Дом в Порубежье (рассказы) Уильям Хоуп Ходжсон


        Рассказы из сборника «Дом в Порубежье».

        Уильям Хоуп Ходжсон
        Дом в Порубежье
        Рассказы

        «Шамракен» следует в порт приписки


1

        Старый «Шамракен», парусник, уже много дней бороздил океанские просторы. Он был гораздо старше своих хозяев, и это говорило о многом. Разбивая волны выпуклыми старыми деревянными бортами, он, казалось, никуда не спешил. Да и зачем! Он по своему обыкновению когда-нибудь да прибудет к месту назначения.
        Его экипаж, также являвшийся владельцем судна, отличали две мгновенно бросающиеся в глаза особенности: во-первых, преклонный возраст и, во-вторых, чувство единой семьи, видимо, столь прочно объединявшее их, что казалось, будто парусником управляет экипаж, связанный, хотя это было и не так, родственными узами.
        Странную команду представляли они собой, эти бородатые, старые и поседевшие моряки. Впрочем, старость еще не наложила на них свой бесчеловечный отпечаток  - ну разве что они не жаловались и сохраняли спокойствие, которое обретают те, в ком уже умерли сильные страсти. Если надо было что-то сделать, они в отличие от матросов среднего возраста делали это без ворчания. Они поднимались на реи и занимались «работой», какой бы она ни была, с мудрым смирением, приходящим со старостью и опытом. Они с каким-то медлительным упорством делали свое дело  - своего рода усталым упрямством, порожденным пониманием того, что эта работа должна быть сделана. Более того, их руки за годы огромной практики приобрели такую сноровку, что не могло быть и речи о ссылках на старческую немощь. Прежде всего, их движения, сколь бы медлительны они ни были, отличало отсутствие неуверенности. Они так часто занимались этим, что уже выработали простые и быстрые приемы.
        Они, как я говорил, уже немало дней провели в море, хотя я и не уверен, что кто-нибудь из них знал, сколько точно. Впрочем, шкипер Эб Томбс, или, как его обычно звали, шкипер Эб, возможно, и имел о том некоторое представление, ибо он не раз на глазах у экипажа устанавливал с серьезным видом громадный квадрант, и это его занятие наводило на мысль, что он заносит в судовой журнал сведения о времени и месте нахождения судна.
        Примерно с полдюжины матросов из экипажа «Шамракена», усевшись, мирно занимались своими делами. Остальные болтались на палубах. Два моряка, куря и изредка обмениваясь репликами, прохаживались по главной палубе с подветренной стороны. Один уселся возле чем-то усердно занятого матроса и, попыхивая трубкой, делал замечания. Другой, устроившись на утлегари, ловил с помощью лески, крючка и белой тряпочки скумбрию. Этим последним был Наззл, юнга, седобородый мужчина, коему насчитывалось пятьдесят пять годков. Пятнадцатилетним мальчиком он поднялся на борт «Шамракена» и по-прежнему, хотя сорок лет минуло с тех пор, как он «нанялся на судно», оставался «мальчиком», ибо экипаж парусника жил прошлым и помнил его только как «мальчика».
        Наззл только что сменился с вахты и мог отправляться спать. То же самое можно было сказать еще о трех болтавших и куривших членах экипажа; однако вряд ли кто из них помышлял о сне. Здоровая старость не нуждается в долгом сне, а они, хоть и были стариками, отличались отменным здоровьем.
        Вот один из тех, кто шагал с подветренной стороны по главной палубе, случайно взглянув вперед, увидел сидевшего на утлегари Наззла, который, дергая леску, старался таким способом обмануть какую-нибудь глупую скумбрию, убедив ее в том, что это не белая тряпка, а наживка.
        Тот, кто курил, толкнул своего собеседника.
        - Мальчику пора на боковую.
        - Да, да, приятель,  - ответил второй, вынимая трубку и пристально глядя на фигуру, сидевшую на утлегари.
        С полминуты они, олицетворение Старости, полное непреклонной решимости повелевать безрассудной Юностью, стояли молча. И только из их трубок, которые они держали в руках, поднимались небольшие клубы дыма.
        - На этого юнгу нет управы,  - произнес первый моряк с весьма суровым и решительным видом. Затем он вспомнил о трубке и сделал затяжку.
        - Мальчики  - очень странные существа,  - заметил второй и тоже вспомнил о трубке.
        - Ловить рыбу вместо того, чтобы дрыхнуть,  - фыркнул первый матрос.
        - Мальчикам надо много спать,  - сказал второй матрос.  - Помнится, когда я был мальчиком. Верно, потому, что они растут.
        Тем временем бедный Наззл по-прежнему ловил рыбу.
        - Полагаю, мне следует подняться и сказать ему, чтобы он шел спать,  - воскликнул первый матрос и направился к лестнице, ведущей в переднюю часть баковой надстройки.
        - Мальчик!  - крикнул он, как только его голова показалась над палубой бака.  - Мальчик!
        Наззл обернулся только тогда, когда его позвали во второй раз.
        - А?  - откликнулся он.
        - Отправляйся-ка спать,  - прокричал моряк пронзительным от старости голосом,  - а то уснешь, смотри, сегодня за штурвалом.
        - Точно,  - поддержал его второй моряк, подошедший за своим собеседником к передней части бака.  - Спускайся, мальчик, и отправляйся в кроватку.
        - Ладно,  - ответил Наззл и принялся сматывать леску. Ему, очевидно, и в голову не пришло ослушаться их… Он спустился с рангоутного дерева и молча прошел мимо них.
        Они же медленно сошли с передней части баковой надстройки и вновь стали прогуливаться с подветренной стороны по главной палубе.

2

        - Полагаю, Зеф,  - сказал моряк, который курил, сидя на крышке люка,  - полагаю, шкипер Эб прав. Немного долларов мы заработали на этой старой калоше, а моложе мы не становимся.
        - Да, это так, верно,  - отозвался сидевший рядом с ним матрос.
        - И пора нам уже пораскинуть мозгами, чем будем заниматься на берегу,  - продолжил первый мужчина по имени Джоб.
        Зеф зажал блок коленями и, порывшись в заднем кармане, достал плитку жевательного табака. Откусив от нее кусок, он выплюнул сжеванный табак.
        - Когда задумаешься, то удивляешься, что это его последнее плавание,  - заметил он, уперевшись рукой в челюсть и жуя табак.
        Джоб, сделав из трубки две или три затяжки, вновь заговорил.
        - Когда-нибудь это должно было случиться,  - наконец произнес он.  - Я мало думал о том, где пришвартуюсь. А ты, Зеф?
        Мужчина, зажимавший коленями блок, отрицательно покачал головой и устремил печальный взор в море.
        - Нет, Джоб, так как знаю, что буду делать, когда продадут нашу старую посудину,  - пробормотал он.  - С тех пор как Мария покинула меня, не тянет меня на берег.
        - У меня никогда не было никакой жены,  - сказал Джоб, вдавливая горящий табак в чашеобразную полость трубки.  - По-моему, морякам не надо заводить супружниц.
        - Это правильно, Джо, для тебя. Не для всех мужчин. Я очень любил Марию.  - Он внезапно замолчал и уставился в море.
        - Я подумывал завести собственную ферму. Полагаю, мне хватит заработанных долларов.
        Зеф не ответил, и они какое-то время сидели молча.
        Но вот из двери баковой надстройки, по правому борту, появились две фигуры. Они тоже были «свободны от вахты». Они казались старше всех, кто был на палубах; их белые бороды, испачканные табачным соком, доходили им почти до пояса. Когда-то это были здоровые сильные мужчины, ныне согнувшиеся под тяжестью лет. Медленно переставляя ноги, они направлялись к корме. Когда они проходили мимо главного люка, Джо поднял голову и сказал:
        - Эй, Неемия, тут Зеф вспоминает о Марии, и я никак не могу приободрить его.
        Старец поменьше ростом медленно покачал головой.
        - У каждого своя беда,  - произнес он.  - У каждого своя беда. И я горевал, когда потерял мать своей дочери. Я был без ума от этой женщины, она была так прекрасна; но это должно было случиться… это должно было случиться. Вот и Зефа не обошла стороной беда.
        - Мария была мне хорошей, да, хорошей женой,  - медленно проговорил Зеф.  - А теперь вот и с этой старой калошей придется расстаться. Я боюсь, что я буду страшно одинок там, на берегу,  - он махнул рукой направо, как будто указывал на лежавший где-то там, за леером, берег.
        - Эх,  - произнес второй старец,  - мне горестно слышать, что старая посудина свое отходила. Шестьдесят шесть годков я проплавал на ней. Шестьдесят шесть годков!  - Он скорбно покачал головой и трясущимися руками зажег спичку.
        - Это должно было случиться,  - проговорил старец ниже ростом.  - Это должно было случиться.
        После этих слов он и его товарищ направились к рангоутному дереву, проходившему под правым фальшбортом; усевшись там, они закурили и предались созерцанию.

3

        Шкипер Эб и Джош Мэттью, первый помощник, стояли возле леера, проходившего через срез полуюта. На них, как и на остальных членах «Шамракена», их возраст сказывался, и иней вечности тронул их бороды и волосы.
        - Это труднее, нежели мне думалось,  - проговорил шкипер Эб и, отведя взгляд от первого помощника, посмотрел на истертые, отдраенные дочиста палубы.
        - Не знаю, что буду делать, Эб, когда расстанусь с ним,  - ответил помощник, вытряхивая из трубки старый табак и отрезая новый кусок.  - Более шестидесяти лет он был домом.
        - Все из-за проклятой стоимости фрахта!  - воскликнул шкипер.  - На каждом плавании мы теряем деньги. Эти паровые посудины вытесняют нас.
        Он устало вздохнул и осторожно откусил от плитки жевательного табака.
        - Это было чрезвычайно уютное судно,  - пробормотал Джош.  - А с тех пор, как, умер мой мальчик, я почему-то стал меньше, чем прежде, помышлять о береге. У меня ведь на всем белом свете никого не осталось.
        Замолчав, он дрожащими пальцами принялся набивать трубку. Шкипер Эб ничего не ответил. Казалось, он был занят собственными мыслями. Перегнувшись через леер на срезе полуюта, он упорно жевал табак. Вдруг шкипер выпрямился и подошел к подветренному борту. Он откашлялся и простоял там несколько мгновений, оглядываясь по сторонам  - по привычке, приобретенной им за полвека. Неожиданно шкипер обратился к первому помощнику.
        - Ты что-нибудь видишь?  - спросил он после того, как они простояли некоторое время, пристально вглядываясь в даль.
        - Не знаю, Эб, похоже на туман, видно, от жары.
        Шкипер Эб отрицательно покачал головой, но, поскольку ничего лучше предложить не мог, промолчал. Джош вновь заговорил.
        - Очень интересно, Эб. Здесь все так странно.
        Шкипер Эб кивнул в знак согласия и продолжил вглядываться в то, что появилось с подветренной стороны. Им, когда они смотрели, казалось, что к зениту поднимается громадная стена розового тумана. Он возник почти прямо перед ними и сначала был не больше яркого облака на горизонте, но потом распространился на огромное расстояние по воздуху, и его верхний край окрасился в дивный огненный цвет.
        - Красотища-то какая,  - промолвил Джош.  - Мне рассказывали, что в здешних краях многое по-другому.
        В тот момент, когда «Шамракен» приблизился к стене тумана, он, как показалось членам экипажа, заполнил все небо перед ними, протянувшись теперь полосой от одного носа до другого. Мгновение спустя они вошли в него, и все вокруг тут же изменилось.
        Туман, плавая вокруг них большими розовыми кольцами, смягчал очертания и придавал изящество такелажу и рангоуту: старый парусник превратился в сказочный корабль, плывущий в неведомом мире.
        - Никогда не видал ничего подобного, Эб,  - ничего!  - произнес Джош.  - Ах, как здорово! Как здорово! Как будто мы вплыли в заходящее солнце.
        - Я ошеломлен, просто ошеломлен!  - воскликнул шкипер Эб.  - Но доволен, ведь это так красиво, красиво до чрезвычайности.
        Какое-то время два старых приятеля стояли молча, не отрывая глаз от открывающегося перед ними зрелища. Войдя в туман, они погрузились в еще большую тишину, чем та, которая окружала их в открытом море. Казалось, туман приглушил и ослабил поскрипывание рангоута и такелажа, а огромные, катящиеся мимо них волны без белых барашков утратили при встрече былую резковатую шумливость.
        - Какое-то необычайное чувство, Эб,  - наконец проговорил Джо чуть ли не шепотом,  - как будто находишься в церкви.
        - Да,  - ответил шкипер Эб,  - необычайное.
        - Вряд ли на небе будет как-то по-другому,  - прошептал Джо. И шкипер Эб ничего ему не возразил.

4

        Позже ветер начал слабеть, и, когда пробило восемь склянок, было решено, что экипаж займется установкой парусов на гротбрамстеньге. Тут же позвали Наззла (ибо на судне только он и поспал), и все матросы, отложив трубки в сторону, приготовились взяться за фалы; однако ни один из них не собирался лезть наверх и отдать парус. То была работа юнги, но Наззл чуть запаздывал. Когда, через минуту, он появился, шкипер Эб сурово обратился к нему.
        - Сейчас же, юнец, лезь наверх и отдай парус. По-твоему, этим должен заниматься взрослый мужчина?! Как не стыдно!
        И Наззл, седобородый юнга пятидесяти пяти лет, покорно, как и было велено, полез наверх.
        Через пять минут он прокричал, что к подъему все готово, и на фалах вытянулись в струнку флаги. Затем Неемия, песенник, завел пронзительным, дрожащим голосом: «Жил-был в Йоркшире старый фермер».
        И обладатели древних глоток визгливо подхватили припев.
        - Давно то было, ой, ой как давно.
        Неемия продолжал рассказ:
        - У него была старая жена, и он пожелал ей отправиться в ад.
        - Давно то было, ой как давно,  - дрожащими голосами выводили старики.
        - Однажды дьявол пришел к нему, когда он пахал,  - пропел Немея, и старцы повторили припев: «Давно то было, ой, ой как давно».
        - Я пришел за этой старухой, я должен немедля забрать ее,  - вел Немея. И снова хрипло звучал припев: «Давно то было, ой как давно».
        И так до двух последних строф. И всех тех, кто пел, окружал необычный розовый туман, переходивший наверху в чудесное сияние пламенного цвета, словно, чуть выше верхушек мачт, небо было одним красным океаном молчаливого огня.
        - Три дьяволенка приковали ее к стене,  - пронзительно пел Неемия.
        - Давно то было, ой, ой как давно,  - пищали старцы.
        - Она сняла ботинок и отдубасила их всех,  - пропел старый Неемия, и вновь послышался припев, повторяемый хриплыми голосами.
        - Эти три дьяволенка взмолились о пощаде,  - дрожащим голосом выводил Неемия, поглядывая одним глазом наверх, не поднята ли рея.
        - Давно то было, ой, ой как давно,  - пели старцы.
        - Выгони эту старуху, или она…
        - Хватит!  - резко приказал Джош, заглушив своим криком старинную моряцкую песню. Не успел помощник произнести первый слог, как пение прекратилось, и уже через две минуты канаты были свернуты в бухты, а старики вернулись к своим занятиям.
        Пробило восемь склянок, и, следовательно, настало время сменить вахту, и ее сменили, во всяком случае, рулевого и впередсмотрящего; однако для неподвластных сну старцев мало что изменилось, во всяком случае, на палубе: те, кто прежде курил, теперь курили и работали, те же, кто до этого курил и работал, сейчас только курили. И все это происходило в полном согласии, в то время как старый «Шамракен» плыл, подобно розовой тени, в сияющем тумане, и лишь большие, молчаливые, ленивые волны, ударявшие в него из окружающей красноты, казалось, сознавали, что это не только тень.
        Тут Зеф крикнул Наззи, чтобы он принес им чай из камбуза, и вскоре подвахтенные уже ужинали. Они ели, сидя на крышке люка либо рангоутном дереве, кто где устроился; и при этом они беседовали со своими товарищами, палубными вахтенными, о светящемся тумане, в который они погрузились. Из их разговора было видно, что это необычное явление произвело на них впечатление, огромное, и, казалось, пробудило в них суеверие. Зеф и впрямь не преминул заметить, что они столкнулись с чем-то неземным.
        У него, по его словам, появилось чувство, будто Мария находится где-то рядом с ним.
        - Хочешь сказать, что мы подобрались близко к небесам?  - спросил Неемия, который шпиговал мат для защитной обмотки.
        - Не знаю,  - ответил Зеф,  - но,  - тут он показал на затянутое тучами небо,  - тебя охватывает восторг, ведь это просто чудо, и я полагаю, если это небеса, некоторые из нас предпочтут их земле. Думаю, я обрадуюсь при виде Марии.
        Неемия медленно покачал головой в знак согласия, и седые старцы закивали вслед за ним.
        - Полагаю, мать моей дочери там,  - подумав, произнес он.  - Интересно, свела ли она там с Марией знакомство.
        - Мария умела заводить друзей,  - задумчиво пробормотал Зеф,  - и женщины с ней дружили. Видимо, у нее был дар.
        - А вот у меня никогда не было жены,  - заметил тут Джоб ни к селу ни к городу. Этим обстоятельством он гордился и часто бахвалился.
        - Тут нечем хвастать, парень,  - воскликнул один из седовласых старцев, который до сих пор молчал.  - Тебя некому будет встречать на небесах.
        - Это уж верно, некому, Джок,  - подтвердил Неемия и сурово посмотрел на Джоба, который под его взглядом притих.
        Тут появился, ибо уже пробило три склянки, Джош и велел им отложить свою работу.

5

        Пришло время второй полувахты[1 - От 18 до 20 часов.  - Прим. переводчика.], и Неемия вместе с другими старцами пил чай на главном люке. Когда с ним было покончено, они, словно сговорившись, пересели на кофельпланку под фальшбортом брамстеньги; облокотившись на леер, они принялись созерцать загадочный туман, обволакивавший их. Время от времени кто-то из них вынимал изо рта трубку и оглашал медленно созревшую в его голове мысль.
        Пробило восемь склянок, но никто не двинулся с места, только сменились рулевой и впередсмотрящий.
        Вот уже и девять склянок, и ночная мгла спустилась на океан, но для окутанных туманом моряков изменилось лишь одно: розовый цвет перешел в насыщенный красный, казалось, излучавший собственный свет. Небосвод над ними молчаливо полыхал кровавым пламенем. «Столп облачный днем, столп огненный ночью»,  - тихо произнес Зеф, когда к нему подсел Неемия.
        - Кажется, это из Библии,  - проговорил Неемия.
        - Не знаю,  - ответил Зеф,  - но эти самые слова я слышал от преподобного Майлза, сказавшего их, когда у нас горел тимберс. Днем валил по большей части дым, а к ночи разгорелся дьявольский огонь.
        В четыре часа сменились рулевой и впередсмотрящий, а чуть позже на главную палубу спустились Джош и шкипер Эб.
        - Очень странно,  - произнес шкипер Эб с показным равнодушием.
        - Да, верно,  - отозвался Неемия.
        Затем два старика уселись на кофельпланку и стали наблюдать.
        Когда пробило пять склянок, половина одиннадцатого, те, кто сидел ближе к носу, зашептались между собой, и в тот же миг послышался крик впередсмотрящего. Тотчас все уставились в точку почти прямо по носу. В этой точке туман светился странным, неестественным, ярко-красным светом, и минуту спустя на их глазах внезапно образовалась широкая арка полыхающих красным пламенем облаков.
        При этом зрелище все изумленно вскрикнули и тут же бросились в переднюю часть бака. Здесь они сгрудились, в том числе шкипер и помощник, в кучу. Теперь арка разрослась, и судно направлялось прямо под нее.
        - Наверняка это небеса,  - пробормотал про себя Джош, но Зеф услышал его.
        - По-моему, это Врата славы, о которых говорила Мария,  - ответил он.
        - Полагаю, я скоро увижусь со своим мальчиком,  - пробормотал Джош, подавшись вперед и смотря перед собой жадными, горящими глазами.
        На судне царила полная тишина. Лишь с левого борта дул легкий ветерок, да спереди, казалось из-под арки, накатывали на нос черные и маслянистые, но без пены волны.
        Вдруг в тишине негромко прозвучала музыкальная нота, растущая и падающая, как отдаленный стон эоловой арфы. Этот звук вроде доносился со стороны арки, и в окружающем тумане он не затих и, казалось, удаляется, тихо рыдая, куда-то в невидимую кроваво-красную даль.
        - Они поют,  - воскликнул Зеф.  - Мария тоже любила попеть. Черт…
        - Тс!  - чуть не сорвавшись на крик, произнес Джош резким старческим голосом.  - Это мой мальчик!
        - Это чудесно, чудесно  - просто изумительно!  - закричал шкипер Эб.
        Зеф, выйдя из толпы, сделал несколько шагов вперед. Прикрывая руками глаза, он пристально смотрел перед собой, и на лице его отражалось сильное волнение.
        - Поверьте, я вижу ее. Поверьте, я вижу ее,  - снова и снова бормотал он про себя. За его спиной двое старцев поддерживали Неемею, у которого, как он выразился, «немного закружилась голова при мысли, что я увижу свою девочку».
        На корме Наззл, «мальчик» стоял у штурвала. Он слышал тот стон, но, будучи «всего лишь мальчиком», не должен был догадываться о близости потустороннего мира, столь очевидной остальным, его хозяевам.
        Прошло несколько минут, и Джоб, втайне мечтавший обзавестись фермой, осмелился высказать предположение, что небеса, наверно, не так близки, как думают его товарищи, но никто, казалось, не услышал его, и он замолчал.
        Прошло около часа, и время уже близилось к полуночи, когда молчаливо глядевшие перед собой старики вновь, что-то заметив впереди, зашушукались. Они, хотя и находились еще далеко от арки, ясно видели это  - огромный зонтик пламенеющего, темно-красного цвета; впрочем, его верхушка была черной и только самый верх  - воспаленно блестел.
        - Это трон Господень!  - громко воскликнул Зеф и пал на колени. Старцы последовали его примеру, и даже старый Неемия, превозмогая собственную немощь, попытался опуститься ниц.
        - Мы уже почти на небесах,  - хрипло пробормотал он.
        Шкипер Эб неожиданно вскочил на ноги. Он никогда не слышал о таком необычайном электрическом явлении, встречающемся раз в сто лет, как «Огненная буря», предшествующая в некоторых случаях сильным тропическим бурям, но его опытный глаз внезапно обнаружил, что этот ярко-красный зонтик на самом деле не что иное, как небольшой водяной смерч, отражавший красный свет. Не обладая теоретическими познаниями, капитан не мог сказать остальным, что его порождает громадная воздушная воронка, однако видеть водяные смерчи ему доводилось часто.
        И все же он по-прежнему не знал, что и думать. Все происходящее было выше его понимания, хотя, конечно, крутящийся чудовищный водяной вал не укладывался в его представления о небесах. И тут, когда он колебался, раздался первый звероподобный рев надвигавшегося циклона. Оглушенные им, старики ошеломленно, испуганно переглянулись между собой.
        - Думаю, что это глас Божий,  - прошептал Зеф.  - Полагаю, мы всего лишь несчастные грешники.
        В следующее мгновение дыхание циклона ворвалось в их глотки, и «Шамракен», следовавший домой, миновал врата вечности.
        Капитан каботажного судна

        Большой Хуан Карлос, капитан «Санты», смотрел на единственное длинное коническое окно в огромной серой монастырской стене, возносящейся в двенадцати ярдах.
        Эта стена возвышалась на пристани, и все пространство между нею и бортом судна было завалено товарами, уже выгруженными и ожидающими погрузки. На лице капитана, смотрящего вверх на это единственное, одинокое окно, застыло странное выражение, и его первый помощник, низкорослый, горбатый мужчина, очень загорелый и тощий, наблюдал за ним с комингса главного люка с забавной гримасой сочувствия и любопытства.
        - Старику, как всегда, плохо,  - пробормотал он, и его произношение выдало в нем англичанина. Он перевел взгляд с молчаливой фигуры шкипера, стоявшего на корме, на продолговатый конус единственного окна, нарушавшего целостность вздымающейся ввысь монастырской стены.
        Через минуту мужчины увидели то, что и ожидали,  - длинную вереницу монашек с полузакрытыми лицами, которые два раза в день  - утром и вечером  - поднимались внутри монастыря по лестнице, освещенной дневным светом, падавшим из уже упомянутого единственного окна.
        Большинство женщин проходило мимо окна тихо, с сосредоточенным выражением, глядя перед собой; однако то одна то другая молодая монашка, воспользовавшись случаем, бросала взгляд на Плотский мир, от которого они отреклись навсегда. Их юные, прекрасные лица, появившись на мгновение, казались еще более от мира сего из-за сурового, аскетического наряда, облекавшего их; потом они исчезали из вида в длинной упрямо двигающейся череде молчаливых фигур.
        Примерно в середине процессии, после того как миновала усталая вереница молчальниц, помощник увидел то, что ожидал. Вдруг, когда одна из двигающихся фигур повернула голову и устремила свой взор на пристань, большое тело капитана напряглось и застыло. Помощнику было хорошо видно ее лицо. Оно было еще юно и прекрасно, но казалось очень бледным и утратившим всякую надежду. Он заметил ее ищущий, голодный взгляд, а потом и то, как чудесным образом в ее глазах при виде этого высокого, стоявшего там мужчины вспыхнул странный внутренний огонь и на лице отобразились переживания. Она тут же исчезла из вида, но молчальницы еще долго поднимались серой вереницей наверх.
        - Боже! Это она!  - промолвил помощник и посмотрел на своего хозяина. Лицо высокорослого шкипера было по-прежнему обращено вверх, и он все так же смотрел на продолговатое окно, словно и сейчас еще видел в его проеме ее лицо. Его тело было по-прежнему напряжено, а руки  - крепко сжимали спереди свободную куртку, машинально оттягивая ее вниз к бедрам. Он простоял еще так несколько мгновений, недоступный ни для чего, кроме воспоминаний, и ошеломленный собственными переживаниями. Затем с него неожиданно спало напряжение, как будто в нем ослабла какая-то струна, и он повернулся к открытому люку, где помощник вновь занялся делом.
        - Почему он не вызволит ее оттуда,  - пробормотал про себя помощник.  - Сколько лет, судя по тому, что я вижу и слышу, они уже таким манером разбивают, проклятье, свои сердца. Какого дьявола он не вытащит ее оттуда! Видно же, что она по всем статьям женщина, а не чертова монашка!
        Произнеся эту небольшую речь, низенький горбатый помощник продемонстрировал не только то, что он наделен здравым смыслом, но и то, что он не в состоянии понять, каким порой непреодолимым препятствием оказывается религия на пути к простому человеческому счастью.
        Как такой человек, как Большой Хуан Карлос, стал капитаном каботажного судна, можно только догадываться. Свое имя он получил от отца, испанца, и матери, англичанки. Когда-то Большой Хуан был купцом, посредственным, плавающим на собственном судне и ведущим торговлю в чужих землях.
        В молодости он обручился с Марвонной Деллой, отцу которой принадлежали большие земельные владения на побережье. Ее батюшка скончался, и она стала наследницей, благосклонности которой искали все окрестные юноши; однако только ему  - Большому Хуану Карлосу  - удалось завоевать ее.
        Они должны были пожениться после его возвращения из очередного плавания, но его возлюбленная получила известие о том, что он утонул в море; он и впрямь упал за борт, но его подобрал идущий в Китай парусник, и он, прежде чем вернулся домой и сообщил о том, что жив, более года не подавал друзьям вести о себе, так как это произошло до изобретения телеграфа, а его единственное письмо где-то затерялось. Когда он, наконец, добрался домой, его ждали грустные перемены. Его возлюбленная, сердце которой было разбито, постриглась в крупный монастырь Святого Себастьяна и пожертвовала туда все свое состояние и земли. Сколько раз он пытался поговорить с нею, мне не известно; однако если его религиозные воззрения и позволяли ему просить ее о том, чтобы она отказалась от обета, покинула монастырские стены и, вернувшись в мир, вышла за него замуж, эти увещевания, очевидно, не возымели успеха; хотя, возможно, поскольку она оставила мир, они не обменялись ни словом.
        С тех пор, вот уже на протяжении девяти долгих лет, Большой Хуан Карлос торгует вдоль побережья. Свое прежнее занятие он забросил и теперь плавал из одного порта в другой на собственном небольшом судне. Дважды в год он швартовался у небольшой пристани напротив высокой серой монастырской стены и стоял там неделю, высматривая из года в год в этом длинном узком окне свою утраченную возлюбленную, мелькавшую два раза в день в его проеме.
        Через неделю он поднимал паруса. Ровно неделю стоял он у старого причала. Затем, словно истощив все свои душевные силы  - словно боль становилась тогда невыносимой, он поднимал якорь и уходил, не взирая на погоду и состояние дел в торговле. Обо всем этом низенький горбатый помощник узнал более или менее подробно во время предыдущих заходов, совершенных им вместе с Большим Хуаном Карлосом в этот малозначительный порт, где находился женский монастырь.
        А она  - что же думала и чувствовала эта молодая монашка? Какую жестокую борьбу она, наверное, выдерживала в эти безрадостные, тоскливые месяцы между заходами судна, выглядывая каждый день из высокого окна на лестнице, когда проходила по ней в длинной молчаливой процессии, и ища взглядом небольшое каботажное судно и стоящего на его корме большого мужчину, ждущего  - напряженно и молчаливо  - ее появления на короткий миг в безжалостной веренице фигур. И кое-что из этого маленький горбатый помощник постиг, смутно, и начал испытывать хоть и раздраженное, но сочувствие. Однако его мнение было ограничено и определенно: «Какого дьявола он не вытащит ее оттуда?»  - думал он. И оно обозначало границы его воображения, а следовательно, и понимания.
        Его собственные религиозные представления формировались в доках (лондонских доках, в его случае) и развивались в баковых надстройках; и теперь он, по собственным словам, «снизошел до прибрежного маневрирования». Впрочем, несмотря на свои небольшие познания в религии или даже легкомыслие в нравственных вопросах, это был добрый и мужественный человек.
        - Какого дьявола…  - опять начал он, не прекращая своего вечного ворчания и не понимая, что женщина, сделав какой-то шаг, может верить в то, что уже ничего назад вернуть нельзя,  - что обычай, вера и, наконец, (результат того и другого) Совесть могут даже не допустить такой мысли, посчитав ее преступной, способной лишить ее Вечного блаженства. Вечное блаженство! Услышь маленький горбун такие рассуждения, он бы только ухмыльнулся. «Какого дьявола он не вытащит ее оттуда!»  - ответил бы он и смачно сплюнул.
        И все же понятно, что сердце этой женщины, даже через столько лет, было готово сражаться за свое счастье  - ее сердце, всегда втайне и молчаливо сознававшее порочную неестественность насилия над собственной женской природой. В течение этих долгих лет ее сердце настолько закалилось, что могло покончить с этой пыткой, которую ее мозг (отуманенный религией) вменил ей в обязанность терпеть всю жизнь. И вот, сама того не сознавая, поскольку мозг не понимал, что ее сердце одерживает победу, она оказалась в таком положении, когда ее верования превратились для нее в терзающие оковы. Она была готова покинуть монастырские стены, и маленькому помощнику помогли это заметить его глаза, сердце и ум. Для него это был вопрос выбора способа и средств  - практический. «Какого дьявола!»  - вот что не давало ему покоя. Почему? С нетерпеливым раздражением, граничащим с презрением, маленький помощник постоянно задавал себе этот вопрос. Почему Большой Хуан Карлос, как и остальные даго[2 - Презрительная кличка испанца, итальянца, португальца.  - Прим. переводчика.], носится со своей религией! Он не понимал ни причины
недовольства, ни его природы; однако ему было по опыту известно, что прибрежные народы поражены чем-то таким. Если же Большого Хуану это не волнует, тогда «какого дьявола»… И он, раздраженный, снова занялся своим делом, опять задавая себе прежний вопрос: если он не верующий, в чем тогда дело? Неужто ему не видно, как вспыхивают ее глаза, когда она глядит на него! Неужто он не замечает, что ей безумно хочется быть с ним!
        Почему Хуан Карлос не пробовал вернуть себе то, что желал больше всего на свете? Быть может (и исключить этого, по-моему, нельзя), в первые годы после своего возвращения он и пытался; однако молодая монахиня, потрясенная колоссальностью этой мысли, безнадежно обремененная обетами, с ужасом отвергла это предложение и принялась с удвоенным рвением искать в своих монашеских обязанностях спокойствия и безмятежности, мира и счастья, навеки, как ей казалось, утраченных ею в мире. А затем последовала череда долгих лет, когда ее сердце тихо и втайне  - почти незаметно для нее  - прокладывало путь к победе. А тот мужчина (лишившись прежней необузданности в своем стремлении вернуть ее себе  - и, возможно, получив отказ, окончательный, как представлялось его мужскому уму) уступил под влиянием своих религиозных воззрений, руководивших им в обыденной жизни; а потом год за годом даже не пытался возвратить ее обратно, стараясь обрести душевный покой во время двух коротких посещений старой пристани, когда он каждый раз в течение одной безумной недели ждал появления своей любимой.
        Тем не менее в нем, как и в этой женщине, шло, без его ведома, упорное разрушение веры  - все случайное и наносное гибло, освобождая место основной потребности человеческого сердца,  - так что старые барьеры «Невозможного» превратились теперь в тени, которые исчезнут в тот момент, когда его потребность заставит его исполнить то, что жаждет его сердце.
        Его первая попытка  - если таковая была  - явилась результатом его естественной потребности  - его любви,  - но ему недоставало уверенности в себе и воли противостоять будущему. Да, если бы ему удалось сразу добиться своего, их бы замучили сомнения в правильности принятого решения и страх перед загробным миром; их бы все эти годы терзали угрызения совести. Однако отныне, что бы они ни сделали, они сделают это, если придется, спокойно и без колебаний, сначала подумав, взвесив все возможные издержки, убедившись в собственных силах и удостоверившись в том, что их потребность действительно сильнее всего того, что может быть противопоставлено ей. И поэтому они готовы  - нуждаются только в решающем толчке, приводящем в действие силу, скопившуюся за годы ожидания.
        Однако, как ни странно, ни этот мужчина, ни эта женщина не знали, как я уже сказал, что они готовы к этому. Их мозг отказывался признать это; их совесть, заглядывая  - незрячим оком  - в их сердца, не видела ничего такого, что могло бы нарушить их нравственные принципы, но даже если совесть и впрямь замечала, видящим оком, какой-то невообразимый грех, затем следовали часы надуманного раскаяния, глубокого и мучительного, приводящие к еще большей убежденности в мозговом отделе (и «придуманных» частях) покоренного и усмиренного сердца и к еще более жестоким решениям, принятым во имя будущего спасения души. Однако всегда, глубоко внутри, сердце боролось за победу и с каждым разом все уверенней.
        Итак, как вы уже видели, эти двое, этот мужчина и эта женщина, пребывали в ожидании  - мужчина внешнего толчка, способного привести в действие давно сдерживаемую силу, проявить свой истинный характер, сформировавшийся и изменившийся за эти долгие годы страданий, причем он бы не узнал себя в первые мгновения своего пробуждения к действительности. А женщина, ожидая подсознательно такого поступка от этого мужчины, который бы пробудил ее  - пробудил бы в ней понимание того, какой женщиной она стала, в какую превратилась женщину  - женщину, не способную долее терпеть никакой иной кабалы, кроме кабалы сердца, повинующегося велениям матери-природы. Нет, более того, яростно и упрямо желала вцепиться обеими руками в запретное счастье, дарованное ей по праву рождения, и спокойно, твердо и стойко смотреть в будущее с его нерешенным вопросом о вечном блаженстве.
        Итак, эти двое стояли, если можно так выразиться, на краю своей судьбы, томясь в ожидании и бессознательно прислушиваясь, не раздадутся ли шаги того неведомого человека, который подтолкнет их и заставит, переступив границу, обрести простое и долгожданное счастье.
        Кто же окажется тем человеком?
        - Какого черта он не вытащит ее оттуда?  - спросил помощник первого матроса, который, проплавав много лет с Хуаном Карлосом, прекрасно знал эту историю. Однако матрос воздел в ужасе руки и на ломаном английском высказал свое мнение о таком святотатстве, хотя и не сумел правильно выговорить это слово.
        - К черту болтовню о святотатстве!  - ответил помощник, пожимая искривленными плечами.  - Думаю, шума будет много, а?
        Матрос весьма недвусмысленно дал понять, что «шум» будет, и он, как выяснил помощник, может привести к некоторым очень неприятным последствиям для виновных в этом мужчины и женщины. Матрос говорил (на ломаном английском) так, как будто воплощал собой религиозную совесть своего народа. Подобное нельзя терпеть. В его речи не встречались подобные выражения, но смысл сказанного им был очевиден.
        - Ну и дикарь же ты!  - заявил помощник, выслушав всю эту религиозную тарабарщину.  - Разрази меня гром! Ты же не людоед!
        И тотчас же взвалил на несчастную католическую веру грехи, присущие горячему и эмоциональному народу, чьи страстность и предрассудки были бы совершенно очевидны, если бы они вызывались к жизни какой-то другой силой, чем их вера, либо верой, иначе возникшей и названной.
        На шестой день стояния у старого причала, вечером, маленький кривой помощник говорил с Большим Хуан Карлосом. И большой мужчина ошеломленно слушал его. Целых шесть дней маленький горбун наблюдал утром и вечером трагедию, и его здравые, лишенные религиозных оков мысли не давали ему покоя. Теперь он говорил о том, что у него накипело в душе и что ему надо было сказать.
        - Какого дьявола ты не вызволишь ее оттуда?  - не особо мудрствуя, спросил он. И ему тем же вечером показалось, что глаза женщины сказали то же самое капитану, когда она с приглушенной, мучительной тоской взглянула вниз, и, хотя их разделяло всего несколько футов, их, казалось, не преодолеть и за целую вечность. И вот теперь маленький помощник прямо сказал об этом  - стоя там, орудие судьбы, провидения или дьявола, в зависимости от того, как посмотреть на это, и его перекошенное плечо поднималось во время его горячей речи:
        - Очнись же, капитан,  - говорил он.  - Ты губишь ее, и ты губишь себя; и без пользы. Почему ты ничего не предпримешь! Спаси ее, или держись подальше. Ты горишь в аду, она тоже. Она вылетит оттуда, как птичка. Смотри, как она смотрит на тебя. Она молит тебя, чтобы ты пришел и забрал ее оттуда,  - ты же стоишь тут! Бог мой!
        - Что я могу,  - хрипло проговорил капитан и внезапно обхватил голову руками. Это был не вопрос и не признание полного поражения, а лишь слова, произнесенные им, как и многие другие звуки, машинально; он задыхался в эти первые мгновения от нахлынувшей на него волны надежды, поднявшейся в его душе и взбудоражившей его, когда слова маленького горбатого помощника безжалостно пробили броню веры.
        И вдруг он понял. Он понял, что это ему по силам, что все сомнения, все путы религии, обычая, слепого страха перед будущим и потусторонним миром исчезли, как дым. Прежде, как я уже говорил, он не знал, что способен на это,  - не осознавал, что в нем шла упорная и молчаливая борьба. Но теперь вдруг, когда его душа и все существо озарила надежда, он заглянул внутрь себя и увидел себя  - то, каким человеком он стал и будет впредь. Он осознал. Он осознал.
        - Она… она?  - этот вопрос машинально сорвался с его уст, и горбатый человечек подхватил его.
        - Спроси ее! Спроси ее!  - горячо произнес он.  - Я знаю, что она готова. Я прочел это сегодня в ее глазах, когда она глядела на тебя. Она говорит тебе: «Какого черта ты не забираешь меня отсюда? Почему?» Ты только спроси ее, и она полетит как птица.
        Маленький помощник говорил со страстной убежденностью и не обращал внимания на печальные несообразности. «Спроси ее!  - постоянно повторял он.  - Спроси ее!»
        - Как?  - проговорил капитан, неожиданно возвращаясь к действительности.
        Человечек запнулся и замолк. У него не было плана  - ничего, кроме эмоций. Он пораскинул мозгами и что-то придумал.
        - Напиши на крышке люка мелом,  - предложил он.  - Встань рядом с люком. Когда она появится, покажи на него, и она прочтет.
        - Ха!  - странным голосом произнес капитан, как будто одобрительно и в то же время словно вспоминая что-то.
        - Она кивнет головой,  - продолжал человечек.  - Никто не глядит из того окна, во всяком случае, вряд ли кому придет в голову читать надпись. А ты можешь закрывать ее до тех пор, пока она не подойдет туда. Затем мы подумаем над тем, как вызволить ее оттуда.
        Всю ночь Большой Хуан Карлос расхаживал в одиночестве по палубе своего суденышка, размышляя и дрожа, когда его захлестывали волны надежды и безумной решимости, от возбуждения.
        Утром он опробовал упомянутый план, только написал вопрос на крышке особым способом, которым не пользовался все эти долгие, безрадостные годы: он просто, как в былые времена, когда у них был свой язык любви, переставил буквы. Вот почему он так странно произнес это «Ха!», вдруг вспомнив о нем и обрадовавшись возможности вновь прибегнуть к нему.
        Вереница серых фигур медленно, проходя мимо окна, спускалась вниз. Большой Хуан Карлос держал крышку люка повернутой к себе и считал, ибо ему было прекрасно известно, когда она появится. Минет сто девятая монашка, и затем в окне покажется лицо его возлюбленной. В этом неизменном мире порядок никогда не меняется.
        Когда мимо узкого окна проследовала сто седьмая молчальница, он повернул крышку люка так, чтобы надпись была видна, и стал показывать на нее, чтобы сразу привлечь ее внимание к написанному вопросу и она успела, проходя мимо окна, за несколько коротких мгновений прочитать его.
        Вот скрылась из вида сто девятая фигура, и вот он уже молча вглядывается в ее лицо, когда она появляется, устремив на него свой взор. У него глухо, противно бьется сердце, и глаза застилает легкая пелена, но он знает, что ее глаза жадно скользнули по надписи, и вдруг ее лицо еще больше побледнело под натиском вырвавшихся в один миг на волю противоречивых чувств. Затем она скрылась из вида, и он уронил крышку люка, цепляясь левой рукой за ванты.
        Маленький кривой человек подкрался к нему. «Она видела, капитен! Она просто не успела ответить. Не знала, что и думать. Смотрите во все глаза сегодня вечером. Она обязательно кивнет»,  - отрывистым шепотом проговорил он, и большой мужчина, вытерев лоб, утвердительно кивнул головой.
        В монастыре женщина (внешне монахиня) на дрожащих ногах спускалась по лестнице, а ее мозг на несколько коротких мгновений превратился в ревущую бездну надежды. Не успела она, еще мысленно видя перед собой надпись, пройти и трех ступенек, как осознала, что от ее веры, страха и преданности остался один пепел. Они сгорели в огне любви и страданий, много лет пылавшем в ее груди. Больше у нее не было никаких обязательств, она ничего не боялась, и только одно имело для нее значение: всю оставшуюся жизнь принадлежать ему. Она сразу увидела и приняла перемену в себе. Восемь долгих лет закваска любви бродила в ней, вызывая одни страдания; но только сейчас она поняла и осознала, как сильно преобразилась она, совершенно отличаясь от той девушки, которая явилась сюда восемь лет назад. Впрочем, лишь спустившись еще на несколько ступенек вниз, она начала по-новому, узнав себя с совсем другой стороны, смотреть на себя. Она не раздумывала и не колебалась, а признала с радостным испугом, что уйдет к нему  - что для нее сейчас ничего не имеет значения, кроме того, что она уйдет к нему. Желания, и нет таких слов,
которыми могли бы описать ее готовности, рискнуть (или даже променять) неведомым вечным блаженством ради вполне определенной «чечевичной похлебки», столь желанной для ее изголодавшегося сердца. И признавшись себе в том, что она вполне созрела, она только и думала о том, как бы сообщить о своем преображении мужчине, который будет ждать ее на закате на каботажном суденышке. Тем же вечером, незадолго до наступления сумерек, сто десятая серая фигура кивнула Большому Хуану Карлосу, и он крепко сжимал ванту до тех пор, пока душившее его чувство не оставило его.
        Спасение, если это предприятие можно назвать столь героически, оказалось довольно легким делом. Женщина ведь пребывала так долго в духовной тюрьме, ее же материальное воплощение легко выпустило свою обитательницу.
        Утром, готовая ко всему, она, бросив мимолетный взгляд на каботажное судно, прочитала то, что было написано на крышке люка. Она должна явиться в полночь к окну. Вечером того же дня, в последний раз поднимаясь в длинной веренице серых монашек, она утвердительно кивнула головой. После того как густой ночной мрак опустился на небольшую, безлюдную пристань, маленький горбатый помощник и капитан приставили лестницу к монастырской стене. К полуночи они уже вырезали свинцовую раму окна.
        Женщина пришла через несколько минут. В полной тишине капитан протянул свои огромные руки и, подняв дрожащую фигуру, осторожно опустил ее на лестницу. Он поставил ее, и они спустились на пристань, а через минуту уже оказались на борту судна, так и не обменявшись еще ни одним словом за эти десять лет одиночества и молчания; ибо, как вы помните, с тех пор как Большой Хуан Карлос отправился в то злосчастное плавание минуло как раз десять лет.
        И вот они, зрелые мужчина и женщина, прожившие так долго по обе стороны вечности, стоят бок о бок в мечтательном молчании. И по-прежнему не смеют нарушить тишину. В юности они расстались со слезами; зрелые мужчина и женщина встретились в глубоком молчании  - чересчур зрелые и сформировавшиеся, чтобы легкомысленно говорить в такой момент жизни. И все же в этой самой тишине между ними велась беседа, оживленная и тихая, едва уловимая и не нуждающаяся в словах. Она шла между их душами, и догадаться о происходящем можно было только по тихому дрожанию рук, которые они, сами того не замечая, соединили вместе. Эти два взрослых человека, как я уже сказал, пришли к полному пониманию жизни и до сих пор еще ощущали горький привкус слез. Они взрослели под лучами Любви и Страданий, странной пары солнц-близнецов, формирующих невидимый плод души. Их руки встретились, дрожа, и долго, долго не разъединялись, пока на корму не приковылял маленький кривой помощник. Только тогда большой мужчина и хрупкая женщина расстались; женщина предалась мечтам, а большой мужчина отправился помогать маленькому помощнику.
Совместными усилиями они поставили на суденышке парус и отдали швартовы. Будить первого и второго матросов они не стали. Через минуту, гонимые с суши бризом, они направились в открытое море.
        Преследования не было. Весь остаток ночи суденышко плыло в загадочном мраке, большой мужчина стоял за штурвалом, женщина  - рядом с ним, и они молчали.
        Как я уже сказал, преследования не было, и на рассвете маленький горбун поразился этому обстоятельству. Он оглядел пустое море и обнаружил на почти спокойной водной глади только тень от суденышка. Возможно, у первого матроса сложилось неправильно впечатление. Не исключено, что прибрежные народы будут потрясены, когда узнают о случившемся. А может быть, так никогда и не узнают. Монастыри, как и другие организации, умеют хранить собственные тайны, иногда. Вероятно, так было и на сей раз. Возможно, они рассудили по-житейски, что, обладая состоянием, им незачем тревожиться о тени  - пропавшей монахине. И уж, разумеется, не для того, чтобы позорить свою святую обитель. А уж сатана, конечно, не выдаст и т. д. Все мы способны докончить эту банальную мысль. Или, быть может, все же нашлись настоящие сердца, которые, зная более или менее эту любовную историю, молча сочувствовали или сочувственно молчали. Не слишком ли многого я хочу? Вечером мужчина и женщина стояли на корме, глядя на след от судна, которым правил второй матрос. Впереди, в густеющих сумерках, послышался шум потасовки. Маленький горбатый
помощник слегка разошелся во мнениях с первым матросом, который вновь неосторожно употребил вместо «святотатство» схожее слово. И поскольку маленький горбун не унимался, потасовка продолжалась:
        - Святотатство, будь я проклят! Какого дьявола…
        Его однообразные выкрики заглушали приводимые им физические аргументы. Суденышко плыло навстречу заходящему солнцу, и эта парочка на корме смотрела вдаль, ничего не видя перед собой и держась за руки как двое маленьких детей.
        Из моря без отливов и приливов

        ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

        Капитан шхуны, перегнувшись через поручень, с минуту пристально всматривался в даль.
        - Дай бинокль, Джок,  - сказал он, протягивая назад руку.
        Джок, бросив на мгновение штурвал, исчез в небольшом сходном люке. Он тут же вернулся с морским биноклем и сунул его в протянутую руку. Изучив предмет в бинокль, капитан опустил его и протер линзы. «Похоже, там полузатопленная бочка, которую еще кому-то вздумалось разрисовать,  - еще раз взглянув, проговорил он.  - Круче держи к ветру, Джок, тогда нам удастся получше ее рассмотреть».
        Джок повиновался, и вскоре шхуна шла почти прямо на предмет, привлекший внимание капитана. Когда до него оставалось футов пятьдесят, он крикнул юнге, чтобы тот передал отпорной крюк.
        Шхуна, поскольку ветер едва дул, приближалась очень медленно. Наконец бочка оказалась в зоне досягаемости, и капитан попытался зацепить ее отпорным крюком. От его толчков она закачалась на водной глади и чуть было, как показалось на мгновение, не ускользнула.
        Затем он крепко зацепил крюком привязанную к ней гнилую на вид веревку. Капитан не стал поднимать найденный предмет за веревку, а приказал юнге обвязать его булинем. После того как это было сделано, они вдвоем втащили его на палубу.
        Да, это оказался небольшой бочонок для воды, верхнюю часть которого украшала изрядно испорченная надпись  - какое-то написанное краской название.
        - ДМОС,  - с трудом разобрал капитан и поскреб голову.  - Взгляни-ка сюда, Джок. Посмотри, может, ты что поймешь.
        Стоявший за штурвалом, Джок нагнулся, откашлялся и уставился на бочонок. С минуту он молча разглядывал его.
        - Похоже, часть букв смыло водой,  - наконец осторожно проговорил он.  - Сомневаюсь, что нам удастся хоть что-то прочесть.
        - А быть может в конце концов и удастся?  - подумав, предположил он.  - Правда, придется поломать голову.
        - Она пробыла в воде чертовски много времени,  - заметил капитан, переворачивая ее вверх дном.  - Смотри, сколько тут усоногих!  - А затем бросил юнге:  - Принеси из рундука топорик.
        Пока юнга отсутствовал, капитан наклонил бочонок и сбил часть рачков с днища. Вместе с ними отвалилась и покрытая смолой раковина. Он наклонился и внимательно посмотрел на нее.
        - Будь я проклят, если бочонок не осмолили!  - воскликнул он.  - Его нарочно бросили в море и не хотели, чтобы то, что там находится, было повреждено.
        Капитан сбил еще один крупный кусок смолы, покрытый рачками. Затем, повинуясь внезапному порыву, он поднял бочонок и хорошенько встряхнул его. Послышался глухой, слабый стук, словно внутри находился небольшой и мягкий предмет. Тут юнга принес топорик.
        - Отойди!  - крикнул капитан и поднял топорик. В следующее мгновение он вогнал его в край бочонка, затем порывисто подался вперед, засунул внутрь руку и вытащил небольшой, зашитый в клеенку сверток.
        - Не думаю, чтобы здесь было что-то ценное,  - произнес он.  - Но, полагаю, нам будет что порассказать, когда окажемся дома.
        При этих словах он разрезал клеенку. Под ней оказался еще один слой из того же материала, под ним третий, а под ним продолговатый сверток в просмоленной парусине. Когда ее содрали, взору представился черный, цилиндрической формы ящик, оказавшийся на самом деле жестяной банкой, залитой смолой. Внутри нее, тщательно завернутые в клеенку, лежали свернутые в трубку исписанные листы бумаги. Капитан потряс содранную клеенку, но больше ничего не нашел. Он протянул Джоку рукопись и сказал: «Это больше, полагаю, по твоей части, чем по моей. Ты читай, а я послушаю».
        - Принеси сюда ужин. Мы с помощником устроимся здесь, ты же встань к рулю… Ну, давай, Джок!
        И Джок начал читать.
        - «Гибель “Домоседа”».
        - «Домоседа»!  - воскликнул капитан.  - Ба, да он пропал, когда я еще был парнишкой. Дай-ка вспомнить. В семьдесят третьем. Ага, точно. В конце семьдесят третьего он вышел в море, и больше о нем никто не слышал. Во всяком случае, я. Дальше, Джок.
        - «Сегодня сочельник. Два года тому назад мы пропали для всего мира. Два года! А кажется, будто двадцать лет прошло с тех пор, как я в последний раз праздновал сочельник в Англии. Сейчас о нас, верно, уже забыли  - а это судно числится среди пропавших без вести! Боже мой! При мысли о том, как мы одиноки, я задыхаюсь и у меня теснит грудь!
        Я пишу эти строки в кают-компании парусника “Домосед” и почти не надеюсь, что они когда-нибудь попадут на глаза человеку, ибо мы находимся в сердце мертвого Саргассова моря  - моря без приливов и отливов в Северной Атлантике. Со сломанной бизань-мачты видно, что до самого горизонта тянутся бесконечные водоросли  - коварное, молчаливое и безбрежное пространство, затянутое илом и внушающее омерзение.
        По левому борту на расстоянии семи или восьми миль виднеется какая-то бесформенная, бесцветная масса. Ни одному из тех, кто впервые увидел бы его, и в голову бы не пришло предположить, что это остов какого-то длинного заблудившегося судна. Из-за странной надстройки на нем, оно мало напоминает морской корабль. Изучение судна с помощью оптической трубы позволило установить, что ему уже много лет. Сто, а может, и двести. Только представьте! Двести лет посреди этой мерзкой пустыни! Целая вечность.
        Сначала мы гадали, что же это за необычная надстройка. Позднее мы узнали ее назначение на собственном опыте  - и воспользовались уроком, преподанным давно отошедшими в мир иной моряками. Удивительно, что мы оказались вблизи этого пристанища смерти! Впрочем, как я полагаю, здесь, в Мире Скорби, их за сотни лет скопилось немало. Никогда не думал, что на земле может быть столько одиночества, сколько сейчас вокруг меня. Думаю, что, пройди я сотню миль в любом направлении,  - и тогда бы мне не встретилась ни одна живая душа.
        А то судно, одиноко нарушавшее монотонный пейзаж, памятник скорби, лишь усиливало ужас одиночества, ибо оно являлось олицетворением страха, повествовало о трагедиях, прошлых и грядущих!
        Ну а теперь обратимся к началу. Я поднялся на борт “Домоседа” как пассажир в начале ноября. Мое здоровье оставляло ожидать лучшего, и я надеялся, что морское путешествие пойдет мне на пользу. Первые две недели стояла ненастная и безветренная погода. Затем подул южный ветер, и мы на всех парусах промчались через сороковые широты, правда, дальше на запад, чем хотелось бы. Здесь мы попали в чудовищный ураган. Наше положение было столь опасным, что на уборку парусов послали не только матросов, офицеры тоже, желая помочь им, полезли наверх. На юте остались капитан (который встал за штурвал) и я. На главной палубе повар по приказу главного помощника отпускал канаты. Вдруг, на некотором расстоянии впереди, в слабом тумане, я заметил по левому борту очертания громадного черного облака.
        - Смотрите, капитан!  - воскликнул я, но оно исчезло, прежде чем я успел договорить. Спустя минуту оно появилось снова, и на сей раз его увидел и капитан.
        - Боже правый!  - закричал он и бросил штурвал. Капитан прыгнул в сходной люк и схватил рупор. Затем выскочил на палубу и поднес его к губам.
        - Все вниз! Вниз! Вниз!  - закричал он. И вдруг его голос заглушили страшные отзвуки шума, доносившегося с левого борта. Это был глас бури  - рев. Боже мой! Ничего подобного мне ни разу не доводилось слышать! Он прекратился так же внезапно, как и начался; и в наступившей тишине было слышно, как стонут снасти. Затем с палубы донесся лязг меди, и я быстро обернулся. Капитан бросил рупор и ринулся к штурвалу. Я взглянул наверх и увидел, что многие матросы уже добрались до такелажа и с кошачьей ловкостью стремительно спускаются вниз.
        Рядом послышалось быстрое прерывистое дыхание капитана.
        - Держитесь крепче, если хотите жить!  - закричал он хриплым, неестественным голосом.
        Я взглянул на него. Он пристально, с какой-то болезненной напряженностью всматривался в ту сторону, откуда дул ветер. Я тоже поглядел туда и увидел всего в каких-то четырехстах футах громадную массу пены и воды, шедшую прямо на нас. Тут же послышался ее свист и сразу же визг, столь сильный и страшный, что я невольно сжался от ужаса.
        На переднюю часть судна обрушился поток воды и пены. Парусник тут же наклонило на борт, и над ним полетели громадные фонтаны морской пены.
        Казалось, ничто уже не спасет нас. Мы переворачивались, и вот я уже качаюсь на палубе, как на стене дома, ибо успел, когда капитан крикнул, ухватиться за леер. Вися на нем, я стал свидетелем странного происшествия. Передо мной находилась ютовая шлюпка. Внезапно с нее, словно огромной невидимой рукой, сорвало парусину. В следующее мгновение в воздух, подобно перьям, полетели весла, мачты и разные странные приспособления, брошенные ветром в ревущий хаос пены. Шлюпку же, приподнятую с полуклюзов, неожиданно швырнуло на главную палубу, где она, разбившись, осталась лежать грудой белых обломков.
        Миновала самая страшная минута; затем вдруг парусник выпрямился, и я увидел, что снесло три мачты. Однако рев шторма был столь ужасен, что я не услышал, как они ломались.
        Я взглянул в сторону штурвала, но там никого не было. Затем я разглядел возле леера какую-то бесформенную массу. Пробравшись с трудом к ней, я увидел, что это лежит капитан. Он был без чувств, а его правая рука и нога были какими-то обмякшими. Несколько матросов ползли по юту к кормовой части судна. Я подозвал их кивком головы, указал сначала на руль, затем на капитана. Двое матросов направились ко мне, один  - к штурвалу. Тут сквозь водяную пыль я разглядел фигуру второго помощника. С ним было еще несколько матросов, которые толкали перед собой канатную бухту. Они торопились, как я узнал впоследствии, поднять плавучий якорь и развернуть судно носом к ветру.
        Мы снесли капитана в его каюту и положили на койку. Затем, оставив его на попечении дочери и стюарда, я вернулся на палубу.
        Через минуту наверх поднялся и второй помощник, а с ним все, кто уцелел. Всего, как оказалось, семь человек. Остальные погибли.
        День прошел ужасно: ветер с каждым часом крепчал, хотя даже самые сильные его порывы и отдаленно не походили на тот первый шквал.
        Наступила ночь  - ночь страха, когда громадный океан грохотал и свистел в воздухе над нами, а ветер ревел, словно первобытный громадный зверь.
        Потом, перед самым рассветом, ветер стих почти мгновенно; парусник закачался и опасно накренился, и вода  - сотни тон  - захлестнула палубу. Тут ветер снова обрушился на нас, в основном на бимс, и положил судно на бок  - с такой силой воздействовала стихия на его застывший корпус. Когда мы снова встали носом к ветру, парусник выпрямился и поплыл среди тысяч фантастических холмов фосфоресцирующего пламени.
        Ветер опять улегся  - и вновь, после еще более длительного перерыва, подул, а потом снова, в один миг, утих. И затем в течение ужасных тридцати минут судно двигалось по самому страшному, безветренному морю, какое только можно вообразить. Не было никаких сомнений, что мы угодили в спокойный центр циклона  - спокойный, поскольку здесь не было ветра, но в то же время в тысячу раз опасней, чем самый неистовый ураган.
        Ибо мы окружены огромным Пирамидальным морем; морем, которое, если однажды увидишь, никогда не забудешь; морем, где из пучин океана поднимаются к небесам громадные столбы воды, не устремляющиеся под давлением ветра вперед, а вздымающиеся вверх и падающие, пенясь, с продолжительным грохотом вниз.
        Представьте себе, если можете, эту картину, а потом еще тучи, внезапно рассеивающиеся над вашей головой, луну, освещающую это адское бурление, и вам откроется зрелище, редко выпадающее на долю смертных, разве что только в момент гибели. И всему этому мы были свидетелями, и вряд ли, по-моему, у человека найдется, с чем сравнить его.
        И тем не менее, несмотря даже на впоследствии подувший ветер, мы остались в живых. Прошло еще два дня и две ночи, прежде чем шторм перестал представлять для нас опасность,  - и то лишь потому, что он занес нас в поросшие водорослями просторы громадного Саргассова моря.
        Здесь огромные волны впервые перестали пениться и уменьшались по мере того, как мы продвигались вперед среди плавающих по поверхности скоплений водорослей. Однако ветер был по-прежнему столь неистов, что парусник все равно плыл вперед, иногда между водорослями, а то и над ними.
        Мы шли так в течение суток, а потом я заметил с кормы огромное скопление водорослей, которое было значительно больше, чем все встреченные нами до сих пор. Ветер нес нас на него кормой вперед, и мы вторглись в него. Вдруг, немного проплыв, наше судно, как мне показалось, стало замедлять ход. Я тут же предположил, что плавучий якорь на носу запутался в водорослях и держит нас. В тот момент, когда я об этом подумал, откуда-то из-за носовой части донесся слабый, однообразный, звенящий звук, смешивающийся с ревом ветра. Послышался хлопок, и судно дернуло назад. Оборвался трос, соединявший нас с плавучим якорем.
        Я видел, как второй помощник с несколькими матросами бросились туда и, взявшись за трос, вытащили его оборванный конец на борт. Между тем судно, которое уже ничто не держало “носом вперед”, начало разворачиваться бортом к ветру. Я видел, как матросы прикрепили цепь к оборванному тросу, а затем травили его, после чего судно вновь развернулось носом к ветру. Когда второй помощник поднялся на корму, я спросил его, зачем это было сделано, и он объяснил, что, пока парусник идет кормой вперед, он будет плыть по водорослям. Я поинтересовался у него, почему он хочет, чтобы он двигался по водорослям, и он сообщил мне, что один матрос заметил за кормой, как ему показалось, чистую воду и что, если мы доберемся туда, нам, возможно, удастся вырваться.
        Весь день мы плыли кормой вперед по громадному скоплению водорослей, но оно нисколько не редело, а даже, напротив, становилось гуще, и поэтому мы шли все медленнее, пока судно почти не перестало двигаться. В таком положении нас застала ночь. Утром мы увидели, что находимся в четверти мили от огромного участка чистой воды  - очевидно, открытого моря; но, к несчастью, ветер практически стих, и судно застыло на месте, завязнув в водорослях, громадные пучки которых росли со всех сторон, всего в нескольких футах от нашей главной палубы.
        Одному матросу велели залезть на сломанную бизань-мачту и осмотреть окрестности. Оглядевшись, он сообщил, что по ту сторону воды что-то видит, возможно водоросли, но ни в коей мере, поскольку очень далеко, не уверен. Тут же он крикнул, что по левому борту что-то виднеется, но что именно сказать не может, и только после того, как принесли оптическую трубу, мы установили, что это корпус старинного судна, о котором я уже упоминал. Второй помощник сразу стал предпринимать меры, которые помогли бы ему вывести парусник на чистую воду. Первым делом он приказал привязать парус к рее и поднять его на верхушку сломанной бизани. Таким способом помощник хотел избавиться от буксировки троса через нос, что конечно же мешало продвижению судна. Кроме того, парус бы помог паруснику плыть через водоросли. Затем он, вытащив пару стопанкеров, привязал их к короткому тросу, к его петле, концу длинного витка крепкой веревки.
        После этого он велел спустить с кормы по правому борту шлюпку. Конец другой веревки второй помощник привязал к носовому фалиню лодки. Потом он отобрал четырех матросов и приказал им взять с собой, помимо весел, цепные крюки; помощник собирался добраться на шлюпке до чистой воды. Там, среди скопления водорослей, он бросит верпы в самые густые их заросли, после чего мы подтянем шлюпку обратно к судну за канат, привязанный к фалиню. “Потом,  - сказал он,  - мы прикрепим канат к подъемному вороту и вытащим его из этой чертовой силосной ямы!”
        Водоросли оказались большим препятствием для шлюпки, чем, по-моему, он рассчитывал. После получасовых усилий они едва отплыли от парусника на двести футов, однако столь густыми были заросли водорослей, что видели мы не саму лодку, а лишь то, как они колышутся, когда они прокладывают через них путь.
        Минуло еще четверть часа, в течение которых три оставшихся на корме матроса травили канаты. Вдруг меня кто-то позвал по имени. Обернувшись, я увидел в сходном люке капитанскую дочь, которая манила меня к себе. Я подошел к ней.
        - Мой батюшка хочет знать, мистер Филипс, как у вас обстоят дела?
        - Неважно, мисс Ноулз,  - ответил я.  - Неважно. Здесь очень густые заросли водорослей.
        Она понимающе кивнула и, повернувшись, собралась спуститься вниз, но я на мгновение задержал ее.
        - Как самочувствие вашего отца?  - осведомился я.
        Она быстро вздохнула.
        - Уже очнулся,  - сказала она,  - но так слаб. Он…
        Громкий возглас одного из матросов не дал ей договорить:
        - Боже правый, парни! Что это было!
        Я резко обернулся. Перегнувшись через гакаборт, матросы пристально смотрели перед собой. Я бросился к ним, а за мной мисс Ноулз.
        - Тсс!  - вдруг произнесла она.  - Слушайте!
        Я уставился туда, где, как я знал, находилась шлюпка. Заросли вокруг нее как-то странно дрожали  - даже там, куда они не могли дотянуться баграми и веслами. Неожиданно раздался голос второго помощника:
        - Берегитесь, парни! Боже мой, берегитесь!
        И тут же хрипло вскрикнул, словно от внезапной мучительной боли.
        Я видел, как взметнулось вверх весло и с ужасающей силой обрушилось вниз, как будто им по чему-то ударили. Затем второй помощник заорал: “Эй, на борту! На борту! Тяните канат! Тяните канат!”  - и издал пронзительный вопль.
        Когда мы ухватились за канат, я увидел, как заросли со всех сторон заколыхались, и до нас через всю эту бурую мерзость донесся страшный, тут же захлебнувшийся крик.
        - Тяните!  - завопил я, и мы принялись за дело. Канат натянулся, но лодка с места не сдвинулась.
        - Привяжите ее к кабестану!  - проговорил, с трудом дыша, кто-то из матросов.
        Не успел он договорить, как трос ослаб.
        - Она пошла!  - закричала мисс Ноулз.  - Тяните! Тяните же!
        Она тоже ухватилась за канат, и мы вместе стали тянуть к себе лодку, с удивительной легкостью приближавшуюся к нам.
        - Вон она!  - закричал я и тут же отпустил канат. В шлюпке никого не было. С полминуты мы ошеломленно глядели на нее. Затем я обратил свой взор назад  - к тому месту, откуда мы притащили ее. Там, в громадном скоплении водорослей, что-то поднималось. Я видел, как это нечто, извиваясь, бесцельно заколыхалось на фоне неба, качнулось один или два раза из стороны в сторону и, прежде чем я успел рассмотреть его, погрузилось в громадные скопления водорослей.
        Меня привели в себя чьи-то всхлипывания. Мисс Ноулз стояла на коленях на палубе и держалась обеими руками за одну из железных стоек леера. Казалось, она полностью утратила власть над собой.
        - Встаньте, мисс Ноулз,  - мягко проговорил я.  - Вы обязаны быть мужественны. Ваш отец в его нынешнем состоянии не должен узнать о том, что произошло.
        Она позволила мне помочь ей подняться на ноги. Я чувствовал, как она вся дрожит. Вдруг, когда я подыскивал слова утешения, со стороны сходного люка раздался глухой стук падения. Мы обернулись. На палубе лицом вниз, наполовину высунувшись из люка, лежал капитан. Очевидно, он все видел. Мисс Ноулз дико вскрикнула и бросилась к отцу. Кивком головы я подозвал одного из матросов, и мы, снеся его вниз, вновь уложили в кровать. Через час он очнулся. Он был спокоен, хотя и очень слаб, и, судя по всему, сильно страдал.
        Через дочь капитан сообщил мне, что хотел бы передать мне всю полноту власти на судне. После некоторых колебаний я принял его предложение, так как убедил себя в том, что мне не придется выполнять обязанности, требующие специальных шкиперских знаний. Парусник прочно застрял и, насколько я могу судить, навсегда. Когда капитан поправится и снова возьмет власть в свои руки, у нас будет время поговорить о том, как вызволить его.
        Я поднялся на палубу и сообщил матросам о предложении капитана. Затем я назначил одного из них боцманом и приказал ему до наступления ночи привести судно в порядок. Я оказался достаточно благоразумен, чтобы не мешать ему, ибо понимал, что он лучше меня знает, что делать. День близился уже к закату, и я с тоскливым чувством наблюдал за тем, как огромный диск солнца погружается все ниже и ниже. Некоторое время я расхаживал по корме, то и дело останавливаясь и оглядывая окружавшее нас мрачное и пустынное пространство. Чем больше я озирался по сторонам, тем сильнее мною овладело чувство одиночества, подавленности и страха. Я много размышлял над произошедшим сегодня ужасным событием, и в результате передо мной встал жизненно важный вопрос: что же таится там, в тиши зарослей, что за существо напало на лодку и погубило находившихся в ней людей? И ответа на него я не знал, а скопления водорослей хранили молчание  - страшное молчание!
        Солнце почти склонилось к туманному горизонту, и я с грустью глядел на огромные сгустки красного пламени на водной, тянущейся вдаль глади. Вдруг, когда я смотрел, его нижний идеально круглый край исказила какая-то неровная тень. С минуту я ошеломленно глядел перед собой. Затем я спустился в сходной люк и взял с анкера бинокль. Взглянув в него, я понял, какая судьба нам уготована. Линия, портящая солнечный диск, была не чем иным, как краем еще одного огромного скопления водорослей.
        Я вспомнил, что матрос, посланный сегодня утром на верхушку сломанной бизань-мачты, сообщил, что позади воды что-то виднеется, но, что именно, он не смог сказать. У меня тут же промелькнула мысль о том, что, если утром это скопление было видно только с вершины бизани, то теперь оно заметно и с палубы. Мне пришло в голову, что ветер, возможно, собирает окружающие судно скопления водорослей и гонит их к более крупному участку. Чистая же полоска воды  - это всего лишь временное явление в сердце Саргассова моря. Вероятно, так все и было.
        За этими раздумьями меня застала ночь. Еще несколько часов я расхаживал в темноте по палубе, стараясь понять непостижимое, но только измотал себя. Потом, примерно в полночь, я отправился спать.
        Поднявшись следующим утром на палубу, я обнаружил, что за ночь участок чистой воды исчез, и теперь все видимое глазу пространство было покрыто водорослями.
        Ветер стих окончательно, и воцарилась абсолютная тишина. Мы, видимо, и впрямь добрались до Кладбища океана!
        День прошел без происшествий. Лишь однажды, когда я раздавал провизию матросам и кто-то из них спросил, нельзя ли им получить немного изюма, я с болью в сердце вспомнил, что сегодня первый день Рождества. Я дал им, как они и хотели, изюма, и они, готовя обед, провели целое утро на камбузе. Сначала их равнодушие к страшным событиям последнего времени почему-то пугало меня, но потом я вспомнил, какая у них жизнь и какой была. Бедняги! Один из них решился во время обеда подняться наверх и предложил мне кусок того, что он называл «сливовым пудингом». Он принес его на тарелке, найденной в камбузе и тщательно вычищенной песком и водой. Он застенчиво протянул ее мне, и я взял ее, притворившись, ибо не хотел обижать его, как умел, благодарным, хотя запах у его угощения был отвратительным. Во второй половине дня я, взяв у капитана его оптическую трубу, внимательно изучил старинный остов корабля, виднеющийся на носу по левому борту. Особенное внимание я уделил необычной надстройке вокруг его бортов, но, тем не менее не мог понять, как уже говорил, ее назначение.
        Вечер я провел на корме, устало оглядывая мерзкую пустыню, и там дождался ночи  - рождественской ночи, священной благодаря тысяче счастливых воспоминаний. Я мысленно вернулся в прошлогоднюю рождественскую ночь и на короткое время забыл о том, где я. Мое возвращение к действительности было внезапным  - и страшным. Откуда-то из темноты, окутывавшей главную палубу, донесся голос. Сначала, какую-то долю секунды, в нем слышалось удивление, затем появились боль и страх. Внезапно он, казалось, переместился куда-то наверх, затем за пределы корабля, потом наступила тишина, нарушаемая лишь топотом ног и хлопаньем двери.
        Я спрыгнул вниз с лестницы и помчался по главной палубе к баковой надстройке. Когда я бежал, что-то сбило с меня фуражку. В тот момент я почти не обратил на это внимания. Подбежав к баковой надстройке, я ухватился за дверную щеколду. Я поднял ее и толкнул дверь, но она была заперта. “Эй, там внутри!”  - закричал я и принялся барабанить сжатым кулаком по дереву.
        Изнутри послышалось бессвязное бормотание.
        - Отвори дверь!  - заорал я.  - Отвори дверь!
        - Да, сэр, я… я иду, сэр,  - запинаясь проговорил кто-то из матросов.
        До моего слуха донеслась чья-то неуверенная поступь. Затем кто-то завозился с задвижкой, и дверь под тяжестью моего тела распахнулась.
        Тот, кто открыл мне дверь, отпрянул назад. Над головой он держал горящую масляную лампу, и, когда я вошел, он поднес ее к моему лицу. Его рука заметно дрожала. Рядом с ним стоял один из его приятелей, на брови и испачканной, чисто выбритой верхней губе которого виднелись капли пота. Матрос с лампой раскрыл рот и, казалось, хотел что-то сказать, но не издал ни звука.
        - Что… что же это было?  - наконец, задыхаясь, произнес он.
        Другой матрос, выйдя из-за его спины и встав рядом с ним, принялся жестикулировать.
        - Что, что было?  - резко спросил я, переводя взгляд с одного матроса на другого.  - Где ваш приятель? Что это был за крик?
        Второй матрос провел ладонью по брови и потом стряхнул капли пота с пальцев на палубу.
        - Мы не знаем, сэр! Мы не знаем! Это был Джессоп! Нечто схватило его, когда мы шли в кубрик. Мы… мы… он… он… Хвать!
        Когда он говорил, у него дергалась голова, а после того как замолчал, никто не пошевелился. Прошла минута, и я уже было собрался заговорить, как вдруг откуда-то с безлюдной главной палубы послышался странный, приглушенный шум, словно что-то украдкой передвигалось по ней туда и обратно. Матрос с лампой схватил меня за рукав, а затем резким движением захлопнул и запер дверь.
        - Это Оно, сэр!  - воскликнул он, и в голосе его прозвучали страх и уверенность.
        Я велел ему замолчать и прислушался; однако из-за двери не доносилось ни звука, поэтому я, повернувшись к матросам, приказал им рассказать все, что они знают.
        Знали они немногое. Они сидели на камбузе и травили байки, а затем, устав, решили отправиться в кубрик на боковую. Потушив свет и закрыв за собой дверь, они вышли на палубу, но не успели пройти и одного шага в направлении кубрика, как Джессоп пронзительно закричал. В следующее мгновение он уже вопил над их головами, и они, поняв, что на них напало какое-то ужасное существо, тотчас помчались со всех ног к спасительной баковой надстройке.
        Потом подошел я.
        Когда они рассказывали конец своей истории, мне показалось, будто снаружи доносятся какие-то звуки. Призывая к тишине, я поднял руку и вновь услышал какой-то звук. Кто-то звал меня по имени. Это была мисс Ноулз. Очевидно, она, не ведая о происшедшем здесь ужасном событии, приглашала меня к ужину. Я бросился к двери. Возможно, она искала меня на главной палубе. А там находилось Нечто, о чем я не имел ни малейшего представления  - нечто невидимое, но несущее смерть!
        - Стойте, сэр!  - закричали матросы, но я открыл дверь.
        - Мистер Филипс!  - послышался где-то рядом голос девушки.  - Мистер Филипс!
        - Иду, мисс Ноулз!  - отозвался я и выхватил лампу у матроса.
        В следующее мгновение я, держа лампу высоко над головой и со страхом оглядываясь по сторонам, уже мчался к корме. Добежав до места, где когда-то стояла грот-мачта, я увидел девушку, которая направлялась в мою сторону.
        - Возвращайтесь назад!  - заорал я.  - Возвращайтесь назад!
        Она обернулась на мой крик и побежала к кормовому трапу. Я догнал ее и пошел следом за ней. На корме она повернулась ко мне лицом.
        - В чем дело, мистер Филипс?
        - Не знаю,  - поколебавшись, ответил я.
        - Мой папа что-то услышал,  - начала она,  - и послал меня. Он…
        Я поднял руку. Мне послышалось, что на главной палубе что-то двигается.
        - Быстро!  - резко сказал я.  - Вниз в каюту!
        И она, будучи смышленой девушкой, не теряя времени даром, повернулась и бросилась вниз. Затворив и закрыв сходной люк, я последовал за ней. В кают-компании я шепотом рассказал ей обо всем. Она держалась мужественно и не проронила ни слова, хотя глаза у нее были широко открыты, а лицо покрыто бледностью. Затем из соседней каюты послышался голос капитана.
        - Там мистер Филипс, Мэри?
        - Да, папа.
        - Приведи его ко мне.
        Я вошел.
        - Что это было, мистер Филипс?  - спокойно спросил он.
        Я не решался сказать ему правду, так как хотел уберечь его от плохих новостей, но, увидев его невозмутимые, устремленные на меня глаза, я понял, что его не проведешь.
        - Что-то случилось, мистер Филипс,  - тихо проговорил он.  - Не бойтесь сказать мне правду.
        И я рассказал ему все, что знал, а он слушал и понимающе кивал головой.
        - Это, должно быть, что-то огромное,  - заметил он, когда я закончил свой рассказ.  - И тем не менее, вы ничего, поднявшись на корму, не увидели?
        - Нет,  - ответил я.
        - В водорослях что-то скрывается,  - произнес он.  - Вам не следует появляться на палубе ночью.
        После непродолжительной беседы, во время которой он выказал изумившее меня самообладание, я покинул его и отправился спать.
        На следующий день я взял двух человек, и мы вместе тщательно обыскали судно, но так ничего и не обнаружили. Мне было ясно, что капитан прав. Ужасное существо скрывается в водорослях. Я подошел к борту и посмотрел вниз. Оба матроса последовали за мной. Неожиданно один из них показал на что-то рукой.
        - Смотрите, сэр!  - воскликнул он.  - Прямо под вами, сэр! Два глаза точно два чертовых здоровенных блюдца! Смотрите!
        Я посмотрел, но ничего не увидел. Стоявший рядом со мной матрос побежал на камбуз. Через минуту он вернулся с большим куском угля.
        - Вон там, сэр,  - сказал он и бросил его в водоросли как раз под тем местом, где мы стояли.
        Слишком поздно, я заметил существо, в которое он метил  - два огромных глаза, чуть ниже водорослей. Я сразу понял, кому они принадлежат, ибо несколько лет тому назад мне довелось, когда плавал в водах Австралии, видеть крупные виды осьминогов.
        - Берегись, матрос!  - закричал я и схватил его за руку.  - Это осьминог! Назад.
        Я спрыгнул на палубу, и в тот же миг, разбрасывая скопления водорослей во все стороны, в воздух взметнулись с полдюжины громадных щупалец. Одно обвилось вокруг его шеи. Я поймал его за ногу, но не удержал, и сам свалился на палубу. Поднимаясь на ноги, я услышал истошный крик второго матроса. Я посмотрел туда, где он стоял, но его там уже не было. Позабыв об опасности, в сильном волнении, я вскочил на леер и устремил вниз испуганный взор, однако не увидел ни его, ни его товарища, ни чудовища.
        Сколько я там простоял, ошеломленно глядя вниз, сказать не берусь, но, очевидно, несколько минут. Я был так поражен, что, казалось, утратил способность двигаться. Затем я увидел, как по траве пробежала легкая дрожь, и в следующее мгновение что-то стремительно поднялось из глубин. Хорошо, что я вовремя заметил опасность, а то бы разделил участь тех двух матросов  - и остальных членов экипажа. Меня спасло только то, что я спрыгнул назад на палубу. На мгновение над леером показался, а потом исчез щупалец, и я остался один.
        Прошел час, прежде чем я решился сообщить о последней трагедии капитану и его дочери. Закончив свой рассказ, я вернулся на ют, чтобы обдумать безнадежность нашего положения.
        Шагая взад и вперед, я поймал себя на том, что постоянно смотрю на ближайшие заросли. События двух последних дней расшатали мою нервную систему, и я каждую минуту со страхом ждал, что, ища меня, над леером появятся смертоносные щупальцы. Однако ют, располагаясь гораздо выше водорослей, чем главная палуба, был сравнительно более безопасным местом; правда, только сравнительно.
        Через минуту, когда я бесцельно расхаживал взад и вперед, мой взор упал на остов старинного судна, и тут меня осенило, для чего была возведена та огромная надстройка. Она служила защитой от ужасных существ, обитателей водорослей. Мне пришло в голову, что и я мог бы попробовать построить подобное сооружение, ибо мысль о том, что меня могут в любое мгновение схватить и утащить в илистую трясину, была невыносима. Кроме того, это занятие отвлечет меня и поможет выдержать захлестывавшее меня ужасное чувство одиночества.
        Я решил не терять времени зря, и поэтому, поразмыслив о том, с чего бы начать, я отыскал несколько бухт каната и парусов. Затем я спустился на главную палубу и взял ваги от кабестана. Я прикрепил их в вертикальном положении к лееру вокруг юта. Затем я к каждой ваге привязал канат, натянул их, накрыл эту конструкцию парусами и, взяв бечевку и большие иглы, найденные мною в каюте помощника, пришил плотную парусину к канатам.
        Не думайте, будто все было сделано в мгновение ока. Лишь через три дня, полных тяжких трудов, я закончил работу на юте. Затем я приступил к возведению защитного сооружения на главной палубе. Это было грандиозное предприятие, и прошло целых две недели, прежде чем я все завершил: мне приходилось постоянно опасаться притаившегося врага. Однажды меня едва не застали врасплох, и только стремительный прыжок спас мне жизнь. В тот день я после пережитого сильного потрясения уже ничем не мог заниматься. Впрочем, на следующее утро я вновь приступил к работе и с тех пор, до самого конца, не подвергался нападению.
        После того как работа вчерне была завершена, я решил усовершенствовать конструкцию. Этим я и занялся. Я просмолил паруса, и они приобрели такую прочность, что им даже шторм был бы нипочем. Потом я увеличил количество стоек, натянул новые канаты и  - поверх сооружения  - еще один слой парусов, щедро полив их смолой.
        Так прошел январь и часть февраля. Затем, в последний день месяца, капитан прислал за мной и без околичностей заявил мне, что умирает. Я посмотрел на него, но ничего не ответил, ибо уже давно знал об этом. Он тоже как-то странно поглядел на меня, словно хотел прочитать мои самые потаенные мысли, и не спускал с меня глаз, вероятно, минуты две.
        - Мистер Филипс,  - наконец произнес он.  - Не исключено, что завтра к этому часу я буду мертв. Вы когда-нибудь задумывались над тем, что моя дочь останется с вами одна?
        - Да, капитан Ноулз,  - тихо ответил я и стал ждать продолжения.
        Несколько секунд он хранил молчание, но по меняющемуся выражению на его лице я видел, что он обдумывает, как лучше сказать о том, что занимало его мысли.
        - Вы джентльмен…  - наконец начал он.
        - Я женюсь на ней,  - сказал я, заканчивая за него предложение.
        На его лице от изумления показался легкий румянец.
        - Вы… вы серьезно все обдумали?
        - Я очень серьезно обдумал этот вопрос,  - пояснил я.
        - Ага,  - произнес он, как человек, который все понимает. Затем он некоторое время лежал молча. Мне было ясно, что он отдался во власть воспоминаний. Через минуту он очнулся и заговорил, очевидно, имея в виду мою женитьбу на его дочери.
        - Только одно,  - ровным голосом проговорил он.
        Я наклонился, но он опять замолк. Немного помолчав, он вновь обратился ко мне:
        - Вы… вы любите ее?
        В его голосе слышалась острая тоска, а в глазах пряталась тревога.
        - Она будет моей женой,  - просто ответил я, и он кивнул головой.
        - Бог странно обошелся с нами,  - через минуту, словно обращаясь к себе, пробормотал он.
        Неожиданно он велел мне позвать ее.
        А потом сочетал нас узами брака.
        Спустя три дня он скончался, и мы остались одни.
        Первое время моя жена грустила, но постепенно время смягчило ее горе.
        Затем, через восемь месяцев после нашей женитьбы, в ее жизни появился новый интерес. Она шепотом сообщила мне о нем, и мы, без жалоб сносившие свое одиночество, теперь с нетерпением ожидали появления нового существа. Оно связало нас и давало надежду на то, что мы, когда постареем, не будем одни. Постареем! Не успел я подумать о старости, как неожиданная мысль, как гром среди ясного неба, поразила меня: ПИЩА! До сих пор я считал себя почти мертвецом и потому заботился лишь о своих самых насущных нуждах, каждый день возникавших у меня. Одиночество этого необъятного Травяного мира стало моим проклятием, притупившим мои способности, и поэтому мною овладела апатия. Однако, после того как я услышал застенчивый шепот жены, все изменилось.
        Я сразу же занялся поисками провизии. Среди груза, в основном «общего» характера, я обнаружил консервы, которые я осторожно сложил на одной стороне. В поисках провизии я облазил все судно. На это у меня ушло почти полгода, и после завершения этого нелегкого труда я, произведя на бумаге ряд вычислений, пришел к выводу, что припасов нам троим хватит лет на пятнадцать-семнадцать. Точнее я подсчитать не мог, поскольку не знал, сколько еды требуется растущему ребенку. Впрочем, продуктов в любом случае хватит только на семнадцать лет. Семнадцать лет! А потом…
        Насчет воды я не беспокоюсь; я соединил брезентовой трубой большой парусиновый бочонок с резервуаром, и после каждого дождя беру оттуда воду, которая никак не кончается.
        Ребенок родился почти пять месяцев назад. Это красивая маленькая девочка, а ее мама кажется на седьмом небе от счастья. Я тоже мог бы быть счастлив, как и они, если бы не мысль о том, что случится через семнадцать лет. Правда, мы, возможно, к тому времени давно уже будем мертвы, но если нет, то наша девочка превратится в подростка  - а в этом возрасте вечно хочется есть.
        Если бы кто-нибудь из нас умер  - но нет! Многое может произойти за эти семнадцать лет. Я подожду.
        Придуманный мною способ отправки этого послания, коему скопления водорослей не станут непреодолимым препятствием, скорее всего увенчается успехом. Я сконструировал небольшой воздушный шар и прикрепил к нему небольшой бочонок, куда поместил это письмо. Ветер быстро унесет его отсюда.
        Если оно когда-нибудь попадет в руки цивилизованных людей, то они увидят, что отправлено оно…» (Далее следовал адрес, который почему-то почти весь смыло. Затем следовала подпись автора). «Артур Самуэль Филипс».
        Капитан шхуны посмотрел на Джока, когда тот дочитал письмо. «Провизии на семнадцать лет,  - задумчиво пробормотал он.  - А оно было написано где-то лет двадцать девять назад!» Он несколько раз качнул головой и воскликнул: «Бедняги! Как давно это было, Джок,  - как давно!»
        ЧАСТЬ ВТОРАЯ

        НОВЫЕ СВЕДЕНИЯ О «ДОМОСЕДЕ»

        В августе 1902 года капитан Бейтман со шхуны «Агнес» подобрал в море небольшой бочонок, на котором краской было написано наполовину стершееся слово. Наконец ему удалось его разобрать  - «Домосед», название парусного судна, вышедшего из Лондона в ноябре 1873 года и с тех пор не подававшего о себе вестей.
        Капитан Бейтман вскрыл бочонок и обнаружил в нем завернутый в клеенку сверток с исписанными листами. Когда их прочитали, то оказалось, что в них говорится о судьбе «Домоседа», затерянного в безлюдных просторах Саргассова моря. Они были написаны неким Артуром Самуэлем Филипсом, пассажиром этого судна; из них капитану Бейтману удалось узнать, что парусник, лишившись мачт, находится в самом сердце ужасного Саргассова моря и что все члены экипажа погибли  - одни во время шторма, занесшего их туда, другие  - при попытке вызволить судно из плена окружавших их со всех сторон скоплений водорослей.
        Выжить удалось только мистеру Филипсу и дочери капитана, которых умирающий капитан сочетал узами брака. У них родилась дочь, и в конце послания автор трогательно упоминал о том, что они опасаются того, что у них когда-нибудь закончится провизия.
        Немногое еще можно добавить к этому. Эта история попала почти во все газеты и вызвала широкий отклик. Пошли даже разговоры о спасательной экспедиции, но они ничем не кончились главным образом потому, что никто не знал, где на широких просторах огромного Саргассова моря искать это судно. И мало-помалу вопрос о посылке спасательной экспедиции забылся.
        Однако теперь снова появится интерес к судьбе этих трех людей, поскольку капитаном Болтоном из Балтиморы, хозяином небольшого брига, торгующим у побережья Южной Америки, был подобран второй бочонок, точно такой же, как и найденный капитаном Бейтманом. В нем оказалось еще одно послание от мистера Филипса  - пятое, отправленное им людям; второе, третье и четвертое письма еще не нашли. «Пятое послание» содержит живой, поразительный рассказ об их жизни в 1879 году и представляет собой уникальный документ человеческого одиночества и тоски. Я изучал и читал его с напряженнейшим и болезненным интересом. Оно написано хоть и нечетким, но разборчивым почерком; и на всем послании лежит отпечаток той же руки и образа мыслей, какие присутствуют и в печальном рассказе о трагической судьбе «Домоседа», о которой я уже писал и с которой многие, несомненно, хорошо знакомы.
        В заключительных строках этого небольшого примечания меня так и подмывает спросить, будут ли когда-нибудь, где-нибудь найдены оставшиеся три послания. А может, и не только они. Что еще поведают они о напряженной борьбе человека с судьбой.
        Нам остается лишь ждать и гадать. Возможно, мы так больше ничего и не узнаем, ибо это всего лишь одна незначительная трагедия из бесчисленных миллионов, безжалостно утаиваемых морем в своих молчаливых глубинах. Но, может быть, до нас дойдут вести из Неизведанной области  - из одинокой тишины страшного Саргассова моря  - самого одинокого и недоступного места из всех одиноких и недоступных мест на этой планете.
        А засим давайте подождем. У.Х.Х.
        ПЯТОЕ ПОСЛАНИЕ

        «Это уже пятое послание, которое я отправил в мир над омерзительной поверхностью огромного Травяного царства, молясь о том, чтобы оно достигло открытого моря, прежде чем воздушный шар потеряет подъемную силу; впрочем, если даже оно попадет туда, в чем теперь я сомневаюсь, гожусь ли я для этого! Тем не менее я должен писать, иначе сойду с ума, и поэтому пишу, хотя и считаю, что ни одно живое существо за исключением гигантских осьминогов, обитающих в окружающих нас скоплениях водорослей, не увидит того, что я пишу. Свое первое послание я отправил в сочельник 1875 года, и с тех пор каждый год в канун Рождества Христова ветер уносит по небу в сторону открытого моря мое послание. При приближении этого праздника, когда после долгой разлуки встречаются близкие люди, меня переполняли эмоции, и я утрачивал безразличное спокойствие, царившее в моей душе на протяжении этих лет одиночества; тогда я, удалившись от жены и малютки, пытался при помощи чернил, пера и бумаги облегчить душу, терзаемую сдерживаемыми чувствами, грозившими порой вырваться наружу.
        Вот уже шесть лет прошло с той поры, как Травяной мир отрезал нас от мира живых,  - шесть лет вдали от наших братьев и сестер, от мира людей  - шесть лет живьем в могиле! А сколько еще впереди! О боже! Боже мой! Боже мой! Мне даже страшно подумать об этом! Я обязан держать себя в руках.
        И потом существует малышка, ей всего четыре с половиной года, и она прекрасно развивается в этих дебрях. Четыре с половиной года, и эта маленькая женщина из человеческих лиц видела лишь наши  - только представьте! И не увидит, даже если проживет сорок четыре года… Сорок четыре года! Глупо загадывать так далеко, ибо уже через десять  - самое большее одиннадцать  - лет у нас не будет будущего. На больший срок нам провизии не хватит… Моя жена не знает, ибо грешно, по-моему, заставлять страдать ее еще больше. Ей только известно, что нам нельзя ни одной унции пищи расходовать зря, что же касается остального, то она воображает, будто большая часть груза съедобна. Возможно, я внушил ей эту мысль. Если что-нибудь случится со мной, продуктов им хватит еще на несколько лет; но моя жена должна считать это несчастным случаем, иначе ей кусок в горло не полезет.
        Я часто и долго размышляю на эту тему, однако боюсь оставить их, ибо, кто знает, может быть, самая их жизнь будет больше зависеть от меня, чем от еды, которая когда-то непременно подойдет к концу. Нет, я не должен навлекать на них и себя близкую и известного рода беду для того, чтобы отвратить бедствие, которое, хоть и кажется не менее неотвратимым, постучится к нам все же позднее.
        За последние четыре года с нами до недавних пор ничего не случалось, если не считать приключений, выпавших на мою долю, когда я предпринял безумную попытку вырваться из травяного плена на свободу и, слава богу, уцелел вместе с теми, кто был со мной[3 - Об этом мистер Филипс, очевидно, написал в другом послании  - одном из трёх не дошедших до нас.  - У.Х.Х.]. Однако во второй половине этого года с нами неожиданно приключилось происшествие, отвратительное и немыслимое,  - происшествие, подвергнувшее нашу жизнь новой и еще большей угрозе, ибо тогда я узнал, что в траве обитают и другие существа, кроме гигантских осьминогов.
        Да, я стал верить в то, что в этом мире безысходного отчаяния могут скрываться всякие ужасные создания. Только представьте вокруг себя беспредельное и безлюдное пространство, буйно поросшее бурыми водорослями и уходящее к далекому горизонту; место, где безраздельно владычествуют чудовища из морских глубин и водоросли; где им нет, пожалуй, равного по силе противника и откуда они могут в любой момент нанести смертельный удар! Человек никогда не использует против них средство уничтожения, и люди, коим судьбой предназначено видеть их, делают это только с палубы брошенного судна, откуда они взирают со страхом и с чувством собственной беспомощности.
        Описать это мне не под силу, и я даже не смею надеяться, что когда-нибудь смогу! Когда стихает ветер, на всем пространстве, от одного горизонта до другого, воцаряется тишина, но кажется, что в этой тишине бьется пульс окружающих нас таинственных существ, наблюдающих и ожидающих, ожидающих и наблюдающих, ждущих случая неожиданно выбросить свое огромное и смертоносное щупальце… Зря стараюсь! Мне не передать этого; мне не описать устрашающего завывания ветра, проносящегося над этими обширными, колышущимися просторами  - шумного шелеста колеблемой ветром травы. Из парусинового укрытия нам кажется, что это бесчисленные жертвы могущественного Саргассова моря жалобно читают по себе заупокойную молитву. Или опять мое воображение, отравленное долгим одиночеством и длительными раздумьями, принимает их за шум, издаваемый наступающими полчищами громадных чудищ, окружающих нас  - и ждущих.
        Ну а теперь о появлении нового ужаса.
        Мы узнали о его существовании в конце октября  - по легкому стуку в ночи о борт судна, ниже ватерлинии; шум отчетливый и в то же время призрачно странный в ночной тиши. Впервые я услышал его ночью в понедельник. Я был в кладовой, где осматривал наши запасы, и вдруг услышал его  - тук  - тук  - тук  - о правый борт судна. Я прислушался, но так и не сумел определить, что могло стучать по борту в этом одиноком мире травы и ила. А затем, когда я стоял и слушал, стук прекратился, и я ждал, гадая, с каким-то противным чувством страха, теряя мужество и подбадривая себя.
        Неожиданно он вновь раздался, но теперь с противоположной стороны судна, и я, слыша непрестанное постукивание, покрылся небольшой испариной, ибо мне казалось, что это какое-то отвратительное существо стучится в ночи и требует, чтобы его впустили внутрь. Тук  - тук  - тук  - шло оно, и я, слыша непрекращающийся стук, столь перепугался, что был, казалось, не в силах шевельнуться, ибо чары этого травяного царства и страх перед его ужасными тайнами, тяжесть и пустота его одиночества настолько проникли в мой спинной мозг, что я был способен, тогда и теперь, поверить в возможность таких явлений, которые на берегу и в окружении друзей вызвали бы у меня презрительный смех. Однако страшное одиночество этого странного мира, куда я попал, лишало человека мужества.
        И вот я, как уже сказал, стоял и слушал, одолеваемый неясными, но пугающими мыслями; а тем временем постукивание продолжалось то с размеренным постоянством, то в быстром судорожном темпе, словно некое существо, существо разумное, подавало мне сигналы. Впрочем, я тут же избавился от овладевшего мною глупого страха и подошел к тому месту, откуда, казалось, доносился этот звук. Приблизившись к нему, я нагнул голову и, едва не касаясь борта судна, прислушался. И значительно отчетливей услышал эти звуки, и теперь ясно слышал, что по корпусу судна кто-то стучит тяжелым предметом, словно бьет по его железному борту молоточком.
        Затем, когда я слушал, рядом с моим ухом раздался громовой удар, столь сильный и поразительный, что я в испуге отскочил в сторону. Вслед за этим последовал второй, а потом третий удар, будто кто-то колотил по борту судна тяжелой кувалдой. Потом наступила тишина, и я услышал голос жены, которая, стоя у люка кладовой, спрашивала меня о причине столь страшного шума.
        - Тише, дорогая,  - прошептал я, ибо мне пришло в голову, что существо может услышать ее. Впрочем, это было немыслимо, и я упоминаю об этом лишь для того, чтобы показать, насколько я в тот момент утратил присущее мне самообладание.
        Услышав мой произнесенный шепотом приказ, жена повернулась и по трапу спустилась вниз в полумрак кладовой.
        - В чем дело, Артур?  - осведомилась она, приблизившись ко мне и беря меня под руку.
        Словно в ответ на ее вопрос, на обшивку судна обрушился еще один ужасный удар, и по кладовой прокатился глухой грохот.
        Моя жена испуганно вскрикнула, отскочила от меня, но в следующее мгновение вновь была рядом со мной и сильно сжимала мою руку.
        - Что это, Артур? Что?  - спросила она испуганным шепотом, и голос ее, хотя и был едва слышен, отчетливо прозвучал в наступившей тишине.
        - Я не знаю, Мэри,  - ответил я, стараясь говорить спокойно.  - Это…
        - Там опять что-то появилось,  - оборвала она меня, когда вновь послышалось постукивание.
        С минуту мы молча слушали эти ужасные звуки. Потом моя жена обратилась ко мне:
        - Это опасно, Артур? Ответь мне. Обещаю, что буду мужественной.
        - Я не знаю, что сказать тебе, Мэри,  - проговорил я.  - Не знаю, но я намерен подняться на палубу и послушать… Возможно,  - я на мгновение задумался, но тут пятый страшный удар по корпусу судна заставил меня забыть о том, что я собирался сказать, и я, испуганный и ошеломленный, застыл на месте, ожидая следующего удара. И он вскоре раздался. Тут моя жена схватила меня за руку и потащила к трапу.
        - Прочь из этого темного места,  - сказала она.  - Я заболею, если хоть еще немного пробуду здесь. Быть может, существо слышит нас, и, если мы поднимемся наверх, оно остановится.
        Моя жена вся дрожала, я чувствовал себя немногим лучше и поэтому с радостью поднялся вслед за ней по трапу. Там мы, склонившись над открытым люком, прислушивались к тому, что происходит внизу. Минут пять, наверно, было тихо; затем постукивание возобновилось, подбираясь все ближе к тому месту, где стояли мы. Вдруг оно снова прекратилось и уже, хотя мы и прислушивались еще минут десять, не повторялось. Больше не раздалось ни одного из тех страшных ударов.
        Вскоре я отвел жену от люка и усадил ее в кают-компании, поскольку люк находился там же под столом. После этого я вернулся к нему и поставил крышку. Потом я прошел в нашу каюту  - ту, которую некогда занимал капитан, ее отец,  - и взял оттуда один из револьверов. Я осторожно зарядил его и положил в боковой карман.
        Потом я взял из кладовой, где хранил для удобства подобного рода вещи, сигнальный фонарь, используемый мною в темные ночи при уборке канатов с палуб. Я зажег его и, чтобы не было видно света, опустил шторку. Затем я скинул ботинки и, словно внезапно осененный мыслью, схватил из подставки около бизань-мачты один из американских топоров с длинной ручкой  - острое и ужасное оружие.
        После этого мне пришлось успокаивать свою жену, уверяя ее, что не подвергну себя ненужному риску, если и впрямь столкнусь с опасностью; хотя и не знал, что, пожалуй, и не удивительно, какая новая опасность может грозить нам. Взяв фонарь, я стал тихо подниматься наверх через сходный люк. Я добрался до верха и уже намеревался ступить на палубу, когда кто-то схватил меня за руку. Резко обернувшись, я увидел, что за мной по лестнице поднялась жена, и по дрожанию ее руки, лежавшей на моей, догадался, что она ужасно волнуется.
        - Милый, милый, не ходи туда! Не ходи!  - горячо зашептала она.  - Подожди до рассвета. Останься на ночь внизу. Ты же не знаешь, что может таиться в этом страшном месте.
        Я положил фонарь и топор на палубу рядом с люком, а затем, прислонившись к нему, взял ее за руки и принялся успокаивать ее, гладить волосы, одновременно обводя настороженным взглядом окутанные темнотой палубы. Через минуту она пришла в себя и, послушавшись меня, когда я стал убеждать ее, что ей лучше побыть внизу, вскоре ушла, еще раз взяв с меня слово, что я не буду напрасно рисковать.
        Когда она ушла, я, взяв фонарь и топор, осторожным шагом направился к борту судна. Здесь я остановился и внимательно прислушался, ибо находился как раз над тем местом по левому борту, где в основном и слышал постукивание и те ужасные удары; но я, хотя и слушал, как уже сказал, очень внимательно, ничего не услышал. Вскоре я поднялся и прошел к срезу полуюта. Здесь, облокотившись на леер, я прислушался, окидывая пристальным взором тускло освещенные главные палубы, но так ничего не увидел и не услышал. Не то чтобы у меня было основание ожидать увидеть или услышать нечто необычное на борту судна, ибо весь шум рождался за его бортом и, более того, ниже ватерлинии. Однако в том душевном состоянии я больше воли давал воображению, нежели здравому смыслу; ибо те странные глухие удары и стук, раздававшиеся снаружи в этом мире одиночества, произвели на мое воображение столь сильное впечатление, что мне стало казаться, будто ко мне из каждого затененного уголка на этих тускло освещенных палубах подкрадываются неведомые и страшные существа.
        Потом, когда я все еще прислушивался, не решаясь, неудовлетворенный результатами своего осмотра, спуститься на главную палубу и бросить это занятие, я вновь услышал слабое, но отчетливо раздававшееся в ночной тишине постукивание.
        Я выпрямился и прислушался, но ничего не услышал. Тогда я снова оперся о леер и пристально посмотрел вниз на главную палубу. И опять услышал постукивание. Тут я понял, что стук передается по лееру через железные пиллерсы, которыми он крепится к судну. Я повернулся и очень осторожно, тихо направился к корме. Остановившись в том месте, где я впервые услышал постукивание, я нагнулся и приложил ухо к лееру. И вновь очень отчетливо услышал эти звуки.
        Немного послушав, я выпрямился и откинул часть просмоленного защитного полога, закрывавшего отверстие в левом борту, через которое мы выбрасывали мусор; для удобства они были проделаны в обоих бортах. Я сделал это очень тихо, а затем, высунувшись из отверстия, уставился на окутанные мраком заросли. И тут же услышал тяжелый, приглушенный, смягченный водой удар. Мне показалось, что в темных, мрачных зарослях травы что-то происходит. Я поднял шторку на фонаре и направил луч света в окружавший мрак. На какое-то мгновение мне почудилось, что там движется множество каких-то существ. Однако я только и успел разглядеть, что они овальной формы и белого цвета, ибо при вспышке света они исчезли и внизу виднелись лишь темные, бурые скопления водорослей.
        Однако они произвели сильное впечатление на мое взбудораженное воображение  - впечатление, являвшееся, возможно, результатом болезненного состояния, порожденного длительным одиночеством; но, тем не менее, мне на мгновение показалось, что на меня из травы смотрит множество бледных мертвых лиц.
        Некоторое время я смотрел на освещенный кружок водорослей, однако мои мысли были в таком беспорядке и смятении, что я, поглощенный тем, что открылось моему внутреннему взору, едва ли что замечал перед собой. И вот из этого хаоса возникли причудливые и жуткие воспоминания  - о вампирах, нежитях. В тот момент, когда я поддался страху, все казалось возможным. Лишь тот, кто утратил связь с другими людьми, затерявшись среди невыразимого одиночества громадных покрытых илом и водорослями просторов Саргассова моря, вправе рассказывать о том, какие страшные существа населяют этот мир.
        И вот когда я, высунувшись, так глупо подвергал себя не мнимым, как я убедился на собственном опыте, опасностям, я заметил странное и слегка волнообразное движение, всегда свидетельствовавшее о приближении гигантского осьминога. Я тут же отскочил назад и, задернув отверстие просмоленной парусиной, остался стоять на месте, испуганно озираясь по сторонам и освещая палубы дрожащими вспышками света. И все это время я прислушивался-прислушивался, ибо мне казалось, что какое-то ужасное существо что-то замышляет в ночной тиши и что оно способно в любой момент, приняв самый немыслимый вид, напасть на нас.
        Затем в тишине послышался шепот, и я резко обернулся в сторону сходного люка. Там стояла моя жена; она протягивала руки и умоляла меня спуститься вниз. Когда свет от фонаря упал на нее, я увидел, что она держит в правой руке револьвер, и спросил, для чего он ей, и она ответила, что все время, пока я нахожусь на палубе, за исключением нескольких минут, понадобившихся ей для того, чтобы взять и зарядить оружие, она охраняла меня.
        После этого признания, как нетрудно догадаться, я подошел к ней и, страстно обняв ее, поцеловал за любовь, руководившую ее поступками; после чего между нами завязалась тихая беседа: она просила меня спуститься вниз и закрыть дверцу сходного люка, я же отказывался, говоря, что слишком возбужден и потому не засну, что мне лучше побыть еще немного на полуюте. Затем, не успели мы еще договорить, я жестом призвал ее к молчанию. В наступившей тишине она, как и я, услышала его  - медленное постукивание  - тук, тук, тук,  - раздающееся в темноте на главной палубе. Я почувствовал, как мною стремительно овладевает отвратительный страх, как моя жена, хоть ее и била небольшая дрожь, стиснула мне руку. Высвободив ее, я направился к срезу полуюта; однако она тотчас последовала за мной, моля меня о том, чтобы я, если не желаю сойти вниз, хотя бы никуда не ходил.
        Тогда я, хотя и был покорен ее заботой, строгим голосом велел ей оставить меня в покое и спуститься вниз в каюту. Но она не послушалась и весьма решительно, хоть и шепотом, заявила, что если я готов подвергать себя опасности, то и она тоже. Я поколебался с минуту, но потом решил дойти только до среза полуюта, а на главную палубу не спускаться.
        Я молча подошел к срезу, и моя жена последовала за мной. Стоя у проходившего через срез леера, я посветил фонарем, но ничего не увидел и не услышал, так как постукивание прекратилось. Затем оно возобновилось вроде бы ближе к главной мачте по левому борту. Я повернул туда фонарь, и на одно короткое мгновение мне показалось, будто я вижу какое-то существо бледного цвета. Я тут же поднял револьвер и выстрелил, и моя жена поступила точно так же, хотя и без моего приказа. Слившись, грохот двух выстрелов гулким эхом прокатился по палубам, и после того как он стих, нам показалось, будто мы слышим постукивание, удаляющееся в сторону носа.
        Мы еще немного постояли, прислушиваясь и озираясь по сторонам, но все вокруг было тихо, и вскоре я согласился сойти вниз и запереть сходный люк, как того хотела моя жена, ибо в ее словах о бесполезности моего пребывания на палубе было немало здравого смысла.
        Ночь прошла довольно спокойно, и на следующее утро я очень тщательно осмотрел судно, палубы, заросли травы перед ним и его борта. Затем я снял крышки с люков и спустился в трюмы, но нигде не обнаружил ничего необычного.
        Вечером, в конце ужина, мы услышали грохот трех страшных ударов, нанесенных по правому борту судна. Я тут же вскочил на ноги, схватил и зажег потайной фонарь, который держал под рукой, а затем быстро, не говоря ни слова, выбежал на палубу. Револьвер уже лежал в моем кармане, и мне не пришлось переобуваться, поскольку на мне были мягкие комнатные туфли. В сходном люке я оставил топор, и теперь, поднимаясь по лестнице, я схватил его. Выбежав на палубу, я тихо подошел к борту и отдернул парусиновую дверь; затем я высунулся наружу и открыл шторку фонаря, осветив тот участок травы, откуда, видимо, доносились звуки ударов, но ничего необычного не обнаружил. Даже трава, казалось, не колыхалась. И поэтому я вскоре втянул голову назад и задернул парусиновый полог, ведь было бы глупо долго выглядывать наружу, когда, возможно, здесь, под травой, рыскают гигантские осьминоги.
        Я пробыл на корме до полуночи, в основном негромко разговаривая с женой, которая поднялась в сходный люк. Иногда мы слышали стук то об один борт судна, то о другой. А между более громкими стуками и легкое постукивание, с которого все и началось.
        Около полуночи, осознав, что я ничего не могу поделать и что невидимые существа, по-видимому, окружающие нас, не причинят нам вреда, мы с женой, надежно заперев дверь сходного люка, спустились вниз.
        Было около, пожалуй, двух часов ночи, когда мой беспокойный сон нарушил отчаянный визг нашего огромного борова. Я оперся на локоть, прислушался и окончательно проснулся. Я сел в постели и встал ногами на пол. Моя жена, судя по ее дыханию, мирно спала, поэтому мне удалось, не потревожив ее, накинуть на себя те несколько предметов одежды, которые составляли мой гардероб.
        Затем я зажег фонарь, опустил шторку и, взяв топор в другую руку, спешно направился к двери, ведшей из передней части кают-компании на главную палубу, под спасительный срез полуюта. Перед тем как лечь спать, я замкнул эту дверь на ключ и теперь бесшумно открыл ее и очень осторожно повернул ручку. Я посмотрел вдоль тускло освещенной главной палубы, но ничего не увидел. Тогда я приподнял шторку и направил луч света на палубы, но и после этого не обнаружил ничего необычного.
        Пронзительный визг свиньи уже давно сменился полной тишиной, и нигде не было слышно ни звука, если не считать редкого, случайного постукивания, доносившегося, по-видимому, от борта судна. Собравшись с духом, я вышел на палубу и медленно, светя перед собой, двинулся вперед. Вдруг из носовой части судна до меня донесся топот и скрип, да так громко и близко, что я чуть, как говорится, не дал деру. Пожалуй, целую минуту я простоял в нерешительности, освещая все вокруг себя и гадая, не прыгнет ли на меня из темноты какое-нибудь омерзительное существо. И тут я неожиданно вспомнил, что не закрыл дверь, ведущую в кают-компанию, и подумал, что, если по палубам действительно бродит какое-нибудь опасное существо, оно могло добраться до моих спящих жены и ребенка. При этой мысли я, развернувшись, помчался обратно на корму и ворвался через дверь в каюту. Убедившись, что с моими двумя сонями ничего не произошло, я вернулся на палубу, затворил дверь и закрыл ее на ключ.
        И вот, чувствуя себя очень одиноко на темной палубе и лишенным пути к отступлению, я был вынужден призвать все свое мужество, иначе бы не смог сдвинуться с места и никогда бы не узнал причину визга свиньи и топота. Тем не менее я зашагал вперед и по праву могу гордиться этим, поскольку одиночество и ужасное равнодушие Травяного мира лишали, как ни прискорбно, человека отваги.
        Я с крайней осторожностью приближался к пустой баковой надстройке: светил вокруг себя фонарем и крепко держал топор, и сердце в моей груди трепетало  - такой страх владел мною. Однако я все же подошел к свинарнику, и там моим глазам предстало ужасное зрелище. Свинья, громадный боров весом в четыреста фунтов, вытащенная на палубу, лежала мертвой перед свинарником со вспоротым животом. Железные прутья свинарника  - толстые прутья  - были раздвинуты, словно это были соломинки, а его помещение и палубы залиты кровью.
        Однако я уже не мог оставаться там, ибо неожиданно осознал, что это проделки какого-то чудовищного существа, которое, возможно, в этот момент подкрадывается ко мне; охваченный этой мыслью, непреоборимым страхом, лишившим меня мужества, я развернулся и бегом пустился в кают-компанию и остановился лишь тогда, когда запер на замок прочную дверь, защищавшую меня от того существа, которое столь жестоко расправилось с хряком. Стоя там и мелко дрожа от испуга, я непрестанно спрашивал себя, что же это за зверь, легко раздвинувший железные прутья и, как котенка, зарезавший борова. А потом задался и более существенными вопросами: как оно проникло на борт и где прячется? И снова  - что это? И так в течение долгого времени, пока немного не успокоился.
        Однако в эту ночь я так и не сомкнул глаз.
        Утром, когда проснулась жена, я рассказал ей о ночном происшествии. Она сильно побледнела и принялась укорять меня за то, что я все же вышел на палубу, говорить, что я без нужды подверг себя опасности и что мне, во всяком случае, не следовало оставлять ее одну, спящую и не ведающую о том, что происходит. А затем она заплакала, и мне пришлось утешать ее. Однако, успокоившись, она решила подняться со мной на палубу, чтобы при свете дня посмотреть на следы ночного происшествия. И от этого решения мне не удалось ее отговорить, хотя я и заверил ее, что ничего бы ей не сказал, если бы не хотел предостеречь ее от прогулок между кают-компанией и камбузом до тех пор, пока я не осмотрю тщательно палубы. Но, как я уже сказал, мне не удалось отговорить ее от намерения сопровождать меня, и поэтому я был вынужден, против своего желания, разрешить ей пойти со мной. Мы вышли на палубу через дверь, открывавшуюся под срезом полуюта; моя жена неуклюже держала обеими руками заряженный револьвер, я же свой в левой руке, а топор на длинном топорище в правой  - и был готов в любой момент пустить их в дело.
        Выйдя на палубу, мы закрыли за собой дверь, заперев ее на ключ и вынув его, ибо помнили о нашем спящем ребенке. Затем мы медленно двинулись вперед, настороженно оглядываясь по сторонам. Когда мы подошли к свинарнику, и моя жена увидела то, что лежит перед ним, она вскрикнула от ужаса, содрогнувшись, и неспроста, при виде изуродованной свиной туши.
        Я не издал ни звука, а лишь, томясь дурным предчувствием и испытывая новый приступ страха, озирался по сторонам, ибо мне было ясно, что боров с тех пор, как я видел его, вновь подвергся нападению  - голова была с ужасной силой оторвана от туловища, и, кроме того, его покрывали свежие и ужасные раны, одна из которых чуть ли не надвое разрывала бедное животное. И все это еще больше свидетельствовало о грозном нраве монстра или чудовища, напавшего на борова.
        Я не задержался возле свиньи и не прикоснулся к ней, а кивком головы велел жене следовать за мной к передней части баковой надстройки. Здесь я отдернул парусиновый полог с небольшого светового люка, через который свет попадал в баковую надстройку, а потом, подняв тяжелую крышку, впустил поток света в темное помещение. Затем я высунул голову наружу и огляделся по сторонам, но нигде не заметил следов притаившегося существа и, вернувшись на главную палубу, прошел через дверь по правому борту в баковую надстройку. После этого я произвел тщательный осмотр, но обнаружил одни матросские сундучки, принадлежавшие нашему погибшему экипажу.
        Закончив осмотр, я поспешно выбрался из этого печального места на дневной свет и запер дверь, и не только эту, но и по левому борту. Затем я снова прошел к передней части баковой надстройки и, поставив крышку на место и задернув световой люк парусиновым пологом, тщательно задраил его.
        Я потому таким образом и с необыкновенным тщанием обыскивал судно, запирал за собой каждое помещение, что хотел быть уверен, что ни одно существо не будет играть со мной в смертельные прятки.
        Тем не менее я ничего не нашел, и, если бы не изуродованная туша мертвого борова, я бы счел, что мне все почудилось и прошлой ночью никто не рыскал в темноте по палубам.
        Мое удивление, возможно, будет более понятно, когда я скажу, что, осмотрев сооружение из просмоленной парусины, возведенное мной для защиты судна от щупалец рыскающих в поисках добычи гигантских осьминогов, я не обнаружил в нем ни одной дырки, через которую какое-нибудь чудовище, обитающее в траве, могло забраться на борт. Кроме того, не следует забывать о том, что судно на много футов возвышается над поверхностью водорослей и на его палубу можно взобраться только по гладким железным бокам.
        И тем не менее, перед пустым свинарником валялась разодранная туша мертвого кабана! Неоспоримое доказательство того, что, выходя после наступления темноты на палубу, мы будем подвергаться опасности погибнуть страшной и загадочной смертью!
        Весь день размышлял я над этой новой опасностью, свалившейся на нас, и особенно мне не давали покоя мысли о чудовищной и небывалой силе, с какой раздвинули в стороны крепкие железные прутья свинарника и оторвали голову хряку. Поразмыслив, я тем же вечером перенес наши постели из каюты в железную рубку  - небольшое помещение на четыре койки перед сломанной грот-мачтой, где все было из железа, даже единственная дверь, выходящая в кормовую часть судна.
        Вместе с постельными принадлежностями я перенес в наше новое жилище лампу, масло, потайной фонарь, пару топоров, два ружья и все револьверы, а также патроны. Потом я велел жене запастись провизией на неделю, вдруг понадобится, и, пока она была занята, почистил и наполнил бочонок, взятый мною из рубки.
        В половине седьмого я отправил туда жену с ребенком, а затем запер на ключ кают-компанию и все каюты и, наконец, тяжелую, тиковую дверь под срезом полуюта.
        Затем я прошел к жене с ребенком, затворил и привинтил на ночь железную дверь болтами. После этого я обошел помещение и убедился в том, что железные откидные дверцы, закрывающие все восемь портов в рубке, в порядке, и мы стали ждать ночи.
        К восьми часам вечера стемнело, а еще через полчаса окутавшая палубы ночная мгла скрыла их из вида. Тогда я опустил все железные дверцы и, крепко прикрутив их винтами, зажег лампу.
        Настала пора ожидания. Время от времени я принимался шепотом утешать свою жену, когда она, сидя со спящим ребенком, смотрела на меня испуганными глазами, выделявшимися на пепельно-бледном лице; нами почему-то за последний час овладело чувство жуткого страха, проникавшего прямо в сердце и лишавшего мужества.
        Вскоре неожиданный звук нарушил торжественную тишину  - неожиданный глухой удар по борту судна, а за ним последовала череда тяжелых ударов, казалось, наносимых одновременно со всех сторон по корабельному корпусу. Вслед за тем воцарилась тишина, длившаяся около четверти часа.
        Затем до меня вдруг донесся откуда-то спереди стук, потом грохот, неясный шум и громкий треск. После этого я слышал множество других звуков, но постоянно тот стук, повторяемый сотни раз, словно в передней части судна по палубам бегает войско солдат на деревянных протезах.
        Вдруг постукивание стало приближаться ко мне. Оно подошло к рубке, задержалось примерно на минуту, а потом начало удаляться в сторону кают-компании  - тук, тук, тук. По мне пробежала дрожь, и я возблагодарил Бога за то, что Он надоумил меня отправить жену с ребенком в спасительную железную рубку. Примерно через минуту до меня с кормы донесся сначала один страшный удар, затем второй, третий, наносимые, судя по звуку, по железу  - железной перегородке, проходившей через срез полуюта. Послышался звук еще одного удара, тут же смешавшийся с треском ломающегося дерева. И меня сразу же стала бить дрожь, ибо моя малышка и жена могли спать в этот момент там, если бы провидение не внушило мне мысль отправить их в рубку.
        Одновременно с треском сломанной двери на корме откуда-то спереди послышался страшный шум, как будто в нашу сторону бежало по палубам множество людей на деревянных протезах. Стук все приближался и вот уже поравнялся с рубкой, где мы, сжавшись, затаили дыхание, боясь, что малейший шум привлечет То, что находится снаружи. Постукивание миновало нас и удалилось в сторону кормы, и я облегченно вздохнул. Затем, пораженный внезапной мыслью, я вскочил и потушил лампу, опасаясь, что свет будет виден под дверью. В течение часа мы сидели молча, прислушиваясь к звукам, доносившимся с кормы, глухим тяжелым ударам, редкому треску дерева и вновь приближающемуся к нам постукиванию.
        Постукивание прекратилось как раз напротив правой стороны рубки, и затем целую минуту царила тишина. Вдруг на боковую часть рубки обрушился чудовищный удар. Моя жена судорожно вскрикнула, и тут же последовал второй удар, разбудивший ребенка. Малышка заплакала, и моя супруга принялась успокаивать ее.
        Раздался третий удар, и небольшая рубка содрогнулась от грохота. Затем я услышал, как постукивание перемещается к задней части нашего убежища. Вдруг воцарилась тишина, а потом на дверь обрушился страшный удар. Я схватил ружье, прислоненное мною к креслу, и встал, поскольку не был уверен в том, что существо в следующее мгновение не бросится на нас, столь чудовищна была сила его ударов. По двери вновь был нанесен удар, а потом постукивание переместилось на левую сторону рубки, и здесь на нее снова обрушился удар, но теперь я был более спокоен, ибо только удар по двери был способен вселить в мое сердце ужас.
        После череды ударов по левой стороне рубки воцарилась долгая тишина, как будто существо снаружи прислушивалось; однако, слава богу, моей жене удалось успокоить ребенка, и поэтому мы не выдали себя.
        Затем наконец опять послышалось постукивание  - тук, тук, тук, словно это безмолвное существо удалялось по направлению к носу. Вскоре и на корме шум прекратился, а потом раздалось постукивание. Оно без задержки миновало рубку и проследовало вперед.
        Более двух часов царила полная тишина, и поэтому я решил, что нам уже не угрожает опасность нападения. Час спустя я тихо обратился к жене, но, не получив ответа, понял, что она заснула, и поэтому я вновь стал напряженно прислушаться, стараясь не производить шума, который мог привлечь внимание.
        Вскоре по тонкой полоске света, пробивавшейся из-под двери, я понял, что день вступает в свои права. Я решительно поднялся и начал отвинчивать железные крышки портов. Сначала я снял крышки в передней части рубки и выглянул наружу в туманный рассвет, но ничего необычного на палубах с того места, откуда смотрел, не заметил.
        Затем я обошел рубку и открыл по очереди все иллюминаторы, и, лишь сняв крышку с порта, выходящего на левую сторону кормовой части главной палубы, мне удалось обнаружить кое-что необычное. Я увидел сначала смутно, но затем, по мере того как светало, яснее, что дверь, ведущая из-под среза полуюта в кают-компанию, разбита вдребезги, одни ее обломки валялись на палубе, другие висели на согнутых петлях; еще же больше было, несомненно, разбросано в проходе, где я не мог их видеть.
        Отвернувшись от иллюминатора, я взглянул на жену и увидел, что она спит, наполовину свесившись с детской кроватки и положив голову на одну подушку рядом с головкой малышки. При виде этой картины меня охватило чувство громадной благодарности за то, что мы чудесным образом спаслись от ужасного и таинственного существа, бродившего прошлой ночью по погруженным во мрак палубам. Под влиянием этого чувства я подкрался к ним и, переполненный любовью, но не желая будить, нежно поцеловал их. Затем я улегся на одну из коек и проспал до тех пор, пока солнце не поднялось высоко в небо.
        Когда я проснулся, жена уже покормила малышку и приготовила завтрак, на который я, выскочив из постели, набросился с огромным аппетитом, возбужденным, несомненно, ночными событиями. Во время трапезы мы обсудили только что пережитую опасность, но так и не нашли разгадку сверхъестественной тайны ужасного существа.
        После завтрака мы долго осматривали палубы из разных иллюминаторов и только после этого решились совершить вылазку. Мы вышли наружу, инстинктивно соблюдая осторожность и тишину, и вооруженные так же, как и накануне. Чтобы в наше отсутствие ребенок не подвергался опасности, мы закрыли и заперли дверь на ключ.
        Быстро оглядевшись вокруг, мы прошли по корме к разбитой двери под срезом полуюта. У порога мы остановились, но не для того, чтобы осмотреть разбитую дверь, а потому, что, охваченные инстинктивным и естественным страхом, боялись войти в кают-компанию, где всего несколько часов назад хозяйничало какое-то фантастическое чудовище или чудовища. Наконец, мы приняли решение подняться на ютовую надстройку и заглянуть внутрь через световой люк. Так мы и поступили, подняв для этого на куполе боковые стенки, но не смогли, хотя долго и внимательно смотрели, обнаружить следов притаившегося внутри существа. Там лишь повсюду в огромном количестве валялись обломки деревянных изделий.
        После этого я отпер сходной люк и толкнул большую дверцу. Затем мы тихо спустились по трапу в кают-компанию. И тут, когда мы смогли оглядеть все помещение, нашему взору предстала необычайная картина: оно было полностью разгромлено, а перегородки всех кают, по шесть с каждой стороны, превращены в щепы. То одна дверь стояла нетронутой, перегородка же рядом с ней представляла собой груду обломков; то дверь была сорвана с петель, а деревянные перегородки целы. И такое зрелище открывалось нашему взору повсюду, куда бы мы ни поглядели.
        Моя жена направилась было к нашей каюте, но я остановил ее и пошел туда сам. Здесь картина погрома была почти столь же впечатляющей. Поручень с койки моей жены был сорван, а нижние доски моей кровати, после того как у нее была выдрана боковая стойка, попадали на пол.
        Но поразило нас особенно не это, а то, что колыбель нашей малышки была сорвана со стоек и брошена через всю каюту в кучу покореженного и окрашенного в белый цвет железа. Увидев это, я взглянул на жену, она  - на меня, и лицо ее страшно побледнело. Затем она опустилась на колени и зарыдала и стала благодарить Бога вместе со мной, ибо спустя мгновение я, смиренный и благодарный, оказался рядом с ней. Через минуту мы овладели собой, вышли из каюты и прекратили поиски. Кладовая оказалась нетронутой, что, впрочем, и не особо удивило меня, ибо у меня было такое чувство, что существа, ворвавшиеся в нашу каюту, искали нас.
        Вскоре мы покинули разгромленную кают-компанию и отправились к свинарнику: мне не терпелось посмотреть, уцелела ли свиная туша. Когда мы зашли за угол свинарника, я громко вскрикнул, поскольку здесь, на палубе, лежал на спине гигантский краб, столь громадный, что мне даже не верилось, что может существовать чудовище столь колоссального размера. Он был коричневого цвета, и только его брюхо  - бледно-желтого.
        Одна клешня, или мандибула, была оторвана в схватке, в которой он, должно быть, и погиб (его всего выпотрошили). И эта клешня весила столько, что мне, поднимая ее с палубы, пришлось попыхтеть. И уже на основе одного этого можно представить размеры и устрашающий вид этого существа.
        Вокруг громадного краба лежало около полудюжины крабов размером поменьше, не более семи или восьми дюймов в ширину, все белого цвета с редкими вкраплениями коричневого. Все они были перекушены громадной клешней, причем в каждом случае чуть ли не надвое. От туши же борова не осталось ни кусочка.
        Вот и разрешилась эта тайна; а вместе с ее разрешением исчез и суеверный страх, душивший меня эти три ночи с тех пор, как я услышал стук. На нас напала бродячая стая гигантских крабов, которые, вероятно, перебираются в водорослях с места на место, пожирая все подряд на своем пути.
        Взбирались ли они когда-нибудь на борт судна прежде, пристрастились ли они к человеческой плоти или напали из любопытства, сказать я не могу. Возможно, они сначала приняли остов судна за какое-то мертвое морское чудовище и поэтому били по его бортам, пытаясь, вероятно, пробить нашу необычайно крепкую кожу!
        Или, быть может, они, обладая обонянием, могли по запаху обнаружить наше присутствие на судне, но это предположение (поскольку они не напали на нас все вместе на рубку, когда мы в ней были) мне казалось невероятным. И все же  - не знаю. Почему же тогда они напали на кают-компанию и нашу каюту? Ответить я, как уже говорил, не могу, и поэтому давайте оставим этот вопрос в покое.
        В тот же день я выяснил, как они попали на судно, ибо, узнав, что за существо напало на нас, я более тщательно осмотрел борта и, только добравшись до передней части носа, понял, как это им удалось. Здесь я увидел, что со сломанного бушприта и утлегари в заросли водорослей свешиваются снасти, и, поскольку я не огородил парусиновым пологом пяту бушприта, чудовища сумели взобраться на снасти, а по ним без всяких помех на палубу.
        Впрочем, я все быстро исправил; несколькими ударами топора я обрубил снасти, и те упали в водоросли. После этого я возвел между двумя концами защитного сооружения пока временное, а позднее и постоянное, деревянное укрепление.
        С тех пор мы больше не подвергались нападению гигантских крабов, хотя и слышали на протяжении нескольких ночей странный стук о наши борта. Возможно, их привлекали отходы, которые мы выбрасывали за борт, и именно поэтому стук сначала раздался на корме, напротив кладовой, ибо как раз отсюда, через отверстия в парусиновом пологе, мы выбрасываем наши отходы.
        Вот уже несколько недель как о них ничего не слышно, и у меня появилась надежда, что они куда-то удалились, может быть, для того, чтобы напасть на других одиноких людей, доживающих свою короткую жизнь на каком-нибудь судне, затерявшемся посреди обширных просторов этого бескрайнего моря, заросшего водорослями и полного смертельно опасных существ.
        Я отправляю это послание, как и предыдущие четыре, в просмоленном бочонке, привязанном к небольшому воздушному шару. Туда же я вложу оторванную клешню чудовищного краба[4 - Капитан Болтон не упоминает о клешне в сопроводительном письме, присланном вместе с рукописью.  - У.Х.Х.] в подтверждение того, сколь полно опасностей это ужасное место. Если послание и клешня когда-нибудь попадут в руки человека, пусть он, глядя на эту громадную мандибулу, попытается представить размеры другого краба или крабов, способных уничтожить столь грозное существо, как обладатель этой клешни.
        Какие еще ужасы этот мерзкий мир приготовил для нас?
        Я хотел вместе с клешней положить и скорлупу одного из белых крабов. Должно быть, это именно они крались той ночью в траве, когда мое разыгравшееся воображение приняло их за вампиров и нежитей. Но, поразмыслив, я отказался от этой мысли; зачем доказывать то, что в доказательствах не нуждается; да и, кроме того, это бы увеличило вес, который бы пришлось поднимать шару.
        Мне надоело писать. Ночь близится к концу, да и мне уже почти не о чем говорить. Я пишу эти строки в кают-компании, и, хотя я отремонтировал ее, насколько это было в моих силах, мне не удалось скрыть следов, напоминающих о той ночи, когда громадные крабы врывались в эти каюты, разыскивая  - ЧТО?
        Говорить больше не о чем. Я, моя жена и малышка здоровы, но…
        Я обязан взять себя в руки и быть терпеливым. Нам никто не поможет, и нам следует переносить то, что выпало на нашу долю, со всем присущим нам мужеством. А засим я кончаю, ибо не хочу напоследок жаловаться.


    Артур Самуэль Филипс
    Сочельник 1879 года».

        На капитанском мостике
        (Вахта с 8 до 12 часов, вечером заметили лед.)


        В память о 14 апреля 1912 года[5 - Дата гибели «Титаника».]
        41 градус 16 минут северной широты
        50 градусов 16 минут западной долготы

        Только что пробили вторые склянки. Вы подходите к наветренной стороне и настороженно нюхаете воздух. Да, это конечно же незабываемый запах льда… запах столь же неописуемый, сколь и безошибочный.
        Вы вглядываетесь с неистовой тревогой (почти немыслимой тревогой) в ту сторону, откуда дует ветер, и нюхаете снова и снова воздух. Вы смотрите вдаль до рези в глазах и ругаетесь, как полоумный, когда открывают дверь и луч бесполезного и опасного света прорезает темноту, в которой огромное судно проходит милю за милей.
        Ибо даже самый маленький проблеск света на палубе «слепит» вахтенного офицера, и ночной мрак становится еще более глубоким. Выругавшись, вы по телефону сердито велите стюарду прийти и, если дело только в ней, закрыть дверь; затем вы вновь со страшным напряжением глядите вдаль.
        Просто попытайтесь представить себе следующее. Вы, вероятно, молодой мужчина двадцати шести или двадцати восьми лет, и только вы отвечаете за этот громадный груз жизней и богатства, с грохотом проделывающий милю за милей. Минул один час вашей вахты, осталось еще три, но вы уже чувствуете напряжение. И тому есть веская причина, ибо, хотя указатель машинного телеграфа на капитанском мостике и стоит на отметке «Половинный ход», вам прекрасно известно, что в машинном отделении действуют свои приказы, и ход нисколько не сбавлен. И вокруг себя, повсюду, вы смутно то там, то сям различаете во мраке на разбивающихся гребнях волн вспышки фосфоресцирующих огней. Тысячи, десятки тысяч раз вы видели эту картину… перед собой и по обеим сторонам. И вы нюхаете воздух и пытаетесь отличить холодное дуновение ветра от особенного, или, как я называю его, «личного», беспощадного, уродливого Холода смерти, подкрадывающегося, когда вы проходите в темноте мимо айсберга, к вам в ночи.
        А потом эти бесчисленные вспышки свечения, вечно вырывающиеся из хаоса невидимого океана вокруг вас, внезапно обретают грозный характер, пугают вас; ибо любая из них может появиться после наката волны на невидимый берег какого-нибудь притаившегося в ночи ледяного острова… наполовину ушедшего под воду, неповоротливого и неодушевленного ледяного чудовища, скрывающегося за шумом волн, пытающегося незаметно подкрасться на траверзе к вашему клюзу.
        Вы поднимаете инстинктивно руку в темноте, и крик «Лево руля» буквально дрожит на ваших устах, но потом вам все-таки удается удержаться от него и не предстать в глазах окружающих паникером, ибо теперь вы видите, что эта вспышка свечения, предвещавшая, казалось, встречу с АЙСБЕРГОМ, всего лишь одна из десятков тысяч вспышек морских огней, рождающихся и распространяющихся в окружающей ночной мгле в огромных валах морской пены.
        И вновь в воздухе чувствуется тот адский запах льда, и холод, названный мною Холодом смерти, снова подкрадывается к вам из неизвестности ночи. Вы предостерегаете впередсмотрящих и матроса в «гнезде» и сами удваиваете заботу о тысячах человек, спящих столь доверчиво на койках под вашими ногами… вверяя вам  - молодому человеку  - собственные жизни… все. Они и это большое судно, стремительно и слепо плывущее в Ночи и через Ночные опасности, действительно находятся в вашей руке… минутная невнимательность, и тысяча смертей падет на голову сына вашего отца! Стоит ли тогда удивляться, что в такую ночь у вахтенного сердце от волнения не на месте! Четыре склянки! Пять склянок! Шесть склянок! И вот остался только час; однако к этому моменту вы уже, вероятно, чуть не отдали трижды старшине-рулевому приказ «право» или «лево» «на борт», но каждый раз воображаемый страх перед ночью, обманчивые огни на пене, адский ледяной запах и Холод смерти оказывались не настоящими на вашем пути Предвестниками бедствия. Семь склянок! И в тот момент, когда эти мелодичные, серебристые звуки проносятся от носа до кормы в ночи и
утопают в реве ветра, вы замечаете, как что-то надвигается на нос по правому борту… Множество фосфоресцирующих огней на каком-то низком и скрытом в темноте морем предмете. Вы пристально смотрите на него в морской бинокль ночного видения, и, прежде чем впередсмотрящие успевают сообщить вам, вы все ПОНИМАЕТЕ. «Боже мой!  - рвется крик из вашей души.  - Боже мой!» И вы орете слова, от которых зависит жизнь и смерть тысячи спящих душ: «Лево на борт! Лево на борт!» Матрос в рулевой рубке подпрыгивает от вашего вопля… от его неистовости, а затем, утратив на мгновение присутствие духа, вращает штурвал не в ту сторону. Вы одним прыжком оказываетесь в рубке. Вокруг вас звенит стекло, но в тот миг вы не осознаете, что на ваших плечах повисла разбитая дверная рама рулевой рубки. Ваш кулак врезается под челюсть перепуганного рулевого, и вы хватаете свободной рукой рукоять штурвала и стремительно вращаете его к себе, и мотор ревет там, на своем месте. Ваш помощник, примчавшись, уже занял свое место у переговорного устройства, и в машинном отделении повинуются вашему приказу, отданному вами, когда вы впрыгнули в
рулевую рубку… Но вы… ба, вы пристально вглядываетесь, как сумасшедший, в ночной мрак, ожидая удара левым бортом о нос чудовища, о могущественное воплощение ночи… В этот короткий промежуток времени секунды кажутся вечностью… И потом вы вслух, обращаясь то ли к ветру, то ли к ночи, произносите «слава богу!» Судно разминулось. И тысяча человек под вами по-прежнему мирно спят.
        Новый старшина-рулевой «поднялся на корму» (как говорили в старину), чтобы сменить отстоявшего свою вахту матроса, и вы, пошатываясь, выходите из рулевой рубки, лишь теперь замечая, что вам мешает двигаться сломанная дверная рама. Кто-то, несколько человек, помогают вам снять ее, и ваш помощник смотрит на вас с каким-то странным уважением, которое не скрыть даже темноте.
        Вы возвращаетесь на свое место, но вас, возможно, немного тошнит  - несмотря на охватившую вас бурную радость.
        Восемь склянок! И вот ваш собрат-офицер сменяет вас. Соблюдается привычная процедура, и вы спускаетесь с мостика по трапу к тем, кто спит внизу.
        На следующий день тысяча пассажиров играет в те же игры, читает те же книги, беседует на те же темы, делает те же ставки и не обращает никакого внимания на то, что один из офицеров выглядит немного уставшим. Плотник поставил новую дверь, и некий старшина-рулевой больше уже никогда не встанет у штурвала. Что же до остального, то все идет своим чередом, и никто ничего не знает… Я имею в виду не из официальных кругов, пока странные слухи не просочатся через стюардов.
        А один человек не опозорит имя сына своего отца гибелью тысячи человек.
        А эта тысяча никогда не узнает. Помните об этом, вы, те, кто отправляется в море на плавающих, залитых электрическим светом дворцах из стали. И молча благословляйте этого спокойного, серьезного человека в синей опрятной форме на капитанском мостике. Вы, не задумываясь, вверяете ему свои жизни, и ни разу за все это время он не подвел вас. Теперь вы понимаете лучше?
        Люди из водорослей

        В ту ночь, когда я заступил на дежурство, на небе не было луны, и утопавшую во тьме верхушку холма освещал лишь свет костра. И хотя я не так уж и был напуган, я все же принял все меры предосторожности, которые пришли мне в голову, и развел довольно большой костер. Затем, прихватив с собой рапиру, я стал обходить лагерь. У гребня скал, защищавших нас с трех сторон, я останавливался, устремлял взор в темноту и прислушивался, хотя от последнего и было мало проку, поскольку постоянно ревущий в моих ушах ветер все заглушал. И хотя я ничего не увидел и не услышал, мною овладело странное беспокойство, заставившее меня несколько раз вернуться к гребню скалы; впрочем, я там так, несмотря на свои суеверные опасения, ничего не увидел и не услышал. И поэтому, решив не давать больше воли собственному воображению, я старался не приближаться к гребню и держался ближе к месту, возвышавшемуся над склоном, по которому мы спускались на остров и поднимались с него.
        Затем, когда минула, возможно, первая половина моего дежурства, из густых зарослей водорослей с наветренной стороны донесся издалека звук, давящий мне на ухо, перерастающий в ужасный крик и вопль, а затем, угасая, превращающийся вдали в странные рыдания и наконец заглушаемый шумом ветра. Услышав столь страшный звук, несущийся из этой мерзости запустения, я был, как можно догадаться, несколько потрясен, но потом мне вдруг пришла в голову мысль, что этот пронзительный вопль доносится с судна, оказавшегося в плену водорослей, и я, немедленно подбежав к гребню скалы, возвышающейся над водорослями, уставился в темноту; теперь-то при свете костра, пылавшего внутри корабельного остова, я понимал, что этот вопль донесся откуда-то издалека по правую сторону от него, и более того, как подсказывал мне здравый смысл, его не могли издать те, кто был в нем, ибо сила их глоток не шла ни в какое сравнение с мощью дующего сейчас ветра. И поэтому я какое-то время стоял, нервно размышляя и вглядываясь в ночной мрак, и вскоре заметил на горизонте тусклый свет, и вскоре там показался верхний край луны, весьма приятное
для меня зрелище; ибо я уже был готов разбудить боцмана и рассказать ему об услышанном мною звуке, но не решился, испугавшись, что буду глупо выглядеть, если ничего больше не произойдет. Затем, когда я наблюдал за восходом луны, вновь послышался тот вопль, напоминавший громкое рыдание женщины: он рос и крепчал, пока не прорезал с поразительной ясностью рев ветра, а потом медленно и, видимо, повторяясь, не смолк вдали, и я опять слышал одно завывание ветра.
        После этого, взглянув в том направлении, откуда раздался этот звук, я сразу бросился к палатке и разбудил боцмана; ибо я не понимал, что способен он предвещать, а последний, второй вопль полностью избавил меня от робости. Не успел я встряхнуть боцмана, как он был уже на ногах и, схватив абордажную саблю, которую всегда держал под рукой, быстро проследовал за мной на вершину холма. Здесь я объяснил ему, что услышал очень страшный звук, доносившийся, казалось, из скоплений водорослей и что, когда он повторился, я решил позвать его, поскольку не знал, не предвещает ли он приближение какой-нибудь опасности. Боцман похвалил меня за это, но также и побранил за то, что я не решился позвать его, когда раздался первый вопль, а потом, проследовав за мной к гребню скалы с наветренной стороны, он встал там вместе со мной, ожидая и слушая, не повторится ли, быть может, вновь этот звук.
        Около часа мы очень тихо стояли там и слушали, но слышали одно непрекращающееся завывание ветра, поэтому, несколько устав от ожидания (да и луна уже поднялась высоко), боцман кивком головы приказал мне продолжить обход лагеря, и сам пошел со мной. Вот тогда-то, повернувшись и случайно взглянув вниз на участок чистой воды, я был поражен, увидев бесчисленное количество больших рыбин, плывущих к острову из скоплений водорослей. Я подошел ближе к гребню, надеясь, поскольку они плыли прямо к берегу, увидеть их вблизи суши, но ни одной не обнаружил, ибо все они, казалось, исчезали в ярдах тридцати от берега. Пораженный количеством рыбы, их странным поведением, а также тем, что они, постоянно плывя к берегу, не приплывали к нему, я окликнул боцмана, который уже успел пройти несколько шагов вперед. Услышав мой окрик, он подбежал ко мне, и я показал ему на участок моря под нами. Он наклонился вперед и стал напряженно всматриваться, и я вместе с ним; однако никто из нас так и не сумел разгадать смысла столь загадочного представления, и боцман, пока мы наблюдали за происходящим, смотрел за всем этим не с
меньшим любопытством, чем я.
        Вскоре, однако, он отвернулся, сказав, что с нашей стороны глупо стоять и пялиться на это весьма забавное зрелище, когда нам надлежит заботиться о безопасности лагеря, и поэтому мы приступили к обходу вершины холма. Пока мы стояли и слушали, костер чуть не погас, и лагерь, хотя луна и поднималась, был освещен плохо. Увидев это, я подбежал к костру и бросил в него дрова, и тут, даже в тот момент, когда я бежал, мне показалось, что в тени возле палатки что-то двигается. Крича и размахивая рапирой, я бросился туда, но ничего не обнаружил, и поэтому, почувствовав себя несколько глупо, я принялся, как и собирался, разводить костер; когда я был этим занят, ко мне подбежал боцман, желая узнать, что же я видел, и в то же мгновение из палатки выскочило трое человек, разбуженных моим внезапным воплем. Но мне нечего было сказать им, за исключением того, что мое воображение сыграло со мною шутку и показало мне то, чего мои глаза так и не сумели разглядеть. Двое отправились обратно спать, третий же, здоровенный парень, которому боцман вручил абордажную саблю, пошел с нами; и, хотя он молчал, мне показалось,
что отчасти ему передалось наше беспокойство; что же касается меня, то я не жалел, что он стал моим спутником.
        Вскоре мы подошли к той части холма, которая возвышалась над долиной, и я приблизился к гребню скалы, собираясь взглянуть на долину, ибо она ужасно влекла меня к себе. Но не успел я бросить взор вниз, как тут же отпрянул и, подбежав к боцману, схватил его за рукав. Заметив мое смятение, он молча прошел вместе со мной, чтобы узнать, что же привело меня в столь неописуемое волнение. Глянув вниз, он тоже тут же пораженно отпрянул; затем он очень осторожно снова наклонился вперед и посмотрел вниз, и в этот момент наш третий спутник, дюжий матрос, подошел сзади на цыпочках и, наклонившись, заглянул вниз. Мы, застыв, взирали на сверхъестественное зрелище, ибо долина под нами кишела какими-то двигающимися существами, белыми и омерзительными в лунном свете, и их движения напоминали движения гигантских слизняков, хотя эти существа внешне походили не на них, а скорее на голых людей, очень полных и ползающих на животе, и передвигались они удивительно быстро. Глядя из-за плеча боцмана, я обнаружил, что эти отвратительные существа выползают из заполненной водой шахты на дне долины, и тут я вдруг вспомнил об
огромном количестве странных рыб, которые плыли на наших глазах к острову, но потом, так и не добравшись до берега, исчезали, и сразу же понял, что они проникают в эту шахту под водой по какому-то одним им известному естественному каналу.
        У этих существ было по две коротких и толстых руки, а на их концах извивалось множество отвратительных и небольших щупалец, которые, когда они ползли по дну долины, скользили взад и вперед; на их же задних конечностях, где должны были быть ноги, тоже росли пучки щупалец. Впрочем, не следует думать, что эти существа нам были хорошо видны.
        Едва ли я сумею передать то необычайное отвращение, вызванное во мне видом этих людей-слизняков; нет, не удастся мне этого никогда, а если бы и удалось, то окружающие, как и я, испытали бы позыв к рвоте, внезапный и порожденный самим страхом. А затем, вдруг, когда я смотрел, мучимый отвращением и дурным предчувствием, всего в одной морской сажени, да и той не было, ниже моих ног, показалось лицо  - да такое, какое я даже в кошмаре не видел. И это и впрямь было лицо из ужасного кошмара. Будь я меньше напуган, я, возможно, заорал, но эти большие, размером с крону[6 - Английская монета достоинством в пять шиллингов.  - Прим. переводчика.] глаза, клюв, как у перевернутого попугая, и слизнякоподобное, волнообразно извивающееся, белое и покрытое слизью тело, страшно поразив, лишили меня дара речи. И вот, когда я, нагнувшись, беспомощно застыл на месте, боцман, сильно выругавшись прямо мне в ухо, ударил это существо абордажной саблей, ибо в тот миг, когда я увидел его, оно преодолело по пути наверх целый ярд. Услышав ругань боцмана, я внезапно пришел в себя и так энергично бросился вниз, что едва не
последовал за трупом этого животного, ибо, потеряв равновесие, я несколько секунд легкомысленно балансировал на краю вечности, но затем боцман схватил меня за пояс, и я вновь оказался в безопасности, однако в тот миг, когда я старался сохранить равновесие, я обнаружил, что почти вся скала покрыта этими ползущими к нам существами, и я, повернувшись к боцману, прокричал ему, что к нам лезут тысячи этих слизняков. Но он уже бежал от меня в сторону костра, крича тем, кто был в палатке, чтобы они, если хотят жить, поспешили к нам на помощь, а потом примчался обратно с огромной охапкой водорослей, а за ним  - здоровяк-матрос с горящим пучком травы, взятым из костра, и через несколько секунд здесь уже пылало пламя, а моряки несли еще водоросли, ибо мы собрали немалый запас их на вершине холма, и за это теперь благодарили Всевышнего.
        Не успели мы разжечь один костер, как боцман велел здоровяку-матросу разжечь дальше на гребне скалы другой; в то же мгновение я заорал и побежал в ту часть холма, откуда открывался вид на открытое море, поскольку увидел множество двигающихся существ возле гребня заветренной скалы. Здесь было царство теней, так как в этой части холма валялось огромное множество крупных камней и они не пропускали ни лунный свет, ни свет от костров. Здесь я неожиданно натолкнулся на три большие тени, скрытно подбирающиеся к лагерю, а за ними смутно разглядел и другие. Тогда, громко позвав на помощь, я набросился на них, и они, когда я напал на них, поднялись на конечности, и я обнаружил, что они выше меня, а их отвратительные щупальцы тянутся ко мне. Затем я принялся бить, задыхаясь и испытывая тошноту от внезапной вони, смрада этих существ. И тут что-то вцепилось в меня, что-то скользкое и мерзкое, и огромные челюсти впились в мое лицо, но я ударил рапирой вверх, и существо отвалилось от меня, я же, ошеломленный и страдающий от тошноты, наносил слабые удары. Сзади послышался топот ног, неожиданно вспыхнуло пламя, и
боцман прокричал мне что-то ободряющее, а потом он и здоровяк-матрос, заслонив меня собой, бросали огромные охапки горящей травы, перевязанные ими длинными камышинками. И эти существа тут же пропали, поспешно уползя за гребень скалы.
        И тут я пришел в себя и принялся стирать с себя слизь, оставленную лапой чудовища. Потом я бегал от костра к костру и бросал туда водоросли, и так прошло время, в течение которого мы были в безопасности, ибо к тому моменту мы разожгли костры на всей вершине холма, а чудовища смертельно боялись огня, иначе мы бы погибли, все до единого, той ночью. Но незадолго перед рассветом мы обнаружили во второй раз с тех пор, как оказались на острове, что нам не хватит топлива, если мы так его будем жечь, и поэтому боцман велел матросам потушить половину костров, и таким образом мы отсрочили наступление того момента, когда остались один на один с темнотой и существами, которых огонь держал от нас на расстоянии. Но у нас, наконец, подошли к концу запасы водорослей и камыша, и боцман крикнул нам, чтобы мы не спускали глаз со скального гребня и убивали эти существа, как только они появятся (ему бы следовало добавить, чтобы все собирались у центрального костра, последней линии обороны). После этого он обругал луну, спрятавшуюся за огромную тучу. Вот так и обстояли дела: тьма сгущалась, а костры угасали. Потом я
услышал, как в той части холма, откуда открывался вид на заросли травы, громко выругался какой-то матрос, его крик не заглушил даже ветер; затем боцман крикнул, чтобы мы приготовились, и я тут же ударил существо, молча выросшее напротив меня над гребнем скалы.
        Прошла, должно быть, минута, и со всех сторон послышались крики, и я понял, что травяные люди напали на нас, и в то же мгновение над гребнем рядом со мной появились еще два существа, возникнув тихо, как привидения, и волнообразно извиваясь. Первому я пронзил горло, и оно упало; второе же, хотя я и пронзил его, схватило лезвие своим пучком щупалец и чуть не вырвало его, но я ударил его ногой в лицо, и оно скорее, по-моему, от удивления, нежели от боли, выпустило рапиру и тут же пропало из вида. Все это произошло в течение каких-то десяти секунд; однако я уже заметил еще четырех существ, ползших справа, на некотором отдалении, от меня, и в тот миг казалось, что наша гибель не за горами, ибо я не знал, как мы справимся со столь отважными и быстро передвигающимися существами. Однако я, не колеблясь, бросился на них, но сейчас я не колол, а рубил по лицу, и это, на мой взгляд, было весьма эффективно; ибо я тут же тремя ударами разделался с тремя слизняками, но четвертый переполз через гребень и встал на задние конечности, как и те, от которых меня спас боцман. Перепугавшись, я отступил, но, слыша
вокруг воинственные вопли и зная, что ожидать помощи мне неоткуда, набросился на это животное. И вот когда оно, наклонившись, протянуло вперед один из своих пучков щупалец, я, отпрыгнув назад, рубанул по ним рапирой, а затем воткнул ее в живот. Существо тут же рухнуло, свернулось белым шаром, стало извиваться, перекатываясь от боли из стороны в сторону, и, докатившись до гребня скалы, исчезло за ним. Меня же, почти обессиленного, тошнило от отвратительного зловония этих животных.
        К этому времени все костры на гребнях холма догорели и превратились в кучки тускло мерцающих угольков. Лишь у входа в палатку еще пылал костер, но от него нам было мало проку, поскольку его свет не доходил до того места, где мы сражались. Луна же, на которую я бросил отчаянный взгляд, по-прежнему казалась призрачной тенью, скрывающейся в огромной двигающейся туче. Затем, посмотрев наверх, оглянувшись, вероятно, через левое плечо, я обнаружил с внезапным ужасом, что что-то приблизилось ко мне, и сразу же почувствовал знакомый смрад. Я тут же испуганно отпрыгнул в сторону и, прыгая, повернулся лицом к существу. Так я спасся в тот момент, когда должен был погибнуть, ибо его щупальцы только измазали, когда я прыгнул, мне затылок, я же снова нанес удар и победил.
        Сразу же после этого я заметил, что в темноте между двумя кучками тускло мерцающих угольков, соседней и лежащей в некотором отдалении на вершине холма, ползет существо, и поэтому я, не тратя понапрасну времени, подбежал к нему и, прежде чем оно успело встать на задние конечности (в таком виде они внушали мне сильный страх), дважды ударил по его голове рапирой. Но едва я прикончил его, как ко мне устремились, наверно, еще с дюжину существ, успевших тем временем тихо переползти через гребень. Тогда я стремглав помчался к ближайшей кучке горящих угольков, и животные, почти не уступая мне в скорости, поползли за мной. Впрочем, я первый подбежал к костру, и тут, внезапно осененный мыслью, я воткнул кончик своей рапиры в угольки и осыпал ими животных, отчетливо увидев на мгновение множество белых, отвратительных, тянущихся ко мне морд, бурые, чавкающие челюсти между опускающейся верхней и нижней частями клюва и собранные вместе извивающиеся, дрожащие щупальцы. Затем все опять погрузилось во мрак, но я тут же снова ударил по тлеющей кучке, и на них опять посыпались горящие уголья. Я видел, как они
отпрянули назад, а потом и скрылись. То же самое происходило и на остальных гребнях верхушки холма, матросы и там бросались угольками, пытаясь таким способом выручить себя из столь бедственного положения.
        Наконец для меня наступила короткая передышка, животные, казалось, были напуганы; тем не менее я весь дрожал и поглядывал по сторонам, не зная, когда одно или несколько существ нападут на меня. И всякий раз устремляя взор на луну, я молил Бога о том, чтобы тучи быстро прошли, иначе все мы умрем; и вот, когда я молился, один из наших матросов вдруг издал ужасный вопль, и в тот же миг через гребень напротив меня перелезло одно существо; но я рассек его, прежде чем оно успело подняться, и в моих ушах еще отдавался тот неожиданный вопль, донесшийся с левой от меня части холма. Однако я не осмеливался покинуть свою позицию, ибо в таком случае всем рисковал, и поэтому остался на месте, мучимый неизвестностью и собственным страхом.
        И вновь я получил короткую передышку, когда на меня никто не нападал; ни справа ни слева от себя я ничего не видел, хотя остальным не так повезло, судя по проклятьям и звукам ударов; затем вдруг кто-то снова закричал от боли, и я, вновь устремив взор на луну, взмолился вслух о том, чтобы она вышла из-за туч и, прежде чем все мы будем убиты, осветила вершину холма, но она не появилась. Тут мне вдруг в голову пришла одна мысль, и я во всю мощь своих легких крикнул боцману, чтобы в главный костер бросили большой поперечный брус, тогда он разгорится, ведь это очень хорошее и сухое дерево. Дважды я крикнул ему: «Брус в костер! Брус в костер!» И он тут же громовым голосом велел всем сбегать и принести его к костру; и мы это сделали, затем бросили его в пламя и стремительно разбежались по своим местам. Уже через минуту у нас было светло и становилось все светлей по мере того, как огонь охватывал огромное бревно, а ветер раздувал пламя. Я же смотрел перед собой, ища взглядом, не появится ли на гребне передо мной либо справа или слева от меня мерзкое лицо. И ничего не видел, разве что промелькнуло, как мне
показалось, справа от меня дрожащее щупальце  - вот и все.
        Примерно через пять минут они вновь напали на нас, и на этот раз я чуть не поплатился жизнью, подойдя по собственной глупости слишком близко к гребню скалы, ибо пучок щупалец внезапно взметнулся снизу из темноты, обхватил мою левую лодыжку и потянул меня. Я плюхнулся на зад, и обе мои ноги перевесились через край пропасти, и только по божьей милости я не полетел в долину вниз головой. И я действительно подвергся серьезной опасности, ибо животное, вцепившееся мне в ногу, прилагало огромные усилия, чтобы утащить меня вниз, но я сопротивлялся, руками и собственным седалищем помогая себе удержаться. Видя, что таким образом ему не удастся покончить со мной, оно ослабило хватку и впилось в ботинок, прокусив толстую кожу и почти отхватив мой мизинец. Однако теперь мне не надо было держаться обеими руками, и я, обезумевший от боли и смертельного страха, внушенного мне этим существом, в бешенстве ударил по нему рапирой; но я не сразу избавился от него, ибо оно схватило ее за клинок, но я вырвал его прежде, прежде чем животное успело крепко сжать его, возможно, отрезав, хотя я в том и не уверен, его
щупальцы, ибо они, казалось, не обхватывали лезвие, а присосались к нему; потом, через мгновение, одним удачным ударом я тяжко ранил его, и оно отпустило меня, и я наконец смог перевести дух в более спокойном месте.
        После этого мы уже больше не подвергались нападениям, хотя и не знали, не предвещает ли это спокойствие нового нашествия травяных людей. Так наступил рассвет, и за все это время луна так и не пришла к нам на помощь, не выглянула из-за туч, затянувших весь небосвод и придававших занимавшемуся дню уныние.
        Как только рассвело, мы обследовали долину, но не обнаружили там никого из травяных людей  - ни даже их трупов, ибо они, видимо, унесли всех убитых и раненых, и нам не удалось рассмотреть этих чудовищ при дневном свете. И хотя мы и не нашли их мертвых тел, все гребни скал были в крови и слизи, и от последней исходило зловоние, присущее этим животным. Впрочем, оно нам недолго досаждало, ветер, унеся его далеко в подветренную сторону, наполнил наши легкие благоухающим и здоровым воздухом.
        Вскоре, видя, что опасность миновала, боцман созвал нас у главного костра, где догорал большой брус, и только здесь мы обнаружили, что один из наших людей пропал. И хотя мы обыскали сначала всю вершину холма, а впоследствии долину и остров, мы так его и не нашли.
        Через центр циклона

        Циклон  - «самый страшный враг, которого не миновать моряку в его опасной профессии».

        В середине ноября четырехмачтовый барк «Голконда», придя из Крокета, бросил якорь у Телеграфного холма, возле Сан-Франциско. Он шел с грузом зерна домой вокруг мыса Горн. Спустя пять дней он миновал на буксире Золотые ворота и, отдав концы, направился под парусами в плавание, едва не ставшее для него последним.
        Две недели навстречу нам дули ветра, но затем наше судно подхватил попутный ветер и гнал нас почти до самого экватора. Здесь, всего в паре градусов от него, он стих, и лишь через неделю мы оказались, лавируя и дрейфуя, в Южном полушарии.
        Примерно в пяти градусах к югу от экватора подул попутный ветер, и мы продвинулись еще на десять-двенадцать градусов в южном направлении; потом, одним ранним утром, он стих, и разразилась короткая, но страшная гроза со столь частыми вспышками молний, что мне удалось, когда я снимал с левого борта море и тучи, сфотографировать одну. Днем, как я уже говорил, ветер полностью улегся, и мы заштилели под палящим, жгучим солнцем. Мы подняли нижние паруса, чтобы они не изнашивались при ленивом покачивании судна на едва приметных волнах, и стали, как принято в таких случаях, драить и чистить покрашенные части.
        Днем температура, казалось, только поднималась; воздух утратил прозрачность, и видневшаяся вдали низкая дымка со всех сторон окружила судно. Временами этим воздухом, приобретавшим какое-то странное свойство, становилось просто невозможно дышать, и матросы с большим трудом вдыхали его. С каждым часом гнетущее состояние лишь усиливалось.
        Потом, около, по-моему, половины четвертого пополудни, я заметил на небосводе странный, неестественный, тусклый, кирпично-красный свет. Он был едва различим, и я не мог определить, откуда он исходил; казалось, что он разлит в воздухе. Ко мне, когда я смотрел на него, подошел первый помощник капитана. Примерно через полминуты он неожиданно воскликнул:
        - Черт, ты слышал?
        - Нет, мистер Джексон,  - ответил я.  - А что такое?
        - Слушай!  - таков был его ответ, и мы минуты две простояли молча.
        - Вот! Вот опять!  - внезапно воскликнул он, и в то же мгновение и я услышал его… звук, странное приглушенное грохотание где-то далеко на северо-востоке. Оно раздавалось секунд пятнадцать, а затем, перерастая в негромкий, глухой стон, стихло.
        Простояв молча какое-то время, на сей раз еще дольше, мы вновь, наконец, услышали его… далекое, слабое рычание дикого зверя, где-то на северо-востоке за линией горизонта. Когда он, издав странный глухой стон, стих, помощник дотронулся до моей руки.
        - Позови старика,  - велел он, имея в виду капитана.  - И взгляни там внизу на барометр.
        Я выполнил оба приказа, и несколько минут спустя капитан уже стоял на палубе рядом со своим помощником  - и слушал.
        - Как там барометр?  - спросил помощник, когда я подошел.
        - Без изменений,  - ответил я, и он, кивнув головой, вновь стал прислушиваться. И хотя мы простояли молча около получаса, мы больше не услышали того зловещего, далекого грохота, поэтому мы, ведь показания барометра не менялись, не придали этому большого значения.
        Тем же вечером мы наблюдали неописуемо великолепный закат солнца, показавшийся мне каким-то неестественным еще и потому, как он осветил поверхность моря, слегка волнуемого тогда небольшим вечерним ветерком. Помощник, очевидно, полагал, что он предвещает непогоду, ибо он велел вахтенным на палубе убрать три бромбрамселя.
        К тому моменту, когда матросы спустились вниз, солнце уже село, и начинало смеркаться; однако небосвод на северо-востоке  - там, откуда, как вы помните, доносился приглушенный грохот,  - был окрашен в яркие красные и оранжевые тона.
        Чуть позже, помнится, я услышал, как помощник сказал капитану, что погода портится и на нас, по его мнению, надвигается циклон. Однако капитан, совсем еще молодой человек, отмахнулся от него, заявив, что следует доверять барометру, а не себе. Однако помощник, как мне показалось, остался при своем мнении, но не стал настаивать на нем в пику начальству.
        Вскоре, когда все вокруг окутала ночная мгла, оранжевые краски сошли с небосвода, и на нем остался один мрачный, угрожающий красный свет с какой-то странно яркой белой полосой, проходящей на северо-востоке примерно в двадцати градусах над линией горизонта. Эту картину можно было наблюдать добрых полчаса, и она произвела такое впечатление на экипаж, внушив ему мысль о том, что что-то надвигается, что многие матросы, присев, глядели поверх правого леера до тех пор, пока небосвод не затянула серая мгла. Той ночью я стоял вахту на палубе с полуночи до четырех часов утра. Юнга, пришедший разбудить меня, сообщил, что всю последнюю вахту сверкали молнии. Не успел он договорить, как яркая синеватая вспышка озарила бортовой иллюминатор, но грома не последовало.
        Я торопливо соскочил с койки, оделся и, схватив фотоаппарат, выбежал на палубу. Я открыл затвор объектива, и в следующее мгновение  - вспышка!  - огромный поток электричества обрушился сверху.
        Тотчас же первый помощник капитана громко спросил у меня со среза полуюта, успел ли я сфотографировать эту молнию. Я ответил «да» (так я думал), и он велел мне подойти к полуюту, к нему, и дальше снимать уже оттуда, ибо он, капитан и второй помощник очень интересовались моим увлечением фотографией и старались создать условия для того, чтобы у меня получались хорошие снимки.
        Я очень скоро понял, что первый помощник чем-то встревожен, ибо, сменив второго помощника, он вскоре перестал расхаживать по полуюту, подошел ко мне и наклонился над леером.
        - Как бы мне хотелось, чтобы наш старик приказал убрать нижние марсели,  - спустя мгновение произнес он тихим голосом.  - Где-то поблизости бушует шторм. Я это чувствую,  - подняв голову, он понюхал воздух.
        - Почему бы вам самому не приказать убавить парусов?  - осведомился я.
        - Не могу!  - ответил он.  - Старик велел ничего не трогать, а звать, если что, его. Он слишком полагается, на мой взгляд, на барометр и пальцем не пошевелит, пока тот не упадет.
        Все это время на небе с частыми промежутками сверкали молнии, но тут его прорезало несколько гигантских вспышек, ударивших, казалось, чуть ли не в судно из огромного разрыва в тучах,  - настоящие потоки электричества. Я открыл затвор объектива и направил его вверх, и в следующее мгновение сделал великолепный снимок огромной вспышки, которая, сверкнув из уже упоминавшегося разрыва, электрической дугой разделила восток и запад.
        Примерно с минуту мы ждали, полагая, что за такой молнией должен раздаться гром, но не дождались. Только из тьмы на северо-востоке послышалось слабое, отдаленное завывание, казалось, странным эхом перекатывающееся над безмятежными морскими просторами. Затем воцарилась тишина. Первый помощник выпрямился и повернулся ко мне.
        - Знаешь,  - промолвил он,  - только однажды в жизни довелось мне слышать нечто подобное, как раз перед циклоном, погубившим в Тихом океане «Lancing» и «Eurasian».
        - Думаете, нам в самом деле угрожает циклон?  - спросил я с некоторым волнением.
        - Думаю…  - начал он, но затем замолк и вдруг выругался.  - Смотри!  - закричал он.  - Смотри! Вертикальная молния, будь я проклят!  - и он показал на северо-восток.  - Фотографируй ее, пока есть такая возможность, другого подобного случая может и не представиться!
        Я посмотрел в том направлении, куда он указывал, и отчетливо увидел огромные бледные, дрожащие полосы и языки пламени, поднимающегося прямо из океана. Они полыхали секунд десять или пятнадцать, и за это время я успел снять их.
        К сожалению, на этой фотографии, как выяснилось потом, когда я начал проявлять негатив, не получился странный, неописуемый тускло-красный свет, озаривший в тот момент горизонт; тем не менее она хранится у меня как драгоценное напоминание о разновидности электрического явления, редко наблюдаемого даже теми, кому посчастливилось или не повезло столкнуться лицом к лицу с тропической бурей. Прежде чем продолжить рассказ, я напомню читателю, что эта странная молния не била вниз, а поднималась из океана.
        После того как я сделал этот, последний, снимок, первый помощник уверенно заявил, что на нас с северо-востока надвигается страшная тропическая буря, и  - раз в двадцатый за эту вахту  - спустился вниз к барометру.
        Вернувшись минут через десять, он сказал, что показания барометра не изменились, но он все равно зашел к старику и рассказал ему о вертикальной «стержневой» молнии; капитан же, узнав от него, что барометр не упал и не поднялся, ничуть не встревожился и лишь пообещал, что поднимется наверх. И он действительно вскоре появился на палубе, но судьба распорядилась так, что в ту минуту «стержневая» молния больше не сверкала и лишь за тучами на северо-востоке изредка поблескивали обычные вспышки, поэтому капитан снова удалился, велев позвать себя, если изменятся показания барометра или погода.
        После восхода дневного светила погода переменилась, и с северо-востока медленно потянулись тучи, низко нависая и скользя по диску только что вставшего солнца, как-то странно и неестественно светившего. Оно и впрямь выглядело таким грозным и ощетинившимся, что ему вполне подходила строчка «И красное солнце, бородатое бурей». Показания барометра наконец изменились, сначала поднявшись немного, а затем вскоре упав на одну десятую. Первый помощник тотчас же бросился к шкиперу, и тот поспешно поднялся на палубу. Заявив, что не собирается упускать попутный ветер из-за бабских фантазий, он приказал убрать брам-стеньги на фок- и бизань-мачте  - и все.
        Вскоре ветер начал свежеть, но солнце по-прежнему оставалось оранжево-красным, да и цвет воды, казалось мне, предвещал «плохую погоду». Я сказал об этом первому помощнику, и тот утвердительно кивнул головой, но, поскольку рядом стоял капитан, не произнес ни слова.
        К восьми склянкам (4 часа ночи) ветер настолько окреп, что мы, держась против него, с большим наклоном палуб, проходили добрых двенадцать узлов (несмотря на то что все паруса выше грот-брам-стеньги были убраны). Нас сменили, и мы отправились вниз спать. В восемь часов утра, когда я снова поднялся на палубу, море уже было неспокойно, но погода была почти такой же, как и тогда, когда я ушел с палубы, разве что солнце скрылось за тучами, гонимыми к нам сильным ветром.
        Минут через пятнадцать он обрушился на судно, забрызгав пеной и сорвав шкот гротмарселя. Тут же в шкотовом угле стало стучать и биться железное тяжелое кольцо, а парус хлопать на ветру, нанося сильные удары по стальной рее. Однако линь не лопнул, и несколько матросов тут же полезли наверх, чтобы все исправить. После того как парус был выбран, мы продолжили свой путь.
        В это время первый помощник отослал меня в кают-компанию, чтобы я еще раз взглянул на барометр, и я увидел, что он упал еще на одну десятую. Когда я доложил ему об этом, он велел убрать грот-брам-стеньгу, но не тронул грот, дожидаясь, когда пробьет восемь склянок и вся команда соберется на палубе.
        К тому времени судно уже стало черпать воду, и большинство из нас быстро промокли до нитки; впрочем, стоило нам убрать парус, и судно пошло легче. Чуть позже часа пополудни я вышел на палубу и, бросив на сон грядущий последний «взгляд» вокруг, обнаружил, что ветер значительно посвежел, а большие волны накатывают на судно и пенисто ударяются о его кормовой подзор. В четыре часа дня, когда я вновь появился на палубе, брызги уже свободно летели над нами, и в борт время от времени бились многотонные водяные валы.
        И все же для моряка такая погода не была в новинку. Нас на юг гнал, дуя в наши шесть марселей и один фок, всего лишь средней силы ветер. Тогда мне и впрямь казалось, что капитан прав и буря нам не грозит, и я поделился своими соображениями с помощником, но тот лишь горько усмехнулся.
        - Не заблуждайся!  - промолвил он, указывая в подветренную сторону, где из громадной тучи постоянно били молнии.  - Мы уже внутри циклона. По моим прикидкам мы делаем в час примерно на один узел меньше в южном направлении, чем шторм; несложно подсчитать, что с каждым часом он приближается к нам где-то на одну милю. И, думаю, он еще прибавит, и тогда его не догонит и торпедный катер! Этот ветерок, что дует сейчас,  - и он ткнул локтем в подветренную сторону,  - только цветочки, всего лишь внешняя бахрома надвигающегося циклона! Смотри на северо-восток и слушай. Подожди, и ты услышишь еще вой миллиона обезумевших тигров!
        Он замолк и выбил из трубки пепел, затем сунул пустой «инструмент» в боковой карман своей длинной штормовки. И все это время он о чем-то размышлял. «Попомни мои слова,  - наконец произнес он с величайшей осторожностью.  - Не пройдет и двенадцати часов, как он обрушится на нас». Он покачал головой и затем добавил: «Возможно, не пройдет и двенадцати часов, мальчик, как ты, я и все на этой проклятой посудине, очутимся там в холоде!» И этот жестокий, грубый человек указал в море и бодро улыбнулся мне.
        Той ночью мы стояли на вахте с восьми до двенадцати часов, однако ничего достойного, разве что ветер с каждым часом крепчал, нашего внимания за это время не произошло. Ветер дул уже довольно сильно, и судно с шестью поставленными марселями и одним фоком буквально летело на крыльях. В полночь я отправился вниз спать. Когда в четыре часа утра меня вызвали наверх, картина там совершенно изменилась. Уже рассвело, и было видно, что океан волнуется, бурлит, а ветер значительно поутих. Впрочем, больше всего меня поразил, напомнив о вчерашнем предупреждении помощника, цвет неба, казалось, сплошь залитого мрачной с вкраплениями красного оранжевой краской. Он был столь насыщенным, что волны, когда они вздымались громоздкими валами, как-то странно вспыхивали и отражали свет, блестя и мрачно сверкая, подобно подвижным курганам живого пламени. Эта грандиозная картина производила потрясающее и жуткое впечатление.
        Я, захватив с собой фотоаппарат, поднялся на ют. Там я повстречал первого помощника. «Этот прелестный ящичек тебе не понадобится,  - сказал он и постучал по нему.  - Полагаю, от гроба тебе было бы больше проку».
        - Стало быть, он надвигается?  - проговорил я.
        - Смотри!  - вот и все, что ответил он, указывая на северо-восток.
        И через мгновение я увидел то, на что он показывал. Это была громадная черная туча, закрывавшая примерно семь румбов горизонта, протянувшаяся почти с севера на восток и поднимавшаяся к зениту градусов на пятнадцать. Насыщенная, сплошная чернота этой тучи поражала и пугала зрителя, и она скорей напоминала гряду больших, черных скал, поднимающихся из океана, чем скопление густого пара. Я взглянул наверх и увидел, что вахтенные убирают верхний крюйс-марсель. В это мгновение капитан появился на палубе и подошел к помощнику.
        - Барометр упал еще на одну десятую, мистер Джексон,  - заметил он и поглядел в подветренную сторону.  - По-моему, нам лучше убрать верхние марсели на фок- и грот-мачте.
        Не успел он отдать этот приказ, как первый помощник уже орал на главной палубе: «Взять фалы марселя на фок-и грот-мачте! Трави! Взять лини шкотовых углов!»  - так ему не терпелось убрать этот парус.
        К тому моменту, когда убрали верхние марсели, красный свет пропал с подветренной стороны с большей части небосвода, и на нас обрушился шквал. Севернее нас на месте исчезнувшей громадной черной тучи стали появляться плотные, кучевые облака, менявшие свою форму с поразительной быстротой.
        Океан тоже вел себя удивительно, неспокойно, и по нему пробегали странные небольшие валы пены, подхватываемые и разносимые шквалом.
        Это не ускользнуло от внимания первого помощника: я слышал, как он убеждал капитана убрать фок и нижний крюйсель. Однако, видимо, капитан не желал этого делать, но, в конце концов, был все же вынужден распорядиться насчет крюйселя. Когда матросы еще убирали его, ветер внезапно стих, и судно тяжело закачалось, черпая воду и обдаваемое брызгами.
        Теперь я желаю объяснить читателю, как обстояли дела в тот решающий момент. Ветер полностью стих, а затем раздались тысячи разных, терзающих слух звуков, немыслимо отчетливых и неприятных для уха. При каждом крене судна покачивающиеся мачты и снасти поскрипывали и стонали, а паруса хлопали, издавая мокрый, резкий звук. За бортом постоянно слышался суровый рокот волн, порой сменявшийся приглушенным ревом, когда одна из них разбивалась рядом с нами. Их перебивал другой звук  - громкие, хлесткие удары волн, вздымавшихся и тяжело накатывавших на судно, а затем воцарялась странная тишина.
        Потом вдруг с северо-востока донесся рев, подобный выстрелу из крупного орудия, и, чудовищно грохоча, затих вдали. Это был не гром. Это был Голос надвигающегося циклона.
        В то же мгновение помощник толкнул меня в плечо и показал рукой. Я посмотрел и с чувством изумления увидел, что примерно в четырехстах ярдах от кормы судна образовался водяной смерч и он движется к нам. У его основания вода как-то странно пенилась, а он, казалось, весь как-то чудно светится.
        Вспоминая сейчас те мгновения, я не берусь утверждать, будто видел, как он вращался, но тогда у меня создалось впечатление, что он быстро крутится. Он вращался почти так же стремительно, как и пущенный волчок.
        Помню, как в первый момент, когда я пораженно смотрел на него, я услышал, как помощник что-то крикнул насчет фока шкиперу; затем я внезапно осознал, что смерч идет прямо на наше судно. Я поспешно бросился к гакаборту, схватил фотоаппарат и снял его, а потом, когда он, казалось, навис прямо надо мной, я, внезапно охваченный страхом, побежал назад. В тот же самый миг почти мне в лицо сверкнула ослепительная вспышка молнии, тут же раздался чудовищный удар грома, и я видел, как в ярдах пятидесяти от судна смерч внезапно исчез. Вода в том месте, где он только что был, тут же, пенясь, высоко, словно туда рухнул дом, вздыбилась. Затем, устремившись на нас, она ударила в корму, обрызгав даже марсареи, и опрокинула меня спиной на палубу.
        Когда я поднялся и торопливо стер с фотоаппарата воду, помощник крикнул мне, не ушибся ли я, а затем, в то же самое мгновение, но до того, как я успел ответить, проорал: «Она идет! Проклятье! Проклятье! Берегись! Держись, если вам дорога жизнь!» Сразу после этого пронзительный, оглушающий вой, казалось, заполнил небосвод. Я поспешно взглянул налево. В том направлении вся поверхность океана, казалось, поднялась в воздух громадными скоплениями брызг. Воющий звук перерос в визг, и в следующий миг циклон обрушился на нас.
        Воздух тут же заполнился летящими брызгами, и я перестал что-либо различать уже в ярде от себя, а ветер бросил меня спиной на сходный тиковый люк, беспомощно пригвоздив меня на несколько мгновений к нему. Судно страшно накренилось, и я несколько секунд думал, что мы опрокинемся. Внезапно оно рванулось и выпрямилось, и я начал кое-что, смахивая воду с лица и закрывая глаза, видеть вокруг себя. Рядом со мной рулевой  - маленький даго  - вцепился в штурвал, напоминая своим видом утонувшую обезьяну, и явно едва стоял от испуга на ногах. Отведя от него взгляд, я скользнул глазами по судну, по реям и сразу понял, почему оно выпрямилось. Крюйсстеньга сломалась ниже пятки, а форстеньга  - чуть выше эзельгофта. Уцелела только гротстеньга. Именно после их потери судно так внезапно выпрямилось. Каким-то чудом фок, небольшой, новый, полотняный штормовой парус, выдержал напор и теперь широко надувался (под натиском ветра шкоты, видно, ослабли). Впрочем, больше удивляло то, что уцелели нижние марсели на фок- и грот-мачте[7 - По-моему, внутри циклона существуют небольшие воздушные смерчи. Я имею в виду вихревые
воронки в верхней части смерча. Как ещё можно объяснить то, что голые стеньги на бизань- и фок-мачте, а также брам-стеньга сломало (как выяснилось впоследствии), тогда как неубранные нижние марсели и фок нисколько не пострадали? Я убеждён, что единственная тому причина  - это неравномерное распределение силы ветра в первом потоке.  - Прим. автора.], и это тогда, когда верхний рангоут, где были убраны паруса, на фок- и бизань-мачте унесло.
        И теперь, после первого ужасного натиска бури, едва не погубившего судно, уцелело, хоть и с трудом, три паруса, и наша посудина, гонимая страшной бурей, неслась вперед по волнам.
        Я взглянул на свою одежду и фотоаппарат. Они были залиты водой, однако, как выяснилось позже, фотоаппарат еще мог снимать. Я пробрался к срезу полуюта и уставился на главную палубу. Каждую минуту волны разбивались о борт судна, и брызги громадными белыми облаками постоянно перелетали через нас. И в моих ушах стоял несмолкаемый рев чудовищного урагана.
        Тут я увидел помощника. Прислонившись к лееру с подветренной стороны, он что-то рубил топориком. Вода то доходила ему до колен, то целиком захлестывала его, но его орудие ни на секунду в этом водяном хаосе не прекращало своей работы, когда он рубил и обрезал такелаж, удерживавший бизань-мачту от падения на борт.
        Я видел, как он снова огляделся по сторонам и махнул топориком двум вахтенным матросам, которые, с трудом продвигаясь вперед, шли по заливаемой водой палубе к корме. Он даже не пытался кричать, ибо в столь невероятном реве ветра его крика не было бы слышно. Да, ветер выл с такой силой, что я даже не услышал, как сорвало стеньги, хотя треск ломающегося рангоутного дерева, вероятно, был таким же громким, как и выстрел из большой пушки. В следующее мгновение я засунул фотоаппарат в один из курятников на юте и стал пробираться к сходному люку, ибо понимал, что от меня без пары топоров будет мало пользы помощнику.
        Вот я и у сходного люка. Я отдраил его, отворил дверцу и спрыгнул на ступеньки. Я захлопнул дверцу, задраил ее, спустился вниз и уже через минуту держал в руке по топору. Я поднялся с ними наверх, тщательно задраил дверцы сходного люка за собой, и вот я уже на главной палубе, где по горло в воде помогаю рубить снасти. Второй топор я сунул в руки одному из матросов.
        Вскоре мы избавились от такелажа.
        Затем мы, едва пробравшись вперед среди бурлящих водяных воронок и пены, захлестывавших судно, когда волны с грохотом ударялись о борт, наконец пришли на помощь второму помощнику, который вместе с людьми из своей вахты отчаянно обрубал удерживаемые такелажем сломанную форстеньгу и рангоут, с грохотом ударявшиеся о борт судна.
        Но не думайте, что нам это далось легко. Когда работа подходила к концу, громадная волна накрыла палубу и швырнула одного из матросов на запасную стеньгу, прикрепленную внутри фальшборта под кофельпланкой. Вытащив бесчувственного бедолагу из-под рангоутного дерева, куда его бросило волной, мы обнаружили, что у него сломаны левая рука и ключица. Мы отнесли его на полубак и, там, как умели, перебинтовав, оставили его в полубессознательном состоянии на койке.
        Затем мы в течение нескольких изматывающих часов устанавливали лосьштаги. Потом все мы, матросы и офицеры, прошли на ют и стали ждать, готовые в любую минуту броситься туда, где слабые и ничтожные человеческие силы могут пригодиться для нашего спасения. С большим трудом плотнику удалось исследовать колодец, и он к нашему восторгу обнаружил, что мы не набираем воду и что сломанное рангоутное дерево не нанесло серьезных повреждений судну. К полудню следующего дня волнение на море стало столь чудовищным, что за штурвалом стояли два полуобнаженных матроса, ибо малейшая оплошность в управлении могла привести к ужасным последствиям.
        Во второй половине дня мы с помощником спустились в кают-компанию, чтобы подкрепиться, и здесь под оглушающий рев ветра мне удалось перекинуться парой слов с моим начальником. Говоря о смерче, непосредственно предшествовавшему первому натиску циклона, я упомянул о свечении, и он мне ответил, что это, вероятно, результат электрического взаимодействия между тучами и морем.
        Затем я осведомился у него, почему капитан не лег на другой курс и не ушел от шторма, а плыл перед ним, рискуя опрокинуться или получить пробоину. На это помощник мне ответил, что мы находимся на линии смещения, иными словами, прямо на пути вихря, или центра циклона, и что шкипер делает все возможное, чтобы уйти в подветренную сторону, прежде чем центр со своим ужасным Пирамидальным морем нагонит нас.
        - Если нам не удастся убраться с его пути,  - угрюмо заключил он,  - вам вряд ли представится случай проявить то, что вы сфотографировали!
        Я спросил у него, откуда ему известно, что судно находится прямо на пути вихря, и он ответил, что на это указывает то, что ветер не меняет направления и лишь усиливается, а также то, что барометр постоянно падает.
        И вскоре мы вернулись на палубу.
        Как я уже говорил, в полдень поднялось ужасное волнение, однако к четырем часа пополудни оно настолько усилилось, что по палубе на носу или корме было невозможно пройти, а в борт били волны весом в сотни тонн, сметавшие все на своем пути.
        Все это время циклон так невероятно громко ревел и выл, что ни одно сказанное или выкрикнутое слово, даже в самое ухо, было невозможно разобрать, поэтому нам приходилось общаться при помощи знаков. Вот почему, чтобы немного отдохнуть от мучительного и выматывающего ветра и покурить, офицеры по очереди (то по одному, то по двое) спускались в кают-компанию.
        Как раз во время одного такого «перекура» помощник и сказал мне, что вихрь циклона находится, вероятно, в восьмидесяти или ста милях от нас и что он приближается к нам со скоростью около двадцати узлов в час и что  - при такой скорости, намного превосходящую нашу,  - возможно, нагонит нас еще до полуночи.
        - Неужели не удастся свернуть в сторону?  - спросил я.  - Хоть немного отвернуть и пересечь его путь чуть быстрее, чем мы идем сейчас?
        - Нет,  - ответил помощник и задумчиво покачал головой.  - Волны, если мы предпримем такую попытку, снесут мачту и такелаж. В подобных случаях говорят «беги, пока не ослепнешь, молись  - пока не лишишься дара речи!»,  - с каким-то жестоким отчаянием произнес он.
        Я в знак согласия кивнул головой, ибо понимал, что это правда. После этого мы замолчали, а еще через пару минут поднялись на палубу. Ветер к этому моменту усилился и яростно трепал фок, но, несмотря на это, в тучах появился разрыв, откуда лился удивительно яркий солнечный свет.
        Я взглянул на помощника и улыбнулся, ибо увидел в этом доброе предзнаменование, но он покачал головой, словно говоря: «Это не добрый знак, а знак, предвещающий еще худшее».
        И он, как я вскоре убедился, был прав; ибо не прошло и десяти минут, как солнце спряталось, и прямо, казалось, над верхушками мачт повисли тучи  - громадная надувающаяся паутина из черного пара, чуть ли не смешавшаяся с клубами пены и брызг. Ветер, казалось, крепчал с каждой минутой, завывая столь ужасно, что временами начинали ныть барабанные перепонки.
        Так прошло около часа; судно бежало под двумя марселями, видимо, нисколько не утратив хода после потери фока, только, пожалуй, больше, чем прежде, зарываясь носом в воду. Около половины шестого в воздухе над нами раздался еще более громкий рев, столь мощный и страшный, что приводил в оцепенение и потрясал; и в то же мгновение ветер сорвал оба марселя с ликтросов, а также поднял с юта в воздух один из курятников, с неслышным грохотом обрушившийся на главную палубу. К счастью, не тот, куда я засунул фотоаппарат.
        Потеряв марсели, мы остались с голыми, без одного клочка парусов мачтами. Однако усиливающийся ветер был столь яростен, столь мощен его натиск, что судну, гонимому ветром, дувшему в рангоут без парусов и корпус, удавалось опережать чудовищные, накатывавшие волны, теперь достигавшие действительно устрашающих размеров.
        Следующие час или два, насколько я помню, время тянулось монотонно. Время скверное и потрясающее, с постоянным оглушающим ревущим завыванием шторма. Время уныния и захлестывающих волн, на которых судно качалось и плыло вперед. И с каждым часом ветер свежел, а вихрь циклона  - «Дуновение смерти»  - становился все ближе.
        Ночь опустилась на землю рано, или если не ночь, то темнота, что собственно одно и то же. И теперь я явственно видел, сколько разлито вокруг нас электричества. Молнии не сверкали, зато во тьме появлялись порой дрожащие огни. Мне не подобрать более верного определения, чем «дрожь» света  - широкие, блеклые полосы дрожащего света на черном, внушающем ужас покрове туч, висевших, казалось, так низко, что при каждом крене судна котик на грот-мачте, должно быть, «взбаламучивал» их.
        Действие электричества проявлялось и в появлении на ноках рей «блуждающих огней». Были они не только на ноках рей; иногда они по несколько или по одному скользили вверх либо вниз по фока и кормовому штагу, временами смещались при крене судна то в одну, то в другую сторону. Зрелище это было необычайное. Примерно через час, кажется, вскоре после девяти часов вечера, я стал свидетелем самого поразительного электрического явления, когда-либо виденного мною; это было ни больше ни меньше северное полярное сияние  - зрелище удивительное и почти устрашающее, сверхъестественное и загадочное. Я хочу, чтобы вы уяснили, что речь идет не о полярном сиянии  - его и не увидишь здесь, так далеко на юге,  - а о необычайном электрическом явлении, проявившимся тогда, когда вихрь циклона находился в двадцати или тридцати милях от судна. Оно произошло неожиданно. Сначала севернее в накатывавшие волны ударила «стержневая» молния; затем вдруг небо озарил красный свет, а сразу после этого над красным светом появились узкие полосы зеленоватого пламени. Они были видны, наверно, с полминуты; как-то странно дрожа, они то
расширялись, то суживались на небосводе. Это зрелище внушало благоговейный страх.
        А потом, медленно, все пропало, и осталась только чернота ночи, разрываемая повсюду светящимися гребешками волн.
        Я не знаю, удалось ли мне описать происходящее и бедственность нашего положения. Очень трудно  - тем, кто никогда не испытывал ничего подобного,  - даже представить, как немыслимо громко завывал ветер. Вспомните самый страшный гром в своей жизни, а потом представьте, что это громыхание длится без перерыва часами, смешиваясь с отвратительно угрожающим ревом и превращаясь в постоянный вой, столь временами резкий, что начинают болеть барабанные перепонки; затем вы воспринимаете только количество звука, который надо вытерпеть во время одной из этих бурь. А еще сила ветра! Вам доводилось когда-либо сталкиваться с ветром столь мощным, что он разжимал вам губы, хотели ли вы того или нет? Это небольшая деталь, но она, возможно, даст вам представление о силе ветра, способного выделывать такие штуки со ртом человека. При этом возникает неприятное ощущение  - чувство глупейшего бессилия (другого определения и не подберешь).
        Также я узнал и то, что при таком ветре невозможно дышать. Это всего лишь констатация факта, ничтожная подробность, но она позволяет представить силу ветра. А вот и более наглядное доказательство его мощи: ветер, перевернув в рострах одну из спасательных шлюпок, прижал ее к бизань-мачте и там в щепы, словно ее сжала чудовищная невидимая рука, раздавил ее. Поможет ли этот пример представить вам силу ветра, которого вам не увидеть, проживи вы хоть тысячу жизней? Помимо ветра, здесь гуляли и гигантские волны, ужасно швырявшие судно. На моих глазах его корма поднялась на такую высоту, что я видел волны впереди поверх рей формарселей, а когда я скажу, что они находятся на высоте от семидесяти до восьмидесяти футов над палубой, то вы, возможно, сумеете понять, что творилось в океане, когда туда пришел тропический шторм.
        Что же касается размеров и свирепости волн, то у меня имеется фотография, сделанная мною в десять часов вечера. Она была снята при помощи вспышки, и здесь не обошлось без содействия капитана. Мы зарядили старый пистонный пистолет порошком магния и пыжом. Потом, когда я был готов, я открыл затвор объектива и направил его поверх кормы в темноту. Капитан выстрелил из пистолета, и в то же мгновение при яркой вспышке света я увидел надвигавшуюся на нас волну. Сказать, что это была гора, значит, ничего не сказать. Она походила на двигающуюся скалу.
        Когда я закрывал затвор фотоаппарата, у меня в голове промелькнул вопрос: «Выживем ли мы?» И вдруг я осознал, что я всего лишь маленький человек на маленьком суденышке посреди громадного океана. И затем ко мне пришло новое понимание; я неожиданно осознал, что поддаться сильному страху не так-то уж и трудно. Это понимание было чем-то для меня новым и отозвалось больше в желудке, чем в сердце. Страх! Я столько раз попадал в шторм, что и забыл, что его можно бояться. Вот почему при мысли о непогоде я, вспоминая унылые сырые ночи, свою еще более сырую штормовку, затхлый запах и мрачное настроение на судне, обычно испытывал чувство раздражения и отвращения. Но страх  - никогда! Моряк не боится ненастья так же, как верхолаз высоты. Это, так сказать, неотъемлемая сторона его рода занятий. И вот теперь это отвратительное ощущение опасности!
        Отвернувшись от гакаборта и поспешно спускаясь вниз, чтобы протереть, ибо брызги летели отовсюду, и все намокало, объектив и накрыть фотоаппарат, я, не удержавшись на ногах, пребольно ударился лицом.
        Когда я протирал фотоаппарат, вниз, чтобы перевести дух, спустился помощник.
        - Все еще возишься?  - осведомился он.
        - Да,  - ответил я и обратил, не вполне отдавая себе в том отчет, внимание на то, что он не попытался закурить трубку, когда стоял, положив согнутую руку на медный канделябр.
        - Тебе никогда не проявить их,  - заметил он.
        - А вот и нет!  - возразил я, но как-то натянуто, ибо его слова пришлись некстати, и еще больше встревожили меня, и без того недавно обеспокоенного неприятными мыслями.
        - Увидишь,  - лаконично, но с какой-то жесткостью в голосе произнес он.  - Еще до полуночи мы пойдем на дно.
        - Так нельзя говорить,  - проговорил я.  - Зачем же тогда идти навстречу опасности? Суда переживали и не такое!
        - Ой ли?  - очень тихо произнес он.  - Немногие суда возвращались домой после того, через что нам предстоит пройти. Полагаю, ты сознаешь, что менее чем через час мы окажемся в центре урагана?
        - Ну что ж,  - ответил я,  - я-то буду фотографировать. Думаю, если мы уцелеем, мне будет что показать на берегу.
        Он как-то странно и горько рассмеялся.
        - Занимайся чем угодно,  - проговорил он.  - Мы не в силах помочь себе. Если мы не утонем до того, как попадем в центр урагана, он в два счета разделается с нами!
        Затем этот оптимистично настроенный, командовавший мной офицер медленно повернулся и поднялся на палубу, оставив меня, как нетрудно представить, весьма обрадованного его бодрыми словами. Вскоре я, закрыв за собой сходной люк на задвижку, последовал за ним и с трудом, наобум хватаясь в темноте за все, что придется, добрался до среза полуюта. И мы застыли в ожидании  - ветер адски выл, главные палубы непрестанно заливало водой, бурлящей и ревущей в темноте. Чуть позже кто-то сильно дернул меня за рукав, и я, обернувшись, едва признал капитана, пытавшегося привлечь мое внимание. Я схватил его за запястье, желая таким образом показать, что понял, что он хочет, и тут он, встав на четвереньки, пополз к корме по заливаемой волнами палубе юта; я последовал за ним, зажав рукоятку фотоаппарата между зубов. Он добрался до сходного люка и отомкнул дверцу по правому борту. Я закрыл дверцу и спустился за ним в кают-компанию. Здесь он повернулся лицом ко мне. Это был удивительно бесшабашный человек, и я от него узнал, что он привел меня сюда лишь для того, чтобы сообщить мне, что вихрь очень скоро обрушится на
нас и что мне представится возможность сделать снимок всей моей жизни  - фотографию вызывающего много толков Пирамидального моря. Короче, он желал, чтобы у меня было все готово и пистолет заряжен порошком магния, ибо, как он заметил, «Если мы уцелеем, то сможем предъявить эту редкую диковинку на берегу некоторым Фомам неверующим». Вскоре мы все приготовили, а затем вновь поднялись на палубу. Заряженный пистолет капитан положил в карман своей шелковой штормовки.
        Там, под защитой брезента, мы ждали смерча. Второго помощника я видеть не мог, зато иногда передо мной мелькал смутный силуэт первого помощника, стоявшего за нактоузом[8 - Тут я сообразил, что могу привести ещё одно доказательство в пользу необыкновенной силы ветра: напрасно испробовав все обычные способы защиты ламп в нактоузе от ветра, который задувал их (например, затыкание всех щелей тряпками или временное использование предохранительных кожухов вместо ламповых стекол), капитан наконец прибег к помощи маленького электрического сигнального фонаря, которой он установил в нактоузе и при свете которого я видел туманные очертания фигуры первого помощника, когда тот подходил к компасу.  - Прим. автора.], и, очевидно, следящего за рулевым. Все вокруг тонуло в кромешной тьме, только в нактоузе виднелся крошечный кружок света, да на нависших гребнях волн переливались фосфоресцирующие огни.
        А над нами и вокруг нас стоял, заполняя весь небосвод, несмолкаемый безумный вой циклона; его грохот был столь чудовищен, а ветер таким бешеным, что я и поныне, оглядываясь назад, бываю так же поражен, как и в те последние минуты.
        Сейчас я понимаю, что в тот момент прошла пора неопределенности. Пора воя, сырости, вялости и непомерной усталости. Неожиданно чудовищная вспышка молнии прорезала тучи. За ней практически тут же сверкнула другая, разорвавшая, казалось, небо пополам. Тут же, да так быстро, что мы, оглушенные ветром, услышали последовавший удар грома, ветер стих, и в относительной, но отвратительно неестественной тишине капитан прокричал: «Вихрь  - быстро!»
        Даже тогда, когда я направлял фотоаппарат через леер и открывал затвор объектива, мой мозг работал с неестественной быстротой, впитывая тысячи сверхъестественных звуков и их эхо, раздававшихся, казалось, со всех сторон и отвратительно отчетливых на фоне отдаленного завывания циклона. Тут были резкий, лопающийся, пугающий, то нарастающий, то затихающий шум волн, сталкивающихся со страшным хлюпаньем и смешивающихся с пронзительным шипением пены[9 - Описание полное и без преувеличений. Разве тот, кто когда-нибудь слышал это потустороннее резкое шипение пены во время временного затишья неистового шторма, когда огромная волна вздымается всего в нескольких морских саженях, когда-нибудь забудет его?  - Прим. автора.]; зловещие звуки, свидетельствовавшие в окружающей промозглой сырости о том, что вода, крутясь, захлестывает палубы; и странно слабое поскрипывание такелажа и разбитого рангоута, а затем  - бах  - в тот момент, когда эти разнообразные переживания захватили меня, капитан выстрелил из пистолета, и я увидел Пирамидальное море… Незабываемое зрелище. Зрелище скорее для мертвых, нежели для живых.
Море, которое я бы никогда и представить не смог. Бурлящие и вздымающиеся огромные, высотой с дом валы воды и пены. Я услышал, сам того не поняв, удивленное восклицание капитана. Затем чудовищный рев ворвался мне в уши. Один из тех громадных, катящихся валов воды ударил в судно, и на несколько мгновений у меня появилось отвратительное чувство, будто оно тонет подо мной. Вода схлынула, и я понял, что держусь за железные подпорки, на которых натянут защитный брезент; самого же брезента не было. Я протер глаза и от удивления закашлялся; затем, ища капитана, я оглянулся по сторонам и заметил у леера смутный силуэт, который двигался и стоял. Я окликнул его, желая узнать, капитан ли это и все ли с ним в порядке? И он в ответ прокричал, что с ним все в порядке.
        С него я перевел взгляд на штурвал. В нактоузе уже не горел свет, и впоследствии я узнал, что его смыло, а вместе с ним и одного из рулевых. Другой матрос тоже пропал, но мы нашли его примерно через час застрявшим в леере, проходившем по юту. С подветренной стороны до меня донесся крик помощника, который спрашивал, не угрожает ли нам опасность. В ответ мы, капитан и я, прокричали, что нет. И тут до меня дошло, что волной у меня вырвало из рук фотоаппарат. В конце концов я отыскал его среди канатов и снастей с подветренной стороны. Вновь и вновь ударяли в судно огромные валы, казалось, вздымающиеся одновременно со всех сторон  - громадные живые пирамиды соленой воды, поднимающиеся ввысь с пронзительным непрестанным ревом.
        Волны захлестывали судно от кнехта до гакаборта, от носа до кормы, и временами казалось, что на главной палубе, практически погрузившейся под воду, не может уцелеть ни одно живое существо. Порой казалось, что судно теряется в этом водном хаосе, грохочущем под и над нами в потоках воды и пены с такой силой, что каждую минуту мы готовились умереть.
        Иногда до меня доносился хриплый голос капитана или первого помощника, кричавшим что-то в темноте друг другу или вцепившимся в снасти матросам. Потом снова вдруг океан взревел, и волны обрушились на нас. И все это почти в непроницаемом мраке  - только порой молния разрезала тучи и освещала тридцатимильный, поглотивший нас котел. И тут раздался, казалось, доносившийся издалека со всех сторон пронзительный вой, который я слышал иногда сквозь страшный рев вздымающихся вокруг нас водяных валов. Этот звук, казалось, приближался к нам с левого борта. Это надвигался шторм.
        Вскоре над судном послышался страшный рев, а затем издали донесся вой, стремительно перераставший в пронзительный свист, и через минуту порыв ветра чудовищной силы, ударив в левый борт судна, положил его на правый борт. Долго оно лежало на боку, погрузившись в воду почти до комингсов люков[10 - Второй помощник, державшийся за леер, проходивший через срез полуюта, мне об этом рассказывал впоследствии; ему оттуда были видны главные палубы.  - Прим. автора.]. Затем оно выпрямилось, медленно и неохотно, освободившись, наверно, от сотен тонн воды.
        Опять наступил короткий период затишья, а потом вновь раздался вой приближающегося ветра. Он обрушился на нас, но на сей раз судно выдержало его натиск и не легло на борт.
        С этого момента непрерывно ревущий ураган нес нас вперед по волнам… Вихрь прошел, и у нас появилась надежда на спасение  - надо было только продержаться еще несколько часов.
        Когда ветер снова начал свирепствовать, помощник с кем-то из матросов встали у штурвала, но, несмотря на все их искусство, судно несколько раз черпало воду кормой[11 - Мы черпали воду кормой главным образом, вероятно, потому, что замедлился ход судна  - из-за того, что мы потеряли большую часть рангоута во время смерча, а часть такелажа волочилась по воде. Но, слава богу, мы не получили пробоин!  - Прим. автора.]; ибо рядом с нами по-прежнему ходили буруны и валы, а ветер, хоть вихрь и миновал, не успел стихнуть, и нас окружало Пирамидальное море, так и не уступившее место обычным штормовым волнам, которые, хоть и огромного размера, позволяли судну противостоять им.
        Чуть позже несколько человек во главе с первым помощником, оставившим вместо себя у штурвала матроса, спустились с топорами и ножами на главную палубу, намереваясь обрубить рангоут, сломанный во время урагана. Через час, в течение которого мы много раз подвергались смертельной опасности, нам удалось освободиться от обломков. Затем мы, промокшие, поднялись обратно на ют, где стюард, мертвенно-бледный и испуганный, налил нам из деревянной бадьи по чарке рома. Было решено развернуть судно носом к волнам и идти с наветренной стороны. Чтобы утихомирить стихию, мы уже вылили за борт два мешка жира (и это нам следовало сделать давно), ибо хотя нас по-прежнему постоянно заливало, но не так, как раньше.
        Мы протянули трос с носа прямо на ют, где занялись с нашим плавучим якорем, походившим на огромный мешок, или плавучий якорь, изготовленный из трехслойного брезента. Мы прикрепили к нему наши два мешка с жиром, а затем выбросили его за борт. Когда судно дернулось, мы, положив руль к ветру, быстро поплыли, не особо заливаемые водой. Риск, конечно, был, но гораздо меньший, нежели прежде.
        Медленно, с невообразимой медлительностью, истек остаток ночи, минута за минутой, и, наконец, занялся невеселый рассвет, и небосвод залил мрачный, тусклый свет. Повсюду на необозримых водных просторах катились валы волн. А что же наше судно?! Оно представляло собой печальное зрелище. Бизань-мачта сломалась примерно в дюжине футов от палубы; грот-мачту снесло, как и джиггермачту. Я пробрался к срезу полуюта и оглядел палубы. Шлюпок не было. Железные люки шпигатов были либо погнуты, либо сорваны. С правого борта, напротив уцелевшего обломка бизань-мачты, в стальном фальшборте зияла огромная с рваными краями дыра, куда, должна быть, ударила рухнувшая мачта. В некоторых местах  - там, куда упал рангоут,  - леер брамстеньги был сломан или погнут. Стенка тиковой рубки была пробита, и вода при каждом крене с ревом врывалась и вырывалась из нее. Исчезла овчарня, а также  - как я узнал впоследствии  - и свинарник.
        Мой взгляд скользнул дальше, и я увидел, что волна проломила перегородку полубака, и захлестывавшие нас большие волны, проникая внутрь, вытекали обратно, унося с собой то отломанную доску, то мужской ботинок, то еще какой-то предмет. На главной палубе я увидел в разных местах два матросских рундука: заливавшая палубу вода носила их то туда то сюда. И тут я внезапно вспомнил о бедолаге, сломавшем руку, когда мы обрубали на форстеньге оборванные снасти. И вот когда буря стихла уже настолько, что я начал подумывать о том, чтобы попытаться добраться до бака, я услышал рядом с собой голос первого помощника. Вздрогнув, я обернулся. Он тоже, видно, заметил пролом в перегородке, ибо велел, чтобы я крикнул ему, когда появится возможность перебраться туда.
        Так мы и поступили и еще больше конечно же промокли, так как по-прежнему черпали воду десятками тонн. Более того, опасность была значительно больше, чем можно было подумать, поскольку нас легко могло смыть за борт с палубы вместе с одной-двумя тоннами воды, выливавшейся через оставшиеся без люков шпигаты.
        Добравшись до полубака, мы отворили левую дверь и вошли внутрь. И словно ступили в сырую, мрачную пещеру. Вода здесь капала с каждой балки и пиллерса. Мы с трудом пробирались по скользкой палубе туда, где оставили на койке сломавшего руку матроса. В тусклом свете мы увидели, что матрос и койка исчезли, остались лишь стальные борта судна. Все койки и крепления, а также матросские сундуки унесла вода. Уцелели только какой-то промокший лоскут и мокрый лежак койки. Мы с помощником молча переглянулись.
        - Бедняга!  - сказал он. Глядя на место, где была койка, помощник снова жалобно произнес: «Бедняга». Затем он, посуровев лицом, повернулся и вышел на палубу. И тут же о борт разбилась более мощная, чем предыдущие, волна, с ревом пронесшаяся по палубам и ворвавшаяся через разбитую перегородку и левую открытую дверь внутрь. Она закружилась у бортов, подхватила и швырнула нас, затем пронеслась через пролом и дверной проем, унося с собой помощника. Последнему удалось ухватиться за перемычку двери, иначе, как я убежден, его унесло бы через открытый люк шпигата. Это была бы жестокая шутка судьбы, особенно после того, как он уцелел во время циклона.
        Посмотрев в сторону полубака, я увидел, что оба трапа, ведущие на него, исчезли; впрочем, мне удалось вскарабкаться наверх. Здесь я выяснил, что оба якоря оборвало, а леера смыло, остались лишь одни пиллерсы. Также за бушпритом пропал и утлегарь, а весь такелаж либо валялся в передней части полубака, либо волочился за бортом по воде.
        Мы прошли на корму и сделали перекличку. Оказалось, что отсутствуют лишь те два матроса, о которых я уже упоминал, а также матрос, застрявший между леерами на юте и находившийся теперь на попечении стюарда. С этого момента волнение на море постепенно пошло на убыль и вскоре перестало представлять для нас опасность, поэтому мы занялись уборкой судна. После нее одна вахта улеглась спать на полу кают-компании, а другой была дана команда «вольно». В этот и последующий день море от часа к часу становилось все спокойнее, и уже с трудом верилось, что еще совсем недавно мы и не чаяли сохранить свою жизнь. Наступил второй вечер, тихий и безмятежный, обвеваемый ветерком, не страшнее легкого летнего бриза, и с идиллической картиной постепенно успокаивающегося моря. Тем же вечером, около семи склянок, большой шедший наперерез нам теплоход замедлил ход, и его капитан спросил, нужна ли нам помощь, ибо даже при лунном свете было заметно, сколь весомый урон понесло наше судно. Однако наш шкипер отказался от этого предложения, и капитан большого судна, пожелав нам всяческих благ, поплыл дальше по лунной дорожке, и
вскоре в ночной тиши мы остались одни, уже не испытывая страха за собственную жизнь и обогащенные новым опытом.
        Полурыбы-полукони

        И вот мы под водой, ребята,
        Где скачут дикие кони,
        Кони с хвостами
        Громадные, как старые киты,
        И прыгают вокруг один за другим,
        И когда говоришь «тпру!»,
        Эти дьяволы удирают!
1

        - Как это ты поймал моего, деда?  - спросил Небби. Этот вопрос он задавал на прошлой неделе всякий раз, когда его большой и сильный синеглазый дед начинал напевать про себя старинную балладу о полурыбах-полуконях, но только, впрочем, до приведенного выше отрывка.
        - Похоже, он замешкался, малыш Небби, и я саданул по нему топором, прежде чем он успел удрать,  - пояснил дедушка, соврав с неподражаемо серьезным видом и удовольствием.
        Небби, сидевший на загадочного вида лошадке, спустил ноги вниз и вытащил ее из-под себя. Рассмотрев ее необычную, как у единорога, голову, он, наконец, ткнул пальцем во вмятину на покрашенном, черном носу коня.
        - Ты сюда угодил, деда?  - с серьезным видом осведомился он.
        - Да,  - произнес его дедушка Закчи, придвигая к себе эту странного вида лошадку и осматривая вмятину на краске,  - да, я здорово саданул его.
        - Он мертв, деда?  - спросил мальчик.
        - Ну,  - проговорил дюжий старик, ощупывая лошадку огромным указательным и большим пальцем,  - ни то и ни другое.
        Он открыл искусно посаженный на шарниры рот, оглядел вставленные им туда костяные зубы, а затем покосился одним глазом на покрашенную красной краской глотку.
        - Да,  - повторил он,  - ни то и ни другое, Небби. Не пускай его никогда в воду, малыш, а то он снова оживет, и ты лишишься его.
        Возможно, старый водолаз Закчи, как его звали в прибрежной деревушке, полагал, что вода не пойдет на пользу клею, которым он прикрепил большой хвост скумбрии к тому, что называл у этого странного животного задней частью кормы. Он изготовил эту игрушку из прекрасной  - четыре фута на десять дюймов  - сосновой доски, мягкой, без сучков и желтого цвета, и прикрепил сзади, поперек судна, уже упомянутый хвост скумбрии, ибо это была не обыкновенная лошадка, как можно было подумать, а настоящая (как уверял Закчи) полурыба-полуконь, которую он, когда погружался на морское дно, достал для своего маленького внука.
        Он провел немало долгих часов, вырезая животное между погружениями на борту судна. Само это существо являлось плодом его крайне необузданной фантазии и доверия к нему его маленького внука. Ибо Закчи без конца сочинял странные истории о том, что он видит каждый день на морском дне, и часто зимними вечерами можно было видеть, как Небби «вырезает лодки», а старик плетет очередную несусветную небылицу, удивительным образом кажущуюся мальчику достоверной и правдоподобной. Но больше других историй, рассказываемых старым водолазом в свойственной ему причудливой манере, трогала Небби повесть о полурыбах-полуконях.
        Сначала это была путаная и отрывочная история, навеянная, возможно, а может и нет, старинной балладой, которую Закчи часто по привычке мурлыкал себе под нос. Однако постоянные расспросы Небби помогли найти так много новых поворотов для нее, что, в конце концов, рассказ о полурыбах-полуконях в полном изложении занимал почти весь долгий вечер  - с того момента, как Закчи впервые увидел пасущегося коня, до того, как малыш Марты Таллет, словно заправский ковбой, на глазах старика скакал на полурыбе-полуконе. В результате невероятной игры воображения скоро все дети, отправившиеся из деревни в дальний путь, оказались персонажами этой небылицы.
        - Я буду ездить, деда, на полурыбах-полуконях, когда умру?  - серьезным тоном осведомился Небби.
        - Да,  - рассеянно ответил дед Закчи, попыхивая трубкой.  - Да, а может, и нет, Небби. Может, и нет.
        - Наверно, я скоро умру, деда, а?  - задумчиво проговорил Небби.  - Многие маленькие мальчики умирают, прежде чем становятся взрослыми.
        - Что ты, малыш! Что ты!  - воскликнул дед, внезапно осознав, что говорит ребенок. Позднее, когда Небби стал то и дело заговаривать о своей смерти и о том, что он будет скакать на полурыбах-полуконях вокруг дедушки, когда тот будет работать на дне, старый Закчи нашел неожиданный и не столь радикальный выход из затруднительного положения.
        - Я поймаю, Небби, одного,  - сказал он,  - и ты сможешь скакать на нем по кухне.
        Это предложение страшно понравилось Небби, и он почти перестал с нетерпением ожидать своей смерти, которая позволит ему ездить в море на полурыбах-полуконях.
        Целый месяц серьезный малыш каждый вечер нетерпеливо спрашивал у старого Закчи, поймал ли он сегодня коня или нет. Закчи между тем честно трудился над уже описанной, четыре фута на десять дюймов, сосновой, желтой доской. Он вырезал полурыбу-полуконя, сообразуясь лишь с собственным представлением о том, каким он должен быть, и воображением, игре которого немало помогали вопросы-подсказки Небби, такие ли у полурыб-полуконей хвосты, как у настоящих лошадей, или они как у рыб; есть ли у них копыта; кусаются ли они?
        Эти три пункта определенно вызывали у Небби любопытство; и его результаты оказались довольно определенными, ибо деда снабдил это странное существо «стоящими» костяными зубами и подвижной челюстью, двумя короткими, но огромными ногами, прикрепив их к месту, именуемое им «носом», а «корму»  - уже упоминавшимся хвостом скумбрии, установив его так, как и было задумано самой Госпожой природой, т. е. «поперек судна», так что его два хвостовых плавника, когда лошадка стояла, касались земли и служили ей подпорками, идея которых была позаимствована из мастерской Великого плотника.
        Наконец наступил день, когда лошадка была готова и на ней высох последний ровный слой краски. Вечером того же дня, когда Небби побежал навстречу Закчи, он услышал, как дедушка кричит в сумерках: «Тпру, кобылка! Тпру, кобылка»,  - а затем хлесткий удар хлыста.
        Небби пронзительно вскрикнул и бросился со всех ног на шум. Он сразу же понял, что деду наконец удалось поймать одну из этих хитрых полурыб-полуконей. Вероятно, существо это было не очень-то сговорчиво, ибо, подбежав ближе, Небби увидел, что его богатырского сложения дедушка вынужден с чудовищной силой натягивать крепкие поводья, прикрепленные, как с трудом удалось разглядеть Небби, к приземистому черному чудищу.
        - Тпру, кобылка!  - заорал дед и яростно хлестнул в воздухе кнутом.
        Небби завопил от восторга и принялся бегать вокруг деда, борющегося со строптивым животным.
        - Ура! Ура! Ура!  - кричал Небби, пританцовывая то на одной то на другой ноге.  - Ты поймал ее, деда! Ты поймал ее, деда!
        - Да,  - ответил дед, которому, должно быть, приходилось туго, ибо он часто и тяжело дышал.  - Сейчас она успокоится, малыш. Вот, скакун твой!  - И он передал вожжи и хлыст взволнованному, но несколько напуганному Небби.  - Положи на нее руку, Неб,  - сказал старый Закчи.  - Это успокоит ее.
        Небби, немного нервничая, положил руку и тотчас убрал ее.
        - Она вся мокрющая!  - воскликнул он.
        - Да,  - подтвердил дед, стараясь не выдать своей радости.  - Она прямо из воды, малыш.
        И это было правдой, ибо, прибегнув напоследок еще раз к помощи воображения, он, перед тем покинуть водолазное судно, опустил лошадку за борт. Достав из кармана салфетку, он, насвистывая, насухо вытер ее.
        - Теперь, малыш,  - сказал он,  - хорошенько взгрей ее и поезжай домой.
        Небби уселся на лошадку, неудачно попытался щелкнуть кнутом и закричал: «Но! Но!» И был таков  - только в темноте стремительно мелькали две тощие голые ножки и разносились пронзительные крики «Но».
        Дед Закчи, стоя в темноте, радостно рассмеялся и достал трубку. Он медленно набил ее и, зажигая, услышал, как лошадка галопом возвращается обратно. Примчавшись обратно, Небби кружил вокруг деда и, задыхаясь, напевал:
        И вот мы под водой, ребята,
        Где скачут дикие кони,
        Кони с хвостами
        Громадные, как старые киты,
        И прыгают вокруг один за другим,
        И когда говоришь «тпру!»,
        Эти дьяволы удирают!

        И вновь умчался галопом прочь.
        Это было неделю назад; и теперь Небби допытывался у деда Закчи, жива или мертва его полурыба-полуконь.
        - А на небе, как думаешь, есть полурыбы-полукони, деда?  - задумчиво спросил Небби, вновь усаживаясь на лошадку.
        - Конечно,  - сказал дед Закчи.
        - А малыш Марты Таллет отправился на небо?  - спросил Небби.
        - Конечно,  - вновь проговорил дед, посасывая трубку.
        Небби, задумавшись, надолго замолчал. Он, очевидно, перепутал небеса с царством полурыб-полуконей; но разве дедушка не видел собственными глазами, как малыш Марты Таллет скакал на одной из полурыб-полуконей. Мальчик рассказал об этом миссис Таллет, но та лишь натянула на голову фартук и заплакала, и приунывший Небби тихо вышел.
        - Деда, ты видел когда-нибудь на полурыбах-полуконях ангелов с крыльями?  - вдруг спросил он, желая разузнать больше и подтвердить собственные предположения.
        - Да,  - сказал дед Закчи.  - Косяки. Косяки, малыш.
        Небби остался чрезвычайно доволен.
        - Они скакали, деда?  - осведомился он.
        - Конечно,  - ответил старый Закчи, протягивая руку за кисетом.
        - Так же здорово, как я?  - взволнованно спросил мальчик.
        - Почти что. Почти что, малыш,  - проговорил дед Закчи.  - Да, Неб,  - продолжил он, с внезапной радостью сознавая, какие возможности для фантазии предоставляет этот вопрос,  - там еще некоторые женщины-ангелы делали заднее сальто, но ни разу простое, малыш.
        Не исключено, что мысль о женщине-ангеле деду Закчи навеяли редкие посещения цирка. Однако Небби был в восторге и в тот же день набил здоровую шишку на голове, пытаясь научиться выполнять заднее сальто.

2

        Через несколько дней Небби, мучимый каким-то вопросом, выбежал вечером навстречу старому Закчи:
        - Ты видел, как девочка Джейн Мелли катается на полурыбах-полуконях, деда?  - с важным видом спросил он.
        - Да,  - ответил дед. Затем, вдруг неожиданно поняв подоплеку вопроса, осведомился:  - Что случилось с малышкой миссис Мелли?
        - Умерла,  - спокойно ответил Небби.  - Миссис Кей говорит, что в деревню вернулась лихорадка, деда.
        В его голосе звучала радость, ибо, когда несколько месяцев назад в деревне началась лихорадка, дед Закчи забрал Небби к себе на судно, подальше от заразы. Мальчик там здорово провел время и с тех пор часто молил Бога о том, чтобы он наслал еще одну лихорадку и его снова взяли на судно.
        - Мы будем жить на судне?  - осведомился он, идя вместе со стариком.
        - Может быть! Может быть!  - рассеянно ответил старый Закчи немного обеспокоенным голосом.
        Оставив Небби на кухне, дед отправился к соседям, чтобы расспросить их; возвратившись обратно, он сложил одежду и игрушки Небби в постиранный мешок для сахара и на следующий день отвел мальчика на судно. Если дедушка, неся мешок с вещами, шел пешком, то Небби всю дорогу скакал верхом, главным образом бешеным галопом. Он даже отважно промчался по узкой, без поручней сходне. Правда, дед Закчи старался как можно ненавязчивей держаться за его спиной, но этой опеки, да и нужды в ней, мальчик совсем не видел и не замечал. Его появлению совершенно искренне обрадовались Нед, машинист насосной установки, и Бинни, который, когда дед Закчи опускался под воду, следил за подачей воздуха по шлангу и спасательным тросом.

3

        Жизнь на судне была очень счастливой порой для Небби, а также для деда Закчи и его двух людей, ибо ребенок, постоянно играя среди них, вернул их в далекую юность. Только из-за одного здесь бывали столкновения  - из-за забывчивости Небби, который, объезжая свою полурыбу-полуконя, скакал по воздушному шлангу.
        Нед, машинист насосной установки, очень решительно поговорил с Небби по этому поводу, и мальчик пообещал помнить, но, как водится, вскоре забыл. Они вывели судно за отмель и бросили якорь в том месте над буем, где под водой работал дедушка. Стояли погожие дни, и, пока держалась такая погода, они думали остаться здесь, а за провизией на берег посылать только небольшую плоскодонку.
        Небби так всему радовался! Если он не скакал на полурыбе-полуконе, то говорил с матросами или нетерпеливо, когда из воды медленно вытягивали на борт воздушный шланг и спасательный трос, ждал у сходни появления из воды большого медного шлема дедушки. Или же, перегнувшись через поручень и уставившись вниз, напевал пронзительным, молодым голоском:
        И вот мы под водой, ребята,
        Где скачут дикие кони,
        Кони с хвостами
        Громадные, как старые киты,
        И прыгают вокруг один за другим,
        И когда говоришь «тпру!».
        Эти дьяволы удирают!

        Возможно, он считал эти несколько строк заклинанием, обладающим способностью вызывать на поверхность полурыб-полуконей. Каждый раз, когда лодка отправлялась на берег, она привозила печальные известия о том, что сначала этот, а потом другой житель деревушки отправился в дальний путь; но Небби интересовался в основном детьми. Всякий раз, когда дед поднимался из морских глубин, мальчик, нетерпеливо пританцовывая вокруг него, ждал, пока с него снимут большой шлем, а затем с жадным любопытством задавал один и тот же вопрос:
        - Деда, ты видел малышку Кэрри Эндрю или малыша Марты, скачущими на полурыбах-полуконях? И так без конца.
        - Конечно,  - отвечал дед, хотя несколько раз он так узнавал, что упомянутый ребенок скончался; на судне это известие становилось известным от тех, кто проплывал мимо на лодке, пока он трудился на морском дне.

4

        - Осторожно, Небби!  - сердито закричал Нед, машинист насосной установки.  - Еще раз наступишь на шланг, и я, предупреждаю, сломаю твою лошадку и пущу ее на растопку.
        Да, Небби опять, забывшись, наступил на шланг, но если обычно он спокойно выслушивал попреки и обещал исправиться, то теперь он стоял и со злым вызовом глядел на Неда. Намек на то, что его полурыба-полуконь изготовлена из дерева, рождал в его душе горечь. Ни на одно мгновение он не позволил проникнуть этой ужасной мысли в свою голову; даже тогда, когда, идя в отчаянную атаку, отбил щепку от носа полурыбы-полуконя, и там предательски показалось дерево. Тогда он просто не стал пристально разглядывать то место; его неиспорченное детское воображение тут же убедило его в том, что все в порядке; что он на самом деле ездит на «настоящей» полурыбе-полуконе. Он так стремился уверить себя в этом, что даже не показал деду Закчи отбитое место, не попросил его, как бы ему этого ни хотелось, починить лошадку. Деда всегда чинил его игрушки, но это нельзя починить. Это ведь настоящая полурыба-полуконь, не игрушка. Небби решительно отвергал всякую иную мысль, хотя, вероятно, подобные умственные процессы скорее идут на уровне подсознания, чем сознания. И вот теперь Нед, особо не стесняясь, произнес эти страшные
слова. Небби дрожал от гнева и уязвленной гордости обладателя полурыбы-полуконя. Горя желанием немедленно отомстить за жестокое оскорбление, он быстро огляделся по сторонам и увидел воздушный шланг  - то, из-за чего поднялся весь сыр-бор. Да, Неда это здорово разозлит! Небби развернул своего странного коня и поскакал назад прямо на шланг. Остановившись там, он со злобной нарочитостью принялся топтать большими передними копытами своего необыкновенного чудища воздушный шланг.
        - Ах, ты мерзкий мальчишка!  - взревел Нед, едва веря собственным глазам.  - Мерзкий мальчишка!
        Небби продолжал топтать большими копытами шланг, устремив на Неда свои наполненные яростью, дерзкие синие глаза. Тут терпение Неда лопнуло, и он проворно подскочил к мальчику. Он пнул ногой полурыбу-полуконя, и та перелетев на другую сторону палубы с грохотом врезалась в низкий фальшборт. Небби пронзительно завизжал, но скорее от страшного гнева, чем от испуга.
        - Я выброшу эту чертову штуковину за борт!  - крикнул Нед и бросился приводить в исполнение свое святотатственное обещание. В следующее мгновение что-то схватило его за правую ногу, и маленькие, очень острые зубы впились в голую голень ниже закатанных штанов. Нед завопил и уселся на палубу с такой силой, что его организм получил, наверное, изрядную встряску.
        Как только его укус возымел действие, Небби отпустил ногу, и теперь он гладил и осматривал черное чудовище, являвшееся ему во сне и не оставляющее его мыслей наяву. Став возле фальшборта на колени, он смотрел горящими от гнева и полными ужасного страдания глазами на последствия страшного удара Неда (последний носил на босу ногу короткие тяжелые сапоги). Нед по-прежнему не в силах был расстаться с палубой и сыпал ругательствами. Впрочем, Небби это ничуть не волновало… Гнев и горе породили в его сердце жестокое безразличие. Больше всего он желал смерти Неда.
        Ори Нед поменьше, он бы еще раньше услышал Бинни, ибо этот здравомыслящий мужчина к счастью для деда Закчи подскочил к воздушному насосу и теперь, качая его, от всей души поносил отверженного Неда. Впрочем, у Неда в мозгу уже наступило просветление, и он вспомнил, что совершил самое страшное для машиниста насосной установки преступление… Он бросил насос, когда водолаз был под водой. Взорвись под ним бочка с порохом, Нед вряд ли подскочил быстрей. Он издал пронзительный вопль и бросился к установке, но тотчас же увидел, что там стоит Бинни, и в тот же момент у него вырвался страстный, как молитва, вздох облегчения. Он вспомнил о ноге и, хромая, доковылял до насоса. Здесь, одной рукой качая воздух, Нед осмотрел следы от зубов Небби и обнаружил, что кожа едва прокушена. Впрочем, больше всего нуждался в лечении его вспыльчивый нрав; да и Небби, конечно же, не стоило проявлять подобную фамильярность.
        Бинни вытаскивал на палубу спасательный трос и воздушный шланг, ибо дед Закчи, желая узнать о причине небывалого прекращения подачи воздуха, поднимался по длинному, ведущему на морское дно штормтрапу.
        Услышав беспристрастное изложение фактов, разозленный дедушка сильно шлепнул Небби мокрой, мозолистой рукой. Однако мальчик не заплакал и не проронил ни слова; он только крепко прижался к полурыбе-полуконю, и тогда дедушка принялся его лупить. Удивленный, наконец, продолжительным молчанием Небби, Закчи, желая узнать его причину, развернул мальчика к себе. Лицо Небби было очень бледным, и слезы, казалось, были готовы брызнуть из глаз, но даже в этот момент с его лица не сходило выражение невыразимого вызова, бросаемого дедушке и всему миру. Несколько мгновений дед внимательно и с сомнением смотрел на него, а потом решил прекратить порку этой частицы синеглазого упрямства. Он молчаливо взглянул на полурыбу-полуконя, в которого мальчик крепко вцепился, и придумал, как заставить его уступить… Небби должен пойти и извиниться перед Недом за то, что пытался утолить им свой голод (дед подавил фырканье), или у него отберут полурыбу-полуконя.
        На лице Небби, однако, не дрогнул ни один мускул, только его синие глаза стали смотреть с еще большим вызовом, и в них исчез даже намек на слезы. Дедушка задумался, и его осенила новая мысль. Он вернет эту полурыбу-полуконя на дно моря, и тогда она снова оживет и уплывет, и Небби никогда уже не увидит ее, если не отправится немедленно к Неду и не попросит у него прощения, сию же минуту. Дедушка проявил удивительную твердость. Тут, пожалуй, в глазах мальчика промелькнула едва заметная тень испуга, сразу же затянутая пеленой неверия; да и мальчика в таком состоянии уже ничто, впрочем, не могло понудить спуститься с огромной вершины гнева. Он с отчаянным мужеством человека, сжегшего за собой все мосты, решил, что если дедушка и впрямь совершит столь страшное злодеяние, то он (Небби) «преклонит, как положено, колени» и попросит Бога прикончить Неда. Детский ум познал радость мести… Он встанет на колени перед Недом; он обратится с молитвой к Богу «вслух». Нед должен узнать о своей участи, прежде чем будет осужден.
        Охваченный столь священной целью, мальчик еще больше воспылал непримиримым гневом. И с его уст слетели самые ужасные слова, свидетельствовавшие об еще большем ожесточении его сердца.
        - Она деревянная!  - сказал Небби, глядя на деда с жестоким, мучительным, ужасным триумфом.  - Она не может снова ожить!
        Потом, нанеся по своим иллюзиям столь страшный удар, он разрыдался, вырвался из рук дедушки, который пытался удержать его, и бросился на корму, а оттуда в небольшую кабину, где, забившись на целый час под койку, отказывался в мрачной тишине от приглашения к обеденному столу.
        После обеда, однако, он вылез оттуда  - заплаканный, но несломленный. Мальчик затащил туда и полурыбу-полуконя; и теперь трем мужчинам, молча наблюдавшим со своих мест за маленьким столом в кабине, было ясно, что Небби, хоть и старался безуспешно скрыть это под маской величественного пренебрежения, направлялся куда-то с определенной целью. «Малыш,  - суровым голосом проговорил дед Закчи,  - подойди и попроси у Неда прощения, либо я, клянусь, возьму полурыбу-полуконя с собой вниз, и ты больше не увидишь ее, а другую, Небби, я ловить не собираюсь».
        Вместо ответа мальчик попытался проскочить к трапу, но дед вытянул свою длинную ручищу и перекрыл ему путь. В результате Небби был поставлен в угол, а дед Закчи, положив полурыбу-полуконя к себе на колени и куря для успокоения послеобеденную трубку, задумчиво гладил ее. Вскоре он выбил трубку и, протянув руку, привлек к себе мальчика.
        - Небби, малыш,  - серьезным, но добродушным тоном произнес он,  - подойди и попроси у Неда прощение, и ты получишь ее обратно.
        Однако негодование Небби еще не успело остыть; да и, кроме того, стоя рядом с дедушкой, он видел здоровенную вмятину на краске в том месте, куда угодил сапог Неда, и сломанный хвостовой плавник, отлетевший при ударе бедной полурыбы-полуконя о низкий фальшборт судна.
        - Нед  - порочная свинья!  - заявил Небби, испытывая новый прилив гнева против машиниста насосной установки.
        - Замолчи, мальчик,  - сурово произнес дед.  - У тебя была возможность исправиться, и ты ею не воспользовался, а сейчас я преподам тебе урок, который ты, клянусь, запомнишь!
        Он поднялся, взял под мышку полурыбу-полуконя и, положив руку на плечо Небби, прошел к трапу. Через минуту они уже были на палубе. Тут дедушка еще раз превратился из веселого и дюжего великана в каучуковое чудище с куполообразной головой. Потом с медлительностью и торжественностью, приличествующими приведению страшного, но справедливого приговора в жизнь, он под пристальным взором побледневшего Небби крепко затянул на шее полурыбы-полуконя шкимушку.
        Покончив с этим, дедушка встал и с полурыбой-полуконем под мышкой подошел тяжелым шагом к борту. Затем он начал медленно спускаться по деревянным ступенькам штормтрапа, и через минуту над водной поверхностью были видны только его плечи и медный шлем. Небби с мукой в глазах смотрел вниз, где едва мог разглядеть полурыбу-полуконя. Она обязательно уплывет. Затем исчезли дедушкины плечи и наконец его большая медная голова; и лишь по дрожанию штормтрапа и скользящим вниз воздушному шлангу и спасательному тросу можно было догадаться о том, что там, в мрачных водных сумерках, кто-то есть (дед часто говорил мальчику, что на «морском дне всегда вечер»).
        Небби раз или два сухо, ужасно, горлом всхлипнул, а затем в течение четверти часа лежал животом на сходне, молчаливо и настороженно глядя в воду. Несколько раз ему казалось, что у самой поверхности воды плывет, как-то странно покачиваясь, какое-то существо, и он тут же начинал тихо напевать:
        И вот мы под водой, ребята,
        Где скачут дикие кони,
        Кони с хвостами
        Громадные, как старые киты,
        И прыгают вокруг один за другим,
        И когда говоришь «тпру!»,
        Эти дьяволы удирают!

        Но эти строки, по-видимому, не оказывали чарующего действия на полурыбу-полуконя, и она не всплывала наверх, поэтому он, пропев их, замолкал  - и так раз двенадцать. Мальчик ждал дедушку. Он питал слабую надежду, что дед привязал веревочку к коню для того, чтобы тот не мог уплыть, и что, возможно, поднимется наверх с ним. Он попросит, думал мальчик, у Неда прощения, но только если дедушка поднимется обратно вместе с полурыбой-полуконем. Вскоре дедушка просигналил, что возвращается наверх, и Небби, дрожа от волнения, наблюдал за тем, как медленно наматываются на барабаны воздушный шланг и спасательный трос. Вот, словно в дымке, показался огромный купол шлема с воздушным шлангом, соединявшимся под обычным «потешным» углом прямо с верхом купола (это был шлем старой конструкции). Затем шлем разрезал поверхность водной глади, и рябь на воде помешала мальчику что-либо разглядеть. Но вот из воды показались огромные дедушкины плечи, и мальчик увидел, что с ним нет полурыбы-полуконя. Небби побледнел. Дедушка и впрямь отпустил ее. На самом деле дед привязал ее на морском дне, чтобы она не могла предательски
всплыть на поверхность, к крепким корешкам водорослей; однако для Небби он действительно «ожил» и уплыл. Дедушка шагнул на палубу, и Бинни снял с него шлем, а Нед в последний раз медленно повернул рукоятку насосной установки.
        В этот момент Небби повернулся и посмотрел на Неда. Его маленькое решительное лицо было бледно, а в синих глазах полыхало настоящее пламя. В тот миг Нед был приговорен! И вот в тот момент, когда он собирался привести в исполнение свое намерение, он услышал, как дедушка сказал Бинни:
        - Да, я крепко привязал его шкимушкой.
        Небби, вдруг охваченной сладостной надеждой, неожиданно утратил желание убивать. Он поколебался мгновение между только что пришедшей смутной мыслью и стремительно убывающим стремлением отомстить. Новая, смутная мысль обрела более четкие очертания, и он, склонившись к ней, через минуту, забыв о достоинстве, подбежал к деду Закчи:
        - Она ожила, деда?  - задыхаясь, спросил он со свойственным детям пылом и надеждой.
        - Да!  - посуровев на глазах, ответил дед Закчи.  - Для тебя, малыш, она потеряна. Она все плавает и плавает кругами.
        Глаза Небби вдруг заблестели, когда новая мысль обрела в его детском мозгу вполне конкретную форму. Дедушка, глядя на него суровыми глазами, совершенно растерялся, когда его, казалось бы, убийственное известие об окончательной и явной потере полурыбы-полуконя не произвело на мальчика никакого впечатления. Однако Небби ни словом не обмолвился о своем грандиозном плане, быстро созревавшим в его отважном детском умишке. Он раз или два открывал рот, чтобы задать вопрос, но затем вновь погружался в спасительное молчание, словно инстинктивно понимал, что может задать вопрос, способный вызвать у дедушки подозрение.
        Вскоре Небби украдкой еще раз прокрался к сходне и, там улегшись на живот, стал смотреть вниз в море. Его гнев почти поглотила новая  - великая и величественная  - мысль, наполнившая его таким громадным ликованием, что он едва удерживался от того, чтобы не вскочить на ноги или не запеть во весь голос.
        Всего несколько минут назад он хотел, «встав, как положено, на колени», молить Бога «вслух» о том, чтобы Неда настигла быстрая и мучительная смерть; теперь же все переменилось. Впрочем, он помнил о Неде, только с каким-то равнодушием, охватившим его еще не укрощенный детский мозг… Грех Неда был, конечно, из разряда тех, которые не прощают, вероятно, «никогда»  - и уж точно до завтра! Нет, Небби почти не думал о нем  - ну разве что о том, что изумление Неда придаст еще больший блеск его (Небби) предполагаемому успеху. Нет. Небби не думал об этом конкретно, но все это было в этой юной и обуреваемой различными чувствами головке… в том, что я могу назвать хаосом решительности, поднимающим на поверхность (словно других средств и не было) одну ясную, здоровую мысль.
        Тем вечером дед Закчи еще дважды спускался под воду, и каждый раз, когда он возвращался, Небби спрашивал его о том, что поделывает полурыба-полуконь; и каждый раз дедушка с притворной суровостью, повторяя одно и то же, говорил, что полурыба-полуконь «знай, плавает вокруг, и, пожалуй, ты теперь уже жалеешь о том, что не извинился перед Недом, когда тебя просили».
        Однако про себя дед решил, что завтра же поднимет полурыбу-полуконя обратно.

5

        Той же ночью, когда трое мужчин спали в маленькой кабине, небольшая фигурка Небби бесшумно соскользнула с койки под лежаком деда Закчи. Мальчик тихо и стремительно пробрался к трапу и поднялся наверх в объятия теплой ночи. Когда он шел в темноте по палубе судна, его рубашка (переделанная из дедушкиной) слегка ударяла по его тощим голым ногам.
        Небби подошел к тому месту, где на «раму» осторожно повесили дедушкин водолазный костюм; но не он был нужен мальчику. Он нагнулся к подножию «рамы» и потянул на себя крышку люка квадратной раздевалки, где лежал большой, куполообразный, медный шлем, тускло поблескивавший при свете звезд.
        Небби прокрался в раздевалку и принялся волочить шлем, таща его обеими руками за постепенно разматывающийся с лебедки воздушный шланг. Наконец, он неуклюже доволок его до сходни.
        Этот громоздкий и шарообразный шлем, оказалось, не так-то легко надеть на кудрявую голову, и поэтому, после одной или двух безуспешных попыток, он положил его на бок, а затем, встав на колени, просунул в него голову. Потом, с громадным усилием, мальчик поднялся с победоносным видом с колен и начал нащупывать с краю сходни деревянные ступеньки дедушкиного штормтрапа, который не был поднят. Сначала ему удалось поставить левую ногу, а потом и правую; затем он стал медленно и с трудом спускаться, и огромный шлем неуклюже покачивался на его плечах.
        Его правая нога на четвертой ступеньке коснулась воды, и мальчик замер, поставив вторую ногу рядом с первой. Вода была приятно теплой, и Небби, промедлив лишь одно мгновение, отважно опустился на следующую ступеньку. Тут он опять замер и попытался заглянуть под воду. При этом большой шлем сполз назад и стукнул по восхитительно дерзкому мальчишескому носику  - да так, что его синие преисполненные решимости синие глаза увлажнились. Небби, отпустив лестницу левой рукой и продолжая держаться за нее правой, попытался надвинуть громоздкий шлем обратно.
        Мальчик был, как понимаете, по колено в воде, и ступенька, на которой он стоял, была скользкой  - и не просто, а очень скользкой (так всегда бывает при соприкосновении воды с деревом). Одна из голых ног Небби соскользнула, а за ней сразу другая. Большой шлем сильно качнулся, и это все решило, ибо от неожиданного толчка мальчик выпустил из руки штормтрап. Послышался приглушенный вскрик, и в темноте к лестнице отчаянно метнулась маленькая ручка Небби, но было слишком поздно: он уже падал. Раздался всплеск; не очень сильный всплеск для такого отважного и обладающего огромным сердцем мальчика; и никто не услышал ни его, ни бульканья пузырьков, поднимавшихся из глубин от большого медного шлема. А потом, через мгновение, водная гладь почти успокоилась, и лишь с барабана плавно и быстро разматывался воздушный шланг.

6

        Только при странном утреннем свете, когда рассвет едва позолотил серый восток, дед узнал о том, что случилось. Здоровая старость, как это нередко бывает, мало нуждается в сне, и поэтому он встал рано, чтобы набить трубку, и вот тут-то он и увидел, что койка Небби пуста.
        Он быстро поднялся по небольшой лестнице. На палубе тянувшийся за борт воздушный шланг молча поведал ему о происшедшем. Дед бросился к нему, страшным голосом зовя Бинни и Неда, которые, еще не до конца проснувшись, выскочили наверх в своих тяжелых фланелевых кальсонах.
        Они тянули шланг быстро, но осторожно, но, когда показался громадный шар шлема, Небби в нем не оказалось, только в резьбе одного из старых винтов они обнаружили несколько запутавшихся золотистых прядей курчавых волос мальчика.
        Дед огромными мускулистыми руками начал натягивать свой каучуковый костюм, и двое мужчин молча помогали ему. Через сто пятьдесят секунд он уже погружался в глубины спокойного, совершенно спокойного на рассвете моря, серого и кое-где окрашенного в желтые тона. Нед крутил ручку, время от времени открыто вытирая глаза тыльной стороной волосатой, свободной руки. Бинни, человек более суровый, но не менее отзывчивый, угрюмо молчал, обратив все свое внимание на воздушный шланг и спасательный леер; его рука в ожидании сигнала осторожно сжимала трос. По напряжению и движению то натягивающихся, то провисающих шланга и троса он видел, что дед Закчи продолжает, постоянно расширяя его круг, поиск на морском дне.
        Весь день дед лазил по морскому дну, оставаясь каждый раз там столь долго, что Бинни и Нед, не выдержав, принялись увещевать его. Однако старик, охваченный безмолвным гневом и болью, так набросился на них, что они замолчали и больше не мешали ему. Три дня, пока море было спокойно, дед продолжал поиски, но ничего не нашел. На четвертый день деду Закчи пришлось отвести судно за мель: с севера подул сильный ветер, не стихавший две мрачные и неистовые недели, в течение которых дед вместе с Бинни и Недом каждый день искал на берегу «дары» моря. Однако море хранило свои тайны и ничего не возвращало.
        Через две недели буря улеглась, и они вновь вышли на судне в море, чтобы возобновить прерванную работу. Искать мальчика дальше было бессмысленно. Судно бросило якорь на старом месте, и дед спустился на дно; и первое, что он увидел в серых сумерках подводного мира, была полурыба-полуконь, по-прежнему привязанная на дне шкимушкой к корешкам тяжелых водорослей.
        При виде этой поделки старый Закчи испытал страшное чувство. Небби никогда не расставался с ней, и поэтому ему без всякой причины стало казаться, что и «малыш» должен быть где-то поблизости; но одновременно это причудливое, неживое создание являлось наглядным воплощением страшной причины невыразимого одиночества и безысходного отчаяния, полностью овладевшими его старым сердцем. Он уставился на нее сквозь толстое стекло шлема и, собираясь ударить ее, приподнял руку. Затем, внезапно изменив свое намерение, он протянул руку, привлек к себе игрушечного коня и исступленно обнял его, словно это был сам мальчик.
        Через минуту старый дед Закчи успокоился и приступил к работе, однако еще раз сто он ловил себя на том, что смотрит в водных сумерках на свою поделку  - смотрит напряженно и безрассудно, прислушивается, не раздадутся ли в вечной тишине моря звуки, которым никогда не проникнуть сквозь его тихие воды, окружающие в этом странном подводном мире молчаливой стеной одинокого водолаза. А потом, вновь осознав, что нет того, кто мог бы издать столь желанные звуки, дед опять приступал, угрюмый и одинокий, к работе. Однако вскоре он снова смотрел и слушал.
        По прошествии нескольких дней старый Закчи успокоился и смирился, но так и не отвязал полурыбу-полуконя от корешков водорослей на дне тихого, сумеречного моря. И все чаще он смотрел на нее, и все реже ему казалось, что это бесполезно или неразумно.
        Спустя несколько недель эта привычка приобрела такие размеры, что он перестал обращать на нее внимание. Он без всякой причины все дольше оставался под водой и становился как-то странно «мрачен», когда Нед и Бинни принимались увещевать его, упрашивать, чтобы он меньше времени проводил под водой, не то ему придется заплатить обычную в таких случаях цену.
        Лишь однажды дед попытался объяснить свое поведение, да и то, очевидно, непреднамеренно, а под влиянием нахлынувших на него чувств:
        - Мне кажется, когда я внизу, что он рядом со мной,  - не очень связно пробормотал он. И оба матроса поняли его, ибо нечто подобное они и предполагали. Они ничего не ответили, и разговор прекратился.
        Теперь, спускаясь утром на дно, дед останавливался возле полурыбы-полуконя и «осматривал ее». Однажды он обнаружил, что у нее отклеился хвост скумбрии, и он тут же все исправил, прикрепив его на прежнее место при помощи каболки. Иногда он похлопывал своей огромной ручищей по конской голове и бормотал, сам того не замечая, когда от его прикосновений она тихо подпрыгивала: «Тпру, кобылка!» Порой, когда он в своем громоздком костюме проходил мимо нее, небольшой водоворот воды в его «кильватере» разворачивал полурыбу-полуконя прямо на него; немного покачавшись, она медленно удалялась обратно в тишину; дед же стоял и смотрел на нее, напрягая помимо своей воли слух в этом царстве безмолвия.
        Так прошло два месяца, и дед почувствовал, что у него не все в порядке со здоровьем. Однако признаки ухудшающегося самочувствия не испугали его, а только принесли ему бесконечное удовлетворение  - осознание того, что он, возможно, «скоро увидит Небби». Впрочем, эта мысль, так и не став до конца осознанной, никогда не была произнесена им вслух. Тем не менее она нашла свое выражение в чувстве слабого удовлетворения, о котором я уже говорил и которое внесло успокоение в душу деда; однажды он, работая на дне, поймал себе на том, что напевает, сам того не замечая, старинную балладу о полурыбах-полуконях.
        Он тут же замолчал, пронизанный мучительными воспоминаниями, а затем, повернувшись, уставился на полурыбу-полуконя, маячившей смутной тенью в неподвижной воде. В тот момент ему показалось, что в окружающей его молчаливой пучине он слышит слабое эхо пропетой им песни. Однако он ничего не увидел и, убедив вскоре себя в том, что ему это лишь послышалось, вновь приступил к работе.
        В то утро старик не раз ловил себя на том, что напевает эту старинную балладу, и каждый раз, пронзенный болью воспоминаний, пробуждаемых старой песней, он яростно сжимал губы; но вскоре все забывалось, и старый Закчи, которым вдруг овладевала уверенность, что он слышит эту песню, доносящуюся откуда-то из вечных сумерек подводного мира, начинал напряженно вслушиваться. Он, дрожа, поворачивался и устремлял свой взор на полурыбу-полуконя; однако ничего нового там не было, и он уже не был больше уверен, что что-то слышал. Это повторилось несколько раз, и каждый раз дед неуклюже распрямлялся в воде и вслушивался с напряженным вниманием, граничившим с отчаянием.
        Во второй половине дня дед опять что-то услышал, но на сей раз не доверился своему слуху и угрюмо продолжал работать. Но затем, вдруг, все сомнения пропали… пронзительный, нежный детский голосок пел эту песню где-то в серых сумерках, где-то вдали за его спиной. Он с поразительной ясностью, несмотря на окружающую воду и шлем, слышал его. Этот звук он бы услышал через все горы вечности. Весь трясясь, он оглянулся назад.
        Этот звук, казалось, исходил из сумерек за небольшой рощицей подводной поросли в ближайшей на морском дне долине, откуда беззвучно поднимались их корни.
        Когда дед смотрел туда, все вокруг него погрузилось в удивительный и ужасный мрак. Он тут же рассеялся, и Закчи вновь видел все вокруг себя, но как-то, можно сказать, иначе. Пронзительный нежный детский голосок замолк, но позади полурыбы-полуконя что-то появилось… небольшая подвижная фигурка, заставлявшая полурыбу-полуконя качаться и подпрыгивать на привязи. И вдруг эта маленькая фигурка оказалась верхом на полурыбе-полуконе, а сам конь не на привязи, и две мелькающие ножки пришпорили его на морском дне в направлении деда.
        Деду показалось, что он встал и побежал навстречу мальчику, но Небби увильнул от него, полурыба-полуконь сделала красивый курбет, и мальчик тут же начал скакать галопом вокруг деда, напевая;
        И вот мы под водой, ребята.
        Где скачут дикие кони.
        Кони с хвостами
        Громадные, как старые киты,
        И прыгают вокруг один за другим,
        И когда говоришь «тпру!»,
        Эти дьяволы удирают!

        Безмерное ликование слышалось в голосе синеглазого малыша, и вдруг дед почувствовал себя необыкновенно молодым, и непонятная радость овладела им.

7

        На палубе судна Неда и Бинни терзали сомнение и беспокойство. Всю вторую половину дня погода портилась, и теперь на них стремительно надвигался ужасный, черный шквал.
        Время от времени Бинни пытался подать старому Закчи сигнал, чтобы он поднимался; однако дед обмотал вокруг выступа горной породы, поднимавшейся на дне моря, спасательный трос, и Бинни, поскольку второго комплекта водолазного снаряжения на борту не было, был не в силах что-либо предпринять. Все, что эти двое мужчин могли сделать,  - это, запасшись терпением, страдая, упрямо вращать рукоятку насоса и ждать сигнала, который старый Закчи так никогда и не подаст, ибо в эту самую минуту он неподвижно сидел, прислонившись к выступу, вокруг которого обмотал спасательный трос, чтобы Бинни не сигналил ему, как повелось у последнего, когда дед без всякой причины задерживался внизу.
        И пока Нед вращал рукоятку никому уже не нужной насосной установки, пузырьки воздуха постоянно поднимались вокруг большого медного шлема. Однако дед уже дышал воздухом небесной свежести и больше не нуждался в кислороде, усиленно качаемом для него преданным Недом.
        Налетел яростный шквал в пелене дождя и пены, и неуклюжую старую посудину круто развернуло. На мгновение она было заартачилась с той стороны, где свисал канат верпа, издавший резкий, но затерявшийся в реве ветра звук. Никем не услышанный резкий звук каната вдруг, когда тот оборвался, превратился в глухой стук; и на старое сорванное с места судно обрушился сбоку шквал. Его понесло с поразительной скоростью; спасательный трос и воздушный шланг, шумно разматываясь с барабанов, тянулись за ней и оборвались двумя шумными хлопками, отчетливо прозвучавшими во время секундного затишья.
        Бинни помчался на нос, чтобы бросить за борт другой верп, но тут же, крича, вернулся обратно на корму. Нед с выражением тупого ужаса в глазах по-прежнему машинально качал воздух, и насос гнал бесполезную струю воздуха по обрывку воздушного шланга. Судно отогнало уже на четверть мили с подветренной стороны от места погружения, и мужчинам не оставалось ничего другого, как поднять фок и попытаться отвести его в безопасное место за мель, лежавшую теперь с заветренной стороны.
        На дне старый дед Закчи переменил после рывка воздушного шланга положение. Впрочем, дед был доволен  - и не только сейчас, но и в вечности, ибо все изменилось после того, как вокруг него стал скакать ликующий Небби; в серых сумерках пучины появились странные и едва приметные огни, которые, казалось, манили в невиданные и бесконечно прекрасные дали.
        - Ты слушаешь, деда?  - спросил мальчик у старого Закчи, и тот внезапно обнаружил, что Небби просит его последовать за ним в удивительно восхитительных сумерках, которые отныне будут вечно окружать их.
        - Конечно, малыш,  - бесстрашно ответил дед Закчи, и Небби повернул своего ретивого коня.
        - Но!  - закричал мальчик, и его маленькие ножки замелькали впереди, дед же радостно и неторопливо бежал сзади.
        Так и оказались дед Закчи и Небби в Стране, где маленькие мальчики могут вечно скакать на полурыбах-полуконях и где не ведают печали расставаний.
        А Небби все скакал галопом, возможно, хоть мне этого и не дано знать, к трону самого Всевышнего, напевая пронзительным и нежным голоском:
        И вот мы под водой, ребята.
        Где скачут дикие кони.
        Кони с хвостами
        Громадные, как старые киты,
        И прыгают вокруг один за другим,
        И когда говоришь «тпру!».
        Эти дьяволы удирают!

        А наверху (всего в дюжине морских саженей!) неслись белогривые морские кони, обезумевшие от величия бури и безжалостно швыряющие с гребня на гребень деревянную лошадку, волочащую за собой оборванную шкимушку.

        notes


        Примечания

        1

        От 18 до 20 часов.  - Прим. переводчика.
        2

        Презрительная кличка испанца, итальянца, португальца.  - Прим. переводчика.
        3

        Об этом мистер Филипс, очевидно, написал в другом послании  - одном из трёх не дошедших до нас.  - У.Х.Х.
        4

        Капитан Болтон не упоминает о клешне в сопроводительном письме, присланном вместе с рукописью.  - У.Х.Х.
        5

        Дата гибели «Титаника».
        6

        Английская монета достоинством в пять шиллингов.  - Прим. переводчика.
        7

        По-моему, внутри циклона существуют небольшие воздушные смерчи. Я имею в виду вихревые воронки в верхней части смерча. Как ещё можно объяснить то, что голые стеньги на бизань- и фок-мачте, а также брам-стеньга сломало (как выяснилось впоследствии), тогда как неубранные нижние марсели и фок нисколько не пострадали? Я убеждён, что единственная тому причина  - это неравномерное распределение силы ветра в первом потоке.  - Прим. автора.
        8

        Тут я сообразил, что могу привести ещё одно доказательство в пользу необыкновенной силы ветра: напрасно испробовав все обычные способы защиты ламп в нактоузе от ветра, который задувал их (например, затыкание всех щелей тряпками или временное использование предохранительных кожухов вместо ламповых стекол), капитан наконец прибег к помощи маленького электрического сигнального фонаря, которой он установил в нактоузе и при свете которого я видел туманные очертания фигуры первого помощника, когда тот подходил к компасу.  - Прим. автора.
        9

        Описание полное и без преувеличений. Разве тот, кто когда-нибудь слышал это потустороннее резкое шипение пены во время временного затишья неистового шторма, когда огромная волна вздымается всего в нескольких морских саженях, когда-нибудь забудет его?  - Прим. автора.
        10

        Второй помощник, державшийся за леер, проходивший через срез полуюта, мне об этом рассказывал впоследствии; ему оттуда были видны главные палубы.  - Прим. автора.
        11

        Мы черпали воду кормой главным образом, вероятно, потому, что замедлился ход судна  - из-за того, что мы потеряли большую часть рангоута во время смерча, а часть такелажа волочилась по воде. Но, слава богу, мы не получили пробоин!  - Прим. автора.