательствам. Отчаянная, смелая Жаннат!
        Доктор ходил по своим комнатам. Вдруг он остановился перед письменным столом и, сам того не замечая, сказал вслух:
        - И у меня даже нет твоего портрета, бедовая ты девчонка.
        Усмехнулся и принялся складывать валявшиеся в беспорядке на столе бумаги: табеля, диаграммы.
        В который раз предстояло пуститься в дальний путь. Хоть и пришлось буквально сорваться с места, он не терял хладнокровия. Прежде всего - походная аптечка. Алаярбек Даниарбек уже притащил лекарства по его записке: хина, нашатырный спирт, аспирин, касторка и многое другое. Доктор укладывал все аккуратно, чтобы не разбился ни один пузырек, не просыпался ни один порошок в случае падения вьюка. Теперь одежда. Дело серьезное: летом на равнине жара сорок - сорок пять градусов в тени, на перевалах - тридцатиградусный мороз. Прежде всего пиджак добротного сукна с многочисленными карманами для мелочей, с клапанами на рукавах от холода, ветра, комаров. Брюки - плотные, шерстяные; высокие сапоги - мало ли какая дрянь водится в камнях, в колючих зарослях. Тщательно доктор осмотрел подметки сапог. На всякий случай в хурджун можно засунуть горные сапоги-мукки на легкой подошве. Кто его знает: начинаешь путешествие верхом на лошади, а как бы не пришлось походить пешком. Пробковый шлем доктор отверг. Не в тот район едет. Слишком бросается в глаза своей необычностью. Лучше взять обыкновенную киргизскую шляпу белого
войлока - в жару прохладно, в холод тепло. Да и под голову во время отдыха можно положить.
        В дверях послышался шорох.
        - Вам чего, Алаярбек Даниарбек?
        - Лошадей я покормил, подковка вот у Серого отстает.
        - Ничего, по дороге в кузнице подкуем.
        - Когда поедем?
        - Сейчас.
        - Ийе! А спать?
        - Успеется.
        - Хоть бы плову поел.
        - Я сыт.
        Упоминание о плове вызвало у доктора новый приступ раздражения.
        - Какие мерзавцы! - вырвалось у него.
        - Ляббай? - вопросительно откликнулся Алаярбек Даниарбек. - Ты меня звал?
        - Да нет.
        Сегодня доктора пригласили к главе совета назиров отнюдь не для того, о чем наивно думал Алаярбек Даниарбек.
        Приняли доктора не в кабинете, а в михманхане за угощением. Петр Иванович увидел здесь кое-кого из верхушки руководства Бухары. Всех доктор знал, так как ему приходилось их лечить.
        Немало обильных яств стояло на дастархане. Впрочем, плов, как и предсказывал Алаярбек Даниарбек, был невкусный, зато хозяин неустанно подливал в пиалы вонючую синеватую самогонку и усиленно чокался со всеми, и особенно с доктором.

«Явно неспроста. Не без задней мысли он меня пригласил», - думал Петр Иванович, прямо глядя в темные, красивые, как у девушки, глаза хозяина пира.
        Весь он был само радушие и гостеприимство. Но опустившиеся складочки в углах пухлых губ рта убивали приветливость и, в сочетании с тяжелым взглядом, придавали почти зловещее выражение лицу.

«Сейчас он что-нибудь преподнесет неприятное».
        Почти тотчас же хозяин заговорил, обращаясь к доктору:
        - Мы пригласили на плов доктора, оказали ему благоволение. Русские почему-то приписали себе обычай выпивать за здоровье друзей, но у нас, тюрок, этот обычай уже тысячу лет. Я предлагаю выпить за нашего прославленного врача и друга.
        Все выпили охотно и даже жадно. Друзей доктор здесь не видел. Разве можно верить вот тому низенькому, гориллообразному джарбашинскому киргизу Алимкулу. Кто-кто, а доктор хорошо знал, что Алимкул - тупое, похотливое животное. Он только в семнадцатом году каким-то неведомым путем вырвался из тюрьмы, где сидел еще по приговору царского суда за садистское убийство молоденькой жены. Мог ли внушить доктору доверие жадно пожиравший все съедобное почтенный и благообразный бухарский джадид, еще недавно открыто выступавший против советской власти, а ныне заботами и благоволением некоторых из видных джадидов сделавшийся ответственным работником назирата народного образования. Ничего, кроме тревоги, не мог вызывать в докторе и весьма изящный, с очень вкрадчивыми манерами заместитель военного назира эфенди Мустафа, принадлежность которого в прошлом к офицерам турецкой армии выдавалась военной выправкой и усами-стрелками. По слухам, эфенди Мустафа являлся организатором армянской резни 1914 года в эрзерумском санджаке. Сидели за дастарханом еще и другие известные доктору лица, которых он изучил весьма
основательно и которых никак не мог уважать. Все эти торгаши, баи, помещики - цвет джадидских кругов - после неудачных попыток захватить власть пришли с повинной, объявили себя сторонниками Советов и ныне работали в аппарате назиратов Бухарской народной республики. Неприятно поражало присутствие за дастарханом двух-трех, как их про себя называл доктор, «субъектов». Как они ни старались держаться в тени, но низкие лбы, резкие телодвижения, громогласные возгласы выдавали в них неотесанных степняков. Очевидно, из сдавшихся курбашей, - определил доктор не без отвращения.
        Впрочем, он не пожелал признаться даже себе, даже в глубине души, что напуган. Разглядывая затянутый бельмом глаз одного из гостей, доктор бесцеремонно спросил его:
        - Что же вы в полсвета глядите на мир? Пришли бы ко мне, я вам бельмо бы снял.
        - А можно? - удивился гость. Его не столько удивило предложение, сколько то, что урус разговаривает по-узбекски.
        - Да, да, конечно, - со своего места произнес уже чуть заплетающимся языком хозяин дома, - в вашем деле, братец мой Косой бай, надо иметь оба глаза открытыми…
        - Вот и ладно, господин раис… Я заберу уруса к себе в кенимехскую степь, - рявкнул Косой бай, - пусть меня врачует. Доктор, душа моя, ты не пожалеешь. Жратвы у меня в степи много, не то что в этой Бухаре, а, раис?
        - Ну нет, - странно усмехнулся раис. - Всем известно, что получилось, когда кобылу волк позвал в гости. Один хвост да грива остались.
        Гости грохнули в припадке пьяного хохота.
        Почему он, доктор, должен уподобиться кобыле, а Косой бай волку?
        Холодок струйкой бежал меж лопаток.
        - Нет, - протянул раис, - у тебя, Косого, в твоей степи нашему любимому доктору делать нечего… Не пущу его к тебе. Наш господин знаний и опыта, доктор, нам принесет, если захочет, большую пользу.
        Это «если захочет» гостеприимный хозяин пира протянул весьма многозначительно.
        Здесь он подлил Петру Ивановичу еще самогонки и, обняв его за плечи, сказал:
        - Оказываем ему честь откушать с нами плова, потому что он наш, ведь он мусульманин в душе и в поступках и он сочувствует всем сердцем делу добрых мусульман…
        - Какому делу? - невольно вырвалось у доктора, и ему сразу же бросилось в глаза, что все отставили пиалы и внимательно, даже чересчур внимательно, посмотрели на него.
        - Мм… мм… - промычал раис. В голосе его звучали нотки неуверенности. - Я говорю о высокой миссии нести знамя медицинской науки мусульманскому народу. Э… э… Мы, передовые люди эпохи, хотели бы видеть среди нас… э… э…
        - Но я и так среди вас, - проговорил недоумевающе доктор.

«Что ему надо от меня? Он явно закидывает удочку», - подумал он.
        И вдруг словно что-то обожгло Петра Ивановича. Странная мысль всплыла в мозгу. Но он не решался еще ее сформулировать. Поспешно он обвел взглядом гостей. И снова ему стало зябко. Как это он сразу не заметил. Нет среди собравшихся председателя ЦК Бухарской компартии, нет многих назиров, и именно коммунистов, нет и нового председателя ЦИКа Бухарской республики, не говоря уже о командирах Красной Армии.
        Но, неужели сам рахбар - председатель совета назиров замешан… нет, нет, не замешан, а возглавляет… Что возглавляет? Петр Иванович мысленно пожал плечами. Откуда он знает, что именно? Разговоры упорно шли в Бухаре уже давно.
        Раис говорил все туманнее:
        - Хм… Хм… Кто нас любит, того и мы любим. Кто нас слушает, тот хорошо живет. Сколько у вас получает наш уважаемый столп мудрости? - вдруг спросил председатель одного из гостей. И только тут доктор заметил работника назирата здравоохранения Захарова. Еще в конце прошлого века, будучи военным фельдшером, он дезертировал в Бухару; принял мусульманство и под именем Али Захар хакима стал очень известен своими знахарскими занятиями и богатством.
        Подобострастно привстав, Али Захар хаким назвал цифру.
        - И паек… обычный паек, - добавил он поспешно.
        - Вот видите, - криво усмехнулся раис. - Такой ум, такие знания… а… но теперь мы поднимем вас, урус, на высоту небес.
        Петр Иванович насторожился:
        - Я не совсем понял вас…
        Раис многозначительно улыбнулся.
        - Мы хотим сделать вас главным медицинским инспектором армии нашего государства.
        - Государства? О чем вы говорите?
        - Я говорю о бухарском государстве, о… республике.
        - Но бухарская армия обслуживается, и вполне успешно, санитарной службой Красной Армии, и, прежде чем назначить меня, вам следует согласовать…
        Но Али Захар хаким не дал ему кончить. Быстро переглянувшись с хозяином пира и получив в подтверждение кивок головой, он наклонился к доктору и быстро заметил:
        - Соглашайтесь. Вам не придется даже становиться мусульманином…
        - Но я ничего не понимаю.
        - Так я скажу. Красная Армия уходит… Да, да, совсем. Эвакуируется весь персонал. Бухарская армия не имеет врачей, и господин раис назиров правильно решили… пригласить вас. Вы специалист. Вы не большевик… Вы опытный, и вы не политик. Мы вас понимаем…
        Так вот в чем дело! Значит, разговоры имеют под собой почву. Джадиды вновь готовят изменнический удар.
        Вот тут-то доктор не выдержал.
        - Слишком уж все тут пахнет лавочкой, - вырвалось у него. - Претит мне это.
        От неожиданности раис воскликнул: «Что такое?» Затем наступила полнейшая тишина. Доктор, покусывая кончик уса, смотрел прямо перед собой и теребил пальцами край дастархана.
        Машинально он взял пиалу с водкой и отхлебнул жгучей, отвратительно теплой жидкости. Когда он оторвал взгляд от пиалы и посмотрел перед собой, первое, что он увидел, - это злые глаза гостеприимного хозяина. «Желтые глаза, кошачьи, - подумал Петр Иванович. - Такие глаза могут бесстрастно смотреть на ужасные муки жертвы».
        - Прошу вас на минутку, - пригласил раис Петра Ивановича в соседнюю комнату.
        Разговор здесь продолжался в присутствии назира Рауфа Нукрата.
        - Вы лечили некоего Измаила Нанвоя?
        - Нет. Посетил его всего лишь раз, - сухо ответил Петр Иванович. - Этот Измаил, старик с чрезмерной нервной возбудимостью, отказался от лечения.
        Про себя он подумал: «Так и знал, начинается».
        - Он умер.
        - Печально. Если бы он лечился, возможно, исход был бы иным.
        - Измаил Нанвой умер час или два назад.
        Сказать доктору было нечего, и он промолчал.
        - Разрешите один вопрос, - вкрадчиво проговорил Нукрат, - покойный перед смертью ничего вам не сказал, не передавал?
        - Нет.
        - Гм-гм… покойный держал в своих руках одно… гм-гм… одну бумагу…
        Кривить душой Петр Иванович не умел. Он молчал, нервно теребя отвороты своего кителя.
        Вкрадчиво заговорил Нукрат:
        - Но… но… мы советовали бы вам…
        - Я не позволю мне… говорить такие вещи… учинять допрос.
        Нукрат и раис переглянулись.
        - И вы не знаете, что в том письме? - все так же вкрадчиво спросил назир.
        - Я сказал, что отвечать не буду.
        Хотел еще что-то сказать Петр Иванович резкое, злое, но повернулся и ушел в михманхану.
        - Он все знает, - быстро проговорил Рауф Нукрат.
        - Надо что-нибудь придумать.
        - Чтобы не болтал.
        Пошептавшись, они вошли в михманхану, где Косой бай, схватив Петра Ивановича за руку, пьяно что-то доказывал ему.
        Усевшись на свое место, раис заговорил как ни в чем не бывало:
        - Мы имеем совет с нашим дорогим урусом доктором. - И он кивнул Рауфу Нукрату: продолжай, дескать.
        - Нашего уважаемого главу просили из Ташкента выделить хорошего специалиста-врача, знающего малярию, и послать в Восточную Бухару… э… э… - Назир цедил слова сквозь зубы с устрашающим спокойствием. - Вот мы и решили, что наш многоопытный доктор поедет в Восточную Бухару… высокая ставка, паек…
        Петр Иванович наконец избавился от медвежьих объятий Косого бая и повернулся к хозяину:
        - Но… но вы моего согласия не спросили…
        - Вы поедете, так решено. А ну-ка, Захар хаким, подготовьте все для доктора… Получите в военкомате для него документы… и… э… проводите его…
        Последние слова прозвучали в ушах доктора слишком многозначительно. К тому же Али Захар хаким залебезил:
        - Все исполню. Будьте спокойны.
        Хозяин и с самого начала подчеркнуто небрежно держался с доктором, теперь же он высокомерно повернулся к нему спиной.
        Только когда Петр Иванович попытался уйти еще до плова, раис назидательно заметил:
        - Им позволяют сесть рядом с великими, есть с одного блюда. Им готовы оказать любую милость, а они… Я позволю привести строфу из сокровищницы мудрого Хафиза.
«Даровой уксус, - сказал великий поэт, - слаще меда!» Но где понять такую тонкость мысли европейцу?
        Весь кипя от ярости, доктор сказал уже стоя:
        - Прежде всего это слова не Хафиза, а вашего соотечественника - узбека Турды, и поскольку вы взялись цитировать поэтов Востока, позвольте вам привести изречение столь же известного Саади:

        Лучше отказаться от милостей господина,
        Чем переносить невежество его слуг,
        Лучше умереть с тоски по мясу,
        Нежели выслушивать от толсторожих мясников грубости.
        И чтобы ни у кого не осталось сомнений, кого он имеет в виду, Петр Иванович бросил:
        - А ваши милости… «собуни шумо ба джомаи мо хурда ист» - ваше мыло въелось в наше платье.
        Доктор совершенно не помнил, как ушел с пира, как расстался с хлебосольным рапсом и его гостями.
        Уже поднимаясь к Ток и Заргарон - куполу золотых дел мастеров, он спохватился, что наступила глубокая ночь и что прохладный ветерок освежает его воспаленное лицо.
        На следующий день часов в десять утра Али Захар хаким без доклада вбежал в кабинет раиса совета назиров.
        - Ну? - не отвечая на приветствие, спросил он.
        - Э… э… э… виноват. Я потерял его.
        Молча раис смотрел в упор на Али Захар хакима.
        - Человек доктора Алаярбек, подох бы он молодым, ходил вчера в Особый отдел. - Заметив, что собеседник резко дернул плечами и поднял голову, Али Захар хаким поспешно выпалил: - Там все в порядке… там начальника не было… переводчик, наш человек, взял у этого Алаярбека письмо… - А доктор… доктора уже дома не оказалось… Он куда-то уехал.
        - Куда? - в голосе раиса зазвучала угроза.
        - Никто не знает… Хаджи Акбар тоже не знает. Уехал доктор верхом. С ним уехал Алаярбек, чтоб он сгорел в могиле.
        - И ты говоришь, что все в порядке. Проверь… поезда…
        - Я справлялся. Он уехал не в поезде, а на лошади, - уныло пробормотал Али Захар хаким, - по какой дороге, неизвестно.
        - Сукин сын, мерзавец! Сиди на вокзале день, два, три… Проверяй каждый поезд, каждый паровоз. Опасный он человек, этот доктор. Может быть, он письмо читал. Он же по-персидски знает. Иди!
        Бормоча под нос проклятия, раис вернулся к столу и с ожесточением стал звонить. Вбежала секретарша.
        - Вы звонили?
        - Да, немедленно вызовите Амирджанова из Особого отдела… скорее… Да что вы стоите? Пошлите за ним мою коляску. Не копайтесь.
        Он забегал по кабинету, и бегал так до тех пор, пока не вошел, вернее, проскользнул бочком Амирджанов.
        - Очаровательница Сонечка… - послал он в открытую дверь воздушный поцелуй и обратился к раису: - Так мила ваша секретарша… Умеете же вы так, гражданин раис, устраиваться. - Фамильярно болтая, Амирджанов уселся без приглашения в кресло и забрал со стола портсигар. - Ей-богу, днем секретарша, ночью прелестная махбуба, возлюбленная - пальчики оближешь…
        - Сейчас не до шуток…
        Раис быстро прошел через кабинет и прикрыл дверь.
        - Вы слышали! Доктор…
        - Беда не велика. Письмо Усмана Ходжаева у меня.
        - О аллах! Дайте сюда! - Он быстро пробежал его и застонал: - Этот проклятый прекраснодушный ваш доктор засунул нос в наши дела… Он все знает… и он исчез…
        - Куда? - Амирджанов был явно напуган.
        - А я знаю?.. Вас надо спросить. Вы же Особый отдел, вы гепеу.
        Глаза Амирджанова стыдливо опустились.
        - Увы, уже нет.
        - Что-о? Час от часу не легче. - Раис вскочил. Обычный румянец исчез, и зеленоватая бледность покрыла его лицо.
        - Разрешите довести до вашего сведения, мы уже не работаем в Особом отделе дивизии. Нас демобилизовали.
        - Кто?.. Что?.. Зачем? Вас не подозревают?
        Амирджанов беспомощно развел руками:
        - Думаю, что нет. Уже имею назначение военкомом в Самарканд.
        - А доктор ушел, и он все знает… - Раис взвизгнул и снова забегал по комнате. - Он поедет в Ташкент - и все полетит. Что вы сидите?! Действуйте. Его на вокзале нет… Он хитрит, он что-то вертит, шайтан. Он здесь на поезд не сядет… Бегите к Рауфу. Пусть пошлет на станцию Карши, на станцию Зиаддин людей. Только быстро… Да еще… еще… Черт, может быть, он поверил нам, уехал в Восточную Бухару… От него всего можно ждать… О святые чильтомы, у меня голова кругом идет.
        Ни слова не говоря, Амирджанов выбежал из кабинета.



        Глава тридцать третья
        Следы Дильаром

        Красавицы мира украшаются одеждой.
        А ты так красива, что своим
        телом украшаешь наряды.

    Меджид Хэнхэр
        - Божественна! Лицо, глаза, фигура. Товар первый сорт. Любой европеянке даст вперед десять очков.
        - Вы ее уже узрели? - в голосе Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби звучало раздражение.
        - Вы были правы, - загорелся Чандра Босс, - видел ее в доме у этого самого моего нового раиса Иргаша… Я так и понял, что вы про нее мне говорили. Она вспыхнула, покраснела до слез… Очень хороша. Брови подведены усмой, глаза - рай. Немного худа, так это от молодости…
        - Вы знаете, в нашем ремесле высокие чувства… вообще исключаются… полностью. Женщина - провал… гибель… Более терпима слабость Саиба Шамуна… его опий.
        - Но я же не деревянный.
        Зима, обычно короткая, южная, в этом году затянулась и никак не хотела сдаваться. В горах лежал необычайно глубокий снег. Чандра Босс скучал в своем Кундузе. Он съездил два раза за Пяндж, но ишана Музаффара в Кабадиане не застал. Стояли сильные холода, и басмачи ни за что не желали вылезать из хижин и домов и браться за оружие…
        Приходилось ждать весны.
        Раздражение росло в Чандра Боссе. Он потерял главенство в своем «герцогстве», как он любил называть огромную страну в верховьях Аму-Дарьи.
        За его спиной упорно, вежливо, незаметно, но настойчиво действовал Саиб Шамун. Не то чтобы он вмешивался в дела Чандра Босса, не то чтобы он мешал ему. Далее очень беспокоивший Чандра Босса вопрос о кабадианской базе материальных ценностей и оружия, очевидно, не интересовал Саиба Шамуна. Если б это было не так, Чандра Босс сразу же узнал бы. Хватка у него была бульдожья. Неприятнее, конечно, что Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби застрял в Кундузе надолго. Правда, он тоже не лез в дела Чандра Босса. И ночью и днем они с Саибом Шамуном о чем-то шептались, куда-то ездили, принимали странников, дервишей, оборванцев. И все вдвоем. Слуга Синг стал еще молчаливее. Он таинственно исчезал и появлялся. Чандра Босс даже сделал поползновение приоткрыть завесу: выловил парочку из этих странников и оборванцев и слегка тайком их «прощупал». Но в тот же час Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби пришел и заявил:
        - Не надо, не надо. И потом, очень прошу, отзовите ваших людей из Самарканда. Скажем прямо, им там делать нечего. Хочу напомнить: шесть или больше месяцев прошло. Этот новый ишан в Кабадиане не выпускает из своих рук оружие. Ваши указания для него - комариный писк. В моей практике такое неслыханно! Мы договорились с вами убрать его, а он смеется над нами. Вы не знаете даже толком, кто он.
        - Он дьявол. К нему не подступишься. За него мюриды всем готовы глотку перервать. Загипнотизировал всех.
        - Нельзя ли этого вашего гипнотизера убрать из Кабадиана руками, скажем… большевиков. Что-нибудь там вроде - арест святого, подвалы гепеу, казнь мученика, негодование верующих, а? Идея? Где сейчас этот торговец каракулем… как его?
        - Хаджи Акбар?
        - Он мастер на такие штучки, а? Займитесь.
        Все это, судя по тону, слишком смахивало на выговор.
        - Хорошо, - буркнул Чандра Босс. - Что же происходит в Самарканде? Не мешало бы мне знать.
        Но Мохтадир Гасан-ад-Доуле словно не слышал вопроса. Тогда Чандра Босс раздраженно заметил:
        - К сожалению, у меня много свободного времени до… до весны, и потому я занимаюсь поэзией, поклонением красоте…
        Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби внимательно посмотрел на сидящего перед ним Чандра Босса.
        - Разве у вас в Гильгите… дома… нет этой… этих…
        - Не то, не то! - с неожиданной горячностью возразил Чандра Босс. - Бессловесные самки… неопрятные, тупые… рабыни… настоящие рабыни.
        - О, рабыни, - вдруг загорелся Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, - далее в восточной поэзии… рабыня страстная, нелепая, искусная в любви… Но берегитесь. Эта особа - жена вашего саиса Иргаша. А он чуть что… пускает в ход нож.
        - Золото! Вот случай доказать правильность моей теории - черномазые на все идут за золото. Вот… смотрите, мне сочинил один ревнитель истинной веры мусульманской документ… за золото, конечно. А ведь он главный казий провинции… Смотрите.
        Чандра Босс вытащил кусок желтого пергамента. Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби прочитал вслух:
        - «Года тысяча девятьсот двадцать первого месяца Джумади эльсени в полном соответствии с шариатом господин Домулла Иргаш Файзи-оглы чистосердечно заявил, что принадлежащую ему. как нерушимую собственность непорочную и чистую невольницу бухарскую жительницу по имени Дильаром, на которую никто из других людей прав не имеет, имеющую средний рост, цвет колеи золотистой пшеницы, кипарисоподобный стан, брови вразлет, бараньи глаза, семнадцати лет от роду, с восьмимесячной дочерью освободил безусловно и насовсем от рабства за сто двадцать золотых тиллей бухарской чеканки с причислением вышеуказанной Дильаром и ее дочери к разделу свободных людей без перехода к его, Иргаша Файзи-оглы, наследникам. Сделал это благое дело Иргаш Файзи-оглы в угоду всевышнему и питая надежду на завет великого пророка Мухаммеда, который сказал: „Тело человека, освободившего одного правоверного от неволи, станет свободно по воле всемогущего от огня геенны в жизни загробной…“»
        С еще большим любопытством Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби поглядел на подергивающееся пергаментное лицо Чандра Босса.
        - Ого, сто двадцать фунтов за девчонку… Здорово распалили вы себя, дорогой. Ну, а наш… Иргаш-супруг?
        - Я узнал, что она была свободная, а по приезде в Кундуз, чтобы завладеть красавицей, Иргаш объявил через посредство местного казия девушку своей рабыней… Ловкач!
        Брезгливо держа пергамент двумя пальцами, Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби вернул его Чандра Боссу.
        - Мне претит вся эта история… Покупать… продавать рабынь…
        Чандра Босс несколько тревожился, когда начинал разговор с Иргашем. И в первое мгновение при имени Дильаром глаза раиса загорелись такой яростью, что Чандра Босс испугался. Но он с удовлетворением отметил, что цифра «сто двадцать тиллей» заставила Иргаша вздрогнуть…
        Деньги сделали свое дело. Почти без колебаний Иргаш согласился.
        - Да! Когда я получу деньги?
        - Надо спросить… Дильаром.
        - Зачем?.. Разве спрашивают совет у женщины?
        У казия все формальности ограничились вручением ему мзды в размере одного царского империала. Он стал мгновенно сговорчивым, приложил печать. Заверяя подписи свидетелей, казийский писец вздохнул и во всеуслышание проговорил:
        - Поистине удовлетворение получает человек, свершивший доброе дело!
        - О-омин, - сказал важно судья, поспешно кладя золотую монету в кошелек.
        Но на пути нежной любви Чандра Босса возникло неожиданное препятствие.
        Едва он хотел переступить порог заветной комнаты и приподнять черную занавеску, за которой цвела прелестная роза, как на пороге появился Иргаш.
        - Что такое? - удивился Чандра Босс.
        - Туда нельзя, там моя жена.
        - Жена?
        - Да, я отпустил за выкуп рабыню Дильаром на волю, а теперь я взял в жены свободную женщину по имени Дильаром.
        - Ты обманул меня, собака!
        - Она мать моего ребенка, - усмехнулся Иргаш. - Ты совершил доброе дело, выкупил рабыню. Я продолжил твое доброе дело, господин. Я взял бывшую рабыню с улицы, сделал ее женой. Вот «ахд намэ», которую написал господин казий.
        Но далее самая изощренная хитрость всегда оказывается превзойденной еще более тонкой хитростью. В тот же день, дрожа от гнева, Чандра Босс помахивал перед самым лицом своего раиса Иргаша листком бумаги.
        - Читай… грамотей… читай, говорю тебе.
        Иргаш изменился в лице, когда прочитал бумагу.
        В ней значилось, что рабыня Дильаром, выкупленная у Иргаша Файзи-оглы за сто двадцать бухарских тиллей на свободу и ныне являющаяся свободной женщиной, больше ничем не связана со своим бывшим владельцем Иргашем Файзи-оглы, но должна выплатить в трехдневный срок своему благодетелю Чандра Боссу деньги, выплаченные в счет выкупа из рабства в сумме сто двадцать золотых бухарских тиллей. В случае, если Дильаром не в состоянии выплатить означенной суммы, она обязана войти в дом Чандра Босса и своими добросовестными услугами возместить стоимость своего выкупа в течение десяти лет, а также проценты в сумме двухсот сорока бухарских тиллей. Форма и характер услуг, размеры и вид работы, выполняемые женщиной Дильаром, определяются дополнительным договором, утвержденным казием. Означенная Дильаром не смеет, проживая у сахиба Чандра Босса, в течение десяти лет отказываться ни от черной, ни от чистой работы, не может уклоняться ни от выпечки хлеба и ткачества, ни от варки пищи, ни от услаждения хозяина пением, музыкой, танцами и прочее и прочее.
        - Я ничего не знаю. Она моя жена, - прохрипел Иргаш.
        Иргаш знал Дильаром с малых лет. Часто играли они вместе с братом Иргаша Рустамом и другими ребятами на старом бухарском кладбище среди надгробий и битого кирпича, где росла серебристая пахучая полынь, заглушавшая запахи тления и могил.
        Но детство кончилось. Оно оборвалось неожиданно.
        Как-то Рустам бежал по узкому проулочку, и из-под его босых ног вырывались фонтанчики пыли. А навстречу ему двигались медленно и важно два куля - женщины в паранджах. Но вдруг из одного куля послышался звонкий, такой знакомый смешок, волосяная сетка вскинулась, и Рустама жаром обдали смеющиеся глаза Дильаром. Он не видел еще ее в парандже и, встречаясь постоянно, не отдавал отчета в том, что она уже не маленькая девочка, товарищ детских забав, а красивая девушка. Только теперь внезапно он понял это. Выхватив из-за уха розу, он протянул ее с возгласом:
«Дильаром, душа моя!» «Ты стыд забыл, джигит!» - сердито буркнул из-под другой паранджи голос матери Дильаром, и «сияние луны погасло под чернотой тучи». Тяжелый чачван опустился. Они после той встречи виделись редко. Об этом постаралась мамаша Дильаром, но их долгие взгляды стали звеном связывавшей их золотой цепи.
        Иргаш еще раньше заметил перемену в подруге детских игр, заметил, но не склонен был вздыхать тайком и довольно недвусмысленно попытался показать девушке свои чувства. Для братьев девушка стала сказочной Лейли, оставаясь прежде всего прекрасной ангелоподобной Дильаром, затмевающей своей юной красотой неслыханную и непревзойденную красавицу Дильаром из поэмы Алишера Навои «Семь планет».
        Сердце Дильаром всегда лежало к более нежному и, надо признаться, более чуткому Рустаму, нежели к резкому, порывистому Иргашу, умудрявшемуся не раз обидеть грубым словом ее девическую скромность. Невозможно представить, сколько всяких хитроумных действий пришлось предпринять Рустаму, чтобы «случайно» махаллинские свахи заинтересовались им как женихом, чтобы так нее «случайно» Файзи со своей стороны заслал сватов. Обиженный холодностью со стороны Дильаром, Иргаш в чайхане апашистов, куда тайком от отца заглядывал порой, похвалялся в пьяном угаре: «Одной гордячке девчонке, воображающей себя недотрогой Лейли, я еще намну прелести». Рустам, узнав о хвастовстве Иргаша, только скрипнул зубами. Тогда уже между братьями пролетела первая летучая мышь. Черная кровь ударила в голову Иргашу при вести о том, что в недалеком будущем состоится свадьба Рустама и Дильаром. В те дни и Рустам и Иргаш уже помогали Файзи не только в его ремесле, но и в тайной борьбе против эмирских угнетателей. Но Рустам, как более развитой и серьезный, получал от большевиков и более серьезные задания. Иргаша же из-за его чрезмерной
вспыльчивости держали больше на посылках.
        Безрадостно текла жизнь в семье Дильаром. Отец ее, золототкач, часто, сидя у очага и грея распухшие от ревматизма руки, повторял где-то слышанные слова: «В огне гнета и деспотизма обуглилось и сгорело мое тело. Мой стон, никем не услышанный, раздается в погасающем пламени. Эй, эмир, твою корону, твой трон сожгут, как вот это полено». Сердито бросал он в огонь кусок дерева, глядя с наслаждением, как по нему начинают бегать голубые огоньки и весь он вспыхивает с треском.
        - Что ты, муле, болтаешь, - откликнулась из своего угла жена. - Навлечешь ты на свою голову беду.
        - Ничего ты не понимаешь. Занимайся своим делом.
        - Делом, делом! Приносил бы поболе денег, - ворчала жена, кладя перед собой кусок мяса, и, повертев его так и эдак, разрезала на три части. - Первая часть, - говорила она громко, чтобы слышал муле, - обед на сегодня. Порежу-ка этот бараний бок… - И она подкидывала на ладони небольшой, на четверть фунта обрезок. - Порежу на кусочки для лагмана. Так. А вот эту вторую часть мы отложим на завтра и изготовим плов, если нам муле и властитель соблаговолит принести рис с базара. Ну конечно, захочет плова, так пусть и рис найдет. Ну, а третья часть? Что же мы сделаем с третьей частью? Ого, здесь даже мозговая косточка, оказывается, есть. Восхитительно! Мы будем иметь послезавтра вкусную, подернутую жирком похлебку!
        Она нарочно громко вздыхала и, поглядев искоса на мужа (какое впечатление на него произвела дележка одного с четвертью фунта мяса на три дня), восклицала:
        - Ну вот, о аллах, благодарю тебя за то, что ты дал мне такого богатого мужа. Пока, слава аллаху, мы на постном не готовим.
        По вторникам жена с помощью Дильаром пекла домашние лепешки в тандыре на дворе. Хлеб быстро черствел, и Дильаром, как себя помнила, мечтала о горячих лепешках. Раз или два в неделю в семье ткача позволяли себе по утрам пить шир-чай - молоко, вскипяченное в котелке с двумя-тремя щепотками чаю, с черным перцем и топленым маслом.
        Так и лелеила семья золототкача в крохотном дворике - глиняном квадрате-колодце, среди глиняных стен, в глиняных комнатушках-каморках, и удивительно, как среди серости и глины мог расцвести такой прелестный цветок, как Дильаром.
        Всегда мрачный, сверкавший белками глаз Иргаш долго молчал. Все чаще заглядывал в чайхану к анашистам. Однажды, больше года назад, он подошел к шедшей по улице Дильаром и шепнул ей: «Приходи к белой могиле после вечернего намаза». Она думала, что Рустам попросил брата передать о свидании, и, как только спустились сумерки, скользнула через щель в дувале на кладбище. За белой могилой с большим куполообразным надгробием, над прахом какого-то Аттарчи, торговца благовониями, она заметила притаившуюся фигуру. Мгновенное сомнение подсознательно возникло у нее, но она не успела ничего сообразить, как оказалась в объятиях… Иргаша. Она не смела кричать, чтобы не привлечь внимания посторонних, но отчаянно отбивалась, царапалась, кусалась. Она сумела вырваться и убежала в растерзанной одежде, вся в царапинах, с синяками. Счастье, что дома никто ничего не заметил, но с тех пор Иргаш неотвязно преследовал ее своими приставаниями. Дильаром впала просто в отчаяние. Стыд мешал ей рассказать Рустаму о случае у могилы, переживала она все молча, и каждый раз внутренняя дрожь пронизывала ее при встречах с Иргашем. А
он почувствовал инстинктивно свою власть над девушкой и вел себя наглее и наглее. Она боялась его, испытывала к нему отвращение и в то же время понимала, что у нее не хватит сил сопротивляться, окажись она с ним опять наедине.
        День свадьбы приближался. Мать не отпускала Дильаром от себя ни на шаг. Встретиться с Рустамом не удавалось.
        Но правильно говорили в те времена, что девушке легче перейти босыми ногами по острому, как лезвие бритвы, мосту Сираат, чем найти счастье в Бухаре. Смысл событий, налетевших словно злой вихрь пустыни теббад, стал ясен Дильаром много позже, когда она стала женой Иргаша…
        Держа в объятиях Дильаром, Иргаш говорил нежно:
        - Твое тело так красиво! Недаром эмир хотел тебя. Наконец-то ты моя, назло всем…
        И тут же он яростно воскликнул:
        - Клянусь, если б ты оказалась не девственной, я перерезал бы тебе глотку. Но мой братец был дураком.
        И когда в страхе Дильаром вырывалась, он рычал:
        - Не станет лев есть объедки после собаки.
        Дрожа от ужаса и отвращения, молодая женщина кричала в тиши ночи:
        - Не смей так говорить о Рустаме, он был брат тебе.
        - Брат братом, счет счетом. Иди ко мне, не плачь. Если бы не я, попала бы ты в гарем эмира, а Рустам… хэ… хэ… Рустам пускал бы только слюни…
        Оказывается, судя по рассказу Иргаша, именно он спас Дильаром от опасности стать одной из одалисок эмира. Дворцовые старухи сводницы, рыская по махаллям Бухары и выискивая красивых женщин и девушек, не прошли мимо блестящих глаз, кос до пят и крутых бедер юной девушки. Под видом торговок косметикой они пробрались в дом ткача и успели разглядеть Дильаром.
        Идя однажды вечером по улочке махалли, Иргаш заметил, что из калитки дома золототкача выскользнули две фигуры в паранджах. Он не придал этому сначала никакого значения. Он шел и шел за женщинами некоторое время равнодушно, но упругая походка одной из них вызвала в нем что-то вроде вожделения, и он уже следовал за ними, не отставая ни на шаг. По случаю праздника эмир приказал устроить большой саиль. Толпы оживленных, разряженных бухарцев спешили на площадь, где гудели карнаи, сурнаи, били барабаны, пылали бочки с маслом и гигантские керосиновые факелы.
        Женщины все более разжигали интерес Иргаша, потому что они свернули в самую гущу веселящейся толпы. Они остановились поглазеть на трюки дарваза-канатоходца, повертелись у входа в цирк, а затем долго стояли у «чарх и фалак» - карусели. Странно! Разве порядочные женщины станут бегать среди народа? Не иначе это какие-то легкомысленные особы. Но что же они делали в доме Дильаром? Когда женщины любовались иллюминацией из гирлянды китайских фонариков, цветных свечей и внезапно вспыхнувшим фейерверком, Иргаш оказался совсем рядом с ними. На какое-то мгновение он вообразил, что одна из женщин не кто иная, как Дильаром. Он потянулся к руке той, чья походка волновала его. Женщина глухо вскрикнула и обернулась. Из-под чачвана прозвучал голос, совсем не похожий на голос Дильаром. Женщина выкрикнула гнусное ругательство, и обе спутницы исчезли в толпе. Иргаш искал их всюду, даже около многолюдного круга, где происходила борьба палванов и где женщины никогда не смели показываться. Он протолкался через толпу, смотревшую танцы бачей, и вдруг заметил удаляющиеся знакомые фигуры, кинулся за ними.
        Женщины свернули в тихий переулок. Они шли впереди и, совершенно не прячась, разговаривали. Внезапно они смолкли. Иргаш сделал несколько шагов и оказался перед калиткой в глухой высокой стене. Он посмотрел вверх, и ужас объял его. Он стоял у стены эмирского арка.
        Иргаш бросился бежать. Он знал хорошо, что даже случайное знакомство с гаремными тайнами эмирского дворца смертельно опасно.
        Придя в себя, Иргаш обдумал происшествие и наметил план действий. Он пошел к отцу Дильаром и рассказал ему о случае с женщинами. Золототкач решил спешно увезти девушку из Бухары, пока не поздно. Все приготовления к отъезду делались скрытно. Одно слово грозило гибелью. Иргаш сказал, что и отец и брат знают уже обо всем. Старому ткачу и в голову не приходило сомневаться. Он был так напуган, что не смел ни с кем разговаривать.
        Отец Дильаром так спешил еще и потому, что в своей семье он встретил противника отъезда - свою жену. Она прямо заявила:
        - Разве плохо породниться с самим эмиром. Разве плохо, если твоя дочь станет женой подножия престола всевышнего. Разве плохо, если красавица моя поднимется из нищей хижины во дворец. И кто говорит, что моей доченьке там нехорошо будет жить. Жен у господина эмира, слава аллаху, сотни две наберется, и какой он ни сильный мужчина, а дочку нашу беспокоить часто не станет. А жизнь-то, жизнь: сахар да орехи, плов да шашлык, и всего вволю. Сохранит там тело в белизне да в сытости, не то что здесь. Мне и сорока лет нет, а я старуха. Хоть на старости лет и самой попробовать от дворцовых кушаний, сладких да жирных. Да и вел, отец, что противитесь? На вашу голову дождь золотых червончиков польется, а разве плохо на плечи бархатный халат надеть и серебряным поясом перепоясаться? Уж как хорошо стать тестем самого их высочества эмира.
        Никогда не бранил жену ткач, но тут не сдержался. Чуть не прибил глупую. Мать больше не смела возражать.
        Иргаш сумел перед отъездом увидеть Дильаром. Он шепнул ей: «Сегодня ты с родителями уедешь из Бухары». - «А Рустам?» - вырвалось у Дильаром невольно.
«Рустам не уедет. Он останется».
        Никто не обращал внимания на слезы Дильаром.
        Все попытки увидеть Рустама, узнать что-нибудь не привели ни к чему.
        Они бежали на рассвете. Скрипучая крытая арба тарахтела и дребезжала своими огромными, высотой в полтора человеческих роста колесами по камням разбитой мостовой. Уже прокричали, пропели муэдзины с минаретов утренний азан. Босые, согбенные подметальщики с всклокоченными со сна бородами пылили в сумеречном свете метлами, не столько очищая улицы, сколько перекидывая сор с места на место. Побежали, загалдели от Лябихауза вереницами машкобы - водоносы, поливая из тяжелых кожаных мешков базарные проезды. Дильаром только в щелочку могла разглядывать знакомые картинки просыпающегося города, Дильаром отпрянула от щели, когда навстречу с барабанным боем проехали на понурых, невзрачных конях вооруженные люди. Это «хранитель ночи» - шабгард в сопровождении миршабов возвращался в свою канцелярию близ купола Ток и Заргарон.
        - Тсс, - шептал, сидя в тряской арбе, старый ткач, - лежите тихо!
        Солнце всходило, когда арба подкатила к Каршинским воротам. Солдаты охраны, сидя в нишах, дремали. Привратник, гремя тяжелыми засовами, как раз раздвигал тяжелые, из толстых, обитых железом досок створки. В открывшиеся ворота сразу же снаружи хлынула, галдя, нетерпеливая толпа дехкан с корзинами, полными персиков, глиняными кувшинами с молоком, мисками катыка. Напирая на пешеходов, тесня всех с воплями
«пошт, пошт!», въехали ишакчи, сидя на огромных снопах клевера, из-под которых виднелись только копытца ослов. Люди ругались, ишаки орали, верблюды стонали. Привратника затерло, арба протиснулась в бурлящем водовороте людей, животных и выехала на дорогу. Бойко стучали копыта по камням, гремели колеса. Бухара осталась позади.
        Отец Дильаром с облегчением вздохнул. Кто его знает, привратника. Очень уж он подозрительно поглядывал на арбу. Не иначе у него на руках имелся приказ самого мухтасиба - блюстителя нравственности - не увозить красавицу из Бухары. У страха глаза велики.
        Эмир хорошо был известен бухарцам как исчадие разврата, готовый на всякую подлость ради нежного тела. Такое было время!
        Но в одном ошибался отец Дильаром. У привратника имелся приказ, но не о Дильаром, а относительно его самого. Приказывалось разыскать старого золототкача и доставить к порогу арка. Что? Почему? В таких приказах не писалось. Об этом ткач узнал уже в Афганистане со слов бежавших туда от гнева эмира друзей и товарищей.
        Скрипели колеса, унося Дильаром все дальше и дальше от любимого Рустама. Отчаяние охватило девушку. Она молила отца вернуться. Но старик оставался непреклонным. На одной из остановок Дильаром решила бежать в Бухару, села тайком на лошадь и уехала. Она заблудилась, чуть не погибла. Когда Юнус привел ее к колодцу, отец и мать так обрадовались, что даже не ругали ее, но с тех пор не спускали с нее глаз. Через несколько дней беглецы оказались на берегу широкой Аму-Дарьи в селении Керкичи. Здесь неожиданно появился Иргаш. Дильаром услышала его голос и, забыв всю свою не приязнь к нему, кинулась из арбы. В простоте душевной она решила: раз здесь Иргаш, значит, тут же и Рустам. Сердце рвалось к любимому. Но мать успела удержать ее. Сквозь щелку Дильаром видела лицо Иргаша. Она расслышала только слова: «Рустам схвачен… казнен!» - и потеряла сознание. Она не помнит уже, как переправились они в каюке на ту сторону реки, как уехали в Афганистан.
        Дильаром была простая, крепкая девушка, воспитанная у простого дымного очага и проведшая детство и юность в домашней работе. С двенадцати лет она уже сидела в глубокой выемке в полу мастерской за ткацким станком, помогая отцу. Но именно потому, что жизнь не баловала ее, она имела горячее сердце и мечтательный ум. Весь смысл жизни у нее заключался в любви к Рустаму, все мечты ее устремлялись к Рустаму, весь мир для нее существовал только в Рустаме, в его взгляде, в его голосе, в его нежной, целомудренной ласке.
        Она заболела, и болела долго, пока родители ее скитались из города в город, из селения в селение. Только смутно Дильаром помнила лишения и несчастья, постигшие ее семью. Умерли где-то в Балхе братишки. В Мазар-и-Шерифе похоронили ее сестренку, так заботливо ухаживавшую за ней. Вскоре умерла и мать. Отец, согбенный годами, ударами судьбы и болезнями, совсем ослабел. Целыми днями он сидел у холодного очага, шевеля губами, перечитывая вслух рукописный томик своего любимого поэта и мудреца Баба-Тахира-Лура.
        И смутно, точно в тумане, до сознания больной еще в то время Дильаром доходили слова, так созвучные ее беспорядочно мечущимся мыслям:

«Если бы рука моя достала до небесного свода, я спросил бы у него, почему бывает одно и почему другое? Почему одному ты даешь сотни различных благ, а другому ячменный хлеб, орошенный собственной кровью?..»
        И слезы ручейками стекали по щекам Дильаром на жесткую рваную подушку. Она сжимала свои маленькие кулачки, грозила ими небу. Она царапала свою нежную грудь и выкрикивала словно в бреду:
        - Где Рустам, боже? Нет в тебе справедливости! Злой, несправедливый, жестокий, страшный.
        И еще вспоминала Дильаром назойливо горящий взгляд, преследовавший ее днем и ночью в бреду, в жару. Взгляд жадных глаз Иргаша.
        Одно время он исчез, но когда Дильаром стало лучше, он снова появился. Он держался совсем как родственник, сидел у их очага, не спускал с нее взгляда. Когда совсем одряхлевший ткач дал ей понять, что Иргаш желает стать ее мужем, она закричала, забилась в припадке.
        Однажды пришел Иргаш встревоженный и злой и сказал:
        - Дильаром слишком красива. Губернатор провинции узнал о ее красоте. Он заберет Дильаром к себе в гарем!
        Отец воздел руки к небу:
        - Да удалится злоба зложелателей от моей доченьки. Я не допущу, чтобы дочь моя стала наложницей какого-то деспота!
        Дильаром ужаснулась и заплакала:
        - Убей меня своими руками, отец!
        - Зачем убивать такую красавицу? - сказал Иргаш. - Живут и уроды, а тебе судьба велит насладиться счастьем.
        И он потребовал сейчас же сыграть свадьбу.
        Сыграли богатую свадьбу. И Дильаром поняла, что Иргаш нарочно прикидывался бедняком, чтобы не помогать им в их нищете и чтобы скорее сломить ее нежелание идти за него замуж. На свадьбе присутствовал сам губернатор провинции, и Дильаром поняла, что она обманута Иргашем еще раз. На свадьбу пришло много военных, которые называли Иргаша другом, и Дильаром поняла, что она трижды обманута. До сих пор Иргаш уверял, что он и здесь, на чужбине, работает простым кожевником.
        По-своему Иргаш любил Дильаром, и яростная его страсть держала ее в чувственном угаре и заставила забыть о Рустаме.
        Относился к ней Иргаш хорошо и даже не упрекал, когда она родила ему не сына, а дочь. Как будто он не изменился нисколько к жене, нежил и лелеял ее, точно аджамскую царевну из сказок «Тысяча и одна ночь», и не позволял ей работать.
        - Мне нужна красивая женщина, а не батрачка, - говорил он ей.
        Ревниво оберегал он ее от взглядов посторонних. Ревность вызывала в нем приступы бешенства, и про это не мешало знать Чандра Боссу.

… Получив столь решительный отпор на пороге, сулившем ему райские наслаждения, Чандра Босс не стал вступать в пререкания со своим слугой. Он взял себя в руки и, все еще ощущая на своем затылке шальные, полные бешенства глаза Иргаша, неторопливо пересек двор и поднялся по лестнице на крышу.
        Только здесь он позволил себе дать волю своим чувствам:
        - Ну, черномазый, не знаешь ты еще, с кем имеешь дело… С белым господином…
        - С кем вы там беседуете?
        Звук голоса Мохтадира Гасан-ад-Доуле Сенджаби привел в себя Чандра Босса.
        - Садитесь. Выпьем за розу. Ведь, кажется, у Саади:

        Роза из шипов,
        Шипы из роз.
        - У того же чертового Саади, - прошипел Чандра Босс, - имеется другое: «Чтоб тебе горько стало от змеиного яда!»
        - Ну, у меня здесь в чаше не яд, а нечто более приятное… Так сказать, лекарство от любви.
        Выпив, Чандра Босс поперхнулся и долго кашлял. Он покраснел, слезы текли у него из глаз, рот открывался и закрывался, втягивая со свистом воздух. Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сендлсаби испытующе разглядывал его напрягшееся лицо и перебирал пальцами серебряный бокальчик.
        - Что с вами? - наконец спросил он.
        - Дьявольщина. Вы не могли предупредить… - наконец смог вымолвить Чандра Босс, все еще не в состоянии совладать с собой и кашляя. - Что это, чистый спирт?
        - Чистый…
        - Дьявольская привычка… кхм… кхм… чистый спирт глотать.
        - Водку, виски терпеть не могу.
        - Но виски… скажем, «Черный конь» с чем сравнить? - Чандра Босс даже почмокал губами и щелкнул языком, но снова болезненно поморщился. - Отвратительно. Все: язык, зев, нёбо - все обжег.
        - Если пить вообще водку, так уж сорокаградусную, русскую. Ее весь мир пьет, или… шведскую «аквавива»… Но она хуже.
        В самый разгар увлекательной беседы о марках водок в комнату скользнул Синг и поставил на столик поднос с тарелками и мисками, над которыми взвилось облачко пара чудесных ароматов.
        - Не желаете ли, - вполголоса угощал Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, - корейка с горохом, копченый кабаний бочок…
        - Аллах! - скорчил гримасу Чандра Босс с комическим ужасом. - И вы решаетесь в центре мусульманской страны, среди моря мусульман, в двух шагах от мусульманской святыни угощать правовернейшего мусульманина поганой, запрещенной пророком нашим свининой. Кстати, где наш друг Саиб Шамун?
        Не отвечая на вопрос, Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби продолжал:
        - Кушайте, угощайтесь, никто не узнает. Сюда никто без спросу не войдет. А если вам претит кабанятина, позвольте предложить другое: вот русская ветчина, вот белая куропатка, вот треска отварная с картофелем и засыпанная яйцом. Картошку мне привезли с Памира. Давно я не ел ее, а треску прямо из Стокгольма, а вот, если не побрезгуете, камбала в белом соусе… Пробуйте… Не хотите ли еще по одной?
        С полным ртом Чандра Босс снова заговорил:
        - Вкусно невероятно. Синг у вас поразительный повар… Не понимаю, где вы только могли раскопать такое сокровище? Индус с такими кулинарными по-знаниями…
        - Индус… хм… допустим… хэ… хэ…
        - П-понятно… Но позвольте спросить, откуда у вас… у перса, скажем… у перса по документам… персидского негоцианта такое пристрастие к скандинавским блюдам? Мы, сыны Альбиона, предпочитаем бифштекс с кровью, ростбиф… да и яичница с кабаньим беконом выглядела бы недурно… Ваше здоровье! - Он налил в большой хрустальный бокал розового муската и выпил почти залпом. - А о виски вы напрасно… Знаете, после такого обеда… посидеть в кресле… сигареты… сода, виски… и… хэ… хэ… Сначала пополам, а затем, хэ… хэ… господин. Мохтадир… доливать чистеньким виски, хэ… хэ…
        Неодобрительно глядел Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби на непростительно быстро пьяневшего Чандра Босса и брезгливо морщился, когда тот осушал бокал за бокалом, не обращая внимания на марки, крепость, качество.
        - Вы думаете, я пьян?.. - уже совсем осоловело спросил Чандра Босс. - Нет, не… беспокойтесь. Черт бы побрал Иргаша… Не можете себе представить… какой мерзавец… В… вы, господин Мох… Мох… э… Сенджаби… наверное, прячете эдакое приятное… с глазами газели… существо… Восток, нега, гурии…
        Собеседник только покачал головой:
        - У нас не принято.
        - У кого у вас, черт возьми?!.. Я такой же англичанин, как и вы.
        - В том-то и дело, что я не англичанин. Я швед.
        Чандра Босс даже немного протрезвел. Как! Он, Чандра Босс, мнил себя всезнающим, всеведущим, на то он и разведчик первого класса! Он, Чандра Босс, знает как пять своих пальцев всех разведчиков Востока - и английских, и русских, и немецких, и бог их там знает каких еще. Знает всю подноготную: характер, интересы, слабости, скрытые пороки… и вдруг! Этот перекрашенный хной под перса тип вдруг оказывается не англичанин, а швед. Какая ошибка! Какой позор! Все профессиональные чувства Чандра Босса были оскорблены. Такого промаха он не делал за все тридцать лет своей работы. Он побагровел. Какое счастье, что за дастарханом нет этого болвана Саиба Шамуна с его рачьими глазами. Он снова налил вина и залпом выпил, даже не почувствовав ни запаха, ни вкуса.
        - Но откуда… почему… вы швед… я думал, то есть… но… как вы попали… в образе купца…
        Он окончательно запутался.
        - Очень просто… Могу сказать, от своих я не делаю секрета. Я служил в персидской жандармерии. Интеллидженс сервис - более солидно. И вот я, Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби, персидский негоциант.
        - А имя… фамилия… э?
        - О нет, это мое родовое имя.
        - Не понимаю.
        - Мой отец вел торговые операции в Персии, подолгу жил там… Розы и соловьи, Хафиз и Ойям, гаремы и чадры. Он влюбился, он увез в Швецию к себе в Эстерсунд красавицу из аристократической кашанской семьи Сенджаби… Зовут меня Эрик-Карл-Мария… по-шведски, а по-персидски в честь моего деда губернатора Кашана Сенджаби… Мохтадиром Гасан-ад-Доуле.
        - И вас признают ваши родственнички?..
        - Вполне, я же мусульманин. Они недолюбливают только моего отца, негоцианта Петерсона. Он похитил мусульманку, но для них я полностью свой… И меня они знают как персидского патриота, ненавидящего империалистов, лелеющего мысль об изгнании англичан из Персии. О, меня любят и уважают.
        - Что ж, выпьем… за… за…
        Он так и не сказал, за что он хотел выпить. Он просто выпил, все еще будучи не в состоянии простить себе своего промаха и все более ненавидя этого, как его, Мохтадира… помесь шведа с цветной бабой - с персиянкой. Ненависть с еще большей силой пронизала его пьяный мозг, когда Мохтадир Гасан-ад-Доуле Сенджаби не то потому, что «в вине истина», не то с какой-то задней целью проговорился во время затянувшегося ужина, что Саиб Шамун выбывает на днях из Кундуза с важным заданием в Туркестан и что от Саиба Шамуна зависят чрезвычайно важные события. Хитрец этот рыжий, жирный швед, слова у которого только для того, чтобы прятать мысли: ловко выбрал он время, когда сказать такую новость. Он, Чандра Босс, будет валяться, как свинья, высыпаться до завтрашнего дня, а у него под самым носом это ракообразное, этот слизняк Саиб Шамун отправится свергать большевиков в Туркестан.
        Черт побери, а все-таки он хоть и носит эту проклятую чалму, хоть и вынужден разыгрывать какого-то там грязного индуса, но он-то белый человек, представитель высшей расы…
        Уткнувшись тяжелой головой в столик, Чандра Босс захрапел.



        Глава тридцать четвертая
        Ворота шейх Джалял

        Да будет высок холм, на который ты взошел!

    Джами
        Сидевший на помосте чайханы старик с красным лоснящимся лицом жадно смотрел на подъехавших всадников. Сгорая от любопытства, он откинулся назад. Поразительно, каким чудом он не падал в уличную грязь. Более того, он держал в руках пиалу с чаем и не пролил ни одной капли, хотя буквально балансировал на самом краешке доски.
        - Оторвешься от задницы, - любезно сказал ему Юнус Нуритдинов, - пузо без зада не может существовать.
        Неожиданная постановка вопроса так поразила краснолицего, что он выпрямился и принял нормальное положение. Выпучив глаза, он только пробормотал от неожиданности: «Оббо!» - что выражало крайнее изумление.
        - Словцо, посыпанное красным перцем, сдобренное чесноком, настоянное на уксусе, очищает заплывшие жиром мозги соглядатаев, - с усмешкой проговорил Юнус, погоняя коня.

«Датаев… датаев!» - гулко отдалось эхо в темной глубине массивных сводов ворот Шейх Джалял, под аккомпанемент бряцания ключей и засовов, которыми уже орудовал богатырски сложенный привратник.
        Слово «соглядатай» не предназначалось для ушей краснорожего, но он почуял что-то неприятное в словах Юнуса и, вытянув шею, старался расслышать, о чем говорят около ворот. Казалось, что уши его стали длиннее и шевелятся. Вся физиономия его выражала вопрос: «Кто? Куда?» Он даже не заметил, как из узкой улицы один за другим выезжали все новые и новые всадники.
        Послышался богатырский зевок с подвыванием и оханием. Из башни вылез приземистый, во всю ширину дверки, косматый дядька, в котором бывалый Юнус сразу же узнал смотрителя ворот, еще верой и правдой служившего эмиру. Смотритель шевелил плечами, хлопал себя по бедрам руками, стараясь размять тело, разморенное здоровым предутренним сном. Факел, воткнутый в кирпичной кладке башни, чадил и коптил, с треском сыпал на головы людей горячие искры. Тысячи раз на своем веку Юнус проходил под сводами ворот Шейх Джалял, и всегда провал их казался ему черной пастью, а зубцы наверху - спинным гребнем дракона, разлегшегося на городской стене. Тысячу раз проходил здесь Юнус, и тысячу раз душа его сжималась, а сердце падало, потому что ворота ему напоминали об эмире. И каждый раз он чувствовал себя в этих воротах ничтожной козявкой в драконовой пасти.
        А сейчас иное. Сейчас Юнус подъехал к воротам Шейх Джалял гордо, на добротном коне, смело, как батыр, которому нечего страшиться.
        - Мандат есть? - загудел смотритель.
        - Раньше, при эмире, ты требовал фирман, друг, а теперь тебе мандат понадобился?! - подмигнув, сказал Юнус.
        - Ну, ну… я служащий Народной республики… Давай бумагу!
        - На, смотри, настоящий, свеженький мандат, только не ослепни от звезды. - Юнус протянул смотрителю сложенный вчетверо листок.
        - Мне что звезда, что другое - все равно, лишь бы мандат.
        Юнус оглянулся и удовлетворенно хмыкнул. Вся площадь перед воротами уже заполнилась бойцами добровольческого отряда. Кони, свежие, здоровые, изрыгая ноздрями облачка пара, никак не стояли на месте и играючи покусывали друг друга. Бойцы сидели крепко, важно в седлах и хмуро поглядывали на ворота, на смотрителя и покрикивали на коней: «Эй, хватит баловаться!»
        Краснорожий при виде стольких всадников начал проявлять все большее беспокойство.
        Богатырь привратник еще возился с запорами, а смотритель ворот, приблизив мандат к самому шипящему, плюющемуся пламени факела, разбирал написанное по складам, связывая, точно ученик-приготовишка, слоги в слова, чмокал губами, снова начинал разбирать уже прочитанные слова, очевидно ничего не понимая, - такой уж, видно, был он грамотей. Он испуганно поглядывал на Юнуса, на все надвигающихся всадников и старался поймать взгляд краснолицего, который так подался всем туловищем вперед, что еще немного - и свалился бы с помоста прямо под копыта коней.
        У подножия входных зубчатых башен, нахохлившись, дремали, сидя на корточках, сарбазы Народной республики в мерлушковых облезлых шапках и мятых солдатских шинелях. Между ног в изорванных обмотках и американских покоробившихся ботинках сарбазы зажимали берданки, боясь прикоснуться рукой к застывшему на морозе дулу. Неестественно закинув голову и прижавшись щекой к изъеденным солью кирпичам, точно к мягкой подушке, спал бородатый начальник караула, и из его наивно приоткрытого рта вырывался громоподобный храп. На кирпичных пыльных, замусоренных ступеньках, ведших к входам в башни, завернувши головы халатами, также храпели не то сарбазы, не то просто горожане, нашедшие под сводами ворот прибежище на ночь.
        Смотритель читал мандат.
        Стрельчатые башни и портал все отчетливее вырезывались затейливым узором на просветлевшем небе.
        Ветер то резко-холодными, морозными, то теплыми, явно весенними порывами дул сквозь зубцы и криво пробитые в черепичной кладке бойницы, из которых столетиями защитники города пускали густоперые стрелы и пули во врагов. Сиротливо дребезжал на ветру надломанный флагшток с громко хлопающим плещущимся флагом, ни цвета, ни рисунка которого в предутреннем сумраке невозможно было разглядеть.
        Багровые блики от факела метались по выщербленным кирпичам башен, по булыжнику мостовой, по тонкому ледку, затянувшему за ночь лужи, по комьям густой, спекшейся с овечьим калом и лошадиным навозом грязи. Из черного провала низкой дверки тянуло теплом, угаром, плесенью и терпким потом ватных, давно не стиранных халатов.
        Ворота Шейх Джалял, как и все другие ворота в бухарской стене, обветшали, порастрескались. Давно уже следовало их снести. Узкие, неудобные, они мешали движению повозок, караванов, стесняли проезд. Издавна в стене, окружающей Бухару, существовало немало проломов и дыр, через которые еще во времена эмира по ночам пробирались разные люди, «Ворота для честных людей», - говорили бухарцы, и они были правы. Ворота построили эмиры на всех многочисленных дорогах, вливающихся со всех сторон в шумную торговую Бухару, чтобы взимать подати и пошлины с торгового люда. Бокастые, пузатые башни стояли незыблемо. Между ними низкие, из крепко сбитых толстых досок створки, скрипя, открывались перед многими эмирами, кости которых давно уже гнили в мазаре Богаутдин.
        Все выглядело мрачно, громоздко, неуклюже и казалось трудно одолимым, конечно, если нет самой что ни на есть плохонькой пушки. Ни одни из ворот Бухары не выдержали штурма в достопамятный 1920 год. Но и после революции, в силу традиции и старинных привычек, по приказу правительства Бухары ворота на ночь запирались, хоть в этом никакой нужды и не было.
        Застоявшиеся кони нетерпеливо бряцали сбруей, ржали, били копытами землю. Люди спешились и разминали застывшие ноги, а смотритель ворот все еще мял мандат и шевелил губами, пытаясь проникнуть в смысл его содержания и нетерпеливо поглядывая на краснорожего старика.
        Помост чайханы почти вплотную упирался в одну из башен ворот. Смотрителю ворот и краснорожему ничего не стоило бы обменяться словами, но они почему-то делали друг другу страшные глаза.
        Наконец краснорожий понял и, буркнув что-то нечленораздельное, надел меховую шапку, кожаные кауши, соскочил с помоста и стал пробираться среди людей, коней и всадников.
        Юнус сразу заприметил, что между краснорожим и смотрителем ворот существует какая-то связь. Скоро стал ясен и смысл безмолвных переговоров взглядами: смотритель тянул чтение мандата, чтобы выиграть время. Сжав каблуками бока коня, Юнус послал его вперед и кинулся за краснорожим.
        - Ты долго читать еще будешь? - спросил Файзи у смотрителя.
        - Столько, сколько нужно, и буду читать.
        - Мы торопимся, открывай ворота. - Он взял решительно мандат из рук смотрителя. - Дай-ка я тебе прочитаю.
        - Дод! Бидод! Караул! - закричал смотритель.
        В ответ что-то зашумело в зубцах башен, захлопали черные клочья, заметались в небе с криком.
        - Погляди, - сказал смотритель ворот, - видишь?
        - Что?
        - Воронье видишь? Знаешь, почему воронье здесь живет? Раньше на башнях на шестах головы врагов эмира натыкали. Вот воронье глаза выклевывало, лакомилось.
        - Эмир сбежал, теперь этого нет. - Файзи зябко кутался в халат. Он старался разглядеть, что там за возня идет среди всадников.
        А там слышались удары, хрипы, возгласы, шла борьба. Он даже толком не расслышал, вернее, не вдумался в смысл ответа смотрителя, сказавшего: «Ну, головы здесь еще будут».
        Файзи обернулся. Э, да где же краснорожий? Какой-то человек вырвался из кучки всадников и побежал, шлепая каушами, по улице в сторону базара.
        - Ого, а ну, не выдавай! - крикнул Юнус.
        Кони не выдали. Кони отряда не отличались скаковыми какими-нибудь статьями, но бегали очень быстро. Через минуту рука Юнуса крепко держала краснорожего за ворот халата.
        - Так, - произнес, задыхаясь, Юнус, - спешишь, почтеннейший?..
        - Чего тебе? - взвизгнул краснорожий. Он тоже задыхался.
        - Куда ты?
        - Спать хочу!
        - Успеешь.
        Пришлось краснорожему вернуться к воротам.
        Разбудили начальника караула. Он так сладко спал на своем холодном кирпичном ложе, что даже выругался.
        - Чтоб вас, такой сон…
        Он потянулся так, что кости затрещали, зевнул. Подойдя к смотрителю, он тупо поглядел на него, на мандат, попытался разглядеть Файзи.
        - Слушайте, долго нас будут здесь держать, в этой тюрьме, именуемой воротами? - начал было Юнус.
        Начальник караула еще раз зевнул, осмотрел со всех сторон мандат, тщательно сложил его уже по старым складкам и отдал Файзи.
        - Что ты делаешь? - взвизгнул смотритель ворот.
        Не удостоив его даже ответом, начальник караула приложил к облезшему меху шапки свою ладонь и отрапортовал:
        - Мандат есть! Все в порядке.
        Он сам отодвинул засов и развел створки ворот.
        Ворота распахнулись.
        Отряд въехал в тьму предрассветных полей.
        Долго всадники слышали еще карканье всполошившихся ворон на воротах.
        Стало светло, Файзи оглядел свой отряд.
        - А это кто? - удивился он, показывая на понуро шагавшую среди конных фигуру пешего.
        Тогда Юнус развязал на лице неизвестного платок, и все увидели растерянную, сконфуженную красную рожу.
        - Кто? - переспросил Юнус. - Известно кто, самый поганый, самый вонючий пожиратель дерьма из эмирского нужника - Пишмуран «Длинный язык». Он шпион, предатель. Он раньше доносил эмиру на честных людей, теперь доносит на честных людей Нукрату. И такая вошь несчастная хотела задержать могучих воинов. Какой дурак.
        И Юнус ткнул концом своего сапога прямо в физиономию Пишмурана и со всем презрением, на какое только был способен, процедил:
        - Шпионская шкура!
        Бойцы заволновались. Послышались голоса: «Пристрелить собаку!»
        Дрожа и подвывая, Пишмуран «Длинный язык» начал медленно опускаться на колени. Бороденка его тряслась. Рожа оставалась еще красной, но сквозь красноту проступала зелень.
        - Я не виноват, - взвизгнул он, - я выполнял приказ господина назира. Моими руками он хотел провести свое дело. Я не виноват, пощадите.
        - Нельзя его расстрелять без суда, - сказал медленно Файзи, - отпустите его.
        Бойцы нехотя расступились. Пишмуран плелся по дороге, вобрав голову в плечи, и в ужасе ежеминутно оборачивался.
        Отряд уходил на запад. Вот исчезли за поворотом в сиянии восходящего солнца большой дороги последние черные фигурки конников, потонули в брызнувших из-за горизонта лучах. Стих звонкий цокот подков по подмерзшей земле.
        Пишмуран «Длинный язык» погрозил кулаком в сторону, где скрылись всадники, и выдавил проклятие:
        - О, сладка еще будет месть!
        Он поплелся, спотыкаясь на неровностях и кочках дороги, плюясь и ругаясь.
        Весело бежали кони. Снова вдыхал полной грудью свежий воздух просторов солдат Юнус.
        Пел Юнус:

        Красавица не та, у которой пышные волосы и тонкая талия,
        Красавица та, кого мы любим.
        - О чем это вы поете, друг Юнус? - спросил Файзи.
        - Я пою о девушке Дильаром, о прекрасной девушке, взгляд которой пронзил мое сердце и которую я скоро встречу.
        - Встретите?
        - Да, встречу, потому что я ее люблю и потому что она в те края уехала, куда мы едем. Я найду ее, женюсь, и у меня будет семья и дети…
        Тень прошла по лицу Файзи.
        Украдкой оглянулся он. Уголки рта его вздрогнули и жалостно опустились, глаза повлажнели.
        Он смотрел на Бухару. Он вспомнил Рустама.
        Освещенные выкатившимся из-за края степи солнцем, стояли над бело-розовой полоской стены купола и минареты такого родного, такого ненавистного Вечного города…


        notes

        Примечания


1

        Джихад - священная война.

2

        Марш на Восток! (нем.)

3

        Величественно! (нем.)

4

        Бог с нами! (нем.)

5

        Желаете ли вы, мой господин, выпить чашку чая? (нем.)