Библиотека / Приключения / Шагурин Николай : " Рубиновая Звезда " - читать онлайн

Сохранить .
Рубиновая звезда Николай Яковлевич Шагурин



        Николай Шагурин
        Рубиновая звезда
        Приключенческая повесть
        Обложка и иллюстрации художника Е.П. Винивитина

        Смерть - не сметь!


    В. Маяковский.


        ПРОЛОГ

«ЗАВТРА Я УВИЖУ ЭТО ЧУДО…»

        Летний вечер глядит в окно. В двухстах шагах дремотно дышит море, крохотные волны еле слышно шевелят гальку на пляже. В комнату плывут запахи садов, напоенных за день солнцем, таким щедрым на этом благословенном берегу.
        На втором этаже гостиницы «Магнолия» в небольшом номере над письменным столом склонился смуглый, черноусый человек. Из-под пера авторучки на бумагу ложатся ровные синие строчки:

«Алушта, 12 августа. Родная моя Адриана!
        Вот я в Советской стране, на Южном берегу Крыма. „Ботев“ пришел в Ялту вчера, чудесным утром. Ты не представляешь себе, как хороша Ялта, окруженная амфитеатром гор, с ее белыми санаториями, с оживленной набережной. Когда вечером на ней загорается цепочка электрических огней, то кажется, что красавица - Ялта надела золотое ожерелье…
        На молу меня встретили местные научные работники и среди них - директор знаменитого. Никитского ботанического сада. Никитский сад! Это - зеленая поэма; я привезу домой большущий фолиант с красочными рисунками, и это поможет тебе яснее представить то, что трудно описать пером. И в Ялте, и в Никите, и в других местах меня встречали с чисто русским радушием и хлебосольством. Побывали мы в институте виноградарства и виноделия, с его замечательной коллекции, где мирно соседствуют тысячи плодоносящих кустов винограда - всех сортов, со всех концов мира. Пили отличное… нет, отличное - это мало: восхитительное, сказочное вино… вино для поэтов, созданное виноделами - поэтами своего дела. И я, понятно, не мог не поднять бокал этого солнечного напитка за здоровье советских людей, в знак горячей любви и дружбы, которые питает к великому русскому народу, своему освободителю, наш болгарский народ.
        Сегодня я приехал в Алушту, чтобы отдохнуть денек после дороги в этом уютном городке. Завтра на рассвете за мной придет автомашина…»
        Златан Кристев положил перо и вышел на балкон. Час был не ранний. Крупные южные звезды уже сверкали на небе. Но где-то неподалеку продолжали раздаваться азартные возгласы волейболистов. Вскоре стихли и они… Напротив сиял огнями огромный белый корпус. Воздух теперь заполнили вечерние, приглушенные звуки: по шоссе с шорохом проносились машины, везущие курортников в Гаспру, Мисхор, Симеиз и другие утолки Крыма. Ветерок принес звуки вальса из балета «Щелкунчик». В эту вечернюю симфонию вплеталось журчанье речушки, впадающей в море поблизости от гостиницы.
        Кристев постоял, несколько раз вздохнул грудью и, возвратясь в комнату, снова взялся за перо.

«…Мне кажется, что я попал в край вечной весны. Где-то тихо, играет музыка, за окном смеются по-настоящему счастливые люди. Окна в окна, напротив, санаторий горняков. Час назад я сидел на скамейке перед ним и разговорился с одним из отдыхающих. Золотая звездочка блестела на его груди. Он оказался проходчиком с криворожской шахты, Героем Социалистического Труда Николаем Бурковым. Здесь отдыхает немало его товарищей: забойщиков, бурильщиков, крепильщиков, горных мастеров и техников, инженеров, механиков и машинистов. Впрочем, на Южном берегу можно встретить кого угодно: и председателя сибирского колхоза, и знаменитого певца из Москвы, и рыбака с Курильских островов, и пионерку - отличницу учебы из Заполярья.
        Дворцы Южного берега обрели своего настоящего хозяина. Все здесь для него: это солнце и звезды, и ласковое море, и пышная зелень субтропических растений. Для него - лечебные кабинеты, прославленные врачи, новейшие достижения медицины… И я, Адриана, радуюсь с этими счастливыми людьми, потому что все это появляется и у нас. И я начинаю еще больше любить этих людей и эту землю, потому что сегодня вижу здесь завтрашний день нашей родины во всем его блеске.

…Теперь - о главном. Я еду дальше завтра утром и, может быть, завтра же увижу то, что в русских сказках называется „диво дивное“. Я увижу „Рубиновую звезду“, достижение свободного человеческого гения…»
        Стук в дверь прервал его на половине фразы. Кристев открыл и увидел незнакомца, одетого в легкий серый костюм.

        - Прошу извинить!  - сказал гость, снимая шляпу,  - Я имею честь видеть товарища Златана Кристева?

        - Да, я Кристев.

        - Профессор кафедры фитопатологии[1 - ] Софийского университета?

        - Да. Прошу войти.
        Теперь Кристев мог как следует рассмотреть незнакомца: бритое, помятое лицо его было довольно обыденно. И только глаза привлекали внимание: странные какие-то глаза - мертвые, пустые. Такой взгляд бывает у опоенных куколем или у людей, злоупотребляющих наркотиками. Присмотревшись, можно было заметить под бравым глазом на скуле небольшой, тщательно запудренный, кровоподтек.

        - Присаживайтесь,  - сказал Кристев, стараясь подавить охватившее его томительно-неприятное чувство.  - Чем могу быть вам полезен?

        - Выползов Дмитрий Иванович!  - отрекомендовался незнакомец.  - Работаю в санатории ученых заместителем директора по хозяйственной части.
        Он сделал паузу, потом отступил на шаг и, сложив умоляюще руки, воскликнул:

        - Дорогой и уважаемый профессор? Товарищ Кристев! За что же вы нас обижаете?

        - Как, как?  - спросил Кристев, удивленный до крайности. Он не мог припомнить, чтоб кого-нибудь обидел за эти два дня.

        - Я говорю: нашу здравницу обижаете!  - пояснил Выползов.  - В санатории работников электропромышленности в Ялте побывали? В Гурзуфский дом отдыха заехали? Карасан посетили? А санаторий ученых стороной обошли - вот и обида!
        Кристев улыбнулся. Все стало на свои места (о, русское радушие!). Взгляд гостя уже не казался ему таким страдным.

        - Товарищ Кристев!  - продолжал Выползов, придавая голосу оттенок официальной торжественности.  - Мне поручено, просить вас на товарищеский ужин. Ждут вас, и знаете кто?  - он назвал несколько имен крупных ученых, хорошо известных Кристеву.  - Созвездие, можно сказать! И как приятно будет нашим лауреатам Сталинской премии видеть в своей здравнице лауреата Димитровской премии!

        - Да ведь мне рано утром ехать нужно…  - слабо запротестовал Кристев.
        Выползов отступил еще на шаг и замахал руками:

        - И ни-ни-ни! Мне голову снимут, если я вас не привезу. А что вам ехать рано - нужно, так и это легко уладить. Машина со мной, мигом домчу, сорок минут езды. А к утру - солнышко не взойдет - обратно вас доставлю!
        Кристев решил, что отказываться, действительно неудобно. Его ожидали заслуженные, уважаемые люди, к тому же некоторые из них трудились в области близкой Кристеву.

        - Ну хорошо, поедемте,  - он взял шляпу и трость.  - Только, пожалуйста, чтобы после ужина тотчас обратно…
        Выползов, поддерживая профессора под локоть, спустился с ним по лестнице. Зеленая «Победа» ждала их у подъезда. Выползов сел за руль, Кристева посадил рядом с собой.

        - Мигом домчим!  - продолжал болтать он, поворачивая баранку,  - Для такого почетного гостя…
        Машина легко одолела подъем и понеслась по шоссе, оставляя справа и слева гостеприимные огоньки здравниц.
        С четверть часа прошло в молчании. Потом заскрипели тормоза и «Победа», свернув с гудронированного полотна, начала спускаться по узкой тропе. Впереди чернели какие-то бесформенные громады, не то скалы, не то руины.

        - Где мы едем?  - опросил Кристев. Он вспомнил мертвенный взгляд незнакомца, и ему снова стало не по себе, зябко, жутко, будто и впрямь рядом сидел оборотень, каким в болгарских деревнях старухи пугают ребят. Какое-то смутное подозрение овладело им; наигранной, фальшивой казалась угодливость Выползова, так несвойственная советским людям, с которыми до сих пор встречался Кристев.

        - Где мы?  - повторил профессор.
        В этот момент машина остановилась.

        - Неужели бензин кончился? Вот незадача!  - сквозь зубы сказал Выползов.  - А ведь совсем пустяки осталось. Глядите!  - он выключил фары.  - Вон санаторий, за этим камнем…
        Кристев, нагнувшись к окошечку, вглядывался во тьму. Внезапно его шею туго охватила согнутая полукольцом рука спутника. Мягкая, влажная масса легла на лицо. Он вдохнул тошнотворно-сладкий, лекарственный запах, рванулся и потерял сознание…



        Глава I
        ЦАРЬ МИДАС

        В большой комнате, стены которой внизу были отделаны панелями из мореного резного дуба, а вверху затянуты обоями из тисненой кожи, в мягких креслах сидели два человека. Один был глубокий старик, другой - отлично одетый пожилой джентльмен. Зеленые шторы затеняли высокие окна, и это создавало в комнате приятный полусвет, а специальные аппараты поддерживали в ней неизменно ровную, тепличную температуру.
        Нельзя сказать, чтобы комната эта отличалась роскошной обстановкой. Самым ценным здесь были несколько полотен старых голландских и испанских мастеров на стенах. Впрочем, все, что вдохновляло и волновало великих мастеров кисти, создавших эти картины, оставляло обоих собеседников глубоко безразличными. Картины висели здесь лишь потому, что были баснословно дороги.
        У старика было множество комнат, домов и вилл, отделанных куда роскошнее. Желтая пресса, захлебываясь, расписывала его загородный дворец, для которого была ограблена чуть ли не половина Европы, его калифорнийское имение, его зимние сады с тропическими, растениями, собственные пульманы, яхты, самолеты и многое другое, на что старик в свое время растрачивал созданные народом богатства. Но все это теперь было не нужно ему, точнее сказать - бесполезно, ибо Дюран - виднейший представитель династии знаменитых Дюранов, одного из самых богатых семейств в стране, находился в последнем градусе дряхлости. Он не был болен, нет - просто преждевременно сошел на ту ступень человеческой жизни, которая предшествует смерти.
        Когда-то это был широкий в кости, хорошо упитанный человек. То, что сидело теперь в кресле, представляло только пародию на прежнего Дюрана, сделанную, казалось, злым карикатуристом. Это было существо дряблое и согбенное, с редкими клочьями седых волос на ссохшемся черепе, мутным взглядам запавших глаз и бесцветными губами. Тело съежилось, мышцы почти утратили способность сокращаться, рост уменьшился на треть, и ни грелки, ни шелковый халат на драгоценном гагачьем пуху уже не в силах были согреть его кровь, все медленнее и медленнее обращавшуюся в жилах. Несмотря на вставные челюсти, он неимоверно шамкал и к тому же часто забывал предмет разговора. Поэтому беседовать с ним было истинным мучением. Тем не менее, этот старик отчаянно цеплялся за жизнь. Операция «омоложения» вызвала лишь кратковременный прилив энергии. Организм затем дорого расплачивался за нее: дряхление прогрессировало с поразительной быстротой. Сейчас он задремал на половине доклада, и отлично одетый джентльмен, грызя черенок потухшей трубки, невозмутимо ждал, когда Дюран снова откроет глаза. Не без злорадства глядел он на
собеседника, обложенного подушками. Сам очень богатый человек, он втайне завидовал своему хозяину.

        - Да!  - думал он, глядя на Дюрана.  - Твои миллиарды уже не в силах спасти тебя… царь Мидас!..
        Он сравнивал Дюрана с мифологическим царем, который был наделен даром превращать в золото все, до чего бы не прикоснулся. Мидас оказался обреченным на голодную смерть, ибо золотом становились даже подаваемые ему кушанья, даже хлеб. Такая же, примерно, участь ожидала Дюрана с его несметными богатствами. Процесс еды превратился для него из наслаждения в пытку, желудок зачастую не в силах был переварить даже те ничтожные количества пищи, которые требовались для поддержания жизни.

«Человек с обыденной внешностью» - с такой подписью опубликовал как-то иллюстрированный журнал портрет отлично одетого джентльмена. В самом деле, ничего бросающегося в глаза не было в его облике, коротко подстриженных седеющих усах, стандартных очках и трубке, в его костюме. Однако при столь заурядной внешности человек этот был наделен большой, странной и опасной властью: он держал в руках нити огромной разведывательной системы, которая, по подсчетам сведущих людей, насчитывала тысячи тайных сотрудников, рассеянных по всему миру и вооруженных всеми средствами шпионажа - от традиционных кинжала и яда до последних новинок, вроде пластической взрывчатки и микропленки, которую можно скрыть под почтовой маркой на конверте. Человек этот состоял личным консультантом президента по проблемам разведки и, что, пожалуй, важнее,  - советником самого Дюрана.

…Дюран, наконец, медленно поднял веки. Губы зашевелились, и он зашамкал без всякой связи с темой прерванного разговора:

        - …Угодливые улыбки… деланное участие… но они лгут! Все лгут - наследники, родные… они ждут моей смерти… А я… хочу жить… Слышите, Фрэнк!.. Любой ценой…
        Тот, кого Дюран называл просто по имени - Фрэнком, с вежливым безучастием выслушивал эти сетования.

        - Старая песня!  - говорил он себе.
        Жалобы Дюрана были прерваны появлением третьего лица. Вошедший поклонился Дюрану и, пожал руку джентльмену с обыденной внешностью.

        - А! Современный доктор Фауст!  - слегка иронически приветствовал его Фрэнк.  - Милости просим!

«Современный Фауст» походил скорее на мясника: это был грузный мужчина с лицом, наспех выкроенным из куска сырой ветчины, с тяжелой одышкой и грубыми замашками политического дельца.
        Сопя и отдуваясь, он подошел к столику, находившемуся около кресла Дюрана, взял один из пузырьков и, встряхнув, многозначительно посмотрел на свет.

        - Принимали?
        Миллиардер вяло покачал головой.

        - Все это… ерунда… эти сиропы… Дайте,  - он умоляюще взглянул на «современного Фауста»,  - дайте вашего… лекарства, Дан…

        - Стоит ли?  - поморщился Дан.

        - Да… я хочу…

        - Смотрите. Я предупреждал вас! Вы потом будете чувствовать себя еще хуже.

        - Все равно… я прошу, Дан… полчаса жизни…
        Дан достал из кармана плоский футляр, в котором находились шприц и хрустальный флакон с опаловой жидкостью. Состав этого лекарства был известен ему одному. Наполнив шприц, он обнажил дряблую, безжизненную руку пациента и сделал впрыскивание.
        Снадобье тотчас произвело магическое действие. Взгляд Дюрана ожил, стан выпрямился, руки перестали трястись. Он отложил слуховой прибор и уже не шамкал.

        - Неужели же у вашей науки нет средств вернуть мне не двадцать минут, а двадцать лет жизни?  - заговорил Дюран, со злобой глядя на Дана.  - Внешне все готовы разбиться в лепешку ради любой моей прихоти. А в мыслях ждут - не дождутся моего конца. Еще бы! Старый Дюран оставит после себя большую кость, будет что погрызть! Кажется, только одна категория людей не жаждет моей смерти: я говорю о врачах, о наших замечательных врачах, которые заинтересованы, чтобы агония длилась подальше. Ведь за каждую глубокомысленную мину, которую они корчат у меня на консилиумах, они получают изрядные куши!..
        Дюран, выпалив эту ожесточенную тираду, с трудом перевел дух.

        - Да и вас, Дан, я не знаю, за каким чортом держу в своих медицинских советниках. За что плачу я вам бешеные деньги? За ваше дьявольское зелье, двадцать минут действия, которого вырывают два месяца из последних немногих крох бытия, еще отпущенных мне?.. Кому вы можете помочь? Разве только человеку, которому надоело жить…

        - Вы попали в цель, шеф!  - вставил Фрэнк тоном, в котором звучала едва уловимая издевка.  - Если кому - либо понадобится распрощаться с жизнью, то лучше нашего уважаемого профессора никто не сумеет отправить человека на тот свет «большой скоростью».
        Профессор Дан Кэссел обладал обширными познаниями в медицине, особенно в области микробиологии, Вместе с тем он претендовал и на славу мыслителя. Недавняя его книга наделала много шуму.
        Книга профессора, социально - экономический и философский этюд, называлась крикливо: «Слишком много людей».
        Все беды и неурядицы современности автор объяснял слишком большим числом «лишних ртов» (из числа трудящихся, конечно) и взывал к древней троице - голоду, болезням, войне.
        Нового, собственно, в этой книге ничего не было: все те же назойливые рассуждения на тему об убывающем плодородии земли, жульнические выкладки, подтверждающие якобы перенаселенность земного шара, винегрет из неомальтузианских[2 - ] бредней и гитлеровской «Майн кампф».
        Ученый холоп доллара не только проповедовал. Он уже много лет искал то, что возвел в своей книге в степень мечты. Он искал средство, с помощью которого можно было бы истреблять людей как можно быстрее и дешевле. Словом, «профессор» Кэссел вместе с рычагом «дипломатии плаща и кинжала», каким являлся Фрэнк, и их боссом Дюраном составляли законченный ансамбль.
        Дюрану все же хотелось сейчас хоть чем-нибудь уязвить Кэссела.

        - Скажите прямо: ваша наука не знает способов помочь мне?  - настойчиво повторил он.

        - Вы хотите сказать « наша наука »?  - хладнокровно отпарировал Кэссел.  - Действительно, все усилия нашей науки давно направлены в противоположную сторону. И вам это известно так хорошо, как никому другому.
        Но Дюран не унимался. Его бесило самодовольство профессора, которое он расценивал, как равнодушие к своей судьбе.

        - Я все же хочу знать,  - сварливо сказал Дюран,  - куда девались два миллиона, которые, я пожертвовал на ваш бактериологический институт?

        - Вы не правы, шеф,  - вмешался Фрэнк.  - Эти миллионы не пропали даром,  - Последние достижения Кэссела оценены нашими авторитетами очень высоко. Еще немного - и он сделает смерть быстрой, легкой и доступной для самых широких масс. Его «Летамин К» будет настигать свои жертвы молниеносно… Рабочих - за их станками, пахарей - за их плугами, студентов - за их учебниками, старух - за их молитвами, детей - в их колыбелях… Это будет подлинное благодеяние для человечества…

        - Хватит, Фрэнк!  - прохрипел взбешенный Дюран.  - Поймите, что речь идет не о человечестве, провались оно в преисподнюю, а обо мне лично. А это - две совершенно разные вещи!
        Кэссел понял, что дальше перегибать палку рискованно. Он даже сделал в сторону Фрэнка укоризненный жест.

        - Недавно,  - сказал он,  - в печати появились кое - какие намеки на нужное вам средство. Возможно, что оно существует.

        - Где?

        - В Советском Союзе.

        - О чем вы говорите?

        - О «Рубиновой звезде».

        - Что это такое?

        - Пока имеются только отрывочные сведения. Несомненно одно - это открытие первостепенной важности.

        - Кому принадлежит это открытие?

        - Некоему академику Любушко.

        - Можно это купить?
        Задав этот вопрос, Дюран тут же осекся. Последовала продолжительная пауза. Он смотрел на Кэссела, Кэссел и Фрэнк переглядывались. Сам Дюран, видимо, чувствовал неуместность и нелепость такой постановки вопроса. Он знал, что его имя, как символ кровавых подлостей и безмерной алчности, ненавистно всем честным труженикам мира. Даже реакционный журналист сравнил однажды Дюрана со свирепым троглодитом, наделенным огромной мощью, но совершенно лишенным общественного сознания.
        С другой стороны, Дюрану и его советникам претила сама мысль вступить в отношения с миром, который они ненавидели всеми фибрами души.
        Наступила короткая, неловкая пауза. Фрэнк раздумывал, почесывая мундштуком трубки переносицу. Дан, развалившись в кресле, потирал одна о другую мясистые, красные кисти рук.

        - М-да - вымолвил, наконец, Кэссел.  - Здесь, пожалуй, деньги будут бессильны…
        Но у Фрэнка уже, видимо, сложились иные соображения на этот счет.

        - Вы говорите пустяки, Дан!  - резко сказал он.  - Деньги вовсе не бессильны и в данном случае. Если нельзя купить, то можно взять иным путем!

        - Отлично, Фрэнк, отлично!  - сказал Дюран.  - Я всегда был уверен, что у вас правильно поставлены мозги. Что ж, я не буду ограничивать вас в расходах.

        - На днях я посылаю в Россию человека, на которого можно будет возложить это поручение.

        - Это - надежный человек?  - спросил Дюран.

        - Вполне. К тому же он хорошо знает местность, где ему придется действовать.

        - Кто он? Как его зовут?

        - У него было так много имен, что настоящее стерлось, как чеканка на старой монете. Его называют просто «Безымянный». Для меня он, если угодно,  - «Б - 317».

        - Расскажите мне о нем.

        - Он отлично владеет русским и еще несколькими славянскими языками. Он обладает удивительным даром перевоплощения. Это человек, который ни перед чем не остановится для достижения цели. Ему легче убить собственного отца, чем Кэсселу разгрызть орех.

        - Это его бизнес?  - спросил Дюран.

        - Не только бизнес. Тут еще мания. При всех своих, если можно так выразиться, талантах, он одержим манией убивать. Мне известны случаи, когда он убивал походя, из удовольствия.

        - Он, должно быть, наделен большим мужеством?

        - Парадокс: вовсе нет. Но он - наркоман. Наркотик дает ему недостающие качества, точнее - их суррогаты вместо мужества - нахальство, вместо сообразительности - отчаянность. Тогда он действует стремительно и ошеломляюще дерзко. По существу, место этому субъекту - в хорошей, крепкой железной клетке. Я, признаться, остерегаюсь оставаться с ним наедине.

        - Да это сам дьявол!  - воскликнул Дюран.

        - Нет. И у него есть свой бог доллар.

        - Тогда,  - и здесь Дюран изобразил на лице неописуемое подобие улыбки,  - тогда, значит, мы молимся одному богу! Дайте понять этому субъекту, что я озолочу его, если он хорошо справится с поручением. Но задачу нужно поставить шире…
        Дюран сжал кулаки, мутный огонек вспыхнул в запавших глазницах. Это все еще был воинствующий представитель своего мира.

        - Повторяю: не жалейте денег, Фрэнк. Я даю вам открытый лист. Но я ставлю непременным условием: секрет должен быть изъят целиком, чтобы никто там не мог уже воспользоваться плодами открытия. Нужно отрезать для русских все пути к этой возможности.
        Фрэнк и Кэссел понимающе и одобрительно закивали головами.

        - Любой ценой… слышите, Фрэнк!  - закончил Дюран уже замедленно, коснеющим языком. Голова его опускалась на грудь. Действие снадобья закончилось. Собеседники встали и направились к двери. «Царь Мидас» дремал, отвалив нижнюю челюсть, уронив руки на колени; из уголка рта на лацкан шелкового халата сбегала бесцветная струйка слюны.



        Глава II
        ЖИВАЯ ТОРПЕДА


        - Пора?

        - Нет еще.
        Человек, сидевший около торпедного аппарата, торопливо докуривал сигарету. Курить на подводной лодке строжайше запрещалось, больше - это было преступлением. Но на него, этого европейца с бритым, помятым актерским лицом и гладко зализанным пробором, законы, видимо, не распространялись. Он был выше закона. К нему обращались с какой-то суеверной почтительностью.
        Он сидел на рифленом железе пола в одних трусах, подбросив под себя синюю матросскую куртку, прислонившись спиной к полированной стали торпедного аппарата.
        Ради него, этого незнакомца, шла подводная лодка на десятиметровой глубине к чужим берегам.

        - Пора!
        Европеец погасил сигарету и потянулся, хрустнув суставами. Командир подводной лодки, черномазый, как жук, Фуад-бей подходил к нему, улыбаясь подобострастно с бутылкой коньяка в одной руке и стаканчиком в другой.

        - За ваш успех, эффенди[3 - ]!
        Человек в трусах устремил на него взгляд опустошенных глаз. Странные это были глаза: казалось, какой-то искусный хирург отпрепарировал их у трупа и вставил в живое тело. Фуад-бея и его матросов этот взгляд приводил в состояние, близкое к оцепенению.
        Европеец медленно покачал головой.

        - Вы, пожалуй, выпейте за мой успех. Я - не хочу.
        Он достал из крохотного кармашка на трусах пластмассовую коробочку, а из нее круглую коричневатую таблетку, кинул в рот. Потом, закрыв глаза, несколько секунд оставался неподвижен. Капитан ждал, когда он начнет одеваться в водонепроницаемый костюм.
        На голову человека надели легкий шлем с круглым прозрачным глазком. Гибкая трубка связывала шлем с кислородным баллоном. На спину прикрепили нечто вроде четырехугольного плоского и длинного ранца. Этот предмет имел двойное назначение: нижнюю половину его подводный пловец мог использовать как цистерну. Наполняя ее водой, он тем самым уравновешивал свое тело с окружающей водной средой или, по желанию, делал его тяжелее. В верхнюю половину ранца положили сверток, тщательно упакованный в тонкую прорезиненную ткань. Широкие расходящиеся плавники на руках и ногах делали человека похожим на гигантскую амфибию.
        Такой костюм позволял подолгу оставаться под водой и проплывать на небольшой глубине 15-20 километров. Ближе подойти к чужому берегу подводная лодка и не рисковала. Задание было определенное: высадить пассажира прямо в море, не всплывая на поверхность.
        Беззвучно откинулась хорошо смазанная заслонка торпедного аппарата. Пассажир полез в трубу головой вперед и вытянулся там на скользкой, холодной поверхности металла. Звякнул запор. Здесь особенно хорошо был слышен стук моторов подводной лодки. Они работали на минимальных оборотах, еле - еле вращая винты.
        Фуад-бей постучал по трубе (человек внутри зажмурился, собрал мускулы в комок), потом взглянул на часы.

        - Первый аппарат - пли!
        Стремительный удар сжатого воздуха выбросил человека в морские глубины. Он понесся вперед, оглушенный толчком, окруженный пенящимися и бурлящими струями потревоженной воды. Вокруг живой торпеды образовался огромный пузырь воздуха и понес ее к поверхности.
        Над водой появилась голова в шлеме, повела круглым глазком. Всего несколько мгновений понадобилось ей для того, чтобы ориентироваться: кругом расстилалось ночное, штилевое море; над головой, в другом - черно - синем - бездонном океане мерцали звезды. Водная ширь, безмолвие, тьма окружали человека. Только на севере востоке брезжило бледное, почти незаметное сияние. Затем над водой появилась кисть руки, оснащенная плавником. Человек-торпеда взглянул на светящийся циферблат компаса на руке и нырнул. Можно было не торопиться, до рассвета оставалось еще много времени.
        Теперь он заметил, что каждое его движение оставляет светящийся, призрачный след. Редкие пузырьки воздуха, выходящие из аппарата, улетали вверх бриллиантовыми шариками. Море светилось. Миллиарды мельчайших существ, источающих этот свет, окружали его, затерянного в беспредельной массе соленой воды. Двумястами метров ниже лежала мертвая бездна Черного моря. Он плыл ритмично, бережно расходуя силы.
        Внезапно впереди показалось светлое пятно. Оно беззвучно приближалось, и пловец остановился, повис в воде в лягушачьей позе, едва шевеля плавниками. Пловец догадался, что это косяк хамсы, сотни тысяч рыбешек, сбившихся в одно огромное стадо. Затем он увидел совсем близко вожака, крупного самца, освещенного трепетным светом. Вожак вел стадо, руководясь инстинктом, по каким-то своим, ему одному известным путям. Сзади оплошной серебристой массой роилась более мелкая хамса.
        Внезапно вожак метнулся в сторону. Может быть, его испугало это большое лягушкообразное существо, притаившееся на пути косяка. За вожаком повернуло все стадо. Светлое пятно стало удаляться, меркнуть. Потом до слуха донесся прерывистый, то затухающий, то усиливающийся звук. Это, несомненно, был звук мотора. Был ли то пограничный катер или рыбацкий баркас, идущий на поиски вот такого косяка?.. Но и звук мотора стих.
        Когда пловец вынырнул, земля оказалась намного ближе, нежели он рассчитывал. Темная отвесная громада поднималась в сотне метров, у подножья обрыва серела узенькая полоска пляжа. Он медленно поплыл вдоль берега. Глаза, уже привыкшие к темноте, ощупывали каждый крупный камень на берегу.
        Теперь он собирался вступить на эту землю, которая не ждала, не звала его, где каждая былинка травы, каждое живое существо, даже сами звезды были ему враждебны. Но пока ничто угрожать не могло. Курорт находился в километре от берега, отдыхающие крепко спали в своих постелях. Ближайший колхоз отстоял еще дальше.
        Ноги коснулись дна. Он выполз на берег. Где-то очень далеко внезапно забурчал громкоговоритель, который, видимо, забыли выключить. Сняв плавники, шлем, стянув костюм, пришелец достал из ранца сверток, а остальное скатал в плотный клубок. Выбрав на пляже камень поувесистее, он связал все вместе поясом. Потом снова вошел в воду и, отплыв от берега, опустил узел ко дну.
        На берегу оставался только сверток в прорезиненной ткани. Он заключал в себе легкий, хорошо скроенный, пиджак кремового цвета, белые брюки, туфли, носки, шелковую рубашку - шведку. Компас полетел в воду, вместо него кисть руки охватили часы - браслет. Пришелец разложил по карманам остальные предметы: коробку «Казбека», спички, толстую пачку советских денег, паспорт, удостоверение на имя сотрудника одного из институтов Академии наук. Поколебавшись, он достал круглую коробочку и положил в рот еще одну таблетку. Потом аккуратно причесал влажные волосы и пошел по тропинке в гору: ночной гуляка в отутюженных белых брюках, любитель ранних купаний…
        Незваный гость поднимался по тропинке вверх в полной уверенности, что не встретит никого на этом пустынном берегу в столь ранний час. Он ошибался. Вскоре пришелец услышал за собой легкие, летящие шаги и задыхающийся голос:

        - Гражданин, минуточку!
        Он быстро обернулся. Его догоняла статная, рослая девушка. Придерживая одной рукой платочек на груди, Другую она протягивала к нему:

        - Постойте!
        По интонации - настороженной и суровой, с какой было произнесено это «постойте!», по торопливости, с которой девушка нагоняла его, незнакомец понял: она видела. Привычный рефлекс сработал мгновенно, кисти рук мертвой хваткой сошлись на нежном горле девушки, Глядя в остекленевшие, не оставляющие надежды, глаза пришельца, она все же успела крикнуть жалобно, высоко, как подстреленная птица:

        - Вася!
        Этот полустон - полупризыв был услышан. Сверху вместе с осыпающимися камнями донесся тяжелый топот. С гребня прямо на незнакомца огромными скачками неслась чья-то внушительная, массивная фигура. Незнакомец едва успел выпустить из рук тело девушки.



        Глава III

«Б-317» ТОРОПИТСЯ

        Василий Иванович Колодочка, старшина второй статьи, стоял перед майором Соболь. Моряк в ясных и коротких выражениях рассказывал о событиях минувшей ночи.

…Услышав крик девушки, Колодочка в несколько скачков очутился около незнакомца. Стремительный удар по скуле отбросил субъекта в белых брюках шага на три в сторону. Затем Колодочка кинулся к девушке, приподнял бессильно запрокинувшуюся голову и голосом, в котором звучали тревога и нежность, позвал:

        - Маруся! Голубка…
        Девушка медленно открыла глаза, она с видимым трудом приходила в себя от потрясения. Губы разжались, и Колодочка услышал прерывистый топот:

        - Вася… со мной - потом… его… его останови…
        Эти несколько секунд позволили незнакомцу уйти от преследования. На четвереньках, с необыкновенным проворством он карабкался.

«Да, не хотел бы я попасть тебе под горячую руку!» - подумал Соболь, любуясь моряком. Колодочка, потомственный керченский рыбак, был чрезвычайно крепок и коренаст. Всем обликом своим - чистым, открытым русским лицом, могучей шеей, поднимающейся из разреза белоснежной форменки, широкими, чуть покатыми, литыми плечами, он напоминал Соболю молодого Добрыню Никитича. Старшина принадлежал к числу замечательных флотских силачей. Ударом кулака он забивал в деревянный стол положенную плашмя костяшку домино, скатывал меж ладоней в трубочку дюралевую тарелку, а недавно удивил весь флот, выбросив пятьсот с лишком раз двухпудовую гирю. В стенной газете базы торпедных катеров, где служил Колодочка, его изобразили в дружеском шарже выжимающим одной рукой торпедный катер. Впрочем, никому не пришло бы в голову видеть в нем какой-то феномен - рекорд его на другой день был перекрыт боцманом Смоляниновым. Колодочка являлся лишь одним из передовиков в богатырской семье флотских спортсменов, а спортом на флоте занимаются все. И это не был просто комок мускулов: Соболь обратил внимание на его правильную, выразительную,
точную речь - говорил хорошо грамотный, культурный человек.

        - Вы какое учебное заведение окончили, товарищ старшина второй статьи?  - поинтересовался Соболь.

        - В прошлом году экзамен сдал на аттестат зрелости, товарищ майор,  - сообщил Колодочка.  - А с осени заочно начинаю учиться в юридическом институте.

        - Трудновато будет.

        - Знаю, товарищ майор. Но привлекают меня гуманитарные науки.
        Соболь подвинул стул.

        - Да вы садитесь, товарищ старшина! Помнится, сказали вы, что находитесь сейчас в доме отдыха Черноморского флота?

        - Так точно, товарищ майор!

        - Мне все-таки не понятно, как же вы могли оказаться в пятом часу утра на пляже, в полутора километрах от дома отдыха?
        Вопрос этот заметно смутил Колодочку, щеки его порозовели.

        - Я, товарищ майор, после отбоя… гм… гм… когда огни погасили… оделся и ушел из дома отдыха. Гулял, товарищ майор.

        - Один?

        - Нет, товарищ майор.

        - С кем же?

        - А с ней же, товарищ майор, с Кулешовой Марьей Назаровной. Колхозница она, из селения Малый Маяк…
        Колодочка поглядел в узкое, сухощавое лицо Соболя, прямо в серые глаза майора, на дне которых трепетала улыбка и, собравшись с духом, отрезал:

        - Невеста моя, товарищ майор.
        Майор потрепал каштановую прядь на лбу и улыбнулся. Ему стала ясна причина «самовольной отлучки» старшины.

        - Рискованно она поступила! Подумала ли она о том, что этот тип, вероятно, вооружен?

        - Не подумала, факт. Она ведь у меня, товарищ майор, ух! смелая!..

        - Так вам не удалось догнать его?
        Старшина сокрушенно вздохнул:

        - Нет, товарищ майор, не догнал. Здорово бегает, собака!

…Колодочка гнался за неизвестным почти до самой Алушты, до места, где расходятся две дороги. Одна из них, шоссейная, образует здесь крутой поворот. Незнакомец бежал как призовой спринтер, слыша за собой ровное дыхание Колодочки, ему казалось, что оно уже жжет ему затылок. И здесь-то, на самом повороте, вывернулся и разделил их большой автобус. Пассажиры, пересевшие в него в Симферополе прямо с поезда, продолжали дремать за белыми занавесочками. А когда автобус прошел, незнакомца уже не было.
        Колодочка метнулся в одну сторону - перед ним оказалась железная решетка сада, кинулся в другую - и уперся в белокаменную стену дачи. Преследуемый словно сквозь землю провалился.
        Колодочка возвратился на место происшествия сердитый и сконфуженный. Было уже совсем светло. Подругу свою он нашел пришедшей в себя. Подняв тонкие девичьи руки, она оправляла волосы.

        - Обидел он тебя?  - спросил Колодочка, опускаясь на землю рядом.

        - Нет, Вася, тут другое…
        И она рассказала Колодочке, как, расставшись с ним, заметила тень, копошившуюся на пляже, как неизвестный связал и утопил какой-то узел (место она хорошо заметила), как решила пойти за незнакомцем и остановить его…
        Солнце уже взошло и неторопливо расцвечивало спокойную гладь моря, берег и зелень над пляжем. Но этот любимый и прекрасный мир уже не казался молодым людям таким безмятежным, как накануне, во время прогулки. Оба они, и Колодочка, и Кулешова, родились и выросли на этой земле. Один охранял морские рубежи Родины, другая - мирно трудилась на этом берегу, и оба отлично понимали, что такое граница, и знали, на какие хитрости может пуститься враг. А враг - теперь это было ясно обоим - уже осквернил эту землю своим прикосновением, он топтал ее сейчас нечистой своей ногой, ходил среди мирных отдыхающих людей, приняв обличье курортника. Нужно было помочь найти его и обезвредить.

        - Спасибо за сообщение, товарищ Колодочка!  - сказал Соболь, пожимая руку моряка.

        - За что благодарите, товарищ майор? Бить меня нужно, что упустил. Ну, уж если он теперь снова мне попадется…

        - Теперь вы вряд ли его узнаете. Он уже, вероятно, «сменил кожу». А, впрочем, если это случится и вы сумеете узнать его - держите покрепче. Этот субъект так же опасен для каждого из нас, как ядовитая змея, выпущенная в курортный парк. Вот пока все, что я могу вам сказать.
        Отпустив Колодочку, майор снял телефонную трубку.

        - Товарищ полковник? Говорит майор Соболь: по имеющимся сведениям Безымянный прибыл… да… Есть, явиться доложить обстоятельства…
        Майор Соболь достал из несгораемого шкафа папку и склонился над ней, перелистывая документы. Сообщение Колодочки не было для него новостью. В тот момент, когда моряк заканчивал неудавшееся преследование обидчика своей подруги, старший пограничного наряда сержант Гончаренко обнаружил на берегу участок гальки, забрызганный так, будто кто-то отжимал здесь мокрую одежду. Эта и еще некоторые мелочи, ничего может быть незначащие в глазах другого, заставили сержанта насторожиться. Он тщательно засек это место. Таким образом, донесение моряка оказалось уже вторым «узелком» нити, находившейся в руках Соболя. Третьим был извлеченный несколько позже из воды сверток. Но это явилось только началом большой, напряженной, сложной работы, в которой весома и значительна была каждая минута. «Почерк», повадки прибывшего были знакомы; таких субъектов не посылают по мелочам. Предстояло выяснить: куда же направлен удар, найти единицу, растворившуюся в многотысячной массе прибывающих и отъезжающих.

…В это время тот, кого майор Соболь сравнил со змеей, входил в небольшой домик с садом, расположенный в нагорной части Алушты. День был выходной, и он резонно рассчитывал застать хозяина дома.
        Хозяин, действительно, находился в палисаднике и был всецело поглощен поливкой цветов.

        - Добрый день!

        - Здравствуйте. Вам кого?

        - Товарища Щербаня.

        - Это я.

        - Не узнаете?
        Семен Щербань, шофер одного из алуштинских учреждений, напряженно всматривался в лицо посетителя. Впечатление было такое, будто его ударили обухом по голове. День перестал быть «добрым», зловещая черная туча застлала сияющее солнце, сад, цветы, все и из этой тучи глядели мертвенные, не предвещавшие ничего доброго, глаза.

        - Г… г… господин… штурмбаннфюрер?!  - вымолвил он, наконец, посеревшими, трясущимися губами.

        - Тсс!  - оборвал посетитель.  - Пройдемте в дом… И здесь, в комнате, когда Щербань оказался с глазу на глаз со своим гостем, встало похороненное, казалось бы, прошлое.
        Семен Щербань, человек с весьма темной биографией, не испытывал никакого желания служить в Советской Армии. В начале Великой Отечественной войны он уклонился от мобилизации, забившись в какую-то щелку. А когда гитлеровцы оккупировали Керчь, он остался в городе. Щербань выдал нескольких известных ему коммунистов, тайно сотрудничал в гестапо, получал иудины серебренники из рук вот этого мертвоглазого, сидел за рулем машины, доставлявшей жертвы в Багеровский ров[4 - ].
        После войны Щербань вынырнул на Южном берегу, нашел подходящее место, где можно было использовать казенную машину для работы «налево», обзавелся домом, садиком… И теперь - этот призрак!
        Он пытался втолковать страшному гостю, что прошло слишком много времени, что все забыто, и ему, Щербаню, не грозит теперь суровая кара.

        - Нет уж, избавьте!..  - сказал он, наконец, точно топором отрубил.
        Посетитель, спокойно выслушав весь этот жалкий лепет и внезапную энергичную концовку, даже бровью не повел.

        - Все?

        - Да, все. Уж вы на меня не рассчитывайте…

        - Так. Теперь послушайте, что скажу и. Как бы вы ни хотели избавиться от меня - сделать это вам не удастся. Напомню: недавно, находясь за рулем в пьяном виде, вы сшибли человека, он получил тяжелые повреждения. Вам удалось скрыться. Человек умер в больнице. Дальше…
        Сухим, монотонным голосом он приводил один за другим факты. Щербань глядел на него с суеверным ужасом: зловещий гость знал все, даже то, чему, кажется, свидетелем был только один Щербань.
        Гость достал из кармана пачку денег и отделил несколько сторублевых бумажек.

        - Пойти выдать меня я вам не дам. Выбирайте: или вам не сдобровать, или - возьмите вот это авансом. Буду хорошо платить. Берите - бумажки не фальшивые.
        Щербань колебался. Потом протянул руку…

        - Что нужно?

        - Во-первых, другой костюм. Во-вторых, выяснить, где остановился профессор Кристев, прибывший из Болгарии. Он здесь, в Алуште. В - третьих, вашу машину. Сегодня ваше начальство, видимо, отдыхает? Я так и думал. Вы сумеете незаметно вывести ее из гаража? Машина будет нужна вечером, часа на два - три. Я сам приведу ее обратно. Ну, что вы смотрите на меня? Поворачивайтесь. Я тороплюсь!



        Глава IV
        МЕЖДУ ДВУХ СМЕРТЕЙ

        В полночь неподалеку от гостиницы «Магнолия» остановилась машина. Из нее выскочил майор Соболь в светлом плаще, низко надвинутой на брови шляпе и быстрым шагом направился к гостинице. С заднего сиденья машины вслед ему глядела огромная овчарка.
        Швейцар, кряжистый старик в куртке с позументом, клевал носом за столом в застекленной будочке.

        - Профессор Кристев у себя?

        - Никак нет, они уехали.
        Соболь сделал чуть заметное взволнованное движение.

        - Давно?

        - Да вот-вот, с полчаса. Они сперва уезжали ненадолго, вернулись пешком. Сказали - освобождают номер. Собрались быстренько, рассчитались, взяли документы, уехали. Я еще сам помогал им чемодан выносить.

        - Куда уехал?

        - Уж это они не сказали. Но так думаю, что на Симферополь,  - старик махнул рукой налево.  - Потому - пошли на автобусную остановку, как раз к подходу последней рейсовой машины.

        - А перед этим, в первый раз, какая машина за ним приходила, не обратили внимания?

        - Как же! Я у дверей стоял: «Победа» - новенькая, зеленая, как огурчик.
        Соболь вместе со швейцаром поднялись в номер. Здесь еще не убирали, и комната сохранила кое-какие следы пребывания транзитного пассажира: недопитый стакан чая на столе, смятая обертка из - под печенья, забытый на умывальнике тюбик зубной пасты.
        Соболь заглянул в шифоньер, внимательно осмотрел все углы, отодвинул стол. Между тумбой стола и стеной валялся небольшой листок бумаги. Это было незаконченное письмо Кристева к жене. Дверь на балкон оставалась незакрытой и, когда профессор с Выползовым выходили из номера, сквознячок подхватил письмо и унес его со стола. Соболь положил листок в карман и, не пускаясь в дальнейшие расспросы, выбежал на улицу.

        - Скорее!  - приказал он шоферу.  - В институт имени Павлова, к Алмазову.
        Машина помчалась в сторону, противоположную той, которую только что указывал дежурный гостиницы,  - к Ялте. Соболь, сложив кисти рук, крепко хрустнул суставами пальцев. Это означало у него крайнюю степень волнения. Неужели поздно? Уже несколько часов кряду он вдумчиво и напряженно разматывал цепочку, которая привела его к порогу «Магнолии». К сведениям, которыми он располагал о личности ночного пришельца и намекам на его цели, к показаниям Колодочки и Маруси Кулешовой, к другим разрозненным звеньям, находившимся в руках Соболя, прибавилось еще одно, очень существенное звено. Соболь не терял ни минуты напрасно. Неужели теперь цепочка порвалась? Обрыв - это было опоздание, это, может быть, означало потерю дорогой человеческой жизни.
        Профессор Алмазов, высокий, с крупными, привлекательными чертами лица, украшенного окладистой седок бородой, встретил Соболя по-домашнему, в пижаме. В правой руке у профессора была газета, в левой длиннейший янтарный мундштук, в котором дымилась ароматная папироса.
        Соболю несколько раз в очень сложных и трудных случаях приходилось обращаться за консультацией к профессору, и тогда он дивился проницательности, искусству и глубоким познаниям этого незаурядного ученого.
        Путь профессора Алмазова в науке можно было разделить на три этапа. На первом он прославился как выдающийся деятель судебной медицины и блестящий эксперт в этой области. Во время Великой Отечественной войны он занялся давно увлекавшей его хирургией. Профессор появлялся во многих санбатах и полевых госпиталях, расположенных в непосредственной близости к фронту, и - оперировал, оперировал, оперировал… Стоило только разнестись известию: «Савва приехал!» - и светлели лица даже у тяжело раненых. Действительно, нож (так хирурги запросто называют скальпель) в руках Алмазова творил чудеса, спасая жизнь многим десяткам солдат и офицеров, скорбный лист которых, казалось бы был дописан до конца. Об изумительно смелых операциях Алмазова много писали в центральной печати. Он не просто оперировал: он искал и вносил новое в науку, фундамент которой заложил великий Пирогов. В последние годы Алмазов целиком перешел на научно - исследовательскую работу, связанную с некоторыми новейшими проблемами физиологии.

        - А, Виктор Михайлович!  - добродушно забасил Алмазов.  - Вы уж извините отставного медицинского генерала за простоту костюма! Чему обязан столь поздним посещением? Впрочем,  - он пристальнее взглянул на Соболя,  - сейчас вам, кажется, не до шуток?

        - Угадали, Савва Никитич!  - сказал Соболь.  - Не откажите в участии. Дело чрезвычайно важное.

        - Убийство?

        - По всем данным.

        - Факт установлен?

        - Пока нет.

        - Сейчас ехать?

        - Сию минуту. Чем быстрее, тем лучше. Алмазов вышел в другую комнату, накинул белый халат прямо поверх пижамы. С юношеской живостью он пробежал по коридору, где жили сотрудники, и постучался в одну из дверей.

        - Две минуты на сборы!  - сказал он заспанному ассистенту.  - Халат и, на всякий случай, все, что нужно для операции в полевых условиях.
        Через пять минут санитарная машина вылетела из ворот института на ялтинское шоссе.

        - Где труп?  - осведомился Алмазов.

        - Еще не обнаружен. Но я ясно представляю себе место, где он должен находиться…
        На одном конце оборвавшейся цепочки был исчезнувший Кристев, не тот, что вышел полчаса назад уз гостиницы с чемоданом в руках, а другой, живой Кристев. На другом конце, ушедшем из рук, находилось его тело. Рядом глубоко продуманных заключений Соболь связывал оба конца воедино. Направление первой поездки Кристева, расчет затраченного времени определяли дистанцию. И на этой дистанции Соболь знал только одно место, где можно было надежно и быстро укрыть результат преступления.

        - Убийца задержан?  - спросил Алмазов.

        - Нет. Но это - задача почти решенная. Сейчас нужно во что бы то ни стало найти тело его жертвы. Это - ключ к дальнейшему. Мы остановимся у спуска в «Хаос»…

«Хаосом» называлось дикое место, очень редкое НЕ этом хорошо обжитом, возделанном и плотно заселенном берегу, скопление бесформенных каменных громад, следы колоссального оползня, произошедшего на полуострове в незапамятные времена.
        Соболь выскочил первым, зажег сильный аккумуляторный фонарь и взял собаку на поводок. Майор осветил начало тропы, отлого уходившей от шоссе в сторону и терявшейся в «Хаосе».

        - Так!  - Соболь указал спутникам на следы шин, явственно отпечатавшиеся на пыльной тропе.  - Я не ошибся.
        Он двинулся вперед, прослеживая путь недавно прошедшей здесь «Победы». Профессор и его ассистент, в белых халатах, шли за ним. Алмазов нес в руке чемодан чик, ассистент держал на плече легкие полевые носилки.

        - Здесь он остановил машину,  - говорил вполголоса Соболь.  - Здесь разворачивался. Значит - тут или нигде. Вряд ли он мог оттащить тело далеко. Акбар, ищи!
        Минут десять они блуждали в каменном лабиринте, то отдаляясь от исходного пункта, то приближаясь к нему, перелезая через мелкие камни и обходя большие. Наконец, собака забегала вокруг какого-то подобия пирамиды из огромных глыб и, подняв морду, коротко взлаяла.

        - Акбар, фу!  - остановил ее Соболь.  - Где? Там?
        Акбар поставил уши стоймя и шумно втянул носом воздух.

        - Вперед, собачка, вперед!
        С ловкостью завзятого скалолаза собака короткими, точными бросками взбиралась на камни. За ней поднимался Соболь. Луч фонаря осветил щель, заваленную обломками песчаника. Соболь принялся отваливать их. Перед ним открылось нечто вроде пещеры. Первой скользнула туда собака.
        Соболь выглянул из пещеры и помахал фонариком.

        - Савва Никитич! Здесь! Поднимайтесь справа, там есть что-то вроде ступенек…
        На полу низкой и тесной пещеры лежало распростертое навзничь тело человека в одном белье. Смуглое, черноусое лицо было обращено вверх, смерть еще не побелила его. Над телом стоял Акбар и поглядывал на людей умными, почти человеческими глазами.
        Соболь сразу же обратил внимание на странное обстоятельство: кругом не было ни капли крови.

        - Светите!  - сказал Алмазов, опускаясь на колени.
        Он внимательно осмотрел тело.

        - Задушен?  - спросил Соболь.

        - Нет. Картина представляется в следующем виде: его захлороформировали или с помощью какого-то похожего, очень сильного наркоза привели в бессознательное состояние. Затем его втащили в пещеру, раздели, и уже потом нанесли ножом удар в сердце.

        - Понятно,  - сказал Соболь.  - Убийце были нужны его костюм и документы. Но почему же нет крови?

        - Удар был нанесен с такой силой, что тонкий клинок, вроде стилета, сломался. Обломок сидит в теле, плотно запирая рану. Кровь даже не излилась в околосердечную сумку. При ранениях сердца смерть зачастую вызывается тем, что собравшаяся в перикардии кровь давит на сердце и не дает ему работать. Но он умер не по этой причине. В данном случае смерть последовала от травматического шока[5 - ].

        - Давно был нанесен удар?

        - Часа полтора назад.

        - Он умер тотчас же?

        - Нет. Всего несколько минут назад. Может быть, пять - шесть.

        - Как же он прожил столько времени с ранением сердца?

        - Ничего удивительного. Я знал человека, который жил с обломком кинжала в груди полгода, не подозревая об этом и сохраняя трудоспособность…

        - Значит - смерть?

        - Да. Но…
        Соболь с удивлением посмотрел на профессора: какое же может быть еще «но», когда человек мертв?

        - Но пока это только клиническая смерть.

        - Я не силен в медицине, Савва Никитич, но смерть есть смерть.

        - Объясню потом. А сейчас повторю вам ваши собственные слова: дорог каждый миг. Коллега, скорее - шприц!..
        Ассистент приподнял голову убитого, и профессор Алмазов ввел иглу под кожу за ухом. Соболь широко открыл глаза - он ждал от профессора чуда, ему представилось даже, что вот сейчас Кристев поднимет веки, вздохнет… Но ничего не произошло. Ассистент осторожно опустил голову, оставшуюся безжизненной.
        С чрезвычайной осторожностью тело на плаще Соболя спустили вниз и положили на носилки. Все это выполнялось с какой-то особенно четкой, напряженной быстротой.

        - Теперь - в институт!  - скомандовал профессор, когда носилки были задвинуты в машину. Шофер дал полный газ.

        - Вы хотели пояснений?  - услышал Соболь голос Алмазова.  - Так вот, вкратце, Виктор Михайлович. Если вы, например, прикажете долго жить, и у вас остановятся сердце и дыхание, то это и будет клиническая смерть. Конец ли это? Прежде, когда полагали, что смерть наступает мгновенно, это считали концом. Сегодня советская наука, глубоко изучающая этот критический момент, говорит иное. Переход от жизни к смерти совершается не сразу, не внезапно. Это сложный, длительный процесс, распадающийся на отдельные этапы.
        Соболь слушал профессора с напряженным вниманием. Майор имел, конечно, представление о современных - научных воззрениях на этот вопрос. Но то, что говорил Алмазов сейчас, в этой обстановке, приобретало особый смысл. Передовая наука, которая борется за самое драгоценное в этом мире - за человеческую жизнь, передовая наука во всем своем могуществе устами профессора Алмазова должна была решить судьбу Кристева: быть или не быть?

        - После остановки сердца и дыхания в теле некоторое время еще теплится жизнь, в клетках еще происходит обмен веществ,  - продолжал Алмазов.  - И хотя клетки уже не получают кислорода, который доставлялся им током крови, они еще продолжают жить за счет накопленных запасов. Это и есть клиническая, относительная смерть, точнее - первые шаги умирания.
        Затем в клетках начинаются процессы разложения, распада. Наименее устойчивыми оказываются самые нежные, самые сложные, нервные клетки мозга, особенно коры больших полушарий. Более грубые, простые клетки, кожных покровов, волос, ногтей живут еще очень долго. Клетки сердечной мышцы сохраняют свои свойства даже через сутки после установленной смерти. Но клетки коры головного мозга погибают безвозвратно через семь - восемь минут после того, как прекратятся дыхание и кровообращение. В этих клетках происходят, как выражаются физиологи, необратимые изменения. А это - самые ценные клетки, они управляют основными жизненными процессами в нашем организме, в том числе и дыханием. И тогда помочь не может уже ничто - это конец, небытие, биологическая смерть…

        - Так все-таки, Савва Никитич,  - оказал Соболь,  - жив или мертв человек, которого мы везем?

        - Ни то, ни другое. Он находится, если можно так выразиться, между двух смертей - клинической и биологической.

        - И наука знает способы повернуть вспять процесс умирания?

        - В недалеком будущем, вероятно, для передовой науки не будет невозможного в этой области. Я верю в это. Пока же хочу обратить ваше внимание на очень важную и интересную деталь: убийца сам испортил себе все дело. Он захлороформировал свою жертву, прежде чем нанести смертельный удар. Знаете ли вы, что недавно ленинградский патофизиолог, профессор Галкин, сделал удивительное открытие? Он установил, что в наркозном сне необыкновенно меняются многие свойства организма. Наркоз позволяет клеткам сохранять жизнеспособность в таких условиях, которые смертельны в нормальном состоянии. Искра жизни поддерживается минимальным количеством кислорода, находящегося в тканях и крови. Весьма вероятно, что именно это обстоятельство и оттянуло наступление клинической смерти. Оружие врага обратилось против него самого.

        - Но есть ли возможность задержать наступление биологической смерти?
        Алмазов помолчал.

        - Еще недавно я ответил бы вам - нет. Сегодня скажу вам - да! Есть. Я вспрыснул этому человеку мой новый препарат, который отодвигает гибель клеток высших отделов центральной нервной системы. Срок их обратимости удлинился. Выигрыш во времени может быть невелик, но он достаточен для того, чтобы мы успели доставить нашего пациента на операционный стол…

        - Савва Никитич!  - Соболь горячо сжал руку профессора.  - Неужели есть надежда?

        - Я хочу разделить с вами эту надежду, Виктор Михайлович! Голубчик, для меня это, пожалуй, не менее важно, чем для вас. Это первый случай, когда препарат применен в конкретных условиях. Но не обольщайтесь - это лишь начало чрезвычайно сложной работы, которая сейчас предстоит. Не забывайте, что клинок еще в теле, что сердце остановилось и не сокращается, не гонит кровь по жилам, человек - не дышит. Он еще находится - между двух смертей…



        Глава V
        САД ЧУДЕС

        Две небольшие группы людей ходили по огромному саду. Южное солнце стояло уже высоко, время шло к обеду, а гости, сопровождаемые радушными хозяевами, как будто не чувствовали усталости. Трудно было оторваться от живой, полной красок, картины, которая развертывалась перед ними и представляла взору изумляющее богатство и оригинальность растительных форм.
        Большинство гостей прибыло накануне вечером, а двое - смуглый черноусый человек, к которому относились с особым вниманием, и приехавший с ним большой, грузный мужчина по фамилии Твердохлеб - в этот день утром.
        Знакомство с хозяином сада было первым впечатлением черноусого гостя. Широкая и тенистая аллея привела его и Твердохлеба к дому на центральной усадьбе. Издалека увидели они на веранде статную фигуру, одетую в просторный длиннополый пиджак из желтоватой чесучи. Приставив ладонь щитком ко лбу, человек в пиджаке всматривался в приехавших. В грузном мужчине он сразу угадал своего старого приятеля, начальника областного сельхозуправления. Второй был ему неизвестен. Большие темные очки в роговой оправе прикрывали глаза незнакомца, в руке он нес объемистый портфель.
        Человек в чесучовом пиджаке легкой походкой сбежал по ступенькам им навстречу. Черноусый принял его сперва за юношу.

        - Тс-с-с!  - шепнул Твердохлеб спутнику.  - Да это сам академик Любушко!.. Павел Ефимович,  - обратился он к хозяину,  - разреши представить дорогого гостя: профессор Кристев из Софии.

        - А! Долгожданный!  - радушно сказал Любушко, крепко встряхивая руку гостя.  - Ну, добро пожаловать!
        Ошибку гостя, принявшего Любушко за молодого человека, нетрудно было простить: лицо академика с красивыми, правильными чертами, без единой морщинки, дышало свежестью. Это было лицо человека, отличающегося завидным здоровьем. На самый взыскательный глаз академику трудно было дать больше сорока лет. Но, когда Любушко снял свою соломенную с выгоревшей лентой шляпу, гость увидел совершенно белую шевелюру. Поразителен был этот контраст моложавого лица и седых волос, но самым удивительным на лице были глаза - тоже молодые, вдохновенные, искрящиеся умом и юмором.
        И позже, присматриваясь к академику и беседуя с ним, черноусый гость только диву давался. Казалось невероятным, чтобы человек на закате жизни смог сохранить столько молодой творческой страсти, столько кипучей, неуемной энергии. Выбрав момент, Кристев наклонился к уху Твердохлеба и спросил:

        - Слушайте, неужели ему 75 лет?

        - Хорош?  - также шопотом ответил Твердохлеб слегка толкая гостя локтем.  - Коллеги его до сих пор вспоминают, каким он в молодости был. Точь-в-точь, как красный молодец из былины. Идет по улице -

        Где девушки глядят -
        Заборы трещат;
        Где молодушки глядят -
        Оконницы звенят…
        Что говорить, и сейчас заглядишься. А красота душевная, а талант, а знания? Этому человеку, батенька, цены нет. Не подумайте только, что это какой-нибудь баловень счастья, которому все само в руки валится. Ему, конечно, большие возможности предоставлены. Да зато и работает он за десятерых! Сколько научных работников вырастил, скольких мастеров плодоводства!..
        Сразу после завтрака отправились осматривать сад. Переднюю группу составляли Любушко, Твердохлеб и профессор Кристев. Во второй группе, следом, шли: помощник и правая рука академика, молодой ученый-селекционер Олег Константинович Костров, порывистый брюнет, со сросшимися на переносице бровями, затем научный сотрудник с корзинкой и несколько колхозных садоводов, приехавших из Саратовской области и с Алтая.
        Самые разнообразные фруктовые деревья и кустарники пестрой толпой теснились перед посетителями. Здесь были яблони, груши, абрикосы, сливы, вишня, черешня, винная ягода, малина, заморские гости - авокадо и фейхоа и еще множество других фруктов и ягод. Ветви гнулись под тяжестью плодов. На фоне темно-зеленой, узорно вырезанной листвы были щедро рассыпаны фрукты: то палевые с тончайшим матовым пушком и нежным девичьим румянцем, то расписанные кармином по глянцевому шафранному колеру, то густо-фиолетовые, то янтарно-прозрачные… И все это было совершенно необычайно по форме и размерам.
        Некоторые плоды гости затруднялись определить и назвать. Они останавливались перед ними, затаив дыхание, как остановились бы перед какой-нибудь новой изумительной машиной. Да, именно так: они восхищались не творчеством природы. Природа дала только материал, а творцом был человек, в талантливых, умных руках которого природа становилась податливой как воск. Человек заставил здесь персик побрататься с миндалем, лимон, выращенный в открытом грунте,  - с мандарином, сладкий каштан - с грецким орехом. Любушко и его сотрудникам удалось скрестить растения, бесконечно далекие друг от друга, сама мысль о возможности скрещивания которых казалась, на первый взгляд, невероятной.

…Удивителен был сад. Не менее любопытна была история его возникновения.

«Сад чудес» раскинулся на берегу моря, обширной водной поверхности в две с половиной тысячи квадратных километров. Но это было совсем не такое море, какое привыкли представлять себе гости. Здесь не было голубого простора, ласкового в штиль и грозного в непогоду, ни дымков пароходов, ни белых парусов рыбачьих судов.
        Сивашский водоем, расположенный у ворот Крыма, не бороздят корабли, он слишком мелок для этого, глубины здесь не превышают полутора-двух метров. Его бесчисленные заливы так тесно переплелись с сушей, так густо изрезано это море островками и мелями, что порой трудно определить - где же кончается вода и начинается берег. А когда разгулявшийся западный ветер сгоняет воду Сиваша в Азовское море, открываются далеко уходящие тинистые отмели и тогда не в шутку, а впрямь становится это странное море даже трезвому по колено. И рыбакам здесь делать нечего - в Сиваше нет жизни, слишком солоны его невеселые, свинцовые воды. Даже водоросли, занесенные из Азовья, не выживают тут и в жару огромными массами гибнут у берегов, распространяя тягостный запах тлена. Потому и прозвали Сиваш «Гнилым морем».
        По южную сторону Сиваша лежит цветущий Крым с его виноградниками, садами и плодородными равнинами, по северную - степи Присивашья. Соленое царство! Выпаренная солнцем самосадочная соль пластами отлагается на отмелях. Сиваш просолил землю вокруг, обесплодил северное Присивашье. Даже стебли травы на его берегах кажутся серыми от покрывающих их крупинок соли. На солонцах северного берега Сиваша, за чумацким шляхом, по которому скрипели воза с крымской солью, еще полтора века назад возникло несколько селений. Люди пришли сюда не своей волей; по указу Екатерины второй на эти безводные земли были выселены крестьяне украинского села Турбаи за бунт против помещика. Тут, по мысли императрицы, мятежники были обречены на медленное вымирание.
        Прибыв в Присивашье, переселенцы увидали, что здесь так же, как и в Крыму, благодатно сияет солнце. Но взор почти не встречал зелени: кругом расстилалась плоская, как гигантский стол, равнина, покрытая серовато-бурой скатертью низкорослых, чахлых кустарников и выжженной травы.
        Оказалось, однако, что можно прижиться и на этой суровой земле. История здешних поселений составила бы интереснейшую книгу о двух эпохах в истории присивашской степи - до Октября и после, повесть о том, как люди одолели-таки природу. Эта победа связана со второй эпохой. Волей и усилиями советских людей был возвращен к жизни огромный кусок гиблой земли. Советские люди добыли и дали жаждущей степи воду - не горькую, соленую воду лиманов, а пресную, «сладкую» воду земных недр. Они напоили этой живой водой землю, на которую столетиями падали слезы и проклятия земледельца, и на ней зацвели сады и виноградники, огороды и бахчи. Украина узнала, что на берегах «Гнилого моря» пасутся стада отменного скота, что здесь колышутся тысячегектарные посевы колхозной пшеницы.
        И, наконец, на бесплодных прежде солонцах возник чудесный сад мичуринца Любушко. Носил он скромное название: «Плодово-ягодная и овощная опытная станция имени И. В. Мичурина».

        - Я встречал немало людей, у которых сложилось представление, что Мичурин целиком якобы был поглощен «осеверением» южных сортов,  - рассказывал гостям Любушко.  - Это неверно. Иван Владимирович очень интересовался также вопросом развития и обогащения южной флоры. Он завещал нам обшарить все тропики и субтропики земного шара, чтобы взять и перенести все лучшее на землю советского юга, создать у нас лучшее в мире субтропическое хозяйство. Мы имеем здесь благоприятнейшие условия для этой работы.
        Гости попали в сад в счастливую пору созревания плодов. Они могли не только видеть и осязать, но и отведывать их. Каждой пробе предшествовала коротенькая процедура - научный сотрудник, срезав гроздь ягод, взвешивал ее на маленьких весах и записывал данные в толстую книгу.

        - Мы работаем не только с южными культурами,  - продолжал Любушко,  - но привлекаем и некоторые ценные, интересные сорта плодов и ягод из средней полосы России, с Дальнего Востока, скрещиваем их с уроженцами субтропиков. Обе стороны вносят свою долю в этот брак: субтропики - богатство и пышность форм, сладость и аромат, северные сорта - выносливость и неприхотливость. Возьмите рябину - растение это не южное, а представляет большой интерес. Однако оно не использовалось раньше как следует человеком для своих нужд.
        Мичурин много работал над рябиной. Он вывел такие замечательные сорта, как Десертная и Ликерная, а ягоды сорта Гранатная довел до размеров вишни. Он мечтал о рябине величиной с небольшое яблоко. Нам удалось добиться этого путем отдаленной гибридизации с некоторыми сортами южных яблок. Да что говорить, попробуйте сами!  - и Любушко, проворно поднявшись на лесенку, пригнул книзу ветку с тяжелой кистью огромных коричневых ягод.

        - А вот результат скрещивания тропического банана с Тладиантой, многолетним тыквенным растением, детищем южно-уссурийской тайги.
        Он подвел гостей к низкорослому дереву, сплошь увешанному гроздьями ярко-алых продолговатых плодов, величиной со средний огурец. Мякоть их имела привкус ананаса.

        - А об этом фрукте что вы скажете?
        Гости увидели незнакомые, страстные плоды в темно-зеленой оболочке, усеянной шипами.

        - Это - русский дуриан. Родной папаша его произрастает в малоисследованных лесных дебрях Малайского полуострова. Вкусно?
        Кожура плода легко отделялась, обнажая розоватую, мягкую массу. Она таяла во рту, напоминая сливочное мороженое.

        - Никогда не едал ничего подобного,  - признался Кристев.  - По нежности и тонкости вкуса это превосходит все европейские лакомства.

        - Вполне согласен с вами,  - сказал Любушко.  - Но, заметьте, что в первобытном своем виде дуриан имел крупнейший недостаток. Каприз природы: в бочку меда она добавила солидную ложку дегтя, наделив этот замечательный фрукт отвратительным запахом трупа. Нам удалось не только акклиматизировать дуриан здесь, но и избавить его от этого недостатка. Но это пока только полдела. По вкусовым достоинствам дуриан заслуживает тонкого, изысканного аромата. Он получит его, и тогда радость человека от этого плода будет полной.

        - Что до меня, то я всем экзотам предпочитаю хорошее антоновское яблоко,  - заметил Твердохлеб.

        - Ну,  - сказал Кристев,  - я полагаю, что наш уважаемый Павел Ефимович может предложить вам нечто лучшее…
        Любушко понял намек. Лукаво улыбаясь, он взглянул на гостя.

        - Вы имеете в виду?..

        - Ну, конечно, «рубиновую звезду»,  - отозвался Кристев.  - Я так много наслышан о ней. Если это не облечено секретностью…

        - Помилуйте,  - сказал Любушко,  - какие же могут быть от друзей секреты? Немножко терпенья, дойдет очередь и до того, что вас так интересует. Я приберегал это на десерт, в буквальном смысле слова…
        Из глубины сада донеслись протяжные удары гонга.

        - А теперь - обедать!  - скомандовал Любушко.  - Профессор! Товарищи алтайцы и саратовцы! Прошу перекусить, чем богаты… Пойдем с нами, Иван Иванович!  - обратился академик к одному из спутников, который присоединился к ним с полчаса назад.
        Тот, кого Любушко назвал Иваном Ивановичем, был коренастым пожилым человеком с наголо выбритой головой и очень простым добродушным и загорелым лицом в коротенькой сивой бородке. На лацкане его простенького пиджака поблескивали золотом и эмалью два боевых ордена - Красного Знамени и Отечественной войны.
        Он почему-то очень внимательно приглядывался к Кристеву. Снимая очки, чтобы вытереть катящийся с лица пот, профессор каждый раз встречался с ним взглядом. Нельзя сказать, чтобы это непрошеное внимание доставляло Кристеву удовольствие.
        Хозяева и гости направились на центральную усадьбу. Кристев, несколько отстав, взял под руку Кострова и, кивнув на Ивана Ивановича, спросил вполголоса;

        - Кто это?

        - Это? Дед Савчук. Интереснейший человек, колхозник из Строгановки - есть тут неподалеку такое село. Историческое, можно сказать, лицо, герой двух войн - гражданской и Отечественной.
        Он с увлечением принялся рассказывать о деде Савчуке.
        Биография рядового крестьянина Ивана Ивановича Савчука была, действительно, весьма примечательна. Немалая доля густой и горячей запорожской крови бежала в его жилах. Предок Ивана Ивановича - Демьян Савчук числился «паньским», то есть крепостным, и вместе с другими турбаевскими повстанцами был водворен на присивашские земли.
        Сам дед Савчук был старым солдатом и в первую мировую войну воевал в Карпатах. Как и большинство жителей северного Присивашья, Иван Иванович до революции своей земли не имел. Уходя на заработки в Крым, он выучился садоводству и полюбил это дело. А на Сиваше он промышлял добычей соли. Не одну тысячу пудов ее вынес он с отмелей Гнилого моря «на собственном горбу» и для него не было на Сиваше тайн. Он знал все его закоулки, его нрав, причуды, капризы. А деда Савчука хорошо знало и уважало все окрестное население: сам легендарный полководец гражданской войны Михаил Васильевич Фрунзе прислал ему орден Красного Знамени.

        - У Сиваша, видите ли, есть важная географическая особенность,  - объяснял Костров профессору.  - Он прилегает к воротам Крыма - Перекопскому перешейку. Но если перешеек запереть железным замком укреплений, то взять его лобовым ударом чрезвычайно трудно. Тогда единственным возможным путем в Крым становится путь через Сиваш. Дорога эта нелегкая: Гнилое море изменчиво, коварно. Несколько километров, которые отделяют северное Присивашье от Крыма, легко могут стать могилой для смельчаков. Сиваш грозит им внезапным подъемом воды, которую нагоняет восточный ветер из Азовья. Тогда мгновенно меняется карта Сиваша. Он расставляет путнику тысячи ловушек, глубоких ям, затянутых зыбучим илом. По-местному эти трясины называют «чаклаками» или «прогноинами». Поэтому путь через Сиваш долгое время считался для групповых переправ неодолимым.

        - Считался?

        - Я говорю «считался», потому что советские воины дважды форсировали Гнилое море, чтобы нанести смертельный удар врагу - в ноябре 1920 года и в ноябре 1943 года. Во время гражданской войны дед Савчук был одним из тех, кто провел дивизия Фрунзе через Сиваш в тыл перекопских позиций «черного барона» Врангеля…

        - Почему вы называете его дедом?

        - А как же - ему, пожалуй, скоро все девяносто стукнет!

«Чорт побери, что за старики в этой стране!  - подумал Кристев.  - Какова же тогда должна быть молодежь?».

        - А что он у Любушко делает?

        - Работает по виноградарству. Раньше садоводом к колхозе был, а недавно к нам на станцию перешел. Павел Ефимович его очень любит. Да и как не любить,  - закончил Костров с какой-то особенно теплой ноткой в голосе,  - вон он какой у нас - дед Савчук!



        Глава VI
        ЯБЛОКО ЖИЗНИ

        Гости оживленно располагались за столом, сервированным с большим уменьем и вкусом. Любушко усадил Кристева по правую руку от себя, Твердохлеба - по левую. Иван Иванович, случайно или намеренно - трудно сказать, оказался за столом прямо напротив Кристева.
        Костров, взявший на себя роль тамады, разлил по бокалам крымский «Педро», вино душистое, цвета старого золота. Иван Иванович отказался от этого напитка.

        - Не в коня корм, Олег Константинович! (Он говорил с сильным украинским акцентом: «Олэг»). Я уж лучше беленькой…

        - Как хочешь, Иван Иванович!  - и Костров налили ему стопку «московской».
        Весело, непринужденно пролетал обеденный час. Только Кристев почти не принимал участия в застольной беседе, говорил мало и неохотно, хмурился, ссылаясь на то, что у него «начинает побаливать голова». Ему и в самом деле было не по себе, но причина тут была совсем иная. Теперь за столом, как и в саду, Иван Иванович продолжал досаждать ему своим неотступным молчаливым наблюдением. Поднимая голову от тарелки, Кристев неизменно ловил на себе пристальный, изучающий и как бы вспоминающий, что-то, взгляд выцветших голубых глаз.
        Принесли десерт. Недостатка во фруктах здесь, разумеется, не было. Стол украсили лучшие произведения чудесного сада. Наконец, Костров принес и не без торжественности водрузил посредине стола большую серебряную вазу с яблоками. Но с какими яблоками! Гости, как завороженные, глядели на эти плоды - необыкновенно-крупных размеров, покрытые темно-красной сверкающей кожицей. И цветом, и чуть выпуклыми гранями каждый из них напоминал гигантский рубин.

        - Прошу отведать!  - пригласил Любушко.
        Раздался хруст надкусываемых яблок и затем восхищенные голоса:

        - Царь плодов!

        - Да-а-а!

        - Куда там ананасу или дуриану…
        Действительно, и дуриан, и «сивашский банан», и груши величиной с кулак - все меркло, казалось пресным перед этим плодом. Мякоть его, цвета сливочного масла, с характерным запахом яблока, сквозь который пробивался аромат каких-то неведомых цветов, была обильно насыщена пряным и сладким соком. Сок этот, с легкой приятной кислотцой, как доброе вино бежал по жилам и согревал.

        - Це все наш Павел Ехвимович!  - сказал Савчук, любовно глядя на академика.

        - Что за сорт, расскажите?  - посыпались вопросы со всех концов стола.

        - Наш коллектив,  - отвечал Любушко, повертывая в руках плод,  - задался целью вывести сорт яблок, сочетающих в себе высокие вкусовые, тонические[6 - ] и целебные свойства. Мы поставили перед собой трудную, но благородную цель - осуществить давнюю мечту человечества о яблоке жизни и молодости…

        - Павел Ефимович!  - взволнованно, горячо воскликнул один из алтайцев.  - Да это какой-то сон! С малых лет в садоводстве работаю, а никогда не думал, что такое возможно!..
        Окружающие поняли, что эти искренне вырвавшиеся слова были подсказаны чувством великой гордости за человека-творца.

        - Стало возможным, дорогой друг!  - тепло отвечал Любушко, тронутый этим волнением.  - Стало возможным потому, что родилась наука небывалой еще мощи, дающая в руки людей сказочную власть над природой. Имя ее вам всем отлично известно: это - мичуринская агробиология.
        Эта наука учит нас вмешиваться в деятельность живой природы, пересоздавать ее, изменять окружающий мир в интересах народа. Эта наука зовет нас вызывать к жизни существа будущего, которым в обычных условиях для своего появления пришлось бы прождать долгие века медленной эволюции. Иными словами, мы уже можем не только сравнительно быстро превращать один вид в другой, но и создавать новые, полезные для человечества виды плодов и овощей, не дожидаясь, как говорил Мичурин, «милостей от природы».

…Это славословие передовой науке было произнесено с такой проникновенной убежденностью, с таким пылом, что окружающие зааплодировали.

        - Мичурин предвидел возможность создания подобного яблока,  - продолжал Любушко.  - В своих трудах он указал новые пути оздоровления человека. Он уверенно говорил, что в результате гибридизации можно получить сорта плодов, употребление которых будет способствовать излечению многих болезней.
        В основу этого сорта мы взяли один из мичуринских шедевров. Участвовало тут и антоновское яблоко, которому так привержен Михаиле Платоныч Твердохлеб. Кстати сказать, антоновка содержит фитонциды[7 - ], убивающие микробы дизентерии, даже те, перед которыми бессильны сильнодействующие химические лекарства. Скрещивая десятки самых различных плодов, применяя самые последние достижения мичуринской агробиологии, мы стремились накопить в нашем яблоке максимум полезных для человеческого организма веществ. То, что лежит перед вами - еще не завершение. Но уже и сейчас соки его способны уничтожать большинство болезнетворных бактерий, улучшать жизнь тканей организма, увеличивать его защитные силы. Да вы, вероятно, на себе чувствуете, что это не просто благие заверения…
        Действительно, гости чувствовали, что съеденные плоды вызвали у них прилив бодрости, какую-то особенную ясность я свежесть духа.

        - Вы убедитесь,  - сказал Любушко,  - что эти ощущения, а также подъем работоспособности будут длительными, стойкими. Но это не все. Дальнейшие исследования наших ученых показали, что в словах Мичурина о «яблоке жизни» содержался более глубокий смысл. В растениях содержатся не только фитонциды, но еще и особые вещества, с помощью которых можно влиять на деятельность коры головного мозга, на те отделы нервной системы, которые руководят работой внутренних органов человека. У нас есть все основания утверждать, что это яблоко, при постоянном употреблении, поможет продлить человеческую жизнь, преодолеть, задержать на длительный срок процессы старения. Еще немного, и мы усилим это поразительное свойство плода в несколько раз. Не так далек день, когда яблоко это появится в ваших садах, товарищи алтайцы, и в ваших, товарищи саратовцы, в Сибири, на Дальнем Востоке и станет народным плодом.

        - Название, название сорта, Павел Ефимович?  - спросило сразу несколько голосов.

        - Труд нашего коллектива,  - отвечал Любушко,  - и его результат - это частица той великой борьбы за счастье и долголетие трудового человечества, которую возглавляет наша Родина. Я назвал это яблоко « Рубиновая звезда » - в честь кремлевских звезд, что, светят всему человечеству, как символ жизни и мира…

        - А сейчас, друзья, прошу извинить меня,  - закончил академик, поднимаясь.  - Я на время оставлю вас. Хлопот - полон рот. Олег Константинович! Вверяю гостей до вечера вашему попечению.
        Любушко поднялся к себе, на второй этаж, намереваясь просмотреть за рабочим столом корреспонденцию, которая шла сюда со всех концов Союза и из-за рубежа. Он снял пиджак и повесил его на спинку стула. В это время в дверь постучались.

        - Кто?  - нахмурясь, крикнул Любушко (он не любил, чтобы ему мешали в послеобеденные часы).

        - Я, Павел Ехвимович!  - раздался голос деда Савчука.

        - Ну, заходи. Ты что?

        - Павел Ехвимович, хто це с усами, в очках?

        - Это, Иван Иванович, дорогой гость: болгарский профессор, ученый…

        - А он по якой части?

        - По болезням растений. А что?
        Дед Савчук огляделся по сторонам и, нагнувшись к академику, таинственно зашептал:

        - Сдается мне, Павел Ехвимович, что страшный це человек, дюже страшный… Что хотите робите: бейте меня, старого дурня, по лысине, но скажу вам - не наш це человек.

        - Да ты, Иван Иванович, лишнего за обедом хватил?  - засмеялся Любушко.

        - Ни, не смейтесь, Павел Ехвимович! Не пьян я,  - серьезно сказал Савчук.  - Вы приглядитесь: глаза у него якись мертвы. Це страшный человек, чую я!..

        - Ладно, ладно, Иван Иванович, иди отдохни, мне почту просмотреть надо!  - и Любушко ласково выпроводил старика.

…Иван Иванович после разговора с академиком вышел несколько сконфуженный. Он долго колебался, прежде чем высказать Любушко свои подозрения, и теперь в сотый раз переспрашивал себя: обознался? Да нетрудно и обознаться - сколько лет минуло! А память, наперекор всему, настойчиво восстанавливала: перед ним картины прошлого.
        В начале Отечественной войны, когда гитлеровское «лихо» надвинулось на Строгановку, дед Савчук, запрягши пару коней, вместе с сыном Григорием пытался выскочить из глубокой вражеской петли, охватившей весь юг. Нелегко было на восьмом десятке покидать родные, обжитые места, однако Иван Иванович оставаться не хотел ни за что, не желал класть голову в фашистское ярмо. Но в дороге взрывом авиабомбы разбило его бричку, коням перебило ноги. Дед бросил все и двинулся пешком, но и впереди оказались гитлеровцы. Неволей пришлось возвращаться назад.
        Потянулись для деда дни гитлеровской оккупации, полные горя и тревожной тоски. Арест угрожал ему ежечасно, слишком популярно было в Присивашье его имя. И все же дед Савчук не сидел, сложа руки. Не раз укрывал он у себя военнопленных, бежавших из фашистских лагерей смерти. Ночью, выведя на берег Сиваша, указывал им путь на Крым, давал направление тайными бродами к партизанам. Первым он отправил туда сына Григория. А днями дед сидел один в пустой хате, прислушивался, тосковал.

        - Как загуркотыть за окном машина,  - рассказывал потом Иван Иванович,  - то думаю: це уже за мною, це смерть моя…
        Опасения деда оправдались. Полицай из местных иуд выдал-таки деда. Савчука арестовали и увезли в Симферополь, а оттуда, по каким-то неизвестным деду соображениям, отправили в самый страшный из крымских застенков - керченское гестапо.
        От неминучей смерти спас деда десант советских войск в Керчь под новый, 1942-й год. А когда наши войска вторично оставили город, Савчук не мог уйти с ними. В жесточайшей горячке и беспамятстве лежал он в хате знакомого колхозника под Керчью.
        Оправившись, дед сам «подался до партизан», в крымские горы. Воевал он неплохо, об этом свидетельствовал второй полученный им орден - Отечественной войны.
        О днях пребывания в гестапо дед Савчук рассказывать не любил. «Дюже мучили, измывались»,  - говорил он только, прикрывая глаза рукой. Но память у него была цепкая, он хорошо запомнил звериные хари фашистов, лютовавших над ним. Особенно запомнилось ему лицо одного офицера, который присутствовал на допросах. Он сам не спрашивал ничего, не бил, только делал пальцем знак - когда пытать. И навсегда врезался в память деду Савчуку его взгляд…
        Засунув руки в карманы, опустив голову на грудь, дед брел по аллее, глубоко погруженный в свои думы.

        - Он? Да нет, Павел Ехвимович говорит: быть того не может! Профессор? А глаза, глаза?
        И вновь перед ним вставала маска гестаповца. Усы отпустить можно, но глаза не заменишь. Нет, не выжил еще из ума дед Савчук, не отшибло у него память!
        Приняв, видимо, какое-то окончательное решение, дед Савчук тряхнул головой и быстро зашагал к себе, на виноградник.



        Глава VII
        ПОД ЮЖНЫМИ ЗВЕЗДАМИ

        К вечеру зной спал. Вызвездило. Словно алмазы, раскатившиеся по темно-синему бархату, мерцали и переливались над головой радужными искрами крупные звезды юга. Меж ними тянулась затканная серебром кисея Млечного пути…
        Хозяева и гости собрались на лужайке, в одном из любимых уголков академика. Здесь под яблонями стоял стол, охваченный полудужьем скамеек. В центре лужайки находилось мраморное изваяние Мичурина: он сидел на низеньком постаменте, близкий, как бы готовый принять участие в беседе, и задумчиво глядел на яблоко в руке.
        Завязалась одна из бесед, которые очень любили сотрудники сада. Да и посетителям эти беседы запоминались надолго; тут говорили, обменивались мнениями, спорили, подчас очень горячо, о науке, искусстве, литературе, политике. Любушко шутя называл эти импровизированные собеседования «Вечерами на хуторе близ Сиваша».
        На скамейках под яблонями расположились Любушко, Костров, несколько научных работников станции и гости, среди которых появилось новое лицо - сибиряк-мичуринец Боровских. В этот вечер разговор вновь и вновь возвращался к «Рубиновой звезде». Ветка, отягощенная плодами, свисала почти до стола, и даже в темноте казалось, что плоды светятся изнутри ровным рубиновым сиянием.
        Алтайский садовод ладонью поддержал готовое упасть спелое яблоко и, вздохнув, признался:

        - Едучи сюда, знал, что встречу замечательные вещи, но не думал, что увижу наяву, отведаю «молодильное яблоко».

        - Ваше яблоко прекрасно, как ожившая сказка!  - сказал сибиряк, обращаясь к Любушко.

        - Что ж!  - задорно заметил Костров.  - Разве мало сказок уже стало былью? Обычно приводят в пример ковер-самолет. Таких параллелей можно привести множество - и более свежих: разве перо Жар-птицы не обернулось электрической лампочкой над столом Иванушки - крестьянского сына? Радиолокатор - это вылитый «Золотой петушок», а чудесное зеркальце, в котором можно видеть все, что делается за десятки верст - телевизор. Есть у нас теперь и могучая «разрыв-трава» народных сказаний - не только для обороны, но, прежде всего, для великих мирных дел. Почему же не быть у нас «молодильному яблоку» и «живой воде»?

        - Да, неизбывна мечта человечества о вечной юности…  - задумчиво произнес Любушко.  - В самом деле, как вы считаете, товарищи: сколько должен жить человек?

        - Я, Павел Ефимович, читал недавно в одной старое, книге об интересном случае,  - сказал саратовский садовод Кудрин.  - Дело было давно, во Франции. Шел по улице один кардинал и увидел старика лет восьмидесяти. Сидел он на пороге дома и горько плакал.
        Кардинал его спрашивает: чего, мол, старичок, горюешь?

        - Отец побил!

        - Сколько ж твоему отцу лет?

        - Сто тринадцать.

        - А за что он тебя побил?

        - За то, что я деду не поклонился.
        Тут кардинал заинтересовался, зашел в дом и увидел деда. А тому, ни много, ни мало, было сто сорок три года!

        - Да,  - согласился Любушко,  - в истории есть примеры исключительного долголетия. Но это были редкие исключения, музейные, так, сказать, случаи. А я говорю не о том, сколько может жить человек, а сколько должен.

        - А вы как считаете?  - раздались голоса.

        - Иван Петрович Павлов считал, что физиологическая граница жизни человека никак не меньше ста лет. Мечников клал больше - 150-160 лет, а вот академик Богомолец удлинял этот срок даже до двухсот лет.
        А сколько живет человек на самом деле? Много меньше. Дряхлость наступает преждевременно. Смерть настигает человека гораздо раньше, чем это биологически обусловлено. Особенно разителен этот контраст в странах капитала. Вот что говорит статистика: средняя продолжительность жизни трудового человека в латиноамериканских государствах составляет всего 32 года! Человек умирает в ту пору, которая должна быть порой расцвета его физических и духовных сил. В Соединенных Штатах ежегодно гибнет от недоедания до трехсот тысяч людей, а из-за отсутствия медицинской помощи - до полумиллиона. Ужасный счет, ужасные цифры!
        У вас, вероятно, напрашивается вопрос: а как обстоит дело у нас, в Советском Союзе, в странах народной демократии? Вот вам другая статистика: только за первое десятилетие существования советской власти средняя продолжительность жизни в нашей стране увеличилась на 12 лет. А ведь в эти годы у нас еще только закладывался фундамент социалистического общества!
        Вы знаете, что человек является у нас самым драгоценным капиталом. Государство, партия, всякий из нас заинтересованы в продлении жизни каждого советского человека. Одно из основных условий долгой жизни - разумный, свободный, творческий труд, ибо жизнь - это деятельность. Каждый у нас имеет права на такой труд и на отдых и полной мерой использует эти права. Поэтому в нашей стране и живет человек намного дольше, и по числу долголетних людей стоит она на первом месте в мире.

        - Так долголетие, значит, прежде всего - социальная проблема?  - спросил Боровских.

        - Совершенно верно, дорогой товарищ,  - подтвердил Любушко.  - Однако, это не исключает необходимости содействовать долголетию человека мерами науки. Жизнь, которую мы с вами живем только раз, незаменимая, неповторимая для каждого, со всеми ее красками, героическими делами на благо Родины, с ее радостями, любовью, счастьем, должна быть еще более долгой. И передовая наука ставит своей первоочередной задачей продлить ее далеко за пределы самой глубокой естественной старости. Эта задача разрешима.
        Вернемся к яблоку. Я уже говорил, что оно содержит особые вещества. В чем состоит их ценность? В частности, в том, что они обновляют и возбуждают деятельность капилляров - тончайших трубочек мозга, освобождают сосуды от извести, отлагающейся на их внутренних стенках. Тем самым снимаются явления склероза сосудов мозга и сердца. Соки яблока - это подлинный «элексир жизни», и действие их сказывается не только на центральной нервной системе, но и на всем организме в целом. Яблоко, конечно, не возвращает утраченной молодости, но в определенных социальных условиях дает значительный эффект и помогает человеку продлить годы на свою и общую пользу.
        Виднейшие советские биологи и физиологи, в том числе профессор Алмазов, занимаются сейчас нашим яблоком.

…Это был именно тог разговор, которого так нетерпеливо ждал Кристев. Ему до сих пор не удавалось поговорить с Любушко наедине. Сад являлся своего рода «мичуринским университетом». Здесь в любое время года можно было встретить ученых, агрономов, студентов, работников совхозов, колхозных опытников-мичуринцев, и академик Любушко постоянно, за редкими исключениями, был окружен людьми. Поэтому тот, кого называли профессором Кристевым, теперь превратился в слух. Воспользовавшись паузой, он сказал:

        - Разрешите, Павел Ефимович, задать вам один вопрос?

        - Пожалуйста.

        - К вам не поступало предложений из-за рубежа по поводу вашего открытия?
        Любушко резко повернулся к спрашивавшему.

        - Что вы подразумеваете, говоря «из-за рубежа»?

        - Я имею в виду капиталистические страны.
        На лице Любушко появилось странное выражение. Будь то днем, Кристев прочитал бы в нем некоторые нелестные для себя вещи. А если бы он мог предугадать реакцию, которую вызовет этот вопрос, то предпочел бы не задавать его вовсе.
        Любушко отнесся к подозрениям деда Савчука не так легко, как показалось старику. Проводив в послеобеденный час Ивана Ивановича, академик долго сидел, не касаясь писем, в глубокой задумчивости, вспоминал, взвешивал, сопоставлял. Что он знал, в сущности, о черноусом госте? Пока - очень мало. Тот, кого называли профессором Кристевым, несомненно, был осведомлен в науке, которую представлял. Во всяком случае он казался таким своим собеседникам в саду, всем - кроме Любушко. В лице академика гость имел дело не с рядовым научным работником и не с опытником, а с человеком, обладавшим необычайно широкими и глубокими познаниями в области растениеводства. И Любушко, перебирая в памяти диалоги, имевшие место между ним и Кристевым в это утро, улавливал поверхностность в подготовке гостя, необъяснимые, на первый взгляд, пробелы в его научном багаже. В ином свете представал перед Любушко его настойчивый интерес к «Рубиновой звезде»…
        Эти размышления привели к тому, что Любушко разбудил Твердохлеба, мирно похрапывавшего на диване в соседнем кабинете, и задал ему вопрос:

        - Скажи-ка, Михаиле Платоныч, ты хорошо знаешь, кого привез ко мне?..
        Сейчас, сидя на скамейке рядом с Кристевым, Любушко за несколько секунд перебрал все это в своей памяти. Вопрос Кристева, так странно прозвучавший в вечерней тишине, заставил академика насторожиться еще больше.
        Он помолчал, как бы собираясь с мыслями. Потом сказал:

        - Я не совсем понимаю вас, профессор.

        - Я полагаю,  - пояснил Кристев,  - что и в том, другом лагере, должны найтись охотники заполучить секрет вашего яблока. Вам, вероятно, могли бы посулить славу, титул «благодетеля человечества», почетное членство многих академий, исключительные условия для работы, наконец, очень большие деньги…

        - Невозможно желать условий лучших, чем те, которые я имею,  - отвечал Любушко.  - Что касается титулов, то вы знаете, как смотрим на это мы, люди науки. Знаем мы и цену их славе. Разрешите только полюбопытствовать: что вы подразумеваете под «очень большими» деньгами?

        - Ну, скажем, миллион долларов.

        - Постараюсь ответить. Для меня лично это слишком много. А для моих замыслов - мало. Поясню: имея неисчерпаемый кошелек, я покупал бы не вещи, а события.

        - Теперь я вас не понимаю…

        - Куда как просто. Подхожу, скажем, к карте и вижу в Ледовитом океане остров под названием Новая Земля. В эту перегородку упирается теплое течение Гольфстрим, и здесь его колоссальный запас тепла уходит без всякой пользы для человека в ледовую пустыню вокруг Северного полюса. Дело это? Не дело. Представим, что денег у меня куры не клюют. Я и затеваю срыть эту перегородку - тогда Гольфстрим пойдет вдоль берегов всей Азии, отеплит, изменит климат громадных пространств, откроет непочатый край для развития жизни. Но тут, конечно, каким-нибудь миллионом не отделаешься…
        И правда: миллион показался вдруг собеседникам крохотным.

        - Во-вторых,  - продолжал Любушко,  - было бы ошибкой приписывать всю честь создания «Рубиновой звезды» мне. Идея принадлежит нашему великому Мичурину. А я - работал не один и не в узком кругу специалистов. Ведь сам Мичурин подчеркивал, что создание новых растительных форм, украшающих и улучшающих человеческую жизнь, дело не одного только «старика Мичурина» и его последователей… Это - родное, кровное дело всех тех, кто работает для блага своей социалистической Родины, близкое дело всех тех, кто вправе жить все лучше и лучше. Успех - мой и коллектива станции - обусловлен прежде всего тем, что нам помогали тысячи мичуринцев и опытников-садоводов во всей стране, во всех ее концах. Я же всецело и глубоко удовлетворен сознанием, что здесь, выражаясь словами дедушки Крылова, «и моего хоть капля меду есть»…

        - Так, значит, никакого секрета нет?  - спросил ошеломленный Кристев.

        - Вы удивляете меня, профессор! Ну, право же, ни малейшего. Повторяю: я считаю это коллективным творчеством. Наши друзья в странах народной демократии получат «Рубиновую звезду» и без миллиона. Еще в прошлом месяце к нам приезжали за сеянцами из Китая. Я уверен, что они примутся и расцветут на его освобожденной земле. Но я сомневаюсь, чтобы сейчас в Соединенных Штатах наше яблоко попало в руки тех, для кого предназначено. В этой стране люди, выращивающие яблоки, не имеют возможности есть их. А те, кто имеет возможность - три четверти урожая топят в море или обливают какой-нибудь пакостью, чтобы сохранить высокие цены. Там ведь нынче тон задают такие, с позволения сказать, «ученые мужи»,  - в голосе Любушко появились суровые ноты,  - которые полагают, что, трудящемуся долголетие не надобно. Вон мальтузианец Пенделл открыто предлагает сократить население земли на семьсот миллионов человек… Все они, кто тешит себя несбыточными иллюзиями о мировом господстве, кто мнит себя хозяевами жизни - все эти Меллоны, Рокфеллеры, Вандербильты, вместе с их учеными холопами, рабы смерти, вот они кто…

        - Воинствующие мертвецы!  - вставил Костров.  - В этом…

        - Штраф, штраф, Олег Константинович!  - закричали кругом.
        На вечерах был заведен такой обычай: каждый перебивший оратора обязан был в свою очередь рассказать что-нибудь интересное. Жанр не ограничивался, это могли быть воспоминания, литературное произведение - свое или чужое, импровизация и так далее, но только нечто обязательно связанное с темой разговора.

        - Что ж, пожалуй,  - сказал Костров.  - Поскольку речь зашла о двух науках и двух мирах, разрешите немного пофантазировать, заглянуть в будущее. Я расскажу небольшую фантастическую новеллу…

        - Просим!

        - Минуточку!  - остановил Любушко, прислушиваясь.  - Кажется, еще кто-то приехал.
        Действительно, послышались приближающиеся шаги, чьи-то подошвы сочно похрустывали по песку дорожки, Кто именно идет, разглядеть было невозможно, только медленно, как на проявляемом негативе, обрисовывались очертания высокой фигуры в белом костюме.

        - Везет нам сегодня на гостей!  - заметил Костров.
        Боровских щелкнул электрическим фонариком, и Любушко увидел профессора Алмазова.

        - Ба! Савва Никитич! Ну, уважил!
        Академик и профессор обнялись и расцеловались. Сидящие потеснились, чтобы дать Алмазову место.

        - А я не один!  - сказал Алмазов, усаживаясь.  - Я к вам, Павел Ефимович, еще гостя привез.

        - Любопытно знать, кого же?
        В этот миг Алмазову крепко стиснули руку повыше локтя, и голос, принадлежавший, несомненно, майору Соболю, одним дыханием шепнул:

        - Не называйте! И ничему не удивляйтесь!
        Алмазов, с уст которого уже готово было слететь имя спутника, замялся:

        - Позже узнаете сами… Хочу вас поинтриговать! Я его там поместил, где сам всегда останавливаюсь.

        - Ладно!  - согласился Любушко.  - Товарищи, я профессора Алмазова не представляю. Нет, пожалуй, в Союзе человека, который бы его не знал. Позволь только, Савва Никитич, познакомить тебя с соседом - профессор Кристев, из Болгарии.

        - Как?!  - сдавленным, изменившимся голосом переспросил Алмазов.  - Кого ты назвал?..
        Он вскочил бы, но та же рука удержала его на месте. «Молчите!» - настаивало ее пожатие.

        - Златан Кристев, профессор Софийского университета,  - повторил Любушко.  - Все уселись? Тогда давайте послушаем. Савва Никитич,  - пояснил он Алмазову,  - вот Костров заработал штраф и собирается рассказать что-то интересное. Ваше слово, Олег Константинович!



        Глава VIII

«ЧУДОВИЩА МАР-СИЙЕНА»


        - Мы неслись над Индийским океаном,  - начал свой рассказ Костров.  - Среди моих спутников на борту воздушного корабля я был самым младшим: цветущим, полным сил молодым человеком лет около ста. Да, да!  - мои товарищи так и обращались ко мне: «молодой человек». Большинство из них было людьми среднего возраста, каким в коммунистическую эпоху стали считать возраст в 160-180 лет.
        Мы направлялись в Австралию, не в теперешнюю, а в новую, которая давно сбросила ярмо капиталистического рабства и входила во Всемирный союз народно-демократических республик. Мы, двенадцать человек, составляли делегацию на Конгресс по развитию плодоводства на землях зоны Южного полюса.
        Летели мы с поразительной быстротой и, позавтракав в Москве, рассчитывали обедать в Сиднее. Вернее, ужинать: за очень короткий промежуток времени мы совершили прыжок в другое полушарие, где была ночь. Наш воздушный корабль покрывал до четырех тысяч километров в час. Такие скорости стали возможными благодаря успехам атомной техники. Еще во второй половине истекшего, двадцатого века, когда в капиталистических странах усиленно работали над так называемой «водородной» бомбой, стремясь довести ее разрушительную способность до умопомрачительных размеров, в нашей стране не менее энергично изыскивались возможности для мирного приложения гигантских сил, скрытых внутри атомного ядра.
        Такие возможности были найдены. Группа советских ученых и инженеров сконструировала новый универсальный двигатель, работающий на термоядерном горючем. Небольшой по размерам, очень экономичный, он позволял получать немыслимые сегодня мощности и произвел переворот в промышленности и на транспорте. Именно такой двигатель, типа «Москва-17», стоял на нашем корабле.

        - Где мы находимся?  - спросил я штурмана.

        - Над Арафурским[8 - ] морем,  - ответил он, взглянув на навигационную карту.  - Здесь разбросано много островков и нам придется сесть на один из них, чтобы продуть тепловые камеры двигателя. Васильев, стоп!  - скомандовал он.
        Водитель повернул рукоять, и наш корабль снизился к поверхности земли и неподвижно повис в воздухе над небольшим островом.

        - Коротенькая остановка. Минут сорок, не больше. Не возражаете?  - спросил штурман старшину делегации.

        - Как считаете нужным. Торопиться нет особенной нужды. Что за остров?

        - Мар-Сийен.

        - Неужели?  - наш старшина - нахмурился и покивал головой.  - Да, да, Мар-Сийен! Ну, что ж! Сюда, наверно, давным-давно никто не заглядывал. Любопытно будет побывать на этом клочке земли, с которым связана одна из самых тягостных страниц в истории человечества. Особенно для вас, юноша!  - обратился он ко мне.  - Вы, конечно, изучали новейшую историю, и вам это название говорит немало…
        Мар-Сийен! Да, я знал это название и события, связанные с ним. Такие, вещи не забываются.
        Мы приземлились.

        - Пройдемся,  - сказал наш старшина, открывая металлическую дверку каюты салона.
        Мы ступили на землю острова Мар-Сийен. Залитый волшебным лунным светом, остров, тем не менее производил самое угрюмое впечатление: перед нами лежала равнина, взбугренная и изрытая так, будто по ней прошел циклопический плуг. На севере и востоке равнину ограничивали коричневые холмы, испещренные глубокими морщинами и поросшие гигантскими колючими сорняками. Это, кажется, был единственный вид растительности, который мы встретили здесь. Все в целом являло картину глубочайшего запустения.

…И вот память перевернула страницы истории. В эпоху, непосредственно предшествовавшую той, в которой я очутился, капиталистические монополии приобрели огромную л зловещую власть на значительной части темного шара. Среди этой кучки финансовых олигархов особенно выделялись два семейства: Нэллоны, овладевшие чуть ли не половиной мировых запасов атомного сырья, и наследники Дюрана, сосредоточившие в своих руках производство напалма и новейших отравляющих веществ. Алчность монополистов не имела предела, они готовы были обречь на гибель все человечество ради своих непомерно растущих прибылей.
        Даже буржуазные экономисты не могли не видеть этого. «„Тысяча“, управляющая нашей страной,  - писал один из них,  - это совершенно безумные, жестокие маньяки. Монополистические объединения, как древние рептилии силлурийской эры, как чудовищные драконы, снуют вокруг гибнущей цивилизации».
        Во второй половине минувшего века все чаяния и усилия лучших, здоровых сил наций были устремлены на мирное сотрудничество народов. Но атомные милитаристы не останавливались ни перед какими крайностями, чтобы сорвать это сотрудничество, чтобы продолжать держать мир в страхе и напряжении.
        Ослепленные блеском золота, опьяненные запахом крови, эти маньяки не хотели понять, что дни их сочтены. Силы мира и демократии выбивали из-под их ног одну позицию за другой - в Европе, в Азии, на большой части одного, потом другого полушария. Тогда враги мира и жизни замыслили нанести решительный удар. Две мировые войны, в результате которых, как известно, свыше трети человечества навсегда порвало с капитализмом, не научили их ничему. Этим ударом они хотели достигнуть окончательной победы. На деле он стал похоронным ударом колокола, пробившего их последний час.
        К этому моменту военная истерия за океаном достигла своей вершины. Пропаганда всячески раздувала и поддерживала настроения человеконенавистничества и обреченности. Астрономы сулили светопреставление, точь-в-точь такое, какого ожидали тысячу лет назад. В буржуазной литературе, в искусстве господствовал культ смерти и разложения. Появились секты, официально испрашивавшие у правительства разрешения на принесение человеческих жертв. Так выглядела идеологическая подготовка грядущей бойни. А в народных массах продолжали зреть и набухать семена великого гнева.
        В этой обстановке монополисты задумали свое последнее и самое чудовищное преступление, свое последнее «Бикини»[9 - ]. Но теперь готовился не эксперимент. Не было и прежней рекламной шумихи, напротив, все работы окружались глубочайшей тайной. Операция, носившая условное название «Молох»[10 - ], была направлена, в первую очередь, против великой коммунистической державы и стран, идущих по ее пути. Эта операция предусматривала комбинированный удар с помощью водородных межконтинентальных ракет и радиоактивного тумана.
        В качестве плацдарма был избран остров Мар-Сийен. Окружавшая его магнитная силовая завеса делала эту цитадель поджигателей войны неприступной.
        Однако в самом замысле этой сверхбандитской затеи заключался серьезный просчет. Их наука, скатываясь все ниже и ниже, оказалась в безвыходном тупике и уже неспособна была создать что-либо, кроме средств истребления. Зато в руках свободной, прогрессивной части человечества находились величайшие открытия конца двадцатого столетия: искусственный синтез белка и способ вызывать распад материи на расстоянии, два могущественных рычага управления всем существующим. Используя упомянутый способ, ученые могли даже влиять на геологические процессы, происходящие в верхних слоях земной коры.
        Прогрессивное человечество остановило топор палача, занесенный над миром. Межконтинентальные ракеты были уничтожены на полпути к цели, они распались, не взорвавшись, и обломки их поглотил океан, а радиоактивный туман был развеян искусственно вызванным циклоном. Так началась последняя, решительная схватка между силами смерти и силами жизни, мира и прогресса.
        А дальше произошло вот что: остров под ногами обитателей Мар-Сийена потрясся до самого основания. Глубокие трещины - результат сильнейших подземных толчков, избороздили площадки, с которых только что улетели в стратосферу смертоносные ракеты. С грохотом рушились многоэтажные лаборатории. Пыль и пепел грандиозным столбом поднялись к небу. Все вокруг - стены зданий, сооружения, сама почва засветились бледным розовато-зеленым сиянием. Материя теряла свои формы; бетон, стекло, сталь, зыблясь, рассыпались прахом, как будто сила, поддерживавшая в них сцепление частиц, перестала существовать…
        Грозная, неодолимая волна народных движений смела с лица земли всю остальную нечисть. В течение нескольких десятилетий вся земля от полюса до полюса была превращена в цветущий сад. Исключение составил только остров Мар-Сийен. После его падения здесь все было оставлено нетронутым, он сохранился, как обломок прошлого, свидетельствующий человечеству о переломном моменте в его истории, как музейный экспонат, призванный напоминать о том, к чему никогда не может быть возврата.

        - Пройдемте туда, за холмы,  - сказал наш старшина,  - время у нас есть. Там был город и кое-что, возможно, сохранилось…
        Мы переваляли через холмы и спустились в долину. Странные руины возникли перед нашими глазами. Сорняки достигали здесь необычайных размеров и опутывали остатки сооружений до самого верха. Среди массы этих бесформенных развалин каким-то чудом частично уцелели два здания. От одного остались голые стены. Во втором, имевшем круглую форму храма, сохранился зал. Пол его был выстлан цветными метлахскими плитками с повторяющимся рисунком свастики - эмблемы фашизма. Сквозь разрушенный купол проникали лунные лучи и освещали конусообразную кучу стекла посредине зала. Она состояла из множества разбитых больших ампул. Такие же ампулы - порожние, но, видимо, когда-то подготовленные к наполнению, валялись кругом.
        Густой слой пыли и занесенных ветром сухих колючек покрывал все. Какие-то высохшие кости валялись на мраморном столе, напоминавшем алтарь. Чьи это были кости? И какие «научные» опыты производились здесь?
        Мы вздрогнули, вспомнив страшное назначение этих ампул.

        - Храм Молоха!  - произнес кто-то.

        - Скажите лучше: «кухня дьявола»!  - ответил старшина.  - Ну, пойдемте назад.

…Дальше тянулись такие же развалины. Лунный свет не скрашивал их безобразия. Прах и тлен царили здесь, и - молчание, судорожное молчание руин, последнее и самое страшное из молчаний - молчание забвения.
        И вдруг в эту гнетущую тишину врезался вибрирующий звук. Это не был крик человека, но, вместе с тем, он не походил ни на один из голосов известных нам животных. Это был высокий, непрерывный, протяжный вой, полный неописуемой звериной тоски и бессильной злобы. Мы от неожиданности шарахнулись в сторону и в ту же секунду заметили скользнувшее среди развалин продолговатое, зеленое и, как показалось нам, чешуйчатое тело.

        - Назад!  - крикнул один из нас, выдергивая, из кобуры электронный охотничий пистолет.

        - В самом деле, пойдемте-ка прочь отсюда,  - сказал старшина.  - Кто знает, какие гады могут водиться здесь. Да уже и время.
        Торопливо шагая назад, мы все же не могли не остановиться еще раз. Наше внимание привлекли пещеры, высверленные в склонах холмов. Держа в одной руке пистолет, а в другой карманный фонарь, я зашел в одну из этих нор. Она имела продолжение в виде зигзагообразного хода, уходящего куда-то вниз. Это не был естественный ход, так как имел подобие ступенек. Но и за дело человеческих рук трудно его было принять, слишком первобытна, груба была работа. Из этой дыры тянуло нестерпимым зловонием.
        Я, задыхаясь, поторопился выскочить на воздух. И тотчас один из товарищей, схватив меня за руку, крикнул:

        - Смотрите!
        Мы увидели существо, выползавшее из соседней норы. Дрожь омерзения пробежала по нашим спинам. Это было нечто невообразимо гнусное пресмыкающееся с длинным, вялым телом, покрытым зеленоватой скользкой кожей, с головой и глазами жабы. Величиной оно превосходило самого крупного из виданных мной аллигаторов, но было еще отвратительнее.
        Несколько секунд оно глядело на нас с непередаваемой ненавистью, затем опустило перепончатые веки и попятилось, медленно втягивая тело обратно в нору.
        Почти бегом оставили мы эти места…
        Поднимаясь по лесенке на борт корабля, мы еще раз услышали тот же хватающий за душу, злобный и тоскливый вопль: «Ууууу-аааа-ууу…»
        Теперь мы знали, кто его испускает.

        - Что же это такое?  - спросил я старшину, потрясенный всем виденным.

        - Все, что осталось от них,  - вполголоса, очень серьезно ответил он.  - Кто знает, для чего выводили они этих тварей? Во всяком случае, не для доброго дела…
        Наш воздушный корабль несся над простором океана - беспредельным, спокойным, высеребренным луной. И, по мере того, как мы удалялись от этого клочка земли преданного проклятию и забвению, тягостное чувство оставляло меня, сменяясь ощущением свободы, полета, радостным сознанием того, что дело мира и жизни победило, что капитализм, этот дурной сон человечества, давно миновал.



        Глава IX
        МАЙОР СОБОЛЬ ОБЪЯВЛЯЕТ ШАХ

        В двенадцатом часу ночи собеседники возвращались на центральную усадьбу. Кристев отказался от приглашения к ужину и, ссылаясь на недомогание, ушел к себе во флигель. Боровских незаметно сделал Алмазову знак задержаться. Они отстали от идущих впереди на несколько шагов.

        - Савва Никитич, что вы наделали?  - сказал Боровских.  - Вы привезли его сюда?

        - Да, Виктор Михайлович! Состояние его весьма удовлетворительное. Он так рвался сюда. Когда он пришел в себя, чуть ли не первой просьбой было - отвезти его в этот сад. Да и пребывание здесь, без сомнения, скажется на его окончательном выздоровлении самым благоприятным образом.

        - Жаль, конечно, что я не мог предупредить вас,  - сказал Боровских.  - Ну, что сделано, то сделано. Нужно тотчас же поставить в известность Павла Ефимовича.
        Они догнали Любушко. Алмазов, беря его под руку, шепнул:

        - Пойдем к тебе, есть неотложный, серьезный разговор…
        Когда Любушко, Алмазов и вошедший с ними Боровских оказались с глазу на глаз, академик опросил:

        - Что за таинственность? Скажи, наконец, Савва Никитич, кого же ты привез ко мне?

        - Профессора Кристева,  - спокойно отвечал Алмазов.

        - Как?!  - ахнул Любушко, отступая на шаг. Он перевел взгляд с Алмазова на Боровских, нервно потер руки.  - А этот профессор Кристев?

        - Это - не профессор Кристев,  - оказал Боровских.  - Прошу, Павел Ефимович, извинить меня за небольшую, но необходимую, мистификацию. Я также не тот, за кого вы меня принимаете. Моя фамилия - не Боровских, и к мичуринской науке я имею очень отдаленное отношение. Я - майор Соболь.
        Любушко внимательно посмотрел на него.

        - Ага! Так, так. Начинаю понимать. Однако, дела: Кристев - не Кристев, Боровских - не Боровских… Может быть и профессор Алмазов - не Алмазов?

        - Нет уж, за собственную достоверность могу поручиться,  - засмеялся Алмазов.

        - Но кто же все-таки тогда этот лже-профессор?

        - Первоклассный негодяй, вполне достойный своих хозяев,  - отвечал Соболь.  - Так сказать, сильно уменьшенная копия: те убивают оптом и наживают миллиарды, этот убивает в розницу и получает сотни.

        - Так что ж, изолировать его немедля, и дело с концом!  - сказал Любушко.  - Со боль покачал головой.

        - Это было бы проще всего. Но пока придется повременить. Будьте начеку. Примите меры, чтобы подлинного Кристева никто не видел…
        В этот момент на лестнице раздались тяжелые, спотыкающиеся шаги, дверь распахнулась, и в комнату ворвался дед Савчук - без фуражки, с разорванным воротом рубахи, с разбитым в кровь лицом.

        - Сбежал!  - крикнул он, задыхаясь.

        - Кто?  - в один голос воскликнули Любушко и Алмазов.

        - Да цей чортов гестаповський прохвессор!  - и Соболь схватил трубку телефона, подул в раковину.

        - Так и следовало ожидать,  - сказал он, кладя трубку обратно.  - Уходя, он порвал провода.

…За двадцать минут, прошедшие с момента, когда мнимый Кристев покинул лужайку, разыгрались некоторые непредвиденные события. Трудно передать состояние лже-профессора, добравшегося, наконец, до отведенной ему комнаты: это было сложное сочетание растерянности и тревоги. Купить секрет было нельзя ни за какие деньги. Похитить - тоже, ибо секрета не существовало. Плод был здесь, он дразнил взгляд и воображение. Но взять его, унести, скрыть от людских взоров, лишить кого бы то ни было возможности пользоваться его чудесными свойствами было немыслимо. Это поразительное достижение науки уже составляло достояние множества людей, причастных к созданию «Рубиновой звезды». Яблоко не возвращало утраченной молодости, Любушко ясно сказал об этом. Мнимый Кристев чувствовал себя как человек, который протянул руку, чтобы схватить видимый предмет, и схватил воздух. И это рождало растерянность.
        А тревогу вселяло все: перемена в отношении к нему Любушко после обеда - еле уловимая, но все же перемена, настойчивое стремление академика втянуть гостя в обсуждение очень специальных вопросов. Лже-профессору потребовалась вся изворотливость, чтобы уклониться от этих, может быть, намеренных ловушек. Тревожило внезапное исчезновение Твердохлеба, которому председатель облисполкома поручил его сопровождать. Чутье подсказывало старому волку, что он висит на волоске.
        Нужно было действовать. Но как? Убить Любушко? Сам лже-профессор понимал всю бессмысленность такого поступка. В сознании мнимого Кристева не укладывалась мысль, что такое ценнейшее открытие может быть не засекречено. Должна же иметься какая-то технология, значит - должны быть записи, дневники, формулы, словом то, что явилось бы для него «оправдательными документами». Фрэнк не любил платить деньги даром. Эти документы и следовало взять.
        Придя к такому выводу, мнимый Кристев решил действовать не медля ни минуты. Сейчас Любушко, его сотрудники и гости, видимо, ужинают. Момент был благоприятным. Лже-профессор достал из портфеля диковинный инструмент, напоминавший тот универсальный консервный нож, которым, как уверяет прилагаемая для покупателей инструкция, можно не только открывать жестяные банки, но и заколачивать гвозди, шинковать капусту и, кажется, даже тачать сапоги. Впрочем, инструмент имел отнюдь не мирное, хозяйственное назначение: перед этим последним творением гангстерской техники не мог устоять ни один замок, даже сейф представлял не больше затруднений, чем коробка с крабами. Мнимый Кристев пощупал - хорошо ли выходит из ножен финка, скрытая под левым бортом пиджака (этим оружием снабдил его Щербань). Потом повернул выключатель и вышел из комнаты.
        В двухэтажном доме, в комнате Любушко, горел свет, и это неприятно поразило мнимого профессора. Он решил попытать счастья в лаборатории, занимавшей правое крыло нижнего этажа. «Гость» обогнул дом и увидел еще одно освещенное окно. Так как окна в первом этаже были расположены довольно высоко, он встал на выступ стены, схватился за открытую раму и подтянулся. То, что лже-профессор увидел в комнате, поразило его, как удар молнии. Видение продолжалось две-три секунды, но отпечаталось в мозгу с необычайной яркостью и рельефностью. В кресле, в профиль к окну, сидел одетый в пижаму смуглый, черноусый человек - настоящий, живой Кристев. Перед ним на столе стояла серебряная ваза с рубиновыми плодами.
        Выпустив раму, мнимый Кристев почти свалился па землю. У Безымянного (вернем ему прежнюю кличку) все спуталось в голове: «Рубиновая звезда», Любушко, дед Савчук, Кристев мертвый и Кристев живой, документы… На миг он предположил, что помешался. Даже волшебная таблетка не внесла просветления в запылавший мозг. Понятным стало одно: он разоблачен! Сейчас, сию секунду его могут взять. Безусловно, его уже подстерегают во флигеле или снаружи. Бежать! Исчезнуть!..
        Прогуливаясь после обеда по саду, Безымянный составил себе четкое представление об его топографии. Одна из дорожек вела к калитке в дальней стене сада, за стеной пролегал тракт на Чаплынку, районный центр.



        Отойдя от центральной усадьбы, Безымянный достал из кармана плоский футляр с гримировальными принадлежностями. При помощи специальной жидкости он торопливо отделил от лица усы. Ватка и жидкость из другого флакона избавили его кожу от смуглого оттенка.
        Впереди черным прямоугольником на фоне белой стены выделялась глухая дверь. Безымянный устремился к ней. Но путь не был свободен: в нише, скрестив на груди руки и, как показалось Безымянному, ехидно улыбаясь, стоял дед Савчук. Он заметил «гостя», когда тог еще возвращался во флигель, и с этой минуты неотступно следовал за ним по пятам. Он видел, как мнимый Кристев заглядывал в окно, как уничтожал сходство с подлинным Кристевым… Последние сомнения старика рассеялись. Теперь, забежав немного вперед, он успел занять позицию у калитки.

        - Куда изволите гулять… господин прохвессор?  - осведомился дед Савчук.

        - Иду в райисполком по срочному делу,  - ответил Безымянный, стараясь придать осанке своей и голосу максимум внушительности.

        - В райисполком?  - протянул дед Савчук.  - Та райисполкомовские писаря вже да-авно спят и десятый сон видют… Вертайте лучше назад, прохвессор.

        - Ну, это дело не ваше,  - резко сказал Безымянный.  - Пустите, я тороплюсь…

        - Не пущу,  - спокойно отрезал дед.

        - Что такое?!  - Безымянный повысил голос.  - Да как вы смеете?..

        - Вертайте лучше назад, прохвессор,  - повторил дед.  - Не то зашумлю,  - угрожающе добавил он.

        - Да какое вы имеете право… Почему назад?..

        - Усы поискать, бо обронили,  - с нескрываемой насмешкой пояснил дед.
        Безымянный понял, что дальнейшие объяснения ни к чему не приведут. Внезапно и стремительно выбросив вперед кулак, он нанес в лицо деду удар в практике бокса именуемый «прямым справа». Савчук пошатнулся, попятился, но на ногах устоял. В следующий миг он вцепился в Безымянного.
        Завязалась борьба. Несмотря на свои девяносто лет дед Савчук был крепок, как дубовое корневище. Безымянный почувствовал, что имеет дело с нешуточным противником. Сперва старик начал даже брать верх. Ему удалось прижать Безымянного к земле лицом вниз.

        - Га, гестаповський прохвессор!  - торжествующе хрипел дед Савчук, придавив врага коленом и крутя ему руки назад.  - Теперь не уйдешь!
        Однако старик переоценил свои силы. Безымянному, прошедшему после войны дополнительную тренировку в школе «джи-мэнов»[11 - ] и притонах крупных заокеанских городов, было известно множество, запрещенных приемов рукопашной борьбы. Одним из таких приемов он и воспользовался сейчас. Дед Савчук охнул и свалился теряя сознание. Безымянный безумно торопился, и только это спасло старика от смерти. Калитка была заперта на простенький замок, крякнув, сразу уступил универсальному инструменту. Через несколько секунд Безымянный был на дороге, ведущей в Чаплынку, где его с обеда поджидали зеленая машина и Щербань.
        Деда Савчука обнаружил в траве Костров. Когда он привел старика в чувство, дед с полминуты глядел на него непонимающими глазами, потом вскочил и не говоря ни слова, кинулся на центральную усадьбу. Костров недоуменно пожал плечами и пошел вслед за ним.

…Принесли из флигеля вещи, принадлежавшие мнимому Кристеву. В числе их был объемистый портфель с ремнями, в каких командировочные возят полотенце, смену белья, пластмассовую мыльницу и прочий дорожный инвентарь вместе с бумагами.
        И здесь Соболь обнаружил такие же предметы. Но, кроме них, в портфеле находились две коробки. В одной лежало с полдюжины тщательно закупоренных пробирок с какой-то плесенью. Открыв другую коробку, испещренную дырочками, Соболь увидел множество крохотных белых личинок. Любушко долго и внимательно рассматривал их через увеличительное стекло.

        - Какая подлость!  - сказал он, поднимая, наконец, голову.  - Знаете, что это такое? Страшнейший бич плодовых садов!  - Любушко привел латинское название вредителя.  - До сих пор эта пакость в Советском Союзе не встречалась. Зато в Южной Америке она разорила тысячи садоводов. Заведется несколько таких вот штучек на дереве, и - прощай, фруктовый сад!

        - Вот так фитопатолог!  - воскликнул Костров.

        - Кто же все-таки этот субъект, скажите нам, товарищ Соболь?  - снова обратился к майору Любушко.

        - Человек без родины и без имени,  - ответил Соболь.  - Работал для гитлеровцев в Америке, попался, и был заслан в «Третью империю» уже как американский разведчик. Потом стал «двойником» и обслуживал обе стороны. Во время оккупации Крыма подвизался в керченском гестапо.

        - Точно!  - вставил дед Савчук.

        - После войны сидел в тюрьме в Бонне как военный преступник. Вызволили его оттуда новые хозяева. Сами понимаете: такой тип сущая находка для любой охранки.

        - Я не сомневался, что, кроме охоты за «Рубиновой звездой», у него есть другие, далеко идущие цели. Сейчас нужно не только обезвредить этого субъекта. Он тянет за собой нить, которая должна привести к фигуре покрупнее. А в ее распоряжении имеется кое-что посерьезнее этих «иностранцев» (Соболь постучал ногтем по коробке с дырочками), нечто такое, что угрожает уже не растениям, а людям…

        - Где же вы думаете теперь его искать?  - спросил Алмазов.

        - Игра идет к концу. У него теперь может быть только один маршрут - на Ялту. Нужно сделать все возможное, чтобы перехватить его прежде, чем он достигнет Черноморского побережья.

        - Берите мой «ЗИМ», Виктор Михайлович. Отличная машина,  - предложил Алмазов. Соболь махнул рукой:

        - Э, он сейчас уже мчится где-нибудь на подходах к Перекопскому перешейку и, конечно, нарушает связь и впереди.

        - Товарищ майор!  - дед Савчук вскочил и вытянулся по-военному.  - Разрешите доложить?

        - Говорите, Иван Иванович.

        - Воевал я трохи, товарищ майор. И тут допомогнуть хочу. И есть у меня думка. Вам треба к нему в тыл выйти?

        - Да.

        - Так що ж гадать: пойдемте через Сиваш, товарищ майор.

        - А ведь идея!  - сказал Любушко.  - Ему, чтобы в Крым выбраться, нужно крюк сделать по Присивашью километров 70. Да от Перекопа до побережья самой лихой езды еще часа четыре. А через Сиваш вы пешком через час до Крыма доберетесь. Тут до деревни Чуваш напрямик километров пять-шесть. Там и связь, там и машину достанете. Вам своего «подшефного» на дороге еще ожидать придется.

        - Верно!  - согласился просиявший Соболь.  - Идея принимается, Иван Иванович. Да только кто поведет?

        - Я и поведу!  - сказал дед Савчук.

        - Сейчас?

        - Как команду дадите, товарищ майор, так и пойдем - только шесты взять…

        - Рискованная затея!  - вмешался Костров.  - Ночью? Попадете в прогноину и поминай вас, как звали.

        - Это я-то? В прогноину?  - воскликнул дед Савчук, до крайности обиженный таким недоверием к его опыту сивашского следопыта.  - Роту давайте: под самый Чуваш выведу и голенищ не замочат!

        - Да я пошутил, Иван Иванович!  - оправдывался смущенный Костров.

        - Та разве ж то шутки? Дело государственное!  - серьезно сказал дед Савчук.
        Любушко, Алмазов, Костров крепко жали руки уходящим:

        - Желаем успеха!
        Алмазов пристально поглядел в глаза Соболя.

        - Виктор Михайлович, объявляете шах?
        Соболь кивнул головой.

        - Объявляю шах!  - сказал он.



        Глава Х
        ВТОРАЯ ЖИЗНЬ ЗЛАТАНА КРИСТЕВА

        Проводив Соболя и деда Савчука, академик и профессор некоторое время молчали. Потом Алмазов произнес:

        - Какова наглость, а? Но теперь, я думаю, убийца не минует расплаты…

        - Убийца? Разве он кого-нибудь убил?

        - Да, ты не знаешь: этот негодяй убил - настоящего Кристева.

        - Убил?!  - Любушко высоко поднял брови.

        - Да.

        - И Кристев умер?

        - Да. Во всяком случае, довольно долго находился в состоянии клинической смерти.
        И Алмазов посвятил академика в события недавней ночи. Рассказывал он сжато, образно. Любушко словно наяву видел «Хаос», пещеру, машину с красным крестом, бешено мчащуюся к Алуште, и бездыханное тело Кристева, опускаемое на операционный стол в хирургической клинике института имени Павлова.

…Дверь операционной захлопнулась перед Соболем. Майор решил подождать исхода смелой операции: Алмазов сообщил, что она будет продолжаться минут двадцать. Соболь опустился на диван. Внешне майор был спокоен и только часто поглядывал, на циферблат ручных часов.
        А в операционной, сверкающей белой краской стен, стеклом, никелем хирургических инструментов, уже кипела деятельность, четкая, быстрая, почти бесшумная, целиком подчиненная движению секундной стрелки часов, на которую была положена судьба человеческой жизни. Как по мановению волшебной палочки, комната наполнилась ассистентами, в большинстве молодыми научными работниками, учениками Алмазова. Сам Алмазов, уже в белой шапочке, с повязкой, закрывающей рот, склонился над обнаженным телом Кристева, смуглым, мускулистым, озаренным светом бестеневой лампы.
        Еще в пещере профессор с удовлетворением отметил, что убитый был очень крепким, здоровым человеком. Тех, кто умирает от долгих хронических или тяжелых заразных болезней, от больших изменений в жизненно важных органах, вернуть к бытию невозможно. Здесь было иное дело: перед Алмазовым лежало тело человека, который погиб неожиданно. Никакой недуг не подточил его здоровья, внутренние органы были совершенно целы, за исключением поврежденного сердца. Все это вселяло в Алмазова надежду на успех.
        В самой технике операции не было, в сущности, ничего особенно нового. Область сердца уже не являлась запретной зоной для ножа хирурга, и операции на сердце не были редкостью даже в маленьких районных больницах. Не было новостью и оживление организма. Известный профессор Неговский, Алмазов и другие хирурги в годы Великой Отечественной войны не раз возвращали к жизни раненых воинов, уже пять-шесть минут находившихся в состоянии клинической смерти. Но сейчас в стенах клиники, видевших удивительные, почти фантастические операции, делалась попытка оживить человека, агония которого завершилась не пять и не шесть, а 32 минуты назад! Успех означал бы неоценимый вклад в науку, ибо даже каждая отвоеванная у смерти минута являлась огромным шагом вперед в борьбе за человеческую жизнь. Успех подтвердил бы, что препарат Алмазова представляет открытие первостепенной важности. Это наполняло Алмазова и ассистентов огромным внутренним напряжением.
        Прежде всего, нужно было извлечь из тела клинок, Алмазов совершил это с присущей ему виртуозностью и, взглянув на обломок кинжала, бросил его в таз. Введя зонд, он установил, что рана проникает в область предсердия и правый желудочек сердца. Профессор мгновенно принял решение: грудную клетку не вскрывать. Смело и осторожно он расширил входное отверстие, чтобы ввести в рану изобретенный им пластырь, тонкую пленку животной ткани, насыщенную до отказа сгущенной консервированной кровью и прошедшую обработку низкой температурой.
        С помощью особого инструмента Алмазов наложил пластырь на поврежденный участок сердца.
        Теперь предстояла самая сложная и неизмеримо более трудная часть операции. Нужно было заставить сердце работать, восстановить кровообращение и дыхание.
        По знаку профессора к операционному столу подкатили высокий штатив с прибором для артериального нагнетания крови. Вместе с ней организм должен был получить адреналин - могучий возбудитель деятельности сердечной мышцы и некоторые другие вещества, питающие кровь кислородом.
        Алмазов методически нажимал резиновую грушу, напоминавшую прозаический парикмахерский пульверизатор. Ассистент внимательно следил за манометром, который показывал давление. Уровень крови в ампуле медленно понижался. Казалось, оперирующие перестали дышать. В глубокой тишине слышалось только тиканье настенных часов, да посапывание небольших мехов, которыми начали вдувать воздух в легкие Кристева.
        Прошла минута… другая… третья… И, наконец, живые, склонившиеся над мертвым, уловили в груди Кристева еле заметное содрогание. Это был первый толчок пробужденного к жизни человеческого сердца, чрезвычайна слабый, едва уловимый… Но он прозвучал для всех, находившихся в операционной, как набатный удар колокола.

        - Теперь - кровь в вену… скорее!  - сказал Алмазов прерывающимся голосом. И, взглянув на часы, добавил:

        - Запишите: «11 часов 34 минуты 2 секунды. Первый удар сердца».
        С момента, когда тело Кристева положили на операционный стол, прошло 11 минут.
        Затем в истории болезни одна за другой стали появляться новые записи:

«11.37. Обозначается сокращение шейной мускулатуры. Начало самостоятельного дыхания».

«11.45. Дыхательное движение грудной клетки».

«11.49. Вздох…».
        Златан Кристев вступил в свою вторую жизнь.
        Алмазов снял повязку, прикрывающую рот и распахнул дверь. Рука профессора ни разу не дрогнула во время операции, но теперь Соболь увидал крупные капли пота, выступившие на его лбу, и красные пятна на щеках. Из глаз, казалось, изливались два потока света.
        Соболь вскочил, словно подброшенный пружиной.

        - Дышит!  - весело крикнул Алмазов.  - Через сутки я поставлю его на ноги. Виктор Михайлович, я сделал свое дело. Теперь, вы делайте свое!
        Любушко и Алмазов спустились в первый этаж. Кристев еще не спал, поджидая Алмазова. Здесь состоялось знакомство Любушко с подлинным Кристевым. Академик был в курсе последних достижений медицины и, как близкий друг Алмазова, знал о его работе над удивительным препаратом. И все же он не без любопытства глядел на человека, который побывал там, откуда, по сложившемуся мнению, нет возврата, и вернулся на сорок третьей минуте клинической смерти.

        - Как самочувствие?  - осведомился Алмазов.

        - Отличное!  - отвечал Кристев, беря руку Алмазова и пожимая ее.  - Чем и когда, Савва Никитич, смогу и выразить вам безмерную мою благодарность?

        - Что вы меня благодарите?  - сказал Алмазов.  - Я уже более чем щедро вознагражден тем, что вижу вас живым. Никакое, самое горячее «спасибо» не заменит мне вашего первого вздоха. Благодарите русскую, особенно советскую науку! Нигде, в любой другой стране, ученые не сделали столько, сколько сделали у нас для того, чтобы чудо вашего возвращения в этот мир стало возможным…

        - Я ее и благодарю - в вашем лице,  - улыбнулся Кристев.

        - Ну, зачем же только в моем? Коли уж благодарить, так начнем с великого Пирогова… А Портнягин, Шаховской, Недохлебов и другие русские хирурги, которые еще в начале века смело вторглись в запретную зону сердца? А Кулябко? А Андреев, который оживил извлеченное из трупа сердце ребенка через 96 часов после смерти? А мой коллеги Джанелидзе, Колесников, Чечулин, Неговский? Ведь операцию я вам по Неговскому делал…
        Хорошо Иван Петрович Павлов сказал: все мы, дескать, впряжены в одно общее дело, и каждый из нас двигает его по мере возможности. У нас зачастую и не разберешь - что «мое», а что «твое», но от этого наше общее дело только выигрывает. Вот так-то!

        - Да будет благословенна такая наука,  - отвечал Кристев.  - Я знаю слова Павлова, которые вы привели. И помню, откуда они взяты, это завещание Павлова советской молодежи. Там еще сказано: «Наука требует от человека всей его жизни. И если бы у вас было две жизни, то и их не хватило бы вам». Так вот, родные и дорогие мои друзья, клянусь вам: ради такой науки, нашей науки , я готов отдать и свою вторую жизнь!



        Глава XI
        ЗЕЛЕНАЯ МАШИНА

        Соболь не ошибался: зеленая «Победа» уже мчалась по дорогам Крыма и скоро должна была выскочить на асфальтированную трассу, по которой ежедневно тек нескончаемый поток машин с курортниками на Алушту, Ялту и дальше на Симеиз…
        Машину вел Щербань, а позади него находился человек, который еще три часа назад назывался профессором Кристевым так же самозванно, как ранее носил имена Карла фон-Марвиц, Джозефа Раиса, Эмилио Бальягас, Сайреддин-бека и даже женское имя Луизы Штрубе.
        Щербань сидел за рулем насупившись, темнее тучи.
        Он даже не представлял себе, что ответит начальству, если оно узнает о его самовольной поездке в Чаплынку или если его машину заметят нынче в Алуште или Ялте. Были у Щербаня и другие, не менее основательные, причины нервничать.
        После первой встречи с Безымянным шофер понял, что попал между двух огней. Выдать Безымянного? Щербань слишком хорошо знал, на что способен его зловещий гость. Молчать и повиноваться? Все равно, рано или поздно, роль Щербаня во всей этой истории станет известна. Тогда ему тоже не сносить головы. Он лихорадочно искал выхода, и в тот злополучный день, незадолго до того, как передать машину в распоряжение Безымянного, отозвал жену на двор. Оглядываясь и спеша, Щербань сунул ей запечатанный конверт.

        - Отнеси сейчас, знаешь куда?..  - он назвал адрес.  - Передашь в окошечко дежурному, скажи: начальнику, срочно. Если спросят «от кого?» - начальник, мол, знает. И уходи, не задерживайся, в объяснения не ввязывайся.
        В записке, вложенной в конверт, было всего несколько фраз: «Задержите человека, который ищет встречи с приехавшим из Болгарии профессором Кристевым. Приметы - серый костюм, синяк под правым глазом. Он может рассказать вам много интересного».
        К этому моменту ряд звеньев уже находился в руках Соболя. Уже велись розыски человека с синяком. Просматривая сведения о прибывших в этот день на Южный берег, майор обратил внимание на имя профессора Кристева. А так как имелись некоторые намеки на задачи, которые преследовал «Б - 317», то Соболь понял, что находится на верном пути. Анонимка Щербаня явилась предпоследним и, нужно сказать, запоздавшим звеном той цепочки, которая привела Соболя к дверям гостиницы «Магнолия».
        Установить принадлежность зеленой машины не составило затем особых затруднений. Оказалось, что зеленая «Победа» под номером «КМ 44-60» находилась в пользовании директора одного крупного санаторного подсобного хозяйства. Шофера допросить не удалось: на другой день после убийства Кристева он уехал в областной центр за запасными частями. Но Соболь уже знал цель поездки Кристева, а, следовательно, и место, где искать его двойника, Все это подсказало ему письмо Кристева к жене, найденное в номере. Догадывался он также, где может находиться зеленая машина. Прежде, чем направиться в «Сад чудес», майор провел полтора часа в Чаплынке и во дворе Дома колхозника обнаружил «Победу» с номером «КМ 44-60»…
        Сперва Щербань был очень доволен своей выдумкой и находил, что сделал ход чрезвычайно дипломатичный и хитрый. С одной стороны, он избавлялся от Безымянного, с другой - оставался в тени со своим черным прошлым. На случай ареста он запасся, как ему казалось, солидным козырем, ценой которого, возможно, мог купить себе прощение. «Я выполнил свой долг перед Родиной!» - рассуждал Щербань, хотя, в сущности, прекрасно понимал, что спасает лишь собственную шкуру. Сейчас, в машине, на пути к Алуште, все эти хитросплетения казались ему жалкими. Его била нервная дрожь. Заполняя все, парализуя волю, над ним довлел безотчетный, панический, безрассудный ужас перед Безымянным. Если бы тот догадывался!..
        Ужас Щербаня еще больше усилился бы, будь он в силах заглянуть в мысли своего спутника. С минуты, когда лже-профессор увидел Кристева живым и сообразил, что его наглая игра проиграна, Безымянным владело состояние, определить которое затруднился бы самый опытный психиатр. То ему хотелось остановить машину, выскочить, бежать и забиться в какую-нибудь щель. То он представлял себе, как направляет клинок в грудь Любушко или Кострова. Попадись теперь дед Савчук к нему в руки, он бы разделался с ним!..
        Минутами к нему возвращалось ощущение реального, и тогда он видел, как огромно то, на что заносил руку. Он вдруг ощущал себя пигмеем, и это еще пуще разжигало в нем лютую злобу. О, чего он не дал бы сейчас, чтобы выжечь чудесный сад, оставив на его месте смрад и пепел. Но Безымянный давал себе отчет, что это не в его силах, и даже не в силах тех, кто его послал…
        Нервы Безымянного были взвинчены до крайности, и все же он не мог не заметить настроения своего подручного.

        - Что вы трясетесь, чорт побери!  - сказал он, беря шофера за плечо.

        - Неможется мне… малярия у меня,  - пробормотал Щербань.

        - Какая там малярия. Скажите просто: трусите!  - бросил Безымянный.  - Далеко еще до Алушты?

        - Километров десять,  - ответил Щербань и, собравшись с духом, добавил: - Нельзя нам на Алушту ехать.

        - А что?

        - Если машину мою там увидят, не сдобровать мне. Да и на ялтинской дороге инспекция остановить может, а у меня путевой лист в другую сторону.
        Это было разумное предположение. Но в интонации Щербаня прозвучало нечто, заставившее Безымянного насторожиться. Откуда такая нервозность? Сразу обострились чувства, блеснула мысль: «а если?»…
        Он нагнулся к Щербаню и вцепился в его плечо:

        - Говори: выдал?

        - Да что вы, господин штурмбаннфюрер!  - плаксиво взвизгнул Щербань.  - Богом клянусь…
        Но по тому, как неудержимо затряслись руки шофера на баранке, как завихляла машина, Безымянный догадался, что его худшие опасения подтверждаются.

        - Поверим,  - сказал он, откидываясь на сиденье.  - Другая дорога есть?

        - Только горами можно проехать, через заповедник. А там пропуск нужен.

        - Ладно. Сворачивайте вон на ту колею, направо. Она ведь, кажется, ведет к заповеднику?
        Дед Савчук и Соболь, вооруженные длинными шестами, торопливо шли к берегу Сиваша. Старик то и дело поглядывал вверх и неодобрительно крякал. Одна за другой исчезали звезды. Начинал потягивать ветерок, и туча закрывали небо. Соболю все чаще приходилось пускать в ход карманный фонарик.

        - Отсюда пойдем,  - сказал дед Савчук, останавливаясь, наконец, у самой воды и вглядываясь в темноту.  - Ну, товарищ майор, чур не отставать… Следом держите.
        Они ступили на дно Сиваша. Во тьме тянуло гнилой сыростью, под ногами хлюпала, шевелилась, как живая, топкая масса. Соболь местами с трудом вытаскивал сапоги из податливого, чмокающего ила.
        Дед Савчук, полагаясь на свой опыт, приуменьшил трудности перехода. Изменилось Присивашье в послевоенные годы, да и Сиваш был уже не тот, что до войны. Неоднократные бомбежки «нарушили» дно Гнилого моря, усеяв его тысячами новых, скрытых под водой, гибельных ловушек. Но дед подбадривал себя и своего спутника.

        - Це што - чистая прогулка!  - рассуждал он, прощупывая шестом дно впереди себя.  - Идешь соби, нихто тебе - ни тпру, ни ну. А при фашистах шел я раз…
        И дед пустился описывать одно из своих ночных приключений на Сиваше во время Отечественной войны. Он вел трех партизан на тот берег и уже у самого Литовского полуострова смельчаки выдали себя громким всплеском.
        Довольно долго пришлось им просидеть в воронке, по горло в воде, наблюдая, как над их головами проносятся цветные нити трассирующих пуль.

        - Так и прошивають, так и прошивають: вжик-вжик-вжик…

        - Страшно было?  - спросил Соболь.

        - Ни!  - сказал дед.  - Одна думка была - людей вывести. А вот я, товарищ майор, хочу вас спросить: почему вы того гестаповца сразу не заарестовали? Вы ж знали, що то не прохвессор?

        - Знал. Да не время еще было.

        - Не один он?

        - Нет, Иван Иванович, не один. Есть еще опаснее.

        - Як це ж вы его упустили?

        - Наша работа, Иван Иванович, не из одних успехов складывается. Бывают и промахи, и неудачи. Враг тоже хитер, пальца в рот ему не клади - всю руку откусят. Но наша сила в том, что он действует в одиночку или небольшой группой, а нам весь народ помогает, вот как вы…

        - Эге!  - сказал дед.  - Коли всем миром глядеть, да позорче - тут ему, сукиному сыну, и ходу нет… Так не уйдет, товарищ майор?

        - Не уйдет, Иван Иванович! Мы еще его вам на очную ставку представим.
        Дед снова крякнул, на этот раз одобрительно и сурово.

        - Ну, добре. Теперь постойте на месте трошки, я вперед пройду…
        И старик исчез в темноте. Соболь стоял по колени в воде и поглядывал на небо. Погода портилась. Ветер дул все резче, настойчивее.

        - Сюды идите, на голос,  - позвал дед Савчук.
        Соболь зажег фонарик и увидел деда шагах в десяти. На лице старика появилось озабоченное выражение.

        - Неладно выходит,  - заметил он, когда Соболь приблизился к нему.  - Ветер-то западный…
        Еще до этого Соболь несколько раз замечал, что дед, подержав во рту палец, ставит его перед собой. Майору, в прошлом армейскому разведчику, военному следопыту, был хорошо известен этот нехитрый, но вполне оправдывающий себя прием: легкий холодок на одной из сторон пальца позволял безошибочно определять направление самого слабого ветерка. Но он не совсем понимал, какое значение может иметь это для их перехода.

        - А что?

        - Воду гонит с Азовского моря. Бачите: прибывает.
        Вода, действительно, доходила уже до пояса.

        - Торопиться треба, товарищ майор…
        Они двигались вперед в медленно, но неуклонно, прибывавшей воде. Потом дед еще раз ушел во тьму, строго наказав не двигаться с места. Светящийся циферблат часов на руке Соболя показал, что прошло десять… двенадцать… пятнадцать минут. А на шестнадцатой он услышал громкий всплеск, а затем хриплый, прерывающийся голос:

        - Това… рищ… майор…
        Забыв все, Соболь кинулся вперед. Вспыхнул фонарик, и луч его, побежав по воде, осветил только небольшие мутные волны.

        - Иван Иванович!  - крикнул Соболь. Над водой показалась голова деда с вытаращенными глазами. Выплевывая воду, он прохрипел:

        - Не ходите… Сам…
        Но Соболь не внял этому предостережению. Разгребая руками воду, он устремился на помощь, и вдруг почувствовал, что сам уходит куда-то вниз. Вместо ила, вязкого, цепкого, но способного выдержать тяжесть человеческого тела, под ним была трясина. Впечатление было такое, что кто-то схватил его за ноги и тянет м с неудержимой силой.
        Однако майор не растерялся. Спасительный шест был с ним. Упершись шестом в край трясины, он стал отпихиваться в противоположную сторону, как учил его дед. Если «чаклак» неширокий, он должен выбраться. А мысль о том, что дед Савчук захлебывается и, того гляди, может утонуть, заставила его напрячь все силы. Прогноина, действительно, оказалась узкой. Соболь коленями ощутил более надежную почву и всем телом упал на нее. Шест в фонарик остались в трясине.
        Соболь, нащупывая ногой дорогу, сделал несколько шагов в направлении плеска. Дед Савчук барахтался где-то совсем рядом, но все слабее и слабее. Соболь скользнул в воронку от авиабомбы и подхватил под мышки обвисающее тело деда. Майору, молодому и более сильному, удалось довольно быстро выбраться из воронки, отлогих краев которой не мог одолеть старик.
        Дед Савчук еле держался на ногах. Он долго отфыркивался, так как порядком хватил сивашского рассола, и крутил головой. Потом как-то сразу пришел в себя, нашарил и подтянул к себе плававший на воде шест.

        - Итти треба, товарищ майор, не то утонем…
        Он объяснил Соболю, что дальше идут глубокие, по местным понятиям, места - метра полтора. А при подъеме воды даже Соболю, который был почти на голову выше деда, будет «с ручками». Уже сейчас вода доходила Соболю до середины груди, деду - до горла.

        - Давайте, я вас понесу, Иван Иванович!  - предложил Соболь.  - А вы будете дорогу шестом прощупывать.
        Посадив старика на плечи, майор двинулся вперед, преодолевая сопротивление воды, то и дело сплевывая густосоленую влагу, набегавшую ему в рот.

        - Правее… левее,  - изредка подсказывал дед. Ноги наливались свинцом. Шею приходилось вытягивать, иначе опасность захлебнуться угрожала уже самому Соболю, и от этого мучительно ныли шейные мускулы я позвонки. Дед, казалось, тоже стал свинцовым… Но Соболь брел, не останавливаясь, зная, что должен во что бы то ни стало выйти на тот берег.
        Наконец перед ними блеснули огоньки.

        - Чуваш!  - со вздохом облегчения сказал дед. Дно стало повышаться, ил сменился песком. Дед Савчук и Соболь, мокрые до нитки, ступили, наконец, на крымскую землю. Вскоре они были в сельсовете, где Соболь смог воспользоваться телефоном, а еще через двадцать минут в его распоряжении был «газик».

        - Езжайте, товарищ майор,  - сказал дед Савчук,  - а я отдохну. Утречком, по свету, домой подамся.
        Соболь глядел на деда с нескрываемым восхищением. Схватив руку старика обеими своими руками, он крепко потряс ее:

        - Прямо скажу, Иван Иванович, орел вы!

        - Який же я орел!  - шутливо отмахнулся дед.  - Вот те, что Сиваш перелетали, щоб Крым штурмовать - те орлы…
        Уже светало, когда Соболь выбрался на асфальтированную трассу, километрах в пятнадцати выше Алушты. Он поставил машину сбоку дороги и сделал вид, что копается в моторе. Позиция была удобная: «газик» закрывал его, а он сам, стоя лицом к дороге, зорко наблюдал за проходящими машинами. Соболь был уверен, что прибыл вовремя. На всякий случай он еще из Чуваша попросил следить за машинами на трассе Алушта - Ялта, и теперь два его коллеги, в форме автоинспекторов, останавливали и проверяли на этом участке путевые листы у каждой легковой машины.
        Чем светлее становилось, тем больше возрастал поток автомобилей. Шли, солидно покачиваясь, щегольские голубые автобусы, шли «ЗИМы», «Москвичи», «газики», но они не привлекали внимания Соболя. Шли «Победы» - темно-вишневые, синие, серые, коричневые, оливковые… были и зеленые, но с другими номерами.
        Около шести часов утра показалась еще одна зеленая машина, шедшая на большой скорости. Это была «Победа» с номером «КМ 44-60».
        Соболь вскочил в свой газик.

        - За ней!  - приказал он шоферу.  - Выдерживайте дистанцию побольше, они не должны заметить, что мы следуем за ними.
        На повороте, не доезжая до Алушты километров шесть, зеленая машина вдруг завихляла, потом остановилась на миг, как будто водитель колебался, потом свернула вправо, на проселочную дорогу.

        - Эге!  - сказал Соболь.  - Это что-то новое. Значит, они решили ехать другим путем.
        Он велел шоферу сделать интервал побольше: на этой колее движения почти не было.
        Миновали поворот, другой. Дорога вошла в густые и высокие заросли орешника. За третьим поворотом зеленая машина исчезла. «Газик» прибавил ходу, проехал вперед - машины не было.

        - Назад!  - сказал Соболь.
        Они медленно поехали обратно. Майор внимательно осматривал зеленую стену, тянувшуюся до, обе стороны.

        - Стоп!
        В одном месте заросль была прорежена. Соболь, выпрыгнув, увидел на траве свежие следы колес. Они вели далеко вглубь чащи. Там, сливаясь окраской с окружающей зеленью, стояла «Победа» «КМ 44-60». Соболь шагнул к ней и распахнул дверцу.
        В машине, навалившись лицом на баранку и безжизненно свесив руки, сидел Щербань, заколотый ударом ножа в спину.



        Глава XII
        НА ЗАПОВЕДНОЙ ЗЕМЛЕ

        Асфальтированная трасса, ведущая на Южный берег, у Алушты сворачивает направо и огибает мощный узел гор, поросших густым лесом. На алуштинских склонах это, главным образом, буки, гигантскими цилиндрическими колоннами уходящие в небо, на ялтинских - крымская сосна с раскидистой кроной. Широко, привольно раскинулся на площади в тридцать тысяч гектаров Крымский государственный заповедник. Здесь заботливо охраняются просторы горных панорам, зеленый сумрак пышных дубрав, водопады, источники, пещеры, скалы, ущелья, удивительное разнообразие животного и растительного мира во всей его нетронутой красе.
        Когда-то лучшие места здесь облюбовали монахи. Затем тут была создана царская охота. И только после Октября чудеснейший этот уголок стал народным достоянием и открыл свою зеленую сень для курортников, туристов и экскурсантов, для многочисленных научных работников - геологов, зоологов, ботаников, почвоведов.
        Степан Григорьевич Ракитин, один из тех, кому поручено беречь и охранять эту красоту и богатство, после обеда собрался в обход центрального участка заповедника. Закинув за плечо винтовку, он взял бинокль и, выйдя на крыльцо, вздохнул полной грудью: хорошо!
        Ракитин был не просто лесничим, прозаическим сторожем - такие здесь не к месту. На работу наблюдателя лесной охраны людей приводит страстная любовь к природе, без этого качества немыслим хороший работник заповедника. Эта же страсть привела сюда и Степана Григорьевича. Судовой механик в прошлом, он в конце концов променял море на лесную чащу, и здесь из него выработался замечательный натуралист-практик. Живую природу он любил горячо, глубоко, сильно - и она, отвечая на это чувство, открывала перед ним свою зеленую книгу, говорила с ним тысячами живых, понятных ему голосов, языком ветра, трав, зверей и птиц.
        Надвинув на брови фуражку, посасывая незажженную трубочку, Ракитин спустился в ложок и присел на огромный, в три обхвата, ствол дерева, вывороченный недавно бурей. Это был один из любимых его уголков: пейзаж, словно из русской сказки, не хватало только медведицы с медвежатами. По склону росли тиссы, тысячелетние, редчайшие реликты[12 - ].
        Глядя на землю, Степан Григорьевич обратил внимание, что трава вокруг примята. Он встал и обошел дерево. Да, здесь отдыхал кто-то… Вон и сухие листья собраны кучей и ветки наломаны. Ракитин нахмурился: ветки ломать в заповедном лесу - это уже было злостное нарушение. Он пошел по ложку, легко находя след, поднялся по откосу и застыл. Около горного потока, с шумом пробегавшего шагах в двадцати, стоял чужой человек. Он, видимо, только что умылся, так как вытирал лицо носовым платком. Значит, это он ночевал здесь!
        Ракитин спрятался за куст и стал наблюдать. Вытерев лицо и причесавшись, незнакомец снял пиджак, скинул ботинки, носки и, закатав брюки, вошел в поток, русло которого было завалено большими камнями. Что он делает, догадаться было нетрудно: незнакомец запустил руку по локоть под один камень, под другой, третий, и, наконец, выхватил из воды довольно большую форель.
        Присев на камень, он тут же оторвал ей голову, выпотрошил зубами и пальцами и принялся есть. Все говорило о том, что незнакомец крайне голоден.
        Безымянный (а это был он), отделавшись от своего ненадежного подручного и опасного теперь свидетеля, принял решение два-три дня скрываться в заповеднике, пока уляжется суматоха и несколько остынет след. С топографией заповедника он был знаком. Во время войны здесь базировались отряды крымских партизан. Безымянный, в начале оккупации Крыма служивший в войсках СС, принимал участие в разработке карательных операций и изучил карту. Но он слишком понадеялся на свою память и теперь убеждался, что отсюда не так-то легко выйти.
        Уже вторые сутки Безымянный скитался по лесному лабиринту, стараясь выбраться на дорогу, пересекающую горы. Она должна была вывести его прямо к Ялте. Он преодолевал склоны, котловины, балки, пересекал поляны, переходил вброд горные ручьи и везде - справа, слева, впереди, вверху и внизу была чаща. Буки, величественные, как колонны храма, окружали его. С буками соседствовал ясень, встречались здесь дуб, граб, липа, черешня. Лесной узор, как в калейдоскопе, не повторялся. Долины рек, поросшие черной ольхой и дикой грушей, поляны, затканные цепкими зарослями боярышника, терна и ажины - все это сливалось в одну могучую зеленую симфонию. Но она оставляла пришельца равнодушным, ему было не до поэзии. Она даже пугала: лес, как зачарованный, не хотел выпускать его.
        Безымянный ясно видел крушение всех своих замыслов. Пора было кончать и исчезать. Но «кончать» - означало выполнить последнюю часть задания: встретиться с резидентом[13 - ] в Ялте и получить от него инструкции, как поступать дальше.
        Безымянный сделал по заповеднику уже километров тридцать. Его начал мучить голод. В кармане сохранилась солидная пачка денег, но здесь они были бесполезны так же, как на необитаемом острове. Нервный подъем минувших суток сменился физическим и психическим упадком. Самым ужасным было то, что во время борьбы с дедом Савчуком Безымянный выронил коробочку с наркотическими таблетками, утратил талисман, который давал ему силы и мужество, делал его «сверхчеловеком».
        Он, не веривший ни во что, кроме чистогана, как и многие преступные, аморальные и в существе своем трусливые личности, был суеверен. А накануне он натолкнулся на дурной знак. На краю очаровательной лужайки, щедро изукрашенной солнечным светом, Безымянный увидел человеческий череп, который скалил зубы из-под заржавленной каски с фашистской свастикой, будто хотел сказать: «Здорово, приятель! Я пришел сюда, как ты, чтобы сеять смерть… и видишь, что от меня осталось?»
        Потом, устроив себе у поваленного дерева ложе из сухих листьев и наломанных веток, Безымянный пытался заснуть. Но его тревожили голоса леса, какое-то пересвистыванье, шорохи, легкий топот чьих-то копыт (за сутки Безымянный встретил лишь одно живое существо, это была молоденькая лань). А после полуночи с вершин гор сорвался ветер, и лес шумел низко, протяжно, грозно.
        Разбудили Безымянного на заре другие голоса, исходящие из недр леса, и издаваемые, несомненно, живыми существами. Могучие трубные звуки, насыщенные страстью и гневом, волнами прокатывались по лесу. Безымянный вскочил, содрогаясь. До сих пор он никогда не слышал ничего подобного. Он не знал, что это трубят олени-самцы. Выбрав зеленую поляну, они созывали ланей на брачный пир. И горе рогачу, который вздумал бы затесаться в чужой гарем! Тогда между самцами-соперниками завязывается поединок не на жизнь, а на смерть. Даже у старых лесничих, давно обживших чащу, эта песнь любви и гнева оставляла неизгладимое впечатление. («Аж сумно делается!»,  - говаривал Степан Григорьевич). А Безымянного, непосвященного в лесные тайны, она заполнила суеверной, пробирающей до стука зубов, жутью…

        - Эй, товарищ!
        Безымянный вздрогнул, поднял голову и увидел на берегу человека с винтовкой за плечами.

        - Вы что здесь делаете?

        - Видите, ловлю рыбу…

        - Вы знаете, что находитесь на заповедной территории. Здесь ловить рыбу запрещено.

        - Разве?  - Безымянный сделал удивленное лицо.  - Прошу извинить.

        - Пропуск у вас есть?

        - Нет… вернее есть - у старшего. Я, видите ли, турист. Отбился от своей группы и заплутался в лесу. Вы сможете вывести меня на дорогу? Я вам заплачу…

        - Выведу.
        Безымянный проворно обулся и пошел за лесничим. Дорога оказалась совсем близко.

        - Очень вам благодарен!  - сказал Безымянный.  - Сюда, вверх, кажется, путь на Ялту? Да, возьмите же за труды…  - он полез в карман.

        - Не надо,  - остановил его Ракитин.  - А отпустить я вас пока не могу. Вам придется подойти со мной на кордон, уплатить штраф. Ну и, понятно, индивидуальный пропуск выправить.

        - Да вы, собственно, кто будете?

        - Наблюдатель лесной охраны.

        - И прекрасно. Поймите: я очень тороплюсь, дорогой товарищ,  - вкрадчиво сказал Безымянный.  - Мне нужно догнать моих спутников, они могут сегодня уехать на пароходе. Получите с меня штраф, и дело с концом. И вам хлопот меньше, и мне.

        - Да у меня, все равно, и квитанций нет.

        - И не нужно, не нужно!  - замахал руками Безымянный.  - Я вижу, с каким человеком имею дело. Берите, берите!  - он вытащил из кармана пачку денег и совал бумажки Ракитину.  - Я вам еще на литр прибавлю…

        - Не пью,  - отрезал Ракитин, отводя руку с деньгами.  - Пойдемте на кордон.
        С четверть часа они шли молча.

        - Послушайте, не будьте формалистом!  - снова начал Безымянный.  - Ну хорошо, ну я виноват… Но ведь любителю - натуралисту можно и простить оплошность. Я ведь рыбу ловил из научного интереса…
        У Ракитина на языке вертелся язвительный вопрос:

«Какой, собственно, научный интерес может иметь пожирание рыбы живьем?» Но он удержался и сказал:

        - Там разберемся. А почему вам так не хочется на кордон итти? У вас документы в порядке, гражданин?
        Безымянный сразу отметил перемену в обращении: вместо «товарищ» - «гражданин».

        - Я же все объяснил вам, упрямый вы человек. Так не возьмете штраф? Я вам предлагаю двести… даже триста рублей.

        - Нет.

        - Пятьсот? Возьмете, в последний раз спрашиваю?  - сказал Безымянный, опуская руку в карман.

        - Вы что, угрожаете мне? Нет - и весь сказ… Назад!  - вдруг закричал Ракитин, наотмашь и со всей силой ударяя задержанного по кисти.
        Браунинг выпал из руки Безымянного на землю.

        - Так вот ты какой «турист-натуралист»!  - усмехнулся Ракитин, снимая с плеча винтовку и щелкая затвором. Он подвинул к себе носком сапога пистолет, поднял его и сунул за пояс.  - А ну, давай вперед!
        Вскоре они вышли на Чучельский перевал. Отсюда открывалась необъятная, грандиозная панорама горного Крыма. Прямо перед ними вздымался коричневый купол Роман-Коша, высшей точки крымских гор. Вдали виднелась белая отвесная стена скал с темнеющими отверстиями сталактитовых пещер, а направо уходили гряды гор, покрытых кудрявым зеленым руном леса. Совсем, совсем далеко синела полоска моря, а надо всем этим в бездонной голубизне неба парил гриф, раскинув двухметровые крылья. Отсюда он казался пичужкой. Ракитин тысячу раз видел эту картину, но и в тысяча первый она вызывала в нем восхищение. Особенно хороши были здесь осенние закаты: все краски солнечного спектра ложились на горы, человек пьянел от этого зрелища как от вина.
        Безымянный угрюмо глядел на горную панораму. Все это было не для него, у всего этого были другие хозяева…

        - Да!  - молвил Ракитин, угадав его мысли.  - Не для вашего брата это приготовлено, не для таких, как ты, «туристов» с пистолетами…  - Он выразительно сплюнул.  - Не дадим мы вам эту красоту насиловать и поганить. Заповедана для вас эта земля, слышишь! Да и не только этот кусок, а вся, что дальше лежит,  - до самого Тихого океана…

        - Я ногу стер,  - со злобой сказал Безымянный.  - Разрешите отдохнуть хоть несколько минут. Иначе вам придется меня на руках нести.

        - Ну, отдохни, отдохни!  - согласился Ракитин.  - Подыши напоследок свежим воздухом. Только не вздумай, смотри, на какие-нибудь штуки пускаться. Сядь спиной ко мне.
        Степан Григорьевич опустился на откос и поставил винтовку между колен. Безымянный снял ботинок и стал вытряхивать из него мелкие камешки. С ногой не случилось ничего особенного, он просто хотел выиграть время, собраться с мыслями.
        В этот момент перед Ракитиным упала записка. Он повернул голову и увидел выглядывающее из-за куста лицо Соболя. Лесничий хорошо знал его, так как майор не раз бывал в заповеднике. Соболь предостерегающе приложил палец к губам. «Дайте ему возможность бежать,  - стояло в записке.  - Так надо. Принимаю его у вас с рук на руки».
        Ракитин, уже не оборачиваясь, поживал головой - «понимаю, мол». Лицо скрылось, а лесничий обнял ствол винтовки, громко зевнул и склонил голову. Безымянный, бросив искоса быстрый взгляд, заметил, что он дремлет. Не было ли здесь подвоха? Может быть, лесничий притворяется, чтобы спровоцировать попытку к бегству и на «законном основании» пустить ему пулю в спину? Однако Безымянный знал, что у русских такие приемы не приняты.

        - Тысячу возьмете?  - вполголоса спросил Безымянный.
        Ракитин молчал. Тогда, выждав немного и убедившись, что стража его, действительно, сморило, Безымянный начал потихоньку отползать в сторону кустов. Голова Ракитина свешивалась все ниже… Скоро кусты скрыли пленника, а еще через несколько минут он мчался во весь опор по тропинке в сторону дороги.
        Беглец прикидывал, сколько времени может быть в его распоряжении? На худой конец минут пять, десять, возможно - пятнадцать. Скоро он обогнет кордон Алабач, расположенный на альпийском лугу, а затем окажется перед самым трудным этапом. Чтобы спуститься на ялтинский участок заповедника, нужно перевалить. Яйлу - голое плоскогорье, лежащее на вершинах. После зеленых массивов Яйла поражает резким контрастом. Странно видеть в самом сердце заповедника, среди буйного изобилия зелени, эту каменистую пустыню, где на известняках растут лишь мхи да лишайники.

«Лесничий, очнувшись, не замедлит, конечно, начать преследование, а на Яйле человек виден за километр,  - соображал беглец.  - Да, шансов мало…»
        Вдруг Безымянному необыкновенно повезло.
        Выбежав на дорогу, он увидел трехтонку, из-под которой торчали ноги шофера. Из кабины выглядывало миловидное женское личико. А в кузове грузовика стояло нечто; до такой степени неожиданное, что даже Безымянный, у которого все тряслось внутри, остановился и поднял брови. Эта была щегольская закрытая карета, в каких когда-то ездили вельможи, карета, сверкающая черным лаком, зеркальными стеклами и бронзой затейливых фонарей. Не хватало только звероподобного бородатого кучера. Трудно было представить себе что-нибудь бесполезнее и нелепее этого музейного экспоната среди величавой природы заповедника.

        - Любуетесь?  - спросил шофер, вылезая из-под машины.  - Хороша? Самого императора Александра третьего!  - важно сообщил он.  - На киносъемки возил, здесь царский приезд на охоту снимали. А теперь обратно везу, в бывший Массандровский дворец. Ну и драндулет: две скорости - «тпру» и «но»!  - захохотал он, находя свою потрепанную трехтонку несравнимо красивее и удобнее царского экипажа.

«С этим веселым парнем, видимо, нетрудно будет столковаться» - решил беглец.

        - Подвезите, пожалуйста, меня до ялтинского шоссе, товарищ шофер,  - попросил он.

        - Отчего не подвезти, можно,  - согласился шофер.  - Только в кузове придется ехать. А хотите, садитесь в карету. Никогда, небось, в царской карете не ездили?  - и он снова захохотал, очень довольный своей выдумкой.
        Однако Безымянному эта шутливая идея представилась серьезной находкой. Во-первых, в карете его никто не увидит, во-вторых,  - никому и в голову не придет искать его там. Подхохатывая шоферу, он полез в карету. Весельчак завел мотор. Грузовик, урча и содрогаясь, начал медленно одолевать крутой подъем.
        Безымянный опустился на кожаные подушки, захлопнул дверцы и задернул занавески. Сквозь узенькую полоску стекла поверх занавесок он скоро увидел пустыню Яйлы и тысячью метров ниже пестрый коврик гурзуфского курорта. На краю плато показались карликовые сосны. Затем машина пошла вниз, и на склонах захватывающей дух крутизны возникли ряды хвойных гигантов.
        Через сорок минут трехтонка выехала на ялтинское шоссе. Безымянный перевел дух: он вырвался из зеленого плена.



        Глава XIII
        НА ЗАПОВЕДНОЙ ЗЕМЛЕ (Окончание)

        Соболь выпрыгнул из грузовика первым, когда шофер начал притормаживать. Майор проделал весь путь из заповедника до ялтинского шоссе буквально на запятках беглеца: он вскочил на машину, как только она тронулась, и довольно удобно устроился в кузове, позади кареты, так что его не могли видеть ни Безымянный, ни водитель.
        Солнце уже склонялось к западу. Внизу, всего в двух километрах, виднелись белые фасады ялтинских здравниц. Безымянный, пройдя сотню шагов, остановился у ворот, украшенных лепными кистями винограда. На стеклянной доске значилось: «Управление винкомбината „Массандра“». Он вошел в ворота и направился к двухэтажному серому зданию.

        - Вам кого?  - встретила его вопросом пожилая женщина в синем халате, со щеткой и ведром в руках.  - Занятия уже кончились.

        - Да? И директор ушел?

        - Ушел.

        - Ах, какая досада! Тогда разрешите, я позвоню по телефону…

        - А идите вот сюда,  - сказала уборщица, указывая на приоткрытую дверь одного из кабинетов.  - Просите прямо: квартиру директора. У нас свой коммутатор.
        Безымянный подождал, пока шаги женщины затихли в конце коридора, прикрыл дверь и взял трубку.

        - Коммутатор комбината? Дайте Ялту…
        Полминутой раньше мимо этой двери прошел Соболь и поднялся на второй этаж, в коммутаторную. Показав девушке удостоверение, он знаком попросил дать ему наушники. Девушка соединила абонента с Ялтой, и Соболь услышал следующий диалог:

        Безымянный : Наберите 35-72. Это что?.. Ага! Мне Алексея Алексеевича. Это вы? Говорит Прокофьев. Да, да.

        Ялта : Я думал, что вы болеете. Как ваше самочувствие?

        Безымянный : Я очень нездоров. Несмотря на это, хотел бы видеть вас. Сегодня. Ялта. Хорошо. Вечером. В конторе.

        Безымянный : Время?

        Ялта : 10.30. Захватите лекарство для Маши.

        Безымянный : Какое?

        Ялта : Глюкозу.

        Безымянный : Запомню.
        Спустившись в Ялту и выйдя на набережную, Безымянный взглянул на часы. Было еще только 8. Он зашел в парикмахерскую и сел в кресло. Соболь поджидал его на скамеечке поодаль, под мохнатой пальмой.
        Набережную заполняли гуляющие. Кузнец с московского автозавода в добротном костюме серого коверкота и желтых туфлях направлялся сыграть партию в бильярд и встречался со знаменитым полярником, который в пижаме, с перекинутым через плечо мохнатым полотенцем, возвращался с пляжа в свой санаторий. Студентки в широчайших, восточной расцветки, шароварах и дымчатых очках спешили сменить этот экзотический костюм на вечернее платье. Граждане всех возрастов и положений облепляли киоски с газированной водой… Словом, на ялтинской набережной было очень оживленно, как и положено в отличный августовский вечер. На скамьях парапета не было ни одного свободного места - столько оказалось желающих полюбоваться морем, удивительно тихим, палево-голубым в этот час.
        В саду ресторана «Аврора» играл симфонический оркестр. Под пестрыми зонтами курортники пили душистое крымское вино и лимонад. За одним из столиков старшина второй статьи Василий Колодочка и Маруся Кулешова ели мороженое. Колодочка заканчивал отпуск и накануне воскресного дня решил свезти свою подругу в Ялту.
        На танцевальной площадке известный киноактер выписывал ногами затейливые вензеля. Маруся с любопытством следила за его хореографическими упражнениями.

        - Он это нарочно, Вася?  - спросила она Колодочку.

        - Кто?
        Маруся фыркнула. Но затем взгляд ее упал на один из столиков напротив, улыбка погасла, лицо побелело, серые глаза странно округлились.

        - Он!  - с трудом произнесла подруга Колодочки.

        - Да кто?  - спросил старшина.

        - Тот… на берегу…
        Колодочка посмотрел в том же направлении и увидел склоненный над тарелкой свеже-прилизанный пробор. Гражданин, на которого указала Маруся, со свирепым петитом поглощал отбивную котлету. Так лицо Колодочки тоже стало серьезным:

        - Ты не ошибаешься?

        - Ой, нет!  - шепотом сказала Маруся.  - Глаза, Вася…
        Колодочка встал и решительно направился к столику напротив. Он не совсем ясно представлял себе, что скажет, что сделает, но знал одно - этому человеку сейчас будет худо. Он хорошо помнил слова Соболя: «Если вы встретите этого субъекта и сумеете его узнать - держите покрепче».
        Но на полпути ему преградил дорогу сам Соболь в штатском костюме.

        - Добрый вечер, старшина,  - сказал он.  - Веселитесь? Добро!  - и, не давая Колодочке ответить, взял его под локоть и увлек к своему столику. Он сидел далеко позади Безымянного.

        - Садитесь, старшина. Вы угадали - это он, (Соболь заметил, что пальцы Колодочки складываются в кулаки). Но не торопитесь. Возьмите себя в руки и пока ничего не предпринимайте. Не подавайте вида, что он сколько-нибудь вас интересует. Есть?

        - Есть, товарищ…  - Колодочка хотел добавить «майор», но спохватился.  - Может быть, моя помощь потребуется?
        Соболь, прищурясь, поглядел на моряка, что-то соображая.

        - Пожалуй,  - согласился он после короткого раздумья.  - Но дело, учтите, небезопасное…

        - Хоть в огонь…

        - Ладно. Идите к своей приятельнице и попросите ее подождать. Вы сумеете оставить ее на полчаса?

        - Конечно. Она на набережной посидит.

        - Когда я надену шляпу, вставайте и идите за мной.

…Человек, на котором теперь были сосредоточены мысли Соболя, Колодочки и Маруси Кулешовой, подозвал официанта, рассчитался, поглядел на часы и, не спеша, пошел к выходу.
        Минуты через три вышли Соболь и Колодочка. Темнело. Безымянного не было видно, но Соболь по номеру телефона уже установил, о какой именно конторе шла речь. Майор и старшина прошли всю набережную, свернули в переулок и оказались во дворе двухэтажного особняка. Таблички на фасаде говорили о том, что дом этот сплошь занят учреждениями. Здание было погружено в темноту. Обойдя дом, Соболь и Колодочка увидели тонкую полоску света, пробивавшегося из-под шторы в одном из окон второго этажа.

        - Становитесь сюда, в нишу, и следите за этим окном,  - приказал Соболь.  - С двумя оправитесь?

        - Есть, с двумя справиться!  - отвечал Колодочка, расправляя плечи.

        - Добро. Ждите. Да учтите, что они, вероятно, вооружены.

        - Есть.
        Соболь снова обогнул дом и вошел в подъезд. На втором этаже он остановился перед входом в контору одной из организаций. Дверь была не заперта. Стараясь ступать как можно тише, майор приблизился ко второй двери с табличкой «Торговый отдел» и покрутил ручку. Эта дверь не поддавалась, но люди там были: слышался приглушенный разговор.
        Соболь достал пистолет, спустил предохранитель и постучал по филенке костяшкой согнутого пальца. Голоса смолкли. Он постучал снова.

        - Кто?  - спросил хриплый голос.

        - К Алексею Алексеевичу.

        - Зачем?  - после короткой паузы спросил голос.  - Его здесь нет.

        - Лекарство для Маши.

        - Какое лекарство?

        - Глюкоза…
        Соболь услышал, как приходит в движение механизм английского замка. Дверь приоткрылась, и он увидел худую, с запавшими щеками, горбоносую физиономию. Открывший, при виде незнакомого лица, мгновенно сообразил, что попался на удочку. Дверь захлопнулась с такой силой, что чуть не перебила Соболю пальцы. Замок щелкнул, как выстрелил… Донеслись торопливые шаги, скрип открываемого окна.
        Соболь налег плечом на дверь.
        Безымянный выпрыгнул первым и… забился в могучих объятиях Колодочки. Попытка пустить в ход один из хулиганских приемов завершилась плачевно. Безымянный имел дело не с дедом Савчуком, который из всех ухищрений нападения и самозащиты знал только освященную веками «подножку», а с флотским спортсменом наделенным к тому же из ряду вон выходящей физической силой. Рассерженный Колодочка «слегка», как уверял потом, стукнул противника в подбородок. Но от этого «слегка» у Безымянного в глазах завертелись фейерверочные колеса. Колодочка бережно положил его на землю и почти на лету принял второго противника.
        В окне появилась голова Соболя.

        - Есть?

        - Есть, товарищ майор.

        - Оба?

        - Так точно.
        Соболь, взявшись за подоконник, легко и ловко, как кошка, выпрыгнул, присел на корточки.

        - Да вы, невзначай, его не до смерти пришибли?  - осведомился он, указывая на Безымянного.

        - Что вы, товарищ майор! Можно сказать, как в колыбель принял.

        - Что ж он лежит? Да и не дышит, кажется?

        - Он брыкаться стал, товарищ майор. Ну, я его чуть-чуть и нокаутировал.

        - Да пустите же,  - прохрипел горбоносый, тщетно пытаясь освободиться. Он задыхался в руках старшины. Пистолет в его кисти, тесно прижатой к телу, упирался стволом в подбородок. Нажав спуск, горбоносый раздробил бы собственную челюсть.
        Соболь высвободил оружие из его пальцев, ощупал карманы задержанного.

        - Теперь пустите,  - сказал майор Колодочке.  - И держите пистолет, он может пригодиться.

        - Есть, товарищ майор!  - отвечал Колодочка, принимая из рук Соболя «Вальтер» и не без юмора посматривая на противников, имевших в эту минуту довольно-таки помятый вид.

        - Этого я поручаю вам,  - продолжал Соболь, кивая на Безымянного, который, кряхтя, поднимался на четвереньки.  - А этого… Стоп!  - вдруг резко и повелительно крикнул он, заметив быстрое движение, которое сделал горбоносый.  - Стоп, говорю я вам!
        Горбоносый, нырнув двумя пальцами в жилетный карман, поднес что-то ко рту, но Соболь успел перехватить его руку. Нажатием на нервный узел у кисти майор парализовал пальцы врага. Горбоносый не успел раздавить зубами крохотную стеклянную ампулу, она упала на асфальт и разбилась вдребезги.

        - Не-е-ет!  - протянул Соболь сквозь зубы.  - Так просто вы не отделаетесь, мистер… Елагин. Для такой козырной фигуры, как вы, это, конечно, был бы самый легкий выход из игры. Но ответ держать все-таки придется… Прошу вперед! Пошли!
        За воротами Соболь посигналил карманным фонариком. Тотчас к ним беззвучно подкатила большая закрытая машина. И два иноземца, сопровождаемые Соболем и Колодочкой, державшими пистолеты наготове, направились к ней, тяжело и понуро ступая по заповедной земле, которая жгла им подошвы.



        ЭПИЛОГ

«СМЕРТИ НЕ ПОДВЛАСТНО!»

        В начале сентября пресса обоих полушарий сообщила о кончине крупнейшего финансового магната современности Хайрама Кэртиса Дюрана. «Царь Мидас» сам ускорил свой конец. Не дожидаясь возвращения Безымянного, он потребовал, чтобы ему сделали вторичную операцию омоложения. С медицинской точки зрения эта операция, заключавшаяся в пересадке некоторых желез, в его возрасте была равносильна самоубийству. Но окружавшим Дюрана врачам была важна не жизнь миллиардера, а весьма значительный гонорар. И операция состоялась. К Дюрану как будто вернулся пыл молодости. Но хирурги, пересадив железы, не могли, конечно, дать ему молодое сердце, заменить кровеносные сосуды, пораженные старческим склерозом. Нагрузка оказалась непосильной: на третий день Дюран умер от кровоизлияния в мозг.
        Крупнейшие заокеанские газеты посвятили покойному пространные некрологи. Его величали «великим бизнесменом» и другими пышными титулами. Прогрессивная печать также поместила несколько статей. Самую точную и выразительную характеристику Дюрана дала «Дейли Уоркер»: «Этот человек был олицетворением капитализма во всей его отвратительной наготе».
        О Безымянном с этих пор не было ни слуху, ни духу. Фрэнк, сопоставляя некоторые данные, пришел к выводу, что его агент не только провалился сам, но и провалил целую группу ему подобных во главе с работником, которого Фрэнк чрезвычайно ценил. «Б-317» был навсегда вычеркнут из списков разведывательного управления.
        В это же, примерно, время на Сиваше произошло исключительное событие, сообщение о котором облетело всю советскую печать. Строгановские колхозники, добывая на Сиваше соль, нашли в иле тело красноармейца - Прохора Иванова, как значилось в его документах. Тридцать пять лет пролежал здесь он, один из орлов Фрунзе. И Соль сохранила тело от разрушающей руки времени. Колхозники вынесли тело бойца на берег и бережно положили на траву. Безмолвно стояли они вокруг. Уже кто-то сплел из поздних цветов венок и положил его на грудь воина. И кто-то молвил, высказывая созревшую у всех мысль:

        - Деда Савчука покликать надо…
        Но дед шел уже сюда сам, морщинистый, крепкий, прямой.
        Никто, собственно, не мог сказать: зачем нужно было позвать деда. Мало вероятно, чтобы дед Савчук мог опознать погибшего, в полках Фрунзе было более 20 тысяч человек. Но так или иначе, все чувствовали, что дед Савчук сейчас должен быть здесь, что это очень важно.
        И вот дед, сняв шапку, стоял над телом бойца. Прохор Иванов лежал на песке, лицом кверху. Голова его покоилась среди пахучих стеблей душана, синих шариков «миколайчиков» и еще каких-то незатейливых лиловых цветочков. Нетронутым осталось его могучее тело, пробитое вражеским осколком прямо против сердца.
        Дед Савчук, обычно такой словоохотливый на воспоминания о всем, что касалось тех дней, сейчас молчал.
        Молчали и все окружающие.
        Вскоре подошли Алмазов, Любушко, Кристев и Костров, как люди науки чрезвычайно заинтересованные необыкновенной находкой.
        Дед Савчук пошел к ним навстречу и отвел Алмазова в сторону.

        - Савва Никитич, у меня до вас просьба! Крепко, крепко вас попрошу: оживите того бойца…
        Алмазов, потрясенный этой просьбой, глядел в глава старика, в уголках которых поблескивала влага.

        - Вы ведь все можете…  - умоляюще повторил дед Савчук.
        Такая вера в могущество науки, создавшей «Рубиновую звезду» и вернувшей Кристева из небытия, звучала в голосе деда, что никому в голову не пришло улыбнуться наивности его слов.

        - Это невозможно!  - очень серьезно ответил Алмазов.

        - Ни як?

        - Нет.
        Старик печально поник головой. Алмазов понял, что творилось в его душе.

        - Послушайте меня, Иван Иванович! Если я говорю вам «нет», не чувствуйте себя обманутым,  - сказал он.  - Недалек час, когда для передовой науки не будет ничего невозможного. Уже сейчас она может творить чудеса. Она уже поднимает сады в бесплодных от века пустынях. А завтра она заставит служить делу жизни и эти мертвые воды,  - Алмазов обвел рукой Сиваш.  - Взнуздав энергию солнца, мы используем ее для блага народа. Наша наука скоро сделает возможными пересадки сердца и, нужно надеяться, научится восстанавливать ткани мозга. Я не хочу сказать, что человек тогда будет жить вечно. Нет, жизнь и смерть есть закон природы. Но наука поможет людям жить сто двадцать - сто пятьдесят лет, сохраняя до конца дней способность к творческому труду, запас сил и бодрости.

…Пусть не поколеблется ваша вера в науку, Иван Иванович. Верьте в нее. Эта наука, действительно, постигла секрет человеческого счастья. Она победит внезапную, насильственную смерть, подобную той, которая настигла этого бойца, и заставит далеко отступить ту, что подкрадывается постепенно. Она победит все болезни…

        - Кроме одной - той, которой болен капитализм,  - сказал Любушко.  - Эта - неизлечима. Да и не медикам врачевать ее.

        - Целиком разделяю твое мнение,  - ответил Алмазов.  - Но будем говорить о жизни. Что может быть почетнее и радостнее борьбы за жизнь человека? Как светло итти путем, который проложили Мечников, Павлов, Мичурин - гении мировой науки и великие жизнелюбы! А - впереди?! Мы овладеваем тайной белка и в скором будущем сможем сами создавать новые живые формы. Осуществить переход от неживого вещества к живому, от химии к биологии - какая ослепительная, сверкающая цель! Какой это будет переворот в науке!

        - Я понимаю вас, дорогой друг,  - горячо подхватил Кристев.  - Создать ткань - трепетную, полную движения, заронить в нее искру прометеева огня и сознавать, что ты ее творец,  - нет и не может быть на свете радости выше этой!..

        - Да!  - продолжал Алмазов.  - Тогда откроются необозримые возможности для обновления тканей и органов человека, и задача долголетия будет решена окончательно. Это будет, Иван Иванович! Если нам с вами не придется воспользоваться плодами этой величайшей победы науки, то этого добьется наша смена. Правда, Олег Константинович?  - и Алмазов дружески положил руку на плечо Кострова.
        Принесли носилки и, опустив на них тело Прохора Иванова, унесли в сельсовет. Люди стали медленно сходиться.

        - Пойдемте и мы,  - позвал Любушко.
        Они повернулись и пошли к станции.

        - Я хочу досказать свою мысль, с которой начал, помните, в тот вечер,  - молвил Любушко, беря деда под руку.  - Все, что делается у нас,  - все, все!  - делается для того, чтобы человек жил не только счастливо - мы уже живем так!  - но и неслыханно долго. Для врагов мира и человечества каждый минувший час, каждый сделанный шаг - шаг к неизбежной гибели. Для нас это - еще шаг к коммунизму, когда будут созданы все условия для долголетия. Мы все участвуем в борьбе за это. И новая эра вернет каждому из нас, за каждый год, вложенный в строительство коммунизма, лишние три-пять лет жизни.
        А Прохор Иванов и его соратники вечно будут живы в памяти народной. Ибо дело, за которое они отдали самое дорогое, что имели, несказанно прекрасно и не подвластно смерти!..
        Беседуя, они вошли в ворота сада и направились к лужайке, где освещенный закатными лучами солнца, придавшими мрамору, теплые, телесные краски, казалось, в глубоком раздумье сидел, как живой, Мичурин с яблоком в руке.


        notes

        Примечания


1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13


 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к