Покорение Южного полюса. Гонка лидеров Роланд Хантфорд


        # Вы задаетесь вопросами «В чем феномен лидерства?» и «Можно ли научиться быть лидером»? Тогда эта книга для вас. На примере одной из самых драматичных историй великих путешествий автор показывает разные модели лидерства, основываясь на многочисленных документах.
        Эта художественная книга входит в список обязательных к прочтению на курсе по лидерству в ведущих мировых бизнес-школах. Теперь у вас есть возможность прочесть ее на русском языке.

        Роланд Хантфорд
        Покорение Южного полюса
        Гонка лидеров

        Мы благодарим Ирину Пронину за рекомендацию этой книги!

    Издатели



        Предисловие

        Большинству людей известно о покорении Южного полюса лишь то, что капитан Скотт дошел до него и героически погиб на обратном пути. Также они знают, что, когда члены полярной партии уже оказались обреченными на смерть в своей палатке, капитан Оутс пожертвовал собой, сказав «выйду ненадолго, пройдусь», и ушел умирать, чтобы не быть обузой для своих спутников; что капитан Скотт стал образцом самопожертвования, стойкости и умения достойно проигрывать, олицетворяя британский идеал героического поражения. Известно, что экспедиция Скотта считалась скорее научной и ее неумолимо преследовала плохая погода. О Руале Амундсене между тем вспоминают не сразу:


        Ах, ну да, суровый норвежец в самом деле попал на полюс и установил там свой флаг первым, но это мелочь; он был очень везучим и не очень порядочным. Что тут обсуждать?


        Господин Хантфорд доказывает, что все это - как и многое другое - неверно и является выдумками людей, сотворивших эту легенду.
        О силе его книги говорит тот факт, что, будучи впервые опубликованной в Британии, она спровоцировала мощный взрыв возмущения, а снятый по ней телевизионный сериал вызвал волну гневных писем в газеты и шумное общественное обсуждение, в котором книгу ругали, а автора осуждали - иногда излишне яростно. Одной из причин этих нападок, в частности, стало предположение о том, что у Фритьофа Нансена была интимная связь с Кэтлин Скотт, пока ее муж замерзал в своей палатке. Так что же на самом деле сделал Хантфорд? Он написал захватывающий отчет о двух экспедициях, которые одновременно рвались к Южному полюсу. Его книга опирается на многочисленные документы, написана сдержанно и иногда иронично, читаешь ее с волнением. Местами книга становится драматичной настолько, насколько вообще может быть драматичным изучение новых земель, - а по мне, так мало что еще может сравниться с этим по накалу страстей.
        Но покорение полюса - не простое путешествие, не только открытие новых земель. В данном случае оно действительно превратилось в откровенное соперничество за право оказаться на полюсе первым (хотя Скотт и пытался это отрицать). На кону стояла национальная гордость - лыжи против передвижения пешком, собаки против пони, шерсть и прорезиненная одежда против меховых анораков и эскимосской обуви; две культуры - норвежское равенство («маленькая республика» исследователей) против жесткой классовой системы Британии. И, наконец, два типа лидерства, две личности - Руаль Амундсен против капитана Скотта.
        Читатель очень удивится тому, что Амундсен в книге выглядит не угрюмым, замкнутым скандинавом, а скорее проницательным, увлеченным, простым в общении, основательным и рациональным человеком, склонным преуменьшать свои достижения. Между тем капитан Скотт - в пику британскому стереотипу - оказывается персонажем депрессивным, непредсказуемым, надменным, испытывающим жалость к себе и склонным преувеличивать свои страдания. Их личные качества в итоге и определили настроение каждой экспедиции: команда Амундсена была воодушевленной и сплоченной, а люди Скотта - сбитыми с толку и деморализованными. Амундсен обладал харизмой и четко фокусировался на своей цели; Скотт оказался неуверенным в себе мрачным паникером, лишенным чувства юмора, неподготовленным растяпой, но - что обычно характерно для крупномасштабных растяп - высокомерным и самовлюбленным.
        Хантфорд приходит к жестокому выводу: «Эта проповедь больше подходила для Скотта - он как герой соответствовал нации, находившейся в упадке». Амундсен видел в покорении полюса нечто среднее «между искусством и спортом. Скотт превратил полярные исследования в подвиг ради подвига». Госпожа Оутс, которая изучала весь ход экспедиции по письмам сына, написанным домой (Оутс оставил яркие свидетельства), называла Скотта его «убийцей». Сам Оутс как-то написал матери:
«Мне крайне не нравится Скотт».
        Хантфорд далек от стремления унизить нацию, избегая рассуждений о флегматичности британцев (напротив, он постоянно и справедливо восхищается Шеклтоном), но подчеркивает, что Британия вынужденно относится к Скотту как к герою. Так что нападкам в книге подвергается отнюдь не британский характер. По мнению Хантфорда, главной проблемой в этом вопросе всегда оказывался именно Скотт. Не умея командовать (и не имея к этому предрасположенности), Скотт хотел реализовать собственные амбиции, упорно стремился к повышению по службе, более того - к славе. Он был манипулятором и умел находить покровителей, как в случае с хитроумным сэром Клементсом Маркхэмом, чудесным второстепенным персонажем. Этого мстительного, напыщенного, царственного человека Скотт привлекал в основном нетипичными женскими чертами личности. Женственность в характере Скотта отмечена и одним из его подчиненных-, Эпсли Черри-Гаррардом (самым юным участником экспедиции), в созданном им шедевре о полярных исследованиях «Худшее путешествие в мире». Черри-Гаррард также упоминает о том, что Амундсена недооценивали, считая его
«туповатым норвежским моряком», а не «замечательным исследователем-интеллектуалом», здравомыслящим и трезво относившимся к погодным явлениям человеком. Тем самым, которые, по словам Черри-Гаррарда, легко доводили Скотта до слез.
        Погода всегда считалась фактором, определившим успех Амундсена и неудачу Скотта. Хотя о больших преимуществах говорить нельзя: погодные условия для обеих экспедиций были практически одинаковы. Дело лишь в том, что Амундсен оказался гораздо лучше подготовлен к ним, а Скотт почти не предусмотрел запаса продуктов и топлива на случай непогоды. Собираясь в четырехмесячное путешествие, Скотт не ожидал того, что плохая погода может задержать его хотя бы на четыре дня. По параллельным дневниковым записям руководителей обеих экспедиций за один и тот же период можно представить энергичного Амундсена, бодро идущего на лыжах сквозь туман, и усталого, впавшего в депрессию, непрерывно жалующегося, с трудом бредущего по снегу Скотта. Хантфорд видит разницу не в стиле, а в подходе:


        Скотт… считал, что стихиями можно руководить в своих интересах, и неизменно удивлялся, когда ожидания не оправдывались. В этом проявлялось его фатальное высокомерие.
        Разница между двумя соперниками видна даже в выборе тех моментов, когда они взывали к Богу: Скотт делал это, когда дела шли плохо, а Амундсен - чтобы поблагодарить за удачу. В любом случае Скотт был агностиком и верил в науку, Амундсен же поклонялся природе, поэтому умел спокойно принимать все ее капризы в виде метели или ветра. Норвежцы вообще были прекрасно настроены на волну окружавшей их природы, не ощущая той экзистенциальной тревоги, которая так мучила Скотта и благодаря ему лишала уверенности всю британскую экспедицию.


        Норвежская экспедиция испытывала серьезную нехватку денег, но все ее участники оказались хорошими лыжниками, имели лучший рацион, пользовались простым, но качественным снаряжением, и, наконец, их объединяла дружба. Скотт техникой передвижения на лыжах не владел, они были для него в новинку. Его экспедиция находилась в плену классовых идей, но имела много денег и покровителей. Он планировал использовать пони и мотосани, однако, столкнувшись с их неэффективностью, вернулся к транспортировке саней людьми. В зимнем лагере британской экспедиции задолго до того, как партия Скотта вышла в сторону полюса, один из членов команды, Триггве Гран - важно, что он был норвежцем, - написал:
«Наша партия расколота, мы словно армия, потерпевшая поражение, - разочарованная и безутешная».
        Амундсен отличался восприимчивостью, обладал способностью сочувствовать другим, но у него были и свои странности. Он имел предубеждение по поводу врачей и не хотел брать их в экспедицию. «С его точки зрения, наличие доктора, чья роль немного похожа на роль священника, означает раскол команды», - пишет Роланд Хантфорд. Зато люди Амундсена считались отличными специалистами в области навигации в отличие от команды Скотта, где лишь один человек знал навигацию. Но именно его в полярную партию не включили, хотя в последний момент Скотт увеличил ее еще на одного человека, что означало неминуемую нехватку продуктов.
        Длинную тень на эту схватку за полюс отбрасывает титаническая личность Нансена, который, по словам господина Хантфорда, имел интимную связь с Кэтлин Скотт - тоже по-своему значительной фигурой. То, что Амундсен воспользовался кораблем Нансена - непотопляемым, несокрушимым «Фрамом», - стало его огромным преимуществом. Корабль Скотта, скрипучий «Терра Нова», не был приспособлен для своей задачи, а «Фрам» действительно сумел достичь и рекордно северной, и рекордно южной точки. Получить
«Фрам» оказалось критически важно, поскольку Амундсен нуждался в пригодном для океанского плавания крепком судне, специально построенном для экспедиции и проверенном в условиях морского путешествия. Практически не имея покровителей, он до последнего момента скрывал свои истинные цели, поставив на карту много больше, чем Скотт. При этом почти в каждом случае Амундсен принимал верные, дальновидные решения, а Скотт мало знал и часто ошибался - вот почему эта книга кажется мне такой ценной. Ведь на самом деле она повествует о том, как возникают самообманы и героические мифы - обязательные ингредиенты национализма.
        Публикация книги стала в свое время настоящей сенсацией. Даже сейчас, спустя двадцать лет, я вновь с удовольствием перечитываю эту книгу и по-прежнему считаю ее захватывающей, поучительной, содержащей яркие характеры и массу полезных деталей. Это больше чем просто книга о Южном полюсе: прочитав ее, вы многое узнаете о человеческой природе. Она расскажет вам о двух исследователях, двух культурах и самой природе исследования, ставшего для меня аналогом творчества, требующего устойчивой психики, воображения, храбрости и веры. Эта книга о последней большой и настоящей экспедиции, которая завершила эпоху Великих географических открытий. Более того, я считаю, что книга Роланда Хантфорда учит нас настоящему лидерству.


        Пол Теру



        Примечание автора

        Моей жене

        Важнее предоставить материал для справедливого вердикта, чем замалчивать неприятные факты, чтобы сберечь чью-то репутацию.

    Сэр Бэзил Генри Лиддел Гарт, предисловие к «Истории Первой мировой войны»
        Столица Норвегии Осло до 1925 года называлась Христиания (иногда встречается вариант «Кристиания»). Для более точного следования хронологии в книге используется старое название столицы.
        По аналогичным причинам шельфовый ледник Росса в Антарктике называется старыми именами - Барьер Росса, или Великий Ледяной барьер. Также в целях сохранения аутентичности народность, которую сейчас называют «инуитами», в книге именуется более знакомым читателю историческим словом «эскимосы».
        В соответствии с оригинальными записями в судовых журналах и дневниках рассказ об океанских плаваниях и полярных путешествиях сопровождается использованием морских, или географических, миль. В остальных случаях подразумевается сухопутная статутная миля. Морская миля равняется одной шестидесятой градуса, или одной минуте широты. Ее длина равна 6080 футам, то есть 1,15 статутной мили, или 1,85 км.
        Температурные показатели в книге приведены по шкале Цельсия. Несколько полезных соответствий: 0 °C - температура замерзания воды - равна 32° по шкале Фаренгейта; -10 °C = 14 °F, -20 °C = -4 °F, -30 °C = -22 °F.
        Нунатак - это скала, выступающая из-под ледника.
        Заструги - это узкие гребни, сформированные ветром на снежной поверхности. Их высота может составлять от нескольких дюймов до нескольких футов. Они могут приобретать различные очертания и силуэты - от симметричной зыби до абстрактных скульптурных форм.
        Норвежская буква «а» произносится как «а» в слове «клад»; «аа» как «о» в слове
«ложка»; «j» как «й» в слове «йод»; «о» как «ё» в слове «полёт»; «u» как «у» в слове «улей». Имя «Аскеладден» (глава 4) произносится с ударением на первом слоге.
        Денежные суммы приводятся в исходных валютах и ценах того времени. С 1900 по 1914 год, то есть в период, к которому относится основная часть повествования, курс норвежской кроны к американской валюте составлял примерно 3,8 кроны за 1 доллар США. В то же время 1 фунт стерлингов стоил около 4,8 доллара США. В сегодняшних ценах (1999 год) 1 крона стоила бы примерно 5 долларов США. 1 доллар 1914 года эквивалентен 20 сегодняшним долларам, 1 фунт стерлингов - 90 долларам. Во второй части последней главы, действие которой происходит в 1920-е годы, 1 крона соответствует примерно 2 сегодняшним долларам, а 1 доллар - 10 сегодняшним долларам.
        Соблюдение достоверности применительно к экономическим реалиям эпохи требовалось и при упоминании фунта стерлингов, который до перевода на десятичную систему делился на 20 шиллингов, каждый по 12 пенсов-.
        Переводы с иностранных языков сделаны автором.



        Часть первая

        Глава 1
        Соперники за полюс

        Утром 1 ноября 1911 года небольшая группа кораблей отошла от мыса Эванс, пробилась через льды и растворилась в пустынных просторах Антарктики. Вел корабли капитан Роберт Фалькон Скотт.
        Прошлой ночью он записал в дневнике: «Будущее в руках Божьих. Уверен, я сделал все от меня зависящее, чтобы добиться успеха».
        Опережая его на две сотни миль, тем же самым путем на юг двигался еще один человек. Норвежец Руаль Амундсен. В тот день он неожиданно заблудился в туманном лабиринте проливов, но все же продолжал вести спутников вперед, невзирая на риск гибели. Все они, как отметил Амундсен в своем дневнике, «были определенно настроены пробиться - любой ценой».
        Так началась гонка на пути к Южному полюсу. За привилегию первым оказаться в этой бесполезной, но такой желанной точке каждый из героев был готов преодолеть полторы тысячи миль замерзшей пустыни в условиях невероятных страданий и опасностей. Западный человек отличался одержимостью полюсами планеты. С этим можно поспорить, но дискуссия не влияла на фатальность сложившейся ситуации. От этой «страсти» нужно было избавиться. И чем быстрее, тем лучше.



        Глава 2
        Предшественники

        Завершалась древняя драма, и сейчас наступал ее последний акт.
        А началась она примерно в 650 году нашей эры, когда полинезийский вождь по имени Уйте-Рангиора, чья призрачная фигура окутана облаком мифов и легенд, стал первым известным человечеству покорителем Антарктики и достиг замерзшего моря. Но все же пионером в области полярных исследований стал грек Пифей из греческой колонии Массилии - нынешнего Марселя. Он родился в четвертом веке до нашей эры, в эпоху Аристотеля, в период расцвета беспокойного и любознательного греческого духа. Примерно в 320 году до нашей эры Пифей отправился в одну из своих великих экспедиций. Он обогнул Британские острова, достиг арктических паковых льдов и стал первым представителем цивилизованного человечества, который пересек Полярный круг и увидел солнце в полночь. Именно благодаря ему полярные регионы попали в поле зрения западного человека.
        Спустя тысячу лет исследование Севера, начатое Пифеем, продолжили норвежские викинги. В Средние века они бороздили воды Арктики, плавали до Белого моря и, возможно, были на Шпицбергене. Они высадились в Америке и достигли Лабрадора. Затем колонизировали Гренландию и продвинулись по ее западному побережью почти до
76-й параллели. Этой рекордной и достойной восхищения отметки в течение следующих
250 лет не достиг никто.
        С закатом норвежской средневековой империи исследования Арктики вновь прекратились. И только в XVI веке эстафету викингов подхватили англичане. Испания и Португалия в то время уже захватили Южную Америку и контролировали морские пути на восток вокруг мыса Доброй Надежды. Тогда Англия, крепнущая морская держава, обратила свой взор на другие, менее исследованные направления. Кругосветное плавание Фердинанда Магеллана подтвердило представления древних астрономов о том, что Земля круглая. Впервые возникло ощущение, что все океаны на планете соединяются в единое целое. Эта свежая мысль пьянила и будоражила воображение. Англичане вознамерились найти легкий путь к богатствам великолепного Востока кратчайшим маршрутом по макушке земного шара - через Северо-Восточный проход вдоль берегов Сибири и Северо-Западный проход по проливам Северной Америки. На эти пути возлагались большие надежды, что заставляло людей снова и снова возвращаться во льды и стужу, лицом к лицу сталкиваясь с неудачами и бедами в поисках мифического открытого Полярного моря. В этих экспедициях попутно была изучена Арктика.
        Тем не менее на юг люди смотрели с такой же надеждой. Бытовала легенда о существовании великого и изобильного Южного континента, эдакого Эльдорадо вокруг полюса. Легенда эта соблазняла всех мореплавателей, начиная с самого сэра Фрэнсиса Дрейка, а может, и с его предшественников. Первым зловещую правду осознал один француз, современник Вольтера.
        В 1738 году капитан Жан-Франсуа-Шарль Буве де Лозье отправился в путь на двух кораблях, «Эгл» и «Мари», чтобы достичь Терра Аустралис - Южной Земли. В первый день нового, 1739 года он увидел угрюмый, затянутый туманом, скованный льдами берег, - часть той суши, что сегодня зовется островом Буве.
        Это не было похоже на землю обетованную, но сулило приятные открытия. Буве привез первое детальное описание пейзажа Антарктики с ее столовыми айсбергами:


        Высотой в 2 или в триста футов… до десяти миль длиной [и] всевозможных форм; острова, крепости, зубчатые горные вершины… похожие на плавучие рифы [с] пингвинами, животными-амфибиями вроде больших уток, но с плавниками вместо крыльев.


        Англичане также обратили свои взоры на юг. В 1769 году ожидался парад планет, Венера должна была пройти через солнечный диск, и астрономы жаждали понаблюдать за столь редким явлением. Считалось, что лучшее место для этого - недавно открытый остров Таити. Лондонское королевское общество обратилось к флоту с просьбой организовать экспедицию. Флот пообещал это сделать. Последствия оказались серьезными и неожиданными. Вплоть до первого десятилетия ХХ века практически все британские полярные исследователи были морскими офицерами.
        Экспедицию, вдохновленную парадом планет, возглавил гениальный Джеймс Кук, один из величайших путешественников мира.
        Кук в этом плавании имел несколько целей. Астрономия стала лишь поводом, внешним мотивом, за которым таилась политика.
        В дни противостояния- Англии и Франции нельзя было позволить французам бесконтрольно бороздить южные моря. В августе 1768 года Кук на барке «Индевор» покинул Англию с секретным приказом заняться поисками таинственного Южного континента и отыскать его раньше французских мореплавателей.
        Три года спустя, обогнув Землю, Кук вернулся домой с новостями, которые произвели революцию в метафизических воззрениях современников и коренным образом изменили политику эпохи. На юге не оказалось земель с молочными реками и кисельными берегами. Если Южный континент и существовал, он лежал в суровых краях за 40-й параллелью. Борьба за обладание столь непривлекательной собственностью не имела большого смысла. Однако Кук предложил совершить еще одно кругосветное плавание - в более высоких широтах для ответа на вопрос о том, что же находится на юге. К чести Адмиралтейства, оно согласилось на эту экспедицию.
        И вот в 1772 году Кук, недавно ставший коммандером[Звание Сommander (или Master and Commander) было введено в британском королевском флоте примерно в 1775 году специально для офицеров, командовавших кораблями без ранга. Являлось промежуточным между званиями лейтенанта и капитана. Соответствует нынешнему званию армейского подполковника ВВС Великобритании и званию капитана второго ранга в российском ВМФ. Прим. ред.] , снова покинул Англию, на этот раз на двух кораблях - «Резолюшн» и
«Эдвенчер». Это была первая антарктическая экспедиция в современном смысле. У нее не предполагалось иных мотивов, кроме удовлетворения любопытства: исследование как самоцель, открытия как единственная награда.
        В воскресенье 17 января 1773 года Джеймс Кук пересек Антарктический круг, отметив, что стал, «несомненно, первым, кто преодолел эту линию». Но уже на следующий день прочные паковые льды вынудили его повернуть назад. В 1774 году, перезимовав в Новой Зеландии, Кук снова отправился на юг. Тридцатого января он достиг точки
71°10?, в 300 милях за Антарктическим кругом, - но здесь его опять остановили льды. После этого еще почти пятьдесят лет так далеко на юг никто не заплывал, и до сего дня эти координаты являются самой южной точкой, до которой кто-либо доплыл на восточном меридиане 106°.
        В обоих случаях Кук поворачивал назад, находясь всего лишь на расстоянии одного дня плавания от берегов затерянного континента. Капитан так и не увидел его за пеленой тумана. Тем не менее он твердо верил в существование Антарктиды.
        Смерть Кука в 1779 году от рук гавайских туземцев стала концом целой эпохи. Его современники были вынуждены отказаться от дальнейших полярных- исследований перед лицом исторических реалий - вначале произошла Французская революция, затем наступила эпоха Наполеоновских войн. К тому моменту, когда состоялась битва при Ватерлоо, Антарктический континент так никто и не увидел.
        Но однажды, в 1819 году, английский торговый корабль «Уильямс» отклонился от курса, огибая мыс Горн, - и открыл Южные Шетландские острова. Когда «Уильямс» достиг Вальпараисо, там стояло судно «Андромаха», которым командовал офицер британского военно-морского флота капитан Ширеф, решивший сразу же изучить эти новые земли. В частном порядке он зафрахтовал «Уильямс», назначил его капитаном британского офицера Эдварда Брансфилда и отправил корабль на юг.
        Брансфилд решил не ограничиваться Южными Шетландами - и поплыл дальше. Он увидел южную оконечность Земли Грэма 30 января 1820 года и вскоре высадился на берег. Так была открыта Антарктида.
        Тремя днями ранее примерно в полутора тысячах миль к востоку от «Уильямса» капитан Фаддей Беллинсгаузен, русский морской офицер, которого в порыве экспансионистской горячки отправил в эту экспедицию царь Александр I, заметил нечто, напоминавшее покрытый льдом антарктический мыс, выходивший в море. Но Беллинсгаузен не был уверен, что видел сушу. Брансфилд же, достигнув берега Южного континента, «который так долго искали», написал об этом очень определенно.
        Следующими исследователями Антарктиды стали американский капитан Натаниэль Палмер, изучивший берега Земли Грэма, и британец Джеймс Уэдделл, открывший в 1823 году море Уэдделла.
        В 1827 году офицер Королевского военно-морского флота Великобритании капитан Уильям Эдвард Парри возглавил экспедицию на Шпицберген с четко поставленной целью - достичь Северного полюса. Он добрался до точки 82°45?, на границе полярных паковых льдов (севернее полярникам удалось попасть только через полстолетия). Это был первый зафиксированный случай, когда исследователь отправлялся в путь с единственной и конечной целью - достичь полюса.
        Полюс, Северный или Южный, стал символом предельности. Хотя всем стало известно, что Земля представляет собой сферу, человек желал увидеть точку, вокруг которой она вращается. Парри оказался первым, кто отправился именно к ней. В своем стремлении к полюсу он стал первопроходцем, его экспедиция явилась тем самым стартом гонки к полюсам.
        Через два года после экспедиции Парри лейтенант Кларк Росс, еще один офицер Королевского военно-морского флота, вознамерился достичь Северного магнитного полюса. Он сделал это 31 мая 1831 года. Через- восемь- лет Росс, ставший капитаном, был направлен командованием военно-морского флота для проведения магнитной съемки в Южном полушарии и поиска Южного магнитного полюса. В августе
1840 года, приведя свои корабли «Эребус» и «Террор» в порт Хобарт на Тасмании, он узнал новость о том, что на юг, опередив его, уже полным ходом движутся французская и американская экспедиции.
        Росс решил, что его планы грубо нарушены, - и поменял их, повлияв тем самым на ход всей истории исследований Антарктики.


        Воодушевленный осознанием того, что Англия всегда возглавляла путь первооткрывателей [написал он в своем дневнике], я посчитал, что мы изменили бы достигнутым ею высотам, отправившись по стопам экспедиции любой другой державы. Вследствие этого я сразу решил избежать пересечения с их маршрутом и выбрал гораздо более восточный меридиан (170 градусов восточной долготы), чтобы попытаться проникнуть в южном направлении.


        Никто раньше этот маршрут не исследовал. Росс покинул Хобарт в ноябре, а в январе столкнулся с паковым льдом. Он продолжил движение и четыре дня спустя оказался на чистой воде, которая тянулась до горизонта. Росс открыл море, которое теперь носит его имя.
        Затем он направился на юго-запад, в сторону магнитного полюса, в надежде, что плавание будет легким. Но путь ему преградила величественная горная гряда, покрытая снегом. Этой новой, открытой им земле Росс дал имя юной королевы Виктории.
        Последовавшее за этим экстраординарное плавание вошло в анналы полярных исследований. На протяжении шести недель Росс открыл и нанес на карту береговую линию длиной в пятьсот миль. Снова и снова перед ним возникали гора за горой, ледник за ледником, фьорд за фьордом. Они тянулись к югу и казались бесконечными.

27 января Росс увидел остров с дымящимся вулканом, который он назвал Эребусом в честь своего корабля. Потухший кратер, находившийся по соседству, он окрестил горой Террор. Эти имена стали по-настоящему родными для многих поколений полярников.


        Когда после столь тяжелого плавания мы приблизились к земле [писал Росс в своем дневнике], то увидели низкую белую линию, простиравшуюся… так далеко на восток, насколько мог видеть глаз. Зрелище впечатляло: по мере того как мы приближались, берег постепенно рос, оказавшись перпендикулярным к воде ледяным утесом, возвышавшимся над уровнем моря на высоту от пятидесяти до двухсот футов.


        Это запись об открытии абсолютно нового природного явления: антарктического ледяного шельфа, или, как его назвал Росс, Великого Ледяного барьера, поскольку, по его словам, «мы могли бы с равными шансами на успех попытаться проплыть сквозь белые скалы Дувра и преодолеть такую громаду». С этого момента Великий Ледяной барьер навсегда получил свое имя.
        Росс двигался вдоль утесов Ледяного барьера на восток, пока позволяли айсберги и все более уплотнявшийся паковый лед. В точке, где утесы оказались ниже верхушки мачты, он впервые увидел поверхность барьера. Тут у исследователя и промелькнула догадка относительно его истинной природы. «Барьер казался довольно гладким, - написал Росс в дневнике, - и вызывал в уме образ громадной равнины из замороженного серебра».
        Тогда Росс повернул назад и перезимовал в Тихоокеанском регионе. Как только в Южном полушарии наступило лето, судно вернулось в море Росса и достигло точки
78°10?, которая стала самой южной границей для человечества на пятьдесят с лишним лет. Ближе к восточной окраине Великого Ледяного барьера Росс обнаружил залив, который оказался чрезвычайно важным для дальнейших полярных исследований. В Англию Росс вернулся в сентябре 1843 года известным человеком, его встречали бурными овациями. Так сложилось, что именно Кларк Росс исследовал бoльшую часть Антарктиды, превзойдя в своих экспедициях остальных полярников. До конца столетия достижения Росса оставались последними открытиями человечества в Антарктике.
        Корабли Росса «Эребус» и «Террор» после возвращения в Англию были отремонтированы и спустя два года под командованием капитана сэра Джона Франклина отправились в экспедицию с целью отыскать Северо-Западный проход. О нем давно перестали думать как о торговом маршруте на восток. Но теперь идея получила новый импульс, сочетая в себе романтическое воспоминание о другой эпохе и трезвое желание отодвинуть северную границу империи за арктическое побережье Канады.
        Экспедиция Франклина в итоге отыскала Северо-Западный проход, хотя на самом деле он не является единственным. В действительности капитан не прошел по открытому пути от начала до конца, но его спутники отметили на карте покрытые льдом проливы, связав воедино то, что было обнаружено ранее. Они доказали, что морской путь из Атлантического океана в Тихий океан существует, положив таким образом
«викторианский» конец мучительным поискам, продолжавшимся двести семьдесят пять лет.
        К сожалению, Франклин и 128 членов его экспедиции не пережили путешествия и не смогли сами рассказать эту историю. Все они погибли от голода, холода и болезней. Это было огромное, но, наверное, характерное несчастье для той страны и той эпохи. Франклин и его команда голодали, при том что эскимосы в тех местах жили на подножном корму относительно изобильно. Но Франклину помешала абсурдная неприспособленность, ставшая следствием негибкого мышления и неумения адаптироваться к обстоятельствам.
        Вот в каком состоянии находились полярные исследования, когда родились Руаль Амундсен и Роберт Фалькон Скотт. Открыли лишь часть побережья Антарктиды. Никто не знал до конца - континент это или архипелаг. Никто и никогда там не зимовал. Северо-Западный проход в Арктике еще не был пройден. Не покорили ни Северный, ни Южный полюс. Последние границы ждали, когда их преодолеют.



        Глава 3

«Последний из викингов»

        Скотт и Амундсен были идеальными антагонистами, почти во всем противоположными друг другу. Скотт являлся представителем богатой и могущественной империи, пусть и находившейся в упадке. Амундсен родился в маленькой, бедной, еще не получившей независимость стране, с немногочисленным и разбросанным по ее территории населением.
        Люди, знавшие Амундсена ребенком, вспоминали, как его мать с благоговением говорила: «Он последний из викингов». Выше шести футов ростом, красивый, с пронзительно-голубыми глазами, он действительно походил на них. Огромный римский нос только добавлял его облику властности и сходства с хищной птицей, что отражало одну из сторон духа викингов.
        Руаль Энгебрет Гравнинг Амундсен - таково его полное имя - родился 16 июля 1872 года в семье норвежских моряков и судовладельцев. Его предки, Энгебрет и Гравнинг, почитались особенно высоко. В те времена кланового общества они являлись неформальной аристократией.
        Родиной Амундсенов был Хвалер - группа островов в устье фьорда Христиания. Хвалер - типичный норвежский архипелаг: отполированный ветрами и осадками гранит, силуэт необычно усеченной формы, словно горы утонули в море. Это суровая страна, потрепанная бурями, покрытая льдом. На протяжении столетий она являлась настоящим домом для рыбаков и моряков. Люди в тех местах - под стать природе - нация индивидуалистов, со своими собственными стандартами поведения.
        Первое упоминание фамилии Амундсен появилось в XVIII веке, когда она образовалась от имени прадедушки исследователя Амунда Олсена Утгарда. Это было обычным способом выделить одну из ветвей большого рода. Так случалось, когда кто-то, достаточно гордый, успешный или имевший сильный характер, считал, что должен оставить отпечаток своей личности на тех, кто придет за ним.
        К тому времени, когда вырос сын Амунда (и дед Руаля) Оле Амундсен, это была семья отличных мореходов и достаточно богатых по меркам островов судовладельцев. Оле Амундсен стал отцом двенадцати детей, пятеро из которых были мальчиками. Все сыновья выходили в море - и все оказались капитанами, судовладельцами и состоятельными людьми. Четвертым сыном и девятым ребенком в семье стал Йенс Энгебрет Амундсен, отец путешественника.
        Начало XIX века считалось временем бедности и желаний. В Норвегии тогда почти совсем отсутствовала промышленность, а возможность зарабатывать на жизнь сводилась к нулю. В избытке были лишь лес да рыба. Приобретение предметов первой необходимости зависело от способностей судовладельцев экспортировать древесину и закупать товары за границей, поэтому страна сильно страдала от британской блокады во время Наполеоновских войн. К тому времени, когда в 1853 году Йенс Энгебрет стал капитаном, Британия отменила «Закон о мореплавании», который покровительствовал перевозке британских грузов британскими судами. Эта мера, как и снятие других аналогичных барьеров, изменила судьбу Норвегии. Норвежские судовладельцы брались за работу, которую другие с презрением отвергали, став своего рода морскими мусорщиками мира. Они показали отличный пример предприимчивости и инициативы - и в скором времени достигли высокого положения, непропорционального населению и размеру своей страны.
        Йенс Энгебрет был ярким представителем этого племени. В 1854 году они с партнером по цене лома купили остов сгоревшего зверобойного судна. У партнера имелась небольшая верфь, на которой корабль, словно феникс, восстановили из пепла. Так его и окрестили - «Феникс».
        Затем грянула Крымская война. Йенс Энгебрет, теперь капитан и совладелец
«Феникса», услышал о сказочных деньгах, которые можно заработать на противостоянии британцев и французов с русскими, - и отправился к берегам Черного моря. Там накануне севастопольской битвы «Феникс» использовался для размещения офицеров британской армии. А потом до конца войны возил союзникам зерно и солому. Этой прибылью, полученной за счет нейтралитета страны в военное время, Йенс Энгебрет заложил основу своего состояния.
        Женился он поздно. Ему было сорок два, когда он познакомился с Ханной Хенрикке Густавой Салквист, дочерью сборщика налогов. Много странствовавший Йенс Энгебрет, капитан и судовладелец, славился заграничными манерами. В Норвегии того времени с уважением относились ко всему иностранному, считая это проявлением культуры. Высокий и представительный капитан произвел на госпожу Салквист сильное впечатление. Кроме того, к моменту их знакомства в 1862 году Йенс Энгебрет уже был состоятельным человеком. В следующем году они поженились.
        Они поселились не на островах Хвалер, а на материке, в поместье Хвидстен, купленном братьями Амундсен за несколько лет до этого. Поместье находилось недалеко от Сарпсборга, одного из главных морских портов Норвегии.
        К этому моменту Йенс Энгебрет вместе с братьями основал собственную компанию, которая занялась морскими грузоперевозками и со временем стала крупнейшей в этой части страны. Но, несмотря на богатство, Йенс Энгебрет, следуя норвежским обычаям того времени, по-прежнему выходил в море, и Густава иногда сопровождала его. Их старший сын Йенс Уле Антонио (его звали Тони) родился в Китае, а остальные дети, все мальчики, - в Томта, доме Йенса Энгебрета в Хвидстене. Второй сын, Густав Салквист, появился на свет в июне 1858 года, а третий, Леон Генри Бенхам, - в сентябре 1870 года.
        К концу июля 1872 года Аманда, племянница Йенса Энгебрета, написала своему отцу:
«Длинного Джона нет, он в Лондоне… а 16-го тетя Густава родила еще одного сына. Эта женщина крепка и весела, как всегда, и уже на шестой день опять начала работать».
        Легкомысленное объявление Аманды о рождении Руаля маскирует то напряжение, которое возникло в семействе Амундсенов. Отсутствовать дома, когда твои дети приходят в мир, - таков, без сомнения, удел всех мореплавателей. Но после девяти лет брака Густава чувствовала, что так и не стала настоящей женой моряка. Ей было не по себе среди просоленных шкиперов торговых судов, составлявших общество Сарпсборга. Будучи дочерью государственного служащего, она придумала прекрасный способ облегчить свою долю. Спустя три месяца после рождения Руаля Йенс Энгебрет без энтузиазма согласился с ее предложением, и Амундсены переехали в Христианию. Так называлась в те времена нынешняя столица страны Осло. Город получил это имя в честь датского короля Кристиана IV, основательно перестроившего его в XVII веке. Оно стало постоянным напоминанием о том, что Норвегия не являлась независимой страной и ею управляли иностранцы. Старое название столице вернули только в ХХ веке в качестве символа восстановленного суверенитета.
        Амундсен появился на свет в период надежд и ожиданий. Несмотря на то что Норвегией четыреста лет владели датчане, а в XIX веке она оказалась под властью шведов, страну нельзя было назвать застойным болотом. Ее охватило активное национальное движение. Именно там европейский- национализм- расцвел раньше всего. Она первой получила независимость после победы над Наполеоном. Итог был впечатляющим: не прошло и ста лет, как Норвегия из находившейся в тени могущественных соседей бедной страны превратилась в современное индустриальное государство.
        Однако промышленность по-прежнему занимала скромное место в экономике страны. В Норвегии всегда правила ее величество Природа. В течение веков положение человека здесь было неустойчивым. На то существуют веские причины. Три четверти территории страны занимают горы. Там, где море затопило глубочайшие долины, раскинулись знаменитые фьорды. Этот потрясающе красивый ландшафт с резкими контрастами дополняется суровым климатом. Здесь человек даже в городе никогда не забывает о силе Природы. И все это наложило свой отпечаток на национальный характер.
        Когда Амундсены переехали в Христианию, они жили в двух шагах от центра, но их дом был самым последним - здесь город заканчивался. Дом стоял на их собственной земле, но не в садике, выдержанном в английском стиле, а на огороженном диком участке леса. Дом Амундсенов представлял собой двухэтажное здание, типичное «добротное жилище» норвежской буржуазии того времени. Его построили на пригорке и назвали
«Малый Ураниенборг»[Дословный перевод - «Малый замок Урануса».] .
        Старый корабельный плотник по имени Эрик (фамилия его не сохранилась), долгие годы плававший с Йенсом Энгебретом, последовал за ним в «Малый Ураниенборг» в качестве управляющего. Штат домашней прислуги состоял из кухарки-горничной и сиделки, что было типично для представителей высшего класса Христиании. Эрик стал детям кем-то вроде второго отца. Переезд не умерил активности Йенса Энгебрета, и он по-прежнему часто уходил в море на своих кораблях.
        Похоже, что Йенса Энгебрета любили и сыновья, и матросы. Он оказался прирожденным шкипером, то есть капитаном парусника. Его успех был основан на использовании бесплатного ветра, а не затратного пара в случаях, когда скорость не имела значения. Поэтому он действовал в особой среде. Кроме того, шкипер отличается от капитана любого другого корабля. Поскольку слаженность команды при работе с оснасткой может стать вопросом жизни и смерти, его приказы должны выполняться мгновенно. А хороший шкипер никогда не пойдет против справедливости. Он не может быть капризным деспотом и всегда придерживается строгой дисциплины. Его решение неизменно, его слово - закон. Похоже, что Йенс Энгебрет был именно таким, хорошим шкипером и управлял своим домом, как одним из кораблей: это очень важно для понимания характера Руаля Амундсена. Кроме того, Йенс Энгебрет считался уважаемым членом общества, в котором жил. Успех сопутствовал ему. Сыновья тянулись за ним. На все это следует обратить внимание при сравнении характеров Амундсена и Скотта.
        Детство Руаля было шумным и уличным, как у обычного норвежского мальчишки. Он оказался самым младшим в ватаге, носившейся по лесу вокруг Ураниенборгвейн. Один из его друзей, Карстен Борчгревинк, в результате невероятного совпадения тоже стал полярным исследователем.
        Братья Амундсены любили подраться. И в этом вопросе совет их отца, без сомнения, помнившего свое собственное драчливое детство, оказался неоднозначным: «Я не хочу, чтобы вы с кем-то дрались. Но если без этого нельзя, бейте первыми - и увидите, что этого будет достаточно».
        О Руале вспоминают как о высокомерном и легковозбудимом мальчике. К тому же он был самым младшим среди своих многочисленных приятелей. Все это естественным образом вело к тому, что его дразнили и задирали. Однажды, по словам Борчгревинка, он бросился в сарай и, как безумный берсерк эпохи викингов, возник на пороге, размахивая топором и выкрикивая ужасные угрозы. «После чего, - заключает Борчгревинк, - его оставили в покое».
        Это было время, когда в Норвегии стали появляться командные виды спорта с формализованными правилами и особую популярность приобрела гимнастика. Братья Амундсены соорудили у себя во дворе брусья и со временем стали отличными гимнастами. Но национальным спортом по-прежнему считались лыжи - неизменный атрибут детства каждого норвежского ребенка.
        Едва научившись ходить, Руаль встал на лыжи. Первую пару лыж ему сделал Эрик. Это была примитивная конструкция: всего лишь бочарная клепка с ивовой петлей в качестве крепления. Ходить на них оказалось трудно. На рынке можно было найти настоящие детские лыжи с современными креплениями, но отец Руаля, хотя и был человеком состоятельным, не желал баловать своих сыновей.
        Дети Амундсенов выучились, а точнее научили друг друга, кататься. Это было традиционное норвежское сочетание бега по пересеченной местности, прыжков и катания с горы. В качестве трассы для новичков использовалась дорога, начинавшаяся от ворот их сада.
        В целом семья Амундсенов была счастлива. Отец и сыновья были бесконечно преданы друг другу. Один из слуг, работавший в их доме, сказал: «Эти люди знали, как оставаться сплоченными и вместе подниматься над толпой».
        Но в чем состояла роль Густавы? Подавленная в Хвидстене близостью многочисленных братьев и сестер мужа (в особенности его незамужних сестер), здесь, в «Малом Ураниенборге», она оттаяла и с головой ушла в ранее недоступные ей заботы и хлопоты. Впервые за все годы брака Густава могла создать собственный дом.
        По мере своих сил она смягчала суровость дисциплины, установленной Йенсом Энгебретом в доме. Всячески старалась проникнуться духом игр своих детей (по крайней мере наиболее тихих игр), становясь при этом скорее старшей сестрой, нежели матерью, возможно, даже излишне балуя их. При всем этом она оставалась в тени и, очевидно, была несчастна, мало с кем общаясь вне дома. Совершенно очевидно, что Руаль ощущал недостаток душевного тепла и искал любви вне семьи - у тети Олавы и главным образом у Бетти, своей няни.
        Мало кто из норвежцев был прирожденным горожанином. «Малый Ураниенборг» человеку со стороны мог показаться совершенно деревенским, но Йенс Энгебрет в нем чувствовал себя некомфортно, слишком по-городскому. Его корни были там - в сельской местности, у воды. Летом и на рождественские школьные каникулы Амундсены регулярно возвращались в Хвидстен, хотя часто без Густавы, которая предпочитала этим поездкам компанию собственных родственников, разбросанных по всей Южной Норвегии. Йенс Энгебрет продал дом в Хвидстене своему племяннику, но Хвидстен оставался семейным гнездом Амундсенов, а потому для родственников из Христиании там всегда находилось место.
        Приморский и тихий Хвидстен, расположенный в судоходном низовье реки Гломма, стал важной частью жизненной школы Руаля. Играя в прятки среди стоящих на якоре кораблей, учась управлять лодкой на мелководье и сопротивляться течению реки, сыновья Амундсенов приобретали первые навыки мореплавания. За рекой была верфь Йенса Энгебрета. Амундсены оставили ее под своим контролем и продолжали всячески развивать ее деятельность.
        На этой верфи Руаль научился чувствовать деревянный корпус ко-рабля. Один из мастеров, умудренный опытом старый корабельный плотник, знавший толк и в кораблях, и в детях, дал ему первый урок по особенностям «морской архитектуры». Вспоминают, что мальчик непрерывно задавал своему учителю вопросы, был серьезен и стремился познать законы парусной оснастки и такелажа.
        Именно зимой Хвидстен, как и бoльшая часть норвежского ландшафта, наконец становился самим собой. Река замерзала. Сквозь стекло, обрамленное- морозным узором, под ностальгический аккомпанемент треска поленьев в печи Руаль мог видеть мачты поставленных на прикол кораблей, застывших на ветру и ловящих снежинки сетями своих снастей. Пейзаж был тих, бел, холмист, с редкими вкраплениями домов и заплатками деревьев. И лишь фигурка редкого прохожего время от времени нарушала его неподвижность.
        Когда становилось совсем холодно и море замерзало, братья проезжали на коньках милю за милей в сторону внутренних островов архипелага Хвалер. Это был типичный скандинавский зимний морской пейзаж, перемежавшийся закругленными силуэтами скал. Под ногами лед, твердая белая поверхность простирается до горизонта - такова она, пограничная страна, где земля и море, лед и вода сливаются воедино, почти смешиваясь друг с другом.
        Все это оставило глубокий след в душе Руаля. Он на всегда проникся красотой стремительного бега на лыжах и бесстрашного мореплавания, он вырос человеком моря и скал, воды и льда, леса и снега. Он полюбил наблюдать за природой, став наполовину моряком, наполовину - жителем гор. Это редкая, специфически норвежская комбинация.
        Родина воспитала в Руале все качества, необходимые полярному исследователю.



        Глава 4
        Дух Нансена

        Норвежцы - люди побережья, их жизнь пропитана морем. Норвежские города концентрируются у берега, вдоль его длинной, изрезанной линии. Перемещаться по суше сложно из-за гор. В таких условиях море всегда исторически помогало человеку избежать изоляции, становилось окном в мир, дорогой выживания.
        Поэтому всякий, чья работа связана с морем, был на виду и вызывал уважение. Но в отличие от других морских держав почетом здесь всегда пользовался торговый, а не военно-морской флот. Это и понятно, ведь речь идет о небольшой стране, где ко времени описываемых событий еще не сложилась современная военная традиция, да и война означала не легкое заграничное приключение, а национальную катастрофу.
        Торговля же, напротив, олицетворяла богатство и престиж нации. Успех в море гарантировал уважение на берегу. Перед торговыми шкиперами преклонялись, звание
«капитан» значило очень много. Судовладелец считался больше чем обычным предпринимателем. Быть судовладельцем и капитаном означало находиться на вершине социальной иерархии.
        Норвежское общество XIX века в общем и целом представляло собой общество равных возможностей, ведь социальный статус человека зависел от его способностей. Так повелось с древности - верхушку общественной иерархии занимали лучшие охотники и члены их семей. Значение имела функция, а не принадлежность к классу. Род значил многое, но не все. Каждое поколение должно было проявить себя на деле.
        В отличие от Англии торговля здесь никогда не считалась чем-то позорным. Да и социальное положение любого из норвежских мореплавателей было выше, чем у их английских коллег. Поэтому Руаль Амундсен имел все преимущества человека благородного происхождения.
        Но для абсолютной респектабельности его отцу не хватало одной детали: «шапки студента» - похожей на офицерскую серой заостренной шляпы с кисточкой. Ее носили все сдавшие examen artium - вступительный экзамен в высшее учебное заведение. Эта шляпа была таким же социальным символом, как и само высшее образование. Практически посвящением в средний класс. Дети, имевшие эти шляпы, не только сами получали преимущество в жизни, но и обеспечивали почет своим родителям, повышая их социальный статус.
        Йенс Энгебрет с ранней юности начал ходить в море, а потому окончил лишь начальную школу. Но все же он тщательно изучил навигацию и добился успеха. Тем не менее, как и многие люди, добившиеся всего в жизни собственным трудом, он страдал от недостатка формального образования и считал, что у его детей не должно быть такого пробела. Их определили в частную школу, и студенческая шапка с кисточкой стала их первоочередной целью.
        Судьба часто распоряжалась так, что дни многих важных событий Йенс Энгебрет встречал в плавании. Так случилось и в тот раз, в 1886 году. Он находился во Франции, когда его сын Густав получил свою заветную шапку. В этом же плавании уже по дороге домой Йенс Энгебрет заболел и умер. Руалю было тогда четырнадцать. В естественном порыве он обратился к своим кузинам из Хвидстена, написав Карен Анне Амундсен, которую любил больше всех:


        В дом пришли печальные времена. Раньше я не знал, что такое скорбь, но теперь понимаю. Можешь представить, как это тяжело - потерять такого отца, как наш. Но на то была воля Божья, и значит, это должно было случиться. Нам есть за что благодарить Господа. Он сделал так, чтобы папа вернулся домой, пусть и мертвый, ведь его тело могло быть похоронено в море, выброшено за борт - насколько бы нам сейчас было тяжелее. А так у нас есть утешение - мы можем пойти и еще раз увидеть его в часовне. Он не изменился, он в точности такой же, каким был, когда сидел с нами. Он лежит в гробу такой красивый, укрытый белым саваном и усыпанный цветами. Вчера в восемь вечера мы были там, чтобы в последний раз увидеть его и попрощаться. Было тяжело на душе, когда мы покинули его, но так нужно. Сегодня мы снова пойдем в часовню - закроют его гроб. Все мы боимся случайно взглянуть на него после того, как у нас осталось такое светлое воспоминание. Ведь никто не знает, не изменилось ли что-то со вчерашнего дня. Мне становилось легче каждый раз, когда я мог хоть чуть-чуть поплакать у его гроба. Сегодня мы были на «Ролло», на
котором умер папа, чтобы немного вознаградить стюарда, заботившегося о нем. Он был рядом день и ночь, пока не пробил последний час. Всю субботу отец был не в себе, но не в том смысле, что бредил, нет, - он все время вел себя довольно спокойно, но говорил так, что стюард не мог его понять. В последние полчаса жизни он не узнавал никого из тех, кто за ним ухаживал, а когда пришел его час - умер без боли и скорби на лице. Надеюсь, ты приедешь на похороны. Передавай всем привет! Любящие вас Амундсены и любящий вас особенно Руаль.


        В этом письме многое продиктовано норвежским этикетом, но призыв к Богу очень искренний и эмоциональный. Такого Амундсен раньше не испытывал. Вряд ли это имело отношение к тому, что его крестили в официальной норвежской лютеранской церкви. Конечно, он был атеистом и жил в атмосфере естественной, а не показной религии, которая игнорировала культ и формальные признаки. Именно такая вера, напоминающая примитивный монотеизм, обычный для норвежцев, в моменты глубоких эмоциональных переживаний проявляется непроизвольно, словно поднимаясь из глубин подсознания. И вот теперь Руаль Амундсен сам пережил подобное религиозное чувство.
        Письмо Карен Анне было его прощанием с детством.
        Вскоре после смерти Йенса Энгебрета три старших брата начали самостоятельную, взрослую жизнь. Но не вполне оправдали ожидания родителей. Только Густав, второй сын, стал студентом, но почти сразу после этого ушел в море. Руаль, самый младший, пока оставался дома. Согласно планам Густавы, он должен был получить медицинское образование. Но сам Руаль совершенно не разделял ее устремлений.
        Много лет спустя Амундсен понял, чтo оказалось поворотным моментом в его жизни. В пятнадцать лет ему на глаза попалась книга о сэре Джоне Франклине, и после этого он решил стать полярным исследователем.


        Довольно странно, что больше всего в повествовании меня привлекали страдания, через которые пришлось пройти сэру Джону и его спутникам. Охваченный необъяснимым порывом, я желал тоже однажды испытать все это. Возможно, юношеский идеализм, часто принимающий форму мученичества, заставлял меня видеть себя крестоносцем арктических исследований.


        Эти слова Амундсена относятся не к последней морской экспедиции Франклина, в которой он погиб, а к его походам в арктические районы Канады в 1819 и 1825 годах, после которых он поведал жуткие истории о лишениях, убийствах и каннибализме. Позже Амундсен стал смотреть на испытания, с которыми столкнулся Франклин, более трезво. Романтическое юношеское желание «пострадать» осталось позади.
        За мелодраматической версией о юношеском идеализме скрывается чувствительность натуры молодого Амундсена. Он понимал, в каких условиях Франклин боролся за жизнь: от прогулки на лыжах, которую Руаль собирался сейчас совершить, они отличались лишь температурой. Он уже тогда мог оценить героизм людей, выживавших в холодном климате. Но ирония судьбы заключалась в том, что вдохновил его человек, оказавшийся в бесстрастном свете истории одним из худших полярных исследователей. И еще может показаться странным, что норвежскому подростку приходилось равняться на англичанина. Но в Норвегии своих героев-полярников тогда еще не было. Первый из них в это время только готовился сообщить миру о себе.
        Одним из мифических норвежских персонажей, пожалуй, даже главным, является Аскеладден. Это существо наподобие Золушки, но в мужском варианте: гадкий утенок со скрытой силой, наконец начавший ее использовать - и достигший успеха. И что особенно важно - любимец фортуны. В одном норвежском комментарии говорится о том, что миф об Аскеладдене символизирует


        жизнь норвежского народа, сагу о вновь обретенной силе. В нем показано то, как внезапно высвобождается долго сдерживаемая сила. В этой саге проявляются элементы самой природы, когда препятствия громоздятся одно на другое, но в нужный момент история разворачивается, словно гигантский маятник - и начинает свое движение в другую сторону… Долгой зимой страна спит, укрытая снежным покрывалом, потом приходит поздняя своевольная весна, а затем вдруг начинают шуметь водопады, потоки воды устремляются с гор, а березы расправляют свои листочки-вымпелы.


        Это удачная характеристика духа эпохи, на которую пришлось взросление Амундсена. Аскеладден - один из тех мифических персонажей, в которых целая нация способна видеть себя. В 1887 году он сыграл критически важную роль в жизни Амундсена.
        Как раз в тот год, когда, по словам Амундсена, его вдохновил Франклин, в норвежском ежегодном детском альманахе была напечатана статья под названием «Через Гренландию?».


        Все вы, конечно, знаете историю о принцессе, которая сидела на вершине стеклянной горы, держа на коленях три яблока [так начиналась статья]. Рыцари приезжали издалека с намерением подняться к ней и заполучить эти яблоки. Ведь король в награду герою пообещал руку принцессы- и половину- королевства! Поэтому благородные рыцари все скакали и скакали, но никак не могли продвинуться дальше подножия горы. Чем сильнее они разгонялись, тем больнее падали, поскольку стеклянная гора была твердой и гладкой, как кремень, так что никто не мог на нее взобраться. И вот в один прекрасный день у подножия горы появился Аскеладден. Он поднялся на гору, забрал яблоки, после чего получил и принцессу, и половину королевства в придачу, - примерно такой была эта история. Но какое отношение она имеет к Гренландии? В сущности, только одно: Гренландия - это что-то вроде огромной стеклянной горы, которую многие хотели покорить, но среди них не было Аскеладдена… Увы, не появился пока Аскеладден, способный взять да и пересечь Гренландию от края до края.
        Возможно, вы слышали, что я собираюсь пройти по этой земле, но вот смогу ли, вернусь ли домой с принцессой - здесь мы должны поставить большой вопросительный знак.


        Писатель, использовавший этот миф (всего лишь миф) для описания экспедиции, был необычным человеком. Фритьоф Нансен - именно так звали автора - стал одним из великих полярных исследователей. Его жизнь удивительным образом переплелась с жизнью Амундсена. Экспедиция, о которой он писал, тоже оказалась необычной. Она подтолкнула Норвегию к полярным исследованиям: впервые люди пересекли Гренландию.
        Многие, как сказал Нансен, безуспешно атаковали ледяную шапку Гренландии. Среди них были Эдвард Уимпер, Роберт Пири и Адольф Эрик Норденшельд. Уимпер - знаменитый английский альпинист, покоритель Маттерхорна; Пири - офицер военно-морского флота США. Норденшельд - прославленный исследователь, который в конце прошлого десятилетия стал первым человеком в истории, преодолевшим весь Северо-Восточный морской путь. Кроме того, он был бароном, шведом и, как следствие, представителем одной из стран - сюзеренов Норвегии.
        Летом 1888 года Нансен вместе с пятью соратниками (среди которых было два норвежских саама) впервые в истории географических исследований пересек ледяную шапку Гренландии от Умвика до Годтааба. Заслуженная награда досталась неизвестному человеку из небольшой страны. Использовав образ Аскеладдена для обращения к читателям, Нансен оказался прав.
        Так родились современные методы полярных исследований. А перечисление достижений Нансена повсюду сопровождалось монотонным рефреном «впервые…». Это вдохновило Амундсена не меньше, чем рассказ о злоключениях Франклина.
        Помимо прочего, Нансен использовал новую потрясающую концепцию полярных исследований. Он преднамеренно отрезал себе пути к отступлению. Его маршрут проходил с пустынного восточного берега на западный, обитаемый. Это было не бравадой, а сознательной эксплуатацией инстинкта самосохранения, который и толкал Нансена вперед - возможность повернуть назад отсутствовала.
        Нансен сделал прорыв в полярных исследованиях: тяжелые сани с узкими полозьями, обычные в прежних экспедициях, он заменил новыми, легкими и гибкими, установленными на лыжи. Это была модификация традиционных норвежских саней. Они стали прототипом современных экспедиционных санок. Кроме того, Нансен убедительно доказал, что нужно разрабатывать специальную одежду, палатки и средства для приготовления пищи, а также придумал особую посуду («кастрюлю Нансена»), сохранявшую тепло и экономившую горючее. Он стал первым полярным исследователем, разработавшим научно обоснованный рацион питания, который базировался на фундаментальных медицинских принципах, и на собственном горьком опыте доказал необходимость жиров для полярной диеты.
        Так было положено начало норвежской школе полярных исследований. Школе, которая в течение короткого, насыщенного яркими победами и открытиями периода превзошла британскую и стала доминировать в мире. Главной особенностью этой школы и самым заметным достижением Нансена стало использование лыж для полярных переходов. Это случилось как раз в тот момент, когда в Норвегии создали современную технику катания на лыжах. Полярные исследования норвежцев и лыжный спорт развивались рука об руку, порой благодаря одним и тем же первооткрывателям.
        Каждый лыжник знает, каким капризным и разнообразным бывает снег, и понимает, что лучшая стратегия - не рассчитывать на легкую победу. Хотя лыжи хорошо зарекомендовали себя в субарктическом климате Скандинавского полуострова, у исследователей не было никакой уверенности, что они будут столь же эффективны на высотах ледяной шапки Гренландии и в ее суровых погодных условиях. Однако Нансен наглядно продемонстрировал преимущества их использования, совершив первый серьезный полярный переход на лыжах. Тем самым он привлек к ним внимание всего мира и положил начало горнолыжному спорту.
        Первое преодоление просторов Гренландии одновременно стало и первой конкретной целью, достигнутой в высоких широтах после открытия Северо-Западного прохода за сорок лет до этого. Возвращение первопроходцев- было триумфальным. Когда корабль Нансена вошел во фьорд Христиания (30 мая 1889 года), его встречала настоящая армада украшенных цветами лодок с развевающимися флагами и музыкальными оркестрами на борту. На берегу Нансена и членов его экспедиции приветствовали ликующие толпы, все улицы города оказались буквально запруженными людьми. Настоящее триумфальное возвращение Аскеладдена!
        Но это было больше, чем личный триумф. Победа Нансена имела огромное значение, поскольку стала проявлением национального духа. Как и пьесы Ибсена, начиная с
«Кукольного дома», экспедиция Нансена вывела Норвегию из мглы вечных туманов и создала стране достойную репутацию в мире. Был сделан большой шаг к национальной самоидентификации. Норвежский поэт и пылкий патриот Бьёрнстерн Бьёрнсон писал Нансену, что


        каждый подвиг вроде Вашего означает громадное достижение. Он укрепляет национальное мужество и чувство чести, а также пробуждает симпатию иностранцев…


        В той толпе, приветствовавшей героев, стоял и Амундсен, впечатлительный семнадцатилетний юноша. Спустя годы он написал, что это был


        знаменательный день в жизни многих юных норвежцев. И, конечно же, в моей. В тот день Фритьоф Нансен, молодой норвежский лыжник, вернулся домой из своей гренландской экспедиции. Нансен вошел на своем корабле во фьорд Христиания. Казалось, что его высокая фигура светилась, вбирая в себя обожание целого мира, восхищавшегося его подвигом: «Невероятно! Он просто безумец!»… Целый день с сильно бьющимся сердцем я бродил в толпе, видел плакаты, слышал радостные возгласы, и все детские мечты вновь пробудились к жизни. Так впервые мелькнула сокровенная мысль, и четкий настойчивый голос словно произнес: «Вот бы мне пройти Северо-Западным морским путем!»


        Последняя мысль принадлежит самому Амундсену. Все остальное - набор клише. Они часто проявляются в воспоминаниях о том времени и лучше помогают понять суть достижений Нансена. В отличие от большинства других полярных исследователей, отправлявшихся на поединок с враждебными стихиями, Нансен остался в своем собственном мире. Полярное окружение было хорошо знакомо ему. На родине он считался одним из пионеров горнолыжного спорта и в 1884 году предпринял один из первых зимних переходов по маршруту Берген - Христиания. Пересечение Гренландии отличалось лишь температурой воздуха. Оно ошеломило- мир, казалось героическим, почти сверхчеловеческим свершением. Соотечественники Нансена тоже воспринимали его как свершение, хотя в сущности ничего странного в этом не было: они прославляли то, что и сами вполне могли совершить, - лыжный поход, только очень далекий. Мир поклонялся Нансену, а норвежцы отождествляли себя со своим героем. Он открыл соотечественникам обширное поле для деятельности, к которому они приспособились естественным образом.
        На первой странице столичной газеты так писали о подвиге Нансена:


        Норвегия находится ближе к полярной области, чем любая другая страна, и по роду занятий многие наши сограждане углубляются в северные воды.
        Шкиперы из Тромсё и Хаммерфеста ежегодно ходят в такие широты Арктики, которые не увидишь на картах других мореплавателей…
        Мы могли бы обеспечить любую норвежскую полярную экспедицию уникальной командой опытных и сильных людей, привыкших передвигаться по снегу и льду на лыжах или снегоступах. В таком деле у нас очевидное преимущество перед англичанами, датчанами, австрийцами и представителями других национальностей, которые ставят перед собой похожие задачи.
        У нас давным-давно есть люди, специально подготовленные к участию в такой экспедиции, и до недавнего времени нам недоставало лишь лидера.
        Однако теперь я верю - у нас есть такой человек: он прошел арктическое крещение в походе, который привлек внимание всего цивилизованного мира.


        Автором статьи был химик из Христиании по имени Людвиг Шмелк, друг Нансена, помогавший ему в подготовке перехода через Гренландию. Урок, который преподал Нансен миру, по мнению Шмелка, состоял в том, что его успех


        был обеспечен благодаря новому методу, который можно назвать «спортивным» и использование которого в экспедиции к Северному полюсу, возможно, позволило бы достичь цели.
        В прежних иностранных экспедициях участвовало множество людей разной степени подготовленности, а подходы в целом были неуклюжими и затратными.
        Принцип нового метода состоит в ограничении числа участников и подборе небольшой группы исключительно физически выносливых людей: немногочисленной тренированной команды, ни один из членов которой, столкнувшись с грядущими испытаниями, не отстанет от группы.


        Это хорошее определение норвежской школы полярных исследований и провидческое объяснение ее успехов.
        Первое пересечение Гренландии вдохновило Амундсена и трех его школьных друзей на длинный лыжный поход в январе 1889 года. Он состоялся в окрестностях Христиании, среди сосновых лесов, холмов и начинавшегося на окраине города озера, огромного, как целое графство Англии. В наши дни оно превратилось в излюбленное место отдыха жителей современного Осло. Область к северу от него называется Нордмарк; это слово во всем мире известно как марка норвежских лыж. В данном случае Амундсен выбрал ее западный район под названием Крогскоген.
        Тот поход стал маленькой экспедицией, длившейся двадцать часов без сна. Друзья прошли пятьдесят миль по нехоженой местности, давно ждавшей пионеров лыжного спорта. Снаряжение во многом оказалось обузой, а не подмогой. Лыжи были тяжелыми, сделанными из твердого дерева, скользили плохо. Понимание тонкостей вощения (процесса подготовки лыж к скольжению вперед без отката назад) находилось на зачаточном уровне: состояние снега могло быть разным, и в большинстве случаев вощение не помогало. Крепления представляли собой неуклюжую конструкцию из камыша и ивовых прутьев[Традиционно использовали сосновую живицу, расплавляя ее на подошву лыжи над открытым огнем. Пытаясь справиться с наиболее неподатливым снегом, который при температуре в районе точки замерзания прилипал к лыжам, применяли сало и свечной воск. На ежегодных соревнованиях по прыжкам на лыжах
«Холменколлен» в Нордмарке во влажную погоду участникам для вощения лыж выдавали очень жирный сыр. Прим. ред.] . Отработанной технике скольжения еще не научились. Вместо двух палок, которые еще только ожидали своего часа, использовалась одна, как в старину. Одежда была жесткая, тяжелая и неудобная. Особенно выделялся своим фиолетовым жилетом Амундсен.
        Они хотели покорить очень трудный склон под названием Крокклейва - и несколько часов шли вверх ради удовольствия стремительно съехать вниз. Даже в наши дни этот склон вызывает уважение. Товарищи Амундсена спускались по нему, присев и используя палку, зажатую между ног, для торможения[В то время применяли обычный способ спуска с крутого склона. Поворот «Христиания» еще не вошел в арсенал лыжников. На военных соревнованиях лыжников в 1767 году предлагалось вручить «шесть призов тем… кто, не садясь на свою лыжную палку и не опираясь на нее, лучше съедет с самого крутого склона и при этом не упадет». Так что проблема была не нова. Прим. ред.] .
        Амундсен попытался скатиться по прямой, не тормозя и не наклоняясь. Но это было слишком рискованно для техники и снаряжения того времени. Он поплатился страшным падением, после которого, однако, встал целым и невредимым. Поход затянулся глубоко за полночь. Рано утром они оказались на замерзшем озере, над ними переливалось прекрасное полярное сияние.
        Эта юношеская прогулка произвела на Амундсена глубокое впечатление. С того дня он регулярно ходил в долгие лыжные походы, в основном по Нордмарку. Трудно сказать, насколько они помогли в подготовке к карьере полярного исследователя, а насколько предпринимались ради удовольствия. Одно, конечно же, не исключает другого.
        В школе Амундсена, похоже, запомнили не столько за энтузиазм в учебе, сколько за упрямство и непоколебимую честность. Как-то ему пришлось защищать своего одноклассника от учителя, попытавшегося опорочить его происхождение; в другой раз - заступаться за учителя из-за несправедливого обвинения, пока в защиту этого учителя не выступил директор школы-.
        А вот учился Руаль Амундсен стабильно плохо. Настолько плохо, что директор школы отказал ему в сдаче выпускного экзамена из страха быть опозоренным фатально неуспевающим учеником. Амундсен не особенно стремился получить свидетельство об окончании школы, но еще меньше хотел слышать упреки в его отсутствии. Лишь из упрямства он записался на экзамен как независимый кандидат, чтобы не бросить тень на школу. И в июле 1890 года сдал экзамен, с большим трудом, но сдал. Он добился своего - и директор школы, как полагали многие, - тоже.
        Спустя некоторое время после обретения долгожданной студенческой шапки Амундсен, которому уже исполнилось восемнадцать, поступил на медицинский факультет университета Христиании[В то время единственный университет Норвегии. Прим. ред.] . Он не стремился к этому, но так хотела мать. Оправдание было только одно: все расходы контролировала она.
        По закону наследство отца в итоге следовало разделить поровну между всеми братьями. Но вначале оно полностью перешло к Густаве, ставшей обладательницей больших доходов. Руаль, конечно, понимал, что ему следует учитывать мнение матери по поводу его учебы как минимум для того, чтобы наслаждаться ощутимыми суммами, выделяемыми на карманные расходы, и избегать ненужных конфликтов. Несмотря на нежелание учиться (или отсутствие способностей), он совсем не возражал против студенческой жизни, по крайней мере, временно.
        Вскоре после поступления в университет он переехал в отдельную удобную квартиру, забрав с собой в качестве служанки свою старую няню Бетти-. Густава продала «Малый Ураниенборг» и переехала в пансион. Она так и не вышла замуж во второй раз. По-видимому, эмоционально она была привязана только к членам собственной семьи.
        Отношение Амундсена к ней лучше всего характеризует одно точное слово - жалость. Немалую роль в их взаимоотношениях играло четкое соблюдение договора. В обмен на независимость и финансовую поддержку он учился тому, что выбрала Густава. Достигнув совершеннолетия, он мог чувствовать себя морально свободным от этих обязательств.
        Но Руаль не обольщался - это казалось очевидным. По складу своего ума он не был приспособлен к формальному обучению и сдаче строгих экзаменов. Свое мастерство в другой области он доказал самым исчерпывающим образом, а здесь ему не помогала никакая мотивация. Трудно сказать, насколько неприязнь к медицине гнездилась в неприятии предмета, а насколько - в уверенности, что, как бы сильно он ни пытался, это не поможет ему сдать экзамены. Руалю нужно было найти себя - как раз то состояние, в котором (иногда) есть единственный разумный ответ: не делать ничего особенного.
        Норвегия приближалась к обретению суверенитета, и все аспекты цивилизации - политика, промышленность, искусство - стремительно развивались. Страна пыталась компенсировать поздний старт. Помимо Нансена и Ибсена у норвежцев был Григ, который вывел народные мелодии на музыкальную сцену. Эдвард Мунк, один из ярчайших представителей экспрессионизма в живописи, предвосхитивший отражение психических процессов в искусстве. Это были местные имена, вырвавшиеся из своей среды. За ними уже шли другие талантливые соотечественники Амундсена, такие как писатель Кнут Гамсун, предтеча экзистенциализма. Но при всех своих талантах стране грозило чувство клаустрофобии. Христиания представляла собой, без сомнения, маленькую столицу маленькой страны на периферии Европы. Все население Норвегии в 1880 году составляло один миллион восемьсот тысяч человек, в то время как численность населения Великобритании достигала двадцать миллионов. Как сказал один норвежский писатель, во многих смыслах


        быть гражданином маленькой страны очень трудно. Человек одаренный не получает в ней столько же, сколько в большой. В такой маленькой стране большой человек - словно цыпленок, готовый вылупиться из яйца. Или он разобьет скорлупу на куски, или задохнется.


        Страна переживала трудные времена. Индивидуализм эпохи нашел в Норвегии благодатную почву. Страна, как сказал один из ее историков, была слишком мала. В ней едва хватало места для всех этих уникальных, непримиримых, вздорных, самоуверенных, непреклонно независимых личностей, встречавшихся на каждом шагу.
        Культ индивидуального в Норвегии был развит впечатляюще сильно. Ибсен очень точно отразил это в «Бранде» - драматической поэме о деревенском священнике, пожертвовавшем всем ради полного раскрытия собственной индивидуальности. Бранд, герой поэмы, говорит так:

        Время отведенной жизни
        Сам заполню до отказа.
        Это право человека,
        К этому стремлюсь!
        Важный момент: Нансен, норвежец до мозга костей, считал Бранда своим идеалом.
        Индивидуализм, как сказал Герард Гран, норвежский ученый и современник Амундсена, это


        насильственное движение к отстаиванию своих прав, и я уверен, что он характерен для Норвегии. Нашу историю вряд ли можно считать победой дисциплины; мы никогда не позволяли себе грубой, преувеличенной гармонии. Стремление отстаивать свои права - одна из сильнейших черт нашего национального характера. Несомненно, в душе у всех норвежцев есть что-то, что позволяет им полностью согласиться со словами Бранда:
«Компромисс - уловка Сатаны!»


        Таким был дух, такой виделась атмосфера в годы формирования личности Амундсена. Вероятно, поначалу в полярных исследованиях он видел лишь возможность вырваться за пределы Норвегии, расширить свое личное пространство.
        Однако вместе с тем Амундсен ни в малейшей степени не реагировал на политическое и интеллектуальное брожение, царившее в стенах университета. Он был далек от подобных настроений и предпочитал им спокойную компанию нескольких доверенных друзей. Он вел себя вежливо с женщинами и оказался хорошим танцором, но замкнутым и тихим человеком. Не осталось никаких сведений о романах Амундсена во время его учебы в университете. Все знакомые единогласно отмечали его немногословность в вопросах секса. Их поражала бескомпромиссная чистота Руаля. Это, конечно же, не исключало сексуальных приключений, наоборот, вполне могло быть их следствием. Но дать волю своим чувствам в его случае- означало обречь себя на очень трудный выбор. Женщинами его жизни была кузина Карен Анна из Хвидстена (к которой, возможно, он питал нежные чувства) и Бетти, жизнерадостная няня, относившаяся к нему по-матерински и, очевидно, заменявшая ему мать.
        Бетти Густавсон была родом из Швеции. В далеком 1865 году в Гётеборге в возрасте восемнадцати лет она впервые поднялась на борт «Константина», одного из кораблей Йенса Энгебрета, - и с того момента во всем помогала беременной Густаве, отправившейся вместе с мужем в Китай и родившей там Тони. Бетти так и не вернулась в Швецию, оставшись у Амундсенов до конца своих дней.
        К тому моменту, когда Бетти переехала с Руалем в его квартиру, она жила в семье уже двадцать пять лет. Бетти была одной из немногих женщин, к которым Руаль испытывал привязанность. В Антарктиде он назвал ее именем одну из гор, а вот память о своей матери так и не увековечил.
        Мало кто из студентов мог похвастаться собственной экономкой. Даже среди богатых сверстников Амундсен выделялся роскошным образом жизни. Немногие молодые люди могли позволить себе жить отдельно или получить на это согласие родных. А он имел большую, элегантную, хотя и несколько мрачноватую квартиру. Она находилась неподалеку от «Малого Ураниенборга» в Парквейене, за королевским дворцом. Это было очень хорошее место.
        Но при этом учебу Амундсен совсем забросил. Первый экзамен в университете ему нужно было сдавать в 1891 году, но он оттягивал это событие еще целых два года. Свою творческую паузу он заполнял занятиями, далекими от медицины. Главные его интересы оказались связанными с активными видами деятельности: катанием на лыжах зимой, длинными прогулками по лесу летом. Все еще будучи студентом университета, он пришел в Студенческий союз на лекцию Эйвина Аструпа 25 февраля 1983 года.
        Аструп представлял собой еще одну фигуру в духе Аскеладдена. Он был ровесником Амундсена, еще одним простым мальчишкой из Христиании и таким же страстным любителем долгих лыжных походов по заснеженным просторам Нордмарка. Как и Амундсена, его глубоко поразил переход Нансена через Гренландию. В девятнадцать лет он уехал в Америку, чтобы продолжить образование, но вместо этого благодаря случаю и дерзости оказался в составе второй гренландской экспедиции Пири 1891-1892 годов и вернулся на родину знаменитым путешественником. Он оказался единственным компаньоном Пири в его переходе от бухты Маккормика до бухты Независимости и обратно. Это была история длиной в 1300 миль, полная трудностей, лишений и побед. Они первыми пересекли ледяную шапку Гренландии так далеко на севере.
        Именно об этой классической полярной экспедиции Аструп и рассказывал студентам Христиании.
        Он говорил, что на личном примере убедился в превосходстве норвежских лыж над североамериканскими снегоступами. Но с особенным пылом подчеркивал те моменты, в которых Пири оказался первопроходцем. Главной темой был сам переход, в котором Пири доказал, что хаски[Одна из древнейших в мире пород ездовых собак. Прим. ред.] могут с успехом использоваться европейцами в полярных походах. Аструп подробно рассказывал, как Пири подружился с эскимосами, научившими его строить и?глу[Традиционное эскимосское жилище, куполообразная постройка высотой около двух метров из уплотненных ветром снежных и ледяных блоков. Прим. ред.] , шить одежду, пригодную для низких температур, - в общем, жить в полярных условиях. Урок состоял в том, что у первобытных людей было чему поучиться, - цивилизованный мир не обладал всеми этими знаниями. Такой же урок получил несколько лет назад и Нансен в Гренландии, проведя год среди эскимосов Годтааба.
        Аструп рассказывал ярко и увлекательно. Он смог передать слушателям ощущение жизни эскимосов, этого удивительного северного народа. Его рассказ произвел глубокое впечатление на норвежцев, романтических любителей природы, и надолго запомнился всем присутствующим. Реакция Амундсена на выступление Аструпа была мгновенной.
        Он собрал своих старых школьных друзей, с которыми четыре года назад предпринял первый лыжный поход, и убедил их немедленно повторить приключение. Они схватили лыжи и сразу после лекции Аструпа, уже в темноте, отправились кататься в Нордмарк. До цели добрались глубоко за полночь. Амундсену казалось, что силы появлялись из ниоткуда. Как будто физическая усталость парадоксальным образом приводила его в состояние духовной экзальтации.
        Здесь, в снегах, под чистым, холодным, сверкающим мириадами звезд зимним небом Норвегии, опираясь на лыжную палку, Амундсен обратился к своим спутникам с речью о величии полярных областей и о том, насколько привлекательны они для него. Это была редкая вспышка. Но, помимо лекции Аструпа, к такому эмоциональному прорыву Амундсена подтолкнул еще целый ряд причин, к которым имели отношение его напряжение, амбиции, возбуждение и неудовлетворенность.
        Уже больше года Норвегия жила ожиданиями относительно планов новой экспедиции Нансена. Они состояли ни много ни мало в том, чтобы позволить кораблю быть затертым паковыми льдами и, используя арктические- течения, дать ему возможность дрейфовать по полярному бассейну. Это была смелая и необычная затея, поэтому большинство наблюдателей предрекали ей неудачу. Особенно рьяными противниками данной идеи оказались престарелые офицеры британского военно-морского флота, позднее консультировавшие Скотта. Нансен, будучи чрезвычайно самоуверенным человеком, не обращал на них внимания. Он мог себе это позволить, поскольку был не только признанным исследователем, но и талантливым ученым. Он имел докторскую степень по морской биологии[Нансен закончил работу над своей диссертацией накануне отплытия в Гренландию в 1888 году. Первое приветствие, которое он получил, вернувшись после перехода через ледяную шапку, было как раз поздравлением в связи с присвоением ему докторской степени. Прим. ред.] и стал одним из основателей нейробиологии.
        Нансен заказал постройку корабля нового, революционного типа, с круглым днищем, чтобы он мог подниматься при сдавливании и выдерживать давление морского льда. Проектирование и постройку корабля возглавил Колин Арчер, норвежец шведского происхождения. Он был гениальным морским инженером и изобрел практически непотопляемую спасательную шлюпку.
        Репутация Нансена позволила ему получить и поддержку правительства, и деньги. Но так случалось не со всеми - Арчер, уважаемый человек и владелец судоверфи, жестоко страдал от недостатка средств. В одном из своих писем он писал Нансену:


        Мы так много потратили на этой неделе на постройку корабля, что нам не хватит на выплату зарплаты в эту субботу, поэтому я вынужден просить сделать еще один платеж.


        Ход строительства корабля (конечно, без таких бытовых подробностей) широко освещался в печати. Новая экспедиция Нансена была национальным предприятием, сознательно использовавшимся в деле обретения независимости. Спуск корабля на воду
26 октября 1892 года стал очень эмоциональным и патриотическим событием. Тысячи зрителей собрались в доке Арчера, расположенном в городе Ларвик в южной части Норвегии. Нансен сумел создать интригу. Он окружил название корабля тайной. Его окрестила Ева, жена Нансена, причем имя, вопреки ожиданиям определенной части публики, не имело шовинистического оттенка, - она назвала его «Фрам» («Вперед»).
        Строительство «Фрама» вернуло к жизни полярные амбиции Амундсена, а лекция Аструпа еще больше раздула это пламя. В день летнего солнцестояния 1893 года, преисполненный страстей и энтузиазма, он отправился посмотреть на триумфальное отплытие Нансена из Христиании. «Фрам» должен был выйти из порта в сопровождении эскорта из несметного количества малых судов.
        В начале июня Амундсен решился пойти на свой первый экзамен в университете (его сдавали перед началом изучения выбранной специальности). И справился с ним, правда, получив минимальный балл. Этого следовало ожидать, учитывая, что он (по воспоминаниям его друзей) открыто пренебрегал учебой. В любом случае теперь он мог приступать к изучению медицины. Но в сентябре умерла мать - и Амундсен бросил университет, наконец-то обретя свободу и решившись следовать собственным желаниям.
        До этого момента полярные интересы Амундсена были не более чем мечтами, возможно, в немалой степени даже бегством от неблагоприятной действительности. Теперь же он намеревался действовать как можно быстрее. Последние месяцы были щедры на события: экзамен в университете подтвердил его худшие ожидания, умерла мать, уплыл Нансен. Именно тогда мысли Амундсена впервые пересекли границу реальности: он предпринял первую попытку присоединиться к полярной экспедиции.
        Амундсен услышал о норвежском путешественнике в Арктику Мартине Экролле, который в городе Тромсё на севере Норвегии готовил экспедицию на Шпицберген. И 23 октября Руаль написал Экроллу о своем желании присоединиться к походу. Письмо было очень искренним:


        Я давно одержим огромным желанием участвовать в одной из интересных арктических экспедиций, но до сих пор этому препятствовали различные обстоятельства. Первое и главное - родители хотели, чтобы я учился. Второе - возраст. Однако теперь обстоятельства изменились. Отец умер несколько лет назад; месяц назад мать - последняя ниточка, связывавшая меня с домом, - скончалась от воспаления легких. Моих братьев - а у меня их трое, все старше меня - разбросало по всему свету, каждый занимается своим делом. То есть я остался один, и мое стремление присоединиться к этому великому предприятию возросло еще больше. Я окончил школу три года назад и все это время изучал медицину. Мой опыт в данной области невелик, но его можно обратить на пользу делу. Я намерен потратить всю следующую зиму на изучение метеорологии, картографии, геодезии и других предметов, которые могут пригодиться в экспедиции. Мне исполнился 21 год. Я немного близорук, но не сильно. Очков никогда не носил. Бумаги готов представить по первому требованию. В том числе, разумеется, и свидетельство о состоянии здоровья - его прилагаю сразу. Условия,
на которых я хотел бы Вас сопровождать, просты. Жалованья я не прошу и буду делать все, что скажут. Если Вы захотите встретиться и поговорить со мною лично, я готов приехать куда угодно. Наверное, есть уже много кандидатов, возможно, обладающих лучшими качествами, чем я, так что шансов у меня мало. Однако я завершаю свое обращение к Вам с глубокой надеждой на благоприятный ответ.


        Не ожидая ответа, Амундсен перепробовал еще много чего. В середине ноября он написал письма в шведско-норвежское консульство в Лондоне и в газету «Таймс» (подписавшись «студент-медик»), пытаясь уточнить информацию об экспедиции Джексона - Хармсворта. Она отправлялась к Земле Франца-Иосифа под руководством Фредерика Джексона, английского путешественника и знаменитого охотника, и финансировалась Альфредом Хармсвортом, позднее лордом Нортклиффом, знаменитым газетным магнатом, который в пору описываемых событий был просто владельцем журнала.
        Ни консульство, ни «Таймс» не помогли ему. Ответ Экролла также разочаровал, но содержал полезные инструкции. Исследователь писал, что предметы, о которых упомянул Амундсен,


        были бы без сомнения преимуществом. Кроме того, знакомство с правилами ухода за собаками и навыки тренировки собак также пригодятся в любой арктической экспедиции. Я не потребую от участников больше того, с чем способен справиться любой человек, занимающийся активными видами спорта, предпочтя упорство и выдержку чрезмерному спортивному энтузиазму.


        Далее Экролл сообщил, что в экспедицию хотел бы взять только тех людей, с которыми знаком лично. Но предложил встретиться, когда приедет в Христианию.


        То, что Вы хотите взять с собой только тех, кого уже хорошо знаете, довольно разумно [писал Амундсен в ответ], поскольку в экспедиции такого рода можно положиться исключительно на людей из близкого окружения…
        Я предполагаю весной отправиться в Арктику на зверобойном судне, чтобы подготовиться как к климату, так и к трудностям, с которыми придется столкнуться… Относительно ухода за собаками и правил их тренировки я, к сожалению, должен признать свою полную неосведомленность. Если бы я знал, как этому научиться, то немедленно приступил бы к занятиям…


        Ничего из этого не вышло, по крайней мере, так, как предполагал Амундсен, но в их переписке прослеживаются интересные аспекты. В частности, заметна присущая Амундсену комбинация прямоты и скрытности. Он без обиняков объяснил свою семейную ситуацию - что было важно в обществе, где семья значила очень много и человек был в некотором роде совокупностью своих предков и родственников, - и откровенно признался, что отсутствие привязанностей и совершеннолетие позволяют ему идти своим собственным путем. С другой стороны, он довольно искусно скрыл свои университетские результаты. Из-за задержки со сдачей экзамена он изучал медицину как таковую всего несколько месяцев. Но интереснее всего в этой переписке понимание Амундсеном ключевых принципов полярных исследований, а именно признание необходимости предварительной подготовки, акклиматизации и умения обращаться с собаками.
        Амундсен отлично знал о своих недостатках. Не дожидаясь ответа Экролла, он начал искать способы получить нужные навыки. Научиться управлять собачьей упряжкой было трудно, поскольку их в Норвегии еще не существовало. Такие упряжки стали использовать позднее по примеру Гренландии и Аляски. Поэтому Амундсен начал с того, что было ближе и понятнее, - с лыжного спорта. Наряду с собаководством это казалось ему фундаментальными навыками полярного исследователя. На что обращали внимание далеко не все. Так, примерно в это же время сэр Клементс Маркхэм, отец-основатель современных британских исследований Антарктиды, сформулировал собственное правило полярной экспедиции, которое гласило: «Никаких лыж. Никаких собак».



        Глава 5
        Моряк и лыжник

        В конце XIX века жители Норвегии могли начинать полярные исследования прямо с порога собственного дома. Зимой высокие горные гряды превращались в настоящую terra incognita. Мало кто решался отправиться туда с ноября по март.
        Но некоторые состоятельные горожане, охваченные романтическими порывами, в поклонении прародительнице природе ломали привычные правила поведения и устремлялись в зимние горы. Амундсен жаждал присоединиться к этим первопроходцам, однако попасть в крошечное сообщество избранных было непросто.
        Помог Густав, старший брат. Он был женат на родственнице одного из таких первых горнолыжников. С этим человеком, журналистом по имени Лаурентиус Урдал, Руаль и хотел познакомиться.
        До того момента о планах молодого Амундсена никто не знал. Он отказывался ими делиться, пока не достигнет хоть какого-то успеха. Но Густав хотел знать, чем вызвана просьба, и поневоле карты пришлось раскрывать.
        Густав забеспокоился о судьбе младшего брата: полярные исследования - не слишком надежная профессия. Но в тот момент все сведя к шутке, он все же попросил Урдала взять Руаля под опеку. Сам Густав к тому времени был уже судовладельцем и уважаемым человеком - разве можно проигнорировать его просьбу? И Урдал пригласил Руаля покататься на лыжах в Западных горах на Новый год.
        Хотя Амундсен и был прирожденным лыжником, до этого момента он катался лишь на спокойных снежных склонах долины Нордмарка. Поездка в Западные горы стала для него первым опытом такого рода. А разница оказалась велика. Норвежские горы невысокие, но дикие. Западная гряда спускается к океану, принимая на себя главный удар североатлантических штормов. Погода там очень капризна. Следы цивилизации на много миль вокруг просто отсутствуют. Разве что кое-где встречаются редкие охотничьи хижины. Такой ландшафт позволяет хорошо представить настоящие полярные области - яростные бураны, обжигающий холод, пронзительный свист поземки. Рыхлый снег, вздымаемый ветром, скользит по поверхности, как песок в пустыне. Снег во всех своих вариациях - от легкой, как пух, пудры до твердого, как стекло, наста - рассечен ветрами на бесконечные борозды, гребни и волны, которые называются застругами.
        Урдал предложил Амундсену пересечь вместе с ним Хардангервидду. Это весьма специфическая местность - горное плато, окутанное (для посвященных) строгим ностальгическим очарованием. Нансен сравнивал его с Арктикой, «где так высоки небеса, где воздух чист, а жизнь - проста… это возвращение к уединению, тишине, величию…»
        В каком-то смысле Хардангервидда так же страшна, как Антарктика. Она дика, опасна и не прощает легкомыслия. Это открытое, ветреное пространство, покрытое торосами, без единого дерева. Зимой оно превращается в гладкую снежную пустыню.
        К 1893 году зимняя Хардангервидда была практически не изучена. Первый документально зафиксированный переход по этому плато совершил офицер норвежской армии капитан Х. А. Ангелл только в 1884 году. Несколько лет спустя Урдал попытался пересечь плато с востока на запад, из Могена в Эйдфьорд, что на Хардангерфьорде, еще не пройденным никем маршрутом. Но тогда из-за бурана пришлось повернуть назад, и в этот раз он хотел попробовать еще раз. У Амундсена появился шанс стать настоящим первопроходцем.
        Бoльшая часть удовольствия от этого похода состояла в его предвкушении. Осенью
1893 года Урдал и Амундсен часто встречались, в основном в роскошной студенческой квартире Амундсена. По словам самого Урдала, в то время Амундсен был для него


        мало знакомым с лыжами младшим товарищем, который хотел получить посвящение в тайны зимнего высокогорья. Но мы оба были охвачены интересом к полярным экспедициям в частности и к приключениям в целом. Поэтому отлично понимали друг друга и могли вместе строить воздушные замки.
        С той лишь разницей, что мои - рассыпались в пыль, а Руаль сумел воплотить свои мечты с размахом и великолепием.


        Но вначале Урдал комментировал их совместные опыты далеко не так уважительно. Перед Рождеством 1893 года они выехали на поезде из Христиании. От Крадерена, конечной станции железной дороги, им пришлось пройти на лыжах примерно сорок миль по предгорью, чтобы достичь Хардангервидду- и по-настоящему начать переход. Первый день похода Урдал описывал так:


        Мы были медлительны и совершенно непривычны к такого рода деятельности. Самый высокий из нас, Покоритель Арктики, полгода ничего не делал и поэтому был упитан и нетренирован. У Доктора дел было больше, чем нужно, и по этой причине он был вымотан и истощен, сам я - как мне тогда казалось - остро ощущал свой возраст и последствия сидячего образа жизни.


        Нет нужды говорить, что «Покорителем Арктики» был Амундсен. Еще Урдал называл его Голиафом, потому что даже в компании высоких людей Амундсен выделялся своим ростом. «Доктором» оказался родственник Урдала, студент-медик по имени Вильгельм Хойст, приглашенный с единственной целью - укомплектовать команду. Трудности начались сразу, как только они поднялись из долины на плато.


        Снег был… рыхлым и мягким до самой земли.
        Странно, что Доктор, этот тихий книжный червь, был лучше всех подготовлен и быстр. Пока мы валялись в самом начале подъема с судорогами в ногах, рискуя утонуть в снегу, он уже достиг вершины и наблюдал за нами сквозь очки в золотой оправе. А чтобы обнаружить нас, нужно было иметь отличное зрение - до самого кончика носа мы оба вывалялись в снегу.
        Покорителю Арктики, который целый месяц только и занимался подготовкой снаряжения к походу, было труднее всего - ничем из его экипировки пользоваться было нельзя.
        Снова и снова из глубины ближайшего сугроба я слышал ругательства в адрес производителей лыж и магазинов спортивного снаряжения, снабдивших его этим барахлом. Снова и снова высокая, покрытая снегом фигура с длинными обледеневшими усами появлялась на свет из сугроба и упорно карабкалась вверх на несколько футов - после чего Покоритель Арктики опять беспомощно тонул в глубоком, глубоком снегу.


        В действительности за этим стояла серьезная подготовка. Спальные мешки сшили на заказ из меха северного оленя по образу тех, которыми Нансен пользовался во время своего первого перехода через Гренландию. Ветронепроницаемые куртки с капюшонами также разработали по образцу нансеновских (он, в свою очередь, скопировал их с эскимосских анораков). И то и другое было теплым и функциональным (хотя и тяжелым-), а значит, давало надежду на успех. А вот лыжи или крепления качеством функциональности не обладали, поскольку технологии изготовления снаряжения находились в то время в зачаточном состоянии.
        Крепления были примитивными, их типы разнились, что служило благодатной почвой для споров между лыжниками с разными предпочтениями (впрочем, эти споры не утихают и в наши дни). Выбранная Амундсеном модель плохо служила ему. Лыжи не подходили к ботинкам и плохо скользили. Поэтому в конце первого же спуска Руаль совершил живописный кульбит в рыхлый снег на берегу замерзшего озера.



«Лыжи просто невозможны, - проворчал он, - каждая движется в своем направлении - одна вправо, другая влево…»

«Ну что же, - сказал Доктор сухо, - ты всегда придерживался центристских взглядов… но ведь руки, ноги, шея целы?» И иронично добавил: «А то у меня достаточно материала для бандажа, ты же знаешь». Голиаф лишь зарычал в ответ и помчался по льду озера со скоростью сто миль в час.


        Они столкнулись практически со всеми неприятностями, которые могли сулить горы. Подул фён[Порывистый, сильный, сухой и теплый ветер, который дует с гор в долины. Прим. ред.] , и началась оттепель не по сезону, из-за чего снег прилипал к лыжам и не давал им скользить. Началась самая мерзкая мерзость - теплый буран. Они слишком задержались, и Урдал не мог идти дальше, поскольку ему пора было возвращаться к работе. Позорно потратив целую неделю на то, чтобы преодолеть гору под названием Даггранут, пройдя лишь тридцать миль и даже не достигнув по-настоящему Хардангервидду, они повернули назад и спустились в деревню Ховин. Оттуда Урдал вернулся в Христианию, а Амундсен и Хойст предприняли новую атаку. Недалеко от горной фермы Моген, последнего населенного пункта перед началом перехода через Хардангервидду, они провели ночь под открытым небом при температуре -40 °C. Снег казался слишком твердым, чтобы можно было в него закопаться, поэтому пришлось лечь прямо на наст, в результате чего, несмотря на олений мех, они ужасно простудились. Через несколько миль на путешественников обрушился буран, и им снова
пришлось вернуться. Хардангервидда победила и на этот раз.
        Шесть недель спустя Амундсен отправился в Арктику. В письме к Экроллу он объяснил это необходимостью привыкнуть «как к климату, так и к трудностям, с которыми придется столкнуться» в настоящей экспедиции. После горных лыж полярная навигация стала следующим логичным шагом в его подготовке.
        Существовали и другие причины. Амундсен окончательно отказался от медицинской карьеры. Родственники сошлись во мнении, что это не обязательно означает катастрофу, но убедили Руаля, что, не обучившись никакому делу, он столкнется с трудностями на жизненном пути. Лучше ему все же заняться чем-то определенным. Что может быть правильнее для человека с его прошлым и вкусами, чем звание офицера флота? Когда он наберется опыта, семья поможет ему в выбранном деле. Получив сертификат судового мастера, он будет выходить в море, когда пожелает. Руаль согласился с доводами семьи, ведь в конце концов быть капитаном означало безусловное лидерство в экспедициях, возможность командовать на море и на суше. В начале марта 1894 года он, влекомый интересом к Арктике, поступил простым матросом на зверобойное судно «Магдалена» на ледовый сезон. Это было суровое, но необходимое посвящение в жизнь моряка.
        Тюлений промысел, как и охоту на китов, норвежцы считали очень достойным занятием. Это было «мужское дело», «сравнимое с великими подвигами Нансена по изучению полярных районов», как говорил один норвежский историк.
        Для начинающего моряка «Магдалена» стала трудной школой. Небольшое, потрепанное ветрами деревянное зверобойное судно - по сути, переоборудованный барк с плохоньким вспомогательным двигателем - бросало из стороны в сторону, кренило и поднимало ветром в яростных переменчивых волнах. В августе, вернувшись из Арктики, Руаль по просьбе брата Густава написал ему отчет о своем плавании. Амундсен искренне хотел поделиться информацией с братом (и развлечь его), но при изложении событий он ни на йоту не отошел от своих принципов. В тексте нет описания его чувств. Все исключительно по делу. Он наблюдателен и даже одержим решимостью учиться благодаря всему, что видит и слышит. С самого начала письмо выглядит как студенческий конспект:



…вначале опишу [корабль]. В первую очередь и главным образом зверобойное судно отличается прочностью конструкции. Железо и сталь не годятся, поскольку разрушаются под воздействием льда. Требуется дерево прочных пород, поэтому все подобные суда сделаны из дуба. Вообще последнее не совсем точно, поскольку сам корпус сделан из легкой древесины, но покрыт так называемой ледовой кольчугой. Это слой дуба в несколько футов толщиной, окружающий внутреннюю конструкцию. Он должен выдержать давление льда, иногда просто невероятное. Говорят, что толщина бортов
«Магдалены» - двенадцать футов (довольно толстые, как ты видишь).
        На грот-мачте, чуть ниже верхушки, находится предмет, который в шутку называют
«вороньим гнездом», - главная отличительная черта зверобойного судна. Это большая, вместительная бочка, закрепленная в том месте грот-мачты, где на других кораблях располагается королевский флаг.
        Капитан и первый помощник по очереди находятся там, чтобы высматривать тюленей или управлять движением судна через толстый и тяжелый лед…
        На корме [находится] каюта капитана [и] другая каюта с четырьмя койками для двух помощников, главного инженера и стюарда… Сразу перед ней общий кубрик… [на] пятьдесят матросов… каждая койка вмещает двух человек. Рядом с такой койкой стоит небольшой рундук для хранения продуктов и прочей мелочи, если остается место…


        Письмо представляет собой скрупулезное описание того, как строили деревянные корабли для полярных морей. После описания судна Амундсен так же детально посвящает брата в особенности охоты на тюленей и рассказывает о собственном первом опыте поведения в условиях арктических льдов.


        Переходим к самой трудной части охоты. Это поиск тюленей. До 3 апреля вести промысел запрещено. За четырнадцать дней до этого тюлени собираются в большие стада на льду, чтобы дать жизнь своему потомству, или, как еще говорят, помёту… В тех широтах лед образует большие бухты, в которых тюлени предпочитают выводить потомство. Следовательно, остается лишь найти такую бухту.



28 марта они обнаружили стадо примерно из пяти тысяч тюленей, но рядом уже ждали нужного момента целых четыре корабля. «Магдалена» подошла к одному из них -
«Моргенену» из Сандефьорда.



«Думаю, здесь слишком мало тюленей для пяти кораблей, - прокричал наш шкипер так, чтобы это было слышно на «Моргенене», мимо которого мы как раз проходили, - а что если нам ускользнуть на запад? Там основные стада, можете не сомневаться».
        Чтобы добиться своего, нам приходилось хитрить и обманывать.


        Последний комментарий показывает, насколько нехарактерно это было для Амундсена и людей его круга. Дальше он пишет:


        Наш шкипер знал, что со своим негодным двигателем мы не сможем пройти дальше
[сквозь льды]. Поэтому он хотел, чтобы «Моргенен» пошел вперед, а мы следом за ним, в его кильватере. Оказалось, что у шкипера «Моргенена» было меньше арктического опыта, поэтому он поддался на нашу уловку.



30 марта они нашли главное стадо. Там было примерно 50 тысяч особей, рядом стояли восемь кораблей. При разумной оценке это означало три-четыре тысячи тюленей на корабль, что считалось хорошей добычей и сулило вполне сносную долю каждому моряку. Ведь заработок зверобоя напрямую зависел от результата охоты.
        Амундсен между тем продолжал свою историю:


        В воскресенье, 1 апреля, погода была неожиданно хорошей - полный штиль, солнце и кристально чистый воздух. Все капитаны как один решили, что можно погасить топки, раз уж мы, так сказать, окружены тюленями. В такую погоду дым из разожженной топки поднимается прямо вверх и становится виден на многие мили вокруг. Зверобои, которые пока не нашли тюленей, заметят его и, привлеченные дымом, двинутся в нашу сторону. Поэтому сегодня нужно вести себя тихо. Но что такое? Шкипер «Хаардрааде», который, скорее всего, побоялся оказаться затертым льдами (температура была минус
15 градусов), решил, что 3-го в таком положении ему будет трудно гоняться за тюленями, а потому разжег топки, чтобы пробить канал во льду.
        Из трубы вырвались огромные клубы дыма. «Этот проклятый идиот с “Хаардрааде” совсем спятил!» - заорал наш шкипер. Вся команда была в ярости.
        Итог оказался плачевным. В полдень мы заметили еще четыре корабля, направлявшиеся в нашу сторону. Вот это был удар! Так мы потеряли не менее тысячи тюленей - и все из-за какого-то дыма…


        Единственный всплеск эмоций в письме Амундсена возникает при описании начала самой охоты. Он был гребцом на одной из шлюпок, с которых велась добыча. Никогда прежде Руаль не видел, как убивают животных.


        Пробило семь часов.

«Приготовиться к спуску шлюпок!» - приказал шкипер из своего «вороньего гнезда». В мгновение ока в каждой шлюпке все заняли свои места, за исключением двух человек, замерших у талей[Грузоподъемные лебедки. Прим. ред.] и готовых по команде спустить нас на воду.

«Давай!» - прозвучал сверху новый приказ. Громко взвизгнули тали - и шлюпки легли на воду вдоль бортов корабля. Матросы, спускавшие их, скользнули вниз по канатам, все еще привязанным к шлюпкам. Как только они присоединились к нам, канаты вытянули наверх, и все заняли свои места. Мы направились туда, где увидели тюленей.

«Прямо по курсу!» - скомандовал стрелок, и раздались один… два… три выстрела. Было запрещено, но я не удержался и повернул немного голову, чтобы увидеть происходящее. Три неподвижные крупные туши означали, что выстрелы оказались меткими. Застрелили самок, кормивших в тот момент своих детенышей. Малыши все еще пытались добыть молоко, прильнув к соскам матерей. А к этой льдине уже направлялись остальные лодки-.

«Всем выйти и обдирать туши!» - прозвучал приказ. Рулевой тем временем схватил один из небольших ледорубов, лежавших в лодке, и с силой вонзил его в лед. Так лодка была закреплена у льдины. Гребцы выпустили весла из рук, разобрали ледорубы и мгновенно оказались на льдине… разойдясь в разные стороны с ледорубами в руках. Детеныши тюленей заметили нас, их трогательные глаза, казалось, умоляли сохранить им жизнь. Но пощады не было. Ледоруб взлетал вверх и точным ударом тупого конца разбивал череп животного… сразу после этого мы начали их обдирать… Это непростое дело требует большой практики. Убитое животное переворачивается на спину. Шкура разрезается от пасти вниз к задним плавникам. После этого шкура и ворвань[Слой подкожного жира, который окружает тело млекопитающего. В китобойном промысле тех лет ворвань использовали для многих целей. Сегодня ее полностью заменили продукты синтетического происхождения. Прим. ред.] отделяются от тела. Ворвань находится сразу под шкурой и при обдирании удаляется вместе с ней. Туша остается на льдине.


        На этом письмо заканчивается. И только спустя годы по ряду косвенных признаков становится понятна скрытая в нем глубина эмоций. Амундсен был категорически не согласен как со своим учителем Нансеном, так и с будущим соперником Скоттом, которые считали, что выражение чувств придает красоту тексту. По его мнению, намеки и недоговоренности лишь вводят читателя в заблуждение и граничат с невразумительностью.
        Сухость письма была обманчива. Амундсена шокировало участие в массовом убийстве диких животных. Отнюдь не являясь легкоранимым юношей-, он до глубины души был потрясен той жестокостью, свидетелем которой стал, и отношением к этой бойне членов команды.
        Из такого опыта наряду со многими другими событиями постепенно формировалось мировоззрение Амундсена. Он охотился, когда ему приходилось это делать, но отрицал необходимость чрезмерного и негуманного убийства. Кровавый спорт был ему не по душе. Он никогда не мог понять тех, кто убивает живое существо исключительно из удовольствия.
        Получив расчет на «Магдалене», Амундсен записался в команду «Вальборга», одного из семейных судов, для следующего плавания. Но стремился он не к работе простого матроса, а к должности капитана или его помощника. Он уже знал технику навигации среди полярных льдов и особенности работы в полярных условиях. Неудачная попытка перейти Хардангервидду познакомила его с техникой полярных путешествий. И теперь, в двадцать два года, он чувствовал, что готов приступить к разработке детального плана своего будущего исследования.
        В ноябре 1894 года Амундсен задумал плавание на Шпицберген. Статус Шпицбергена в то время был неясен, и Руаль хотел организовать экспедицию, чтобы закрепить его за Норвегией.
        Два месяца спустя он сконцентрировал свое внимание на Антарктике. Это проект оказался намного серьезнее. К нему подключился и Тони, самый старший из братьев Амундсенов. Проработав два года в Алжире, Тони вернулся в Христианию. Он считался очень хорошим лыжником, лучшим из всех братьев (по норвежским стандартам Руаль не отличался блестящей техникой). Причина, по которой их мысли приняли такое синхронное направление, была совершенно понятной.
        В августе предыдущего года капитан зверобойного судна «Джейсон» К. А. Ларсен из Сандефьорда вернулся из антарктического плавания, во время которого открыл Землю Оскара II на побережье моря Уэдделла Земли Грэма. Но не полярные исследования были его истинной целью. Экспедицию Ларсена направили на поиск новых возможностей для охоты на тюленей и китов, к которым стремились норвежские зверобои в Атлантике. Тем не менее он вернулся на родину с крупным открытием в Антарктиде, единственным за последние пятьдесят лет со времен экспедиции сэра Джеймса Кларка Росса.
        Ларсен был прирожденным лидером и настоящим королем среди шкиперов-китобоев. Однажды силой своего характера он подавил пьяный мятеж на «Джейсоне» в Магеллановом проливе. Кроме того, он обладал развитым инстинктом первооткрывателя. Ненадолго высадившись на острове Сеймура у побережья Земли Грэма, он первым из исследователей привез из Антарктики ископаемые останки. Увы, после этого он не стал кумиром публики, но вызвал всплеск некоторого интереса с ее стороны. А вот Руаль и Тони Амундсены заинтересовались экспедицией Ларсена всерьез. Они написали письмо в Сандефьорд владельцу «Джейсона» Кристену Кристенсену, спрашивая его



…не будет ли лучшим способом изучения неизвестных земель на Юге экспедиция на лыжах, иначе говоря, напоминает ли состояние снега и льда в Антарктике то, которое зафиксировано на ледяной шапке Грен-ландии…

…достаточно ли подходит Земля Грэма для экспедиции вроде нашей… или, возможно, уже известны другие относительно неизученные места, которые подходят лучше…

…можно ли там охотиться на тюленей… в количестве, достаточном для пропитания членов экспедиции и прокорма множества собак, которые будут тянуть сани… а также команды судна, которое высадит нас и заберет потом.


        За этими вопросами скрывался в высшей степени разумный план. Суть исследования Антарктики была схвачена еще до того, как первый человек высадился на ее берега для их изучения. У Амундсенов не возникало сомнений в необходимости использования на этом все еще неизвестном континенте собак и лыж (хотя даже десять лет спустя английские путешественники по-прежнему будут отрицать целесообразность этого).
        Неизвестно, чего оказалось больше в плане Амундсена - всплеска энтузиазма или серьезного расчета. Если бы его не предостерегали родственники, Руаль, вероятно, ввязался бы в какое-нибудь предприятие. Но чья-то решительная рука удержала его. Возможно, это была рука брата Густава. В результате Руаль не поплыл ни на Шпицберген, ни к Земле Грэма, а продолжил однообразные походы в умеренных водах на семейных судах, чтобы набрать необходимые для аттестации морские часы. Помощник капитана одного из таких кораблей охарактеризовал его как трудолюбивого, серьезного и настроенного на учебу человека. «Мы чувствовали, что у него что-то на уме, но он никогда не говорил об этом», - такое создалось общее впечатление.

1 мая 1895 года Амундсен, к его глубокому разочарованию, получил аттестат помощника капитана второго класса. Только второго! Да, он был не готов к экзаменам, но все же уверенно сдал их. Для получения звания помощника капитана ему недоставало всего лишь нескольких месяцев в море. Но вначале нужно было пройти военную службу.
        Амундсен очень хотел, как он говорил, «выполнить долг гражданина». Время тогда было удивительное, и подобное высказывание не считалось ни напыщенной сентенцией, ни чем-то из ряда вон выходящим. Летом 1895 года очередной кризис в отношениях между Норвегией и Швецией по поводу норвежского суверенитета почти перерос в войну. Но в последний момент Норвегия отступила, поскольку не оказалась готова к конфронтации и не имела армии. Нация была разочарована и возбуждена. Миролюбивые норвежцы с неохотой признали, что однажды им придется бороться за независимость. Поэтому лучшее, что они могли сделать, - начать вооружаться. В обществе стремительно нарастали патриотические настроения.
        Но Амундсена вел к военной службе не только патриотизм. Он болезненно боялся, что его не примут в армию из-за близорукости, в которой Руаль видел не простой физический недостаток, а настоящий позор, нечто постыдное, что обязательно нужно скрыть от мира. Удивительно, что он признался в этом Экроллу, не открываясь больше никогда и никому, даже своим близким. Тайно заказав очки, предписанные врачом, он до конца своих дней считал появление в них на публике знаком бесчестья. Бoльшая часть его смехо-творных злоключений на Хардангервидде была связана как раз с этим. Только в зрелом возрасте, будучи уже известным человеком, он смог признать свой недостаток. Судя по всему, такое отношение к собственной близорукости вытекало из его одержимости культом физического здоровья.
        Под впечатлением от злоключений сэра Джона Франклина, с шестнадцати лет с фанатическим упорством Руаль выполнял физические упражнения, чтобы быть в хорошей форме и, как он говорил, подготовиться к жизни первооткрывателя. Несомненно, это имело смысл. В те времена в норвежском обществе царил настоящий культ спорта и физического здоровья. В конкурентных видах спорта, популярных тогда в Норвегии (лыжных гонках, футболе и прыжках на лыжах), Амундсен не блистал. Нередко в таких случаях люди обращаются к видам спорта, не связанным с конкуренцией. Видимо, руководствуясь данным правилом, Амундсен и посвятил себя физическому совершенствованию как таковому, а не тренировкам ради определенной цели. За всем этим стояла какая-то темная тревога.
        Поэтому историю прохождения военной медицинской комиссии лучше всего передать его собственными словами, написанными тридцать лет спустя-:


        Доктор был стар, к моему удовольствию и удивлению, он оказался большим знатоком человеческого тела. Естественно, в ходе осмотра я был совсем без одежды. Старый доктор пристально осмотрел меня и внезапно- разразился восторженной фразой по поводу моей внешности. Видимо, восемь лет непрерывных тренировок не прошли бесследно. Он сказал: «Молодой человек, что, черт возьми, вы делали, чтобы обрести такие мускулы?»
        Я объяснил, что увлечен физкультурой и занимаюсь ею неутомимо. Этот джентльмен настолько оживился вследствие своего открытия, которое он посчитал чем-то необычным, что позвал офицеров из другой комнаты посмотреть на такое чудо. Нет нужды говорить, что я был ужасно смущен общим разглядыванием и готов был сквозь пол провалиться.
        Но этот эпизод имел одно благоприятное следствие. В своем восхищении моей физической формой старый доктор забыл проверить мое зрение. Соответственно, я прошел осмотр так легко, как не мог даже мечтать, - и скоро приступил к военной службе.


        Его служба длилась положенные семь месяцев и пять дней. Она состояла из занятий на плацу в казармах Гардемоен в окрестностях Христиании. Амундсену казалось, что этого недостаточно. Он продолжал заниматься самостоятельно. Одна из историй того времени связана с разрешением, которое он получил для себя и сослуживца, чтобы совершить длительный кросс по пересеченной местности. Сослуживец оделся легко и бежал впереди. Амундсен был в полном полевом обмундировании, с винтовкой и рюкзаком, обутый по уставу в тяжелые громоздкие ботинки до колен.
        Норвежские писатели часто замечают, что их соотечественники - люди крайностей. В известном отрывке из Ибсена, который с особым удовольствием цитируют поколения его соотечественников, говорится:


        Каким бы ты ни был - будь непреклонным. Не отвлекайся, не сомневайся.


        Это и есть отношение Амундсена к жизни. Человек, одержимый единственной целью, исключивший все остальное, формируется очень быстро.
        В конце января 1896 года на первых страницах газет Христиании появились тревожные заголовки «ПРОПАВШИЕ ЛЫЖНИКИ». Это был дебют Амундсена в новостях.
        В новогодние праздники Амундсен и его брат Леон отправились из Христиании для очередного лыжного перехода в тот самый непокоренный Руалем район плато Хардангервидда на западе Норвегии. Предполагалось, что поход займет семь дней, но от них не было вестей уже больше двух недель. Хардангервидда в середине зимы вызывала мистическое предчувствие дурного, и мысль о возможной гибели в ее снегах тогда легко могла прийти в голову любому норвежцу. Подобных случаев было много. Эйвин Аструп пропал во время лыжного похода в горах Рондэйн в Восточной Норвегии, и позднее его нашли мертвым. От Нансена, проглоченного Арктикой, не было новостей уже более двух лет - и по стране поползли мрачные слухи. Поэтому Амундсены и привлекли к себе внимание. Поднялась тревога, начались поиски. Через три недели поисков Руаль и Леон появились сами, живые и здоровые - как ни в чем не бывало.
        Это было частью предполярных тренировок Амундсена. После военной службы он решился предпринять еще одну попытку лыжного перехода через горы. Что характерно, он выбрал зимний переход через плато Хардангервидда, от которого потерпел поражение два года назад. Место Урдала, который не смог в этот раз составить ему компанию, занял Леон.
        Это было не бессмысленным повторением, а закреплением полученных уроков. Лыжи стали легче, крепления - лучше. Пищу, одежду и снаряжение заменили. На этот раз, больше зная о погоде в горах и навигации в мореплавании, Амундсен захватил карманный барометр (забытый в прошлый раз) и три компаса, которые братья в пути сверяли друг с другом.
        Урдал в то время работал редактором одной из провинциальных газет, для которой Амундсен сразу же по окончании похода написал свой «отчетный» очерк. Это была его первая опубликованная работа, выполненная в полном соответствии с традициями жанра. На заре развития горнолыжных походов в Норвегии статьи о знаменитых маршрутах регулярно появлялись в прессе.
        Тем не менее Амундсен с неохотой согласился на подобную огласку. Их переход через плато сопровождался неприятностями, а Руаль, будучи убежденным перфекционистом, хотел писать только об успехах. Урдалу удалось убедить его, что неприятности нравятся читателям больше, чем победные реляции. Дело было за малым - следовало все обстоятельно описать. Амундсен был не слишком искушен в литературных изысках и потому по предложению Урдала написал свою статью в форме длинного письма к нему. Ее напечатали в несколько приемов под заголовком «Удивительное путешествие братьев Амундсенов через Хардангервидду»[Интересно, что норвежское слово «авантюрный» - eventyrhg, - использованное в названии статьи, также может означать «рискованный» или «похожий на сказку». Прим. ред.] .
        От других подобных публикаций этот очерк отличался тем, что не был приукрашен - важность случившегося в нем была скорее преуменьшена. Как подробно объяснял Амундсен, приключения ждут путешественников только в тех случаях, если нарушаются планы и что-то идет не так. Он собирался- пройти маршрутом, предложенным Урдалом - из Могена в Эйдфьорд, - стартовав, однако, не из Кродерена, как в прошлый раз, а из Конгсберга. Это означало, что на лыжах предстояло преодолеть 170 километров (100 миль), из которых критическими были последние 60 километров (40 миль) от Могена через пустынное плато Хардангервидда к Гарену, первому жилью на западной стороне. Все шло хорошо до последних тридцати километров после выхода из необитаемой хижины под названием Сандхауг. Потом все изменилось.


        Хотя погода была отличная - ясная и холодная, минус 25 градусов Цельсия, - лыжи скользили плохо. Причиной оказалась сухая зернистая поземка. В полдень нас накрыла густая темно-серая масса тумана, и спустя всего полчаса с северо-запада налетела снежная буря… Несомненно, единственно правильным решением было возвращение назад. Но следы наших лыж уже были занесены, метель и тьма окружили нас со всех сторон, так что можно было даже не пытаться отыскать эту хижину…


        Братья постоянно подвергались атакам маленьких жалящих снежинок. Они были измучены безжалостным ветром, стиравшим детали ландшафта в котле кипящей снежной бури. Скоро они окончательно перестали ориентироваться в белом однообразии, где небо и земля слились в одно целое, горизонт исчез, а верх и низ, казалось, поменялись местами. Несмотря на три компаса, братья все же сбились с пути. Целыми днями они ходили по кругу, спали в снегу и не могли приготовить горячую пищу, поскольку на ветру их горелка не работала. Похожая на песок поземка проникала повсюду, снег таял и ручейками протекал внутрь спальных мешков. На вторую ночь их рюкзак с продуктами, опрометчиво брошенный в снег, таинственным образом исчез, унесенный либо шальным ветром, либо хитрой росомахой. Теперь им грозила настоящая опасность. Однако Амундсен считал случившееся не благородным приключением, а случаем, достойным порицания, и - одновременно - предупреждением. Кульминация наступила на четвертую ночь сна под открытым небом:


        Мы провели ее на крутом склоне горы. Поскольку снега там было много, мы воспользовались возможностью закопаться в него, чтобы немного защититься от ветра и поземки. В ту ночь я спал как никогда хорошо. А проснувшись, понял, что занесен снегом. Мне казалось, что силой плеч я смогу освободиться. Жестокое заблуждение… Очевидно, падавший снег был мокрым, а потом он смерзся вокруг меня в плотную массу. Однако брат, в отличие от меня, был начеку. Позже он рассказал, что несколько- раз за ночь вставал и сметал с меня снег. Я же безмятежно проспал всю ночь напролет. Когда стало чуть светлее, брат выглянул из своего спального мешка, чтобы узнать погоду. И увидел, что меня совсем занесло. Видны были только мои ноги, выдававшие место, где я лежал. После часа ожесточенных усилий по борьбе со снегом он, наконец, смог освободить меня. Мы решили, что после таких неприятностей дела должны пойти на лад, и с надеждой двинулись в путь.


        Через несколько часов братья обнаружили, что спускаются с Хардангервидды. Они вышли к началу леса, наткнулись на лыжню и вернулись к людям - в тот же самый Моген, из которого вышли десять дней назад. Последние два с половиной дня они ничего не ели. Тем временем погода улучшилась - и в Гарене обнаружили таинственные следы лыжников, шедших с востока, которые могли принадлежать только братьям. Сами того не зная, они были в нескольких ярдах от цели.
        Амундсен в своей статье явно преуменьшил грозившую ему опасность. В последнюю ночь, погребенный под снегом, он чуть не задохнулся.
        Кроме того, ему угрожала ампутация нескольких отмороженных пальцев-.
        Это было самое трудное из путешествий Амундсена. Он ставил рекорды и преодолевал любые преграды, но Хардангервидду так и не покорил. Тем не менее плато преподало ему несколько важных уроков. Оно стало его полярной «нянькой», позволив вовремя совершить все ошибки новичка.
        После этого Амундсен, которому нужно было набрать необходимый морской стаж для получения квалификации помощника капитана, отправился в свое второе арктическое плавание ни много ни мало - на «Джейсоне», который после своего южного вояжа снова вернулся к тюленьему промыслу в норвежских водах.
        Но теперь наша история совершает поворот в другую сторону.



        Глава 6
        В антарктическую ночь

        Карстен Борчгревинк, старый приятель Амундсена, не устоял перед соблазном занять должность суперкарго[Второй помощник капитана корабля. Является доверенным лицом фрахтователя, сопровождает зафрахтованное судно, отвечает за прием и выдачу грузов, наблюдает за использованием грузовых помещений и расходованием средств. Прим. ред.] на норвежском китобойном судне «Антарктика», задачей которого была проверка сообщения сэра Джеймса Кларка Росса о коммерчески оправданной охоте на китов у берегов Антарктиды. Так люди впервые оказались в море Росса с момента его открытия в 1841 году. Китов не нашли, но у мыса Адэр капитан «Антарктики» Леонард Кристенсен спустил шлюпку и высадился на берег. Борчгревинк отправился с ним. Они стали первыми людьми, ступившими на Землю Виктории. Это произошло 24 января 1895 года. Первый шаг к полюсу был сделан.
        В июле того же года в Лондоне организовали шестой Международный географический конгресс, и Борчгревинк спешно преодолел полмира за свой счет, чтобы успеть туда со своими новостями. В Лондоне он сразу же предложил себя в качестве руководителя экспедиции, которая должна была отправиться на мыс Адэр и провести впервые в истории зимовку на Антарктическом континенте. Конгресс принял резолюцию о том, что


        исследование Антарктического региона является величайшим по масштабу географическим исследованием из всех когда-либо предпринятых… эту работу следует провести еще до конца столетия.


        После десятилетий забвения интерес к Антарктике возобновился с новой силой.
        Первые плоды это принесло Бельгии: офицер военно-морского флота лейтенант Адриен де Жерлаш готовился возглавить экспедицию. Как говорил сам де Жерлаш, ему хотелось исправить тот факт, что Бельгия «была страной без опыта мореплавания, если не без мореплавателей, [где] слабо развит дух далеких странствий». Приметы времени затронули и эту страну-.
        За четыре года до описываемых событий барон Адольф Эрик Норденшельд, яркая личность, покоритель Северо-Восточного прохода, предвестник первого пересечения Гренландии Нансеном, уже пытался организовать антарктическую экспедицию. Де Жерлаш вызвался участвовать в ней, даже умолял об этом. Он не получил ответа, да и сама экспедиция не состоялась. Но бельгийский лейтенант всерьез загорелся этой идеей. Если он не может присоединиться к чужой экспедиции, если такой экспедиции просто не существует, значит он должен организовать свою собственную. За этим стояла глубочайшая вера. Бельгия тогда была поглощена делом первостепенной важности - колонизацией Конго. Бельгийский король Леопольд не одобрял ничего, что отвлекало бы его подданных от этой цели, а потому не дал согласия на экспедицию. Получить средства на исследование Антарктики оказалось необычайно трудно.
        Однако благодаря непоколебимой решимости де Жерлаш преодолел все трудности, стоявшие на его пути. Каким-то образом он нашел деньги и приобрел корабль. В лучших традициях полярных исследований им оказалось старое норвежское зверобойное судно, и не какое-то, а «Патриа» - то самое, на котором Амундсен совершил свое первое плавание в Арктику за год или два до этого. Корабль получил новое имя -
«Бельжика» - и 4 июля 1896 года отправился в Сандефьорд для ремонта.
        В ту же гавань из Арктики вернулся «Джейсон» с Амундсеном на борту. Это был шанс, которого он так ждал. Руаль записался добровольцем в команду де Жерлаша 29 июля.
        Амундсена никто не знал, он был просто одним из многих желающих отправиться на
«Бельжике» к таинственному Югу. Де Жерлаш показал его письмо Йохану Брайду, судовладельцу из Сандефьорда, почетному консулу Бельгии и агенту «Бельжики». Комментарий Брайда, написанный на полях письма, гласил: «Возьмите его, друг мой!»
        Брайд был старым арктическим шкипером, умевшим оценивать моряков. Без сомнения, де Жерлаш полагался на его советы. Он принял Амундсена в команду. Тот вызвался служить без оплаты, что тоже говорило в его пользу. С другой стороны, де Жерлаш стремился брать в экспедицию только подготовленных полярных путешественников, и в Амундсене, как он сказал, увидел «моряка и лыжника». На его решение также повлиял тот факт, что Амундсен был соотечественником Нансена. Лихорадочное ожидание возвращения Нансена как раз достигло своего апогея.

13 августа он высадился в Вардо, на севере Норвегии. Это было первое известие о Нансене со времени его исчезновения в арктических льдах три года назад. Он сошел на берег как человек, вернувшийся с того света.
        Вдвоем с Хьялмаром Йохансеном они ушли с «Фрама» к Северному полюсу, взяв сани, собак и лыжи. Они не достигли полюса, но дошли до 86°14?, самой северной точки из тех, которые когда-либо покорялись человеку. Это находилось на целых 170 миль дальше финишной черты любого другого полярного исследователя. Нансен и Йохансен оказались к полюсу ближе, чем кто-либо другой. Одного этого уже было достаточно, чтобы сделать их героями дня, но воображение публики поразили дальнейшие события. Их спасение из дрейфующих паковых льдов стало одним из классических примеров полярных исследований. Пятьсот миль трудностей не сломили дух этих удивительных людей. Все закончилось зимовкой в землянке на одном из арктических островов пустынного архипелага Земля Франца-Иосифа и удивительной встречей с экспедицией Джексона - Хармсворта. На спасательном корабле экспедиции «Виндворд» Нансен и Йохансен возвратились в цивилизацию. Ровно через неделю после этого «Фрам» вернулся в Норвегию. Он дрейфовал через полярный бассейн, как и предвидел Нансен, и прошел через ужасные испытания во льдах, едва не раздавивших его. В отличие от
почти всех остальных арктических экспедиций команда не потеряла ни одного человека. И самое главное - Нансен наголову разбил всех этих специалистов, имевших непререкаемый арктический авторитет и предрекавших ему несчастье. Некоторые из них, конечно, никогда не простили этого Нансену. Но таков был прямой путь к сердцу публики.
        Норвегия ликовала в экстазе патриотической лихорадки. Нансен возник изо льдов, чтобы вернуть соотечественникам национальную гордость и уверенность в себе (все это им было необходимо в борьбе за независимость). Не будучи политиком по складу своей натуры, он сослужил службу лидерам нации. «До сих пор никто не думал, что маленькая Норвегия может участвовать в чем-то настолько большом, - сказал национальный поэт Бьёрнстерн Бьёрнсон в своей поздравительной речи Нансену в Христиании перед толпой в тридцать тысяч человек. - И этот великий подвиг стал подтверждением собственной силы для целой нации».
        Высокий, светловолосый, окруженный аурой непобедимости, Нансен стал для своих соотечественников полубогом. Известный художник Эрик Веренскиольд использовал его образ как модель для иллюстраций к популярному изданию «Саг», вследствие чего Нансен вошел в тысячи норвежских домов в образе средневекового норвежского героя - короля Олафа Триггвасона[Один из наиболее почитаемых королей Норвегии. Прежде чем взойти на трон, неоднократно совершал разбойничьи набеги на Англию с дружиной викингов. Во время его правления в 994 году страна приняла христианство. Известен как святой мученик Олав, в честь которого построены многие церкви страны того времени. Прим. ред.] . То есть в Норвегии национальным идеалом стал полярный исследователь (не самый плохой идеал!).
        За границей Нансен произвел эффект, намного превосходивший тот, что вызвал его первый переход через Гренландию. Два фактора стали тому причиной: задуманное имело принципиально иной масштаб и совсем по-другому было представлено публике. Тогда это была книга, написанная самим Нансеном, теперь - популярные газеты. Его личность приглянулась журналистам, потому что подходила для упрощения идеи, казалась всем понятной, помогала превращать жизнь в кукольный театр известных фигур в новостях. Он не был лишен некоторой доли тщеславия: ходил в черной шляпе матадора и характерном пиджаке, застегнутом до самого горла, который стал известен как «нансеновский жакет». В таком облачении его высокая нордическая фигура в сочетании с присущей ему внутренней меланхолией и эмоциональным пылом стала известна всему миру по фотографиям в газетах. Он мгновенно попал в заголовки и стал публичной личностью. В этом смысле Нансен был эталонным порождением прессы: первым из популярных современных героев-полярников.
        Все еще молодое искусство журналистики нуждалось в подпитке героями для выхода из состояния патриотической горячки и для того, чтобы с этими фигурами масштаба Нансена можно было идентифицировать себя, убегая от единообразия промышленной цивилизации. Исследователь казался подходящим героем, а полярный исследователь, с его легко драматизируемой средой, - тем более. Поэтому появление Нансена, человека из далеких земель, покрытых вечными льдами, сыграло на руку массовой аудитории, ищущей чужих приключений. Его именем открылось то, что не совсем точно назвали героической эпохой полярных исследований. Стало понятно, что Амундсену следовало воспользоваться отраженной славой своего знаменитого соотечественника.
        Руаль набрал недостающее количество морских часов - и был назначен на «Бельжику» вторым помощником. Но сертификат он получил всего восемнадцать месяцев назад, а потому мог плавать только в территориальных водах, причем все больше наугад. Его назначили на эту должность с условием, что быстро усовершенствует свои навигационные навыки. Также ему нужно было научиться хоть немного говорить по-французски и по-фламандски, чтобы командовать бельгийскими матросами. Он удачно- объединил все потребности, приступив в начале 1897 года к обучению навигации у голландского преподавателя в Антверпене.
        Тем временем де Жерлаш провел зиму в Норвегии, осваивая катание на лыжах и практикуясь в норвежском языке. На «Бельжике» требовалось знать языки. Офицеры и команда были частично норвежцами, частично - бельгийцами. Научный персонал объединялся вокруг польского геолога Хенрика Арктовски и румынского зоолога Эмиля Раковицы. Они оказались единственными подходившими для этого добровольцами. Де Жерлаш в силу необходимости попал в столь разноязычную компанию и поневоле поставил масштабный эксперимент по достижению взаимопонимания среди представителей разных наций. Во время апофеоза национализма этот эксперимент дал на удивление идеальные результаты.

«Бельжика» находилась в Сандефьорде на ремонте почти год. Она вышла в Антверпен с костяком команды 26 июня 1897 года. Амундсен вернулся в Норвегию, чтобы здесь присоединиться к экипажу. Из Христиании к ним приехал попрощаться Нансен.
        Де Жерлаш, как и Борчгревинк (у которого он, возможно, позаимствовал идею), намеревался высадиться на мысе Адэр и стать первым человеком, перезимовавшим в Антарктике. Попутно он предложил исследовать Землю Грэма и внутренние воды, обогнув практически половину этого еще почти неизвестного континента.
        Такой объем задач соответствовал трем экспедициям, но, когда «Бельжика» выходила из Сандефьорда, денег не хватало даже на одну. Де Жерлашу предстояло найти еще 80 тысяч бельгийских франков, прежде чем он мог отправиться на юг. Он верил, что победит сложившиеся обстоятельства, и для решения проблемы предпринял еще одну поездку в Антверпен. Упорство лейтенанта было вознаграждено - буквально в самый последний момент правительство все-таки выделило ему грант. Три года унижений и
«попрошайничества» де Жерлаша привели к «блестящему» результату. Всего он собрал не более 12 тысяч фунтов стерлингов и на эти смехотворно небольшие деньги снарядил первую современную экспедицию на Антарктический континент.
        Отплытие задерживалось по различным непредвиденным причинам. В последний момент отказался плыть доктор. Но тут де Жерлаш вспомнил, что в пестрой толпе добровольцев, не включенных в команду, фигурировал некий доктор Фредерик Кук из Нью-Йорка, который участвовал в экспедиции Пири на север Гренландии в 1892 году. Он срочно телеграфировал доктору с приглашением занять место в команде. Кук моментально согласился и планировал встретиться с «Бельжикой» в Рио-де-Жанейро.
        В Остенде за пять дней до отплытия на борт их корабля вдруг поднялся незваный гость - молодой человек со сменой белья, запасным комплектом одежды, огромным запасом энергии и горячей просьбой взять его в экспедицию. Это был поляк Антон Добровольски. Оказалось, что он получил серьезную научную подготовку, позволившую назначить его помощником метеоролога. Он наотрез отказался от любой оплаты и сожалел лишь о том, что недостаточно богат и не может помочь экспедиции деньгами.

23 августа «Бельжика» подняла паруса и направилась на юг, прибыв 22 октября в Рио-де-Жанейро. Там к команде присоединился доктор Кук. Будучи состоявшимся полярным исследователем, он с самого начала привлек самое пристальное внимание Амундсена, в особенности тем, что привез с собой двое саней Пири в придачу к тем трем, которые они везли из Норвегии.
        Рождество застало «Бельжику» в Лапатайе, в проливе Бигля, недалеко от мыса Горн. В качестве рождественских подарков де Жерлаш вручил офицерам и ученым книги, тщательно подобранные сообразно вкусам каждого. Амундсену достался «Остров Пекбар» Пьера Лоти.
        В Большом Янне, герое романа Лоти, Амундсен увидел свои черты. Большой Янн был рыбаком из Бретани, безгранично преданным своему призванию не из-за того, что оно кормило его, а из-за огромного удовольствия бороздить море и сражаться со стихиями.


        Что за человек был этот Янн с его пренебрежением к женщинам, пренебрежением к деньгам, пренебрежением ко всему…


        Когда его упрекали за холостяцкий образ жизни и независимость, он отвечал:



«Однажды я действительно отпраздную свадьбу… но не с одной из девушек округи, нет, - свадьбу с морем».


        В штормовых водах у мыса Горн, о свирепости которых уже ходили легенды, «Бельжике» повезло с погодой. Экипаж заметил первый блестящий айсберг с плоской верхушкой 19 января, а на следующий день - Южные Шетландские острова. К этому времени
«Бельжика» несколько раз оказывалась на волоске от гибели, налетев на рифы и каким-то чудом оставшись невредимой. Тем не менее, невзирая на обстоятельства, имея неточные карты, ориентируясь практически наугад, де Жерлаш настаивал на самом быстром продвижении вперед.

«Бельжика» упорно приближалась к границам неизведанного. Практически вслепую она прошла пролив между Снежным островом и островом Смита, став первым кораблем, который это сделал. Почти сразу же после этого во время шторма за борт смыло одного из норвежских матросов по фамилии Виенке, и он утонул.
        Нервы у всех были натянуты, воображение разыгралось. Первая смерть. Что предвещала она? Сколько еще жертв понадобится? Кто станет следующим? Вернется ли кто-нибудь домой?
        Амундсен об этом не пишет. В своем дневнике он упрекает в случившемся себя как вахтенного офицера, несущего за эту ситуацию прямую ответственность. Он упрекает себя тем сильнее, что, будучи норвежским офицером, чувствовал особую ответственность за соотечественников, находившихся на борту. Амундсен делает безжалостный вывод: прояви он больше внимания, беда могла пройти стороной. То, что этот Виенке был неосторожен, а он сам поглощен наблюдением за айсбергами, чтобы избежать столкновения, он не считал для себя оправданием. И не искал никаких оправданий.

«Бельжика» вошла в полосу хорошей погоды и приблизилась к побережью Антарктиды с приспущенными флагами. Члены команды, подавленные смертью матроса, с благоговейным страхом бросали первые взгляды на этот странный новый мир: землю пустынную, необитаемую, с темными вершинами скал, испещренными снежными полями, которые спускались к берегам сурового моря.

«Бельжика» оказалась у западного побережья Земли Грэма - людей здесь не было уже более шестидесяти лет. Судну удалось найти вход в пролив, не отмеченный на картах. Де Жерлаш надеялся, что этот пролив ведет в море Уэдделла. По незнанию он думал, что открыл новую землю. Но найденный пролив разделял материк и прибрежный архипелаг. Де Жерлаш назвал его в честь своего корабля, но сегодня он носит имя самого лейтенанта де Жерлаша. Это открытие позволило внести результаты экспедиции в список великих полярных достижений.
        Де Жерлаш и его заместитель лейтенант Жорж Леконт, возможно, чувствовали, что сезон заканчивается, и поэтому торопились изо всех сил.


        Когда я пришел в полночь на мостик [писал Амундсен в своем дневнике 29 января, на следующий день после того, как они вошли в пролив], дул штормовой ветер с тяжелым мокрым снегом и густым туманом. Мы просто двигались по ветру. Это опасно, но соблазнительно. Земля находилась по обеим сторонам от нас, но неизвестно, насколько далеко. Офицер, которого я сменил, сказал, что, по его мнению, мы сейчас от нее на достаточно безопасном расстоянии. Это, однако, не ослабило моей решимости выполнять свои обязанности должным образом. Мой взор был устремлен вперед и в подветренную сторону. В половине третьего я увидел по подветренному борту темную полосу, которая, кажется, совсем не двигалась. Времени на решение оставалось мало. Машину на полный вперед, румпель под ветер. Мы оставили эту темную полосу позади. Теперь у меня было больше времени, чтобы хорошо рассмотреть пройденный объект и понять, чтoименно я увидел. Это был высокий берег, который потом скрылся из виду. Ту темную полосу я видел совсем недолго. В непроницаемой снежной завесе и густом тумане ее было видно всего несколько мгновений до и после самого
момента, как судно миновало этот берег. Такие ситуации повторялись неоднократно. Я не сомневаюсь, что это Ты, Господи, направлял и уберег нас.


        Оглядываясь назад, Амундсен считал, что только вмешательство высших сил спасло их от кораблекрушения. Этому человеку, несомненно, сопутствовала удача, необходимая всем великим полководцам и исследователям.
        Три недели провела экспедиция в проливах, много раз высаживаясь на берег. Иногда такие десанты напоминали эпизоды из вагнеровских опер: масса людей на лоне дикой природы, воздух наполнен звонким стуком геологических молотков и криками встревоженных пингвинов. Таким было первое вторжение людей науки в Антарктику.
        Амундсен высадился на остров под названием Двугорбый 26 января, чтобы испытать свои лыжи. Он стал, возможно, первым лыжником на terra firma[Суша (лат.). Прим. ред.] Антарктиды. Он мог при желании утверждать, что заявил права на Южный полюс.

31 января также стал памятным днем. В этот день начался первый антарктический санный поход, участниками которого стали де Жерлаш, Амундсен, Кук, Арктоуски и Эмиль Данко - офицер бельгийской армии, заплативший за участие в экспедиции. С двумя санями и запасом провизии на неделю они высадились на только что открытый остров Брабант, чтобы осмотреть пролив де Жерлаша[Названный им в то время проливом Бельжика. Прим. ред.]  с высоты. Это был первый эпизод в цепи грядущих исследований Антарктики.
        Участники похода начали с того, что на руках втащили сани на ледяную шапку, покрывавшую остров. С огромными трудностями они карабкались по крутому ледяному склону, обходя расселины в леднике. Те несколько часов навсегда запечатлелись в сознании Амундсена. Оказалось, что в буксировке саней измученными и обливающимися потом людьми не ощущалось ничего славного и героического. Наоборот, это представлялось неприятным, утомительным и глупым занятием.
        По завершении восхождения 31 января 1898 года на вершине горы был разбит первый лагерь арктической экспедиции. Вот запись из дневника Амундсена, посвященная этому историческому событию:


        Снег был очень рыхлым, и нам пришлось раскопать место под палатку. Трое из нас занимались этим, двое готовили ужин с подветренной стороны саней. В первый раз на это ушло больше всего времени, но в итоге наша небольшая палатка была установлена против порывов ветра и снега. Все, что было необходимо для ночевки, спальные мешки и сухие носки мы положили в палатку, а остальное, тщательно укрыв, оставили в санях. Разлили по мискам обжигающий гороховый суп - и вот уже забыты снег и ветер. Даже в королевском дворце мы не чувствовали бы себя такими счастливыми…


        Они покорили вершину и теперь могли наблюдать почти весь пролив целиком. Амундсена, однако, больше интересовало изучение техники полярных путешествий. Поэтому 4 февраля, оставив других участников похода с их теодолитами и планшетами, вместе с доктором Куком он отправился на экскурсию в расщелину, не покоренную ими ранее.
        Так состоялось посвящение Амундсена в тонкости «ледяного дела».


        Это был длинный переход и трудный день. Мы все время обходили бесчисленные огромные расщелины и были вынуждены срезaть путь через перпендикулярные ледяные стены… Доктор как опытный полярник шел впереди, я за ним… Интересно было наблюдать, как практично и хладнокровно ведет себя этот человек…


        После восьми часов непрерывной борьбы со льдом, постоянно подвергаясь опасности, они, наконец, вернулись в лагерь. «Эти экскурсии были чудесны, и я надеюсь, что мне будут часто предоставляться такие возможности», - прокомментировал Амундсен свое путешествие.
        Участники санного похода вернулись на корабль 6 февраля. В тот же вечер Амундсен обобщил все впечатления, пока они не поблекли. При этом он полностью игнорировал историческую ценность похода, в котором принимал участие. Он не преувеличивал значимость открытия, не говорил восторженных- речей по поводу того, что они оказались там, куда не ступала нога человека, а со всей серьезностью и сосредоточенностью отнесся к полученным урокам. Он размышлял о вещах, казавшихся ему более важными. Например, о том, что палатка традиционной формы не подходит, так как


        имеет слишком большую площадь сопротивления ветру. Она сделана из водонепроницаемого шелка… это непрактично… поскольку он тяжелее, чем необработанный материал; самая практичная форма… без сомнения, коническая. Ее легче устанавливать, и площадь сопротивления ветру не так велика… У Доктора
[эскимосская] одежда из тюленьей кожи, оказавшаяся очень практичной. Она легко сушится… Нужно одеваться легко. В шерстяное. Необходима водонепроницаемая жестянка для спичек. Абсолютно необходимы снегозащитные очки. Местность здесь… один сплошной глетчер[Ледник. Прим. ред.] … идти в одиночку - чистое безумие. Совершенно необходимо связываться попарно.


        Амундсен учился с самого начала, и его учителем был доктор Кук, спутник Пири, один из настоящих профессиональных полярных путешественников. Так что плавание на
«Бельжике» оказалось ценным подарком для Амундсена.
        Оставаясь на почтительном расстоянии от Земли Грэма, «Бельжика» пересекла Антарктический круг и встретилась с паковым льдом. Его блестящая корка уходила за горизонт, льдины лениво наползали одна на другую с шумом, который один французский исследователь сравнил с «далеким ворчанием большого города на дне долины».

«Бельжика» отклонилась от курса, свернув в сторону от Земли Грэма и следуя вдоль границы пакового льда. Был конец февраля, приближалась зима. В это время года большинство капитанов интересовались бы возвращением домой. Но де Жерлаш не желал покидать ледовый край. Его первоначальный план рассыпался на части. Было очевидно, что он не сможет войти в море Уэдделла с тем, чтобы потом высадиться на Землю Виктории. Попасть туда оказалось невозможно. Но он не хотел отказываться от своих амбиций, по-прежнему мечтая стать первым человеком, перезимовавшим в Антарктике. Поэтому он загорелся новой идеей и решил повторить стратегию Нансена, намеренно позволив «Бельжике» быть затертой паковыми льдами. Это позволило бы судну попасть дальше на юг, дрейфуя вместе со льдами.
        Де Жерлаш опасался признаться в этом открыто, поскольку знал, что большинство членов команды будут против такого плана. Тем не менее его попытки проверить прочность пакового льда вызвали подозрения. После одной из таких попыток 23 февраля Амундсен написал, что


        ученые, к сожалению, явно испуганы. Они отказываются идти дальше, во льды. Зачем же, могу я спросить, мы приплыли сюда? Разве не исследовать неизученные районы? Это невозможно сделать, оставаясь на чистой воде.



28 февраля с северо-востока подул штормовой ветер. Льды вокруг «Бельжики» разогнало. Казалось, само небо посылает де Жерлашу свое благословение. Кто станет спорить с ветром? Он переговорил с Леконтом, стоявшим на вахте, и нашел в нем единомышленника. Торжественно пожав друг другу руки, они повернули корабль на юг, во вспучивающиеся, крошащиеся льдины. Судно двигалось быстрее области шторма, и 2 марта, когда ветер стих, оказалось полностью окруженным льдами, попав в осаду на всю зиму.

«Бельжика» пересекла 71-ю параллель, и льды продолжали увлекать ее все дальше на юг. Но де Жерлаш по-прежнему боялся сообщить команде всю правду. Он фальсифицировал записи показаний приборов, чтобы представить дело так, будто они движутся на север, и поддерживать в команде ложные надежды на приближающееся спасение. Лишь Амундсен и Леконт были частично посвящены в тайну.
        Когда лед стал двигаться более медленно, де Жерлаш сделал вид, что пытается освободить корабль. Эта попытка потерпела предсказуемое поражение, но, поскольку все видели усилия капитана, он поведал команде о том, что их теперь ждет. Тем не менее его обвинили в нечестной игре. На это Леконт лукаво ответил:
        Мы, несомненно, предприняли честную попытку повернуть на север. Но столь же несомненно и другое: мы оба - и де Жерлаш, и я - счастливы, что она не удалась.
        Изначально де Жерлаш собирался высадиться вместе с несколькими членами команды на мыс Адэр, отправив «Бельжику» на зиму в Австралию. Люди, которые вот-вот должны были войти в историю как первые, кто перезимовал в Антарктике, в большинстве своем оказались обманутыми и шли на это не по своей воле.
        В плохо, почти случайно подобранной команде корабля мало кто психически и физически соответствовал требованиям полярных исследований-. Еще меньше было тех, кто мог справляться с недостатками собственной натуры. Их поджидали все стрессовые факторы длительной полярной экспедиции. Ощущение полной изоляции; теснота небольших помещений; одни и те же лица день за днем и месяц за месяцем; угрозы враждебной среды; свирепый ветер, жестокий холод и, конечно же, темнота полярной ночи, когда солнце месяцами не поднимается над горизонтом. Темнота сама по себе казалась пыткой. Люди на «Бельжике» стали первыми, кому предстояло пройти через все круги ада здесь, на юге. То, что об этих испытаниях уже знали по опыту северных зимовок, было слабым утешением. Кроме того, судно затерялось в не отмеченном на карте море, вдали от неизвестного берега. Люди не знали, смогут ли вообще когда-нибудь выбраться изо льдов. Их мучили неопределенность и страх. Вдобавок ко всему этому их охватило разочарование, паника и негодование из-за того, как проходила экспедиция. Два матроса потеряли рассудок. Время от времени каждый из
членов команды оказывался на грани безумия. «С точки зрения психики, - позднее писал доктор Кук, - прогноз сводился к превращению корабля в сумасшедший дом».

«Бельжика» была не готова к зимовке во льдах. Зимней одежды на борту хватало лишь для четырех человек, запас продуктов рассчитывался максимум на год. Цинга распространялась со скоростью эпидемии.
        Как известно, цинга вызывается недостатком витамина С, необходимого для полноценной жизни. Хотя его функция до сих пор не до конца понятна и изучена. Организм человека, морской свинки и обезьяны, к сожалению, не в состоянии синтезировать его самостоятельно и потому должен получать этот ценный элемент с пищей. Кроме того, витамин С нестабилен, он разрушается в процессе приготовления еды традиционными способами и содержится только в свежих продуктах.
        Исторически цинга была заболеванием сообществ, отрезанных от нормальной пищи и вынужденных продолжительное время жить на консервах. Она преследовала корабли, находившиеся в длительном плавании. В былые времена от цинги погибало больше людей, чем от меча. Это был настоящий бич всех экспедиций. Вот яркое (и клинически точное) описание цинги, сделанное Камоэнсом, португальским поэтом эпохи Великих географических открытий, жившим в XVI веке:

        От гибельной, неведомой болезни…
        …десны гнить внезапно начинали.
        И рты страдальцев гниль переполняла
        И бедных мореходов отравляла.
        Тяжелый смрад, что исходил от гнили,
        Грозил нам неизбежным зараженьем[Перевод Ольги Овчаренко. Прим. ред.] .
        Если цингу не лечить, она всегда ведет к летальному исходу. Когда «Бельжика» отправлялась на юг, действие витаминов оставалось неясным, и причина цинги, таким образом, неизвестной. Но свежие продукты все-таки считались проверенным средством несмотря на то, что ортодоксальная медицина окружила данную тему искусственными и не совсем адекватными теориями. Доктор Кук, учитывая свой арктический опыт, игнорировал эти теории и возлагал надежды на тюленье мясо с кровью. В своих предположениях он существенно опережал состояние медицины того времени и во многом оказался прав. Лед вокруг «Бельжики» был просто усеян тюленями и пингвинами. Поэтому команда смогла сделать значительные запасы. Шкуры использовали для изготовления одежды, жир - для восполнения потери энергии. Кук хотел, чтобы мясо стало основным продуктом питания в профилактике цинги. Де Жерлаш посчитал это критикой предложенного им выбора продуктов и обиделся. В качестве компромисса он позволил время от времени готовить мясо тюленей и пингвинов для тех, кто хотел этого. Большинство как раз и не хотело, поэтому экспедиция продолжала жить на
консервированной пище. Неизбежным следствием стала цинга с опухшими конечностями, побледневшими деснами, выпадающими зубами, глубокой депрессией и психическими отклонениями.
        От цинги погиб Данко. Он умер 5 июня, заболев во время зимовки. Питая какую-то иррациональную антипатию к тюленям и пингвинам, он говорил, что лучше умрет, чем будет их есть. Данко похоронили без всяких церемоний, попросту опустив в полынью. Оставшихся в живых пугали мысли о человеке, плавающем прямо у них под ногами, а жуткие стоны льда не давали покоя ни днем, ни ночью.

20 июня, в канун дня зимнего солнцестояния, когда солнца не было видно уже целый месяц, Амундсен, окруженный болезнями, темнотой, депрессией и психическим нездоровьем, написал:


        Завтра солнце заканчивает свои скитания на севере и начинает возвращаться. Я, естественно, буду рад увидеть его снова, но я… не скучал по нему ни секунды. Наоборот, всего это я ждал очень долго. Отправиться сюда меня побудил не детский импульс, нет. Это была зрелая мысль. Я ни о чем не сожалею и надеюсь, что у меня достаточно здоровья и сил для того, чтобы продолжить начатое дело.


        Амундсен смотрел на сложившуюся ситуацию как на школу полярных исследований, в которой он получал уроки на будущее. Пока все остальные проходили сквозь круги своего личного маленького ада, он бесстрастно записывал то, чему учился. В самые худшие моменты, даже когда «Бельжика-» могла быть с минуты на минуту раздавлена льдом, команда готовилась покинуть корабль, а перспективы казались исключительно неблагоприятными, - он не переставал учиться. Он всегда учился.
        Как доктор в поисках клинической объективности, он намеренно держал дистанцию в общении, видя в своих спутниках лишь учебные примеры и преследуя только цели профессиональной подготовки. В начале июля, в полярную ночь, от цинги в той или иной степени страдали все. Де Жерлаш и Леконт казались особенно плохи, и даже Кук стал мрачным и удрученным. Возможно, это был самый тяжелый момент экспедиции. Но Амундсена в эти дни в основном заботили дефекты его одежды из волчьего меха и феноменальная догадка о том, что все психические отклонения, которые он наблюдал у себя, - лишь следствия цинги.
        Леконт был убежден, что умирает. Де Жерлаш становился угрюмым и замкнутым. Матросы - все более апатичными. Спас экспедицию доктор Кук. Вначале он поверил сам, что для выживания необходимо принимать мясо пингвинов как лекарство, если трудно рассматривать его в качестве еды. А затем смог убедить в этом своих пациентов. Дольше всего пришлось уговаривать де Жерлаша. Он упорно не желал слышать о каких-либо иных антицинготных средствах, кроме сока лайма, потому что его использовали в британском военно-морском флоте. «Что устраивает британский военно-морской флот, - говорил он, - устроит и меня». Но в конце концов доктору удалось его убедить, и де Жерлаш быстро поправился. Теперь цинга начала отступать, все постепенно выздоравливали - физически. Цену психического излечения команды никто назвать не мог.
        Тем не менее атмосфера на судне не всегда была мрачной. Случались и смешные моменты. К примеру, Леконт выпускал в меру непристойный журнал под названием «Юг без женщин». Кстати, здесь вполне уместно затронуть эту запретную тему. Вынужденное сексуальное воздержание всегда было закономерным следствием полярных экспедиций, и проницательный Леконт стал одним из тех немногих людей, кто озвучил эту проблему. Все участники экспедиции реагировали по-разному. Амундсен, например, в приписанном ему журналом «Юг без женщин» комментарии якобы сказал: «Да, сэр, мне тут нравится», в то время как остальные всячески выражали свою неудовлетворенность. Леконт почувствовал присущие Амундсену аскетизм, женоненавистничество, возможно, даже склонность к монашескому образу жизни, которые были частью его характера.

23 июля солнце вернулось. Оно беспощадно высветило мертвенно-бледную кожу, всклокоченные волосы и обострившиеся черты лиц людей, постаревших за эти несколько месяцев на много лет. Амундсен поседел. Его характер изменился. Первая полярная ночь в Антарктике, перенесенная человеком, собрала свою дань.
        В каком-то смысле Кук и Амундсен перенесли эту пытку лучше остальных. У них были общие интересы, которые помогли сохранить им психическое здоровье и душевное равновесие. Оба увлекались полярным снаряжением и всю зиму много работали над тем, чтобы улучшить уже имеющееся. Это увлечение сблизило их и вместе с тем отдалило от остальных участников экспедиции.
        Вершиной их совместной деятельности стала оригинальная новая палатка конструкции Кука, имевшая аэродинамическую форму для лучшего сопротивления ветру и существенно опередившая свое время. Тестирование нового снаряжения дало в конце июля повод для новых путешествий. Кук и Амундсен в компании с Леконтом решили взять сани и отправиться к айсбергу, видневшемуся на горизонте. Как гордо написал в своем дневнике Амундсен, это был «первый санный переход по паковому льду Антарктики».
        После него Амундсен произвел для себя исчерпывающий анализ того, чему научился. Продукты, спальные мешки, палатка, сани, еда - все подверглось тщательной оценке. Лишь одна вещь его устраивала: на паковом льду лыжи оказались лучшим видом транспорта. Он шел на лыжах, испытывая их и соревнуясь с Куком, выбравшим для передвижения снегоступы. Кук буквально при каждом шаге сталкивался с трудностями, а Амундсен нет. Лыжи были быстрее и, распределяя вес тела, позволяли пересекать тонкий лед, не проламывая его.
        Амундсен оказался весьма проницателен в рассуждениях о своих спутниках. Это объясняет многие нюансы его поведения по отношению к людям и тот принцип, руководствуясь которым он позднее подбирал себе соратников:


        Какое удовольствие отправиться в экспедицию в той компании, которая у нас сложилась! Леконт: невысокий, жизнерадостный, остроумный, никогда не теряющий надежды. Кук: уравновешенный, хладнокровный, бесконечно терпеливый. Помимо прочего, будучи чрезвычайно практичным полярником, он дает возможность научиться множеству мелочей. После общения с эскимосами Северной Гренландии и глубокого изучения всего, что связано с жизнью в полярных условиях, он, без сомнения, больше понимает в этих вопросах, чем большинство его коллег… Он может дать любой совет. И советует деликатно, тактично, без суеты и шума…


        Когда солнце поднялось выше и к людям вернулась надежда, де Жерлаш начал собирать долгие формальные заседания для обсуждения планов на приближающийся сезон. В ноябре на одном из таких совещаний Амундсен в первый раз услышал о конфиденциальном соглашении де Жерлаша с Бельгийским географическим обществом, по условиям которого командование в случае необходимости переходит от капитана только к бельгийским офицерам независимо от их звания. Это означало, что третий помощник Мелаэртс, несмотря на свое более низкое положение в корабельной иерархии по отношению к Амундсену, принял бы на себя командование судном вместо него.
        Де Жерлаш сказал, что был вынужден согласиться с этим требованием под политическим и финансовым давлением. Амундсен счел это оскорбительной дискриминацией. Они поссорились и обменялись желчными записками.


        Я последовал за Вами, отказавшись от оплаты [писал Амундсен]. Это был вопрос не денег, но чести. Эту честь Вы оскорбили, отрицая имеющиеся у меня права.


        После этого Амундсен подал рапорт об отставке:


        Для меня Бельгийская антарктическая экспедиция больше не существует [заявил он де Жерлашу]. Я вижу в «Бельжике» обычное судно, застрявшее во льдах. Моя обязанность - помочь горстке людей, находящихся на его борту. По этой причине, капитан, я продолжу выполнять свои обязанности, словно ничего не произошло, пытаясь делать все от меня зависящее как от человека…


        К этому моменту они находились в ледяном плену уже девять месяцев, без всякой надежды дрейфуя по морю Беллинсгаузена на уровне 70° южной широты. Лед по-прежнему крепко удерживал «Бельжику» - не было видно никаких признаков возможного освобождения. Думать еще об одной зимовке в Антарктике представлялось слишком ужасным. Естественно, терпение у всех было на исходе. Уже три матроса сошли с ума. Кук считал, что психическое состояние де Жерлаша и Арктовски вызывает серьезное опасение. Рождество и Новый год прошли мрачно. Нарастали апатия и безразличие.
        И снова, во второй раз, экспедицию спас доктор Кук. Примерно в миле от корабля находилось разводье[Пространство чистой незамерзшей воды между льдами. Прим. ред.] , которое так и не замерзло в течение всей зимы. Кук предложил прорубить к нему канал, чтобы корабль мог выйти в разводье и, когда паковый лед придет в движение, попытаться вырваться из него. Это стало настоящей искрой, реальной целью, вдохновившей его спутников и пробудившей их от «летаргического сна». Попытка прорыва означала возможность действия вместо пассивного ожидания своей участи-.

11 января 1899 года они начали пилить и взрывать лед. Это было нелегко, то и дело случались неудачи, неожиданности и разочарования. В какой-то момент люди пали духом и приготовились покинуть корабль, погрузив провизию на сани, чтобы уйти по льду в сторону земли.
        Но в два часа ночи 15 февраля 1899 года канал, запертый давлением льда, внезапно невероятным образом открылся. На «Бельжике» снова раздался звук двигателей. После целого года ледового плена оно возрождалось к жизни. Ожившее судно двинулось к разводью. Тем не менее еще месяц оно оставалось взаперти неподалеку от морской глади. И вот 14 марта «Бельжика» обрела полную свободу, хотя под конец лед все-таки сыграл с ней в кошки-мышки. Уже почти выйдя на чистую воду и чувствуя себя в безопасности, «Бельжика» внезапно оказалась перед айсбергом. Амундсен так описывает этот эпизод:


        Если бы мы не пошли вперед, то непременно пропали бы… инженер поднялся на мостик с сообщением, что он не в состоянии поддерживать такое высокое давление. Он и сам видел всю серьезность положения. Не было нужды просить его прибавить. Затем в мгновение ока он снова оказался внизу, и машина заработала так, как никогда раньше - и никогда потом. Мы пробивались вперед, дюйм за дюймом, фут за футом, метр за метром. И спаслись. В критический момент лед ослаб… Теперь мы быстро плыли на север. Лед становился все реже и реже, двигаться вперед уже не составляло труда. В полдень мы вошли в огромное разводье. В два часа дня оставили паковый лед позади. Так закончилась первая в истории человечества зимовка в Антарктике.

27 марта «Бельжика», давно считавшаяся погибшей, вошла в Пунта-Аренас[Чилийский порт на берегу Магелланова пролива. Прим. ред.] . За время ее отсутствия начались Испано-американская и Англо-бурская войны; первое судно с турбинным двигателем
«Турбиния» преодолело барьер скорости в сорок узлов; был изобретен способ получения сжатого воздуха; Маркони впервые удалось передать звук на большое расстояние- без проводов. Это была первая полярная экспедиция, столкнувшаяся с современными темпами перемен.
        В Пунта-Аренас путешествие завершилось. На второй сезон, так оптимистично обсуждавшийся в ледяной тюрьме, не оказалось ни денег, ни сил.
        Де Жерлаш и Леконт повели «Бельжику» домой. Амундсен, все еще храня обиду на капитана, отказался от дальнейшего совместного плавания. Он вернулся в Норвегию на почтовом судне, сопровождая потерявшего рассудок Толлефсена, одного из норвежских моряков, который стал жертвой первой полярной ночи в Антарктике.
        Пятьдесят лет спустя Добровольски, тот самый энтузиаст, появившийся на борту
«Бельжики» в Остенде, подвел итоги экспедиции де Жерлаша, который не только руководил первой зимовкой в Антарктике, но и открыл многомильный участок континентального архипелага. Его экспедиция привезла с собой метеорологические наблюдения за полный год исследований… положив начало антарктической климатологии; обнаружила первые свидетельства кольцевой области низкого давления, окружающей антициклон Антарктического континента; собрала первую коллекцию [антарктических] океанических организмов… И, наконец, это плавание стало первой школой гениального исследователя Руаля Амундсена - настоящего Наполеона в завоевании полярных территорий.



        Глава 7
        Первый опыт командования Амундсена

        Чтобы воздать должное результатам экспедиции и оценить мужество экипажа
«Бельжики», потребовалось время. Члены команды не были обласканы славой. Возвращение Амундсена в Норвегию в конце мая 1899 года прошло тихо и незаметно.
        Де Жерлаш, Кук и Леконт написали книги об этой экспедиции. Но Амундсен не написал ни слова для печати, что весьма характерно для него как для человека, которому не требовались деньги. Ведь иногда этого бывает достаточно, чтобы отказаться от публикации своих впечатлений. Кроме того, для него эта первая антарктическая полярная ночь была частным опытом, одним из этапов профессионального обучения. Он хотел двигаться дальше как можно скорее. И первым шагом стало письмо Фритьофу Нансену:


        Только что вернувшись из бельгийской антарктической экспедиции, я счел возможным спросить, не будет ли господин профессор заинтересован услышать что-нибудь о ней. Если Ваш ответ будет положительным, я с удовольствием передам себя в Ваше распоряжение.


        К тому моменту Нансена считали непререкаемым оракулом во всех сферах полярной тематики. У себя на родине он пользовался автократической властью такого уровня, который возможен только в малых странах. Поэтому любой неофит, претендовавший на признание общества, должен был обязательно получить его благословение. Именно к этому и стремился сейчас Амундсен. Таким стал его первый шаг к собственной экспедиции.
        Со времени своего перехода через Гренландию Нансен убедился в том, что Южный полюс ждет покорения норвежскими лыжниками. Он вынашивал идею экспедиции, которую хотел возглавить лично. По этой причине любой человек, вернувшийся из Антарктики, был для него желанным гостем. Просьба попала на благодатную почву. И в сентябре Амундсен снова- написал Нансену: «Позволю себе еще раз поблагодарить Вас за дружеский прием, который Вы оказали мне после моего возвращения… из Антарктики».
        Амундсен достиг своей цели - и в целом получил расположение Нансена к себе. Но извлечь из этого конкретную пользу можно было только после выполнения некоторых обязанностей.
        Первая из них - военная служба. Амундсен торопился из Пунта-Аренас на родину для прохождения обязательного курса переподготовки. Он получил отсрочку, отправляясь в экспедицию де Жерлаша, хотя был всего лишь скромным капралом. Возможно, именно поэтому он считал делом чести не опоздать к началу курса.
        Сразу после окончания переподготовки Амундсен снова вышел в море, чтобы как можно быстрее набрать количество часов, необходимых для получения капитанского сертификата. Он записался в команду барка «Оскар» - семейного судна, на котором уже плавал раньше. «Оскар» как раз стоял в испанской Картахене. Для поддержания своей физической формы Амундсен решил отправиться туда на велосипеде. В те времена велосипедные поездки на такие расстояния были довольно необычны, но 9 сентября он все же покинул Христианию, чтобы, крутя педали, пересечь Европейский континент. Компанию ему составил брат Лео, работавший в фирме по перевозке виноматериалов из французской провинции Коньяк.

«Оскар» направлялся в Пенсаколу - морской порт во Флориде, который специализировался на поставках древесины. Плавание под парусами занимало два месяца. Главным событием этого рейса, по мнению Амундсена, стала дегустация сырого дельфиньего мяса. Необходимо было заблаговременно убедиться в его съедобности - полезная информация для выживания в случае кораблекрушения.
        В Пенсаколе Амундсен приобрел большое количество карии. Эта твердая, прочная и эластичная древесина использовалась в Норвегии для производства лыж с 1880-х годов. Амундсен надеялся, что однажды она пригодится для саней и лыж при подготовке к его собственной экспедиции, - и доставил всю партию Густаву в Христианию.
        В ходе плавания Амундсен все свободное время посвящал серьезному изучению полярной литературы. Он заполнил две тетради цитатами из недавно вышедшей книги Фредерика Джексона «Тысяча дней в Арктике», которая представляла собой подробный отчет об экспедиции Джексона и Хаммерсворта к Земле Франца-Иосифа в 1894-1897 годах. Это была самая свежая из доступных работ.
        В апреле 1900 года он вернулся в Норвегию, проведя необходимое время в море и завершив тем самым свое морское обучение. Он чувствовал себя готовым - почти готовым - к собственной первой самостоятельной экспедиции.
        Руаль с детства страстно мечтал покорить Северо-Западный проход. Прошло уже полвека с момента открытия Франклином этого прохода. Но до сих пор никто так и не преодолел его от начала до конца на одном и том же судне. Амундсен собирался стать первым человеком, сделавшим это, и тем самым достичь одной из великих исторических целей в области полярных исследований.
        Руаль по-прежнему собирался реализовать свои школьные амбиции, но уже избавился от юношеских заблуждений. Он больше не горел желанием стать мучеником или героем. Все подобные намерения полностью сокрушила «Бельжика». Героизм свойствен переходному возрасту по определению, что нередко приводит молодых людей к безрассудному самопожертвованию и провалам. Ни к тому, ни к другому Руаль не чувствовал склонности. Он хотел рациональных результатов, победы, но не любой ценой. Он убедился, что ни одна точка на карте мира не стоит человеческой жизни. Требовалась тщательнейшая подготовка - он собирался извлечь уроки из прошлого на все сто процентов. Он намеревался избежать ошибок предшественников. Уж если и совершать промахи, то свои собственные.
        Одной из невыполненных целей «Бельжики» оставался поиск Южного магнитного полюса. На борту корабля много говорили о земном магнетизме вообще и Северном магнитном полюсе в частности. Только этот полюс всего однажды был покорен сэром Джеймсом Кларком Россом в 1831 году. Некоторые из находившихся на «Бельжике» ученых считали, что он все еще остается на том же месте, другие предполагали, что нет. Так Амундсен узнал, что мнения о подвижности магнитных полюсов весьма противоречивы. Существовал только один способ выяснить истину: самому добраться до Северного магнитного полюса и сравнить его положение с тем, которое зафиксировал Росс. Именно так, по словам Амундсена, сказанным им в Норвежском географическом обществе, «на семидесяти двух градусах южной широты меня впервые посетила мысль о том, чтобы попасть на Северный магнитный полюс и исследовать его окрестности».
        Стать человеком, который докажет и продемонстрирует движение или же - напротив - статичность магнитных полюсов Земли, бесспорно, большое достижение. Но Амундсен был исследователем, а не ученым. Он хотел считаться первым и прокладывать путь всем идущим за ним, а не двигаться в чужом кильватере.
        Но существовал один важный закон, который он четко усвоил с помощью де Жерлаша и Нансена: любые исследования всегда должны быть облачены в научные одежды. Амундсен знал, что прохождение Северо-Западным морским путем не имеет большого научного значения. Для придания солидности своей будущей экспедиции ему требовался серьезный научный контекст, который мог дать Северный магнитный полюс, расположенный в одном из проливов Северо-Западного прохода. Таким образом, можно было прекрасно совместить обе цели.
        Амундсен методично приступил к работе. После возвращения из Антарктики он собирал всю опубликованную литературу по данной теме и упорствовал в этом, пока не наткнулся на редкую книгу - отчет сэра Джеймса Кларка Росса о покорении им Северного магнитного полюса. Позднее Амундсен подтвердил, что именно эта книга впервые дала ему некоторое понимание проекта, связанного с исследованием магнитного полюса. Такое вполне возможно, ведь Росс был кристально честен в своих книгах, и поэтому они действительно могли вдохновить впечатлительного человека.
        Тщательно изучив тему с исторических позиций, Амундсен приступил к анализу современных взглядов. Первым в списке важных для него собеседников значился доктор Аксель Стин, заместитель директора Метеорологического института, расположенного в Христиании.
        Чувствуя, что для серьезного ученого исследование Северо-Западного прохода могло показаться легкомысленным, Амундсен сконцентрировался на магнитном полюсе. Стин с энтузиазмом одобрил такую идею. Но добавил, что для проведения необходимых измерений нужно пройти специальное обучение. И лучше всего это сделать в немецкой морской обсерватории в Гамбурге, директор которой, профессор Георг Ноймайер, считался крупным специалистом по земному магнетизму. Помимо всего прочего, это могло бы дать Амундсену иностранный диплом. А в Норвегии иметь иностранный диплом тогда было очень престижно.
        Итак, в конце 1900 года Амундсен отправился к Ноймайеру - без предупреждения, но с рекомендательным письмом от Стина.


        Я оказался перед пожилым джентльменом с длинными седыми волосами… Я спросил, вызвало бы серьезный резонанс более точное изучение положения Северного магнитного полюса, и он ответил: «Точное определение Северного магнитного полюса имеет непреходящую ценность для науки». Если у меня и были какие-то сомнения по поводу реализации задуманного предприятия, они мгновенно испарились после такого ответа. Тем более что это было мнение, вероятно, наиболее авторитетного современного специалиста по земному магнетизму.


        Ноймайер взял Амундсена под свое крыло, стремясь к тому, чтобы он получил основательные знания по технике проведения магнитных наблюдений и необходимых полевых вычислений. Перед отъездом из Гамбурга Амундсен заметил, что отработал
«250 часов за 40 дней, или в среднем 6,3 часа в день».
        Теперь он чувствовал, что получил нужную техническую подготовку. Но все планы были чистыми фантазиями, пока их не одобрил Нансен. Амундсен договорился о встрече с ним, чтобы изложить свои намерения.
        Надо сказать, что Нансена и Амундсена никогда не связывали теплые или приятельские отношения. Они уважали друг друга, но этим все и ограничивалось. Их характеры были совершенно несовместимы. Неудивительно, что Амундсен чувствовал себя очень неуверенно перед встречей, которая определяла его будущее. Нансен вообще был человеком потрясающего достоинства и удивительной сдержанности. На Земле Франца-Иосифа он делил один спальный мешок с Хьялмаром Йохансеном, при этом сохраняя с ним сугубо формальные отношения. После шести месяцев общения он позволил в их общении более фамильярное обращение на «ты», продолжая при этом настаивать на употреблении фамилии. Никому не было позволено звать Нансена просто Фритьофом.
        Но волновался Амундсен совершенно напрасно. Нансена заинтриговала идея экспедиции к Северному магнитному полюсу. Он одобрил идею предприятия. Как сказал однажды Амундсен, с этого момента он осознал, что его экспедиция становится реальностью.
        Невзирая на добросовестность приготовлений, Амундсен все же чувствовал себя не вполне готовым. Он сказал Нансену, что перед плаванием хотел бы получить больше опыта по управлению малыми судами в арктических льдах. И немедленно после этой судьбоносной встречи отправился в Тромсё.
        Тромсё - старый порт китобоев и охотников за тюленями, расположенный на севере Норвегии, за Полярным кругом, на берегу моря, - всегда обладал собственным характером и неповторимой атмосферой. Деревянные дома, прижавшиеся друг к другу на каменистом острове между скал и фьордов продуваемого всеми ветрами архипелага… Лес раскачиваемых полярными ветрами приземистых мачт множества коренастых деревянных кораблей, которые навсегда пропахли рыбой и тюленьим жиром… Здесь собирались охотники на тюленей из Северной Норвегии - особая порода независимых, обветренных, просоленных людей, привыкших к трудностям. Великолепных корабелов и специалистов по навигации во льдах, настоящих морских охотников. Таким было Заполярье, и именно в эту школу арктических- знаний обратился Амундсен, приступив к работе со своей обычной целеустремленностью.
        Жители Северной Норвегии всегда отличались особой клановостью. Даже к соотечественникам из-за Полярного круга они испытывали некоторое недоверие. А уж человек с юга казался для них абсолютным чужаком. В те дни, когда горы не позволяли беспрепятственно передвигаться по суше, когда единственные пути сообщения были морскими, когда письмо из Тромсё в Христианию шло неделю или даже больше, а 700 миль между ними становились барьером и во времени, и в пространстве, - изоляция населения Северной Норвегии была очень велика, а клановость - труднопреодолима. Амундсену предстояло войти в общество людей, которые по роду своей деятельности не привыкли ничем очаровываться и всегда с недоверием относились ко всему внешнему и показному. Поэтому один из первых людей, перезимовавших в Антарктике, не произвел на них большого впечатления. Вины Амундсена в этом не было. Он ясно дал понять, что приехал учиться, выказывая при этом глубокое уважение к опыту и возрасту своих учителей. Он быстро познакомился с большинством арктических шкиперов в Тромсё. «А заводить другие знакомства, - говорил он впоследствии своему брату
Густаву, - у меня не было ни времени, ни возможностей». Рассказывают, что как-то его стали поддразнивать за то, что он терпеливо сносит болтовню одного старого зануды, на что Амундсен ответил: «Нет никого настолько глупого, кто не может сказать хоть что-то разумное».
        Первоначально Амундсен намеревался в качестве пассажира одного из зверобойных судов отправиться в плавание к восточному побережью Гренландии, где ледовые условия были особенно трудными и поэтому крайне полезными для изучения. Но мест было мало и стоили они дорого. «Учитывая, что в следующем году мне все равно потребуется корабль, - писал он Густаву 14 января 1901 года вскоре после прибытия в Тромсё, - я считаю, что благоразумнее попробовать купить его сейчас. Поэтому уже начал переговоры».
        Амундсен с легкостью мог потратить наследство на приобретение судна. Его деньги были вложены в акции и недвижимость. Густав старательно управлял активами брата. Руаль попросил как можно скорее продать их, чтобы совершить покупку сразу же, как только он определится с выбором.
        Густав сомневался в благоразумности сделки, но давно прекратил попытки понять, чтo на уме у его брата. В то время у самого Густава, работавшего бухгалтером, возникли определенные финансовые трудности, но по отношению к средствам брата он действовал скрупулезно и честно. Он передал Руалю необходимую сумму в 10 тысяч крон, и тот купил корабль.
        В честь жены своего бывшего владельца судно называлось «Йоа» - старинное норвежское женское имя, распространенное в Западной Норвегии. Амундсен не стал его менять. «Йоа» к тому времени исполнилось двадцать девять лет - он был ровесником Амундсена и представлял собой годный к плаванию прочный деревянный шлюп наиболее распространенного в тех краях типа с квадратной кормой, уверенно ходивший вдоль побережья. Его использовали для промысла сельди - и это чувствовалось во всем. Водоизмещение казалось смехотворным - каких-то сорок семь тонн. Он был слишком мал для всего необходимого в полярной экспедиции.
        Но Амундсен думал по-другому, доверяя небольшим размерам. Он уже встречался с узкими проливами и мелководьем, а потому считал, что корабль с небольшой осадкой безопаснее. Крупные суда то и дело попадали в беду, пытаясь пробиться через лед, а он беспрепятственно прокладывал себе путь между льдинами. «Что нельзя сделать с большим кораблем и грубой силой, - говорил Амундсен, - я попытаюсь осуществить с помощью небольшого корабля и терпения».
        Амундсен уже понял, что в Арктике опасно иметь дело с большими числами. Если бы у Франклина было 8, а не 128 спутников, они, вероятнее всего, выжили бы. В тех широтах земля не способна прокормить большое количество людей, и Амундсен в своих планах учитывал это. Он намеревался жить как эскимосы и спать при необходимости в иглу. В своей лекции, прочитанной в Норвежском географическом обществе, Амундсен отметил, что «жить как уроженцы тех мест», на первый взгляд, необычно, но он был не первым, кто поступал подобным образом, попадая в те районы,


        поскольку один из путешественников «Компании Гудзонова залива» доктор Рае со своими людьми провел целую зиму на северном побережье Америки и обнаружил [что иглу - это] отличный способ зимовки.


        Доктор Джон Рае был родом с Оркнейских островов и работал в Канадской Арктике с
1834 по 1854 год. Он стал пионером эпохи малых экспедиций и в своих путешествиях всегда жил в тех же условиях, что и местное население. «Добавлено на карту суши, береговой линии и рек 1135 сухопутных миль, - писал он, суммируя свои достижения, - с затратами примерно 2,15 фунта стерлингов за милю». При этом Рае потерял в своих экспедициях всего несколько человек. Его успех, достигнутый столь малыми средствами, был живым укором сложным, затратным и порой по-настоящему катастрофическим экспедициям военно-морского флота, которые преобладали в британских полярных исследованиях вплоть до Первой мировой войны. Поскольку его методы отличались от «официальных», соотечественники смеялись над Джоном Рае и всячески игнорировали его. А иностранцы тем временем у него учились. Об уважении Амундсена к опыту своих предшественников свидетельствует тот факт, что он не просто воспринял лежащие на поверхности результаты и достижения этих экспедиций, но и самым тщательным образом изучил истоки их идей. Он собирался организовать собственную небольшую экспедицию и использовать при этом все самое лучшее из эскимосского        Итак, теперь у Амундсена был настоящий корабль и дерзкий план преодоления Северо-Западного морского пути, который предусматривал только триумфальное завершение экспедиции после целых столетий бед и неудач. Но вначале Амундсен настоял на учебном плавании с лучшим из возможных наставников. В качестве помощника капитана он пригласил прежнего владельца «Йоа» Ханса Христиана Йоханнсена, старого шкипера и охотника на тюленей, одного из опытнейших арктических моряков того времени. Амундсен очень гордился своим учебным плаванием с Йоханнсеном. Их команда состояла из зверобоев, поскольку для того, чтобы покрыть расходы на плавание, они собирались охотиться на тюленей.
        Амундсен взял с собой и Педера Ристведта, своего сержанта времен военной службы, который хотел отправиться с ним и в основное путешествие (впоследствии Ристведт всегда был первым кандидатом в любую экспедицию Амундсена).

15 апреля 1901 года «Йоа» вышел из Тромсё и направился в Баренцево море между Шпицбергеном, Землей Франца-Иосифа и Новой Землей. Желание Амундсена
«потренироваться» осуществилось. Арктика создавала ему все возможные и невозможные препоны. Охота шла плохо, погода оказалась ужасной, а со льдом было и того хуже. Амундсен получил все уроки, о которых так мечтал, чтобы проверить «Йоа» в трудных условиях.
        Он научился многому, сдав экзамены по разным предметам арктического курса. Команда честно помогала ему в этом. Кстати, все члены экипажа были уроженцами района Тромсё и все - даже корабельный кок - обладали тем самым особым опытом, так необходимым Амундсену.


        Сегодня рано поутру [писал Амундсен 10 мая] нам подали стейк из свежего тюленьего мяса, вкус великолепный - как у нежного бифштекса. На обед была жареная кайра, а на ужин - тюленье рагу, просто бесподобное. Это был настоящий арктический день, и пища была ему под стать. Какое удовольствие - видеть, что всем здесь в Северной Норвегии - в Тромсё - нравится чудесное свежее тюленье мясо. Из него можно приготовить массу различных блюд.


        Амундсен быстро понял, что в северных морях мясо тюленя должно быть основным продуктом питания и что его приготовление требует особых навыков. На «Бельжике» он узнал, к каким несчастьям приводит плохое приготовление пищи, вследствие чего самым важным членом любой полярной экспедиции, по его мнению, является кок.

4 сентября после дрейфа во льдах, длившегося почти пять месяцев, «Йоа» вернулся в Тромсё. При подведении общего баланса Амундсен подсчитал, что они добыли 1200 тюленей, двух моржей, двух белых медведей и одного нарвала на общую сумму 4800 крон. К этому можно было добавить бочку тюленьего жира, то есть еще 21,5 кроны. В той экономической ситуации и особенно в то время года это считалось отличным результатом. По древним законам тринадцать человек на борту разделили добычу поровну, и единственной привилегией, которую получил при этом Амундсен как капитан, стала еще одна доля «на корабль». Тем самым он компенсировал свои затраты на обучение, но не более того. Во время плавания он не имел возможности провести все те наблюдения, которые были обещаны Нансену. Поэтому Амундсен телеграфировал ему с обещанием закончить все опыты и наблюдения в следующем году. Нансен посчитал это непростительной задержкой, которая помешает реализации более важного предприятия, и попытался отговорить Амундсена от его намерений. Но здесь Нансен потерпел неудачу, поскольку Амундсен с отвращением относился к неисполнению своих
обещаний.
        Тем временем у «Йоа» обнаружились серьезные недостатки. Он имел лишь парусную оснастку и неуверенно чувствовал себя во льдах. Вскоре после возвращения из Арктики Амундсен заказал полное переоборудование корабля с установкой новой
«ледовой кольчуги» вдоль бортов и современного бензинового двигателя с калильными головками, что превратило «Йоа» в одно из первых моторных судов. Патронаж Нансена, о котором аккуратно упоминалось, помог получить необходимый кредит-.
        На остальное средств не хватало. Для подготовки к плаванию Амундсену требовалось еще по меньшей мере 70 тысяч крон. Этих денег у него не было. Тем, кто спрашивал его, где он намерен найти недостающие средства - среди любопытствующих оказался и Нансен, - он отвечал одно и то же: «Я надеюсь на удачу и доверие ко мне».
        В этот момент он очень кстати познакомился с человеком по имени Фриц Запфф, который, будучи аптекарем, работал внештатным корреспондентом столичной газеты
«Моргенбладет». Запфф так вспоминал о том периоде в жизни Амундсена:


        Каждый день в течение нескольких недель я видел незнакомого молодого человека, проходившего мимо аптеки, в которой я работал. Я не мог не заметить его своеобразную походку. Когда он делал шаг, то немного сгибал ногу в колене, словно шел на лыжах…


        Запфф, почувствовав «запах истории», решил провести расследование. Его знакомые мало чем могли помочь. Казалось, никто не знал, к чему готовили «Йоа». Амундсен
«не отвечал, когда его спрашивали». Тогда Запфф решительно направился к нему домой.
        Вначале его появление Амундсен воспринял как вторжение. На вопрос ответил почти наивно:


        Не хочу ничего говорить, пока не завершу свое дело. Я хотел бы отплыть при минимально возможном внимании публики. Вначале я должен чего-нибудь добиться и лишь потом позволить появиться информации в прессе-.


        Потом Запфф вытянул из него сведения о трудностях с финансированием и коварно предположил, что огласка могла бы подвигнуть какого-то современно мыслящего филантропа поддержать начинание Амундсена.
        Видимо, эта мысль никогда не приходила Руалю в голову. Запфф нащупал его слабое место. Времена для Норвегии были трудные, денег постоянно не хватало. И Амундсен согласился дать интервью.
        Статья вышла на первой полосе. Она помогла Густаву, пытавшемуся найти для брата средства, получить от двух состоятельных судовладельцев 15 тысяч крон. Амундсен, в свою очередь, хорошо усвоил урок публичности - ему не требовалось объяснять что-то дважды.
        С Запффом он сблизился больше, чем просто с журналистом или источником новостей. Тот стал одним из немногих друзей Амундсена. Он был не только и не столько аптекарем или журналистом. Запфф катался на лыжах и покорял горы. У него были знакомства в разных уголках Норвегии, в которых так остро нуждался Амундсен. Они испытывали одинаковую страсть к снаряжению. Когда Амундсен осел в Тромсё, чтобы подготовиться к своей экспедиции, Запфф стал с энтузиазмом помогать ему. Именно Запффу с помощью друзей-саамов, живших на побережье, удалось найти хороший олений мех и сшить качественные спальные мешки, одежду и унты (мягкие сапоги из оленьего меха) для Амундсена, чем, как правило, пренебрегали организаторы экспедиций, зависевшие от обычных поставщиков.
        В те времена, когда не было синтетических материалов и снаряжения, изготовленного промышленным способом, полярникам приходилось полагаться на природные материалы и местные технологии (если они были здравомыслящими людьми). Запфф стал хорошим примером норвежца, многому научившегося у саамов.
        Субарктическая Северная Норвегия всегда была населена норвежцами и саамами - исконными жителями Скандинавского полуострова. Саамы жили за счет северных оленей, легко приспосабливающихся к арктическим условиям, и сами отлично адаптировались к холодному климату. С доисторических времен они считались превосходными лыжниками, и жители Северной Норвегии много узнали у них о специфике выживания в условиях Арктики.
        В результате такого полезного взаимодействия с многовековой саамской культурой норвежцы были готовы учиться у местных жителей по меньшей мере в полярных экспедициях. Так, Нансен в первый переход через Гренландию взял с собой двух саамов, чтобы по возможности воспользоваться их знаниями. Амундсен тоже последовал этой давней традиции.
        Одним из саамских материалов, приобретенных Запффом, был сеннеграсс - растение, распространенное на севере Норвегии и хорошо впитывающее влагу. Саамы издавна использовали его как изолирующий материал, делая, в частности, из сеннеграсса подкладку для унтов, чтобы сохранить сухость и тепло. Его могли сушить и использовать несколько раз, но в конце концов приходилось заменять. Нужно было найти крупного поставщика, для чего требовались связи и терпение. Сеннеграсс собирали на отдаленных вересковых пустошах, и лучшее сырье саамы оставляли себе.
        В конце мая 1902 года Амундсен завершил все дела в Тромсё и отплыл на «Йоа» в Христианию. Там он переключил свое внимание на пеммикан - проверенный временем рацион полярников. Его придумали индейцы племени кри из Северной Америки, и состоял он из постного сушеного и растертого в порошок мяса, смешанного с топленым жиром. До изобретения дегидрированной пищи это был наиболее концентрированный из всех доступных продуктов.
        И снова Амундсен выразил свое недоверие коммерческой продукции. Он отыскал заброшенную пекарню и отправил туда Ристведта, чтобы приготовить партию пеммикана нужного качества. Друг Нансена, профессор университета Христиании Софус Торуп, контролировал этот процесс.
        Тем временем Амундсен ухитрился найти время для занятий проблемами магнетизма. Летом 1992 года он сопровождал Алекса Стина в исследовании магнитных явлений на севере Норвегии, а потом вернулся в немецкую обсерваторию по изучению процессов земного магнетизма и прошел обучение в такой же обсерватории в Потсдаме, занимаясь с учеными, изготовившими для него измерительные приборы. В октябре он получил сертификат-, давший ему право командовать любыми иностранными судами под норвежским флагом. До этого момента Амундсен мог плавать в качестве капитана лишь в пределах своих территориальных вод, теперь же он мог вести «Йоа» сколь угодно далеко.
        Из Германии Амундсен на «Йоа» вернулся в Норвегию. Вскоре туда же на «Фраме» прибыл и Отто Свердруп, проведя четыре года в Канадской Арктике. Свердруп был верным спутником Нансена и во время первого перехода через Гренландию, и во время дрейфа «Фрама» во льдах. А в этот раз он сам уже стал капитаном корабля. После высадки в Норвегии он принял командование «Фрамом» и возглавил экспедицию, в результате которой открыл и нанес на карты около 300 тысяч квадратных километров новых земель, что равнялось всем территориям, изученным всеми экспедициями за предшествующие 60 лет, - но Свердруп осуществил это с гораздо меньшими затратами.
        Огромным достижением Свердрупа стало усовершенствование техники полярных путешествий. Он продолжал изучать и тестировать методы, впервые примененные Нансеном, благодаря чему выяснил, как совмещать в пеших переходах собачьи упряжки с лыжниками, и выявил возможности их максимального взаимодействия.
        Свердруп и его спутники не попадали в приключения, в их действиях отсутствовал героизм. С легкостью, хотя и не без усилий, они изучили ту же страну, которая вселяла ужас в души их предшественников, принося им одни несчастья. Это был интересный урок для тех, кто хотел учиться. Амундсен хотел. Свердрупу удалось многое. Он доказал, что лыжи можно использовать на большинстве видов снежного покрова и морского льда. Он убедительно продемонстрировал, как нужно двигаться на лыжах вслед за собачьими упряжками, вместо того чтобы ехать на нартах. И такой способ передвижения впоследствии позволил экспедициям перевозить большие грузы. Свердруп показал, что европейцы способны научиться управлять собаками не хуже эскимосов. Весь опыт его первого путешествия на «Фраме» говорил о том, что хаски из Гренландии лучше сибирских собак. Он вообще многое знал о собачьей психологии. Отношения между собакой и возницей должны были быть равными: собака - не лошадь, она партнер, а не вьючное животное. С хасками полярная пустыня становилась комфортной. Эта собака - настоящий товарищ, забавный, трогательный, иногда несносный,
но умеющий развлечь любого человека.

«Ох уж эти собаки, - любил повторять Свердруп. - Именно они придают полярному путешествию изюминку, без них оно было бы действительно мрачным».
        Амундсену повезло, что Свердруп вернулся именно в то время. Ведь он мог рассказать о собаках все, что знал сам. И Амундсен понял, что с помощью этих животных добираться до Северного магнитного полюса легче всего, но он не имел такого опыта путешествий. Это не практиковалось в Норвегии. На «Бельжике» тоже не было собак. В обращении с собачьими упряжками Амундсен оставался абсолютным новичком.
        Но по крайней мере он получил от Свердрупа все возможные теоретические знания. Более того, Свердруп отдал ему своих собак. Кроме того, благодаря ему Амундсен заполучил в команду «Йоа» Адольфа Хенрика Линдстрама, кока «Фрама» и мастера на все руки.
        Правда, Амундсен от достижений Свердрупа не только приобрел, но и потерял. За девять лет «Фрам» совершил два удачных плавания - и норвежцы считали, что теперь их национальная гордость удовлетворена и необходимости в еще одной полярной экспедиции нет. Кроме того, времена были тяжелые. Найти деньги стало практически невозможно.
        Тем не менее Амундсен невозмутимо продолжал свои приготовления, убежденный в том, что так или иначе летом 1903 года отправится в путь. В конце 1902 года он решил посетить Англию, чтобы поговорить с людьми, знавшими тот полярный район, куда он собирался плыть. Весьма полезным оказалось знакомство с сэром Клементсом Маркхэмом, президентом Королевского географического общества, которому его представил сам Нансен.
        Сэр Клементс в то время был в Норвегии, проходя ежегодный курс медицинских процедур в Ларвике, курортном городке на южном побережье, где с 1894 года лечил подагру.
        Амундсен рассказал ему о своих планах и пригласил прогуляться на «Йоа» по Христиания-фьорду. «Я тогда полностью поддержал его, - вспоминал сэр Клементс. - Да и Нансен был очень высокого мнения о юном Амундсене».
        Скотту Келти, секретарю Королевского географического общества, сэр Клементс написал следующее: «По крайней мере в этой схеме нет изъянов и авантюрности. Хотел бы я, чтобы такие вещи делали англичане».
        С рекомендациями от сэра Клементса Амундсен в ноябре отправился в Лондон, по дороге посетив Данди, чтобы договориться с кем-то из капитанов китобойных судов о перевозке провизии для своей экспедиции в Далримпл-Рок, что на северо-западе Гренландии. «Йоа» был слишком мал, чтобы на нем могли безопасно доставить все припасы через коварные воды залива Мелвилла.
        Рассказывают, что беседу с Амундсеном все капитаны начинали с вопроса, не он ли тот человек, что пройдет Северо-Западным морским путем.

«Нет, - обычно звучало им в ответ. - Я лишь попытаюсь сделать это, опираясь на опыт других». Если он так и не говорил, то мог, поскольку эти слова хорошо подтверждают одну из сторон характера Амундсена.
        Будучи в Лондоне, Амундсен совершил оплошность, нанеся визит сэру Клементсу Маркхэму, но не встретившись при этом со Скоттом Келти, то есть оказал внимание президенту, проигнорировав секретаря Королевского географического общества. Нансен впоследствии посчитал своим долгом извиниться от имени Амундсена.


        Это случилось лишь потому, что он чрезвычайно скромный молодой человек, несмотря на его внешний вид и уверенность в себе, которая, к сожалению, появляется не всегда, когда она нужна.


        Амундсен приехал в Лондон отчасти для того, чтобы встретиться с двумя ветеранами Арктики. Одним из них был адмирал сэр Леопольд Макклинток - человек, обнаруживший почти полвека назад место гибели Франклина. Когда Амундсен утром позвонил в его дверь, сэр Леопольд еще даже не встал с постели. «Но это простительно, - написал Амундсен брату Густаву, - поскольку ему 85 лет и он глух».
        По крайней мере Амундсен выразил ему свое уважение. Макклинток был одним из пионеров освоения Арктики - и даже Нансен с легкостью признавал, что многим обязан ему.
        Потом Амундсен отобедал с сэром Алленом Янгом. Старый капитан торгового флота сэр Аллен еще в 1876 году провел свою яхту «Пандора» далеко вглубь пролива Франклина, между Землей Принца Уэльского и Бутия Феликс[В данный момент это полуостров Бутия в канадской части Арктики. Прим. ред.] - наиболее вероятным путем для успешного преодоления Северо-Западного прохода. Он был, как писал Амундсен Густаву, «тоже очень стар, но тем не менее в совершенно здравом уме и ясной памяти и рассказал мне много полезного».
        От сэра Аллена Амундсен, имея рекомендацию сэра Клементса, направился в Адмиралтейство с просьбой предоставить ему карты.


        Мне был оказан [писал он] очень сердечный прием, все… нужные карты вышлют в качестве подарка вместе с копией «Арктической лоции», печать которой должны ускорить, чтобы она попала ко мне вовремя.


        Затем Амундсен спешно направился в Потсдам, чтобы получить дополнительные инструкции по вопросам, касавшимся земного магнетизма. Вернувшись в Христианию в конце декабря, он столкнулся с жестоким финансовыми кризисом. Покидая Норвегию, он оставил массу долгов и наив-но верил, что кредит будет бесконечным, поскольку планы его грандиозны, а намерения благородны. Но запах банкротства достиг ноздрей его кредиторов. Они хотели денег, причем быстро.
        На этот раз его спас Нансен, возможно, единственный человек в Норвегии, который мог это сделать. Он обратился за помощью к королю Швеции и Норвегии Оскару II, направив письмо в его резиденцию в Стокгольме. В этом письме Нансен рассказывал, что Амундсен


        внушает доверие… у него особенно высокие способности организатора и руководителя Арктической экспедиции. Он подготовился… тщательно, заботливо и с таким самообладанием, которого я никогда не встречал… Если бы Ваше Величество соблаговолило поддержать его предприятие пожертвованием, я уверен, что это было бы двойным благом для Амундсена, поскольку помимо поддержки как таковой… пример такого милосердия со стороны Вашего Величества помог бы ему относительно легко привлечь средства наших состоятельных граждан.


        О великодушии (или политическом чутье) Оскара II красноречиво свидетельствует тот факт, что он немедленно пожертвовал экспедиции Амундсена 10 тысяч крон. В конце концов, он был шведским королем, кампания за независимость Норвегии от Швеции приближалась к кульминации, а Нансен являлся одним из ее лидеров.
        Отчасти именно эта кампания диктовала Нансену необходимость столь настойчивой поддержки Амундсена. Благодаря своим арктическим открытиям сам Нансен занял положение, которое далеко выходило за рамки Норвегии и темы полярных исследований. Он стал личностью международного масштаба и оказался на голову выше своих скандинавских современников. Он представлял Норвегию за рубежом, являясь тем оружием, совладать с которым у Швеции не было никакой надежды. Всю свою репутацию Нансен использовал для создания благоприятного международного образа собственной страны. Он стал пионером в использовании культурных ценностей в широком смысле этого слова для решения политических задач. Нансен предвидел, что успешное преодоление Амундсеном Северо-Западного морского пути поднимет национальный престиж и во время кризиса станет ценным активом. Это не только вызовет уважение за рубежом, но и добавит уверенности всей нации, что удержит норвежцев от опрометчивых поступков, которых Нансен не любил, особенно в политических вопросах. Он хотел независимости, но без войны, к которой, по-видимому, склонялись милитаристски
настроенные шведы и радикальные норвежцы.
        По сравнению с политическими проблемами страны подготовка к полярной экспедиции оказалась безболезненной и понятной. Снаряжение - оплаченное или нет - было разработано и получено. Команда набрана.
        Несмотря на финансовые сложности, Амундсен попросил своего брата Леона помочь ему выплачивать жалованье членам команды в течение четырех лет. Именно столько, как ожидалось, должна была продлиться экспедиция. Он хотел, чтобы его сопровождали лучшие - и платил хорошо.
        С Ристведтом в качестве первого инженера и Линдстромом в качестве кока у Амундсена появилось хорошее ядро команды. С помощью Запффа он привлек двух опытных арктических навигаторов из Северной Норвегии: шкипера и гарпунера зверобойного судна Антона Лундта, хорошо знавшего паковые льды, и Хелмера Ханссена, верного товарища Лундта, почти двадцать лет плававшего вместе с ним.
        Хелмер Ханссен родился на островах Вестеролен на границе Арктики. Он принадлежал к роду фермеров и рыбаков, летом возделывавших небольшие земельные участки на островах, а зимой ловивших треску с небольших лодок. Это была трудная жизнь; местный фольклор и по сей день полон неистовых штормов, злых духов моря и трагических саг. С двенадцати лет Хелмер Ханссен вместе с семьей забрасывал рыболовные сети (их маршруты так напоминали морские пути викингов!) и учился чувствовать волны Арктики. Став взрослым, он начал охотиться на тюленей и китов, это были традиционные для островитян способы добывать пропитание. Затем Ханссен получил сертификат помощника капитана и плавал к Новой Земле в составе частной экспедиции состоятельного англичанина Генри Пирсона. После чего остепенился, женился и построил дом в Тромсё.
        Впервые Ханссен встретил Амундсена в Сандефьорде в 1897 году, когда его корабль стоял вплотную рядом с «Бельжикой». По словам Ханссена, несмотря на большое объявление «Вход запрещен», он


        просто не мог не прийти посмотреть на корабль, который собирается в антарктическое приключение. Это же был почти край земли. [Меня послали к помощнику капитана, и я] познакомился с высоким, статным молодым человеком.

«Это вы помощник капитана?» - спросил я.

«Да, - ответил он, - так мне сказали». [И] показал мне весь корабль. С первого мгновения этот высокий человек приятной наружности с добрым лицом понравился мне… но в тот раз мы расстались с Руалем Амундсеном. Он пошел на юг, а я на север.


        Ханссен водил пароходы Северной линии вдоль побережья Норвегии, когда Запфф рассказал ему о вакансии на «Йоа». Он, конечно же, сразу загорелся желанием занять это место, оставив жену и маленького сына ради неопределенного количества лет в Арктике.
        Большой трудностью для Амундсена оказалось найти первого помощника. Он искал офицера военно-морского флота, в основном из-за их теоретической подготовки, поскольку это давало возможность возложить на него руководство научной частью экспедиции. Но в Норвегии желающих не нашлось, и единственным кандидатом оказался датский морской офицер лейтенант Годфред Хансен. Поскольку он был датчанином и братом-скандинавом, говорящим (почти) на таком же языке, его кандидатура подходила почти так же хорошо, как и кандидатура норвежца. Он плавал в водах Исландии и, помимо всего прочего, обладал прямолинейным копенгагенским чувством юмора. Амундсен решил взять его.
        Хансен открыто попросил Нансена направить от своего имени запрос командованию военно-морского флота Дании на разрешение участвовать в плавании. Нансен ответил согласием. «Это хорошо проработанный план, - написал он в своем запросе. - Экспедиция тщательно и блестяще снаряжена и экипирована, как ни одна из прежних».
        Хансена освободили от службы на четыре года, и он стал полноправным первым помощником Амундсена.
        Тем временем команда пополнилась вторым инженером - им стал Густав Юл Вик, артиллерист норвежского военно-морского флота.
        Теперь их было всего шесть человек. По любым стандартам - небольшая экспедиция.
        В феврале Амундсен нашел время для еще одной поездки в Потсдам, чтобы окончательно удостовериться в правильном понимании инструментов, от которых зависела точность определения магнитного полюса. Ему по-прежнему недоставало 20 тысяч крон, но Амундсен считал, что, находясь под патронажем Нансена и короля Оскара II, сможет убедить кредиторов подождать с выплатами до завершения экспедиции. Он собирался заработать на газетных статьях - Нансен уже начал переговоры от его имени с газетами разных стран. Северо-Западный проход стоил одного-двух заголовков на первых полосах, а это означало деньги от рекламы - в свое время. Амундсен считал, что в данный момент следует сконцентрироваться на главном и завершить приготовления с той тщательностью, которой требовала его душа перфекциониста.
        По возвращении в Христианию он постепенно расстался с наивными иллюзиями. Кредиторы стали еще настойчивее и требовали погашения долгов- до отплытия. Наибольшее беспокойство причинял один из них, угрожавший конфисковать «Йоа», если его условия не будут выполнены.
        Три месяца Амундсен пытался найти деньги. Даже активное участие Нансена до последнего момента не вселяло в него уверенности в том, что нужные средства будут найдены. Но в этот отчаянный момент все решилось благодаря родственникам.
        Двоюродный брат Олаф Дитлев-Симонсен, подающий надежды судовладелец (впоследствии один из крупнейших в Норвегии), вспомнил о родственных узах и предоставил Руалю кредит в несколько тысяч крон.

16 июня все дела были окончательно улажены, и теперь Амундсен наконец-то мог отправиться в путь. В качестве сознательного символического акта он решил отчалить в полночь. Город затянуло вуалью облаков, лил дождь. На пустынном, полуразрушенном причале не было никого, кто бы мог сказать ему «до свидания». Тихо, почти украдкой
«Йоа» выскользнул из фьорда в открытое море.
        Так началось первое плавание под командованием Амундсена. О его лидерских способностях красноречиво свидетельствует тот факт, что, несмотря на все трудности, команда поддерживала Амундсена, хотя ее члены не могли оказать своему капитану никакой поддержки, кроме моральной, даже Годфред Хансен, явно видевший его неудачи в деловых вопросах. Все почувствовали облегчение, выйдя из территориальных вод. Когда норвежский берег окончательно пропал из вида, появился Амундсен с бутылкой рома и предложил всем выпить. «Ну что ж, друзья, мы избавились от кредиторов, - сказал он. - Теперь все зависит от того, как каждый из нас будет исполнять свои обязанности. Все просто. В добрый путь!»
        Человек (среди прочего) определяется тем, кого он любит. Из всех исследователей Северо-Западного прохода Амундсен выбрал в качестве образца для подражания того, кем больше всего пренебрегали: Ричарда Коллинсона.
        Коллинсон был капитаном Королевского военно-морского флота Великобритании и командовал одной из многих экспедиций, целью которой стали поиски Франклина. Он провел в Арктике на корабле «Энтерпрайс» четыре года, с 1850 го по 1854-й. Ему не удалось найти следов Франклина, но посчастливилось открыть сотни миль новой береговой линии, не потеряв при этом ни одного человека. Экспедиция в целости и сохранности вернулась на родину на своем корабле. А вот капитан Роберт Ле Мезурье Макклур, командовавший «Инвестигейтором» и подчинявшийся Коллинсону, потерял свой корабль и нескольких членов экипажа, после чего его спасла специально организованная дорогостоящая экспедиция. Он не был профессионалом- своего дела. Но именно на его долю выпали все яркие приключения. Ле Мезурье Макклур стал первым человеком, который завершил прокладку пути по Северо-Западному проходу. И уже никого не смущал тот факт, что сделал это моряк, потерпевший крушение и вынужденный бесславно выходить в безопасный район по льду. Все почести достались ему. А Ричарду Коллинсону, сумевшему избежать неприятностей, должного уважения не оказали.
        Амундсен хорошо понимал Коллинсона, чей дневник, опубликованный после его смерти, был одной из любимых книг юного Руаля. И строфа из «Като» Аддисона, размещенная на титульной странице этой книги, стала его девизом:


        Не смертные успех определяют; мы, Семпроний, способны только заслужить его.



        Глава 8
        Школа Арктики

        Амундсен совершил приятное открытие: оказывается, у него обнаружилась способность
«управлять счастливым кораблем», как говорят моряки. Неопределимый и ценный дар, особая черта личности. Этот дар нельзя купить, он не следует из возможности командовать. Казалось, Амундсен был благословлен свыше. В своих письмах он откровенно рассуждал на эту тему:


        На борту «Йоа» мы учредили маленькую республику… Учитывая собственный опыт, я решил дать всем находящимся на корабле как можно больше свободы - чтобы каждый чувствовал независимость в своей сфере деятельности. В таком случае обычно возникает - у разумных людей - спонтанное и непроизвольное чувство дисциплины, которое гораздо более ценно, чем принуждение. Каждый сознательно ведет себя как ответственный человек, и к нему относятся как к рациональному человеку, а не к машине… Желание хорошо выполнять свою работу еще больше возрастает - и результаты становятся все лучше и лучше. Именно это и нужно было нам. Мы все на корабле трудились над достижением единой цели и с радостью помогали друг другу.


        Уважение оказывалось не чинам, а людям, просто по-человечески, в соответствии с концепцией превосходства личности.
        Один лоцман сказал, что корабль Амундсена - это самое поразительное из всего, что он видел. «Приказов не отдавали, но все, казалось, точно знали, что нужно делать».
        Хелмер Ханссен писал, что он «попал не к строгому капитану, не к начальнику, а будто бы к отцу».
        Не все знавшие Амундсена чувствовали это, но он старался всегда делать правильный выбор. И никогда не позволял эмоциям влиять на свои решения. Рассказывают, как однажды он приказал кандидату в члены команды «Йоа» сложить сушеную рыбу (собачий корм) в кормовой трюм. «Это невозможно, - услышал он в ответ. - Там нет места».

«А на корабле нет места для тебя, - сказал Амундсен, кусая губы. - Собирай вещи и проваливай».
        Амундсен не хотел мириться с растерянностью и беспомощностью, требуя от людей стопроцентной инициативности. Один из серьезных уроков «Бельжики» заключался для него в том, что в условиях стресса пассивность превращается в апатию - и ведет к гибели. Поэтому Амундсен постоянно устраивал такие маленькие экзамены, как в случае со складированием сушеной рыбы, чтобы не допустить появления слабаков в команде.
        Хотя их плавание во многом считалось научным предприятием, настоящих ученых на борту не было. Амундсен не доверял им как участникам экспедиции. Он считал, что такие люди, сознательно или нет, будут демонстрировать свое превосходство в знаниях, тем самым подрывая авторитет лидера. Он полагал, что сможет обойтись без них. Необходимые научные наблюдения были цикличными и рутинными, а значит, обучиться этим процедурам мог любой сообразительный дилетант. Поэтому Вика отправили в Потсдам изучать магнетизм, а Ристведт тем временем получил необходимые знания в области метеорологии. Так Амундсен избежал разделения команды на враждующие лагеря, что часто бывало результатом появления на борту ученых как отдельного класса. По крайней мере именно так он интерпретировал свои наблюдения, сделанные на «Бельжике». Жизненный опыт, полученный в той экспедиции, глубоко повлиял на формирование его личности.
        Амундсен принципиально не включил в состав команды доктора как такового. Он относился с предубеждением к докторам в экспедициях. Возможно, это было связано с сожалением, которое он испытывал, так и не став врачом. Но с его точки зрения наличие на судне профессионального доктора, чья роль немного похожа на роль священника, будет означать раскол команды. Амундсен хотел взять в экспедицию фармацевта, но не смог найти подходящего человека. Он просил Запффа пойти с ними, но тот был связан семейными узами. Поэтому Амундсен решил обойтись здравым смыслом, медицинскими энциклопедиями, курсами первой помощи и иллюзорными воззрениями бывшего студента-медика.
        Такой была крошечная компания, отправившаяся по следам Франклина и его несчастных спутников.

25 июля «Йоа» вошел в Годхавн на северо-западе Гренландии. Там они взяли на борт еще десять собак породы хаски с полной упряжью, а также нарты и каяки, заказанные при содействии датских властей в Копенгагене-. Амундсен тут же попробовал управлять собачьей упряжкой, катаясь прямо по голой каменистой земле. Затем двенадцать дней «Йоа» медленно шел через залив Мелвилла, пробираясь между льдинами и нащупывая путь в плотном арктическом ледяном тумане. На тринадцатый день, как записал в своем дневнике Амундсен,


        мы вырвались за пределы тумана. Позади нас была тьма и чернота, но впереди возникла великолепная картина. Прямо перед нами возвышались мыс Йорк и горы Йорк… Как по команде Бога… льды расступились, и мы без помех мягко заскользили в сторону земли… Страшный залив Мелвилла был преодолен без малейших затруднений. Сердечно благодарю Тебя, Господи, за то, что провел нас через него.


        Позади осталась труднейшая, как считал Амундсен, часть Северо-Западного прохода, по крайней мере для такого небольшого корабля. Теперь «Йоа» направлялся в Далримпл-Рок, чтобы забрать провизию, отправленную туда с Милном и Адамсом, капитанами шотландских китобойных судов. Когда корабль приблизился к берегу, тишину вдруг нарушил треск выстрелов. Из-за айсберга внезапно появилась целая флотилия эскимосских каяков, над одним из них развевался датский флаг, над другим - норвежский. Это походило на приветствие. Два гребца флотилии оказались датчанами, Кнутом Расмуссеном и Милиусом-Эриксеном. Они были членами Датской литературной экспедиции, отправленной в Гренландию для сбора сведений о самобытной культуре полярных эскимосов, еще не разрушенной цивилизацией. Эта встреча не казалась такой уж невероятной. Далримпл-Рок - настоящий перекресток Арктики, естественная начальная точка пересечения верхней части Баффинова залива, остановка на путях миграции эскимосов вдоль побережья Гренландии.
        Два литератора-датчанина навсегда запомнили встречу с Амундсеном. Незадолго до этого они потеряли все свои книги, уже начиналась зима, а читать было нечего. Амундсен подарил им запасное собрание сочинений Гёте, имевшееся на борту. Наслаждение от такого неожиданного подарка, полученного во тьме полярной ночи, было незабываемым.
        С помощью Расмуссена, Милиус-Эриксена и их товарищей-эскимосов Амундсен быстро пополнил запасы «Йоа» и взял на борт дополнительную провизию. В качестве ответного дара Милиус-Эриксен подарил Амундсену двух своих лучших собак.
        Теперь «Йоа» напоминал плавучий склад. Сто пять упакованных тюков загромождали палубу почти до нижней перекладины, сверху на них расположились- семнадцать шумных голубоглазых собак, рвавшихся в драку. В итоге ватерлиния корабля оказалась почти на уровне планшира[Перила, устанавливаемые поверх судового леерного ограждения или фальшборта (то есть продолжения борта выше открытой верхней палубы); самый верхний брус на фальшборте палубных судов. Прим. ред.] . В таком состоянии корабль не мог бороться с волнами, штормовым ветром и дрейфующими айсбергами Баффинова залива.
        Но в этом море, известном своими капризами, Амундсену на всем его пути был дарован почти полный штиль. Там, где другие так много страдали, он проскользнул свободно, легко и без потерь.

«Йоа» прошел через пролив Ланкастера и 22 августа впервые приблизился к берегам Новой Земли в заливе Эребус, у острова Бичи.
        Было точно известно, что именно здесь находилась последняя из зимних стоянок Франклина. Амундсен считал это место святым. Во время остановки у острова Бичи он неоднократно засиживался на палубе далеко за полночь в полном одиночестве, расположившись на якорной цепи и размышляя о Франклине, своем неудачливом предшественнике. Он вглядывался во мрак ночи и, казалось, мог видеть смутные очертания могильных крестов и призрачные тени участников обреченной экспедиции. В характерном для себя стиле отдавая дань героям того плавания, Амундсен писал:


        Франклин и все его спутники отдали жизни в борьбе за Северо-Западный проход. Давайте возведем им памятник, более долговечный, чем любой из каменных монументов. Давайте признаем, что именно они были первооткрывателями Северо-Западного прохода.


        После стольких лет подготовки, когда цель всегда была ясной и определенной, здесь, у острова Бичи, Амундсен вдруг понял, что оказался на распутье.
        К этому моменту уже открыли несколько возможных путей преодоления Северо-Западного морского прохода, но доказательства того, что можно полностью пройти хотя бы по одному из них, отсутствовали. «Йоа» можно было направить одним из двух наиболее возможных путей: продолжить движение дальше на запад через пролив Барроу или уйти на юго-запад через Пил Зундт и пролив Франклина. Ничто из знаний или опыта Амундсена не подсказывало ему рационального решения, но интуиция говорила:
«юго-запад». Именно тогда этот человек действия, обычно не испытывавший сомнений и нерешительности, сознательно отверг свободу воли. Он положился на случай и позволил стрелке компаса сделать окончательный выбор.
        Вокруг магнитных полюсов способность магнитного поля Земли указывать направление настолько слаба, что обычный компас становится бесполезным. Требуется специальный инструмент под названием «стрелка отклонения». Амундсен и его помощник Вик 23 августа торжественно установили на берегу такой инструмент и позволили стрелке свободно вращаться. Все члены маленькой экспедиции в полном составе столпились вокруг нее, чтобы видеть слабое покачивание механизма, которое должно было определить их участь.
        Инструмент показал: юго-запад.
        С глубоким удовлетворением Амундсен увидел, как неодушевленная стрелка указала именно тот путь, которым вели его инстинкты. Он нуждался в подобном знаке и теперь мог плыть совершенно спокойно - ничто больше не нарушало его уверенность.
        Вскоре после отплытия от острова Бичи «Йоа» миновал острова Де Ла Рокетта - самую дальнюю точку, которой судно когда-либо достигало своим ходом. С некоторым недоверием Амундсен рассматривал то, что не видел до него ни один человек, и льды послушно открывали ему путь в девственные воды.
        Однако следующие десять дней превратились для экипажа в череду непрекращающихся бедствий. Вместо льда они боролись с туманом и штормовым ветром. Во время сильного шторма начался пожар в машинном отделении, который, к счастью, был быстро нейтрализован и не успел нанести судну ущерб. Дважды за четыре дня «Йоа» садился на мель. Во второй раз они оказались на волоске от гибели. После двух дней и одной ночи, которые они провели на рифе, в бурном, захлестывающем палубу море, Амундсен уже был готов дать команду покинуть корабль. Но по совету своего первого помощника Антона Лундта сделал последнюю попытку спасти его. Груз, размещенный на палубе, выбросили за борт. Освобожденное от тяжести судно снова оказалось на плаву, в чем Амундсену неожиданно помог ветер, в нужный момент сменивший свое направление и подувший со стороны кормы. Так они едва избежали смерти. Обломки фальшкиля качались на волнах. Не поменяйся ветер или опустись «Йоа» на два фута глубже, никто из команды не смог бы поведать миру о конце экспедиции.
        Амундсен благодарил Бога за спасение и сразу же усвоил этот урок. Риф казался большим и довольно заметным даже с небольшой высоты. Если бы кто-то из членов экипажа нес вахту в «вороньем гнезде», корабль никогда не налетел бы на него. Но
«воронье гнездо» ассоциировалось лишь со льдами, и, когда море было чистым, о нем попросту забывали. С этого момента Амундсен твердо решил, что «Йоа» не сдвинется ни на фут в морях-, не нанесенных- на карты, без строгого правила: один человек наверху и один - у якорной цепи.
        Теперь они плыли по спокойной воде. А 9 сентября у входа в пролив Симпсона, недалеко от южного побережья Земли Короля Уильяма, была замечена почти полностью закрытая бухта. Узкий, извилистый вход в нее словно самой природой предназначался для того, чтобы не впустить туда тяжелые льдины. Кольцо холмов служило естественной преградой для защиты от преобладающих северных ветров. Поблизости было много пресной воды. «Йоа» мог с легкостью встать на якорь в ярде или двух от берега. «Если бы нужно было найти дом и придумать зимнюю гавань, - заметил Амундсен, - вряд ли мы вообразили бы что-то лучшее, чем эта бухта».
        Впереди уже виднелся пролив Симпсона, свободный ото льда, и ритм волн, приходивших из невидимого источника, говорил о реальной возможности попасть в открытые моря на западе. Но уйти в западном направлении означало удалиться от магнитного полюса, находившегося где-то на полуострове Бутия Феликс. В нелегком выборе между чистой водой и идеальным укрытием верх одержало укрытие. Амундсен завел «Йоа» в гавань. Ее назвали Йоахавн - «гавань для Йоа». Первого октября море начало замерзать, и к третьему числу судно окончательно вмерзло в лед. Он остался здесь почти на два года.
        Появились первые карибу (американские северные олени), и Амундсен распорядился, отложив все дела, выходить на охоту. После мук, перенесенных на «Бельжике», он очень серьезно относился к опасности возникновения цинги. Тщательное изучение проблемы убедило его, что эта болезнь - самое страшное в Арктике, она убивает больше людей, чем бураны, голод и холод.
        С момента плавания «Бельжики» причины цинги все еще не были найдены. Одна медицинская теория, следуя моде видеть источник всех болезней в инфекциях и бактериях, утверждала, что достаточно принимать в пищу «стерильные» консервы из банок, и это поможет предотвратить цингу. Другая теория, набиравшая популярность как раз в момент отплытия «Йоа», объясняла цингу кислотным отравлением крови, но ничего не говорила о том, что же это на самом деле означает с практической точки зрения. Амундсен не доверял подобным теориям. Он полагался на свой опыт, полученный на «Бельжике». Объективное изучение эскимосской диеты, предпринятое доктором Фредериком Куком, а также традиционный образ жизни норвежских охотников на тюленей и китов наталкивали его на мысль, что профилактикой болезни может быть употребление свежего мяса. Кроме того, в плавание он взял с собой хороший запас- арктической морошки, со времен викингов считавшейся эффективным противоцинготным средством.
        Гавань Йоахавн находилась как раз на пути миграции карибу. Стадо за стадом проходили по бескрайним просторам, но охотиться было трудно, поскольку карибу крайне пугливы, а укрыться в унылой тундре Земли короля Уильяма негде. Но спутники Амундсена, будучи увлеченными охотниками, получали большое удовольствие. Сам Амундсен занимался переноской туш на корабль. Его близорукость (при том что носить очки он отказывался) делала его плохим стрелком. Кроме того, охота не доставляла ему никакого удовлетворения. «Не могу представить, что стреляю в животных ради удовольствия», - однажды сказал он. Тем более что у него было свое дело. Он с нетерпением ждал первого снега, чтобы попрактиковаться в управлении собачьей упряжкой. Снег выпал - и Амундсен, игнорируя усталость и преодолевая обычное унижение первых попыток совладать с непокорными, невыносимыми, но чрезвычайно дружелюбными хасками, носился на нартах день за днем. Тем временем гора оленьих туш на палубе «Йоа» продолжала расти. За несколько недель они запасли для предстоящей зимовки более чем достаточное количество мяса, замороженного осенним арктическим
холодом.
        В четверг, 29 октября, Амундсен поднялся на палубу, как обычно, в полдевятого утра.


        Вначале мне показалось, что на вершине холма к северу от нас я заметил оленей, но при более пристальном рассмотрении оказалось, что это люди. Наши первые эскимосы. Я собрался с молниеносной быстротой, приказав Лунду и Хансену взять винтовки и следовать за мной. Когда мы наконец спустились с корабля (я впереди, двое моих спутников - в десяти шагах позади меня с винтовками за спиной), эскимосы уже достигли морского льда. Мы быстро приближались друг к другу. Их было пятеро, они вереницей направлялись прямо к нам. Без малейших признаков страха они подошли ближе, и наша встреча состоялась в ста метрах от корабля.


        Военные приготовления оказались излишними - или сверхэффективными?


        Все выглядело так, как будто встретились старинные друзья. Они доброжелательно поприветствовали нас, похлопав по груди и хором воскликнув «Минактуми». Мы сделали то же самое, и наша дружба таким образом была прочно закреплена.


        Амундсен давно надеялся на встречу вроде этой. Незнакомые мужчины с темной кожей, монголоидными глазами, черными спутанными волосами, доходившими до плеч, были облачены в одежду из пестрых оленьих мехов и сами походили на ощетинившихся животных с длинной шерстью. Это были нетсилики - наименее известное миру племя канадских эскимосов, живших очень изолированно. Некоторым из их предков довелось видеть исследователей прошлого столетия. Но те, что пришли сейчас, никогда раньше не встречали белых людей. Это был рай для этнографа.
        Появление эскимосов вдохнуло в тон дневников Амундсена жизнь, странным образом отсутствовавшую ранее. Слишком часто его спутники и даже он сам казались в этих записях бесплотными фигурами, а эскимосы были живыми. Складывалось ощущение, что так мог писать человек, который проявлял человеческие чувства только в общении с людьми примитивной культуры.
        У Амундсена были припасены словари эскимосского языка, и с их помощью удалось наладить общение. Гости переночевали на борту «Йоа» - в трюме - и на следующий день вернулись к себе. Вскоре они пришли еще раз, а на третий раз Амундсен отправился с эскимосами на их стоянку.
        Через шесть или семь часов они оказались на берегу замерзшего озера в долине среди низких холмов и добрались до множества иглу, которые напоминали кротовые холмики в снегах. Все жители высыпали наружу, чтобы приветствовать каблуна - белого человека.


        Это было странное зрелище [писал Амундсен], которое я никогда не забуду. Посреди пустынного снежного пейзажа меня окружала толпа диких людей, смеявшихся и выкрикивавших что-то… пристально вглядывавшихся мне прямо в лицо, трогавших мою одежду, поглаживавших и шлепавших меня. Проблески света из иглу казались зелеными сполохами на фоне угасавшего на западе дня.


        Амундсен пришел один и без оружия. Хотя его шумные хозяева, как и все кочевники, были искренне и неподдельно гостеприимны, это стало очень смелым поступком. Амундсен демонстративно отдал себя в руки своих хозяев, ведь только таким путем можно было завоевать их доверие.
        Ночь он провел в иглу в качестве гостя двух семейств, обитавших в этом жилище, а на следующий день вернулся на «Йоа» в сопровождении трех эскимосов. Эскимосы очень быстро передвигались по снегу без каких-либо специальных приспособлений, Амундсен
«с огромным трудом поспевал за ними на лыжах с двумя палками да по хорошему снегу».
        Таким было знакомство Амундсена с жизнью эскимосов. Этого оказалось достаточно для подтверждения давно признанного им правила: жизнь по примеру эскимосов является лучшим способом существования в Арктике. Он знал, о чем говорил, поскольку лично оценил уровень комфорта и все преимущества иглу по сравнению с жизнью в палатке в условиях низких температур.
        Этот визит укрепил дружбу, к которой стремился Амундсен. Поток гостей на «Йоа» не иссякал. Они искали возможности для обмена, и Амундсен оказался отличным партнером.
        Вначале его мотивы были исключительно утилитарными. По примеру Нансена, Аструпа и доктора Фредерика Кука Амундсен решил учиться жизни в полярных условиях у местных жителей. По примеру своих учителей он был убежден, что цивилизация не обладает всеми знаниями и примитивные народы могут многому научить цивилизованных людей.
        Нетсилики по-прежнему жили в каменном веке. Их оружием были лук и стрелы, кухонная утварь создавалась из мыльного камня, они знали единственный способ добывать огонь - трением двух кусков дерева друг о друга. Но они могли многому научить пришельцев, поскольку относились к заполярным эскимосским племенам, лучше других представителей человечества приспособленным к жизни в полярных условиях. Цивилизация не затронула этих людей, чьи даже самые сложные технологии все еще являлись первозданными и наивными. Но они были настоящими магистрами искусства выживания в условиях низких температур. Амундсен прекрасно понимал это и осознавал огромные недостатки собственных методов, несмотря на то что работал над ними десять лет.
        Он начал записывать все, что относилось к материальной культуре эскимосов-нетсиликов. Это была задача, к которой он отлично подготовился, будучи от природы наблюдательным и восприимчивым человеком. Амундсен с симпатией относился ко всему, что имело отношение к примитивной культуре. Не являясь этнографом, он все же действовал очень профессионально - его блокноты и коллекции до сих пор считаются образцовыми. Он стал первым человеком, описавшим культуру нетсиликов и собравшим коллекцию предметов их быта. Впоследствии его вклад был высоко оценен потомками.
        На Рождество один из нетсиликов, лет пятидесяти по имени Тераию, пришел на «Йоа» с печальным рассказом о том, как его семье отказали в помощи бесчувственные соплеменники. Если их не выручат сейчас, в мертвый сезон между исчезновением карибу и появлением первых тюленей в феврале или марте, он, его жена и ребенок просто умрут от голода.
        Тут Амундсен понял, что ему представилась возможность попрактиковаться в эскимосском языке и заняться изучением жизни эскимосов в комфорте и без усилий. Тераию вместе с семьей предложили переехать в гавань и построить зимний дом недалеко от «Йоа». Его обеспечили продуктами и дровами. Он вместе со своей женой Каиоголо начал помогать экипажу в выполнении различной рутинной работы на «Йоа».
        Но Тераию оказался по-настоящему ценным человеком. Не просто слугой из местных, учителем языка или подопытной морской свинкой для этнографа. Выяснилось, что он является непревзойденным мастером по строительству иглу. Он стал первым инструктором Амундсена в этом базовом искусстве выживания: умении строить жилище из местных материалов.
        После Рождества и Нового года Амундсен вместе с Годфридом Хансеном, Педером Ристведом и Хелмером Ханссеном каждое утро после завтрака отправлялись к Тераию, чтобы получить очередной урок строительства иглу.
        Они начали с наблюдений за работой Тераию. Затем через какое-то время стали помогать и в конце концов вскоре уже строили иглу самостоятельно под более или менее язвительные комментарии Тераию. При этом они пользовались только эскимосскими инструментами: специальным приспособлением для определения качества снега и ужасного вида ножом для вырезания блоков.


        До полудня строили иглу [гласит обычная запись в дневнике Амундсена]. Для этого разбились на две партии, по два человека в каждой. За три часа удалось построить два великолепных иглу. Практики не хватает, но она появится позже. Само по себе строительство совсем не сложно.


        За три недели до этого Амундсен стал одеваться полностью как эскимос.
        Он без устали продолжал заниматься обменом. Помимо приобретения образцов для своей этнографической коллекции, он создал запас одежды нетсиликов для личного пользования. Вот описание первого опыта обращения с ней:


        И внутренний, и внешний анораки свободно висят поверх штанов, поэтому воздух беспрепятственно проникает к телу. Внутренние и внешние штаны охвачены на талии шнурком и спускаются на камикки (сапоги), чтобы воздух мог свободно циркулировать. Я считаю, что это отлично, и вообще это единственный способ носить меховую одежду, если не хочешь потеть. Теперь я могу двигаться как угодно. Мне всегда тепло, и я не потею.


        Это было довольно необычно. Очень мало кто из цивилизованных людей (даже в наши дни) способен погрузиться в примитивную культуру, не предпринимая попыток улучшить ее. Но Амундсен, будучи восприимчивым и скромным человеком, всегда с благодарностью учился у тех, кто мог его чему-то научить. Эскимосы могли быть грязными, могли ковыряться в носу и иметь своеобразные привычки, но с точки зрения жизни в полярных условиях они обладали мудростью, которой была совершенно лишена цивилизация. Он понял, что тысячелетия эволюции и специальной адаптации научили нетсиликов выживать на холоде, и с радостью учился у них всему, чему можно. Он твердо и сознательно посвятил себя «антропологическому» методу.
        Первым делом Амундсен быстро научился принципам одевания в холодную погоду. Человек лучше адаптирован к экстремальному холоду, чем к теплу, поскольку человеческое тело - это очаг, требующий лишь изолирующих материалов для поддержания должной температуры, а вот охлаждать его значительно труднее. Изоляция довольно просто обеспечивается за счет воздушной прослойки, обладающей низкой теплопроводностью. Для этого одежда должна неплотно прилегать к телу, чтобы формировать изолирующую воздушную прослойку. Это позволяет воздуху циркулировать, что, в свою очередь, предотвращает потоотделение. Оно опасный враг, поскольку пот увеличивает расход тепла, а из-за него промерзает защитный слой одежды, тем самым разрушая ее изолирующие свойства.
        Эти принципы понимали все полярные эскимосы. Основной одеждой им служил анорак, или парка, - большая куртка с пришитым воротником, гениально сконструированная для защиты от ветра и холода. Традиционно для ее изготовления использовался мех арктических животных.
        Так случилось, что культура нетсиликов прекрасно соответствовала методам Амундсена. Нетсилики использовали мех северного оленя, эластичный и легкий. Их одежда была создана для быстрого передвижения и больше всего подходила для лыжников.
        Известно, что наиболее эффективным природным изолирующим материалом давно признан мех северного оленя, или карибу. Каждый его волосок внутри является полым, так что шкура представляет собой своеобразные соты из воздушных полостей, при этом чрезвычайно легкие. Свойства этого материала можно улучшить разве что в век космических технологий, и то в некоторых параметрах у него до сих пор нет синтетического аналога.
        Нетсилики делали из меха карибу почти всю одежду, специальным образом выделывая его для мягкости. Верхней одеждой им служил анорак с длинными полами для защиты жизненно важных органов от ветра - таким- способом достигались повышенная теплоизоляция и нужная циркуляция воздуха. Перейдя на одежду нетсиликов, Амундсен научился передовым полярным технологиям у племени из каменного века.
        Та зима была посвящена подготовке перехода к Северному магнитному полюсу, и гавань Йоахавн стала школой полярных путешествий. Теперь каждый член экипажа - хотел он того или нет - носил эскимосскую одежду. Систематически все практиковались в постройке иглу и в управлении собачьими упряжками, в чем им также помогали эскимосы.
        В Арктике обитают хаски - крупные, похожие на волков собаки, нечувствительные к холоду и идеально адаптировавшиеся к полярным условиям. Возможно, они являются ближайшими родственниками первых одомашненных собак. Хаски встречаются в Западном полушарии на тысячах миль - от Гренландии до Аляски, фактически во всей области проживания эскимосов. Выносливые, крепкие и плотно сбитые, хаски психически и физически приспособлены к работе в упряжке. У них густая грубая шерсть различной окраски, обычно пятнистая коричневая, серая, белая, желтоватая или черная. Встречаются среди них и полукровки.
        Собака - единственное животное, которое последовало за человеком в цивилизацию, но хаски отличаются тем, что одной лапой они до сих пор прочно остаются в дикой природе. Это объясняет многие свойства их характера, пленяющие людей. Хаски идеальны в качестве сторожей и охотников, они незаменимы в упряжке, причем в таких условиях, в которых никакое другое тягловое животное не выжило бы. Без них жизнь в холодном и враждебном окружении была бы намного труднее.
        Эта преданная, умная, смелая, стойкая собака в то же время обладает многими почти человеческими «грешками» вроде желания украсть то, что плохо лежит, удовольствия от периодической травли ближних своих или привычки симулировать, когда хочется полениться. Хаска давно стала обязательным персонажем легенд и литературы о Севере. Как большинство полярных собак, которых используют в санных упряжках, она одновременно является и одержимым бойцом, и общественным животным, принимающим иерархию и свободную борьбу за превосходство в рамках стаи (или упряжки). Здесь, как и среди людей, хороший лидер не имеет цены. Хаска относится к своему хозяину без раболепия слуги, но с почтением наемного работника, выполняющего определенные обязанности в обмен на пищу и защиту. В понимании тонкостей такого «контракта» и кроется секрет управления хасками.
        Такими были собаки, которыми учился управлять в упряжке Хелмер Ханссен. Пример для подражания находился у него перед глазами: отлично обученная стая и опыт эскимосов. Он имел все возможности и преимущества- для обучения. И его прогресс был просто ошеломительным. Ханссен превратился в прирожденного собаковода, обладающего интуицией, необходимой для контакта между человеком и собакой.
        Вик и Годфред Хансен занимались магнитными наблюдениями. Ристведт делал металлические ножи и наконечники для стрел в целях обмена с эскимосами.
        Было очень трудно все время упорно учиться и тренироваться. Но в конце концов Амундсен счел, что готов отправиться в поход к полюсу, и 1 марта 1904 года вместе с Годфридом Хансеном, Педером Ристведтом и Хелмером Ханссеном отправился в путь.
        Дело было не только в расстоянии - магнитный полюс находился в девяноста милях от их зимней стоянки. Но они вышли слишком рано, в самом начале сезона. На вторую ночь их похода столбик термометра упал до -61,7 °C. При такой температуре ртуть замерзает (нужен спиртовой термометр), керосин не горит, и даже хаски утрачивают свою обычную выносливость. Бегущая хаска дышит сквозь рот, часто и тяжело, и, если вдыхаемый воздух слишком холоден, ее легкие не справляются. Порог их жизнестойкости - около -50 °C. Собак было слишком мало, поэтому Амундсен, Ристведт и Хансен впряглись в сани и сами тащили свою поклажу. В таком экстремальном холоде снег налипал на лыжи и полозья нарт, как клей, перемещать тяжелый груз казалось непосильной мукой. И люди, и звери ужасно страдали.
        На третий день Амундсен решил признать неудачу и вернуться, чтобы подождать более мягкой погоды. Они бросили свой груз, отказавшись от того, что Амундсен назвал
«бесполезным трудом» - когда тяжелые сани тянут уставшие люди, - и вернулись на
«Йоа». За четыре часа они покрыли расстояние, на которое до этого им потребовалось два с половиной дня, - все шесть миль. Таким стал первый санный поход под командованием Амундсена, бесславное фиаско. «Хотя при этом мы обрели нужный опыт», - отметил он в своем дневнике. Далее следовал исчерпывающий анализ всего похода, записанный сразу по возвращении, пока впечатления были еще свежи.
        На будущее были сделаны два важных вывода. Выходить слишком рано в начале сезона рискованно. Тащить груз в санях силами людей неэффективно, а следовательно, глупо.
        С этого момента Амундсен использовал только собак. Это означало, что вовсе не транспорт нужно было приспосабливать под необходимое количество людей. Требовалось сократить партию, направлявшуюся к магнитному полюсу, до такого количества, которое смогут увезти собаки. Это значит, что к полюсу должны были отправиться всего два человека, не более.
        Амундсен всему учился быстро. Через десять дней после первого серьезного фиаско,
16 марта, он продолжил путь. В этот раз его сопровождал только Хелмер Ханссен. Они дождались нужного повышения температуры. Но даже теперь Амундсен не готов был рисковать, желая слишком многого и слишком быстро.
        Главное путешествие к полюсу отложили до того момента, когда жестокие холода отступят и появятся первые признаки весны. Поэтому пока что Амундсен решил вернуться к тому месту, где они оставили груз, сброшенный во время первого неудачного старта, и забрать его.


        У нас были одни сани… с поклажей весом примерно триста килограммов и все десять собак [писал Амундсен в своем дневнике]. В три часа пополудни, через три часа после старта, мы достигли места, где оставили свой груз. Вес саней стал максимально возможным.


        Забрав то, что было оставлено в прошлый раз, они удвоили нагрузку, и все же собаки по-прежнему бежали без устали, с рыси переходя на галоп. Лапы бодро стучали по насту, хвосты, как вымпелы, развевались на ветру. Через два дня они достигли острова Матти в проливе Джеймса Росса и на морском льду встретили толпу нетсиликов - целых тридцать четыре человека. Амундсен вспомнил, что примерно на этом месте Макклинток обнаружил эскимосов в 1859 году, и, судя по всему, это то же самое племя.
        Амундсен, который все время тянулся к новым знаниям и интересовался эскимосами гораздо больше, чем магнетизмом, свернул в сторону, чтобы посетить их стоянку. От одного из эскимосов он получил в подарок новый набор нижнего белья из шерсти карибу. Этикет требовал, чтобы он надел это белье немедленно, пока оно еще хранит тепло подарившего его человека. Амундсен сделал это, молясь про себя, чтобы на одежде не оказалось вшей (у большинства его знакомых эскимосов они были).
        К такому риску он приготовился, справедливо заключив, что смешивать эскимосскую и европейскую одежду неправильно. Шерстяное нижнее белье быстро пропитывалось потом и загрязнялось, теряя способность сохранять тепло. Мех же оставался сухим, чистым и теплым. Было важно одеваться именно в меховую одежду, но только эскимосы умели выделывать и сшивать шкуры так, чтобы их можно было комфортно носить на голое тело. Зная это, Амундсен основательно запасся таким нижним бельем для подарков и будущих путешествий.
        Он оставался с нетсиликами достаточно долго для того, чтобы увидеть начало их весенней миграции к тем местам, где собирались тюлени. Похоже, что Амундсен был первым европейцем, кому это удалось. Ему не терпелось увидеть, как нетсилики управляют своими собаками.
        Когда караван упряжек скрылся за горизонтом, Амундсен вернулся на «Йоа», прибыв туда 25 марта. Он покинул стоянку в третий раз 6 апреля. Весна, наконец, началась - близился настоящий старт к полюсу. Теперь в качестве напарника вместо Хелмера Ханссена он взял с собой Педера Ристведта. Ханссен лучше управлялся с собаками, но целью этого путешествия были магнитные наблюдения, и Ристведт мог помочь там, где не справился бы Ханссен. Как заметил Амундсен, «такая перемена могла вызвать досаду, так делать нежелательно. Но сейчас выхода нет».
        Полярная экспедиция всегда становится ценной школой путешествий для ее участников. Члены экспедиции Амундсена не стали исключением. На такой короткой дистанции в девяносто миль они столкнулись с полным набором трудностей и препятствий. Снег был влажным и липким, морской лед таял, образуя борозды, которые то и дело преграждали дорогу, испытывая терпение людей и собак. Стоял густой туман. Ветер сбивал с ног, солнце нещадно обжигало, как бывает только в высоких широтах, где снег и лед фокусируют его лучи под малым, болезненным для глаз углом.
        Вначале Амундсен и Ристведт двигались в компании своего старого приятеля Тераию. Но на исходе второго дня Тераию повернул назад, чтобы воссоединиться со своими сородичами на летних охотничьих землях племени. Норвежцы остались вдвоем. «Теперь, - заметил Амундсен, - идти стало чрезвычайно трудно, ведь впереди не было ни единой живой души».
        Тут он в полной мере оценил то, что наблюдал во время миграции нетсиликов. Кого-то из эскимосов посылали бежать впереди собак, чтобы раззадоривать их. Причина была очевидна - даже обученные собаки не любили устремляться в пустоту (чувствительные натуры, что и говорить). В прошлый раз это не так бросалось в глаза благодаря благоприятной обстановке и таланту Хелмера Ханссена. Теперь ситуацию надо было спасать. И Амундсен быстро принял единственно правильное решение. Он пошел впереди, в авангарде, а собаки побежали за ним по пятам, Ристведт следовал позади.
«Это было чрезвычайно изнурительно», - написал Амундсен в конце дня, не забыв упрекнуть себя в том, что они прошли всего десять миль. Увы, перфекционисты крайне редко признают собственные достижения.
        После того как на Матесон-Пойнт - восточном берегу Земли Короля Уильяма - они погрузили на свои сани основной запас провизии, собаки везли 500 килограммов груза, каждая по 55. Это было больше их собственного веса - в любых обстоятельствах достойная уважения выносливость. В тот день каждый шаг давался особенно тяжело. Снег был рыхлым, поэтому собаки (и люди) проваливались, полозья саней прилипали к насту - и их приходилось тащить волоком. Тем не менее собаки тянули свой груз не просто хорошо, а охотно. Амундсен усвоил очередной урок - погонщики разного уровня мастерства могут управлять собаками в различных условиях с той или иной степенью эффективности.
        Эскимосы всегда уклоняются от быстрого выполнения распоряжений, что европейцы принимают за малодушие и лень. Амундсен считал иначе. Эскимос не торопится действовать, во-первых, потому, что не хочет вспотеть, ведь пот - враг тепла. Во-вторых, все его существо восстает против необходимости перенапряжения сил. Существует естественный темп работы - и его следует уважать. Для человека со стороны это может показаться необъяснимой инерцией, но для тех, кто понимает особенности местного климата, подобное поведение - показатель здравомыслия.
        Амундсен получил главный урок своего полярного путешествия: не следует выходить за рамки тех возможностей, которые даны телу и духу человека или собаки. Это не самый очевидный вывод - и потому цивилизованные люди часто упускают его из виду. Но рациональное сохранение энергии может спасти человека в случае внезапной опасности.
        На мысе Кристиана-Фредерика Земли Бутия Феликс Амундсен разбил часы своего карманного хронометра. Ристведт отправился на «Йоа» за новым. Передвигаясь налегке в санях со всеми собаками, он смог покрыть расстояние в сорок пять географических миль за сутки, столько же времени потратив на обратную дорогу. Отдохнув день на борту, вечером 20 апреля он вернулся к месту, где его ждал Амундсен.
        Теперь они могли продолжать движение. Собаки тянули хорошо, поездка доставляла удовольствие. Веером расходясь от саней, как свора гончих на охоте, хаски без устали бежали вперед. Тяжело нагруженные сани скользили за ними, слегка кренясь на неровностях ландшафта. Люди и собаки, казалось, отлично понимали друг друга.

26 апреля они достигли точки Северного магнитного полюса, найденного Джеймсом Кларком Россом на Бутия Феликс у мыса Аделаиды, и обнаружили, что он немного сместился к северу. Так Амундсен стал первым человеком, доказавшим, что магнитный полюс действительно движется. Он не восхищался собой, словно это было чем-то совершенно обыденным и бесполезным. Ему даже в голову не приходило оценить этот факт как достижение или удачу. Его больше тревожил поднимавшийся ветер и то, что Ристведту пришлось застрелить Накдио - собаку, полученную от местных эскимосов, - потому что она наотрез отказывалась работать. Это послужило- уроком другим собакам, которые, как заметил Амундсен, при этом совершенно хладнокровно «закусили ее останками. Мы и сами попробовали по солидному стейку и сочли, что мясо отличное». Так Амундсен убедился в том, что хаски - каннибалы, а их мясо съедобно для людей. На морском льду у острова Матти он встретил нескольких эскимосов, охотившихся на тюленей. Они дали ему свежего тюленьего мяса и жира для собак. Эффект был замечательным. До этого их кормили пеммиканом - и хаски день за днем теряли силы.
Теперь же благодаря свежему мясу они быстро восстановили энергию и тянули сани так же хорошо, как раньше. Это тоже стало ценным уроком.
        От полюса Росса Амундсен и Ристведт направились к северу, чтобы найти его новое расположение.
        В течение трех недель они передвигались вдоль побережья Бутия Феликс туда-сюда, охотясь за ускользающим полюсом. Это было довольно монотонное занятие. Разнообразие в их жизнь вносили разве что следы эскимосов и полярных медведей на льду. В итоге наблюдения закончились вполне реальной встречей с самим медведем, которая стоила им двух собак. В канун 1 мая они повернули обратно к полюсу Росса, рассчитывая после этого заглянуть в гавань Виктории, которая была местом зимней стоянки Росса на восточном берегу Бутия Феликс в 1831-1832 годах. Это был своего рода отчасти паломнический визит к историческому месту, отчасти - проверка того факта, что полюс отмечен точно.
        В пути Амундсен получил еще одно напоминание о том, что в снегах планы человека часто нарушаются, и отнесся к этому по-философски. На полюсе Росса он повредил левую лодыжку (вероятно, растянул сухожилие) и не мог двигаться в течение недели. Делать было нечего - оставалось охотиться на тундряных куропаток и наблюдать за собаками, которые, по словам Амундсена,


        теперь воротили носы от пеммикана. Они считали деликатесом старый кусок меха.
«Меню полярной собаки включает абсолютно все, - сделал вывод Ристведт. - Я думаю, что могу съесть многое, но вряд ли готов питаться старыми трусами». А собаки смаковали их, как медведь - мед.


        Продолжив путешествие, полярники обнаружили, что их склад на мысе Христиана-Фредерика разграблен эскимосами, которые оставили им скудный запас еды в количестве, достаточном лишь для возвращения на корабль. От посещения гавани Виктории пришлось отказаться. После семи недель отсутствия 27 мая они вернулись на
«Йоа».


        Наше путешествие не было успешным на сто процентов [подвел итоги Амундсен], но, учитывая множество неблагоприятных обстоятельств… приходится удовлетвориться этими результатами…


        Итоговые расчеты показали, что он ошибся с новой точкой магнитного полюса на тридцать миль. С одной стороны, это не имело значения, потому что магнитный полюс на самом деле никогда не стоит на месте. Тем не менее в тот момент он подозревал, что не добился необходимой математической точности. Причина была неясна, но в любом случае Амундсен корил себя, потому что не смог добиться одной из своих целей. До конца жизни это обстоятельство оставалось для него источником глубочайшего разочарования.
        Тем не менее, каким бы коротким ни было путешествие, оно многому его научило. За три попытки они прошли менее 500 миль, но этого расстояния Амундсену хватило, чтобы узнать, как перемещаться по паковому льду и суше, покрытой снегом, и как управлять движением собачьей упряжки. Он столкнулся с неудачами в обстоятельствах, которые были скорее по-учительными, чем опасными. Он продемонстрировал способность быстро учиться на своих ошибках и - более того - на своих успехах, что встречается гораздо реже и дается труднее. Помимо всего прочего, Амундсен научился управлять собаками и ежедневно проходил с упряжкой от десяти до двадцати четырех миль, независимо от погодных и прочих условий. Такой результат по любым меркам заслуживает уважения. Можно сказать, что он окончил школу полярных путешествий. Именно это и стало настоящим итогом путешествия Амундсена к Северному магнитному полюсу, а не досадная неудача в достижении определенной точки на поверхности Земли.
        Через десять дней после возвращения на «Йоа» Амундсен снова отправился проводить полевые магнитные наблюдения. Он планировал организовать вторую зимовку по соседству с полюсом и хотел использовать оставшееся до нее время с максимальной пользой.
        Амундсен четко следовал указаниям Ноймайера и ученых из Потсдама. Но ему не нравились скучные и однообразные действия с научными инструментами. Он никогда даже не пытался притворяться, что наука для него стала чем-то бoльшим, нежели необходимым злом, которое другие считали оправданием полярных путешествий. Для него оправданием было путешествие как таковое. Ему страстно хотелось заниматься совершенствованием технических приемов.
        Он постоянно учился, но чувствовал, что все еще знает недостаточно, особенно о собаках и лыжах. Возможности использования лыж еще не были изучены полностью. Катание на лыжах летом с его постоянными оттепелями и заморозками становилось отличным экспериментом. И вообще Амундсен радовался возможности провести еще одну зиму в этом месте, совершенствуя технологию путешествий в условиях экстремального холода.
        В этот раз зима наступила рано. В конце сентября, когда лед окреп, в окрестности неподалеку от стоянки «Йоа» вернулись нетсилики. Амундсен продолжил собирать их артефакты и изучать поведение. Сделанные им наблюдения попутно так же много говорят о нем самом, как и о тех, чьи нравы он увлеченно изучал.
        Отношение Амундсена к нетсиликам выходило за общепринятые рамки этнографии и экзотики. Скоро у него появились друзья-эскимосы. Особенно крепко он подружился с двумя из них - Угпиком, которого называл «Сова», и Талурнакто. Сова был природным аристократом. Талурнакто, напротив,


        считался соплеменниками кем-то вроде идиота, но в действительности был умнее их всех. Он постоянно смеялся и кривлялся, как клоун. У него не было семьи, он не переживал ни о чем на свете, [но] был хорошим работником. Хотя его честность ни в коей мере нельзя было сравнить с честностью Совы, но все же на него вполне можно было положиться.


        В каком-то смысле Амундсен начал чувствовать себя легче с эскимосами, чем с собственными спутниками. И уж точно среди них он проводил больше времени. Намеренно или нет, это означало периодическое избавление команды от тягостного присутствия капитана, что всегда благотворно влияет на ее самочувствие. Кроме того, контакт с другими человеческими существами помогал избавиться от ощущения вынужденной изоляции, снимая хорошо известную путешественникам психологическую нагрузку с людей, слишком долгое время находящихся вместе. Тем более что в команде уже начали появляться первые признаки напряженности.
        Этой зимой Амундсен сделал, как он выразился, «ужасающее открытие» - один ребенок нетсиликов страдал врожденным сифилисом. Осознав это, он прочел своим спутникам целую лекцию о том, какой опасностью это грозит всей команде, поскольку не хотел, чтобы они имели сексуальные отношения с эскимосскими женщинами и дисциплина в этом пункте нарушалась. Амундсен панически боялся венерических заболеваний, что в некотором смысле, вероятно, было у него связано со страхом полового сношения. В любом случае он решил, что высокий моральный дух экспедиции- может быть обеспечен, только если сделать вид, что секса не существует. Поэтому на корабле в разговорах за столом секс был строго запрещенной темой, по крайней мере в его присутствии.
        Шли дни, и в начале февраля Амундсен с Талурнакто (в качестве учителя) отправился в поход на собачьей упряжке. Температура воздуха составляла примерно -45 °C.
        Амундсена интересовала одна загадка эскимосов, которую он хотел понять. Эскимосы могли путешествовать при любой температуре, потому что знали, как заставить полозья скользить по любому снегу. Они добивались этого, намораживая на полозья лед. Операция была сложная: лед накладывали слоями, чтобы он становился эластичным и не крошился. Существовали разные методы. К примеру, Талурнакто на полозья наносил смесь из мха и воды и замораживал ее в качестве основы. Затем нагретую во рту воду выплевывал на рукавицу из медвежьего меха и наносил на полученную смесь несколькими ловкими поглаживаниями, формируя слои льда. Такая поверхность легко скользила даже по самому плохому кристаллическому рассыпчатому снегу, который прилипал, как песок в пустыне, к любому веществу, изобретенному цивилизованным человеком.
        Амундсен попросил Талурнакто подготовить норвежские сани, чтобы посмотреть, сработает ли этот метод на их широких, как лыжи, полозьях так же хорошо, как на узких эскимосских. Метод сработал. После пробных поездок вокруг «Йоа» Амундсен записал в своих дневниках, что «если температура опускается ниже -30 °C, покрытые льдом полозья скользят гораздо лучше, чем покрытые чем-то еще», а проехав с Талурнакто в реальных условиях, заметил, что «они скользят по сухому нанесенному снегу так же хорошо, как полированное дерево по насту».
        Так Амундсен научился бороться с любыми капризами снега и приблизился к полному пониманию полярной среды.
        В канун Нового года он обнаружил неисправность магнитного инструмента. Он понял, что именно этим могла объясняться неудача предыдущего лета, - и решил еще раз попытаться достичь полюса. Из-за разных недугов часть собак погибла, и когда пришла весна, их хватило лишь для одной упряжки. Лейтенант Годфред Хансен давно планировал путешествие к Земле Виктории. Амундсен чувствовал, что было бы несправедливо воспользоваться своей привилегией и забрать собак для собственного похода. Жадность никогда не была чертой его характера. К тому же подобное решение означало бы, что он плохой лидер. Поэтому он отказался от собственного путешествия в этом сезоне, позволив Хансену взять собак. Он остался в Йоахавне, чтобы провести еще одну серию магнитных наблюдений- и отремонтировать- все, что мог. Хансен и Ристведт ушли 2 апреля, вернувшись лишь 25 июня. За это время они прошли 800 миль и нанесли на карту 150 миль Земли Виктории, которая оставалась одним из последних участков неисследованной береговой линии на Северо-Американском континенте.
        Теперь работа была выполнена. Вскоре лед растаял, открыв дорогу на запад. В три часа утра 13 августа 1905 года корабль Амундсена вышел из Йоахавн в пролив Симпсона и бодро направился в сторону Холл-Пойнт, где похоронили двоих участников экспедиции Франклина.


        С поднятым в честь погибших флагом [писал Амундсен] мы скользили мимо могил в церемониальном молчании… Наш маленький… «Йоа» салютовал своим несчастным предшественникам.


        Еще ни один корабль не проходил через пролив Симпсона, который представлял собой опасный лабиринт мелей и узких проходов, дрейфующих льдов и предательских течений, неизвестных и не нанесенных на карту. Лишь лодочный поход лейтенанта Хансена, предпринятый прошлым летом, указывал экипажу безопасную дорогу через пролив. Только бензиновый двигатель «Йоа» позволял им так ловко крутиться и маневрировать в этом лабиринте, спасая корабль от беды. С опущенным все время лотом, с постоянно вращающимся рулевым колесом, с людьми, напряженно вглядывавшимися вперед, дюйм за дюймом судно продвигалось вперед. Через четыре дня они достигли мыса Колборна у входа в пролив Виктории. Это была самая восточная точка из всех достигнутых Коллинсоном в его путешествии из Тихого океана пятьдесят лет назад. «Йоа» выжил на последнем отрезке Северо-Западного прохода - всего лишь ценой сломанного гафеля[Наклонная деталь рангоута, предназначенная для крепления кормового флага или гафельных огней. Прим. ред.] .
        Однако впереди их ждали пролив Диза и залив Коронации, нанесенные на карту лишь примерно, схематически. Тем не менее 21 августа «Йоа», наконец, вышел в пролив Долфин-энд- Юнион. Амундсен писал: «Мое облегчение после прохождения последнего трудного места Северо-Западного прохода было неописуемым».
        А вот своему экипажу он казался воплощением ледяной невозмутимости. Но с момента выхода из гавани Йоахавн Амундсен пребывал в нервной лихорадке, вспоминая произошедшее с ними у острова Матти два года назад, когда все едва не обернулось страшной бедой. Для него поражение славным быть не могло: за попытки не дают призов. Победа - он стремился только к ней.
        В восемь утра 26 августа Амундсен вышел из каюты, огляделся и, снова спустившись вниз, лег в койку. Позже он записал в своем дневнике:


        Некоторое время я спал, а потом внезапно был разбужен беготней взад и вперед по палубе. Там явно к чему-то готовились, и я скорее был раздражен тем, что весь этот шум из-за какого-то очередного медведя или тюленя. Должно быть, что-то в этом роде. Но тут в мою каюту ворвался лейтенант Хансен и выкрикнул незабываемые слова:
«Видим корабль!»
        Северо-Западный проход быль покорен. Мечта моего детства - в тот момент она осуществилась. Странное чувство возникло в горле, я был слишком перенапряжен и измучен. Нахлынула огромная слабость - и я почувствовал слезы на глазах. «Видим корабль»… Видим корабль.


        После стольких недель тумана и плохой погоды небо на фоне далеких снежных пиков, блестевших, как софиты, на арктическом солнце, было ослепительно чистым, а с запада на всех парусах навстречу нам двигалась шхуна. Это была удивительно подходящая сцена для выхода триумфатора Аскеладдена. Маленькая «Йоа», эта невзрачная Золушка, победила там, где потерпели поражение многие прославленные капитаны и их армады.
        Корабль, двигавшийся в сторону «Йоа», имел звездно-полосатый флаг. Это было зверобойное судно «Чарлз Ханссон» из Сан-Франциско, командовал им капитан Маккенна. «Вы капитан Амундсен?» - такой первый вопрос он задал при личной встрече. «Как же я удивился, когда капитан Маккенна пожал мне руку и поздравил с этим блестящим успехом», - написал в своем дневнике потрясенный Амундсен, который никак не ожидал, что его узнают в этом далеком уголке планеты.
        Северо-Западный проход был побежден. Остались позади три столетия попыток и подвигов всех тех мужественных людей, из чьих имен можно было составить целый мартиролог[Список признанных мучеников, чьи имена указываются в календарном порядке в соответствии с датой принятия ими мученического венца. Призван напоминать верующим даты поминовения мучеников. Понятие часто используется в переносном смысле - для обозначения перечней лиц, подвергшихся преследованиям, репрессиям или страданиям. Прим. ред.] .
        Пока новость не распространилась по всему миру, пройти Северо-Западным морским путем было половиной дела. Экспедиция Амундсена теперь озаботилась поиском ближайшей телеграфной станции на тихоокеанском побережье. Но на тысячемильном пути через Берингов пролив, у Кинг-Пойнт на побережье Юкона в Канаде ее остановили льды, и началась третья зимовка.
        Чуть западнее, на острове Хершеля, зимовал флот американских китобоев. На одном из этих кораблей Амундсена ждал приятный сюрприз в виде почты. Его брат Леон, который так много сделал для отплытия «Йоа» из Норвегии, с помощью норвежского консула в Сан-Франциско Генри Лунда обеспечил освещение хода экспедиции в прессе. Ему помогло в этом письмо от Нансена, чье имя убедило американское правительство и китобойные компании дать четкое распоряжение всем своим судам - оказывать всемерную помощь «Йоа».


        Я не знаю [писал Амундсен, получив свою почту], как мне выразить проф. Нансену… насколько я уважаю и почитаю его за неоценимую помощь, которую он оказал экспедиции «Йоа».


        Теперь цивилизация оказалась в пределах досягаемости. Амундсен должен был первым сообщить о своем успехе. И вот 24 октября два эскимоса покинули остров Хершеля с почтой китобойного флота. К ним присоединился Уильям Могг, капитан «Бонанцы» - китобойного судна, потерпевшего крушение неподалеку от места зимовки «Йоа» у Кинг-Пойнт. С ними к ближайшему телеграфу в Игл-Сити на Аляске отправился и сам Амундсен-.
        Их путешествие само по себе стало маленьким подвигом. До Игл-Сити оставалось 500 миль пути на собачьих упряжках. Это был маршрут, который редко использовали в самом начале сезона. Коротким бледным осенним днем, двигаясь по первому снегу вдоль реки Хершель, маленькая экспедиция пересекла открытый всем ветрам переход на высоте трех тысяч футов через горы Брукс, сползавшие к самому берегу. Неделю за неделей двигались они по замерзшим рекам тем маршрутом, которым идут караваны на север.
        Амундсен шел на лыжах, эскимосы - пешком или на снегоступах, и только Могг ехал на нартах. Это стало его первой санной поездкой. Низкого роста, плотно сбитый старый морской волк лет шестидесяти, чье место было на капитанском мостике, а не в снегах, он двигался по суше в Сан-Франциско, чтобы найти другой корабль на следующий сезон. Несмотря на возраст, Могг расценивал все происходящее с ним как спортивное мероприятие. Он сам финансировал свою экспедицию. У Амундсена, покорителя Северо-Западного прохода, не было ни пенни за душой, и Могг считал его своим гостем.
        В этом переходе Амундсен окончательно убедился в превосходстве методов, рассчитанных на холодную погоду, которым он научился у нетсиликов.


        Я был единственным, чья меховая одежда не намокла от пота. Это произошло лишь потому, что я носил ее навыпуск и позволял воздуху циркулировать между ее слоями. Все остальные плотно застегивались.


        Но тут они пересекли горы и достигли границы леса. Снег стал глубоким и рыхлым, что вообще характерно для североамериканских лесов. Амундсен впервые столкнулся с условиями, в которых лыжи проигрывали снегоступам, и понял, что здесь есть чему поучиться. Снег сопротивлялся саням, полозья которых, рассчитанные на твердый наст открытых пространств, цеплялись за корни деревьев и проваливались в него, словно в зыбучие пески. Нарты заменили индейскими тобоганами, - санями с плоским дном, как у мелководных барж, - и теперь они, казалось, плыли по снегу. Это стало для Амундсена одним из уроков на будущее. Кроме того, он получил прекрасную возможность наблюдать за принятым на Аляске способом построения собачьей упряжки. Собак запрягали в одну линию - пара за парой, прикрепляя их к одному центральному постромку. У эскимосов же было все иначе: постромки всех собак выходили из одной точки, и поэтому хаски бежали веером - каждая на собственном постромке. Упряжь на Аляске тоже отличалась: здесь использовали кольцо вроде лошадиного недоуздка с постромками по краю вместо единственного ремня вокруг шеи с
постромком, проходившим под брюхом собаки. Каждая система имела свои недостатки. Все это Амундсен тщательно отметил в своем дневнике.
        В полдень 5 декабря они достигли Игл-Сити, города золотодобытчиков с грубыми деревянными домами, беспорядочно построенными на берегу Юкона. Температура воздуха была -52 °C. Амундсен торопился в Форт-Эгберт, где размещался американский гарнизон, имевший в своем распоряжении телеграфный терминал для связи с США. Оттуда он послал телеграмму Фритьофу Нансену - несколько слов, к которым он шел с таким трудом: уведомление о том, что он, Руаль Амундсен, стал первым человеком, покорившим Северо-Западный проход. «По следам Коллинсона», - не забыл упомянуть он, возвращая ему исторический долг и игнорируя цену в семьдесят пять центов за слово.
        Сразу же после этого линия была повреждена из-за холодов. Когда через несколько дней ее восстановили, Амундсен уже стал знаменитым. Но не со славой он столкнулся в первую очередь.
        Два года Амундсен жил в раю. На своих двоих он вышел из дикой природы в Форт-Эгберт - и тут же вернулся в мир денег и тревог, будучи при этом совершенно без средств к существованию. Его путешествия с острова Хершеля благородно финансировал капитан Могг. Амундсен был знаменитым- исследователем, но испытывал реальную нужду. Он даже не мог оплатить телеграмму Нансену: 1000 слов на сумму
755,28 доллара. И послал ее с условием оплаты получателем.
        Но подобную услугу еще не придумали. Амундсену поверили на слово в Форт-Эгберт, но дальше по линии ее отказались передавать другие почтовые служащие. По дороге многострадальная телеграмма была остановлена в Вальдез, и ее краткое изложение передали в Сиэтл начальнику системы телеграфной связи на Аляске войск связи США майору Глассфорду.
        Майор немедленно сообщил ее содержание местным газетам - и новость разлетелась по свету. В телеграмме содержалась информация, которую Нансен должен был разместить на эксклюзивных началах в лондонской «Таймс» и в некоторых других газетах.
        В свое оправдание майор заявил, что плата за телеграмму должна быть получена до ее отправления, а использование прессы стало самым быстрым способом уведомить Нансена. Вероятно, за этим стояла сделка с некоторыми предприимчивыми газетами, готовыми платить за сенсацию. Это был не единственный пример такого рода.
        Когда бригадному генералу Адольфусу Грили, командующему войсками связи США, доложили о происшествии, он приказал Глассфорду никому ни о чем не рассказывать. Затем Грили связался с норвежской дипломатической миссией в Вашингтоне, гарантировавшей оплату. Телеграмма была отправлена Нансену через три дня и практически не имела смысла с точки зрения новостной рыночной ценности. Газеты, с которыми у него имелись договоренности, отказались платить, поскольку история больше не представлялась эксклюзивной. А Нансен отказался платить за телеграмму, поскольку майор Глассфорд «злоупотребил доверием».
        Пикантная деталь: Грили, сам весьма известный исследователь Арктики, был врагом Нансена. Ему не нравилась идея дрейфа «Фрама», и он осуждал поход Нансена в сторону полюса как дезертирство с корабля и оставление команды на произвол судьбы.
        Амундсен узнал о случившемся, когда линию на Игл-Сити открыли снова. Майор Глассфорд все сделал за его спиной. Финансовые потери были велики, но Амундсен не впал в отчаяние. Он воспринял это как дорогостоящий, простой и неприятный урок по обращению с новостями. По крайней мере он был наказан за наивность.
        Амундсен с сожалением признал свою ошибку. «Впредь, - написал он брату Нансена Александру, руководившему деловой стороной экспедиции, - я постараюсь быть осторожнее».
        Случай с украденной телеграммой стал одним из первых спорных вопросов, с которыми столкнулась новорожденная норвежская дипломатическая миссия в Соединенных Штатах. Пока Амундсен был затерян в снежной пустыне, Норвегия получила независимость 7 июня 1905 года, за шесть месяцев до того, как он впервые услышал об этом в Игл-Сити. Он уходил в море, будучи подданным Оскара II, короля Швеции, а теперь появился норвежский монарх - датский принц Карл, принявший имя Хаакона VII. Амундсен чувствовал себя счастливым, с такой новостью можно было возвращаться в Кинг-Пойнт.
        Амундсен попросил Нансена передать родным всех членов его команды, что письма, отправленные немедленно, успеют прийти до его возвращения на «Йоа». Это был маленький сюрприз, который он задумал. Он задержался на два месяца, чтобы дождаться этих писем.

3 февраля 1906 года, получив почту из Норвегии, Амундсен снова встал на лыжи за санями, которые тянула собачья упряжка, и направился из Игл-Сити на север, к своему кораблю. Снег стал более плотным, пассажиров не было, и обратное путешествие оказалось намного легче. Он прибыл на «Йоа» 12 марта, пройдя на лыжах более 1000 миль. В общей сложности Амундсен отсутствовал на корабле пять месяцев.


        Сердечная встреча [писал он] оказалась лучшей наградой за длинное и изматывающее путешествие. Над кораблем и жилищами развевался норвежский флаг… Как же я был рад принести этим замечательным парням новости от близких им людей. Все были так обрадованы и воодушевлены.


        На следующий день они объявили на судне официальный выходной.


        Снова развевался флаг. Это была наша первая возможность восславить своего нового короля. Благослови его Господь.


        Пока Амундсен отсутствовал, Хелмер Ханссен прошел сотни миль, охотясь в дельте реки Маккинзи. Там, среди извилистых замерзших каналов, едва прикрытых снегом, что очень затрудняло передвижение, он достиг высочайшего мастерства в управлении собачьей упряжкой. На это у него ушло три полных сезона.
        Ханссен великолепно чувствовал своих животных, что подтверждается историей о его любимой собаке, суке по имени Йоа, названной так в честь корабля. У нее был феноменальный нюх. Однажды по пути в Кинг-Пойнт после поездки на охоту она отказалась бежать в нужном направлении.


        Ханссен рассказал, что обычно она идеально выполняла все команды, «[но в этот раз] упорно сворачивала только туда, куда хотела идти сама. Я ограничился тем, что обещал ее отхлестать, но это не помогло. Тогда я сдался и позволил командовать Йоа… наконец она остановилась… и принялась копать снег… к моему величайшему изумлению, я увидел свои рукавицы, потерянные по дороге сюда [неделю назад]. Теперь я горько сожалел, что бил ее… Я решил, что обязательно должен компенсировать это, - и немедленно раздал каждой собаке из упряжки по половине заячьей тушки… После той поездки я никогда больше не хлестал Йоа».


        Еще на четыре месяца Амундсен оказался запертым во льдах. За это время он увидел, как китобои с острова Хершель охотятся на гренландских китов. И был шокирован, узнав, что они забирают только китовый ус - длинные узкие костяные пластины, растущие из челюсти. «Все остальное, - отметил он, - идет на корм рыбам».


        Я спросил… для чего используется… ценный китовый ус, и с изумлением услышал, что в основном он применяется для изготовления корсетов!
        Женская фигура - настоящая драгоценность!
        Но думаю, что, получив опыт полярника, я бы проголосовал за реформу моды.



«Йоа» вышел из Кинг-Пойнт 1 июля, спустив флаг до середины мачты. В конце марта от короткой неизвестной болезни внезапно умер Вик. Амундсен думал, что будет правильно похоронить его в той самой природной магнитной обсерватории, где он провел столько времени. Этому «мавзолею» и салютовал «Йоа», оставляя за кормой последнюю жертву долгого исторического поиска.
        И снова маленький корабль Амундсена с гордо развевающимся флагом осторожно обходил мели, огибая оконечность Северо-Американского континента. Он миновал мыс Барроу 30 августа, прошел Беринговым проливом и, преследуемый штормом, наконец, покинул Арктику.


        Я собирался отпраздновать наше плавание через Берингов пролив [писал Амундсен], однако мы смогли лишь торопливо выпить по стаканчику виски прямо на палубе - о торжествах не было и речи. Но что бы ни происходило в тот момент, мы были счастливы, провозглашая тост за то, что пронесли норвежский флаг Северо-Западным морским путем на одном корабле.


        Теперь оставалось лишь получить общественное признание. «Йоа» прибыл в Сан-Франциско 19 октября, а месяц спустя Амундсен и его команда вернулись в Норвегию. Слава пришла к нему в Лондоне 1 февраля 1907 года, где Амундсен прочитал доклад об экспедиции в Королевском географическом обществе. При этом событии присутствовал и Нансен, ставший первым послом независимой Норвегии в Лондоне. После выступления Амундсена он сказал:


        Как уже отметил капитан Амундсен, завершить это великое начинание он смог исключительно благодаря работе британских мореплавателей… Но тем счастливчиком, который разгадал загадку Северо-Западного прохода, все-таки оказался норвежец… Я думаю, мы принадлежим к одной расе… и об этом великом достижении отважного мореплавателя можно сказать словами Теннисона:

        Но мы есть мы. Закал сердец бесстрашных,
        Ослабленных и временем, и роком,
        Но сильных неослабленною волей,
        Искать, найти, дерзать, не уступать[Перевод К. Д. Бальмонта. Прим. ред.] .



        Глава 9
        Роберт Фалькон Скотт, британский военно морской флот

        Нансен оказался еще раз причастен к мифу об Аскеладдене - Золушке, подарив маленькой Норвегии триумф над великой, хотя и дружественной страной. В своих выступлениях он не раз отмечал то, о чем некоторые его слушатели и без того отчаянно сожалели: Британия, которая так долго была лидером, проявила нерешительность - и упустила приз. Дело было не в полярных исследованиях. Киплинг еще за десять лет до этого события выразил их чувства в стихотворении «Последнее песнопение», написанном к юбилею королевы Виктории:

        На рейде не видать огней,
        Наш флот исчез в чужих краях,
        Постигнул славу прежних дней
        Ниневии и Тира крах.
        Высший судья, с нами пребудь,
        Чтоб не забыть праведный путь![Перевод Ксении Атаровой. Прим. ред.]
        Начиналась эпоха упадка. И кажется, что Роберт Фалькон Скотт, о котором сейчас пойдет речь, был настоящим символом этого упадка. Он появился на свет 6 июня 1868 года, в переломный момент английской жизни.
        В 1870 году умер Диккенс. Последнюю великую книгу Дарвина «Происхождение человека»[Полное название книги - «Происхождение человека и половой отбор». Прим. ред.] опубликовали в 1871 году. Два года спустя, в 1873-м, умер великий Ливингстон[Дэвид Ливингстон - шотландский миссионер, знаменитый исследователь Африки. Прим. ред.] . Вслед за ним, в 1875 году, Британия- потеряла Чарльза Уитстона, изобретателя телеграфа[В 1837 году Ч. Уитстон в сотрудничестве с Уильямом Куком получил патент на электромагнитный телеграф и создал первую действующую телеграфную линию в Англии. Прим. ред.] . Эпоха гигантов, которая была дарована империи королевы Виктории в ранние годы ее правления, подходила к концу.
        В 1870 году мир в Европе взорвала Франко-прусская война, настоящая прелюдия к Армагеддону. Передав Германии власть в Европе и открыв современную эпоху массовых технологичных приемов войны, она показала относительную неспособность Британии определять события на континенте, что означало упадок ее влияния за рубежом.
        Как уже неоднократно случалось в мировой истории, эпоха величия начала меркнуть. В грандиозном имперском здании происходили структурные разрушения. Почти во всех областях жизни страны наблюдалась одна и та же картина. Со времен Ватерлоо британская корона практически не знала войн (за исключением инцидентов в колониях), и поэтому армия практически разучилась воевать. Дисциплина была жесткой, творчество она не стимулировала, а напротив - подавляла и мешала любому проявлению конкуренции. По тем же причинам начала чахнуть промышленность. Инициативу в вопросах экспорта перехватили Германия и США. Большинство важных изобретений сделали за рубежом. После целой эпохи лидерства Британии как «фабрики мира» подданные королевы стали забывать, что значит думать, конкурировать и приспосабливаться.

1870 год можно считать началом коллапса британской мощи. Если рождение Скотта должно было стать символом этого исторического момента, трудно было бы выбрать более подходящий момент.
        Роберт Фалькон Скотт родился в Девоншире, недалеко от Плимута. Он рос в окружении многочисленного семейства - родителей, четырех сестер, младшего брата, незамужней тетки и домашних слуг. Несмотря на то что их дом стоял на собственном участке, к тому времени он уже изрядно обветшал и был слишком мал для всех его обитателей.
        Поместье Скоттов «Аутлендс» находилось в Девонпорте, где располагалась Королевская военно-морская верфь Плимута, которая полностью финансировалась из казны. Все доходы семьи зависели от военно-морского флота. Мать Скотта Ханна, в девичестве Куминг, приходилась сестрой морскому офицеру и племянницей вице-адмиралу. Кормилец и глава семейства Джон Эдвард Скотт был сыном морского казначея.
        Его отец Роберт Скотт вместе с родным братом, тоже морским казначеем, нажил свое состояние в основном за счет жалованья от службы на флоте и частично - за счет наградных денег, выплачивавшихся в ходе Наполеоновских войн. Они вышли в отставку, вместе купили «Аутлендс» и небольшую пивоварню в Плимуте. После нескольких ссор Роберт остался единственным владельцем всей семейной недвижимости.
        Тогда и произошла очень характерная для тех времен нравоучительная история. Три старших сына Роберта записались в индийскую армию. Самый младший - Джон Эдвард Скотт, оставшийся дома для ведения бизнеса, - оказался самым неопытным и слабым управляющим. Но в конце концов именно он унаследовал и поместье, и пивоварню. Джон Эдвард управлял пивоварней с особой галантной безмятежностью, которая, кстати, повышала доверие к романтическим утверждениям, будто его предки были теми самыми Скоттами, что выжили в восстании 1745 года. Мало того - как оказалось, он имел подлинный талант поддерживать заведомо проигрышные дела. Последствия такого легкомыслия не заставили долго ждать - вскоре он продал все свое имущество, полученное в качестве наследства, после чего вместе с семнадцатью членами семьи и слугами стал жить на доходы от капитала, занимаясь для души садоводством.
        За внешним обликом отца семейства - типичного джентльмена, представителя среднего класса, жившего в деревне, - скрывался тихий, замкнутый, тревожный человек с комплексом неполноценности и склонностью к насилию. За соблюдение приличий и ведение обширного домашнего хозяйства приходилось отвечать миссис Скотт. В любом случае она не только превосходила мужа по социальному уровню, но и была значительно сильнее духом. В семье Скоттов царил матриархат, завуалированный образом примерной жены. Но по-настоящему главой семьи была именно она. Миссис Скотт проявляла поистине викторианскую заботу о духовном благополучии окружающих, разрушая при этом веру в душах своих домочадцев эффективнее, чем воинствующий атеизм. Она обладала особым очарованием английской матроны - представительницы среднего класса, который сочетался в ее характере с мучительным для окружающих деспотизмом. От него, кстати, Роберт Фалькон Скотт так никогда и не освободился в полной мере.
        Кон, как его всегда звали в семье (от второго имени Фалькон, созвучного фамилии его крестных родителей), рос в благоприятных условиях. Викторианское детство с его няньками, веселыми играми, идеализацией детей было тихой гаванью, и в основном Скотту приходилось бороться лишь с мягким давлением со стороны двух старших сестер. Он страдал от таинственной, возможно, психосоматической болезни, омрачившей жизнь многих детей Викторианской эпохи и послужившей фундаментом для здоровой- взрослой жизни. Он учился дома с гувернерами до восьми лет, а затем пошел в школу. Кон был обычным вежливым, приветливым, хотя и несколько ленивым мальчиком, обладавшим легким характером. Ни в какие истории благодаря этим качествам он не попадал.
        Джон Эдвард Скотт хотел, чтобы профессией сыновей стала военная служба. Это было семейной традицией, всячески поощрялось обществом и позволяло избежать позорного занятия - торговли. Он решил послать своего старшего сына Кона в Королевский военно-морской флот, а младшего Арчибальда - в армию. Каждый из них беспрекословно выполнил повеление отца.
        Для лучшей подготовки к вступительным экзаменам Кона перевели из школы в учебное заведение, где соблюдались все стандарты образования, востребованные на военной службе, то есть практиковалось обучение методом зубрежки. В 1881 году, в тринадцать лет, в звании кадета он поступил на учебное судно «Британия» военно-морского училища в Дартмуте.
        Королевский военно-морской флот в последние два десятилетия XIX века внушал уважение своей мощью и численностью, однако уже был отсталым, сонным и неэффективным. А один из его собственных адмиралов даже назвал военный флот
«зверинцем из непокорных и странно подобранных кораблей».
        Хотя Британия действительно правила морями, победа Нельсона у Трафальгара превратила Королевский военно-морской флот в легенду. Это неминуемо привело к самоуспокоению, ограниченности и сопротивлению техническому прогрессу. Воспоминания о славных победах прошлого прямой дорогой вели к упадку. В середине
1880-х годов все молодые флоты европейских держав оснащались орудиями, заряжаемыми с казенной части. И только британские боевые корабли по-прежнему оснащались старомодными пушками, которые заряжались через жерло и были не более эффективными, чем во времена Нельсона. Изящно декорированные - с черными бортами, желтыми и розовыми вставками, тут и там позолоченные, - корабли Ее Величества напоминали скорее яхты, чем боевые суда. Как видно из биографий адмиралов XIX столетия, Королевский военно-морской флот в конце XIX века был больше элитным яхт-клубом, чем военным институтом. Идеальная чистота оказалась важнее подготовки к войне.
        Это представляло одну из сторон той жизни, в которую окунулся Скотт. Кроме этого, на флоте царила система слепого подчинения и строгой централизации, которые были направлены на поддержание иерархии, а не на эффективность функций. Сверху поминутно регулировали исполнение даже самых банальных дел. Офицеры, в том числе и капитаны кораблей-, становились автоматами, оживавшими только по приказу вышестоящих начальников. Любая независимость в суждениях трактовалась как ниспровержение основ.
        Военно-морское образование Скотта началось в Дартмуте, который в те дни считался образцовой викторианской привилегированной частной школой. Ее хорошо описал критически настроенный вице-адмирал Дьюар, что само по себе было редкостью в те годы. Он не только имел смелость оппонировать традициям, но и входил в небольшую группу реформаторов военно-морского флота, возникшую в начале ХХ века. По его словам,


        репрессивная атмосфера… подавление инициативы и самоуверенность… бoльшая часть расписания была посвящена навигации, математике и искусству судовождения. Навигацию преподавали инструкторы военно-морского флота, не имевшие практических навыков в управлении кораблем… В расписании… не было английского языка. Это особенно печально, поскольку эффективность управления военно-морским флотом часто зависит от четкого выражения мысли…
        Хотя командные методы руководства не поощряли интерес или энтузиазм кадетов, в большинстве своем они занималось очень старательно, поскольку будущее звание каждого напрямую зависело от результатов выпускных экзаменов. В соответствии с положением в итоговом списке кадетам могло быть присвоено звание корабельного гардемарина либо сразу, либо по прошествии определенного срока - от одного до двенадцати месяцев.
        Поэтому начало карьеры молодого офицера определяли не здравый смысл, твердый характер, способность к командованию или профессиональное рвение, а такие вещи, как алгебра, биномиальные теоремы и тригонометрические уравнения.


        Эта цитата очень точно характеризует несколько лет, проведенных Скоттом в Дартмуте. В июле 1883 года он окончил обучение семнадцатым по успеваемости в классе из двадцати шести человек. Ему присвоили звание корабельного гардемарина 14 августа, после чего его карьера продвигалась обычным курсом. После четырех лет в море его автоматически повысили до младшего лейтенанта, и он провел год в военно-морском училище в Гринвиче, чтобы получить звание лейтенанта и дополнительную теоретическую подготовку. В результате обучения он стал обладателем четырех из пяти возможных сертификатов первого класса.
        Затем Скотта назначили офицером на крейсер «Амфион», отправленный в Эскуималт, базу военно-морского флота в канадской провинции Виктория-на побережье- Тихого океана. Корабль вышел из Девонпорта 20 января 1889 года и обогнул мыс Горн. Скотта перевели на крейсер «Кэролайн», где не хватало офицеров, в колумбийском заливе Октавия 14 апреля. Этот корабль Скотт покинул в перуанском порту Кальяо. Через две недели он автоматически получил очередное повышение в звании до лейтенанта. С этого момента история его службы на некоторое время становится для всех тайной.
        Известно, что после «Кэролайн» Скотт отправился на пассажирском судне в порт Кокимбо в Чили. В сентябре того же года его отец обратился в Адмиралтейство с запросом о месте службы сына. Получил ли он ответ - неизвестно. Согласно одному из документов, Скотт до 13 августа служил на плавбазе военно-морского флота «Лиффи», стоявшей в Кокимбо. Затем его направили на другой корабль, где он так и не появился. Кажется, он исчез, официально вновь появившись в Кокимбо только 26 октября. В этот день он поднялся на борт шлюпа «Дафна». Там он оставался до начала марта следующего года, когда сошел в Акапулько, чтобы вернуться на «Амфион» через Сан-Франциско.
        Потом он появляется в Гватемале, где знакомится с Эддисоном Мизнером, сыном посла США Лэнсинга Бонда Мизнера - удивительного «человека Бенджамина Гаррисона», богатого политика из Бенисии, что недалеко от Сан-Франциско. Для Эддисона, семнадцатилетнего молодого человека, эпатировавшего своим поведением окружающих, Скотт (которому только что исполнился 21 год) стал «прекрасным, наиболее думающим товарищем из всех, кого, как мне кажется, я знал». Они отправились на одном корабле в Сан-Франциско, где Эддисон вернулся в школу.
        Здесь же Скотта познакомили с сестрой Эддисона - Мэри Изабель, или Минни, очень пылкой личностью с ярким характером. Она была замужем за Хорэсом Блэнчардом Чейзом, богатым чикагским бизнесменом, обосновавшимся в Сан-Франциско.
        Отношения Скотта и Мэри стали столь теплыми, что он задержался на некоторое время в Сан-Франциско и вдохновил Мэри на такие стихи, появившиеся в его записной книжке:

        У ночи тысячи глаз,
        А у дня - один; и свет яркого мира меркнет,
        Когда гаснет солнце.
        У разума тысяча глаз,
        А у сердца - один; и свет целой жизни меркнет,
        Когда уходит любовь.
        Но что происходило тогда - неясно. Данные Адмиралтейства неполны и почти наверняка подчищены. Скорее всего, Скотт оставался на «Лиффи» для проведения каких-то наблюдений вроде медицинских. В документах есть туманный намек на самовольную поездку домой, на протекцию, оказанную ему одним старшим офицером, и на то, что все это удалось скрыть от начальства. Не особо примечательные факты, ведь молодых офицеров иногда спасали от неприятностей, чтобы сохранить репутацию флота. Во всей этой истории есть два неоспоримых факта: стихи Минни с явным намеком на окончание романа, датированные 20 марта 1890 года, и отметка в бортовом журнале «Амфиона» о возвращении Скотта на борт крейсера в Эскуималте 24 марта. Необъяснимый разрыв в карьере молодого офицера закончился. В любом случае он был в состоянии сильного душевного волнения, что подтверждает эта запись:


        После множества более или менее тщетных попыток я снова решил вести дневник… Как мне не хватает слов… Недаром даже лучшие люди оплакивали нехватку выразительности и силы своих высказываний. Литтон в предисловии к роману красноречиво говорит о вреде этой ограниченности (пытаясь скрыть понимание того, что они не умеют писать; известные романисты часто пишут то, чего не понимают)… Как часто я чувствовал такую же ограниченность… Перед лицом этих трудностей я начал контролировать свое перо… как следует джентльмену… кажется, я все сильнее страшусь собственных мыслей; временами они слишком пугают меня… Неужели сама бездушная природа заставляет нас чувствовать эту безотрадную, смертельную тяжесть на сердце… Как мне вынести ее? Я пишу о будущем, о надеждах стать более достойным человеком, но сбудется ли это когда-нибудь?.. Никто никогда не прочитает эти слова, так что я могу писать свободно. Что все это значит?


        К сожалению, никаких внешних источников, проливающих свет на ситуацию, не сохранилось. О жизни Скотта до тридцати лет воспоминаний почти нет. Сослуживцы, многие из которых впоследствии стали старшими офицерами, игнорировали его в своих мемуарах или упоминали крайне редко. Даже после того как он стал знаменит, его имя часто намеренно продолжали обходить стороной. Кажется, что вокруг него существовал какой-то заговор молчания. Это важно, поскольку в целом военно-морские офицеры наблюдательны и умеют разглядеть в человеке личность. Их мемуары многословны и полны описаний ярких человеческих характеров. Но о Скотте там почти ничего нет - он либо не производил на них впечатления-, либо по какой-то причине попал в немилость. Не исключено, что сыграли роль оба фактора.
        В Эскуималте Скотт выполнял обычные для колонии служебные обязанности. Муштра, рутина, подъемы флага и приемы в домах местных сановников… Одним из которых был судья Питер О’Рейли из Виктории.
        Скотт начал для видимости ухаживать за Кэтлин, дочерью судьи. Ухаживание не переросло во что-то большее. В течение семнадцати лет они время от времени писали друг другу. В этих письмах он держался почтительной дистанции, но Кэтлин, судя по всему, воображала, что он интересуется ею сильнее, чем это было на самом деле. Скотт, по словам его сестры Грэйс, «умел показать, что увлечен собеседником, хотя бывал при этом довольно отстранен и равнодушен». В любом случае, как и другие молодые лейтенанты, которых принимали в доме О’Рейли, он, вероятно, был сильнее заинтересован в родителях Кэтлин, которые общались с высшими офицерами флота и поэтому могли быть источником полезных знакомств. Для Скотта знакомства значили больше, чем для многих других: он беспокоился о своем будущем и боялся, что не сможет возвыситься.
        Иногда ему казалось, что спасение кроется в специализации. В те годы в большом почете была артиллерия, куда шли лучшие офицеры. Скотт чувствовал, что здесь у него почти нет шансов. Тогда он выбрал торпеды.
        Торпеды были новым видом оружия, недавно принятым на вооружение. Специалистов в этой области насчитывалось сравнительно мало. Присоединиться к их рядам означало повысить перспективы своего продвижения по службе - и Скотт выразил желание поступить на учебные курсы, в тот же день уволившись с «Дафны». В конце 1890 года он ушел из Эскуималта на «Амфионе» в Средиземное море через Гонконг. Некоторое время спустя, в июне следующего года, после некоторых колебаний из Адмиралтейства на Мальту ему прислали извещение о том, что он принят на курсы, которые начнутся в октябре на учебном торпедоносце «Вернон», стоявшем в Портсмуте.
        Торпедное отделение в то время отвечало не только за торпеды - оно несло ответственность за все электрическое оборудование и все механические приборы корабля, кроме силовой установки. Это, видимо, подходило Скотту, и на «Верноне» он с энтузиазмом продемонстрировал свои технические знания. В августе 1893 года Скотт получил сертификат лейтенанта-взрывника первого класса. Незадолго до этого ему передали на время учений торпедный катер во временное командование, - и он быстро посадил его на мель в бухте Фалмэт. Адмиралтейство взвешенно сделало ему выговор (или поощрение): «Не была проявлена должная осмотрительность… [Лейтенант Скотт] предупрежден о необходимости быть внимательнее в дальнейшем».
        Для первого самостоятельного командования кораблем такое происшествие можно назвать неприятным инцидентом. Отличная репутация в теории плохо сочеталась с неудачами на практике. Это был явный признак офицера-неудачника. Когда Скотт покидал «Вернон», за ним тянулся едва заметный шлейф сомнений в его способностях.
        В тот момент его семья оказалась в бедственном финансовом положении. У мистера Скотта закончились деньги, и после нескольких неудач он нашел работу в качестве управляющего пивоварней недалеко от Бата. Усадьбу сдали в аренду. Две старшие дочери воспользовались возможностью начать самостоятельную жизнь: Итти стала актрисой, а Роуз - медсестрой в Нигерии.
        На карьеру самого Скотта эти изменения не повлияли. В военно-морском флоте наличие частного дохода не требовалось как минимум до звания капитана. Это было одной из причин, в силу которых военно-морской флот стал курортом для малообеспеченных сыновей среднего класса. Общество не осуждало жалованье как источник дохода - именно этим и пользовался Скотт.
        Его брат Арчибальд был младшим офицером артиллерии и находился в ином положении. В армии, по крайней мере в модных полках или известных корпусах, предполагалось, что у офицеров есть средства помимо жалованья. Арчибальд, ранее получавший от отца денежное пособие, теперь лишился его. Вскоре он перебрался в Нигерию и поступил в полицию Лагоса, где платили больше. Неясно, почему он оказался в Западной Африке. Причиной могли стать деньги, но, скорее всего, сыграла свою роль возможность уехать от матери. Тем более что именно так поступили его старшие сестры.
        В 1898 году Арчибальд, приехав домой в отпуск, умер от тифа. Годом ранее скончался их отец. Монси (Грэйс) и Китти - две дочери, еще остававшиеся дома, - теперь должны были сами зарабатывать себе на жизнь - и занялись пошивом одежды. Вместе с матерью они переехали в Лондон и поселились в Челси, на Ройял-Хоспитэл-роад. По крайней мере, решил Скотт, все эти несчастья вытолкнули их из «сонной пустоты» Плимута. Единственным светлым лучом на горизонте был удачный брак Итти. Ее мужем стал Уильям Эллисон-Маккартни, юнионист, член парламента от Южного Антрима и парламентский секретарь Адмиралтейства.
        Скотт теперь стал лейтенантом-взрывником на «Маджестике», флагманском корабле эскадры Английского канала. Это была должность того же уровня, что и все предыдущие, которые он занимал на различных крейсерах и линейных кораблях все пять лет, прошедших со времени обучения на «Верноне». Но перед ним открывались неплохие перспективы. Европейское вооруженное противостояние после Франко-прусской войны достигло кульминации. Военно-морской флот начал расширяться. Вот-вот стране могли потребоваться офицеры ранга Скотта. Если избежать грубых ошибок, он может рассчитывать на вполне сносную карьеру. Но Скотт был всего лишь специалистом по торпедам. Верх ожиданий в его профессии - место капитана на мостике боевого корабля или адмирала, командующего флотом, - казался недостижимым. Старые страхи, из-за которых он выбрал нынешнюю специализацию, возникли снова. По его собственному признанию, Скотт боялся, что в то время «они могли подумать, будто я плохой офицер».
        Его одолевали амбиции и честолюбие, но Скотт всеми силами сохранял маску человека, желающего оставаться в тени. Он не стремился к какой-то определенной цели. К моменту своего тридцатилетия он все еще казался самому себе неопределившимся, незрелым. Им владела страсть добиться успеха, но четкой цели не было.
        Скотт не производил большого впечатления на капитанов, в подчинении которых находился. За этим чувствовалось недоверие к его способностям управлять людьми и кораблями. Осторожно эксплуатировать семейственность, которая давала положение в обществе, он тоже не мог, поскольку не имел благородного происхождения или хороших связей. Он был не в состоянии (до замужества Итти) влиять на решения Адмиралтейства в отношении собственной персоны. Он не обладал талантом, с помощью которого можно преодолеть отсутствие денег или связей. В среде ярких личностей (даже не эксцентричных) он ничем не выделялся. Он не производил впечатления на сослуживцев и начальство. Он не мог вырасти за счет силы своей личности. Следовательно, требовался другой путь наверх.
        Офицеру военно-морского флота в XIX веке было трудно обойти вниманием тот факт, что участие в полярной экспедиции сулило более быстрое по сравнению со сверстниками продвижение по службе. Список уволенных в запас, публикуемый Адмиралтейством, был тому красноречивым подтверждением.
        После войн с Наполеоном спрос на военно-морской флот как на военную силу был низким, поэтому полярные исследования считались средством полезного использования офицеров и рядового состава. Прецедент, созданный капитаном Джеймсом Куком, перерос в традицию - и британские полярные исследования фактически превратились в дополнительный род деятельности военно-морского флота. В них принимали участие только добровольцы. Это был возможный побег из монотонности мирного времени и практически гарантированное повышение по службе, поскольку в разгар «Пакс Британника»[Мир, в котором господствует Британская империя. Прим. ред.] полярные экспедиции стали своеобразным суррогатом военных действий.
        Так возник исключительно британский тип офицеров военно-морского флота, наиболее известным примером которого является Скотт, использовавший полярные исследования для обеспечения собственного карьерного роста.
        Самым упорным защитником такого положения вещей был президент Королевского географического общества сэр Клементс Маркхэм. Он уже вскользь упоминался в истории Амундсена. А вот в жизни Скотта он стал deus ex machina[Латинское выражение «Бог из машины», обозначающее неожиданную, нарочитую развязку ситуации с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора. Истоки выражения кроются в драматургии античного театра, где часто в конце действия из какой-либо машины (механизма) появлялся Бог, чтобы решить все проблемы героев. Прим. ред.] .
        Величавая, как на первых дагерротипах, фигура… Торжественное лицо епископа в раме бакенбардов. Сэр Клементс Маркхэм считался эталоном выдающегося представителя Викторианской эпохи. Многолетняя страсть к теме полярных экспедиций была его долгим крестовым походом за возрождение британских исследований Антарктики, угасших после южных открытий сэра Джеймса Кларка Росса в 1839 году.
        Поскольку Нельсон еще юным корабельным гардемарином участвовал в арктической экспедиции, сэр Клементс, по его собственным словам, рассматривал полярные исследования


        как питомник для наших моряков, как школу будущих Нельсонов и как признание наилучших возможностей выделиться молодым офицерам флота в мирное время.


        Поэтому он полагал, что экспедиция в Антарктику должна была быть исключительно экспедицией военно-морского флота, и ратовал за нее всеми силами.
        В прошлом сэр Клементс был связан с военно-морским флотом. В 1844 го-ду в возрасте четырнадцати лет он стал кадетом военно-морского флота, покинув его досрочно семь лет спустя при неясных обстоятельствах. Его последним местом службы оказалась Арктика - он принимал участие во второй экспедиции по поиску Франклина под руководством капитана Горацио Остина в 1850-1851 годах. Этот опыт и способствовал появлению преследовавшей его всю жизнь одержимости полярными исследованиями и заботы о военно-морском флоте, или, точнее, о юных морских офицерах.
        За счет либеральных порядков того времени, с помощью друзей и связей в военно-морском ведомстве сэр Клементс мог плавать на военных кораблях в качестве гостя. Он часто бывал в военно-морском училище в Гринвиче, опекая молодых лейтенантов и корабельных гардемаринов. Некоторых из них - избранных - он принимал в своем лондонском доме в Пимлико, Экклстон-сквер, 21. Его привлекали порода и внешность. Ему нравились красивые люди со свежим цветом лица и приятными манерами. Он испытывал нескрываемую тягу к романтическим отношениям.
        Сэр Клементс Маркхэм имел жену и дочь, но при этом был гомосексуалистом. Иногда он ездил на юг, чтобы потворствовать своим склонностям, не опасаясь уголовного преследования. Он любил юных сицилийских мальчиков. Но на родине вел себя благопристойно или по крайней мере осмотрительно.
        В 30 лет сэр Клементс стал успешным руководителем экспедиции в Южную Америку, которую организовали для сбора и перевозки в Индию цинхоны - источника хинина, единственного известного лекарства от малярии. Он знал полдюжины языков, был словоохотливым собеседником и плодовитым писателем на тему истории исследований. Он обладал даром к претенциозной риторике. По словам одного из членов Королевского географического общества, на его заседаниях


        он казался воплощением романтики географии; его грудь вздымалась, кружева на сорочке развевались, как паруса фрегата; голос повышался при восхвалении «наших славных географов», часто вызывая восторженные ответные возгласы.


        Сэр Клементс обладал истинно викторианской страстью обращать всех в свою веру и, в сущности, был несостоявшимся миссионером (или политиком-моралистом).

«Он открывает новые миры, - написал как-то один молодой офицер военно-морского флота после того, как услышал выступление сэра Клементса в первый раз. - Каким мелким [все] кажется рядом с великими свершениями и героическими жертвами Росса, Парри и Франклина».
        И действительно, именно восхваление страдания как идеала возносило сэра Клементса на вершины красноречия. Он считал полярные исследования упражнением в героизме ради героизма. Это отвечало духу времени.
        Самопожертвование превозносилось как высочайшее достоинство человеческой личности - особенно это подчеркивалось англиканской церковью. Фрэнсис Паже, настоятель церкви Христа в Оксфорде, писал:


        Несомненно, у войны, как и у любой другой формы страдания и несчастья, есть искупающий элемент, заключающийся в красоте и благородстве нравственных людей. В этом проявляется Божья благодать… люди растут сами и возвышают других, принося себя в жертву, а на войне величие самопожертвования особенно возможно.


        Такое мнение имело точные параллели в полярных исследованиях:


        Сколь благородны эти отважные джентльмены… посланные в путь сквозь льды и снега, с грузом в 200 фунтов на каждого… Ни один из них не уклонялся от работы, и даже если кто-то из храбрецов буквально умирал, держа в руках веревку, привязанную к его поклаже, не слышно было ни звука ропота… и когда ослабевший выбывал… всегда находились добровольцы, чтобы занять его место.


        Это описание экспедиции Макклюра, отправленной на поиски Франклина на корабле
«Инвестигэйтор» в 1850-1854 годах. Именно о той эпохе напоминал сэр Клементс, предлагая возродить экспедиции военно-морского флота начала XIX века, - громоздкие, плохо оснащенные, с большим количеством людей, с огромными затратами и ужасными страданиями.
        Однако такие подвиги обходились военно-морскому ведомству непозволительно дорого, и после экспедиции Макклюра, которую, в свою очередь, тоже пришлось спасать, официальные британские полярные исследования угасли. Они возобновились лишь в 1872 году экспедицией спасательного судна военно-морского флота «Чэлленджер», которому разрешили отправиться в антарктические воды. Это было первое паровое судно, побывавшее в полярных льдах. В 1875-1876 годах командир «Чэлленджера» капитан военно-морского флота сэр Джордж Нарс возглавил экспедицию флота, попытавшуюся достичь Северного полюса через канал Смит-Зунд между Америкой и Гренландией, и дошел до новой, самой северной точки 83°20?. Но экспедиция оказалась затратным предприятием, а ее методы - устаревшими. Из-за цинги люди один за другим выходили из строя. По возвращении Нарс был вынужден оправдываться перед военным трибуналом. Официальный интерес к полярным исследованиям снова угас.
        В 1893 году сэра Клементса Маркхэма наконец избрали президентом Королевского географического общества и он получил нужную ему власть, но ситуация вновь складывалась не в его пользу. Те самые международные проблемы, увеличившие шансы Скотта на успех, препятствовали крестовому походу сэра Клементса. В свете назревающего конфликта Адмиралтейство с пренебрежением относилось к второстепенным мероприятиям-, ориентированным на покорение полюса. Даже патриотический пыл, связанный с бриллиантовым юбилеем королевы Виктории в 1897 году, не смягчил официальную черствость. Но, хотело того военно-морское ведомство или нет, сэр Клементс определенно жаждал наладить «поставку» героев. Поскольку его предложение по поводу великой экспедиции военно-морского флота было отклонено, он в итоге остановился на следующей отличной идее: частной экспедиции с участием офицеров флота.
        Он активно занялся сбором средств и убедил Королевское научное общество объединить усилия с Королевским географическим обществом, надеясь, что «громкое имя» этого августейшего дуайена[Глава дипломатического корпуса, выступающий как дипломатический представитель. В данном случае имеется в виду статус и правомочность данной структуры. Прим. ред.] национальных университетов и официального консультанта правительства привлечет внимание публики. Но, даже имея такого союзника, как Королевское научное общество, к концу 1898 года он собрал лишь 12 тысяч фунтов стерлингов из требуемых 50 тысяч, да и то 5 тысяч из них оказались взносом Королевского географического общества. Это было унизительно мало. А ведь существовали и другие примеры. Так, Альфред Хармсворт, будущий лорд Нортклифф, полностью лично профинансировал арктическую экспедицию к Земле Франца-Иосифа, организованную майором Фредериком Джексоном[С экспедицией Джексона - Хармсворта Нансен и Йохансен встретились после своей зимовки в хижине. Прим. ред.] и стоившую 20 тысяч фунтов стерлингов.
        Но самую большую досаду у Маркхэма вызывал успех Карстена Борчгревинка, друга детства Руаля Амундсена.
        Борчгревинк хотел стать первым человеком, перезимовавшим на Антарктическом континенте, но он не нашел в Норвегии поддержки - и решил попытать удачу в Лондоне. Норвежцу повезло - в октябре 1897 года сэр Джордж Ньюнс, один из первых газетных магнатов, выделил ему 35 тысяч фунтов стерлингов. Борчгревинк получил необходимую сумму, опередив сэра Клементса. Подумать только, частное лицо, непрофессионал, незваный гость, авантюрист и, ко всему прочему, иностранец преуспел там, где потерпел неудачу сэр Клементс, имевший положение и власть. Он кипел от негодования и считал, что Борчгревинк не заслуживает прощения.
        Почему Ньюнс поддержал пришедшего с улицы человека и при этом игнорировал елейные речи сэра Клементса? Отчасти из-за личности просителя. Сэру Клементсу не доверяли многие, частично из-за подозрений в гомосексуальности, частично - из-за его причастности к фиктивным акциям- ангольской железнодорожной компании. Кроме того, считалось, что он слишком уж явно стремится в ряды аристократов.
        Но в итоге все объяснялось природой самого Королевского географического общества. Это была самодостаточная клика. Ее полярными экспертами были старые «арктические» адмиралы, двадцать и более лет не видевшие льдов. Способных людей отсюда просто выживали, поэтому они и сами избегали любых контактов с Королевским географическим обществом. Иными словами, общество представляло собой типичный отмирающий оплот институализированной посредственности. Такому предприятию благоразумный инвестор никогда не доверит свои деньги. Воодушевление Борчгревинка внушало гораздо больше доверия. Он мог быть дерзким и даже немного невежественным, но у него была мечта, он горел желанием действовать и недавно вернулся из Антарктики.
        Ньюнс поставил единственное условие: экспедиция должна плыть под британским флагом. Борчгревинк купил норвежское зверобойное судно «Поллукс», переименовал его в «Соутерн-Кросс» и зарегистрировал в Лондоне как в порту приписки. Во всем, кроме названия корабля, это была норвежская экспедиция. Офицерами и матросами были в основном охотники на тюленей и китов из Норвегии. Техника, основанная на использовании лыж, собак, принципов малочисленности и мобильности, соответствовала известной норвежской модели, созданной Нансеном.
        В качестве уступки сэру Джорджу Борчгревинк взял в команду трех британцев: офицера торгового флота Уильяма Коулбека, ученого-натуралиста Хью Блэквелла Эванса и физика из Австралии Луиса Бернацци.
        Сэр Маркхэм отказался иметь хоть какое-то отношение к экспедиции Борчгревинка, которую называл «этот постыдный бизнес». У него, как и у многих стареющих радикалов, развилась мания величия в легкой форме. Он верил, что имеет неоспоримое право контролировать исследования Антарктики, а потому пытался помешать любой британской экспедиции, конкурировавшей с его собственной. Он очернял их лидеров, ссорился с их финансовыми покровителями и интриговал как только мог. Когда он понял, что не может остановить Борчгревинка, то сделал вид, что Королевское географическое общество намеренно пренебрегает им.
        Однако сложилось так, что Борчгревинк вышел из лондонского порта 22 августа 1898 года, в то время как «официальная» экспедиция все еще была на стадии комитета и надежд.

17 февраля Борчгревинк снова увидел берега Антарктического континента, где, как он отметил, «люди никогда прежде не жили. Здесь мы или выживем, или умрем в условиях, которые пока являются для мира закрытой- книгой». Он и девять членов его команды высадились на мысе Адэр, построили жилище и приготовились к первой зимовке людей в Антарктиде. Все это время сэр Клементс топтался на месте и не мог найти деньги.

15 марта 1899 года, когда перспективы по организации экспедиции Королевского географического общества явно сходили на нет, а члены экипажа «Соутерн-Кросс» на обратном пути с мыса Адэр увидели Новую Зеландию, сэр Клементс вдруг неожиданно получил прекрасное предложение. Оно исходило от богатого лондонского бизнесмена Ллевелина Лонгстаффа, который благодаря прессе проникся симпатией к данному проекту. После встречи с сэром Клементсом мистер Лонгстафф пообещал 25 тысяч фунтов стерлингов.
        В конце марта сэр Клементс торжественно объявил о «необычайно щедром даре». Теперь у него было около 40 тысяч фунтов стерлингов. Это можно назвать поворотным моментом. Десятого апреля королева Виктория пожелала экспедиции успеха. Принц Уэльский согласился стать ее главным попечителем, одним из попечителей также стал герцог Йоркский. Два месяца спустя первый лорд Казначейства Балфур изменил официальную политику, которой придерживалось правительство в течение последних двадцати лет, и пообещал экспедиции парламентский грант.
        Мистера Балфура подтолкнули к этому шагу не щедрость частного мецената, не упрямство сэра Клементса и даже не королевское покровительство, а международная конкуренция. В берлинском Рейхстаге скоро должно было состояться голосование по поводу выделения 50 тысяч фунтов стерлингов на организацию немецкой антарктической экспедиции. Германия представляла собой растущую угрозу во всех областях - в экспансии на море, торговой дипломатии, военной мощи. Нужно было бросить ей вызов в полярных исследованиях. Политики, столько времени препятствовавшие сэру Клементсу, теперь помогали ему.
        Правительство предоставило 45 тысяч фунтов стерлингов с совершенно обычным условием, что помимо этой суммы необходимо привлечь вклады «из других источников». Сэр Клементс убедил Королевское географическое общество проголосовать за участие в размере пяти тысяч фунтов стерлингов, чтобы выполнить это условие. Наконец-то он мог приступить к делу.
        Частью легенды о Скотте является то, что за много лет до этого, когда он был еще корабельным гардемарином, сэр Клементс уже увидел в нем руководителя будущей полярной экспедиции. Сэр Клементс сам рассказывал эту историю. Но вместе с тем он постоянно обращался к прошлому, чтобы навести на него глянец.
        Будучи настоящим тираном, сэр Клементс с самого начала планировал не только организовать экспедицию, но и управлять ею в соответствии с собственными идеями. Он стремился к этому в течение многих лет до момента старта экспедиции, так что, несомненно, с самого начала искал ее руководителя среди молодых офицеров военно-морского флота. При этом его очень интересовало происхождение кандидатов, поскольку он верил в наследственность и считал, что полярные исследователи - это особая порода людей.
        В 1887 году сэр Клементс - тогда еще секретарь Королевского географического общества, не посвященный в рыцари, - плавал в Вест-Индию на корабле «Актив» в составе учебной эскадры военно-морского флота. Он был гостем своего кузена капитана (позднее вице-адмирала и сэра) Альберта Маркхэма, который командовал эскадрой, а за одиннадцать лет до этого принимал участие в экспедиции Нарса, где возглавлял санную партию, достигшую самой северной отметки. Как оказалось, это был последний подобный рекорд Британской империи.
        Совершенно случайно одновременно с сэром Клементсом на входившем в состав эскадры
«Ровере» присутствовал восемнадцатилетний корабельный гардемарин Скотт. И 1 марта возле острова Сент-Киттс Маркхэм записал в своем дневнике, что члены эскадры


        проводили гонки одномачтовых яхт… Победила яхта «Ровера» (гардемарин Скотт), но
«Калипсо» (Хайд Паркер) долгое время лидировал в гонке-.


        Два дня спустя на Барбадосе Маркхэм устроил ужин, на который в качестве гостя пригласили и «юного Скотта с “Ровера” - очаровательного мальчика, выигравшего гонку у Сент-Киттса».
        Маркхэм, однако, знал многих «очаровательных мальчиков». В своих подробнейших дневниках он педантично хранил записи о сотнях офицеров военно-морского флота, с которыми встречался.
        Как бы то ни было, изначально пост лидера Антарктики зарезервировали за Томом Смитом, корабельным гардемарином с «Актива». Смит, а не Скотт, был звездой дневников Маркхэма. Хвалебному описанию его карьеры посвящено сорок две страницы, исписанные убористым почерком. Гардемарин Томас Смит - сын генерала Смита, правнука герцогини Графтон и Волпола в придачу, - имел характер, семью и родословную, которые искал Маркхэм.
        Однако пути Маркхэма и Скотта пересеклись снова. Во второй раз они случайно встретились в лондонском зоопарке 18 октября 1891 года. В течение- следующих шести месяцев прошло еще две встречи в военно-морском училище в Гринвиче, такие же короткие и случайные, как первая. Больше они не виделись до февраля 1897 года. Маркхэм - теперь уже сэр Клементс Маркхэм, кавалер ордена Бани, годом ранее посвященный в рыцарское достоинство за достижения в географии, президент Королевского географического общества - плыл на «Ройял Соверен» в составе эскадры Английского канала. Капитан «Импресс оф Индия» пригласил сэра Клементса на обед, и он увидел там Скотта, лейтенанта-взрывника, что не было таким уж невероятным совпадением, поскольку сэр Клементс, вращаясь в узком мирке офицеров военно-морского флота, постоянно встречал «старых друзей и знакомых», как он их называл. Следующая их встреча состоялась еще два года спустя, 5 июня 1899 года, вскоре после объявления о предстоящей антарктической экспедиции.
        В тот день Скотт неожиданно появился в доме Маркхэма на Экклстон-сквер. За чаем он вызвался командовать экспедицией. Через неделю он вернулся снова, как мягко записал сэр Клементс, «настаивая на командовании антарктической экспедицией».



        Глава 10
        Разные цели

        Это было невероятно. До того момента Скотт не проявлял никакого интереса к снегу и льду. Он сам сказал, что у него нет «пристрастия» к полярным исследованиям. И в то же время написал, что «без сна и отдыха стремился получить повышение по службе».
        Уже десять лет Скотт был лейтенантом. Ему предстоял серьезный скачок к званию коммандера - переломный момент, через который проходил каждый офицер флота[Звание лейтенанта-коммандера появилось на флоте в 1914 году. После этого переломным моментом в карьере морского офицера стало повышение с лейтенанта-коммандера до коммандера. Прим. ред.] .
        Автоматические повышения в звании по выслуге лет остались позади. Дальнейшее продвижение могло быть основано только на заслугах или как минимум на специальной рекомендации. Скотта преследовал лейтенантский кошмар оказаться «забытым на пoлке».
        Первый визит Скотта на Экклстон-сквер состоялся накануне его тридцатилетия. Он мучительно ощущал каждую секунду уходящего времени и при этом не мог предъявить миру никаких достижений. Он, конечно же, не был одним из бунтарей и реформаторов, выталкивавших Королевский военно-морской флот из викторианского оцепенения, он не выступал в роли антагониста по отношению к высшему руководству ведомства с непопулярными мнениями - совсем нет. Роберт Фалькон Скотт относился к ортодоксальным офицерам, ни у кого не было никаких оснований бояться его идей. Тревога, снедавшая Скотта, коренилась главным образом в ощущении собственной неполноценности и понимании того, что даже при его исключительном конформизме и желании всем нравиться в глазах начальства он недостаточно хорош. Каждый месяц официальный список уволенных в запас офицеров флота бил по самому больному месту, а рассказы о сверстниках, добившихся успеха и оставивших его далеко позади, повергали его в состояние уныния. Казалось, путь наверх был перекрыт навсегда.
        Во время их коротких встреч сэр Клементс говорил в основном о своей любимой теме, рассматривая полярные исследования как некую «учебную эскадру с двойной оплатой и быстрым продвижением». Так он впервые навел Скотта на мысль о полярной экспедиции, которая получила дальнейшее развитие благодаря двум недавним примерам повышения офицеров по службе. Оба они были в Арктике с экспедицией Нарса: вице-адмирал сэр Генри Стефенсон, до этого бывший коммандером эскадры Английского канала, и капитан Джордж Леклерк Эгертон, теперь готовившийся принять командование военным кораблем
«Мажестик» у прежнего капитана - принца Луиса Баттенбергского. Когда объявили о грядущей Антарктической экспедиции, Скотт, очевидно, сразу увидел в ней возможность продвинуться по службе.
        Позже в своих воспоминаниях он утверждал - противореча свидетельствам из дневника сэра Клементса Маркхэма, - что случайно на улице встретил сэра Клементса и только тогда, по его собственным словам, «услышал впервые о таком предприятии, как предстоящая антарктическая экспедиция». Это не более чем лицемерие, рассчитанное на наивных людей. «Предстоящая антарктическая экспедиция» задолго до этого уже получила широкую огласку, и Скотт вряд ли о ней ничего не слышал, как хотел показать.
        В течение последних месяцев, понимая, что возможность отправить экспедицию наконец-то стала реальной, сэр Клементс занимался поисками подходящего руководителя. Деньги были, но отсутствовала уверенность в том, что найдутся офицеры нужного ему типа. Германия строила свой военно-морской флот, вот-вот должна была начаться Англо-бурская война, эпоха «Пакс Британника» подходила к концу, на горизонте замаячила суровая реальность, идущая на смену имитирующим ее учебным играм. Первоклассные офицеры теперь не захотят хоронить себя в полярных льдах на два-три года, а военно-морское ведомство не пожелает отпустить лучших людей.
        Обо всем этом Скотт хорошо знал и увидел здесь шанс для себя. Когда в июне 1899 года он впервые вошел в узкий, с высоким потолком коридор дома на Экклстон-сквер, то отчетливо понял, что сэр Клементс действительно находится в трудном положении, как Скотт и предполагал. Нужных офицеров не было. Томми Смит дискредитировал себя (в основном пьянством) и выпал из списка кандидатов. Пост руководителя экспедиции оставался вакантным.
        Сэр Клементс, которому шел седьмой десяток, не просто верил в молодость - будучи романтиком, он боготворил ее. В этом пункте эмоции у него преобладали над разумом. Как многие люди в его возрасте, он искал протеже, жизнь которого заменила бы его собственную.
        Сэр Клементс требовал от своих фаворитов соблюдения высочайших социальных и профессиональных стандартов - и потому Скотт не мог быть очевидным кандидатом. Скрытный, скучный лейтенант-взрывник с посредственными перспективами, сын провинциального пивовара и ко всему прочему с плебейской необходимостью жить на жалованье, явно не принадлежал к тому типу офицеров, который обычно привлекал сэра Клементса. Более того, увлекавшийся внешними данными, сэр Клементс обычно предпочитал мягких мужчин с женственными чертами, а не ярко выраженную чувственность, как у Скотта.
        Однако честолюбивый лейтенант обладал одним ценным качеством, о котором однажды его товарищ сказал так: «Я не знал никакого другого мужчину или женщину, которые могли быть столь же привлекательными для тех, кого выбрали». Он сразу понял, как сыграть на чувствительности старика, и скоро стал фаворитом сэра Клементса. Это была ситуация, в которой каждый видел, как он мог бы использовать другого. Скотт появился в тот момент, когда добровольцев, готовых командовать экспедицией, больше не было, и заручился фанатичной поддержкой своих устремлений со стороны сэра Клементса.
        За три дня до первого появления Скотта на Экклстон-сквер его, наконец, рекомендовали к повышению. Это произошло благодаря вице-адмиралу сэру Гарри Роусону, командующему эскадрой Английского канала, и стало частью любопытной последовательности событий. Когда Скотт зашел к сэру Клементсу на чай, у него уже сидел другой флотский гость - сэр Виси Гамильтон, отставной адмирал и старый исследователь Арктики, помогавший сэру Клементсу с его планами. Когда сэр Виси еще служил в Адмиралтействе, его внимание привлекла служба Скотта на тихоокеанской базе. Не стоило забывать и о политическом влиянии мужа Итти, Уильяма Эллисона-Макартни, который по-прежнему занимал пост парламентского секретаря Адмиралтейства и беспокоился по поводу перспектив своего шурина. Участие Скотта в полярной экспедиции могло бы существенно уменьшить его тревогу. Офицеру, чье будущее на службе в противном случае представлялось бы блеклым и бесперспективным, можно было легко помочь со стороны, как в этом случае. В довершение картины можно добавить, что сэр Виси знал сэра Гарри, который, как и Скотт, жил совсем недалеко от сэра
Клементса.
        Таким образом, благодаря своему очарованию Скотт, по его собственным словам, вышел
«на уровень советников» и «пролез в игольное ушко». Но хотел больше, намного больше. Ему было мало просто дотянуться до своих успешных сверстников - он желал оставить их позади. Равнодушно глядя на первый скромный шаг к коммандеру, он уже видел четыре лычки капитана, даже более того - золотые погоны адмирала. Он хотел немедленного повышения по службе.

«Вам нужно потерпеть, - увещевал его сэр Клементс, умевший распознавать зловещую склонность торопиться в наиболее неудачные для этого моменты. - Если Вы получите повышение в этот раз [в следующем году], будет очень хорошо. Вы совершите большую ошибку, если предпримете какие-то шаги в Адмиралтействе прежде, чем получите сигнал». Скотту нужно было «ничего не делать до октября. Главное - вызвать интерес офицеров флота, входивших в объединенный комитет».
        Королевское географическое общество вступило в коалицию с Королевским научным обществом не только для того, чтобы собрать деньги. Они хотели руководить экспедицией, делами которой управлял объединенный комитет - по словам сэра Клементса, «очень громоздкая структура», состоявшая из двадцати восьми человек, представлявших на паритетных началах два общества. Среди них было одиннадцать офицеров военно-морского флота в основном из числа старых «арктических» адмиралов. Подкомитету из десяти человек предстояло выбрать командира экспедиции - именно поэтому сэр Клементс советовал Скотту «вызвать интерес» к своей пер-соне.
        После сорока лет существования в руководящих кругах Королевского географического общества сэр Клементс отлично умел пользоваться служебным положением в личных интересах и разбирался в избирательных манипуляциях. Он знал, что его палец не должен указывать на нужный кусок пирога, и советовал Скотту вести себя так, как если бы тот действовал совершенно самостоятельно. Скотту нужно было «понравиться» вице-адмиралу Маркхэму, кузену сэра Клементса, который мог привлечь на свою сторону адмирала сэра Леопольда Макклинтока. «Ваша сестра, миссис Макартни, знакома с ним», и так далее…
        В этот момент действительно не было перспектив найти хотя бы одного офицера флота. Через несколько месяцев началась Англо-бурская война, и международный горизонт уже сейчас сильнее обычного затягивали тучи, а потому каждый человек, как объясняли в Адмиралтействе, должен был присутствовать на своем посту. Кроме того, правительство не хотело в это вмешиваться: только выделяя деньги, оно могло в случае необходимости «умыть руки», а помогая людьми, принимало на себя все бремя ответственности. Таким образом, пока Скотт «вызывал интерес», сэр Клементс настойчиво- обрабатывал правительство. В апреле 1900 года Джордж Гошен (позднее виконт), первый лорд Адмиралтейства, в итоге капитулировал и пообещал выделить двух офицеров, увидев в этом самый безболезненный и дешевый способ избавиться от прессинга со стороны сэра Клементса.
        Тем временем сэр Клементс, используя тактичных посредников, заручился поддержкой лорда Уолтера Керра, занимавшего пост первого морского лорда, и адмирала Дугласа, исполнявшего обязанности второго морского лорда. Именно они могли назвать фамилии этих офицеров. Кроме того, сэр Клементс привлек к решению данной задачи Уильяма Эллисона-Макартни, зятя Скотта.
        Макартни встретился и с Дугласом, и с лордом Уолтером, после чего написал Скотту, уверяя его в том, что «дело почти улажено, пойдете Вы… Господин Гошен согласился выделить коммандера и лейтенанта, и первым будете Вы. Поэтому я считаю, что с повышением все будет в порядке».
        Лорда Уолтера убедили назначить Скотта руководителем экспедиции, а его заместителем сделать лейтенанта Чарлза Роусона Ройдса, также выбранного сэром Клементсом.
        Ройдс - один из первых добровольцев - обратился к сэру Клементсу за два месяца до Скотта. Он по-настоящему интересовался полярными экспедициями. Этого интереса в сочетании с привлекательной внешностью и тем фактом, что он приходился племянником Уойту Роусону, участнику экспедиции Нарса, для сэра Клементса было достаточно: «Он должен стать одним из героев Антарктики».
        Офицеры флота из подкомитета считали, что их задача состоит в выборе руководителя экспедиции, но в один прекрасный день обнаружили, что их собрали только для того, чтобы они механически утвердили кандидатуру ставленника сэра Клементса (ему не удалось скрыть своей симпатии). «Клементс заинтересован в Скотте», - лаконично отметил вице-адмирал Маркхэм на полях письма от своего кузена. Сэр Виси Гамильтон также входил в подкомитет, ставший центром интриг по распределению ролей.
        Сформировалась небольшая, но жесткая оппозиция, которая пошла дальше обычных сетований по поводу того, что успеха добился фаворит кого-то другого. Викторианский военно-морской флот был родным домом сильных характеров и закоренелой семейственности, но утонченные махинации такого рода, осуществленные с помощью политического влияния, превысили допустимые пределы приличествующего джентльмену использования служебного положения в личных целях. Хуже того, успеха добился аутсайдер. Явные недостатки Скотта также сыграли свою роль:


        Любой опыт должен быть получен [сделал неосознанное предсказание капитан Мостин Филд], и, если будет назначен неопытный в этом деле офицер, нам придется заплатить нужную цену своим временем и материальными ресурсами. Ни того, ни другого позволить себе в антарктической экспедиции нельзя… офицер, осуществляющий командование, должен досконально знать мельчайшие нюансы предприятия, а не получать знания за счет работы, которую ему нужно выполнить.


        Капитан Филд выразил мнение нескольких морских офицеров из подкомитета. Все они были против кандидатуры Скотта. Казалось, что напротив его имени стоит «черная метка». Контр-адмирал сэр Уильям Уортон, гидрограф (главный топограф) военно-морского флота, открыто не доверял ему. Он кое-что понимал в полярных исследованиях и был одним из тех немногих британских официальных лиц, кто поддерживал планы Нансена относительно дрейфа «Фрама» в отличие от пренебрежительно относившихся к ним старых «арктических» адмиралов.
        Но адмиралы и капитаны, не говоря уже об ученых из Королевского научного общества, не могли сравниться с сэром Клементсом в степени воинственности. За счет комбинации быстрых маневров и откровенной наглости он добился своего. В пятницу 25 мая 1900 года объединенный комитет в полном составе, как записано в протоколе,
«всецело подтвердил ранее принятое решение», и Скотт был назначен руководителем Национальной антарктической экспедиции.
        Капитан Джордж Леклерк Эгертон, командир Скотта в период его службы на
«Мажестике», заметивший его на «Верноне» за несколько лет до этого, проявил странное равнодушие, когда к нему обратились за рекомендациями. «Нет ни одного офицера, знающего Арктику или Антарктику, - написал он, - я не могу назвать лучшей кандидатуры». По контрасту с этим о Ройдсе один из его капитанов написал, что такие люди встречаются «один на тысячу, и если бы мне пришлось выбирать одного человека из всего флота для того, чтобы взять его в бой или провести с ним зимовку в Арктике, я бы, конечно, выбрал Ройдса».

30 июня Скотта повысили до коммандера. Быстрее, чем можно было ожидать, он достиг заветной третьей полоски золотого галуна на рукаве - в конце концов полярные исследования стали дорогой к «двойному жалованью и продвижению».
        Даже через год после того, как Скотт вызвался возглавить экспедицию, он по-прежнему удивительным образом избегал темы полярных исследований-, почти не читал по этой теме и полностью полагался на сэра Клементса Маркхэма.
        А сэр Клементс руководствовался давно устаревшими методами. Он с презрением относился к доктору Джону Рае, ставшему образцом для Амундсена. Игнорировал современных британских полярных путешественников вроде сэра Мартина Конвея, который первым пересек Шпицберген. А между тем сэр Мартин был убежденным сторонником малых частных экспедиций, не говоря уже о том, что он прославился как отличный альпинист и постиг многие тайны льда. Он обладал лидерскими качествами и умел испытывать искреннюю гордость за национальные достижения и победы. Но ему даже не предложили участвовать в этой экспедиции.
        В результате сбора средств сэр Клементс располагал 90 тысячами фунтов стерлингов - самой крупной суммой, когда-либо собранной для полярной экспедиции. Это было в семь раз больше всех расходов на экспедицию «Бельжики». Таких средств хватило бы даже на то, чтобы построить специальный корабль.
        Правила требовали, чтобы он был деревянным, но в Британии искусство строительства больших деревянных кораблей умирало. Возможность построить такое судно для использования во льдах еще сохранялась на нескольких шотландских верфях, которые специализировались на арктических китобойных судах. Вместо того чтобы довериться их опыту, сэр Клементс пошел на сложный компромисс. Он заказал корабль на верфи Данди в Шотландии, но к его проектированию привлек корабельного архитектора Адмиралтейства Смита, который не имел опыта создания арктических судов. При строительстве корабля были допущены грубые ошибки, в чем-то напоминавшие изъяны британского военного флота тех времен в целом.
        Хотя официальные полярные исследования в Британии угасли с момента арктической экспедиции Нарса в 1875-1876 годах, сэр Клементс Маркхэм с одержимостью и упорством пренебрегал опытом других стран, предпочитая заграничной эффективности домашнее устаревание. Поэтому его иррациональное и агрессивное неприятие идеи использования собак в качестве тягловой силы было фактически неизбежным. Сэр Клементс никогда не управлял собачьей упряжкой и не имел полярного опыта как такового, за исключением одного короткого санного перехода в составе экспедиции по поиску Франклина, на которой почти пятьдесят лет назад закончилась его служба в военно-морском флоте. Суждения сэра Клементса были по большей части продуктом теории и эмоций. Собаки, как сказал он в одном красноречивом пассаже, «полезны для гренландских эскимосов- и сибиряков», имея в виду, что англичанам их использовать унизительно. Вместо этого он защищал безнадежно устаревшую систему использования человека в качестве тягловой силы. В августе 1899 года, спустя два месяца после того, как Скотт вызвался возглавить экспедицию, сэр Клементс направил ему доклад,
который тот добросовестно зачитал в сентябре на VII Международном географическом конгрессе в Берлине. В нем, в частности, содержался такой пассаж:


        В последнее время много надежд возлагается на использование собак для путешествий в Арктике. Но ничто из того, что сделано с их помощью, не сравнится с тем, что сделали люди без них. В действительности на арктических территориях было предпринято лишь одно путешествие на значительное расстояние с использованием собак, а именно переход господина Росса через внутренние ледяные районы Гренландии. Но без местных ресурсов он бы умер от голода, а все его собаки, кроме одной, погибли от изнурительной работы или были убиты, чтобы накормить остальных. Это очень жестокая система.


        На конгрессе присутствовал Нансен, который поднялся и ответил так:


        Я пробовал работать в экспедициях и с собаками, и без них. В Гренландии у меня собак не было, затем в Арктике я их использовал и понял, что с ними идти легче… Согласен, что использовать собак жестоко, но так же жестоко перегружать работой людей. Убивать собак тоже жестоко. Но дома мы тоже убиваем животных…


        Это не убедило сэра Клементса. «Дискуссия после моего доклада не имела ценности», - настаивал он, введенный в заблуждение методами экспедиции по поиску Франклина, в которой груз тянули люди. Он любил превозносить лейтенанта Леопольда Макклинтока, который тогда «без помощи собак, ночуя в палатке, за сто пять дней прошел 1328 миль». Тему собак омрачала неудача с их использованием в ходе экспедиции Нарса, в основном потому, что британские офицеры не знали, как с ними обращаться.
        Сэр Клементс, однако, пренебрегал опытом более ранних поколений британских исследователей. В 1820-х годах сэр Эдвард Парри в Канадской Арктике научился у эскимосов с успехом использовать собак, тем самым задав верное направление для потомков. По большому счету Парри можно назвать отцом современных санных путешествий. Но лучше всего его уроки усвоили за рубежом.
        Нансен, например, открыто признавал, что многим обязан ему. А на родине, в официальных исследованиях, было два знакомых мотива - стагнация и регресс.
        Когда Нансен сказал, что «использование людей для чего бы то ни было влечет за собой неоправданно большие усилия и страдания», он фактически осудил преступную глупость, но для сэра Клементса пустая трата человеческих сил стала воплощением его идеала. Один из аспектов английского романтического движения заключался в уравнивании страдания и достижения. Добродетель состояла в том, чтобы все делать самым трудным способом. Рисунки современников показывают британских моряков в синих камзолах, которых выстроили в одну шеренгу перед гротескно перегруженными санями. Эти скромные люди, героически преодолевающие силу природы с помощью грубой силы и невероятной выдержки, выглядят как солдаты, идущие на битву. Таковы были идеалы эпохи. Собаки искажали это видение, разрушали идеал, с ними все казалось каким-то слишком легким. Вот в чем состояло их преступление.
        Этими же мотивами подпитывалось предубеждение сэра Клементса по отношению к лыжам. Ничто, заявлял он, не может сравниться с величием британских моряков, упорно бредущих вперед, пробиваясь сквозь снега. Сэр Клементс никогда не видел лыж в действии.
        Парадокс заключался в том, что англичане, ставшие первооткрывателями методов катания на лыжах в Альпах, пренебрегали ими в полярных областях. Конечно, они воспринимали спуск со склона как спорт, а первоначальную функцию лыж как средства передвижения по пересеченной местности отвергали и не понимали. Консультантом сэра Клементса в этом вопросе стал англичанин Кричтон-Сомервиль, живший в Норвегии. По его словам, в качестве транспортного средства лыжи были слишком «переоценены». В Антарктике


        они могли бы быть полезны для… легкой работы в случае мягкого снега… Я катаюсь на лыжах с 1877 года… но никогда не думал о возможности их использования в той ситуации, когда нужно что-то тащить за собой - это практически невозможно - или о передвижении на них по твердому снегу, для которого они непригодны.


        Вот и весь опыт. И сэр Клементс предпочитал верить услышанному. В этом состояла причина еще одной фатальной ошибки.
        Скотт должен был приступить к своим обязанностям по руководству экспедицией в сентябре 1900 года. Сэр Клементс в это время находился в Норвегии, проходя ежегодный курс лечения подагры на минеральных источниках Ларвика. В своем письме Скотту он потребовал, чтобы тот приехал в Христианию и встретился с Нансеном.
        По словам Кнута Расмуссена, великого датского полярного исследователя, Нансен стал для полярных исследователей «кем-то вроде Иоанна Крестителя. [Его] благословение на экспедицию равнялось крещению, инаугурации, посвящению в рыцари».
        Встреча с ним была обязательна для всех честолюбивых полярных исследователей. В практическом смысле Нансен сделал Христианию центром по производству и продаже саней, лыж, спальных мешков и всего остального снаряжения для полярных путешествий. В Англии этого найти было практически невозможно[О многом говорит тот факт, что важнейший шаг в разработке экспедиционного снаряжения - изобретение керогаза (первого эффективного устройства, в котором в качестве топлива использовался керосин) - был сделан в Швеции. Прим. ред.] .

8 октября, как и было велено, Скотт прибыл в Христианию. В письме своей матери он назвал Нансена «довольно значительным человеком». Нансен, однако, не смог сделать определенного вывода относительно Скотта, наблюдая при встрече за его напряженной фигурой, постоянно хмурым взглядом и странным сочетанием неуверенности и самодовольства.
        Мало кто из гостей был так несимпатичен Нансену. Мало о ком он так плохо отзывался. Но из добрых побуждений он все-таки потратил некоторое время на то, чтобы объяснить Скотту основные принципы путешествия в снегах. Скотт, вряд ли когда-либо видевший снег, должен был разбираться в этой проблеме теоретически. Нансен сделал все возможное, чтобы преодолеть навязанные Скотту старомодные понятия, и добился успеха в том, чтобы убедить его взять с собой нескольких собак и лыжи.
        К сожалению, хотя лыжники в тот момент уже переходили на современную систему использования двух палок, Нансен все еще был одержимо привязан к устаревшему стилю одной палки и этим предубеждением поделился со Скоттом. Тот ничего не знал о лыжах, поскольку никогда не видел лыжника, и мог в лучшем случае только воображать, как ими пользоваться, поэтому принял слова Нансена на веру.
        Поговорив со специалистами, Скотт решил за неделю или две изучить в теории то, на овладение чем Амундсену потребовалось десять лет практики. Он конспектировал услышанное. Нансен, например, советовал ему взять иностранные океанографические термометры, исходя из того, что «для английских производителей инструментов необходимость повышения- точности- и движения вперед напрямую связана с недостатком таких качеств у английских общественных институтов». И, как писал Скотт,


        принципиальный вопрос, на который обратили мое внимание, призвав серьезно его обдумать, - это, по мнению иностранцев, нелепо большая команда. Команду нужно сильно сокращать.


        В той же самой тетради раскрывается любопытная ограниченность Скотта. Как раз в это время в Христиании находился герцог Савойский, только что вернувшийся из итальянской экспедиции, которая смогла достичь новой самой северной точки 86°31? и побить тем самым рекорд Нансена шестилетней давности, подойдя к полюсу ближе, чем кто-либо из людей. Экспедиция герцога еще раз - пусть даже случайно - доказала правильность использования собак. Но Скотт сделал свои выводы: у герцога слишком
«приятные манеры», а значит, «многому тут не научишься». Судя по всему, на Скотта оказала некоторое влияние только ошеломляюще сильная личность Нансена - опыт других полярных исследователей он, кажется, вообще не изучал. Возможно, это происходило из-за упрямства, хотя иногда кажется, что он им просто завидовал.
        Поэтому единственная запись в тетради Скотта относительно Борчгревинка заключается в том, что Нансен назвал его «мошенником». Они были в ссоре, и Борчгревинк вел себя довольно грубо. Тем не менее именно он открыл своей экспедицией эпоху наземных исследований Антарктики. Борчгревинк стал первым человеком, перезимовавшим на Антарктическом континенте и высадившимся на Ледяном барьере Росса, в узком заливе, открытом Джеймсом Кларком Россом шестьдесят лет назад. В марте он вернулся из экспедиции, в ходе которой поставил рекорд по достижению самой южной точки - 78°50?, и положил начало гонке к Южному полюсу. Более того, он показал дорогу остальным. Свой рекорд он установил с помощью собак и лыж, доказав, что они могут использоваться с одинаковым успехом и на юге, и на севере. Его историческая заслуга заключается в понимании того, что Ледяной барьер Росса на самом деле не препятствие, а «шоссе» на юг. Неплохо для первопроходца, но на Скотта это впечатления не произвело.
        Не произвел на него впечатления и Колин Арчер, создатель «Фрама», возможно, величайший авторитет того времени в вопросах полярного судостроения. «Пустая трата времени», - таков был его вердикт после встречи, организованной Нансеном. Проблема, похоже, заключалась в том, что Скотт не смог разглядеть скрытую способность Арчера видеть неочевидные качества и свойства вещей.
        Во время всех этих встреч и в своих записях Скотт производил впечатление человека, на самом деле не стремившегося к знаниям. Казалось, что он во всем руководствовался неофициальным девизом британских военных моряков того времени:
«Нет ничего, что не под силу флоту». Как и большинство его коллег-офицеров, он действительно пренебрегал тщательной подготовкой, в глубине души веря в то, что только здравый смысл и импровизация помогут ему, когда дойдет до дела.
        Вместе с тем Скотт находил время для активного общения и развлечений. В частности, он признавался в том, что «очень интересуется» миссис Рейх, женой президента Норвежского географического общества, поскольку она была актрисой. Нансен познакомил его с «Григом (композитором)», как он написал в своем дневнике. Скотт был простым офицером флота, но, несмотря на это, ему уделяли большое внимание, что давало ему, как любому новичку, фору в возможности учиться и развиваться.
        После десяти дней, проведенных в Христиании, Скотт (снова по настоянию сэра Клементса Маркхэма) отправился в Копенгаген для встречи с Бювэ, поставлявшим Нансену пеммикан. Оттуда он поехал в Берлин, чтобы узнать о немецкой антарктической экспедиции, которая под руководством Эриха фон Драгалски, одного из профессоров географии Берлинского университета, должна была начаться примерно в то же время, что и британская. Драгалски собирался отправиться в районы, выходящие к Индийскому океану, тогда как Скотт направлялся в море Росса, расположенное в другой четверти континента.
        В поезде Скотт прочитал только что вышедшую книгу доктора Фредерика Кука «Первая зимовка в Антарктике», в которой содержалось описание экспедиции на «Бельжике».
«Должно быть, они плохо сработались», - таков был его единственный комментарий.
        В Берлине Скотта ждал еще один повод умерить свое самодовольство. Немцы опережали его по срокам и были лучше организованы. Не на шутку встревоженный, он вернулся в Лондон и прямо со станции Ливерпуль-стрит отправился в Королевское географического общество на Сэвил-роу, 1, где встретился с сэром Клементсом Маркхэмом, «произведя на него огромное впечатление нашим отставанием».
        В игру вступили не только немцы. Шведы тоже готовили экспедицию на Землю Грэма под руководством Отто Норденшельда. Судя по тому, как обстояли дела, и те и другие должны были отплыть раньше британцев.
        Частичную - но не всю - ответственность за отставание в подготовке британской экспедиции несла система подкомитетов. В Берлине Скотта поразило то, что Драгалски
«избавился от какого-либо контроля. Он отказывался- исполнять чужие приказы». Если это мог сделать прусский профессор, то почему не мог коммандер Королевского военно-морского флота? Пример Драгалски вдохновил Скотта на то, чтобы принять командование всей экспедицией, вместо того чтобы оставаться одним из ее участников, просто получающим жалованье. Теперь он требовал ускорить работы и получил то, что считал полной независимостью и исключительными полномочиями. Его единственным руководителем оставался лишь сэр Клементс.
        Если Скотт был силой экспедиции, то Королевское географическое общество, или, скорее, сэр Клементс Маркхэм, и Королевское научное общество были ее мозгом. Королевское научное общество предполагало, что Скотт станет лишь капитаном корабля, так сказать, техническим консультантом, который поможет довести экспедицию до Антарктики и обратно. Раз она считалась научным предприятием, то ответственным за нее, как полагали в обществе, должен стать ученый. Это место занял профессор Грегори. Предполагалось, что он возглавит наземную партию.
        Грегори, в ту пору тридцатишестилетний лондонский ученый, недавно стал деканом геологического факультета Университета Мельбурна. Он был скалолазом, исследователем и признанным геологом - именно в таком порядке. Он неоднократно совершал классические восхождения в Альпах, специализировался в восхождении на обледеневшие склоны и глетчеры. Вместе с сэром Мартином Конвеем Грегори впервые пересек Шпицберген. Он хорошо понимал принципы полярных путешествий и потому писал в своем плане экспедиции, что собаки очень важны,


        поскольку каждый лишний фунт продуктов, который мы можем везти, означает продвижение дальше на юг на дополнительные четыре мили. Во-вторых, трудно ожидать от людей, впряженных в тяжелые сани, существенной умственной готовности… решать новые проблемы, встающие перед ними.


        Сказано провидчески. Профессору Грегори не нравился Скотт. Он считал его «плохим организатором, который попытается присвоить себе всю славу этого спектакля… а небрежность Скотта заведет экспедицию в какую-нибудь неприятную историю». Грегори не хотел, чтобы капитаном был офицер военно-морского флота. Он просил поставить на это место опытного шкипера-китобоя с командой моряков из Ньюфаундленда или из Норвегии, которые знакомы с паковым льдом. Он хотел организовать «как можно меньшую» наземную партию с проводниками-швейцарцами из горных- районов страны, чтобы успешно преодолеть глетчеры. Он предполагал двигаться быстро и иметь много собак. До отплытия наземной партии следовало научиться работе во льдах и катанию на лыжах в горах Швейцарии. По сравнению с другими предложениями это считалось образцом правильного восприятия и здравого смысла. По сути, это был единственный план, достойный считаться таковым в потоке многословных банальностей. Он мог бы сделать британцев первыми людьми на Южном полюсе и не сильно отличался от методов того, кто в итоге победил. Но этому плану суждено было остаться в
дразнящем разделе «несбывшееся».
        Сэр Клементс на дух не переносил идею о том, что где бы то ни было командовать может кто-то другой, кроме офицера военно-морского флота. Он добился отставки Грегори, тем самым лишив экспедицию единственного действительно талантливого человека.
        Последствия вышли далеко за рамки самого предприятия. Сэр Клементс Маркхэм изменил направление британских полярных исследований. Если бы все шло так, как предлагал Грегори, победу одержали бы ученые и гражданские специалисты, что означало долгожданный глоток свежего воздуха. Но в действительности устранялись лучшие люди. Грегори был только одним из примеров. Сэр Клементс укрепил позиции военно-морского флота и в критический момент окончательно упрочил власть посредственности.
        Конечно, нельзя сказать, что сэр Клементс не встречал сопротивления на своем пути. Так, Альфред Хармсворт (впоследствии лорд Нортклифф) передал экспедиции пять тысяч фунтов стерлингов с условием, что в ней будут участвовать два его представителя. Он видел в этом определенную гарантию сохранности своих инвестиций. Он предложил кандидатуры Альберта Армитажа и доктора Реджинальда Кёттлица, которые до этого провели три года в Арктике с экспедицией Джексона - Хармсворта. Они определенно не имели отношения к клике Королевского географического общества, и, когда сэр Клементс возразил, Хармсворт написал ему:


        Лучшей характеристикой для [Кёттлица] будет то, что все люди вернулись назад, причем состояние их здоровья было лучше, чем до старта… Никто, кроме меня, не знает, через что прошел [Армитаж]… Его чувство долга развилось до такой степени, которую я никогда не встречал…


        Армитаж был офицером торгового флота и служил в компании «Восточно-Тихоокеанская линия». Помимо наличия арктического опыта, он имел репутацию хорошего штурмана и навигатора. Его сделали первым помощником капитана.
        Несмотря на опыт Кёттлица и Армитажа, Скотт, как и сэр Клементс, выступал против того, чтобы они участвовали в экспедиции. Он делал все возможное, пытаясь избавиться от Чарлза Ройдса. Он боялся действительно способных людей, угрожавших его автократии, и возмущался по поводу навязанных кандидатур, считая, что имеет право набирать команду самостоятельно, раз уж, в конце концов, он капитан. Но организаторы по-прежнему смотрели на него как на представителя обслуживающего персонала, получающего жалованье за свою работу. А поскольку платили они, то кто же еще должен заказывать музыку? Скотта обязали принять в команду молодого офицера торгового флота компании «Юнион-Касл» по имени Эрнест Шеклтон.
        Шеклтон был родом из графства Килдэр[Kildare - графство на востоке Ирландии. Прим. ред.] , происходил из англо-ирландской семьи. Он, как и Скотт, не имел особенной страсти к полярным исследованиям, но тоже хотел добиться успеха. Каждый из них был в своем роде авантюристом. Шеклтон совершенно случайно понял, что Антарктика может стать дорогой к славе. На военном корабле, отправлявшемся в Южную Африку в начале Англо-бурской войны, он познакомился с одним из сыновей мистера Лонгстаффа и был представлен самому главе семейства. Мистер Лонгстафф, пораженный авантюрным красноречием Шеклтона, рекомендовал его для участия в экспедиции, - как главному меценату, ему отказать не могли.
        С таким количеством навязанных кандидатов Скотт всегда по возможности поступал по-своему. Так, по медицинским показаниям он удалил из команды доктора (позднее сэра) Джорджа Симпсона, подававшего надежды метеоролога, к которому питал личную неприязнь. С другой стороны, когда ставленник Королевского научного общества доктор Эдвард Уилсон был признан негодным из-за туберкулезных рубцов в одном из легких, Скотт проигнорировал медицинскую справку и взял его.
        Назначение Уилсона, как и в случае с Шеклтоном, оказалось чистой случайностью. Доктор Филип Склатер, президент Зоологического общества и один из организаторов экспедиции, отбиравший для нее научных сотрудников, встретил Уилсона в лондонском зоопарке. Тот увлеченно рисовал птиц для иллюстрированного журнала. Склатер давно искал помощника доктора, который мог бы одновременно работать и в качестве зоолога под началом Кёттлица. Убедившись, что Уилсон - компетентный научный иллюстратор, он попросил его подать заявление об участии в экспедиции.
        Уилсон был сыном доктора из Челтнема и только что окончил Гонвилл-энд-Киз-колледж в Кэмбридже. Он страдал туберкулезом легких, из-за которого постоянно приходилось лечиться в санаториях Норвегии и Швейцарских Альп. Он не особенно интересовался полярными исследованиями, как, впрочем, и практической медициной. Доктор Склатер избавил его от необходимости делать выбор и хотел в полной мере задействовать такие свойства его характера, как пассивность, склонность к фатализму и желание плыть по течению.
        Но Уилсон все равно не спешил проявить инициативу. Тогда его дядя, генерал-майор Чарлз Уилсон, входивший в совет Королевского географического общества, обратился к сэру Клементсу Маркхэму и договорился об их встрече. Скотт увидел в Уилсоне нечто родственное и настоял на том, чтобы принять его в состав команды, невзирая на диагноз врачей.
        Еще одного недавнего выпускника Кэмбриджа, Хартли Феррара, включили в состав команды как геолога; Томаса Вере Ходжсона, куратора музея Плимута, - как морского биолога. Преемника доктора Симпсона, показавшегося Скотту неподходящим, исключили по медицинским показаниям. Сэр Клементс также приложил руку к формированию команды и пригласил в качестве физика Луиса Бернацци, плававшего с Борчгревинком (враждебность сэра Клементса по отношению к Борчгревинку не распространялась на участников его экспедиции).
        Скотт был всерьез озабочен подбором офицеров и матросов военно-морского флота, учитывая, как он писал, «серьезные сомнения в том», что он сможет «иметь дело с людьми иного рода». Адмиралтейство, справедливо опасаясь участвовать в предприятии, которое не контролировало, изначально ограничило участие военно-морского флота только Скоттом и Ройдсом. Однако сэр Клементс добился новых уступок. Благодаря этому Скотт смог взять в команду лейтенанта Майкла Барна и лейтенанта-инженера Реджинальда Скелтона, своих старых знакомых по «Мажестику». Ему также разрешили задействовать двадцать нижних чинов, право выбора которых предоставлялось самим офицерам. Этого было недостаточно, и Скотту пришлось комплектовать смешанную команду из военных и торговых моряков. Решение крайне рискованное, учитывая существовавший в то время антагонизм между этими ведомствами и их совершенно разные взгляды.
        Помимо Германии и Швеции на пути в Антарктику находились еще две страны. Натуралист из Эдинбурга Уильям Спирс Брюс занимался организацией Шотландской национальной экспедиции в море Уэдделла. Во Франции доктор Жан Шарко, считавший, что его страна тоже должна- быть представлена в антарктической гонке, готовился отправиться на западное побережье Земли Грэма. Пять экспедиций, направлявшихся на юг, - это очень серьезная конкуренция.
        Тем более что Брюс провел целых семь лет в Арктике и Антарктике, готовясь к своей миссии. А Шарко в рамках учебного плавания ходил на остров Жана Майена в Баренцевом море. В течение зимы 1900-1901 годов Скотту тоже надо было бы приобрести навыки жизнедеятельности в снегах и научиться кататься на лыжах в Норвегии или Альпах. Вместо этого он остался в Лондоне, чтобы контролировать подготовку документов.
        Скотт не хотел покидать облюбованный им район официальной конторы экспедиции на Барлингтон-гарденс. Даже когда это стало крайне необходимо. Например, после того как при строительстве корабля возникли трудности, управляющий верфью горько заметил, что их «можно было бы избежать, если бы капитан Скотт [sic] уделил мне полчаса, когда я специально приехал к нему с этой целью». Зато у экспедиции (практически у самого Скотта) появился свой секретарь, работавший на полную ставку, по имени Сирил Лонгхарст, - сын врача, выпускник привилегированной школы и будущий крупный чиновник[Помощник министра безопасности Британской империи. Прим. ред.] . Но Скотт не особенно доверял Лонгхарсту, поскольку тот был не просто очередным ставленником сэра Джонса, но и объектом его гомосексуального ухаживания.
        Скотт, наслаждаясь тем, что сам называл «большим достоинством» ранга коммандера, основную часть времени тратил на визиты и светское общение. Еще он внимательно продолжал следить за власть предержащими, для чего имел веские причины. Он все еще сталкивался с недоверием к своим способностям и боролся с попытками его смещения. На него давило бремя комитетов и интриг. Нансен был одним из немногих, кому Скотт доверял свои мысли:


        Пока я пытался подобрать снаряжение… в соответствии с принципами, которым Вы учили меня в Норвегии, комитет из 32 ученых спорил о том, куда должна идти экспедиция! И о том, что там делать! «У семи нянек дитя без глазу». Слишком большое количество членов комитета - это дьявольская идея!


        Кроме того, Скотт был вовлечен в схватку между сэром Клементсом и Королевским научным обществом.
        Сэр Клементс (и Скотт) хотели, чтобы корабль зимовал во льдах просто потому, что это стало бы героическим свершением, и потому, что так обычно делали в условиях Севера, которые принципиально отличались от британских. Королевское научное общество и Адмиралтейство активно возражали против этого. Им казалась большой потерей денег попытка обездвижить корабль, снаряженный для океанографической работы. Кроме того, это увеличивало неопределенность. «Бельжика» служила постоянным напоминанием о рисках. «Если произойдет какое-то несчастье, - писал сэру Клементсу капитан Тизард, - Вы вряд ли сможете простить себя». Борчгревинк раз и навсегда создал модель: корабль должен высадить партию для зимовки, вернуться обратно на зиму и на следующий сезон забрать людей. Для осуждения данного метода сэру Клементсу было достаточно именно того, что так поступил Борчгревинк.
        Сэр Клементс к этому моменту уже не пользовался ни доверием, ни авторитетом - и влиятельные члены его собственного Королевского географического общества обратились к Королевскому научному обществу с призывом начать кампанию под лозунгом «Остановите Маркхэма». Сэр Уильям Хаггинс, президент Королевского научного общества, хотел приостановить выделение правительственного гранта, чтобы предотвратить зимовку корабля. Но сэр Клементс победил всех своих оппонентов.
        Из-за неразберихи и проволочек приготовления к старту экспедиции пришлось ускорить, и собак приобрели в последний момент. Выручил Армитаж. В экспедиции Джексона - Хармсворта он познакомился с шотландцем Уилтоном, полярным энтузиастом, жившим в России. Тот хорошо знал Сибирь, умел ходить на лыжах и управлять собачьей упряжкой. И теперь Армитаж попросил Уилтона найти собак для экспедиции. Уилтон выяснил, что некий Тронтхейм, русский норвежского происхождения, у которого содержались собаки Нансена, собрал в Сибири около сотни собак для американской экспедиции. Он убедил Тронтхейма добавить к заказу еще двадцать пять животных, привезти их в Архангельск и предоставить британцам право первого выбора. Уилтон хотел присоединиться к экспедиции Скотта в качестве возницы собачьей упряжки, но ему отказали. То есть Скотт купил собак, но отправился на юг, не имея никого, кто бы знал, как с ними управляться.
        Скотт должен был забрать собак в Австралии. До этого их перевезли в Лондон и поместили в лондонском зоопарке на первые десять дней июля. Скотт даже не нашел времени, чтобы поехать и посмотреть на них. Произошел во всей этой истории еще один забавный случай. Скотта убеждали, что он сможет приобрести масло в любом нужном ему количестве в Австралии или Новой Зеландии, но он настоял на его покупке в Дании, несмотря на то что товар требовалось после этого перевозить в тропики. Но оказалось, что Нансен брал в Арктику именно датское масло.

21 марта корабль экспедиции был спущен на воду, в церемонии участвовала жена сэра Клементса Маркхэма. Самому Сэру Клементсу предстояло дать имя судну. После тщательных размышлений он выбрал название «Дискавери». Начиная с XVI века такое имя носил уже шестой по счету корабль. В начале августа «Дискавери» пришел на остров Уайт, откуда должен был отправиться в плавание.
        Там как раз проходила «Каусская неделя», очень многолюдное событие королевского размаха, одно из первых за время правления нового короля. В январе умерла королева Виктория, и на троне оказался Эдуард VII. Это было первое лето короткой эры его правления - веселье накануне Армагеддона, со всеми атрибутами того, что Джон Букан назвал «вульгарной демонстрацией богатства и достойного rastaquouere [франц. - иностранного авантюриста] безумия роскоши». Это считалось роскошью по всем меркам.
«Дискавери», черный, приземистый и будничный, стоял на якоре среди блестящего великолепия белоснежных яхт, украшенных позолотой и отделанных красным деревом. Адмиралы и простые люди приходили посмотреть на Скотта, он тихо этим наслаждался. Приехали попрощаться его мать и сестры: «На самом деле грустный момент, - отметил он, - но эти женщины всегда были храбрыми». Король взошел на борт, чтобы проинспектировать корабль, и даровал Скотту знак члена Королевского викторианского ордена.
        Офицеры и матросы военно-морского флота, вошедшие в состав команды «Дискавери», были в военной форме. Армитаж и Шеклтон оказались лейтенантами военно-морского резерва Великобритании. Гражданских - для придания им военно-морского вида - втиснули в обезьяньи жакеты и фуражки яхтсменов. Сэр Клементс Маркхэм наблюдал за происходящим с понятной гордостью. В конце концов, эта экспедиция была почти полностью предприятием военно-морского флота, которому он отдал свое сердце. Тридцать лет усилий увенчались результатом. Единственным изъяном казался кормовой флаг: синий - не самый лучший вариант. Но Скотт был членом яхт-клуба Харвича. Это давало ему право поднимать синий кормовой флаг вместо унизительного красного флага торгового флота и позволяло зарегистрировать «Дискавери» как яхту, что выводило судно за рамки скучных требований министерства торговли. Сэр Клементс хотел бы видеть белый флаг - знак принадлежности к британскому военно-морскому флоту. Но Адмиралтейство, обоснованно считая, что «Дискавери» не являлся военным кораблем, категорически возражало против этого. Конечно, можно было сделать
исключение, но такой запрет оказался самим небом ниспосланной возможностью хоть как-то насолить сэру Клементсу и отплатить ему за интриги и надоедливость.

6 августа незадолго до полудня «Дискавери» вышел из Кауса в Солент и далее - в Английский канал.


        Вы открываете новый период в исследовании Антарктики [писал Нансен в прощальном письме Скотту]. В том, что Вы совершите великие открытия на суше, я чувствую уверенность, но вместе с тем надеюсь, что Вы сможете найти время и возможности сделать такие же великие открытия в южных морях, ведь каждое измерение лотом и… каждый забор воды… являются новыми рубежами, завоеванными наукой… А теперь… я не могу пожелать Вам ничего лучшего, чем то, что желают эскимосы: «Да будет перед Вами всегда чистая вода!»


        Скотт стоял на палубе «Дискавери». Он, конечно же, ничем не походил на Амундсена, этого неплатежеспособного пирата. На мир, сверкая новым золотым галуном, гордо взирал офицер военно-морского флота. Его миссия имела общенациональное значение. И всем этим он был обязан сэру Клементсу Маркхэму. «Грустно видеть последнего из великих стариков», - написал Скотт в дневнике, когда берега Англии скрылись за кормой-.
        Десять дней спустя, после того как корабль миновал Мадейру, Скотт приказал убрать фотографию сэра Клементса из кают-компании.
        Широкие просторы Атлантики вызвали у Скотта первое ощущение достижения. Он больше не желал вспоминать о своем благодетеле.



        Глава 11
        Зимовка в Антарктике


«Плавание к Новой Зеландии, - писал в письме домой Фрэнк Уайлд, один из членов команды “Дискавери”, - оказалось весьма бедным на события и не особенно счастливым». Среди моряков все больше зрело недовольство, ведь известно, что руководство людьми - серьезная проверка для каждого. Пока морской офицер не попробует командовать, он не сможет полностью оценить свои личные качества.
        За десять лет в звании лейтенанта Скотт так и не получил полномочий капитана. Видимо, в его командных способностях сомневались. И не без оснований, поскольку на судне довольно быстро проявились первые признаки напряженности. Подчиненные видели, что он нетерпелив и быстро падает духом. Личность Скотта не вызывала уважения, соответствующего его рангу.
        Зато ему повезло с офицерами. Армитаж легко сходился с людьми. Ройдс был преданным и способным первым помощником, спасшим своего капитана от некоторых наиболее грубых ошибок. Кёттлиц оказался идеальным доктором для экспедиции. Именно он во время похода Джексона - Хармсворта внес заметный вклад в совершенствование полярного снаряжения, изобретя пирамидальную палатку[Ее преимущества состояли в более легкой установке и пониженном сопротивлении ветру.] , и уже за год до плавания на «Дискавери» поднимался вверх по Амазонке с зоологической экспедицией.
        Тем не менее Скотт сделал поспешные выводы - и из-за неуверенной манеры поведения отстранил от работы Кёттлица, посчитав его «добродушным тупицей». А к Ройдсу относился с пренебрежением и практически преследовал его, поскольку считал, что тот «готов на все ради карьеры». В Кейптауне после ссоры со Скоттом экспедицию покинул ее научный руководитель Джордж Мюррей.
        За всем этим просматривалась зависть к офицерам, имевшим хорошие связи. Так, один из дядюшек Ройдса, сэр Гарри Роусон, оказался именно тем вице-адмиралом, который дал Скотту первую рекомендацию для его повышения до коммандера.
        Общую негативную ситуацию усугубляла низкая скорость «Дискавери». Корабль отправился на край земли без пробных плаваний, двигатели оказались неэффективными, расход угля был слишком велик. Скорость не превышала шести узлов. Уже в Атлантике Скотт осознал, что это означает три недели плавания до Новой Зеландии и соответствующую задержку в достижении границы льдов. По предложению Ройдса он решил отменить остановку в Мельбурне и идти из Кейптауна прямо на Литтлтон, в Новую Зеландию. Туда же должны были доставить тонны снаряжения и собак для экспедиции. Организация всего этого процесса, в свою очередь, означала дополнительную суету с телеграммами в Кейптауне.
        Но все это казалось мелочью по сравнению с тем, что «Дискавери» давал течь. Конечно, такая проблема имеется у большинства деревянных кораблей, особенно новых, но в данном случае ситуация получилась иной. После выхода с Мадейры главной задачей Скотта стало удержание корабля на плаву. Ройдс писал: «Честно говоря, я рад этому, поскольку говорил о течи еще в то время, когда “Дискавери” шел в Лондон, но был осмеян за свои рапорты». После того как корабль в Литтлтоне завели в сухой док, выяснилось, что качество его строительства ниже ватерлинии оказалось ужасным. Швы разошлись. Течь возникала за счет слишком больших отверстий, сделанных под сквозные болты, крепившие киль. Вместо того чтобы устранить ошибки с помощью пробок, их скрыли шайбами, через которые вода свободно попадала внутрь. Металлические детали изготовили преступно плохо, рангоуты унесло первым же слабым ветром, бейфуты[Бейфут - часть троса (или веревки), обшитая кожей, с помощью которой рей или гафель (наклонный рей) удерживается у мачты или стеньги (части мачты). У нижних реев бейфуты бывают железными. Прим. ред.] сломались. Создатель
«Дискавери» полагал, что в этом нет ничего экстраординарного. Нельзя доверять рабочим судоверфи, поскольку «невозможно заставить каждого из них ответственно относиться к своему делу». Такие знакомые слова!

21 декабря после ремонта и новой погрузки, на что ушло три недели, «Дискавери» вышел из Литтлтона, по словам Ходжсона,


        забитый под завязку. До верхних иллюминаторов кают-компании он заполнен мешками с углем, посередине разместили двадцать пять собак, на корме - пятьдесят овец, - отличная возможность тренироваться в беге с препятствиями с одного конца корабля на другой…


        А когда «Дискавери» вышел из гавани, один матрос, будучи пьяным, упал с грот-мачты и разбился насмерть.
        В прощальном письме Нансену Скотт неожиданно признался:


        У членов нашей экспедиции мало знаний и опыта, особенно в областях, не имеющих отношения к мореплаванию.
        Похоже, если мы и добьемся успеха, то лишь благодаря рядовым членам команды.
        Нам совершенно необходим план. У меня есть несколько смутных идей, связанных с главной целью - движением от известного к неизвестному. Но я прекрасно понимаю, что такие представления человека неопытного могут быть не совсем реальными, а составленные в последний момент планы, скорее всего, будут несвоевременными и, возможно, неправильными.
        Подобные мысли невольно подсказывают мне, насколько далек я от тех прославленных людей, которые уже осуществили успешные полярные исследования.
        Я очень хорошо чувствую недостатки в своей работе, но стараюсь не отчаиваться…
        Направляю Вам последние заверения в том, что не связываю свою веру или удачу с географическим открытием - меня вполне удовлетворят научные достижения, которые ждут исследователей на уже пройденных кем-то дорогах.


        Впервые Скотт увидел Антарктику 8 января 1902 года. В прозрачном воздухе высоких широт почти в сотне миль впереди сверкали под полуденным солнцем облитые льдом вершины гряды Адмиралтейства и горы Сабины, напоминая горсть каменных кристаллов. Но только 29 января «Дискавери» вошел в девственные воды Антарктики, пройдя мыс Адэр и далее проследовав маршрутом Борчгревинка до того места залива, где норвежец высадился на Ледяном барьере Росса. И уже 30 января в бортовом журнале Скотта появилась такая запись:



4:30 вечера. Стоим в заливе. На суше ясно различимы холмы. 5:50. Наблюдали землю поверх ледяной шапки. 6:45. Наблюдали голую скальную породу между холмами, покрытыми снегом.


        Так была открыта Земля Эдуарда VII (сегодня - полуостров Эдуарда VII), которая является восточной частью Ледяного барьера. Это стало первым антарктическим открытием ХХ века. «Поразительное чувство, - заметил Шеклтон, - смотреть на землю, ранее неведомую человеку». Такое стало возможным только здесь, в этой последней четверти мира. Антарктика по-прежнему оставалась белым пятном на карте с незначительными вкраплениями следов отдельных высадок на ее берега. Внутренняя часть материка была совершенно неизвестна.
        Опьяненный азартом первооткрывателя, Скотт рвался на восток, чтобы нанести на карту новые земли. Он опрометчиво углубился в одну из наиболее опасных частей моря Росса, где судно поджидали вероломные вздыбившиеся паковые льды.
        Рано утром 1 февраля Ройдс поднялся на палубу и увидел Шеклтона, «объясняющего капитану, что корабль движется по кругу». «Дискавери» окружили наползавшие друг на друга льдины, все говорило о том, что он находится в кольце почти незаметных айсбергов. Уже не в первый раз Скотт, ничего не знавший о поведении льда, попал в ловушку. Ройдсу с большим трудом удалось убедить его в правоте Шеклтона и тем самым спасти «Дискавери» от реальной опасности. После чего Скотт в панике отдал приказ спешно уходить на запад.
        В тот же день Томас Уилльямсон обнаружил, что


        фанатичное стремление каждое утро драить палубу даже в Антарктике, где температура опускается ниже точки замерзания воды, - это что-то ужасное. Похоже, они никак не могут забыть предписания устава военно-морского флота (не забывай драить палубу вне зависимости от обстоятельств)… но как только на эту самую палубу выливают воду, она замерзает, и приходится счищать лед лопатой.


        Матросов подавляла ненужная рутина. Ситуация усугублялась тем, что они ничего не знали о планах экспедиции. Они нервничали, поскольку никто не потрудился сказать им, куда они идут и насколько. Только сейчас Скотт впервые сообщил офицерам о своих намерениях. Его речь была замысловатой и многословной, но ее суть состояла в том, что «Дискавери» должен перезимовать в Антарктике и поэтому движется на запад в поисках гавани.
        Тем временем Скотт высадился на Барьере недалеко от места, где зимовал Борчгревинк, и на привязном аэростате совершил первый полет в Антарктике. По словам Уилсона,


        это было потрясающе… выгрузили и разложили где-то двадцать или тридцать баллонов с водородом, подсоединили шланги и наполнили аэростат газом. Капитан не умел им управлять, но сказал, что будет- подниматься первым. Не его заслуга в том, что все прошло благополучно… Вообще запуск аэростатов, кажется… чрезвычайно опасное занятие. Был с нами один человек, который, как предполагалось, знает об этом все - поскольку проходил недельный инструктаж… но поднялся на шаре не он.


        С воздуха было видно, что Барьер простирается до самого горизонта длинными, бесконечными волнами. Как и предполагал Борчгревинк, Великий Ледяной барьер оказался «шоссе», ведущим на юг. Его поверхность представляла собой твердый, утрамбованный ветром снег с рыхлыми заплатками, наметенными поземкой.
        Скелтон писал:


        Я подумал, что можно было бы создать специальный автомобиль с бензиновым двигателем, и он пригодился бы [на Барьере]… Конечно, он сильно отличался бы от обычных машин, особенно в плане колес, да и кузов лучше сделать в виде фургона, чтобы использовать машину в качестве жилища. А на случай поломки можно было бы взять сани. Такой автомобиль мог бы везти большой запас топлива. И если создать по пути следования промежуточные склады через равные интервалы, я уверен, что таким образом можно преодолеть пятьсот-шестьсот миль туда и обратно - конечно, по той поверхности, которую мы видели (вероятно, больше и не потребуется). Так можно достичь полюса.


        Это было одно из первых документально сохранившихся предложений по возможности использования моторного транспорта в Антарктике, которое на полвека опередило свое время. Только в 1958 году доктор Вивиан Фукс и исследователь Эдмунд Хилари достигли Южного полюса на гусеничном тракторе «Сноукэт». Для работы в полярных условиях требовались технологии следующего поколения! Но Скелтон подал Скотту хорошую мысль.
        Как любопытные школьники на каникулах, офицеры и остальные члены команды разбрелись по окрестностям, ведь многие из них впервые именно здесь познакомились со снегом. Уилльямсон с Ферраром ушли искать землю и за «четыре часа покрыли примерно десять миль в общей сложности, что не так уж и плохо для первого опыта катания на лыжах. Все прошло хорошо». Позже в тот же день Уилльямсон присоединился к компании, состоявшей из Армитажа, Бернацци и трех матросов, отправившихся в поход на юг с ночевкой. Собак оставили на корабле, а сани тащили люди. Спать приходилось в тесноте в трехместной палатке, горячей пищи не было, поскольку никто не умел пользоваться керогазом. Однако все вернулись невредимыми, пройдя, по словам Уилльямсона, тридцать миль,


        побив рекорд Борчгревинка [в достижении самой южной точки] и обеспечив себе честь удерживать первенство в этой области в течение целого года. В следующем году мы надеемся превзойти и этот рекорд, но сейчас, я думаю, нужно готовиться к большим переменам, борясь (sic) с темными ночами и штормовыми ветрами.



4 февраля, то есть через сутки, они покинули «Бухту открытий», как называл ее Уилльямсон (позднее она официально стала именоваться Бухтой воздушного шара), и продолжили движение на запад в поисках места для зимовки.
        Сэр Клементс Маркхэм заранее выбрал для этой цели залив Робертсона на побережье Земли Виктории. Но Скотт советовался по данному вопросу и с Хью Робертом Миллом.
        Знаменитый географ, отвечавший когда-то за фонды библиотеки Королевского географического общества, Милл очень неприязненно относился к сэру Маркхэму. Официально он не имел никакого отношения к экспедиции. Отчасти поэтому Скотт и обратился к нему за советом, желая найти лучшую точку, из которой можно проникнуть вглубь Антарктического континента. Учитывая ограниченность имевшейся информации, это оказалось трудной задачей. Милл порекомендовал


        высадиться… на сушу в заливе Макмёрдо, где простирающиеся на юг горы Земли Виктории встречаются с береговой линией, тянущейся с востока, от горы Эребус. Там наверняка должна быть большая долина, позволяющая проникнуть вглубь территории.


        Скотт проигнорировал мнение сэра Клементса, прислушался к советам Милла и направился в залив Макмёрдо. Восьмого февраля «Дискавери» обогнул мыс и вошел в залив, который до сих пор все видели только издалека. Они сделали, по словам Ройдса,


        великое открытие: оказалось, что горы Эребус и Террор образуют остров… а на юг, насколько мог видеть глаз, открывался путь по ровному льду.


        Это был не залив, а пролив Макмёрдо.
        В начале пролива, где открытая вода встречалась со льдом, у подножия уходящего ввысь Эребуса с его замерзшими водопадами и дымным плюмажем Скотт нашел гавань, подходящую для зимовки. Это была мелководная бухточка, почти со всех сторон защищенная от давления льдов. Она находилась недалеко от места, где Барьер через архипелаг нунатаков[Нунатак - полностью окруженный льдом скалистый пик. Прим. ред.
        выходил в море.

«И вот мы здесь, - написал Уилльямсон, - в том самом месте, где обречены оставаться двенадцать месяцев, а может, и больше». Первым знаменательным событием на «зимних квартирах» стало «пленение» кока - Бретта заковали в кандалы отнюдь не за отсутствие кулинарного таланта, а за несоблюдение субординации. Он был гражданским лицом, принятым в команду в Новой Зеландии, а потому флотская дисциплина оказалась для него совершенно незнакомой. Но Скотту изменяло чувство юмора, когда дело касалось вопросов соблюдения установленного порядка. Нарушитель дважды сбегал и, наконец, был прикован на палубе к брашпилю, где, как заметил Скотт, «восемь часов привели его в чувство и повергли в состояние скулящей покорности».
        Потом возле «Дискавери» возвели барак. Его специально привезли с собой, предполагая, что наземная партия останется в нем, а корабль на зиму вернется в цивилизацию. Теперь же его использовали как склад и укрытие в случае опасности. Он был изготовлен на заказ в Австралии и представлял собой бунгало с защищенной от солнца верандой, которое устанавливалось на глубоко вкопанных в почву столбах. Бунгало идеально подходило для Австралии, но оказалось малопригодным в Антарктике, где постоянно замороженный грунт был твердым, как камень, - о вечной мерзлоте в ходе подготовки просто забыли. Вот так в мелочах то и дело проявлялась невежественность участников экспедиции.
        В те годы как при подготовке подобных экспедиций, так и в военно-морском флоте в целом очень много усилий тратили на снаряжение, но совершенно не обучали тому, как им пользоваться. Для Скотта, который верил в силу импровизации, это было более чем приемлемо. И теперь он предложил поставить на неподготовленных полярных путешественниках недельный или двухнедельный эксперимент. Пока «Дискавери» вмерзал в лед, Скотт впервые серьезно попытался встать на лыжи. А Форд, стюард офицерской кают-компании, вошел в историю, став первым человеком, сломавшим ногу во время катания на лыжах в Антарктике.
        После нескольких дней обучения Скотт признал, что лыжи, «конечно, очень помогают в передвижении по ровной или имеющей небольшой уклон местности… но малопригодны
[для] транспортировки грузов, то есть нужно разработать какие-то легкие снегоступы». Похоже, он забыл все, что говорил ему Нансен, и совсем не читал его книгу «Первый переход через Гренландию», до сих пор остающуюся классикой литературы о катании на лыжах и полярных исследованиях. Между тем эта книга была известна в Англии уже больше десяти лет.


        Для тех, кто понимает, как пользоваться лыжами [писал Нансен], они… превосходны, даже если нужно тащить груз… Девятнадцать дней подряд мы шли на лыжах с утра и до позднего вечера… [преодолев] триста пятьдесят миль.


        Зимовка началась. Теперь в оговоренное заранее место на мысе Круазье нужно было доставить сообщение о том, где находится «Дискавери». В противном случае спасатели вряд ли могли бы отыскать корабль, ведь место его стоянки никто не знал. Эту важную задачу поручили Ройдсу.
        Мыс Круазье находился на восточном конце острова Росса, как его тогда называли, примерно в сорока милях от стоянки. Но для Скотта это стало серьезным испытанием. После целого месяца, проведенного на берегу, он так и не попытался организовать систематическое обучение. Ройдсу просто дали нескольких собак и посоветовали научиться управлять ими по дороге. С ним отправились Барн, Кёттлиц, Скелтон и восемь матросов, снабженных примерно такими же инструкциями. За исключением Кёттлица, все были абсолютными дилетантами.
        В пути собаки отказались работать - и сани пришлось тащить людям. Каждый сам пытался понять, как надо передвигаться на лыжах, а потом должен был сделать выбор - идти дальше на них или пешком. Перепалка становилась все более злобной по мере того, как партия продвигалась вперед, то и дело проваливаясь по колено в снег, словно грешные души - в бездну Дантова ада. Противников лыж оказалось больше. Только Ройдс, Кёттлиц и Скелтон воспользовались ими. По словам одного из матросов,


        двигаться на лыжах было гораздо легче… Жаль, что мы их не взяли… Мы могли тащить сани всего лишь несколько сотен ярдов, и когда командиры кричали «Привал!», мы сразу же падали в снег - задыхаясь и обливаясь потом, хотя температура была ниже нуля.


        В конце концов Ройдс, решив, что Барн (противник лыж), собаки и рядовые матросы одинаково бесполезны, отправил их обратно на корабль, а сам возглавил партию лыжников. Но вначале им нужно было понять, как правильно идти на лыжах, чтобы одновременно тянуть за собой сани. Поэтому они на один день разбили лагерь и стали экспериментировать. Скелтон пишет, что


        был ужасно удивлен той легкости, с которой люди тащили свои сани, поскольку всегда считал невозможным перемещение на лыжах с грузом. Но оказалось, что они идеально подходят для этого.


        В качестве лыжной базы использовались южные склоны горы Террор, которая в своем ледяном величии на целых десять тысяч футов возвышалась над их головами и грохотала лавинами, доселе не виданными людьми, - все это, бесспорно, выглядело впечатляюще. «Мы уже привычно встали на лыжи, - отметил Скелтон, - и пошли вперед, не разбирая дороги». Ройдс чуть позже тоже писал об этом, но менее восторженно:


        Нам приходилось много раз останавливаться из-за того, что на лыжи налипал снег или они соскакивали. Ужасная дорога; воистину чушь собачья [это перетаскивание грузов человеком].


        Благодаря лыжам они все же преодолели нужное расстояние. Правда, в конце все же потерпели поражение. Барьер, уходивший на север, к морю, упирался в мыс Круазье застывшими волнами, как прибой, оледеневший во время шторма. Отсутствие навыков передвижения по такой поверхности остановило Ройдса перед этим элементарным препятствием. Неопытный и необученный, он вернулся, хотя нужное место на берегу уже было видно невооруженным глазом.
        Кроме того, при возвращении на корабль в группе Барнса по неопытности погиб один из матросов, который в метель сорвался с ледяного утеса. Один из его товарищей заметил: «Весь экипаж подавлен. Капитан Скотт явно сильно переживает».
        Осознав, в какую цену обошлась им экспедиция к мысу Круазье, Скотт несколько дней выглядел подавленным. Помимо смерти Винса, полдюжины участников похода получили серьезные обморожения, погибла одна собака. «Ответственность за это, - написал Скотт в дневнике, - должна быть возложена на их командира [Барнса]». Он ни на минуту не задумался, что несчастье можно было предотвратить, обучив и подготовив людей должным образом. Инстинктивно он перекладывал вину на других, стремясь избежать личной ответственности.
        С момента высадки в Антарктиде сам Скотт держался поближе к кораблю, отправляя подчиненных в экспериментальные санные походы. Но после возвращения Ройдса с мыса Круазье он, наконец, и сам предпринял такую попытку. Это было путешествие на Барьер с целью создания там склада на будущий сезон. Однако при этом Скотт почему-то оставил на корабле Ройдса, Кёттлица и Скелтона, хотя они теперь считались самыми опытными полярниками в команде, и предпочел повторить их ошибки. Он и часть команды ушли без лыж, впрягшись в постромки вместе с собаками. Это был
«мыс Круазье» номер два. Собаки отказались работать, люди беспомощно барахтались в снегу. Вдобавок ко всему столбик термометра упал до температуры минус сорок-пятьдесят градусов. Дрожа от холода в своем спальном мешке, Скотт узнал, что такое Барьер в конце марта. После трех дней борьбы, не пройдя и десяти миль, он понял, что игра проиграна, приказал бросить груз и повернул назад. На корабле они появились 3 апреля, отметив окончание сезона маленькой патетической сагой о неудаче. Так растаяли оптимистичные надежды Скотта на воспитание настоящих полярников за одну-две недели.
        К концу марта «Дискавери» вмерз в лед. Двадцать третьего апреля солнце скрылось более чем на сто дней. Скотт приготовился к третьей в истории человечества зимовке в Антарктике. Находясь на 78° южной широты, он был примерно на 500 миль ближе к полюсу, чем Борчгревинк и де Жерлаш во время своих зимовок. Его лагерь располагался южнее, чем все остальные экспедиции, с которыми «Дискавери» делил Антарктику: немцы под руководством Драгалски засели на «Гауссе» у берегов Земли Вильгельма III, которую только что открыли, а шведы во главе с Норденскольдом - на острове Сноу-Хилл в море Уэдделла. На долю Скотта пришлась самая длинная полярная ночь, ставшая суровой проверкой его лидерских качеств.
        Хотя с технической точки зрения «Дискавери» считался торговым судном, Скотт, потакая своей «маленькой прихоти», требовал соблюдения военно-морской дисциплины с жестким разделением команды на офицеров и рядовой состав. Это разительно отличалось от правил «маленькой республики», провозглашенных Амундсеном на «Йоа», с ее «спонтанной дисциплиной», отсутствием формальной иерархии и официальных званий. Но Амундсен управлял небольшой экспедицией, а Скотт - многочисленной. К тому же каждый из руководителей был порождением своего общества. Учитывая военную дисциплину викторианского флота, а также огромный иерархический разрыв между кают-компанией и общим кубриком, попытка сохранить эти порядки даже в снегах Антарктиды казалась вполне логичной.
        Нельзя забывать, что каждая система имеет как хорошие, так и плохие стороны. Другие британские офицеры тоже перенесли привычки, выработанные военно-морским флотом, в новые для них условия. Какими бы ни были их неудачи в роли исследователей, они часто становились хорошими лидерами для подчиненных. Сэр Джеймс Кларк Росс с полным на то основанием мог показать Адмиралтейству «нос»; спутники Парри, первым отправившегося к полюсу, чувствовали себя вполне счастливыми; Франклина, несмотря на то что он оказался трагическим неумехой, любили и офицеры, и рядовые. Между тем Скотт и сам остро ощущал комплекс собственной неполноценности. Из-за его личных недостатков эта полярная экспедиция стала одной из самых несчастливых.
        Уилльямсон в сердцах написал своему товарищу:


        Представь себе весь экипаж, выстроенный на палубе в такой день только потому, что шкипер хочет проинспектировать общий кубрик (это довольно долго, ты знаешь). Почему один из нас должен был отморозить себе почти все пальцы, ожидая, пока вышеупомянутая личность проведет свои проклятые обходы, как они это называют? Такие ситуации и множество других мелочей вызывают большое недовольство команды. (Снова рутина военно-морского флота.)


        По словам стюарда с «Дискавери», жизнь на борту была «очень монотонна… многие теряли терпение, падали духом». В общем кубрике начались драки, отчасти вследствие пьянства.
        Настроение офицеров более точно в своем дневнике выразил Ройдс:


        Уилсон сказал, что быть беде, если [бридж] приводит к брани и вспыльчивости… на самом деле речь шла о поведении капитана прошлой ночью. А тот вышел к завтраку и объявил всем присутствующим, что слышал каждое слово из их разговора и потому барометр его настроения серьезно упал.


        Скелтон в своем дневнике написал о случае с поломкой экспериментального генератора, работавшего от ветра, после чего Скотт «начал в панике вопить и ко всем привязываться».
        Такой неуверенный в себе, несчастный, излишне эмоциональный приверженец строгой дисциплины вместе с тем оказывается весьма деликатным человеком, настаивающим на том, чтобы самому стирать собственные вещи, дабы не слишком обременять личного денщика. Кажется, что между этими двумя людьми нет никакой связи, и поспешит тот, кто будет судить одного Скотта по поведению другого. Он оказался своего рода доктором Джекилом и мистером Хайдом, в его характере вообще было много иррационального.
        Для любого лидера это существенный недостаток. Но в человеке, который призван бороться с трениями внутри небольшого изолированного сообщества, где каждая мелочь вызывает мрачное, злобное, параноидальное негодование, он крайне опасен.
        В полярных экспедициях, как и в большинстве других закрытых групп, обычно появляется естественный (психологический) лидер. Он бросает более или менее явный вызов имеющемуся формальному лидеру, и этот конфликт становится похож на борьбу за доминирование в стае волков или своре собак. То, как вожак нейтрализует угрозу, нависшую над его авторитетом, является одной из проверок, которую проходит большинство командиров. От ее результата зависит сплоченность всей группы. Амундсен, благодаря своим моральным качествам и исключительной силе характера, сохранил и психологическое, и формальное лидерство на «Йоа». А Скотта на
«Дискавери» считали неполноценным руководителем. Психологическим лидером команды стал Шеклтон.
        Он имел сильный характер экстраверта, в нем чувствовалась личность. Этот человек затмил Скотта. Будучи таким же неопытным в полярных вопросах, он тем не менее ощущал свое моральное превосходство и в кают-компании, и в общем кубрике. Дошло до того, что даже Скотт (к видимому удовольствию Скелтона), кажется, начал уступать Шеклтону. Но это была опасная ситуация, конфликт в любую минуту мог прорваться на поверхность. Чтобы разрешить его, у Скотта не хватало силы характера. У него отсутствовало, как сказал Армитаж, «то магнетическое качество, которое заставило бы меня пойти за ним в любой ситуации». Становится понятно, зачем Скотту потребовалась строгая иерархия военно-морского флота: он пытался хотя бы таким образом закрепить свою власть.
        Но, вероятно, самым прискорбным недостатком Скотта стала его отчужденность. Казалось, что он неспособен чувствовать психологические подводные течения, определяющие поведение человека, понимание и использование которых является непременным свойством лидера. Особенно плохо он чувствовал людей с иным жизненным опытом. Например, одного из моряков, о котором Скотт отозвался как о «недалеком, невежественном и вечно недовольном», Барн, офицер склада, назвал «самым веселым товарищем по кубрику, которого я когда-либо встречал… после его сухих замечаний я просто-таки бился в конвульсиях от смеха…».
        Скотт был настолько слеп, что полагал, будто все члены команды «находятся в отличных отношениях со своими товарищами», тогда как Феррар написал: «Похоже, тут каждый за себя». Например, Уилсон язвительно отзывался о Кёттлице («нет ничего более отвратительного в науке, чем некоторые ученые»), Скелтон - о Шеклтоне, а тот испытывал неприкрытую неприязнь к Феррару, доведя его однажды до слез насмешками и обвинениями в трусости.
        Невоспетым героем «Дискавери» был Ройдс: по словам Уилсона, он «с железным терпением [переносил] любое количество оскорблений от вышестоящих». Ройдс быстро сообразил, что источником проблем на судне является отчужденность Скотта, и пытался своими методами бороться с этим. Если Скотт никогда не общался с матросами, разве что во время- формальных инспекций, то Ройдс регулярно по-приятельски болтал с ними. Он терпеливо наводил мосты между кают-компанией и нижней палубой. Как отметил Уилсон, он «невероятно отличался от всей верхушки командования».
        Ройдс, при всей своей молодости, хорошо понимал, как можно тактично поддержать слабого и непопулярного капитана, чтобы хоть в какой-то степени укрепить командный дух. То, что моральный климат на «Дискавери» был относительно благоприятным, стало в основном его заслугой. Он сделал для Скотта намного больше, чем тот смог оценить.
        Между тем технические проблемы экспедиции следовало искать в изъянах самого корабля. Не было сделано никаких попыток учесть недавно полученные уроки и подготовить его к ситуации, в которой, как стало известно, он обязательно окажется. Еще на «Фраме», первом современном судне, специально созданном для полярной зимовки, решили все проблемы с теплоизоляцией и вентиляцией в условиях низких температур. Чертежи «Дискавери» разрабатывались через три года после первого дрейфа «Фрама», и при желании легко можно было найти литературу по этой теме. Однако создатель «Дискавери» игнорировал ее, потому что отрицательно относился к иностранным разработкам. Как отметил Скотт, он использовал «хорошо известные английские приемы» и ухитрился сделать удивительно неудобный корабль. Вентиляция оказалась плохой - либо сквозняк, либо духота. Печи дымили. Жилые помещения от неотапливаемого пространства внизу отделяла хлипкая и тонкая палуба в одну доску. В каютах замерзала вода. Койки промокали от конденсата. «На задней стенке рундука под моей койкой, - писал Уилсон, - сосульки и ледяные сталагмиты».
        Зима тянулась медленно, но Скотт не предпринял ни одной попытки устранить хоть какие-то пробелы в подготовке людей, так бесславно вскрывшиеся во время осенних санных переходов. В последний момент он разработал планы тренировочных путешествий, но так и остался в рамках теории, не сделав никаких практических приготовлений. Хождение на лыжах и использование собачьих упряжек на судне по-прежнему игнорировали, хотя бoльшую часть времени ветер и холод были умеренными, а освещения, которое давали луна, звезды и естественные просветы на горизонте в полдень, вполне хватило бы для тренировки обоих навыков. Вместо обучения элементам полярной техники, в которых чувствовалось вопиющее отставание, время растрачивалось на любительские спектакли[На «Дискавери» имелся профессиональный набор для создания театрального грима.] , научные споры и футбольные матчи, проводимые при свете луны.
        Запись в дневнике Ройдса весьма красноречива: «Спорили на тему “Лучшие способы путешествия в Антарктике”… но в разгар спора вынуждены были прерваться, поскольку я лишился одного или двух собеседников из-за репетиций негритянской труппы».
        Время впустую уходило на еще одну прихоть просвещенного общества: на «Дискавери» выходил журнал под названием «Южнополярный Таймс». Роль автора статей с удовольствием играл сам Скотт, придумавший для очередного выпуска воображаемое газетное интервью, якобы взятое у него после возвращения «Дискавери» в Англию. Как и в большинстве случаев, где люди имеют дело с вымышленной реальностью, в нем нашли прямое отражение взгляды самого автора.


        Когда я стал старше, мое сердце начало вести себя странно. Родители встревожились. Доктор осмотрел меня… и заметил, что, похоже, оно бьется в ритме двух коротких слов… Южный полюс! Южный полюс! В этот момент стало очевидно, что эти два слова предначертаны мне судьбой.


        Шутка? Да, но лишь наполовину. Месяцы снежных бурь и холодов под мерцающим светом северного сияния заставили Скотта по-настоящему стремиться к полюсу. Он решил, что главным предприятием лета станет путешествие за новым рекордом. Он сам поведет группу. Его мечты подпитывались неясными, оптимистичными надеждами дойти до самого полюса.
        Скотт долго таил свои намерения от окружающих, став за эту зиму скрытным и замкнутым. Но 12 июня он вызвал к себе в каюту Уилсона, раскрыл ему свой план и предложил пойти вместе с ним.
        Уилсон удивился, и в этом не было ничего странного. В распоряжении Скотта находился целый корабль военных моряков, не говоря уже о трех более или менее опытных полярных путешественниках, а он обратился к гражданскому новичку. Но Скотту требовалась поддержка - и Уилсон с готовностью подставил свое плечо.
        Сам он, казалось, был создан жить в тени других. То, что он не принадлежал к военно-морскому флоту, стало его главным достоинством в глазах Скотта, который с подозрением относился к офицерам. Уилсон как гражданское лицо не мог стать конкурентом в профессиональном плане. Ему можно доверять, он не начнет распускать слухи. Кроме того, Скотт уже достаточно привык к Уилсону, чтобы начать прислушиваться к его советам. Хотя обычно воспринимал советы почти как бунт.
        Например, Бернацци, заметив, что шлюпки в преддверии зимы спущены на воду, предупредил Скотта, что, судя по опыту его зимовки с Борчгревинком, они, скорее всего, вмерзнут в лед. Результатом, по его словам, стала «вспышка гнева, и я не хотел бы вновь столкнуться с таким взрывом эмоций. Мне было сказано вполне определенно - занимайся своими непосредственными обязанностями». А шлюпки действительно оказались погребены в ледяных курганах.
        Уилсон же стал идеальным приложением к Скотту.
        Скотт - как и Шеклтон - был масоном, вступив в братство за несколько месяцев до отплытия из Англии. Среди офицеров военно-морского флота многие входили в масонскую ложу, так что это могло помочь его карьерным планам. Религиозный контекст оказался вторичным, поскольку в душе Скотт оставался агностиком. Уилсон же был глубоко религиозным человеком. Скотта преследовали бесчисленные тревоги. А в душе Уилсона, воспитанного под зонтиком англиканской церкви на примере Франциска Ассизского, таилась жажда страдания или даже смерти, что представлялось весьма характерным для извращенного викторианского понимания идеалов святого Франциска.

«Стремиться к смерти не грешно, - однажды написал Уилсон, добавив: - грех - это неспособность подчинить нашу волю Богу, чтобы жить столько, сколько Ему будет угодно».
        Если Скотт быстро терял терпение, то Уилсон умел сохранять присутствие духа и лучше контролировал себя. Он был спокойным, терпеливым, несколько отстраненным и, возможно, даже адекватно воспринимал реальность, которой так болезненно избегал Скотт. В итоге Скотт и Уилсон стали неразлучны, почти как Дон Кихот и Санчо Панса.
        План, которым Скотт поделился с Уилсоном, был нацелен на то, чтобы «сбросить сэра Клементса Маркхэма за борт». Первое же столкновение с реальностью наглядно показало, что героический пафос использования людей в качестве тягловой силы лучше всего оставить для ретроспективных размышлений. Теперь Скотт обратился к опыту Нансена. Он предложил взять всех собак и отправиться как можно дальше на юг.
        Его первоначальный замысел состоял в том, чтобы идти лишь с одним компаньоном, Уилсон настоял на двоих. Тогда Скотт выбрал Шеклтона, потому что знал - они особенно дружны с Уилсоном. Еще один наглядный пример сентиментального и неверного суждения, ведь известно, что никогда не стоит брать с собой потенциального соперника.
        Уилсон сдружился и с Шеклтоном, и со Скоттом. В одном он признавал психологического, а в другом - формального лидера экспедиции. Как некоторые врачи или священники, Уилсон наслаждался ощущением своей власти над пациентом или грешником. Его тянуло к лидерам маленького сообщества «Дискавери».
        Для Скотта он был стражем. Шеклтону безоговорочно доверял. Шеклтон (или «Шекл») упоминается в дневнике Уилсона чаще, чем кто-либо другой. Уилсону нравилось говорить с ним. Шеклтон в большей степени, чем Скотт, проявлял собственные амбиции. Он был живее, имел поэтические наклонности, с интересом относился к людям и тянулся к Уилсону, в котором отсутствовали отрицательные черты характера Шеклтона.
        Шеклтон был «вне себя от радости», когда узнал, что отправится на юг. Он хотел немедленно обратить свою неиссякаемую энергию на этот проект, но Скотт потребовал никому не говорить о предстоящем путешествии, поскольку все планы носили «частный» характер и их требовалось держать в секрете до следующего месяца.
        Бoльшая часть зимы прошла в праздном времяпрепровождении, и теперь нужно было торопиться, чтобы успеть подготовиться. Ответственность за это, без всяких сомнений, лежала на Скотте. Его компаньоны разделяли непоколебимую веру своего капитана в благородство импровизации. Военно-морской флот, по словам адмирала сэра Герберта Ричмонда, «вскармливал зрелых офицеров». Изучение стратегии и тактики считалось чуть ли не знаком дурного тона, в основном из-за ошибочного представления о том, что Нельсон стал триумфатором Трафальгара, не имея плана битвы. Большинство офицеров верило в старую добрую идею отваги и натиска, которая поможет прорваться в любой ситуации. И экипаж «Дискавери» должен был во всех своих действиях следовать данному сценарию, хорошо известному в истории Великобритании.
        В последний момент Скотту пришлось прочитать книги о полярных исследованиях, в проблемах которых он три года после того, как вызвался командовать «Дискавери», по его же собственным словам, был «прискорбно невежествен». Целый год во время подготовки к экспедиции он работал на улице, соседствовавшей с Королевским географическим обществом. Именно там находилась библиотека, не имевшая аналогов по богатству фондов, в которых находились все последние книги Пири, Нансена и другие первые современные полярные исследования, опубликованные на английском языке. Но Скотт почему-то не нашел времени прочитать эти полезные работы. На борту у него уже не было выбора. Тот, кто формировал библиотеку «Дискавери», постарался сделать так, чтобы никого не тревожил новый опыт. Так, здесь имелась книга дремучего шарлатана сэра Джона Мандевилля и пылилась история экспедиций Королевского военно-морского флота пятидесятилетней давности, но не было нансеновского
«Крайнего Севера» и других важных современных работ.
        Скотт лихорадочно писал указания. Помимо своего путешествия на юг, он запланировал еще с десяток различных походов. Но вместо того чтобы дать каждому руководителю независимость в рамках заданного направления, он, в соответствии с принятой на военно-морском флоте модой, разработал подробнейшие приказы, почти не предполагавшие индивидуальной инициативы. В силу своей чрезвычайной очевидности они должны были выполняться беспрекословно и обладать статусом неоспоримых заповедей. Такое поведение в итоге ему обошлось слишком дорого.
        Впервые об использовании собачьих упряжек задумались в августе. Драки и несчастные случаи среди животных сократили стаю из двадцати пяти собак до девятнадцати. Бoльшую часть зимы они чахли в своих конурах как никому не нужные домашние животные, их плохо кормили, за ними плохо ухаживали. Теперь Скотт назначил Шеклтона ответственным за собак, приказав тому научиться управлять упряжкой. Скотт был свято уверен - и ему с энтузиазмом вторил Шеклтон, - что в мире нет ничего, с чем не может справиться британский моряк, и несколько недель торопливых импровизаций помогут сформировать нужные навыки.
        Как правило, для обучения управлению собачьей упряжкой требуются год или два усиленных практических занятий. Опытный возница никогда не доверит дилетанту хорошую упряжку, потому что он почти наверняка с ней не справится. А в данном случае дилетанты были особенно неуравновешенными.
        И Скотт, и Уилсон, и Шеклтон не понимали собак, не доверяли им, не ценили их качеств. Скотт не мог определить, хотят они «хлыста или поощрения, непонятно, когда пользоваться тем и другим, и что вообще можно сделать с этими тварями». Скотт вообще часто называл собак «тварями», обращаясь к ним исключительно с жалостью или презрением, и это явно говорит о том, насколько чужд ему был мир животных.
        Скотта ужасала любовь собак к драке. Увидев, что кормежка вызывает всплеск дружелюбия со стороны собак, он сам себя выставил в негативном свете, заметив, что
«довольно удивительно столкнуться даже с таким проявлением чести у этих бессовестных существ». Скотт ожидал, что собаки будут вести себя как люди, вместо того чтобы понять их как животных. Он пытался подогнать окружающее под свои представления, что свидетельствует о нежелании видеть реальность и неумении учиться на собственном опыте.
        Амундсен, Пири и другие профессионалы в управлении собачьими упряжками овладевали этой техникой в непосредственном контакте с людьми, живущими в полярных условиях, которые в результате многовековой эволюции и успешной адаптации могли дать им бесценные знания. Но для того чтобы учиться у примитивных народов (а не смотреть на них сверху вниз), требовался особенный склад ума, который был чужд Скотту. Его воспитали на традиционных убеждениях, что цивилизованный человек всегда все знает лучше.
        Поэтому он верил, что легко справится с сибирской упряжью, которую ему передали, хотя никогда раньше не был в Арктике и не видел собак в действии. Вместо попытки понять, как она работает, он потратил бoльшую часть зимы на теоретическую разработку новой конструкции - хитроумный план предусматривал использование жесткой парусины и стальной проволоки, словно это часть судового такелажа. Такая упряжь «гарантированно», по словам Бернацци, «перепутывалась и протирала собакам мех за удивительно короткое время». Характерно, что это была единственная попытка Скотта усовершенствовать имевшееся на корабле снаряжение. Когда он опробовал свою упряжь на собаках, то потерпел смехотворное поражение, и ему пришлось обратиться к первоначальному варианту.

22 августа вернулось лето, и Скотт организовал срочное обучение различных групп экипажа перед началом исследований. Сам он в последний момент попытался научиться управлять собачьей упряжкой. Безуспешно. Нетерпеливый и невосприимчивый к уму животных, он обнаружил, что собак очень трудно заставить работать. Скотт видел свою главную задачу в проверке идеи о том, что собаки должны быть разделены на несколько упряжек, чтобы тащить много саней. Но здесь он столкнулся с неприятным открытием: такое деление увеличивало вероятность драк, поскольку каждая упряжка вела себя как сплоченная стая и немедленно начинала войну с другими. Скотт давно мог бы узнать об этом из книги Аструпа «С Пири к полюсу» или из других книг, которыми пренебрегал в Лондоне.
        Но настоящий сюрприз преподнесли не собаки, а люди. Через неделю или две у членов санных партий началась цинга. «История, - как печально констатировал Уилсон, - явно собирается повториться на юге».
        Он имел в виду историю катастрофических экспедиций британского военно-морского флота в Арктике, особенно поход под руководством Нарса, предпринятый четверть века назад.
        Скотту на «Дискавери», как и Амундсену на «Йоа», мало чем могли помочь общепринятые представления о принципах питания того времени. Витамины как таковые будут открыты только через десять лет, а витамин С станет признанным средством от цинги через двадцать пять лет. Но поведение человека перед лицом грозящей опасности может многое сказать о нем. Скотт отнесся к ситуации гораздо менее серьезно, чем Амундсен, хотя имел ясные представления о чужом горьком опыте.
        В полярных областях цинга была в основном бедствием Королевского военно-морского флота - такой вот странный постскриптум к просвещенной эре. Еще в XVIII веке шотландский военно-морской хирург Джеймс Линд провел уникальный клинический эксперимент, в ходе которого практически определил цингу как болезнь, связанную с недостатком каких-то веществ. Капитан Джеймс Кук учел это в ходе своих плаваний и стал первооткрывателем в использовании свежей пищи как предупредительной меры против цинги, причем проверенным противоцинготным средством в ту пору уже считались цитрусовые. Он получил неслыханный результат: коварная болезнь не унесла ни одного человека из его команды. К началу XIX века от цинги на флоте почти избавились, и употребление лимонного сока в плавании стало обязательным.
        Потом для экономии и удобства Адмиралтейство перешло на консервированные и упакованные в банки продукты, что привело к дефициту витамина С в диете моряков, ведь его единственным источником оставалась ежедневная порция лимонного сока. Линд и Кук настаивали на использовании свежих фруктов, но теперь лимонный сок разливался по бутылкам, причем в таких условиях, в которых витамин С быстро разрушался. Также ради экономии Адмиралтейство перешло с европейских лимонов на лаймы из Западной Индии, содержавшие в два раза меньше витамина С. Результатом стало возвращение цинги, уроки прошлого века оказались забытыми. Верная концепция о болезни, связанной с недостатком определенного вещества, была погребена под лавиной заклинаний ортодоксальной медицины, которая принялась подгонять известные факты под модные теории о сепсисе и асептике, оставив потомкам право чествовать Линда и Кука как провидцев, опередивших свое время.
        Скотт придерживался официальной медицинской теории, хотя она была очень далека от истины. Он оказался в «достойной» компании, исключением из которой стал лишь Амундсен с его верой в народную медицину (например, он признавал антицинготные свойства морошки) и критическим отношением к медицинской моде. Знание чужого опыта могло бы помочь Скотту, как в свое время помогло Амундсену. Участники частных морских экспедиций - как британских, так и иностранных - почти ничего не знали о цинге. В их случае проверенным антицинготным средством оказывалось свежее мясо. В печати об этом было много свидетельств. А Скотт между тем имел в составе своей команды одного из наиболее авторитетных в данном вопросе специалистов.
        Кёттлиц в свое время сохранил здоровье членов экспедиции Джексона - Хармсворта с помощью свежего мяса и хотел сделать то же самое сейчас. Во льдах можно было найти сколько угодно тюленей - Кёттлиц предлагал забить их в количестве, достаточном для формирования ежедневного мясного рациона в течение всей зимы. Скотт запретил это делать отчасти потому, что Кёттлиц ему не нравился, а он не умел отделять людей от их идей. В ответ он привел не слишком логичный аргумент о том, что убийство большого количества тюленей для употребления в пищу, а не нескольких - исключительно в научных целях, - было бы «жестокостью». Истина заключалась в том, что Скотт отличался брезгливостью и не выносил вида крови. Как начинали понимать его спутники, эмоции у него преобладали над разумом.
        Кёттлиц явно находился на верном пути, настаивая на свежей пище, но Скотт защищал традиционные взгляды. Кёттлицу трудно давался этот спор, поскольку он не был прирожденным оратором. Выслушав множество аргументов, Скотт неохотно позволил убить нескольких тюленей, но совсем немного - типичный чиновничий компромисс. Наряду с этим он вернулся к диете военно-морского флота, основанной на консервированной пище и оказавшейся катастрофичной для всех предыдущих экспедиций. Меры по профилактике цинги свелись к тщательной проверке каждой банки на возможную
«испорченность» содержимого (на редкость бессмысленная процедура).
        Все это привело к тому, что к середине зимы возник явный дефицит витамина С. У одного из моряков проявились явные симптомы цинги. Совсем скоро доставленные санными партиями пеммикан и патентованные продукты, которые были лишены витамина С, спровоцировали массовое распространение болезни.
        Скотту пришлось дважды заплатить за то, что он позволил одержать верх эмоциям. Вместо свежей пищи собакам приходилось питаться галетами. Такой рацион, помимо прочего, приводил к недостатку витамина В. Собаки стали нервными и неуправляемыми.
        В это время Армитаж, вернувшись из похода с матросом, заболевшим цингой, воспользовался отсутствием Скотта и, будучи старшим помощником, взял бразды правления в свои руки. Он запретил употребление в пищу консервированного мяса, приказал забить достаточное количество тюленей и готовить их мясо каждый день - благо он имел моральное право навязывать новую диету. Под его началом Бретт - тот самый кок, которого- всю зиму упрекали в неумении, - внезапно начал готовить вкусные блюда.
        Вернувшись, Скотт был изумлен нововведениями. Армитаж «должно быть… наставил это несчастное существо… на путь истинный». Феррар предположил, что таких перемен удалось достичь «в основном за счет того, что к коку перестали относиться как к животному».
        В любом случае Скотт получил доказательство связи между распространением цинги и отсутствием свежей пищи. Тогда, наконец, он признал диету Кёттлица - Армитажа, после чего весь октябрь посвятили усиленному питанию и выздоровлению команды.
        Путешествие на юг началось утром в воскресенье второго ноября. Отправление было пышным и показным. Скотт, Уилсон и Шеклтон сфотографировались на фоне саней с развевающимися флагами и личными вымпелами, разработанными сэром Клементсом Маркхэмом наподобие тех, что использовались средневековыми шевалье.
        В десять часов утра Скотт отдал приказ выдвигаться, и, сопровождаемые хором пожеланий, они отправились, как сказал один моряк, в «долгий, трудный путь, во тьму, в неизвестность».



        Глава 12
        Скотт в самой южной точке

        Когда Скотт отправился в путь, на другой стороне континента уже завершалось первое в истории антарктических исследований крупное санное путешествие. Отто Норденшельд, руководитель шведской экспедиции, пересек ледяной шельф Ларсена. Но Скотт стал первым, кто атаковал внутреннюю территорию.
        В этом историческом путешествии Скотт продемонстрировал множество личных недостатков. Когда направляешься в неизведанные земли (особенно если речь идет о коварном полярном мире), нужны оригинальность мышления, восприимчивость, интуитивное умение приспосабливаться. Всего этого Скотт был лишен. Он оказался нерешительным и недалеким человеком. На флоте его научили носить форму, быть дисциплинированным, выполнять рутинные действия и приказы, но полностью задушили свободу его мысли. Он не умел учиться на собственных ошибках. А отсутствие здравого смысла стало крайне опасной чертой - ведь даже без наличия полярного опыта он мог бы понять, что нужно правильно кормить людей.
        Несмотря на то что Скотт был последователем устаревшей системы, он все же отчасти воспринял современные идеи, взяв с собой лыжи и собак. Но при этом не проявил ни проницательности, ни решимости, чтобы подготовиться к походу и научиться профессионально пользоваться лыжами. Оказавшись необученным посреди Антарктики, он ограничился эпизодическими попытками катания, вместо того чтобы терпеливо и последовательно проводить эксперименты с целью создания собственной, приемлемой для него техники. А это было вполне возможно. Один из моряков «Дискавери» по фамилии Делл - такой же продукт строгой флотской дисциплины, с юности запертый в рамках шаблонов и условностей, тоже ничего не знавший о собачьих упряжках, - по собственной инициативе регулярно практиковался и в результате смог стать вполне уверенным возницей-. Он научился умело управлять упряжкой, а его сани со временем ровно и уверенно заскользили по морскому льду.
        Скотт двинулся в неизвестность, подготовившись на удивление плохо. Помимо смутной надежды достичь полюса, никакого плана кампании у него не было. С высокомерным равнодушием к своей технической неподготовленности он верил, что британский характер поможет ему прорваться. Он считал, что снегa и льды могут быть побеждены грубой силой. Он не понимал мира, который собирался завоевать. Это был вопрос жизни или смерти. Скотт отправлялся на юг, словно на Балаклаву[Имеется в виду участие английской армии в Балаклавском сражении 2 (14) ноября 1854 года в ходе Крымской войны, где героизм войск обернулся трагическим поражением для английской армии. Прим. ред.] .
        Всех девятнадцать собак впрягли одну за другой в длинный поезд из громоздких и перегруженных саней - такой способ разработал и теоретически обосновал Скотт. Однако тяга упряжки при этом была минимальна, а сопротивление поверхности - максимально. Барахтаясь в рыхлом снегу и скользя на твердом, Скотт, Шеклтон и Уилсон с трудом передвигали ноги, в то время как их лыжи лежали в санях. В своей старомодной военно-морской форме они выглядели как герои исторической шарады. Вместо эскимосских анораков, или парок, используемых их иностранными конкурентами, они носили неудобное холщовое обмундирование, зауженное не там, где нужно. В нем совершенно отсутствовала циркуляция воздуха, оно не защищало от холода, а зазоры между одеждой и шапками беспрепятственно продувались ветром.
        Через несколько часов они догнали Барна, который отправился в путь тремя днями ранее, чтобы заранее доставить им провизию. Барн и двенадцать человек его команды тащили сами свои сани, еле переставляя ноги по колено в снегу. Встретившись с ними, Скотт приказал им встать на лыжи, которые в последний момент захватил с собой. Хотя все они были в Антарктике уже целый год, а Ройдс, Скелтон и Кёттлиц показали, как это делается, на собственном примере, никто еще не пробовал перемещать груз таким способом. Когда люди впервые надели лыжи и впряглись в сани, их ноги нелепо задвигались на месте, словно колеса трогающегося с места локомотива, прицепленного к перегруженному составу, - лыжи вхолостую проскальзывали назад. Вскоре все участники похода с презрением сбросили их и невозмутимо продолжили двигаться вперед на собственных ногах со скоростью не более одной мили в час, взвалив при этом на себя по 200 фунтов груза.
        В итоге Скотт сам последовал совету, который дал Барнсу, и попробовал идти на лыжах. Но обнаружил, что без подготовки выиграть схватку за разгадку тайны Антарктики очень непросто. Он до сих пор игнорировал «снежную науку», и теперь различные формы снежного покрова стали для него настоящим сюрпризом. Например, его поразило то, что трение холодного наметенного снега «сильно отличается», как он отметил в своем дневнике, «от всего, с чем сталкивались путешественники на Севере». Однако Нансен в своей книге «Первый переход через Гренландию» уже четко описал «наметенный поземкой снег, по которому, как известно, и лыжи, и сани скользят плохо… мы убедились, что он грубый, как песок».
        Снаряжение, имевшееся у Скотта, тоже оставляло желать лучшего. Хотя лыжный спорт уже вовсю развивался семимильными шагами, Скотт по старинке продолжал пользоваться одной палкой. Крепления лыж были чуть сложнее петли, в которую вставлялся носок обуви, а поскольку участники экспедиции носили мягкие, как шлепанцы, саамские сапоги из меха северного оленя, на которых настоял Нансен, контролировать лыжи, не владея хорошей техникой катания, было трудно. Скотт слишком быстро пришел к ошибочному выводу, что лыжи подходят только для определенного вида мягкого снега. Во всех остальных случаях он снимал их и продолжал двигаться, утопая в снегу. Часто, пытаясь ускорить шаг на ровном месте, он сталкивался с тем, что лыжи проскальзывали назад. «Нужно придумать другое снаряжение, - провозгласил он, - с каким-то приспособлением, предотвращающим проскальзывание». На самом деле всякий лыжник знает, что это уже давно сделано - с доисторических времен известен способ крепления на подошву лыжи кусочков меха, о чем упоминал Нансен в своей книге
«Первый переход через Гренландию»[Этот способ использовался в Альпах для восхождений на лыжах. Но говорят, что в Королевском военно-морском флоте для запрета подобных инноваций использовали штамп «ИНВА»: «Изобретено не в Англии».] .
        Скотт никогда не видел, как двигается опытный лыжник, - он опирался лишь на чужие слова и теорию. Не зная, как согласовать движения рук, торса и ног, что всегда считалось главным в передвижении на лыжах по пересеченной местности, он мучительно пробивался на юг, с каждым шагом теряя энергию. Тем более что эту неизведанную часть Ледяного барьера Росса вряд ли можно было назвать «трассой для начинающих».
        Немногим успешнее Скотт обращался с собаками. Он заметил, что, когда впереди двигался Барн, они охотно бежали за ним, но не мог понять, почему после того, как
15 ноября Барн повернул назад, они отказались тащить сани. В связи с этим Скотт жалобно отметил: «Мы не понимаем, как заставить их работать лучше». Видимо, он не смог выявить взаимосвязь между идущим впереди Барном и тем, что собакам необходима цель в стерильных и безжизненных снежных просторах. Скотту не пришло в голову послать вперед кого-то другого, чтобы воспроизвести те же условия, поскольку он оказался пленником предубеждения, что тягловое животное управляется исключительно сзади. Месяцем раньше Отто Норденшельд оказался в такой же ситуации, но в более трудных обстоятельствах Ледяного шельфа Ларсена. Он был так же неопытен в обращении с собаками, как и Скотт, но в отличие от него легко пришел к очевидному умозаключению. «Я побежал вперед как можно быстрее, и собаки без всякого труда последовали за мной», - написал он.
        Скотт не смог понять психологию собак. Уилсон и Шеклтон - тоже. Все трое были плохими возницами, в крайнем случае полагаясь на грубую силу. Но собакой нельзя управлять, как лошадью или буйволом. Собака служит только тому хозяину, которого уважает. Она не будет работать на драчуна и не потерпит дурака. Все трое взрослых мужчин оказались в плену сентиментальных английских представлений о собаках как о домашних животных, но хладнокровно наблюдали за тем, какие ужасные страдания причиняет им плохо подогнанная упряжь, не пытаясь что-либо предпринять. Вожак Нигер решил, что на таких хозяев работать не стоит, и довольно быстро отказался тянуть груз.
        Собаки с самого начала недоедали и содержались в плохих условиях. Всю зиму они питались галетами, которые больше подходят для домашних, чем для рабочих животных. Скотт был настолько далек от понимания их потребностей, что ему даже не пришло в голову обеспечить собакам, работающим в упряжке, питание, отличающееся от рациона декоративной собачки, и что их следовало вначале хорошенько откормить. Вместо этого в начале похода собакам внезапно вместо галет дали вяленую рыбу, что означало резкую, а потому вредную перемену в питании. Но и на этот раз они не получили жиров, необходимых животным, которые тратят много энергии в упряжке. Более того, вяленая рыба с момента доставки из Норвегии хранилась на «Дискавери» без присмотра целых восемнадцать месяцев. Она побывала в тропиках, подверглась воздействию тепла и влаги, условия ее хранения были неправильными, а потом ее погрузили в той же упаковке на сани. Неудивительно, что она оказалась гнилой. Вследствие этого собаки ослабели от сильного гастроэнтерита.
        Вдобавок ко всем этим бедам Скотт пытался заставить их работать по графику, совпадающему с его собственным суровым ритмом. Он привык к самоистязанию. Но собаки работали в «импульсном» режиме и потому нуждались в частых передышках. Они не могли стабильно и безостановочно бежать час за часом. Скотт не чувствовал животных, вместе с которыми оказался в окружавших его непознанных снежных просторах: у него отсутствовала симпатия к собакам, не было восприимчивости к их нуждам. Он объявил войну природе, а природа, как станет ему известно позже, всегда побеждает.
        Итак, собаки были голодными, усталыми, перегруженными и не желали работать. Под ударами бича они медленно двигались вперед, ярд за ярдом. В итоге людям пришлось впрячься самим, чтобы помочь животным.
        Путешествие превратилось в настоящую мессу, участники которой взывали к небесам, пытаясь бороться с бесконечными неудачами и трудностями. Тридцать дней они двигались в ритме челнока: отвозили половину груза вперед, потом возвращались за второй половиной. Как сказал Скотт, это могло продолжаться «бесконечно». В тот раз они продвинулись к югу на смехотворное расстояние в 109 миль, но прошли при этом целых 327 миль за счет изнурительных путешествий вперед-назад по девять-десять часов в день.
        Капризная, жалобная интонация записей в дневнике Скотта усиливается до крещендо, когда на полозья начинает налипать снег и собаки отказываются тащить сани. Кажется, что сама природа настроена против них. Снег был или слишком твердым, или слишком мягким. Солнце либо еле светило, либо безжалостно слепило. Хотя в целом Скотту феноменально везло с погодой - никаких буранов, слабый ветер, умеренный мороз и благоприятный ландшафт (по его же словам, «широкая белая равнина»), который просто идеально предназначен для лыж, саней и собак. Из дневника трудно понять, что Скотт становился первооткрывателем почти на каждом шагу. Только иногда проскальзывают незначительные подсказки. Так, 25 ноября Скотт написал, что они
«наконец пересекли 80-ю параллель и вошли в область, которая на всех известных картах отмечена белым пятном».

10 декабря из-за неправильного питания и истощения умерла первая собака по кличке Снетчер. Скотт столкнулся с перспективой потерять всех животных. Его реквием по Снетчеру заключался в том, как вспоминали участники экспедиции, что он «лишил нас всякой надежды попасть в более высокие широты, [придется довольствоваться] тем, что мы уже достигли». Но причина заключалась не только в гибели собаки. Справа появились неизвестные горы, уходившие на юго-восток и преграждавшие им путь. Для их преодоления почти наверняка пришлось бы совершить восхождение на горную гряду, превосходившую высотой Альпы.
        Скотт плохо подготовился к тому, чтобы справляться с тяготами полярного путешествия, не говоря уже о том, что его мучили несбывшиеся надежды. Нервы были расшатаны стрессом, возникшим в результате самоизоляции и пребывания в агрессивной среде, к которой он оказался не готов. Недовольство путешествием, вызванное массой причин - от раздражающе слепящего снега до ярости из-за невозможности управлять собаками, - Скотт испытывал с самого начала. Он не смог справиться со своими внутренними конфликтами.
        Вскоре после начала похода во время приготовления пищи Шеклтон случайно прожег пол палатки. Скотт взорвался от ярости. Эти два человека были абсолютно несовместимы, трудности путешествия заставляли эмоции переливаться через край, и любого пустяка оказывалось достаточно для того, чтобы спровоцировать настоящий взрыв.
        Приглашение Шеклтона в этот поход уже само по себе стало большой глупостью. Они со Скоттом не должны были оказаться в одной экспедиции, не говоря уже о необходимости делить одну палатку. Давний скрытый конфликт рвался наружу.
        Однажды утром, когда Уилсон и Шеклтон укладывали вещи в сани, Скотт внезапно в бешенстве закричал:
        - Идите сюда, чертовы идиоты!
        Они подошли к нему, и Уилсон тихо спросил:
        - Вы обратились ко мне?
        - Нет, - ответил Скотт.
        - Тогда, должно быть, ко мне? - поинтересовался Шеклтон.
        Ответа не последовало.
        - Так вот, - продолжил Шеклтон, - ты - самый большой чертов идиот из всех, и каждый раз, когда ты посмеешь так говорить со мной, получишь то же самое в ответ!
        Это был почти неизбежный мятеж. Если бы все зависело только от Скотта (или Шеклтона), их путешествие закончилось бы уже в тот самый момент. Именно Уилсон с общего согласия стал моральным лидером похода, заставил их забыть о противоречиях и убедил двигаться дальше - но вовсе не потому, что так уж хотел этого.
        В своем дневнике он написал: «Этот утомительный поход на юг нужен лишь для того, чтобы побить рекорд самой южной точки». Данная запись свидетельствует, что первую вспышку энтузиазма сменило совершенно иное мнение. Однако Уилсон чувствовал, что повернуть назад так рано, да еще и по такой причине будет ужасным позором, от которого пострадает вся экспедиция.
        Выживание в экстремальных условиях зависит от здравого смысла и интуиции.
        Конфликт, подавленный или нет, вредит и тому и другому. Он становится приглашением к несчастью. Любые опасности полярной экспедиции меркли перед напряженными отношениями участников партии и недостатками личности Скотта. Как любил говорить Амундсен, люди - это неизвестная переменная Антарктики.
        Исключительно хорошая погода и солнце были на руку Скотту. Он воспринимал это почти как свое право и закономерность. В сумбурных планах, которые строились каждый день буквально на ходу, он предполагал, что лучшие из возможных погодные условия будут сохраняться и путь экспедиции останется таким же безопасным. Это говорит о безрассудстве и неумении принимать решения в условиях стресса - качествах, которые когда-то разглядели его флотские командиры. Скотт был слеп ко всему, кроме рекордной южной точки. Жизни всех троих - Скотта, Шеклтона и Уилсона - зависели от его готовности в нужный момент повернуть назад, поэтому требовалось постоянно контролировать упрямого человека, переставшего мыслить рационально. Начиная с 80° южной широты это бремя, помимо необходимости сохранять мир между Скоттом и Шеклтоном, также легло на Уилсона.
        Когда умер Снетчер, его в качестве эксперимента скормили другим собакам и увидели (как в свое время Нансен), что те действительно едят сородичей, и тогда Скотт решил выгрузить часть поклажи, чтобы


        двигаться дальше на юг с месячным запасом провизии, без еды для собак, предоставив им питаться друг другом… У меня есть надежда, что на такой диете они будут работать лучше…


        Скотт сильно изменился со времени своего первого санного похода, состоявшегося семь месяцев назад, когда он, как иронически заметил Феррар, считал, что «с собаками нужно обращаться ласково».
        От челночной схемы отказались. Убивая собак и хоть как-то придерживаясь собственного плана, Скотт устремился на юг со скоростью семь миль в день. Это было немного, но по крайней мере одно и то же расстояние теперь не требовалось проходить трижды.
        Изначально Скотт намеревался уйти в поход на десять недель. Чтобы иметь в запасе лишнюю неделю для продвижения на юг, он увеличил этот срок до двенадцати недель, сократив дневной рацион продуктов для команды. К сожалению, план его был плох, а поведение неосторожно:


        Весьма беззаботная манера обращения с провизией и керосином, повлекшая за собой необходимость растянуть их в конце похода на лишнюю неделю, привела к резкому сокращению потребления пищи и топлива - и мы оказались в тисках нужды.


        Теперь они буквально голодали и постоянно думали о еде. Они ели меньше, чем любые полярные исследователи со времен первой арктической экспедиции сэра Эдварда Парри в 1820 году. Но даже в этом факте Скотт находил странный повод для гордости.
        На Рождество Уилсон обнаружил, что у Скотта и Шеклтона началась цинга. У обоих появились классические симптомы - опухшие и воспалившиеся десны. Они не ели свежей пищи уже два месяца - только пеммикан, бекон и патентованную консервированную пищу, абсолютно лишенную витамина С.
        Уилсон видел, что дело зашло слишком далеко. Им нужно было остановиться гораздо раньше, но убедить в этом Скотта казалось совершенно невозможным. Болезнь стала неопровержимым аргументом. Уилсон настаивал, чтобы они немедленно повернули назад и как можно скорее вернулись на корабль. Но Скотт пребывал в нервном возбуждении и стремился к рекордной южной отметке любой ценой. Он был глух к любым доводам. После очередного спора, по его словам, они пришли


        к следующему соглашению. Двигаться вперед до 28 декабря - именно тогда мы должны оказаться на 82-й параллели. Потом повернуть к берегу и исследовать, если представится возможность, высокие горы и интересные скальные формации, параллельно которым мы сейчас идем…


        Это был компромисс, с которым Уилсон неохотно согласился. 28 декабря они пересекли
82-ю параллель и на следующий день разбили свой самый южный лагерь на отметке
82°15?. Гигантский бергшрунд[Разрыв, сформировавшийся на внешней границе ледника между его движущимися частями и неподвижной структурой (скалами, твердым снегом и др.). Иногда его глубина может составлять более ста метров. Прим. ред.] , где шельфовый ледник взгромоздился на скалы, сводил на нет любые надежды о геологических изысканиях.
        Скотт и Уилсон прошли на лыжах еще милю-другую, достигнув отметки 82°17?. Шеклтона оставили присматривать за собаками. Его даже не пригласили разделить триумф от покорения самой южной точки мира. Такого пренебрежения он никогда не забудет.

31 декабря Скотт наконец отдал приказ поворачивать назад.


        Нам очень повезло [писал Уилсон], ведь мы ничего не знаем о состоянии снега на поверхности Барьера летом. Оно может сильно отличаться от того, каким было во время нашего похода на юг. Всегда нужно иметь резерв на случай сложных снежных условий, трудной дороги или плохой погоды.


        Это «нужно» говорит о многом. У сдержанного Уилсона оно означает суровое осуждение. Ведь Скотт ради собственных амбиций рисковал жизнями своих спутников и был готов к еще большему риску, чем тот, в котором признавался. Тайная запись в его навигационном блокноте говорит о том, что он планировал идти вперед еще в течение двух недель, с тем чтобы вернуться к складу, оставленному по дороге, лишь
14 февраля. Продуктов, растянутых до предела, хватило бы только до этого дня, но не дольше.
        Когда они повернули назад, погода переменилась и двигаться стало трудно. Скотт несказанно удивился этому факту. Изменчивость снега, скользкого сегодня и липкого уже завтра, застала его врасплох, хотя подобных примеров в течение года было много. Снова проявилось удивительное для руководителя экспедиции отсутствие предвидения и абсолютное неумение приспосабливаться к ситуации.
        Из дневника Скотта видно, как он мечется между безрассудством и угрызениями совести. В день, когда они повернули назад,


        невозможно было не почувствовать некоторой тревоги по поводу будущего - невозможно было не признать, что у нас мало провизии.


        И два дня спустя:


        Смешно вспоминать ту легкость, с которой мы собирались проделать наше обратное путешествие, видя, в какую борьбу за выживание оно превратилось.


        Их жизни зависели от того, удастся ли найти склад, оставленный ими в сотне миль к западу, где хранились продукты, необходимые для возвращения на корабль. Как и все остальное, он тоже был устроен без учета требований безопасности. Склад пометили единственным флагом - булавкой в бесконечной пустыне. Скотт зафиксировал это место крестиком на карте открытой ими местности. Он исходил из того, что раз в тот момент видимость была идеальная, то и по возвращении все будет выглядеть так же, поэтому удивился и возмутился, когда увидел, что теперь в этом месте все окутано туманом. Кажется поразительным, что после двадцати лет, проведенных на флоте, встречаясь с ветрами и сталкиваясь с различными капризами погоды, он напрочь забыл о таком элементарном явлении природы, как туман.
        В самый критический момент туман вдруг слегка рассеялся, и они увидели склад - маленькую точку, очень далеко, в неожиданном для них квадрате. Окажись погода чуть хуже, дела их были бы совсем плохи. Они погибли бы в том буране. Резервов не оставалось, продукты почти кончились.
        К этому моменту все трое уже сильно страдали от цинги: конечности опухли, суставы болели. Сани они тащили сами, по словам Скотта, «медленно, монотонно и выматывающе, но… это все равно бесконечно лучше, чем управлять сворой усталых и голодных собак». Несколько выживших собак давно потеряли остатки уважения к хозяевам и отказались работать. Им позволили идти рядом в надежде, что позднее все-таки удастся заставить их тянуть сани.
        Но, после того как люди два дня подряд сами тащили еду для собак, Скотт смирился с неизбежностью. Он приказал Уилсону (который обычно выступал в роли мясника; грязная работа - убивать без ружья) покончить с Нигером и Джимом, последними выжившими собаками.
        После обнаружения склада их возвращение превратилось в стремительное бегство от неудержимо надвигающейся беды. Все трое - Скотт, Уилсон и Шеклтон - ослабели от цинги и голода. Первый же буран мог окончательно погубить их. Это было следствием бессистемного и некомпетентного планирования Скотта, к которому трудно почувствовать симпатию, но можно искренне сожалеть о судьбе его компаньонов, ставших жертвами бездарной политики своего лидера.
        Чтобы уменьшить вес поклажи, Скотт бросил лыжи, которые считал причиной всех своих бед, хотя на самом деле так и не научился ими пользоваться. «Привыкаешь идти даже по рыхлому снегу, - оправдывался он в своем дневнике 5 января, - и то облегчение, которое мы вначале испытывали, вставая на лыжи в таких случаях, теперь совсем не ощущается».

18 января, примерно в ста милях от корабля, Шеклтон внезапно упал, почувствовав резкую боль в груди. С момента, когда началась цинга, он оказался самым слабым из всех троих. С каждым днем ему становилось все хуже. Симптомы - головокружение, одышка и кашель с кровью - показывали, что он болен не только цингой. У него были шумы в сердце: заболевание, которое, как правило, вызывается ревматической лихорадкой, перенесенной в детстве. Обычно это не опасно, но в состоянии стресса может- обернуться бедой. В другом полярном путешествии у Шеклтона случился инфаркт.
        Упал Шеклтон отчасти из-за переутомления. Каждый его мускул, каждая мышца были истощены до предела. Он тащил сани и не берег себя. Его горячий нрав и демоническая энергия приводили к тому, что он часто взваливал на себя двойной груз. Кроме того, он испытывал болезненное желание доказать Скотту, что на многое способен. И теперь очень переживал из-за своей слабости.
        Много позже Шеклтон рассказывал, как, лежа в палатке, услышал слова Уилсона о том, что он не выдержит дороги, и крикнул им, что переживет их обоих.

«Десять лет спустя, - обычно говорил Шеклтон, - в миле от того самого места и Скотт, и Уилсон умерли, а я все еще жив». Независимо от степени правдивости его истории, она хорошо отражает суть этой карикатуры на полярное путешествие. Шеклтон принуждал себя держаться исключительно за счет силы воли, изредка помогая своим спутникам тянуть сани, но почти всегда шел самостоятельно. Его горячность и напряженные отношения со Скоттом приводили к тому, что он считал приказ последнего избегать перенапряжения и тяжелой работы не проявлением доброты, продиктованным лучшими побуждениями, а сознательной попыткой унизить его.
        Конфликт между ними перешел в фазу неприязни и подспудно враждебной жалости. Слишком часто Скотт терял терпение, общаясь с Шеклтоном, и тогда Уилсону приходилось срочно объявлять перемирие. Они вряд ли могли позволить себе роскошь ленивой перебранки. По вине Скотта им грозила очевидная опасность. Был допущен перерасход запасов. Они вполне могли столкнуться с тем, что продукты закончатся раньше, чем удастся дойти до следующего склада. Туман и несколько бурь, которые воспринимались как предупреждения, сократили их дневные переходы. Они все сильнее сомневались в возможности спасения. Вдобавок ко всем бедам Скотта еще раз застал врасплох неизученный им снег, на этот раз - ломкий наст. После того как они несколько часов прорывались вперед по нему, на каждом шагу испытывая мучительную боль в воспаленных, изъеденных цингой суставах, Уилсон сухо написал: «Мы сожалеем, что выбросили лыжи». Но ему все-таки удалось убедить Скотта оставить одну пару на случай, если кто-то заболеет.
        Этим лыжам Шеклтон и обязан своим спасением. Надев их во время перехода по насту, он смог держаться на поверхности, не утопая в снегу. В своем ослабленном состоянии он ни за что бы не перенес этот путь без лыж.
        По иронии судьбы следующий склад заметил как раз Шеклтон. Из-за плохой видимости и неудачной отметки на карте они снова едва не пропустили его, подвергаясь смертельной опасности. У них еще оставалась какая-то еда, но моральное и физическое истощение достигало критической точки. Через несколько часов после того, как они нашли склад, начался первый за все время их похода настоящий буран. По словам Скотта, «случись он день или два назад, обстоятельства сложились бы совсем по-другому». Они пришли на удивление своевременно. Это была генеральная репетиция несчастья.
        Пока пережидали буран, у Шеклтона случился еще один, более сильный приступ. И снова Уилсон готовился к худшему, но Шеклтон поднялся. Третьего февраля, когда они вернулись на корабль, Шеклтон уже передвигался самостоятельно, являя собой живое воплощение своего родового девиза Fortitudine Vincimus: «Выносливостью преодолеем».



        Глава 13
        Возвращение на «Дискавери»

        Все это происходило между двумя знаковыми историческими событиями - прокладкой подводного кабеля и изобретением беспроводной связи. Западный человек приучался к мгновенной связи с любой точкой на Земле. Однако вдали от телеграфного аппарата он был, как и встарь, брошен на произвол судьбы в море молчания, но уже с новой для него, нестерпимой жаждой слышать голоса извне без какой-либо надежды на это.
        Вернувшись на «Дискавери», Скотт не только оказался в безопасности в наиболее критический момент, но и обнаружил, что их изоляция окончена. Пришел спасательный корабль.
        Это был тот самый «Моргенен», зверобойное судно, на котором десять лет назад Амундсен отправился в свое первое арктическое плавание. Сэр Клементс Маркхэм купил его в Норвегии. «Моргенен» переименовали в «Морнинг» и переоборудовали в Лондоне, а командовать им сэр Клементс поставил Уильяма Коулбека. Там, где сэр Клементс не проявлял одержимости, он по-прежнему оставался хитрой старой лисой.
        Коулбек, который плавал с Борчгревинком на «Саутерн-Кросс», был одним из немногих людей, знавших море Росса. Родом из Йоркшира, он служил в торговом флоте и оказался очень хорошим мореплавателем. Через семь дней после выхода из Новой Зеландии он отыскал «Дискавери» в этом дальнем уголке планеты по еле заметному следу оставленных Скоттом сообщений, обследовав свыше пятисот миль весьма условно нанесенной на карту береговой линии.
        Скотт предполагал, что лед отпустит «Дискавери». Но обнаружил, что корабль по-прежнему находится в плену, а между ним и «Морнингом», легко покачивающимся на волнах, еще как минимум пять миль толстого льда.
        Через десять дней после своего возвращения он понял, что в этом году «Дискавери» может не вырваться на свободу. И не слишком расстроился. Ведь это позволяло ему на совершенно законных основаниях отказаться от выполнения официального приказа о возвращении, привезенного «Морнингом», и, следуя секретным инструкциям сэра Клементса, оставаться на месте. Скотту требовалось время, чтобы восстановиться.
        Результат предпринятого им похода - 82°17? - никого особенно не впечатлил. Самым ярким в этом броске на юг стало ощущение плохой организации. По словам Ходжсона, итог «довольно посредственный… Похоже, они пережили гораздо более трудные времена, чем признавались вначале». По сравнению с тем, чего достиг Нансен, этот результат казался еще менее успешным, особенно учитывая то, какой ценой он был получен.

«Похоже, мы ни в чем не достигли особенных успехов», - так сам Скотт писал в письме Скотту Келти, секретарю Королевского географического общества. Однако это было не совсем справедливо. Пока Скотт шел к югу, Армитаж возглавил исследовательскую партию к Западным горам и стал первым человеком, достигшим Антарктической ледовой шапки. Это стало настоящим открытием (гораздо более значительным, чем достижение Скотта), которое сразу же оценили по достоинству. Бернацци перечисляет результаты Армитажа в своем дневнике:


        Типичный [антарктический] ледник изучен до самого его источника… Пройдена дистанция примерно в 240 миль… с санями через горный, покрытый ледниками район… на
78° южной широты [достигнута] высота… примерно 14 500 футов… людьми, неопытными в передвижении по ледникам.


        Результаты Армитажа впечатляли больше, чем результаты Скотта. Да и в роли лидера он выглядел намного сильнее и уравновешеннее. Не надеясь на случай, он успешно справился с расселинами и высотной болезнью. Кёттлиц, умевший диагностировать лучше, чем Уилсон, успел предупредить его о начинающейся цинге, и Армитаж при первой же возможности повернул назад, имея в запасе достаточно продуктов, сил и здоровья, хотя на горизонте уже виднелось манившее его плато. Он двигался медленнее, чем мог бы, но благодаря этому уберег своих людей, не допустив несчастных случаев и болезней. Его возвращение на «Дискавери» было спокойным в отличие от сумбурного появления партии Скотта. Конечно, яркой эту историю не назовешь. Но, как любил говорить американский исследователь Вилджалмур Стефанссон,
«приключение - это признак некомпетентности».
        В начале февраля Скотт начал подготовку ко второй зимовке. Он решил отправить бoльшую часть торговых моряков домой, поскольку, как он признался адмиралу Маркхэму, «попытка смешать людей из торгового и военно-морского флота была ошибкой… они никогда не смогут ужиться вместе».
        Среди тех, кто должен был вернуться, оказался «преданный анафеме» кок, а с ним - еще несколько неугодных Скотту членов экипажа. Но самую горькую чашу он приготовил Шеклтону.
        Стремясь оправдать себя, Скотт обвинил в посредственном результате своего похода на юг острую сосудистую недостаточность Шеклтона, забыв, что этот кризис случился уже после того, как они повернули назад. Скотт вообще испытывал странное презрение к инвалидам и без колебаний списал Шеклтона на берег по состоянию здоровья. Сам Шеклтон, усмотревший в таком решении намек на недостаток мужества, был сильно расстроен. Похоже, он выздоравливал гораздо быстрее Уилсона, но на Большую землю отправляли именно его, а Уилсона оставляли на корабле. За помощью Шеклтон обратился к Армитажу, второму по старшинству члену команды.
        Учитывая, что факт выздоровления Шеклтона - по крайней мере от цинги - подтвердил доктор Кёттлиц, Армитаж обратился с этим вопросом к Скотту, который после некоторого промедления сказал: «Если он не вернется домой больным, то вернется опозоренным». Скотт явно не хотел говорить это Шеклтону прямо в лицо. Но он не забыл мятежного поведения Шеклтона во время их совместного похода на юг и не хотел больше иметь дело с трудностями, вызванными внутренней силой и личным обаянием этого человека. Со стороны Шеклтона было наивно верить, что Скотт сумеет все это простить и забыть. Ни один лидер не потерпит соперника - тот должен быть подчинен или устранен. На «Дискавери» не оказалось места для двоих - Шеклтон должен был уйти.
        Время вынужденного возвращения домой наступило. Когда он сошел с «Дискавери», направляясь к «Морнингу», вся команда разразилась напутственными криками. Это выглядело как настоящее низложение Скотта - именно так ситуацию восприняли все офицеры. Шеклтон умел находить общий язык с моряками как военно-морского, так и торгового флота. Для Скотта, который, по общему мнению, мог общаться только с офицерами военно-морского флота, это всегда являлось дополнительным раздражающим фактором, порождавшим в нем чувство неполноценности.

2 марта «Морнинг» поднял паруса. В путь его провожали Скотт с несколькими спутниками. Один из офицеров «Морнинга», младший лейтенант Эванс, в будущем адмирал лорд Маунтэванс, оставил потомкам описание сцены их прощания с кораблем, который уходил в сопровождении эскорта китов, выпускавших фонтаны воды, а также круживших над ними в вышине чаек и поморников:


        Мы смотрели с кормы на небольшую группу людей, сгрудившихся в печальном одиночестве на краю ледяного моря… Мы смотрели на них, пока экипаж Скотта окончательно не исчез из вида, и тогда бедный Шеклтон… потерял самообладание и зарыдал…


        Когда Скотт, планировавший в следующем сезоне путешествие на запад, попросил Скелтона, ходившего с Армитажем к Западным горам, пойти с ним в качестве проводника, тот ответил, что «готов пойти и туда, и куда угодно еще. Не то чтобы я особенно этого хочу - но кто-то же должен идти».
        Тем временем жизнь команды немного улучшилась. Ослабели ветра. В общем кубрике прекратились драки и стычки. Цинга победила колебания Скотта относительно рациона, поэтому теперь в меню было много свежего мяса и здоровье людей стало крепче.
        Но без Шеклтона в кают-компании стало скучно. Заменивший его лейтенант Джордж Малок, офицер военно-морского флота с «Морнинга», не мог заполнить возникшую пустоту.
        Читая отчет об экспедиции Свердрупа, доставленный «Морнингом», Уилсон был «поражен количеством санных походов, которые они предприняли… из отчета становилось понятно, как хорошо иметь много собак, которые везут поклажу». Но для Скотта неудача с использованием собак во время путешествия на юг по-прежнему означала не его собственные ошибки, а непригодность этих животных для полярных исследований. У него развилась почти истерическая ненависть к собакам за то, что они его так подвели. Дошло до того, что, когда у нескольких сук, остававшихся на корабле, родились щенки, он приказал убить их всех, поскольку ему «осточертело видеть такое количество жалких недоразвитых мелких тварей, готовых перегрызть друг другу глотки на куче навоза».
        После списания Шеклтона на берег оставался неразрешенным конфликт между Скоттом и Армитажем. Скотт намекнул Армитажу, что по семейным обстоятельствам ему следовало бы тоже отправиться домой на «Морнинге». Об атмосфере на «Дискавери» многое говорит тот факт, что, хотя Скотт действительно имел определенную конфиденциальную информацию о жене Армитажа, тот воспринял это предложение не как проявление доброты, а как непорядочную попытку избавиться от него. Армитаж считал, что истинной причиной была зависть - Скотт боялся, что оставшийся на борту соперник отберет у него часть славы. Но Армитаж, по словам Скотта, «не понял» сигнала и настоял на своем. Он считал, что восстанавливает против себя Скотта, препятствуя его планам превратить экспедицию в бенефис военно-морского флота. Все участники экспедиции, имевшие отношение к торговому флоту, за исключением двух моряков, были отправлены домой, и Армитаж оказался единственным оставшимся на борту офицером торгового флота.
        Ему нельзя было приказать уехать - его защищал от этого контракт. Сам он уезжать не хотел, поскольку справедливо полагал, что отказ от дальнейшего участия в экспедиции воспримут как позорный поступок. Тогда Скотт запретил Армитажу путешествие на юг в следующем году из страха за собственный рекорд, чем очень обидел его.
        Армитаж о многом размышлял той зимой. Спустя годы он написал, что


        обнаружил некоторые черты в характере [Скотта], за которые его можно было любить, но довольно отчетливо понял, что тот крайне подозрителен и никому не позволит встать у себя на пути… Скотт запросто мог подружиться с человеком, воспользоваться им, а затем предать его…


        При этом он упомянул, что Шеклтон, в отличие от Скотта, «никогда не забывал друзей».
        К тому моменту Армитаж уже знал, что Скотт с неохотой позволил ему исследовать Антарктическую ледяную шапку. В сообщении для прессы, отправленном в Англию с
«Морнингом», Скотт намеренно принизил его достижение и покровительственно написал своей матери, что Армитаж «отличный парень, но, говоря между нами, староват для такой работы. [Он] - тот человек, который достал вяленую рыбу для собак».
        Так Скотт переложил на другого человека вину за неудачу с собаками и посредственные результаты похода на юг. Действительно, участвуя в подготовке экспедиции, Армитаж с помощью Нансена нашел в норвежском Олесунне рыбу хорошего качества. Вряд ли его можно обвинять в том, что произошло потом, поскольку он не контролировал ее доставку и правильность хранения в пути. Но Скотт уже почти инстинктивно пытался уклониться от ответственности за свои ошибки.
        Пришла вторая весна, а с ней и новый сезон санных походов. Скотт задумал главное предприятие, собираясь пройти по стопам Армитажа. А самому Армитажу, обиженному до глубины души, было приказано остаться и командовать кораблем, пока Скотт будет ставить новые рекорды.
        Будущее путешествие (как и остальные) предполагало использование людей в качестве тягловой силы. Скотт гордился этим, проявляя нездоровое стремление к тяжелейшим физическим усилиям, почти на износ. Это напоминало маниакальную реакцию на зимнее безделье - тяга к самоистязанию, а возможно, и неистовое желание самоутверждения.
        Путешествие сразу пошло по печально знакомому шаблону. Вначале случился фальстарт из-за саней, вышедших из строя в результате плохой подготовки и излишней нагрузки. Затем уже в пути, 26 октября, Скотт обнаружил, что потерял единственный набор навигационных таблиц, имевшийся в распоряжении экспедиции, но поспешил вперед без них.
        Следуя маршрутом, проложенным Армитажем, Скотт поднялся по леднику Феррара и оказался на плато. В отсутствие сдерживавшего его Уилсона (который ушел на мыс Круазье, где Ройдс обнаружил первую колонию императорских пингвинов) Скотт вел себя очень обособленно и всячески дистанцировался от спутников, одним из которых был Скелтон, грубоватый и несдержанный в своих дневниках.
        В нарушение всех канонов поведения в горах Скотт начал двигаться в спешке, словно пытаясь превзойти Армитажа в скорости. Его останавливали только бури, не позволявшие выйти из палатки. «Шкипер, - писал Скелтон о том, что уже было хорошо знакомо спутникам Скотта, - становится очень нетерпеливым, когда возникают такие задержки». Скотт нагрузил себя и товарищей до предела: они тащили вверх по 240 фунтов поклажи каждый, ежедневно выдерживая девять-десять часов нечеловеческих усилий.

20 ноября на высоте примерно 9 тысяч футов над уровнем моря один из моряков по фамилии Хендсли не смог идти дальше из-за высотной болезни. Это оказалось неприятным, но, зная нетерпимость Скотта к больным, Хендсли боялся признаться капитану. Скотту об этом вынужден был сказать Скелтон, добавив:


        Мы не можем и дальше двигаться в таком же темпе… боцман [Томас Физер] тоже болен, но ему не хватает духа признаться в этом. Мы все переутомились. Но он пришел в ярость, [заподозрив] меня в проявлении жалости. А он не из тех, кто поощряет ее.


        Еще два дня Скелтон был вынужден мириться с тем, что он назвал «изматывающим трудом», продвигаясь дальше вместе со Скоттом. Но, когда они поднялись на плато, Скотт вдруг решил, что Скелтон, показав путь наверх, выполнил свои функции, а потому приказал ему возвращаться на корабль вместе с Хендсли и Физером. Скелтон осторожно возразил, что довольно печально подняться сюда второй раз и снова не попасть в самую южную точку, - но тот ответил, что это и правда печально. И все. Скелтон вместе со своими спутниками благополучно вернулся на корабль.
        С двумя наиболее подготовленными моряками - главным корабельным старшиной Эдгаром Эвансом и старшим кочегаром Уильямом Лэшли - Скотт продолжил движение на запад. Это стало нелепым повторением прежних ошибок. Снова Скотт и его спутники мерзли и страдали от недоедания, поскольку пища была скудная, а одежда - неподходящая. Снова Скотт надеялся на самые благоприятные погодные условия и удивился, когда дела пошли хуже. Снова он проявлял беспечность, когда требовалась осмотрительность, и потому допустил перерасход провизии. Когда 1 декабря они повернули назад, снова повторилась гонка за выживание: продукты и топливо подходили к концу, и спастись удалось исключительно благодаря везению. Снова Скотту сопутствовала удача, и все трое вернулись на корабль точно в рождественскую ночь. За два месяца они прошли 600 миль ценой невероятных усилий, впрягаясь в сани по двенадцать часов в день. Так Скотт стал единственным, кто получил двойной приз, достигнув и самой южной, и самой западной отметки.


        Обстоятельства были трудными [писал он Хью Роберту Миллу], я даже не могу привести пример в истории полярных исследований, равный им… Я горжусь своим путешествием, хотя никогда в жизни больше не хотел бы снова оказаться в горах на Земле Виктории. Там настолько трудные условия, что трое моих людей не смогли их выдержать и были отправлены назад.


        Звучит весьма хвастливо, особенно учитывая то, как неоправданно ему везло.
        Скотт впоследствии считал этот поход лучшим из своих путешествий. И уж точно он был самым удачным. Только его он совершил в компании опытных моряков военно-морского флота, воспитанных в близких ему традициях. В рамках знакомой иерархии он чувствовал себя в безопасности, его ранг вызывал безоговорочное уважение и автоматически обеспечивал авторитет.
        Когда все воссоединились в проливе Макмёрдо, им оставалось лишь терпеливо ждать, когда льды растают и позволят им уйти.
        Но еще до того, как это произошло, один из членов команды по фамилии Уилльямсон записал в своем дневнике 5 января 1904 года: «Заметили два корабля. От радости прыгали, как дикари».
        Скотт радовался не столь сильно. Спасательные корабли - а это были именно они,
«Морнинг» и зверобойное судно «Данди», переименованное в «Терра Нова», - привезли безоговорочные распоряжения Адмиралтейства:


        Если «Дискавери» не сможет отплыть из-за льда, Вам надлежит оставить его, переведя команду… на спасательные корабли… поскольку руководство в сложившихся обстоятельствах не может позволить офицерам и матросам Королевского военно-морского флота и далее оставаться в антарктических областях.


        Скотт огорчился еще сильнее, когда узнал новости и осознал причину, по которой за ними пришли целых два спасательных корабля, а не один. Он и тот, прямо скажем, не сильно ждал.
        Позволив «Дискавери» оказаться затертым во льдах в течение двух сезонов подряд, он вызвал в Лондоне огромный переполох. Апокалиптические прогнозы сэра Клементса Маркхэма сделали свое дело - он настоял на второй спасательной экспедиции. Отчасти такому решению способствовала неудача Норденшельда, потерявшего во льдах свой корабль «Антарктика». И пока европейские научно-исследовательские круги приходили в себя после потери «Антарктики», Адмиралтейство спешно собирало спасательную команду. Но этим дело не ограничилось. Организаторов экспедиции «Дискавери» обвинили в расточительстве и плохом руководстве, враги сэра Клементса (а таких было много) воспользовались случаем и восстали против него. Королевское научное общество полностью самоустранилось, а Королевское географическое общество выпустило резолюцию, осуждавшую сэра Клементса. Майор Леонард Дарвин, почетный секретарь общества (и сын Чарльза Дарвина), усиленно интриговал против него.
        Положительным моментом во всем происходящем было то, что правительство, дважды отказав в помощи, обвинив Королевское научное и Королевское географическое общества в малодушии, все же согласилось отправить спасательную экспедицию к
«Дискавери». Обязательным условием стал полный контроль операции со стороны правительства, а Адмиралтейство потребовало, чтобы в ее состав включили «Морнинг». Сэр Клементс был в ярости. Он отказался отдать «Морнинг», заявляя, что купил его за свои деньги, а потому последнее слово в данном вопросе остается за ним. Чтобы повлиять на строптивого сэра Клементса, Королевское географическое общество вынуждено было пригрозить ему судебным преследованием.
        Поскольку в операции участвовали офицеры и матросы военно-морского флота, Адмиралтейство не имело права на ошибку. Оно настояло на отправке двух кораблей.
«Терра Нова» был куплен и оснащен в спешке, с затратами не считались. Шеклтону, который к тому моменту вернулся домой и выздоровел, предложили должность старшего помощника на этом судне. Он мог бы таким образом отомстить Скотту, но проявил мудрость и отказался.
        Адмиралтейство не радовала сложившаяся ситуация. Оно обвинило Скотта в том, что тот позволил «Дискавери» быть затертым льдами. Недовольство руководства флота усугублялось тем, что военный крейсер должен был тянуть на буксире до самого Персидского залива «Терра Нова», чтобы тот вовремя встретился с «Морнингом» в порту Хобарт на Тасмании, а это существенно увеличивало издержки.
        Восемнадцать миль льда отделяли «Дискавери» от спасательных кораблей. Мучимый жаждой деятельности, Скотт вынужден был пассивно ждать. Тем временем с Ходжсоном случился апоплексический удар, а Уайтфилд, один из кочегаров «Дискавери», тихо сошел с ума.
        Игнорируя открытое нежелание Скотта быть спасенным, капитан «Терра Нова» Гарри Маккей взял власть в свои руки. Маккей - невозмутимый шкипер-зверобой из Данди - имел огромный опыт мореплавания, за что и был выбран Адмиралтейством для этой миссии. По той же причине руководство флота настояло на отправке «Терра Нова»: один «Морнинг» не справился бы с поставленной задачей. Выстрелами из бортовых орудий Маккей начал пробивать проход во льдах, чья толщина составляла примерно восемь футов. Спустя сорок дней, благодаря периодическим приливам и отливам, а также своим умелым действиям, он добился успеха. И «Терра Нова», и «Морнинг» смогли подойти к «Дискавери» 14 февраля. Корабль был освобожден 16 февраля и закачался на волнах после почти двух лет ледяного плена. Но Антарктика, казалось, не хотела отпускать его: поднялся сильный ветер, и Скотт посадил «Дискавери» на мель так быстро, что его офицеры даже не поверили и рассмеялись, заподозрив его в шутке. Затем стало ясно, что придется потрудиться - и через некоторое время практически без повреждений корабль снова оказался на плаву. И снова проблема. Не успев
как следует начать движение, «Дискавери» столкнулся с плавучей льдиной и повредил румпель. Вновь возникла течь, засорились насосы. Скотт, по словам Ройдса, постоянно пребывал «в панике, так же как и раньше ожидая мгновенного исполнения своих приказов и приходя в ярость, если что-то не удавалось».
        Наконец 19 февраля «Дисквери» все-таки вышел из пролива Макмёрдо и в сопровождении двух других кораблей взял курс на Новую Зеландию. Они пересекли Южный полярный круг 5 марта. «Надеюсь, что больше никогда не повторю этот путь», - написал Скотт.

1 апреля Скотт достиг берегов новозеландского Литтлтона, где получил телеграмму с сухим текстом: «Адмиралтейство поздравляет Вас с безопасным возвращением». То, что он позволил «Дискавери» застрять во льдах, очевидно, означало черную метку. У Скотта возникли сомнения относительно повышения по службе и дальнейшей легкой жизни. Открытия сами по себе не служили ему наградой. Если он не сможет использовать Антарктику для получения золотых нашивок, последние два года окажутся прожитыми зря. По меньшей мере в отношении порядков военно-морского флота он был реалистом и знал, что многое складывается против него. Повышений по службе через головы сверстников, особенно за счет такого рода предприятий, как экспедиция
«Дискавери», на флоте не любили. В Адмиралтействе у него были давние враги, в особенности капитан Мостин Филд, который изначально препятствовал его назначению. Когда рассказы о поведении Скотта, особенно о панике при управлении кораблем, просочатся наружу, старые сомнения в его профессиональных способностях вернутся. И тогда не помогут даже связи в масонском братстве.
        Но друзья Скотта похлопотали за него. Сэр Клементс Маркхэм направил королю официальный доклад с намеком на то, что было бы неплохо послать приветственную телеграмму. Король соблаговолил ее направить: «Я поздравляю Вас и Вашу отважную команду с великими достижениями и надеюсь увидеться с Вами в Лондоне».
        Телеграмму, как и предполагал сэр Клементс, опубликовали в прессе, и он с ликованием заявил, что теперь враги Скотта «не осмелятся ему навредить… Он поднялся слишком высоко». Эдуард VII был последним монархом, при котором королевский патронаж еще что-то значил. А из письма матери Скотт узнал, что его зять, Уильям Эллисон-Макартни, ставший заместителем директора Королевского монетного двора, снова по ее просьбе использовал свое влияние.
        Но когда 8 июня Скотт на «Дискавери» обогнул мыс Горн и направился домой, он все еще оставался коммандером и очень переживал по этому поводу. От того, каким именно окажется его место в списке капитанов, зависело, когда он получит свой флаг - если, конечно, получит - и какого рода он будет: уйдет он в отставку контр-адмиралом или вырастет до адмирала и - кто знает, - возможно, даже до первого морского лорда. Другой «полярный» офицер, сэр Уильям Мэй, имевший более скромное желание выделиться, все же достиг этого. Под скромной внешностью скрывались большие амбиции.


        Я убедил себя в том, что, даже если повышение состоялось, вряд ли кто-то догадается отправить мне телеграмму с этим известием. А потому решил набраться терпения. Но как же невыносимо ждать новостей еще два месяца…


        Повышение произошло, хотя, как и боялся Скотт, только после его возвращения в Англию. Оно демонстративно было приурочено к 10 сентября, когда «Дискавери» встал на якорь в Портсмуте. Возможно, такое совпадение выглядело как подсказка для посвященных о том, что повышение связано с Антарктикой, а не с заслугами Скотта как офицера военно-морского флота.
        Но в любом случае для Скотта оно оказалось очень своевременным. Через несколько месяцев лорда Уолтера Керра на посту первого морского лорда сменил адмирал сэр Джон Фишер, который испытывал антипатию и к Скотту, и к его покровителям.
        Началось бурное царствование «Джеки» Фишера - великого, ненавидимого, обожаемого, - который налетел, как торнадо, и вырвал Королевский военно-морской флот из сонного оцепенения мирного времени, превратив его за каких-то шесть лет в реальную боевую службу. Старые методы были фактически сметены в море. Особенно презрительно сэр Джон относился к идее полярной службы как школы для боевых офицеров. «Что, черт возьми, хорошего может быть в хождении к Северному или Южному полюсу? - вопрошал он. - Никогда не мог этого понять - человек ни за что туда не отправится, если у него есть возможность поехать в Монте-Карло!»
        Экспедиция «Дискавери» вызывала его особенное негодование. Как-то он заметил, что деньги, которых она стоила, целесообразнее было бы потратить на «покупку нового линкора». «Это хуже чем преступление! Это крайне грубый просчет», - подытожил сэр Джон. Так что, несмотря на повышение, над Скоттом сгущались тучи.
        Он вообще не входил в число тех, кого сэр Джон считал «вершителями геройских дел». Своим достижением рекордно южной точки Скотт утолил патриотический голод, возникший на фоне заката империи и горького послевкусия Англо-бурской войны. Но отметка 82°17? южной широты сама по себе не представляла сенсации. Она являлась лишь сырьем для успеха. Чтобы произошло нужное превращение, требовалось чье-то талантливое эмоциональное участие. Нужен был человек типа Стэнли (исследователя, прославившего самые глухие уголки Африки) или Нансена. Произнося речи на
«Дискавери», Скотт видел, что его слушатели остаются равнодушными. Он не обладал харизмой.
        Вскоре после возвращения Скотта «Таймс» опубликовала рецензию на «Новую Землю», английский перевод книги Отто Свердрупа о второй экспедиции «Фрама».
        Само собой напрашивалось сравнение между Свердрупом, открывшим сто тысяч квадратных миль новых земель с очевидной эффективностью, и Скоттом, который сделал не в пример меньше, хотя у него было в шесть раз больше людей, в восемь раз больше денег - и несравнимо больше неприятностей.
        Другие поводы для проведения аналогий предоставили экспедиции, с которыми Скотт делил Антарктику. Например, Брюс открыл Землю Котса и нанес на карту такое количество миль новой береговой линии, которое и не снилось Скотту. Команда
«Дискавери» и здесь была в проигрыше. Топографическая съемка земель, проведенная Чаркотом в море Беллинсгаузена, превзошла и по количеству, и по качеству все небрежные зарисовки, сделанные в ходе экспедиции под руководством Скотта. Норденшельд и Драгалски оказались образцовыми научными руководителями.
        Сэр Клементс Маркхэм даже жаловался:


        Люди не понимают масштаба достижений [Скотта]. Санные походы нельзя сравнивать с путешествиями на собачьих упряжках. Когда Пири, Нансен или Свердруп использовали собак для перевозки поклажи, а сами шли рядом, им было гораздо легче.


        Это классическое заявление в английском стиле, актуальном и по сей день, оправдывает любые недостатки ссылками на некий воображаемый идеал, который был частью морализаторского подхода, парализовавшего общественную жизнь Англии. Но по крайней мере в полярных исследованиях страну интересовал только результат. Скотту нужно было оправдаться.
        У него как у руководителя экспедиции существовала привилегия - на самом деле почти обязанность - написать о ней книгу. В связи с этим он попросил о предоставлении отпуска. Адмиралтейство с радостью удовлетворило данную просьбу: Скотт стал для него настоящей проблемой.
        Он отсутствовал на службе четыре года - большой срок для любого офицера, особенно в период быстрого технического перевооружения, - и за это время фактически взлетел с должности лейтенанта-взрывника до капитана. Такое звание позволяло командовать линкором, но в соответствии со стандартами военно-морского флота Скотту для этого недоставало и опыта, и личных качеств. Однако, учитывая королевское покровительство (подчеркнутое приглашением Скотта в замок Балморал[Частная резиденция английской королевской семьи в Шотландии, замок XIX века. Прим. ред.] ), о нем невозможно было просто забыть. Но, поскольку он собирался взяться за книгу, лорды Адмиралтейства могли вздохнуть облегченно и на некоторое время отложить принятие решений относительно его будущего.
        Сэр Клементс Маркхэм предоставил Скотту комнату в своем доме, где он мог работать без контроля со стороны матери и сестер. Книга «Путешествие на “Дискавери”» вышла в свет в 1905 году.
        Эта литературная новинка стала весьма посредственным образцом апологетической литературы. Она сеяла семена легенды. Книга «Семь столпов мудрости» (с которой у сочинения Скотта наблюдается значительное сходство) создала Лоуренса Аравийского, а из «Путешествия на “Дискавери”» появился Скотт Антарктический. В данном случае Скотта спас его литературный талант.
        Его главной задачей стало восстановление своего доброго имени. Он занялся превращением недостатков в достоинства. Он выставлял напоказ свою неопытность, чтобы его хвалили за честность. Он превратил свою историю об упрямстве, неумении и почти катастрофе в героическую сагу о великих событиях, вершившихся на фоне ошеломляющей череды случайностей.
        Структура книги «Путешествие на “Дискавери”» строилась на том, что текст выдавался за неотредактированные выдержки из дневников автора. Этот метод позволял добиться эффекта непосредственности, который трудно обеспечить при помощи любой другой литературной формы. Главным событием книги стал Великий поход на юг. А одним из самых ярких отрывков - описание перехода в последний день перед достижением самой южной отметки. В книге этот эпизод описан так:



27 декабря… нам открылся один из наиболее славных горных пейзажей, которые мы когда-либо видели… Словно какие-то гиганты нагромоздили гору Осса на гору Пелион, и можно себе представить, как мы торопились увидеть, что же откроется нашим взорам дальше, в самом конце, где сдвоенный пик восхитительной формы был увенчан короной из перистых облаков… Мы решили, что наконец нашли место, достойное имени того, кому мы обязаны воздать честь, и что этот пик должен называться «горой Маркхэма» в честь отца нашей экспедиции.


        На самом деле в дневнике написано следующее:


        У нас был самый интересный день, виды были очень живописными… вот он появился… величественный горный пик в окружении других заметных вершин. Мы начали думать, что с таким количеством новых земель и новых тем для дискуссий наше путешествие действительно оставит свой след в полярных исследованиях. И если это так, то наш тяжелый труд и скудный рацион будут полностью оправданы.
        Такого рода изменения возможны, если книга не претендует на точное цитирование исходного документа. Но если читателя уверяют, что в основе книги, которую он держит в руках, - выдержки из настоящих дневников, то это чистой воды фальсификация, цель которой - намеренное облагораживание образа Скотта.
        И снова при описании случая, сыгравшего главную роль в формировании этого образа, Скотт в книге якобы цитирует собственный дневник:


        Собаки почти ничего не делали, но шли сами, кроме Страйпса, который совсем обессилел, и его пришлось везти в санях. Он начал сильно хромать, я поднял его и почувствовал, что под густым мехом собаки остались лишь кожа да кости…


        В результате один американский критик написал:


        Эти изможденные люди… погрузив ослабевших животных в сани в надежде спасти их, не были уверены, что пробьются обратно на корабль. Я думаю, что такая гуманность не имеет прецедентов в анналах полярных исследований.
        Конечно, могло быть и так. Но в самом дневнике говорится следующее:


        Собаки в целом сегодня были лучше, за исключением Страйпса, который после обеда обессилел, и его пришлось везти в санях. Я думал, что он станет следующей жертвой - Брауни умер два или три дня назад, но другие, как я надеялся, продержатся дольше, чтобы стать пищей для выживших.


        Важная запись от 10 декабря («мы сделаем бросок на юг… с запасом провизии на месяц и без пищи для собак, потому что они будут питаться друг другом…») оказалась вовсе выброшенной из книги. Скотт пытался представить дело так, будто Страйпса везли в санях из спонтанной гуманности, хотя в реальности он запланировал акт каннибализма: собака должна была стать ужином для своих друзей.
        Манипулируя дневниковыми записями, Скотт играл на публику, которая требовала скромности и доброты к животным, пусть даже ложной и показной.
        Книга «Путешествие на “Дискавери”» явила собой идеальный образец непрерывной переработки реальности. Так, в ней встречается двусмысленная фраза о том, что в санном походе «мошенничество раскрывается быстро». И далее читатель узнает об истории с Шеклтоном, трактовка роли которого в походе на юг, возможно, стала наиболее тонким и вызывающим самое большое доверие примером. Цитаты из дневника мужественного Скотта якобы звучат так:



21 января [1903]… свежий южный бриз, мы отправились в путь, двигаясь вперед с хорошей скоростью. Шеклтона везли в санях…


        Однако в самом дневнике мы читаем следующее:


        Вначале Шеклтон впрягся вместе с нами, но через час мы положили его в сани, чтобы он не слишком быстро выбился из сил…


        что, конечно, имеет совсем иной смысл. А более поздняя дневниковая запись-, гласившая, что Шеклтон «на лыжах ушел вперед с компасом [чтобы сориентироваться]», в книгу не попала совсем. Как и все остальные упоминания о том, что на самом деле Шеклтон боролся до самого конца. Автор «Путешествия на “Дискавери”» сознательно создавал впечатление, будто Шеклтон совсем сдал и превратился в беспомощного пассажира, которого всю обратную дорогу пришлось тащить в санях.
        Был ли Скотт, изображенный в дневниках, настоящим Скоттом, трудно сказать. В любом случае он существенно отличался от того человека, который предстал перед читателями его книги. Скотт в дневниках сначала совершает необдуманные поступки, а потом намеренно вызывает к себе жалость. Он попеременно робок и опасно безрассуден. В нем заметен недостаток ума и решимости. Он то и дело подвергает себя и свою команду опасностям и проявляет удивительную неспособность учиться на собственном опыте. Он недальновиден и слепо верит в удачу.
        Но, с другой стороны, Скотт предстает на страницах своей книги как хорошо воспитанный, самоуверенный любитель, превращающий неопытность в добродетель, внушая читателям, что эффективные действия и предотвращение ненужных опасностей почему-то являются недостойными. Оба этих человека имеют друг с другом много общего. Их суждениями управляют эмоции, они живут на границе между иллюзией и реальностью.
        Двумя главными промахами экспедиции стали лыжи и собаки.
        Но, говоря в «Путешествии на “Дискавери”» о лыжах, Скотт выбирает из дневника только благополучные свидетельства собственных передвижений, разбавляя их характерным и распространенным в Англии мнением, которое становится эхом слов сэра Клементса Маркхэма о том, «что в антарктической области ничто не сравнится с честным и привычным использованием собственных ног».
        Что касается собак, то вывод его таков:


        Говорить, что они лишь немного увеличивают радиус действий, было бы абсурдом. Верить, что они могут жить вечно и работать бесконечно, не испытывая ни боли, ни страданий, также несерьезно. Вопрос в том, оправдывается ли все это выгодой от их использования. Рассуждая логически, я, возможно, скажу «да». Но эта отвратительная неизбежность может лишить - и лишает - санный поход большей части его красоты. По моему мнению, ни одно из путешествий, когда-либо предпринятых на собаках, не достигнет тех высот совершенства, которые возможны, если партия людей идет вперед, преодолевая препятствия, опасности и трудности своими собственными силами, без всякой помощи, и день за днем, неделю за неделей ценою тяжелых физических усилий добивается успеха в решении великой задачи изучения неизвестного. Конечно, в этом случае победа достигается более благородным и достойным способом.


        Такова суть всей героической мистификации Скотта - полное одобрение использования людей в качестве тягловой силы. Это хвалебная песнь и моральное оправдание бедствий и регресса, а также представление идеала личного мужества как самодостаточного результата. Книга при всей ее напыщенности оказалась достаточно бесполезной. По большей части все написанное в ней было вздором, но, надо признать, вполне художественным. Книгу характеризовали целостность, стиль, атмосфера и убедительность настоящего литературного произведения. Можно сказать, что с ее помощью Скотт себя реабилитировал. Он создал для себя самого вполне достойную роль, а на все свои промахи изящно набросил покров героической легенды.
        Книге сопутствовал успех. Почти все без исключения рецензии были благоприятными. Но в общий хвалебный хор врывались голоса тех, кто подозревал- автора в скрытности и недомолвках, словно книга все же давала повод для некоторых сомнений.
        Здесь стоит снова вспомнить об Амундсене, который в Арктике преодолел Северо-Западный проход и пересек Юкон на лыжах, чтобы поделиться этой новостью с миром. Ему тоже пришлось написать книгу, но, поскольку он еще целый год провел в снежной пустыне, его воспоминания увидели свет только в 1907 году, то есть на два года позже книги Скотта. В Англии ее перевод под названием «Северо-Западный проход» появился в 1908 году.
        В «Таймс» книгу Амундсена назвали «ценной летописью памятного достижения». По мнению Атенаума, который считался признанным рупором английского литературного истеблишмента, Амундсен «писал с матросской простотой и… заразительным энтузиазмом». Все это было совершенной правдой, хотя «Северо-Западный проход» как литературная работа не выдерживает никакого сравнения с «Путешествием на
“Дискавери”». Это бесхитростные записи, почти судовой журнал.
        Амундсен не был писателем. Цитируя свои дневники, он делал это скрупулезно. Хотя и выборочно - например, в свою книгу он не включил историю с украденной из Игл-Сити телеграммой и рассказ о ссоре с Виком. Но то, что вошло в его книгу, полностью совпадает с дневниками. Своей безыскусностью «Северо-Западный проход» ошеломил и обезоружил всех критиков. В их рецензиях постоянно встречались слова «простота» и
«искренность», которые едва ли можно использовать применительно к «Путешествию на
“Дискавери”».
        Амундсен - индивидуалист, вольный стрелок. Он был патриотом, но, в отличие от Скотта, не являлся государственным служащим, находившимся в плену командной системы. И при этом «Северо-Западный проход» - гораздо менее эгоцентричная книга. Частично это связано с тем, что Амундсен следовал проверенной временем практике, предоставляя возможность своим спутникам поведать собственные истории. Так, Годфред Хансен с разрешения Амундсена рассказал о санном походе к Земле Виктории - и получил должное признание рецензентов. Кроме того, Амундсен в своей книге позволил всем членам команды играть собственные роли вместо того, чтобы заниматься пустыми словоизлияниями во славу их подвигов. Все это сильно отличается от того, как написана книга «Путешествие на “Дискавери”». Скотт без конца рисует одну и ту же «восхваляющую себя картину», как честно назвал Лоуренс Аравийский свои «Семь столпов мудрости». Он просто отказывает спутникам в праве голоса и сам говорит за них, при этом как бы невзначай преуменьшая их достижения, чтобы преувеличить свои собственные.
        Одно из открытий экспедиции Скотта принадлежит Колбеку, обнаружившему во время первого плавания «Морнинга» два неизвестных островка. Он высадился на сушу и провел необходимые измерения, для чего, учитывая сложную береговую линию и бурные воды Антарктиды, потребовалось отличное владение искусством мореплавания. Скотт упоминает об этом вскользь - в единственном предложении:



25 декабря он [Колбек] пересек Антарктический круг и в коротком плавании на юг, к своему великому удивлению, открыл небольшие острова; оказав мне большую честь, он назвал их островами Скотта.


        На самом деле Колбек назвал их в честь сэра Клементса Маркхэма. Неясно, в какой момент название изменили, - небольшой, но важный эпизод. Видно, что Скотт пытается изобразить себя лидером, вызывающим уважение и любовь всей своей команды.
        Он умолчал о спасении «Дискавери» Маккеем, представив дело так, будто корабль был освобожден, когда пришла одна большая, неожиданно возникшая волна, и, пользуясь случаем, высмеял этого человека. Естественно, он не желал выглядеть спасенным, тем более что спаситель занимал более низкое, чем он сам, положение в морской табели о рангах. Не получили признания в его книге ни открытие Армитажем Антарктической ледяной шапки, ни важный вклад Ройдса, который во время второй зимовки возглавил партию, отправившуюся на юго-восток, через Барьер. «Это было короткое путешествие, - мимоходом замечает Скотт, - и заняло оно всего тридцать дней». Однако в течение этих тридцати дней Ройдс смог уйти от корабля на 157 миль, что составило добрую половину пути, пройденного Скоттом во время Южного похода. Но сделал он это в три раза быстрее и без происшествий, при этом груз тащили только люди. Ройдс умел вдохновлять и вести за собой, путешествие прошло значительно легче, никого не пришлось везти на санях. И, наконец, ему впервые удалось доказать, что Ледяной барьер Росса является единым, протяженным, неразрывным пластом
льда. Но Скотт похоронил все это в четырех абзацах, написанных в покровительственном стиле. Он преуменьшил значение открытия. Причем сделал это так старательно, что все полярные исследователи, для которых данная информация могла оказаться важной, продолжали оставаться в неведении еще по меньшей мере шестьдесят лет.
        В «Путешествии на “Дискавери”» Скотт вообще умолчал о вспышке цинги на корабле. Он преуменьшил веру Кёттлица в свежее мясо в качестве предупредительной меры, изрядно запутав - если не полностью исказив - весь эпизод, чтобы избежать любого намека на личную ответственность за распространение болезни.
        Скотт желал представить себя героем, сражавшимся с судьбой; Амундсен - человеком, управлявшим ею. «Путешествие на “Дискавери”» - произведение романтическое, историческое и во многом выдуманное. «Северо-Западный проход» - книга будничная, почти скучная, хотя и написанная с чувством юмора, которого явно недостает творению Скотта. Ведь он представляет все в героическом виде - как можно смеяться над этим? Амундсен же ни на минуту не теряет здравого смысла и контакта с реальностью. В конце концов он справился с полярной средой, а Скотт, несмотря на свои бесспорные достижения, потерпел от нее поражение.
        Вот что каждый из них вынес из первой экспедиции, которой лично руководил.



        Глава 14

«У вас будет “Фрам”»

        В октябре 1906 года, добравшись после покорения Северо-Западного прохода до Сан-Франциско, Амундсен впервые увидел мост Золотые Ворота. Норвегия на тот момент была независимым государством всего чуть больше года. А он, ее сын, стал первым норвежцем, достигшим чего-то значительного с тех пор, как страна отделилась от Швеции и обрела суверенитет.
        Амундсен торопился домой. Став послом Норвегии в Лондоне, Нансен оказался первопроходцем в использовании фигур, не имеющих отношения к политике, в целях сугубо политической пропаганды. Покорителя Северо-Западного прохода он считал важным дипломатическим оружием. Все понимали, что независимость Норвегии стала жестом доброй воли со стороны великих держав. Амундсен, расположив к себе их глав, мог тем самым помочь правительству своей страны. Поэтому Нансен хотел, чтобы Амундсен как можно скорее вернулся в Европу и произвел максимальный эффект. Амундсен же торопился домой, хотя втайне желал иного. Он мечтал немедленно отправиться в поездку по Америке с лекциями, чтобы «ковать железо, пока оно еще горячо». Однако, будучи патриотом, внял просьбе Нансена, который вдобавок ко всему предположил, что государству «придется помочь Амундсену после возвращения, поскольку он может столкнуться с финансовыми трудностями».

18 ноября Амундсен и его спутники вернулись на почтовом корабле в Норвегию, сойдя на берег в Кристиансанде на южном побережье страны. Там в соответствии с правительственным распоряжением им пришлось пересесть на военный корабль, чтобы торжественно войти в воды Христиания-фьорда. Все было как во время встречи Нансена: их приветствовали оркестры, ликующие толпы и королевский орудийный салют. Шел снег, Амундсен с товарищами спустились на причал для церемонии прохода по красной ковровой дорожке, а затем сели в конные повозки - и триумфальная процессия двинулась по улицам.
        Потом они поднялись на балкон «Гранд-отеля» - привычное место для чествования знаменитостей, - чтобы почувствовать, что такое рукоплескания огромной толпы.
        Как же все изменилось по сравнению с той мрачной летней ночью три года назад, когда Амундсен тайком выскользнул из фьорда, словно спасаясь бегством! Теперь он был героем дня и гордостью нации. Его даже попросили произнести традиционную торжественную речь 17 мая перед средневековым замком Акершус по случаю национального праздника Норвегии.
        Этот день, 17 мая, обычно приносит первое дыхание весны. Но в тот раз он выдался холодным, пасмурным и, по словам французского посла, который присутствовал среди других дипломатов,


        во время выступления полярного исследователя начал падать снег… этот факт тогда отметили многие… иногда Амундсен переходил… на лирический тон, но лишь ненадолго, свои эмоции он выражал сдержанно, что, вероятно, только усиливало общий эффект.


        Речь Амундсена в целом была предсказуема и прекрасно отвечала патриотическим чувствам норвежцев с их культом природы и любовью к естественности. Но он добавил в текст и личную ноту:


        Не существует ни одного мужчины, ни одной женщины, которые были бы до такой степени беспомощны и принижены, что не могли бы хоть что-то сделать на благо Отечества. В этом мы все равны. Цель одна, даже если средства различны в зависимости от таланта, судьбы и взглядов на жизнь.


        Находясь в самом зените славы, Амундсен узнал, что в Америке ему грозит судебное преследование за неоплаченные счета, поскольку организаторы одного из приемов оказались финансово несостоятельными, а он, будучи почетным гостем, стал самой удобной фигурой для подачи иска. Курьезное напоминание - Амундсен вернулся таким же должником, как и отплывал. Теперь ему требовалось как-то выплатить свой долг, который составлял примерно 60 тысяч крон. Однако он был не один - ему пытались помочь друзья, причем без всяких просьб с его стороны. Одним из таких людей оказался Аксель Хейберг, состоятельный человек, известный филантроп, покровитель науки и научных исследований, ставший одним из самых преданных соратников Амундсена. Хейберг еще до возвращения команды «Йоа» в Норвегию обратился к согражданам с такими словами:


        Своим великим покорением Северо-Западного прохода Амундсен наконец решил задачу, с которой пытались справиться многие экспедиции на протяжении более 400 лет… Его путешествие на крошечном корабле достойно параллелей с походами древних скандинавов на их небольших суденышках в Гренландию и Винланд. Оно стало весомым свидетельством того, что решительность, позволившая Лейфу Эрикссону[Лейф Эрикссон Счастливый (970-1020) - сын норвежского викинга Эрика Рыжего, открывшего Гренландию. Один из самых знаменитых скандинавских мореплавателей, правитель Гренландии. Считается первооткрывателем Америки (страна Винланд). О его походах повествуют средневековые сказания «Сага об Эрике Рыжем» и «Сага о гренландцах». Прим. ред.] впервые в истории пересечь Атлантику, все еще жива в современных норвежцах… И мы, соотечественники, должны сделать все, что в наших силах, чтобы помочь ему покрыть издержки и таким образом доказать нашу признательность за то, чтo он сделал на благо Норвегии.


        Увы, патриотизм часто ограничивается приветствиями и не затрагивает кошельков. Призыв Хейберга повис в пустоте, и Амундсену оставалось надеяться лишь на свое турне с лекциями. Он написал Нансену, что отказался от выступления в Англии, поскольку оно


        плохо организовано [и] может неблагоприятно повлиять на мои последующие выступления в Америке. С другой стороны… приглашения от различных географических обществ следует принимать, так как это создает известность и готовит почву для поездки в США.


        Такой утилитарный взгляд на славу распространен довольно широко. А в данном случае расчет оказался верным - путешествие Амундсена по Европе оказалось триумфальным. Он стал обладателем большинства известных медалей и наград того времени за заслуги в области географии.
        Амундсен принимал успех с удовольствием. Даже такой неугомонный человек действия, как он, пользовался возможностью насладиться заслуженным триумфом. Ему исполнилось тридцать четыре - подходящий возраст для этого чувства, и Амундсен прекрасно понимал, что такой момент может больше не повториться. Довольно рано он понял слова из Екклесиаста: «Всему свой час и время всякому делу под небесами».
        Об Амундсене того времени сохранилось два отзыва. Посол Франции в Норвегии после знакомства с ним за ужином написал:


        Этот человек, чьей энергией и скромностью я часто имел возможность наслаждаться, никогда ранее не производил на меня такого сильного впечатления своей властью… никто из людей, знакомых с ним, не может отрицать его авторитет и обаяние… Он не преследует людей, но и не избегает их. [Он одержим] простотой… с ним приятно беседовать, его речь оживляется острыми, но не злыми ремарками. Он далек от стремления «сиять», хотя легко мог бы делать это. Он слушает больше, чем говорит, довольно спокойно остается на заднем плане, слегка улыбаясь при этом, и всегда избегает говорить о себе.


        Хью Роберт Милл, знакомый с большинством исследователей того времени, считал Амундсена


        сдержанным и очень чувствительным человеком. Более храбрый, дерзкий и уверенный в себе, чем большинство людей, он был лишен критицизма и не позволял себе даже намека на насмешку. Думаю, он был самым успешным и самым несчастным из всех полярных исследователей, которых я знал.


        Амундсен ценил шутки, если только они не были направлены против него самого. Еще на «Бельжике», если это случалось, он с негодованием уходил в каюту, убежденный в том, что произошла враждебная попытка унизить его. Но, убедившись в обратном и получив заверения в самых добрых намерениях, он тут же смягчался и возвращался к собеседникам в хорошем настроении.
        Амундсен, без сомнения, был стеснительным человеком, но в то же время не лишенным тщеславия. Он машинально бросал на себя взгляды каждый раз, когда рядом оказывалось зеркало. Он выглядел естественно и в эскимосских мехах, и в белом смокинге. Одежда была для него выражением личности, а не фасадом, за которым можно спрятаться. Он любил раздавать автографы на своих фотографиях. Возможно, в этом проявлялся легкий нарциссизм. Но в целом Амундсен отличался скромностью и деликатностью.
        Несмотря на сильный акцент и высокий голос, не соответствовавший его большому росту, он производил незабываемое впечатление на людей. В его манере вести себя ощущался едва уловимый намек на легкую насмешку над аудиторией - над любой аудиторией. Однако, несмотря на это - или даже благодаря этому, - лондонская лекция Амундсена 11 февраля 1907 года в Королевском географическом обществе стала настоящим триумфом. Сила личности Амундсена позволила ему общаться с аудиторией, невзирая на языковой барьер, и очаровать всех без исключения слушателей - особенно тех, кто имел опыт исследований и открытий. Он произвел неизгладимое впечатление на старых «арктических» адмиралов, присутствовавших- в тот день в Королевском географическом обществе. После лекции Амундсена в ходе дискуссии адмирал сэр Виси Хамильтон сказал:


        Я не думаю, что найдется еще какая-то арктическая экспедиция, которая достигла таких же больших результатов столь малыми средствами… У меня есть опыт трех зимовок в Арктике, я провел там пять летних сезонов и могу сказать, что не слышал ни о чем, что могло бы превзойти сделанное капитаном Амундсеном.


        Это довольно сильная похвала, ведь Виси Хамильтон был одним из сторонников сэра Клементса Маркхэма, способствовал назначению Скотта и знал всю подноготную экспедиции «Дискавери». Европейский тур Амундсена стал национальным триумфом. Он создал нужную репутацию Норвегии и принес ей огромную пользу, очаровав кайзера Германии, которая поддерживала Швецию и хотела снова видеть Норвегию под ее властью. Амундсен должным образом поддержал репутацию своей страны, находясь в Англии, которая, как известно, была главным другом Норвегии среди великих держав.
        Но «Бельжики» с ее первой зимовкой в Антарктике и «Йоа» с покорением Северо-Западного прохода оказалось для него явно недостаточно. Амундсен хотел большего. В Лондоне, впервые встретившись с Нансеном после своего возвращения из экспедиции, он тут же спросил, сможет ли получить «Фрам».
        Амундсен стремился к Северному географическому полюсу, который до сих пор оставался непокоренным и недавно в очередной раз устоял перед натиском полярников. Роберт Эдвин Пири вернулся после очередной неудачной попытки пробиться к нему в длинном броске через паковый лед от границы замерзшего моря. Амундсену такой маршрут казался неудачным, он решил пойти другим путем. У него была идея повторить дрейф Нансена на «Фраме». Но он рассчитывал, войдя в паковый лед немного восточнее, использовать ветра и течения, чтобы попасть в более высокие широты, возможно, даже на сам полюс или как минимум на расстояние короткого броска до него на лыжах и собачьих упряжках.
        Но Нансен не смог ничего ответить. Он по-прежнему был послом Норвегии в Лондоне. Со времени его возвращения из дрейфа на «Фраме» прошло десять лет. Он с головой погрузился в политику, науку, дипломатию, литературный труд и решение семейных проблем. Но при этом страдал от ощущения неумолимости хода времени. И жаждал действовать. Он увлекся идеей еще одной экспедиции, для которой нужен был его старый корабль, и хотел увенчать свою карьеру покорением Южного полюса (возможно, это желание было самообманом из числа тех, которые Ибсен называл «ложью всей жизни»).
        Такая мысль тешила его с момента возвращения из Гренландии в 1889 го-ду. Тогда он на личном опыте убедился в том, что для тренированных лыжников полярная ледяная шапка являлась не препятствием, а дорогой, словно созданной по их заказу. За два десятилетия до доказательства этого факта он решил, что Южный полюс лежит на ледяной шапке и ждет не дождется легкого и изящного завоевания небольшой партией норвежских лыжников.
        В этом нельзя было найти ни капли тщеславия - один трезвый расчет. Для Нансена покорение Южного полюса было всего лишь лыжным походом - длинным, опасным, требующим тщательной организации, - но все же почти не отличающимся от обычного похода в знакомые ему норвежские горы, как показало пересечение Гренландии. Ничто за прошедшие годы не изменило его мнения. И уж точно не повлияло на него гротескное, почти пародийное описание путешествий в снегах, изображенное Скоттом в
«Путешествии на “Дискавери”», где автор предположил, что полюс ждет профессионалов, которые должны заменить некомпетентных, хоть и героических, любителей.
        Однако шли годы, а план по-прежнему ждал своего часа. Норвегия получила независимость, Нансен занялся политикой и стал послом в Лондоне. Однако складывалось ощущение, что дрейф на «Фраме» что-то убил в его душе. «Никто из нас, - писал он своей жене Еве, - не вышел сухим из воды после тех трех лет, проведенных в снегах. Ничто не остается безнаказанным». Но идея отказывалась умирать, и, когда в Лондоне Амундсен спросил о «Фраме», Нансен ответил, что сам имеет виды на Антарктику. Проницательный Амундсен почувствовал в его словах самообман и через три месяца снова написал Нансену:


        Принято ли Вами какое-нибудь решение относительно путешествия, о котором мы говорили в феврале в Лондоне? Я бы почел за честь следовать за Вами и, возможно, быть Вам каким-то образом полезным. Но если вдруг это путешествие не состоится, я бы очень хотел осуществить свой собственный план - или, если говорить корректно, Ваш первоначальный план - пройти через Берингов пролив и попасть на полюс уже к осени.


        Амундсен избрал для своего письма странно самоуверенный тон, имея на это веские практические основания. Он снова был финансово независим- благодаря усилиям Нансена, который все же смог уговорить норвежское правительство погасить долги своего младшего товарища, и 20 апреля Стортинг (норвежский парламент) выделил Амундсену 40 тысяч крон.
        Условием для предоставления гранта стала передача в дар государству этнографической коллекции эскимосов-нетсиликов, собранной во время экспедиции на
«Йоа». Отличная сделка! Но необходимости в ней не было, ведь Амундсен уже и так предложил государству эту коллекцию в качестве подарка. Конечно, меркантильность парламента задела его, но он не подал вида, ведь грант позволял решить основные финансовые проблемы. И теперь предстоящая поездка с лекциями по Америке превращалась из вызывающей депрессию задачи по погашению старых долгов в начало нового славного предприятия.
        Нансен обещал принять решение по поводу «Фрама» после его возвращения из США, и вот в начале сентября 1907 года Амундсен, наконец, отправился к нему, чтобы услышать приговор.
        Он был на одиннадцать лет моложе Нансена и теперь предъявлял права на трон, собираясь просить старого короля передать ему свой скипетр. Появилась уникальная возможность одолеть героя, ведь для всех своих соотечественников Нансен был неприступной и впечатляющей фигурой.
        Вот что один из его друзей записал после одной из совместных бесед:


        Нансен сказал: «Жизнь не имеет смысла. Нет ничего, что можно было бы считать ее смыслом, определенным самой природой. Смысл жизни - это исключительно человеческое понятие, которое придумали мы сами».


        Это казалось похожим на порыв холодного ветра, прилетевшего из другого измерения.
        Вилла Нансена называлась «Пологда», или «Полярные высоты», и символизировала личность своего хозяина, являлась ее логическим продолжением. Ведь он сам придумал и продумал весь проект. Это было высокое неприступное здание, похожее на какой-то замок из народных скандинавских сказок, выросший на холме над лесом. На самом верху в одной из угловых башен располагалась комната, из которой, находясь в полном одиночестве, Нансен мог смотреть вниз - на море темных крон деревьев и сверкающую воду фьорда.
        Амундсен постучался в тяжелую дверь, его провели в высокий, мрачный зал с галереей по периметру, инкрустированной деревом, к лестнице, на самом верху которой появился Нансен. Он всегда так встречал посетителей, вся сцена была сознательно продумана.
        В стенах «Пологды» в то время разыгрывалась другая драма, тесно переплетавшаяся с историей Амундсена. Брак Нансена оказался под угрозой. Ева не поехала за ним в Англию. Они жили порознь и имели связи на стороне, хотя по-прежнему любили друг друга. Ева не особенно делилась с мужем своими мыслями, но не могла смириться с тем, что он снова исчезнет в очередной экспедиции. Их дочь Лив догадывалась о том, что происходит.


        Со временем [отец] стал менее решительным. В конце концов он не выдержал и поделился своими мыслями с Евой. Позабыв о себе, она поняла сомнения Фритьофа настолько хорошо, что просто ошеломила его. Но он так и не смог сделать выбор. Настал решающий день - Амундсен стоял у подножия лестницы и ждал, а Ева не могла скрыть своего разочарования. Она находилась в спальне и слышала медленные шаги Фритьофа в мезонине. Когда он показался в комнате, Ева вопросительно посмотрела на него, приподняв бровь, и произнесла: «Я знаю, что произойдет». Фритьоф молча вышел из комнаты и спустился в зал. Встретившись глазами с напряженным взглядом Амундсена, он сказал: «У вас будет “Фрам”».


        Обещание Нансена передать «Фрам» было не подарком, а уступкой прав. Корабль находился в государственной собственности, и Амундсен стал первым, кто мог претендовать на него. «Фрам» стоял на верфи в Хортене, в Христиания-фьорде. Он нуждался в серьезной перестройке, но по крайней мере теперь у Амундсена появился корабль. Сейчас требовалось выплатить оставшиеся долги за «Йоа» и найти деньги на третью экспедицию «Фрама». (Первыми двумя были походы Нансена и Свердрупа.) Осенью
1907 года в надежде заработать он отправился в Америку - Эльдорадо того времени - читать лекции о Северо-Западном проходе.
        В начале американского турне Амундсена ждал Нью-Йорк, но из его письма Александру Нансену[Брат Фритьофа Нансена. Прим. ред.] стало ясно, что «первая лекция оказалась холодным душем. В Карнеги-холл пришло 200-300 человек, а ведь этот зал вмещает многие тысячи».
        Он думал не о себе, а о том,


        что невозможно помочь Ристведту, как я обещал… Это сильно ранит меня, я не знаю, что делать. Если ситуация изменится к лучшему, я сообщу Вам. Если же нет, я должен буду умолять Вас сделать все возможное, чтобы помочь ему найти работу.


        Перед Ристведтом, своим товарищем по путешествию к Северному магнитному полюсу и первым добровольцем, попавшим на «Йоа», Амундсен чувствовал себя в большом долгу. Он вообще был фанатично привязан к тем, кто преданно служил ему, и ощущал глубокое, патерналистское[Покровительственное, отцовское. Прим. ред.] чувство по отношению к тем, кто от него зависел.
        Но следующие лекции имели успех - по словам Амундсена, теперь были «везде полные залы», - и через три недели после начала турне он не без гордости отправил Гейду одну тысячу долларов, чтобы тот «распорядился ими наилучшим образом». Гейд выступал в качестве управляющего его финансовыми делами в Америке.
        Однако после Нового года у Амундсена возникает чувство протеста. «Я просто не могу еще дальше углубляться в Северную Дакоту и продолжать выступать в мезонинах, - сказал он Гейду в начале апреля. - Меня тошнит, когда я об этом думаю».
        Позднее он вспоминал, что ощутил себя «лишь частью лекционной машины, движущейся между Нью-Йорком и Сан-Франциско со всеми остановками… чтение лекций - отнюдь не путешествие во время отпуска. Это поездка, полная труда и напряжения, где деньги достаются очень тяжело».
        Именно тогда Амундсен, которому исполнилось тридцать пять лет, имел первый сексуальный опыт, о котором остались письменные свидетельства. Центральной фигурой этой ситуации была таинственная дама по имени Кэрри, видимо, сводница, хорошо знакомая Гейду. Вот цитата из письма Амундсена, направленного Гейду из Бута (штат Монтана) в апреле, ближе к концу его турне.


        Мне бы очень хотелось вырваться в Лейк-Форест в субботу, чтобы повидаться с Вами и Вашей семьей. Но что мне делать в субботу вечером? Возможно, решение найдется у старой доброй Кэрри? Спросите ее, не будет ли свободна одна из ее милых симпатичных француженок? Пусть она организует нам встречу в своем доме в девять вечера.


        В прощальном письме, отправленном Гейду с корабля, накануне своего отплытия в Норвегию, Амундсен написал: «Тысяча благодарностей за Вашу доброту, проявленную во всех случаях». «Доброта», «дружелюбие» - эти два понятия, кажется, не давали покоя Амундсену. Он жаждал проявления этих чувств и не мог насытиться ими.
        В мае 1908 года Амундсен вернулся домой, избавившись от множества иллюзий. Лекционный тур, принеся небольшие деньги, в целом не стал сенсационно выгодным в финансовом плане. Книга «Северо-Западный проход» разоружила критиков, но, увы, не стала бестселлером, на что втайне рассчитывает каждый автор. В результате Амундсен смог погасить долг за «Йоа», но не более того. Денег на следующую экспедицию не было, и бедный «Фрам» по-прежнему прозябал в гавани, обрастая ракушками.
        На какое-то время Амундсен выбросил все это из головы и занялся устройством быта: покоритель Северо-Западного прохода до сих пор не имел своего дома. Он наконец-то решил исправить эту ситуацию, хотя жил один и жениться не собирался. Выбранный им дом был большим, двухэтажным, построенным из дерева, как швейцарское шале, и находился примерно в десяти милях от Христиании в темном сосновом лесу под названием Свартског («Черный лес») в Бунден-фьорде, внутреннем рукаве Христиания-фьорда. Свою старую няньку Бетти он назначил домоправительницей и устроил там все с тем же дотошным вниманием к деталям, которым отличались его полярные исследования.
        Дом был обставлен как кают-компания корабля - мебель прочная, удобная, несколько мрачноватая. На стеклянной двери между холлом и гостиной повесили, словно большой плакат, фотографию старого друга Амундсена из Йоахавна - Угпика («Совы?») с луком и стрелами. На других плакатах, украшавших фрамуги над дверями, были изображены сцены из книги «Северо-Западный проход», а в гостиной - в доказательство отличного чувства юмора хозяина - висела копия картины сэра Джона Миллайса с таким же названием - «Северо-Западный проход» - и подписью к ней: «Это можно сделать, и Англия это сделает». Своеобразный трофей с ироничным подтекстом.
        При обустройстве дома в столовой предусмотрели подводку для миниатюрного фонтана, которым Амундсен хотел украсить стол. Спальня и гардеробная напоминали настоящие каюты, чтобы он мог чувствовать себя как на корабле.
        Однако вскоре Амундсен по предложению Нансена отправился в Берген для изучения океанографии. Задачами, имевшими непосредственное отношение к проблемам океанографии, необходимо было заниматься во время плавания на «Фраме», а возможностей для обучения представлялось не так много. Курс читал профессор Бьёрн Хелланд-Хансен, ведущий специалист-океанограф. «Думаю, правильно сразу упомянуть, что никаких знаний на данный момент у меня нет, - написал ему Амундсен, желая пояснить, что покоритель Северо-Западного прохода не боится учиться, - и я прошу Вас считать меня человеком, впервые приступающим к учебе».
        В лице Хелланда-Хансена Амундсен нашел преданного и понимающего друга.


        Два прекрасных месяца, которые я провел с Вами в Бергене, пролетели слишком быстро
[писал Амундсен после окончания курса обучения]. Мы чудесно объединяли дело с удовольствием - а между тем Вы прекрасно знаете, что это талант, который в действительности дан немногим».


        Экспедиция по-прежнему оставалась не более чем частным предприятием, о котором знали лишь избранные. Наконец, после окончания океанографических курсов Амундсен раскрыл общественности свои планы на большом вечере Географического общества, проходившем в Христиании 10 ноября. Как он впоследствии написал Гейду,
«естественно, что и пятая часть аудитории не поняла, о чем я говорил, но энтузиазм был велик, как и раньше».
        Случай, конечно, был исключительный. Ведущая норвежская газета «Афтенпост», рупор новой популярной журналистики, писала:


        Чувство причастности к великим делам витало над избранным собранием…
        Присутствовали король и почти все члены дипломатического корпуса. Этот день, конечно, надолго запомнят в Географическом обществе - день, когда Руаль Амундсен представил свой план полярного путешествия в неизведанную часть мира!


        Амундсен в первую очередь стремился к полюсу. Но хвастаться заранее очень не любил. В прошлый раз он замаскировал свое намерение пройти Северо-Западный проход необходимостью попасть на магнитный полюс, сейчас примерно так же завуалировал планы покорить полюс Северный:


        Многие люди убеждены, что полярные экспедиции - это в основном ненужная трата времени и сил. С понятием «полярная экспедиция» у них обычно ассоциируются мысли о рекордах: достичь полюса или очередной самой северной отметки. И в таком случае я заявляю, что полностью с ними согласен. Но хочу, чтобы всем было абсолютно ясно: штурм полюса - не самоцель экспедиции. Главное - серьезное изучение самого Полярного моря[Таким было название Северного Ледовитого океана до 1935 года. Прим. ред.] .


        Далее он в общих чертах раскрыл свой план:


        Я предполагаю подготовить «Фрам» к семилетнему плаванию, набрать хорошую команду и отплыть из Норвегии в начале 1910 года. Мой курс будет пролегать мимо мыса Горн. Вначале мы пойдем в Сан-Франциско, где пополним запасы угля и продовольствия. Затем направимся в Пойнт-Барроу, самую северную точку Американского континента. Последние новости можно будет послать на родину оттуда, потом начнется собственно экспедиция. Из Пойнт-Барроу я намереваюсь отправиться в путь, взяв с собой минимально возможное количество людей. Курс будет проложен на северо-северо-запад, где мы отыщем наиболее удобную точку для продвижения в северном направлении. Когда она будет найдена, мы попробуем пройти как можно дальше и подготовимся к дрейфу по Полярному морю в течение четырех-пяти лет… С момента, когда корабль будет затерт льдами, мы начнем делать наблюдения, которые, я надеюсь, прольют свет на некоторые нераскрытые до сих пор тайны.


        Амундсену долго аплодировали, что, как отметил корреспондент «Афтенпост», «ясно выразило доверие к словам знаменитого мореплавателя и ученого, только что представившего публике свой дерзкий план».
        После Амундсена слово взял Нансен, благословив и скрепив его планы своим одобрением, словно королевской печатью. Нансен, чьи выступления отличались сочетанием сдержанности и гиперболизации, характерным для норвежцев, смог выразить типично норвежское отношение к полярным исследованиям и четко сформулировать, что именно они означают для людей всех возрастов и всех стран Запада.


        Нас влечет в полярные области власть непознанного над человеческим духом. Как идеи со временем становятся четче, так и эта власть постоянно усиливается, и человек волей-неволей движется по пути прогресса.
        Эта власть заставляет нас разгадывать скрытые механизмы и тайны природы, толкая вглубь непостижимого микроскопического мира и ввысь, в нетронутые просторы Вселенной.

…она не оставляет нас в покое, пока мы не познаем планету, на которой живем, от величайших глубин океана до высочайших слоев атмосферы.
        Эта власть красной нитью проходит через всю историю полярных исследований. Несмотря на все заявления о возможной выгоде того или иного предприятия, в глубине души именно эта таинственная власть всегда влечет нас вперед, заставляя презирать любые неудачи и испытания.


        На следующий день король Хаакон и королева Мод суммой в 20 тысяч крон открыли подписной лист на сбор средств для мероприятия, которое вскоре станет известно как третья экспедиция «Фрама». По этому поводу Амундсен заметил в письме Гейду: «Я тронут тем, какой энтузиазм проявляют люди по отношению к великому национальному предприятию».
        Но это был оптимизм оборонительного характера. Получив от Гейда письмо с предложением собрать деньги в Америке, Амундсен с надеждой пишет:


        Мой дорогой друг, если Вы с Вашими связями сможете сделать что-то в этом направлении, Вы окажете мне настолько большую услугу, что я и выразить не смогу. Здесь люди ведут себя разочаровывающе вяло и ограниченно, и потому для сбора необходимых средств требуются непропорционально большие усилия.


        Это одно из первых явных проявлений горечи, признаки которой стали возникать в мыслях и словах Амундсена, сильно изменившегося после покорения Северо-Западного прохода. Он начал испытывать раздражение и чувствовать клаустрофобию в условиях небольшой страны. Амундсен оказался слишком велик для своего окружения. Америка, со всеми ее недостатками, нравилась ему больше.
        Промышленный и коммерческий потенциал этой страны делал возможными самые крупные предприятия и экспедиции, что прекрасно осознавал Амундсен. И старался поддерживать возникшие связи. «Если Вы увидите Армора, - писал он Гейду, - скажите ему, что шансы отправить его продукцию на полюс сейчас выше, чем когда бы то ни было».
        Армор был одним из признанных чикагских магнатов по упаковке мяса, от которого Амундсен надеялся получить в дар нужную ему партию пеммикана и консервированного мяса в обмен на бесплатную рекламу.
        Надо сказать, что Амундсен оказался первым из полярных исследователей, кто в полной мере осознал потенциал коммерческого продвижения. Но в данном случае он почему-то не смог договориться с Армором.
        К началу 1909 года поток взносов иссяк. С трудом удалось собрать лишь четверть нужной суммы. Эта экспедиция оказалась слишком масштабной, при ее подготовке невозможно было обойтись сбором денег среди родственников, как в случае с «Йоа». И тогда Амундсен обратился к государству. Он направил формальный запрос в Стортинг о выделении кредита и, главным образом, суммы в 75 тысяч крон на ремонт корабля. Ответ в любом случае должен был решить судьбу «Фрама».
        Несмотря на отвращение, понятное в человеке с такой независимой душой, как у Амундсена, он был вынужден просить сформировать комитет, чтобы получить видимость формального назначения. В небольшой комитет вошел Нансен как председатель и Аксель Хейберг в качестве одного из его членов.
        В январе 1909 года они выпустили обращение к публике, вероятно, подготовленное Хейбергом. В нем говорилось, что экспедиция Амундсена будет иметь


        огромную ценность для… Норвегии, и потому при ее осуществлении нельзя жалеть сил. Ясно, что гражданам небольшой страны особенно важно объединяться в решении культурных задач всякий раз при первой же возможности и предпочтительно в тех областях, для которых она особенно хорошо приспособлена. В этом отношении небольшие страны оказываются на одном уровне с крупными. Прилагая… максимальные усилия в области исследований, искусства или науки, они доказывают свое право на независимость и демонстрируют свою значимость для мировой культуры. Каждое такое усилие, большое или малое, помогает людям обрести смысл существования и уверенность в себе, а также обеспечить признание за рубежом.


        Обращение было нацелено на карманы публики, но в первую очередь - на голоса в Стортинге. Вскоре предстояли парламентские дебаты по этому вопросу. Чтобы повысить свои шансы, Амундсен написал в Лондон Скотту Келти, секретарю Королевского географического общества:


        Я был бы очень обязан Вам, если бы получил от Королевского географического общества его мнение и точку зрения на план моей следующей экспедиции в Арктику в соответствии с лекциями, которые ранее направлял Вам.
        Просьба о передаче в мое распоряжение «Фрама», направленная в норвежский парламент, будет обсуждаться в первые дни января. Я очень заинтересован получить от Вас ответ к этому времени.


        Это поразительно прямое письмо. Оно выражает - и эксплуатирует - общую черту многих небольших стран: уважение к тому, что исходит от более крупных государств, если не сказать преклонение перед ним.
        Прежде чем ответить, Скотт Келти посоветовался с двумя старыми «арктическими» адмиралами - Альбертом Маркхэмом и сэром Льюисом Бьюмонтом. Те решительно осудили проект.
        Келти в то время был не только секретарем Королевского географического общества - он также писал в «Таймс» статьи о различных исследованиях и потому категорически не желал лишиться потенциально хорошей истории. Его ответ Амундсену стал образцом осторожного одобрения и умения снять с себя ответственность:


        Ваша схема… была представлена нескольким местным специалистам по Арктике, и после анализа их точек зрения… я уполномочен Президентом сообщить Вам, что совет общества считает необходимым в интересах… науки тщательное изучение Арктики…
        Если Вы сможете провести предложенную Вами экспедицию в соответствии с теми положениями, которые описаны в направленном нам документе, это, без сомнений, будет иметь очень большое значение для решения всех существующих до настоящего времени проблем.


        На что Амундсен ответил так:


        Пожалуйста, примите мою горячую благодарность за Ваше письмо… которое вызовет большой интерес, когда моя просьба о передаче «Фрама» будет обсуждаться в норвежском парламенте.



25 января 1909 года Амундсен посетил Лондон, чтобы представить свой план на собрании Королевского географического общества.


        Я приветствую решение моего друга Амундсена направиться по следам Нансена [сказал сэр Клементс Маркхэм в дискуссии, последовавшей за выступлением Амундсена]. Не стоит скрывать, что это чрезвычайно рискованное предприятие. Но руководство по-настоящему талантливого человека существенно снижает уровень опасности. Как и предприятие Нансена, это великий замысел, достойный первооткрывателя Северо-Западного прохода.


        После такой авторитетной поддержки критика сошла на нет. Последовали кое-какие дополнения к общему плану. Так, сэр Льюис Бьюмонт предложил взять с собой рацию (к этому моменту она уже регулярно использовалась для связи между кораблями и берегом в океанских плаваниях). Ответ Амундсена был абсолютно в его духе:


        Я решил не брать рацию, и вот по какой причине. Представьте, что мы уже провели два года, дрейфуя во льдах, а впереди еще три года. И в один прекрасный день внезапно мы получаем сообщение о серьезной болезни кого-то из наших близких… Какими будут последствия? Никто не скажет, но случиться может самое плохое.


        Из Королевского географического общества Амундсен отправился на прием к королю Эдуарду VII в Виндзор. Прием «прошел очень хорошо, - написал он Скотту Келти. - Король очень заинтересовался и задал довольно много вопросов».
        С полученным таким образом одобрением Англии Амундсен вернулся на родину, чтобы узнать вердикт собственных законодателей.
        Как правило, чем меньше страна, тем более невыдержанными могут быть ее политики. Шестое февраля, когда Стортинг обсуждал вопрос о предоставлении Амундсену «Фрама» и выделении гранта в размере 75 тысяч крон на переоборудование судна, стал довольно драматичным днем. Ожесточенные дебаты затянулись на три часа.
        В итоге Амундсен получил и «Фрам», и 75 тысяч крон - за такое решение проголосовали 87 депутатов, против - 34. Несомненно, одержать победу в тот день Амундсену помогла репутация Королевского географического общества. Сам Амундсен немедленно сообщил об этой новости Скотту Келти, добавив: «У меня пока нет всей нужной суммы, но тем не менее я могу двигаться дальше».



        Глава 15
        Поворот на юг

        Амундсен считал, что благодаря своим заслугам перед родиной может рассчитывать на ее помощь. С момента возвращения из Арктики после покорения Северо-Западного прохода его уверенность в этом выросла, и он предполагал, что деньги в конце концов появятся сами собой. Но пока новая экспедиция начиналась точно так же, как и предыдущая. Помимо собственной репутации, для получения кредита Амундсен заручился поддержкой Нансена и приступил к активной подготовке.
        Несмотря на свой огромный опыт, Амундсен все еще стремился к совершенству. Как минимум он пытался избежать повторения старых ошибок. Например, в предыдущей экспедиции у него возникли проблемы со снаряжением, изготовленным из некачественного меха, поскольку северных оленей забили в неподходящее время года. Спальные мешки, в которых использовался такой мех, быстро становились жесткими, влажными и холодными. Ему нужны были шкуры годовалых телят определенной породы, забитых осенью. Для этого он обратился к своему другу Запффу из Тромсё, который помог ему со снаряжением для «Йоа».
        Так же методично Амундсен занимался подготовкой «Фрама»: он изменил его оснастку, превратив корабль в марсельную шхуну[Судно, имеющее в дополнение к гафельному вооружению прямые паруса (то есть марсели) на передней мачте. Прим. ред.] , поскольку с ее носовыми и кормовыми парусами было легче справляться, чем с квадратными. Тем более что такое парусное вооружение позволяло уменьшить количество участников экспедиции. Паруса управлялись с палубы. Таким образом, работа на реях (романтическая черта парусников прошлого) сводилась к минимуму. Теперь для управления «Фрамом» было достаточно всего шести человек.
        Кроме того, Амундсен заменил силовую установку «Фрама»: раньше она работала на угле, а теперь он поставил дизельный двигатель, более подходящий- для плавания во льдах. Ведь в полярной экспедиции нужно было уметь быстро использовать любую представившуюся возможность - каждый недолгий просвет между льдинами, каждое разводье, - а дизельный двигатель, в отличие от паровой машины, мог мгновенно набирать мощность, не тратя горючее впустую. Дизель имел большую мощность, позволяя наряду с этим сэкономить место на судне и уменьшить численность команды.
        Но корабельные дизельные двигатели пока что оставались непроверенным новшеством. Когда началось переоборудование «Фрама», моторные шхуны можно было пересчитать по пальцам одной руки. Реверсивный принцип, на котором основан механизм действия морских двигателей, изобрел примерно за пять лет до этого, в 1904 году, шведский инженер Йонас Хессельман. Впервые их производство начала стокгольмская компания
«Дизельз Моторер и Ко» в 1907 году. Двигатель, заказанный Амундсеном, был четвертым из введенных в эксплуатацию. «Фрам» оказался первым полярным кораблем с дизельным двигателем, что стало явным новаторством.
        В отличие от Скотта Амундсен не готовил путешествие за письменным столом. Кроме того, ему активно помогала семья. Брат Леон стал секретарем экспедиции, арендовал небольшой кабинет в центре Христиании и взял на себя всю бумажную работу. Руаль мог вообще не появляться там, полностью посвятив себя надлежащей подготовке.
        А сделать предстояло многое. Требовалось обдумать и проверить громадный список предметов полярного снаряжения, который то и дело нуждался в изменениях. Регулярно Амундсен отправлялся к выходу из фьорда, на хортенскую верфь, где находился
«Фрам», чтобы лично контролировать ход работ. Это было трудное, но интересное время. В те дни Амундсен на собственном опыте убедился, что организация экспедиции может стать лучшим из удовольствий, полным предвкушения и надежд.
        Тогда же, в возрасте тридцати семи лет, Амундсен влюбился, вероятно, впервые в жизни. Его выбор пал на замужнюю женщину - Сигрид Кастберг, жену адвоката, аристократку. В маленьком закрытом сообществе небольшого городка (население Христиании тогда составляло 240 тысяч жителей) трудно было сохранить подобный роман в тайне, и Амундсен оказался в центре ужасного скандала. Он хотел, чтобы Сигрид развелась и немедленно вышла за него замуж. Она, естественно, колебалась.
        Но эта встреча, состоявшаяся за несколько месяцев до отплытия, подарила ему немного настоящего человеческого тепла. Близкие Амундсена считали, что он вообще не интересуется противоположным полом. Возможно-, столь индифферентное отношение объяснялось тем, что он просто не мог найти понимающую его женщину. Но, похоже, Сигрид наконец смогла подобрать к нему ключик. Хороша собой, смешлива и очень женственна - именно то, что требовалось Амундсену. Почтовая открытка, однажды в полночь подписанная им в «Гранд-отеле», который был своего рода «Ритцем» Христиании, говорит о многом. Вероятно, он очень нуждался именно в таких отношениях. Общение с Сигрид стало одним из немногих счастливых и беззаботных периодов жизни Амундсена в цивилизованном обществе.
        Тем временем Пири, затерявшийся в Арктике, снова попытался достичь Северного полюса.
        Для «Йоа» Амундсену пришлось долго подбирать команду, теперь же от добровольцев не было отбоя. На должность старшего помощника он выбрал офицера норвежского военно-морского флота коммандера Оле Энгельстада. Но в конце июля 1909 года Энгельстада убил удар молнии во время испытаний одного из воздушных змеев, способных поднять в воздух человека, - их собирались взять на «Фрам» для наблюдений во льдах.
        Тогда Амундсен направил телеграмму с предложением этой должности другому офицеру, лейтенанту Торвальду Нильсену, который ранее безуспешно пытался присоединиться к экспедиции. Нильсен лаконично записал в своем дневнике: «Я согласился и получил предложение занять место старшего помощника».
        По дороге в Лондон в конце января 1909 года для чтения лекции о предстоящей экспедиции в Королевском географическом обществе Амундсену нужно было пересесть на другой поезд в Любеке, городе на севере Германии. Там он случайно встретился с норвежской лыжной командой, направлявшейся на соревнования во французскую Савойю, в Шамони. В таких исторически скандинавских дисциплинах, как прыжки с трамплина или бег на лыжах по пересеченной местности, норвежцы по-прежнему оставались непревзойденными мастерами.
        В ожидании поезда Амундсен коротал время в ресторане вокзала со своими соотечественниками. Разговор, естественно, зашел о его экспедициях, прошлых и будущих.
        - Знаете, - сказал один из лыжников, гибкий темноволосый усатый человек с блеском в глазах, - а было бы забавно отправиться с вами на Северный полюс.
        Оказалось, что это один из лучших лыжников своего времени Олаф Бьяаланд.
        - Правда? - ответил Амундсен. - Что ж, если вы действительно так думаете, полагаю, это можно устроить. Просто разыщите меня в Христиании, когда вернетесь из Шамони. Но тщательно обдумайте все. Там будет не только забавно.
        Так Бьяаланд рассказывал эту историю впоследствии. Он имел несколько причин обратиться к Амундсену с такой просьбой. Конечно, он был норвежцем - и поэтому мечтал походить на Нансена. Кроме того, его привлекал подобный способ увидеть мир и получить за это деньги. В свои тридцать шесть лет он впервые выехал за границу. И Шамони, и Северный полюс стали для него частью великого неизвестного мира. И то и другое он считал вариацией одной темы - лыжной гонки, разве что путешествие на Северный полюс было чуть веселее.
        До этой случайной встречи на вокзале Любека они не знали друг друга, хотя каждый из них знал о достижениях другого из газетных заголовков.
        Бьяаланд был больше чем просто лыжником и чемпионом. Он родился в Моргедале, в провинции Телемарк. Именно жители Телемарка в итоге превратили лыжи, которые в Скандинавии использовались с каменного века в качестве средства передвижения, в тот спорт, который мы знаем сегодня.
        Бьяаланд принадлежал к поколению пионеров, подаривших всему миру удовольствие от катания на лыжах. Он отлично знал горы, был настоящим фермером и талантливым столяром, делал скрипки и лыжи, мог ковать железо. А еще этот одаренный человек был немного художником, немного поэтом, немного ребенком, немного шутом. Он имел обостренное чувство собственного достоинства и прекрасные манеры, традиционно присущие жителям Телемарка. Он слыл прирожденным аристократом. Амундсен быстро разглядел все эти качества. И уже в феврале, вернувшись из Шамони в Моргедал, Бьяаланд присоединился к участникам экспедиции.
        Подготовка шла успешно по всем направлениям. Главным препятствием по-прежнему являлись деньги. Но Амундсен, с неугасимой верой в собственные силы и возможности, чувствовал, что это препятствие рано или поздно исчезнет само собой. А еще он верил, что сможет отплыть, как и было изначально задумано, в январе 1910 года.
        Но 1 сентября 1909 года он открыл утреннюю газету и прочитал:


        СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС ПОКОРЕН

…доктор Кук достиг Северного полюса 21 апреля 1908 года, прибыв в мае 1909 года из Кейп-Йорк в Упернавик [Гренландия].


        Это был его старый друг по экспедиции на «Бельжике». Амундсену пришлось немедленно дать интервью в прессе. Он сделал это, с трудом пытаясь сохранить самообладание. Что он думал об этом человеке?


        Кук тщательно изучил все, что связано с полярными исследованиями. Но он в первую очередь и главным образом спортсмен, охотник за призами, и его основная цель заключалась в том, чтобы достичь Северного полюса.


        Поверил ли он такой новости? (От ответа на данный вопрос он вежливо уклонился.) Это повлияет как-то на его собственные планы? Здесь ответ был совершенно четким:
«Никоим образом».
        Кук плыл из Гренландии в Копенгаген на датском корабле «Ханс Эгеде». «Самые теплые поздравления с отличным результатом, - телеграфировал ему Амундсен. - Жаль, что не смогу встретиться с Вами в Копенгагене. Надеюсь, что увидимся в Штатах».
        Это произошло в пятницу, 3 сентября. В следующий вторник Амундсен увидел в газетах новые заголовки: «Пири тоже установил звездно-полосатый флаг на Северном полюсе?»
        У «Нью-Йорк Таймс» сомнений не возникло:


        С восьмой попытки за последние 23 года Пири все-таки покорил Северный полюс… Передо мной лежит телеграмма с аббревиатурой ЧСП, посланная Пири своей жене. Счастливая супруга полярного исследователя заявляет, что это означает «Чертов Северный полюс».


        Пири заявил, что оказался на Северном полюсе 6 апреля 1909 года, то есть через год после Кука.
        И снова Амундсена попросили это прокомментировать. В интервью «Нью-Йорк Таймс» он сказал:


        Было бы бессмысленно спекулировать предположениями о том, в какой именно точке оказались эти исследователи. Неважно, с математической точностью был открыт Северный полюс или нет, важно то, что географические условия этого места кто-то уже наблюдал. Вероятно, еще осталось поле для деятельности. И то, что осталось, будет важно для всех нас.


        Сказанное, без сомнения, было правдой, но звучало неубедительно, особенно для самого Амундсена. В любом случае новости о Пири привели к тому, что Амундсен первым же поездом отправился в Копенгаген, куда приехал в среду утром. Он оказался в эпицентре того, что один датский журналист оценил как «кавардак из демонстраций, церемоний, непонимания и идиотизма, который можно назвать “днями Кука”». Полярного исследователя стихийно приветствовали как покорителя Северного полюса и автоматически присвоили ему почетную докторскую степень университета Копенгагена. Но в общий хор приветствий врывались и голоса тех, кто с самого начала считал это мистификацией. Разгорелся нешуточный спор.
        Прямо с вокзала Амундсен направился в отель «Феникс», где остановился Кук. Далее, по словам самого Кука, случилось вот что:


        Амундсен сказал мне… что готов использовать «Фрам»… для еще одной попытки попасть на полюс. Он спросил меня о течениях и погоде, а также поинтересовался моим мнением о перспективах этого предприятия. Я посоветовал отказаться от него, потому что в лучшем случае экспедицию Амундсена будет ждать повторение путешествий Нансена и Свердрупа. Более того, я сказал, что покорение Северного полюса уже потеряло актуальность. Так почему бы не отправиться к Южному?


        Это было написано задним числом, через четверть века после той встречи. От этой идеи, продолжает Кук,


        у Амундсена почти перехватило дыхание. Он на некоторое время погрузился в раздумья, как всегда делал, когда его посещала новая важная мысль. Затем сказал:
«“Фрам” не очень хорош для тяжелых волн южных морей. Но можно попробовать. Дайте мне время все обдумать».


        Амундсен описывает эти события несколько по-другому. Когда появились новости о Пири, он написал:


        Я прекрасно понял, что первоначальный план третьей экспедиции «Фрама» (исследование бассейна Северного полюса) в опасности. Надо было спасать экспедицию, действуя при этом быстро и без колебаний. Я решил поменять фронт - развернуться и взять курс на юг… Северный полюс, предпоследний форпост массового интереса к полярным исследованиям, был взят. Если я собирался добиться успеха в привлечении внимания к своему предприятию, мне ничего больше не оставалось, как попытаться ответить на последний вопрос - покорить Южный полюс.


        Он также написал: «Я решил отложить свой первоначальный план на год-два, чтобы найти недостающие средства». Другими словами, чтобы собрать деньги на дрейф через Арктику, требовалось время, и Амундсен хотел потратить его на Южный полюс.
        Но это служило слишком эфемерным прикрытием. «Я не отрицаю, - писал он позже, - что мне понравилось бы оказаться первым человеком на [Северном] полюсе». Возможно, он был намного ближе к правде в тот момент, когда сказал, что «в стремлении поддержать свою репутацию исследователя мне пришлось бы одержать сенсационную победу так или иначе. И потому я решился на резкий маневр». Но та благословенная искра, которая зажигала сердца людей, вдруг погасла. Как сказал много лет спустя сам Амундсен, он искренне не мог понять, почему кто-то «хочет попасть в то место, где уже был до него кто-то другой… или идти туда ради того, чтобы сделать это иначе». Несмотря на собственные насмешки в адрес Кука по поводу его интереса к полюсу, Амундсен горел этой идеей. Но теперь Северный полюс был покорен, и у исследователя хватило воображения и силы воли сделать простой, но важный шаг - повернуться вместо него к полюсу Южному.
        Вскоре в газетных заголовках развернулась битва на тему «Кто был первым на полюсе - Кук или Пири?». Позже притязания Кука официально отвергли, а заявления Пири подтвердили. Но в тот момент полемика только разгоралась. Дошел ли Кук до полюса? А Пири? Оба или ни один из них? Для Амундсена подобный вердикт не имел значения с самого начала. Он понимал, что ценность представляли сами заявления об этом факте. Однажды сделанные, они сводили на нет все шансы на неоспоримое первенство и, оставляя возможности для сомнений, лишали проект смысла. Совершенно понятно, что человека с таким чувством внутреннего величия, как у Амундсена, это сильно разочаровывало и сбивало с толку. То, что он начал искать новые земли для завоевания взамен старых, открытых другими, полностью соответствовало его характеру.
        Теперь Амундсен решил стать первым человеком, оказавшимся на Южном полюсе. У него не имелось иллюзий относительно ценности этого места, но он хотел стать первооткрывателем. К тому же он надеялся, что это поможет в привлечении средств для арктического дрейфа. У него хватило дерзости переключиться с одного полюса на другой. Это был поистине наполеоновский план - ни публика, ни покровители Амундсена не поняли бы его. В конце концов получалось, что он отправлялся на юг с деньгами, собранными для плавания на север. С самого начала Амундсен понял: он добьется успеха, если будет действовать скрытно. Поэтому он сделал вид, что внезапная поездка в Данию предпринята для встречи с доктором Куком, старым товарищем по несчастьям на «Бельжике», и сбора информации в целях организации своего северного дрейфа. Но это служило дымовой завесой для того, чтобы ввести в заблуждение потенциальных врагов и недоброжелателей. В действительности поездка стала началом приготовлений к экспедиции в Антарктику. Англичане из другой эпохи сказали бы, что он действует в стиле Дрейка.
        Дорога к Южному полюсу вполне естественно началась в Копенгагене. Именно там заказали собак для упряжек, которые, по мнению Амундсена, являлись залогом успеха. Лучших собак можно было найти в Гренландии, колонии Дании, вся торговля с которой по закону была монополизирована государством и осуществлялась из его столицы.
        Так случилось, что Йенс Даугаард-Йенсен, инспектор (то есть главный управляющий) Северной Гренландии, приплыл в Данию на том же корабле, что и Кук, и теперь находился в Копенгагене. Амундсену нужны были полярные собаки - самый выносливый вид, лучше всего приспособленный к условиям Антарктики. И помощь Даугаард-Йенсена в их получении была очень важна. Амундсен и в Копенгаген поехал, скорее, для того, чтобы увидеть его, а не Кука.
        Вскоре после прибытия в столицу Дании Амундсен встретился с Даугаард-Йенсеном, после чего в письме, датированном 9 сентября, письменно поблагодарил его за


        готовность предоставить собак для упряжек, эскимосское снаряжение и прочие необходимые вещи из датской колонии в Гренландии. Теперь я беру на себя смелость более подробно перечислить то, что мне нужно:

50 собак;

14 комплектов эскимосской одежды из тюленьего меха;

20 выделанных тюленьих кож для ремонта одежды;

20 постромков для собак… из тюленьей кожи…
        Что касается собак, то мне абсолютно необходимо получить лучших из тех, что можно найти. Естественно, я полностью осознаю, что при этом цена должна быть выше обычной, но готов ее заплатить.


        Данный документ интересен по нескольким причинам. Во-первых, он наглядно иллюстрирует методы работы Амундсена: его педантизм, аккуратность и болезненное нежелание пускать на самотек процесс подготовки снаряжения. Во-вторых, письмо является первым свидетельством того, что планы Амундсена изменились. Его первоначальным намерением было получение собак на Аляске по дороге в Берингов пролив для дальнейшего северного дрейфа. Теперь стало ясно, что он развернулся в сторону Антарктиды. Датировать перемену планов Амундсена можно примерно четвергом
9 сентября 1909 года - не позднее. Такая же отметка имеется и в блокноте Кука.
        Все это подтверждает версию событий, изложенную Куком. То, что он посоветовал Амундсену плыть на юг, соответствует его характеру и вполне могло произойти. Скорее всего, Амундсена это предложение застало врасплох, поскольку он уже вынашивал такие планы. Чтобы сохранить замысел в тайне, не допустив даже случайных догадок о своих истинных намерениях, он притворился полностью сбитым с толку. Читая между строк записи Кука, понимаешь, что Амундсен пытался ввести его в заблуждение. Он был другом Кука, но не захотел доверить ему свою тайну. И мало кому вообще поведал бы о ней. Даже Даугаард-Йенсен верил, что Амундсен по-прежнему готовится к экспедиции на север.
        В любом случае беспокойство Амундсена наглядно подтверждается тем, что он использовал бумагу для писем, принадлежавшую Куку, чтобы написать самое судьбоносное письмо в своей жизни. Можно представить себе эту сцену: Амундсен только что встретился с Даугаард-Йенсеном и договорился о получении того, что ему требуется. Вернувшись в свой отель - он остановился там же, где и Кук, - со скрытым волнением говорит со своим старым другом; занимает у него немного бумаги и торопится в свой номер, чтобы написать письмо, изменившее историю.
        Один вопрос остается без ответа: почему Амундсен должен был узнать о результатах Пири, чтобы поехать в Копенгаген и сделать первый шаг на пути к Южному полюсу? Возможно, ответ подскажет весьма бесцеремонная телеграмма Кука, адресованная
«Нью-Йорк Таймс», в которой говорится, что «два рекорда лучше, чем один».
        Кук отправился на север тихо, никому не раскрывая своих намерений. Новость о том, что он достиг Северного полюса, стала настоящим шоком для Амундсена. Но следующая новость о Пири переполнила чашу его терпения - Амундсен начал решительно действовать.
        После того как 10 сентября Кук покинул Копенгаген, Даугаард-Йенсен, для которого
«дни Кука» были особенно беспокойными, немедленно посвятил себя делам Амундсена. При этом он даже вышел за границы своих официальных обязанностей. Надо сказать, что Даугаард-Йенсен был по-настоящему предан Гренландии и ее жителям, испытывая к ним почти отцовские чувства и воспринимая свое служение как миссию. А тут в его окружении появился человек, который искренне интересовался Гренландией и ее природными богатствами. К тому же Амундсен имел дар вызывать- в других людях спонтанное желание помогать ему (один из атрибутов лидерства, явно отсутствовавший у Скотта). Поэтому Даугаард-Йенсен с головой погрузился в проблемы Амундсена и всячески старался помочь ему. Но этот факт многое говорит и о положении самого Амундсена - часто ли встретишь ситуацию, когда высший чиновник готов отложить в сторону свои дела, чтобы присмотреть за чужими? Даугаард-Йенсен практически владел ключами от всего, что требовалось Амундсену. От качества предоставленных им собак зависела победа или поражение будущей экспедиции. Поэтому он стал наиболее важным союзником Амундсена, не считая Нансена. Визит в Копенгаген стоил того.
        Амундсен доплыл с Куком через Скагеррак до Кристиансанда, где Кук пересел на корабль, идущий в Америку. Это было в субботу 11 сентября, в день, когда «Нью-Йорк Таймс» напечатала на первой полосе телеграмму, отправленную Пири из Баттл-Харбор в Лабрадоре, в которой говорилось, что «Кук не был на полюсе 21 апреля 1908 года, как и в любой другой момент времени. Он просто надул публику».
        Это был первый открытый выпад Пири в адрес своего врага, положивший начало их публичной ссоре. Естественно, Амундсену снова задали вопрос, поверил ли он доктору Куку.



«Безоговорочно», - ответил он. «Как же тогда Вы объясните эту историю с Пири?» Амундсен ответил: «Просто Пири вбил себе в голову, что имеет монополию на все, что связано с Севером».


        Неясно, верил ли Амундсен Куку настолько сильно, как утверждал. К примеру, в частном разговоре с Даугаард-Йенсеном он однажды сказал, что считает Кука
«непостижимым». Версия Кука вызывала серьезные сомнения, поскольку он не смог предоставить оригинальные записи о своем передвижении. Еще более странным казалось его заявление, что эти записи остались где-то в Гренландии. Но Кук был старым другом. Кроме того, Амундсен верил, что на «Бельжике» он спас всей команде жизнь. Личный кодекс чести вынуждал Амундсена защищать своего друга на публике, независимо от того, прав Кук или нет.
        После того как все это было сказано и сделано, Амундсен атаковал Пири преимущественно для того, чтобы защитить Кука. Он обвинил Пири в том, что тот довел до самоубийства Эйвина Аструпа - именно так многие интерпретировали его смерть во время лыжного перехода в 1896 году. Аструп очень много значил для Амундсена и в самом деле был почти так же дорог, как Нансен. Амундсен признался тогда одному из журналистов, что Нансен- «был велик, но всегда оставался внушающим страх, далеким человеком… Аструп оказался намного ближе, он воодушевил меня».
        Амундсен не забыл, что обязан Аструпу вдохновением, испытанным на прочитанной им пятнадцать лет назад для студентов Христиании лекции об экспедиции Пири на ледяную шапку Гренландии. Руаль Амундсен ничего не забыл и не смог простить Пири смерть Аструпа.
        Амундсен также оспаривал заявление Пири о том, что он имеет преимущественное право на любую территорию, выбранную им для изучения. Пропитанный верой моряка - и пирата - в свободу морей, Амундсен считал, что волны и ветер принадлежат всем - и никому. Он не признавал ничьих исключительных прав и верил, что в полярных областях - как и любой другой человек - имеет право идти куда захочет и когда захочет.
        На следующий день после отплытия Кука в Нью-Йорк Амундсен направил Даугаард-Йенсену телеграмму с просьбой продать ему сто, а не пятьдесят собак. Возможно, разговор с Куком и собственный опыт путешествия на «Йоа» внушили ему новые соображения о требованиях к безопасности.
        На следующий день, 13 сентября, лондонская «Таймс» объявила, что «капитан Скотт известил общественность об организации новой экспедиции… которая, как он надеется, стартует в августе следующего года».
        Это был первый намек Амундсену о появлении соперника. Его экспедиция превращалась в гонку. Если он думал именно так, то мог спросить себя: кто кому теперь переходит дорогу?
        На следующий день после заявления Скотта Амундсен сообщил, что его собственное отплытие откладывается на шесть месяцев, до 1 июля 1910 года. В качестве причины он назвал всеобщую забастовку в Швеции, повлекшую за собой задержку прибытия дизельного двигателя для «Фрама». Это была скорее отговорка. Амундсену требовалось найти убедительный повод для того, чтобы выиграть время, необходимое для дополнительной работы, связанной с изменением планов. Он хотел отправиться в путь в правильный момент, оказавшись на юге летом, и не вызвать при этом ничьих подозрений.
        Появление на сцене Скотта усилило необходимость секретности. Амундсен к тому моменту прекрасно знал, что море Росса, откуда он изначально решил атаковать полюс, было во всеуслышание провозглашено британцами (по крайней мере сэром Клементсом Маркхэмом и Скоттом) своей вотчиной. Как показывает язвительное замечание Амундсена по поводу Пири, на него это не произвело никакого впечатления. Видимо, ему совсем не нравился Скотт - то ли из-за его претензий на обладание абсолютной истиной, то ли из-за тональности книги «Путешествие на “Дискавери”», ярко выраженное сочетание самодовольства и невежества которой могло быть противно ему. Стоило попытаться скрыть свой маневр от богатой и могущественной империи - это доказало бы миру, что Бог не всегда на стороне самого крупного войска.
        Были и более убедительные причины для такой секретности. В то время норвежское правительство стремилось любыми способами сохранить хорошие отношения с Британией, ведь именно от ее поддержки зависели независимость и нейтралитет Норвегии. Амундсен подозревал, что правительство в случае возникновения малейшего подозрения о его истинных планах сделает все, чтобы остановить его, и принесет экспедицию в жертву Минотавру национальных интересов.
        Благоразумие было необходимо как никогда. Примерно в то же время лейтенант немецкой армии Вильгельм Фильхнер также готовил экспедицию в Антарктику. По его словам, британцы


        обвинили меня в нечестной конкуренции. Все могли прочитать [в прессе], что я готовил экспедицию в Антарктику в тот самый момент, когда капитан Скотт объявил о своем намерении отправиться в давно запланированное плавание… Мне было заявлено, что приоритет в этом предприятии принадлежит британской экспедиции и данный факт неоспорим… Мне показалось, что правильное решение… это взять быка за рога. Я отправился в Лондон. Капитан Скотт принял меня в своем кабинете. У нас состоялся честный разговор, мы пришли к полному взаимопониманию.
        Скотт хотел отправиться вглубь материка с моря Росса, а я - с другой стороны, с моря Уэдделла, следовательно, наши пути были разделены самой природой… и на этой почве мы договорились о «сотрудничестве британской и немецкой антарктических экспедиций при проведении исследовательской работы»! Мы скрепили наш пакт рукопожатием, а Скотт определенно высказался о том, что британская пресса немедленно сообщит в благоприятном свете своим читателям о полном взаимопонимании, достигнутом Скоттом и Фильхнером.


        Если компромисс в этом вопросе был так важен для двух великих держав - причем наверняка с официального согласия обоих правительств, - легко понять, что гражданину небольшой страны приходилось действовать с еще большей осмотрительностью.
        Даже на родине у него имелись все основания соблюдать секретность. Амундсен боялся Нансена, в жизни которого с 1907 года произошли значительные перемены. Он больше не был послом Норвегии в Лондоне. Его жена Ева умерла. Он не пытался организовать новую экспедицию, но и не делал ничего, чтобы сдержать свое обещание по передаче
«Фрама» Амундсену. Он ужасно устал от жизни. Амундсен опасался, что новость об экспедиции к Южному полюсу может вызвать непредсказуемую реакцию у Нансена и он добьется отмены экспедиции. Поэтому его приходилось держать в неведении, как и всех остальных. Зная, от чего отказался Нансен, Амундсен испытывал чувство вины, хотя в глубине души подозревал, что все планы Нансена изначально были иллюзиями.
        Амундсен был убежден - причем совершенно обоснованно, - что Стортинг и частные меценаты найдут основания для прекращения подготовки к плаванию. Но была и другая тактическая причина.
        Для Скотта такой известный соперник стал бы манной небесной. Угроза иностранной конкуренции легко раскрыла бы британские кошельки. Скотт получил бы все необходимые средства и снаряжение. Сейчас же, в отсутствие такой угрозы, его ослепляло самодовольство.
        Три недели спустя после объявления о британской экспедиции Амундсен написал Даугаард-Йенсену следующее: «Если Вы получите еще чей-то заказ на собак, надеюсь, Вы вспомните, что я был первым». Он явно хотел предвосхитить просьбу Скотта. Необходимости в этом не было. Министр внутренних дел Дании выпустил приказ о том, что «при выделении… собак следует принимать во внимание сохранение их поголовья в Гренландии», поэтому в любом случае никто другой больше не получил бы их. Амундсен хотел быть уверенным в своем максимальном преимуществе. Лишить оппонента лучших собак означало победить его в первом же раунде.
        Он не испытывал угрызений совести по поводу собственной хитрости, по крайней мере в отношении Скотта, чьи планы, как он писал позднее,


        полностью отличались от моих… Задачи английской экспедиции лежали исключительно в области научных исследований. Полюс был второстепенным предметом, в то время как в моих новых планах он являлся главной целью.


        Что касается Скотта, то его цели были озвучены в первом же сообщении об экспедиции и в дальнейшем последовательно поддерживались. Амундсен мог лукавить, но едва ли следует винить его за то, что он поймал Скотта на слове. В конце концов, Амундсен мог обоснованно сказать, что у британцев был шанс. Теперь ход перешел к нему - или к кому-то еще.



        Глава 16
        Территориальные воды

        Вернувшись в 1903 году из Антарктики, Эрнест Шеклтон, видимо, с облегчением забыл обо всех раздорах на «Дискавери». Он был слишком горячим и чувствительным человеком, чтобы пестовать неприязнь к кому-то и хладнокровно планировать свои действия. Но выход книги «Путешествие на “Дискавери”» в октябре 1905 года все изменил. В Шеклтоне пробудились негодование и жажда мести. С этого момента он задумал организовать новую экспедицию. Его целью стал Южный полюс.
        Шеклтон знал, в каком месте своей книги Скотт как бы невзначай исказил факты. Он был рассержен и оскорблен тем, что его изобразили как слабака и неудачника. Он был возмущен тем, что Скотт в книге сделал его - наравне с собаками - ответственным за провал похода на юг. Он заявил протест - Скотт выпустил исправленную версию, в которой тем не менее остался намек на слабость Шеклтона. Но не были исправлены искаженные факты. Душу Шеклтона жгло ощущение несправедливости, но на публике он отрицал дальнейшее стремление добиваться восстановления истины. «Путешествие на
“Дискавери”» вызвало в нем настоящую неприязнь к своему бывшему капитану, их отношения были испорчены навсегда.
        Но и без «Путешествия на “Дискавери”» Шеклтон рано или поздно мог бы снова отправиться на юг. Книга просто повлияла на настрой и время этого предприятия, побуждая Шеклтона показать себя в лучшем виде, опровергнуть слова Скотта и получить адекватную компенсацию за позор быть списанным по болезни. В нем заговорил ангел мщения.
        Шеклтон оставил море и попытался найти удачу на берегу. Испробовав разные варианты, он, наконец, устроился на работу к Уильяму Бёрдмору (позднее ставшему лордом Инвернэйрном), промышленнику из Глазго. С помощью этого удивительно участливого человека к началу 1907 года Шеклтон нашел деньги для реализации своих антарктических планов - и 1 февраля объявил о подготовке к экспедиции. Он хотел достичь Северного полюса со старой базы «Дискавери» в проливе Макмёрдо.


        Я изумлен [так Скотт писал Скотту Келти, услышав об этой новости]. Шеклтон всем обязан мне… Я взял его в экспедицию - и я же отправил его домой из-за слабого здоровья, но при этом я никоим образом не собирался объяснять и предавать гласности причины, которые разрушили бы представления о его характере, - это единственное, что я мог для него сделать.


        Все в данном письме было самообманом. Шеклтон попал на «Дискавери» благодаря протекции Ллевелина Лонгстаффа. Скотта же мучила ревность, снедали подозрения, возможно, не давала покоя нечистая совесть. И в одном красноречивом отрывке он раскрывает суть своей обиды:


        Я считаю, что каждый исследователь смотрит на некоторые регионы как на свои собственные, Пири - точно. Я уверен, что это касается и Африки.


        Обобщение «каждый исследователь» вряд ли оправданно: Нансен, Свердруп, Амундсен придерживались совершенно иных взглядов. А вот упоминание Пири говорит о многом. Тот действительно был убежден, что маршрут, однажды открытый исследователем, является


        его капиталом, как золото и серебро в хранилищах банка… никто другой без его согласия не может там ничего использовать, как посторонний не может войти в хранилище банка и забрать находящиеся там сокровища.


        Скотт заявил свои права на место зимовки «Дискавери» в проливе Макмёрдо. Он написал Скотту Келти:


        Как я полагаю, по правилам игры каждый, кто планирует экспедицию в пролив Макмёрдо, должен удостовериться, что я отказался от идеи отправиться туда снова, - и в этом я прав вдвойне, если шаги такого рода предпринимаются кем-то из моих людей без моего ведома.


        За данной тирадой скрывался страх, что Шеклтон не оставит ему возможности покорить полюс. Поэтому Скотт начал бомбардировать Келти эмоциональными письмами. Он хотел, чтобы Королевское географическое общество закрепило его права на пролив Макмёрдо и остановило Шеклтона, заодно предложив американцам и прочим иностранцам держаться подальше от земель, права на исследование которых должны принадлежать исключительно Скотту.
        Шеклтона в 1907 году вряд ли можно было обвинить в присвоении идеи Скотта, поскольку он понятия не имел о его антарктических планах. Намерения Скотта к тому моменту оказались известными лишь немногим посвященным. В Адмиралтействе все еще чувствовалось раздражение после истории с «Дискавери», и потому особенно важно было сохранять секретность.
        Одним из немногих, к кому Скотт испытывал доверие, был Келти, которому очень нравилось находиться в центре событий. Будучи секретарем Королевского географического общества, он первым узнал о планах Шеклтона, после чего Скотт обрушился на него с упреками за то, что он не остановил этого самозванца. Но в ответ на обвинения Келти мягко напомнил ему о необходимости хранить их намерения в тайне. Здесь Скотту возразить было нечего.
        На самом деле Скотт Келти был вовлечен в эту историю гораздо глубже, чем хотел показать. Он привычно пользовался всеми привилегиями своей двойной роли - секретаря Королевского географического общества и специального корреспондента
«Таймс». Общество было уникальным местом для детального анализа всей истории изнутри, а какой журналист откажется от этого? Ссора исследователей - слишком хорошая тема, чтобы ее упустить. Вероятно, именно Скотт Келти и стал автором того первого сообщения в «Таймс» о планах Шеклтона, из которого Скотт узнал эту новость. Там же он прочел и ту ужасную, опозорившую его фразу о том, что «первый санный поход экспедиции “Дискавери” мог бы достичь гораздо более высоких широт, окажись он лучше подготовлен».
        Скотт был взбешен и немедленно попытался остановить Шеклтона. Это выглядело как попытка наложить дисциплинарное взыскание на младшего офицера. Шеклтон сдержал эмоции - и просто отказался подчиняться. Он напомнил Скотту, как однажды в Антарктике тот заявил, что больше не оставит службу в военно-морском флоте и не вернется на юг. Не имея рычагов влияния на Шеклтона, Скотт попросил Уилсона о содействии.
        Тот действительно мог помочь. Тем более что Шеклтон относился к Уилсону с большим уважением и был искренне привязан к нему, пытаясь, хотя и безуспешно, уговорить его присоединиться к своей экспедиции. Уилсон считал, что Шеклтону следовало
«отказаться от всей этой затеи». Сам Уилсон на его месте, несомненно, поступил бы именно так в силу своей склонности к самопожертвованию. Но Шеклтон упорно стоял на своем, невзирая на советы Уилсона, который понял это и сменил тактику. Теперь он настойчиво советовал при разработке плана экспедиции отказаться от идеи использовать старую базу Скотта.


        Я думаю, что если ты отправишься в пролив Макмёрдо [писал он] и даже достигнешь полюса, позолота фольги на этом имбирном прянике потускнеет из-за инсинуаций, которые наверняка возникнут: подавляющее большинство людей решит, что ты перебежал дорогу Скотту, который имел приоритетное право на использование этой базы.


        Непреклонность и порядочность Уилсона в итоге одержали верх. Понимая, что в публичной перебранке с офицером военно-морского флота он непременно проиграет, Шеклтон неохотно сдался. В начале марта он приехал домой к Уилсону, который жил неподалеку от Челтенхэма, и выслушал условия, обязывающие его держаться восточнее
170-го меридиана западной долготы, оставив Скотту все, что находится к западу от этой точки. После визита к Уилсону он отправил Скотту телеграмму о том, что он отказывается от пути через пролив Макмёрдо. Вместе с тем он написал Скотту Келти следующее: «Поступая так, я сильно уменьшаю шансы на успех из-за необходимости пройти намного большее расстояние». Без сомнения, именно этого и добивался Скотт!
        По настоянию победителя Шеклтон зафиксировал их соглашение в письменной форме. Логика, признания которой требовали от Шеклтона, была такова: поскольку база в проливе Макмёрдо


        была открыта Вами и… поскольку мои планы пересекаются с Вашими, Вы попросили меня выбрать другую базу.
        Я согласился сделать это… я оставляю Вам базу в проливе Макмёрдо и высажусь на берег в месте, известном под названием Барьерный залив, или на Земле Эдуарда VII, - в зависимости от того, как сложится ситуация. Высадившись в одном из этих мест, я не буду двигаться западнее 170-го меридиана и не буду предпринимать санных походов к западу от него, если только движение в более восточной области не окажется невозможным в силу физических свойств местности.


        В итоге подписанный сторонами документ получился беспрецедентно жестким. Скотт ловко обыграл Шеклтона, а тот, со своей стороны, получил еще один повод для обиды.

7 августа он без лишнего шума спустился вниз по Темзе на «Нимроде», небольшом маломощном зверобойном судне из Ньюфаундленда - единственном корабле, который смог себе позволить. Он действовал, как корсар. Королевское географическое общество практически не замечало его, оставив себе при этом возможность искупаться в отраженных лучах его славы в случае успеха экспедиции. Он был лишен официальной поддержки-. Но король Эдуард VII, возможно, знавший о приготовлениях Шеклтона больше, чем официально признавал, в последний момент дал «Нимроду» команду зайти в Кауз, чтобы проинспектировать его. Итак, получив монаршую санкцию, Шеклтон отправился на юг и на некоторое время скрылся за горизонтом описываемой истории.
        Вернувшись из Антарктики, Скотт дважды просил предоставить ему отпуск - для чтения лекций и написания книги «Путешествие на “Дискавери”» - и дважды этот отпуск получал. Затем в течение шести месяцев он фактически пребывал между небом и землей, и в результате спустя год после своего возвращения на родину - вплоть до осени 1905 года - он так и не получил ни одного предложения занять хоть какую-то должность. Это была трудная ситуация для лордов Адмиралтейства. Скотт оставался аномалией военно-морского флота.
        К этому моменту он не служил непосредственно в военно-морском флоте уже более пяти лет, хотя за это время и вырос с довольно перезрелого лейтенанта до очень молодого капитана. Во всем, чего он добился, ему очень помогли влиятельные знакомые.
        За время всей своей двадцатилетней службы в военно-морском флоте Скотт так никогда и не занимал должность старшего офицера. Для управления кораблем требовалось умение командовать. Именно такие должности всегда показывают будущим капитанам, каким образом слова приказов превращаются в действия подчиненных.
        Говоря словами одного офицера военно-морского флота,


        нет большей проверки характера… чем командовать большим кораблем. Многие избегают ответственности… но мало кто из капитанов сможет эффективно управлять командой большого корабля, пока сам не пройдет через эту мясорубку, не осознает все трудности - день за днем, не почувствует пульс моря.


        Это объясняет многие неприятности «Дискавери». Модель карьеры Скотта до его отплытия в Антарктику свидетельствует как о недоверии руководства к его способности управлять кораблем, так и о тенденции удерживать его в стороне от маршрута, ведущего к командирской должности. Адмиралтейство не торопилось передать в его руки современный линкор - эти десять или двадцать тысяч тонн дорогостоящего железа. Однако после короткого военного обучения и службы на берегу его все-таки пришлось вернуть на флот. В конце 1905 года Скотта назначили на должность заместителя начальника военно-морской разведки, которым в то время являлся контр-адмирал сэр Чарльз Оттли. Свои обязанности на этом посту Скотт выполнял до августа 1906 года. Он работал в одном департаменте с еще примерно двадцатью офицерами, в том числе с капитаном Морисом Хэнки (позднее лордом), будущим секретарем Кабинета министров, но, видимо, произвел на окружающих слабое впечатление. Никто из знакомых или сослуживцев Скотта не мог сказать о нем ничего, что хоть как-то сравнилось бы с той лестной характеристикой, которую дал Амундсену французский посол в
Норвегии. Но Скотт справлялся со своей работой, а это означало, что он был больше склонен к работе с цифрами и документами, чем с людьми и кораблями.
        После службы в военно-морской разведке Скотт наконец попал на корабль. Впервые в жизни он выступил в роли капитана линкора военно-морских сил «Викториос». Последний раз он плавал на таком корабле за шесть лет до этого, в качестве лейтенанта-взрывника на судне «Мажестик».
        Возвращение Скотта к службе на флоте со стороны напоминало бегство: казалось, что теперь его пугала перспектива командовать кораблем.
        Сэр Клементс Маркхэм, с которым Скотт постоянно поддерживал отношения, демонстрировал характерное для него в таких вопросах безразличие. Он больше не являлся президентом Королевского географического общества. В 1905 году он вышел в отставку, а может, был вынужден покинуть этот пост, дискредитировав себя организацией экспедиции «Дискавери» и участием в ее спасении. Тем не менее даже в отставке он оставался заметной фигурой. В свои семьдесят шесть он все еще был энергичным, искусным интриганом. Многие считали его патриархом Королевского географического общества и оракулом, с которым имело смысл советоваться.
        Новая экспедиция, как писал сэр Клементс Скотту, требует «серьезного рассмотрения с разных точек зрения». Ему казалось, что при этом сам Скотт должен был теперь сосредоточить все свои усилия на военно-морском флоте и думать о повышении по службе.
        Скотт в течение года командовал двумя кораблями (вначале это был «Викториос», затем «Албемарл», оба входили в состав Атлантического флота), и каждый раз обстоятельства его назначения были удивительно неблагоприятными. Ему приходилось заменять ушедшего в отставку капитана и возглавлять преданный своему предшественнику экипаж. Команда, уже обученная прежним капитаном, действовала как единое целое. В подчинении Скотта оказывались такие сильные офицеры, как, например, коммандер (впоследствии адмирал) сэр Фишер. В итоге именно они и управляли кораблями, которые были отданы под руководство Скотта. А он сам за два с половиной года сменил четыре корабля.
        Старый «арктический» офицер, контр-адмирал Джордж Эгертон, который в бытность капитаном «Мажестика» написал рекомендацию Скотту для его назначения на
«Дискавери», теперь ходатайствовал о его переводе на должность капитана флагманского корабля своей эскадры. Так Скотт и получил под свое командование вначале «Викториос», а затем «Албемарл». В феврале 1907 года, вскоре после того как он принял «Албемарл», тот в ходе ночных маневров у берегов Португалии протаранил «Коммонвелс», другой военный корабль. Никто не погиб, ни один из кораблей не затонул. Но для Скотта последствия были весьма неприятными.
        Он был чрезвычайно невезуч как офицер. За шестнадцать лет до этого торпедный катер номер 87 во время его первого опыта командования судном сел на мель там, где это можно было сделать, имея только очень несчастливую судьбу. В море везение для человека настолько важно, что должно стать самой настоящей чертой характера.
        Но помимо прочего этот случай рассказал многое о характере Скотта. В момент аварии его не было на мостике. Для остальных капитанов опасность была очевидна. Флотилия шла в плотном строю по четыре корабля (эшелоном) - очень щекотливая ситуация, в которой малейшая ошибка в выборе курса или скорости может привести к трагедии. Кораблям был отдан приказ изменить скорость. Это в любом случае критически важный маневр, а темной ночью и при сильном волнении - вдвойне важный. И именно этот момент Скотт выбрал, чтобы покинуть мостик. Причем лишь для того, чтобы лично отнести Эгертону в его адмиральскую кабину радиограмму, которую сам же и расшифровал. Такие мелкие задачи обычно поручают подчиненным. Но Скотт лично исполнял все поручения старшего по званию и постоянно суетился вокруг него, в то время как должен был беспокоиться о безопасности своего корабля, что является главной заботой любого капитана во все времена.
        Тем временем «Король Эдуард VII», флагманский корабль, шедший во главе флотилии, отдав приказ увеличить скорость, сам этого не сделал. Чтобы избежать сближения с ним и возможного столкновения, корабль, находившийся у него за кормой, отклонился вправо, волей-неволей это же сделали все идущие вслед за ним суда. Но
«Коммонвелс», шедший за «Албемарлом», пропустил его сигнал, отвернул слишком поздно - и произошло столкновение. Вина «Албемарла» состояла в том, что корабль не сигнализировал о маневре при помощи сирены, как другие. А Скотт не имел права покидать мостик, когда флотилия меняла курс. Инстинкт капитана должен был подсказать ему, что нужно оставаться на своем посту - все остальные капитаны так и сделали. Ушел один Скотт, что красноречиво свидетельствовало о неумении принимать решения в условиях стресса и неготовности брать на себя ответственность, то есть об отсутствии необходимых для службы личных качеств. Вся карьера Скотта подтверждала эти выводы. Он не мог командовать. Он столкнулся с ситуацией, которая была сильнее него: для удовлетворения амбиций не хватало таланта.
        Флотская карьера Скотта оказалась под угрозой, но в тот момент он устоял, потому что по крайней мере частично причиной аварии были признаны строй флотилии и сигналы, которыми он задавался. Основную ответственность нес адмирал сэр Уильям Мэй, командовавший флотилией, но он - старый «арктический» офицер - сказал Скотту, что предпочитает вообще умолчать об инциденте. Так он и поступил, поэтому никого не обвинили - официально. Но пока дело не было окончательно улажено, Скотту пришлось пережить немало неприятных и тревожных моментов.
        История с Шеклтоном ворвалась в его жизнь в тот момент, когда он все еще находился под впечатлением от этого инцидента. Возможно, таким совпадением в значительной степени и объясняется его крайне эмоциональная ответная реакция.
        Майкл Барн, один из офицеров «Дискавери», с 1905 года пытался организовать свою антарктическую экспедицию. Скотт не обижался на это, поскольку Барн собирался в море Уэдделла, то есть не покушался на то, что Скотт считал своей вотчиной. Но Барн понял, что не сможет собрать необходимые средства. Королевское географическое общество, прекрасно помня о «Дискавери», категорически отказалось содействовать. В Адмиралтействе Барн тоже ничего не добился, даже несмотря на поддержку родственников и интерес самого короля.
        Услышав об этом, Скотт понял, как преждевременно обнародованные полярные планы могут навредить карьере. Нужно было выжидать и действовать осмотрительно. В конце сентября 1906 года он отправил Барну письмо, в котором обсуждал возможность отправиться с ним в Антарктику в качестве первого заместителя, а пока предлагал себя в качестве подставного лидера для реализации задуманного. Барн, расстроенный неудачей собственного проекта, согласился работать на Скотта за половинное вознаграждение. Он мог позволить себе это, поскольку имел источник дохода на стороне и рассматривал военно-морской флот скорее как хобби. Барн был хорошим офицером, но при этом не особенно стремился к повышению по службе.
        В этот момент Скотт получил письмо от лейтенанта Эванса, служившего на «Морнинге»:


        Я очень разочарован тем, что не буду штурманом [у Барна], но, может, Вы возьмете меня в свою команду?.. Позвольте мне плыть с Вами - обещаю, что у Вас не будет офицера лучше… Я очень увлечен исследованиями Антарктики.


        Это была первая заявка на участие в следующей экспедиции Скотта, и поэтому она представляет исторический интерес. Но Скотту еще предстоял долгий мучительный путь, прежде чем он смог приступить к набору добровольцев.
        В каком-то смысле он ясно понимал основную причину неудач «Дискавери». И потому, имея цель заинтересовать потенциальных меценатов новой экспедиции, он написал меморандум с гипнотическим названием «Проблема транспортировки грузов в Антарктике: люди или механизмы?».


        Чтобы достичь Южного полюса и вернуться к месту зимовки «Дискавери»… требуется совершить путешествие в 1466 миль. Возможно ли это?


        Ответ был недвусмысленным: «Если посмотреть внимательно на эффективность использования… людей в качестве тягловой силы, становится понятно, что таким способом это сделать нельзя». Собаки тоже не могут быть решением, а следовательно, говорит Скотт, «с практической точки зрения рассматривать эту задачу можно только при условии использования автомобиля». Таким образом, Скотт во всеуслышание заявляет о концепции своей следующей экспедиции:


        По моему мнению, можно достичь очень высоких южных широт, возможно, даже дойти до самого Южного полюса при помощи специальных транспортных средств, способных к механическому передвижению по поверхности Великого южного барьера.


        Это практически парафраз изначального предложения Скелтона, высказанного им на
«Дискавери» в 1902 году. Это в очередной раз показало непоследовательность Скотта и раскрыло его представления о полярных условиях.
        В результате своей антарктической экспедиции Скотт заметно охладел к использованию людей в качестве тягловой силы. Кроме того, он перестал упорствовать в своем заблуждении относительно того, что собаки в экспедиции полностью бесполезны. Причиной такого пересмотра позиций стали многочисленные свидетельства, появившиеся после его возвращения. С одной стороны, это были долгие походы Свердрупа на
«Фраме» и большое- путешествие Годфреда Хансена к Земле Виктории во время экспедиции Амундсена к Северо-Западному проходу. С другой стороны, в самой Антарктиде Отто Норденшельд в ходе своего удивительно эффективного перехода ледника Ларсена, который был Барьером Росса в миниатюре, показал миру дорогу на юг как раз с помощью собак[Потеряв свой корабль «Антарктика» во льдах моря Уэдделла, Норденшельд был вынужден провести вторую зиму на своей базе на острове Сноу-Хилл. В 1904 году его и всю команду «Антарктики» забрала на борт спасательная экспедиция из Аргентины. Экспедиция Норденшельда до сих пор является одной из неизвестных саг о полярных исследованиях, но с точки зрения подготовки она оказалась одной из лучших.] .
        Однако Скотт все равно игнорировал уроки своих успешных соперников и уверовал в технологическую панацею. Он оставался пленником своего образования и своего времени. Королевский военно-морской флот был в руках материалистов (которые видели в большей и лучшей технической оснащенности гарантию превосходства и успеха, иными словами, ценили машины превыше людей).
        Конечно, Скотт мог заблуждаться. Но ориентированный на технический прогресс автор
«Проблемы транспортировки грузов в Антарктике» - это уже не тот романтический идеалист, который был автором «Путешествия на “Дискавери”». Человек, утверждающий, что только возможность «механического движения» позволяет «с практической точки зрения» рассматривать задачу достижения полюса, - это уже не автор, который пишет, что «благороднее всего результат, полученный… с помощью тяжелого физического труда». Похоже, Скотт усвоил этот важный урок.
        Теперь для него ключом к Южному полюсу стали моторные сани. Но они пока что существовали лишь в виде нескольких экспериментальных образцов, разработанных в Канаде и Швеции. Нужную модель только предстояло создать, и первой задачей Барна стал поиск мецената, которым в конце концов оказался лорд Ховард де Вальден, один из пионеров автомобилестроения.
        Препятствия были серьезные. Автомобильная эпоха только начиналась, бензиновые двигатели были ненадежны. Спустя некоторое время Скотт понял, что его технических знаний недостаточно. Требовалась помощь профессионала. Он обратился к Скелтону, создававшему, по словам сэра Клементса Маркхэма, впечатление «чрезвычайно способного человека», выводы которого военно-морской флот обязательно должен был признать. Скотт связался с ним через Барна, который доложил, что Скелтон, кажется,
«немного- обижен тем, что его совета не спросили раньше». Барн смог растопить этот лед, и Скотт написал Скелтону.
        Его письмо - интересный документ, демонстрирующий умение хитрить и очаровывать. Скелтону было неуютно на «Дискавери», да и Скотта он не особенно любил. Но он имел изобретательный ум, и проект в таком виде был для него привлекательным. На этом и сыграл Скотт.
        После длинного описания ситуации и фраз-приманок наподобие той, что он «в контакте с королем - и, по сведениям Уилсона, Его Величество снова почтит нас визитом», Скотт становится обезоруживающе откровенным и ссылается на «сложность… моего положения на флоте, [которая] указывает на оправданность хранить пока мысли при себе». И только потом Скотт переходит непосредственно к делу:


        Транспорт - это самое главное, а транспортные средства становятся механическими. Неважно, кто первым подумает об этом, поскольку такая естественная мысль может прийти в голову любому.


        В значительной степени это была правда. Известно, что Арктовски с «Бельжики» и доктор Шарко, возглавлявший французскую экспедицию к побережью Земли Грэма в
1903-1905 годах, тоже экспериментировали с моторными санями. Возможно, именно это привлекло внимание Скотта к проекту. В любом случае Скелтон высказывал такое предложение еще на «Дискавери» в 1902 году, что подтверждают его собственные дневники.
        Кроме того, Барна, как объяснял Скотт в своем письме, можно было бы


        с пользой привлечь к поиску людей, связанных с автомобилестроением, [но это] не тот вид деятельности, в котором от Майкла можно ожидать прекрасных результатов.


        Вряд ли это было справедливо, поскольку именно Барн познакомил Скотта с лордом Ховардом де Вальденом. Но Барн выполнил свою функцию, и теперь пришла очередь Скелтона:


        Я не сказал Вам о своей схеме раньше, поскольку мне казалось, что время еще не пришло… Теперь нужный момент наступил: есть только один человек в целом мире, сочетающий знания условий на юге и инженерный талант, и этот человек - Вы.
        Я тешу себя надеждой, что, если снова отправлюсь на юг, Вы непременно присоединитесь ко мне. Но сейчас мне важно не обещание отправиться вместе со мной в случае благоприятного развития событий - сегодня я остро нуждаюсь в Ваших специальных инженерных навыках и знаниях для разработки и воплощения в жизнь проекта… автомобиля, который соберет лорд Ховард… Я отправлюсь на юг только в случае достаточно высокой уверенности в успехе и убежден, что его могут обеспечить лишь совместные настойчивые усилия по созданию необходимой нам машины.


        Но далее следовало недвусмысленно серьезное предупреждение о недопустимости огласки:


        Вы видите, каково мое положение и насколько безнадежно сейчас пытаться делать все самостоятельно - поэтому я в основном полагаюсь в этом вопросе на Вас.


        Скелтон ответил на призыв Скотта телеграммой и уже через неделю приступил к проектированию мотосаней.
        Тем временем Шеклтон (без сомнения, вдохновленный Скоттом) тоже работал над созданием моторного транспорта для покорения Антарктики. Готовя «Нимрод» к отплытию, он погрузил на корабль модифицированные мотосани, изготовленные компанией «Эррол-Джонстон и Ко», которая к тому времени уже находилась на этапе тестирования горюче-смазочных материалов. Узнав об этом, Скотт сказал: «Мы должны как-то получить результаты их испытаний». Шеклтон продолжал играть двойственную роль врага и лидера гонки.
        Принцип действия саней Скотта основывался на гусеничном ходу. Они оказались первым гусеничным транспортным средством, разработанным специально для движения по снегу, хотя самую первую рельсовую тележку все же изобрели американцы. Идея использовать гусеничный ход была совместной - она принадлежала Скелтону и Хамильтону, одному из инженеров лорда Ховарда де Вальдена. Скелтон в процессе работы над деталями придумал поместить на гусеничную ленту пластины, которые должны были загребать снег.
        Этот автомобиль намного опережал свое время. Его создание требовало многочисленных испытаний и четкой проработки каждой детали. В то время многие транспортные средства проверялись в холодных условиях Канады и России, однако Скотт отдал Скелтону распоряжение не «терять время в морозильных камерах», тестируя двигатели. Таким решением он снова продемонстрировал характерное для него нетерпение в тот самый момент, когда требовалось максимальное внимание, не говоря уже о пренебрежении к требованиям технологии и нюансам полярной обстановки.
        Между тем, заполучив щедрого мецената и увлеченного доверенного помощника, которые без устали работали над этим проектом, Скотт всецело посвятил себя профессиональным обязанностям и личным делам.



        Глава 17
        Эдвардианский брак

        Экстравагантное, почти вульгарное общество времен короля Эдуарда VII было падко на известных людей, несмотря на свое строгое, по сути католическое, мировосприятие. Полярные исследователи привлекали очень большое внимание публики. Таков был мир, в который попал Скотт, вернувшись из Антарктики. Как популярный исследователь он приобрел определенное положение в обществе, прежде недоступное ему. Перед ним распахнулись ранее закрытые двери - и он с восторгом окунулся в атмосферу своего первого светского сезона в Лондоне, чувствуя себя триумфатором. По словам сэра Клементса Маркхэма, Скотт «расцвел и выглядит как идеальный капитан линкора». Он чувствовал себя блистательным джентльменом, несмотря на то что Уильям Теккерей в безжалостно-карикатурном виде изобразил его в своей «Ярмарке тщеславия» в образе денди и повесы Спая.
        Скотт упивался успехом. Теперь он мог побаловать себя, поскольку получал капитанское жалованье и гонорар от продажи книг. Более того, у него появились деньги, чтобы помогать матери. Она переехала в новый дом по адресу Окли-стрит, 56 в Челси, и Скотт по-прежнему жил с ней.
        Благодаря своей сестре Итти Эллисон-Макартни Скотт познакомился с эпатажным миром художников, писателей и актеров. В театре Итти подружилась с Мэйбл Бердслей, сестрой Обри Бердслея, известного художника конца XIX века. Замужняя и остепенившаяся Мэйбл обожала знаменитостей. Благодаря рекомендации Итти Скотт начал появляться на «чаепитиях по четвергам» в ее доме в Пимлико. Там, в атмосфере дряхлеющей эстетики и утонченного декаданса, Скотт познакомился с Максом Бирбомом, друзьями Оскара Уайльда и другими долгожителями из мира искусства девяностых годов XIX века. Он начал флиртовать с Мэйбл, и между ними завязалась переписка. «Снова служу королю и Отечеству, - писал он ей с редкой несерьезностью, вернувшись на свой корабль. - Теперь долго оставаться мне без театров и чаепитий».
        На одном из званых обедов, устроенном Мэйбл в марте 1906 года, Скотт познакомился с Кэтлин Брюс. Макс Бирбом, с которым она сидела рядом, представил ее Скотту как
«талантливого скульптора». Ее бабка по матери была гречанкой. В остальном Кэтлин была чистокровной шотландкой, младшим ребенком в семье деревенского священника, имевшего одиннадцать детей. Она должна была стать учительницей, но вместо этого занялась скульптурой и поступила в художественную школу Слейда в Лондоне. Некоторое время жила в Париже, познакомилась там с Пикассо, Роденом и другими представителями мира искусства. Видимо, Кэтлин относилась к тем людям, которые стремятся попасть в окружение знаменитостей. Она была страстной поклонницей танцовщицы Айседоры Дункан и жила почти богемной жизнью с оттенком бисексуальности. Гертруда Стайн, американская писательница-авангардистка, известная своими лесбийскими наклонностями, находила Кэтлин «прекрасной, очень атлетичной английской девочкой». Импульсивная и кокетливая, она имела впечатляющие актерские способности.
        Скотт как раз в то время - осознанно или нет - подыскивал жену и внезапно получил необходимую в таком тонком деле свободу заниматься личными делами, которую обеспечило ему Адмиралтейство, каким-то мистическим образом почувствовав его нужду. Он покинул «Албемарл» 25 августа 1907 года и на пять месяцев перешел на работу с половинным жалованьем. Возможно, под влиянием своих новых эпатажных знакомых он вышел из масонской ложи.
        Родственники Скотта считали его волокитой. Его недавним увлечением была актриса по имени Полин Чейз, инфантильная, как знаменитый Питер Пэн Джеймса Барри. Тем не менее Скотт плохо разбирался в женщинах.
        Кэтлин Брюс, с ее экстравагантным богемным образом жизни, «поездками на континент» и слухами о работе медсестрой на одной из Балканских войн, не походила на других его знакомых. Она была хищницей, то есть большей хищницей, чем другие. Ей скоро должно было исполниться тридцать, и она всерьез опасалась остаться ни с чем. Скотт оказался для нее легкой добычей.
        Ему всегда нравились умные женщины, и (отчасти) Кэтлин привлекла его своим искусством вести беседу. Несколько месяцев подряд они почти все время были вместе. Находясь в разлуке, они писали друг другу тонны любовных писем, почти начисто лишенных юмора и, что удивительно, страсти. Скотт в них представал отнюдь не властным любовником, а скорее приниженным, ищущим себя человеком. В одном из таких писем он поделился с Кэтлин своей догадкой, объясняющей его неудачи как лидера, и довольно убедительно предположил, почему не вдохновляет людей. Это было подлинное эхо «Дискавери»:


        Моя личность - жалкая и ничтожная по сравнению с твоей. Я не способен ни вдохновить, ни наполнить чью-то жизнь смыслом, но склонен доминировать единственно за счет упорства (ты видела последствия этого, ничего не поменялось). Я ненавижу такого себя и ненавижу чувство ответственности, но, похоже, изменить ничего не смогу.


        К январю 1908 года идея свадьбы витала в воздухе. Кроме того, Скотту снова поручили руководство кораблем. Ближе к концу месяца почти без предупреждения он получил назначение на «Эссекс». Этот крейсер был шагом назад по сравнению с линкорами, которыми он командовал ранее. Учитывая длительный период службы за половинное жалованье, это назначение можно было косвенно трактовать как наказание за столкновение «Албемарла».
        В начале марта мотосани, заказанные Скоттом, были готовы. Доктор Шарко, француз, который находился в Антарктике одновременно с ним, сейчас тоже работал над совершенствованием мотосаней, а потому предложил Скотту провести совместные испытания в снегах у Лотере, во французских Альпах. Скотт решил поехать туда сам, отказавшись от услуг посредника, хотя и рисковал тем, что о его планах могло узнать Адмиралтейство. Это было серьезным нарушением правил, поскольку даже в отпуске он был обязан иметь возможность в течение двенадцати часов после получения приказа командования прибыть на свой корабль, стоявший в Портсмуте. Он попросил мать отправить после его отъезда в Адмиралтейство телеграмму с просьбой увеличить этот срок до тридцати шести часов и пересек Ла-Манш. В Париже из публикации в
«Континентал Дейли Мейл» он узнал, что «Нимрод» вернулся в Новую Зеландию и Шеклтон все же высадился на «его» месте в проливе Макмёрдо. Детская обида захлестнула Скотта, и он немедленно излил ее в письме Кэтлин:


        Разве не показывал я тебе наше с ним соглашение - совершенно прозрачное, четкое, абсолютно обязательное к исполнению с точки зрения чести? Он однозначно согласился не приближаться к месту нашей старой зимовки… теперь просто невозможно сделать что-либо до тех пор, пока о нем снова не придут какие-то вести… можешь догадаться, о чем я сейчас думаю.


        Шеклтон, которого его «личное честное слово, данное под давлением», как он считал, заставило отказаться от пролива Макмёрдо, действительно вначале попытался высадиться непосредственно на Барьер, в бухте Воздушного шара. После неудачной попытки он попробовал предпринять то же самое на Земле Эдуарда VII, но снова потерпел неудачу в борьбе со льдом. Тогда и только тогда Шеклтон направил корабль к запретному месту. «Моя совесть чиста, - писал он жене, - хотя в сердце горечь… утешает лишь одно: я сделал все, что мог». Скотт и в особенности Уилсон ожидали, что он сдержит слово любой ценой, даже если для этого придется рисковать своей жизнью и жизнями членов команды.
        Тем временем Скотт никак не мог успокоиться и продолжал обсуждать моральную сторону вопроса. Он переслал Кэтлин текст соглашения об отказе от притязаний на пролив Макмёрдо, полученном у Шеклтона фактически силой. «Не трудись возвращать мне [его], поскольку у меня много копий», - писал он.
        А вскоре - после бурных потоков эмоционального пустословия - они наконец решили пожениться. В чувствах Скотта сомнений не возникало, а вот была ли в него влюблена Кэтлин - другой вопрос. Скотт хорошо понимал, насколько существенны изъяны его военного образования. А потому сознательно позволил Кэтлин исправить их, преклоняясь перед ее умом. Она ввела Скотта в мир книг, идей и пьес, с которыми ее, в свою очередь, познакомили друзья-интеллектуалы. В каком-то смысле Скотт начал получать образование с момента знакомства с Кэтлин. Она явно пыталась вылепить из него образ своего идеального мужчины - совершенного героя.
        К общепринятому давлению жены на мужа Кэтлин добавила необычный нюанс собственного изобретения. Она решила, что однажды подарит герою сына - отцом ее будущего ребенка достоин стать только настоящий герой. Эта идея в стиле Вагнера (которого Кэтлин обожала) забавляла всех ее друзей, хотя сама будущая мать героя говорила об этом вполне серьезно. На самом деле она всего лишь явно и демонстративно выразила то, что чувствует каждая женщина, но при этом драматизировала ситуацию больше, чем остальные представительницы слабого пола. Скотт был полярным исследователем, то есть приемлемой для нее героической фигурой, и, хотя с ее точки зрения он имел некоторые несовершенные черты, ей казалось, что с этим можно справиться.
        О самом Скотте вполне можно говорить как о Дон Кихоте Викторианской эпохи, который был «странствующим рыцарем, не до конца уверенным в своем праве заниматься этим ремеслом… и считал, что на собственную судьбу можно повлиять, задушив неопределенность… постоянным усилием воли». И вот теперь эта неопределенность взяла верх.
        Дело шло к браку с женщиной, очень требовательной в физическом и эмоциональном плане. Между тем где-то в Антарктике Шеклтон уже добился успеха. Вдобавок ко всему в самый разгар предсвадебной суматохи Скотт столкнулся с опасными интригами на службе, которые стали сигналом к завершению бурного правления адмирала Фишера и могли навредить многообещающей карьере молодого капитана. Теперь Скотту надлежало изображать из себя честного офицера и держаться подальше от всех опасных мест, отмеченных на карте мира. Ему приходилось проявлять крайнюю осторожность в общении, избегая контактов с непопулярными адмиралами и набирая очки в глазах тех, кто стремительно поднимался наверх. Каждая из этих проблем сама по себе была очень обременительной для неуверенного и легко падавшего духом человека. Но сильнее всего сказывалось на душевном состоянии Скотта бремя командования. Это стало очевидно уже к концу экспедиции «Дискавери», но стало заметно всем после его первого капитанского опыта на боевых кораблях. Именно тогда сомнения и склонность к рефлексии - почти очевидные - приобрели болезненный характер и овладели им
в полной мере.
        В силу своего воспитания и темперамента Скотт всегда был скрытным и нелюдимым. В Кэтлин он нашел человека, которому мог излить душу. «Мне нужно к кому-то прикрепиться», - написал он однажды в письме к ней. В то же самое время он признавался ей, что немного испуган. «Ты такая необычная, а я приверженец условностей. Что все это значит?»
        Фраза «Что все это значит?» была любимым выражением Скотта. Казалось, произнося ее, он искренне не понимал смысла происходящего. Возможно, этот вопрос был проявлением регулярно навещавшей его черной меланхолии или признаком безнадежности, которая сменялась всплесками эйфории.
        В последний момент перед свадьбой Кэтлин охватили сомнения по поводу своего решения о замужестве. Отчасти она опасалась той власти, которую имела над Скоттом его мать, - ведь из-за этого ее будущий супруг мог оказаться не совсем тем человеком, в котором она нуждалась. Она испытывала неприязнь и к госпоже Скотт, и к Уилсону, потому что он тоже мог оказывать давление на Скотта. Уилсона Кэтлин не любила особенно, спустя годы едко назвав его резонером, лишенным чувства юмора. Говоря о нем, Кэтлин негодовала так, будто он был другой женщиной, угрожавшей ее правам.
        Госпожа Скотт, со своей стороны, тоже не приняла соперницу. Получив пуританское воспитание, она являлась типичной представительницей среднего класса, и в компании художников ей было неуютно. Она надеялась-, что сын женится ради денег или хотя бы ради положения в обществе. Кроме того, ее бросало в дрожь от перспективы получить такую своенравную невестку. Но Скотт, уже предпринявший до этого пару предварительных попыток, точно знал свою цену на рынке женихов и дал понять матери: Кэтлин - лучшее, что он может получить. Да и невеста вовремя справилась со своими сомнениями. Они поженились 2 сентября 1908 года. Впоследствии Макс Бирбом в своем неподражаемом стиле написал Кэтлин (на которой и сам когда-то хотел жениться), что это было «очень поздравительное событие для тебя, да и для него - не меньше».
        Скотт весьма неумело объявил о предстоящей свадьбе - не так, чтобы о ней частным образом услышали избранные близкие, а публично, через газету, что в те дни было грубейшим нарушением приличий. Кэтлин огорчилась, предположив, что ее будущий муж может оказаться невезучим, а она относилась к таким людям в соответствии с испанской половицей: «лучше невезучих избегать».
        Венчание состоялось в придворной капелле дворца Хэмптон-Корт, что было привилегией, доступной отнюдь не каждому. Для этого нужно было получить королевское разрешение. Свадьба стала одним из самых ярких событий того года, широко освещавшихся в прессе.
        После недели «медового месяца» на французском курорте Этрета, недалеко от Гавра (что было идеей Кэтлин), супруги вернулись в Лондон, где провели несколько дней в своем небольшом новом доме по адресу Букингем-палас-роад, 174, удачно расположенном неподалеку от Адмиралтейства. Затем Скотт вернулся в Девенпорт и приступил к своим обязанностям на линкоре «Булварк», капитаном которого его назначили.
        Начало их совместной жизни омрачили не предвещающие ничего хорошего нападки на достоверность результатов экспедиции «Дискавери». Появились научные выводы, побудившие президента Лондонского физического общества доктора Кри заявить, что:


        Говоря о любом британском национальном предприятии, таком как война или научная экспедиция, всегда нужно ждать вестей о большей или меньшей неразберихе с самых первых шагов.


        Он намекал на то, что Скотт «был из тех, чьи познания в физике очень ограничены», и сожалел, что в Британии нет «научного военно-полевого суда». Особенно серьезной критике подверглись метеорологические наблюдения, сделанные командой Скотта. В ходе экспедиции совершались элементарные ошибки - путались показания гирокомпаса и магнитного компаса, из-за чего наблюдения за ветром оказались по большей части бесполезными. «Литературное приложение» к «Таймс» расставило все по своим местам:


        Необходимо было доверить метеорологические наблюдения людям, знакомым с такой работой… Но, увы, их выполняли офицеры, не прошедшие предварительного обучения и даже не знакомые с основными инструкциями… Сколько нам в Англии еще придется ждать, когда люди, которым доверены проекты национального масштаба, начнут чуть более серьезно выполнять требования, предъявляемые к научным исследованиям? Вероятно, это будет длиться до тех пор, пока постоянные изъяны и пробелы, которые мы допускаем из-за собственного невежества, не станут причиной какого-то исключительного несчастья.


        Реакция Скотта была многословной, резкой и непоследовательной.
        Подобная оценка, или, как он написал в письме сэру Арчибальду Гейки, секретарю Королевского научного общества, настоящая атака, была «неуместной, совершенно ничем не спровоцированной и, учитывая полученную огласку, крайне непатриотичной…». Скотт явно приравнивал любую критику к личной мести. Он требовал провести общественное расследование, чтобы положить конец «безответственной критике ответственных лиц». Услышав об этом, контр-адмирал и главный гидрограф военно-морского флота Мостин Филд заметил, что:


        Гиперчувствительность, приводящая к неприятию негативных оценок, - очень прискорбная черта… Я боюсь, что капитана Скотта будет трудно переубедить, но думаю, что, настаивая на расследовании, он принесет себе… много вреда… и предоставит странам континента основания для неблагоприятных выводов.


        Скотт понял намек и отступил. Скелтон проверил записи, сделанные во время их экспедиции, и обнаружил в них следы явной некомпетентности, которые, став достоянием гласности, развязали бы руки врагам Скотта-.
        Тем временем Кэтлин усиленно работала над его карьерой. Она отказалась последовать за ним в Девонпорт, благоразумно предпочтя находиться поближе к руководству флота и зданию Адмиралтейства. Она обладала удивительным талантом от всего сердца бороться за человека, словно он значил для нее больше, чем ее собственная жизнь. Конечно, она преувеличивала способности Скотта (ведь сам факт того, что она стала его женой, предполагал в нем массу скрытых достоинств). В конце концов, известно, что выводы о мужчине можно сделать по его женщине! Она направила всю силу своего очарования на самых влиятельных офицеров Адмиралтейства, в особенности на двух из них: капитана Марка Керра и капитана Генри Кэмпбелла, старых товарищей Скотта. К концу года Кэтлин добилась для мужа назначения в Адмиралтейство на должность заместителя второго морского лорда вице-адмирала сэра Фрэнсиса Бриджмана.
        В один из выходных дней Кэтлин оказалась в поместье сэра Эдгара Спейера, банкира из лондонского Сити и известного филантропа, которого сумела заинтересовать идеей новой экспедиции Скотта. Более того, ей удалось добиться согласия Спейера на оказание всесторонней поддержки этому плану. Кэтлин была просто одержима экспедицией, иногда даже казалось, что она не вышла бы замуж за Скотта, если бы тот не собирался отправиться в Антарктику.
        Помимо прочего, еще нужно было родить ребенка, который на самом деле и был основной причиной замужества Кэтлин. Она требовала обязательного присутствия Скотта в Лондоне в те дни, которые были наиболее благоприятны для зачатия, но в остальное время, видимо, довольно хорошо переносила его отсутствие, так что эта функция новоиспеченного супруга стала почти комически очевидной. Вряд ли он мог что-либо возразить - Кэтлин к тому времени в полной мере обнаружила свою увлеченность идеей ниспровержения мужского превосходства. Она принадлежала к авангарду феминистского движения. «Война полов» - тогда лишь модный лозунг - для нее была жизненной реальностью. Она хотела поменяться ролями с мужчиной и доминировать над ним вместо того, чтобы подчиняться ему. По ее собственным словам, она была девственницей, когда выходила замуж за Скотта, и придавала этому очень большое значение.

«Подбрось свою шляпу, воскликни что есть силы и запой триумфально, - более пышно, чем обычно, писала ему Кэтлин в канун Нового года, впервые почувствовав задержку на несколько дней, - сдается мне, что мы на верном пути к достижению моей цели». Это слово «моей» вместо «нашей» так откровенно сорвалось с кончика ее пера - для Скотта, возможно, слишком уж откровенно. Он мягко возразил ей.
        На самом деле у Кэтлин уже были заранее заготовлены имена: Питер, если будет мальчик, и Гризельда - в случае рождения девочки. А Скоттом надолго овладело дурное расположение духа.


        Меня мучает взгляд на жизнь как на борьбу за существование [писал он Кэтлин в одном из писем]. Кажется, что я до сих пор раскачиваюсь… не способен управлять обстоятельствами - и все еще сохраняю про запас то, что может привести к успеху, не видя достойной области для его применения.


        К концу 1908 года была готова вторая версия мотосаней Скотта. Он написал Нансену, спрашивая совета, где и когда лучше провести испытания, чтобы найти правильный снежный покров.


        Я предполагаю поехать в Вашу страну… Вы и сами знаете… что нужны реальные условия, которых не найти за пределами полярного круга.


        На что Нансен, как любой человек, хорошо знакомый с миром гор, смог ответить: «На одном из больших ледников… конечно, Вы получите условия внутриматерикового льда…»
        Вместо этого Скотт выбрал Лиллехаммер, город в Восточной Норвегии, расположенный в долине на берегу озера, потому что туда было легче добраться. Не получив разрешения на отпуск, он поручил проведение испытаний Скелтону, который вернулся в Лондон с обнадеживающим отчетом о том, что «для нормальной работы в Антарктике потребуется лишь незначительная модификация».

24 марта 1909 года, в тот самый день, когда Скотт впервые приступил к своим новым обязанностям в Адмиралтействе, он услышал новость о том, что Шеклтон прибыл в Новую Зеландию, превзойдя его собственное достижение. Шеклтон побывал в девяноста семи милях от полюса, отодвинув прежнюю отметку рекордно южной точки на 360 миль. Это было самое большое единовременное продвижение, которое когда-либо предпринималось по направлению к любому из полюсов планеты. Но в итоге Южный полюс все-таки остался ждать Скотта. И Амундсена.

14 июня 1909 года Шеклтон вернулся в Лондон, где ему устроили триумфальную встречу. Скотт переживал это событие очень болезненно, поскольку его собственное возвращение с «Дискавери» прошло почти незаметно. Хью Роберт Милл описывает, как в Королевском географическом обществе в тот самый день он


        встретил Скотта, мрачно обсуждавшего с Келти, следует ему встречаться с Шеклтоном или нет. Он не хотел идти, но всегда и во всем оставался рабом долга. Мы настояли на том, что поприветствовать своего бывшего подчиненного - его прямая обязанность.


        Амундсен, оценивший сделанное Шеклтоном, написал спонтанное обращение к Королевскому географическому обществу:


        Я должен… поздравить вас… с этим чудесным достижением… Английская нация благодаря подвигу Шеклтона одержала победу в антарктических исследованиях, [sic] которую никто не сможет превзойти. Нансен добился абсолютного результата на севере, а Шеклтон - на юге.


        Надо сказать, что Шеклтон остановился и повернул назад в тот момент, когда до цели было рукой подать. Это был один из самых мужественных поступков в истории полярных исследований! На вопрос жены, откуда у него взялись для этого силы, он ответил: «Я подумал, что тебе нужен скорее живой осел, чем мертвый лев». Для того чтобы повернуть назад и продолжать жить с чувством, что все «могло быть по-другому», понадобилась особая твердость духа.
        Но Шеклтон не просто достиг новой самой южной отметки. Несколько членов его команды под руководством профессора Эджворта Дэвида (которому исполнилось пятьдесят четыре) стали первыми людьми на Южном магнитном полюсе, другие участники экспедиции Шеклтона совершили успешное восхождение на гору Эребус, что стало первым покорением вершины в Антарктике. И все это осуществилось в течение одного сезона - действительно выдающийся результат. У ног Шеклтона оказалась вся Британия, что было закономерно, ведь эта страна ценит подвиг как стиль жизни. Она нуждалась в герое - и Шеклтон стал им.
        Хотя Британия все еще оставалась сильнейшей державой планеты, беспокойство по поводу будущего уже готово было прорваться наружу. Грубая и агрессивная энергия имперской Германии - стремительно растущего амбициозного государства, лишенного того мучительного морализаторства, которое свело на нет дух британцев, - становилась реальной угрозой, нависшей над миром. Забастовки и социальные волнения были предвестниками грядущих беспорядков. И в такой атмосфере, полной неопределенности и сомнений, возник Шеклтон - веселый, щегольской, беззаботный, - именно та фигура, в которой нуждалась встревоженная страна для обретения уверенности в себе.
        Король Эдуард VII, проницательный монарх, отлично понял это, даровав Шеклтону рыцарское звание, в то время как Скотт оставался всего лишь «коммандером Королевского викторианского ордена», нервным, беспокойным и подозрительным - символом своего времени. Шеклтон же стал тонизирующим средством для всей страны.
        Это было связано не только с тем, что благодаря ему «Юнион Джек» оказался к Южному полюсу ближе, чем любой другой флаг. Шеклтон добился цели гораздо более привлекательным способом. Он заслужил славу, едва не потеряв все, и пережил приключение в истинно британском стиле, со всеми необходимыми ингредиентами: там были героическая схватка с судьбой, эпическое бегство от несчастья, триумф воли, благодаря несокрушимой выдержке, и счастливый конец после опаснейшего балансирования на грани. Поучительная история!
        Кроме того, Шеклтон обладал всеми качествами, которые необходимы каждому настоящему герою, и был искренним патриотом. «Я представляю 400 миллионов британских подданных», - написал он своей жене. Как сказал вскоре после возвращения Шеклтона один журналист, он принадлежал «к типу людей… изображенных… в старых сказках и морских романах… настоящий гардемарин». Публицисты, отлично чувствовавшие настроение общества, тоже много распространялись на этот счет. «В наше время, - говорилось в передовице “Дейли Телеграф”, - наполненное пустыми пересудами об упадке нации, он вернул былую славу целому поколению».
        Шеклтон привлек внимание англичан к Южному полюсу. Более того, он превратил его в общую и понятную всем цель, какой для нашего поколения стала высадка астронавтов на Луне. Он стал бы истинной находкой для телевидения, поскольку обладал нужной внешностью, харизмой и актерским даром, умел быть простым и очаровательным. С момента возвращения Нансена из дрейфа на «Фраме» никто из исследователей не имел такого влияния на общество. Скотт вообще не произвел впечатления на журналистов, фактически настроив их против себя. Поэтому он в то время не имел и сотой доли той популярности, которая обрушилась на Шеклтона. Ирония заключается в том, что Шеклтон, полузабытый потомками, наслаждался фантастическим успехом у современников.
        На публике эти двое скрывали враждебность под маской взаимного уважения. Но Шеклтон не решался поговорить со Скоттом наедине, поскольку был оскорблен злонамеренными и необоснованными слухами о том, что фальсифицировал свои достижения. Он считал автором подобных слухов самого Скотта, хотя, скорее всего, к их распространению был причастен сэр Клементс Маркхэм.
        Через несколько дней после того, как появились новости о Шеклтоне, сэр Клементс написал Скотту письмо, содержавшее такую фразу: «У меня они вызывают довольно большие сомнения». Однако он не возвращался к этой теме до середины апреля, когда Скотт приехал к нему на обед. После их встречи сэр Клементс записал в своем дневнике, что «не верит в покоренные широты».
        Сэр Клементс не одобрял «нарушения» Шеклтоном прав Скотта в проливе Макмёрдо, поэтому и высказывал такое мнение. Однако он не смог должным образом противостоять обаянию нового героя и однажды заявил, что, «учитывая импульсивный характер Шеклтона, ему следует многое простить». Эта вспышка великодушия со стороны сэра Клементса нивелировалась отношением Скотта, который, со своей стороны, теперь не доверял ничему, что было связано с Шеклтоном.
        Тем не менее такие сложные отношения не помешали Скотту председательствовать на ужине, устроенном в честь Шеклтона 19 июня в лондонском Сэведж-клаб. В своей речи (то и дело прерывавшейся громкими возгласами одобрения) Скотт предположил, что Южный полюс должен быть покорен англичанином и что он «готов идти дальше и отыскать это место». «Все, что мне нужно теперь сделать, - в заключение заявил Скотт, - это поблагодарить господина Шеклтона за то, что он великодушно указал мне верный путь». Так оно и было. Шеклтон развеял существовавшие прежде сомнения, подтвердив, что полюс лежит высоко на ледяной шапке. Более того, он нашел правильную дорогу к полюсу - ею оказался огромный ледник протяженностью в сотни миль, которому он дал имя своего мецената Бёрдмора.
        Речь Скотта в Сэведж-клаб стала фактически декларацией его собственного намерения организовать новую экспедицию. И снова реакция сэра Клементса была вялой. Как написал он в письме, адресованном Скотту, «полюс должен быть покорен, но я не думаю, что Вам следует пожертвовать ради этого карьерой в военно-морском флоте».
        Скотт, однако, проигнорировал его точку зрения. Он обратился к Королевскому географическому обществу с просьбой заставить Шеклтона отказаться от своих планов по организации новой экспедиции, поскольку он тоже собирался отправиться на юг.


        Все, чего я хочу [писал Скотт Леонарду Дарвину], - это свободной возможности объявить об экспедиции, не вызвав подозрений в том, что тем самым я нарушаю планы Шеклтона… если он явно не выразит своих намерений, я не смогу действовать из-за подобных подозрений.


        Это письмо наглядно демонстрирует, что Скотт оставался рабом формальностей и этикета. Складывалось ощущение, что он намеренно откладывает окончательное решение. К тому же у него было мало сторонников. Королевское географическое общество не желало оказаться вовлеченным в прежние скандалы - и дистанцировалось от него, особенно с тех пор, как там, выждав некоторое время, стали очень любезно принимать Шеклтона, купаясь в отраженных лучах его славы.
        Внутри Королевского географического общества велась активная переписка. Адмирал сэр Льюис Бьюмонт, вице-президент общества, написал майору Леонарду Дарвину, исполнявшему тогда обязанности президента, о том, что


        Скотт совершил бы очень большую ошибку… пытаясь соперничать с Шеклтоном в организации экспедиции, имеющей целью покорение полюса… поведение Совета
[общества]… должно быть не только нейтральным, но и направленным на противодействие этому плану.
        Чем больше я думаю о разнице между тем, что сделал Шеклтон, и попаданием… на сам полюс, тем менее она мне кажется заметной!
        Пусть он [Скотт] возглавит другую антарктическую экспедицию, если захочет… но пусть она будет научной… Он принимает сейчас эти вещи слишком близко к сердцу, считая их своим личным делом…
        Все это должно убедить Вас в том, что необходимо предостеречь Скотта от совершения… ошибки - то есть от соперничества с Шеклтоном в организации экспедиции для того, чтобы пройти по старому маршруту эти 97 миль…


        Сэр Льюис, старый «арктический» адмирал, был новым поклонником Кэтлин Скотт и одним из покровителей ее супруга в военно-морском флоте. Он хорошо понимал суть дела и потому с точки зрения исторической целесообразности дал очень проницательный совет.
        Скотт, прямо заявив, что Королевское географическое общество отказалось выполнить его поручение, попытался воздействовать непосредственно на Шеклтона:


        Я предполагаю организовать экспедицию в море Росса… Мой план состоит в том, что база должна будет находиться на Земле Короля Эдуарда… Был бы рад получить от Вас заверения, что тем самым не нарушу никаких Ваших планов.


        Неделю спустя Шеклтон, несомненно, под влиянием Дарвина ответил, что экспедиция Скотта не будет


        никоим образом мешать моим планам… Я желаю Вам всяческих успехов в Вашем предприятии по прохождению через льды и высадке на Земле Эдуарда VII.


        Вот так, в тени своего врага, Скотт начал осуществлять план по возвращению в Антарктику.
        Только теперь он предпринял первые определенные шаги по организации новой экспедиции и попытался найти корабль. В отличие от Амундсена, у него не было
«Фрама». Маленькая и бедная Норвегия могла позволить себе иметь корабль, предназначенный для полярных исследований, а Британская империя, с ее могущественным военно-морским и торговым флотом - нет. После возвращения
«Дискавери» из Антарктики корабль был продан «Компании Гудзонова залива», и Скотту пришлось начать все сначала. Как сказал сэр Клементс Маркхэм - и его слова звучали до странности знакомо, - «главный недостаток этой страны - полное отсутствие последовательности в усилиях людей».
        Скотт попытался получить «Дискавери» обратно, но лорд Страткона, председатель
«Компании Гудзонова залива», оказался жестким и неуступчивым человеком. Затем по иронии судьбы Скотт начал переговоры о приобретении «Терра Нова», того самого зверобойного судна из Данди, чьей помощи он так сопротивлялся и факт спасения которым так тщательно скрывал.
        Почти два месяца Скотт хранил свои планы в тайне. А затем внезапно, в середине сентября, объявил о новой экспедиции. Для всего мира это оказалось неожиданностью. Члены Королевского географического общества были удивлены. Залы особняка на Виктория-стрит для официального объявления о новой экспедиции резервировали всего за двое суток. Было ясно, что решение принималось поспешно. Явно случилось что-то, ускорившее ход событий. Напрашивалось единственное очевидное предположение: роль катализатора в решении Скотта сыграли те же сенсационные новости о Куке и Пири, которые заставили Амундсена свернуть с намеченного пути.
        Заявления о покорении Северного полюса вызвали у Скотта ощущение, что планы в отношении юга тоже находятся в опасности. Так и было - ходили слухи об американской антарктической экспедиции. На Америку в Англии смотрели по-прежнему как на соперника, считая ее чуть ли не врагом. Свои антарктические миссии готовили японцы и немцы. Логика была проста - все стремившиеся к полюсу теперь утратили интерес к северу, а значит, конкуренция в южном направлении должна была удвоиться. Шеклтон оставил то, что Амундсен назвал «лазейкой». Но передышка могла оказаться короткой. Скотт чувствовал, что у него мало времени. Если он хотел достичь полюса, если он хотел отомстить Шеклтону - а такой теперь была его главная цель, - если он хотел, чтобы этот последний бросок монеты гарантировал ему адмиральский флаг в грядущей войне, которую все ждали, нужно было действовать быстро. Адмиралтейство (благодаря ошеломительному успеху Шеклтона) перестало чинить препятствия полярным экспедициям. Все складывалось как надо.

11 сентября Кэтлин в своем дневнике сделала такую запись: «Сняли помещение под контору в доме 26 по Виктория-стрит. Ездила смотреть».
        И 13 сентября: «Послали за доктором и медсестрой. Объявление об экспедиции в
“Таймс” и “Дейли Мейл”».
        Когда появились новости о подготовке экспедиции Скотта, у нее начались схватки - и на следующий день она родила их единственного сына, крещеного Питером Маркхэмом, в честь Питера Пэна и сэра Клементса Маркхэма.
        Битва началась. Гонка стартовала. В письме адмиралу сэру Артуру Муру Скотт прямо написал: «Я и в мыслях не держу, что кто-то, кроме англичанина, мог бы покорить Ю. полюс[Соответствует сокращению в тексте оригинала. Прим. ред.] ».
        Опасность мыслей такого рода состоит в том, что «мог бы» незаметно превращается в
«может». Скотт планировал отправиться в плавание в следующем году, примерно в то же время, что и Амундсен. Разница состояла в том, что Амундсен готовился к этому с
1907 года, а Скотт, за исключением разработки мотосаней, пока не сделал ничего. Годы, которые он мог бы потратить на обучение, были безвозвратно потеряны. Он остался так же некомпетентен, как и в тот день, когда наткнулся на антарктическую ледяную шапку в конце 1903 года.
        Разница между соперниками была не менее значительна и на глубинном уровне - там, где кроются источники мотивов и поведения. Сделав объявление о женитьбе, Скотт написал доктору Шарко, что «это не помешает моим планам работы на юге, которые остаются неизменными, поскольку я устал от такой размеренной жизни».
        Видно, что Скоттом руководили серьезные негативные импульсы. Главным образом, страх неудачи в карьере или скуки. Прежде всего скуки, ибо ее сила может на многое подвигнуть человека. К сожалению, она часто вынуждает людей к бегству и реактивному мышлению, приводя к опасной эмоциональности и спешке. Амундсен же имел бесспорное преимущество, которое заключалось в позитивной силе стопроцентных амбиций, возможно, даже некоторого нарциссизма. Он стремился к достижениям, а не избегал худшего, имея цель впереди, а не кнут сзади.



        Часть вторая

        Глава 18
        Крутой разворот

        В сентябре 1909 года Амундсен вернулся из Копенгагена в свой дом на берегу Бунден-фьорда, за которым присматривала верная старая няня Бетти. Там уже начали желтеть березы, а ветер с холмов принес первое дыхание осени. Амундсен сидел в кабинете и, глядя на мягко накатывавшиеся друг на друга волны фьорда, разрабатывал план своей экспедиции.
        Амундсен имел и стратегическое, и тактическое преимущество. Скотт к этому моменту уже раскрыл свои намерения, в то время как Амундсен еще сохранял их в тайне. Он знал, что соперник есть. Скотт действовал вслепую.
        У Амундсена были на руках и психологические козыри. Шок от того, что его (возможно) опередили Кук и Пири, не имел оттенка личной обиды. Скотта же, наоборот, подстегивал конфликт с Шеклтоном, им руководили эмоции. Для Амундсена экспедиция Шеклтона была сокровищницей полезных уроков, а для Скотта - источником неприятных переживаний, разжигавших зависть и выводивших из равновесия.
        Центральным пунктом плана Скотта, опубликованного в «Таймс» 13 сентября, была организация двух баз: одной в проливе Макмёрдо, второй - на Земле Эдуарда VII, и
«выход к полюсу с одной или с другой из них… в зависимости от обстоятельств».
        Амундсен понимал, что это - копия экспедиции на «Нимроде». Он справедливо заключил, что стандартно мысливший Скотт, скорее всего, будет следовать проторенным путем и отправится к полюсу маршрутом Шеклтона, начинавшимся из пролива Макмёрдо.
        И тогда Амундсен решил высадиться на самом Ледяном барьере Росса. Это уже само по себе было шагом отважного человека. Никто еще ни разу не осмелился разбить лагерь на ледяном шельфе из страха быть унесенным в море на айсберге, если тот вдруг отколется. На это не решился даже Шеклтон.

24 января 1908 года, когда Шеклтон на «Нимроде» достиг бухты Воздушного шара, которую впервые увидел шесть лет назад во время плавания на «Дискавери», оказалось, что бухта исчезла. Участок ледяного шельфа длиной в несколько миль отделился и уплыл в море, оставив после себя широкий залив с сотнями китов, выбрасывавших фонтаны воды. Шеклтон назвал его Китовым заливом. Айсберги и паковый лед, подпиравшие его с севера, поразили впечатлительный ум Шеклтона.


        Мысль о том, что могло бы случиться [написал он], заставила меня принять решение: ни при каких обстоятельствах я не стану зимовать на Барьере. Отныне где бы мы ни высадились, прежде чем устраивать лагерь для зимовки, убедимся, что находимся на берегу.


        Тем не менее Амундсен для своей базы выбрал Китовый залив. Это не было безрассудством.


        Я специально изучил форму Барьера [пишет он] и пришел к выводу, что место, которое сейчас известно как Китовый залив, не что иное, как тот самый берег, который наблюдал сэр Джеймс Кларк Росс, правда, надо признать, несколько изменившийся, но все тот же. За 70 лет его форма… осталась прежней. Я решил, что это не случайно. То, что… остановило гигантский ледяной поток именно в этом месте и сформировало постоянный залив у передней оконечности льда, плавно двигавшегося до этого момента, не каприз природы, а… твердая земля.


        Амундсен был прав, но указал неверную причину. Китовый залив является постоянным формированием, хотя, как мы сегодня знаем, совсем не потому, что он имеет твердое основание. На самом деле, как и весь Барьер, он находится на плаву, оставаясь при этом под защитой острова Рузвельта, на мелководье, которое замедляет движение льда и вызывает в нем возмущения - эффекты, похожие на водовороты.
        В любом случае Амундсен разгадал его загадку. Сэр Джеймс Кларк Росс, Борчгревинк, Скотт, Шеклтон - все замечали постоянство формы ледника. На рисунке, сделанном Россом во время путешествия в таинственный залив в 1841 году, на заднем плане заметен большой купол. Это первое свидетельство об острове Рузвельта, замеченном с воздуха лишь через столетие после создания рисунка. Для Амундсена, не знавшего о его существовании, природа купола тем не менее была ясна. Такую форму принимает ледник, огибающий сверху твердое препятствие.
        Амундсен стал первым исследователем, пришедшим к такому очевидному заключению, поскольку первым обратился к первоисточникам, первым взглянул на ледник опытным взглядом человека, знающего лед во всех его проявлениях, и первым изучил историю. Амундсен, как и Нансен, принадлежал к редкому типу интеллектуальных полярных исследователей, способных анализировать свидетельства и делать логические выводы. А еще он обладал чутьем, талантом, проницательностью, и, возможно, в чем-то даже был гениален.
        С точки зрения баланса рисков шансы говорили в пользу Китового залива. Он был на целый градус широты - то есть на шестьдесят миль - ближе к полюсу, чем пролив Макмёрдо, что позволяло сэкономить 120 из 1364 миль по прямой, или почти девять процентов пути. Когда счет идет на мили и минуты, такое преимущество стоит дорого. В данном случае оно оказывалось существеннее, чем опасность того, что часть Барьера отколется именно во время зимовки. Вступив в гонку, как заметил Амундсен, ему «придется первому прийти к финишу, и все должно быть нацелено на этот результат». По той же причине он предложил двигаться из Китового залива к полюсу кратчайшим путем, вдоль меридиана, и отыскать собственную дорогу на Полярное плато. Это означало необходимость прокладки нового пути через неизвестную территорию, причем за короткое время. Чтобы принять такое решение, нужно было иметь несокрушимую веру в правильность своего пути.
        Амундсен видел несколько важных преимуществ в использовании Китового залива. Он находится на самом Ледяном барьере - следовательно, дорога на юг может начаться с парадного входа. Шеклтон доказал, что в этом отношении пролив Макмёрдо - более рискованный путь: базу на берегу может отрезать от Барьера, если уйдут льды. К передней стороне Барьера всегда может подойти корабль, в то время как в случае с проливом Макмёрдо - что убедительно показала история с «Дискавери» - это не всегда так. Здесь обитает множество тюленей - стабильный источник питания для людей и собак. Кроме того, Китовый залив находится дальше от гор Южной Земли Виктории, чем пролив Макмёрдо, а потому Амундсен предполагал, что погода там должна быть лучше, а лед - разреженнее. Опираясь на известные в то время факты, он сделал правильные выводы, хотя, как мы теперь знаем, они были основаны на ложных предпосылках.
        Амундсен не хотел приближаться к проливу Макмёрдо, чтобы избежать пересечения с маршрутом Скотта, но, судя по всему, даже будь это место свободно, он выбрал бы Китовый залив из-за его явных преимуществ. Амундсен стремился максимально сократить расстояние. Расстояние и время. И не только для того, чтобы опередить Скотта. Он хотел сэкономить силы собак.
        Предположение Скотта о его преимущественном праве на пролив Макмёрдо не заботило Амундсена:


        Я не принадлежу к тому типу исследователей, которые считают, что Полярное море создано только для них [заявил он однажды]. Моя позиция диаметрально противоположна такому мнению. Чем больше, тем веселее. Одновременно в одном и том же месте, если вам так хочется. Ничто так не стимулирует, как конкуренция. [То есть] в этих регионах должен царить спортивный дух. Как говорили в старину, чей черед, тот и берет.


        Амундсен имел моральное оправдание того, что этот маршрут должен был стать норвежским. Именно Борчгревинк - норвежец, хотя и плывший под британским флагом - первым высадился на Барьер примерно в том самом месте и доказал, что это настоящее шоссе на юг. И если кто-то заявлял о своей привилегии на море Росса, значит так же могли поступить и норвежцы. Разве не норвежцами были первые люди, высадившиеся на Южный берег Земли Виктории с «Антарктики» в 1895 году? Причем случилось это задолго до того, как Скотт проявил хоть какой-то интерес к полярным областям.
        Приняв окончательное решение по поводу базы и маршрута, Амундсен занялся изучением результатов экспедиции Шеклтона, чтобы понять его ошибки. Намного труднее обучаться на примере успеха, ведь неудачи всегда нагляднее. Ничто не иллюстрирует масштаб личности Амундсена лучше, чем его способность противостоять гипнозу блестящих достижений своих предшественников. Ему хватило прозорливости разглядеть несчастье, маячившее в течение всего путешествия вокруг экспедиции Шеклтона. Это было главным уроком, который следовало усвоить.
        Шеклтон пошел на огромный риск. Он сократил рацион до минимума. Промежуточные склады были слишком малы, слишком редки и слишком плохо помечены. Людям часто приходилось почти бежать, чтобы попасть к ним вовремя, а это было вопросом жизни или смерти. Амундсен сразу же отверг такой план как неприемлемый.
        Из опыта Шеклтона он сделал вывод, что борьба за полюс должна стать лыжной гонкой, пусть и очень сложной. И действительно, Шеклтон позднее сам признавал это в своих лекциях. «Если бы мы взяли в путешествие на юг лыжи и научились ими пользоваться, как норвежцы, то, вероятнее всего, смогли бы достичь полюса», - сказал он.
        Поэтому Амундсен, продолжая восхищаться Шеклтоном (лихим пиратом и ярким лидером), не желал воспроизводить его методы. Героическая борьба этого человека, которая предоставила столько поводов для размышлений, на самом деле была красноречивым предупреждением. С точки зрения оснащенности транспортом пример Шеклтона явственно показал, чего следует избегать. И не только потому, что, отправившись по ложному пути экспедиции на «Дискавери», он отказался от лыж ради пешего перехода и использования людей в качестве тягловой силы - метода, к тому моменту устаревшего и дискредитировавшего себя за пределами Англии, но в который раз ставшего основой для подвига. Собак взяли, но обращались с ними неправильно, не понимая их. Чем больше Амундсен изучал опыт Шеклтона, тем сильнее верил, что сам находится на правильном пути.
        Проблемой, как всегда, были деньги. Опасения по поводу того, что Кук и Пири погубят его шансы на получение финансирования, скоро подтвердились. Меценаты отзывали свои вклады. Производители отменяли обещания бесплатных поставок. Лорд Нортклифф, предложивший пять тысяч фунтов стерлингов за права на публикацию о покорении полюса, теперь вообще не желал ничего платить - конечно, пребывая в уверенности, что имеет дело с планами экспедиции на Северный полюс. Амундсен оказался в шатком положении.
        Он запросил у правительства на 25 тысяч крон больше для того, чтобы заплатить еще восьми членам экспедиции - теперь их было двадцать два человека вместо четырнадцати - за дополнительные шестнадцать месяцев. Эти люди должны были стать береговой партией экспедиции в Антарктике, а к основному плановому времени пришлось прибавить срок, необходимый для похода на Южный полюс. Амундсен замаскировал это необходимостью проведения научных исследований. Как заметил в ходе дебатов в Стортинге герр Альфред Эриксен, социалист и оппонент Амундсена, это должно было довести величину вклада государства «до более чем четверти годового бюджета на культуру в целом». Кроме того, Эриксен не преминул напомнить, что во время обсуждения вопроса по выделению гранта год назад Стортинг убеждали «в максимально обязывающей манере, что [это] - последняя сумма». В этот раз Эриксен привлек коллег на свою сторону, и просьбу Амундсена отклонили шестьюдесятью шестью голосами против сорока двух.
        После этого Амундсен стал считать Стортинг «сборищем Иуд», окончательно убедившись в необходимости хранить все планы в тайне. Частные и общественные пожертвования иссякли, из необходимых 300 тысяч крон ему недоставало 150 тысяч.
        Трогательный поступок совершило Королевское географическое общество в Лондоне, выделив Амундсену 100 фунтов стерлингов для его экспедиции на север. Скотту оно смогло пожертвовать лишь 500 фунтов.
        Амундсен давно перестал беспокоиться о тонкостях и соразмерности бюджета. Его главной целью было уберечь корабль от претензий кредиторов. Если он покорит полюс, ему все простят. Но провал станет преступлением.
        Все необходимое Амундсен старался покупать в кредит. Он заложил свой дом и внес в фонд экспедиции как минимум 25 тысяч крон. Своему брату Леону он передал управление всей деловой частью предприятия, взамен согласившись выплатить ему 25 тысяч крон и «10 % чистых доходов от антарктического и арктического плаваний
“Фрама”». А потом умыл руки и полностью отошел от денежных вопросов, чтобы иметь возможность посвятить себя главному - подготовке снаряжения.
        Амундсен ничего не принимал на веру и был последователен в пристальном внимании к деталям. Так, он категорически отверг имевшиеся в продаже темные очки для горнолыжников и заказал их изготовление в соответствии с моделью доктора Фредерика Кука. Он настоял на разработке специальных лыж, поскольку считал, что главные элементы снаряжения должны быть непременно адаптированы в соответствии с целями экспедиции. Как всякий уважающий себя лыжник, он был просто одержим снаряжением. Лыжи тогда делались не из слоеной фанеры, как сейчас, а из цельной деревянной планки, и споры в этой области велись в основном по поводу вида древесины, ее происхождения, текстуры, возраста и качества просушки. Пропорции тоже еще не были окончательно признаны и утверждены. Амундсен заказал модель, которая представляла собой нечто среднее между лыжами для прыжков и лыжами для бега по пересеченной местности. Они были очень длинными - около восьми футов - и узкими для такой длины. Именно такая конфигурация, как полагал Амундсен, требовалась в условиях Антарктики. Длинные лыжи нужны были для того, чтобы преодолевать как можно более
широкие расселины в леднике. Большая поверхность опоры позволяла не разрушать снежные мосты, не проламывать наст и не проваливаться в рыхлый снег. На таких лыжах, имевших характеристики беговых и предназначенных для пересеченной местности, было легче передвигаться из-за пониженного сопротивления. Кроме того, они были устойчивыми, более прочными, хорошо держали направление по прямой и требовали меньших физических усилий при движении. Появились и другие полезные усовершенствования: сужение лыжи в центральной части и сильно загнутый острый носок, чтобы легче преодолевать сугробы и хоть на унцию, но увеличить продолжительность скольжения, тем самым экономя драгоценную энергию. Из всех материалов Амундсен предпочел карию. Эта древесина идеально подходила для придуманных им лыж - тяжелая, но прочная, эластичная, с плотными волокнами. Она не промокала, хорошо удерживала воск и, кажется, лучше всего подходила для низких температур[Это мнение было подтверждено позднее. Когда двадцать лет спустя на рынке появились лыжи из слоеной фанеры, карию стали использовать для изготовления подошвы и укрепления самых
слабых мест - пятки и носка.] . У Амундсена имелся большой запас очень качественной карии, купленной в Пенсаколе девять лет назад.
        Единственным недостатком таких лыж оказалась длина, из-за которой поворачивать было чертовски трудно. Но это имело значение только при спуске с плато, то есть на участке максимум в сотню миль из всего маршрута, чья общая протяженность составляла 1400 миль. Потеря энергии на участке в сто миль была ничтожно мала по сравнению с ее экономией на всем остальном пути.
        Как всякий лыжник, Амундсен внимательно относился к ботинкам и креплениям. Он выбрал крепления для горных лыж с фиксированной пяткой, только что появившиеся на рынке, поскольку они обеспечивали эффективный контроль устойчивости стопы и позволяли сберечь энергию. Требовались достаточно жесткие в продольном направлении ботинки, которые должны были подходить к креплениям и иметь шипы для ледяных склонов, но при этом оставаться достаточно гибкими для подъема в гору, не сдавливать ноги и защищать их от обморожения при низких температурах, в отличие от обычной твердой обуви. Удалось разработать такие необычные ботинки с кожаными подошвами и брезентовым верхом. Они были огромными, позволяли надеть несколько пар носков и подложить толстые стельки. Имевшиеся в продаже крепления тоже нуждались в совершенствовании. Амундсен запустил процесс разработки новых креплений, который длился почти два года, принес одни разочарования, но так и не был закончен. В итоге он остановился на креплениях Хьютфелда, раннем варианте пяточной петли с застежкой-фиксатором Хойера-Эллефсена.
        Много внимания уделялось питанию. Преследуемый воспоминаниями о зимовке на
«Бельжике», он беспокоился по поводу цинги. И решил, что единственной предупредительной мерой может стать свежая пища, тем более что никакой теории токсинов для него не существовало[В 1907 году, когда Амундсен начал подготовку к экспедиции, в Христиании А. Хойстом и Т. Фрёмихом были проведены исторические эксперименты, которые привели к открытию витамина С. Ученые вызвали цингу у морских свинок, лишив их свежей пищи. Это свидетельствовало о том, что заболевание связано с недостатком каких-то веществ в рационе животных.] .
        Амундсен снова обратил пристальное внимание на пеммикан. В ходе короткой поездки в Америку в конце 1909 года он узнал, что чикагская компания «Арморс», поставщик мясных консервов, предлагавшая ему бесплатный пеммикан, слилась с другой фирмой и отозвала свое предложение, поскольку Северный полюс уже был покорен, и Арктика потеряла ценность с точки зрения рекламы. Но нет худа без добра - в результате Амундсен разработал продукт, который оказался гораздо лучше.
        Пеммикан, содержавший белки и жиры в концентрированном виде, имел очень высокую плотность, из-за чего его употребление в пищу приводило к ухудшению самочувствия человека, сильно нарушая пищеварение. В норвежской армии проводились эксперименты с использованием пеммикана в качестве неприкосновенного запаса, но его сочетали с горохом, чтобы добавить в рацион клетчатку и сделать пищу легко перевариваемой. Амундсен слышал об этом и после нескольких испытаний на себе заказал партию пеммикана, в который были добавлены овсяные хлопья и горох. Эта, казалось бы, мелкая деталь имела серьезное значение. В экстремальных условиях элементарные действия начинают требовать серьезных усилий, беспокойство по поводу работы мочевого пузыря и кишечника становится неотвязной мыслью. Тяжесть в желудке приводит к плохой работе пищеварительного тракта, напрасным усилиям и ухудшению настроения. Диарея в условиях, когда опорожнение кишечника становится целым делом (например, во время бурана, когда снежинки жалят, как песок из пескоструйной машины, и высока угроза обморожения), уже не кажется шуткой, а запор - и того хуже.
Амундсен понимал, что думать о профилактике нужно еще до начала экспедиции.
        Так же предельно внимательно он относился к выбору одежды. Через Даугаард-Йенсена он заказал партию традиционной одежды из тюленьей кожи, которую используют гренландские эскимосы, а к ней - запас материала для починки. Ее должны были доставить вместе с заказанными ранее собаками. Теперь у него была одежда нетсиликов, сшитая из меха северного оленя, волчий мех, ветрозащитная ткань
«барберри», плотный хлопковый норвежский габардин и даже старые армейские одеяла для утепления кают.
        Амундсен не оставлял без внимания ни одну деталь, ничего не принимая на веру и многое придумывая самостоятельно. Например, даже корпуса саней он проектировал заново. Не доверяя фанере, он заказал их изготовление из твердого ясеня, а для абсолютной уверенности в качестве импортировал древесину из Дании. Вместо привычных крышек на петлях каждый корпус имел замки по кругу, которые закрывались при нажатии, как банка с чаем. Это обеспечивало прочность и гарантировало полную защиту от снега. Но важнее всего оказалось то, что такие крышки можно было открывать и закрывать прямо на санях без необходимости развязывать веревки, что экономило время и энергию.


        Когда человек устал и ослабел [говорил Амундсен], легко может случиться так, что он отложит на завтра то, что лучше сделать сегодня, особенно когда ветрено и холодно. Чем легче и проще устроено санное снаряжение, тем меньше требуется усилий. А в долгом путешествии это играет не последнюю роль.


        Создание крышек для санных корпусов, между прочим, само по себе было маленьким проектом. Чтобы уменьшить вес и избежать коррозии, их сделали из алюминия - это был один из самых первых случаев его использования, причем по специальному заказу.
        С таким же пристальным вниманием Амундсен подходил и к подбору людей. «А Вы спросили разрешения у родителей?» - почти сразу поинтересовался он у лейтенанта Фредерика Гьёртсена, офицера военно-морского флота, принятого на должность второго помощника. Это был один из первых вопросов, которые он обычно задавал. И далее следовало: «А с женой посоветовались?» Невинный вопрос, ответ на который говорил о многом. Амундсен не хотел иметь дело с теоретиками, прожектерами, бездельниками, неудачниками, авантюристами - легионами витающих в облаках и неудовлетворенных людей, которых чаще обычного можно встретить в сфере научных исследований, которая привлекает их возможностью побега от цивилизации. Болезненный опыт «Бельжики» не давал забыть, как опасны в экспедиции неподготовленные люди. Плохой спутник во сто крат хуже самого сильного бурана. Более того, Амундсен оказался одним из первых исследователей, осознавших огромную важность не только физического, но и психического здоровья. Он смотрел на каждого из своих людей как на средство достижения цели, а потому их основные черты личности должны были идеально
подходить для выполняемых ими задач. При отборе он отбрасывал сантименты прочь.
        Амундсен знал, что не слишком хорошо управляется с собачьей упряжкой. Надо сказать, что он владел ею несоизмеримо лучше своих английских соперников, но среди людей своего круга и в собственных глазах он был не более чем умелым возницей, а в экспедиции простого умения было мало. Он хотел большего. Его старый товарищ по экспедиции к Северо-Западному проходу Хелмер Ханссен после некоторых колебаний согласился пойти с ним. Ханссен был обладателем сертификата помощника капитана, а потому мог управлять кораблем. Бьяаланд и Ханссен стали настоящим ядром будущей команды.
        Амундсен платил Хелмеру Ханссену, нанятому в качестве простого матроса, в два раза больше, чем второму помощнику Гьёртсену. Никто не считал, что это несправедливо. Людей, хорошо умевших управлять собачьей упряжкой, было меньше, чем вторых помощников, а в полярных регионах такой возница был королем. Это было профессиональное решение, как и все предприятие в целом, в то время как Скотт любым своим действием напоминал неуравновешенного дилетанта. Амундсену требовался настоящий полярный кок - и он договорился с Адольфом Линдстромом, который раньше плавал с ним на «Йоа», а теперь рыбачил у западных берегов Аляски-.
        Ни на минуту не останавливались работы и на «Фраме». Летом 1909 года флотский канонир Оскар Вистинг занимался переоборудованием «Фрама» на верфи Хортена. Он вспоминал, как в одно из своих посещений верфи Амундсен подошел «и сказал, дружески похлопав меня по плечу: “Можешь отправиться со мной на север”. Мягко говоря, я был удивлен».
        Вистинг не собирался участвовать в экспедиции, но был рекомендован лейтенантом Кристианом Преструдом, одним из его командиров, уже вошедшим в состав команды. Амундсен после соответствующей проверки предложил Вистингу присоединиться к экспедиции. В свое время тот начинал китобоем, плавал вокруг Исландии, потом стал канониром, имел сертификат помощника капитана, хорошо управлял малыми судами. По норвежским стандартам он был весьма посредственным лыжником и не водил собачью упряжку, но знал свое дело, привык работать под открытым небом в холодную погоду, легко приспосабливался, быстро учился и был мастером на все руки.
        Амундсену нужны были люди, которые сознательно и безусловно вверяли себя его личной власти. «Клянусь честью, что буду во всем и всегда подчиняться руководителю экспедиции, - гласило одно из положений контракта, который должны были подписать все его спутники, - и обещаю неутомимо работать для достижения успешного результата».
        Несмотря на весь свой опыт, Амундсен настоял на приглашении штурмана, хорошо умеющего преодолевать льды. Такой специалист сумел бы сэкономить экспедиции несколько недель при прохождении через зону пакового льда, а в гонке к полюсу счет мог идти на часы. Амундсен попросил своего друга Запффа отыскать такого человека в Тромсё. В итоге тот порекомендовал арктического шкипера-зверобоя по имени Андреас Бек, «огромного немногословного медведя с хорошим чувством юмора».
        При этом, невзирая на смерть Густава Вика в ходе плавания на «Йоа», Амундсен по-прежнему отказывался брать доктора. Вместо этого он снова попросил Запффа отправиться с ним.


        Я уверен [писал Амундсен], что с твоим знанием медицины - ведь, в конце концов, любой фармацевт много узнает о ней с течением времени - ты мог бы занять на корабле место доктора и т. д., и т. д., и т. д. У докторов часто встречается один недостаток: они мало интересуются чем-то, помимо своей профессии. Но для такого человека у меня нет места. Мне нужен кто-то, не связанный с медициной и лишенный такого недостатка.


        За этим скрывался страх перед людьми, которые получили научную подготовку, а потому могли представлять угрозу его авторитету.
        Поскольку Запфф снова не смог уехать из дома, Амундсен отправил Гьёртсена и Вистинга в больницы для прохождения, как он сказал, «мгновенного курса» практической стоматологии и хирургии. Амундсен был убежден, что обычный любитель может успешно справиться с большинством лекарств, необходимых в экспедиции (кстати, с этой точкой зрения вполне могли бы согласиться некоторые врачи).
        Был только один неприятный момент, когда Амундсену пришлось поступиться принципами и согласиться с чужим выбором.
        Осенью 1908 года он получил письмо с заявлением об участии в экспедиции от Хьялмара Йохансена, побывавшего в свое время с Нансеном на севере. Тот оказался умелым возницей собачьей упряжки с редким опытом полярных путешествий. Невысокий, крепкий, подвижный, гибкий и очень выносливый, он был ловким гимнастом и отличным лыжником - то, что нужно для экспедиции. Но существовало одно серьезное препятствие.
        В 1896 году, вернувшись с Нансеном в Норвегию после эпического путешествия через арктические льды, Йохансен стал одним из национальных героев. Однако после того, как стихли приветствия, наступили обычные размеренные будни. Это всегда становится болезненным открытием и вызывает психологический шок, преодолеть который можно с помощью определенных личных качеств. Для Йохансена, как и для многих других, это оказалось непосильным делом.
        Он вернулся на родину, думая, что обеспечил себе будущее, но вскоре понял свою ошибку. Полярное приключение не обязательно становится сертификатом на получение успеха. Он был награжден очередным воинским званием капитана армии, но в целом окончание экспедиции означало возврат к монотонной жизни, которая когда-то и толкнула его в снежную пустыню.
        С самого начала экспедиции Йохансен обнаружил, что Нансен не стремится к общению. К тому же ему пришлось жить в тени лидера экспедиции- и все время оставаться номером два. Для тихого, непритязательного, застенчивого, но все же питавшего большие надежды Йохансена это стало горьким разочарованием. Ему трудно было выносить подобное положение вещей, а ситуация все ухудшалась. Через несколько месяцев после возвращения ему пришлось просить Нансена занять 500 крон «до лучших времен», и с этого момента он почти постоянно был в нужде, снова и снова обращаясь к своему бывшему капитану за помощью. Кульминацией этих десяти неудачных лет стали банкротство, уход из семьи и увольнение из армии. Положение Йохансена усугублялось пьянством: он фактически стал алкоголиком.
        К 1907 году Йохансен превратился в морально подавленного сорокалетнего нуждающегося, неспособного платить за еду и крышу над головой человека, жившего в одном из отелей Тромсё. Он писал Нансену:


        Если Вы считаете, что я был полезен Вам во время экспедиции [на «Фраме»], и по этой причине, возможно, захотите помочь мне выбраться из моей отчаянной ситуации - тогда помощь Ваша окажется в величайшей степени своевременной.


        Но шеф полиции Тромсё, к которому Нансен обратился с просьбой выяснить, что происходит с его старым товарищем, был уверен, что «любая финансовая помощь будет тут же спущена на выпивку. Ему нужно уехать из этого места». Йохансен и сам хотел


        присоединиться к той или иной экспедиции. И почти неважно к какой, лишь бы вырваться из этого существования, которое в последние несколько лет можно назвать беспросветным, - я так признателен жизни за путешествие на борту «Фрама»!


        Он был не единственным человеком, видевшим в полярной пустыне способ убежать от рутины ежедневного существования. Но экспедиция, как писал хорошо знавший это чувство Нансен, «не решение - когда Йохансен вернется, все будет по-прежнему плохо». Тем не менее он всегда откликался на призывы Йохансена о помощи, и теперь снова нашел ему работу, связанную с полярными исследованиями.
        Несколько следующих сезонов Йохансен провел с иностранными экспедициями на Шпицбергене. Как отметил один из его работодателей, трудился он хорошо, «без каких бы то ни было неприятностей, которые возникают во время жизни в северных широтах». Но, как и предвидел Нансен, вернувшись домой, снова обратился к своим прежним привычкам.
        Когда Амундсен объявил об экспедиции в ее первоначальном варианте, предусматривавшем пятилетний дрейф в Арктике, она показалась Йохансену именно той возможностью, которой он так долго ждал.
        Однажды в Арктике Йохансен спас Нансену жизнь, и поэтому тот чувствовал себя обязанным. Кроме того, Нансен лелеял сентиментальную мысль о том, как было бы хорошо, если бы на его старом корабле оказался один из его старых товарищей. В результате он фактически «надавил» на Амундсена, чтобы тот взял Йохансена в команду.
        Амундсен этого не хотел. Он чувствовал искреннюю жалость к Йохансену, но поддаваться этому чувству в столь важном деле считал недопустимым. Пьянство означало для Амундсена недостаток стойкости характера, опасный в условиях стресса. Но еще сильнее Амундсен боялся того, что Йохансен - более старший, настолько же опытный, лучше владеющий техникой катания на лыжах и к тому же долго прозябавший в тени славы Нансена, подавляя собственные амбиции, - может угрожать его власти.
        Но Амундсен в определенной степени находился в руках Нансена и поэтому, вопреки собственным инстинктам и убеждениям, вынужден был принять Йохансена в команду
«Фрама». К тому моменту он уже знал, что идет на юг вместо севера, и тем более не мог позволить себе рисковать и увеличивать психологическую нагрузку на членов команды.
        Как генералу, готовящему неожиданное наступление, Амундсену приходилось постоянно быть начеку и многое держать в тайне. Вместе с Бьёрном Хелландом-Хансеном он запланировал насыщенную программу дополнительных океанографических исследований в Атлантике, которые придавали еще большую научную ценность экспедиции и явились для самого Амундсена веским поводом отправиться в плавание вместе с «Фрамом» вместо заявленного ранее намерения двинуться в путь позже и присоединиться к экспедиции в Сан-Франциско. Амундсену нужно было находиться на борту, чтобы руководить всеми работами. Наладив хорошие отношения с журналистами, он постоянно поддерживал их во мнении о том, что идет на север. В одном газетном интервью он намеренно сказал, будто его план заключается в


        научном исследовании Северного полярного бассейна, а также в тщательном изучении океанографии Атлантического океана, [на что] у нас будет много времени… в ходе плавания вокруг мыса Горн у Сан-Франциско.


        В этом была большая доля правды - вот что значит владеть искусством «скормить» прессе свою историю!
        На фотографиях, сделанных в то время, у Амундсена лицо игрока в покер, которому выпал настоящий джокер. Храня свою тайну, он получал мрачное удовольствие, поскольку верил в слова Ибсена о том, что «всех сильнее в мире тот, кто стоит от всех отдельно».
        Амундсену приходилось следить за каждым своим шагом и взвешивать любое сказанное слово, ведь один-единственный случайный промах мог расстроить всю игру. Он уехал из дома и возвращался туда в самое разное время - без предупреждения, без системы, - неожиданно для всех. Где и почему он прятался, не знал никто. Он отказывался говорить по телефону - и вообще был странно неуловим. Для всех, кроме нескольких самых близких ему людей, его никогда не было дома. Особенно Амундсен опасался Нансена. Ему казалось, что Нансен первым остановит предприятие, если узнает правду.
        Амундсену все время приходилось быть начеку не только в общении с посторонними людьми - точно так же он вынужден был хранить этот секрет и от своих: пока что они должны были думать, будто отправляются на север. Исключением был только лейтенант Торвальд Нильсен, второй человек в команде.
        Когда в январе 1910 года Нильсен приступил к своим обязанностям, Амундсен при условии сохранения тайны раскрыл ему свои истинные намерения. Это было неизбежно. Нильсен был штурманом «Фрама», он должен был заранее знать, куда они идут, чтобы успеть подготовиться.
        Дело в том, что после Мадейры они уже больше не должны были заходить в порты. Исключение могли составить разве что какие-то отдаленные острова, где можно было набрать воды. А далее предстояло идти без остановок до самого Китового залива - расстояние в целых 14 тысяч миль. Идея Амундсена состояла в следующем: если его истинные намерения будут преждевременно раскрыты, он будет обходить стороной все цивилизованные места из страха наложения ареста на имущество со стороны кредиторов и правительства. Необходимо было избегать тех мест, где есть консулы, журналисты, адвокаты, телеграф и судебные постановления.
        Нильсену также приходилось работать скрытно. Например, он не мог напрямую заказать карты Антарктики. И уж точно не у местных посредников, потому что известия об этом распространились бы повсюду с быстротой молнии. Вместо этого под каким-то благовидным предлогом он получил их через норвежское посольство в Лондоне. В то время это не вызвало никаких подозрений.
        Одной из самых больших угроз для сохранения тайны Амундсена оставался дом для зимовки, который он создал с помощью плотника по имени Йорген Стубберуд, перестраивавшего его собственный жилой дом. Когда Стубберуд услышал об «экспедиции к Северному полюсу», он


        выразил горячее желание присоединиться к ней - [Амундсен] был таким приятным и легким работодателем, давал понятные инструкции и никогда не суетился из-за пустяков: «Сделай, когда сможешь», - обычно говорил он.


        Стубберуда приняли в команду и после подписания контракта поручили построить дом для зимовки. И снова во главу угла был поставлен вопрос специализации. Стубберуд знал, как строить жилье для сурового климата, чтобы можно было легко транспортировать и собирать заранее приготовленные секции.
        Удивительно, что у Стубберуда не возникло никаких подозрений, даже когда он узнал, какое именно жилище ему предстоит построить. Чтобы завуалировать свои намерения и избежать неудобных вопросов, Амундсен говорил журналистам и всем, кто интересовался данным вопросом, что это будет «дом для наблюдений» на паковом льду Арктики. Однако этот дом представлял собой большое прочное строение с отдельной кухней, мебелью - столом и койками - и даже линолеумом на полу, явно спроектированное для долгого проживания. Оно вряд ли подходило для экспедиции, у которой домом обычно служит корабль. Но Стубберуд под влиянием силы личности Амундсена поверил в эту историю и продолжал считать, что готовится к экспедиции на север.
        Но все остальные были озадачены. Дом для зимовки был построен и на пробу собран в саду Амундсена, в той стороне его участка, которая выходила к фьорду - подальше от дорог и любопытных глаз. Но в стране, где так широко распространены знания о полярной жизни, полностью избежать подозрений было трудно. К счастью, они ограничивались лишь слухами среди местных жителей. Тем не менее Амундсен не мог быть до конца уверен, что однажды его секрет не раскроется.
        Как-то утром в марте 1910 года в его доме раздался нежеланный телефонный звонок. Консьерж одного из отелей Христиании сообщил, что с капитаном Амундсеном хотел бы поговорить капитан Скотт, английский полярный исследователь. Ранее Скотт уже писал ему, что приезжает для обсуждения научного сотрудничества между своей экспедицией на юг и Амундсена - на север. Он просто не мог встретиться со Скоттом и лгать ему в лицо, а потому передал обычное сообщение о том, что его нет дома, и скрепя сердце уклонился от этой встречи.



        Глава 19
        На судне «Терра Нова»

        Для последней проверки мотосаней Скотт отправился в Норвегию. Производитель задержал выпуск опытного образца, а сами испытания были плохо подготовлены и проходили в спешке. Проводили их в Фефоре, лыжном курорте к северу от Христиании. Не слишком удачный выбор. Как писал один английский горнолыжник, Скотту нужно было подняться выше линии леса, где снег


        нанесен ветром и более плотный, чем тот, что в защищенном Фефоре, а значит, больше похож на снег, с которым встретится полярная экспедиция.


        Очень удобным местом для испытаний мог стать Финс, старая полярная школа Амундсена, расположенная на краю плато Хардангервидда. Сани можно было бы доставить прямо к подножию ледника по недавно открытой железнодорожной ветке Христиания - Берген. Но на выбор Скотта повлияло то, что в Фефоре, неподалеку от Лиллехаммера, где он проводил испытания раньше, ему предложили бесплатное проживание.
        Как обычно, все проходило в спешке. Скотту было не до деталей, поскольку на организацию экспедиции он отвел себе всего лишь девять месяцев, тогда как большинство полярных исследователей считали, что на это понадобится как минимум два года. Скотт рассчитывал на великие научные и серьезные географические открытия, включая, конечно же, и покорение полюса. Но при этом плохо представлял, к чему именно стремится, а потому не мог сконцентрировать свои усилия на самом главном.
        Большую часть снаряжения просто купили, не особенно при этом выбирая. Некоторые вещи изготовили по устаревшим образцам времен «Дискавери» или даже по более ранним стандартам. Скотт шел по старым следам, говоря словами одного норвежского писателя, «тщательно избегая опыта своих арктических предшественников».
        В то время как «Фрам» модернизировали от киля до мачт, на «Терра Нова», корабле, который в итоге выбрал Скотт, разве что «смахнули пыль» с поручней. Похоже, что единственным объяснением такого небрежения была нехватка средств. Но при этом на судне оборудовали дорогой ледник, чтобы везти в Антарктику с ее бесчисленным поголовьем тюленей огромные запасы баранины, а древнюю ручную помпу так и не заменили, подвергая корабль опасности, а команду - риску гибели.
        К тому времени были опубликованы работы Пири и Аструпа, не говоря уже о книгах Свердрупа «Новая Земля» и Амундсена «Северо-Западный проход» с их убедительными аргументами в пользу применения собак. Трудно сказать, читал ли их Скотт, но если и читал, то явно проигнорировал написанное. Со времен «Дискавери» собак он терпеть не мог. Все еще обвиняя этих животных в своих неудачах, Скотт даже на секунду не мог вообразить, что в чем-то был виноват сам. Затем, в середине 1909 года, он вдруг осознал, что моторные сани вряд ли помогут ему на протяжении всего пути к полюсу, а следовательно, потребуется другой транспорт. И тогда он решил взять пони, потому что так сделал Шеклтон.
        Это стало одним из наиболее эксцентричных эпизодов полярных исследований.
        Шеклтон тоже был сбит с толку неудачным использованием собак на «Дискавери» и пришел к выводу, что, невзирая на множество аргументов со стороны полярников, собаки в снегах бесполезны. Идею о лошадях ему подал Армитаж, который в свое время брал их в экспедицию Джексона - Хармсворта к Земле Франца-Иосифа. Он еще во время экспедиции «Дискавери» в Антарктику постоянно убеждал Шеклтона в их несомненной ценности.
        Скотт видел только одно: Шеклтон почти достиг полюса! Но он не понимал истинных причин успеха своего недруга. А ведь опыт Шеклтона ясно показал, что пони не смогут перенести сурового климата Антарктики. Они не в состоянии идти по леднику: копыта проламывают наст, а из-за веса этих животных им очень трудно помогать. Последний пони Шеклтона закончил свои дни в одной из расщелин задолго до подъема на Полярное плато-.
        Но самым серьезным возражением против лошадей было то, что в Антарктике для них нет корма. Из растительности там время от времени встречаются лишь мхи и лишайники. Весь фураж нужно везти на корабле. Антарктика с огромным количеством тюленей и пингвинов идеально подходит для существования плотоядных животных. Лошади, в отличие от собак, не могут выжить на этой земле.
        Скотт копировал не только методы Шеклтона - он хотел взять в свою экспедицию людей из его команды. Например, он предложил работать на него Джозефу (позже - сэру Джозефу) Кинзи, агенту Шеклтона в новозеландском Крайстчёрче. Кинзи неохотно, но согласился. Также стало известно, что Скотт пытался привлечь к сотрудничеству Дугласа Маусона.
        Маусон (позднее сэр Дуглас Маусон), австралийский геолог, в свое время работал в составе партии под руководством соотечественника Скотта, профессора Эджеворта Дэвида, которая достигла Южного магнитного полюса и добавила блеска достижениям Шеклтона. Когда Маусон в январе 1910 года приехал в Лондон, Скотт с помощью Кэтлин постарался лестью склонить его к участию в своей экспедиции. Но Маусон отказался. Более того, у него сложилось мнение, что Скотт пытается украсть его идеи. И тогда он решил организовать собственную антарктическую экспедицию. Скотт был удивлен и раздосадован.
        Следующим объектом пристального внимания Скотта стал Фрэнк Уайлд, который был с Шеклтоном на рекордно южной отметке и мог показать путь почти до самого полюса. Встретив его на одном из лондонских приемов, Скотт прямо там попытался завербовать его в свою команду. Но Уайлд когда-то был матросом на «Дискавери» и не раз сталкивался с военно-морской дисциплиной Скотта, поэтому теперь никакая лесть не могла его обмануть - он наотрез отказался. Скотт умолял его так эмоционально, что на них стали оглядываться посторонние люди. Он сулил Уайлду деньги и продвижение по службе. Но тот был непреклонен - он уже пообещал в следующий раз плыть с Шеклтоном. Это был очень болезненный удар для Скотта. Их вражда с Шеклтоном привела к тому, что мнения членов команды «Дискавери» также разделились. Уайлд был всецело на стороне Шеклтона.
        Тем не менее Скотт заполучил двух человек, побывавших в экспедиции на «Нимроде»: механика Бернарда Дэя и найденного в последний момент геолога Рэймонда Пристли, ставшего позднее сэром Рэймондом и ректором Университета Бирмингема.
        Но больше всего Скотту нужен был Уилсон - его гид, советник, спаситель и второе
«я», миротворец с «Дискавери». Конечно же, Уилсон согласился. За последние два года их общения Скотт дал ясно понять, насколько нуждается в своем старом товарище, и поэтому Уилсон немедленно откликнулся на присланную им телеграмму.
«Скотт… как человек стоит того, чтобы с ним работать, - написал он своему отцу. - Мы хотим провести научные исследования скорее для оправдания путешествия на полюс, нежели из-за их реальных результатов».
        Уилсон стал руководителем научной группы и пригласил доктора Джорджа Симпсона, метеоролога, которого Скотт в прошлый раз отказался взять в экспедицию на
«Дискавери» из-за личной неприязни. Теперь Симпсон имел большой авторитет как сотрудник Индийской метеорологической службы. Остальные ученые из группы Уилсона оказались преимущественно выпускниками Кембриджа: австралийский зоолог Гриффин Тейлор, канадский физик Чарльз Райт, биологи Деннис Лилли и Эдвард Нельсон и, наконец, сам Уилсон. В результате местная газета назвала это почтенное собрание
«экспедицией Кембриджа и Адмиралтейства».
        Хотя атмосфера некомпетентности и импровизации, уже знакомая по плаванию
«Дискавери», была характерна и для этой экспедиции, за прошедшие годы произошел заметный всплеск общественного интереса к Антарктике, что в некоторой степени сказалось на уровне членов команды. Главная заслуга в этом принадлежала Шеклтону, который превратил антарктические исследования в интеллектуальное и уважаемое занятие. Отчасти это произошло благодаря тому, что уровень ученых в экспедиции Шеклтона был на порядок выше, чем в команде «Дискавери». В результате интеллектуальный калибр тех, кто сейчас хотел присоединиться к Скотту, был намного крупнее, а количество добровольцев оказалось просто огромным. В общей сложности заявления на участие в экспедиции подали около восьми тысяч человек самых разных типажей и способностей.
        Адмиралтейство со времен экспедиции на «Дискавери» смягчилось и позволило Скотту набрать столько офицеров и рядовых, сколько ему было нужно. Скотт теперь был капитаном, а его начальник в Адмиралтействе, второй морской лорд вице-адмирал сэр Фрэнсис Бриджмен, отвечал за кадровый состав военно-морского флота. Возможно, в подборе команды ему во многом помогла энергичная и деятельная Кэтлин. Однако, несмотря на что Скотту предоставили отпуск, высвободив время, деньги приходилось искать самому. Уайтхолл[Улица в центре Лондона, чье название стало нарицательным обозначением британского правительства. На ней же располагались здания Адмиралтейства и Министерства обороны. Прим. ред.] имел отличную память - там еще не забыли о расходах на операцию по спасению «Дискавери», и потому возможность выделения средств на новое плавание даже не обсуждалась.
        Хотя британская и норвежская экспедиции кардинально отличались, в них можно было найти и некоторые параллели. Освободившись от власти комитетов, Скотт, так же как и Амундсен, управлял личным предприятием, которое тем не менее готовило экспедицию под национальным флагом. Амундсен вынужден был принять в команду Хьялмара Йохансена - Скотту тоже пришлось взять к себе одного человека в силу не зависящих от него обстоятельств.
        Лейтенант Эванс, который за два года до этого уже безуспешно пытался отправиться в Антарктику вместе со Скоттом, устал ждать и решил организовать собственную экспедицию. В мае 1909 года он начал обсуждать эти планы с сэром Клементсом Маркхэмом.
        По отношению к Скотту сэр Клементс всегда играл роль ревнивого импресарио, а в Эвансе видел неудобного конкурента для своего подопечного. В планы Эванса входило исследование Земли Эдуарда VII[Сегодня это полуостров Эдуарда VII на Земле Мэри-Бэрд.] , которую до этого наблюдали с борта «Дискавери» в 1903 году и с
«Нимрода» - шестью годами позднее. Это был хороший план, суливший новые открытия на пока что плохо изученном антарктическом континенте. Сэру Клементсу такой проект нравился больше, чем то, что он называл «эта спешка к полюсам». Существенно больше, чем план Скотта, который хотел пройти старым маршрутом только для того, чтобы побить рекорд Шеклтона.
        Выбор был сделан: сэр Клементс осторожно раскрыл Скотту намерения Эванса и, когда
8 июля ни о чем не подозревающий Эванс пришел на обед к сэру Клементсу, чтобы рассказать о своих намерениях более подробно, он узнал, что его собственный план уже стал составной частью маршрута экспедиции Скотта. Эванс оказался в положении интервента, почти в роли Шеклтона. Сэр Клементс предложил ему отправиться к Скотту, чтобы «поговорить с ним совершенно открыто и без обиняков». На следующий день, как и предполагал сэр Клементс, они договорились объединить усилия. Скотт назначил Эванса своим первым заместителем. На самом деле сэр Клементс относился к Эвансу с большим уважением, и истинные мотивы его поведения заключались не только в желании избавить Скотта от ненужного соперничества. Подтекст записей в дневниках сэра Клементса свидетельствует об очевидных сомнениях в способностях Скотта, которому Эванс мог стать надежной «подпоркой».
        Когда начали искать спонсоров, Скотт понял, что в лице «Тедди» Эванса он приобрел бесценный актив. Для своих соотечественников, не связанных с морем, Эванс мог сыграть роль истинного моряка - он знал, как обращаться с публикой, чтобы добиться от нее денег. К весне 1910 года Скотт и Эванс собрали первые 10 тысяч фунтов стерлингов. Правительство (либералы), до сих пор уклонявшееся от помощи, выделило грант в размере 20 тысяч фунтов стерлингов. Это было в пять раз больше гранта, полученного Амундсеном от Стортинга.
        При отборе команды методы Амундсена и Скотта отличались кардинально: Амундсен действовал точечно и очень избирательно, а Скотт развернул наступление по всему фронту. Амундсен полагался на скорость и мобильность, Скотт - на количество. Амундсен сохранил веру в небольшую партию, сплоченность команды и простоту общения. В любом случае по своей природе он был лидером маленьких групп, хорошо понимал это - и действовал соответственно. В его сухопутной партии было менее десяти человек, в то время как Скотт думал о команде из двадцати-тридцати.
        Амундсен не мог позволить себе брать на борт праздных пассажиров. Он методично подбирал спутников для своих целей, как мастер выбирает нужные инструменты. Помимо полярного опыта и специфических навыков передвижения на лыжах или управления собачьей упряжкой он искал в людях признаки привычки к изоляции и тяжелой работе на открытом воздухе в холодном климате.
        У Скотта не было столь четких предпочтений - единственным «пунктиком» оставалась предрасположенность к морякам военно-морского флота. В результате он подобрал весьма колоритную команду. С одной стороны, небольшое ядро людей с «Дискавери» (Уилсон, Эванс, Уилльямсон, матросы Крин и Лэшли), а с другой - разношерстное большинство, вообще не имевшее полярного опыта и - более того - привычки к жизни в холодном климате.
        Среди них был, например, Генри Робертсон Боуэрс, упрямый, рыжеволосый, жилистый и невысокий шотландец из Клайдсайда, выросший в море, обогнувший мыс Горн на парусной яхте, а теперь, в возрасте двадцати шести лет, ставший лейтенантом и служивший в Индийском корпусе морской пехоты. Он рано проявил интерес к полярным областям, но при этом о снегах и льдах имел сугубо теоретические представления.
        Боуэрс, привнесший в экспедицию дух объединения однокашников, как и «Тедди» Эванс, прошел обучение на «Уорчестере», учебном корабле торгового флота, ходившем по Темзе. Он был знаком с сэром Клементсом Маркхэмом, проявлявшим живой интерес к
«Уорчестеру», и произвел на него большое впечатление своим энтузиазмом к полярным исследованиям. Когда Скотт собирался объявить об экспедиции, сэр Клементс вспомнил о Боуэрсе - и в Бирму, где находился молодой человек, было отправлено письмо с предложением присоединиться к команде. Боуэрс ухватился за этот шанс. Сэр Клементс при помощи «Тедди» Эванса убедил Скотта взять его.
        Из-за финансовых трудностей в команде появился еще один тип участников.
        Чтобы найти деньги, Скотт, следуя примеру Шеклтона, брал в экспедицию добровольцев, готовых заплатить за себя[За право плыть на «Нимроде» заплатил сэр Филипп Броклхёрст.] . Так к экспедиции присоединились два человека, каждому из которых это стоило одну тысячу фунтов стерлингов. Одним из них стал недавний выпускник Оксфорда Эпсли Черри-Гаррард, кузен Реджинальда Джона Смита, издателя Скотта, и близкий друг Уилсона. Скотт предпочитал получить деньги Черри-Гаррарда без него самого. Но Уилсон вступился за друга, очевидно, призвав на помощь Смита.
        Смит и Уилсон в этой ситуации явно больше думали о том, чтo экспедиция может сделать для Черри-Гаррарда, чем о самой экспедиции. Юноша страдал от подтачивавшего его силы воспитания, оказавшись между молотом и наковальней - тиранией отца и мягким деспотизмом матери и сестер. Это сделало молодого человека слабым и инфантильным. Уилсон надеялся, что Антарктика пойдет ему на пользу, укрепив его и физически, и психически.
        Еще одним платным добровольцем стал капитан кавалерии Лоуренс Эдвард Грэйс Оутс, воспитанник Итона, выходец (как и Черри-Гаррард) из семьи землевладельцев, состоятельный, но расточительный человек. Он был офицером 6-го Иннискиллингского драгунского полка, играл в поло, хорошо стрелял, любил поохотиться, имел яхту и пару скаковых лошадей - одним словом, развлекался так, как это было принято в то время в его кругу. Гораздо более необычным казалось то, что он одним из первых в Британии начал водить мотоцикл. Кроме того, он показал себя новатором еще в одном деле, построив в Гестингторпе, загородном доме Оутсов в Эссексе, частный бассейн. В целом Оутс был тихим, самодостаточным и неглупым человеком, хотя иногда любил при случае притвориться туповатым любителем лошадей.
        Оутс совершенно не был похож на типичного романтического школьника, которых часто привлекают полярные экспедиции. На самом деле он вообще не был романтиком. И оказался начисто лишен ханжества, представляя собой тип рационального сквайра образца восемнадцатого века, случайно рожденного на рубеже века двадцатого. Со школьных лет он презирал снобизм и манерность. Как-то его представили герцогу Коннаутскому, который спросил, был ли Оутс знаком с его сыном в Итоне. На что Оутс простодушно ответил: «Нет. Не стоит ожидать, что я знал там каждого».
        Оутс принимал участие в Англо-бурской войне и был серьезно ранен в бедро. Находясь в Индии, записался в антарктическую экспедицию, остро ощущая скуку мирного времени и трезво оценивая свои шансы на повышение по службе:



…если тебе повезло знать одного-двух джентльменов в военном ведомстве, а еще лучше - их жен, армейская служба может оказаться даже забавной, а если нет, то лучше оставаться дома.


        Именно такой склад ума и заставил его присоединиться к Скотту. Зерно интереса к полярным исследованиям мог заронить в его душу отец, который, будучи заядлым путешественником, однажды отправился на яхте к Шпицбергену.
        Отец Оутса умер, когда тот был еще подростком. С тех пор мать и сын стали очень близки. Чтобы она меньше тревожилась, Оутс превратил объявление о своем обращении к Скотту в легкомысленную шутку, тем не менее в его словах была заметна и серьезная, откровенная мысль:


        Это мне и в армейской карьере поможет - ведь если им понадобится человек для смывания этикеток с бутылок, они скорее возьмут того, кто был на Северном полюсе, чем того, кто не уходил дальше ближайшего километрового столба.


        Оутс стремился к тяжелой работе и к чему-то новому, а Скотт искал человека, способного ухаживать за лошадьми. Казалось, Оутса послало само провидение - его приняли, как и Боуэрса, заочно. Скотт попросил военное министерство отпустить Оутса, что в итоге было выполнено при условии, что он сам оплатит свое возвращение на родину и отправку в Индию человека себе на замену. Оутс с удовольствием согласился на это, ведь даже с учетом затрат в тысячу фунтов стерлингов участие в экспедиции было дешевле, чем два года армейской жизни.
        В начале мая он появился на корабле «Терра Нова», который стоял в вест-индских доках Лондона. Пересуды начались еще до его прибытия. Оутс сам весьма точно выразил их суть - «кавалеристы нечасто принимают участие в таких представлениях». Согласие драгунского капитана из высшего общества присоединиться к предприятию, организованному представителями среднего класса, обещало интересные перспективы. Он справился с ситуацией в своем стиле, появившись на судне в потертом котелке и странном плаще, застегнутом на все пуговицы. Крин, один из матросов, в это время оказался на палубе и


        никогда бы не подумал, что он был офицером, поскольку они обычно более подтянуты. Мы решили, что он фермер. Он был… таким приятным- в общении, таким дружелюбным, в точности как один из нас, но - о да! - он был джентльменом, просто джентльменом и всегда джентльменом!


        В начале марта Скотт поехал в Норвегию для испытаний автомобиля, попутно планируя купить мех и сани. В Христиании, перед отъездом в Фефор, он встретился с Нансеном, которому теперь стала понятна стратегия британцев.
        Скотт никогда не нравился Нансену - хотя ему определенно пришлась по душе Кэтлин, сопровождавшая мужа. Тем не менее он был человеком милосердным (в греческом смысле) и не мог холодно взирать на то, как человеческое существо обрекает себя на гибель. Планы Скотта - по крайней мере, первоначальные - были абсурдны. Его иррациональное недоверие к собакам, его нелепая надежда на лошадей, его слепая вера в непроверенные в холодном климате возможности бензиновых двигателей - все это, казалось, должно было привести к неминуемой гибели. Нансен чувствовал, что ему придется спасти Скотта от самого себя. К тому же еще один норвежский полярный новичок тоже нуждался в небольшой помощи.
        Это был Триггве Гран, который в двадцать лет начал организацию собственной экспедиции. Его интерес к полярным исследованиям возник благодаря влиянию капитана Виктора Бауманна, который плавал с Отто Свердрупом во второй экспедиции «Фрама». Гран познакомился с Бауманном, будучи кадетом норвежского военно-морского флота. Но действовать начал благодаря Шеклтону. Гран увидел его в октябре 1909 года, когда тот приехал в Норвегию, чтобы прочесть в Христиании лекцию о своем путешествии к полюсу и о том, как он попал в точку, находившуюся почти на расстоянии прямой видимости от него.


        Полтора часа я был прикован к своему месту. Благодаря рассказу и фотографиям я, кажется, стал свидетелем сказки, воплотившейся в жизнь. Воистину Антарктика - это место, где историю должны творить норвежские лыжники.


        Амундсен тоже присутствовал на этой лекции, и спустя годы леди Шеклтон вспоминала, что никогда не забудет выражения его лица во время выступления мужа:


        Он не сводил с лица мужа своих проницательных глаз, и когда Эрнест процитировал строку Роберта Сёрвиса «в мире не счесть путей», таинственная- тень смягчила его взгляд - взгляд человека, имевшего четкое представление о будущем.
        До отъезда Шеклтона из Христиании Гран успел встретиться с ним.


        Я прямо спросил, посоветует ли он мне отправиться на юг по собственной инициативе в таком юном возрасте и с учетом моего небольшого морского и лыжного опыта. Ответ Шеклтона заставил мое сердце бешено заколотиться: «Послушайте, мой юный друг, - сказал он, - я не советую Вам делать этого, но все-таки скажу честно. Если Вы сможете найти людей настолько опытных, что они приведут Ваш корабль к Барьеру Росса, Ваша юность станет лишь преимуществом». И затем Шеклтон продолжил: «Сейчас готовится английская экспедиция под руководством капитана Скотта, предположительно, она отправляется в путь следующим летом. Необходимо действовать быстро. Можете рассчитывать на мою помощь».


        Должно быть, Шеклтон неожиданно для себя потерял бдительность, если так открыто посоветовал совершенно незнакомому человеку конкурировать со Скоттом, ведь обычно он скрывал от посторонних обиду на соперника. Возможно, это было вызвано восторженным приемом, оказанным ему в Христиании, факельным шествием в его честь и эмоциональной речью Амундсена: «Нигде сердца не наполнятся к Вам таким большим теплом, и, возможно, ни одно общество не будет лучше подготовлено, чтобы оценить Ваши свершения», - так звучали слова, более всего растрогавшие Шеклтона.
        Впечатлительного юного Грана потрясли те же слова - как и сама встреча с Шеклтоном, после которой он тут же заказал постройку корабля. Он был достаточно богат, а потому мог потакать своим прихотям. Одновременно Гран начал подбирать команду и в январе 1910 года встретился с Нансеном для обсуждения своих планов.
        Нансена встревожило услышанное. Корабль Грана оказался не больше рыболовного смэка[Английское одномачтовое рыболовное судно. Прим. ред.] , то есть был смехотворно мал для Антарктики. А Гран в свои двадцать лет был чрезвычайно молод для того, чтобы помышлять о руководстве собственной экспедицией.
        Хотя беспокойство Нансена было связано не с возрастом Грана и отсутствием у него опыта. Совсем неопытным Грана назвать было нельзя. Он собирался служить в военно-морском флоте, для чего в Норвегии необходимо- было иметь опыт плавания на торговом судне в течение двадцати одного месяца - только тогда юноша мог стать кадетом. С шестнадцати до восемнадцати лет Гран служил простым матросом на парусниках, несколько раз пересек Атлантику, пережил кораблекрушение у берегов Норвегии. А свободное от службы время посвящал лыжным походам в норвежские горы.
        Гран отказался от службы на флоте, увлекшись идеей экспедиции в Антарктику. Фон для такого предприятия складывался не лучший. Все это - как и многое другое - хорошо понимал Нансен. Вопрос состоял в том, как отговорить Грана от его затеи? Просто посоветовать ему не делать этого? Эффект будет катастрофическим. Тогда Нансен пошел на небольшую хитрость и предложил познакомить Грана со Скоттом. Юноша был в восторге: его авторитет растет как на дрожжах, если его уже приглашают в компанию таких признанных исследователей.
        Нансен договорился об этой встрече в «Хагене», магазине, куда Скотт приехал для покупки саней. Ничем не обоснованное пренебрежение Скотта к лыжам (еще одна причина неудач экспедиции «Дискавери») казалось Нансену абсолютной глупостью. Он надеялся, что в окружении большого количества столь соблазнительного лыжного снаряжения и в сочетании с пропагандой, основанной на доводах рассудка, Скотт сможет преодолеть это препятствие. И вот трое мужчин встретились в «Хагене» и начали прохаживаться по магазину среди саней и лыж. В наиболее подходящий момент, как вспоминал Триггве Гран спустя многие годы, Нансен вдруг повернулся к Скотту и сказал:


        Теперь Вы возьмете с собой лыжи. Шеклтон не взял, а потом как-то за обедом сказал мне, что если бы знал, как ими пользоваться, то дошел бы до полюса. И дошел бы!


        Можно только удивляться такой необыкновенной проницательности Нансена, который распознал влияние личности Шеклтона на Скотта. Или это Кэтлин ему подсказала?


        - Но помните, что бесполезно вставать на лыжи, если не знаешь, как правильно ими пользоваться. Нужно, чтобы кто-то из норвежцев [Вам] показал.
        - Хорошо, если Вы назовете имя человека, который сможет это сделать, - сказал Скотт, - я буду очень признателен.
        Тогда [Нансен] хлопнул меня по плечу и сказал:
        - Ну, Гран, сможете?
        - С огромным удовольствием, - ответил я.


        Итак, на следующее утро Гран и Скотт сели в поезд, идущий до Фефора. Затем они пересели в сани, запряженные лошадью, и доехали от железнодорожной станции Винстра до Фефора. Гран очень серьезно отнесся к роли знатока благородного искусства катания на лыжах. Едва они добрались до начала первого подъема, Гран спрыгнул с саней, встал на лыжи и, по его собственным словам, тут же «подметил, какое большое впечатление произвело на Скотта» то, как он смог подняться на самый верх.
        На следующий день на замерзшем озере возле отеля готовили к проверке мотосани, заранее отправленные в Норвегию. Рычаги управления находились в руках у механика Шеклтона Бернарда Дэя, который стал первым водителем Антарктики. Там же присутствовал и представитель производителя двигателей «Вулсли мотор компани», наблюдавший за ходом испытаний. Компанию им составил Скелтон, теперь инженер-коммандер, занимавшийся оборудованием британских подводных лодок дизельными двигателями, но, по настоятельному призыву Скотта, сумевший найти время, чтобы возглавить проект по изготовлению и испытанию мото-саней.
        Вскоре после завтрака тишина гор была нарушена рокотом и хлопками одного из первых бензиновых двигателей: монстр резво пополз по снегу, приветствуемый небольшой группой отдыхающих. Люди карабкались на сани, висли на них, бежали за ними на лыжах. Это чудо длилось ровно четверть часа. Неожиданно раздался громкий треск, и мотосани резко остановились, словно лошадь, отказавшаяся брать барьер, - и Бернард Дэй вылетел из них головой в снег. Сломалась ось. Зато теперь Гран мог продемонстрировать возможности лыж. Времени оставалось мало, Скотту нужно было возвращаться в Лондон. Отремонтировать мотосани можно было только в мастерской, расположенной в долине. Гран закрепил за спиной вышедшую из строя деталь - и со свистом умчался на лыжах вниз, демонстрируя прекрасный гоночный стиль. Скотт не поверил своим глазам, когда он вернулся через пять часов, пройдя на лыжах около десяти миль, - при этом ему пришлось спуститься и подняться обратно на высоту тысячи футов с отремонтированной осью весом в двадцать пять фунтов.
        Ось заменили, и весь день мотосани триумфально громыхали, двигаясь туда-сюда со скоростью четыре с половиной мили в час и с тремя тоннами груза в кузове. В таком темпе пройти весь Барьер от пролива Макмёрдо можно было за пятьдесят пять часов непрерывного движения. Скотт пребывал в прекрасном настроении. Гран вспоминает, как они шли на лыжах через озеро:


        Скотт внезапно остановился и предложил мне подумать о том, чтобы отложить свои антарктические планы и отправиться вместо этого с ним на юг. Я решил, что ослышался, но когда Скотт объяснил, что только сейчас впервые понял, как много значили бы для него и для экспедиции в целом правильно используемые лыжи, я поверил, что он говорит серьезно-.


        Закономерно, что только через десять лет после начала работы в Антарктике Скотт добрался до истоков лыжного спорта и увидел лыжи в их родной стихии. Человек, которого все вокруг считали полярным экспертом, до поездки в Фефор ни разу не видел, как нужно правильно передвигаться на лыжах! Конечно, он первым оказался в сердце Антарктики, но Гран стал первым опытным лыжником, которого Скотт увидел в движении.
        Гран с удовольствием продемонстрировал ему способ катания с двумя палками, а также то, как они позволяют лыжнику скользить без усилий по снегу - и подниматься в гору почти с удовольствием. Это открытие совершило настоящий переворот в мыслях Скотта. Прежде он знал только об устаревшем способе опоры на одну палку и никогда не видел, как используют две. А между тем неутомимый Гран продемонстрировал ему и другую новинку - очень устойчивые ботинки и крепления, позволяющие хорошо контролировать лыжи.
        С горячностью неофита Скотт погрузился в изучение таинственных предметов, использование которых напрочь отрицал еще несколько часов назад. Поразительные результаты Грана оказались удивительно своевременными. Поломка саней погрузила Скотта в уныние, а восторг, последовавший за их починкой, только усилил неопределенность, казавшуюся ему теперь очевидной. В итоговом отчете Скелтона содержался список, зафиксировавший более шестидесяти механических недостатков, любой из которых мог вызвать аварию. Времени для новых испытаний перед отплытием уже не было. Теперь именно лыжи казались Скотту страховкой, ниспосланной самим провидением: этот вид транспорта - в случае неудачи с автомобилями и животными - должен был доставить его на полюс.
        Идея Скотта состояла в том, чтобы Гран превратил его спутников, часть из которых (например, Оутс и Боуэрс) были совершенными новичками, в уверенных лыжников за то время, которое останется между высадкой в Антарктике и отправлением к полюсу, - то есть сделал за несколько месяцев то, на что обычно уходят годы. Помимо обучения технике Гран должен был правильно мотивировать своих учеников. Скотт хотел, чтобы- он продемонстрировал им все возможности лыж и помог преодолеть предубеждение, которое пока сохранялось у его подчиненных. Будущие лыжники должны были стать профессионалами в условиях, где не было места шуткам - все равно что начать обучать солдата стрельбе перед самым началом боя. Гран понял это и попросил немного времени на раздумья.
        На самом деле - несомненно, Нансен все хитро рассчитал - такое развитие событий давало Грану уникальные возможности. У него были средства, но, увы, недостаточно. Он активно занялся приготовлениями, плохо просчитав объем необходимых затрат. А Скотт предложил идеальный выход из положения - выкупить у него все приобретенные им лыжи и сани, не столько из доброты, сколько для нужд своей экспедиции. Скотт до последнего тянул со своим заказом в «Хагене», и теперь магазин не успевал выполнить его в срок. Запасы Грана могли решить эту проблему. Самому Грану такое предложение давало возможность, не теряя достоинства, объявить об отказе от собственных планов и при этом избавиться от финансовых трудностей. К тому же он мог с легкостью получить нужный опыт. Утром следующего дня он сказал Скотту, что согласен участвовать в экспедиции. Кэтлин Скотт, по воспоминаниям Грана,


        стоявшая рядом с мужем, схватила обеими руками мою руку. «Как я рада, какое облегчение я испытала! - воскликнула она восторженно. - Лыжи - чудесное приспособление!»


        Кэтлин уже восстановилась после рождения ребенка и была весьма привлекательной дамой. На Грана - кстати, высокого, хорошо сложенного, пылкого северного Дон Жуана - она произвела впечатление


        очень-очень умной женщины, очень-очень напористой… очень амбициозной… Не думаю, что Скотт отправился бы в Антарктику, не будь это нужно ей.


        Почти наверняка она приложила руку к обращению Скотта в лыжники и к его решению взять с собой Грана. Через день или два все они вернулись в Христианию, где Скотт, теперь уже с помощью Грана, продолжил свои попытки выследить Амундсена.
        Начиная организацию собственной экспедиции, Гран хотел поговорить с Амундсеном, но тот был неуловим. В конце концов, только приехав в Бунден-фьорд без предупреждения, Гран смог застать его дома. Амундсен, по его словам,


        не проявил особой заинтересованности и отвечал на большинство вопросов довольно уклончиво. Его знания относительно антарктических областей ограничивались дрейфующими льдами к югу от мыса Горн. Море Росса он изучал лишь по книгам… где-то через четверть часа… я ушел, зная примерно столько же, сколько в начале разговора. Не так я представлял нашу первую встречу.


        Гран был огорчен, но ничего не заподозрил, поскольку Амундсен после возвращения из экспедиции по Северо-Западному проходу имел репутацию своевольного человека. Юноша не понял, что Амундсен скрывал свои намерения, и уж тем более не догадался, что тот изменил свои планы и теперь сам готовился к экспедиции на юг. Тем не менее, когда Скотт в очередной раз не смог найти Амундсена, Гран сделал все возможное, чтобы организовать их встречу, и думал, что ему это удалось. Они со Скоттом поехали в Бунден-фьорд, где встретились с братом Амундсена Густавом, который, по словам Грана,


        сказал, что Руалю передали просьбу Скотта о встрече с ним сегодня днем, и совершенно непонятно, почему он еще не вернулся домой. Мы прождали добрый час, но покоритель Северо-Западного прохода так и не появился. Скотт огорчился, а мне было очень неловко.


        Густав, кстати, не был посвящен в тайну и по-прежнему думал, что брат собирается на север.
        Совершенно не догадываясь об истинной причине такой неуловимости Амундсена, Скотт вернулся в Лондон, не встретившись с ним. Эти двое так и не поговорили друг с другом - и уже никогда не поговорят.
        Скотт послал Амундсену кое-какие инструменты, подобранные в соответствии с его собственным комплектом и предназначенные для одновременных наблюдений: норвежцев - на севере, а британцев - на юге. Амундсен ужасно сконфузился. Но отказаться было нельзя: он мог ненароком разбудить осиное гнездо. Поэтому принял подарок и уклончиво поблагодарил, но не стал лгать.
        В Фефоре Скелтон искренне радовался успеху мотосаней, над которыми так долго работал. Но именно здесь он узнал от Скотта, что отстранен от участия в экспедиции. «Тедди» Эванс заявил Скотту, что, будучи всего лишь лейтенантом, он не сможет командовать судном, на котором в качестве механика будет плыть коммандер Скелтон. Он не готов иметь в подчинении старшего по званию офицера, пусть даже инженера.


        Если отказаться от моих услуг так легко [с горечью написал Скотту Скелтон], думаю, нужно было поступить подобным образом еще три года назад, когда [Вы] впервые написали… мне о мотосанях. Тогда на эту ситуацию и намека не было - мы договаривались «работать с Вами до тех пор и до той точки, куда Вы захотите двигаться».


        Достаточно вспомнить, с каким жаром Скотт уговаривал его («Я льщу себя надеждой, что, если снова отправлюсь на юг, Вы присоединитесь ко мне»), - и горечь Скелтона становится понятной. Его использовали, а потом отбросили в сторону. Он вступил в очень эмоциональную переписку, которая, однако, не смягчила обиду и не принесла ничего, кроме холодного ответа Эванса, что ему «и правда нечего добавить». А Скотт прислал письмо с объяснением своих мотивов:


        Что касается лично меня, то я был бы счастлив[«Очень рад» зачеркнуто.] взять Вас… но очень неосмотрительно полагаться только на личные предпочтения, если это может привести к трениям… Эванс, конечно, уступит, если я топну ногой, но не думаю, что должен так поступать - в таком вопросе согласие должно быть добровольным.


        Скотт отказался от старого друга ради нового. Даже если не учитывать моральную сторону данной истории, получается, что Скотт, оттолкнув Скелтона, своими руками лишил себя того бесценного антарктического опыта, которым обладал этот человек. Кроме того, Скелтон был единственным, кто досконально разбирался в мотосанях, которые, по оценке самого Скотта, были главной надеждой на достижение полюса и безопасное возвращение на базу.

7 мая 1910 года, когда Триггве Гран поднялся на борт «Терра Нова» в вест-индских доках, он заметил


        спешку и суету, которые произвели на меня почти такое же впечатление, как транспорт на улицах этого города. Люди носились повсюду, как занятые работой муравьи. Матросы разбирали и налаживали снасти.



«Терра Нова» была куплена 8 ноября 1909 года, при том что отплыть должна была 1 августа следующего года. В самый разгар работ по ее переоборудованию Скотт вдруг решил, что может опоздать к началу лета в Южном полушарии, и перенес дату отплытия на 1 июня. Последовавшая за этим гонка, приправленная любовью британцев к кризисным ситуациям, и привела к такой непривычной для Грана спешке на борту корабля.
        Под палубой, в офицерской кают-компании, «где также правил бал настоящий хаос», он неожиданно встретил своего старого знакомого, лейтенанта Виктора Кэмпбелла, с которым познакомился в одном из норвежских горнолыжных отелей.
        Кэмпбелл был нетипичным выпускником Итона: он ушел в море, начал службу в торговом флоте, а потом перевелся в Королевский военно-морской флот, из которого уволился лейтенантом в 1902 году[Во время Первой мировой войны он вернулся в британский военно-морской флот, служил в Галлиполи, стал капитаном.] .
        Однажды он провел часть года на западном побережье Норвегии, в Сандсфьорде, у своего дяди, занимавшегося добычей лосося, и, пользуясь случаем, научился катанию на лыжах в местных горах. Именно это и побудило его записаться добровольцем в экспедицию Скотта. До появления Грана он был единственным ее членом, действительно умевшим кататься на лыжах, и одним из немногих, кто хоть что-то знал о снеге.
        Кэмпбелл должен был возглавить партию, собиравшуюся к Земле Эдуарда VII. Судя по заявлению, опубликованному в «Таймс», его поход был смесью плана «Тедди» Эванса высадиться в этом месте и первоначального намерения Скотта построить базу в проливе Макмёрдо. Но задача Кэмпбелла была скорее вспомогательной, потому что Скотт, как и предполагал Амундсен, к этому моменту уже передумал и решил сделать местом своей зимовки пролив Макмёрдо. На корабле Кэмпбелл был старшим помощником[Как и в случае с «Дискавери», «Терра Нова» был своего рода аномалией, торговым кораблем под управлением военно-морских офицеров. Официально на судне их называли в соответствии со штатскими должностями. Эванс был шкипером, Кэмпбелл - старшим помощником и так далее.] и относился к высшему командному составу. «У него был очень тяжелый характер - что Гран хорошо запомнил - и прозвище соответствующее - “злой старпом”. Но моряк он был отменный». Кэмпбелл обладал талантом добиваться повиновения и выжимать из людей все до капли: как и «Тедди» Эванс, он был прирожденным лидером безнадежного предприятия и вызвал большое доверие команды
тем, что смог настоять на своевременном завершении ремонта «Терра Нова». Это было непросто.

«Терра Нова» водоизмещением 700 тонн был построен в 1884 году и сильно обветшал к тому моменту, когда Скотт купил его, только что вернувшегося с китобойного промысла и распространявшего ужасный запах китового жира.


        Едва бросив взгляд на корабль, я растерялся, поскольку не ожидал увидеть такое
[рассказывал корабельный плотник Дэвис]. Это была совершенная развалина, годная только как место для живодерни. [Его] когда-то затерло паковым льдом, да так сильно, что, как мне сказали, все крышки люков перестали закрываться.


        Это был взгляд человека, не привыкшего к деревянным полярным судам. Конечно,
«Терра Нова» не походил на сияющую яхту, но был еще на многое способен. А сам Дэвис в то время больше беспокоился по поводу домов для зимовки - по крайней мере, начал он именно с них.
        Дэвис был «корабельным плотником», то есть бригадиром плотников, и отвечал за проверку качества этих домов. Он обнаружил, что фирма из Ист-Энда, построившая их, схитрила и сэкономила на обшивке стен, что могло обнаружиться только на месте, в Антарктике, в двух тысячах миль от ближайшего дерева. Скотт вынужден был прибегнуть к угрозам, чтобы фирма устранила этот недостаток.
        Тем временем в небе появилась комета Галлея. В день, когда Гран прибыл в Лондон, земля проходила через ее хвост, что, в соответствии с сенсационными предсказаниями, означало конец света.
        За десять дней до этого, 6 мая, умер король Эдуард VII. Коллекционер исторических совпадений заметит, что отплытие «Дискавери» тоже было отмечено смертью монарха, в тот раз - королевы Виктории. Антарктическая подготовка Скотта заняла весь период короткой Эдвардианской эпохи, которую один историк назвал временем


        роста и нужды, идеализма и реакции, зреющих перемен и бурлящих страстей. Внутренняя политика никогда не была так безнадежна, а за рубежом собирались тучи грядущего Армагеддона.


        Экспедиция Скотта на этом фоне играла роль символа национальной энергии, живого опровержения смерти нации. Пири, который, при всех его недостатках, был блестящим полярным путешественником (намного превосходящим Скотта), отчетливо видел трещины за фасадом этой британской экспедиции. В то время он как раз приехал в Лондон, чтобы получить медаль Королевского географического общества, которой был награжден (частично) за его первенство на Северном полюсе. Оценив всю ситуацию, он, как и Нансен, почувствовал, что должен попытаться спасти Скотта от него самого. «Я был со Скоттом две недели перед началом его экспедиции… и постоянно твердил ему
“собаки, собаки”, но все без толку», - писал Пири.

31 мая, накануне выхода «Терра Нова» из лондонских доков, в Королевском географическом обществе состоялся прощальный обед. Как сказал один из ораторов, президент общества майор Леонард Дарвин,


        наш неутомимый Скотт собирается еще раз доказать, что мужество нации пока живет, а в нас самих еще сохранились лучшие черты наших предков, создавших такую великую империю.


        Ответ Скотта странно соответствовал этому: ни задиристой самоуверенности викингов, ни елизаветинского чванства, лишь смутное подозрение - что-то идет не так. Присутствие капитана «Боба» Бартлетта, принимавшего участие в экспедиции Пири на север, наводило на мысль об одном очевидном недостатке:


        Люди, которые обеспечат успех этой полярной экспедиции, уже подобраны [сказал Скотт]. Хотя все понимают, что в нашей великой империи (вспомним, что я пытался сделать эту экспедицию имперской) есть еще множество людей, которые могли бы принести огромную пользу… Например, в Канаде вы встретите очень стойких людей, привыкших к борьбе и трудностям жизни на наших дальних рубежах - им не было бы цены в экспедиции такого рода. Известно (и здесь можно привести пример капитана Бартлетта, сидящего прямо передо мной), каких отважных мореплавателей рождает Ньюфаундленд… но есть пределы, за которые экспедиция выйти не может. Помимо ограничения в количестве участников, желательно, чтобы у них было одинаковое мироощущение и воспитание. Кроме того, при отборе людей может сыграть роль и географическая удаленность кандидатов.


        Реакция Бартлетта в тот момент на слова Скотта истории неизвестна, но он был вполне красноречив на следующий день, 1 июня, когда, воспользовавшись специальным приглашением, наблюдал, как «Терра Нова» выходит из лондонских доков.


        В том, что я видел, особенно поразили меня две вещи: поведение людей и снаряжение… было столько золотых галунов, треуголок и сановников, что впору было сформировать небольшой военно-морской флот. Все эти условности даже сравнить невозможно с несерьезным, почти презрительным отношением американского общества к отважным походам Пири…
        Все методы Пири были основаны на применении эскимосской техники… по контрасту с этим британцы работали над созданием своих собственных теорий. [Они] доказали на бумаге, что собак вообще не стоит использовать…
        Я думал об этих вещах, когда смотрел на отличную шерстяную форму участников этой экспедиции, специально сшитую (в Англии)… и на другие предметы. Ничто здесь не походило на эскимосское снаряжение, которое использовали мы.


        Почтенный, седовласый, украшенный огромными бакенбардами сэр Клементс Маркхэм - монумент уходящей Викторианской эпохи, преисполненной уверенности и величия, - также снизошел до прощания с «Терра Нова». В четыре часа дня, за час до отплытия, леди Бриджмэн, жена второго морского лорда, подняла на грот-мачте корабля британский военно-морской флаг. (Со времен «Дискавери» Адмиралтейство слегка утратило свою надменность и позволило установить его на судне, не принадлежавшем к военному флоту.) Наконец-то, через тридцать лет, сэр Клементс дождался удовлетворения своих амбиций: британская антарктическая экспедиция уходила в путь под военно-морским флагом.
        Леди Маркхэм подняла флаг Королевской яхтенной эскадры, временным членом закрытого сообщества которой был избран Скотт. «Терра Нова» по примеру «Дискавери» был зарегистрирован как яхта, чтобы избежать ограничений, существовавших в отношении коммерческих грузоперевозок.
        По странному стечению обстоятельств «Дискавери» - все такой же непритязательный, но теперь уже торговый корабль, принадлежавший «Компании Гудзонова залива», - был пришвартован рядом, в том же самом доке. Скотт торжественно прошел мимо своего старого судна, а затем «Терра Нова», сверкающий свежей черной краской и позолотой, выскользнул в Темзу и начал путешествие.
        Ниже по реке, в Грините, Скотт с женой, которая во время прощания с кораблем находилась на борту, сошли на берег, собираясь вновь присоединиться к экспедиции уже в Портленде. «Терра Нова» должен был участвовать в военно-морском смотре, и его туда - что подозрительно напоминало один из этапов спасательной операции
«Дискавери» - церемонно отбуксировал крейсер. Вот как эта сцена запомнилась впечатлительному Грану:


        В те времена Британский военный флот - самый мощный в мире - собрался в гавани Портленда. Крошечный «Терра Нова», украшенный флажками от палубы до верхушки грот-мачты, скользил, словно по оживленной улице, между линкорами и боевыми крейсерами. На палубах этих вооруженных колоссов вдоль бортов толпились их экипажи, и приветствия, вырывавшиеся из тысяч глоток, сотрясали воздух в этот ослепительный летний день.


        Наконец, 15 июня, после захода в Кардифф за углем, «Терра Нова» покинул пределы Британии.


        Никогда раньше или позже в мирное время я не слышал такого рева, который заставлял дрожать воздух, когда «Терра Нова» выскользнул из доков [писал Гран]. Тысячи людей вопили так, словно лишались чувств. По рельсам, на которых были разложены капсюли-детонаторы, пустили вагоны, а сотни судов довершали всю эту какофонию своими свистками и сиренами. В створе последних ворот нас встретила небольшая эскадра украшенных флагами катеров, и в сопровождении этого эскорта мы под парами вышли в открытое море.


        Скотт покинул корабль на лоцманском катере. Стремясь выступить с еще одним, последним обращением к публике, чтобы собрать побольше денег, а также договориться с газетами о публикациях, закончить незавершенные дела и еще немного побыть с женой и ребенком, он решил пока остаться дома и позже на почтовом судне догнать экспедицию в Новой Зеландии. До тех пор функции капитана «Терра Нова» выполнял
«Тедди» Эванс.
        Вернувшись на берег, он в полной мере оценил, что страна говорит о нем за его спиной. Здесь, в Кардиффе, он услышал истинный голос народа. Раньше его экспедицию многие считали пустой тратой денег, в то время как в Британии царили безработица и социальное неравенство. Сейчас те же голоса жаждали славы, а не хлеба. Скотт, как тореадор, ощущал тиранию толпы - он был ее героем и, следовательно, ее священной жертвой. Только сильный человек, гораздо сильнее самого Скотта, мог в такой ситуации проявить самостоятельность. Скотт уже был не в состоянии свернуть с этого пути.
        Мало кто остался безучастным к происходящему. И вряд ли можно было обвинять некоторых моряков в желании покрасоваться в роли отважных исследователей, уходивших в замерзшие моря.
        И наконец, было третье отправление, на этот раз с лондонского вокзала Ватерлоо. 16 июля Скотт уехал из Лондона в 11:35 на специальном поезде, чей график был согласован с расписанием пароходов, в Саутгемптон, чтобы на военном корабле
«Саксон» отплыть в Кейптаун. В последний момент Кэтлин решила сопровождать его до самой Новой Зеландии, оставив ребенка с няней. К ним присоединились жены Уилсона и
«Тедди» Эванса, чтобы еще раз повидаться со своими мужьями.



        Глава 20
        Тайна раскрыта

        С экспедициями Скотта и Амундсена прощались по-разному, и пресса, будучи зеркалом жизни общества, отразила это очень точно. «Я считаю, что экспедиция призвана… поддержать давние исследовательские традиции нашей расы и доказать, что дух приключений еще жив», - цитирует «Шеффилд Дейли Телеграф» слова Скотта, которые ведущий репортер газеты прокомментировал так:


        Может статься… что мы - раса дегенератов, живущих в обрюзгшую эпоху. Но по крайней мере на борту «Терра Нова» дегенератов нет… Эти люди - духовные дети великих елизаветинцев… и там, где шеклтоны терпят славное поражение, находятся скотты, готовые… на новые попытки. Пока Англию ведут вперед такие люди… мы можем благодарить Бога и ничего не бояться…
        Это тот случай, когда неудача - если ей суждено случиться - приносит всего лишь чуть меньше славы, чем успех.



«Фрам» отправился в путь в совершенно иной обстановке, в которой не было ничего героического. Даже если бы Амундсен и желал поиграть в героя, публика не оценила бы этого.
        Норвежцы были в высшей степени (некоторые даже сказали бы - гротескно) уверенными в себе людьми. К полярным исследованиям, ставшим своеобразной комбинацией навыков катания на лыжах и охоты на тюленей, подход у них был весьма холодный, профессиональный: в лыжах и охоте они с полным правом могли считать себя мастерами. Норвежская пресса концентрировала внимание публики на технических деталях. Например, газета «Социал Демократен» объясняла, как


        для команды устроены одиночные каюты: [каждая] представляет собой крошечную комнату, где всегда нужно зажигать искусственный свет. Внутри - койка и рундук, а когда туда входит обитатель каюты, места совсем не остается.



«Фрам» готовили к походу в размеренном темпе. 25 апреля 1910 года ремонт корабля был незаметно завершен. Он поднял флаг с раздвоенным концом - синий крест Святого Олафа на бело-красном основании - и покинул верфь в Хортене, отправившись по водам фьорда в Христианию. Там «Фрам» встал на якорь под прикрытием средневековых стен замка Акерсхус. Весь май ушел на погрузку. В то время как «Терра Нова» мог и собирался пополнить запасы в Кейптауне, Мёльбурне и новозеландском Литтлтоне,
«Фрам» нужно было загрузить сразу. Другого шанса до самого Китового залива не предвиделось.

3 июня «Фрам» отчалил, а затем бросил якорь у дома Амундсена в Бунден-фьорде.
        Здесь на корабль погрузили дом для зимовки (он все еще стоял на траве у кромки воды), построенный Стубберудом и его братом, - напоминание об истинных намерениях, вызывавшее в Амундсене чувство вины. Строение разобрали, бревна тщательно пронумеровали для последующей сборки и разместили на палубе. Члены команды ощущали какую-то недоговоренность, но пресса - несомненно, благодаря усилиям Амундсена - ничего не подозревала и говорила о другом. Критический момент остался позади: тайна Амундсена все еще не была раскрыта. Весь мир по-прежнему думал, что «Фрам» идет на север дрейфовать в Арктике.
        Поздно вечером 6 июня Амундсен вышел из дома, закрыл за собой дверь, оставив все так, как будто собирался вернуться через час-другой, быстро пересек сад и поднялся на борт «Фрама». Загремела якорная цепь, и корабль тихо заскользил по фьорду.

«Отплыли в полночь», - гласит первая запись в дневнике Амундсена. Фраза стала эхом слов, с которых начинался его дневник на «Йоа». И снова он выбрал этот час, стремясь к театральному эффекту и избегая шумных проводов. Так же намеренно, из патриотических побуждений, Амундсен выбрал для начала экспедиции 7 июня - День независимости Норвегии, за что был удостоен чистого неба и тихой погоды. Это так отличалось от дождя, омрачившего отплытие «Йоа» семь лет назад.
        На другом берегу фьорда в башне Пологда нес свое одинокое дежурство Нансен, наблюдавший, как «Фрам» крадучись обошел мыс и, словно корабль-призрак, растворился в затянувшихся на всю ночь северных сумерках, а затем окончательно исчез, уйдя в направлении моря. Казалось, он что-то унес с собой, его старый корабль, его творение, средство исполнения теперь уже невозможных желаний. Нансена по-прежнему тянуло к Южному полюсу. Его жена покинула этот мир, и «Фрам» оставался символом того, что могло бы с ним произойти в этой жизни. В глубине души Нансен- знал, что слишком стар, что его время прошло. Глядя на то, как уходит «Фрам, он думал, что передал его более молодому человеку - и чувствовал глубокую печаль. Он вспоминал все, что осталось позади. Спустя годы Нансен признaется своему сыну, что это был «самый горький момент» в его жизни.
        Амундсен, напротив, не чувствовал ничего особенного, пока - как и на «Йоа» - не оказался в открытом море. В этот момент он записал в дневнике:


        Тихо и спокойно мы вышли из Христиания-фьорда. Вскоре земля исчезла из вида, и
«Фрам» начал свое третье плавание. Даст Бог, оно сложится для нас удачно.


        Амундсен почувствовал, как кольнуло сердце в тот момент, когда он назвал экспедицию «третьим плаванием “Фрама”», глядя на себя как на наследника Нансена и Свердрупа - капитанов двух первых великих походов. Так началось третье плавание
«Фрама». Вначале они провели месяц в пробном круизе по Атлантике, якобы проводя океанографическую съемку для Нансена, а на самом деле проверяя обновленный «Фрам», в особенности его двигатель и команду. Амундсен никогда бы не допустил того, что с легкостью позволила себе британская экспедиция: отправиться на край света, не распределив обязанности между людьми и не отладив как следует оборудование.
        Бьяаланд, лыжник-чемпион, оказался в совершенно новой для себя ситуации. На исходе четвертого дня ему спокойно предложили встать к штурвалу. Но он никогда раньше не бывал в море, не говоря уже о том, чтобы управлять кораблем.


        Я вам скажу [писал он в своем дневнике], что сделал несколько прекрасных виражей… поскольку «Фрам» поворачивает медленно и всегда промахивается, если вы не остановите его вовремя. Но это был чудесный час: только представьте, что вы управляете «Фрамом», этой исторической штуковиной, которая принесла нашей стране такую славу.


        Считалось, что «Фрам» - довольно медленный корабль, поэтому Амундсен удивился, что он сделал почти десять узлов во время шторма, идя под парусом и с работающим двигателем. Однако, как он записал в своем дневнике, «ночь была очень неприятная… вода проникала повсюду, [и] я почти плавал в своей каюте». У «Фрама» открылась течь ниже ватерлинии. Все остальные дефекты были вовремя выявлены и устранены еще до отплытия на юг.

10 июля «Фрам» закончил свой круиз и зашел в Берген. Начались проблемы с дизельным двигателем, который постоянно засорялся и требовал очистки от нагара. Топливо было слишком густым, а инженер - неумелым. Амундсен заказал более жидкое топливо, отправил телеграмму Атласу Дизелю в Стокгольм, потребовав «квалифицированной помощи как можно скорее», и отбыл в Христианию по срочному делу. Двигатель был наименьшей из его проблем. Он представлял собой сугубо техническую задачу, которую производитель, понимающий, что на кон поставлено будущее его изобретения, обязательно должен был решить. Самой насущной проблемой оставались деньги.
        Ему по-прежнему не хватало 150 тысяч крон, и перспектив их привлечения за месяц, оставшийся до окончательного отплытия на юг, не наблюдалось. На вопрос Нансена о дальнейших планах он отвечал, что соберет недостающие средства в Сан-Франциско - в Америке это не проблема, - на что Нансен обычно согласно кивал. Амундсену приходилось действовать с величайшей осмотрительностью, ведь если бы кредиторы почуяли неладное, «Фрам» тотчас оказался бы под арестом в обеспечение долга. Кредиторов нужно было держать подальше любыми средствами до тех пор, пока корабль не окажется вне зоны досягаемости.
        Для этого требовались холодная голова и уверенный вид. К счастью, его брат и импресарио Леон в нужной степени обладал и тем, и другим. Ситуация складывалась так, что после высадки наземной партии в Китовом заливе совсем не оставалось денег на ремонт «Фрама», заправку его топливом и приобретение провизии. Иными словами, отсутствовали средства на организацию спасательной экспедиции, то есть возможность остаться в Антарктике навсегда была отнюдь не теоретической. Именно в этот момент в хорошо задуманной драме на сцене появляется тот самый deus ex machina. Может показаться странным, что случилось именно это. Но чудо произошло.
        За десять дней до отправления Амундсен, который ожидал в Кристиансанде погрузки собак, получил телеграмму от министра иностранных дел Норвегии:


        Норвежский министр в Буэнос-Айресе Кристоферсен пишет: местный землевладелец герр Петер Кристоферсен высказал мне свое желание предоставить экспедиции уголь и всю необходимую провизию за свой счет при условии, что «Фрам» в своем предстоящем плавании зайдет за ними в Монтевидео. От имени экспедиции я принял великодушное и бескорыстное предложение герра Кристоферсена, о чем прошу Министерство иностранных дел известить герра Руаля Амундсена, конец цитаты. Пожалуйста, передайте Ваш ответ министру Кристоферсену.


        Амундсен мог легко поверить в свою удачу, о которой не раз говорил Нансену. В последний момент появился абсолютно незнакомый ему человек, нежданный и негаданный, чтобы спасти его от финансовой катастрофы и помочь вернуться в цивилизацию после покорения полюса.

«Герр землевладелец Петер Кристоферсен» принадлежал к кругу тех норвежцев, которые считали, что их страна слишком мала. В 1871 году он эмигрировал в Аргентину и разбогател там. Его звали «Дон Педро» - это свидетельствовало о том, что он был крупным помещиком и состоятельным человеком. Под именем «Дона Педро» он и вошел в историю полярных исследований.
        Итак, Дон Педро хотел сделать что-то для своей родины, и помощь «Фраму» показалась ему удачной идеей. О финансовом положении Амундсена он, вероятно, услышал от своего брата, который до недавнего времени был министром иностранных дел Норвегии и хорошо знал Нансена. (Другой его брат был тем самым «норвежским министром в Буэнос-Айресе Кристоферсеном» из телеграммы.)


        Я получил Ваше великолепное, весьма щедрое предложение предоставить моей экспедиции [топливо] и провизию, когда «Фрам» зайдет в Монтевидео [благодарно и почтительно написал Амундсен сразу же в день получения телеграммы], и настоящим позволю себе выразить свое признание и самую горячую благодарность за Ваше благородное намерение поддержать мое предприятие.


        Естественно, Дон Педро верил, что помогает путешествию на север, а Амундсен не сделал ничего, чтобы изменить его мнение, поскольку одно неверное слово могло привести к полному краху. Однако через Министерство иностранных дел он объяснил, что ему требуется не уголь, а дизельное топливо, и «Фраму» лучше зайти в Буэнос-Айрес, если это возможно. Через сорок восемь часов он получил обнадеживший его ответ: Дон Педро «предлагает забрать топливо и провизию или в Монтевидео, или в Буэнос-Айресе».
        Более или менее определившись с финансами на следующие восемнадцать месяцев, Амундсен теперь мог полностью посвятить себя важной задаче погрузки собак.
        Даугаард-Йенсен сделал все возможное и невозможное, чтобы достать хороших животных. Сразу после отъезда Амундсена из Копенгагена в сентябре- прошлого года он направил запрос на двух-трехлетних собак, которых должны были собрать в течение зимы в Егедсминде, Годхавне и Якобсхавне, основных центрах торговли Северной Гренландии. Он сам должен был забрать их весной после возвращения из Дании. Обычно свои объезды территорий по служебным делам Даугаард-Йенсен совершал именно на собачьей упряжке, а потому давно стал хорошим возницей и знал толк в хасках. Он сразу предложил продавцам двойную цену[Даугаард-Йенсен платил по 10 крон за сук и по 12 - за кобелей.] , поскольку «покупал только отличных, сильных животных… и оставлял за собой право выбирать из каждой своры лишь тех [собак], которые отвечали его требованиям». Амундсен мог быть уверен, что хаски, отобранные в Северной Гренландии, - это «сливки сливок собачьего высшего света».
        Датские власти продемонстрировали Амундсену свое уважение: они по собственной инициативе бесплатно доставили 101 собаку в Кристиансанд, доверив их заботам двух эскимосов.
        Девяносто девять из них прибыли в целости и сохранности на небольшой островок недалеко от Кристиансанда, который выбрал Амундсен. Там за ними присматривали два человека - Линдстрам, только что вернувшийся с Аляски, и возница по имени Сверре Хассель.
        Хассель, как и Линдстрам, участвовал во второй экспедиции Отто Свердрупа на
«Фраме». Амундсен очень хотел привлечь его к своей экспедиции, но Хассель то и дело отказывался, поскольку нынешняя должность в таможенной службе его вполне устраивала. Однако в начале июля Амундсен убедил его или - скорее всего - убедил таможню, и Хассель отправился на Кристиансанд присматривать за собаками и двадцатью тоннами вяленой рыбы, входившей в собачью диету.
        Теперь Амундсен использовал все свое обаяние и силу характера, чтобы склонить Хасселя к участию в самой экспедиции. В итоге Хассель уступил его напору и согласился, но не до конца. Получив гарантию (от Амундсена), что он не потеряет нынешний уровень дохода и свое место (от таможни), Хассель обещал остаться с собаками, но только до Сан-Франциско. Это было все, чего добивался Амундсен. Ведь Хассель считал, что «Фрам» направляется на север. Разве мог он предположить, что вскоре ему предстоит участвовать в броске на Южный полюс? Зато теперь у Амундсена были Хассель и Хелмер Ханссен - отличные возницы собачьих упряжек.
        После этого Амундсен должен был проверить своих офицеров. Вечером накануне отплытия при условии сохранения тайны он сообщил лейтенантам- Гьёртсену и Преструду, что «Фрам» плывет на юг. Они оба отреагировали на эту идею с восторгом. Теперь Амундсен мог смотреть в будущее более уверенно. Опираясь на своих офицеров, он справится с командой, когда придет время сказать им правду.
        Теперь о секрете знали семь человек: Амундсен, его брат Леон, Нильсен, Гьёртсен, Преструд, Херман Гэйд и Бьёрн Хелланд-Хансен.
        Хелланд-Хансен был тем самым ученым, у которого Амундсен в Бергене постигал основы океанографии. Он хорошо знал Нансена - и секретная информация о настоящем маршруте была раскрыта ему с тем, чтобы он в нужный момент сообщил эту новость Нансену. Хелланд-Хансен воспринял удивительное известие очень спокойно, по крайней мере воздержался от нравоучений и обещал выполнить просьбу.
        Обретя уверенность и поддержку, Амундсен снова занялся последними приготовлениями к отплытию. Двигатель работал хорошо, топливо заменили, завод прислал из Стокгольма более профессионального инженера. Это был швед по имени Кнут Сундбек, один из создателей мотора. Спустя годы Сундбек вспоминал Амундсена как


        немногословного и решительного джентльмена, с которым во время нашей первой встречи мы обменялись всего несколькими словами.
        - Сделаю все, что смогу, - сказал я.
        - Отлично, - ответил он, - потому что никто не сделает больше.
        Таким образом, мы пришли к согласию.


        Пока решался вопрос с двигателем, собаки на своем острове, по словам Гьёртсена,
«хорошо проводили время: лакомились кониной, нежились на солнце, отправлялись вплавь на Большую землю и дрались насмерть».

9 августа, после трех недель отдыха и восстановления сил, собаки - или, как Амундсен называл их, «новые члены экипажа» (к тому моменту их осталось девяносто семь) - были последними погружены на корабль. С этой задачей управились за три часа - погрузка превратилась в шумное цирковое представление: собак по очереди перевозили с острова на спасательной шлюпке и за загривок поднимали на борт корабля.

«Удивительное чувство - наконец-то избавиться от всех помех и направиться к своей цели, - написал Амундсен в своем дневнике. - Сейчас ясно и безветренно. Солнце печет, как в самый жаркий летний день… Все хорошо».
        В половине восьмого вечера, как только последняя собака оказалась на борту, корабль снялся с якоря. Чтобы иметь возможность отплыть без шума, Амундсен не объявлял о времени старта. Почти невидимый в сгущающихся- сумерках «Фрам» выскользнул из шхер и ушел в открытое море, по словам Бьяаланда, «направляясь к полюсу, этой земле обетованной».
        С самого начала атмосфера на «Фраме» была напряженной. Спутники Амундсена ощущали необъяснимую подавленность, всем было как-то не по себе. Люди чувствовали: что-то идет не так.
        И действительно, у них были поводы для недоумения. Если они действительно направляются на север, зачем тащить с собой вокруг мыса Горн и дважды через тропики собак, которых гораздо проще найти на Аляске? Это удивило и Нансена, но все же не вызвало его подозрений. В конце концов, предполагалось, что «Фрам» обогнет обе Америки и через Берингов пролив выйдет в Арктику.
        Не только собаки вызывали недоумение команды - было много других поводов подозревать неладное. Как отметил Амундсен, «на их лицах все отчетливее был виден знак вопроса».
        Больше всего команду беспокоил зимний «дом для наблюдений». Он казался опасно тяжелым, и, как заметил Хелмер Ханссен в разговоре с Нильсеном, никакая сила на земле


        не заставит меня спать в таком доме, поставленном на паковый лед. Но Нильсен ушел от ответа, а Ханссен в общении с ним больше этой темы не касался.


        Такие случаи подтверждали: офицеры что-то скрывают. Этого было вполне достаточно для появления подозрений и упадка духа. Между тем стоило учесть, что почти все члены команды были выходцами из сообщества, где подчинение руководителю было абсолютным, но отнюдь не слепым, оно зависело от понимания конечной цели и уверенности друг в друге. В Дуврском проливе «Фрам» столкнулся с очень сильным лобовым ветром, и настроение команды упало еще больше.
        Немного позже Йохансен написал в своем дневнике:


        Я вынужден провести сравнение между нынешним плаванием и своим первым походом на
«Фраме». Разница велика. В этот раз напряжение слишком большое. Нет командного духа. Нет чувства товарищества, не говоря уже о таких высоких вещах, как дружба, - они жизненно необходимы, если серьезная экспедиция вроде этой собирается достичь желаемых результатов.


        Здесь впервые проявилось столкновение между Амундсеном и Йохансеном: одному было не по себе от того, что на него давил подчиненный, другой сравнивал своего нового капитана со старым, причем не в пользу нынешнего. У Нансена оказалась очень длинная тень.
        Круглый, как бочка, «Фрам» то и дело уходил в крутой бейдевинд[Курс парусного судна относительно ветра, а именно курс при встречно-боковом ветре, когда угол между продольной осью судна и линией направления ветра составляет менее 90°. Прим. ред.] , поскрипывая и по-крабьи переваливаясь с боку на бок. На то, чтобы пройти Ла-Манш, ему понадобилось десять дней. Лишь 22 августа подул долгожданный северный ветер, позволив кораблю плыть свободно. И вот узкие проливы остались позади:
«Фрам» наконец-то вышел в открытые воды Атлантики.
        Это был конец первого действия, и Амундсен мог выдохнуть с облегчением. В ту ночь он принялся за неприятную работу: пришло время написать объяснение Нансену, которое собирался отправить с Мадейры. Запершись в каюте, он сел за пишущую машинку и начал старательно выстукивать слово за словом. Обычно Амундсен писал от руки, но сейчас «Фрам» раскачивался и кренился так, как мог делать только он, поэтому было трудно контролировать перо. В использовании пишущей машинки тоже было что-то символическое, будто автор письма не мог совладать со своими эмоциями и желал замаскировать их:


        Господин профессор Фритьоф Нансен [начал Амундсен],
        с тяжелым сердцем пишу я Вам эти строки, но обратного пути нет, и поэтому я должен прямо перейти к делу.
        Когда прошлой осенью появились новости от Кука и позднее - от Пири об их путешествиях к Северному полюсу, я сразу понял, что это стало смертельным ударом по моим планам. Я осознал, что более не смогу рассчитывать на финансовую поддержку, которая была мне так нужна…
        Ни на одну секунду меня не посещала мысль об отказе от экспедиции. Встал вопрос: как найти необходимые средства? Собрать их, не предложив чего-то особенного? Об этом не могло быть и речи. Нужно было чем-то привлечь внимание публики. Только такой способ годился для того, чтобы выполнить мой план. Оставалась лишь одна проблема полярных областей, которая могла пробудить интерес в массах: достижение Южного полюса. Я знал, что если смогу ее решить, то с легкостью привлеку средства для экспедиции, которую планировал изначально.
        Да, мне трудно признаваться Вам, господин профессор, но решение об участии в состязании по устранению этой проблемы было принято мной в сентябре 1909 года. Неоднократно я был готов раскрыть Вам свою тайну, но всякий раз не решался из страха, что Вы остановите меня. Я часто желал, чтобы Скотт каким-то образом узнал о моем решении, чтобы не создалось впечатление, будто я хочу без его ведома, по-змеиному, проскользнуть к полюсу и опередить его. Но я не осмелился ничего объявить из опасений быть остановленным. Со временем я сделаю все возможное, чтобы где-нибудь встретиться с ним и объяснить свое решение - и пускай после этого он действует по своему усмотрению.
        Итак, с сентября прошлого года я окончательно определился со своими планами - и теперь могу с уверенностью сказать: мы подготовлены хорошо. Конечно, если бы мне удалось найти средства, и по сей день необходимые для первоначально задуманной экспедиции - примерно 150 тысяч крон, - я бы с удовольствием оставил мысли об изменении плана. Но что теперь об этом говорить.
        От Мадейры мы пойдем на юг - к южной точке Земли Виктории. Я намерен высадиться там с девятью человеками и отправить «Фрам» в плавание с целью проведения океанографического исследования… Я пока не решил, где именно мы высадимся на берег, но не собираюсь идти по следам англичан. Естественно, они имеют преимущественное право. Мы будем делать то, от чего откажутся они.
        В феврале-марте 1912 года «Фрам» вернется, чтобы забрать нас. Затем мы пойдем в новозеландский Литтлтон - к телеграфу. А уже оттуда - в Сан-Франциско, чтобы продолжить прерванную работу, имея, на что я очень надеюсь, необходимые для этого путешествия средства.
        Я попросил Хелланда [Хансена], который только недавно узнал от меня о новом плане, передать Вам это письмо в надежде, что, возможно, Вы увидите мой поступок в более благоприятном свете, чем я сам.
        И когда Вы, господин профессор, станете судить меня, не будьте слишком строги. Я пошел по единственному пути, который казался мне открытым, и теперь все просто должно встать на свои места.
        Одновременно с письмом, адресованным Вам, я проинформирую об этой ситуации короля, но больше никого. Через несколько дней после этого мой брат публично сделает объявление о дополнении, внесенном в план экспедиции.
        Еще раз прошу Вас не судить меня слишком сурово. Я не плут: принять такое решение меня заставила необходимость.
        И еще прошу у Вас прощения за то, что я сделал. Да искупят предстоящие мне испытания все, в чем я перед Вами виноват.
        С огромным уважением, Руаль Амундсен


        Возможно, это письмо было самым трудным из того, что Амундсен когда-либо делал в своей жизни. Чего оно ему стоило, можно отчасти понять по его орфографии - и без того своеобразная, здесь она стала просто ужасной.
        Ведь Амундсен не был бесчувственным монстром. За его непробиваемым панцирем, за цепким взглядом глаз, сверкавших на невозмутимом лице, изрезанном морщинами, иногда чувствовалось что-то невероятно ранимое. И теперь он, больше всего на свете боявшийся предательства, умевший прощать все, кроме нелояльности, ощущал, что сам предал кого-то.
        Письмо Нансену требовалось вручить максимально тактично, и Амундсен согласился со (справедливым) мнением Хелланда-Хансена, который сказал, что сам лучше всего подойдет для этой незавидной роли. Теперь Амундсен объяснял в письме своему добровольному помощнику, что попросил Леона все организовать


        следующим образом: Вы передадите письмо Нансену, и еще одно, аналогичного содержания, Леон передаст королю. Таким образом, они получат мои сообщения одновременно. Для меня многое значит то, что это будет сделано.
        Пожалуйста, сделайте все, что можно, чтобы пригасить эмоции. Поначалу они будут бурными - могу себе представить, но со временем утихнут-.


        Это было самое трудное бремя. Теперь он с явным облегчением приступил к остальным письмам, которые попадут к своим адресатам лишь после того, как новость распространится, и поэтому должны быть написаны уже в виде комментариев к ней. Профессору Ахелю Стину из Метеорологического института Христиании, помогавшему Амундсену в подготовке к плаванию по Северо-Западному проходу, он написал иронично:


        Не буду утомлять Вас вопросом о том, что Вы думаете о моих способностях обманщика. Черт возьми, если нужно быть акробатом, придется стиснуть зубы и стать им. Ничего хуже этого отклонения от курса можете не ждать. В данном случае мне пришлось все поставить на карту.


        Он написал письма Ахелю Хейбергу, Дону Педро Кристоферсену и, наконец, Даугаард-Йенсену, которого в очередной раз благодарил за предоставленных собак,
«самых сильных и прекрасных из всех возможных».
        На Мадейре экипажу должны были объявить о том, куда на самом деле направляется корабль. Затем людей нужно было убедить отправиться с ним в плавание на юг. Амундсен знал, что здесь присутствует элемент азартной игры.
        Он был хорошим психологом, все время наблюдал за своими людьми, искал их слабые места. После двух месяцев сосуществования в ограниченном пространстве корабля он начал узнавать их сильные и слабые стороны и то, на кого можно было положиться, а на кого - нет.
        Амундсен был уверен, что его моральных сил наверняка хватит, чтобы почти всех на борту убедить плыть с ним дальше. Но был один человек, который мог в равной степени либо испортить ему игру, либо помочь выиграть битву со Скоттом за полюс: Сверре Хассель, возница собачьей упряжки.
        Амундсен видел, что Хассель был именно тем человеком, который, если вести себя с ним неправильно, мог легко перехватить психологическое лидерство, особенно в критический момент. Он вполне способен убедить остальных членов команды отказаться от дальнейшего плавания, особенно если почувствует себя одураченным. В конце концов, Амундсен виртуозно решил эту проблему, открывшись ему незадолго до прибытия на Мадейру с одним условием - никому не говорить об их тайне. Хассель был польщен оказанным ему доверием. Он не увидел ничего предосудительного в хитрости Амундсена, по крайней мере, теперь, когда сам оказался в нее вовлечен. И согласился отправиться с Амундсеном на юг.
        Итак, Амундсен сделал все, что мог. Все лидеры - реальные и потенциальные - оказались на его стороне. Остальное воистину было в руках Божьих-.
        Утром 6 сентября «Фрам» прибыл на Мадейру и встал на якорь в Фуншале. Вскоре после этого от берега отчалила и направилась к кораблю шлюпка с Леоном Амундсеном, который заранее приехал на остров, чтобы сделать все необходимые приготовления. Благодаря его усилиям свежие фрукты, овощи и воду уже закупили и приготовили к погрузке. Кроме того, на борту «Фрама» надо было найти место для двух конских туш, которые пойдут на корм собакам. Ведь им требовалось свежее мясо. Как отметил Гьёртсен, «фу-у, какая вонь на борту!»
        К сожалению, опора корабельного винта требовала починки, и им пришлось задержаться на Мадейре дольше, чем предполагалось. Чтобы избежать недовольства, связанного с ожиданием отплытия под палящим солнцем на неподвижном корабле, команду под присмотром офицеров отправили на берег для изучения достопримечательностей за счет братьев Амундсен.
        И Руаля, и Леона беспокоили риски, связанные с задержкой. К тому же местная пресса, сделав определенные выводы из визита «Терра Нова» на Мадейру, состоявшегося в конце июня, жизнерадостно объявила, что «Фрам» тоже идет на юг. Разойдись эта информация по миру - и весь план кампании с ее тщательно просчитанным графиком окажется в опасности. К счастью, сенсационная новость не вышла за пределы острова, хотя в тот момент у братьев полной уверенности в этом не было. На кону оказалось практически все, и потому Амундсен не находил себе места из-за того, что Скотт выигрывал у него целых три недели.
        Ремонт «Фрама» закончился 9 сентября. В шесть вечера все взошли на борт и готовились к отплытию. Стюард Сандвик, уволенный за некомпетентность и психологическую несовместимость с экипажем, уже сошел на берег. Единственным посторонним на корабле был Леон.
        Внезапно Амундсен отдал приказ поднять якорь.
        Без всякого предупреждения начала вращаться лебедка-брашпиль, и загрохотала, укорачиваясь, якорная цепь.
        Что это? Они должны были отплыть только через три часа! Неужели «Фрам» уходит раньше срока? Отовсюду послышался недовольный ропот, раздались тихие проклятья: почти все члены команды в своих каютах еще дописывали последние письма домой.
        Вращение брашпиля остановилось, раздалась команда «свистать всех наверх!». Это сильно отличалось от привычного выхода в море. Досада уступила место тревоге перед неизвестностью. Озадаченные и немного встревоженные Йохансен, Бьяаланд, Вистинг, Ханссен и другие кинулись к люкам и поднялись на палубу. Их изумленным взорам представилась необычная сцена.
        На палубе стоял Нильсен с большим рулоном в руках. Рядом с ним - Амундсен. Нильсен начал разворачивать рулон - и все увидели подробную карту Антарктики. Потом карту повесили на грот-мачту.
        На борту «Фрама» присутствовал русский океанограф Александр Кучин, тонкий знаток человеческой природы и страстный поклонник Амундсена. Он написал в своем дневнике:
«Этот всегда удивительно спокойный человек теперь заметно волновался».
        Амундсен оглядел собравшихся и отчетливо произнес: «Я намерен покорить Южный полюс».
        К счастью, на борту «Фрама» оказался человек, который чувствовал ответственность перед историей и потому зафиксировал точные слова Амундсена, пока они были свежи в памяти.


        На борту есть много всего, на что вы смотрели недоверчивым или удивленным взглядом
[так начал свою речь Амундсен, которую лейтенант Гьёртсен записал несколько часов спустя], например, дом для наблюдений и все эти собаки, но об этом я говорить не буду. А сказать хочу следующее: я намерен плыть на юг, высадиться на южном континенте и попытаться дойти до Южного полюса.


        Наступила абсолютная тишина, как в церкви. Ее нарушал лишь слабый скрип - это
«Фрам» натягивал якорную цепь, словно нетерпеливо рвался в бой.


        Нас с Преструдом [написал Гьёртсен], уже посвященных в это дело… сильно развлекали выражения на лицах. Люди, стоявшие с разинутыми ртами, напоминали толпу вопросительных знаков.


        Но команде было не до шуток: это был момент настоящей драмы. Амундсен внутренне собрался. Он стоял у карты, в прямом смысле слова доминируя над людьми, поскольку был выше всех ростом. На его сильно изрезанном морщинами, преждевременно постаревшем лице с глубоко посаженными глазами то ли викинга, то ли аскета-отшельника была написана такая невероятная решимость, что - казалось - ее можно было почувствовать почти физически.
        Амундсен заговорил короткими, точными предложениями, перейдя прямо к делу и не пытаясь вилять, быть уклончивым, красноречивым или напыщенным. Своим высоким голосом, который вдруг приобрел магнетическую силу, он спокойно объяснил, как вводил их в заблуждение и почему делал это, использовав примерно те же аргументы, что и в письме Нансену. Он говорил прозаично, преуменьшая серьезность всего дела. В его словах не было ни сентиментальности, ни сильных эмоций - разве что голос звучал ироничнее, чем обычно. Взгляд бледно-голубых глаз легко пробегал по лицам стоявших перед ним людей, словно он не предлагал им ничего особенного. Никаких изменений планов не было - разве что их «расширение». В конце концов, «Фраму» придется пройти вокруг мыса Горн по пути на север, что составляет три четверти пути до Южного полюса, так почему бы, учитывая данный факт, не преодолеть этот путь целиком? План в изложении Амундсена начинал казаться сравнительно небольшим отклонением от маршрута, на которое не потребовалось бы много времени. Было бы жаль отказаться от этого, раз уж они все равно здесь. Создавалось впечатление,
что Амундсен говорил о чем-то настолько же ординарном, как поездка на выходные в Нордмарк[Лесная природно-ландшафтная зона к северу от Осло. Прим. ред.] .
        Он хорошо знал психологию своих соотечественников. За кажущейся обыденностью его речи скрывалось стремление сыграть на их чувствах, но это была прогулка по хрупкому льду: достаточно одного неверно выбранного слова или подозрения в дешевом героизме - и он пропал.
        Новость, как сказал Кучин,


        поразила всех. Никто не подозревал… наступило какое-то опьянение. Новые мысли, новые планы, так же далекие от старых, как Южный полюс от Северного.
        Я помню [писал Вистинг], что он использовал слова «мы» и «наш»… Это была не его экспедиция, а «наша» - мы все были его товарищами и имели единую цель.



«Теперь, - продолжал Амундсен, - это вопрос соперничества с англичанами».

«Ура! - воскликнул Бьяаланд. - Это значит, что мы опередим их!»
        Первые произнесенные кем-то другим слова несколько разрядили общее напряжение. Бьяаланд, естественно, рассуждал как чемпион, привыкший побеждать и потому смотревший на Южный полюс как на лыжную гонку по пересеченной местности - длиннее и труднее, чем остальные, но не более того. А, как всем известно, норвежцы всегда были лучшими лыжниками, чем англичане.
        Теперь Амундсен перешел к подробному объяснению своей стратегии покорения полюса - и был при этом гораздо честнее, чем в своих письмах на родину. Он рассказал своим спутникам, где запланирована высадка - таких деталей до сих пор не знал никто, даже Нансен. Широкая публика пока что должна была оставаться в неведении, он сознательно предоставил ей неопределенную информацию. Только Амундсен, Леон и люди, слушавшие его в этот момент на палубе, знали, что их настоящий пункт назначения - если они примут решение остаться - Китовый залив.
        Для сохранения тайны имелась важная тактическая причина. Выбор базы - это почти половина победы в предстоящей битве, и одно неосторожное слово могло привести к фатальному проигрышу, ведь если Амундсен точно сообщит, куда идет, Скотт сможет опередить его. Амундсен уже достаточно хорошо понимал мотивы Скотта и знал, что он как раз из тех людей, кто, будучи обделен собственными оригинальными идеями, пытается присваивать чужие. Значит, опасные для Амундсена мысли вообще не должны посещать Скотта, чтобы он продолжил следовать своим планам и отправился в пролив Макмёрдо.
        Но сейчас, на палубе «Фрама», стоя, как учитель у школьной доски, Амундсен с помощью карты откровенно и детально раскрыл своему экипажу весь план победы в гонке к полюсу. В завершение он сказал, что не имеет права вынуждать их к согласию на дальнейшее участие в экспедиции. Он нарушил свои обязательства в отношении членов команды, следовательно, теперь они свободны от своих. Всем, кто захочет сейчас покинуть корабль, будет оплачено возвращение на родину. Тем не менее он просит экипаж последовать за ним к Южному полюсу.


        Несмотря на невыносимую тропическую жару [вспоминал спустя годы Хелмер Ханссен], мне показалось, что большинство из нас почувствовало дрожь, как от озноба после сообщения, что целью нашего путешествия является Южный полюс. Мысли начали метаться - Южный? Но ведь мы собирались идти к Северному? Однако на раздумья времени не было… [ведь сейчас] наступил решительный момент, когда каждый должен был ответить на заданный лично ему вопрос: согласен ли он с этим новым планом и пойдет ли на Южный полюс. В итоге абсолютно все ответили «да», и представление, таким образом, закончилось.


        И представление это было по-настоящему талантливым. Амундсен подавил своих подчиненных и заставил их согласиться, сыграв на страхе перед позором отступления. Он использовал все преимущества своего положения и не дал никому времени на раздумья. Теперь у членов команды оставался всего час, чтобы написать родным.


        Так как большинство писем были уже готовы [отметил Кучин], то оставалось лишь приписать [последнюю] новость… «Прежде чем идти на «север», - пишет один своей жене, - мы сделаем маленькую прогулку к Южному полюсу». И это все.


        Затем письма собрали и передали Леону, который должен был отправить их адресатам в Христиании после того, как истинные намерения Амундсена получат огласку. Требовалось подождать еще немного. Даже сейчас было важно не допустить преждевременного распространения новости.
        Тот факт, что «Фрам» зашел на Мадейру, сам по себе подозрений не вызывал. Панамский канал в то время еще не был открыт. Чтобы попасть в Берингов пролив, требовалось обогнуть Южную Америку. С Мадейры путь и на Северный полюс, и к югу был одинаков.
        Важно было правильно выбрать время для объявления новости. «Фрам» должен был оказаться достаточно далеко, чтобы исключить малейшую возможность отозвать его назад. С самого начала Амундсен планировал, что Скотт узнает обо всем прежде, чем покинет цивилизованные места. С другой стороны, мир следовало известить о реальных планах экспедиции до прихода «Фрама» в Монтевидео - за провизией и топливом, предложенными Доном Педро. По всей видимости, начало октября было лучшим моментом.
        В девять вечера Леона отвезли на берег. Высадив его, гребцы Гьёртсен и Вистинг[Офицер и рядовой. Посылая их вместе, Амундсен хотел исключить возможность провала в последний момент.] сразу вернулись. После речи Амундсена никто больше не поднялся на корабль и не покинул его.
        Когда Леон сел в шлюпку, брашпиль продолжил прерванную работу, цепи с грохотом стали наматываться на вал. Как заметил Кучин, «никогда еще так быстро корабль не снимался с якоря».
        Вернулась шлюпка, ее подняли на борт, двигатель заработал, и, не поднимая парусов,
«Фрам» направился в открытое море под аккомпанемент ритмичной вибрации поршней. Как только корабль пришел в движение, прохлада сменила удушающую жару якорной стоянки, и собаки, словно по сигналу дирижерской палочки, взорвали тишину своим древним меланхоличным хоровым пением; без малого целая сотня глоток одновременно издала протяжный вопль, будто волки в унисон завыли на одинокую луну. Никто из людей на борту не жаловался - поэтому казалось, что за них говорили животные.
        Когда, по словам Хелмера Ханссена,


        у нас наконец… появилось время обдумать то, что произошло, отовсюду было слышно одно и то же: почему ты сказал «да»? Если бы только ты сказал «нет», я бы сделал то же самое. Но все мы понимали: что сделано - то сделано.


        Вскоре первый шок и бессмысленные сожаления сменились совсем другим настроением. Исчезли подозрения и недоумения. Атмосфера прояснилась. «Было такое чувство, словно мы начали что-то новое», - сказал Вистинг. А вот цитата из дневника Йохансена:


        С тех пор, как мы покинули Мадейру, все только и обсуждали будущую зимовку и санный поход [к полюсу]. Думали, кто из нас останется зимовать, а кто пойдет на
«Фраме» в Буэнос-Айрес.


        Они последовали за Амундсеном, потому что он был их лидером и подчинил их своей воле. Даже присутствовавшие на корабле иностранцы - швед Сундбек и русский Кучин - согласились плыть дальше.

«Что касается меня, - сказал Сундбек, - я не имею времени на размышления, поскольку приходится много думать о двигателе “Фрама”. Нужно постоянно следить за ним, чтобы скорость не падала ниже пяти узлов, а каждые две недели вообще разбирать его для очистки от нагара».
        Убедить Кучина оказалось несложно. («Его жалованье составит 60 крон в месяц, а график работы будет вполне щадящим», - написал Амундсен Хелланду-Хансену.) Вместо старых проторенных дорог вокруг мыса Горн до Сан-Франциско океанографу предложили новые, более интересные пути. Плавание «Фрама» вокруг мыса Горн к Китовому заливу, а потом в Буэнос-Айрес означало практически кругосветное путешествие в высоких широтах. Более того, в ожидании момента, когда «Фрам» заберет наземную партию, Амундсен планировал провести первое океанографическое исследование вод между побережьями Южной Америки и Африки, идея которого принадлежала Бьёрну Хелланду-Хансену. В качестве вознаграждения за будущие результаты этого исследования Амундсен заручился согласием ученого на молчаливое содействие его хитрости. Кучин был учеником Хелланда-Хансена и попал на борт благодаря его рекомендациям.
        На стене штурманской каюты «для всеобщего использования», как сказал Амундсен, повесили карту Антарктики с нанесенным маршрутом экспедиции и кратким изложением ее плана. Таким образом, каждый человек на борту, от кока до первого помощника капитана, был облечен доверием своего лидера и с самого начала четко понимал свою роль. А такая роль была у каждого.
        Амундсен в мельчайших деталях разработал план. Он концентрировался вокруг двух целей: опередить британцев в гонке к полюсу и первыми вернуться в цивилизацию с этой новостью. Он отчетливо понимал то, что не мог осознать Скотт: пресса творит собственную реальность. Победителем будет не тот, кто выиграет гонку, а тот, кто первым попадет в заголовки газет. В этом заключалась мораль всей истории с Куком и Пири. Кук, первым прорвавшись в передовицы газет, одержал своеобразную победу. Если бы Пири опередил его у телеграфного аппарата, все неприятности можно было предотвратить.
        Поэтому план стремительного броска на полюс предусматривал каждую деталь. Все вопросы имели свои ответы: как Амундсен предполагал высадиться на берег, как должен был организовать базу, заложить склады, достигнуть цели и вернуться в Китовый залив - вплоть до таких подробностей, как, когда и где придется убивать собак, как «Фрам» заберет наземную партию и принесет эту новость в цивилизованный мир.
        Скотт в соответствии со своими намерениями, опубликованными в газетах, собирался оказаться на полюсе примерно 22 декабря 1911 года. Амундсен рассчитывал опередить его на две или три недели. Если им повезет дойти до полюса, он очень рассчитывал на этот драгоценный запас времени и на возможности телеграфа, хотя «Фрам» был медленнее «Терра Нова». Тайной за семью печатями пока что оставались мотосани Скотта. Однако по имевшимся у Амундсена сведениям они были не слишком быстрыми. Недостатки пони и явно более слабые навыки англичан в передвижении на лыжах должны были снизить их скорость еще больше. Скотт вполне мог опоздать на спасательный корабль и вынужденно остаться в Антарктике еще на одну зиму, развязав Амундсену руки на следующие двенадцать месяцев.
        Весь этот план строился на предположении, что в дело не вмешается рация (насколько было известно Амундсену, у Скотта ее тоже не было)[На самом деле впервые рация была использована в Антарктике только через год экспедицией Дугласа (позднее - сэра Дугласа) Маусона. Его база на берегу Земли Георга V была примерно на 500 миль ближе к Новой Зеландии. Кроме того, на острове Макквайра имелась релейная станция. Скотт при желании мог бы легко наладить радиосвязь, еще несовершенную, но уже эффективную, используя релейные станции на мысе Адэр и острове Макквайра. Для Амундсена это было еще одной причиной соблюдения секретности. Он не хотел спугнуть Скотта и подтолкнуть его к использованию рации, которая обеспечила бы ему значительное преимущество.] .
        Амундсен сообщил Нансену, что телеграфировать о своей новости планирует, вернувшись в новозеландский Литтлтон. Это была умышленная ложь: никто, кроме Амундсена и его брата Леона, пока не знал, что «Фрам» пойдет в Хобарт на Тасманию. Амундсен еще не забыл «украденную» телеграмму и утечку своей новости после покорения Северо-Западного прохода. Это не должно было повториться. Теперь он не будет рисковать, вступая в альянсы с «коллекционерами» новостей: никаких договоренностей заранее и никаких сообщений о своих намерениях. В один прекрасный день он придет на телеграф как анонимный состоятельный посетитель. Поступок майора Глассфорда из войск связи США научил Амундсена не доверять никому, кто так или иначе связан с любой телеграфной станцией, по-этому был разработан шифр, ключ к которому знали только они с Леоном.
        Во многом полагаясь на брата, который стал негласным «начальником штаба» экспедиции, Руаль придумал, как попасть на полюс и вернуться: похоже, что именно Леон и создал план введения в заблуждение всего мира.
        Опережая «Фрам» более чем на пять тысяч миль, «Терра Нова» вышел из Кейптауна и отправился на восток через Индийский океан. Но его лидерство было иллюзорным. В штурманской каюте «Терра Нова» отсутствовал план экспедиции, предназначенный для всеобщего изучения, по той простой причине, что его вообще пока не существовало. Разница между двумя экспедициями отчетливо прослеживается по двум дневниковым записям.
        На «Фраме» через три дня после выхода с Мадейры Амундсен написал:


        Мы начали приготовления к походу на Южный полюс. Ронн [отвечавший за паруса] укрепляет пол в наших палатках на 16 человек [для базового лагеря]. Бьяаланд приступил к подготовке саней.


        На борту «Терра Нова» Черри-Гаррард записал 7 августа, что «[лейтенант] Эванс, Кэмпбелл и Уилсон сформировали санный комитет, где я утвержден в должности секретаря, но, похоже, работы у меня будет немного».
        Это написано почти через год после того, как Скотт торжественно объявил об экспедиции, а Амундсен, сидя в своем кабинете в Бунден-фьорде, закончил разработку плана собственной кампании.
        На борту «Фрама» было 19 человек, на «Терра Нова» - в общей сложности 65. Количество людей и размеры судов были явно несоразмерны. «Фрам» был 126 футов длиной, 35 футов шириной и водоизмещением 440 тонн; «Терра Нова» - 187 футов длиной, 31 фут шириной и водоизмещением 747 тонн. Оба судна имели по три мачты, но
«Терра Нова» при этом нес парусное вооружение барка, в то время как «Фрам» представлял собой марсельную шхуну. При создании «Фрама» ориентировались на маленькую команду. Его дизельный двигатель («старый кашлюн», как прозвал его Бьяаланд) обслуживался всего одним человеком.

«Терра Нова» технически был менее совершенен, для управления им требовалась большая команда. Обслуживанием древнего парового двигателя, работавшего на угле, занимались два-три кочегара, которые постоянно поддерживали кипение воды в котле. Здесь же требовались работа вспомогательного персонала для подачи угля из бункера и постоянное присутствие инженера у пульта управления. Нужно было много матросов для работы на реях с парусной оснасткой.
        Экипаж «Терра Нова» состоял из людей, которые готовились к участию в двух экспедициях: главная партия Скотта направлялась в пролив Макмёрдо, а группа Кэмпбелла - на Землю Эдуарда VII. Корабль был перегружен и слишком мал для стоявшей перед ним задачи. «Фрам» оказался лучше приспособлен к выполнению поставленных целей.
        Их плавание представляло собой не просто классическую гонку исследователей - оно стало битвой философских систем. На «Терра Нова», по словам Уилсона, «было много людей, случайно оказавшихся вместе», а на «Фраме» - небольшая группа скрупулезно подобранных специалистов. Скотт, зажатый рамками огромной неповоротливой бюрократической машины, словно маршал, разворачивал силы для несуразной кампании. Между тем Амундсен на своем «Фраме», «корабле викингов двадцатого века», как назвал его Борчгревинк, отправился в настоящий полярный набег-.
        Амундсен был одержим необходимостью совершенствования своего снаряжения. Четыре месяца плавания от Мадейры до Китового залива никому из его команды не показались долгими: нужно было использовать каждую секунду. Даже освященному временем ритуалу
«пересечения экватора» не позволили надолго прервать рабочие будни. И действительно, 2 октября, в воскресенье, они провели то, что Амундсен назвал


        ужином на экваторе, хотя мы пока были на несколько градусов севернее. Но потратить весь рабочий день на эту бессмыслицу мы не имели права-.


        В отличие от британской экспедиции, которая даже накануне операции продолжала спорить о том, как им лучше покорять полюс - с помощью мотосаней, пони, собак или людской силы, на лыжах или преимущественно пешком - у норвежцев сомнений в выбранной стратегии не было. Полюс - это лыжи, сани и собаки. Поэтому их требовалось провезти через тропики в целости и сохранности.
        Если покоробятся лыжи и сани, это станет непоправимым несчастьем, означающим трудное путешествие и излишние усилия. Дерево чувствительно к влажности и жаре, оно нуждается в правильном хранении, а потому все лыжи были подвешены к потолку носовой каюты. «Мы не смогли придумать ничего лучше», - отметил Амундсен в своем дневнике.
        И Скотт, и Амундсен купили сани в «Хагене», в Христиании. Но Амундсен только сейчас заметил, что они оставляют желать лучшего: особые нарекания вызвал крепеж. Бьяаланду пришлось поработать стамеской и рубанком - на этом ужасно раскачивающемся корабле, - чтобы привести сани в порядок и устранить недостатки. Он закончил все к 24 октября, исправив за шесть недель десять саней и сделав для них по паре запасных полозьев. Это спасало от чрезмерного изнашивания одной пары и давало возможность в сильный мороз для лучшего скольжения покрывать полозья тонким слоем льда, чему Амундсен и Хелмер Ханссен научились у эскимосов-нетсиликов.
        Одни сани были более сложной конструкции, в них вообще отсутствовали железо и сталь. Они предназначались для транспортировки главного походного компаса.
        После саней Бьяаланду пришлось приводить в порядок лыжи, подгонять крепления, не говоря уже о мелких заданиях вроде изготовления ящиков для перевозки примусов в санях. Ронн, отвечавший за паруса, шил новые палатки и шорничал - это требовалось группе, которая должна была высадиться на берег. Кроме того, он заново перевязывал сани, сделав в общей сложности примерно пятьсот или шестьсот швов. Эти двое, Ронн и Бьяаланд, работали с шести утра до шести вечера по шесть дней в неделю и потому были освобождены от вахт. На корабле с такой численностью команды это означало повышенную нагрузку на остальных. Но, как заметил Амундсен, «если мы хотим победить, нельзя потерять даже пуговицу от брюк».
        Матрос по имени Людвиг Хансен, которого взяли на борт за наличие навыков жестянщика, через две недели после выхода «Фрама» из Фуншала приступил к изготовлению керосиновых баков для санного путешествия.
        Во время экспедиции по Северо-Западному проходу Амундсен заметил, что керосин имеет свойство «утекать». Банки, оставленные на промежуточных складах, неизбежно становились пустыми через несколько недель, что было как-то связано со свойствами нефтепродуктов в условиях низких температур. Тогда это просто раздражало, но в стерильном вакууме юга могло стать вопросом жизни и смерти. Упреждая опасность, Амундсен решил изготовить баки из нержавеющей листовой стали. Для сохранения абсолютной герметичности все швы были тщательно пропаяны, а содержимое запечатали запаиванием горлышка. Всего Хансен сделал десять баков по пятнадцать литров (четыре галлона) каждый.
        Амундсен не мог поручить эту работу ни одному коммерческому предприятию. Он доверял только собственному производству и тому человеку, который четко понимал, что от его навыков и ответственности зависят жизни его товарищей. Уверенность в том, что каждому - даже самому незначительному предмету снаряжения - можно абсолютно доверять, является наиболее существенной частью психологической брони во враждебной среде. Сомнение - плохой спутник в путешествии.
        На верхней палубе второй инженер и опытный кузнец Джекоб Нодтведт (который был ветераном предыдущей экспедиции «Фрама») оборудовали кузницу и в свободные от вахт часы смастерили уйму приспособлений, вроде хомутов для собачьей упряжи собственной конструкции.
        У такой нехарактерной суеты были свои причины. Первоначальный план полярного дрейфа предусматривал изготовление основной части санного оборудования на борту - во время долгих зимовок во льдах. Когда планы изменились, Амундсен побоялся выдать себя. И теперь вместо комфортной неподвижности в паковых льдах его мастерам приходилось работать на корабле-, который непрерывно кренился и раскачивался на океанских волнах. Зато с самого начала на борту возникла атмосфера целеустремленности и собранности.
        Команда «Фрама» была укомплектована не полностью, поэтому основные обязанности выполнялись всеми по очереди, чтобы распределить нагрузку. Например, каждый член экипажа имел множество «подшефных» собак, за которыми должен был ухаживать. Кроме того, все обязаны были нести регулярную вахту у штурвала, причем Шеф, как прозвали Амундсена, не был исключением. Это был сознательный шаг настоящего лидера.
        Когда они проходили зону экваториальных штилей и зону пассатов, их изоляцию лишь изредка нарушал мелькавший вдали парус, к которому они старались не приближаться.
        Главное беспокойство вызывала нехватка пресной воды, и питьевой рацион людей был сокращен в пользу собак, поскольку их ограничивать было нельзя. Амундсен мог бы зайти в Кейптаун и получить все необходимое. Но не хотел


        вступать сейчас в контакт с людьми. Все стремились написать домой, и газеты, естественно, многое могли бы поведать.


        Итак, на судне любой ценой, даже за счет людей, продолжали потакать собакам. Когда в холодных водах за мысом Доброй Надежды они начали терять в весе из-за недостатка жиров, а купленное в качестве корма сало стало заканчиваться, им просто давали сливочное масло, которого тоже оставалось мало. Никто не возражал. Все было направлено на то, чтобы довезти собак до Китового залива физически и психически крепкими. Все понимали, говоря словами Йохансена, что «собаки были для нас важнее всего. От них зависел результат всей экспедиции».
        Амундсен распорядился накрыть палубу чуть приподнятой над ней решеткой, которая позволяла воздуху свободно циркулировать, добавляя животным комфорта в условиях тропиков. Кроме того, решетка существенно упрощала процесс уборки. Два раза в день палубу мыли, нечистоты регулярно удаляли. Дважды в неделю решетку поднимали и очищали. Но с таким количеством животных на борту абсолютная чистота была недостижимым идеалом:


        Работая в темноте со снастями [говорил Вистинг], часто [слышишь] весьма недвусмысленные выражения по поводу плывущих на корабле собак, когда канат, хорошо смазанный «полужидким мылом», начинает слишком легко скользить в руках.


        Тем не менее собаки отлично развлекали членов команды. В их дневниках больше внимания уделялось животным, чем людям. Иногда казалось, что основную часть друзей норвежцы приобрели среди собак. В любом случае они становились своего рода предохранительным клапаном, часто одним своим видом нейтрализуя назревавшие ссоры. За характерами собак увлеченно наблюдали, к ним относились с терпением и добродушием, например Йохансен в своем дневнике пишет так:


        Вот имена [некоторых] моих собак: «Труп» - видимо, самое старое животное на корабле - когда-то, несомненно, был потрясающим вожаком, но сейчас несколько обветшал… Потом у меня есть «Скальп» и «Сводник». Они неразлучны [и] оба очень сильны.


        Амундсен вспоминал: «Чтобы хорошо присматривать за всеми нашими детьми, нам приходилось работать системно». Поначалу собак держали на привязи, чтобы отучить от драк - их любимого дела, предотвращая массовое побоище.
        Первое время некоторые собаки были такими недоверчивыми и злыми, что пищу им приходилось бросать с большого расстояния. За несколько недель, как писал Амундсен, все изменилось:


        Шум во время кормления стоит такой, словно это рыдания из глубин ада. Какую любовь животные проявляют к тем, кто ухаживает за ними! Конечно, это корыстная любовь - но как часто подобное встречается и среди людей, посмотрите внимательно - и сами поймете!


        В начале октября, когда хозяева и собаки привыкли друг к другу, на животных надели намордники и спустили их с привязи. Была славная свара! Но, несмотря на все свои старания, собаки разве что немного попортили друг другу мех. Так они впервые получили возможность драться с кем угодно.


        Прежде чем отпустить собак [писал Амундсен], мы заметили, что некоторые из них… грустны, кажутся более подозрительными и возбужденными… В тот день, когда отвязали собак, мы поняли, в чем дело… оказалось, что у них были старые друзья, которых случайно разместили в противоположном углу палубы. Разлука стала причиной плохого настроения и грусти. Было очень трогательно наблюдать, как они радуются воссоединению. Животных словно подменили. Естественно, мы устроили так… что… впоследствии они оказались в одной упряжке.


        Амундсен заметил и другие чувства. За собаками присматривали восемь вахтенных, чтобы люди и животные могли сплотиться в управляемые и совместимые группы. Некоторые люди не ладили с какими-то собаками, и в результате кое-что пришлось поменять.

31 октября, когда стало понятно, что массовых драк не будет, ошейники сняли. В основном все шло хорошо. С этого момента собаки беспрепятственно бегали по всей палубе. Такой необычный пример обхождения с животными стал первым зафиксированным случаем свободной жизни собак породы хаски на борту исследовательского судна.
        К началу ноября на судне появился двадцать один щенок, все они родились во время плавания. Оставили всех кобелей, которые уже через год могли начать работать. Некоторых сук тоже взяли - и не только для поддержания поголовья. Ритм беременности и рождения щенков привносил элементы домашней нормальной жизни в существование чисто мужского сообщества. Щенки, прижимавшиеся к матерям, эти комочки мягкого меха, в которых пульсировала жизнь, давали мужчинам, страдающим от отсутствия интимной жизни, повод для сентиментальных мыслей и чувств. Получалось, что собаки помогали людям бороться с монотонностью морского перехода, иногда все же бравшей верх.
        Через три месяца люди и собаки привыкли к качке, но к вечному крену и перекатыванию «Фрама» адаптироваться было трудно.


        Бывает, что во время шторма [заметил Йохансен] более 20 собак качкой может сплющить в один комок… как коржик с торчащими из него головами. И когда корабль кренится, двигается вся эта масса. Естественно, начинается драка… Какими бы умными ни были собаки, качку они воспринимают как дьявольские козни со стороны своего соседа, которого, конечно же, следует за это поколотить… (Ну, в некотором смысле и людям иногда непросто с этим справиться.)



«Фрам» крутило, бросало, швыряло, поворачивало, он извивался, нырял и наклонялся, как мало какой из кораблей. Это происходило из-за его круглого днища и широкого корпуса, хорошо приспособленных к ледовым условиям. Бытовало мнение, что «Фрам» строили исключительно для плавания во льдах, а не в открытой воде, что он был создан для дрейфа, а не для плавания под парусами. Как и многие другие распространенные мнения, такое предположение ошибочно.

«Фрам» был настоящим произведением кораблестроительного искусства. Затертый льдами Арктики, за все семь лет он ни разу не оказался в опасности. За 16 тысяч миль пути от Кристиансанда до Китового залива его ни разу не накрыла волна. Ветер мог обдавать палубу пеной, но мостик оставался сухим, и там могли укрыться собаки. В плохую погоду на нем собирались до пятидесяти животных одновременно. Штурманская каюта была еще одним популярным убежищем.
        К декабрю «Фрам» дошел до «ревущих сороковых». Там вздымались огромные волны, высота которых доходила до девяноста футов, а порой и больше. Именно тогда «Фрам» и показал свой настоящий характер. По словам Амундсена, в шторм


        происходило невероятное. Громоздились волны одна страшнее другой, и казалось, что в любой момент все может кончиться. Но нет - корабль чуть поворачивался, и волна проходила под ним… Арчер мог бы гордиться «Фрамом».



1 декабря Амундсен назвал состав береговой группы, в которую вошли он сам, Преструд, Йохансен, Хассель, Линдстрам, Хелмер Ханссен, Вистинг, Бьяаланд и Стубберуд - всего девять человек.
        Включение Йохансена в эту группу походило на азартную игру. Некоторые его намеки и недомолвки ясно давали понять, что он считал себя лучшим, чем Амундсен, полярным путешественником. Иногда из-за этого Амундсену трудно было сдерживаться. С другими членами команды, особенно с Хасселем, Йохансен вел себя не лучше. Но на его стороне был колоссальный опыт, поэтому исключение из береговой партии в данном случае напоминало бы месть, что могло ухудшить моральный климат на судне. Взять Йохансена с собой на берег казалось меньшим риском.


        Я поднял вознаграждение тем, кто возвращался на «Фраме», на 50 % [заметил Амундсен]. Думаю, это правильно. Многие являются единственными кормильцами в семье и оставили все деньги родным. Поэтому по прибытии в Буэнос-Айрес они оказались бы без гроша в кармане.


        Частично это было платой за горькое разочарование. Почти все, кто оставался на корабле, хотели сойти на берег. Гьёртсен, например, желал этого так сильно, что спросил Амундсена, не может ли он поменять их местами с Преструдом. Амундсен согласился - если будет согласен сам Преструд. Тот отказался, и Гьёртсен остался на борту. В любом случае Амундсен проявил справедливость, сформировав (за одним или двумя исключениями) береговую партию из тех, кто изначально согласился на весь арктический дрейф, а корабельная партия состояла из тех, кто собирался плыть только до Сан-Франциско, а затем рассчитывал вернуться домой. Все признали, что это справедливо.
        Теперь, как отметил Амундсен 8 декабря, «мы стремительно несемся к нашей цели».
«Фрам» пересек 100-й меридиан, приблизившись к широте Австралии и пройдя семь восьмых всего пути. К тому же они, сами того не зная, сократили свое отставание от Скотта - теперь между ними оставалось всего 2500 миль.
        Приближались высокие широты. Ждали первых айсбергов. Из-за этого впередсмотрящими теперь ставили только «опытных», как их называл Амундсен, то есть тех, кто прежде много плавал в полярных водах. Одну вахту стояли ледовый лоцман Бек из Тромсё и Людвиг Хансен, другую - Вистинг и Хелмер Ханссен. В среднем каждый из них отдал почти четверть века навигации во льдах. (Для сравнения: на «Терра Нова» вообще не было ледового штурмана, и на весь экипаж приходилось в среднем не более пяти лет опыта плавания в полярных морях.)
        Какими бы ни были волнение моря и качка «Фрама», подготовка к полярному путешествию продолжалась. Ронн сделал специальную запасную облегченную палатку для полюса, что стало еще одним примером новаторства. Это была аэродинамическая модель, изобретенная доктором Куком на «Бельжике» тринадцать лет назад. Кук еще тогда предложил ее Королевскому географическому обществу, но был осмеян по той
«причине», что британские специалисты уже достигли совершенства в этом вопросе. Ронн кроил свою палатку во время шторма на взмывающем под потолок столе штурманской каюты, что вызывало безмерное восхищение Амундсена.
        Некоторые члены команды, особенно ледовый штурман Бек, уговорили Нильсена провести с ними занятия по английскому, чтобы освежить язык для чтения основных работ из полярной библиотеки «Фрама». В ней хранились «Путешествие на “Дискавери”» и
«Сердце Антарктики» - история экспедиции на «Нимроде», написанная Шеклтоном. Обе книги читались, перечитывались и бурно обсуждались.
        Сам Нильсен, отвечавший за навигацию, во многом полагался на отчет сэра Джеймса Кларка Росса о его экспедиции 1839-1843 годов, который, как он заметил, несмотря на прошедшие после этого семьдесят лет, по-прежнему не утратил актуальности и давал максимальное представление о плавании в Южном океане.
        Приближался критический момент путешествия. Когда «Фрам» встретится с паковым льдом? От ответа на этот вопрос зависела длительность похода: будет он коротким или длинным, займет дни или недели? Исход этой гонки к полюсу во многом определял случай - например, то, получится- ли выдержать график закладки промежуточных складов до начала зимы.
        Тем временем наступило Рождество. В сочельник офицеры и рядовые вместе расселись вокруг стола в главном салоне для праздничного ужина. Амундсен приготовил небольшой сюрприз. Все заняли свои места, и все, что происходило дальше, он описал в своем дневнике так:



«Безмолвная ночь, святая ночь»[Знаменитая рождественская песня, традиционно исполняемая во время полуночной праздничной мессы. Прим. ред.] - раздалась вдруг песня Гарольда. Бог мой, какая неожиданность! Какой эффект! Только железный не прослезился бы. Граммофон был тщательно спрятан. Никто ничего не подозревал. Чудесный голос принес нам рождественские поздравления, словно свежее дыхание дома. В такой момент хочется уметь читать мысли.


        В целом «Фрам» был счастливым кораблем. И везучим. Он пересек Южный полярный круг
2 января, и оказалось, что вода и дальше на юг свободна ото льда, как никогда раньше. Но, возможно, дело было не только в удаче.
        Опытным полярникам, собравшимся на «Фраме», было хорошо известно, что паковый лед имеет четко определенные контуры, заданные ветром и течением. К сожалению, со времени первого плавания Росса здесь побывало только шесть кораблей - количество вряд ли достаточное для точного обозначения границ льда. Однако тщательный анализ опубликованных источников - все они имелись на борту - позволил Амундсену прийти к двум заключениям: что здесь должен быть чистый проход, где паковый лед совсем слабый и тонкий, и что в это время года он, вероятно, находится в нескольких градусах к западу от 180-го меридиана. Он действовал на основе этих предположений, но дал только самые общие указания штурману Беку из Северной Норвегии, больше похожему на огромного мирного медведя, который чувствовал паковый лед и знал, как лучше всего воспользоваться его слабостями. Амундсен позволил Беку думать и принимать решения самостоятельно. Остальное было просто. «Фрам» вошел в паковый лед 3 января 1911 года на 175°35? восточной долготы и вышел в открытое море Росса через три дня и четырнадцать часов. Это был один из самых быстрых
случаев прохода через льды.
        Дизельный двигатель полностью оправдал себя - первое моторизованное пересечение паковых льдов стало еще одной маленькой вехой в истории техники. Амундсен мог мгновенно увеличивать его мощность именно тогда, когда требовалось. В отличие от Скотта, столкнувшегося с тем, что древний паровой двигатель потребляет гораздо больше угля, чем планировалось, Амундсен был приятно удивлен меньшим, чем ожидалось, потреблением топлива. Теперь он отставал от Скотта всего на 300 миль.
        В паковых льдах под контролем Амундсена было забито достаточное количество тюленей. Собаки вволю наелись свежего мяса и жира после четырех месяцев диеты на вяленой рыбе. Их хорошенько откормили, прежде чем запрягать в сани. «На борту корабля бурная деятельность, - написал Амундсен 9 января, - остались последние штрихи. Мешки с одеждой должны быть упакованы и полностью готовы к моменту нашей высадки на берег».
        На судне воцарилось то напряженное ожидание, которым всегда заканчивается океанский переход - когда впереди еще остается небольшой отрезок пути, но порт уже прямо за горизонтом. Всем хотелось на твердую землю - или лед - после четырех месяцев беспрерывного пребывания на раскачивающейся палубе. Мысли Амундсена были заняты собаками:


        Теперь все они, почти без исключения, крупные, круглые и жирные. Я осмелюсь сказать, что они находятся на вершине своих жизненных сил и полны жажды деятельности… Сейчас, когда опасность болезней, похоже, окончательно миновала, я должен признать, что транспортировка этих собак на расстояние в 16 тысяч миль при всех возможных погодных условиях и почти при всех значениях температуры не увенчалась полным успехом, но явилась примером прекрасного и вдумчивого ухода. Это
[станет] напоминанием многим людям, которые считают, что любая экспедиция жестока к животным от начала и до конца. Если бы только этих чувствительных особ поручили моей заботе! Лицемеры! Черт бы их побрал!


        Когда «Фрам» шел по открытому морю Росса, под чистым и кристально ясным небом, первое знакомство с солнцем, которое в полночь продолжает светить как на севере, так и на юге, подвигло Бьяаланда написать такие строки:


        Можно было бы захотеть иметь дом здесь, в ледовых районах, где солнце светит день и ночь. Можно было бы подумать, что здесь - вечное лето, если бы не [холод], напоминающий о льдах и пустоте.



11 января он добавил к своим записям следующее:


        Наконец-то сегодня показался Ледяной барьер. Такое странное чувство, что он скрывался, а потом все-таки решил появиться на горизонте. Море по-прежнему напоминает пруд, а за ним - эта Великая китайская стена с ее слепящим блеском. Она еще далеко и пока больше похожа на фотографию, только что проявившуюся на пластинке.


        Амундсен смотрел на тот же вид другими глазами:


        Вот она стоит перед нами, эта знаменитая стена из снега в 200 футов высотой - ее не назовешь стеной изо льда, - и ослепительно сверкает. Я ждал, что она произведет на меня намного большее впечатление, чем сейчас, но отличные иллюстрации в книге Шеклтона приучили меня к этому виду, и сейчас я посмотрел на нее, как на старую знакомую. Вот мы и на месте.


        Никто из них не был здесь раньше. (А два члена экспедиции «Терра Нова» уже бывали в этих местах.) Теперь им нужно было найти Китовый залив. Единственным руководством к поиску стало описание, данное Шеклтоном в «Сердце Антарктики», где его положение было указано довольно приблизительно. Нильсен привел «Фрам» к Барьеру в точке 169°40? западной долготы, то есть немного западнее. Корабль медленно двинулся вдоль Барьера на восток, проскочил нужную точку, повернул, пошел по своим следам и 14 января нашел широкий залив - явно тот самый, который видел Шеклтон. А затем Амундсен сделал то, на что Шеклтон так и не осмелился: он повел корабль в бухту.

«Фрам» осторожно скользил по серой воде мимо берегов, блестевших на солнце, будто они были вырезаны из хрусталя. Редкие льдины скреблись о его борта со звуком, который издают лыжи, рассекая наст, в то время как ровный стук двигателя барабанной дробью резал воздух. Киты с шипением выпускали фонтаны воды, в воздухе кружили чайки, время от времени ныряя за рыбой. Люди и собаки столпились у фальшбортов, с любопытством разглядывая «землю обетованную», пока «Фрам» следовал к утесу, сверкавшему на краю Барьера.
        В юго-восточной части залива он приблизился к кромке плотного морского льда. Амундсен, Нильсен, Преструд и Стубберуд приготовили лыжи. Как только ледовые якоря[Ледовый якорь - однолапый якорь, представляющий собой крюк, который вставляют в лунку во льду или цепляют за выступающую часть льдины. Удерживающая сила такого якоря зависит от толщины и прочности льда. Прим. ред.] были спущены и надежность швартовки проверена, группа отправились на разведку.
        Бурые пятнистые тюлени, игнорируя пришельцев, лежали на поверхности льда в царственных позах. Они еще не научились бояться людей. Отовсюду- сбегались любопытные пингвины, словно зрители к трассе лыжной гонки.
        После стольких месяцев заточения на «Фраме» Амундсен и его спутники чувствовали себя на лыжах немного неуверенно. Чтобы размяться, потребовалось некоторое время. Через две мили, по словам Амундсена, они обнаружили, что:


        лед соединялся с Барьером небольшим ровным склоном - идеальное преддверие нового мира. Мы продолжили двигаться в юго-восточном направлении и примерно через 15 минут достигли одного из [замеченных ранее] на Барьере горных образований, которые выглядели как гребни со странными неровностями наверху.


        Шеклтон тоже заметил этот феномен, посчитав его очередным доказательством таящейся здесь опасности. У Амундсена, однако, было иное мнение-:


        Эти неровности оказались огромными глыбами льда на грани Барьера. Что-то, должно быть, остановило нормальное движение ледника и вызвало их появление. Что это могло быть, если не земля под ним?.. Зондирование показало 175 морских саженей. В нижней точке. И мелкий песок. Земля, земля и еще раз земля - вот что сформировало этот залив. Ничего больше… Все образования, которые я видел… подтверждают правильность моего предположения о том, что во внутренней части этой территории катаклизмы происходят очень редко, и, следовательно, нам здесь нечего бояться. Для нашей будущей зимней резиденции я выбрал место в небольшой долине, на прекрасном плоском основании, примерно в четырех морских милях от… моря. Здесь мы построим дом и здесь начнется наша работа.


        Это было экстраординарное путешествие: 16 тысяч миль от Норвегии, 14 тысяч миль без остановок от Мадейры. «Фрам» встал на якорь 14 января - ровно на один день раньше, чем рассчитал Нильсен.
        В характерном для себя стиле, соединяющем высокую поэзию с крестьянским реализмом, Бьяаланд написал:


        Позволив мыслям взмыть над поверхностью [Барьера], впадаешь в меланхоличное настроение. Думаешь о том, что предстоит, о трудностях, с которыми придется встретиться, о пользе, которую это принесет, и о том, сможем ли мы оказаться быстрее англичан - которые наверняка подвержены тем же амбициям.



        Глава 21
        Скотт поднимает паруса

        В четверг 12 октября поздно вечером «Терра Нова» пришел из Кейптауна в Мёльбурн. Кэтлин Скотт ждала его в городе уже десять дней. Несмотря на сильное волнение моря и темную дождливую ночь, она встречала корабль в порту. Скотт уехал из порта вместе с ней, намереваясь переночевать на берегу и забрать свою почту. Он пока не знал, что у него появился соперник.
        На следующий день рано утром Скотт вернулся на корабль и немедленно вызвал в свою каюту Грана.


        Когда я вошел [записал Гран в своем дневнике], он со словами «Что Вы об этом думаете?» передал мне распечатанную телеграмму. Я читал - и мое изумление возрастало: «Позвольте известить Вас «Фрам» идет Антарктика Амундсен».


        Скотт надеялся, что Гран, будучи соотечественником Амундсена, сможет ему помочь. Тот факт, что он вообще советовался с Граном, свидетельствует о степени его растерянности. Не в правилах Скотта было доверять свои тайны молодым людям.
        Гран был также изумлен и озадачен. Он заметил, что телеграмма датирована 3 октября, когда «Терра Нова» достиг середины Индийского океана. Она была отправлена из Христиании, но, если верить тому, что Гран слышал в Кейптауне, «Фрам» с Амундсеном на борту к тому времени уже покинул Норвегию.
        И Скотт, и Гран не сразу поняли, что им брошен вызов в борьбе за полюс. Но Гран заметил, что в телеграмме имелась подпись «Амундсен». Если Руаль ушел в море, возможно, ее отправителем был Леон, которому Гран не вполне доверял. Тем не менее свои сомнения юноша оставил при себе и сделал то, что казалось ему наиболее очевидным шагом: предложил отправить телеграмму Нансену с просьбой сообщить дополнительную информацию-. «Надеюсь, что Нансен ответит быстро», - написал он в дневнике, несомненно, для самоуспокоения. Кроме того, он заверил Скотта в своей полной лояльности - кому же хочется отвечать за прегрешения соотечественников?
        Скотт решил не разглашать содержание телеграммы и окружил ситуацию плотной завесой секретности. Даже его офицеры оставались в неведении. Когда Гран рассказал Кэмпбеллу о том, что случилось, то столкнулся с его неподдельным удивлением. С журналистами Скотт вообще не желал обсуждать эту тему. Гран пришел к выводу, что
«Скотт хочет как можно быстрее замять историю с Амундсеном, который свалился на него как снег на голову».
        После этого Гран на время покинул «Терра Нова», чтобы немного посмотреть Австралию и на почтовом корабле совершить путешествие в Новую Зеландию. В Сиднее он посетил норвежского консула Олафа Паусса.
        Для Паусса вся эта история стала полным сюрпризом. Он даже не подозревал о существовании телеграммы и не имел никаких известий из Норвегии. Насколько он знал, в австралийских газетах об этом тоже не говорилось ни слова.
        Телеграмму Скотту действительно отправил Леон. И в том, что сообщение оказалось непонятным для адресата, не было его вины. Телеграмма не должна была стать источником информации. Амундсены просто хотели отдать дань вежливости сопернику в контексте газетных новостей. Предполагалось, что Скотт узнает о планах норвежцев из прессы.
        Попрощавшись с «Фрамом» на Мадейре 9 сентября, Леон Амундсен поздно вечером 30 сентября добрался до Христиании. На следующее утро во время аудиенции с королем Хааконом он рассказал о том, что его брат внес изменения в план своей экспедиции. В то же самое время заранее предупрежденный им Бьёрн Хелланд-Хансен передал письмо Амундсена Фритьофу Нансену.
        Говорят, что, прочтя его, Нансен воскликнул: «Идиот! Почему он мне не сказал? У него были бы все мои планы и расчеты».
        Мысленным взором он уже видел норвежский флаг, развевающийся на полюсе, - лучше других Нансен знал силу Амундсена и слабость Скотта. Его реакция была реакцией исследователя, патриота, верного друга и игрока, уверенного, что он знает победителя. Это был тайный триумф Амундсена, находившегося где-то в Атлантике, в районе экватора: за одно мгновение он приобрел важнейшего союзника.
        В тот же вечер в величественной обстановке отеля «Континенталь» Леон созвал пресс-конференцию. На следующее утро, в воскресенье 2 октября, новость появилась на первых полосах всех столичных газет:



«ФРАМ» РВЕТСЯ К ЮЖНОМУ ПОЛЮСУ! СЕНСАЦИОННОЕ ОБЪЯВЛЕНИЕ РУАЛЯ АМУНДСЕНА!
        ФРИТЬОФ НАНСЕН: «ЧУДЕСНЫЙ ПЛАН» - ЧЕРЕЗ ЮЖНЫЙ ПОЛЮС - К СЕВЕРНОМУ.


        К чести норвежских газет, они позволили Амундсену говорить самому за себя. Его обращение к публике, написанное в море и распространенное Леоном на пресс-конференции, было напечатано полностью.


        После Мадейры «Фрам» берет курс на юг в антарктические районы, чтобы принять участие в схватке за Южный полюс [такими были первые его слова]. Вначале это многим покажется изменением первоначальных планов третьего путешествия «Фрама». Но это не так. Это дополнение к плану экспедиции, а не его изменение.


        Газеты наперебой повторяли аргументы Амундсена, приведенные в письме Нансену. Его планы остаются неизменными, он пренебрегает призывами к патриотизму и не размахивает никаким флагом, кроме собственного: «Один я принял это решение, один и буду нести за него всю ответственность».
        Вызов англичанам был брошен - в этом ни у кого не оставалось сомнений. Статьи в прессе изобиловали упоминаниями о Скотте и о том, что его марш к полюсу превратился в гонку.
        Как отметила одна норвежская газета: «Одним ударом… Руаль Амундсен… снова пробудил к себе внимание мира, вступив в захватывающую борьбу за Южный полюс». Амундсен обоснованно предполагал, что сенсация будет подхвачена британской прессой и, следовательно, дойдет до Скотта.
        Однако решения редакторов новостей не всегда бывают рациональными. «“Таймс”, - как удивленно отмечал один норвежский корреспондент, - не упомянула об этом ни единым словом». О новости сообщили лишь «Дейли Телеграф» и «Морнинг Пост», правда, в сокращенном виде. А текст письма был опубликован ими вообще в искаженном виде.
        Скотт Келти, секретарь Королевского географического общества, написал Нансену, спрашивая, «соответствует ли истине то, о чем сообщила “Дейли Телеграф”. Амундсен… конечно… имеет полное право… вступить в гонку со Скоттом… просто я хочу знать правду и факты».
        Скотт Келти стал одним из немногих людей, принадлежавших к «полярным кругам», кто наиболее остро отреагировал на данную новость. Сэр Клементс Маркхэм не придал этой истории никакого значения в надежде на то, что Амундсен взял слишком мало собак для похода на полюс, а Шеклтон искренне не понимал,


        как Амундсен может надеяться попасть на Южный полюс, не имея на борту достаточного количества пони. Может, у него есть собаки, но они не очень надежны.


        Затем, в середине октября, снисходительную невозмутимость сэра Клементса поколебали письма из Норвегии, в которых говорилось, что Амундсен направляется в пролив Макмёрдо. Источником этих слухов стал доктор Ройтш, президент Норвежского географического общества, который рискнул сделать такое предположение в газетном интервью.
        Сэр Клементс воспылал праведным гневом:


        Каких мошенников [писал он Скотту Келти] рождают эти полюса… Амундсен намеренно разработал такой план, чтобы украсть маршрут Скотта! Он подлец!


        Этот высокопарный пассаж в почти карикатурной форме отражает чувства, охватившие в тот момент англичан, которых заботила данная тема. Хотя надо признать, что историю заметили очень немногие, даже из числа интересующихся географией. В итоге британская пресса тему не подхватила - следовательно, проигнорировали ее и австралийские газеты. Поэтому в момент своего отплытия из Мёльбурна Скотт не имел иной подсказки, кроме этой таинственной телеграммы.
        Предполагалось, что объявление Амундсена было намеренно отложено, чтобы задержать подготовку британцев. Заяви иностранцы о своих намерениях раньше, Скотту было бы легче вызвать общественный интерес и собрать нужную сумму денег. Кроме того, возможно, он взял бы с собой больше собак и в целом оказался бы в более выгодном положении. Дождавшись, когда Скотт 2 сентября уйдет из Кейптауна, Амундсен лишил его возможности изменить свои планы и, таким образом, свел собственные риски к минимуму.
        Если таким был сознательный расчет Амундсена, то это говорит о большом уме и хорошем понимании ситуации. Действительно, до отплытия из Англии Скотт не смог найти нужные ему средства в полном объеме. Продолжив сбор денег в Южной Африке, он получил в качестве дани имперским настроениям смехотворные 500 фунтов стерлингов от местного правительства, да и то выданные без всякого энтузиазма. Миллионеры-золотодобытчики и алмазные короли решили, что в него нет смысла инвестировать.
        Ожидал такой реакции Амундсен или нет, но самый сильный эффект его новость произвела в другом и, возможно, в итоге в самом роковом направлении. По своему темпераменту и складу характера Скотт не был готов к кризисным ситуациям: они безнадежно расшатывали его и так неустойчивую нервную систему. Поэтому, выйдя на
«Терра Нова» из Мёльбурна и ожидая попутного ветра, он пребывал в состоянии сильного волнения, разрываясь между самодовольством и страхом. Из последних сил он убеждал себя в том, что его планы совершенны, и тут же - подавленный новыми опасениями - пугался непредвиденных поворотов в ходе экспедиции. Телеграмма Амундсена вывела его из равновесия.
        Гран понял, что Скотт буквально парализован неожиданным событием и теперь хочет скрыть эту историю от членов команды. А между тем он мог бы сделать многое. Например, как предлагал Гран, послать телеграмму Нансену или запросить информацию у Скотта Келти. Он мог показать телеграмму Амундсена кому-то из мёльбурнских журналистов и получить в дивиденды в виде подробнейшего рассказа обо всей этой истории в ближайшем номере местной газеты, дополнительную информацию для которой редакция наверняка запросила бы телеграфом по срочному тарифу из Европы. Скотт не сделал ничего. Он оставался пугающе пассивным.
        Скотт сошел на берег в Мельбурне, с тем чтобы потратить следующие десять дней на официальные визиты и, играя на имперских настроениях местного истеблишмента, найти недостающие денежные средства. Телеграмму Амундсена можно было использовать как удар в набат, как объявление об угрозе иностранной интервенции.
        Ведь одной-единственной новости о японской экспедиции, направлявшейся в море Росса, оказалось достаточно, чтобы убедить австралийское правительство выделить
«Терра Нова» 2500 фунтов стерлингов, хотя вначале оно равнодушно отказалось пожертвовать даже пенни. А чего можно было добиться, правильно размахивая норвежской телеграммой перед нужными людьми? Остается только гадать…
        Почему Скотт не воспользовался таким преимуществом? Черри-Гаррард позднее сделал интересное замечание: «Тогда мы не оценили… с каким серьезным соперником имели дело».
        В любом случае, если Амундсен намеревался привести Скотта в замешательство, сыграв на неопределенности, ему это удалось. «Позвольте известить Вас “Фрам” идет Антарктика» - не явный вызов, но таивший в себе завуалированную угрозу. Поэтому, даже отплывая из Сиднея в Новую Зеландию, Скотт, очевидно, все еще не был уверен в том, что Амундсен направляется к полюсу.

27 октября, после прибытия в Веллингтон, он дал интервью местной газете. Сообщения о борьбе Амундсена за полюс уже начали просачиваться в прессу. Репортер сообщил их суть Скотту и предложил дать собственные комментарии. На это, по словам Триггве Грана,


        Скотт ничего не ответил. Но корреспондент не сдавался. Тогда Скотт рассердился и отказался разговаривать с этим человеком, заявив: «Если, в соответствии с [вашими] слухами, Амундсен хочет попробовать попасть на Южный полюс из какого-то места на побережье Западной Антарктики, я могу лишь пожелать ему удачи».


        Теперь Скотт знал о вызове, брошенном Амундсеном. Но до тех пор, пока неуклюжий, добросовестный и почтительный репортер не задал прямой вопрос, он отказывался верить в реальность этого вызова.
        Тем временем в Лондоне никто не позаботился о том, чтобы держать Скотта в курсе происходящего. Лишь сэр Клементс Маркхэм, старательно собиравший сведения, которые поступали из Норвегии, 4 ноября наконец убедил Королевское географическое общество направить Скотту телеграмму с (ошибочной) информацией о том, что Амундсен направляется в пролив Макмёрдо. Но Скотт, находившийся в Литтлтоне в ожидании отплытия на юг, остался и в этот раз удивительно инертным. Похоже, он по-прежнему избегал смотреть правде в глаза, больше всего думая о том, как утаить ее от своих спутников. И только после того, как один из них показал ему газетную статью о норвежской экспедиции, Скотт вынужден был действовать. Через месяц после получения телеграммы Амундсена, 14 ноября, он наконец внял предложению Грана и отправил телеграмму Нансену, интересуясь пунктом назначения Амундсена.
        Ответ пришел в тот же день и содержал единственное слово: «Неизвестно».
        Нансен был не до конца честен. Амундсен сообщил ему в своем письме, что идет на южный берег Земли Виктории. Но Нансен безоговорочно поддерживал Амундсена и решил, что лучше не давать никаких подсказок о его маршруте - особенно если они могут сыграть на руку британцам.


        Моя телеграмма с вопросом о намерениях Амундсена может потребовать некоторых объяснений [писал Скотт Нансену]. Как Вы понимаете, в этой части мира очень трудно получить информацию. Пребывая в неведении… я подумал, что лучше всего связаться с Вами… Я не верю сообщениям о том, что Амундсен направляется в пролив Макмёрдо - зная его характер, я считаю эту версию нелепой. Но его отплытие, окутанное такой секретностью, вызывает у нас чувство дискомфорта - ведь он может замышлять то, что, по его мнению, мы можем осудить.


        Прочтя ответ Нансена, Скотт отправил телеграмму Скотту Келти с вопросом о том, в какой порт заходил «Фрам» в последний раз и когда его покинул - и получил ошибочное сообщение, что «Фрам» «ушел с Мадейры в начале октября». Это лишь добавило неопределенности в атмосферу путаницы и таинственности, окружавшую намерения Амундсена. Основной причиной такого информационного хаоса была небрежная работа команды Скотта - бездействие связанных с ним лиц, за что вряд ли стоило винить Амундсена.
        Скотт Келти, в свою очередь, пришел к заключению, что Амундсен


        даже не побеспокоился о том, чтобы информировать о своих намерениях собственных сторонников в Норвегии. Что ж, со временем мы все узнаем. Ведь слухи распространяются быстро.


        Тогда Скотт попытался выбросить мысли об Амундсене из головы. Он отказывался говорить на эту тему. Вероятно, ему казалось, что, если неприятный факт не замечать, он исчезнет сам собой. Упрямое самодовольство просочилось и в тональность хроники всей экспедиции. Если Амундсена и обсуждали, то лишь с точки зрения этичности его поведения. Суровая реальность угрозы, которую он собой представлял, не рассматривалась вообще. Было лишь одно исключение, автором которого стал Оутс:


        Что ты думаешь об экспедиции Амундсена [писал он своей матери]? Если он первым окажется на полюсе, мы вернемся домой с поджатым хвостом, в этом сомнений нет. Должен сказать, что мы слишком расшумелись - все эти фотографии, приветствия, прохождения перед флотом и т. д., и т. д., вся эта шелуха - как глупо из-за всего этого мы будем выглядеть, если потерпим неудачу. Говорят, что Амундсен был неискренен в том, как он все это проделал. Но лично я не вижу ничего неискреннего в желании держать язык за зубами. Думаю, что эти норвежцы - крепкие орешки, у них
200 собак, и Йохандсен[Таково написание фамилии Йохансена в оригинале письма. Прим. ред.] [sic] с ними, а он точно не дитя. Кроме того, они очень хорошие лыжники, а мы можем лишь идти пешком. И если Скотт сделает какую-то глупость, например будет плохо кормить своих пони, его обойдут - как пить дать.


        Нансен все-таки убедил Скотта взять, помимо пони и мотосаней, немного собак. В отличие от Амундсена, он не знал, что лучшие собаки для упряжек водятся в Гренландии, но в любом случае было бы слишком трудно заказать их там, да и времени уже не оставалось. В качестве возницы Скотт выбрал Сесила Мирса, который в начале
1910 года ездил за собаками в Восточную Сибирь.
        Пони, которых собирался взять Скотт, водились в Маньчжурии - это был вид, особенно устойчивый к холодам. Поскольку Маньчжурия находилась примерно в том же направлении, что и Сибирь, в последний момент Скотт решил, что Мирс сможет купить и пони.
        Итак, человек, совершенно не разбиравшийся в лошадях, занялся их покупкой - чрезвычайно трудным делом. В то время как Оутс, знавший о них все, остался на
«Терра Нова», выполняя обязанности, с которыми мог справиться обычный матрос.
        Скотт почему-то предполагал, что всякий знавший хоть что-то о собаках обладает достаточной квалификацией для покупки лошадей. Это был странно-беспечный способ отбора животных, от которых зависел не только исход экспедиции, но в итоге и его собственная жизнь.
        Оутс был удивлен, ведь он присоединился к экспедиции именно в качестве специалиста по лошадям и предполагал, что будет выбирать их сам. Но он был не из тех, кто обсуждает приказы руководства, а потому решил, что Скотт «имеет право на свои методы управления» - и дело с концом. По крайней мере так он говорил в своих публичных комментариях.
        Путешествие Мирса за животными само по себе достойно небольшой саги.
        В январе он отправился по Транссибирской железнодорожной магистрали в Хабаровск. Оттуда в санях, запряженных лошадьми, спустился по замерзшему Амуру до Николаевска, расположенного на берегу Охотского моря, проехав ни много ни мало 660 миль.
        Николаевск оказался унылым русским поселением в унылом субарктическом районе, в то время известном своими собаками и возницами собачьих упряжек. Это один из тех медвежьих углов Дальнего Востока, с которыми так хорошо был знаком Мирс, который при первом знакомстве показался Скотту бродягой, бездомным скитальцем. Несомненно, такое впечатление он и хотел производить.
        Между тем Сесил Генри Мирс был сыном майора Королевского шотландского полка мушкетеров и хотел пойти по стопам отца, вступив в регулярную армию, но по какой-то причине ему это не удалось.
        В 1896 году в возрасте восемнадцати лет он уехал на Восток. Там, с перерывом на участие в Англо-бурской войне (несмотря на предыдущую неудачу с армейской службой), он провел следующие десять лет. Мирс хорошо знал Индию, но бoльшую часть времени проводил в Сибири и Маньчжурии. Дела, которыми он там занимался в действительности, покрыты мраком. Он был «вольным стрелком», близким к военному ведомству, говорил на трех языках - русском, китайском и хинди. Похоже, что он специализировался на Восточной Сибири и приграничных областях Российской империи, - не очень типичное поведение для бесцельного бродяги. Он наладил отличные связи с русскими чиновниками и любил при случае подчеркивать этот факт. Дальнейшая карьера Мирса говорит о большом доверии, которое оказывали ему британские власти. Он явно был связан с разведкой.
        Во время своих многолетних скитаний он научился водить собачьи упряжки и неоднократно совершал длительные зимние путешествия, в частности пересек Сибирь, дойдя до мыса Челюскина в Северном Ледовитом океане - самой северной точки Азии (это расстояние примерно в две тысячи миль). Скотту его порекомендовал какой-то чиновник из Адмиралтейства.


        Это было весной [писал Мирс своему отцу из Николаевска], на самом деле я имел очень крупный контракт - выбрать всех этих животных… Я был очень занят… проверял собак, выбирал одну-две, составлял упряжку, проезжал на ней сто миль, отказывался от тех животных, которые не подходили, и ставил на их место других.


        Тем же методом пользовался Даугаард-Йенсен, подбирая в Гренландии собак для Амундсена.
        На этом сходство заканчивалось. Даугаард-Йенсен отобрал сто собак, Мирс - тридцать три. От Даугаард-Йенсена никто не требовал лично доставить животных, Мирс должен был это сделать, причем в одиночку. От него ожидали слишком многого. В Николаевске он уговорил русского возницу Дмитрия Гирёва присоединиться к экспедиции в качестве его помощника.
        В конце мая собак отвезли на пароходе по Амуру в Хабаровск, а оттуда - поездом во Владивосток. Там, по дороге со станции в питомник, на них напал бешеный пес. Но губернатор не зря предоставил вооруженное сопровождение - пса застрелили прежде, чем он успел кого-нибудь укусить.
        Оставались маньчжурские пони. Мирс, ничего не смысливший в лошадях, поручил своему знакомому купить их на ярмарке в Харбине. Этот человек- взял себе в помощники еще одного русского - Антона Омельченко, который был жокеем на ипподроме Владивостока. Антон тоже стал членом экспедиции.
        Во время экспедиции Шеклтона пони темной масти умерли раньше, чем светлые. На этом основании Скотт пришел к заключению, что пони светлой масти лучше во всех отношениях, и настоял на покупке именно таких животных. Это характерный пример путаницы, царившей в голове Скотта, и его навязчивых мыслей о Шеклтоне. В любом случае такой приказ привел к ненужным трудностям. Пони светлой масти в Харбине было немного, так что выбор оказался невелик. В итоге сделка состоялась, и продавец, как позже на своем ломаном английском отметил Антон, «остался с весьма большой улыбкой».
        Чтобы доставить свой громоздкий зверинец из Сибири в Новую Зеландию, Мирс телеграфировал Скотту и, имея на то все основания, попросил выделить ему помощника. В то время на Дальнем Востоке находился брат Кэтлин Скотт, офицер торгового флота Вилфред Брюс, тоже записавшийся в экспедицию. Характерно, что Брюс, торопившийся домой, выбрал для этого трудное двухнедельное путешествие по Транссибирской магистрали - и только в Британии выяснил, что Скотт пытался остановить его телеграммой еще в Иркутске, чтобы направить на помощь Мирсу. Брюс невозмутимо прокомментировал эту новость:


        Я предположил, что если пробуду две-три недели в Англии, то обратное путешествие через весь континент окажется не очень трудным, и план будет все равно выполнен.


        Он попал во Владивосток вовремя, чтобы помочь Мирсу с погрузкой. Это было, как записал он в своем дневнике,


        ужасно… сильный дождь, грязь на улицах по колено. Два пони дважды вырывались, Антон их ловил. Сидя верхом на одном из них, он пытался завязать веревку, пони пришел в ярость, встал на дыбы и ударил меня копытами по плечам. Правда, не так больно, как можно было ожидать.


        После мучительного пересечения Тихого океана, сменив три корабля за пять недель, Мирс прибыл в новозеландский Литтлтон, не потеряв ни одного животного, но перестал общаться с Брюсом. «Конечно, он, как говорится, “свой парень”, - охарактеризовал его Мирс, - но слишком уж дурашливый для такой работы». Брюс искренне отвечал тем же: Мирс «немного не в моем вкусе». Кроме того, Мирс вызывал недовольство попутчиков своей неряшливостью, небритостью и появлением на палубе в пижаме. На восстановление сил после этого путешествия у него было два месяца - 28 октября в Литтлтон на «Терра Нова» прибыл Скотт. На следующий день он приехал к Мирсу и с облегчением - после нескольких месяцев неизвестности - убедился, что его миссия оказалась успешной.
        Два дня спустя Скотт посетил остров Квейл, где содержались собаки и пони, и, судя по записи в его дневнике, остался «очень доволен животными… думаю, это лучшие собаки из всех когда-либо собранных вместе».
        Оутс по поводу пони испытывал явно меньшее восхищение: «Узкая грудная клетка. Сбитые колени… Старый. Сосунок…» И далее в его дневнике следовало монотонное перечисление всевозможных лошадиных недостатков с существенной ремаркой:
«Перечисляя дефекты пони, я упомянул только те, которые могут серьезно помешать их работе или требуются для идентификации».
        То, что Мирс привез из маньчжурской глуши, оказалось стадом древних кляч. К такому заключению Скотт отнесся раздраженно и снисходительно. Он ничего не понимал в животных, но тешил себя мыслью, что все находящееся под его началом обладает отменным качеством. Оутсу дали понять, что его мнение неинтересно, поскольку является проявлением излишней дотошности перфекциониста. Это было уже далеко не первое столкновение Оутса с упрямством Скотта, но сейчас, похоже, его нелицеприятное мнение о своем капитане окончательно сформировалось и закрепилось.
        Он постепенно начинал разочаровываться в Скотте. Эти двое в любом случае были несовместимы. Скотт относился к животным тревожно-эмоционально, демонстрируя приторно сентиментальную реакцию в ответ на их страдания. При этом он оставался нетерпеливым и лишенным чувства юмора человеком. Оутс - полная противоположность Скотту - был рациональной личностью с сардоническим чувством юмора. Он полагал, что с животными всегда следует обходиться хорошо и нужно реалистично относиться к проблемам, связанным с ними.
        Скотт упивался ощущением собственной значимости, тонко чувствуя и подчеркивая мельчайшие социальные различия. Оутс же говорил на одном языке и с королем, и с нищим. В общении с ним Скотт ощущал беспокойство и неопределенность амбициозного представителя среднего класса, столкнувшегося с настоящим аристократом, - особенно остро в те минуты, когда замечал на себе пристальный, непонятный ему, оценивающий взгляд Оутса, с которым так хорошо были знакомы все его сослуживцы. Оутс знал о более низком социальном положении Скотта, а теперь - вдобавок ко всему - увидел в нем полное отсутствие черт прирожденного лидера.
        В конце концов Скотт открыто поссорился с Оутсом по поводу фуража. Во всем оставаясь верным себе, он решил сократить объем перевозимого на борту корма. Оутс возражал и все-таки настоял на своем, правда, ценой отказа от дополнительного запаса угля, что сокращало расстояние, которое корабль мог пройти на пару.
        В течение месяца «Терра Нова» оставался в Литтлтоне, где пополнялись запасы и собирались воедино все составные части экспедиции. Скотт, как и все остальные, наслаждался новозеландской открытостью и гостеприимством. Он часто посещал официальные приемы, где Кэтлин привлекала всеобщее внимание. В целом это было приятное время, но его финал многих разочаровал.
        Поскольку приближался день отплытия, нервы у всех находились на пределе, особенно у жен офицеров, что иногда имело печальные последствия. Об одном из таких нервных срывов в свойственной ему непринужденной манере школьника, пренебрегающего пунктуацией, написал Оутс в письме своей матери:


        Миссис Скотт и миссис Эванс устроили грандиозную битву. Мне сказали, что она закончилась вничью после 15-го раунда. Миссис Уилсон вступила в бой на 10-м раунде и после этого было еще больше крови а уж волос летало по отелю больше чем ты могла бы увидеть на бойне в Чикаго за целый месяц у мужей теперь надолго останется осадок и я надеюсь, это охлаждение отношений они не возьмут с собой в снега[Авторская пунктуация сохранена. Прим. ред.]


        На самом деле противостояние между Скоттом и «Тедди» Эвансом только усиливалось.
        Когда «Терра Нова» вышел из Кардиффа без Скотта, оставшегося с Кэтлин, Эванс впервые получил возможность командовать кораблем. Естественно, он хотел показать себя. Невысокий, коренастый, общительный, чем-то напоминавший молодого пирата, он обладал талантом добиваться от людей лучшего, на что они способны. Он заслужил всеобщее уважение тем, что придал разномастной толпе четкую форму, заставил ее стать единым целым и работать, как сплоченная команда. Он был очень жизнерадостным человеком, легко воодушевлялся, становясь при этом немного похожим на школьника, но многие из его спутников тоже напоминали школьников-переростков на морской прогулке. Эдакий корабль, полный «питеров пэнов»[Персонаж одноименной сказочной повести Джеймса Барри. Прим. ред.] .
        В общении с ним всегда было много соленых шуток и грубоватых забав, тон которым задавал сам Эванс. Однажды он сочинил стихи в духе детской песенки «Кто убил петуха Робина?» и имел большой успех:

        Кто не любит женщин?
        «Я, - ответил Оутс. -
        Предпочитаю коз».
        Это был точный укол: Оутс действительно относился к женщинам как к чудовищам, которых лучше избегать. Однако он не обиделся, поскольку Эванс был хорошим товарищем. Но, несмотря на его кажущееся легкомыслие, сам Скотт замечал, что «…не позавидовал бы тому, кто поставит под сомнение приказ Эванса». Он мог быть дружелюбным и авторитарным одновременно, он умел поддерживать дисциплину и при этом управлять «счастливым кораблем». Приведя его в Кейптаун, Эванс испытывал удовлетворение от хорошо выполненной работы.
        Поэтому его постигло огромное разочарование, когда Скотт, вначале собиравшийся присоединиться к «Терра Нова» в Новой Зеландии, догнал корабль уже в Кейптауне. Скотт внезапно решил отправить Кэтлин на почтовом корабле и принять командование кораблем еще до прихода в Мёльбурн. Злые языки поговаривали, что он хотел избавиться от Кэтлин, которая к этому моменту уже считала себя руководителем экспедиции или по меньшей мере ее главным инспектором. Возможно, Скотт завидовал популярности Эванса. Какой бы ни была истинная причина, своим неожиданным появлением и малопонятными изменениями он спровоцировал появление целого ряда проблем. Мало того - он еще и повел себя бестактно. Эванс отнесся к такому решению капитана как к оскорблению, чувствуя, что его профессиональные способности подвергались сомнению. Тем не менее он сдержался - что заслуживает большого уважения, - но начало бессмысленному антагонизму между ним и Скоттом было положено. И вот теперь в Новой Зеландии ситуация обострилась из-за главного корабельного старшины Эдгара Эванса.
        Со временем этот некогда достойный валлиец из Гламоргана превратился в пьяницу и бабника, постоянно рисковал заразиться венерическими болезнями и начал толстеть.
«Тедди» Эванс хотел списать его на берег, считая, что в полярной экспедиции нет места людям такого сорта, поскольку слабость одного может означать смертельную опасность для всех.
        Но старшина Эванс оказался любимчиком Скотта. Они когда-то вместе служили на
«Мажестике» перед экспедицией «Дискавери». К тому же Эванс своей грузной фигурой с бычьей шеей напоминал классического матроса-, а Скотт всегда придавал внешности большое значение. Он не видел слабости, которая скрывалась за этим обликом, и не понимал, что часто именно такие бочкообразные гиганты сдаются первыми. Будучи выходцем из среднего класса он, казалось, влюбился в грубую пролетарскую мускулатуру Эванса.
        Эванс отвечал ему лестью. Но за ней лежала истинная преданность.

26 ноября, когда «Терра Нова» вышел в порт Чалмерс, где предполагалось набрать угля и отправиться в Новую Зеландию, старшина Эванс остался на берегу. Накануне он напился и, поднимаясь на борт, свалился в воду. Это было слишком даже для Скотта. Он приказал Эвансу паковать вещи и убираться с корабля.
        На следующее утро Эванс подкараулил Скотта, который остался в Литтлтоне, чтобы закончить некоторые дела, и начал умолять дать ему еще один шанс. Получая категорический отказ, он снова и снова догонял уходившего Скотта и настойчиво продолжал просить о прощении. Наконец Скотт смягчился, и они вместе сели в поезд, следовавший в порт Чалмерс, чтобы попасть на «Терра Нова», причем, по словам Скотта, Эванс вел себя так, «как если бы ничего не произошло!».
        Но «Тедди» Эванс был в ярости. Поступок капитана свидетельствовал о его слабости и поощрении фаворитизма, становясь очередным наглядным подтверждением его неумения делать выводы.
        Однако Скотт в своем дневнике записал, что недовольство Эванса было «сильно… преувеличенным».
        Изначально планировалось, что «Терра Нова» отчалит 28-го, но в последний момент Скотт перенес отплытие на 29 ноября. Оутс нашел это


        неприятным, поскольку пони придется провести на корабле лишних 24 часа. И все это лишь для того, чтобы толпа на берегу могла порадоваться, приветствуя нас.


        Скотту очень хотелось, чтобы «Терра Нова» покрасовался перед публикой. День отплытия корабля был объявлен выходным. В два тридцать он отчалил - и повторились восторженные проводы, которые им устраивали Лондон, Портланд, Кардифф, Кейптаун и Литтлтон.
        Призрак Амундсена омрачил церемонию проводов Скотта:


        Возможно, Вы хотите сказать что-нибудь об экспедиции Вашего соперника? [спросил его на пристани один из журналистов] Той, что из Норвегии… и о перспективах ее успеха - конечно, если у нее есть такие перспективы. Капитан Скотт ответил с безразличным видом: «Нет, я не думаю, что стану говорить что-то на эту тему».


        И был еще один странный отголосок эпохи «Дискавери» девятилетней давности. Тогда, перед отплытием из Новой Зеландии в Антарктику, Скотт написал Нансену о своих плохих предчувствиях, не высказанных при личной встрече. Сейчас он сделал то же самое:


        Возможно, мы совершили ошибку, организовав все столь масштабно, но больше всего я хотел бы получить по-настоящему хорошие научные результаты, и поэтому нам потребовалось много специалистов. В том, что касается транспорта, трудно сказать, кому из животных следовало отдать предпочтение - собакам или пони. У нас отличные животные, все в очень хорошей форме.


        Через два дня после выхода из Новой Зеландии «Терра Нова» чуть не пошел ко дну во время шторма. Скотту это показалось плохой приметой. Но случившееся имело вполне рациональную причину.
        Как отметил Триггве Гран, корабль уже «был сильно нагружен, покидая Англию, а после порта Чалмерс он практически тонул». Палуба была завалена грузами, больше всего места занимали три контейнера с мотосанями, которые по причине изменившихся планов в последний момент отправили из Англии в Новую Зеландию грузовым кораблем. На борту толпились девятнадцать пони и тридцать три собаки. Собак привязывали везде, где можно, лишь бы им хватало места стоять, на них постоянно попадали брызги, им было неудобно. На баке, занимая часть пространства, предназначенного для размещения команды, стояли пони.
        Люди находились в невозможной тесноте. В Новой Зеландии к команде добавилось еще семь человек: Раймонд Пристли, Сесил Мирс, Вилфред Брюс, Гриффин Тейлор, Бернард Дей, австралийский геолог Фрэнк Дебенхем, а также известный фотограф Херберт Понтинг. В общем кубрике матросам приходилось спать в койках по очереди - один уходил на вахту, другой занимал его место. В кают-компании во время приема пищи вынуждены были помещаться одновременно двадцать четыре человека, и она была очень переполнена. Вот так перенаселенный и перегруженный корабль направился к югу.
        Главной особенностью вод, куда сейчас двигался корабль, в соответствии с «Лоциями Адмиралтейства», была


        циркумполярная линия пониженного давления… Области низкого давления двигаются на восток или юго-восток со скоростью от 20 до 30 узлов в соседние районы… часты штормы… Эпизодически случаются периоды хорошей погоды при вторжении сюда области высокого давления.


        Скотт надеялся проскочить между штормами. Но рассчитывать на это в эпоху несовершенных метеорологических прогнозов было равносильно попытке с закрытыми глазами сойти с тротуара на проезжую часть, где мчались автомобили, уповая на то, чтобы не попасть под их колеса.

1 декабря, незадолго до полудня, «Терра Нова» вполне закономерно оказался в эпицентре шторма. Беспощадные удары волн били по перегруженному корпусу корабля с такой силой, на которую он просто не был рассчитан. С каждым ударом обшивка палубы все больше расходилась - и потоки воды обрушивались в трюм. Ночью забилась основная трюмная помпа.
        Все бы ничего, но в Мёльбурне главный инженер «Терра Нова», лейтенант военно-морского флота Эдгар Рили был уволен решением Скотта: чистая прихоть, основанная на личной неприязни. Рили никем не заменили, и корабль отправился на юг без офицера, ответственного за машинное отделение - на его место назначили мичмана. Это означало разрыв в порядке соподчиненности, что в условиях строгой иерархии военно-морского флота того времени прямиком вело к несчастью.
        Когда помпа остановилась, мичман не сообщил об этом немедленно на мостик, что сделал бы офицер. Он испугался наказания и пытался сам ее прочистить. К утру кочегарка была залита водой.
        Всасывающие трубы ручной помпы тоже оказались забиты. Это было вполне предсказуемо. Ручная помпа - последняя линия обороны - оставалась все тем же изношенным механизмом, прилагавшимся к старому судну. Дэвис, корабельный плотник, вспоминал: это «доставляло мне бесконечные неприятности. Когда воды стало много, мне приходилось спать буквально мокрым». Раз за разом на пути из Кардиффа в Литтлтон помпа выходила из строя. В сложных погодных условиях отремонтировать ее не смогли, поскольку люки колодцев открывать было нельзя. Следовательно, не было доступа и к самому механизму. Это было грозным и очевидным предупреждением.
        При подготовке экспедиции на покупку моторных саней и производство научных приборов потратили тысячи фунтов стерлингов. А для исправления дефектов одного-единственного дешевого, но жизненно необходимого механизма, из-за отказа которого судно могло пойти ко дну, за несколько недель пребывания в Литтлтоне не было сделано ничего. «Терра Нова» вошел в самые опасные штормовые воды мира со старой помпой, постоянно выходившей из строя.
        Вода незаметно поднялась и залила топки, двигатели остановились. Теперь «Терра Нова», оказавшийся во власти шторма, был уже не кораблем, а заполненным водой корпусом. Его то и дело сотрясали от носа до кормы мощные водяные валы, он медленно, болезненно переваливался с борта на борт и постепенно проседал. Жизни людей угрожала опасность. Оутс и Аткинсон, один из военных хирургов, всю ночь напролет находились рядом с обезумевшими от страха лошадями, которых бросало из стороны в сторону в стойлах. Бедные животные были в ужасном состоянии.
        Для моряков, по словам Дэвиса,


        наступило очень тяжелое время: они скученно жили в тесных кубриках на нижней палубе… под местом, где стояли пони… Вся их одежда… была пропитана лошадиной мочой, которая просачивалась сквозь протекавшую обшивку трещавшего по швам и деформировавшегося корабля.


        Скотт был молчалив, несчастен и пассивен. Командование взял на себя «Тедди» Эванс.
        Он послал инженеров прорубить проход в переборке, чтобы добраться до всасывающих труб помпы. Эта работа по горло в трюмной воде заняла десять часов. Тем временем Эванс выстроил свободных людей в цепочку, по которой ведрами вычерпывали воду из машинного отделения, спасая корабль. Может, это и не сильно помогло делу, но точно подняло дух тех членов команды, которые были новичками в море.
        Если перевести все происходившее на сухой язык цифр из судового журнала «Терра Нова», то получится следующая картина: дул ветер силой в 10 баллов по шкале Бофорта, между 48-м и 55-м узлами, волны были до 35 футов высотой.
        Так случилось, что 11 ноября «Фрам» попал в точно такой же шторм, только юго-западнее. Записи Амундсена гласят:


        Шли по ветру под одним фоком и внутренним кливером… как прекрасно он справляется
[с волнами]. Если стараться держаться [к ним] кормой, то не верится, что мы вообще находимся в море. Конечно, когда волны приходят с борта, их замечаешь - килевая качка здесь сильная, но воды в корабле все равно нет.


        Но «Фрам» не был перегружен. При подготовке экспедиции все планировалось с таким расчетом, что корабль может попасть в худшие из возможных погодных условий. Его помпы были современными и работали безотказно.
        В сравнении с таким уровнем подготовки Скотт, казалось, играл в какую-то детскую азартную игру. Как отметил Боуерс с ноткой упрека, «ужасный океан - наш лучший друг. Лишь когда вы пытаетесь заигрывать с ним, риск становится очень велик».
        Удача не оставила Скотта. Ранним утром 3 декабря, после тридцати шести часов ревущего ада, ветер, к счастью, начал стихать. Скотт отделался всего лишь собственным сильным испугом, потерей двух пони, двух собак, десяти тонн угля, шестидесяти пяти галлонов бензина и примерно десяти футов фальшборта.
        Команда была уверена, что корабль спас Эванс, и приветствовала его, когда он появлялся на палубе. Скотту это не понравилось.

9 декабря «Терра Нова» вошел в паковый лед, и здесь удача отвернулась от Скотта: он стал жертвой своих навязчивых мыслей о конкуренте. Поскольку в 1908 году Шеклтон на «Нимроде» легко прошел на восток этим путем, Скотт слепо последовал тем же маршрутом, хотя разум подсказывал ему, что это не подтверждается ничьим прежним опытом, даже итогами его собственного плавания на «Дискавери». За это, как сам Скотт отметил с бессознательной иронией в письме домой, он был вознагражден
«самыми плохими условиями, чем какой-либо из кораблей ранее». В паковых льдах он оставался три недели.

«Ни один корабль… не справился бы здесь так же хорошо, - написал Скотт, когда 30 декабря “Терра Нова” наконец вышел на открытую воду моря Росса. - Конечно,
“Нимрод” никогда не дошел бы до южных берегов, окажись он в таких паковых льдах».
        Но общий результат был печальным: задержались на несколько недель, сожгли лишний уголь. Он замкнулся в себе и почти ни с кем, кроме Уилсона, не говорил. Но все остальные были зачарованы увиденным: огромные белоснежные поля с усеявшими их тюленями и птицами стали экзотической интерлюдией между освоенным прошлым и неизведанным будущим. Гран лирично писал в своем дневнике о «разводьях во льдах, где на поверхность воды ночной мороз набрасывает свою прекрасную тонкую сеть… Мы словно плывем по озеру, на котором цветут тысячи белых лилий, покачиваясь от дуновения вечернего бриза».
        Гран выбрал подходящую льдину, на которой открыл свою лыжную школу в соответствии с оптимистичными ожиданиями Скотта, считавшего, что за неделю-другую можно превратить группу новичков в опытных лыжников. Наиболее примерными учениками были в основном офицеры и ученые. Почти все матросы учиться отказались. Гран так и не смог забыть снисходительное выражение лица старшины Эванса, назвавшего лыжи
«досками».

2 января Скотт снова увидел гору Эребус с ее легким дымным плюмажем. Лед блокировал вход в старую штаб-квартиру «Дискавери» в проливе Макмёрдо, и после некоторого колебания Скотт решил высадиться на небольшом скалистом выступе примерно в шести милях к югу от мыса Ройдса, который со времен экспедиции
«Дискавери» прозвали мысом Сквари. Теперь Скотт переименовал его в мыс Эванса «в честь нашего отличного старшего помощника». Чтобы перевезти груз по льду с «Терра Нова» на твердую землю, мобилизовали все четыре вида транспорта: собак, лошадей, мотосани и людей. Разгрузка, однако, была спланирована из рук вон плохо и представляла собой сплошную путаницу и неразбериху. Раймонд Пристли, один из членов экспедиции Шеклтона, наблюдая за этим хаосом, провел прямое сравнение


        между тем, как здесь была организована работа, и тем, как мы выгружали запасы на мысе Ройдса… здесь слишком много командиров, а рядовые никогда не знают, в какой момент и чьи приказы обязаны выполнять… чтобы экспедиция добилась успеха, ее следует полностью избавить от любых идей из копилки военно-морского флота… в этом смысле я снова и снова вспоминаю экспедицию Шеклтона.


        Однажды утром Понтинг, с энтузиазмом работая над первым профессио-нальным антарктическим фоторепортажем, заметил касаток, двигавшихся у кромки льда, и подбежал поближе, чтобы сделать снимок. По словам Кэмпбелла,


        касатки решили, что он - тюлень, и, подплыв прямо под льдину, ударили по ней с такой силой, что откололи от нее целый кусок, на котором Понтинг и остался. Ему удалось спастись только благодаря невероятному проворству… сколько иронии в том, чтобы быть съеденным китом, думающим, что ты тюлень, и затем выплюнутым им потому, что ты - всего лишь фотограф.


        Это было первое предупреждение о состоянии льда. Следующее поступило утром 8 января, в тот день, когда на берег должны были доставить третьи мотосани и один из моряков провалился в снег по шею. Скотт не придал значения этому случаю. Два дня стояла оттепель и было сильное волнение на воде. Мотосани опустили через борт на примыкающую к кораблю льдину. Скотт вышел на берег, оставив Кэмпбелла руководить процессом. Вскоре после этого лед у корабля начал ломаться. Примерно в это же время команде сообщили, что Скотт наткнулся на рыхлый лед и чем скорее мотосани доставят на берег, тем лучше. Приказ был выполнен - как всегда - без рассуждений, хотя здравый смысл подсказывал, что единственным- разумным выходом было снова поднять мотосани на борт. На то, чтобы завести двигатель, времени уже не было. К мотосаням привязали буксировочный трос, все взялись за него и потащили свой груз на берег. Метеоролога Симпсона послали вперед - проверять крепость льда. Но его зондировочный щуп был слишком толстым, а он сам - слишком неопытным, чтобы вовремя обнаружить опасность. Люди не прошли и ста метров, как лед под ними
треснул. Сани проломили его и мгновенно ушли на глубину, едва не утащив с собой нескольких человек. Спасти их было невозможно. Современные моторные сани, гордость экспедиции, безмолвным предзнаменованием опустились вглубь на сто морских саженей - и нашли свою могилу на дне пролива Макмёрдо.
        Черри-Гаррард спросил «дядю Билла» (Уилсона), что будет, если Скотт не дойдет до полюса, и записал его ответ в свой дневник:


        Мы, вероятно, останемся здесь и попробуем сделать это еще раз «с меньшим количеством пони и собак, но с новым опытом», как сказал Билл. Две хорошие неудачи - и нас простят за отсутствие успеха.



        Глава 22
        База Фрамхейм

        Норвежцы начали разгрузку в Китовом заливе 15 января - на десять дней позже британцев в проливе Макмёрдо.

«Вот лежит Барьер, вероятно, как и тысячу лет назад, купаясь в лучах полуденного солнца, - написал Амундсен в день, когда началась эта работа. - Кажется, будто какая-то принцесса все еще спит в своем сияющем замке. Быть может, нам удастся разбудить ее!»
        Характерно, что для выражения своих чувств он обратился к мифу, к детской сказке о Спящей красавице, с ее моралью о том, что победа приходит к сильному, решительному человеку, которому подвластна его собственная судьба.
        Амундсен проработал план высадки в мельчайших деталях. Каждый человек хорошо понимал и план в целом, и свое место в общей картине. Норвежцы знали, что им нужно подготовить базу до конца апреля, запасти тюленье мясо для зимовки, а затем совершить три путешествия и организовать промежуточные склады на отрезке пути до
83-й параллели для весеннего броска к полюсу. Среди членов экспедиции Скотта четкого распределения ролей не было, поскольку план действий пока не понимал и сам Скотт. Он не решался довериться своим офицерам. Все, что им оставалось, - это неукоснительное и буквальное выполнение приказов без их обсуждения и без учета обстоятельств, подтверждением чему были утонувшие мотосани. Они стали своеобразным памятником иерархии военно-морского флота.

«Фрам» был пришвартован к кромке льда, в защищенной бухте юго-восточной части Китового залива. Западную ее часть формировал высокий выступ Барьера, причудливо вырезанный мыс Манху, или «мыс Человеческая голова». Восточную сторону покрывали языки льда, на которых планировалось построить дом.
        Как только место выбрали, путь к нему от корабля изучили и разметили по всей длине в 2,2 морские мили синими флажками на невысоких шестах, установленных через каждые пятнадцать лыжных шагов. Эту деталь- предусмотрели и обсудили заранее. Флажки тоже приготовили давно. Такая предусмотрительность была абсолютно чужда Скотту. Несмотря на его солидный антарктический опыт, необходимость прокладки дороги на мыс Эванс стала для него настоящим сюрпризом. В итоге он импровизировал, отмечая путь канистрами из-под керосина.
        Первый транспорт был готов выйти с «Фрама» к будущей базе в 11 утра 15 января. Так стартовала кампания по высадке, которая была началом пути к Южному полюсу. Это стало важным событием. Сани спустили на лед с 300 килограммов (660 фунтов) груза. Восемь собак отправили на лед чуть раньше. По всеобщему молчаливому согласию честь управлять первой упряжкой оказали Амундсену как руководителю экспедиции, не говоря уже о его статусе покорителя Северо-Западного прохода.
        Как потом признавался Амундсен, это была


        неудача, иначе не скажешь. К этому моменту собаки полгода бездельничали, только ели и пили. Судя по всему, они уверовали в то, что им никогда больше не придется работать… Пройдя несколько ярдов, они сели, словно по команде, и уставились друг на друга. На их мордах читалось неподдельное удивление. В итоге с помощью изрядной взбучки мы смогли добиться взаимопонимания: собаки осознали, что мы ждем от них работы. Но это не сильно помогло - вместо выполнения команд они вступили друг с другом в славную битву. Бог мой, как же мы в тот день намучились с этими восемью прохвостами!.. В разгар кутерьмы я мельком взглянул на корабль… и быстро отвел глаза - они там просто покатывались от смеха, в нашу сторону неслись громкие крики с самыми позорными предложениями.


        Каким-то образом первая упряжка все-таки прошла эти две мили до базы. Но кроме обычной собачьей чертовщины что-то еще было не так. Причина стала ясна, только когда в упряжку поставили больше собак и отправились в путь. Амундсен понял, что проблема вызвана самим способом формирования упряжки. Во время экспедиции на «Йоа» он пользовался методом жителей Аляски, которые привязывали собак попарно к центральному постромку. В принципе это повышало эффективность, поскольку тяга была направлена параллельно курсу. Но этих собак до экспедиции учили тащить по-гренландски, привязывая их веером к одной точке саней. Теоретически такой способ являлся не слишком эффективным, тем не менее гренландские хаски привыкли тянуть сани именно так. Пришлось учесть их предпочтения. Амундсен решил пользоваться гренландской системой-. 17 января- вместе с Йохансеном, Хасселем и Вистингом они вернулись на корабль, чтобы внести изменения в упряжь.


        С помощью корабельной партии мы смогли за день подготовить 46 постромков, или полный комплект для четырех упряжек, которые будем сейчас использовать [записал Амундсен в своем дневнике]. Это отличный результат и хорошее доказательство эффективности в случае объединения усилий.


        После внесенных Амундсеном изменений собаки начали слушаться возниц. Теперь все пять саней, как железнодорожные поезда по расписанию, регулярно перемещались между
«Фрамом» и тем местом, где должна была появиться база. Каждые сани делали пять-шесть рейсов в день, что позволяло перевозить в общей сложности около двух тонн грузов. Сорок шесть собак и пять возниц перевозили более десяти тонн в сутки. Вверх по Барьеру возницы шли на лыжах, а обратно к кораблю ехали в пустых санях.
        Плотники Бьяаланд и Стубберуд жили в палатке и собирали дом. До них еще никто и никогда не строил зданий на южном шельфовом льду. Однако, как и предполагал Амундсен, этот процесс напоминал правила строительства в родной Норвегии, где возведение дома обычно сопровождалось вырубкой основания в скальной породе. В переводе на условия Ледяного барьера Росса это означало необходимость пройти сквозь снег и достичь лежащего под ним льда. По словам Стубберуда, «снег постоянно осыпался, мы не успевали выбрасывать его лопатами наверх, как это место снова засыпало снегом».
        Тоже знакомая ситуация. Пришлось им с Бьяаландом соорудить из досок ветрозащитную конструкцию в форме плуга, которая удерживала снег наверху.


        Таким образом, мы смогли выкопать место под здание и дойти до прочного основания, то есть до голубого льда, твердого, как скала. Из-за уклона нам пришлось в верхней части углубиться на три метра при длине здания в восемь метров, чтобы оно стояло горизонтально. Естественно, это было тяжелой работенкой, жуткий холод… препятствовал нам. Но в конце концов мы сделали это.



27 января, спустя десять дней после первого взмаха лопатой, дом был закончен, включая все внутреннее оборудование, в том числе стол их собственного изобретения, который подвешивался к потолку, что облегчало уборку-.
        Тем временем остальные участники партии забивали и разделывали тюленей и пингвинов. «Мы живем в удивительной, сказочной стране, - писал Амундсен. - Тюлени приходят прямо к кораблю, а пингвины - к палатке, не боясь ружья».
        Это было слишком соблазнительно - охотничьи инстинкты некоторых арктических старожилов не выдержали. Однажды кто-то застрелил нескольких тюленей просто для забавы, оставив их лежать на льду. Узнав об этом, Амундсен пришел в ярость.
«Членам экспедиции категорически запрещается убивать любое животное, которое мы не можем использовать», - объявил он, после чего приказал притащить туши и разделать их.
        Через несколько дней Амундсен, Хелмер Ханссен и Вистинг отправились на охоту. Им удалось забить примерно тридцать тюленей, но лед треснул прежде, чем они смогли забрать туши.


        В тот вечер [вспоминал Вистинг] Амундсен был просто в трауре, ведь мы стольких тюленей убили зря. Я редко встречал в своей жизни человека, если вообще встречал, который бы так любил животных, как он. Этот случай помог нам еще больше оценить его. Даже те из нас, кто позволял себе иногда на охоте руководствоваться не разумом, а азартом, после некоторого размышления были вынуждены согласиться с тем, что он прав. Никогда больше без необходимости мы не убивали животных.


        Чтобы запасти нужное количество пищи для ста десяти собак и десяти человек, требовалось мясо двухсот тюленей и такого же количества пингвинов. Люди работали по двенадцать часов в день, собаки - сменами по пять часов каждая (нужно было беречь их силы). За три недели непрерывного челночного перемещения между кораблем и домом каждая из упряжек покрыла около 500 миль, собаки сработались, опытные возницы снова пришли в форму, а новички (Вистинг и Преструд) окончательно преодолели неудачи начального этапа обучения. (Все они были легко поправимыми и несерьезными.)
        В субботу 28 января береговая партия переехала в дом.


        Здесь, на том самом месте, которое Шеклтон посчитал слишком опасным для высадки
[написал Амундсен в своем дневнике], мы устроили себе дом - и будем жить в нем. Я понимаю, почему [сэр Джеймс Кларк] Росс не захотел подходить слишком близко к этому ледяному гиганту на своем паруснике. Но по какой причине Ш. не приплыл сюда и не воспользовался отличным шансом оказаться на лишний градус южнее - этого я понять не могу. Никому из нас и в голову не приходит, что жить здесь может быть опасно. Будущее покажет, правы ли мы.



4 февраля, чуть позже полуночи, вахтенный «Фрама» зашел на камбуз, чтобы выпить чашку кофе, и вдруг услышал странный шум. Он бросился наружу, вообразив, что огромный айсберг отделился от Барьера и вот-вот потопит их. Оказавшись на палубе, испуганный матрос с облегчением увидел, что это всего лишь «Терра Нова», который подошел, пока он находился внизу, и сейчас вставал на ледовый якорь. По словам Гьёртсена,


        мы уже давно ждали прихода «Терра Нова» по пути на восток для высадки партии на Земле Короля Эдуарда[Имеется в виду Земля Эдуарда VII. Прим. ред.] . Наш вахтенный увидел, как два человека спустились на лед, надели лыжи и с довольно приличной для иностранцев скоростью заскользили к Барьеру, двигаясь по следам собачьих упряжек.
«Что ж, - подумал вахтенный, - если у них есть какие-то подлые намерения (одной из постоянных тем обсуждений на корабле было то, как англичане отнесутся к нашему вызову), собаки это почуют и заставят их убраться. Будет хуже, если они проскользнут на «Фрам», где на вахте я один. Лучше всего приготовиться к любым неожиданностям…» Он бросился в штурманскую каюту и старательно зарядил девятью патронами наш старый «Фарман»… потом раскопал ветхий учебник английского, отыскав в нем фразу «как поживаете сегодня утром?» и подобные выражения. Вооружившись таким образом до зубов - и физически, и морально, - он вернулся на вахту. Прошло, должно быть, с полчаса… и тут его охватила дрожь: англичане возвращались, на этот раз держа курс прямо на «Фрам»… Он пригляделся: нет, оружия не видно, пусть так, но ведь у кого-нибудь из них может оказаться револьвер в кармане… Он накинул на плечи пальто, прикрыв им и ружье, и учебник так, чтобы при необходимости быстро достать и то, и другое, выпрямился и стал хладнокровно поджидать гостей.



«Терра Нова» ушел из пролива Макмёрдо 28 января, чтобы отвезти Кэмпбелла и восточную партию на Землю Эдуарда VII. Скотт с Эвансом остались на берегу. Командиром корабля назначили Кэмпбелла, а первым помощником и капитаном для плавания в Новую Зеландию и обратного возвращения - лейтенанта Пеннелла.

2 февраля на горизонте показался мыс Колбек, где Кэмпбелл собирался высадиться. Совершенно случайно он выбрал место с самыми плохими во всем море Росса ледовыми условиями. Как Скотт в 1902 году и Шеклтон в 1908-м, он был остановлен перемалывающими друг друга льдинами и бурлящим течением. К берегу подойти так и не удалось. Земля Эдуарда VII осталась мучительно недоступной. Кэмпбелл был вынужден вернуться, и «Терра Нова» пошел обратно вдоль берега, подыскивая на Ледяном барьере подходящее место для высадки.

3 февраля в 10 вечера они вошли в Китовый залив. Раймонд Пристли, один из членов экспедиции Шеклтона, который сейчас в качестве геолога входил в партию Кэмпбелла, наконец-то был реабилитирован. Скотт и его сторонники всегда сомневались в существовании Китового залива и в достижении Шеклтоном рекордно южной отметки. Пристли, оставаясь лояльным Шеклтону человеком, принимал это близко к сердцу и очень обрадовался, когда наблюдения «Терра Нова» «чудесно подтвердили» выводы, сделанные Шеклтоном. «Теперь отпали все сомнения в том, - записал Пристли в своем дневнике, - что мыс Воздушного шара исчез, слившись с соседним заливом, отмеченным на картах “Дискавери”».
        Возможно, для спокойствия Амундсена было лучше оставаться в неведении относительно замечания Пристли о том, что


        за это время ледник значительно уменьшился, похоже, на его западной границе произошли серьезные события с момента нашего визита сюда в 1908 году.


        Далее Пристли продолжал:


        Было приятно видеть… что все наблюдения экспедиции Шеклтона подтверждаются, я стал… чувствовать себя намного лучше и поверил, что здесь, на Барьере, нам представится возможность… найти место для дома. Это наша последняя надежда изучить Землю Эдуарда VII. Однако человек предполагает, а Бог располагает, и в час ночи меня разбудил Лилли [один из биологов] с ошеломляющей новостью, что видит в заливе чей-то корабль, стоящий на якоре у кромки морского льда. В смятении мы все бросились на палубу. Тревога не была ложной, корабль оказался всего в нескольких сотнях ярдов от нас, и, более того, те из нас, кто читал книгу Нансена, без труда узнали в нем «Фрам».



«Отовсюду послышались громкие и искренние проклятия», - писал своей сестре лейтенант Вилфред Брюс. Вахтенный «Фрама» и представить себе не мог степень агрессивности людей, собравшихся в тот момент на палубе «Терра Нова». Они знали, что Амундсен в Антарктике, но понятия не имели, где именно. Разговоры на эту тему Скотт не поощрял. Все думали, что «Фрам» находится на Земле Грэма или в море Уэдделла, но уж точно не рядом с законными местами британцев. Поэтому приземистый силуэт «Фрама» был последним, что они ожидали увидеть, повернув свой корабль к берегу в Китовом заливе. Как отметил в своем дневнике Вилфред Брюс, «извержение Эребуса - ничто по сравнению с этим зрелищем».
        Тем человеком, который так решительно направлялся к «Фраму», встревожив вахтенного, был Кэмпбелл. Он говорил по-норвежски и пришел для начала переговоров, так что между кораблями были установлены дружеские или, по крайней мере, дипломатические отношения. Кэмпбелл выяснил, что Амундсен в данный момент находится в доме и должен появиться на корабле рано утром. В шесть часов утра Амундсен и его спутники, по словам Гьёртсена, выстроили свои собачьи упряжки и


        во весь опор помчались вниз. Никогда раньше это не проходило так гладко. Оказавшись на плоском льду, они вдруг как по команде резко остановились, выстроились в одну линию и устроили настоящую гонку, финишной чертой которой стал
«Фрам». Англичане были поражены такой фантастической картиной. Нет, они никогда даже вообразить не могли, что собаки могут так бежать в упряжке, и уже почти начали презирать своих милых пони. Внезапно их охватил дикий восторг, они начали кричать и размахивать шапками. Наши возницы тоже что-то кричали им в ответ и щелкали бичами.


        Это была демонстрация силы: Амундсен увидел «Терра Нова», выйдя из дома на край Барьера. Обычно они так на корабль не возвращались.
        Кэмпбелла, Пеннелла и хирурга восточной партии Левика пригласили в дом на завтрак. Можно сказать, что соперники Амундсена стали участниками торжественного открытия его базы.
        Норвежцы наслаждались впечатлением, произведенным на гостей. Тем утром офицеры и матросы «Терра Нова», по словам Гьёртсена,


        пришли… посмотреть «на знаменитый корабль», и каждый произнес панегирик тому, как прекрасно и комфортно мы живем… Когда они видели, что у каждого человека есть своя каюта и все члены команды могут поместиться в большой кают-компании, их глаза расширялись от изумления.


        В ответ британские моряки устроили норвежцам экскурсию на «Терра Нова», где угостили их пикантными (и в целом достоверными) подробностями своей жизни. Общий обеденный стол находился точно под стойлом для пони, которые во время приема пищи бесперебойно снабжали их капающей желтой «горчицей». Туалет представлял собой настил, подвешенный над бурными волнами, на краю которого с трудом удавалось удерживать равновесие.
        Единственным письменным комментарием норвежцев после экскурсии на «Терра Нова» стали слова Нильсена: «Должен признать: там не слишком уютно».
        Обе стороны остались довольны друг другом. Йохансен записал в своем дневнике, что гости пребывали «в благодушном настроении и были подчеркнуто любезны с нами». Вилфреду Брюсу норвежцы «по отдельности… все показались очаровательными людьми. Даже коварный Амундсен».
        Но теперь Кэмпбелл окончательно лишился возможности исследовать Землю Эдуарда VII. Он был глубоко разочарован. Как отметил Пристли, «в соответствии с этикетом мы не могли вторгаться в расположение их стоянки со своими зимними квартирами».
        Сомнения мучили только англичан. Амундсен открыто предлагал Кэмпбеллу высаживаться и устраивать базу где угодно, ведь Антарктика общая. Кэмпбелл хотел было согласиться, но, по словам Брюса, «мы отговорили его, поскольку отношения между двумя экспедициями могли стать натянутыми».
        Британцы пригласили Амундсена, Нильсена и Преструда на обед. Поднявшись на борт
«Терра Нова», Амундсен первым делом остановился, вгляделся в снасти и, не заметив антенны, небрежно спросил хозяев о наличии рации. Он постарался скрыть облегчение, когда Пеннелл сказал, что у них ее нет. Наконец-то исчезла эта мучительная неопределенность: стало понятно, что соперники не имеют преимущества в скорости передачи новостей.
        По словам Триггве Грана, всем было «известно, что англичане при первой возможности тащат с собой множество элементов роскоши даже в самые глухие места. Экспедиция Скотта не стала исключением». Норвежским гостям, которые после отплытия с Мадейры жили и питались очень просто, обед на «Терра Нова» показался настоящим банкетом.
        Но под маской дружелюбия с обеих сторон чувствовалось напряжение. Разговор больше походил на турнир по фехтованию, где каждая сторона, действуя предельно аккуратно - точечными выпадами, - пыталась выяснить намерения другой, ничего, в свою очередь, не выдав сопернику. Амундсен отказался сообщать о своих планах. Но, будучи не в силах сдержать беспокойство по поводу мотосаней Скотта, ближе к концу обеда прямо спросил, работают ли они.
        Кэмпбелл, сидевший рядом, все еще пребывал в состоянии горького уныния из-за крушения всех своих надежд. Ведь еще ни разу нога человека не ступала на Землю Эдуарда VII, и высадку здесь он (справедливо) расценивал как одно из немногих настоящих достижений их экспедиции. Теперь же ему ничего не оставалось, как провести зиму в каком-нибудь глухом углу южной части Земли Виктории. Поэтому вопрос Амундсена о мотосанях он воспринял как возможность отыграться.

«Одни мотосани, - таинственно произнес он, - уже на terra firma».
        Конечно, Кэмпбелл имел в виду те, что покоились на дне пролива Макмёрдо. Но Амундсен решил (и таким в действительности было намерение Кэмпбелла), что упомянутые сани уже пересекли Барьер и, возможно, даже достигли ледника Бирдмора. Норвежцы на мгновение умолкли, не попросив прокомментировать изящную латынь - и не получив объяснений. Вскоре после этого они собрались уходить, попрощавшись безукоризненно вежливо, но весьма прохладно. Через полчаса корабль Скотта отчалил. Амундсен и Нильсен, стоя на палубе «Фрама», смотрели, как он под парами уходит по тихим водам Китового залива и медленно исчезает вдали. Они молчали и напряженно думали. В душе Амундсена поселился ужасный страх - не отнимут ли эти мотосани в последний момент его победу?
        На следующий день после ухода «Терра Нова» норвежской базе дали имя - «Фрамхейм», то есть «дом “Фрама”». Это была аллюзия на название норвежского горного массива Йотунхеймен, «Дома гигантов», с его скандинавским мифологическим подтекстом[Это не совсем точно. Йотунхеймен - нынешнее название, которое было дано горному массиву в
1862 году, - восходит к древненорвежскому Ётунхейм (Jotunheimr), что в германо-скандинавской мифологии означает «Земля, населенная великанами-ётунами». До этого массив назывался Jotunfjeldene, то есть «Горы гигантов». Прим. ред.] . Амундсен не забыл упомянуть, что эта идея принадлежала Преструду.
        В качестве подарка на новоселье главный инженер «Фрама» Сундбек сделал своими руками то, что Амундсен назвал «самым потрясающим флюгером на свете… никогда не видел ничего красивее».
        Фрамхейм напоминал настоящую деревеньку, выросшую в снегах. Четырнадцать военных палаток - на шестнадцать человек каждая - были установлены вокруг дома, предназначенного для хранения запасов и размещения собак. Несмотря на то, что хаски доказали свою выносливость, Амундсен считал, что на время отдыха их стоит укрывать от разгула стихии-.

7 февраля, в среду стало ясно, что обустройство Фрамхейма и разгрузка «Фрама» практически закончены. После этого Амундсен решил отправиться на юг - в свое первое путешествие для закладки промежуточного склада. То же самое сделал и Скотт, находясь в четырехстах милях к западу от базы своего соперника. Но он двигался уже известным ему маршрутом в отличие от Амундсена, который, отойдя от Фрамхейма, оказался в неизведанных местах.

9 февраля Амундсен занялся разведкой путей на юг. Дорога вела вниз - от вершины выступа на Барьере, где располагался Фрамхейм, через юго-восточный рукав Китового залива - затем снова вверх, на Барьер. Спуститься к морю было легко: с другой стороны на Барьер, высота которого в этом месте составляла около шестидесяти футов, можно было попасть по нанесенному снегу, создававшему короткий крутой склон. Сверху было видно, что Барьер, насколько хватало глаз, имел плоскую поверхность. «Условия для передвижения на лыжах, - заметил Амундсен, - максимально удачные».
        Поскольку «Фрам» мог уйти в его отсутствие, Амундсен приготовил свои письма и попрощался с корабельной партией. Инструкции лейтенанту Нильсену, который принимал на себя командование кораблем, были написаны и переданы еще в начале января, до остановки в Китовом заливе.
        После короткого перечисления предполагаемых перемещений «Фрама» (идти прямо в Буэнос-Айрес, провести океанографическое исследование и вернуться к Фрамхейму) документ заканчивался в характерном для Амундсена стиле:


        Чем раньше Вы сможете попасть к Барьеру в 1912 году, тем лучше. Я не указываю срок, поскольку все зависит от обстоятельств и Ваших решений, связанных с ними.
        В остальном же предоставляю Вам полную свободу действовать в интересах экспедиции.
        Если по возвращении к Барьеру Вы обнаружите, что из-за болезни или смерти я не могу принять руководство экспедицией, помните: я отдаю в Ваши руки ее первоначальный план - исследование Северного полярного бассейна - и убедительнейшим образом прошу Вас попытаться выполнить его.



10 февраля в девять тридцать утра Амундсен приступил к тому, что Йохансен точно назвал «одновременно разведкой и путешествием для закладки промежуточного склада». С ним отправились сам Йохансен, Преструд и Хелмер Ханссен. На трех санях с помощью восемнадцати собак они везли полтонны запасов, в основном собачий пеммикан. Их целью была 80-я параллель. Подгоняя собак, Амундсен со спутниками ушли на лыжах вниз от Фрамхейма по морскому льду. Бьяаланд, Хассель, Вистинг и Стубберуд - четыре человека из береговой партии, оставшиеся дома, - проводили- их до Барьера, чтобы помочь поднять груз на склон. «Толкать его, - лаконично отметил Амундсен в дневнике, - было трудно». После короткого прощания и быстрого рукопожатия на вершине Барьера помощники вернулись. Никаких торжественных проводов не предполагалось. Как сказал Амундсен, «никто из нас не был настроен сентиментально». В дневнике он написал: «Там, вдалеке, виднелся “Фрам” с поднятым на грот-мачте флагом - последнее приветствие, адресованное нам».
        Представления Амундсена о передвижении по Антарктике сформировались под влиянием
«Путешествий на “Дискавери”» и «Сердца Антарктики». Конечно, он чувствовал некомпетентность, скрытую за большинством описанных там приключений, но не ожидал, что фантазии в книгах может оказаться больше, чем правды. Он даже не представлял себе, насколько преувеличили реальность эти люди, которые были плохо подготовлены к своей работе, но стремились показать, что общество не зря финансировало их героическую борьбу. А в случае с книгой Скотта он вообще столкнулся, как показала практика, с тонкой романтической ложью.
        Реальность оказалась менее суровой. «Так называемый Барьер тянется, как и любой другой ледник», - написал Йохансен. «Идти на лыжах по Барьеру, - заметил Амундсен, - одно удовольствие». И продолжил с легким удивлением: «Мы покрыли пятнадцать географических миль. Хороший результат для первого дня». С самого начала этого похода, предпринятого для закладки промежуточного склада, норвежцы поняли, что, наконец, оказались в родной стихии.



11 февраля: Собаки тянут великолепно, Барьер для передвижения идеален. Не могу понять, что англичане имеют в виду, когда говорят, что здесь нельзя использовать собак.

13 февраля: Сегодня много шли по рыхлому снегу… Для передвижения на лыжах это было самое простое дело. Как люди [без лыж], не говоря уже об автомобилях, собираются идти в таких условиях, я понять не могу. Термос - отличное изобретение. Мы наполняем его каждое утро горячим шоколадом, который не остывает до полудня, когда мы его с удовольствием выпиваем. Неплохо для Антарктики.

15 февраля: Отличная производительность у наших собак: 40 географических миль пройдены вчера, из которых 10 - с тяжелым грузом, и 50 миль сегодня - думаю, пони с ними на Барьере не сравнятся.


        По мнению Хелмера Ханссена, подытожившего слова Амундсена, первая попытка наглядно показала: «Передвигаться здесь гораздо легче, чем на севере во время экспедиции
“Йоа”». Даже с учетом скидки на то, что Антарктика- вела себя наилучшим образом - никаких буранов, температура от минус 7 и до минус 17 °C, как в бодрящий зимний денек на родине, - это стало главным открытием. При использовании правильной техники передвижения по снегу Барьер быстро теряет свою таинственность и перестает пугать. В любом случае плато Хардангервидда, каким Амундсен его знал, было куда суровее!
        Он выбрал правильные лыжи и подобрал правильных собак - это уже было частью успеха. Вдобавок ко всему, Амундсен очень скоро обнаружил, что порядок следования он определил тоже верно. Первым шел Преструд как лидер гонки, чтобы собакам было за кем бежать (урок, усвоенный со времен покорения Северо-Западного прохода), затем - Хелмер Ханссен с первой упряжкой и путевым компасом, после него - Йохансен, также с компасом. Последним двигался Амундсен с запасным компасом и путемером. Так называлось устройство для измерения пройденной дистанции, которое представляло собой велосипедное колесо с вращающимся счетчиком, прикрепленное к задней стенке саней и катившееся по снегу.
        В снегах Амундсен понял, что лидеру лучше всего быть последним в цепочке. Он мог видеть своих людей и наблюдать за ситуацией, что помогало давать верные команды. Кроме того, последний человек в цепочке отвечал за сбор вещей, падавших с саней. Как бы тщательно ни увязывали поклажу, что-то важное каким-то удивительным образом обязательно вываливалось по дороге.
        В своем дневнике Йохансен 11 февраля заметил, что Амундсен


        столкнулся с проблемами в своей упряжке… в итоге ему пришлось снять штаны из оленьего меха и идти на лыжах в рубашке и кальсонах. Температура была 12 градусов ниже нуля. Здесь каждый так может, холода не чувствуешь.


        Под «рубашкой и кальсонами» подразумевалось белье из оленьей кожи. Они путешествовали в одежде нетсиликов, сшитой из меха северного оленя, и поняли, что идти полностью одетыми слишком жарко. Таким был еще один урок Северо-Западного прохода: теперь Амундсен отлично знал, как одеваться в холод - кроме одной важной вещи.
        По словам Йохансена,


        заказанные в Христиании ботинки, от которых ожидали многого, оказались не приспособлены к использованию в холодную погоду. Мы с Преструдом натерли ими ноги. И сегодня вечером мне пришлось вместо них обуть камикки [эскимосские сапоги из тюленьей кожи].


        На самом деле это была беда. Ботинки - всегда слабое звено в лыжном спорте или полярном путешествии - и сейчас стали сущим наказанием. Их нужно было заменить, ведь предстояло еще много испытаний.
        По сравнению с этим печальным открытием становились несущественными все остальные проблемы, возникшие в походе. Например, для того, чтобы разбить лагерь вечером и все снова сложить утром, требовалось тратить ежедневно по четыре часа. «Канитель», - ворчал Амундсен. К тому же теодолит оказался поврежденным, поэтому они не могли проводить астрономические наблюдения и вынуждены были полагаться на навигационное счисление.

14 февраля норвежцы достигли своей цели - 80° южной широты, насколько они могли судить. Заложив склад, они немедленно развернулись и с почти пустыми санями помчались назад. Теперь важной задачей было правильно разметить путь. Прочитав отчеты Скотта и Шеклтона, Амундсен понял, что они использовали очень ненадежные указатели. Стремясь избежать их ошибок, на обратном пути он каждые восемь миль устанавливал бамбуковые шесты с пронумерованными черными флажками. Но это все равно оказалось слишком большим расстоянием: собаки могли сбиться с пути. И тогда Амундсен использовал гениальную уловку: каждую четверть мили он закапывал в снег вяленую рыбу (входившую в рацион собак) или часть ее упаковки - попеременно.
        Возвращение стало ничем не примечательным двухдневным лыжным переходом, на второй день которого они прошли пятьдесят миль.
        Амундсен торопился на базу в надежде успеть попрощаться с «Фрамом», но опоздал на двенадцать часов. Вернувшись во Фрамхейм, он первое время никак не мог привыкнуть к отсутствию своего корабля и писал в дневнике: «Это вызвало у нас грусть, мы чувствовали себя покинутыми. Но придет время и, я надеюсь, мы встретимся снова, когда работа будет выполнена».
        Между тем горечь Амундсена от расставания с кораблем не могла затмить в глазах его спутников значительности только что одержанной победы. Путешествие для закладки промежуточного склада на расстояние 160 миль длилось не более недели. Но Амундсен в своих дневниковых записях, напрочь лишенных даже намека на героизм, пишет об этом очень сдержанно и буднично. Тем не менее этот поход стал одной из самых значимых вех полярной истории и доказал всему миру, что норвежская школа полярных исследований, творчески объединившая методы использования лыж и собак, прекрасно подходит и для юга. Их путешествие, предпринятое в «домеханическую» эпоху, довело технологию изучения Антарктики до совершенства. В своей борьбе за полюс норвежцы добились впечатляющего результата.
        Хотя Амундсен тогда еще не знал этого, но он догнал своего соперника. Он достиг
80°, в то время как Скотт в своих походах для закладки промежуточных складов так и не преодолел отметку в 79°30?. Стартовав с отставанием от Скотта в 6 тысяч миль, Амундсен оказался впереди него на 30 миль. Его техническое превосходство наглядно иллюстрируют два ключевых показателя. Средняя скорость его походов к складам составляла двадцать миль в день. В два раза больше, чем у Скотта.
        Пока Амундсена не было, Фрамхеймом командовал Вистинг. «Очень хорошая работа», - так отозвался о его результатах Амундсен в одном из своих редких личных дневниковых комментариев. Он справился со всеми поставленными задачами и проявил похвальную предусмотрительность: одну из спасательных шлюпок «Фрама» оттащили на несколько миль от кромки льда на случай, если часть Барьера вместе с расположенным на ней Фрамхеймом все же отколется и начнет дрейфовать в море.
        А Стубберуд и Бьяаланд выкопали вокруг дома траншею и накрыли ее, сделав крышу более длинной. Это произвело на Амундсена большое впечатление.


        Помимо защитной функции [рассуждал он в своем дневнике], это место можно отлично использовать и для хранения различных вещей. Например, там [Линдстрам] сделает полки и будет хранить свежее мясо. Вырубленный снег мы используем для получения пресной воды… Таким образом, решатся две проблемы. 1. У нас всегда будет в запасе относительно чистый снег для воды - а найти его здесь довольно трудно, учитывая, сколько у нас щенков и как они изгадили все вокруг. 2. Не придется выходить из укрытия, чтобы набрать снег. Если погода долго будет оставаться плохой, это окажется очень важным.


        В то же самое время Скотт, находясь в 400 милях западнее Фрамхейма, возвращался с Барьера - уже близилось окончание сезона. Между тем Амундсен снова торопился в путь. Он решил до начала зимы заложить склад на 83° или как минимум на 82°, что полностью противоречило его собственным требованиям к безопасности, поскольку он давал людям всего неделю на подготовку. Приготовлениями были заняты все, кроме кока Линдстрама, которому поручили присматривать за домом и оставшимися собаками. Линдстрам ответил, что не может дождаться, когда они все уедут, чтобы наконец привести в порядок Фрамхейм и отремонтировать снаряжение.


        Дом превратился в одну большую мастерскую, принадлежащую процветающему сапожнику
[записал Амундсен]. Мы должны перешить наши гигантские ботинки от Андерсена [из Христиании]. Они оказались слишком жесткими на холоде. Теперь используем все возможные (и невозможные) ухищрения.


        За исключением Вистинга, опыта изготовления обуви не имел никто. Но это не стало препятствием. Каждый ботинок распороли и успешно перешили. Удалили из него несколько слоев кожаной подошвы, а в носок вшили клинья, чтобы сделать обувь просторнее.
        Вечером 21 февраля работу окончили, и на следующий день они отправились в путь - караван из восьми человек и семи саней с упряжками по шесть собак в каждой. Впереди снова шел Преструд. В каждые сани погрузили по 300 килограммов (660 фунтов). В начале похода люди были очень уверены в себе.
        За неделю, прошедшую со времени предыдущего путешествия, погодные условия изменились. Все было засыпано колким снегом, температура упала на девять градусов, поэтому лыжи и сани скользили несколько хуже, чем раньше, но скорость все-таки не снижалась. Через три дня после старта они вошли в свой первый буран, мощный юго-восточный штормовой ветер, обрушившийся на Барьер всей своей снежной круговертью.

«Эти норвежцы - крепкие орешки», - написал Оутс. В такой буран Скотт даже носа не мог высунуть из палатки. Но Амундсен в своем дневнике, как всегда, лаконично и рассудительно заметил, что «пока солнце не сядет, про результаты дня ничего не скажешь». Вскоре метель прекратилась, и в тот день они прошли тридцать девять миль.
        Одним из заблуждений Скотта была его уверенность в том, что хаски не могут бежать в ветреную погоду и метель, потому что снег попадает им в глаза. Видимо, ничто не могло повлиять на его неверные убеждения. Невежество Скотта по поводу собак было столь велико, что он ничего не знал о мигательной перепонке, внутренней «глазной крышке», которая может опускаться на глазное яблоко для его защиты. Конечно, собаки Амундсена страдали в этом походе, но совсем не от ветра. Он не понял, что долгое океанское плавание их слишком расслабило. Для акклиматизации им требовалось гораздо больше, чем пять недель, которые они находились на берегу. Если собаки работают постоянно и находятся в отличной форме, кожа на их лапах грубеет, и, проламывая наст, они не повреждают подушечки. Но сейчас изнеженные лапы собак были изрезаны льдом и к концу дня сильно кровоточили. Животные были нетренированными, недоедали, быстро уставали и вскоре начали худеть.
        Среди людей постепенно нарастало глухое недовольство. Йохансен, уже поссорившийся с Хасселем, теперь почувствовал неприязнь к Преструду. Дневниковая запись Йохансена свидетельствует, насколько сильным было его раздражение от управления собаками и ночевок в переполненной палатке:


        Преструд, идущий впереди на лыжах - один, налегке, - потерял терпение и разозлился из-за того, что не может укрыться в палатке, чтобы начать готовить еду. «Там, в другой палатке, уже давно готовят», - возмущался он. Мне пришлось напомнить ему, что не все собаки одинаково хороши, и кому-то приходится тащиться позади. С этим ничего нельзя поделать. Самая тяжелая работа - идти последним со слабыми собаками. И к тому времени, когда я, наконец, приехал к лагерю, он уже заполз в палатку и занимался ужином, а мне нужно было закончить кормить собак, привести в порядок сани, проверить упряжь и т. д., занести в палатку [спальные] мешки и одежду. Когда все было в порядке, подошли Амундсен и Хассель, мы все влезли внутрь и стали жевать свой пеммикан - в палатке стояла тишина. Из-за ссоры мы не обмолвились ни словом.


        Идти по старым следам было легко. По словам Амундсена, оставленная в снегу вяленая рыба «оказалась отличным маркером». Идущему в голове колонны лыжнику приходилось быстро поднимать каждую рыбу и отбрасывать в сторону, потому что, наткнувшись на нее, хаски обязательно устроили бы из-за лакомства знатную драку. Возница первой упряжки подбирал рыбу и складывал в сани, а вечером делил ее между собаками в качестве дополнительной порции.
        Через пять дней партия без приключений достигла склада на отметке 80°. В этот раз они везли с собой большое количество инструментов для астрономических наблюдений. Два секстанта и теодолит показали среднее значение координат 79°59?, что стало подтверждением качества предыдущих исследований, сделанных с помощью путемера и навигационного счисления.
        Амундсен считал способ маркировки складов Скоттом и Шеклтоном граничащим с преступной халатностью. Он не хотел допустить ничего подобного в своей экспедиции. Это было специфической и важной проблемой в бескрайней однообразной пустыне. В поисках выхода он придумал метод, который заключался в установке линии черных вымпелов на коротких шестах, пересекавших путь группы с востока на запад. Двадцать флажков устанавливали на расстоянии полумили один от другого, по десять с каждой- стороны от склада, создавая таким образом маркировку в десять миль шириной. Этого было достаточно, чтобы не пропустить склад, несмотря на любую возможную ошибку инструментов, так что даже в плохую погоду шансы не заметить флажок были минимальны. Каждый из флажков был пронумерован, что позволяло оценить направление к складу и расстояние до него.
        После 80-й параллели температура упала до 30-40 градусов мороза. Трудность, как всегда, во время передвижения на лыжах заключалась не столько в холоде, сколько в физиологии. Людям, бежавшим наравне с собаками, было очень жарко, они обливались потом. Испаряясь и просачиваясь сквозь одежду на сильном морозе, пот конденсировался и образовывал ледяную корку, которая затем таяла и причиняла ужасный дискомфорт. Амундсену приходилось засиживаться допоздна и сушить над примусом свои камикки из меха северного оленя, сшитые по образцу тех, что носили нетсилики. Но никто не жаловался на холод, а это значило, что питаются они нормально и витамина С в их еде достаточно.

3 марта они достигли 81-й параллели, или, точнее, 81°1?. Там они заложили следующий склад, куда поместили полтонны пеммикана для собак. После этого Хассель, Бьяаланд и Стубберуд вернулись на базу. Амундсен, Преструд, Хелмер Ханссен, Вистинг и Йохансен продолжили двигаться на юг, чтобы попытаться дойти до отметки
83°.
        До 81° все шло нормально. Животные устали и были голодны, но работать не отказывались. Исключением стал только Один, одна из собак Амундсена, которому натерла шею плохо подогнанная упряжь. Его посадили в сани и отправили домой вместе с возвращавшейся на базу группой.
        После 81° ситуация изменилась. 6 марта Йохансен в своем дневнике записал:


        Сегодня прошли 16 миль - последнюю часть дня ужасно медленно. От плохих собак придется избавиться.


        На следующий день стало еще хуже,



13 миль дались труднее, чем раньше, шли очень медленно. Последнюю часть пути вообще еле двигались. Собаки Шефа - самые плохие, они не обращают никакого внимания на порку и, более того, просто ложатся в постромках, так что заставить их снова встать - целое дело.


        Амундсен пришел к неизбежному заключению: «Я решил заложить склад уже на 82° южной широты. Нет смысла пробиваться дальше».
        До этой точки оставалось всего шестнадцать миль, и на следующий день они уже были на месте. Склад оказался на целый градус дальше от полюса, чем хотел Амундсен. Но, по его словам,


        на большее мои собаки были не способны… бедные создания, они полностью вымотались. Грустно вспоминать о том, что я так обошелся с моими любимыми животными. Я требовал от них больше, чем они могли вынести. Утешает лишь то, что себя я тоже не жалел.


        Это было не позерство. На следующий день после выхода из Фрамхейма Амундсен почувствовал, что мучившие его боли в прямой кишке возвращаются. Вероятно, это была тяжелая форма геморроя, которому полярные путешественники особенно подвержены. С этого момента каждый ярд из 160 миль пути приносил ему невыразимые мучения, но он правил упряжкой сам, скрывая из последних сил то, что с ним происходит. Ему нужно было дойти до определенной отметки, иначе успех всей экспедиции оказался бы под угрозой.
        Достижение точки в 82° южной широты отметили разбором проблем, с которыми столкнулась группа. Йохансен высказал свою точку зрения на обнаружившиеся недостатки. «Я спал во множестве разных палаток, - написал он, - и даже вовсе без палатки, но эта - худшая из всех, то же самое касается и приготовления пищи». Пять человек теснились в двух небольших палатках, готовили в одной, ели в другой. Настроение у всех было одинаковое: фиаско. Не было ощущения, что они достигли чего-то выдающегося. Но между тем в этом походе больше полутонны запасов, в том числе 880 фунтов (400 килограммов) собачьего пеммикана, они доставили в точку, удаленную от полюса всего на 480 миль. Это было на 150 миль ближе к полюсу, чем самый дальний склад Скотта.
        На второй вечер в точке 82° они продолжили обсуждение. Все пятеро, как отметил Йохансен в своем дневнике,


        в различных скрюченных позах собрались в палатке, где готовили еду, чтобы хоть немного обогреться у примуса. А потом обдумывали, как нам лучше всего достичь наших целей весной, максимально эффективно используя собак. Сейчас мы увидели, как они перенапрягаются, поскольку нагрузка слишком велика, а времени катастрофически мало. А.[Амундсен. Прим. ред.] высказал мнение, что после 83-го градуса нашим девизом должна стать идея: «Как можно меньше людей - как можно больше собак».


        Этот склад был маркирован еще более заботливо, чем предыдущие: установили шестьдесят флажков вместо двадцати, по шесть на милю вместо двух. Амундсен оставил свои сани, разделив для возвращения домой собак из собственной упряжки между упряжками Хелмера Ханссена и Вистинга. Он знал, что был худшим возницей в их компании, и другие могли большего добиться от животных.
        Судя по дневниковым записям об обратном путешествии, для всех членов группы оно оказалось не сложнее, чем зимний лыжный поход у себя на родине. Погода была ветреная и холодная, мороз от тридцати до сорока градусов по Цельсию - те же условия, что в описанной Скоттом сцене борьбы за жизнь. Если не говорить о разнице в подходе, правда заключалась в том, что Амундсен и его спутники были лучше приспособлены к этому климату - и физически, и психически.
        Замечания об однообразии Великого ледяного барьера[Ледяной барьер Росса. Прим. ред.] , постоянно встречающиеся в дневниках Скотта и Уилсона, совершенно отсутствуют в записях норвежцев. И все благодаря собакам. Это все равно что иметь десятки требовательных и забавных детей, за которыми нужно присматривать. Времени на скуку и размышления просто не было.
        Утром 23 марта на горизонте в северном направлении показались темные тучи над открытым морем Росса - путеводная отметка в этой «снежной Сахаре». После обеда группа преодолела последний подъем, и внизу заблестел Китовый залив. Амундсен с облегчением заметил, что «с виду Барьер не изменился; с тех пор как мы ушли отсюда, все до последней детали было таким же».
        Преструд, который по-прежнему шел впереди, начал спускаться по склону к замерзшему морю, но первая упряжка, слишком разогнавшись, настигла его на большой скорости. Преструд, столкнувшись с ней и потеряв управление, стремительно понесся вниз. Спасся он чудом, в последний момент запрыгнув в сани. Остальные так же беспорядочно мчались следом. Караван сложился гармошкой, в итоге внизу в одну огромную кучу сбились собаки, сани, люди и лыжи - все это месиво сопровождалось какофонией смеха, проклятий, лая и рычания. Так закончилось великое норвежское путешествие по закладке складов - словно занятие новичков в лыжной школе.
        Их не было целый месяц, они работали на сильном холоде, последние две недели средняя температура постоянно держалась на уровне минус 40 °C. В таких условиях замерзает ртуть и каждый вдох обжигает горло огнем-. Нагрузки начинали сказываться даже на здоровье людей, привыкших работать в суровом климате на открытом воздухе. Кончики пальцев были обморожены, кожа на лицах обветрилась и начала трескаться. Но они выполнили важную задачу, доставив более полутора тонн провизии в точку между
80° и 82° южной широты. Там был пеммикан, которого хватило бы для двадцати двух собак на три месяца, а на складе в точке 82° теперь хранилось 110 литров керосина - достаточное количество для четырех-пяти человек в расчете на 200 дней, что в два раза дольше предполагаемого срока путешествия к полюсу. В короткой истории сухопутных исследований Антарктики это был первый случай закладки такого серьезного фундамента для покорения полюса. Он стоил жизни восьми собакам, но оставалось еще восемьдесят пять взрослых особей и двадцать два щенка, которые могли работать в упряжке уже весной. Что же касается людей, то на их долю не выпало чрезмерных страданий.
        С психологической точки зрения был достигнут важный результат. Несмотря на физические трудности, главным чувством стало облегчение. Ледяной барьер Росса стал просто еще одним снежным полем, созданным для лыж и саней. Окружение переставало казаться враждебным, что избавляло людей от психологического напряжения и связанных с ним трудностей. Норвежцы чувствовали себя здесь как дома, могли отождествлять себя с новым миром, вместо того чтобы бороться с ним. Антарктика была лишь Хардангервиддой, только очень большой.
        Урок, усвоенный Амундсеном после изучения истории героического риска, на который шли Скотт и Шеклтон, заключался в абсолютной необходимости щедрого запаса безопасности. Пока он сохранялся где-то на уровне 100-200 процентов, о чем Скотт не мог даже мечтать. Но Амундсену этого было недостаточно. До окончательного наступления зимы он хотел отвезти еще тонну тюленины на отметку в 80°, чтобы собаки могли отъесться свежим мясом перед началом движения на юг. Это помогло бы им сохранить силы для того, чтобы приблизиться к полюсу еще на один градус, и фактически передвинуло бы норвежскую базу на сто миль южнее базы Скотта на мысе Эванс.
        Чтобы вернуться на базу до того, как солнце исчезнет на зиму за горизонтом, им нужно было стартовать в ближайшие десять дней, а до этого предстояло устранить все недостатки, выявленные во время последнего путешествия.
        Наиболее серьезные проблемы были связаны с палатками. Амундсен признал, что ошибся, когда сделал выбор в пользу маленьких двухместных моделей, считая, что они теплее. Хассель и Вистинг предложили сшить две палатки вместе, чтобы сделать из них одну на четыре-пять человек, и тут же приступили к работе. Результатом стало нечто куполообразное, скорее похожее на продолговатое и?глу, с небольшим сопротивлением ветру. За неделю изготовили две такие палатки.
        Хассель и Вистинг были мастерами на все руки, за что Амундсен их очень ценил. Помимо профессионального умения шить паруса и знания шорного дела, оба могли управлять кораблем (Хассель даже имел сертификат помощника капитана). Поскольку они сами собирались жить в этих палатках, их изделиям можно было доверять, причем абсолютно.
        Кроме того, в предстоящем походе следовало должным образом промаркировать дорогу до отметки 80° южной широты. Амундсен планировал сделать это, поскольку именно
80-й градус считал истинным началом полярного путешествия, настаивая, чтобы его мнение разделяла вся группа. Поиск дороги в неизвестных местах всегда вызывает напряжение. Амундсен хотел его избежать, на что, по его мнению, стоило потратить определенные усилия. Тревога может быть так же вредна, как и голод, но если они сочетаются друг с другом, это становится разрушительной комбинацией, особенно когда мешает рассуждать здраво. В понимании таких тонкостей Амундсен намного превосходил Скотта.
        Он хотел поставить флажок на каждой миле пути. Но, к сожалению, у них не было достаточного количества бамбуковых шестов, которые из-за их легкого веса берегли для того, чтобы размечать дорогу за 82-м градусом. Поэтому Бьяаланд и Стубберуд напилили досок толщиной в дюйм и расщепили их вдоль, получив планки длиной в восемь футов. Шесты такой высоты были видны за полмили, и поэтому в ясную погоду как минимум один из них всегда должен был находиться в поле зрения участников похода. За пять дней было изготовлено восемьдесят шестов.
        Прямо накануне старта забили еще шесть крупных, жирных тюленей, головы и плавники удалили, чтобы избавиться от лишнего веса, а туши сложили в сани. Поскольку планировалась короткая поездка на расстояние около 170 миль, они решили не тратить пеммикан и обойтись тюленьим мясом.
        Амундсен все еще чувствовал боль в прямой кишке и решил остаться дома. Накануне старта он передал управление группой Йохансену, который записал в своем дневнике, что Амундсен сказал это «так, чтобы другие слышали и поступали в соответствии с его распоряжением».
        Эта запись подтверждает осознание ответственности, а не выражение радости. Йохансен вечно находился в тени, и временное повышение сделало его более собранным, чем обычно.
        На следующее утро в десять часов партия, направлявшаяся к складу, вышла из Фрамхейма. У Хелмера Ханссена болел живот, но он настоял на своем участии в походе. Будучи лучшим возницей, он чувствовал свою ответственность.
        Амундсен остался с Линдстрамом, которому целыми днями, словно прислуга, помогал убирать в доме. Они боролись с катастрофическими последствиями «грязных дней» - так прозвали участники экспедиции первые несколько суток после возвращения группы из путешествия. Везде, на каждом свободном дюйме потолка развешивались для просушки спальные мешки и меховая одежда, раскладывалось снаряжение, небольшое пространство дома с шумом заполняли девять человек, в результате чего повсюду были разбросаны оленья шерсть, грязные носки и всякий мусор, типичный для горной хижины. Все это нужно было убрать, вычистить и отмыть, подготовив дом к возвращению партии, то есть к наступлению новых «грязных дней».
        Надо сказать, что румяный, плотный, невозмутимый Линдстрам занял особое место в полярной истории как истинный король полярных мажордомов. Шеф-повар, пекарь, кондитер, он обеспечивал участникам экспедиции домашнюю обстановку. Кроме того, он умел изготавливать инструменты, был таксидермистом, маляром, а если требовали обстоятельства - то и клоуном.
        Линдстрам заводил свой будильник на полседьмого утра, но часто он звонил и по вечерам. Дребезжание чем-то напоминало звонок телефона. Однажды Амундсену пришла в голову идея предложить Линдстраму ответить на звонок. Тот выбежал из камбуза, мимикой изобразил телефонный разговор, а затем с совершенно невозмутимым лицом вернулся и поведал окружающим о том, что случилось «на том конце провода».


        Мы смеялись [пишет Амундсен в дневнике], словно дети. Странно, что это происходило три вечера подряд, но результат всегда был один - веселье.


        Помимо прочего, теперь Линдстрам показал, что является прекрасным краснодеревщиком, быстро и профессионально изготовив атмосферный экран взамен того, который остался на «Фраме». В результате восхищенный Амундсен признался ему, что даже после трех лет совместной жизни на «Йоа» Линдстрам все еще умеет его удивлять.


        Я думал, что довольно хорошо знаю его, но он постоянно демонстрировал какие-то новые таланты. Это лучший человек в полярных областях, равных которому никогда здесь не было. Я всем сердцем надеюсь когда-нибудь сделать что-то хорошее для него. Он оказал норвежским полярным исследованиям настолько неоценимую услугу, что и сравнить не с кем. Господа Бога - вот кого нужно благодарить за такую команду! Может, недалекие норвежцы поймут это однажды.


        Этот оттенок горечи появился в высказываниях Амундсена после того, как он на себе ощутил скаредность земляков: патриот начал презирать своих соотечественников.
        Партия, отправившаяся к складу, должна была вернуться в субботу 8 апреля. Теперь считалось, что для преодоления 160 миль[Такое расстояние указано в оригинале текста. Прим. ред.] достаточно одной недели. Но только в следующий вторник Амундсен и Линдстрам, постоянно смотревшие в сторону Барьера с нараставшей, но тщательно скрываемой тревогой, увидели что-то похожее на караван. Оно отделилось от горизонта на юге и, словно цепочка темных насекомых, стремительно бегущих по стеганому белому покрывалу, стало спускаться к заливу. Люди шли на лыжах, собаки явно тянули хорошо. Даже издалека чувствовалась атмосфера успеха.
        Так и оказалось. Они задержались из-за того, что в густом тумане заблудились в лабиринте малозаметных расщелин во льду, где, как прозаично заметил Хассель, «под моими санями разверзлась зияющая бездна». Чтобы выбраться из лабиринта, потребовалось два дня, снежные мосты обрушивались справа и слева. Погибли лишь две первые собаки в упряжке Йохансена. Их постромки порвались - и собаки провалились в расщелину. Этот случай еще раз доказал преимущества веерного метода формирования упряжки. Если собака падает, она падает одна. В случае использования параллельной системы, будучи привязанной к центральному постромку, она утащила бы за собой всю упряжку.
        По крайней мере теперь о такой опасности они были предупреждены. Ведь ни на минуту нельзя было забывать о том, что их окружала terra incognita. В предательском, испещренном расселинами ледяном царстве можно было испытывать уверенность только в уже знакомых маршрутах.
        В остальном это был обычный санно-лыжный поход по уже знакомой местности без каких бы то ни было приключений. За день группа обычно проходила от пятнадцати до двадцати миль.
        Но этот поход преподнес и два сюрприза. Температура воздуха оказалась на десять-пятнадцать градусов выше. Большую часть пути стоял туман, что предоставило хорошую возможность испытать систему обозначения складов-. Результат был обнадеживающим. Когда видимость упала до расстояния меньше одной мили, группа, руководствуясь лишь компасом и путемером, отклонилась от склада на полторы мили, но наткнулась на флажок номер 8 к западу, после чего без труда пришла к своей цели. Это случилось внезапно - и очень ободрило всех: люди получили убедительное доказательство тому, что никогда не пропустят склад.
        Линдстрам дал им с собой в дорогу небольшую коробку, которую следовало открыть, когда они достигнут цели. По словам Бьяаланда, в ней оказались



[консервированные] персики и ананасы, пирог и, наконец, вермут - по стакану на каждого. Было что посмаковать на широте 80°.


        Переустраивая склад, Йохансен расположил шесть тюленьих туш вертикально, обложив их ящиками и снежными блоками. Это было сделано для того, чтобы припасы не замело снегом и их не пришлось потом выкапывать во время путешествия к полюсу. Вот что значит проницательность настоящего профессионала.
        Как Амундсен и предполагал, путешествие оказалось стопроцентно успешным. Собаки были такими же круглобокими и упитанными, как и до начала похода. К складу в точке
80° они, помимо тонны тюленьего мяса, доставили 165 литров керосина и множество других полезных вещей. В общей сложности теперь там находилось почти две тонны припасов, а всего на Барьере складировали три тонны. До 82° заложили склады на каждом градусе широты. До 80° дорогу разметили идеально: флажки стояли буквально на каждой миле.
        Сомнения в успехе теперь были связаны только с мотосанями Скотта. Амундсен никогда о них не упоминал и разговоров таких не поощрял, хотя все чаще испытывал из-за этого смутную тревогу. Но успех Йохансена стал настоящим утешением.


        Завтра [писал Амундсен вечером сразу же после возвращения партии] мы отпразднуем окончание осенней работы и сделаем это искренне, с хорошим настроением. Потом наступит Пасха, так что праздновать можно всю неделю.



        Глава 23
        Санный поход с «хозяином»

        Когда «Терра Нова» после встречи с «Фрамом» вышел из Китового залива, в его кают-компании, по словам Вилфреда Брюса,
        разгорелись серьезные споры о том, права или не права команда Амундсена и сможем ли мы опередить ее. Ведь благодаря опыту и такому количеству собак у них очень большие шансы на победу.
        Пожалуй, самое плохое настроение было у Кэмпбелла. События в Китовом заливе угнетали его по нескольким причинам. Помимо количества собак, все остальное, увиденное им на борту «Фрама» и на зимней базе норвежцев, говорило само за себя. Фрамхейм с его явно тщательным планированием и хорошей организацией даже сравнить было нельзя с неразберихой, царившей на мысе Эванс. Однако еще болезненнее Кэмпбелл переживал из-за разительного контраста между тихой, но агрессивной уверенностью в себе, исходившей от Амундсена, и мрачной, глубоко оборонительной позицией Скотта. Кэмпбелл не формулировал свои мысли такими словами, но чувствовал превосходство норвежского лидера. К тому же он лишился выбранного им места, от чего страдал даже больше, чем Скотт из-за вторжения Амундсена в «британские» земли.
        Теперь ему нужно было найти другую базу для зимовки, и времени до окончания сезона у него оставалось совсем немного. Однако вначале он распорядился взять курс на пролив Макмёрдо, чтобы сообщить Скотту о встрече с норвежцами.


        Наши мысли полны, даже переполнены ими [писал Пристли в своем дневнике]. Они произвели на нас впечатление ярких личностей, хороших лыжников, закаленных, привыкших к трудностям и в то же время удивительно приятных в общении людей. Эти качества, собранные воедино, превращают их в очень опасных соперников… Наши новости огорчат [Скотта] не менее, чем нас самих.


        После штормового перехода «Терра Нова» 8 февраля вернулся к мысу Эванс, где Кэмпбелл выгрузил двух пони, которых брал с собой на Землю Эдуарда VII. В гористой местности южной части Земли Виктории, куда он теперь направлялся, их нельзя было использовать, в то время как Скотту, учитывая появление Амундсена, могли понадобиться все животные, которые у них были. Бедным пони пришлось плыть к берегу в ледяной воде, и русский конюх Антон, проявив гуманизм, воскресил замерзших животных по прибытии с помощью половины бутылки бренди на каждого.
        Скотта на базе в тот момент не было, он отправился на юг для закладки промежуточных складов. Кэмпбелл хотел, чтобы он как можно скорее узнал новости об Амундсене, поэтому «Терра Нова» поднялся по проливу Макмёрдо до старого дома, где зимовала экспедиция «Дискавери», и там Кэмпбелл оставил сообщение для Скотта. Угля на «Терра Нова» оставалось мало, нужно было спешить с поиском места для высадки Кэмпбелла и его группы. В итоге после нескольких неудачных попыток из-за трудных ледовых условий они выбрали оставленное на крайний случай место зимовки Борчгревинка на мысе Адэр. Так восточная партия превратилась в северную, и, по словам Пристли, они «прекрасно провели зиму, хотя [ничего не] изучали».
        В безжизненных антарктических просторах походы, предпринимаемые для закладки промежуточных складов, не только решали важные тактические задачи: прежде всего они становились залогом выживания. В данном случае то, как они были задуманы и организованы, отражает (в карикатурном виде) существенную разницу в уровне подготовки норвежской и британской экспедиций. Амундсен подходил к этому вопросу с прозаическим спокойствием, как к повседневной рутине. Скотт же, по словам Черри-Гаррарда, постоянно «пребывал в состоянии спешки, граничившей с паникой». Амундсен разработал пошаговый порядок этой операции за несколько месяцев до нее. Скотт по-прежнему часто импровизировал.
        Две недели, пока разгружали корабль и строили дом, Скотт находился на берегу, но только 19 января он внезапно приказал «Тедди» Эвансу и Боуэрсу закончить все необходимые приготовления к путешествию не позднее 25-го. Им пришлось начинать с нуля. Скотт сам хотел разработать детали санного похода, но вынужден был признать:
«Похоже, в моей голове и наполовину нет ясности о том, как это должно выглядеть». Он оптимистично надеялся справиться меньше чем за неделю с той работой, на которую, как считал Амундсен, едва ли будет достаточно целого года. Кроме того, Скотт рассчитывал, что Боуэрс в одиночку распакует всю провизию и составит двухмесячный рацион для санной партии из тринадцати-четырнадцати человек.
        Отношение Скотта к Боуэрсу хорошо иллюстрирует его непостоянство. Боуэрс был рыжеволосым, коренастым и плотным человеком, со слишком короткими ногами и слишком длинным носом. В профиль он напоминал попугая, за что и получил прозвище Бёрди. Под этим именем он и вошел в историю полярных исследований. Впервые увидев Боуэрса с его колоритной необычной внешностью, Скотт сказал «Тедди» Эвансу: «Ладно, раз уж мы так влипли, то сделаем все, что можно в этой трудной ситуации». Скотта часто обманывал внешний вид.
        На самом деле в плавании до Австралии Боуэрс показал себя очень знающим офицером, и Скотту пришлось изменить свое мнение о нем. Но он тут же впал в другую крайность. Первоначально предполагая, что Боуэрс останется на корабле, теперь он, наоборот, включил его в главную береговую партию и нагружал все новыми и новыми обязанностями. Боуэрс со своей серьезностью, добродушием, ответственностью и огромным желанием работать немедленно бросался выполнять любое дело, став надежной опорой Скотта. В итоге он взял на себя погрузку и контроль всех запасов, а также навигацию и разработку санного рациона. Боуэрс имел, пожалуй, единственный недостаток - он мало что знал об условиях жизни в снегах и во льдах. Но, в конце концов, и Скотт об этом знал мало, несмотря на весь свой опыт.
        Слабым местом береговой базы на острове Росса было то, что из-за ледников и ледяных осыпей, каскадами спускавшихся со склонов горы Эребус, наземная дорога на юг оказывалась недоступной людям. Ее могли преодолеть разве что опытные скалолазы, которых в составе экспедиции не было. Единственным возможным маршрутом становился путь по льду пролива. Однако летом льды обычно уходили, отрезая базу от Барьера. Об этом знали и на «Дискавери», и на «Нимроде». Поэтому Гран был поражен, что Скотт не взял с собой моторный катер, чтобы обеспечить связь с берегом.
        Таким образом, дорога с мыса Эванс зависела от остатков зимнего льда, все еще удерживавшегося у берега, но быстро таявшего. Любому опытному полярнику он показался бы совершенно ненадежным. Тем не менее Скотт самонадеянно решил, что ему не составит труда проскочить, но «если не удастся, значит сильно не повезло». Таковы были его собственные слова. Утром 23 января он обнаружил, что дорога на юг за ночь просто исчезла. У подножия мыса Эванс плескалось открытое море. Зимние квартиры оказались отрезанными от берега. Быстрая рекогносцировка показала, что последний шанс на побег давала узкая полоска льда, сохранившаяся в заливе к югу от мыса. Если удача им улыбнется, пони смогут там пройти. О том, чтобы взять какой-то груз, не могло быть и речи. Собак, сани и все снаряжение- нужно было перевозить только на корабле, который мог передвигаться по заливу, образовавшемуся во льдах. Скотт, еще хорошо помнивший о слабости льда в конце лета, отдал приказ выступить на следующий день, то есть на сутки раньше запланированного времени. Как он заметил, «все было ускорено - хватило одного дня отличной работы -
благодаря нашим молитвам дорога продержалась еще несколько часов… Мы все делаем впритык».
        Продукты, сани, снаряжение и собак погрузили обратно на корабль, откуда с таким трудом выгружали их всего три недели назад. Впопыхах написали письма, рассортировали и срочно перешили одежду. С помощью Боуэрса Скотт завершил эти приготовления к следующему сезону быстро и, как можно было ожидать, без раздумий. Люди не спали всю ночь, чтобы закончить то, что при должной заботе и правильном планировании можно было сделать не торопясь. Когда на следующий день в девять утра пони двинулись в путь, Боуэрс, если верить Черри-Гаррарду, находился на ногах уже семьдесят два часа. Старая добрая английская неразбериха.

«Все не так безмятежно, как могло быть», - написал своей матери Оутс.


        Я уверен, что мы пострадаем от недостатка опыта в нашей партии. Скотт провел в кабинетах слишком много времени и гораздо охотнее останется в доме наблюдать за игрой пары… щенков, чем выйдет наружу взглянуть на [sic] копыта пони или лапы собак.


        Пони встретились с кораблем на «языке ледника» - выступе, выдававшемся в пролив Макмёрдо примерно в пяти милях к югу от мыса Эванс, где проходила кромка морского льда. Там выгрузили все остальные вещи, необходимые для закладки промежуточных складов. Моторные сани не взяли, поскольку выявились неисправности, связанные с неаккуратной сборкой и некачественным металлом.
        Потребовалось целых два дня на разгрузку и транспортировку примерно десяти тонн груза в безопасное место, найденное в миле от кромки льда. Затем «Терра Нова» ушел в западную часть пролива Макмёрдо, чтобы высадить геологическую партию под руководством Гриффина Тейлора, и после этого отправился в плавание, которое в итоге привело к встрече с экспедицией Амундсена в Китовом заливе.
        Партия по закладке промежуточных складов - тринадцать человек, восемь пони и двадцать шесть собак - потратила четыре дня на переправку грузов к Барьеру, на расстояние восемнадцати миль. Это место под названием Сэйф-Кэмп, «безопасный лагерь», находилось в нескольких милях от кромки Барьера и, как считал Скотт, должно было остаться невредимым, если Барьер расколется. Весь поход превратился в громоздкое и нервозное мероприятие, полностью подтвердившее прогнозы Оутса.
        Довольно быстро Скотт начал понимать все недостатки пони при работе в Антарктике: они проламывали морской лед и по самое брюхо тонули в сугробах. В отличие от них, собаки демонстрировали обидное превосходство в самых разных условиях. Бодрые хаски с энтузиазмом тащили полностью загруженные сани по гладкому морскому льду, преследуя кита, который был виден сквозь ледяную толщу, а потом снова резвыми скачками - миля за милей - неслись по мелкому, нанесенному ветром снегу и ломкому насту. Уилсон, впервые увидевший обученных животных и умелого возницу, быстро преодолел свои предубеждения. «Такая перевозка грузов собаками, - написал он, - разительно отличается от тех ужасных мучений, в которые она вылилась во время экспедиции “Дискавери”».
        Скотт реагировал иначе:


        Я не отказался от своего мнения о собаках [писал он] и сильно сомневаюсь в том, обеспечат ли они успех на самом деле - а вот пони, похоже, и правда хороши… Они работают с чрезвычайной стойкостью, вышагивая живо и весело.


        Из второго лагеря вся партия, кроме Скотта, отправилась в старую хижину
«Дискавери», чтобы посмотреть, можно ли очистить ее от снега. Скотт побывал там раньше и обнаружил, что в одном из окон выбито стекло, сквозь которое ветер намел в дом твердый, плотный снег. В этом Скотт обвинил Шеклтона, который пользовался домом во время экспедиции «Нимрода». После возвращения партии он написал:
«Результат неблагоприятный, как я и ожидал. Потребуется неделя работы на то, чтобы очистить дом… в любом случае мы не можем там жить». Это было преувеличение, он неверно интерпретировал доклад своих подчиненных. Позже Аткинсон и один из матросов выгребли снег за несколько дней и быстро привели дом в обитаемый вид.
        В Сэйф-Кэмпе Скотт провел


        военный совет… Я раскрыл мой план, который состоял в том, чтобы выйти в поход с запасом продуктов для людей и животных на пять недель, через двенадцать-тринадцать дней пути достичь заданной точки, заложить двухнедельный запас провизии и вернуться сюда.


        Наконец появился первый намек на то, что должно было произойти. До сих пор Скотт не делился своими планами ни с кем, возможно, потому-, что до последнего момента не имел определенного плана. Результатом становилась кипучая, но беспорядочная и бестолковая деятельность. Даже Уилсон оставался в неведении и теперь оказался в положении рядового на параде, бегая вокруг военачальника и выполняя его приказы.
        Так большинство спутников Скотта получили первое впечатление о его качествах руководителя экспедиционной партии. Обычно растерянный и раздраженный, он становился доброжелательным и расслабленным только в те минуты, когда оказывался в своем спальном мешке после того, как лагерь был разбит, а ужин приготовлен. В палатке его тревога сменялась суетливостью, он постоянно требовал, чтобы все было разложено под правильным углом, как снаряжение матроса, приготовленное для проверки. Это выходило за рамки представлений об опрятности, необходимой для комфортной жизни в ограниченном пространстве. Причем никто из деливших с ним палатку не являлся исключением в этом бессмысленном «терроре аккуратности», даже офицеры военно-морского флота. «Санный поход с хозяином»[«Хозяином» в военно-морском флоте называли капитана корабля.] , как его называли, всем показался делом нервным.
        Черри-Гаррард, еще один полярный новичок, обнаружил, что у Скотта «плохое чувство юмора». А канадец Чарльз Райт вспоминал о том, что Скотт «всегда и во всем оставался джентльменом из военно-морского флота», чьи соседи по палатке испытывали перед ним такой страх, что в пургу и сильнейший мороз предпочитали выходить наружу при отправлении естественных надобностей - даже в случае скромной малой нужды, - испытывая при этом мучительный дискомфорт. Или же просто терпели, но не соглашались использовать в качестве туалета тот угол палатки, который в плохую погоду традиционно выполнял эту роль.
        Приверженец строгой дисциплины даже в мельчайших деталях, Скотт часто становился небрежным и легкомысленным человеком, сталкиваясь с важными вещами. Оутс охарактеризовал его как «наиболее рассеянного» из всех известных ему людей, имея в виду, что в штатском человеке это может быть милой и симпатичной чертой характера, но для лидера, отвечающего за жизни своих подчиненных, является совершенно недопустимым.
        Гран был тоже чрезвычайно озадачен. Он находился в составе экспедиции для того, чтобы продемонстрировать потенциальные возможности лыж, а теперь обнаружил, что энтузиазм, проявленный Скоттом в Фефоре, куда-то испарился. Велись серьезные споры о том, стоит ли вообще использовать лыжи. Гран пытался доказать свою точку зрения, бегая на лыжах с поручениями Скотта в процессе бестолкового перемещения партии взад вперед из-за неумелых импровизаций ее руководителя. Но очень скоро по приказу все того же Скотта лыжная история кончилась фарсом - Гран уныло брел по снегу пешком, а его лыжи бесполезным грузом везли в санях. Скотт считал, что, передвигаясь на лыжах, невозможно управлять пони.
        Движение каравана в первом походе Скотта для закладки промежуточных складов стало громоздким и сложным процессом. Каждое утро первыми выступали пони. Между тем собакам, которые двигались быстрее, приходилось оставаться и ждать, выходя на старт позже, чтобы одновременно с пони прибыть к новому месту стоянки. Каждый день из-за этого происходила ужасная путаница и неразбериха.


        Я вижу, какие трудности связаны со столь сложной организацией перевозки [заметил Гран в своем дневнике]. И уверен в одном - потребуется очень большое везение, чтобы в следующем году мы смогли дойти до полюса.


        Они двигались со скоростью, которая составляла треть или максимум половину скорости группы Амундсена. Периодически буран не давал им выйти из палатки. Как минимум в двух случаях это были такие же погодные условия, в которых Амундсен беспрепятственно проходил по двадцать миль в день. Температура была одна и та же - минус 20 °C. Основные проблемы возникали из-за животных.

«Сейчас у бедных лошадей трудные времена, - заметил Гран, - такой мороз, что они едва могут есть». Конечно, после первого бурана Скотт заметил слабость и худобу пони, но не понял причины. Вместе с тем в своем дневнике он отметил, что собаки
«довольно счастливы. Они уютно сворачиваются под снегом, а во время кормежки вылезают из своих теплых нор». И снова: «Собаки в отличной форме - буран, похоже, их самое любимое время».
        Вначале Оутс тоже испытывал некоторое предубеждение против собак, но со временем заметил, что они гораздо лучше, чем пони, приспособлены к полярным условиям. Когда он увидел, что лошади не справляются с холодом, голодом и нагрузкой, то предложил Скотту идти вперед, убивая самых слабых и закладывая их туши в промежуточные склады в качестве пищи для собак (или людей, если понадобится) на следующий сезон. Скотт отказался, поскольку, несмотря на свои философские рассуждения, не выносил мысли о том, что нужно убивать животных.
        Оутс был шокирован такой нелепой сентиментальностью. Видя, как гибнут люди во время боя, он знал, что нет ничего важнее человеческой жизни-. Разве можно ставить ее в один ряд с кониной?! Так рассуждал этот лишенный сентиментальности кавалерист, который окончательно помрачнел и замкнулся в себе, осознав, что не сможет противиться приказам Скотта.
        А сам Скотт торопился вперед в надежде дойти до 80° южной широты. Пони оказались довольно выносливыми животными. Но вдруг 17-го Скотт решил, что они больше не могут бороться с беспрестанной метелью и южным ветром, - и отдал приказ поворачивать назад. Это произошло в точке 79°28?, самой южной отметке, которой он достиг в этом году. Место было названо «Склад одной тонны» (по весу его содержимого), и, чтобы попасть туда с мыса Эванс, потребовалась настоящая борьба со всеми стихиями и обстоятельствами, длившаяся двадцать четыре дня. Между тем Амундсен на свой первый поход для закладки промежуточного склада на 80-й параллели и возвращение во Фрамхейм потратил всего пять дней.
        Организация склада и разметка маршрута оказались такими же плохими, как и само путешествие. Скотт повторил все ошибки экспедиции «Дискавери». «Склад одной тонны» маркировали единственным флагом, а дорогу не разметили вовсе, почему-то решив, что будет вполне достаточно ориентиров в виде следов на снегу и места, где разбивали лагерь. Скотта не смутило то, что эти районы славились своими метелями.
        Пони Грана по кличке Бродяга совсем ослаб. Оутс в очередной раз предложил прикончить его и с оставшимися четырьмя лошадьми пойти дальше на юг, чтобы заложить еще один склад. Скотт отказался. По его словам, он не мог выносить страданий бедных животных. Неясно, было ему жаль лошадей или самого себя за то, что приходилось видеть их мучения.
        Оутс был настоящим солдатом, для которого долг являлся священным понятием. Но при этом он оставался офицером, готовым спорить с вышестоящим командованием, если того потребует ситуация. И он вступил в спор со Скоттом, пытаясь убедить его в том, что отказ от движения вперед в данной ситуации станет большой ошибкой.

«Я более чем достаточно насмотрелся на эту Вашу жестокость по отношению к животным, - ответил Скотт, - и не собираюсь игнорировать свои чувства ради пятидневного марша».

«Боюсь, Вы пожалеете об этом, сэр», - сказал Оутс, раздраженный мягкотелостью Скотта.
        После окончания работ на «Складе одной тонны» Скотт в характерном для него стиле заторопился обратно в базовый лагерь. Он возглавил партию, передвигавшуюся на собаках, и умчался вперед, предоставив партии, идущей с пони, заботиться о себе самостоятельно. Его маршрут пролегал мимо одного места под названием Конер-Кэмп, то есть «лагерь на повороте», где дорога к полюсу, до этого шедшая на восток, поворачивала на юг, позволяя обойти расщелины, вызванные давлением на Барьер нунатака[Изолированная скала или горный останец, выступающий над поверхностью ледника, типичный для периферии ледниковых покровов Гренландии и Антарктиды. Прим. ред.] под названием остров Уайт. Скотт так торопился, что пренебрег элементарными правилами передвижения по леднику, срезав угол. Он сполна заплатил за эту неосторожность, потеряв в расщелине двух собак ради того, чтобы сэкономить несколько часов пути.

22-го Скотт прибыл в Сэйф-Кэмп, где встретился с «Тедди» Эвансом, вернувшимся незадолго до этого с тремя самыми слабыми пони. Два других погибли по дороге. Но все случившееся, как и любые другие поводы для беспокойства, померкло перед письмом Кэмпбелла с новостями о лагере Амундсена в Китовом заливе. Скотт прочитал его вечером того дня, когда вернулась партия из старого дома «Дискавери».
        Вначале Шеклтон, теперь Амундсен. Ирония заключалась в том, что Скотт, чье чувство преимущественного права граничило с одержимостью, вынужден был страдать от ревности и бессилия из-за вторжения на свою территорию. Письмо Кэмпбелла причинило ему почти физическую боль.


        Много часов [писал Черри-Гаррард, в то время деливший со своим руководителем одну палатку] Скотт не мог ни думать, ни говорить о чем-либо другом. Случившееся стало для него настоящим шоком - он считал, что со стороны Амундсена это недостойный поступок, раз наши планы на высадку партии в том месте[То есть на Земле Эдуарда VII.] были известны ему заранее.


        До получения письма Скотт предпочитал верить сам и убеждал своих спутников, что Амундсен попробует достичь полюса со стороны моря Уэдделла, поскольку это делало угрозу призрачной и, соответственно, становилось очень удобной точкой зрения. Сейчас же он настолько вышел из себя, что проговорился о содержании телеграммы Скотта Келти с известием о движении Амундсена к проливу Макмёрдо, сам факт существования которой скрывал от членов экспедиции с ноября. В целом это была очень эмоциональная сцена. В конце концов, Скотт успокоился и забрался в спальный мешок, чтобы, как обычно перед сном, оставить запись в своем дневнике. То, что
«сделал Амундсен, было очень хорошо рассчитано, и только успех может оправдать его», - таков был его комментарий.


        В моей голове четко сложилось решение. Правильнее и мудрее всего действовать так, будто ничего не произошло. Идти вперед и делать все возможное ради нашей страны без страха и паники.
        Нет сомнений в том, что Амундсен представляет для нас очень серьезную угрозу. Он ближе нас к полюсу на целых 60 миль, и я никогда не думал, что он сможет привезти так много собак. Его план передвижения на собаках кажется мне отличным. Но важнее всего то, что он начнет движение раньше нас - из-за пони нам придется выйти позже.


        Как отметил Черри-Гаррард, после получения письма Скотт пришел в «состояние крайнего нервного возбуждения на грани срыва». Он затеял серию бессмысленных коротких перемещений туда-сюда, единственной определенной целью которых была деятельность ради деятельности - характерное поведение человека, который не в состоянии себя контролировать.
        Тем временем отставшие от него Оутс, Боуэрс и Гран со своими пони шли по Барьеру. Избавившись от гнетущего присутствия Скотта, они наконец-то расслабились и, впервые оказавшись в одной палатке, лучше узнали друг друга. Уже давно, еще с момента отплытия из Англии, Гран чувствовал, что «не вызывает уважения» у Оутса, но лишь теперь понял почему.


        Оутс сказал прямо: ему не нравится именно то, что я иностранец, а не что-то в моем характере. Он искренне ненавидел иностранцев, потому что все иностранцы ненавидели Англию. С точки зрения Оутса, весь остальной мир во главе с Германией только и ждал повода, чтобы напасть и уничтожить его страну. Я хотел было немедленно ответить Оутсу, но Боуэрс меня опередил: «В твоих словах, Титус [прозвище Оутса], возможно, есть здравый смысл, но все же я готов спорить на все, что пожелаешь, что Триггер [так Боуэрс звал Грана] останется с нами, если нападут на Англию».
«Останешься?» - спросил Оутс. «Конечно»[В самом начале Первой мировой войны Гран вошел в состав Королевских военно-воздушных сил и воевал на Западном фронте. В основном он летал на «кэмелах» и был несколько раз ранен. Окончание войны встретил в звании майора, но на родине из-за службы в иностранной армии у него были неприятности.] , - ответил я, и в следующее мгновение он пожал мою руку. Оутс раскрылся - и с этой минуты мы стали с ним лучшими друзьями.


        Вечером 25 февраля, на три дня позже Скотта, они добрели до Сэйф-Кэмпа. Там Гран услышал об Амундсене - от Сесила Мирса, первого, на кого они натолкнулись. Тот вышел по естественной надобности и нелепой- тенью, в одних кальсонах, возник перед ними из темноты. На следующий день Гран записал в своем дневнике:


        В тот момент у меня было чувство, что Барьер разверзся подо мной, и тысячи мыслей одновременно пронеслись в моей голове. Получается, что я соперничаю с собственным соотечественником, идущим под моим же флагом? Нет, это не очень приятная мысль…


        Боуэрс отметил, что «когда они услышали о маленькой хитрости Амундсена… Триггер был так искренне огорчен поведением своего соотечественника, что его стало просто жалко. Понятно, в каком неудобном положении оказался этот парень».
        Как обычно, мораль всей истории сформулировал Оутс:


        Если говорить о гонке, то Амундсен имеет большие шансы оказаться там, поскольку он - тот человек, который в этой игре всю свою жизнь, у него отличная команда, хотя и очень молодая.


        Три дня Боуэрс, Оутс, Гран, Уилсон, Мирс, Черри-Гаррард, сержант Аткинсон и старшина Крин без дела болтались в Сэйф-Кэмпе в ожидании приказов. Скотта не было, и в его отсутствие они пребывали в абсолютном бездействии. Он вернулся 28 февраля, так и не оправившись от шока, вызванного известием об Амундсене, налетел на них, как ураган, и приказал немедленно возвращаться в Хат-Пойнт, на старую базу зимовки
«Дискавери», прямо по морскому льду. Уилсон заметил, что лед опасен. Скотт вышел из себя и напомнил, что приказ есть приказ. Тем не менее Уилсон сумел получить разрешение на отклонение от предписанного маршрута, если того потребуют обстоятельства, и немедленно отправился в путь вместе с Мирсом, взяв нужное количество собак. Он был сердит на Скотта и радовался, что сможет хоть немного отдохнуть от его общества.
        А Скотт тем временем принял командование партией, которая шла с пони. Сочтя, что Бродяга в «жалком состоянии», он остался позади группы вместе с Оутсом и Граном, чтобы ухаживать за больной лошадью, а Боуэрсу, Черри-Гаррарду и Крину пришлось самим пересекать море по льду. Это странно напомнило тот момент, когда четыре года назад Скотт оставил мостик «Албемарла» ради какой-то ерунды непосредственно перед столкновением с «Коммонвелс».
        Скотт всю ночь провел на ногах возле несчастного животного, явно позабыв о людях, собаках и пони, затерянных где-то в ледяной пустыне ради исполнения его приказа. Утром Бродяга умер. По словам скорбящего Скотта, было


        так трудно привести его сюда и - как оказалось - только для того, чтобы он здесь умер. Ясно, что метель невыносима для бедных созданий… и мы не можем позволить им терять форму в самом начале путешествия. В следующем году из-за этого придется задержать выход.
        Что ж, мы делаем все, что можем, и опыт достается нам дорогой ценой.


        Тем временем в проливе Макмёрдо разворачивалось бесславное сражение со стихией. Двигаясь по поверхности льда, Уилсон вскоре услышал треск и понял, что лед начинает раскалываться. Он немедленно повернул собак и бросился в сторону твердой земли. Но позади Уилсона примерно на расстоянии одной мили двигался Боуэрс, отвечавший за пони.
        У Боуэрса был приказ Скотта идти по следам собак и его же предписание двигаться по маршруту вокруг мыса Армитаж. Заметив, что Уилсон свернул, Боуэрс растерялся, не зная, как поступить, следовать за ним или придерживаться предварительно заданного Скоттом курса. В итоге Боуэрс выбрал последнее, поскольку приказ был получен от старшего по званию, успокоив себя мыслью, что Уилсон случайно сбился с пути.
        Боуэрс не имел ни малейшего представления о льдах, но привык четко исполнять приказы и потому слепо двинулся вперед. Лед, естественно, начал трескаться, что застало его врасплох. К счастью, люди и основная часть снаряжения были спасены, но все пони, кроме одного, утонули. Это стало логичным последствием невнятных приказов, буквального, но бездумного исполнения команд и профессиональной муштры, убивающей любое проявление инициативы среди младших по званию офицеров.
        Скотт, конечно же, ничего этого не видел - он ухаживал за Бродягой.
        Боуэрс взял всю вину за случившееся на себя, пытаясь найти утешение в размышлениях о фатализме:


        Просто так должно было случиться. Шестью часами ранее мы могли бы пройти до хижины по твердому морскому льду. Несколькими часами позже мы могли бы увидеть открытое море, дойдя до кромки Барьера. Буран, который вывел из строя животных, смерть Бродяги, недоразумение с собаками - все сошлось воедино… Пусть те, кто верит в совпадения, продолжают в них верить. Никто никогда не убедит меня в том, что это не простое совпадение. Возможно, в свете событий следующего года мы увидим, что означал такой явный удар по нашим надеждам.


        Так закончилось «Великое путешествие по закладке промежуточных складов». Как известно, историю творят люди. И выводы - особенно по прошествии времени - становятся очевидными.
        Тринадцать человек целый месяц боролись за то, чтобы доставить тонну запасов в точку, которая находилась чуть ближе, чем 80° южной широты. Из восьми имевшихся пони погибли семь. А между тем в Китовом заливе почти в конце сезона восемь норвежцев и пятьдесят собак за два месяца перевезли три тонны провизии на склад, устроенный ими на два градуса дальше. Даже без подобных сравнений результаты Скотта были откровенно плохими. Как отметил в своем дневнике Гран: «Наша партия раскололась, мы стали похожи на армию - потерпевшую поражение, разочарованную и безутешную».
        Теперь, чтобы вернуться на мыс Эванс, Скотту надо было дождаться, пока замерзнет море. До этого ему пришлось жить в хижине «Дискавери». Вынужденный ждать, он стал настолько угрюмым, нервным и возбудимым, что сделал невыносимой жизнь остальных людей. Положение еще больше усугубилось, когда 14 марта прибыла геологическая партия Гриффита Тейлора. Теперь в тесном пространстве дома собралось шестнадцать человек. Тейлору хватило смелости заявить Скотту, что картографическая съемка
«Дискавери» была настоящим «позором», и сейчас за шесть недель работы он сделал больше, чем его предшественники за два года. Давление на слабую психику Скотта возрастало - новости об Амундсене, горькая истина, открытая ему Тейлором, всеобщее бездействие… Под влиянием происходящего 17 марта он снова потерял контроль над собой и устроил Грану публичную порку, обвинив его в том, что он - ленивый симулянт. Скотт так рассвирепел, что посвятил этой теме целых две страницы своего дневника. А закончил такими словами: «Остается одно - как можно скорее избавиться от его надоедливого присутствия».
        По словам Грана, Скотт «был настроен не по-отечески». Конечно, бедный Гран подозревал, что лежало в основе вспышки капитана, но боялся высказать это прямо даже в своем дневнике. Как и большинство членов экспедиции, в трудной ситуации он обратился за помощью к дядюшке Биллу, как прозвали Уилсона. Они отошли подальше от дома 22 марта, сели бок о бок на валуне и, невзирая на сильный ветер, долго и серьезно разговаривали.


        - Мне кажется, что всякий раз, когда я открываю рот, Скотт вспоминает об Амундсене
[сказал Гран Уилсону]. Похоже, я для него что-то вроде тени Амундсена…
        - Вы не должны так думать [ответил Уилсон]. Скотт в ужасном положении. Но это естественно, ведь, по моему мнению, он думает, что Амундсен первым придет к полюсу, разве что ему совсем не повезет. Если это случится - Вы знаете сами - наша экспедиция будет похоронена. Не будь Амундсена, не было бы и такой угрозы.


        Уилсон знал, о чем говорит. Он был рядом, когда у Скотта случился изнурительный приступ меланхолической депрессии. Никто даже не представлял, скольким Скотт - и вся экспедиция в целом - обязаны Уилсону.


        Не могу выносить нашего ожидания здесь [писал Скотт]. Но таким же нетерпеливым я останусь и в главном доме. Так больно сидеть на одном месте и разглядывать тот ужас, в который превратился наш транспорт… а до полюса, увы, еще так далеко!
        Шаг за шагом я теряю веру в собак и еще больше - в Мирса. Боюсь, ни он, ни кто-то другой не сможет двигаться с нужной нам скоростью.


        Три недели, которые провели в Хат-Пойнте эти шестнадцать человек, оказались настоящим заключением. Бессистемную доставку грузов в Конер-Кэмп с использованием людей в качестве тягловой силы вынуждены были прекратить в конце марта, когда температура упала до минус 40 °C, сделав работу на открытом воздухе совершенно невозможной.
        Через три недели Скотт дошел до предела и, не слушая ничьих советов, настоял на своем решении перейти на мыс Эванс по тонкому осеннему льду. Его спутникам риск был очевиден, они понимали ненужность такого иррационального поступка. Местами лед был тоньше четырех дюймов. Он еще не стал по-настоящему крепким. Во время шторма его могло унести в море. И снова неуправляемые эмоции Скотта затмили доводы разума. Скотт пошел напролом. И оказался на волосок от гибели.



        Глава 24
        Подготовка к покорению полюса

        В соответствии с приказом Скотта, Пеннелл, возвращаясь в Новую Зеландию, должен был исследовать неизвестные воды к западу от мыса Адэр. Поэтому, высадив на берег партию Кэмпбелла, он тут же приступил к выполнению задания.

22 февраля стоявший на вахте Вилфред Брюс заметил покрытые снегом пики незнакомого берега. Позже его назвали Землей Оутса, в честь капитана Оутса.
        Но это открытие едва не привело к гибели экспедиции. Плавание через паковый лед, особенно в местах, не нанесенных на карту, требует особых навыков. На «Терра Нова» не было ледового штурмана, и весь опыт команды сводился к прохождению через льды по дороге к мысу Эванс.
        Корабль практически попал в западню. По словам Брюса, они «метались, словно крыса в ловушке», но все же вырвались на свободу, хотя и с большим трудом. Море за кормой замерзало мгновенно, прямо на глазах.
        По пути в Новую Зеландию «Терра Нова» еще раз оказался на волосок от гибели. Он попал в шторм, помпа забилась, что едва не стало причиной катастрофы, как и по дороге в Антарктику. К счастью, на борту был корабельный плотник Дэвис. Скотт хотел, чтобы он остался на юге, но Пеннелл наотрез отказался плыть без него. Ведь плотник был единственным человеком, понимавшим, как работают помпы. В результате Дэвис снова спас корабль. В какой-то момент «Терра Нова» остался на плаву только благодаря импровизированному фильтру из эмалированной кастрюли, в которой пробили отверстия, вручную прижав ее к входным трубам трюмной помпы. 31 марта корабль пришел в Литтлтон, и неприятности Пеннелла закончились. Всю зиму он провел в заботливой и щедрой Новой Зеландии.

«Фрам» тоже начал свое возвращение с открытия новой земли. Принявший командование кораблем Нильсен повел его на восток к мысу Колбек, намереваясь изучить Землю Эдуарда VII, но столкнулся с теми же препятствиями. Встретившись с паковым льдом, он вовремя ушел в сторону. Теперь ему нужно было двигаться без экспериментов и риска. «Фрам» медленно развернулся и отправился в спокойные, давно нанесенные на карту воды.
        Прежде чем уйти из Китового залива, Нильсен сделал вылазку в самый глубокий внутренний пролив, чтобы обойти «Терра Нова» и сохранить за «Фрамом» рекорд
«крайней северной и крайней южной отметки».
        Для решения этой задачи ему пришлось пройти в два раза большее расстояние, чем Пеннеллу на «Терра Нова». «Фрам» обогнул мыс Горн и проделал путь вдоль побережья Южной Америки до Буэнос-Айреса. При этом он попал в ураган, но, к счастью, не пострадал. По словам Нильсена, «“Фрам” показал себя во всей красе, это лучший в мире корабль».

17 апреля Нильсен бросил якорь в Буэнос-Айресе с чувством искреннего удовлетворения от такого яркого путешествия на отличном корабле. При этом он был совершенным банкротом. Все монеты у него изъяли в Китовом заливе - они пошли на пайку и запечатывание баков для керосина. Теперь у Нильсена не было денег для оплаты катера, чтобы переправиться на берег-.
        Он шел в Буэнос-Айрес, надеясь, что там его будут ждать деньги, но оказался в положении нищего матроса, находящегося в крайней нужде. Посольство Норвегии оплатило его телеграмму на родину, и из полученного ответа Нильсен с ужасом узнал, что никто никаких денег не посылал, на счете тоже было пусто. Соотечественники бросили экспедицию на произвол судьбы. Частных меценатов не нашлось, а ввиду неоднозначной оценки поведения Амундсена правительство не решалось обращаться за грантом в Стортинг.
        Теперь Нильсен мог рассчитывать только на свои силы. Его единственной надеждой был Дон Педро Кристоферсен, человек, в последний момент предложивший экспедиции помощь. Первоначальное предложение Дона Педро касалось только горючего и провизии, теперь же они нуждались в оплате всех расходов по организации спасательной операции.
        Норвежским министром в Аргентине по-прежнему был брат Дона Педро, организовавший их встречу, как только Нильсен сошел на берег. Дон Педро понял, в какое затруднительное положение попал Амундсен, и великодушно взял на себя оплату всех счетов. Он сделал это максимально тактично, заметив при этом вполголоса, что «все может плохо кончиться, если я о вас не позабочусь».
        Но, как написал Нильсен Александру Нансену, руководителю деловой части экспедиции,


        было бы несправедливо возлагать слишком большую финансовую нагрузку на одного человека… конечно, на родине могут говорить, что экспедиция направилась на юг под покровом тайны и поэтому должна справляться сама. Но что нам делать? Норвегия всегда выделяла средства на корабли, которые представляли страну. Разве «Фрам» не лучший корабль для этой цели? Я не хочу сказать [продолжал он с оттенком горькой иронии], что на борту есть кто-то особенно опытный в деле дипломатического представления страны, но кто в мире не знает о «Фраме»? Вряд ли Норвегия сможет получить еще большую известность каким-то другим способом, чем тот, что представится ей с помощью флага, развевающегося в главных портах мира на гафеле самого известного в мире корабля…
        Каждый человек, от капитана до кока, делал и делает все, чтобы экспедиция достигла своей цели. И поэтому падаешь духом, когда слышишь в первом же порту, что твоя страна умыла руки.


        Итак, Дон Педро позаботился о «Фраме», заплатив за ремонт, крайне необходимый судну после 20 тысяч миль плавания.
        Самые острые проблемы Нильсена были решены. Теперь он смог нанять нескольких матросов, в которых очень нуждался, поскольку команда была недоукомплектована.
«Фрам» отправился в запланированный океанографический круиз между Южной Америкой и Южной Африкой 8 июня. Маршрут был экстраординарный, ведь эта часть океана, как сообщал Нансен в письме, адресованном Нильсену, осталась


        совершенно неизведанным миром, где предыдущие экспедиции… сделали мало или не сделали ничего значительного. Было бы отлично, если бы норвежцы смогли продемонстрировать свое превосходство в этой области. Кроме того, это ясно показало бы, что экспедиция «Фрама» - не только спортивное мероприятие, как говорят некоторые, но и достойное уважения научное исследование.


        Помимо научных причин, у Нильсена были и иные поводы для спешки.

«Терра Нова» обошел «Фрам» в гонке к телеграфному аппарату и первым принес новость об их встрече в Китовом заливе. В результате Бенджамин Вогт, посол Норвегии в Лондоне, написал Нансену, что столкнулся


        с довольно острой критикой неожиданного решения Амундсена направиться к Южному полюсу… Мне кажется, широко распространилось мнение о том, что поведение Амундсена было не совсем честным, не совсем джентльменским… Я пишу Вам, чтобы спросить, можете ли Вы сделать- что-то для реабилитации Амундсена и, как следствие, - для его Отечества. Вы и сами знаете, сколь сильный эффект произвело бы здесь Ваше слово. Исходя из того, какое мнение [у публики] сложилось сейчас, объявления о том, что А. первым покорил Южный полюс, я жду не только с радостью.


        Амундсен, несомненно, навредил репутации Норвегии, но вряд ли так сильно, как предполагал Вогт. Обвиняли его лично, в целом понимая, что человек не олицетворяет всю страну.
        Понимал это даже сэр Клементс Маркхэм, бомбардировавший Скотта Келти письмами о
«грязном фокусе» Амундсена, которого он называл то «мерзавцем», то «мошенником», то «контрабандистом». Публично Амундсена осудил и Шеклтон, с бессознательной иронией заявивший, что он «перезимовал в сфере влияния капитана Скотта», а в статье на первой полосе «Дейли Мейл» норвежцев обвинили в попытке «прыгнуть» к цели капитана Скотта».
        С другой стороны, майор Леонард Дарвин на собраниях Королевского географического общества неоднократно повторял, что, с его точки зрения, «ни один исследователь не может получить никакого законного права на объект своего исследования». Но это был единственный аргумент, заглушенный целым хором возмущенных голосов. Чувства достигли такого накала, по крайней мере, в прессе, что Нансен поспешил ответить на призыв Вогта и защитил Амундсена в своем письме, отправленном в «Таймс» и опубликованном 26 апреля.


        Мне пришлось много общаться с Амундсеном, и во всех случаях… он всегда действовал как мужчина. Я твердо убежден, что бесчестный поступок любого рода полностью чужд его натуре… Боясь того, что [его сторонники] могут посоветовать ему не отправляться в Антарктику, он решил ничего не говорить нам… В этом он, возможно, был прав… и взял всю ответственность на себя, избавив нас от роли соучастников. Не могу не признать, что это мужественный поступок… Что же касается вопроса, имел ли Амундсен право вступать [на территорию другого исследователя]… Надо помнить, что базы Скотта и Амундсена находятся далеко друг от друга, между ними такое же расстояние, как между Шпицбергеном и Землей Франца-Иосифа. Я уверен, что даже самый убежденный приверженец монопольных прав не сочтет несправедливой экспедицию на Землю Франца-Иосифа для организации похода на Северный полюс только на том основании, что другая экспедиция с той же целью в его поле зрения уже движется к Шпицбергену.


        Авторитет Нансена и его репутация в Англии были таковы, что это письмо действительно успокоило общественное мнение или как минимум смягчило газетные комментарии, которые могли (более или менее) его выражать. Сама «Таймс» (в те дни, когда у нее была власть над миром) заявила, что «нет нужды защищать норвежского исследователя от обвинений в нечестном вторжении».
        В Норвегии тоже чувствовалось скрытое неодобрение Амундсена. Частично это было связано со страхом британской реакции, о которой предупреждал Вогт. Финансовая беспечность Амундсена также могла сыграть свою роль. Когда ему было отказано в платеже по векселю, который он выписал за дизельный двигатель, юрист производителя отметил, что


        денег нам не поступило, а капитан Амундсен не оставил в Норвегии никаких активов, которые можно было бы арестовать… Однако обстоятельства могут измениться, если ему повезет в экспедиции.


        Леон Амундсен направил свои извинения Дону Педро:


        Когда мой брат получил Ваше великодушное предложение накануне своего отплытия из Норвегии, он не предполагал, что будет вынужден воспользоваться им до такой степени. Он был уверен, что его сторонники и народ Норвегии одобрят его решение отправиться на юг, коль причины этого поступка так весомы и благородны… и был убежден в том, что сможет положиться на их поддержку в своем путешествии. Веру в это он пытается сохранить и поныне, но не знает того, что знаю я: действия моего брата осуждают почти повсеместно… Этот факт в величайшей степени уязвит его честь и посеет горечь в его мыслях, когда он узнает об этом.



21 апреля солнце зашло над Фрамхеймом, чтобы не появляться в течение следующих четырех месяцев. Всех беспокоил один вопрос - удастся ли за это время завершить необходимые приготовления к походу на полюс. С 18 апреля Амундсен ввел новый рабочий режим.
        Теперь дни подчинялись заведенному ритму. Строго в семь тридцать утра Линдстрам, как неумолимый автомат, поднимал всех и накрывал стол к завтраку.
        Амундсен отметил в своем дневнике по этому поводу:


        Ничто не пробуждает лучше, чем стук ножей, тарелок и вилок, не говоря уже о звуке ложечек, которые он бросает в эмалированные кружки.


        Работа начиналась в девять утра и заканчивалась в одиннадцать тридцать пять, чтобы мы могли подготовиться к обеду, который начинался ровно в двенадцать, когда «у нас обычно возникало много тем для разговоров - а если нет, что ж, и тишина не наводила тоску. Чаще всего было лучше и удобнее просто помолчать».
        После этого всех снова ждала работа до пяти пятнадцати вечера, шесть дней в неделю. Рабочие часы были предназначены для подготовки общего снаряжения: саней, провизии, всего остального - и собак. С личными вещами, вроде обуви, одежды или белья, нужно было управиться (а сделать предстояло многое) в свободное время, которое начиналось после ужина. Вечер за вечером большой стол в центре дома превращался в одно общее рабочее место для сапожника, портного и скорняка: меховая одежда нуждалась в тщательном осмотре и аккуратной починке.
        Бьяаланд в своей неподражаемой полушутливо-полусерьезной манере заметил:


        У каждого свое особое занятие. Вистинг - бригадир меховой палатки[Вся меховая одежда хранилась в палатке, поскольку ее нужно было держать в сухом и холодном месте.] , в этом его власть абсолютна. Ханссен - шериф иглу, у него большой опыт проживания в домах эскимосов. Преструд наблюдает за звездами.


        Кристиан Преструд, единственный из военно-морских лейтенантов «Фрама» оставшийся на берегу, и правда отвечал за навигацию в путешествии к полюсу. По вечерам он читал обитателям Фрамхейма курс тематических лекций для повышения квалификации, присутствие на котором было обязательно даже для Амундсена.
        Возможно, памятуя о печальном опыте Скотта, взявшего с собой в поход на запад в
1903 году только один набор навигационных таблиц, в конце концов потерянный в пути, Преструд сделал целых шесть копий навигационных книг. Также он подготовил стандартные формы для астрономических наблюдений, чтобы упростить полевую работу и облегчить проверку расчетов. В то время такая тщательность подготовки была довольно необычным делом.
        Из-за нелепой ошибки они забыли на берегу «Морской астрономический ежегодник» на
1912 год, взяв с собой лишь издание 1911 года, да и то в единственном экземпляре. Однажды ночью атлас загорелся от керосиновой лампы. Пламя погасло само, остановившись всего в одной странице от главных таблиц. Амундсен счел это знамением. В любом случае теперь он должен был попасть на полюс до конца этого года.
        Из всего комплекса научных исследований им приходилось проводить только рутинные метеорологические наблюдения. Их делали, как аккуратно отметил Амундсен, в свободное от работы время - в восемь утра, два часа дня и восемь вечера - и никогда не проводили ночью, несмотря на то, что это снижало ценность всего исследования. По словам Амундсена,


        у нас один план, один и еще раз один - достичь полюса. Ради этой цели я решил все остальное отодвинуть в сторону. Мы будем делать только то, что не вступает в противоречие с данным планом. Если бы у нас была ночная вахта, нам пришлось бы все это время держать зажженной лампу. В единственной комнате нашего дома это мешало бы спать всем остальным. Я хочу, чтобы в течение зимы мы жили нормально во всех отношениях. Хорошо спали, хорошо питались и, когда придет весна, оказались бы в наилучшей физической форме и бодром расположении духа для борьбы за цель, которой мы должны достичь любой ценой.


        Великая полярная кампания началась с досадной заминки и находчивой импровизации. Почему-то забыли взять лопаты для снега. Плотник Бьяаланд, специалист по лыжам, строитель, скрипичных дел мастер, музыкант и чемпион, сделал несколько лопат из стального листа. «И они оказались значительно лучше, - сказал Амундсен, - чем те, которые можно купить». Как раз наступила середина апреля, и им грозил сизифов труд по откапыванию дома из-под трехмесячной шапки снега. Кому-то пришла в голову оригинальная идея проложить в сугробе тоннель и устроить там рабочие места, в которых давно появилась насущная необходимость, поскольку в доме стало по-настоящему тесно.
        Предложение было воспринято с бурной радостью. Возникла целая сеть снежных пещер, бoльшую часть которых связали с домом единым тоннелем. И снова помогла предусмотрительность Амундсена - его люди имели все нужные профессиональные навыки. Строитель Стубберуд знал, как устраивать погреба, поэтому они смогли выкопать большой грот, не опасаясь обрушения крыши.
        Фрамхейм стал предшественником современных антарктических баз, расположенных под снегом. Причем там разместили не только мастерские, но и прачечную с туалетом, который, по словам Амундсена,


        получился совсем американским, если говорить о гигиене. Надо признаться, воды у нас не было, зато имелись собаки, [которые] быстро и эффективно удаляли нечистоты.


        Когда Скотт столкнулся с привычкой собак поедать экскременты, он счел ее
«отталкивающей» и «худшей стороной использования собак в упряжке». На «Дискавери» за это преступление щенков убивали. Амундсен, напротив, смотрел на данное явление исключительно с практической точки зрения. Собаки, особенно хаски, питаются падалью и способны перерабатывать экскременты[Из которых они получают жиры, протеины, витамины и некоторые энзимы.] . Почему бы этим не воспользоваться? И туалет Фрамхейма был устроен так, что к выгребной яме вел внешний тоннель, к которому собаки имели свободный доступ. Их была целая сотня, поэтому туалет всегда содержался в чистоте. Хаски прекрасно экономили людям время и избавляли их от неприятной работы.
        Цистерны с керосином, оставленные снаружи, естественно, занесло снегом. Хассель, которого Амундсен «назначил» «управляющим директором компании “Уголь, нефть и кока-кола Фрамхейм Лимитед”», выкопал вокруг них пещеру, тем самым получив


        отличный керосиновый склад… под крышей. Таким образом, мы снова использовали руку помощи, которую протянула нам природа. Думаю, что большинство людей, оказавшись в подобных обстоятельствах, стало бы регулярно чистить и отбрасывать снег, падающий всю зиму.


        Здесь ощущается неявное сравнение, проведенное между ним самим и Скоттом. Амундсен хотел сказать, что главная слабость британцев заключалась в излишней цивилизованности и попытках бороться с природой, а его сила - в том, чтобы стараться сотрудничать с ней. Надо сказать, что подобные сравнения периодически возникали в дневнике Амундсена. За внешней невозмутимостью скрывалось тревожившее его знание о присутствии соперника в проливе Макмёрдо. Он напряженно пытался продумать и предсказать каждый шаг британцев.
        По меньшей мере ясно было одно: победу в гонке может обеспечить техническое превосходство. Еще до отплытия экспедиции Амундсен знал, что он как полярный путешественник лучше и быстрее Скотта, но тем не менее жаждал получить абсолютное и неоспоримое преимущество. Поэтому зиму следовало посвятить педантичной проверке всего снаряжения.
        Довольно неудачными оказались сани. Они были чуть тяжелее, чем нужно, поскольку Амундсена ввели в заблуждение частые высказывания Шеклтона и Скотта о Барьере как о чем-то злобном, требовательном, вероломном. Но, по его словам, после путешествий для закладки промежуточных складов


        таинственный Барьер англичан исчез раз и навсегда, уступив место совершенно естественному явлению - леднику.


        А в нем не было никакой тайны. И сани пришлось облегчать.
        Но больше всего Амундсена беспокоил даже не вес, а плохая управляемость саней, что быстро обнаружилось в поездках при закладке складов. Эти сани купили в Христиании, в «Хагене», потом Бьяаланд переделывал их на «Фраме». Это была та самая модель, которую безоговорочно одобрил Амундсен. Проблема заключалась в стандартном исполнении, а нужен был индивидуальный подход с учетом требований экспедиции. В результате Амундсен забраковал их, и Бьяаланд уже на месте переделал четверо саней, которые остались на «Фраме» со времени второй экспедиции под руководством Свердрупа. Эти сани были сделаны искусным мастером, к сожалению, на тот момент прекратившим выпускать их.
        По-другому спроектировав полозья и сделав тоньше другие элементы, Бьяаланд уменьшил вес саней с пятидесяти до тридцати пяти килограммов, не ослабив при этом прочность самой конструкции. Еще он сделал трое новых саней, легких и гибких.
        Так снежную пещеру, в которой для создания верстака доски просто положили на основание из спрессованного снега, Бьяаланд превратил в маленькую мастерскую большого специалиста по саням и лыжам. При этом он использовал карию, упругую, пластичную, хорошо выдержанную - ту самую, которую Амундсен предусмотрительно купил десять лет назад в Пенсаколе. С помощью примуса и банки из-под керосина Бьяаланд соорудил автоклав для изготовления полозьев. В другой мастерской Вистинг и Хелмер Ханссен, используя ремни из сыромятной кожи, занимались сборкой саней. Это само по себе было настоящим искусством: от такой сборки зависела эластичность соединений и, следовательно, легкость управления санями. Хелмер Ханссен, прошедший с собачьей упряжкой тысячи миль, имел к этому особенный талант, поскольку знал, как они должны себя вести-.
        Старые сани «Фрама» были рассчитаны на «трудный» лед, а сделанные Бьяаландом - предназначались для быстрого перемещения по снегу. Амундсен решил, что на старых санях они преодолеют ледник, ведущий к Полярному плато. Дальше предполагалось передвигаться на облегченных санях модели Бьяаланда, а старые оставить, поскольку после подъема требовалась максимальная мобильность. Эти сани весили всего двадцать четыре килограмма и казались пушинками по сравнению с 35-килограммовыми модернизированными санями «Фрама» и 75-килограммовыми - от «Хагена-». Кроме того, Бьяаланд приготовил для каждого человека по две пары лыж: одни беговые, а другие резервные, которые нужно было везти в санях. Эту работу закончили к 20 июля.
        Как-то Амундсен написал со свойственным ему своеобразным юмором, что если в сильный мороз ты «обут неподобающе, то скоро останешься без ног, а тогда уже слишком поздно обуваться подобающе».
        Лыжные ботинки, снова оказавшиеся слишком маленькими, распороли в третий раз и увеличили мысок - каждый был сам себе сапожник - до такой степени, чтобы надеть две пары эскимосских носков из меха северного оленя, положить нужное количество сеннеграса[Осока пузырчатая (Carex vesicaria), стебли которой используются полярными исследователями для влагоизоляции. Прим. ред.] и натянуть тонкие шерстяные носки. При этом нога должна свободно двигаться внутри во избежание обморожения. Брезентовый верх ботинок заменили более тонким материалом. Почти два года Амундсен пытался создать идеальную модель. Теперь ему, похоже, удалось реализовать исходную концепцию, создав ботинки, которые были достаточно жесткими, чтобы контролировать лыжи и использовать шипы, но весьма гибкими, чтобы не препятствовать подъему- в гору или (хотелось надеяться) не затруднять циркуляцию воздуха.
        Много чего было изменено и переделано во время зимовки. Поскольку собаки съедали задние ремешки лыжных креплений, изготовленные из кожи нарвала, Бьяаланд снабдил их крючками, что позволяло отстегивать их от лыж и на ночь забирать в палатку. Стубберуд обтесал пятьдесят коробов для лыж, уменьшив вес каждого на три килограмма. Затем их надежно закрепили в санях, чтобы для экономии времени и энергии при движении не привязывать и отвязывать их каждый раз. Продукты при необходимости можно было доставать, снимая крышки.
        Вес кухонной утвари довели с тридцати килограммов до пяти. Вистинг, работая на ножной швейной машине в одной из снежных пещер, сшил новые палатки из легкой ткани, уменьшив их вес с десяти до шести килограммов. Их конструкция предусматривала вшитый пол (что было необычно для того времени), а крыша натягивалась с помощью единственного бамбукового шеста. Все было продумано для того, чтобы облегчить установку палаток в условиях штормового ветра.
        Одна из проблем заключалась в том, что вся ткань была белой. Амундсен же предпочитал темные палатки по нескольким причинам: они лучше видны на фоне снега и надежнее защищают от солнечной радиации, в них отдыхают глаза после яркого солнца высоких широт и сильнее прогревается- воздух. «Ну что ж, - записал он в дневнике, - мы редко сдаемся». Нужного цвета добились с помощью чернильного порошка и черного крема для обуви-.
        На этом перемены не закончились: солнцезащитные очки, анораки, белье («что касается нижнего белья, - отметил Амундсен, - то все мы без ума от связанных нам Бетти шерстяных жилеток»), собачья упряжь. Все необходимое для полярного путешествия было проверено и (в большинстве случаев) подправлено в неустанном поиске путей к безопасности и совершенству.
        Амундсен обладал личным магнетизмом, свойственным настоящим лидерам. Это признавали люди с самыми разными характерами и жизненным опытом - Шеклтон и Бьёрн Хелланд-Хансен, Линкольн Эллсворт и адмирал Бёрд, американский пионер воздухоплавания. Во Фрамхейме это признал даже Йохансен.
        Амундсен хорошо понимал особенности психологии небольших групп, обладая при этом почти женской чувствительностью к полутонам и подводным течениям, с которыми лидеру постоянно приходится иметь дело. Он много работал над моральным духом в коллективе и деликатно нейтрализовывал любые напряженные ситуации, характерные для полярных экспедиций.
        В небольшом изолированном сообществе (где воображение человека - как под воздействием галлюциногенов - способно превратить крошечный холмик, созданный кротом, в фантастическую горную гряду) утренняя раздражительность создает серьезную эмоциональную угрозу. Скотт, например, был очень сварлив по утрам, выплескивая свое недовольство на всякого, кто попадался на его пути, но даже не пытался сдерживаться. Амундсен, обладая большей проницательностью, постоянно контролировал себя и пресекал подобные эмоциональные срывы своих спутников.
        Например, он организовал конкурс на определение самого точного прогноза температуры с крупными призами, которые каждый месяц торжественно вручались победителям. А суперпризом по окончании зимы должна была стать подзорная труба. Амундсен объяснил выбор темы необходимостью уметь распознавать температуру в том случае, если все термометры во время похода к полюсу выйдут из строя.


        Желая получить приз [написал он в своем дневнике], каждый стремился выйти наружу, чтобы взглянуть на погоду. Для этого и нужны были призы. Но никто об этом не знал. На мой взгляд, такой короткий утренний выход на улицу очень полезен. Удивительно, но, даже проведя там всего- минуту-другую, сонный человек окончательно просыпается и может привести свои чувства в равновесие перед [первой за день] кружкой отличного горячего кофе.
        Даже самый добродушный человек в мире по утрам хоть чуть-чуть да чувствует раздражение, от которого нужно избавиться - по возможности без остатка. Но если раздраженный человек поймет, что вы хотите помочь ему в этом, он станет раздражительным вдвойне.


        Амундсену пришлось найти тонкую грань, отделяющую регулярность от монотонности.
        Из-за напряженной работы время отдыха было вынужденно ограничено. Но при этом Преструд давал уроки английского для нескольких желающих, проводя занятия на кухне, чтобы не мешать остальным. А Бьяаланд начал делать скрипку, хотя знал, что не успеет за зиму. В итоге она была закончена в Норвегии профессиональным мастером и оказалась очень хорошим инструментом.
        Остальные развлекались чтением (в основном полярной литературы из их небольшой, но богатой библиотеки), эпизодическими карточными играми и метанием дротиков, которое превратилось с началом зимы в настоящую манию. Дротики подарила членам экспедиции Малфред, жена Густава Амундсена; для большинства эта игра была в новинку. Амундсен устроил соревнование, предложив в качестве приза карманный хронометр.
        Чтобы избежать коллективной апатии, Амундсен то и дело разбавлял еженедельную рутину маленькими событиями, которых ждали с нетерпением. В рабочие дни приемы пищи проходили без спиртного, но по субботам готовили горячий пунш из бренди, а по воскресеньям, праздничным дням и в дни рождения за ужином всех угощали тминной водкой. Частично это было сделано для того, чтобы пресечь на корню любые возможные ссоры, ведь для скандинавов употребление алкоголя имеет ритуальное значение. Совместная выпивка - залог дружбы.
        Субботним вечером обязательно устраивали баню. Это тоже стало своего рода ритуалом, церемонией очищения тела и духа. В иглу соорудили небольшую сауну, тепло и пар для которой давали два примуса, накрытые листом металла. Возвращение в дом нагишом через ледяной тоннель сопровождалось обязательным катанием в снегу.
        Во многом обстоятельства благоприятствовали Амундсену в его заботах о моральном климате. Большинство его спутников были горожанами, но при этом глубоко в душе они оставались все теми же норвежскими деревенскими жителями, людьми простых вкусов, хорошо приспособленными к изолированной жизни. Вместе с тем в них не было стремления к интеллектуальному отшельничеству для релаксации и духовного роста. В своих отдельных мастерских, оборудованных в снежных пещерах, они почти весь день были предоставлены сами себе, поэтому вечером с радостью возвращались к общению. А еще их развлекали собаки, отлично спасавшие от монотонности.
        У каждого человека было четырнадцать-пятнадцать собак, за которыми он ухаживал, откармливая их тюленьим мясом (с жиром) и вяленой рыбой попеременно. К середине зимы хаски были сыты вяленой рыбой по горло.


        Мы столкнулись [писал Амундсен] с довольно забавным примером собачьей сообразительности в отношении еды. У Йоргена [Стубберуда] есть щенок Фунчо, родившийся на Мадейре, который всегда игнорировал рыбные вечера… Но Йорген
[Стубберуд] придумал уловку с ящиком из-под мяса… притворившись однажды вечером, что… готовит мясной ужин. Когда Фунчо увидел, что тот идет с ящиком из-под мяса на плече, то… радостно последовал за хозяином… и получил на ужин рыбу.
        Конечно, Фунчо еще не был знаком со многими уловками и хитростями людей. Но выучил их довольно быстро - больше Йоргену ни разу не удалось одурачить его.


        В другой раз пес-правонарушитель по кличке Шарк украл ужин у соседа. Амундсен попытался заставить его вернуть украденное, но тот отказался. Началась настоящая битва, они катались по снегу, сцепившись, словно борцы на ринге. Амундсен не сдался, пока не вырвал пищу из зубов Шарка и не вернул ее настоящему владельцу. К счастью, сам Амундсен не пострадал. Но поступить иначе он не мог - нельзя было позволить собаке оказаться сильнее человека.
        На ночь собак закрывали в палатках[В непосредственной близости к полюсу зимой темно почти целые сутки (и постоянно светло летом), но даже здесь в соответствии со светлым и темным временем суток более низких широт принято говорить «день» и
«ночь», чтобы сохранить ощущение нормального хода времени.] , по десять-двенадцать в каждой, где они прятались в норы, уходившие в снег на четыре фута и напоминавшие снежные пещеры с матерчатыми сводами. Это обеспечивало надежное укрытие от ветра и холода (поскольку снег обладает хорошими изолирующими свойствами) и спасало палатки от когтей и клыков.
        В течение дня собак не привязывали. Иногда они дрались, а бывало, что кто-то самовольно отлучался, возвращаясь через несколько дней голодным- и пристыженным. Погода благоприятствовала прогульщикам, которые благодаря собачьему инстинкту хорошо знали, что провинились.
        Климат в районе Фрамхейма, по словам Амундсена, был «идеальным». Ветер дул нечасто, что поддерживало настроение и моральный дух обитателей дома. Нет ничего тягостнее, чем беспрестанный вой и порывы штормового ветра в этих суровых краях.
        У Скотта на мысе Эванс была хорошая возможность в этом убедиться. Там штормовые ветры (со скоростью свыше двадцати пяти миль в час) дули больше тридцати процентов всего времени, фактически каждый третий день, - то есть в семь раз чаще, чем в районе зимовки Амундсена.
        Однако возле Фрамхейма было намного холоднее, средняя дневная температура здесь составляла минус 38 °C, в то время как на мысе Эванс термометр, как правило, показывал минус 27 °C. Мороз в 50 градусов для спутников Амундсена был обычным делом, иногда столбик термометра падал почти до 60 градусов. Собаки с радостью возвращались в свои палатки.


        Бедолаги [написал однажды Йохансен, находясь в мрачном настроении], [они] радуются жизни, насколько это возможно в условиях холода и мрака. У них достаточно пищи, они едят, спят, совершают амурные похождения, когда у сук начинается течка. А щенки, которые недавно появились на свет, уже все поняли, сдались на милость беспощадной природы и должны быть счастливы, что избежали незавидной участи ездовых собак - ведь нет ни одного животного, чья жизнь была бы хуже жизни собаки в упряжке.


        Далее Йохансен как будто пытается оправдаться за то, что они сделали несколько новых хлыстов с рукояткой, которую удобно держать, когда бьешь собак.


        Человек, который хлещет собак так, что ломается рукоятка [хлыста], может показаться странным, некультурным и грубым. Но надо понять, что тот, кто управляет собаками - усталыми и голодными собаками, страдающими от тяжелого груза и трудной дороги, - воспринимает это по-другому. Он не более груб, чем остальные люди, и может мучиться из-за того, что вынужден это делать, но если он не использует все имеющиеся у него средства, чтобы заставить собак двигаться вперед, несмотря на трудности, он может потерпеть поражение. В любом случае на кон поставлена [его собственная] жизнь.



«Судьба народа, - сказал Бриллат-Саварин[Французский адвокат, политик, эпикуреец и гурман, именем которого назван знаменитый деликатесный мягкий сыр Brillat-Savarin. Автор крылатого выражения: «Скажи мне, что ты ешь - и я скажу, кто ты». Прим. ред.
        , - зависит от того, как он питается». Что же в свете этого утверждения можно сказать о работе Линдстрама, кока Фрамхейма?
        Норвежцы не гурманы, но даже шестьдесят лет спустя Стубберуд с удовольствием вспоминал «горячие кексы» Линдстрама.
        Появление за завтраком сияющего, упитанного, какого-то очень домашнего Линдстрама, несущего в руках блюдо, на котором горкой лежали аппетитные «горячие кексы» (он научился их печь в Америке), стало неотъемлемым элементом жизни во Фрамхейме. Сладости, щедро сдобренные консервированной черникой и морошкой - традиционными норвежскими противоцинготными средствами, - немедленно расхватывались и с удовольствием съедались.
        Амундсен, хорошо помнивший опыт «Бельжики», очень беспокоился, а на самом деле был просто одержим мыслью об абсолютной, жизненно важной необходимости не допустить появления цинги. Между тем Скотт, несмотря на свой опыт экспедиции на «Дискавери», относился к ней недостаточно серьезно. Амундсен настоял на диете, основу которой составляло свежее или как минимум глубоко замороженное тюленье мясо, которое подавалось каждый день к обеду и к ужину, причем на ужин - с черничной подливкой.
        Линдстрам был «полярным» коком, способным приготовить тюленье мясо не только аппетитно, но и полезно. Это означало, что мясо нужно было не до конца прожаривать, что, как мы теперь знаем, позволяет сохранить большую часть витамина С.
        Таким образом, всю зиму спутники Амундсена запасались этим ценным витамином. Конечно, человеческий организм не способен его синтезировать, но может некоторое время сохранять. Защита команды Амундсена от цинги в той ситуации была максимально надежной.
        Кроме того, они ели хлеб из непросеянной муки с добавлением отрубей и закваски на свежих дрожжах, которую научился делать Линдстрам. За счет этого формировался запас витамина В, важность которого в полярной истории была менее заметна по сравнению с дефицитом витамина С и потому недооценивалась. Но теперь известно, что витамин В влияет на метаболизм, и в случае его дефицита в организме почти незаметно начинаются психические и нервные расстройства.
        Тюленье мясо, черный хлеб, горячие кексы и ягоды были основной пищей норвежцев - простая, натуральная и полезная еда.
        На мысе Эванс британская экспедиция, по словам Триггве Грана, «жила по-царски [с] продуктами, которые считались бы деликатесами даже в условиях цивилизации». Там ели белый хлеб вместо полезного черного; там использовали много консервированной пищи, бедной витамином С. Тюленье мясо подавали не каждый день, да и то пережаренное. Это была стерилизованная, бесцветная пища.
        Вот так руководители обеих экспедиций заботились о силах и здоровье своих людей в ожидании грядущего броска к полюсу. Судьба каждого из них сидела с ним за одним столом.
        Амундсен исповедовал простоту в рационе санного похода, сократив его до четырех ингредиентов: пеммикан, шоколад, галеты и сухое молоко. Весь необходимый организму сахар был в шоколаде. Чай и кофе запрещались как опасные стимуляторы и бесполезный груз.
        Пеммикан варили - получался жирный суп (или «хаш», как его называли в лагере Скотта). Из шоколада и сухого молока получался горячий питательный напиток. Жажду утоляли с помощью проверенного эскимосского средства: растопленного снега в неограниченных количествах.
        Если оставить в стороне вопросы здоровья, Амундсен стремился к простоте питания, потому что это упрощало хозяйственные работы на марше. Он пытался добиться максимальной гибкости и мобильности, разрабатывая различные планы на случай непредвиденных обстоятельств. Все продукты были отмерены и расфасованы так, чтобы можно было легко собрать дневные порции для группы от двух до восьми человек.
        С такой же тщательностью сформировали рацион питания и для собак. Амундсен придумал специальный собачий пеммикан, который можно есть на холоде. От обычного он отличался содержанием рыбы и большей долей жира. На каждую собаку приходилось по фунту пеммикана в день - замороженный до каменного состояния, он давал им возможность всласть погрызть еду и поточить зубы. Подходил этот пеммикан и для питания людей, поэтому в походе мог использоваться как запасной рацион. Амундсен на всякий случай придумал способ его приготовления, чтобы получалось вкусное горячее блюдо, похожее на рыбное филе.
        Упаковать провизию поручили Йохансену, это дело требовало терпения и сосредоточенности. Амундсен знал, что именно такие качества были самыми сильными сторонами Йохансена. Давая людям те или иные поручения, он всегда старался распределить их так, чтобы работа соответствовала человеку.
        Неделю за неделей Йохансен терпеливо возился с банками и ящиками в своем
«Хрустальном дворце», как затейливо назвал он свою мастерскую под снегом. Кстати, концепцию всей экспедиции лучше всего иллюстрируют как раз предоставленные Йохансену инструкции по упаковке и то, как он их выполнял. «Нельзя потерять впустую ни миллиметра», - сказал Амундсен. Эта цель была продиктована не педантизмом, а необходимостью сэкономить на коробах для перевозки грузов, а значит, и на общем весе, который в кризисной ситуации мог стать мелочью, способной предотвратить несчастье.
        Поскольку куски пеммикана имели цилиндрическую форму, между ними оставалось свободное место. Туда Йохансен укладывал сухое молоко в узких мешочках (сшитых Вистингом), напоминавших своей формой сосиски. Но даже после этого оставалось немного пространства, куда он умудрялся втискивать шоколад, поломанный на отдельные квадратики. Печенье нужно было вынуть из упаковки производителя, пересчитать, упаковать в короба, установленные в санях, а его общее количество занести в журнал учета провизии. Йохансен написал в своем дневнике, что закончил эту утомительную работу к концу июля и за это время пересчитал 42 тысячи штук печенья, открыл и расфасовал 1321 упаковку пеммикана, уложил между ним 100,8 килограмма шоколада и 203 «сосиски» сухого молока по 300 граммов каждая. Кроме того, для контроля правильного распределения пищи он сделал легкие переносные весы, которые можно было взять на полюс.
        Амундсен знал, что каждый должен чувствовать важность своей работы, и не уставал хвалить Йохансена.
        Кстати, один из основных принципов Амундсена гласил: не появляться в мастерских своих людей до тех пор, пока его не попросят туда войти. Он полностью делегировал ответственность и чувствовал, что вторжение, даже нечаянное, могло напоминать подглядывание, а это явно не улучшало моральный климат.
        Амундсену приходилось очень осторожно влиять на действия Йохансена, поскольку между ними уже случались конфликтные ситуации. В обстоятельствах полярной зимовки самый мелкий конфликт в любой момент может закончиться опасным взрывом. Альпинист в связке, исследователь в санном походе, астронавт в космическом корабле - каждый человек, оказывающийся в экстремальной среде, на границе физического и психологического выживания, при возникновении личного конфликта и дополнительного напряжения подвергается смертельной опасности.
        У Амундсена в подчинении находились четыре человека примерно с таким же, как у него, полярным опытом. Хассель, Хелмер Ханссен, Линдстрам- и Йохансен. Но только Йохансен представлял угрозу его авторитету, пытаясь (сознательно или нет) перехватить психологическое лидерство. Ситуация напоминала конфликт Скотта и Шеклтона на «Дискавери».
        Физически сильнее был Йохансен, он лучше ходил на лыжах и искуснее управлял собачьей упряжкой, всегда сознавая свое превосходство в этих навыках. Кроме того, он считал, что знает о полярных путешествиях больше, чем Амундсен. Периодически он давал это понять всем окружающим, поправляя Амундсена, возражая ему или давая ненужные советы.
        Теперь авторитету Амундсена противостояло болезненное самолюбие Йохансена, который часто воспринимал конкретные поручения как намеренные личные оскорбления. Спутники Амундсена быстро поняли, что он старался отдавать распоряжения в форме вопросов, задавая которые был готов- обсуждать что-то рационально, даже имея собственные предпочтения. Йохансену это не нравилось. Но Амундсен сдерживал свое раздражение, которое до наступления кризиса можно было заметить только по легкому подтексту в его дневнике. В отличие от Скотта, который в дневниковых записях мог быть обидно мстительным по отношению к своим компаньонам, Амундсен избегал откровенной критики, считая, что все доверенное бумаге станет предательством, отравляющим общую атмосферу.
        Йохансен страдал от крушения надежд, возмущения и обиды. Он вечно оставался номером два, считая себя неудачником. Кроме того, он был алкоголиком, вынужденным вести трезвый образ жизни, что только увеличивало его страдания. Амундсен оказался в сложном положении, но все же нашел достойный выход, разоружив соперника: он сделал Йохансена своим союзником. Формальной иерархии в команде Амундсена не было, но по умолчанию он позволил Йохансену считаться своим заместителем.
        О победе Амундсена говорит то, что день за днем - в течение почти всей зимы - нотки враждебности постепенно уходили из дневника Йохансена. И наконец, исчезли совсем. Он периодически впадал в меланхолию, но тут ему никто, кроме ангела-хранителя, скорее всего, помочь не мог. После стольких лет несчастий и бессмысленного дрейфа по воле волн он трогательно стремился к тому, чтобы чувствовать свою полезность и одобрение. Амундсену достаточно было это понять, по-человечески отнестись к такому желанию и с пользой для дела использовать его.
        Достигнутый хрупкий компромисс был всего лишь перемирием, в глубине которого сохранялись причины конфликта. Но Амундсен держал ситуацию под контролем, команда оставалась сплоченной, моральный уровень - высоким. Работа продвигалась хорошо.
        Под покровом уверенности в себе Амундсен продолжал переживать из-за мотосаней Скотта. Зима шла на спад, ощущение бега времени усилилось - и Амундсен начал волноваться из-за опасности потерпеть поражение. Обычно у него это выражалось в форме хвастливых (но тем не менее справедливых) сравнений с британцами. Например, он говорил Йохансену, что в норвежских антарктических экспедициях моральный климат лучше, чем в британских.

11 июля Амундсен в своем дневнике обрушился с критикой на Шеклтона.


        Или у англичан были плохие собаки [писал он, пытаясь понять истинные причины недооценки Шеклтоном этих животных], или они не знали, как с ними обращаться.
        Комментируя замечание Скотта о меховой одежде, в своем [ «Сердце Антарктики»] он пишет, что в мехе нет необходимости, [потому что] его не использовали на
«Дискавери» и «Нимроде». Разве это можно считать доказательством, что необходимости в меховой одежде нет? Очень может быть… Но [почему тогда] Ш. так часто жалуется на холод в своем долгом южном путешествии?.. Думаю, могу… сказать одно… Если бы у Шеклтона была практичная экипировка: собаки, меховая одежда, лыжи… и, естественно, умение ими пользоваться… то наверняка покорение Южного полюса уже стало бы историей. Я в высшей степени восхищаюсь, чего он и его товарищи достигли с имеющимся у них снаряжением. Им не занимать храбрости, решительности, силы. Чуть больше опыта - желательно опыта путешествий в гораздо более сложных арктических условиях - и они достигли бы успеха.


        После этого проницательного вывода Амундсен возвращается к основной теме записи:


        Англичане громко и открыто говорили миру, что в Антарктике лыжи и собак использовать нельзя, а меховая одежда - это ерунда. Посмотрим, посмотрим. Не хочу хвастаться - это не совсем в моем стиле… Но когда люди решают подвергать сомнению методы, которые сделали норвежцев лидерами полярных исследований, то есть лыжи и собак, приходит время разозлиться и показать миру, что мы, используя эти средства, добиваемся успеха благодаря расчету и умению, а не слепой удаче.


        В первой половине зимы эмоциональные всплески такого рода были редкостью. Темнота, напряженная работа, уверенность в том, что Скотт, даже имея мотосани, не может отправиться в путь, позволяли Амундсену сохранять спокойствие. Но по мере того, как полоска рассвета на северном горизонте в полдень начала увеличиваться и стало заметно приближение весны, напряжение Амундсена достигло апогея, и дурные предчувствия, которые он до этого держал под контролем, взяли верх. Амундсену грозил кризис.
        Он почти слышал, как мотосани англичан переваливаются далеко впереди через Барьер, уже направляясь к полюсу. Но здесь было и кое-что другое, помимо соперничества со Скоттом. У Амундсена возникли сомнения в своем собственном плане. Он намеревался взять с собой семь человек, оставив одного Линдстрама присматривать за Фрамхеймом. Ведь по всем известным стандартам восемь человек для путешествия к полюсу - это слишком много. Пришлось бы ставить две палатки, возникла бы опасность промедления. И разве в соответствии с его требованиями к безопасности правильно брать всех? Но идея о том, что группа поддержки должна вернуться, тоже не нравилась ему, потому что это могло вызвать эмоциональное напряжение из-за разделения партии. Еще его беспокоил Йохансен, чье скрытое стремление к лидерству в самый критический момент могло выйти на поверхность, приведя к расколу и катастрофе. Вполне вероятен был мятеж в прямом смысле этого слова.
        На самом деле эти сомнения стали кризисом руководства, а не просто личной проблемой. Их не обязательно было разрешать исключительно рациональными средствами даже такому рациональному лидеру, как Амундсен-.
        Он мучился, колебался и в результате начал менять уже принятые ранее решения. Четвертого июля он представил обитателям Фрамхейма то, что назвал «улучшенным» планом, согласно которому выход группы должен был состояться в середине сентября, а не в ноябре, как изначально предполагалось. Все восемь человек и восемьдесят четыре собаки пойдут до склада на отметке 83°. Там они построят иглу и дождутся наступления полярного дня, что произойдет примерно в середине октября. Потом начнется последняя стадия - собственно поход к полюсу. В конце июля Амундсен, несмотря на то что сам постоянно требовал концентрироваться на единственной и главной цели, внезапно предложил сделать предварительный бросок вглубь Земли Эдуарда VII, как он сказал, «для проверки снаряжения». Дважды он просил анонимно проголосовать - чего никогда не делал Скотт, - и дважды результат был не в его пользу. Он согласился с этим, вернулся к первоначальной концепции, предусматривавшей ориентацию только на полюс, и решил выходить 24 августа, в день, когда вернется- солнце. Это было смехотворно рано. Йохансен предостерег его от такого решения.
Он хорошо помнил свой арктический опыт, когда они с Нансеном вышли слишком рано и были вынуждены вернуться из-за холода. Но Амундсен своей властью пресек возражения Йохансена (и свои собственные опасения?). В воздухе чувствовалось беспокойство, всех одолевали сомнения. Неуверенность Амундсена передалась его товарищам. По словам Хасселя, «мысли об англичанах не давали ему покоя. Ведь если мы окажемся на полюсе вторыми, то лучше нам было вообще оставаться дома».



        Глава 25
        Зимовка на мысе Эванс

        На мысе Эванс вопрос соперничества с норвежцами решили просто - сделали вид, что его вообще не существует. В течение первых нескольких недель после возвращения из похода по закладке промежуточных складов действовала негласная договоренность - игнорировать полярные темы в целом и положение экспедиции в частности. «Казалось, что где-то на стене повесили невидимое объявление: “Разговоры о работе запрещены”», - вспоминал Гран.
        Но нельзя было запретить людям думать, и, похоже, Фрэнк Дебенхем выразил мысли большинства, написав в своем дневнике, что


        шансы Амундсена… гораздо выше наших. Начнем с того, что они на 60 миль ближе к полюсу, чем мы, и могут отправиться к нему напрямую, в то время как нам нужно огибать острова… Если бы [Скотт] консультировался с офицерами, думаю, мы могли бы надеяться на победу, но, поскольку он продолжает держать их в неведении, как и во время похода по закладке промежуточных складов, дела, скорее всего, пойдут плохо.


        Наконец, 8 мая Скотт представил участникам экспедиции свой план путешествия к полюсу. Сидя во главе длинного стола под безжизненным светом ацетиленовой лампы и используя для иллюстрации своих слов большую карту с отметками, сделанными синим карандашом, он говорил в привычной тусклой, прозаичной, странно невдохновляющей манере. Это было поразительное выступление. Всем стало очевидно, что он прибыл в Антарктику без какого бы то ни было плана, достойного такого названия, и только теперь - когда прошло уже больше года с момента начала экспедиции - предлагал своим спутникам запоздалую импровизацию. Но очевидно было и то, что его слушатели не нашли ничего странного в такой небрежности.
        График броска к полюсу, с которого Скотт начал свое выступление, был основан не на оценке собственных возможностей, а на показателях Шеклтона во время путешествия
1908 года. Поскольку они практически не общались-, все сведения Скотт почерпнул из чтения «Сердца Антарктики», а не из личных бесед с самим Шеклтоном. Характерно, что эта книга отсутствовала в библиотеке экспедиции, и если бы Гриффин Тэйлор совершенно случайно не взял ее с собой, Скотту даже не с чем было бы сверяться. Итак, Скотт предложил выступить 3 ноября. Учитывая, что на путь в 1530 миль до полюса и обратно требовалось 144 дня, возвращение на базу планировалось примерно
27 марта.

«Таким образом, - подытожил Скотт, - партия, которая отправится на полюс, почти наверняка опоздает к прибытию корабля».

27 марта - это опасно поздно. Он и сам понимал, что такое опоздание противоречит всему имеющемуся опыту. На Барьере, скорее всего, будет очень холодно - и это станет дополнительной нагрузкой для усталых людей. К примеру, Амундсен наотрез отказывался - вне зависимости от обстоятельств - рассматривать возможность возвращения во Фрамхейм позже конца января, несмотря на то, что был на порядок лучше подготовлен к походу, имея в запасе волчьи и медвежьи шкуры для самых тяжелых условий. И Шеклтон считал, что начало февраля - это очень поздно. Но его опыт Скотт практически полностью проигнорировал. Разве Шеклтон не столкнулся с таким холодом и не сделал столько ошибок, что едва не погиб? Ничего, Скотт еще покажет всему миру, что ему придется выдержать в два раза больше.
        Однако в полной мере глупость Скотта проявилась, когда он перешел к транспорту. В самом начале он безоговорочно доверял мотосаням, теперь же окончательно разуверился в них.
        Собаки тоже вызывали у него разочарование. Оно было необоснованным, даже каким-то иррациональным: в походе по закладке промежуточных складов на обратном пути собаки пробегали в день по двадцать-тридцать миль, доставив Скотта на базу гораздо раньше, чем вернулась группа с пони. Тем не менее он решил, что собаки вряд ли достигнут ледника Бирдмора, и «склонялся к тому, чтобы отказаться от них на последнем этапе путешествия».
        Скотт заявил, что единственным надежным видом транспорта остаются пони, но их можно использовать только до подножия ледника. Поэтому по дороге к полюсу и обратно, на протяжении одной тысячи миль или около того (как и при подъеме на высоту 10 тысяч футов, чтобы достичь плато), в качестве тягловой силы будут использоваться только люди.


        Меня, например, это решение восхищает [записал Боуэрс]. В конце концов, будет здорово показать, что даже в наши дни предполагаемого упадка британской расы это плато можно пройти, впрягшись в сани.


        Слова Боуэрса стали эхом героических мечтаний Скотта, которыми он щедро поделился с читателями в своем «Путешествии на “Дискавери”». Но в те же дни метеоролог Джордж Симпсон заметил в дневнике, что планы Скотта основаны на максимально благоприятных погодных условиях и никак не учитывают возможные задержки. «Ресурсов у нас мало, - написал он, - и поэтому любое происшествие или плохая погода могут привести нас не просто к неудаче, а к несчастью».
        Между тем самого Скотта беспокоили пределы выносливости людей. Партия должна была провести семьдесят пять дней на большой высоте горного плато и на его склонах. «Я не знаю, смогут ли люди продержаться столько, - такими были его последние слова, - я почти сомневаюсь в этом».
        Характерно то, что Боуэрс, по словам Черри-Гаррарда, «абсолютно простой, прямодушный и бескорыстный», возможно, даже самый наивный из всех, оказался практически одинок в своем любительском энтузиазме. Остальные, как и Симпсон, почувствовали в душе тревогу. «В целом все оборачивается к лучшему, - загадочно написал Уилсон в своем дневнике, - и вообще не так, как можно было ожидать».
        Все пытались разобраться в ситуации. К примеру, Гран не разделял мнения Скотта о собаках.


        Думается, что хаски не так уж и бесполезны. Неужели сомнения еще остаются, несмотря на целую сотню собак, привезенных сюда Амундсеном?


        На самом деле у Скотта появились подозрения, что собаки в умелых руках могли оказаться главным козырем. Он поспешно решил использовать пони, чтобы перевезти собак через Барьер для финального рывка, ошибочно веря в то, что они спринтеры, а не стайеры. В любом случае его коробило от возможности передвигаться на собаках, убивая их для того, чтобы накормить остальных. В основе его малодушия, видимо, лежало трагикомическое возмущение против такого способа кормежки. Кроме того, все это противоречило его романтическим заблуждениям: ведь в данных условиях работающая собака - это не что иное, как громко лопнувший пузырь человеческого самомнения. Между тем Скотт в «Путешествии на “Дискавери”» однозначно и категорично утверждал, что «ни одно из путешествий, когда-либо предпринятых на собаках, не достигает тех высот совершенства, которые возможны, если партия людей идет вперед, справляясь с препятствиями, опасностями и трудностями своими собственными силами, без всякой помощи».
        Только спустя годы Мирс поставил Скотту горький для полярного исследователя и лидера диагноз: «сентиментальный человек». А в то время в разговоре с Оутсом он раздраженно сказал: «Скотту надо было купить хотя бы грошовую книжку о транспорте». Скотт случайно услышал эту фразу и был неприятно поражен. К сожалению, это стало единственным случаем критики, которая дошла до его ушей. Большинство людей боялись его и не решались высказаться.
        Подготовка к путешествию на полюс началась только в середине июня, на два месяца позже, чем в лагере Амундсена. Снаряжение проверяли только рядовые участники экспедиции, работая по полдня.
        В действительности приготовления Скотта были еще более запоздалыми, чем могло показаться. Прошло почти два года после решения об организации экспедиции на полюс, а он до сих пор не подумал об особенностях полярного питания. После катастрофической вспышки цинги на «Дискавери» это свидетельствовало о преступной беспечности. Только теперь, менее чем за шесть месяцев до выхода к полюсу, он уделил внимание этой теме и приказал Боуэрсу прочитать о рационе санных походов в книгах, которые имелись в его распоряжении. Очень характерно, что Скотт дал такое поручение неопытному новичку. Точно так же Черри-Гаррарду, еще одному дилетанту, поручили подготовить доклад о строительстве иглу. Это был второй задокументированный случай интереса Скотта к иглу спустя двенадцать лет после начала его карьеры полярного исследователя.
        По большинству параметров британский и норвежский лагеря стали полной противоположностью друг другу. Во Фрамхейме все жили одной командой в атмосфере не то горной хижины, не то парусника, плывущего в открытом море, - это было нечто среднее. Мыс Эванс казался гибридом военного корабля и университетской комнаты отдыха. Дом разделили пополам стеллажом из ящиков. С одной стороны жили офицеры, ученые и джентльмены (в широком смысле слова), с другой - своей отдельной жизнью - матросы военно-морского флота и русские участники экспедиции - конюх Антон и отвечавший за собак Дмитрий.
        Со стороны могло показаться, что дело лишь в различии стилей. В социальном плане Королевский военно-морской флот со времен «Дискавери» изменился мало. По-прежнему сохранялась строгая приверженность политике сегрегации в отношении офицеров и рядовых. А поскольку эта экспедиция управлялась в соответствии с военно-морскими правилами, было важно, как и на «Дискавери», жить обособленно друг от друга даже в снегах. Однако различия между норвежцами и британцами были намного глубже и заключались в качестве руководства.
        Пронизывающее все сферы жизни Фрамхейма ощущение срочности практически полностью отсутствовало на мысе Эванс. Зиму подопечные Скотта провели лениво и неэффективно, что подозрительно напоминало времена «Дискавери». За рутинные операции отвечали добровольцы, и эти «рабочие лошадки» были перегружены обязанностями. Изучением техники путешествия пренебрегали, и Гран, вместо того чтобы обучать своих спутников лыжным премудростям, в какой-то момент с удивлением обнаружил, что играет в футбол при свете луны. Зато на британской базе с энтузиазмом выпускали журнал «Южнополярный Таймс», редактором которого был Черри-Гаррард, - продолжение еще одной традиции «Дискавери». Кроме того, ввели практику чтения лекций - по три в неделю, что большинству людей казалось избыточным. Скотт знал, что у него сильные ученые, и организовал проведение этих лекций, используя
«добровольно-принудительный» метод.
        На них с глубокомысленным видом обсуждались самые разные темы, лишь малая часть которых относилась собственно к полярным путешествиям. Например, никому даже в голову не пришло внести в программу курс по навигации, хотя «Тедди» Эванс был известен как отличный специалист в этой области.
        Сам Скотт становился абсолютно другим человеком, когда после обеда садился во главе длинного стола и переходил от полярных вопросов к председательству в том, что он называл «Антарктическим университетом». Становилось понятно, что это его настоящая стихия, что он скорее кабинетный ученый, чем офицер военно-морского флота. На Симпсона производила большое впечатление «разносторонность его ума. Не было ни одного специалиста, который не получал бы удовольствие от обсуждения с ним предмета своих исследований». Вероятно, Скотту стоило сделать карьеру технического специалиста или стать талантливым популяризатором науки, учитывая его несомненный литературный дар.
        Безусловно, в науке Скотт видел прекрасную возможность повысить свой авторитет. Он раздражался при виде малейших признаков бездействия среди ученых (которое могло быть всего лишь паузой, взятой на размышления), боясь того, что это скажется на их результативности в целом, а следовательно, на его положении руководителя научной экспедиции.
        У Скотта начался внутренний кризис. Видимо, его полностью вымотало двойное соперничество с Шеклтоном и Амундсеном. Переменчивость и раздражительность, известные окружающим со времен «Дискавери», с годами превратились в симптомы тяжелой депрессии, прерываемой спазмами эйфории. Он окончательно потерял умение приспосабливаться, стал пугающе негибким и неуравновешенным. Особенно это беспокоило Оутса и Аткинсона. Оба привыкли к командной иерархии, но никто из них не сталкивался ни с чем подобным со стороны вышестоящих офицеров. Иногда Скотт сердился целый день, особенно часто - на «Тедди» Эванса. В любой момент он мог кому угодно нагрубить, затем начать интриговать, после этого уйти в себя, стать угрюмым, замкнуться и удалиться от реальности, превратившись в неприступный айсберг.
        Ясно, что помимо психических проблем самого Скотта причины такого поведения следовало искать в изоляции, в которой на своем корабле находился капитан британского военно-морского флота, окутанный тайной, словно всемогущий Бог. Но правильнее все-таки будет сказать, что Скотт оказался плохим капитаном. Он был
«человеком с большого корабля», привыкшим к анонимности и большому экипажу, а экспедиция нуждалась в «человеке с малого корабля», капитане эсминца, легкого крейсера или даже подводной лодки, который умел наладить тесный контакт с командой. В военно-морском флоте хорошо знают разницу между ними, это вопрос свойств личности, и одного человека нельзя заменить другим.
        Но среди таких капитанов тоже встречаются хорошие и плохие командиры. Например, многие капитаны огромных линкоров точно понимают, как установить контакт со своими подчиненными, и прекрасно знают, что происходит в самом дальнем уголке их
«большого хозяйства». В любом случае эмоциональное напряжение людей во время зимовки было очень велико, и достойно перенести изоляцию мог только по-настоящему сильный человек. Скотт не сумел справиться с ситуацией, это оказалось выше его сил.
        Теперь у него появилось ощущение, что военно-морской флот оставил его в полном одиночестве. В Кейптауне и Литтлтоне он не получил помощи в доках военно-морского флота - унизительный момент, особенно в сравнении с тем, что делали для
«Дискавери». Вывод был очевиден: его продвижение по службе зависело от того, что произойдет в точке 90° южной широты. Если все будет хорошо, он сможет рассчитывать на звание контр-адмирала в 1913 году. Или полюс - или ничего.
        Этого было достаточно, чтобы подвергнуть серьезному испытанию даже сильного человека, и поэтому Скотту требовалась любая поддержка, которую он мог получить. Он попробовал опереться на Уилсона как на духовного заместителя и на Боуэрса как на правую руку в практических вопросах. Уилсон был поводырем и доверенным лицом, посредником между Скоттом и его подчиненными. Боуэрс фактически управлял базой. Эти двое разделили между собой некоторые руководящие функции и потеснили «Тедди» Эванса на его формальной позиции второго по старшинству.
        Враждебность, которая появилась между Скоттом и Эвансом, после того как в Кейптауне Скотт принял на себя командование «Терра Нова», вспыхнула с новой силой. Возникший между ними конфликт разгорался параллельно с конфликтом между Амундсеном и Йохансеном на другом краю Барьера.

«Тедди» Эванс не простил Скотту фаворитизма по отношению к старшине Эвансу, но косвенной причиной обострения противоречий между ними стал Амундсен. После своего визита во Фрамхейм Кэмпбелл понял окончательно: если Скотт хочет получить возможность обойти Амундсена, ему придется изменить свои планы. Но разве может лейтенант давать советы капитану военно-морского флота, особенно такому вспыльчивому, как Скотт? Так что Кэмпбелл переложил эту почетную обязанность на плечи Эванса, который предложил Скотту сконцентрировать все силы на полюсе и направить западную партию на юг. Это было неплохой идеей, но Скотт посчитал, что она напоминает мятеж, поскольку младший офицер посмел выступить с ненужным советом. Скотт всерьез разозлился на Эванса. После вспышки его агрессии Эванс был практически уничтожен и окончательно сдался. Психологическое лидерство перешло к Оутсу, который вовсе не жаждал этого. Характерно, что вследствие таких перемен рядовые военно-морского флота инстинктивно стали обращаться за помощью не к собственным офицерам, которых было четверо (Скотт, Эванс, Аткинсон и Боуэрс), а к Оутсу, армейскому
человеку - «Солдату», или «Титусу», как его прозвали в честь интригана Титуса Оутса, жившего в семнадцатом веке. Как сказал на ломаном английском конюх Антон, «капитан Оутс хорош для лошадей, хорош для Антона».
        Присутствие Оутса в такой компании было очень символичным. Он казался чужаком среди всех этих людей, символизируя старый порядок. Он был помещиком, сквайром из восемнадцатого века, случайно попавшим в общество эдвардианских буржуа и находившихся от них по другую сторону баррикад представителей рабочего класса. Он был защитником мира обреченного среди предвестников мира нового. Большинство спутников Оутса высоко ценили его за аристократизм, независимость, терпимость и пренебрежение мелкими социальными условностями.
        В экспедиции Оутсу не раз приходилось терпеть шутки по поводу его собственного маленького культа Наполеона, перед которым он преклонялся как солдат и портрет которого был единственным украшением его отсека. Оутс читал только пятитомник Нейпира, посвященный войне на Пиренейском полуострове[Napier. History of the War in the Peninsula and in the South of France., 1828-1840. Прим. ред.] . Это тоже вызывало подтрунивание. В годовщину битвы при Ватерлоо, 18 июня, Оутса разбудил хор: «Теперь вставай и салютуй Наполеону! Кто победил в войне?» Оутс немедленно подключился к этой характерной для экспедиций школьной забаве, в которой его умение шутить с совершенно непроницаемым лицом оказалось очень востребованным. Дебенхему удалось разглядеть его истинное лицо: за внешностью симпатичного кавалериста скрывался «настоящий ученый, специалист по военной истории, и все мы хотели, чтобы он читал нам лекции». Оутс отказался, но зато многое рассказал о своих любимых лошадях и, как отметил в своем дневнике Скотт, порадовал
«слушателей, закончив… восхитительным анекдотом». На мысе Эванс Оутс был практически единственным лектором, умевшим рассмешить своих слушателей.
        Много часов он проводил в стойлах, греясь у печки, работавшей на тюленьем жире. Скотт предполагал, что это объяснялось его любовью к лошадям. Это было правдой. Как и тот факт, что общество лошадей он предпочитал компании Скотта. Когда Оутсу не нравились его компаньоны или командиры, он обычно уходил в стойла.
        Признаком лидера является сильная, направленная вовне воля, которая принципиально отличается от личных амбиций человека. Амундсен в полной мере владел и тем и другим, Скоттом управляли только амбиции. Это наложило отпечаток на ход всей британской экспедиции. К тому же многие факты указывают на то, что Скотт был слишком эгоцентричен, чтобы оставаться хорошим лидером при любых обстоятельствах. Он восстановил против себя слишком многих подчиненных.
        Все последствия слабого лидерства оказалось просто невозможно преодолеть. Внешне мирная обстановка в партии скрывала полное отсутствие единства, моральный климат был откровенно плох. Наглядным доказательством тому стало появление отдельных групп, фрагментация команды на сообщества. Возможно, самой влиятельной оказалась группа Оутса, Мирса и Аткинсона. Они были опытны, хорошо понимали, что слабость Скотта кроется в его моральной незрелости и ущербности стиля руководства. Подводное течение конфликта не сулило команде ничего хорошего в будущем.

27 июня был дан старт предприятию, ставшему классическим примером подвига ради самого подвига. Начался зимний поход к мысу Круазье, предпринятый Уилсоном, Боуэрсом и Черри-Гаррардом. Благодаря этому походу появилась еще одна великая книга о полярных исследованиях, принадлежащая перу Черри-Гаррарда - «Худшее путешествие в мире».
        Но это уже совсем другая история. К рассказу об экспедиции она не имеет отношения. Сам поход Уилсон задумал для того, чтобы найти яйцо королевского пингвина на определенной стадии его высиживания. Также предполагалось протестировать рацион и снаряжение - то, что надо было сделать много лет назад с гораздо меньшим риском и страданиями. После пяти недель изнурительного похода в условиях тридцати-, сорока- и пятидесятиградусного мороза измотанные и окоченевшие участники партии с трудом добрели обратно до мыса Эванс. Не рассчитанная на такие морозы одежда была вызывающе плоха и промерзала насквозь, превращаясь в ледяные латы, но Уилсон торжественно огласил вердикт: «Снаряжение отличное, отличное». Между тем Скотт в своем дневнике размышлял:


        По-прежнему интересно, можно ли одеваться в меха так, как это делают эскимосы. Возникает неприятное подозрение, что их одежда может превосходить наш более цивилизованный гардероб. Но ее невозможно здесь найти, поэтому для нас это остается лишь темой для спекуляций. За единственным исключением в виде этой радикальной альтернативы я чувствую уверенность в том, что мы почти достигли совершенства, исходя из имеющегося опыта.


        Тем не менее Амундсен нашел эскимосскую меховую одежду без особого труда. Удивительно, но в последний момент Скотт хотя бы упомянул о том, что вообще рассматривал такую идею.
        Этот зимний поход во многих отношениях оказался странным предприятием. Сани тащили исключительно люди. Лыжи оставили на базе, потому что никто из троих участников этой авантюры не умел хорошо передвигаться на них. Иногда троица проходила всего одну-две мили в день. И только после их возвращения впервые был рассчитан рацион питания для путешествия к полюсу. Но никто не использовал с таким трудом полученные знания и опыт: никто не внес изменения в одежду, никто не пересмотрел опасную и абсурдную методику использования людей в качестве тягловой силы. Однозначным результатом предприятия стало то, что силы нескольких людей, в итоге все-таки дошедших до полюса, были основательно подорваны накануне самого важного похода. Кроме того, всем стало очевидно, что Скотт и Уилсон неспособны учиться на собственном опыте.
        Итак, зима подошла к концу. Санный сезон начался 9 сентября, когда «Тедди» Эванс, Гран и Форд, один из матросов, ушли в Конер-Кэмп откапывать склады. Это удалось сделать с большим трудом, потому что склады создавались по-дилетантски, их было трудно найти. Весь поход снова сделали пешим, причем на обратном пути Эванс приказал двигаться ускоренным маршем, в результате чего они покрыли тридцать пять миль за двадцать- четыре часа без передышки. В этом изматывающем броске не было нужды, но Эванс чувствовал необходимость реабилитировать себя в глазах Скотта. Скотт, Боуэрс, Симпсон и старшина Эванс 15 февраля тоже впряглись в сани и пошли к Западным горам. «Не совсем ясно, - прокомментировал этот поступок Дебенхем, - зачем они туда идут и что собираются там делать».
        Сам Скотт назвал это «экскурсией». Он хотел посмотреть на ледник и опробовать фотокамеры, но в действительности предпринятые усилия снова оказались деятельностью ради деятельности. Скотт бессмысленно прошел 150 миль вместо того, чтобы отправиться на Барьер и отвезти свежее тюленье мясо на склад, заложенный в южном направлении.
        Тем временем 13 сентября Скотт представил свой окончательный план путешествия к полюсу.


        Все восприняли его с энтузиазмом [записал он в своем дневнике]. Хотя людям было над чем подумать по различным аспектам плана, никто не предложил ничего улучшить.


        Это произошло совсем не потому, что план оказался безукоризненным, а потому, что его критика была исключительно молчаливой. Прежде чем изложить свой план, Скотт демонстративно унизил при всех «Тедди» Эванса, формально считавшегося вторым человеком в команде по старшинству. Таков был моральный климат этой экспедиции.
        Скотт собирался использовать четыре способа передвижения: пони, собак, людей и мотосани, причем вспомогательные партии должны были перемещаться челночным методом - вперед и назад, закладывая склады до последнего момента. Это создавало благоприятные условия для ошибок и путаницы. В конце сезона, когда особенно высока вероятность несчастных случаев, выслать помощь экспедиции было бы очень трудно. Но Скотта это не смущало. «Удивительно запутанная схема», - откровенно написал по этому поводу встревоженный Гран в своем дневнике. При этом он фактически повторил свое же пророчество, сделанное во время походов по закладке промежуточных складов. Недостатки плана были очевидны и другим - Симпсону, Дебенхему, Мирсу, Райту, Оутсу. Однако Скотт, последовательно демонстрируя свое упрямство и нетерпимость к критике, категорически не приветствовал честность, поэтому все предпочитали держать собственное мнение при себе. И в очередной раз приняв желаемое за действительное, довольный Скотт написал: «Моя схема, похоже, вызвала полное доверие: теперь остается сыграть в эту игру».



        Глава 26
        Фальстарт


«Если бы мы только могли подождать и не стартовать раньше 1 ноября, - написал Хассель в своем дневнике 20 августа, - но, желая стать первым на полюсе, вряд ли имеешь какой-то выбор».
        До выхода оставалось четыре дня. Всю последнюю неделю температура держалась ниже пятидесяти градусов мороза по Цельсию. Однажды столбик термометра упал до минус
57 °C, и Амундсен отметил


        странное ощущение. Нос у меня забит - как всегда в сильный холод. Обычно лед образуется на волосках в ноздрях… но вчера замерзли сами ноздри.


        В таких условиях, как отметил Йохансен,


        санное путешествие обречено. Мы не можем трогаться, пока температура настолько низкая. Я согласен, что мы должны быть готовы во время предстоящего похода к довольно низким температурам, но уверен, что это ужасно для собак. Уже сейчас они ходят, очень осторожно переставляя ноги, и сворачиваются в клубок, пряча нос между лапами, чтобы сохранить тепло.



23 августа, вечером накануне выхода, сани подняли с помощью блоков и извлекли наружу сквозь отверстие в крыше. Каждые сани весили почти полтонны, из-за этого их невозможно было вытащить по петляющим коридорам обычным путем. Уже месяц они ждали своего часа под снегом, полностью загруженные поклажей: короба с крышками, словно чайные банки-переростки, стояли в ряд, по шесть в каждых санях, аккуратно привязанные и перетянутые кожаными ремнями.
        Каждая упряжка состояла из двенадцати собак, обезумевших от предвкушения стремительного бега. Они страдали от неизрасходованной энергии после роскошно-ленивого зимнего отдыха. Сейчас им даже не нужен был идущий впереди лыжник. Рассыпавшись веером, они пустились в сумасшедший- галоп. Процессия из семи саней с возницами в меховых нарядах нетсиликов выглядела как кочевье эскимосов. По морскому льду они двинулась через Китовый залив к краю Барьера, где начиналась цепочка флажков, которыми была отмечена дорога на юг. Там готовые к старту сани оставили, а люди и собаки вернулись во Фрамхейм. «Наше путешествие началось, - записал Амундсен в дневнике, - да будет ему сопутствовать удача и да поможет нам Господь Всемогущий».
        Начались длинные сумерки полярной весны, стало светло. Солнце появилось 24-го, правда, еще пока скрытое тяжелыми облаками. Но Фрамхейм оставался зажатым в тисках холодного фронта, начинать движение было нельзя.
        Всех занимали мысли о Скотте. Возможно - кто знает, - для его пони еще тоже слишком холодно, и он тоже ждет. А может быть - чем черт не шутит! - в горах у пролива Макмёрдо теплее, и он уже в дороге.
        Норвежцы были готовы к старту, но им оставалось только ждать, когда отступит мороз. Боялись за собак, ведь они дышат ртом, и воздух попадает прямо в легкие, которые не смогут выдерживать такой холод слишком долго. Люди жили в постоянной тревоге, нервы у всех были на пределе. Йохансен все время оставался мрачным и подавленным. Все его инстинкты, весь полярный опыт, все яркие воспоминания об арктической одиссее с Нансеном заставляли его противиться такому раннему старту.
        Амундсен тоже не находил себе места, каждый день он переносил старт экспедиции еще на сутки-другие, но наступало следующее утро, столбик термометра оставался на минус пятидесяти, и им снова приходилось ждать. Температура поднялась до минус
26 °C 31 августа. Потепление сопровождалось сильным ветром в двадцать три узла и слепящей метелью. На следующий день Амундсен, вне себя от нетерпения, распорядился забирать собак, личное снаряжение и выдвигаться к саням, чтобы ждать старта уже там.
        Каждый человек мог взять, помимо спального мешка, двадцать фунтов веса. К самым необходимым вещам относились: запасное белье, рукавицы, носки, войлочные чехлы для ботинок, эскимосские камикки (сапоги) из меха северного оленя для передвижения на лыжах, сеннеграсс, солнцезащитные очки, войлочная шляпа от яркого солнца, маска для лица от низких температур, карманное зеркальце, чтобы смотреть, не обморожено ли лицо (людям Скотта было приказано проверять друг друга), и… упряжь для перетаскивания саней людьми.
        Последний предмет был страховкой на случай непредвиденных обстоятельств и стимулом добиться успеха в передвижении с собаками. Амундсен- воспринимал эту упряжь как наказание в случае возможной неудачи. Он считал, что люди лучше сосредоточатся на своей главной цели, если каждый день им на глаза будет попадаться этот предмет, который норвежцы считали пыточным инструментом, но никак не символом мужественности.
        Температура держалась на отметке минус 42 °C. Все было готово. Весна приближалась, похоже, пора было выдвигаться.
        Однажды во время экспедиции к Северо-Западному проходу Амундсен, которому нужно было принять четкое решение, отказался полагаться на разум и доверился судьбе в виде иголки компаса, которая и дала ответ. Теперь снова этот архетипический герой, человек действия, отказался принимать решение, боясь помешать судьбе.
        Была пятница. Когда же им следовало выходить - на следующий день или в понедельник? Амундсен попросил проголосовать по данному вопросу, как обычно, тайным голосованием. «Довольно странно все это», - заметил Хассель. Результат был таким: четверо за субботу, четверо за понедельник. Амундсену пришлось бросать монету. Выпал понедельник.
        Наступил долгожданный понедельник, а с ним буран, видимость упала до нуля, температура - до минус 46 °C. Йохансен радовался,


        что мы сейчас в помещении, а не сидим где-то далеко на Барьере, будучи не в состоянии двигаться или вообще сбившись с пути в начале участка [с расщелинами] на
80 градусах. Начинать с такого хуже всего.


        Снаряжение улучшали до последней минуты. Спринт через залив к месту старта выявил недостатки в собачьей упряжи, которые срочно нужно было исправить. Йохансен остроумно заметил, что


        даже Шеф, который заявлял о готовности к старту на протяжении всего последнего месяца, настаивая на максимально раннем выходе и чрезвычайно беспокоясь о том, что англичане попадут на полюс раньше нас, переделывал что-то в своем нижнем анораке и другой меховой одежде в субботу и сегодня.


        Первый этап до отметки в 80° южной широты нужно было пройти при хорошей видимости, и не только из-за расщелин: жизненно важно было не пропустить первый склад. Каждое утро Амундсен вставал в четыре часа и проверял погоду. Во вторник, среду и четверг ветер, холод и метель заставляли его вернуться в постель. Тем временем у нескольких сук началась течка, что мучило псов и играло на нервах людей, симпатизировавших- своим животным. Через три дня столбик термометра поднялся уже достаточно далеко от невыносимой отметки в пятьдесят градусов. В среду и четверг температура держалась на отметке минус двадцать. «Сомнений нет, - записал Амундсен, - идет весна». В четверг они провели генеральную репетицию строительства иглу - искусство, которому он научился у добродушного шельмеца Талурнакто в Йоахавне, в те беззаботные дни в Северо-Западном проходе, которые, казалось, миновали много-много лет назад.
        Следующий день был тихим и ясным, столбик термометра застыл на гуманной отметке в минус 37 °C. Амундсен решил выходить. В двенадцать часов десять минут пополудни 8 сентября 1911 года процессия, состоявшая из саней, людей и собак, устремилась по льду вперед к югу, оставив Линдстрама присматривать за Фрамхеймом. Началось последнее великое путешествие из всех выпавших на долю человечества земных странствий и открытий.
        Госпожа Фортуна была в тот раз особенно щедра на недобрые предзнаменования и, как всегда хорошо чувствуя момент, превратила событие в фарс. Так получилось, что это была пятница, день, когда начинать путешествие - плохая примета.
        Собаки с самого начала метались, дрались друг с другом и запутывались на старте, дурача возниц. На второй день Кайса, одна из сук, по словам Бьяаланда, «была застрелена за распутство». Она выбрала именно этот исторический момент, чтобы подорвать дисциплину среди собак.
        Чтение дневниковых записей, сделанных членами экспедиции в субботу и воскресенье, напоминает любые старые хроники похода в норвежских горах. Они шли по флажкам и делали примерно пятнадцать миль в день. «Скольжение славное, - отметил Амундсен. - Могу припомнить мало случаев такого хорошего скольжения». Собаки после целого сезона ничегонеделания энергично рвались вперед. Одну или две хаски пришлось исключить из состава сильнейших команд и посадить в сани в качестве балласта, чтобы снизить скорость. В лидере необходимости не было, поскольку имелись следы, по которым все двигались вперед, держась за свои сани.
        Затем их контратаковал мороз.
        В понедельник температура за одну ночь упала почти на тридцать градусов - до минус
56 °C. Но они все же прошли свои пятнадцать миль.


        По мере того как наш караван продвигается вперед [написал Йохансен], появляется пар от восьми собак и восьми человек. Выдыхаемый воздух на морозе сразу замерзает. Не видна даже упряжка впереди. Как будто идешь в густом тумане.


        Им пришлось поверх одежды из оленьего меха надеть волчьи накидки. В движении людям было довольно тепло. Но по ночам, как вспоминал Бьяаланд,


        в спальном мешке было чертовски холодно. Все влажное превращалось в лед, появлявшийся повсюду. Один Бог знает, когда это кончится.


        На следующий день замерзла жидкость в компасах. Через четыре мили пришлось остановиться и построить два иглу - никто не хотел повторять опыт прошлой ночи, проведенной в палатке. В иглу было намного теплее и комфортнее. Но, по словам Бьяаланда,


        настроение Шефа находится на точке замерзания, он принял решение возвращаться домой, и - надо сказать - очень вовремя, иначе мы все погибли бы от холода.


        Амундсен в своем дневнике пишет так:


        Рисковать людьми и животными из чистой одержимости и продолжать движение только потому, что мы его начали, - этого я никогда не сделаю. Если мы хотим победить в этой игре, фигуры нужно двигать осторожно: один неверный ход, и все пропало.


        Мнения группы разделились - выдвигались аргументы как за то, чтобы возвращаться, так и за то, чтобы продолжать движение. Йохансен отметил в своем дневнике:


        Пусть столь раннее начало такого долгого и важного путешествия станет хорошим уроком. Нельзя думать только о том, чтобы попасть на полюс раньше англичан.


        Амундсен, в отличие от Скотта, не являлся приверженцем традиции слепо следовать за своим командиром в жерло вулкана. Он был уверен в своих людях, но только в тех случаях, когда они видели смысл в собственных действиях. Они были - пользуясь непереводимым норвежским словом - не opplagt: все было не так, это был не их день, они не чувствовали, что нужно идти дальше. Упорствовать было глупо и рискованно. В любом случае из-за полюса не стоило подвергать опасности жизнь и здоровье. Амундсену пришлось вернуться, подчинившись мнению своих людей.
        Но вместе с тем он настоял на необходимости пройти еще двадцать миль вперед - до первого склада на отметке 80° - и сбросить там груз, чтобы двигаться налегке, а значит, быстрее, когда они, наконец, стартуют к полюсу. Как только Амундсен принял решение о возвращении, его настроение улучшилось и общая атмосфера разрядилась. Они добрались до склада 14-го и, не теряя времени, повернули домой. Теперь они ехали в почти пустых санях. «Это было, - заметил Бьяаланд, - чертовски холодно: управлять собаками в 55-56 градусов мороза». Когда Амундсен попытался разбавить уныние студеной ночи глотком спиртного, выяснилось, что джин замерз и бутылка лопнула. Но другая бутылка со шнапсом, тоже замерзшим, оказалась целой - и они выпили. Помогло. Однако, по словам Бьяаланда, следующий день
        был кислым, как уксус: 47,5 градуса с С.-В.[Северо-восточным ветром. Прим. ред.] ветром прямо в физиономию, замечательно.
        Собаки ужасно страдают от холода; им очень плохо, они почти агонизируют, у всех отморожены лапы. Адам и Лазарус не выдержали - легли и замерзли насмерть.


        В хлыстах нужды не было - собаки бежали сами, чувствуя, что этим спасают свою жизнь. Сильнейшие без устали шли то рысью, то галопом, слабейших везли в санях.
        На следующий день температура поднялась до минус 44 °C. Пересекли полосу редкого снега, двигаться снова стало легко, но сколько это продлится, никто не знал. Когда до Фрамхейма оставалось всего сорок миль, Амундсен решил попытаться достичь его еще до возвращения холода и приказал пройти это расстояние одним рывком. Они вышли в семь утра, это была сумасшедшая гонка домой.
        Амундсен в этом походе все время шел впереди на лыжах и своей упряжки не имел. В конце концов он запрыгнул в сани Вистинга и вместе с Хелмером Ханссеном умчался на полной скорости, так что, по словам Бьяаланда, вскоре они оказались «лишь белой точкой где-то вдалеке». Они достигли Фрамхейма в четыре часа дня, в тихую и ясную погоду, показав отличный результат - сорок миль за девять часов[В сопоставимых с этими условиях во время зимнего похода экспедиции Скотта, Уилсона, Боуэрса и Черри-Гаррарда на преодоление такой же дистанции потребовалась неделя.] .


        Прием нам был оказан так себе [вспоминал Ханссен]. Линдстрам прямо с порога заявил: «Я же вам говорил!» - и мы получили внушительный нагоняй [за то, что стартовали в пятницу].


        Но остальные члены экспедиции все еще находились в пути. Когда собаки начинали спотыкаться и слабеть, их отвязывали от постромков и позволяли бежать сзади. Каждый был за себя - беспорядочное бегство от холода.
        Когда Амундсен, Вистинг и Хелмер Ханссен исчезли из вида, Стубберуд, двигавшийся следующим, заметил, что его собаки замедляют бег. Сам он не мог идти впереди собак - очень болели обмороженные ноги, так что приходилось сидеть в санях. Он оставался совсем один, и, случись буран… произошло бы несчастье. «У меня не было ни примуса, ни палатки, а еды оставалось совсем мало, лишь немного печенья. Приходилось ждать тех, кто позади меня, на что ушло довольно много времени».
        В конце концов его обогнал Бьяаланд, и теперь, получив лидера гонки, собаки Стубберуда резво побежали вперед. Во Фрамхейме они оказались через два часа после Амундсена. Но остальных троих участников этой гонки никто не видел, и он высказал надежду, что «раз ложится туман, Йохансен как старый и опытный полярный путешественник разобьет лагерь и подождет до завтра». Однако чуть позже приехал Хассель и сообщил, что у Йохансена и Преструда - последних оставшихся на Барьере - нет ни еды, ни топлива.
        Они отстали на много миль. Собаки Преструда отказывались работать и могли тащить только пустые сани. Упряжка Йохансена двигалась рывками, но он гнал ее вперед, чтобы не терять из виду тех, кто шел впереди. Через шесть часов тяжелого пути ему удалось догнать Хасселя, который отметил, что Йохансен


        очень резко отзывался о неосмотрительности Амундсена, оставившего [его]. Он просил, чтобы я подождал, но я предпочел двигаться вперед, поскольку до Фрамхейма оставалось еще 16 миль, а унас не было ни примуса, ни керосина, ни кухонной утвари, которые были нужны не меньше, чем хорошая погода, независимо от того, двое нас или трое.


        Хассель отдал им палатку - поскольку ни у Йохансена, ни у Преструда своей не было - и уехал один.
        А Йохансен остался ждать Преструда и, возможно, спас ему жизнь. Преструд появился через два часа в ужасном состоянии, он был сильно обморожен и едва стоял на лыжах. Йохансен понял, что его нужно доставить в тепло как можно скорее, и отказался от соблазна сделать остановку. Они были на грани истощения после двенадцати часов борьбы с холодом. Двинувшись вперед в сгущающейся темноте, они в итоге достигли Фрамхейма в половине первого ночи и с огромным трудом смогли спуститься с Барьера. Тропинка была узкая и едва заметная. Они заблудились во мраке и тумане и вышли к Фрамхейму только благодаря лаю собак. Линдстрам ждал их с горячим кофе. Температура была минус 51 °C. С пяти часов утра они ничего не ели.
        За исключением обмороженных ног, никакого физического урона партия не понесла. Но, по словам Йохансена, «последствия были печальными. Нас охватило глубокое уныние и предощущение неудачи, мы уже не были такими счастливыми и собранными».
        На следующий день за завтраком Амундсен спросил Йохансена, почему они с Преструдом так задержались. Йохансен взорвался и резко упрекнул Амундсена в его поведении накануне днем. Лидер не должен был отделяться от своей команды. «Я не могу назвать это экспедицией. Это паника». И вслед за этим он разразился тирадой по поводу стиля руководства Амундсена в целом.
        Большинство было согласно с Йохансеном по меньшей мере в том, что касалось оценки событий предыдущего дня. Но они не решились на открытый мятеж. Когда Йохансен закончил, наступила ужасная тишина. После его слов, как заметил Бьяаланд, «лучше всего было вообще ничего не говорить».
        Понятно, что Йохансена спровоцировало поведение Амундсена при возвращении во Фрамхейм. Но у этой вспышки имелись и более глубокие причины. Молчаливое противостояние таких личностей в течение длительного времени неизбежно должно было закончиться взрывом. Вопрос Амундсена за завтраком стал легким толчком, вызвавшим мощный обвал.
        Вероятно, это оказалось самым серьезным кризисом за всю карьеру Амундсена. Его авторитету бросили опаснейший вызов. Это был настоящий бунт. Его личные чувства были глубоко уязвлены, но во сто крат важнее было другое - такой разлад в изолированном сообществе, где единство означало жизнь, грозил гибелью всем участникам экспедиции. Амундсен понимал:


        Непростительная ошибка [Йохансена] заключалась в том, что его заявления были сделаны во всеуслышание. Быка нужно брать за рога, я должен немедленно показать пример остальным.


        Ссора не входила в планы Йохансена. Он почувствовал сожаление из-за сказанного почти сразу после того, как произнес эти слова. Но он больше не мог себя контролировать. Десять лет унижений и неудач не прошли бесследно-. Он хранил в своей душе груз обид - реальных и воображаемых, - одна из которых состояла в том, что ему несправедливо дали самую слабую упряжку. Кроме того, из-за пьянства его психика стала опасно нестабильной.
        Возможно, он стал жертвой полярной мании. Но Амундсен, даже чувствуя его предвзятость, не мог позволить себе ни симпатии, ни сентиментальности. Ради блага экспедиции ему нужно было восстановить власть над людьми как можно скорее.
        Его главной задачей стала необходимость изолировать Йохансена. Он начал с того, что оставил его вспышку без ответа, обратившись с конкретным объяснением своих действий к нему одному, а не ко всем. Он сказал, что двое самых быстрых возниц, Хелмер Ханссен и Стубберуд, обморозили пятки и должны были оказаться в тепле как можно скорее. Это не выдерживало критики, поскольку Преструд, тоже сильно обмороженный, был брошен на произвол судьбы. Правда заключалась в том - и это поняли все, - что Амундсен в какой-то момент потерял голову, глубоко разочарованный результатом проверки своих планов. Он запрыгнул в ближайшие сани и позволил вознице гнать в полную силу, вместо того чтобы отдать приказ снизить скорость и поддерживать контакт со всей партией. Как отметил спустя годы Стубберуд, это «просто было ошибкой». Но в любом случае попытка Амундсена объяснить случившееся смягчила большинство его спутников. Преструд, однако, был сильно подавлен и поддержал Йохансена, после чего Амундсен, сохранявший ледяное спокойствие, прекратил этот разговор. Они встали из-за стола, и вопрос повис в воздухе.
        После обеда, за кофе Амундсен вернулся к разговору. Своим самым прозаичным тоном он сообщил, что после утренних событий и речи быть не может о том, чтобы взять Йохансена и Преструда на полюс. Бьяаланд записал в дневнике, что Йохансен, как старый и опытный полярный исследователь, представлял наибольшую опасность, поскольку «мог начать интриговать и вносить смуту в умы своих спутников во время путешествия - тогда все пропало бы».
        Все это прекрасно понимали. В любом случае Йохансен был не в ладах с несколькими членами команды, в особенности с Хасселем. Преструд под влиянием ситуации тоже отступил от своей критической позиции, и Амундсен воспользовался возможностью, чтобы заключить с ним мир.
        Затем Амундсен объявил, что вместо похода на юг Йохансен под руководством Преструда отправится в мини-экспедицию на восток, в направлении Земли Эдуарда VII.
        Йохансен отказался подчиниться и потребовал предоставить письменный приказ. За ужином Амундсен огласил его. «Я считаю наиболее правильным, - написал он, - ради блага экспедиции отстранить Вас от путешествия на Южный полюс».
        В течение вечера Амундсен вызывал своих спутников одного за другим в кухню, где с условием сохранения тайны просил подтверждения лояльности - и получал его.
        Йохансена демонстративно исключили из этого процесса. Он по-прежнему отказывался идти к Земле Эдуарда VII, по крайней мере, под командованием Преструда. Это стало для него огромным разочарованием, и он высказал свои претензии в формальном письменном ответе Амундсену:


        Когда руководитель экспедиции решает отдать меня под начало человека младшего, который занимается такой работой впервые, очевидно, что для меня, проведшего во льдах часть своей жизни, это должно быть унизительно.


        Но экспедиция под командованием Преструда была не только наказанием для Йохансена - она планировалась как своеобразная страховка от поражения. На Земле Эдуарда VII еще никто не был. Окажись норвежцы там первыми - им будет с чем вернуться на родину в случае неудачи с покорением полюса. Фальстарт повысил шансы провала.


        Амундсен подошел ко мне и спросил, захочу ли я пойти с Преструдом [вспоминал Стубберуд]. «Будь у меня выбор, - сказал я, - естественно, я хотел бы принять участие в путешествии к Южному полюсу, но у меня нет альтернативы: я обязан выполнить приказ капитана»… Тогда он пожал мне руку и поблагодарил меня.


        Преструд отказался от полюса без особых сожалений: он понял, что не готов к нему. В итоге Йохансен подчинился приказу и согласился идти с ним. Но было слишком поздно. Амундсен не простил нелояльности. Он перестал разговаривать с Йохансеном, за исключением разве что тех случаев, когда просил передать ему соль.
        Он относился ко мне так, словно я был в экспедиции посторонним [писал Йохансен]. Он был смертельно обижен, потому что потерпел поражение как лидер - он, кто всю зиму так много говорил о том, что не понимает, как в Антарктике выживают английские экспедиции, если у них настолько плохой моральный климат. Но он и сам - не тот человек, которого лично я поставил бы возглавлять экспедицию вроде этой.
        Между тем Амундсен в своем дневнике защищает собственные решения.


        Многие критиковали наш преждевременный выход [пишет он]. Что ж, легко делать это задним числом, [но] сидеть и ничего не делать - это всегда было не по мне, поэтому критикуйте меня, сколько хотите. За исключением [нескольких] обмороженных пяток и собак, наше небольшое путешествие не принесло нам никакого вреда. Оно стало хорошей проверкой. Кроме того, мы все отвезли на отметку 80°.


        Было бы слишком заявить, что Амундсен намеренно провел эту пробную поездку, но везение и неосознанный драйв привели к нужному результату. Неизбежный разрыв с Йохансеном был спровоцирован прежде, чем оказалось бы слишком поздно. Одной из величайших удач Амундсена стало то, что это случилось во Фрамхейме, а не по дороге к полюсу. Все получилось как нельзя лучше, на что сложно было рассчитывать даже при намеренном планировании такой ситуации.
        Неудача выявила и ряд технических недостатков. Хуже всего дело обстояло с ботинками. Они были по-прежнему слишком тесными, что вызывало обморожение ног. Их пришлось переделывать в четвертый раз.
        Возможно, самым важным результатом этого похода стало сокращение полярной партии до пяти человек, в то время как склады рассчитывали на восемь, то есть запас прочности увеличился почти вдвое. В целом опыт оказался положительным. Но ценой этого, как отметил Амундсен, «стал печальный конец нашего единства».
        Верными сторонниками Амундсена были Вистинг и Хелмер Ханссен, тихие, простые, преданные люди, не доверявшие Йохансену. Далее, на следующем уровне лояльности, находились Хассель, Бьяаланд и Стубберуд. Их нельзя было назвать восторженными поклонниками Амундсена, начисто лишенными критического отношения к своему лидеру, но они принимали его власть, одновременно (за исключением Хасселя) немного симпатизируя Йохансену. Оставались потрясенный случившимся Преструд и одинокий Йохансен - уже не дерзкий бунтарь, а печальный, полный раскаяния, меланхоличный, сломленный человек, сделавший так много для экспедиции - воистину трагическая фигура.


        Сейчас во Фрамхейме уныло и безжизненно [писал он]. Печаль висит в воздухе, тем не менее нам приходится жить бок о бок, днем и ночью. Мы не можем занять свое место или встать с него, не столкнувшись друг с другом.


        В атмосфере этого гнетущего раскола Линдстрам пытался стать миротворцем, правда, без особого успеха.


        Шеф в подавленном настроении [записал Бьяаланд 6 октября]. Но в этом нет моей вины. За это он может сказать спасибо своей страсти к путешествиям. В любом случае я думаю о полюсе столько же, сколько и он. Бог знает, окажусь ли я там когда-нибудь.


        Скотт - или, скорее, его мотосани - продолжали мучить их. Обитатели Фрамхейма боялись неудачи. Эта мысль не давала Амундсену покоя, все разговоры были только о шансах на победу.
        Амундсен не собирался выходить прежде, чем вылечит все обмороженные пятки. Стубберуду, Хасселю, Хелмеру Ханссену и Преструду прописали постельный режим в течение десяти дней. Из-за боли им было трудно спокойно лежать по ночам. Амундсен, обычно самый доброжелательный из соседей, теперь достаточно резко просил их не слишком ворочаться.
        Сам он, несмотря на то что бросил изучение медицины (или благодаря этому?), любил выступать в роли доктора. Однажды Хелмер Ханссен, сверившись с медицинской энциклопедией, обратил его внимание на то, что указанный там рецепт отличается от предписанного Амундсеном. Тот ответил, что не стоит уделять так много внимания данной книге, лучше по-играть в карты или почитать роман.
        Так прошло время. За пределами дома собаки залечили свои обмороженные, истекавшие кровью лапы, внутри пациенты тоже пошли на поправку.
        Начался полярный день. Постепенно столбик термометра сдвинулся в сторону минус
20 °C. В начале октября появились буревестники. Близилась полярная весна. Амундсен решил стартовать 15 октября. К его удивлению, люди и собаки к этому моменту полностью восстановили свое здоровье, и, по словам Бьяаланда,


        теперь мы снова готовы. Надеюсь, такого фиаско, как в прошлый раз, не случится… Если я вернусь из этого путешествия невредимым, то, должно быть, покончу с полярными исследованиями. Вряд ли они стоят того… а если останусь там, что ж, мои наилучшие пожелания друзьям и знакомым, землякам и соотечественникам.


        Большую часть недели они сидели в полной готовности, пережидая штормовой ветер и туман. Наконец, 20 октября партия тронулась в путь.
        Погода по-прежнему оставалась неблагоприятной. Было пасмурно, туманно, дул неприятный переменный ветер.
        Они снова стартовали в пятницу - Линдстрам предрек еще одно преждевременное возвращение.
        Печальный и подавленный Йохансен вышел на улицу и наблюдал, как Амундсен, Бьяаланд, Вистинг, Хассель и Хелмер Ханссен выстраивают собак и сани, а Преструд готовится фотографировать их на старте. С того памятного завтрака 17 сентября Амундсен почти не разговаривал с Йохансеном, но сейчас подошел к нему попрощаться; Йохансен в ответ пожелал ему удачи.


        Я сказал ему правду [написал Йохансен], а это не всегда приятно слышать, поэтому и впал в немилость. [Но] думаю, что я был чем-то полезен ему… и вот они тронулись. Сани друг за другом съехали… на морской лед залива [и] направились в сторону Барьера… Около полудня все они достигли его и вскоре исчезли в уже хорошо знакомом направлении.


        Партия, двигавшаяся на юг, в снега, медленно поднималась и опускалась, повинуясь волнообразному ландшафту Барьера, как эскадрон военных кораблей, уходивший к горизонту. Она представляла собой наглядную демонстрацию достижений уходящей эпохи. Люди были одеты в эскимосскую одежду, собаки, которые везли их по снегу, были впряжены в сани по-эскимосски, но сами сани, лыжи, продукты, ждавшие их в точке 80° южной широты, секстанты и примусы, палатки и прочее снаряжение являлись продуктом западной изобретательности. Это был союз цивилизации и культуры каменного века. Такая техника вот-вот должна была устареть. Уже приближалась эра авиации и тракторов. Экспедиция Амундсена совершала последнее классическое путешествие в старом стиле, ознаменовавшее собой конец эпохи Великих географических открытий, начавшейся прорывом человеческого духа во времена Возрождения.
        Теперь все зависело от личных свойств тех людей, которые двигались на юг, спокойно сидя в своих санях. Они были лучшими в своем роде, сочетая в себе все необходимые полярникам физические и психические качества. Они были жесткими, находчивыми, стойкими к холоду. Они уже предприняли одну попытку прорыва и безжалостно устранили все недостатки. Теперь все эти люди безоговорочно признавали лидерство Амундсена, поскольку он показал себя настоящим командиром. Как только собаки, рассыпавшись веером, понеслись со всех ног вперед, тягостная атмосфера Фрамхейма исчезла - всех захлестнуло пьянящее чувство уверенности в себе и желание действовать. Скоро от них потребуется проверить эту уверенность на практике.
        Первой целью стал склад в точке 80°. Дорога туда запомнилась удивительно неприятной погодой с туманом и шквальным штормовым ветром. Несколько раз они отклонялись от маршрута, в первый же день потеряв из виду флажки и оказавшись в месте, изобиловавшем расщелинами. Теперь надо было сделать все, чтобы их избежать.


        Я ехал последним… с Руалем Амундсеном, управлявшим санями [вспоминал Вистинг]. Мы сидели спина к спине… Внезапно я почувствовал сильный толчок, мне показалось, что корма наших саней проваливается, и они вот-вот взлетят носом в воздух. Я мгновенно обернулся и увидел, что мы проехали по огромной расщелине. Мы почти миновали ее, когда снежный мост разрушился под нами, но, благодаря высокой и ровной скорости, сани, к счастью, выкатились на твердый лед. Мы, не останавливаясь, продолжили путь. Потом Амундсен хлопнул меня по плечу… «Видел это? - спросил он. - Там бы мы и остались, и сани, и собаки». И больше ни слова.


        У них было еще несколько таких опасных ситуаций с расщелинами, но все заканчивалось благополучно. Они шли налегке, сани были полупустыми, и собаки бежали быстро - иногда даже слишком быстро. Поэтому, как и в первый раз, некоторых из них посадили в сани в качестве балласта, чтобы снизить общую скорость. Четыре собаки были отправлены в отставку за излишнюю тучность или злонамеренную лень. Их отвязали и отпустили назад в надежде, что они найдут дорогу к дому (одна или две хаски после этого погибли). Осталось сорок восемь собак, по двенадцать на каждые сани.
        На четвертый день они попали в туман, да такой густой, что, по словам Амундсена, они «не видели рук у самых глаз». Это оказалось поводом не для жалоб, а для тихой радости. Двигаясь вслепую, при помощи флажков они без труда нашли склад уже к середине второго дня. «Блестящая проверка приборов, - сказал Амундсен, - и путемера, и компаса». Несмотря на расщелины и все остальные препятствия, они стабильно делали свои двадцать миль в день.
        Но для Амундсена это все было не более чем предварительным забегом. Он предполагал, что настоящее путешествие к полюсу начнется с отметки в 80° южной широты, где им предстояло отдохнуть, отъесться, снова отдохнуть и забрать весь груз перед реальным стартом. В действительности- точка отсчета находилась именно здесь. Он сдвинул свою базу больше чем на градус по широте - и теперь перед началом гонки опережал Скотта на 150 миль. Полтора десятка лет обучения и опыта принесли свои плоды-.

24 октября, весь следующий день после прибытия к складу, Амундсен, четверо его спутников и сорок восемь собак провели в ленивой неге. Началась метель. Она никого не беспокоила, особенно собак. Хаски вволю набили себе брюхо тюленьим мясом, привезенным сюда Йохансеном во время последнего осеннего путешествия по закладке промежуточных складов, и, как отметил Амундсен, изо всех сил «наслаждались жизнью».



        Глава 27
        Караван Скотта

        В тот же день, 24 октября, отставая от Амундсена на сто пятьдесят миль, с мыса Эванс отправилась первая партия неповоротливого каравана Скотта. В десять часов утра с трудом завели двое мотосаней, которые, надрывно затарахтев, двинулись по морскому льду. Каждые мотосани везли по полторы тонны груза. Управляли ими механик Бернард Дей и кочегар Лэшли. Помогал им стюард Хупер. Ответственным был назначен
«Тедди» Эванс, которому вновь оказали доверие.
        На самом деле это было сделано для того, чтобы убрать его с дороги, как объяснил сам Скотт в письме к Джозефу Кинзи, своему новозеландскому агенту. Он писал, что Эванс


        не совсем подходил для роли «первого заместителя», как я по глупости его назвал. Теперь я собираюсь предпринять определенные шаги в этом отношении, чтобы не оставлять его здесь в качестве руководителя на тот случай, если мое возвращение будет задерживаться.


        Скотт намеренно брал с собой своего антагониста, предпочитая держать источник конфликта в поле зрения.
        После того как ушли мотосани, основной партии пришлось ждать неделю и только потом выдвигаться за ними.
        Скотт посвятил это время написанию прощальных писем, которые в полной мере отображают присущие ему противоречия, путаницу, разрыв с реальностью, самообман - все его недостатки как руководителя. В письмах он даже не пытался скрывать или сдерживать свои чувства по отношению к Амундсену: «Конечно, я не понял, что нужно спешить или что мне следовало взять больше собак, как это сделал Амундсен, - писал он сэру Эдгару Спейеру, казначею экспедиции, - хотя я не особенно верю в собак как эффективный вид транспорта, за определенными исключениями».
        Такой же моток спутанной пряжи напоминают и другие письма Скотта. В письме, адресованном Кэтлин, он признавал, что Амундсен, вероятно, побьет его в гонке к полюсу, поскольку «может передвигаться быстро и совершенно определенно стартует рано».
        Но дальше следовала такая фраза:


        Поэтому я уже давно решил действовать так, как если бы его вовсе не существовало. Любая попытка устраивать гонку, скорее всего, просто погубит мой план. К тому же я не вижу никакой особой цели, к которой так уж стоит стремиться.


        Все это показывает отсутствие воли к победе, столь необходимой любому лидеру. Однако сказанное в предыдущем письме было не совсем правдой, поскольку адмиралу Эгертону Скотт написал, что «от предстоящего путешествия, конечно же, зависит все».
        В действительности Скотт готовился к битве за полюс. Но когда ему было удобно, по-джентльменски притворялся, что это не так.
        Возможно, пытаясь убедить самого себя, Скотт в письме к Кэтлин описал, как рассеиваются сгустившиеся над ним тучи:


        Я сейчас довольно сильно занят. Чувствую себя и физически, и морально готовым к работе. Вижу, что другие это знают и полностью мне доверяют. Однако и в Лондоне, и даже до того, как мы разбили лагерь здесь, все было совсем не так. Проблема коренилась в том, что я не был уверен в себе… теперь во мне произошли значительные перемены: я не позволяю себе тревожиться, если считаю, что действую правильно.


        Неизвестно, обманул ли Скотт свою жену, написав, что его спутники полностью ему доверяют, но себя он обманул точно.
        Оутс, один из наиболее проницательных и критически настроенных членов экспедиции, в одном из писем, написанном еще до начала зимовки, почувствовал себя обязанным разубедить мать: «Не подумай из-за чего-то в моем письме, будто Скотт способен намеренно кому-то навредить. Может, наоборот, это я злословлю на него». Но он не мог простить Скотту потерю животных во время путешествия по закладке промежуточных складов, считая, что всякий, кто безрассудно разбрасывается лошадьми, способен так же разбрасываться и людьми. К концу зимы он по-прежнему оставался необычно подавленным.


        Зима здесь была никудышная [писал Оутс, ожидая начала путешествия на юг], хотя мы друг с другом очень хорошо ладим… Мне очень не нравится Скотт, поэтому я давно бросил бы все это, не будь мы британской экспедицией и не стремись мы побить норвежцев. Скотт всегда со мной очень вежлив, и внешне у нас хорошие отношения. Но правда заключается в том, что он неискренен. Он считает себя центром мироздания, а остальные люди для него - пустое место. Получив от тебя все, на что ты способен, он тут же отворачивается в сторону.


        К такому же выводу пришли Армитаж, Скелтон и другие люди, хорошо знавшие Скотта.
        Оутс много размышлял о соревновании с норвежцами:


        Думаю, что они уже вышли к полюсу и имеют все шансы добраться до него, если у них хорошие собаки и они умеют правильно с ними обращаться. Из того, что я вижу, мне кажется, что при наличии подходящих средств передвижения попасть на полюс несложно, но с тем хламом, что есть у нас, это чертовски трудно. У нас будет много тяжелой работы.


        Как раз к этому моменту он узнал, что в начале путешествия к полюсу ему придется ночевать в одной палатке со Скоттом.


        Не знаю, означает ли это, что я окажусь в финальной партии, но похоже, у меня есть приличные шансы. Конечно, если мы со Скоттом не разойдемся, будет довольно тяжело выдерживать его целых четыре месяца, он ужасно суетливый… Скотт хочет, чтобы я остался здесь еще на год, но я покончу с этим, если успею вернуться вовремя и попасть на корабль, на что очень надеюсь… Скотт сейчас притворяется, что собирается остаться, но я могу спорить на пятерку, что он сбежит, если, конечно, дойдет до полюса… Был бы Скотт славным малым, я бы попросил его объяснить, что он намерен делать.


        На самом деле Оутс был так подавлен, что не имел ни малейшего желания писать домой. Он сделал это только по настоятельному требованию Фрэнка Дебенхема, который практически заставил его сесть и взять ручку. И в то время, когда Скотт в своем отсеке сочинял прощальные письма, сообщая жене, что чувствует себя «компетентным лидером команды», Оутс в другом углу писал матери: «Я ожидаю, что впереди будет много цирковых номеров».
        Оутс был недалек от истины. До Хат-Пойнта была проложена телефонная линия - первая в Антарктике, - и 26-го кто-то позвонил оттуда с докладом о проблемах с мотосанями. Скотт, который и так сильно нервничал, немедленно прервал процесс подготовки. Взяв с собой Уилсона и еще шесть человек, он пешком бросился на помощь - в итоге выяснилось, что ничего особенного не произошло. Единственным результатом этой ситуации стало то, что Скотт растянул ахиллесово сухожилие и потерял два дня, которые, как отметил Уилсон,


        как раз были очень нужны, чтобы мы могли написать все письма и закончить последние приготовления, а не заниматься прогулками. Множество вещей было оставлено на последний момент, и теперь возникла невероятная спешка.


        Это сильно контрастировало с подготовкой норвежцев: они давно все собрали, упаковали и просто ожидали во Фрамхейме подходящей погоды для старта. Амундсен придирчиво проверял снаряжение, до последнего момента пытаясь улучшить его. Между тем Скотт, давно решив, что его снаряжение улучшить просто нельзя, провел последние несколько дней, увлеченно готовя приказы и прощальные письма. Амундсен, насколько известно, вообще писем не писал. Но Скотт, казалось, постоянно оглядывался на невидимых зрителей, больше заботясь о своей репутации, чем о целесообразности действий. Амундсен верил, что его дела говорят сами за себя. Ему были близки и понятны чудесные стоические строки «Речей Высокого» из «Старшей Эдды», древнескандинавского эпоса, который всегда был частью культурного наследия Норвегии:

        Гибнут стада,
        родня умирает,
        и смертен ты сам;
        но смерти не ведает
        громкая слава
        деяний достойных[Старшая Эдда. - СПб.: «Наука», 2005. Классический перевод А. И. Корсуна (цитируется по изданию 1963 г.). Прим. ред.]
        Наконец, в среду, 1 ноября, примерно в одиннадцать утра, Чарльз Райт и старшина Киохэйн на самых медленных пони Джеху и Джимми-Пигге ушли вперед, чтобы затем подождать всех в Хат-Пойнте, главной точке сбора южной партии за пределами мыса Эванс. Скотт, по словам Грана, «немного, хотя на самом деле сильно нервничая», запряг свою лошадь не в те сани, затем спешно ее выпрягал и запрягал в нужные. Один за другим все восемь лошадей, запряженных в сани, в сопровождении восьми человек растворились в сером тумане.
        Несколько часов спустя на мысе Эванс зазвонил телефон. На линии был Скотт. Оказалось, что в суматохе последних минут он оставил предназначенный для установки на полюсе британский флаг, подаренный ему королевой-матерью Александрой. Он хотел, чтобы кто-то доставил его в Хат-Пойнт. Это было поручено Грану как самому лучшему лыжнику и самому быстрому бегуну. Однако метель задержала его до следующего дня.
        Он вышел утром, обмотавшись шелковым стягом, чтобы не помять его. Двигаясь максимально быстро, он пробежал пятнадцать миль за три часа, причем навстречу ветру, что само по себе было неплохим результатом[Для сравнения: современные лыжники проходят тридцатикилометровую гонку («трасса» Грана равнялась двадцати семи километрам) за полтора часа, то есть со скоростью двадцать километров в час. Скорость Грана равнялась девяти километрам в час, учитывая тяжелую одежду и лыжи общим весом в пятнадцать фунтов, в то время как экипировка современного лыжника не превышает пяти фунтов.] , и застал партию прямо перед отправлением.

«Ирония судьбы…» - произнес с улыбкой Скотт, когда Гран передал ему флаг. Первые несколько миль по направлению к полюсу британский флаг нес норвежец.
        Прямо перед тем как возглавить свою кавалькаду, направлявшуюся по замерзшему морю в сторону ожидавшего ее Барьера, Скотт подошел к Грану, которого с общего согласия не взяли на юг, чтобы избавить от необходимости конкурировать с соотечественниками, и сказал: «Вы юны, у вас вся жизнь впереди. Берегите себя. Удачи, мой мальчик».
        Такими были его напутственные слова. Для впечатлительного норвежца они прозвучали как последние слова человека, обреченного на смерть.
        К этому моменту Амундсен опережал их на 200 миль.
        Пять дней спустя, сразу после Конер-Кэмпа, партия наткнулась на брошенные неисправные мотосани - и одни, и вторые были безнадежно сломаны. «Мечта о том, что машины нам сильно помогут, мертва!» - написал Скотт. Оригинальную идею погубило плохое исполнение.
        Потратив тысячи фунтов стерлингов на эти сани, они не взяли с собой ни инструментов, ни достаточного количества запасных частей, и потому механикам приходилось экспериментировать с кустарными приспособлениями. Как сложилась бы судьба экспедиции, окажись в ее составе Скелтон, один из изобретателей мотосаней? Такова цена, которую пришлось заплатить за предательство старого товарища… Одни мотосани к тому времени уже перевезли полторы тонны на расстояние в пятьдесят миль, и, будь британцы предусмотрительнее, они могли бы пройти еще пятьдесят или даже сто миль. Учитывая то, чем закончилась экспедиция, это не так уж и мало.
        Безнадежно занесенные снегом, брошенные мотосани стояли как памятник великому прорыву Скотта к современным технологиям (на счету Амундсена - дизельный двигатель
«Фрама»). Проблема заключалась в том, что даже после экспедиции «Дискавери» Скотт так и не смог понять специфику выживания в полярных условиях.
        Наглядным примером тому стали бедные пони. Совершенно неприспособленные к погодным условиям, они боролись с метелью на расстоянии две тысячи миль от ближайшего места, где растет их пища, - живое свидетельство неспособности Скотта осознать последствия холода, штормовых ветров и непредсказуемой поверхности Антарктики. Возможно, ему не хватало знаний, навыков или даже ума, чтобы успешно использовать технические средства.
        Как минимум в течение четырех лет он знал, что вернется в Антарктику. Можно было съездить в Норвегию или в Альпы, научиться кататься на лыжах и водить собачью упряжку, изучить двигатель внутреннего сгорания (в конце концов, он же был специалистом по торпедам) и даже овладеть азами альпинизма. Он не сделал ничего.
        Его некомпетентность проявилась и в большинстве элементов снаряжения. Скотт ничему не учился, оставаясь приверженцем привычных вещей. Он по-прежнему не признавал ни мехов, ни анораков, используя такое же неэффективное обмундирование с отдельными капюшонами, от которого так настрадалась в свое время экспедиция «Дискавери». Его палатки без пришитого пола набрасывались на несуразный каркас и напоминали индейский вигвам, их было трудно устанавливать в штормовой ветер. А что касается способов передвижения, то Скотт не доверял ни пони, ни лыжам, ни собакам, ни мотосаням, по-настоящему веруя только в человеческие усилия.
        В эти же дни произошел один из тех случаев, которые весьма наглядно иллюстрируют всю историю экспедиции. Скотт не смог отправиться 7 ноября в путь из-за южного ветра с метелью, навстречу которому, как он считал, двигаться невозможно. Ближе к полудню как ни в чем не бывало к ним в лагерь примчался на собаках Мирс, легко справившись с этим непобедимым ветром.
        Мирса оставили на базе с каким-то несущественным заданием и приказом догнать партию позже, поскольку собаки, естественно, были самым быстрым транспортным средством в экспедиции. Ему и группе на мотосанях приказали присоединиться к Скотту в точке 80°30?, сразу за «Складом- одной тонны». А он оказался таким бесцеремонным, что догнал Скотта раньше срока! Скотт был раздражен, но, конечно же, не фактом неисполнения его приказа. В своей дневниковой записи он совершенно нелогично отметил, что Мирс «повел себя слишком беспечно, но приятно узнать, что собаки… могут двигаться навстречу такому ветру, как сейчас».
        Мирс без видимых проблем продвигался вперед в тех условиях, которые останавливали Скотта. Конечно, его поступок был гораздо хуже, чем простое пренебрежение к приказу. Своим прибытием он подверг сомнению выводы и способности командира. Он доказал факт превосходства собак. Но Скотту не нравились неудобные факты, обычно он их просто игнорировал. Поэтому понятно, что он был весьма раздражен непрошеным появлением Мирса.
        Зато этому несказанно радовался Оутс: Мирс был практически единственным человеком, с которым он мог поговорить серьезно.


        Мы оба проклинали мотосани. Три автомобиля по тысяче фунтов каждый, 19 пони по 5 фунтов, 32 собаки по 30 шиллингов. Если Скотт не сможет дойти до полюса, он, черт возьми, этого заслуживает.


        Тем временем в лагере продолжалась сумятица. Скотт явно встревожился. По словам Оутса, 18 ноября «он устроил разнос Боуэрсу… из-за груза», обвинив его в намеренной перегрузке своей лошади, якобы из-за того, что Боуэрс хотел поберечь свою. Конечно, Боуэрс отвечал за распределение веса и проверку запасов, но это был явно иррациональный выпад. Оутс тоже в тот день «перекинулся со Скоттом парой слов» и в очередной раз констатировал: «С этим человеком очень трудно иметь дело». Скотт впал в ярость из-за низкой скорости продвижения вперед и долго отказывался верить, что лошади оказались таким ненадежным средством, как ему и предрекали. Дневниковая запись Оутса по этому поводу кажется особенно язвительной: «Скотт наконец-то понял, насколько ущербны наши пони, и в результате ходит с лицом, похожим на поношенный башмак».
        Однажды вечером в палатке Скотт заговорил о зимнем походе экспедиции «Дискавери». Как записал в своем дневнике Черри-Гаррард, «Скотт сказал, что они ошибались по поводу собак».
        Это стало первым зафиксированным на бумаге признанием Скотта своей неправоты и того факта, что неудача могла произойти по его вине, а не по вине животных. Такое запоздалое признание, без сомнения, было связано с тем, что он не мог больше игнорировать важность умения управлять собаками. Скотт, по словам Черри-Гаррарда, начал «сильно сомневаться, что пони выполнят свою задачу, и, наверное, думает, что Амундсен с его собаками может справиться со своей гораздо лучше». Вид командира, не только сожалеющего о своих действиях, но и неспособного скрыть это, вряд ли может воодушевить подчиненных.
        Самые худшие опасения Скотта подтверждались в этом походе с раздражающей регулярностью. День за днем, когда он, изможденный, опустошенный, жалующийся на враждебный снег и плохую погоду, после семи, восьми или даже девяти часов изнурительного пешего перехода наконец-то отдавал приказ разбивать лагерь, к ним вызывающе-весело подъезжали на своих упряжках Мирс и Дмитрий, преодолевая то же расстояние в три раза быстрее, и беззаботно докладывали, что у них все хорошо.
        Урожай мелких травм показывал, что здоровье участников партии оставляет желать лучшего. Начало сказываться недостаточное и слишком «цивилизованное» питание в течение зимы. Скотт кормил своих людей так, как если бы они находились дома, несмотря на многочисленные опубликованные свидетельства того, что диета должна быть адаптирована к климату - и не только в походных условиях, но и до этого, на базе. К походу на полюс и обратно следовало начинать готовиться за несколько месяцев до выхода. Этот урок и Скотт, и Уилсон могли получить у Шеклтона, пожелай они того. Переход от рациона базы к рациону санного похода оказался слишком резким (этот факт в комплексе с погрешностями диеты говорит о том, что раздражительность Скотта в походе могла быть вызвана и физиологическими причинами).

21 ноября главный караван догнал «Тедди» Эванса и остальных участников
«мотопартии», которые теперь сами обреченно впряглись в сани. Когда Скотт услышал, что они ждут здесь уже почти неделю, то покровительственно сказал: «Мой дорогой Тедди, всегда одно и то же». Эванс, намереваясь доказать Скотту, что он именно тот человек, которым кажется - даже лучше, - устроил настоящую гонку и в результате вымотал всю партию. Теперь они убивали время, занимаясь строительством никому не нужной гигантской пирамиды высотой в пятнадцать футов, прозванной «горой Хупера».
        Столкновение Скотта и Эванса еще больше наэлектризовало атмосферу. Конфликты и подозрения в разделившейся на группы партии только усилились. Мирс и Оутс не видели причин пересматривать свое презрительное отношение к Скотту как минимум в том, что касается транспорта.
        Теперь караван стал в высшей степени громоздким, в него входило шестнадцать человек и три вида транспорта: люди, пони и собаки. Процесс- движения- оказался еще более запутанным, чем раньше. Каждый день начинался с пяти отдельных стартов, распределенных в течение нескольких часов, чтобы учесть различия в скорости и добиться более или менее синхронного финиша. Первыми приходили люди, которые тянули сани на себе и двигались медленнее всех, затем к ним присоединялись три группы на пони, время прибытия которых зависело от степени дряхлости животных, и, наконец, появлялись Мирс, Дмитрий и собаки, самые быстрые, замыкавшие шествие. Это было неуклюжее представление, даже самому Скотту напоминавшее «какой-то неорганизованный флот». Продемонстрировав юмор висельников, британцы вскоре прозвали самую медленную группу, двигавшуюся на пони, «Балтийским флотом» в честь немощной русской эскадры под руководством невезучего адмирала Рождественского, которая прошла полмира из Европы на Дальний Восток только для того, чтобы погибнуть под Цусимой.
        Устройство ночного лагеря было таким же утомительным, как и дневной переход. Только собаки могли сами о себе позаботиться. Хаски вообще хорошо приспособлены к холоду, в частности у них потеет лишь язык, а мех остается сухим. Между тем лошадь, наоборот, потеет всем телом, и в холодную погоду ее пот превращается в лед. Продолжая стоять и не имея возможности, подобно собакам, зарыться в уютный и теплый снег, пони Скотта отчаянно мерзли; иногда их бока казались облаченными в кольчугу из твердого льда. Пони не были созданы для таких условий и очень страдали. Каждый вечер с них приходилось скалывать лед, накрывать попонами и строить из снега стены, защищавшие их от ветра.
        План транспортировки, предложенный Скоттом, предусматривал последовательное возвращение партий назад по мере закладки ими своих грузов в промежуточные склады или естественного сокращения этих грузов в результате потребления. Это избавляло от необходимости их дальнейшей перевозки. Первая из таких партий в составе Дея и Хупера повернула назад 24 ноября в точке 81°15?, в 525 милях от полюса.
        С ними передали письмо, которое Скотт написал Симпсону, теперь командовавшему на мысе Эванс. В нем содержался новый приказ относительно Мирса и его собак.
        Хотя Скотт упорно продолжал пестовать свою иррациональную, почти параноидальную неприязнь к собакам, сейчас он фактически доверил им свою жизнь. Он специально сделал недостаточные запасы в промежуточных складах для возвращения полярной партии, считая, что собаки вернутся раньше, и теперь продуктов не хватало. Его план требовал доставки продуктов и топлива на «Склад одной тонны» и дальше по маршруту в срок до 1 марта. От этих грузов зависело безопасное возвращение экспедиции Скотта.
        В то же время от Мирса требовалось отправиться с собачьими упряжками дальше на юг, отвезти туда фураж для пони, а затем спешно вернуться на мыс Эванс, чтобы успеть выполнить свою жизненно важную миссию и заодно помочь разгрузить корабль, когда он придет. В любом случае это была сложная и плохо спланированная процедура, вызвавшая неприкрытое презрение самого Мирса.
        Эффективность собак и тревожные мысли о возможностях Амундсена заставили Скотта принять внезапное решение: взять упряжки с собой гораздо дальше по маршруту, чем изначально предполагалось. Они могли, как Скотт написал Симпсону,


        вернуться позднее, оказаться неготовыми к дальнейшей работе или вовсе погибнуть. Поэтому не забудьте, что [запасы] должны быть [доставлены] в любом случае.


        Таким образом, и без того слабая схема возвращения претерпела еще одно безответственное вмешательство. Кроме того, такое решение возлагало несправедливо большую ответственность на Симпсона. Подобные приказы, как он невозмутимо написал месяц спустя, получив это письмо, «предлагали мне решить проблему закладки дополнительных запасов на “Складе одной тонны”».
        Дей и Хупер вместе с письмом Симпсону забрали с собой двух бесполезных собак, в том числе вожака упряжки Мирса с русской кличкой Старик, по непонятной причине объявившего забастовку. В забавном комментарии, который многое говорит о тайных мыслях писавшего, Боуэрс отметил, что


        старик… отличный вожак и самый умный из всех собак. И вот что я думаю о его отказе работать. Возможно, он пришел к заключению, что не знает, где именно оказался, а поскольку мы продолжаем удаляться от дома, он решил вернуться обратно.


        Есть героизм такого типа, за который не дают медалей, потому что о нем не принято говорить: это те случаи, когда подчиненный мужественно следует за лидером, зная, что тот ведет его к гибели. Собаки к таким героям не относятся.
        Знакомые ориентиры один за другим таяли за горизонтом, последней исчезла гора Эребус со своим дымным плюмажем, а долгий поход вдоль Барьера все продолжался. Это была печальная сага. Люди и пони тонули в снегу по колено: первые - потому что шли пешком, хотя их лыжи лежали без толку в санях; лошади - поскольку природа, создавая их, не предполагала, что они окажутся в таких условиях, - копыта пони пробивали наст.
        Но тяжелее всего был не физический, а моральный груз. Внутреннее состояние людей, с трудом передвигавшихся по бесконечной ледяной пустыне, в полной мере соответствовало настроению Скотта. Психологическое напряжение было напрямую связано с тем, что люди противопоставляли себя среде, в которой оказались. Даже пейзажи Уилсона, обуреваемого романтическим служением в стиле Святого Франциска и при любой возможности делавшего зарисовки, казались какими-то холодными и отчужденными. Но было кое-что еще.
        Норвежцев зажигала и вела вперед сила воли их лидера, который хорошо понимал, что человеческая личность - это инструмент, на котором можно сыграть самую красивую мелодию легкими прикосновениями. Скотт видел в своих спутниках кукол-марионеток на веревочках. И в результате получил депрессивно-пассивную экспедицию, ожидавшую, как бездушный, бессловесный автомат, приказов сверху. Когда дела шли совсем худо, Скотт, по словам Раймонда Пристли, «собирал людей вместе и умасливал их. Они ненадолго воодушевлялись, нагоняли график, после чего снова становились ненужными». «Наша работа проста - следовать приказу, - написал Черри-Гаррард, - вставать, когда нас поднимают, и тянуть изо всех сил».
        Частью плана Скотта было убить всех пони, когда они закончат свою работу. Оутс пристрелил Джеху, первую лошадь, 24 ноября. Черри-Гаррард заметил в своем дневнике, что «Скотт очень переживал из-за этого».
        Когда Джеху был убит, Уилсон записал в дневнике, что это «произошло на целых несколько миль дальше к югу, чем широта, на которой Шеклтон застрелил своего первого пони». Уилсон, исполнявший роль Санчо Пансы при Скотте - Дон-Кихоте, присоединился к своему хозяину в его иллюзорной битве с воображаемым противником. Незримый Шеклтон крался за ними по Барьеру, словно враждебный призрак. Его тень в глазах Скотта, а теперь и Уилсона была более осязаемой, чем живой Амундсен из плоти и крови. Давно известно, что в условиях, когда реальность слишком сурова, побег в иллюзорный мир дарует спасительное чувство комфорта.
        Шеклтон фактически стал их штурманом. Скотт вез с собой копию дневника Фрэнка Уайлда, описавшего южное путешествие Шеклтона, - эти записи удалось получить с помощью Пристли. Еще у него были с собой выдержки из книги Шеклтона «Сердце Антарктики», перепечатанные Черри-Гаррардом. Скотт упоминал о них, когда высмеивал Шеклтона или хотел чувствовать себя более уверенно. Оутсу оставалось лишь проявлять великодушие, слушая его излияния. Между тем 4 декабря, когда они приблизились к предгорьям плато и «барьерная» стадия путешествия была почти завершена, Оутс написал в своем дневнике:


        Видел несколько огромных ледников, спускавшихся между горами, и пропасти, остановившие Шеклтона. Оказавшись здесь, понимаешь, что за удивительное путешествие он проделал, и оцениваешь ту отвагу, которая побудила его пробиться вверх по леднику, вместо того чтобы идти вдоль береговой линии.



        Глава 28
        Бал дьявола

        Стартовали в 9 часов. Собаки неслись, словно одержимые. Скольжение хорошее, местность ровная. С 9 утра до 1:30 дня прошли 15,6 миль.


        Это цитата из дневника Бьяаланда, запись от 26 октября. В тот день норвежцы преодолели отметку 80° южной широты, где в 600 милях от полюса был устроен промежуточный склад. Они снова почувствовали дух гонки по Барьеру.
        Нельзя сказать, что на их долю не выпало никаких испытаний. Им с лихвой хватило ветров, метелей и туманов. То, что погода была лютым врагом Скотта, а Амундсена благословила исключительным и по определению незаслуженным везением, стало частью легенды Скотта, но совершенно не соответствовало истине. В том, что Скотту многие поверили, Амундсен мог винить только себя самого. В его изложении все казалось слишком простым и легким. Это прекрасно для интеллектуально развитого поклонника изящных решений, но не годится для мира в целом. К сожалению, Амундсен забыл афоризм Корнеля «а vaincre sans peril on triomphe sans gloire»[Победа без риска - что триумф без славы (фр.). Прим. пер.] .
        За сухими фактами, описанными в его дневниках, видна совсем иная история. В восприятии погоды многое значит субъективная оценка, и наряду с жалостью к самому себе со стороны Скотта необходимо учитывать привычку Амундсена к холодной недооценке ситуаций. Дело здесь не только в стиле записей: речь о фундаментальной разнице в подходах. Амундсен покорялся природе, принимая диктуемые ею жесткие правила игры. Он знал, что если сегодня идет снег, то завтра будет толстый наст, что после штормового ветра небо чистое, а буран - это время для отдыха.
        Скотт, видимо, считал, что стихиями можно руководить в своих интересах, и неизменно удивлялся, когда ожидания не оправдывались. В этом проявлялось его фатальное высокомерие.
        Разница между двумя соперниками видна даже в выборе тех моментов, когда они взывали к Богу: Скотт делал это, когда дела шли плохо, а Амундсен - чтобы поблагодарить за удачу. В любом случае Скотт был агностиком и верил в науку, Амундсен же поклонялся природе, поэтому умел спокойно принимать все ее капризы в виде метели или ветра. Норвежцы вообще были прекрасно настроены на волну окружавшей их природы, не ощущая той экзистенциальной тревоги, которая так мучила Скотта и благодаря ему лишала уверенности всю британскую экспедицию.
        Итак, норвежская группа продолжала идти вперед. Через пять дней, включая и тот, когда они пережидали буран, Амундсен добрался до склада в точке 81° южной широты. Он уже прошел 140 миль - все время на лыжах. В каждых санях было по 400 килограммов (880 фунтов) груза, то есть в два раза больше, чем у Скотта. Средняя скорость движения группы Амундсена составляла три с половиной мили в час, Скотт за это же время преодолевал от полумили до двух миль. Но за этим скрывалось гораздо большее превосходство позиций Амундсена. Люди и пони Скотта брели по восемь с лишним часов, чтобы пройти десять-тринадцать миль в день. Амундсену на ежедневный этап длиной пятнадцать-двадцать миль требовалось пять-шесть часов с большим запасом, а в остальное время не оставалось ничего, кроме как отдыха: надо было хорошо есть и спать - особенно спать. Бьяаланд «предложил проходить 25 миль в день, но Амундсен ответил, что не стоит так рисковать из-за собак». Люди и собаки знали, что, выполнив определенный объем работы за день, к следующему утру они успеют как следует отдохнуть.
        Скотт не мог так хорошо себя контролировать. Он испытывал непреодолимое желание похвастаться своей силой, которую никто не имел права поставить под сомнение, и довести всех спутников до изнеможения. Он не верил, что дневная работа сделана, пока не замечал физических страданий людей. Черри-Гаррард вспоминал в своих записях, как после девяти-десятичасового перехода Скотт говорил:



«Ладно, думаю, мы сможем пройти еще немного»… Это происходило как минимум за час до того момента, когда мы наконец-то останавливались и разбивали лагерь. В таких условиях и буран сочтешь благом! Скотт не мог ждать… не терпел ни малейшей задержки.



1 ноября, после однодневного отдыха, у склада на отметке 81° Амундсен высунул голову из палатки - снаружи он увидел только густой и липкий туман. Тем временем в двухстах милях позади него Скотт на мысе Эванс собирал свои силы для решающего выступления.
        Амундсен об этом, конечно, не знал. Зато хорошо понимал, что для движения в своем темпе (это было единственным доводом в пользу разума) ему нужно поддерживать определенную скорость, равную примерно одному градусу широты за четыре дня.
        Он измерял пройденное расстояние в градусах, а не в милях, чтобы результат их усилий и, соответственно, приближение к цели можно было представить на поверхности глобуса - еще одна маленькая уловка для укрепления морального духа партии[Умное использование магии цифр и значимости единиц измерения. Географическая, или морская, миля, равна одной минуте широты, или одной шестидесятой градуса.] .
        Таким образом, график Амундсена предполагал движение со скоростью в четверть градуса в день. Всеми силами он старался соблюдать разработанный план. Поэтому, невзирая на туман, решил идти вперед. Видимость была ограничена расстоянием в четыре длины саней.
        Амундсен уже был здесь осенью во время третьего путешествия по закладке промежуточных складов, и тогда они разметили дорогу (до известной степени), но на карты эта местность еще нанесена не была.
        Поэтому Амундсен не знал, что прямо на его пути лежит особенно сложный участок. В наши дни его называют расщелинами Стирс-Хед, это часть Барьера, деформированная ледником, сдвинувшимся со стороны Земли Мэри Бэрд на восток. Неудивительно, что норвежцы в тумане сбились с курса и попали прямо в ловушку. Расщелина за расщелиной тянулись бесконечно далеко, сквозь туман невозможно было разглядеть дорогу. Спасало то, что эти расщелины были не очень широкими - около метра - и, похоже, пересекали маршрут движения партии под углом. Это в некоторой степени снижало риск угодить в них. Двенадцать с половиной миль все шло хорошо. Затем с Хелмером Ханссеном, который по привычке был лидером каравана, случилось то, что неизбежно происходит при движении на лыжах с собачьей упряжкой. Носок его лыжи запутался в постромках, и он упал. Причем упал прямо в середине расщелины. Ему хватило самообладания, чтобы остаться на месте. Он понимал, что сейчас снежный мост выдержал вес его вытянутого тела, но в следующую секунду может обрушиться при попытке выбраться. Ему пришлось ждать помощи. Партия шла не в связке, поскольку
это противоречило принципам норвежских полярников. Они придерживались другого мнения: лучше рискнуть тем, что тебя не спасут, чем взять на себя еще больший риск сбить темп гонки.
        Собаки Ханссена легко проскочили опасный участок и немедленно воспользовались временной беспомощностью своего хозяина и бога, устроив на краю пропасти радостную возню с рычанием и лаем. Сани развернулись и при этом едва не свалились в расщелину, снежный мост просел, готовый провалиться в бездну и утащить за собой собак.
        Амундсен перебрался через расщелину и кое-как угомонил их. Вистинг спас Ханссена, который, по всей видимости, совершенно не пострадал: он любовался видом пропасти, считая, что чем более грандиозна она, тем лучше. Затем они втроем оттащили сани в безопасное место. Позже в середине расщелины упал Хассель, тоже едва не улетев на дно.


        Эти расщелины поражают воображение, когда лежишь на краю и смотришь вниз [отметил Амундсен в своем дневнике]. Сверху светло-голубая, она кажется бездонной там, где становится совершенно темной.
        Самые опасные образования, которые мы здесь видели, - это огромные дыры, в которые может войти целый «Фрам» и много чего еще. Они покрыты тонким настом, и внизу видно только небольшое отверстие, которое не вызывает страха. Но если попадешь в такое замечательное место, то прощайся с жизнью. Одну из таких дыр мы в густейшем
«лондонском» тумане сегодня едва миновали.
        К счастью, Х[елмер] Х[анссен] заметил ее вовремя. Мало что может укрыться от его острого глаза.
        Опасность позади. Как же мы рискуем каждый день, двигаясь по столь неприятным местам! Жизнь постоянно висит на волоске. Но радует то, что ни от кого не слышишь о желании повернуть назад.


        Характеру норвежцев присущ ярко выраженный фатализм, их привлекает риск. Кажется, что иногда такое проявление смелости производит впечатление на госпожу Удачу. Вот и теперь они целыми и невредимыми вырвались из полосы расщелин в безопасные места, по-прежнему делая свои «регулярные» пятнадцать миль - одну четверть градуса по широте - в день.
        Этот ландшафт был словно создан для лыжников и их собак: старый лед в основании, ровная твердь без каких-то выступов под ним, а сверху снежная подстилка - очень похоже на плато Хардангервидда, каким его помнил Амундсен.


        Снова двигались целый день в пресловутом густом «лондонском» тумане [записал Амундсен 4 ноября]. Скольжение отличное, лучше и быть не может. Перемены к лучшему по сравнению с предыдущим днем. Вчера снег был липким, как рыбий клей.


        За этими словами безошибочно угадывается философский настрой с ноткой юмора, который практически не отличается от душевного состояния человека, отправившегося на зимнюю лыжную прогулку в норвежские горы.
        Скотт, находившийся в аналогичных условиях, но с отставанием в несколько сот миль, казалось, жил совсем в другом мире:


        Конечно, я ожидал, что этот поход будет немного трудным, но не предполагал, до какой степени все окажется ужасным. Вот и сегодня… Еще один жуткий переход при страшном свете, поверхность ледника отвратительна… Усталые животные утомляют людей, и теперь, после целого дня, проведенного на ногах, наше состояние может вызвать только жалость.


        После шестнадцати миль, пройденных партией Амундсена 4 ноября, компасы и путемеры показали, что они находятся в окрестностях склада на 82° южной широты, в 480 милях от полюса. Но туман по-прежнему оставался очень густым, и казалось бессмысленным продолжать движение на ощупь во мраке. Дневной переход и так близился к концу, поэтому решили, что правильнее будет разбить лагерь и подождать до завтра.


        В 4 утра на мгновение выглянуло солнце [написал Амундсен], и мы немедленно выскочили из своих спальных мешков. Склад виднелся примерно в двух милях на восток-северо-восток. Флажки стояли именно так, как мы их оставили, они были отлично видны на белом фоне. Мы засекли азимут склада и вернулись обратно в свои мешки, а позже, после завтрака, упаковали вещи и двинулись в путь. Снова нас накрыл густой туман, но теперь мы шли по азимуту и через 2,5 мили пути остановились у нашего самого южного склада. Так что все в полном порядке.


        Они достигли границы известного им мира. Для собак это была последняя возможность отдохнуть, и следующие два дня они только и делали, что нежились в теплых лучах солнца, растянувшись на снегу. Это солнце «светит вначале здесь, а потом в тропиках», - подумал Амундсен.
        Меховую одежду вытряхнули и просушили. Люди и собаки хорошо отдохнули. Настроение у всех было отличное, чем не преминул воспользоваться Амундсен: он убедил своих спутников согласиться с тем планом, который давно созрел в его голове.
        Первоначально он намеревался идти с максимально загруженными санями до полюса и обратно. Но этот склад, как отметил Амундсен, оказался


        нашей победой. Мы доказали, что можно успешно заложить склады в этих бесконечных просторах и отметить их так, чтобы при условии четкой навигации поиск этих точек не составил труда.


        Он предложил не везти все с собой, а создавать склады на каждом градусе широты. После короткого обсуждения все согласились с этим предложением.
        Позже Хелмер Ханссен писал, что новая схема


        существенно облегчила сани - а значит, и судьбу бедных собак, [которые] должны будут под ударами хлыста пройти весь этот путь, если путешествие закончится хорошо. Теософы говорят о том, что в разных жизнях мы воскресаем в той или иной форме, и лично я очень надеюсь, что мне не придется родиться в шкуре собаки из полярной экспедиции.


        Пеммикан и керосин со склада переложили в сани, и теперь они были нагружены так же, как при выходе из Фрамхейма. Фактически Амундсен сдвинул свою базу на 200 миль вперед, в точку 82°. В дневнике он отметил, что


        и люди, и снаряжение, и животные находятся в отличном состоянии. Собаки сейчас чувствуют себя даже лучше, чем в то время, когда мы стартовали. Все пораненные лапы зажили, а чрезмерная полнота исчезла без следа.


        По мере продвижения моральный климат в партии улучшался, в отличие от унылого настроя, царившего в группе Скотта, где люди постепенно все больше падали духом. Вполне вероятно, что одним из объяснений этого факта может быть идеологическая подоплека их действий.
        Отправляясь из точки 82° южной широты, Амундсен вез с собой запас провизии на сто дней, ее должно было хватить до 6 февраля 1912 года. В соответствии с его графиком и с учетом достигнутой к этому моменту производительности он планировал вернуться во Фрамхейм к 31 января. Это означало, что даже в случае такой маловероятной ситуации, как неспособность найти все заложенные ранее промежуточные склады, он все равно смог бы добраться до полюса, вернуться во Фрамхейм, повернуть назад и проехать еще сто миль к югу, прежде чем закончатся продукты. Керосина вообще было в два-три раза больше, чем нужно. Кроме того, каждый четвертый день он закладывал на полноценный отдых и плохую погоду, готовя людей даже к тому, что на обратном пути им, возможно, придется самим тащить сани, начиная с 86° южной широты. Запас прочности у группы, судя по всему, был велик.
        По сравнению с ним у Скотта не было нужного запаса продуктов и топлива, к тому же он совсем не учитывал вероятность плохой погоды. Простые цифры - явное тому свидетельство. У Амундсена на момент старта хранилось три тонны запасов на промежуточных складах, у Скотта - лишь одна. В партии Амундсена было пять человек, что означает 1300 фунтов провизии на каждого; Скотт вышел с партией, состоявшей из семнадцати человек, то есть имел по 124 фунта на каждого. У Амундсена было в десять раз больше продуктов и топлива на одного человека, чем у Скотта. Поэтому потеря Скоттом своего единственного склада имела бы фатальные последствия.
        Пожалуй, это прекрасно объясняет, почему в британской группе теплилась надежда на победу в почти безнадежном предприятии, а в команде норвежцев ощущалась спокойная уверенность в себе.
        Утром 7 ноября Амундсен дал команду покинуть последнюю знакомую им отметку 82° южной широты. Но началось все с того, что оплошали собаки. Пес Хасселя, Бьёрн, попал под сани, и они перевернулись. В последовавшей за этим кутерьме, как отметил в дневнике Бьяаланд,


        Шип воспользовался возможностью и «обслужил» Люси, которая вследствие этого получила пулю в лоб и пополнила собой запасы на складе.


        Существовало суровое правило: течка у суки во время движения приравнивалась к катастрофе, поскольку вызывала неразбериху в стае; собаки бежали плохо, что грозило бедой. Любая провокация в таких условиях каралась как тяжелейшее преступление. Точно так же - в виде запаса на складе - окончила свои дни всеми любимая Джала, которая забеременела и больше не могла тянуть упряжку в полную силу. Урануса застрелили за лень, pour encourager les autres[В назидание другим (фр.). Прим. пер.] . Все они на обратном пути должны были стать пищей для своих товарищей.
        Наконец хлысты разорвали тишину, собаки потянули, сани тронулись - и норвежцы взяли курс на неизвестность. «Вот теперь, - написал Амундсен, - начинается настоящее путешествие». В два часа дня он не забыл отметить: «Пересекли самую южную точку по широте, достигнутую ранее экспедицией “Дискавери”, - 82°17?». Лагерь для ночевки разбили, как и планировали, на отметке 82°20?.
        Итак, Амундсен пересек границу мира, известного человечеству. На протяжении следующих 500 миль он был первопроходцем на каждом дюйме этого пути. При каждом своем шаге он становился исследователем - и гонщиком одновременно. Он принял двойной вызов: неизвестность плюс соперничество. И потому должен был не просто найти путь на полюс, а сделать это быстро. Счет мог идти на дни, на часы. На нем лежала двойная ответственность - первопроходца и бегуна на длинную дистанцию. В истории исследований эта задача была действительно уникальной.
        Амундсен давным-давно решил идти кратчайшим маршрутом и двигаться по меридиану, преодолевая все препятствия, которые встретятся на его пути. Ни самого Амундсена, ни его спутников такая перспектива не пугала.
        Они видели в своей экспедиции скорее спортивный кросс, чем научное исследование. Атмосфера гонки в одиночестве, на время, без присутствия соперников в поле зрения не сильно отличалась от спортивного лыжного кросса по пересеченной местности с его смещенным стартом и тяжелой работой в одиночку, когда мир сжимается до размера лыжни. По крайней мере Бьяаланд относился к происходящему именно так, только эта гонка была более длинной, чем все ранее известные ему. Да, он воспринимал ситуацию в целом как лыжную гонку. А его спутников явно радовал тот факт, что возле них, на соседней лыжне, - один из лучших лыжных гонщиков мира.
        В начале старта Амундсен был награжден идеальной погодой и отличным скольжением.
        У них было четверо саней. Первым шел Хелмер Ханссен, потому что был лучшим возницей. Он еще ни разу за все время пути не воспользовался хлыстом, да и кричать на собак не приходилось. Ханссен обладал даром управлять собаками с помощью слова и жеста: явный талант прирожденного возницы собачьей упряжки. Кроме того, он лучше всех разбирался в навигации, в его специальных антимагнитных санях на универсальных шарнирах был установлен большой компас в защитном корпусе, как на борту корабля.
        За Ханссеном следовал Хассель, потом Вистинг, и последним шел Бьяаланд, лучший из лыжников, но самый плохой возница, который управлял своей упряжкой с уморительным бешенством. У Амундсена своих саней не было, он постоянно перемещался на лыжах вдоль колонны - то в начало, то в конец, - в зависимости от того, где требовалось его присутствие как командира, а иногда уходил вперед в качестве лидера гонки. До сих пор они бежали на лыжах.
        Каждую пройденную треть мили они отмечали пирамидами, сложенными из девяти больших снежных блоков определенного размера, ростом с человека. Их делали с таким расчетом, чтобы от одной пирамиды была видна вторая. В каждую помещали записку с координатами, расстоянием до ближайшего склада и азимутом предыдущей пирамиды.
        К этому моменту у них осталось сорок пять собак, и каждая тянула вес примерно в восемьдесят фунтов. Сани скользили легко, собаки - час за часом - резво бежали рысью, хвосты вверх. Их движение сопровождалось звуками учащенного дыхания, топотом лап, тихим скрипом саней и шелковым шелестом лыж по мягкому снегу.
        Амундсен намеренно выбрал такие интервалы между пирамидами, предоставляя собакам возможность отдыхать каждый час. Чтобы сохранить выносливость, им нужен частый отдых, чередуемый со спринтерскими забегами. В таком же ритме эффективнее всего работают и их возницы, особенно если у них норвежский темперамент. Так что животные и люди в экспедиции Амундсена действовали синхронно.
        Для экономии усилий они соблюдали одну и ту же процедуру. Останавливаясь на ночлег, в первую очередь выгружали палатку. Амундсен забирался внутрь и поднимал ее с помощью единственного шеста. Пока остальные разбирались с упряжками и устраивали своих подопечных снаружи, он разжигал примус и начинал готовить ужин. Чтобы достать продукты, достаточно было открыть крышку отдельно расположенного контейнера для провизии, который был сделан наподобие банки из-под чая; в санях всегда был необходимый запас пищи[Скотт использовал для перевозки грузов контейнеры традиционной конструкции, с большими крышками. Их невозможно было открыть, не развязав ремни. Каждый раз во время привала из-за этого сани полностью разгружали, а потом снова загружали, что означало примерно полчаса дополнительной работы.] . Собак распрягали, давали им по полкило пеммикана, спускали с привязи и позволяли свободно бегать до следующего утра, когда на них снова надевали упряжь, - так им было комфортнее всего. Бьяаланд отстегивал лыжные крепления и заносил их на ночь в палатку, чтобы они не исчезли в собачьих желудках - ведь хаски всеядны.
Вокруг палатки возводили невысокую стену из снега, не позволявшую собакам мочиться на ткань. За час успевали разбить лагерь, накормить собак и поужинать.
        В группе Амундсена каждый возница отвечал за свой груз и вел точный учет в объединенном навигационном и продовольственном журнале. В британской экспедиции такого дотошного контроля не было, что привело к роковым результатам.
        По вечерам в палатке норвежцев царила тишина, но не потому, что они были угрюмы, а скорее из-за особенностей национального темперамента. Ужин проходил в молчании, изредка прерываемом отдельными фразами.

«Мы мчимся, как гончие, по бесконечной плоской, снежной равнине», - записал Амундсен 8 ноября. И чем дольше на нашем пути будет такой ландшафт, тем лучше. Но в тот же день над юго-западным горизонтом показалось тяжелое облако. На следующее утро оно все еще было там и имело те же самые очертания. Амундсен изучил его с помощью подзорной трубы - и облако оказалось землей. Он понял, что это были те самые горы, которые издалека наблюдал Шеклтон на юго-востоке в 1908 году. Гораздо больше его обрадовал тот факт, что «прямо по нашему курсу - на юге - мы не видим следов земли, и это обещает удачу». Амундсен, несмотря ни на что, надеялся, что полюс лежит не на плато, а на Барьере - ведь ничего нельзя было сказать наверняка.
        Они достигли 83-й параллели и остановились для того, чтобы построить очередной склад, уже ставший стандартным сооружением: куб высотой два метра, построенный из блоков прочного, утрамбованного ветром снежного наста, с черным флажком наверху.
        На следующий день, 10 ноября, они отдыхали, но ночная буря заставила Амундсена, живущего в вечном поиске совершенства, вернуться к предыдущей пирамиде и посмотреть, что с нею стало. Пирамида устояла, но накренилась в подветренную сторону. «Отныне нужно придавать им другую форму», - заметил Амундсен.
        К несчастью, три хаски - Карениус, Шип и Шварц - побежали вслед за Амундсеном и бесследно исчезли в северном направлении. «Все они были любовниками Люси, - написал он в дневнике. - Боюсь, они направились к тому месту, где мы ее застрелили». Это были лучшие собаки Бьяаланда, и они ушли навсегда.
        У них теперь осталось сорок две хаски, но, поскольку Амундсен изначально взял больше собак, чем требовалось, они работали не в полную силу, и такая потеря не имела катастрофических последствий, хотя Бьяаланду с ослабленной упряжкой теперь было труднее успевать за остальными. Однако это не повлияло на его настрой.
«Солнце и лето, - написал Бьяаланд примерно в эти дни в своем дневнике, словно обобщая ощущения всех остальных, - скольжение просто отличное».
        До 82° Амундсен тратил по четыре дня на один градус широты, но теперь сократил это время до трех. По его собственным словам, с ежедневным этапом в двадцать миль


        мы справляемся… за пять часов. Со строительством пирамид это занимает всего 6,5 часов. Поэтому ночевка получается долгой. Собаки не кажутся утомленными. Они чуть похудели, но сейчас находятся в самой лучшей форме.



11 ноября блистающая льдом гряда снова возникла перед ними на горизонте: вершины высоких гор серебристым миражом висели на юге - так казалось смотревшим на них людям. Это было первое несомненное открытие Амундсена. Позднее он назвал эти горы
«грядой королевы Мод» в честь норвежской королевы. Сейчас гряда известна как горы королевы Мод. Однако в тот момент Амундсен чувствовал все что угодно, но только не радость. Пики, силуэты которых он набросал в блокноте, были скупо помечены буквами (A, B, C, D, E…) - символами отнюдь не романтического достижения, а скорее препятствий на его пути. «Восхождения явно не избежать», - сухо заметил он.
        Именно в этой точке Бьяаланд услышал «неприятный далекий грохот во льдах… который начался в 4 часа, но уже к восьми ничего не было слышно. Может, это был прилив?»
        Только спустя шестьдесят с лишним лет после этого ученые доказали, что Барьер все-таки находится на плаву, и на него влияют все приливы и отливы[В итоге эту работу провели антарктическим летом 1977-1978 годов, когда в рамках Американской программы антарктических исследований ученые пробурили скважину и дошли до обнаруженной под Барьером морской воды.] .
        Сенсационность своего открытия Амундсен осознал не сразу. А когда осознал, был просто ошеломлен.


        Сверкающе-белые, сияюще-синие, по-вороньи черные… это совершенно сказочная земля
[написал он 13-го]. Башня за башней, пик за пиком - покрытая расщелинами, дикая, как никакая другая земля на планете, она лежит здесь, никем не виданная, нехоженая. Волшебное чувство - идти по ней.


        То, что он увидел, было не просто продолжением гор Шеклтона в юго-западном направлении, а совершенно неизвестной горной цепью, которая тянулась на восток и ограничивала с юго-востока Ледяной барьер Росса. Все так, но где же путь наверх?
        Амундсену нужно было найти проход сквозь эту высокую блестящую стену нетронутого льда, преграждавшую им путь. И найти быстро. Он решил- двигаться на юг вдоль своего меридиана, преодолевая возникающие препятствия. Времени катастрофически не хватало - и не только из-за соперничества со Скоттом: крайне важно было сохранить собственный график-.
        Амундсен мог кормить всех собак еще на протяжении десяти дней. За это время ему нужно было попасть на Полярное плато, иначе он рисковал лишиться транспорта при возвращении во Фрамхейм. Призрак норвежца, впряженного в сани в качестве тягловой силы, был достаточно эффективным стимулом для стремления к успеху.

13 ноября Амундсен совершил «чудесное открытие», обнаружив большой залив, тянувшийся в сторону юга, прямо по курсу их движения, в том месте, где, по его расчетам, экспедиции придется подниматься наверх. Появилась вероятность, что они не наткнутся на землю раньше 87°, и уж точно до 85°. Принимая решение двигаться по незнакомому маршруту, он встретился с сушей как минимум на один градус по широте южнее, чем Скотт, и в результате прошел по плато на 120 миль меньше.
        То есть на две недели меньше норвежская группа находилась в разреженной атмосфере высокогорья, хотя и к этим условиям они были подготовлены лучше британцев.
        После целого дня движения вслепую сквозь туман они неожиданно рано наткнулись на горы. Но простого пути наверх видно не было. Амундсен устремился дальше.
        Барьер стал неровным, на нем появились высокие ледяные волны. Приближался переход к земле. После книг Шеклтона и Скотта Амундсен ожидал встретить здесь адскую мешанину горных хребтов, расщелин, сераков[Вертикально стоящие ледовые образования (столбы, зубы), часто образующиеся на передней кромке ледника. Высота сераков может достигать нескольких сотен метров. Прим. ред.] , а в довершение всего - гигантский бергшрунд. Реальность оказалась более гуманной к людям, обошлось без суеты и драм - как обычно. Утром 17 ноября норвежцы покрутились по ледяному серпантину, волнообразно поднимавшемуся на берег, и благополучно миновали несколько небольших расщелин. Потом, как на соревнованиях по тройным прыжкам, синхронно покинули Барьер и оказались у подножия гор.
        Находясь в предгорье, человек ощущает, что перспектива обманчива и искривлена, истинные размеры объектов определить трудно. С этой особенностью столкнулся и Амундсен. Высота гор оказалась просто гигантской. По сравнению с ними все, что он видел раньше, казалось небольшим, и теперь не оставалось никаких иллюзий по поводу реальных масштабов предстоящей задачи.
        Они оказались у Трансантарктических гор, которые непрерывной чередой тянулись на две тысячи миль через весь континент, от мыса Адэр на востоке до гор Пенсакола на западе, поднимаясь над уровнем моря вверх сразу на двенадцать-пятнадцать тысяч футов - такого больше нигде не увидишь. Но поразителен не только их размер. Крупнейшие горные массивы на других континентах - Альпы, Анды, Кавказ, Гималаи - разделяют участки земли. А эти подпирают ледяную шапку. Они напоминают огромную дамбу, сдерживающую грозную мощь притаившейся за ней стихии.
        Перед Амундсеном стояла особая задача: он собирался стать первопроходцем. Ведь Скотт сейчас следовал дорогой, обнаруженной Шеклтоном, и это должно было стать его вторым переходом через Трансантарктические горы. В первый раз он перешел их во время своего западного путешествия в 1903 году и тоже по дороге, проторенной другими, - тогда первопроходцем оказался Армитаж. Человека, идущего первым, и всех его последователей разделяет бездна. Ведь всегда чувствуешь себя гораздо спокойнее, делая что-то проверенное и признанное возможным. Первопроходец лишен такой уверенности. Между верой и знанием - бездонная пропасть. Амундсен должен был верить.
        Армитаж и Шеклтон разведали два известных на тот момент перехода через горы. Но они находились в сотнях миль от маршрута Амундсена, которому нужно было найти кратчайшую дорогу через колоссальную горную гряду, преграждавшую путь. Возможно, в поисках ответа на мучивший его вопрос Амундсену стоило пристальнее приглядеться к массиву ледников, стекавших хрустальной лавой с огромной высоты. Но у него не было времени ни на изыскания, ни на вторую попытку. Из-за Скотта и ограничений, продиктованных его собственным способом передвижения, он видел врага не в особенностях ландшафта, а в скоротечности времени.
        У Амундсена оставалась примерно неделя на то, чтобы найти дорогу через горы, при том что Армитажу на поиски потребовались три недели, а Шеклтону - две. Амундсен давно обдумывал эту проблему и решил, что его единственным направлением будет юг, без каких-либо отклонений влево или вправо. Он стал пленником своей решительности, оказавшись в нетипичном для себя положении, и вынужден был бороться с препятствием, вместо того чтобы обойти его.
        Теперь он находился у подножия горного массива, который видел уже много дней[Сейчас этот массив известен как гряда Герберта.] . С этой новой для него точки залив, к которому он направлялся, потерял свою привлекательность. Более легкий маршрут обнаружился в направлении к пику, который Амундсен назвал «пик Улей»[Впоследствии он был назван горой Рут Гейд в честь жены Хермана Гейда, друга Амундсена.] . Поскольку предполагалось лишь небольшое отклонение от курса, Амундсен свернул к нему без дальнейших колебаний.
        Для подъема планировали использовать всех собак. После этого предполагалось убить двадцать четыре хаски, поскольку в них больше не было нужды, с помощью оставшихся восемнадцати дойти до полюса, где убить еще шесть собак, чтобы остальные смогли вернуться к Барьеру.
        Амундсен решил заложить еще один склад прямо здесь, у подножия гор, хотя это была всего лишь широта 85°5?. Предыдущий склад находился всего в пяти милях позади, а следующий предполагалось разместить на отметке 86°. Но Амундсен, как обычно, обсудил это предложение со своими спутниками и получил их одобрение.
        Расстояние до полюса и обратно по прямой составляло 600 миль. При движении по плато со скоростью пятнадцать миль в день группе предстояло еще сорок дней в пути. Амундсен решил взять с собой продуктов на шестьдесят дней, а остальное - запас примерно на тридцать дней - оставить на складе вместе с одеждой из тюленьей кожи. С собой взяли только вещи из оленьего меха и непромокаемой ткани.
        После ужина, оставив Хасселя присматривать за собаками, Амундсен, Вистинг, Бьяаланд и Хелмер Ханссен разведали путь в начале подъема, пройдя восемь миль к югу и поднявшись на две тысячи футов вверх.


        Нам чрезвычайно повезло [пишет Амундсен]. Все расщелины заполнены снегом. Скольжение в горах отличное. Снег достаточно рыхлый для собачьих лап, а угол подъема небольшой - они справятся, во всяком случае, в первый день.


        Затем все стремительно съехали в лагерь, получив от такого спуска огромное удовольствие. Последний склон перед Барьером был настолько крутым, что в стороны летели фонтаны снега. Бьяаланд и Амундсен решили отклониться к каменистому бугру, чтобы после четырнадцати месяцев, проведенных на море и на льду, ступить на твердую землю. Амундсен так описал эту сцену: Бьяаланд


        приготовился к элегантному повороту «телемарк» и отлично его исполнил. К чему готовился я сам, до сих пор не знаю, но блестяще исполнил полет вверх тормашками… Удивительно быстро встав на ноги, я заскользил- к Бьяаланду. Понятия не имею, видел ли он мое падение. Однако я собрался с силами после своего неудачного выступления, [и] он, несомненно, поверил, что я справился с «телемарком» (ну, или был настолько тактичен, что сделал вид, будто поверил).


        Под конец они взобрались на камень, который Амундсен немедленно назвал «скалой Бетти» в честь своей старой няни и домоправительницы, ожидавшей его возвращения в Бунден-фьорде.
        Экскурсия оказалась довольно утомительной: собаки тянули людей почти всю дорогу от Фрамхейма, и потому лыжники немного потеряли форму.
        В тот вечер в палатке вспомнили хорошо известное норвежское стихотворение:


        Желал бы я знать, что увижу однажды с вершины далеких гор…


        Кто-то продолжил: «Повсюду лишь снег, сколько видит взор».

«Получилось очень складно и буднично, - вспоминал Амундсен, - и вызвало настоящий взрыв смеха».
        На следующий день, 18-го, Бьяаланд лаконично написал, что «наконец начался этот ужасный подъем». Вместе с тем он вынужден был признать, что «покрытый снегом склон, по которому мы двигались, - весьма гладкий и ровный». И еще крутой. На самых сложных участках в сани впрягали по две упряжки сразу, то есть в два раза больше собак, и Амундсен благодарно отмечал в дневнике, что «хаски сегодня превзошли все мои ожидания». Они перевезли полуторатонный груз на расстояние в десять миль, поднявшись на 1500 футов вверх. Погода оставалась, по словам Амундсена, «просто летней», и этим вечером у них было «самое красивое в мире место для лагеря» с видом на Барьер, казавшийся огненным щитом в лучах заходящего солнца и эффектно окруженный амфитеатром обледеневших гор.
        К сожалению, этот горный амфитеатр закрывал от них дальнейшую дорогу. Поэтому пока Амундсен с Хасселем кормили собак и готовили ужин, остальные на лыжах отправились проводить рекогносцировку. Скоро они вернулись - Бьяаланд беспечно, словно с давно знакомого трамплина, слетел вниз - и сообщили, что нашли проход, по которому можно беспрепятственно выйти к вершине.


        При условии [глубокомысленно заметил Бьяаланд], что за этими горами [мы не увидим] никаких досадных препятствий вроде параллельной горной гряды!.. [Хелмер] Ханссен сказал, что, по его мнению, мы сможем выйти на плато через три дня. Отлично, если так.


        Следующий день начался хорошо, собаки преодолели подъем без объединения упряжек. С другой стороны начинался спуск длиной примерно в 800 футов, такой крутой, что сани приходилось тормозить, обвязывая полозья веревками, чтобы контролировать их движение. Потом на их пути оказался небольшой ледник, весь в расщелинах, правда, засыпанных снегом, потом еще один подъем наверх, в этот раз такой крутой, что, по словам Амундсена, им пришлось поднимать сани по очереди, «впрягая всех [42] собак в сцепленные по двое сани - и то им было очень тяжело».
        Распластавшись на снегу, царапая его когтями и тяжело дыша, собаки упорно карабкались вверх. Им не требовался хлыст, хватало и того, что сзади люди помогали им, подталкивая сани, а впереди, опираясь на палки, по склону взбирался Бьяаланд с обманчивой легкостью чемпиона лыжных гонок по пересеченной местности.
        Наверху их ждал еще один перевал, спуск с которого, как отметил Бьяаланд, был
«более жестким, так что собаки и сани сталкивались друг с другом. Сломана дуга моих саней и задний борт саней Хасселя».
        Казалось, что худшее позади, поскольку рельеф местности в поле зрения был ровным. Теперь они свернули немного к западу, в сторону большой горы минимум в 12 тысяч футов высотой, которую Амундсен вначале назвал «Хааконшаллен» из-за ее сходства с этим норвежским замком, но позднее переименовал в гору Дона Педро Кристоферсена, воздав должное своему меценату.
        Казалось, что в этом направлении можно легко подняться наверх.
        С перевала они спустились на небольшой висячий ледник, но, едва оказавшись на нем, поняли, что картина резко изменилась. К изумлению Амундсена, внизу перед ними предстал «огромный, могучий ледник, как в норвежских фьордах, который тянулся с востока на запад», далее - как замерзший ров пересекал их курс, а потом снова вклинивался между ними и горой Дона Педро Кристоферсена. Очертания, расстояние, оптический обман в оценке горной перспективы сыграли с ними злую шутку. Легкий путь наверх оказался иллюзией.
        Считается, что ледники являются своего рода трассами в горах, но этот был скорее защитным валом. Предательский поток льда в несколько миль шириной спускался с края Полярного плато вниз к Барьеру. Перепад высоты составлял около восьми тысяч футов на участке в двадцать миль, причем двенадцать из них представляли собой практически плоскую поверхность.
        Амундсен оцепенел от страха, но лишь на секунду. Он сумел быстро справиться со своими эмоциями, признав сверкающее белое гигантское творение, лежащее у его ног, неоспоримым фактом и единственной дорогой на плато. Этот путь потрясал воображение даже на расстоянии. Пытаться пройти по леднику было опасно. Но еще опаснее становился отказ от его преодоления, который означал отказ от главной цели. Теперь Амундсен ощущал только холодную ярость. Самым критичным фактором становилась скорость: скорость использования собак, которые пока еще были в их распоряжении; скорость, чтобы избежать перетаскивания саней людьми; скорость для победы в гонке со Скоттом. Оставался единственный выход: держаться взятого курса и преодолеть препятствие, которое природа воздвигла на его пути. Он решил взять бастион натиском.
        Вначале нужно было найти путь вниз к этому ледяному монстру, который Амундсен наспех назвал «Фолгефонни» в честь ледника, расположенного на западном побережье Норвегии. Позднее он переименовал его в ледник Акселя Хейберга, финансировавшего экспедиции на «Йоа» и «Фраме», - такое название он имеет и сегодня.
        В соответствии с английской легендой о Южном полюсе было принято считать, что Амундсен нашел легкий путь наверх и тем самым по определению получил несправедливое преимущество над Скоттом. Но ни один разумный человек не назовет это преимуществом. Даже сегодня самолеты регулярно и уверенно летают вдоль длинного, с постоянным углом подъема ледника Бирдмора, оказавшегося на пути англичан и впервые пройденного Шеклтоном, но при этом находится мало желающих преодолеть ледник Акселя Хейберга, потому что для этого самолету приходится использовать максимальный угол подъема. Кто-то, впервые увидев его ледяные осыпи с воздуха, назвал их «пенистая феерия расщелин».
        У северного края ледника был виден сравнительно простой, хотя и крутой маршрут, но ледяные блоки и зловещие снежные колонны напоминали о лавинах, постоянно обрушивавшихся с гор. Этот путь наверх являлся смертельной ловушкой. Ледяные осыпи оставались единственной разумной альтернативой. Вначале Амундсену нужно было спуститься на лыжах к леднику, примерно на две тысячи футов вниз за несколько миль пути. Везде лежал глубокий, блестящий, рассыпчатый снег, достаточно стабильный благодаря холоду: несмотря на лето, температура воздуха держалась на уровне минус
20 °C. Тем не менее даже по современным альпийским стандартам это был серьезный маршрут. Склон напоминал современные трассы для скоростного спуска, и норвежцы двигались по нему не на современных чудесах инженерной техники, а на длинных, узких, жестких деревянных лыжах, которыми было трудно управлять. Лыжи не имели металлических кромок и обладали неплотными креплениями, не фиксировавшими пятку. К тому же людям, передвигавшимся на них, приходилось управлять санями-, каждые из которых весили почти полтонны, и контролировать ораву бегущих во весь опор собак.
        Затем последовал долгий изматывающий переход через ледник. Но все же в тот день они прошли девять миль, компенсировав тем самым вынужденный спуск, и разбили лагерь на высоте 4000 футов над уровнем моря, то есть на 1600 футов выше, чем накануне ночью. В результате они оказались прямо под нижними ледяными осыпями. Амундсен собирался пройти через лабиринт расщелин, ям, трещин и сераков, потому что это был самый прямой путь.
        В тот вечер среди расщелин было очень трудно найти место для лагеря. Когда обнаружился достаточно большой подходящий участок, снег там оказался настолько рыхлым, что его пришлось утаптывать, прежде чем они смогли установить палатку. Но вид у подножия Хааконшаллена был чудесным, «могучая вершина тянулась своими пятнадцатью тысячами футов к Богу», написал потрясенный Бьяаланд.
        Мало где на земле мощь природы так обнажена и очевидна. Масштаб внушает ужас, враждебная безмерность поражает воображение, словно это пейзаж какой-то другой планеты. Антарктика - земля жестких крайностей, но вместе с тем, как ни парадоксально, это одно из немногих мест на планете, где человек ближе всего оказывается к возможности управлять своей судьбой.
        Опасности здесь обезличены. Вдали от побережья нет жизни и, следовательно, нет бактерий. Здесь нет инфекций, хищников, паразитов, толп, человеческих конфликтов. Это стерильное пространство, где человек выживает только за счет собственного ума и проницательности. Ему то и дело приходится создавать условия, необходимые для того, чтобы сохранить свою жизнь. Это можно сравнить только с попыткой выживания в океанских глубинах или в космосе.
        В некотором смысле Антарктика может показаться дружелюбной или как минимум доброжелательной. В конце концов, снег - это верный союзник. Он обеспечивает крышу над головой и укрытие от холода. Снег - это вода, строительный материал и дорожное покрытие. Но Антарктика - враждебная среда. Она похожа на спящего гиганта, который может встряхнуться и внезапно нанести удар. Нужно постоянно быть начеку и ничего не принимать на веру. Выживание - это вопрос физического и психического равновесия, напоминающего ходьбу по канату или балансирование на гребне горы, где один шаг в ту или другую сторону способен привести к непоправимому несчастью.
        Оказавшись на леднике, Амундсен ясно увидел, какую глупость совершил. Он понял, что Фолгефонни плавно спускается к Ледяному барьеру, в тот самый залив, в сторону которого они шли и от которого в последний момент свернули. Собаки, кстати, тогда совершенно определенно пытались двигаться в прежнем направлении, их приходилось силой возвращать на выбранный курс, который все-таки оказался ошибочным (возможно, это еще одно проявление удивительной интуиции, присущей животным). В любом случае, как с сожалением признал Амундсен, если бы он послушался собак, то мог бы


        пройти по этому леднику прямо к месту лагеря, где мы сидим этим вечером. Ну конечно, так мы тоже дошли бы до этого места, но не раньше, чем через два дня.
[Что ж], на обратном пути, при спуске с плато мы точно выберем именно эту дорогу.


        Все усилия предыдущего дня оказались напрасными. Но ошибка Амундсена почти не вызвала нареканий со стороны его спутников. В этом заключалось преимущество его стиля руководства - все прекрасно помнили, что приняли коллективное решение о выборе такого маршрута.
        Теперь Амундсен предложил просто атаковать ледяную осыпь. Даже натренированный альпинист с легким рюкзаком хорошо подумал бы, прежде чем пробираться через этот неизученный лабиринт расщелин и сераков. Между тем Амундсен хотел провести по нему сорок две собаки и переправить полторы тонны груза. В тот момент он лишь в общих чертах представлял дальнейший путь и даже не был уверен в том, что там есть хоть какая-то дорога. Он знал только одно: ледяная осыпь преградила ему путь, она вызывает тревогу, поэтому необходимо как можно быстрее избавиться от этой тревоги. Новозеландский исследователь Уолтер Герберт, прошедший по следам Амундсена спустя пятьдесят лет, чтобы своими глазами увидеть его путь, писал, что для него


        это наиболее впечатляющий пример решительности Амундсена перед лицом препятствия, которое заставило бы свернуть с выбранного пути любого человека меньшего калибра.


        Вистинг как-то сказал об Амундсене такую фразу:


        Я никогда не слышал от него слов «здесь мы повернем назад». Но при этом он никогда без нужды не рисковал там, где ничего нельзя было сделать.


        Именно это и удерживало рядом с Амундсеном его людей: в партии не было патологической изоляции, которая для полярных экспедиций представляла- реальную опасность. Вистинг, Хелмер Ханссен и Бьяаланд хорошо ладили друг с другом. Но Хассель их несколько сторонился, будучи единственным человеком, который втайне весьма критически относился к Амундсену. Сам Амундсен это чувствовал и прилагал большие усилия к тому, чтобы вместе с ним заниматься различными рутинными делами в лагере, не давая ему ни единого шанса культивировать свою обиду. Именно здесь, на леднике, в случае плохого руководства их партия могла расколоться так, как это фактически произошло в группе Скотта во время его южного путешествия в 1902 году.
        Когда лагерь был разбит, Амундсен отправил Бьяаланда и Хелмера Ханссена изучить осыпь и в поисках дороги подняться наверх как можно выше. В воздухе витало сомнение. Понимая это, Амундсен намеренно остался в тени, чтобы использовать в принятии решения престиж лыжника-чемпиона и тем самым избежать опасного, пусть и молчаливого, упрека в том, что они безрассудно пустились в рискованное предприятие.
        На следующий день, 20 ноября, началось восхождение. Стояла ясная погода. В вышине нежный плюмаж поземки, сметаемой с плато, искрился на фоне безоблачного неба, напоминая развевающийся на ветру тончайший белый шифон. А внизу, на леднике, было
«тихо, абсолютно тихо… и обжигающе жарко», грело солнце, как в летний полдень в Альпах. Но вместо мокрого снега и лыжной трассы путешественников ждал рассыпчатый снег высотой примерно в один фут, а под ним - твердый наст. Это обеспечивало отличное сцепление с лыжами и управляемость; скольжение было хорошим и по-зимнему сухим - одно из тайных удовольствий в этих высоких широтах.


        Хелмер Ханссен и Бьяаланд [писал Амундсен, как обычно, обманчиво упрощая ситуацию] нашли отличный маршрут вверх по леднику. Расщелин и трещин хватало, но хорошие
[снежные] мосты были везде. Ледник… во многих местах довольно крутой, поэтому приходилось поднимать сани поочередно силами удвоенных упряжек. Мы сделали хорошую фотографию одного из таких подъемов, когда приходилось «цепляться когтями».


        Бьяаланд снова выступал в качестве лидера, здесь лыжный чемпион был в своей стихии. Как известно, искусство лыжника заключается не только в спуске вниз, но и в подъеме наверх. Поскольку вощение лыж в то время было крайне примитивным, успех Бьяаланда зависел исключительно от техники. Он был художником скольжения, мастером равновесия, поэтом силы и гибкости. С изяществом опытного спортсмена, специализирующегося на гонках по пересеченной местности, он взбирался в гору достаточно быстро для того, чтобы держаться впереди собак. Имея перед собой движущуюся цель, хаски с радостью следовали за ним.
        Своим примером Бьяаланд вдохновлял не только собак. Люди тоже чувствовали себя увереннее, зная, что впереди идет чемпион по лыжам, которому нет равных в лагере соперника.
        Уже в самом конце восхождения они оказались на практически плоской средней террасе ледника между верхней и нижней зонами ледяных осыпей. Только что им удалось преодолеть нижнюю зону, но верхняя выглядела устрашающе, и, поскольку именно в районе этой террасы заканчивался маршрут, изученный накануне Бьяаландом и Хелмером Ханссеном, Амундсен решил обойти препятствие, а не преодолевать его.
        Партия начинала восхождение прямо по центру ледника, теперь же они свернули влево, в сторону горы Дона Педро Кристоферсена. Там их встретил еще более крутой участок. И снова они поднимали сани удвоенными упряжками, по очереди. Снова крики, толкание саней, колоссальное напряжение, когти из последних сил скребут по льду… Собаки карабкались вверх исключительно за счет силы воли находившихся рядом людей, что изматывало всю партию и физически, и психологически. Но больше всего они страдали от неопределенности: никто не знал, будет ли впереди долгожданный проход.
        Вдали, с другой стороны ледника, виднелась самая высокая гора из всех, находившихся в пределах видимости. Она казалась норвежцам вторым стражем, двойником Дона Педро. Ее Амундсен символично назвал в честь Фритьофа Нансена. Со склонов этого обледенелого пика регулярно доносилась канонада обвалов, подстегивая собак и людей. По крайней мере Бьяаланд был очень встревожен, улавливая в недовольном ворчании, проносившемся над долиной, предвестие далекого грома.
        В два часа дня, поднявшись примерно на полторы тысячи футов, они оказались на уступе весьма непривлекательного вида. Но это была самая крайняя точка, которой можно было достичь без дополнительной разведки, поскольку верхняя ледяная осыпь по-прежнему преграждала им путь. Они разбили в этом месте лагерь, и Амундсен немедленно отправился искать проход через


        ужасные расщелины, хаотически окружавшие нас. Огромные глыбы льда, глубокие пропасти и широкие трещины перекрывали движение во всех направлениях.


        Амундсен взял с собой Бьяаланда и Хелмера Ханссена. Вначале они попытались подняться прямо наверх, но столкнулись с непреодолимым препятствием. Они вернулись к палатке и попробовали идти другим маршрутом, держась ближе к горе Дона Педро, в направлении края ледника. Там тоже были расщелины, но в этот раз среди них удавалось найти дорогу. Они достигли верхней террасы, расположенной выше осыпей, и там, к своему удивлению, увидели, по словам Амундсена,
        вполне сносный путь к вершине этого ледника… примерно восемь тысяч футов высотой… Условия, похоже, приемлемые. Ни расщелин, ни неровностей не видно.
        Бьяаланд, в свою очередь, лаконично заметил: «Мы шли вверх восемь миль, и какой же это был трудный переход». Но теперь они знали дорогу на плато. Сомнение вызывал лишь перевал, закрытый горой, названной в честь офицера Оле Энгельстада, который в нынешней экспедиции должен был стать первым заместителем Амундсена. За исключением этого момента самое трудное осталось позади, и на следующий день партия имела все шансы оказаться на плато - все были почти на сто процентов уверены в этом. Вернувшись в лагерь, они с удовольствием поделились хорошими новостями с Хасселем и Вистингом. На обратном пути им было легко и комфортно спускаться вниз по своим следам, на некоторых участках они даже получали удовольствие от прекрасной прогулки по мягкому снегу.
        Более того, эти люди еще находили в себе силы любоваться пейзажем, как обычные туристы.


        Открылся прекрасный и впечатляющий вид на нашу палатку [писал Амундсен]… далеко внизу, окруженную со всех сторон глубокими расщелинами и зияющими пропастями… Суровость этого ландшафта с высоты просто неописуема. Яма на яме, расщелина на расщелине, повсюду разбросаны огромные ледяные глыбы. Здесь становится понятно, насколько могущественна природа… Не без удовлетворения мы наслаждались этим зрелищем. Крошечная темная точка внизу - наша палатка - посреди этого фантастического хаоса давала нам ощущение силы и власти.


        Было понятно, что их труд не пропал даром.
        Но сейчас они заслужили отдых. И люди, и собаки проголодались. Собаки рыскали по лагерю и по-волчьи грызли все, что попадалось им на глаза. Светило солнце, и в палатке было обжигающе жарко, хотя воздух оставался прохладным. Все отдыхали, готовясь к последнему рывку.
        Вот как описал Бьяаланд следующий день, 21 ноября 1911 года:


        Вышли из области расщелин глубиной в тысячи метров, где находился наш лагерь. Восторг был неописуем, когда обошли [гору Оле Энгельстада], не зная, есть ли дальше снег и можно ли там пройти, и получили приятный сюрприз. Мы поднялись наверх, не соединяя упряжек. Конечно, было тяжело, но мы справились. Это был самый трудный день.
        Одолев наиболее сложный склон, мы оказались в [месте] с волнистым рельефом и весьма скверными застругами, твердыми, как камень. Но уже [через 12 часов] мы достигли вершины… поставили палатку… а потом, можете не сомневаться, пеммикан с шоколадом - и по спальным мешкам; хей-хо, нелегка полярная жизнь!


        Из такой беззаботной записи трудно понять, что Амундсен и его товарищи незадолго до этого совершили один из самых впечатляющих подвигов в истории полярных исследований.
        Им понадобилось всего четыре дня, чтобы найти путь с Барьера на Полярное плато. Они прошли сорок четыре мили и поднялись на высоту в 10 тысяч футов[За те же четыре дня Скотт прошел пятьдесят две мили по равнине.] с целой тонной груза. Это было бы прекрасным результатом даже при передвижении по уже нанесенной на карту местности, даже по современным стандартам, то есть при использовании механических средств передвижения. Но они имели дело с абсолютно незнакомыми горами. Это все равно что идти по неизвестному маршруту в Скалистых горах или через один из тибетских перевалов. Амундсен добился потрясающего результата.
        Не исключено, наконец, что ему просто повезло. Он пересек Трансантарктические горы в самом узком месте. Отклонись группа на несколько миль в любую сторону - и переход был бы значительно длиннее.
        Как мы теперь знаем, Амундсен совершил одну серьезную ошибку. Он выбрал самый трудный маршрут. К востоку от этого места он нашел бы более простой путь вверх по леднику, который сейчас носит его имя. Но масштаб местности делал ее разведку почти нереальной. Даже на собаках от одного ледника до другого нужно было бы добираться несколько дней. Рельеф гор здесь настолько изломан, что с того места, где находился Амундсен, все направления казались одинаково непроходимыми. Он не мог себе позволить сдвинуться с прямого пути ни влево, ни вправо. Гарантии, что существует иной маршрут, не было. Единственной реальной альтернативой оставалось движение вперед.
        Норвежскому характеру чужды защита и выжидание. Этим людям нужно или атаковать, или убираться с дороги. Амундсен сознательно рисковал, поднимаясь на ледник Акселя Хейберга. Но еще рискованнее было отказаться от этого плана, тем самым деморализовав своих спутников. К тому же этот ледник, для преодоления которого потребовалось непродолжительное по времени, но колоссальное по степени концентрации усилие, идеально соответствовал норвежскому темпераменту. Амундсен принял правильное решение - и превосходно справился с главным препятствием. Именно такой стиль и способ принятия решений делал его лучшим руководителем.
        Без сомнения, он понимал, кому обязан всем этим. «Собаки сегодня… творили чудеса, - записал он в дневнике вечером 21 ноября, сидя в своей палатке на краю плато, -
17 миль с подъемом на 5000 футов. Скажите теперь, что собак здесь нельзя использовать».
        Но, поднявшись наверх, они вынуждены были убить часть животных. Каждый застрелил своих собак - такова была договоренность. Амундсена от этого избавили, поскольку у него не было своей упряжки. Чтобы не слышать выстрелов, он, как всегда, первым забрался в палатку и попытался приготовить ужин.


        Но в этот вечер получилось быстрее, чем обычно, разжечь примус и накачать его до высокого давления. Я надеялся, что таким образом создам вокруг себя как можно больше шума и не услышу множество выстрелов, которые вот-вот прозвучат…
        Это было трудно, но необходимо сделать. Мы договорились не останавливаться ни перед чем для достижения нашей цели… Раздался первый выстрел. Я не нервный человек, но, признаюсь, начал ужасно переживать. Теперь выстрел следовал за выстрелом - в тишине эти звуки были настоящим кошмаром. С каждым новым выстрелом погибал верный слуга и спутник… Праздничное настроение, которое должно было бы царить в палатке этим вечером - первым нашим вечером на плато, - так и не возникло. В воздухе висело ощущение подавленности, несчастья. Мы все искренне любили наших собак. Это место мы прозвали «Лавкой мясника».


        Амундсен даже в такой ситуации оставался собой: он не занимался самообманом, не опускался до сентиментального тона и называл вещи своими именами. Он признавал, что за его собственные амбиции вынуждены были расплачиваться другие существа. Но вместе с тем он мог с уверенностью сказать, что с момента прибытия из Гренландии в Кристиансанд восемнадцать месяцев назад его «верные слуги» жили хорошо. Они ели, пили, спали, дружили, любили столько, сколько их душе было угодно. К тому же во время- похода их не заставляли работать больше, чем они могли, и в конце концов пуля быстро и безболезненно прервала жизнь каждой из них.
        Прошел месяц с момента выхода из Фрамхейма. За это время Амундсен, его люди и собаки прошли 430 миль по Барьеру и поднялись в горы, сохранив хорошую физическую форму, хотя было похоже, что Вистинг перенапряг свое сердце во время восхождения.
        Впервые в истории Антарктики животные оказались на Полярном плато, что стало выдающимся достижением экспедиции Амундсена.
        Капризная погода напоминала им огромные декорации, меняющиеся после определенной реплики актера. Во время подъема она, по словам Бьяаланда, была «солнечной и летней», но испортилась сразу же, как только они достигли вершины. Впрочем, Амундсен в любом случае решил задержаться в «Лавке мясника», чтобы вся компания отъелась и отдохнула перед последним рывком к полюсу.
        После трудного восхождения восемнадцать выживших собак были еще более голодными, чем раньше, и заметно похудели. Амундсен изначально планировал на этом этапе похода откормить их мясом убитых животных. Он был убежден, что свежее мясо и изменение питания хорошо повлияют на физическое состояние собак, поскольку ежедневного фунта пеммикана им было явно недостаточно.
        Собак не пришлось уговаривать. Как только с туш сняли шкуру, они по-волчьи набросились на своих погибших друзей, которые таким образом сослужили последнюю службу экспедиции.
        Кроме того, Амундсен считал - и оказался прав, - что свежая собачатина поможет предотвратить цингу, и потому убедил людей есть мясо своих старых товарищей. Как бы то ни было, голод оказался выше отвращения. «Благодаря нашим добрым собакам, мы наслаждались чудесным ужином, - написал Бьяаланд, - и, должен сказать, вкус у них просто отменный!» Однообразие диеты ужасно, особенно когда она основана на концентратах и люди совсем лишены свежей пищи.
        Здесь, в «Лавке мясника», на расстоянии 274 миль от полюса, Хассель оставил свои сани. Из восемнадцати оставшихся собак составили три упряжки, которыми управляли Бьяаланд, Хелмер Ханссен и Вистинг.

«Лавка мясника» - довольно неприятное место - располагалась на открытом отроге горы Дона Педро, где твердый, как кремень, снег был плотно утрамбован ветром. Везде людей подстерегали предательские заструги, вырезанные постоянными бурями. Амундсен собирался остаться там на два дня, но буран задержал их на четыре. Фраза
«не было бы счастья, да несчастье помогло» в данном случае оказалась справедлива как минимум- в отношении- животных. Хаски отчаянно нуждались в отдыхе. Два лишних дня покоя, свежее мясо, возможность расслабленно поваляться на снегу, не обращая внимания на ветер, позволили им как следует отдохнуть после тяжелого восхождения. Хорошо это или плохо, но собака быстро приспосабливается к любой ситуации - это начальный курс управления ею. Для людей вынужденная задержка стала ниспосланной небом возможностью акклиматизироваться на высоте, хотя они этого сами не понимали в полной мере. «Черт бы побрал это ничегонеделание!» - восклицал Бьяаланд после четырех дней заточения в спальном мешке и безуспешных попыток спать по восемнадцать часов в сутки, беспокойно ворочаясь с боку на бок. Расслабиться мешала необходимость дышать разреженным воздухом на высоте 10 тысяч футов над уровнем моря, пока в стены палатки барабанит ветер и скребется снег… На пятый день, 26 ноября, буран по-прежнему свирепствовал и не сдавал позиций. Но теперь, разозленные и, возможно, подгоняемые мыслями о Скотте, все с готовностью поддержали
Амундсена, который решил отправиться в путь немедленно, во что бы то ни стало.
        Это был тяжелый день. Северо-восточный штормовой ветер сбивал с ног. Собаки вообще не хотели двигаться, потому что, по словам Амундсена, «объелись своими товарищами».
        Они находились в том районе, где ледяная шапка начинает разбиваться на ледники,
«вытекающие» из нее. Это был массив «потревоженного» льда, мрачное место, полное ловушек: поля, испещренные скрытыми расщелинами. Даже при наличии карты и хорошей погоды здесь требовалась предельная осторожность. Однако в тот момент это место не просто отсутствовало на картах - оно скрывалось от путешественников в пелене бесконечной метели.
        Амундсен признал в своем дневнике, что тот день был далеко не идеальным для начала похода в неизвестность:


        Сразу все пошло не так. Нам приходилось преодолевать огромные заструги, [но они] постепенно уменьшались в размерах, пока местность не стала совсем гладкой. Скольжение, однако, было отвратительным: снег налипал, как клей. Собакам приходилось очень тяжело. Шел снег, который в сочетании с сильной поземкой делал почти невидимой упряжку, бегущую перед санями.


        Это явление называется «белая мгла». Амундсен даже не мог определить, спускаются они или движутся в гору. На самом деле за первые несколько- часов они пересекли местность, расположенную между двумя отрогами горы Дона Педро, и сейчас почти наверняка медленно поднимались. Примерно в час дня снегопад начал стихать. Амундсен не знал, оказался он на плато или возвращается на Барьер, движется вглубь территории или направляется к обрыву. Тем временем явно начался спуск, и собаки перешли на галоп, выйдя почти полностью из-под контроля. «Продолжать эту гонку в полной темноте, - записал Амундсен в дневнике, - было безумием». Он решил остановиться. Пришлось перекрикивать ветер, чтобы его приказ услышали остальные. Хелмер Ханссен, двигавшийся первым, был вынужден опрокинуть свои сани на бок, чтобы остановить их. На него наткнулись две другие упряжки, шедшие сзади. Они разбили лагерь прямо там, посредине этого неудобного склона, и отправились спать в надежде на затишье. Несмотря ни на что в тот день они прошли десять миль.
        Буря стихла лишь в три часа утра. Передышка была короткой, но они спали очень чутко и потому вовремя выскочили из своих спальных мешков, чтобы измерить азимуты, дрожа в своем нижнем белье на ледяном ветру. В том направлении, куда они двигались, склон оказался неприветливо крутым, но, повернув на восток, можно было съехать на ровное, не вызывающее опасений снежное поле, явно ведущее в сторону плато.
        В восемь утра они снова тронулись в путь - и снова попали в цепкие объятия бурана, налетевшего с востока. Снег, по словам Амундсена, был «липким, как рыбий клей», и, чтобы собаки как следует тянули сани, ему пришлось пойти впереди на лыжах. Но скоро они спустились на несколько сот футов вниз, на безопасный участок земли, повернули на юг и прошли еще пятнадцать миль, оказавшись на отметке 86° южной широты.
        Дорога к полюсу была трудной, все время их сопровождала густая облачность. На протяжении следующих десяти дней погода, за редкими прояснениями, оставалась ужасной: казалось, что они платили сполна за идеальные условия, сопровождавшие их при восхождении.


        Туман, туман и снова туман [гласит типичная запись в дневнике Амундсена], и, кроме того, кристаллизованный снег. Сани абсолютно не скользят. Бедные животные с трудом тянут их вперед.


        Люди шли на лыжах, как по песку. Метель и туман скрывали ландшафт. Во мгле виднелись лишь неясные силуэты, словно очертания фигур свирепых троллей. Все, что видел Амундсен, - это «могучие горы» на востоке, как он их назвал. В облаках 28 ноября появился короткий просвет - и Амундсен мельком заметил в нем какую-то темную массу к востоку-северо-востоку. Так было открыто плато, которое сегодня носит имя Нильсена.
        Амундсен испытал огромное облегчение после того, как нашел путь на плато, то есть преодолел главное препятствие на пути к полюсу. Увиденное представляло собой невероятное зрелище и внушало благоговейный страх. Горы были похоронены подо льдом толщиной более чем в милю, из-под которого виднелись только их вершины. Они поднимались к облакам на пять-шесть тысяч футов, словно суровые альпийские пики. Их форма свидетельствовала о сильной эрозии. Это была беспорядочная и вместе с тем грандиозная масса скал и льда, масштабы которой просто ошеломляли.
        В тот же день, после того как Амундсен открыл плато Нильсена, он увидел на западе то, что в письме Бьёрну Хелланду-Хансену назвал «величественной и прекрасной горой», добавив, что «на самом деле это две горы - удивительно красивое место недалеко от полюса, которое я дарю вам». Но оказалось, что в том квадрате был только лед, правда, до такой степени деформированный, что благодаря игре света его можно было принять за настоящую горную гряду. К сожалению, Амундсен стал жертвой обычного миража. Вся земля, как мы теперь знаем, лежит к востоку от этого места, в противоположном направлении. Но горы Хелланда-Хансена были нанесены на карту и исчезли с нее только после полной топографической съемки, проведенной сорок лет спустя.
        Надо сказать, что Амундсен демонстрировал чрезвычайную небрежность к деталям топографии. Для этого у него не было ни времени, ни желания. Он был предвестником, его главной задачей являлся полюс - и только полюс. Топографические пробелы мог заполнить тот, кто пойдет вслед за ним. Сам он оставил своим последователям весьма скромные документальные сведения об этой неизученной земле: несколько небрежных рисунков, одна-две фотографии и эскизные компасные азимуты, взятые в просветах тумана и снега. Шедшие следом за ним путешественники с трудом идентифицировали некоторые объекты, указанные Амундсеном на своей схематической карте, которая в итоге была опубликована, но мало чем могла помочь. Некоторые неясности остаются до сих пор.
        Но в тех случаях, когда точность была важна, Амундсен оказался весьма дотошным. Нет никаких сомнений в идентификации им всех главных ориентиров, таких как ледник Акселя Хейберга, гора Фритьофа Нансена, гора Дона Педро Кристоферсена, «Лавка мясника», плато Нильсена. Когда весь этот район был окончательно нанесен на карту, рассчитанные им координаты «Лавки мясника» оказались точными вплоть до мили, а между тем они были отмечены и нанесены на карту на основании измерения широты и азимута горы Фритьофа Нансена. Тот факт, что после выхода из Фрамхейма- то есть уже 400 миль - Амундсен при расчете широты зависел только от показаний компаса и путемера, - это, по любым стандартам, потрясающая точность. Однако в то время, не имея карты или хотя бы чужих следов, по которым можно было идти, он этого не знал.
        В данном вопросе Амундсен демонстрировал потрясающую веру в себя, двигаясь на юг по компасу и слепо доверяя своим инструментам, в то время как незнакомый ландшафт вокруг него обволакивала пелена тумана. Но в определенный момент что-то начало влиять на стрелку компаса - и он отклонился к востоку.
        Увиденное 29 ноября в просвете тумана и метели удивило Амундсена: вначале открылась отдельная группа горных пиков вокруг Северного ледника, а затем, еще дальше, внезапно появилось то, что он назвал «колоссальной горой». На самом деле в поле его зрения снова показалось плато Нильсена, но уже под другим углом - и поэтому неузнанное. Но «величайшим и самым неприятным сюрпризом, - написано в его дневнике, - стал мощный ледник… прямо по курсу». Тем не менее называть его ледником было неправильно. Скорее, это была область напряжения и возмущения ледяной шапки - что-то вроде порогов на горной реке. Здесь, на отметке 86°21? южной широты, всего в 200 милях от полюса, он заложил еще один склад, облегчив таким образом каждые сани до веса в двадцать пять килограммов. Они взяли азимут гор, чтобы зафиксировать свою позицию, а затем продолжили движение. Амундсен решил следовать компасу и пойти прямо через лежавшее на их пути препятствие. Вскоре он пожалел о сделанном выборе.
        Лед нельзя назвать неподвижной твердой субстанцией. Он медленно движется, как чрезвычайно вязкая жидкость, но его незаметное человеческому глазу движение ощущается постоянно, что придает Антарктике еще больше тайной жизни и мощи. Ледяная шапка находится в постоянном движении, и Амундсен оказался как раз в той точке, где она начинает своими ледяными лавами переливаться через край и переходить в Барьер, находящийся внизу. Этот ледяной поток считается одним из наиболее мощных в Трансантарктических горах. Амундсен, конечно же, этого не знал, но довольно скоро понял, что попал в какое-то необычное и очень опасное место. Он запутался в паутине расщелин и, кроме того, был задержан туманом. С огромным трудом удалось найти нетронутый участок льда для того, чтобы поставить палатку и разместить собак, после чего Амундсен с Хелмером Ханссеном пошли вперед для поиска дороги.
        Им преграждала путь опасная и трудная помеха. Но Амундсен никогда не опускался до жалости к себе. В его дневнике не встретишь нытья и отчаяния- одно лишь трезвое признание, что, кроме себя, ему винить некого, и сожаление о том, что был невероятным ослом. В такие моменты этот документ читать очень забавно.
        Связанные друг с другом веревкой Амундсен и Хелмер Ханссен вслепую пробирались между трещинами и сераками. Туман приподнялся и открыл их взорам зловещий хаос разрушенного и растрескавшегося льда, наведя Амундсена на мысль о том, что это последствия какого-то древнего катаклизма. «Я рад, - шутливо заметил он, - что не оказался здесь, когда это произошло».
        Снова опустился туман, но они попробовали двигаться в другом направлении - и наткнулись на гигантскую гряду торосов, где лед, казалось, сложился вдвое. Там они нашли проход, который назвали «Вратами ада». После него идти было немного легче, и этот путь, возможно, вел на юг. Тогда они повернули назад и среди расщелин с трудом нашли дорогу к своей палатке.
        Впустив с собой в палатку клубы густого тумана, Амундсен, сверкая глазами, провозгласил: «Отныне да будет известно это место как “Чертов ледник”». Его предложение встретили бурной радостью. «Черт», или по-норвежски «Фанден», считается нецензурным словом. Как «Чертов ледник» он и поныне остается на картах. Четыре дня норвежцы провели в этой ловушке, и, по словам Амундсена,


        она оказалась достойной своего названия. Приходится пройти две мили, чтобы продвинуться на одну. Расщелина за расщелиной… приходится обходить… Собаки мучаются, и возницы не меньше них. Мы вдвоем шли впереди, и это очень утомительно.


        Бьяаланд, однако, отказывался впадать в уныние или гневаться на богов-:


        Было очень красиво [написано в его дневнике], а когда туман снова поднялся, то горы и ледник заиграли своими чудесными красками. Никакой художник не смог бы добиться такого волшебства: невероятные сине-зеленые отражения в тумане.


        Когда Бьяаланд писал это, его жизнь ежеминутно висела на волоске. Трещины и расщелины открывались на каждом шагу - слева и справа, впереди и сзади. Никто не был уверен в том, что в следующий момент снег не расступится под ногами и не поглотит их всех - и людей, и собак. Они не проваливались только благодаря виртуозному передвижению на лыжах и тщательному перераспределению веса. Был один катастрофический момент-, когда снежный мост обрушился под Вистингом, но Амундсен спасся благодаря своему хладнокровию. «Кто-то назвал бы это везением», - отметил он. После трех дней выживания в этом снежном аду они, наконец, вышли к участку гладкого отполированного льда, совсем чистого от снега. К сожалению, сочтя, что худшее позади, шипы для обуви они оставили в «Лавке мясника».


        Без них [писал Амундсен] подниматься по голому льду было практически невозможно. Тысячи мыслей пронеслись в моей голове. Неужели пропал наш полюс из-за такого идиотского просчета?


        Каким-то образом, поскальзываясь, съезжая вниз, дюйм за дюймом они все же подняли сани наверх. Почему, не имея никакой точки опоры, они не погибли, никто так и не понял. В тот вечер не получилось найти участок снега для палатки, и ее пришлось ставить на неудобной поверхности из твердого льда. Зато из такого льда хорошо получается делать воду, что очень важно в определенные моменты. Снег и лед бесконечно многообразны, поэтому лучше избегать тех видов, которые слишком насыщены воздухом, поскольку при нагревании они превращаются в смехотворно малую относительно их первоначального объема порцию воды, а это приводит к пустой трате топлива. Снег или лед нужного качества обычно приходилось искать. Но на сей раз Хасселю, на которого обычно возлагалась эта обязанность, далеко идти не пришлось.


        Прямо у входа в палатку, на расстоянии двух футов от нее лежал отличный ледяной столб, похоже, очень подходящий. Хассель поднял ледоруб и нанес по нему отличный удар. Не встретив сопротивления, ледоруб ушел в лед по рукоятку. Столб оказался пустым. Когда Хассель выдернул ледоруб, столб разрушился, и было слышно, как куски льда посыпались вниз, - таким образом, всего в двух футах от входа мы получили самый удобный источник воды. Хассель явно наслаждался этой ситуацией… Обломки ледяного столба отлично растапливались.


        На следующий день, 2 декабря, Амундсен написал, что


        плато, по которому мы сейчас движемся, напоминает замерзшее море - ледяной купол… здесь отличное скольжение для конькобежца, но, к сожалению, это место не подходит для саней и лыж. Я подтаскиваю себя палками, что совсем нелегко. У возниц нет лыж, они идут рядом с санями, готовые помогать животным.


        Бьяаланд торжественно назвал в своем дневнике этот день «именинами дьявола». Помимо набора стандартных неприятностей, им пришлось идти при семибалльном штормовом ветре и густом снегопаде, так что они


        не видели ничего дальше кончика своего носа, лица стали белыми и твердыми, как свечной воск… Челюсть Вистинга выглядит, как коровья морда. У Хелмера [Ханссена] короста [от обморожения] и кожа грубая, как фольга. Это был чертовски тяжелый день, собаки скользили по льду и останавливались, когда сани упирались в заструги, но мы пробились сегодня на 13 миль вперед, двигаясь навстречу… ветру, обжигавшему, как огонь. Ох-ох, что за жизнь.


        Оглядываясь назад, Амундсен выбрал день «именин дьявола», чтобы описать типичную картину жизни в палатке:


        Субботний вечер… Снаружи воет юго-восточный ветер, [но внутри] довольно уютно. В глубине палатки половину пространства занимают три спальных мешка. Их владельцы сочли наиболее правильным… отправиться спать… ближе ко входу… Вистинг и Ханссен на ногах. Ханссен сегодня кок… Вистинг - его верный друг и помощник… Ханссен оказался аккуратным коком. Он не любит, когда пища подгорает. Он непрерывно помешивает ложкой содержимое кастрюли… миски наполняются [обжигающе горячим] пеммиканом,
[который] исчезает с удивительной скоростью, [а затем] все требуют ледяной воды, и она поглощается в огромных количествах… примус ровно гудит все время ужина, и температура в палатке довольно комфортная.
        После еды… полярные путешественники занимаются собой, готовясь к воскресному дню. Каждую субботу вечером с помощью ножниц мы подрезаем свои бороды… На них замерзает лед. На мой взгляд, борода в таком путешествии так же непрактична и неудобна, как, например, прогулка в обутых на ноги шляпах-цилиндрах.


        Буран следовал за бураном, такие снежные бури не раз заставляли Скотта оставаться в палатке. Но Амундсену мысли об английском сопернике не давали покоя, и он двигался вперед, невзирая на ветер. А между тем этот ветер был штормовой силы, 7-8 баллов, то есть тридцать узлов и более. В таких условиях иногда казалось, что вокруг - куда ни посмотри - кипит снег. Передвигаться на лыжах тяжело, на такой высоте каждый шаг дается с трудом. Практически невозможно нести лыжи на плече, поскольку ветер вырывает их из рук. При такой погоде трудно идти даже по хорошо размеченной- трассе в цивилизованном месте. Для большинства людей - в том числе тренированных лыжников - подобные условия становятся тяжелым психическим и физическим испытанием.
        Амундсена спасал эскимосский покрой одежды с капюшоном, чей мех надежно и плотно окаймлял лицо. И хотя несколько квадратных дюймов открытых ветру щек и подбородка очень страдали, в целом по антарктическим стандартам ему было не очень холодно. Температура держалась на уровне минус 20 °C. С момента начала подъема на плато они надевали только одежду из непромокаемой ткани. Вещи из оленьего меха лежали в санях. Чтобы уменьшить вес груза в санях, их оставили в лагере на «Чертовом леднике», но при этом отпороли капюшоны, которые надевали на голову, чтобы дополнительно защитить лицо от ветра.
        Не обращая внимания на множество чрезвычайно опасных ситуаций, Амундсен неудержимо рвался в неизвестность. Его безрассудство вселяло в сердца спутников беспокойство и тревогу, но они безропотно шли вперед, чувствуя, что им сопутствует удача.


        Мы могли бы обойти «Чертов ледник» с запада [писал Бьяаланд], но никто не мог угадать, как все сложится. То, что мы прошли через него, не потеряв ни людей, ни собак, кажется чудом.


        Ассоциации пережитого с картинами ада занимали их умы. Четвертого декабря они миновали то, что Амундсен назвал «дьявольской танцевальной площадкой»[Позднее переименовано и увековечено на картах как «Бал дьявола».] : ненадежная, предательская поверхность тонкого льда, а под ним - расщелины. Здесь Вистинг, видимо, ставший для фортуны козлом отпущения, снова чуть не погиб, причем дважды и с небольшим интервалом. В первый раз его сани зависли одним из полозьев над бездонной пропастью, и, пока собаки цеплялись когтями за снег, спасая свои жизни, невозмутимый Бьяаланд быстро сделал фотографию и бросился на помощь. Во второй раз все собаки Вистинга провалились в очередную пропасть и повисли на постромках, но их удалось вытащить назад.
        Это был последний из сложных участков. «Только на отметке 87° южной широты мы наконец достигли плато», - записал Амундсен в своем дневнике с тихим удовлетворением. Через несколько миль он снова в последний раз увидел горы, которые потом сместились на юго-восток и вскоре были окончательно затянуты туманом. Это были самые южные горы, которые видел человек, затем снова плато Нильсена - и вот уже впереди не оставалось ничего, кроме нетронутой поверхности антарктической ледяной шапки.
        Теперь дорога к полюсу была открыта, если не считать небольшого участка джунглей из заструг высотой примерно до трех футов. В белой мгле, окончательно накрывшей их, даже лидеры гонки - ими были по очереди Амундсен и Хассель - оказались бесполезны, потому что заструги замечали только в тот момент, когда на них натыкались.
        Но вскоре исчезли и заструги. Теперь снег был гладким, как море, - райские кущи для настоящего лыжника. Хотя погода оставалась отвратительной. Густой туман и снегопад продолжались три дня подряд. Амундсен писал: «Движемся практически вслепую… тем не менее сделали [ежедневные] 20 миль». Но позже он снизил темп до пятнадцати миль в день, чтобы поберечь собак.
        Кульминационный момент настал 7 декабря, когда подул восточный ветер и разыгрался сильнейший буран, а Бьяаланд в сердцах непочтительно заявил, что великое Полярное плато нужно было назвать «Гризевиддой», или «Свинским плато». Похоже, боги услышали его. В тот же день в условиях сильнейшего штормового ветра они пересекли
88-ю параллель. Но Амундсен не стал делать здесь очередной склад, стремясь побить рекорд Шеклтона и как можно быстрее оказаться на расстоянии ста миль от полюса.
        На следующий день, 8 декабря, запись в дневнике Амундсена начинается словами о том, что это «один из наших великих дней». Туман рассеялся, ветер стих: боги стихий продемонстрировали умение чувствовать важность момента. В начале дня двигавшийся впереди Амундсен


        внезапно услышал громкий радостный крик и обернулся. На легком южном ветру отважно развевалось хорошо знакомое нам цветное полотнище [норвежского флага], закрепленное на передних санях. Мы достигли рекордной отметки [Шеклтона] и оставили ее позади. Вид был отличный. Солнце во всем своем великолепии только что пробилось сквозь облака и чудесно подсвечивало наш флаг… Мои очки запотели, но в данный момент совсем не из-за южного ветра.


        В этом не было ревности или торжества над поверженным соперником. Амундсен безгранично восхищался Шеклтоном.


        Поскольку мои собаки были ужасно измучены [писал Бьяаланд], я отстал на милю и добрался до остальных на отметке 88°23?. Казалось, наступила весна. Я поздравил капитана, он просто сиял, можете быть уверены. Дополнительная порция шоколада в честь события. Завтра - день отдыха. Светит солнце.



        Глава 29
        В сани впрягаются люди

        В лагере Скотта, в двухстах пятидесяти милях позади, Уилсон читал In Memoriam Теннисона,


        осознав [как писал он в своем дневнике], каким эталоном веры и надежды является этот религиозный текст. У меня появилось чувство, что если где-то здесь меня ждет конец… Все будет, как должно быть.


        Откровенные слова. In Memoriam - это квинтэссенция викторианской болезненности. В нем есть такие строки: «Ложусь, встаю - одна лишь боль / Уже хочу навек уснуть». Старое стихотворение о границах стремления выжить.

5 декабря Скотта остановил буран у подножия ледника Бирдмора. «Не видно соседней палатки, - написал он, - не говоря уже о чем-то еще… Сомневаюсь, что какая-то партия смогла бы идти в такую погоду, и уж точно никто не смог бы идти против этого ветра».
        Но погода, остановившая Скотта, была примерно такой же, как та, с которой столкнулся Амундсен на «именинах дьявола». Хотя Амундсену было раза в три тяжелее из-за разреженной атмосферы, поскольку он находился на 10 тысяч футов выше, а температура при этом была на 15 градусов ниже. Сюда можно добавить совершенно незнакомую местность и полное отсутствие предшественников, по следам которых можно было бы идти. Тем не менее в его дневнике мы читаем: «День был отвратительный - штормовой ветер, метель и обморожения, но мы еще на 13 миль ближе к нашей цели».
        Когда Оутс сказал, что у Амундсена «большие шансы… поскольку… у него сплоченная команда», он разглядел слабость собственной партии. Если призвать на помощь сухие цифры, то у Скотта во время похода к полюсу было шесть дней штормового ветра, и все эти дни он просидел в палатке; у Амундсена было пятнадцать таких дней, из них восемь он провел в движении к цели.
        Вот уже четыре дня британцы не выходили из палаток из-за бурана. Скотт жалел себя:


        Нам досталось несчастий сверх меры… Насколько важным может быть фактор везения! Никакой прогноз, никакие действия не могли подготовить нас к такому положению дел. Будь мы даже в десять раз опытнее, стремись мы еще сильнее к своей цели - разве могли бы мы ожидать такое противодействие?.. Нам и правда очень не повезло.


        Какой контраст со стоицизмом Амундсена: «Нам просто нужно смириться с неизбежным и спать дальше. Отдых всем идет на пользу, даже однообразный».
        Но Скотт, в отличие от Амундсена, не имел запаса прочности. Он постоянно говорил:
«Мы не можем позволить себе задержку». Готовя четырехмесячное путешествие, он не заложил в свои планы возможность плохой погоды даже в течение четырех дней. В худшем случае, как отметил Боуэрс в своем дневнике, «задержка будет означать всего лишь небольшую нехватку провизии на обратном пути, но это мелочи».
        Боуэрс знал о запасах все.
        Они уже перешли на высокогорный рацион, который не должны были начинать расходовать до ледника. Запасы исчезали с ощутимым опережением графика.
        Это снова начинало угрожающе походить на южное путешествие «Дискавери». Уилсон, как никто другой, мог сравнить эти два похода, ведь он тогда чуть не погиб вместе со Скоттом. Он должен был увидеть, что Скотт ничему не научился и повторяет собственные ошибки. Этим, скорее всего, и объясняются его дурные предчувствия.
        Но существовала и другая опасность.
        Даже сейчас, в походе, Скотт делал вид, что не думает о соперниках; так же вели себя почти все его спутники. Но иногда слишком трудно игнорировать реальность. Например, когда они впервые увидели Трансантарктические горы, тянувшиеся на юго-восток, это вызвало унылое замечание Скотта, что «если бы Амундсен с его везением шел этим путем, то его путь был бы короче на 100 миль». Боуэрс написал в дневнике более грубо: «Амундсен, вероятно, уже дошел до полюса. Надеюсь, что нет, поскольку считаю его скользким лживым негодяем».
        Но, если не считать этих выпадов, Амундсен, казалось, вообще перестал существовать для них и уж точно исчез из мыслей Скотта, который теперь жил в мире фантазий, глядя через плечо на тень Шеклтона: приземистый, энергичный, с горящими глазами, он уверенно мчится по снегу. Вот он действительно воспринимался Скоттом как соперник. «Нам катастрофически не повезло с погодой, - снова жалуется Скотт и продолжает более откровенно: - Я чувствую горечь, когда сравниваю ее с той, которая выпала на долю наших предшественников».
        Здесь Скотт сравнивал свою судьбу с судьбой Шеклтона. Все планы собственной экспедиции он создавал, рассчитывая на точное повторение погодных условий Шеклтона, и теперь завидовал удаче своего призрачного соперника.
        На самом деле Скотт при желании мог увидеть в своем дневнике, что до этого момента из тридцати четырех дней их передвижения девятнадцать были ясными. Находясь на той же стадии, к 22 ноября Амундсен сказал бы то же самое. Этого, конечно, Скотт не знал, но в своих выписках из «Сердца Антарктики» мог прочитать, что у Шеклтона к 4 декабря 1908 года из первых тридцати четырех дней только семнадцать были погожими. Скотту, таким образом, везло не меньше, чем его соперникам, и даже чуть больше, чем Шеклтону. У него вряд ли были основания жаловаться.
        Шел четвертый день бурана, не позволявшего выйти из палатки и вынуждавшего бездействовать. Боуэрс «во всем находил хорошие приметы, чтобы порадовать капитана Скотта, который, естественно, чувствовал себя несколько подавленным своим невезением». В своей другой записи Боуэрс радуется тому, что со Скоттом «в палатке живет доктор Уилсон; Билл может поддержать его и найти что-то хорошее даже в неприятностях».
        Для подобной задержки у Скотта были все основания. Его люди не владели лыжами настолько, чтобы справиться с рыхлым снегом, который лежал сейчас у них на пути. Одежда участников экспедиции не подходила для такой плохой погоды. Пони были бесполезны, потому что их копыта пробивали снег, а на всю группу нашелся лишь один набор снегоступов. Походы, предпринятые для закладки промежуточных складов, показали, насколько полезными были все эти приспособления. Но им не привезли проверенные модели (которые встречаются во многих странах с холодным климатом) в достаточном количестве, а потому старшине Эвансу приказали импровизировать. Плоды его импровизации быстро вышли из строя.
        Другой технический недостаток касался сна. Дно палаток не было пришито к стенам, поэтому, по словам старшины Киохэйна, они «вычерпывали воду с пола, а это не слишком-то удобно».
        Буран был странным и теплым, что вызывало постоянные стенания Скотта. Но вряд ли ему стоило удивляться такому факту, ведь он уже сталкивался с такими буранами во время южного путешествия «Дискавери» 6 января 1903 года. Сейчас, как и тогда, снег падал - и тут же таял. Скольжение было плохим.
        Скотт говорил: «С помощью собак мы, без сомнения, могли бы идти». Но при этом он не желал двигаться с пони в такую метель из страха причинить им страдания. Точно так же он противился использованию собак в полной мере.
        Между тем Амундсену хватило проницательности понять, что, если он хочет выжить, ему придется обуздать свои эмоции, и у любого намеченного дела есть своя цена. А Скотт этой истины не понял. Ему отчаянно недоставало решительности и последовательности - тех качеств, которые требовались от него каждый день для достижения далекой цели.
        В любом случае Скотт вел себя иррационально. Пони находились на грани гибели, их корм закончился. Они стояли на ветру, голодные, дрожащие от холода, и страдали не меньше, чем если бы двигались вперед.

8 декабря, когда буран начал стихать, в английском лагере состоялся поразительный спектакль. Однажды Боуэрс сказал об Антоне и Дмитрии, двух русских членах экспедиции, что «иностранцы обычно думают, будто британцы немного чокнутые». Сейчас русские вполне могли сделать такие выводы. Четыре человека сидели в санях, а трое других были в эти сани запряжены, чтобы доказать, что последние 400 миль, остававшихся до полюса, такой груз везти можно силами людей, передвигавшихся на лыжах. Вспоминаются аргументы капитана Мостина Филда, сопротивлявшегося назначению Скотта на пост командира «Дискавери»:


        Если назначить неопытного в этих вопросах офицера, придется заплатить временем и средствами, что совершенно недопустимо в антарктической экспедиции.


        Время теперь было самым бесценным активом Скотта, но его оставалось все меньше и меньше. Он почти преодолел Барьер и приближался к началу восхождения. Его группа находилась в пути уже 38 дней, пройдя за это время 379 миль со средней скоростью
9,8 миль в день. Амундсен, оказавшись в аналогичной точке, прошел 385 миль всего за 29 дней со скоростью 13,3 мили в день, включая дни отдыха. Скотт проигрывал ему в скорости 3,5 мили в день.
        Последний переход пони совершили 9 декабря. Голодные, усталые и замерзшие, под ударами бичей они тонули в рыхлом снегу по самое брюхо. За двенадцать с половиной часов лошади прошли всего шесть миль. За две мили до начала ледника - это место Шеклтон назвал «Воротами» - процессия- остановилась, и Оутс пристрелил пони.
«Благодарю Господа за то, что с лошадьми покончено, - написал Уилсон в своем дневнике, - теперь мы сами взялись за тяжелую работу».
        Скотт тоже был рад, что людям вот-вот придется впрячься в сани, и он сможет стать самим собой. Он с облегчением избавился от противных животных и явно предвкушал трудности.
        Теперь Скотт должен был решить возложенную им на самого себя задачу по подъему всех грузов на плато исключительно при помощи людей (перспектива, к которой Амундсен относился с нескрываемым ужасом и которой так стремился избежать). Но эта задача даже у самого Скотта вызывала некоторые сомнения. Предполагалось, что собаки у подножия ледника повернут назад, но он внезапно передумал и приказал им остаться еще на два дня. Это было ошибочным решением. В восхождении к вершине ледника оно помогло мало, зато уменьшило шансы на перевозку провизии для последнего этапа пути и, соответственно, благополучного возвращения. К тому же для того, чтобы собрать Мирсу запас провизии на обратную дорогу, все остальные отказывались от одного печенья ежедневно, что означало потерю 200 калорий. Это составляло почти пять процентов от того, что в данных обстоятельствах и так являлось рационом на грани выживания. Так к уже имевшимся факторам риска добавились еще два. Когда Мирс и Дмитрий наконец повернули свои упряжки домой, 11 декабря, в 360 милях от полюса, Черри-Гаррард заметил, что «они отлично поработали. Похоже,
Амундсен сделал правильный ход».
        Скотт мягко сказал, что «собаки должны добраться назад достаточно легко, по всей дороге полно еды». И это вся благодарность, которую заслужил Мирс за свои усилия! Скотт в данной ситуации напоминал офицера, который руководит смертельно опасной военной операцией и воспринимает самопожертвование подчиненных как само собой разумеющееся. Он практически ничего не сделал, чтобы помочь Мирсу в возвращении.
        Между ледником и точкой 80° южной широты Скотт заложил ровно два склада; Амундсен на таком же расстоянии - семь складов, равноудаленных друг от друга на шестьдесят миль. У Скотта «Склад середины Барьера» и «Склад одной тонны» разделяли целых 120 миль. Они были слишком малы и расположены очень далеко друг от друга - даже по меркам передвижения на собачьих упряжках. А что будет, когда такое расстояние придется пройти усталым людям, возвращающимся с полюса?
        Как бы то ни было, Мирса ожидало трудное возвращение. Уйдя дальше, чем планировалось изначально, он был вынужден сократить свой рацион до минимума и двигаться очень быстро. Мирса сердило то, что его жизнью рисковали понапрасну, и свой гнев он помнил долго. Много лет спустя он сказал, что Скотт был плохим организатором и «не должен был отвечать за такую экспедицию».
        Когда уехали Мирс и Дмитрий, в группе Скотта осталось одиннадцать человек: Оутс, Боуэрс, «Тедди» Эванс, Чарльз Райт, Черри-Гаррард, старшина Эванс, Крин, Киохайн, Лэшли и два доктора - Уилсон и Аткинсон. Предполагалось, что они будут тащить в гору по 200 фунтов на человека, преодолеют расстояние в 120 миль вдоль бесконечного ледника Бирдмора и поднимутся на 10 тысяч футов, непосредственно на плато. Они стартовали в условиях глубокого рыхлого снега. Лыжи, написал Скотт,
«это, конечно, здорово, но мои скучные соотечественники слишком предвзято относились к ним, чтобы хорошо подготовиться к этому переходу».
        Скотт снова перекладывал ответственность на других. Он сам не смог организовать систематическое обучение. Привезя с собой через весь мир Триггве Грана в качестве инструктора по лыжам, он отказался использовать его знания и навыки. С одной стороны, это было еще одним примером непоследовательности Скотта, а с другой - реакцией на вызов Амундсена, которая приняла странную форму нежелания иметь дело со всем, что так или иначе связано с Норвегией. В результате партия на леднике была плохо подготовлена и растрачивала бесценную энергию из-за недостатка техники. Буксировка саней, по словам Боуэрса, была


        самой изнурительной работой из всего, с чем я когда-либо сталкивался… Начало было хуже, чем само передвижение, потому что требовало десяти-пятнадцати отчаянных рывков в упряжи, чтобы хоть как-то сдвинуть сани с места… Я никогда не тащил сани с таким трудом и, казалось, почти раздавил свои внутренности о позвоночник этим постоянным дерганьем изо всех сил в парусиновом ремне, который плотно охватывал мой живот.


        Неистовое напряжение - словно каждая миля была последней - вот какое героическое наказание сам на себя наложил Скотт. И это было чрезвычайно близко менталитету британской публики, о которой он постоянно помнил. Вместе со стенаниями он принимал и страдания. В этом они с Уилсоном казались близнецами. Уилсон при каждой остановке невозмутимо садился на короба с грузом и делал зарисовки в своей благовоспитанной, странно обезличенной реалистичной манере. В компании этих страдающих джентльменов один Оутс казался «белой вороной». Ему был чужд жеманный стоицизм. К тому же он знал, что работать в упряжке должны лошадь и собака, а не человек. Оутсу вся эта затея казалась тихим безумием, но он держал свое мнение при себе. Щедро растрачивая собственную жизненную энергию, британцы демонстрировали такой уровень героической борьбы со стихиями и трудностями, который даже не снился Амундсену во время восхождения на плато.
        Норвежский и британский маршруты были совершенно разными по стилю и атмосфере. Ледник Акселя Хейберга - короткий, крутой, изломанный, зажатый в узком ущелье между высокими горами - производил такое же сильное впечатление, как альпийский пейзаж. Ледник Бирдмора в целом казался грандиознее; горы здесь были почти такими же высокими и более заметными с далекого расстояния. Впечатление он производил общей панорамой и масштабом, а не формой и головокружительной высотой: это напоминало скорее Гималаи, чем Альпы.
        Ледяные осыпи на леднике Бирдмора были не столь высокими и крутыми, как на леднике Акселя Хейберга, но более длинными. Можно сказать, что опасность здесь была менее интенсивна, но более продолжительна. Однако британцы имели преимущество перед норвежцами в виде более плавного восхождения, что позволяло легче привыкнуть к высоте. Ледник Бирдмора - шириной в несколько миль от края до края - плавно изгибался наружу, словно белая замерзшая Амазонка, и оказался более подходящим местом для изнурительного героического похода Скотта.
        В то время как Амундсен на каждом дюйме своего пути становился первопроходцем, Скотт шел по следам Шеклтона и мог не затрудняться поиском дороги, хотя при этом отрицал заслуги предшественника. Каждую ночь в палатке, изучая дневник Фрэнка Уайлда и выдержки из «Сердца Антарктики», Скотт жадно сравнивал себя с Шеклтоном.
«Сегодня мы на шесть дней отстаем от Шеклтона, - уныло написал он 16 декабря, - и все из-за ужасного штормового ветра». Шеклтон, Шеклтон, всю дорогу Шеклтон… Скотт не разделял восхищения результатами своего предшественника, которое испытывал Амундсен (или Дэйтс). Если Шеклтон и упоминается в дневниках Скотта, то всегда с пренебрежением. «Мы видим, что в картах ошибка и погрешность все увеличивается», - радостно написал Скотт, а потом, 17 декабря, триумфально добавил: «Мы его обошли!» Запись была сделана в тот день, когда они прошли гору Хоуп и оказались в верхней части ледника в районе вершин Уайлд, Маршалл и Адамс, названных в честь трех спутников Шеклтона в его южном путешествии. Сами названия мест напоминали Скотту о сопернике, который оказался здесь раньше него.
        Поскольку они приближались к вершине ледника, наступило время повернуть назад еще одной вспомогательной партии. «Необходимость делать этот выбор меня пугает, - жалуется Скотт в своем дневнике, - нет ничего тяжелее».
        Среди тех, кто должен был вернуться, оказались Аткинсон, Райт, Черри-Гаррард и старшина Киохэйн. Они ушли 21 декабря.
        Накануне вечером Уилсон отозвал Аткинсона в сторону и как врач у врача спросил, кто из матросов, с его точки зрения, по своим физическим и психическим данным больше готов к походу на полюс - Эдгар Эванс, Лэшли или Крин?
        Аткинсон ответил: «Лэшли». Уилсон согласился с ним.
        Затем Аткинсон добавил, что по физическим данным с Лэшли вполне сопоставим Крин. Уилсон на сей счет имел другое мнение. Но относительно кандидатуры Лэшли их мнения совпадали.
        Этот разговор был связан с желанием Скотта как офицера военно-морского флота иметь одного из представителей нижней палубы рядом с собой в момент триумфа, на что он очень надеялся. Такая честь выпала старшине Эвансу. Уилсона эта перспектива не радовала. Он заметил, что Эванс со времен «Дискавери» сильно сдал. Кроме того, физические и психические недостатки этого человека грозили реальной опасностью в условиях стресса. Одного пьянства Эванса было достаточно, чтобы вызвать сомнения относительно его кандидатуры. Уилсон считал, что если с ними и должен пойти матрос, то правильнее выбрать Лэшли или Крина.
        Лэшли был тихим и здравомыслящим человеком. Он не пил, не курил и соответствовал клише «твердый, как кремень» и «настоящий спортсмен». Товарищи считали его физически и психически очень крепким.
        В отличие от Лэшли, уроженца юго-западной Англии, Крин был ирландцем. По словам Триггве Грана, этот «человек не поморщился бы, приди он на полюс и встреть там хоть Бога Всемогущего, хоть самого черта. Он называл себя “дикарем с Борнео”… И был им!»
        Оба были умны и находчивы. Каждый из них подходил лучше, чем Эванс, для финальной части похода. Уилсон использовал профессиональное мнение Аткинсона, чтобы подкрепить собственные аргументы в разговоре со Скоттом. Но тот стоял на своем. Ведь Эванс был огромным и мускулистым, и Скотт, судивший о человеке по внешнему виду, настаивал на том, что габариты важнее выносливости. Неспособность судить о характере человека делала его слепым к недостаткам, которые были очевидны другим. Он выбрал своего старого фаворита и игнорировал совет Уилсона. Из сентиментальности Скотт все-таки настоял на том, чтобы взять Эванса на полюс.
        Однажды, еще в 1903 году, во время западного путешествия экспедиции «Дискавери» Эванс вместе со Скоттом провалился в расщелину, и именно Лэшли, благодаря везению, силе и благоразумию, устоял на ногах, вытащив их обоих. Но Скотт предпочел человека, который упал вместе к ним, тому, кто остался наверху и спас ему жизнь.
        Скотт не боялся физических трудностей, он обладал поистине феноменальной стойкостью. И ждал того же от других участников экспедиции, не делая различий между людьми - что было еще одним показателем его слабости как руководителя.
        Кроме того, ему все время нужно было с кем-то соревноваться: с соперником, с другом, наконец, с самим собой. Казалось, что он хочет еще раз убедиться в своей физической силе. Невротические сомнения, лежавшие в основе его поведения, давали о себе знать, когда он писал жене, что мог «идти только с лучшими из них, чтобы не стыдиться принадлежать тебе».
        На марше Скотт демонстрировал иррациональное, почти садистское стремление доводить своих спутников до изнеможения. Но там, где речь идет о выживании, такой человек опасен.
        Люди Амундсена знали: пройдя свои положенные пятнадцать или двадцать миль, они остановятся и тут же разобьют лагерь. Ритм, регулярность, дисциплина, определенность, размеренность - этим правилам подчинялась их жизнь. Несмотря на соперничество со Скоттом, Амундсен сумел обуздать свои эмоции и не стремился довести людей до предела. А Скотт требовал маниакальной спешки и постоянно подгонял своих спутников, невзирая на последствия. Боуэрс в своей дневниковой записи, посвященной Рождеству, хорошо передал эту атмосферу:


        Скотт [написал он] нервничал, он все продолжал и продолжал идти… у меня изо рта вырывался пар, очки и накидка от ветра стали мокрыми, и вообще все было довольно тягостно. Наконец он остановился. Оказалось, что мы прошли 14,5 миль[Впрягшись в сани, с трудом двигаясь то пешком, то неумело на лыжах. С такими затратами энергии норвежцы на собаках и лыжах проходили за это же время по тридцать миль.] .
        Он спросил: «Как насчет пятнадцати миль в честь Рождества?» Мы радостно пошли вперед - уж лучше что-то определенное, чем вот так бесконечно долго тащиться вперед.


        Врачи возражали против этой истеричной гонки, но безрезультатно.
        Несясь на парах своих эмоций, Скотт становился все более раздражительным, и вот 27 декабря Боуэрс доложил о том, что разбил термометр, входивший в состав гипсометра (прибора для измерения высоты по температуре кипения воды)[Его действие основано на том, что с повышением высоты над уровнем моря температура кипения воды падает.] .


        Последовала вспышка необычайно сильного гнева, меня унизили. Довольно грустно, когда в такой ситуации собственный руководитель макает тебя в бочку с отбросами, ведь всякое бывает.


        Вряд ли в этом был виноват Боуэрс. Термометр - хрупкий инструмент. Однако он был единственным, и теперь Скотт лишился точного способа измерения высоты. (Амундсен на всякий случай взял с собой четыре термометра для своего гипсометра.)
        У этой эмоциональной вспышки имелись вполне рациональные причины - самообман возможен лишь до определенного предела. Поднявшись на ледник, Скотт в полной мере ощутил фатальную безнадежность и полную изоляцию в этой ледяной пустыне. Он с ужасом начал осознавать, в каком беспорядке оставлены пути для отступления. Встретят ли его на собаках? Достаточно ли еды и топлива оставлено в последних складах, чтобы он мог благополучно вернуться назад?
        Мирса не было рядом, чтобы ответить на эти вопросы. Во время зимовки они ссорились, в основном потому, что Скотт пытался учить его править собаками. После этого Мирс сообщил Скотту, что умывает руки и отправляется домой, как только придет корабль. Такой была их горячая взаимная любовь, и Мирс явно не собирался менять свое мнение. То есть Скотт лишался своего специалиста по собакам как раз в тот момент, когда нуждался в нем больше всего. Дмитрий оставался единственным квалифицированным возницей, но он не мог работать самостоятельно, Скотт давно это понял. Они оказались почти на самом верху Бирдмора, в четырехстах милях от базы, когда Скотт увидел безжалостный свет реальности и впервые осознал, что происходит. В последний момент перед уходом Аткинсона Скотт в очередной раз проявил талант к сиюминутной импровизации и неожиданно распорядился, чтобы доктор отправился на юг вместо Мирса и привел с собой упряжки на последний этап маршрута. «Идите как можно дальше», - сказал он голосом, который оставил Аткинсона в недоумении: это был приказ или просьба? В любом случае его распоряжение было устным, хотя
благоразумие требовало письменного приказа. Инструкции относительно собак менялись уже в третий раз.
        Еще одной неприятностью, с которой столкнулся Скотт, стала вспышка снежной слепоты, которой Амундсен избежал из-за солнцезащитных очков лучшего качества. Объяснение этому - заблаговременная подготовка. Скотт заказал для экспедиции обычные солнцезащитные очки с маленькими круглыми стеклами, которые легко запотевали и плохо защищали глаза. Амундсен давно выяснил, что доктор Кук, будучи в Арктике, сконструировал совершенно новую модель очков. Они были основаны на эскимосских образцах, которые имели щели для вентиляции сверху и широкий обзор, почти как у современных лыжных очков. Эти очки сильно опережали свое время. Вместо узких щелей, которые делали эскимосы, чтобы уменьшить световой поток, доктор Кук использовал фотофильтры. Кроме того что его очки хорошо защищали глаза и не так быстро запотевали, их конструкция обеспечивала широкий угол обзора - это очень важно, когда ищешь дорогу. Амундсен заказал такие очки для своей партии и приобрел еще одно преимущество по сравнению со Скоттом.
        Различные технические неполадки преследовали Скотта во время подъема по леднику, испытывая его терпение. Он продолжал беспокоиться о своем невезении по сравнению с Шеклтоном. Особенно Скотта огорчал рыхлый снег, с которым его соперник не сталкивался.
        Вообще-то при восхождении ему не на что было жаловаться. Пока он шел по сверкающей белой дороге, ярко светило солнце, погода ни разу не вынудила его остаться в палатке. Глубокий снег, на который он обижался из-за того, что было трудно тащить груз, более надежно накрывал расщелины, предоставляя британцам значительное преимущество в этом смысле. И снова обратимся к цифрам. Шеклтон из-за расщелин подвергался постоянной опасности в течение двадцати пяти дней, Амундсен шел по такой местности восемнадцать дней, а Скотт - только три. Но он так и не понял этого. К тому же не в его природе было благодарить судьбу за полученные преимущества. Он был настолько эгоцентричен, что ожидал от богов управления миром в свою пользу, считая это одним из своих неотъемлемых прав.
        Такой ход событий не предвещал ничего хорошего. Но партия была расколота конфликтом - и это грозило непоправимыми бедами. Враждебность между Скоттом и
«Тедди» Эвансом усиливалась по мере роста напряжения при восхождении и отравляла атмосферу похода.
        Всю дорогу вверх по леднику, иногда на лыжах, иногда без них, Скотт соревновался с Эвансом. «Тедди» Эванс - сам агрессивный и азартный соперник - отвечал ему напряжением всех физических и душевных сил, стараясь показать, что он ни в чем не уступает своему капитану. После того как Аткинсон в 300 милях от полюса повернул назад, наступила развязка.
        Теперь к полюсу двигались двое саней. Первые тащили Скотт, Уилсон, старшина Эванс и Оутс, вторые - «Тедди» Эванс, Боуэрс, Лэшли и Крин. Соперничество было простым и очевидным.
        Скотт форсировал гонку. Он проходил тринадцать миль в день, почти сравнивая счет с пятнадцатью милями Амундсена. Но достигалось это ценой неимоверных усилий. Скотт двигался по девять-десять часов и тащил большой вес. Вначале Эванс принял условия игры, но 27 декабря начал сдавать. Скотт был раздражен; после нескольких испытаний он обнаружил, что сани Эванса плохо управляются, и обвинил его в том, что он слишком сильно затянул ремни, в результате чего деформировались рама и полозья. Как жестоко резюмировал Скотт, команда Эванса «не справилась, [вымоталась], и я им прямо сказал, что они должны бороться с проблемой и решить ее самостоятельно».
        Скотт не понимал (или, наоборот, хорошо понимал), что Эванс устал. К тому моменту он протащил сани уже на 400 миль больше, пройдя с ними почти всю длину Барьера, с тех пор как вышли из строя мотосани. У него началась первая стадия цинги. Теперь он постоянно отставал. Когда в канун нового 1912 года они, наконец, дошли до плато, группа Эванса, как заметил Скотт, «была в мрачном настроении, они плохо справлялись». Скотт довел Эванса до предела, да и его людей тоже, хотя это пока было не столь очевидно. Заставлять людей тащить на себе по 200 фунтов груза вверх, на высоту в 10 тысяч футов, было довольно бесчеловечно даже без каких-либо ссор и ускоренных переходов.
        Трения между Скоттом и Эвансом беспокоили Уилсона. После визита в палатку Эванса
30 декабря он очень огорчился - «Тедди» Эванс отчаянно стремился к полюсу. Между тем состав финальной партии еще не был оглашен.
        Это объявление не могло откладываться надолго. Вечером накануне нового года Скотт приказал команде Эванса снять лыжи и дальше идти пешком. Это было довольно странно, но Скотт не объяснил своих мотивов. Однако его собственная группа продолжала двигаться на лыжах, и единственной подсказкой о том, что было у него на уме, может стать запись в его дневнике: «тяжелый переход для людей без лыж и довольно легкий для нас». Он явно решил взять на полюс свою команду и поэтому стремился вывести из строя Эванса для того, чтобы облегчить себе задачу, когда придется отправить его назад.
        После короткого перехода Скотт разбил лагерь для того, чтобы старшина Эванс и Крин смогли разобрать и укоротить сани с двенадцати до десяти футов, сделав их легче и улучшив ход по снегу. Это заняло восемь часов - намного дольше, чем ожидал Скотт. Такая работа не вызвала энтузиазма у его спутников: ее приходилось делать в дороге, на обжигающем холоде, обмораживая пальцы. Но Скотт настаивал. В это же время Эванс сильно повредил руку - с ним часто случались такие инциденты. Еще в ходе экспедиции «Дискавери» Шеклтон заметил, что он «неуклюжий».
        Скотт пообещал всем поздний подъем в честь Нового года - в девять тридцать, и все же выгнал всех на улицу, как обычно, в полвосьмого. Поход к полюсу продолжился с ощущением, что 1912 год начинается не очень счастливо.
        На следующий день ледник Бирдмора остался позади. Было похоже, что они преодолели все препятствия и достигли плато. Впереди лежала лишь прямая дорога к полюсу, до которого оставалось 150 миль. Сделав свое дело, вспомогательная группа могла возвращаться назад. На следующее утро прямо перед выходом Скотт заглянул в палатку Эванса, чтобы сообщить новости. Он боялся этого момента и оттягивал его до последнего, поскольку с самого начала вселил в Эванса уверенность, что тот отправится на полюс.
        Когда Скотт появился в палатке, она была наполнена табачным дымом, и так вышло, что Крин закашлялся.
        - У вас сильная простуда, Крин, - сказал Скотт.
        Но Крин раскусил его:
        - Я понимаю, о чем вы, сэр.
        Скотт улыбнулся и самым небрежным тоном объявил, что на полюс идет его команда. Затем он приказал всем, кроме Эванса, выйти из палатки и, когда они остались одни, спросил, не выделит ли он ему Боуэрса. Для Эванса это означало, что в его партии будет на одного человека меньше. Но он поспешно согласился: гордость не позволила ему поступить иначе. Боуэрс нужен был Скотту для полярной партии.
        Все это поразительно. Скотт планировал, что к полюсу пойдут четыре человека. В последний момент он неожиданно добавил пятого, тем самым значительно увеличив риск. Теперь еды оставалось на четыре недели, а не на пять, но он лишь легкомысленно заметил: «Проверим себя на прочность». Очередная волна эйфории Скотта была вызвана радостным открытием - благодаря сверхчеловеческим усилиям он опережал график Шеклтона. То есть достиг отметки 87°30? южной широты на несколько дней раньше, чем Шеклтон три года назад, в ходе путешествия длиной в 600 миль, которое длилось два месяца. Для Скотта это означало победу и достаточный запас прочности.
        Скотт подвергал огромному риску свою полярную партию. Мало того, вся его запутанная организация находилась в опасном беспорядке.
        Все было рассчитано на четырех человек: палатки, снаряжение, посуда, топливо и запасы на складах по маршруту движения. Теперь палатка оказывалась переполненной. Эвансу на обратном пути нужно было вскрывать упакованные порции, брать оттуда три четверти, а четверть оставлять. У него с собой не было ничего, чтобы измерять количество продуктов, не говоря уже о керосине. Скотт отказался что-либо объяснять. А его спутники к этому моменту настолько привыкли к капризам и непоследовательности своего руководителя, что приняли очередное изменение планов как само собой разумеющееся, не сделав никаких письменных комментариев. Возможно, перспектива разделения партий впервые поставила Скотта перед лицом удручающей реальности, свидетельствовавшей о необходимости тащить сани вручную еще девятьсот миль. Подтекст его дневниковых записей говорит о постепенном падении доверия к собственным расчетам. В момент паники он мог решить, что нуждается в дополнительной тягловой силе, и пять человек в этом случае лучше, чем четыре.
        Когда вечером накануне нового года Скотт окончательно решил отправить Эванса и его партию обратно, он не подумал, что в этом случае сам останется без штурмана. За неделю до выхода с мыса Эванс Уилсон потратил несколько часов, изучая правила расчетов широты. «Будет полезно, - отметил он в дневнике, - во время южного санного похода немного знать навигацию». Но этого было недостаточно. Использование теодолита, который выбрал Скотт, предпочтя его секстанту, требует хорошей практики - то же самое касается и расчетов. При всем своем желании и благих намерениях Уилсон не умел прокладывать путь, как и остальные - Оутс, старшина Эванс и сам Скотт, давно потерявший этот навык. Правильная астрономическая навигация была жизненно важна на безликом Полярном плато, не говоря уже о необходимости найти цель своего путешествия. Резюмируя все вышесказанное, нет штурмана - нет полюса. (Между тем в полярной партии Амундсена было четыре квалифицированных специалиста по навигации.)
        Долгий разговор с Боуэрсом занял почти весь вечер Нового года и привел Скотта в чувство. До этого момента он думал только о том, как избавиться от Эванса. Теперь, наконец, понял, что должен взять на полюс штурмана - и Боуэрс мог ему подойти. Печально, но к этому моменту партия Эванса уже бросила свои лыжи, и Боуэрсу волей-неволей пришлось брести дальше без них.
        Боуэрс оказался не просто специалистом в области навигации. По словам Скотта, было
«большим облегчением видеть, как неутомимый малыш Боуэрс улаживает все мелочи». Он являлся, если можно так сказать, «физическим» заместителем Скотта, в то время как Уилсон - духовным. О путанице, царившей в голове Скотта, красноречиво свидетельствует тот факт, что он приговорил своего главного помощника к неизбежным мучениям похода по снегу без лыж, в то время как его остальные товарищи наслаждались относительным комфортом. Боуэрс, со своей стороны, был готов идти даже пешком, мечтая оказаться на полюсе почти любой ценой.
        Черри-Гаррард вспоминал о том, что в их лагере ощущалась «очень мрачная атмосфера», которая изводила «как тех, кто шел дальше, так и тех, кто поворачивал назад». В последнем письме Оутса домой тоже чувствуется странный подтекст обреченности:


        Плато, 3 января 1912 года.
        Я избран для того, чтобы вместе со Скоттом идти к полюсу, как ты узнаешь из газет. Я, конечно, польщен, но сожалею, что не смогу еще целый год попасть домой, поскольку мы опоздаем на корабль - ведь нам нужно попасть на полюс. Сейчас мы в 50 милях от рекордной южной отметки Шеклтона.
        Здесь довольно холодно… и работа очень тяжелая, но… я действительно в хорошей форме и медленнее других теряю ее. Надеюсь, что переделки в Гестингторпе закончены. Я имею в виду арку между комнатой Виолетты и моей. Было бы здорово иметь комнату напротив ванной, чтобы по ночам там было светлее, чем в моей старой. Пожалуйста… пришли мне книги, чтобы я мог начать готовиться к экзамену на звание майора по дороге домой… Как много мы сможем рассказать друг другу, когда я вернусь - да благословит тебя Господь и да хранит он тебя до моего возвращения.


        Аткинсон, который был особенно дружен с Оутсом, говорил Черри-Гаррарду, что после их последнего разговора


        решил, будто Титус не хочет идти, хотя он (Т.) и не говорил этого прямо. Похоже, Титус знал, что приговорен - это было видно по его лицу и по тому, как он уходил.


        Оутсу было намного хуже, чем предполагал Аткинсон.


        Меня беспокоят ноги [записал Оутс в своем дневнике]. С момента выхода из Хат-Пойнта они постоянно мокрые. А во время этого подъема по твердому льду
[ледника] им еще больше досталось.


        Оутс действительно не хотел идти. У него болела нога, израненная во время Бурской войны. Пуля раздробила ему берцовую кость, и теперь одна нога была почти на дюйм короче другой. Он был признан годным для строевой армейской службы, что означало по большей части езду в седле. Но нет никаких подтверждений, что он считался годным для пешего перехода длиной в 1500 миль. Сейчас он уже ощутимо прихрамывал. К тому же лошади пересекли Барьер - его работа была закончена. Он поднялся на вершину ледника и удовлетворил свои амбиции. Теперь он хотел домой. Но Скотт, отстранившийся от своих спутников, не способен был это почувствовать. Сам Оутс руководствовался кодексом чести, который требовал от него скрывать свои слабости. Он невероятно хорошо владел собой. Аткинсон и Уилсон прекрасно видели это. Но Скотт принимал внешнюю оболочку за реальность и не обращал внимания на предупреждения Уилсона, игнорируя их так же, как и в случае со старшиной Эвансом.
        Скотт дошел до той точки, на которой перестал внимать доводам разума. Он спокойно мог отправить Оутса назад и поставить на его место Боуэрса, сохранив партию в нужном составе из четырех человек. Аткинсон и Уилсон согласились с тем, что Оутс не может идти дальше, но затем Уилсон, по словам Аткинсона в разговоре с Черри-Гаррардом, объяснил: «Скотт хочет, чтобы он пошел, ему нужен представитель армии».
        Оутса когда-то тоже посещали подобные мысли. Накануне выхода с мыса Эванс он писал матери:


        Я подумываю поговорить со Скоттом о том, что должен уйти на корабле домой, но жаль упустить шанс оказаться в финальной партии, ведь целый полк, а может, и вся армия будут рады, если я окажусь на полюсе.


        Однако вскоре Оутс избавился от этого сентиментального заблуждения. Он знал, что не должен идти дальше, но презрение к Скотту не позволило ему унизиться до признания собственной слабости - это стало бы для него двойным позором. Он был сторонником жесткой дисциплины, расценивая желание командира как приказ, который должен быть выполнен любой ценой. А потому пошел вперед, к полюсу, движимый исключительно чувством долга, равнодушный и подавленный.
        Партии разделились 4 января. До полюса оставалось менее 150 миль. Прощание было очень эмоциональным. Уилсон «очень жалел “Тедди” Эванса, который потратил два года на подготовку полярного путешествия». По словам Скотта, «бедный старый Крин плакал, и даже Лэшли расчувствовался».
        Эванс, Крин и Лэшли прошли с полярной партией еще одну или две мили, чтобы проводить ее. Потом остановились, прокричали троекратное приветствие, показавшееся шепотом на сильном ветру, и повернули назад, постоянно оглядываясь, пока Скотт и его спутники не превратились в крохотные точки на горизонте и не исчезли из виду.
        Оутс попрощался с Эвансом в характерном для него стиле:
        Боюсь, Тедди, что у тебя немного причин бежать назад, помни только, когда окажешься на Барьере, что старый Кристофер [пони Оутса] жаждет быть съеденным.
        Эванс нес с собой письма Скотта. Одно из них было адресовано Кэтлин, в нем Скотт писал, что он


        руководит этим предприятием - не номинально, а на самом деле - и помогает подняться тем, кому трудно - поэтому никто не может сказать и не скажет, что я не руководил до конца.


        Другое письмо, в котором чувствовалось совсем иное настроение, предназначалось для прессы: «Я остаюсь в Антарктике еще на одну зиму для того, чтобы продолжить и завершить работу». Это декларировало официальную позицию Скотта на случай, если он разминется с кораблем.
        Кроме того, Эванс нес устное сообщение от Скотта, который в четвертый раз изменил свой приказ в отношении собак. Теперь Мирс должен был выйти заранее и в середине февраля какое-то время подождать Скотта между отметками 82 и 83°. Явной целью этого распоряжения было как можно скорее вернуться назад, чтобы успеть на корабль. Скотт не меньше, чем Амундсен, стремился к тому, чтобы первым принести миру новость о своем триумфе. Но в приказе явственно ощущалась тревога. Это была самая южная точка, куда Скотт когда-либо планировал отправить собак. В любом случае он снова серьезно изменил планы. И сделал это устно. Сообщение напоминало импровизацию, пришедшую ему в голову в последний момент. Скотт надеялся, что Эванс доставит его вовремя.
        Это было слишком оптимистичное предположение, ведь сам Скотт не сделал ничего, чтобы облегчить Эвансу дорогу домой. На плато было слишком мало пирамид, путь через ледяные осыпи на леднике вообще никак не отметили. До спуска на Барьер Эванс зависел только от четкости собственных следов, которые постепенно заносило снегом. У него не было путемера, так что идти приходилось в основном наугад. Эванс очень скоро обнаружил, что, согласившись на уменьшение партии, он принес слишком большую жертву. Три человека - это вопиюще мало для того, чтобы тащить загруженные сани на протяжении сотен миль. К тому же оказалось, что Скотт заложил промежуточные склады слишком далеко друг от друга, не соразмерив расстояния между ними с возможностями пешей партии. Чтобы справиться со всем этим, требовалась ожесточенная борьба.
        Последствия действий Скотта вскоре ударили по нему самому.


        Приготовление пищи для пятерых [записал он на следующий день после ухода «Тедди» Эванса] отнимает намного больше времени, чем для четверых, вероятно, на полчаса в день. Этот момент я не учел при реорганизации.


        Еще один момент, который он не продумал, был связан с тем, что Боуэрсу было трудно тащить сани, идя без лыж в одной упряжке с людьми, стоявшими на лыжах. Их ритм настолько различался, что оказалось невероятно трудно синхронизировать усилия. Боуэрс впрягался в центральный постромок в середине упряжки. Он шел, с трудом переставляя свои короткие ноги и проваливаясь по колено в снег на каждом шагу, но изо всех сил старался не отставать от товарищей, которые удерживались на поверхности благодаря лыжам.
        Ему предстояло пройти более 300 миль до полюса и обратно, прежде чем он снова найдет свои лыжи.
        Невеселая атмосфера в партии не предвещала ничего хорошего. «Переход, - гласит типичная запись в дневнике Скотта, - тянется ужасно монотонно». Час за часом, день за днем они пробивались вперед, каждая миля ощущалась как последняя, каждый думал только о себе, на каждом шагу рывок упряжи, скрип саней - единственный звук в тишине мертвенно-белого пространства, бесконечно тянущегося к горизонту.
        Призрак Шеклтона по-прежнему преследовал Скотта. «Забавно стоять здесь, - однажды вечером написал он, когда даже за пределами палатки было довольно комфортно и светло, - и вспоминать о постоянных ужасах своего положения, которые описывал Ш.». Вскоре он был наказан за подобную самонадеянность. «Ужасно тяжело», - писал он уже на следующий день, когда снег оказался очень липким.
        Теперь они проходили примерно десять миль в день, с трудом соблюдая собственное расписание и жалуясь, что сани плохо скользят. Шестого января, попав в плотные заструги, где трудно идти на лыжах, Скотт во время очередной эмоциональной вспышки решил от них избавиться. На следующий день они отправились в путь пешком, убеждая Скотта не бросать лыжи. В итоге он сдался, за лыжами все-таки вернулись, но потеряли полтора часа из-за этой путаницы и прошли в тот день всего девять миль.


        Снова тронувшись в путь [пишет Скотт], я к своему ужасу обнаружил, что мы вообще не в состоянии сдвинуть сани на лыжах; первый час был кошмарным из-за толстого слоя рыхлого снега, напоминавшего песок. Однако мы продолжали настойчивые попытки, и ко второй половине этого тяжелого перехода начали делать успехи, но работа все равно ужасно трудна. И после этого я должен любить лыжи?


        В пути Скотт не раздумывал над вопросом выбора курса. Вначале - когда они шли по Барьеру или вверх по леднику с его характерной топографией - определять направление движения было относительно просто. Но теперь, на плоскости без каких бы то ни было ориентиров это стало настоящей проблемой. Наручные компасы были ненадежными. Когда могли, ориентировались по солнцу. Но, будучи туго привязанными упряжью к саням, не имея лидера, на которого можно равняться, отвлекаясь на постоянные рывки саней, люди обнаружили, что им тяжело сохранять направление движения строго вперед даже в ясную погоду. А в условиях плохой видимости определить курс вообще было чрезвычайно трудно.
        Именно тогда им впервые пришлось пережидать плохую погоду. Восьмого января их остановил южный ветер силой в 4-6 баллов (примерно двадцать пять узлов), то есть условия были чуть лучше тех, в которых норвежцы выходили из палатки и проходили тринадцать миль при штормовом ветре и метели с юга.
        Имея незначительный запас прочности, Скотт не мог позволить себе эту задержку. Но он не переживал по поводу неудачи, предвкушая вкус победы. Погода улучшилась 9 января. Он снова смог идти вперед и вечером начал запись в своем дневнике со слова, написанного большими буквами: «РЕКОРД». Он преодолел отметку, победно названную им «рекордом прогулки Шеклтона». Он имел в виду бросок на юг, предпринятый Шеклтоном, Маршалом, Уайлдом и Адамсом из их последнего лагеря, очень отважный шаг. В своем дневнике Шеклтон тогда записал: «Мы остановились и закончили нашу историю в точке 88°23? южной широты, 162° восточной долготы… Каковы бы ни были сожаления, мы сделали все, что смогли».
        Это было 9 января 1909 года. Ровно три года назад. Скотт победил своего соперника - наконец-то.



        Глава 30
        Победа в гонке

        Атмосфера в партии норвежцев, прошедших рекордно южную отметку Шеклтона ровно на месяц раньше, была совершенно иной. «Сегодня мы дольше спали, - записал Амундсен 9 декабря, - чтобы подготовиться к последнему рывку».
        Здесь, в девяноста пяти милях от полюса, они заложили последний склад. Примерно на сто фунтов облегчили и сани Вистинга, и сани Бьяаланда. Гениальный возница Хелмер Ханссен продолжал везти прежний груз.
        Этот склад пометили особенно тщательно. С каждой стороны обычная поперечная линия разметки состояла из тридцати планок. Они были сделаны из пустых контейнеров для провизии, покрашенных в черный цвет специально для этой цели еще месяц назад во Фрамхейме. Планки воткнули в снег на расстоянии одной сотни лыжных шагов друг от друга, покрыв разметкой примерно три мили, то есть теперь маршрут пересекала линия шириной в шесть миль.
        Амундсен скрупулезно отметил в дневнике, что на каждой планке
        был черный флажок. На планках, которые уходят на восток, сделаны зазубрины, показывающие направление на склад… Кроме того, мы поставим несколько снежных блоков с интервалом в милю [на протяжении первых нескольких миль] по направлению к югу.

10 декабря Амундсен распорядился сворачивать лагерь и отправляться в «последнюю атаку», за крайнюю южную точку Шеклтона.


        Хелмер Ханссен, Вистинг и я [написал он прозаично] выглядим довольно страшно, поскольку наши лица были обморожены несколько дней назад… во время штормового ветра. Вся левая сторона лица покрыта язвами, коростой и сильно болит. Бьяаланд и Хассель шли последними - они не пострадали. Собаки начинают становиться опасными
[из-за голода] и должны считаться нашими врагами в тот момент, когда мы выходим из саней.


        Исчезла одна из собак Вистинга по кличке Майор. «Предположительно, ушла умирать», - отметил Амундсен. Таким образом, всего у них осталось 17 собак, которые, по его словам, «устали и двигались небыстро, но все же мы прошли запланированные 16 миль
[за день]».
        Вожаком упряжки Вистинга по-прежнему был пес по кличке Полковник. Он побывал во всех походах и в итоге вернулся вместе с хозяином в Хортен, на берег Христиания-фьорда. Там, по словам Вистинга,


        он со знанием дела наслаждался заслуженным отдыхом. Он был хорошим другом… говорят, что, когда [дьявол] стареет, он уходит в монастырь. Так и мой Полковник… Он вступил в Армию спасения! Каждый вечер в любую погоду он сидел у входа в их помещение и почтительно слушал проповеди, пение и музыку.
        Потом его жизнь закончилась. Я так скучаю по нему, словно потерял близкого человека.


        Характер Полковника исключал любые намеки на монотонность передвижения. Собаки были голодными и усталыми, но все же играючи бежали рысью, словно их подгоняло нетерпение хозяев.
        А люди продолжали идти вперед в обманчиво ленивом темпе скандинавских лыжников, за которым скрывается сила и стремление экономить энергию. Лыжи мягко шуршали по кристально чистому снегу. Лыжные палки характерно потрескивали на сильном морозе. Условия, которые заставляли Скотта жаловаться на невыносимо сложную борьбу со снегом, по которому прекращали скользить сани, Амундсен описывал так:


        Минус 28 °C. Ветер южный… Немного холодно идти ему навстречу с такими израненными лицами, как у нас, но в целом ничего особенного. Местность и скольжение, как всегда, первый класс. Довольно гладкая и плоская Видда лежит перед нами. Сани и лыжи скользят легко и приятно.


        Вслед за Бьяаландом Амундсен выбрал понятно звучащее слово «Видда» для обозначения антарктической ледяной шапки. Дословно оно означает «плато» и вызывает у норвежцев знакомые ассоциации. Это было частью мира самого Амундсена: высокие горы, пустошь в конце долины, игровая площадка возле дома. Называя Южное плато Виддой, он в каком-то смысле его демифологизировал. Оно могло оставаться опасным, но переставало быть враждебным.
        Полюс был уже практически виден, оставалось лишь найти его. Путешествие по лишенным отличительных черт просторам полярной ледяной шапки напоминало плавание в открытом море. Однако навигация в высоких широтах имеет свою специфику: ее главной особенностью является схождение меридианов. А это требует особых знаний.
        В ноябре 1909 года Хинкс, преподаватель геодезии и картографии в Университете Кембриджа, проводил в лондонском Королевском географическом обществе семинар по определению координат в районе полюсов. Поводом для его организации стали ожесточенные споры Кука и Пири за право считаться первооткрывателем Северного полюса, а также предстоящая попытка Скотта покорить Южный полюс. Семинар привлек множество опытных штурманов и путешественников. Скотт присутствовал на нем, но особых выводов для себя не сделал. В итоге на Полярном плато он мог использовать лишь обычные процедуры военно-морского флота, которые послушно выполнял заурядный офицер военно-морского флота Боуэрс.
        Выглядело это так. Каждый день около полудня Боуэрс засекал данные для расчета широты, а по вечерам - показатели для определения долготы. Вычисление и того, и другого очень утомительно, и в те дни (без карманных калькуляторов) подобные трудоемкие арифметические расчеты занимали, вероятно, около часа. Боуэрс, как это описывал Скотт, обычно «прятался в свой [спальный] мешок… и еще долго неприметно для других работал, когда все уже спали». Скотт явно одобрял это как выполнение долга, достойное гордого звания офицера. Он не думал, что для измученного перетаскиванием груза в условиях высокогорья человека отдых был более важен. В любом случае это являлось напрасной тратой сил. Боуэрс напрягал свои мозги ради незначительных уточнений в несколько сот метров.
        В высоких широтах схождение меридианов существенно уменьшает длину градуса долготы. Например, в начале ледника Акселя Хейберга, в точке 86° южной широты, он равен всего четырем милям, по сравнению с шестьюдесятью милями на экваторе.
        Во время своего семинара Хинкс наглядно доказал, что в связи с этим в полярных областях нет необходимости измерять долготу. Требуется лишь четко идти в сторону полюса, для чего достаточно более простых наблюдений, необходимых для расчета широты, и знания ошибки компаса.
        Амундсен видел отчет о семинаре Хинкса в «Географическом журнале» и последовал совету, который проигнорировал Скотт. Расчет широты занимал у него всего несколько минут. Он верил, что важным правилом обеспечения безопасности является экономия не только физической, но и психической энергии.
        Амундсен знал, что для определения положения полюса потребуются трудоемкие процедуры, и считал, что на марше они не нужны. Поэтому он, в отличие от Скотта, использовавшего теодолит, определял направление с помощью секстанта, который был менее точен, но очень прост в обращении.
        Единственным недостатком была необходимость искусственного горизонта. В естественных условиях он совершенно ровный - что обязательно требуется для работы секстанта - только на море. Искусственный горизонт - это ванночка с ртутью, отражающей солнце. Если ртуть замерзала, Амундсен использовал искусственный горизонт, сделанный из посеребренного стекла, с уровнем из пузырьков в спирте. Для скорости и простоты он полагался на точность движения и навигационное счисление пути.
        Одной из беспокоивших норвежцев неудач прошлого сезона были путемеры. Они периодически забивались снегом, и их приходилось регулярно очищать.
        Путемер являлся важнейшим средством навигации и должен был работать без ошибок. Модель Амундсена оказалась точнее и работала четче, чем модель Скотта, потому что вращающийся счетчик был крупнее, а колесо крепилось более надежно. Слабым звеном оставалась передача вращения от колеса к счетчику. Через механизм трансмиссии мелкий снег, обладавший невероятной способностью проникать туда, куда не надо, попадал внутрь счетчика и забивал его, словно песок. Всю зиму Линдстрам работал над этим, пока не сделал каждый путемер абсолютно непроницаемым для снега и очень надежным при любой погоде.
        У путемеров Скотта и Амундсена были одни и те же недостатки. Но Скотт не стал решать эту проблему. Он отправился к полюсу с теми же ненадежными и неточными инструментами, которые постоянно забивались снегом и регулярно ломались. Именно их он использовал и в путешествии по закладке промежуточных складов. Совсем как старую помпу на «Терра Нова». Скотта много раз предупреждали, что у него нет надежного метода измерения пройденного за день расстояния. Оставались сомнения и в точности направления движения из-за плохих санных компасов и недостатков, сопутствующих процессу транспортировки грузов людьми.
        В результате Амундсен, в отличие от Скотта, был вполне подготовлен к навигации в плохую погоду и не особенно зависел от астрономических наблюдений. Он мог пропустить один-два сеанса без особого вреда. А вот Боуэрсу абсолютно необходимо было производить наблюдения каждый раз, иначе можно было серьезно сбиться с курса. Но даже в этом случае курс британцев был непрямым, они делали ощутимые зигзаги, что обернулось лишними десятью-двадцатью милями пути. Это могло иметь страшные последствия. Впоследствии Боуэрса восхваляли за то, что во время движения- он делал больше наблюдений, чем Амундсен, но в действительности это было пустым славословием или просто прикрытием исключительной неэффективности. Стиль навигации Амундсена и Скотта был вполне сопоставим с относительным объемом их запасов прочности в транспорте и еде. Амундсен и здесь мог позволить себе больше ошибок.
        Более важным является то, что Амундсен понимал, как выжать из снаряжения максимум возможного. Весь его опыт, начиная с первых неудачных попыток по пересечению Хардангервидды, был задействован для разработки порядка движения, который он использовал сейчас по дороге к полюсу.
        Первым шел Хелмер Ханссен со своими антимагнитными санями и стандартным компасом для определения направления. Это не назовешь синекурой. Ему приходилось управлять собаками, для чего нужна была постоянная бдительность - как бы какой-нибудь шельмец не ослабил тягу. Идя впереди, он должен был пробивать дорогу, что требовало дополнительного внимания и расхода энергии. Ему нужно было постоянно изучать ландшафт, чтобы избегать неровностей, из-за которых могли перевернуться сани, и в перерывах между всеми этими делами он должен был следить за компасом. А по его потрескавшемуся и обмороженному лицу беспрерывно продолжал хлестать южный ветер. Перед ним двигался лидер гонки, вдохновлявший собак и задававший прямой курс. На последнем этапе гонки к полюсу лидерами попеременно становились Амундсен и Хассель, у которых не было своих упряжек.
        Положение первого лыжника, по словам Амундсена,


        было незавидным. Общеизвестно, что он избегал всех проблем с собаками, но это чертовски неприятно - идти там одному и смотреть в никуда. Единственным развлечением лидера были крики возницы первой упряжки «Чуть правее! Чуть левее!»… Непросто двигаться по прямой в местности, где нет ни одного четкого ориентира… Эскимосы могут с этим справляться, а мы - нет. Мы отклоняемся то влево, то вправо, то опять влево, доставляя первому вознице постоянные неприятности, [и], в конце концов, это начинает его раздражать, заставляя думать, что ничего не подозревающий и ни в чем не повинный лыжник все это делает нарочно.



8 декабря в районе рекордно южной отметки Шеклтона Амундсен решил проверить свою систему навигации. На пять дней они прекратили все наблюдения, так что теперь им пришлось прокладывать курс вслепую, только при помощи компаса и путемера. Потом появилась «Его Светлость», как Амундсен называл солнце, и оказалось, что полученная в результате наблюдений- широта 88°16? совпадает с итогами навигационного счисления вплоть до мили. «Блестящая победа, - заметил Амундсен, - после 1,5 град. [90 миль] в густом тумане и среди метели… так что теперь мы готовы оказаться на полюсе в любую погоду».
        Но погода оставалась удивительно хорошей. Казалось, что боги решили больше не испытывать на прочность этих настойчивых людей и их верных собак. И люди это знали.

«Еще четыре долгих дня, - записал Бьяаланд 11 декабря, - и будет полюс». В тот же день Амундсен заметил, что высота сказывается на нем: было тяжело работать, тяжело дышать. Но он добавил: «Потом надышимся, когда победим».
        У спутников Амундсена депрессии не наблюдалось. Боевой дух оставался стабильно высоким. Их не нужно было ни уговаривать, ни упрашивать - даже сознательно руководить ими не требовалось. Казалось, они двигаются, повинуясь собственным импульсам, и Амундсен превратился в зрителя, наблюдавшего за реализацией своих планов, в лидера, не выглядевшего таковым.
        Необъяснимо было то, как погода подстраивалась под Амундсена, словно он являлся центральным персонажем какой-то пьесы. Она благоволила ему во время критически важного восхождения на плато и теперь снова улыбалась, когда развязка была близка. День 12 декабря выдался необыкновенно безмятежным, светило солнце, небо было ясным. В результате они прошли семнадцать миль вместо положенных пятнадцати, и снова Амундсен в своей суховатой манере записывает, что сегодня «прекрасный ландшафт и скольжение».
        Но за внешним спокойствием скрывалось колоссальное напряжение, нервы были натянуты до предела. Идти оставалось сорок пять миль. Амундсен мог с точностью до часа сказать, когда он попадет в нужное место, - и гонка будет выиграна или проиграна. Мысли о Скотте, перспектива оказаться побежденным им в последний момент преследовали его, как жесточайший ночной кошмар. Слишком многое зависело от результата. Быть вторым означало не только поражение, но и позор. Амундсен легко мог поддаться панике и погнать вперед людей и собак, доведя их до изнеможения. Но сила воли помогала ему контролировать свои чувства и сохранять темп на уровне пятнадцати миль в день, явно небольшой. Он подавлял внутреннее напряжение, но оно то и дело прорывалось наружу и передавалось остальным.
        Это была уже не борьба, а настоящая гонка. Бьяаланд, во всяком случае, отказался восхищаться чем бы то ни было, и меньше всего великой антарктической- ледяной шапкой. Для него не было никакой разницы между тем, чтобы победить Скотта и обойти какого-нибудь копушу на трассе Холменколлена или Шамони.
        Бьяаланд воспринимал происходящее как лыжную гонку. Его чертовски раздражали более слабые лыжники, чем он сам, например Хелмер Ханссен, державшийся впереди него. Собаки, по его мнению, были ужасны. Бьяаланд ворчал, что ему подсунули худших животных. Вряд ли это было так, просто он слабо владел мастерством возницы. В любом случае всегда полезно иметь что-то, благодаря чему можно спускать пар, давать выход злости и эмоциям. Ведь там, где есть здоровая злость, нет места самокопанию.
        Начиная примерно с 86° темой всех разговоров стал Скотт. Даже Вистинг и Хассель, самые флегматичные члены команды Амундсена, начали беспокоиться. Все изучали горизонт с невысказанным страхом. Складывалось впечатление, что собаки тоже понимали важность момента, проявляя необъяснимый интерес к южному горизонту, постоянно поворачиваясь в том направлении и нюхая воздух.
        - Видите там что-то черное?! - вдруг в волнении закричал Хассель, когда они 13 декабря разбивали лагерь.
        Все видели.
        - Может быть, это Скотт? - спросил кто-то сдавленным голосом.
        Бьяаланд помчался вперед, чтобы посмотреть. Далеко бежать не пришлось.
        - Мираж, - лаконично доложил он. - Дерьмо собачье.
        Это было на широте 89°30?. Они прошли свои пятнадцать миль без особенных усилий.
        Скольжение было почти идеальное, их встречал твердый, присыпанный снегом наст, по которому сани и лыжи шли мягко со знакомым всем чувственным музыкальным шорохом.
«Наш лучший день там, - писал Амундсен, - ветра почти не было, солнце обжигало».
        Теперь напряжение в душе Амундсена заглушалось навязчивым ощущением ожидания приближающейся развязки. По мере того как наступал конец долгой гонки, начавшейся
16 тысяч миль назад в его доме возле фьорда, он все острее чувствовал, что игра почти окончена, и не испытывал в связи с этим каких-то приятных эмоций. Независимо от того, победа или поражение ждет человека на финише, окончание любой гонки имеет горьковато-сладкий привкус.
        На следующий день перед самым решающим моментом собак пришлось подстегивать практически впервые (за исключением тех случаев, когда Бьяаланд пытался обогнать Ханссена) со времени покорения «Чертова ледника». Дело было не в рельефе местности. Двенадцатого декабря в точке 89°15?, достигнув высоты в 10 500 футов над уровнем моря, они начали понемногу спускаться и теперь мягко скатывались с вершины. Может быть, хаски вели себя так потому, что, по словам Бьяаланда,


        были настолько голодны, что ели собственные испражнения, и если могли добраться, то глодали крепления саней или глубоко прокусывали их деревянные части.


        Возможно, была виновата погода. Появилась облачность, и весь день с неба сыпались снежинки. Не исключено, что собаки заметили неестественное напряжение хозяев - и прониклись им.
        В эту ночь их лагерь располагался на отметке 89°45?, ровно в пятнадцати милях от полюса. Амундсен едва мог писать в своем дневнике, ограничившись четырьмя крайне лаконичными строчками, в которых о полюсе не говорилось ничего. Бьяаланд же не побоялся выразить свои мысли:


        Мы теперь можем лежать и смотреть в сторону полюса [написал он в дневнике]. Я слышу, как вращается земная ось, но завтра мы смажем ее. Воодушевление велико. Увидим ли мы английский флаг - упаси нас Бог от такого зрелища, но я в это не верю.



15 декабря рассвет - если можно говорить о рассвете в районе полюса, где солнце ходит над головой по кругу - выдался ярким и ясным. Они закончили завтрак, собрались чуть быстрее обычного и тронулись в путь, чтобы пройти последние несколько миль. Иногда скольжение было хорошим, иногда (на участках рыхлого снега) - не очень. Они напрягали глаза, изо всех сил вглядываясь в равнину, лежавшую впереди, скрывая друг от друга, но не от самих себя, что нервничают и беспокоятся, - что если «Юнион Джек» уже готов их там поприветствовать? Но, несмотря на все старания, они не могли разглядеть впереди ничего, кроме бесконечного нетронутого снега.
        В начале, как обычно, шел Хелмер Ханссен - лучший возница и лучший штурман. Когда оставалось пройти восемь миль, он крикнул Амундсену, чтобы тот встал первым в их цепочке.
        - Почему? - спросил Амундсен.
        - Потому, - медленно ответил Ханссен, - что я не могу править собаками, если никого нет впереди.
        Это была неправда. Собаки и без лидера ускорились так, что только снег летел в разные стороны. Но Ханссен не хотел первым оказаться на полюсе-. Эта честь по праву принадлежала Амундсену. И Амундсен пошел вперед. Он шел, пока возницы, напряженно следившие за своими путемерами на протяжении последних нескольких миль, не закричали хором: «Стой!»
        Было три часа дня.
        Это был конец путешествия. Они достигли полюса.


        И вот теперь [записал Бьяаланд в дневнике] мы исполнили наше заветное желание, и очень здорово, что мы оказались на полюсе первыми людьми. Мы счастливы, что здесь нет английского флага - и установили наш, трехцветный норвежский. Сейчас празднуем - едим и пьем все, что только можем: стейк из тюленьего мяса, и печенье, и пеммикан, и шоколад.
        Да, если бы вы только знали (мама, и ты, Сьюзан, и Т., и Свейн, и Хельга, и Ханс), что я сижу сейчас здесь и пишу это, вы бы порадовались за меня. Рельеф здесь плоский, как озеро в Моргедале, и передвигаться на лыжах легко.


        С другой стороны, у Хелмера Ханссена в тот момент не было острого чувства триумфа.


        Я с облегчением понял, что мне больше не нужно вглядываться в компас на обжигающем ветру, дувшем в лицо все время, пока мы двигались на юг, теперь он будет дуть в спину.


        А что же Амундсен?

«Итак, мы добрались и смогли установить свой флаг на географическом Южном полюсе, - написал он. - Спасибо тебе, Господи!»
        И все.
        Скотт отставал на 360 миль, все еще пробиваясь вверх по леднику Бирдмора.
        В ту ночь Триггве Гран, который вместе с Дебенхемом и Тэйлором находился в Западных горах, внезапно вздрогнул во сне и проснулся, как от толчка. В своем дневнике он написал: «Мне приснилось, что я получил телеграмму “Амундсен достиг полюса между 15 и 20 декабря”»[Дневник Триггве Грана, 15 декабря 1911 года. Подтверждено Тэйлором. Первая телеграмма от Амундсена, когда он вернулся, содержала практически этот текст.] .


        Не могу сказать, что я достиг цели всей моей жизни, хотя знаю, что эти слова произвели бы серьезный эффект [написал Амундсен позже]. Проще было бы все объяснить именно так. Но лучше быть честным и сказать прямо, что никто из человеческих существ не оказался настолько далеко от своих желаний, как я в тот раз. Район вокруг Северного полюса - ох, черт бы его побрал! - именно Северного полюса - вот что привлекало меня с детства, а я оказался на Южном. Разве может быть что-то более неправильное?


        Амундсен понял, что имел в виду герцог Веллингтонский, когда в момент победы написал: «Ничто, кроме проигранной битвы, не может быть настолько печальным, как битва выигранная». Так же получилось и с покорением Южного полюса: праздник с оттенком грусти, парадокс классической отстраненности, почти разочарование. Видимо, такая антитеза была не случайна - Пири на другом краю земли два с половиной года назад сказал: «Вот и полюс, наконец. Приз трех столетий. Моя мечта и цель на протяжении двадцати лет. Наконец-то он в моих руках!»
        Когда возницы закричали «Стой!» и норвежцы оказались на желанном пятачке, о чем так долго мечтали, произошло следующее:


        Не говоря ни слова, они пожали друг другу руки. Затем Амундсен взял норвежский флаг, который был прикреплен к паре связанных вместе лыжных палок и приготовлен еще с вечера. Но в последний момент он остановился.
        Я решил, что мы все должны принять участие в историческом событии. Установка флага - событие само по себе. Это привилегия каждого из нас, а не какого-то одного человека. Мы все рисковали своей жизнью в этой борьбе и шли вперед в одной связке, несмотря ни на какие препятствия. Это был единственный способ показать товарищам мою благодарность здесь, в этом пустынном и заброшенном месте… Пять покрасневших, обмороженных рук схватили древко, крепко сжали его, подняли развевающийся флаг и впервые установили его на Южном географическом полюсе.


        Когда импровизированный флагшток вонзился в снег, Амундсен произнес такие слова:
«Итак, мы устанавливаем тебя, наш дорогой флаг, на Южном полюсе, и даем этому месту название плато короля Хаакона VII».
        Затем Амундсен сфотографировал эту сцену.
        Бьяаланд, который привез с собой собственную фотокамеру, тоже сделал несколько снимков. И хорошо, что сделал. Позже выяснилось, что фотоаппарат Амундсена был поврежден, и в результате сохранились только фотографии Бьяаланда. Так их достижение было запечатлено прямо на полюсе.
        Четыре норвежца, похожие в своих меховых анораках на эскимосов-нетсиликов, стоят под трепещущим на ветру норвежским флагом. Рядом с ними лыжи и собака. Про собаку не забыли. Это безыскусная картина, но она дает четкие ответы на все «почему» и
«где». Традиционные знания эскимосов со времен каменного века безопасно и комфортно привели норвежцев к их цели.
        Бьяаланд и Амундсен убрали свои фотоаппараты. Как впоследствии заметил Амундсен в своем забавном ровном стиле, который он приберегал для значимых событий, тот момент, каким бы коротким он ни был,


        конечно, останется в памяти всех, кто там был. Но в таких местах быстро отучаешься от продолжительных церемоний - чем короче, тем лучше.


        Будни наступили немедленно.
        Во-первых, Хелмеру Ханссену предстояло тяжелое испытание - он должен был убить свою лучшую собаку Хелджа. Бедный Хелдж работал в упряжке преданно и никогда не жаловался. Ханссен искренне любил его. Но Хелдж к тому моменту полностью выработался и обессилел. Уже почти неделю он просто бежал в упряжи, бесполезный, но храбрый и верный товарищ. Ханссен настоял на том, чтобы привести его на полюс.
        После установки флага Хелдж был убит, разделан и немедленно уничтожен своими несентиментальными компаньонами, изголодавшимися на ежедневных полукилограммовых порциях пеммикана на каждого. Осталось шестнадцать собак, из них составили две упряжки для Вистинга и Ханссена. Бьяаланд отказался от своих животных и бросил сани. «Благодарю Тебя, Господи, я больше не буду суетиться и беспокоиться из-за своих собак», - таким был искренний комментарий Бьяаланда. С этого момента он, к своему огромному облегчению, мог просто идти на лыжах.

«Естественно, мы находимся не строго в точке 90 градусов, - отметил Амундсен, - но, учитывая наши отличные наблюдения и навигационное счисление, мы, должно быть, где-то очень близко».
        Теперь он хотел удостовериться в своих предположениях и сделал это с тщательностью, удивившей его товарищей. «Шеф хотел, - сказал Хелмер Ханссен, - чтобы это было так - мы так и сделали». Амундсен считал, что с помощью всех имевшихся в их распоряжении инструментов ему вряд ли удастся установить положение полюса с точностью больше одной мили. Он даже приготовился переживать по этому поводу на обратном пути. Но тем не менее Амундсен чувствовал потребность устранить всякие сомнения в том, что достиг своей цели.
        Как он отметил в своем дневнике, день после прибытия был «чрезвычайно суматошным». Полюса как Зазеркалье - зримая иллюстрация того, как идеальное и необходимое превращается в абсурдное. Ломаются знакомые представления. Остается только одно направление, на Северном полюсе - юг, на Южном полюсе - север. Меридианы сходятся в исчезающе-малой точке, так что долгота становится бессмысленной, остается только широта. Фиксация положения этого странного места - непривычное и трудное занятие.
        В непосредственной близости к полюсу солнце движется по кругу - настолько плоскому, что трудно определить, где находится зенит. Точки полудня и полуночи сливаются в одну. Поэтому хорошо проверенные в более низких широтах полуденные наблюдения здесь бессмысленны. Требуется множество измерений высоты солнца над горизонтом, желательно в течение всего оборота Земли, вдоль всего горизонта.
        После нескольких часов сна Амундсен поднял весь лагерь ровно в полночь, чтобы провести первое наблюдение.
        Они проснулись и вышли из палаток. Как заметил Бьяаланд, стояла «самая прекрасная солнечная погода, и наблюдатели бродили повсюду со своими инструментами, решая, где лучше встать». Поразительно, как погода еще раз подстроилась под Амундсена. Ветер стих, воздух очистился, и солнце сияло без помех так долго, как нужно было для того, чтобы окончательно убедиться - цель достигнута. Амундсен вряд ли мог просить большего, но его суховатый рассказ странно контрастировал со всеми героическими полярными сагами о трудностях и несчастьях. «Собаки лежат, растянувшись под теплыми лучами солнца, - написал он в один из моментов, - и наслаждаются жизнью, несмотря на то, что едят недостаточно».
        Первое наблюдение показало, что лагерь находится примерно в четырех милях от самого полюса. Направление к нему было неизвестно - требовались дополнительные замеры.
        Когда это выяснилось, Амундсен собрался послать трех своих спутников «очертить» квадрат с полюсом, чтобы убедиться, что партия охватила всю площадь, где он находится. Один из них, Бьяаланд, предпочел выйти немедленно, пока погода была благоприятной. Амундсен согласился с таким решением. В два тридцать утра, после дополнительного завтрака, состоявшего из горячего шоколада и печенья, Бьяаланд, Вистинг и Хассель должны были пройти на лыжах по десять миль каждый: Бьяаланд в продолжение их курса от Фрамхейма, Вистинг и Хассель - под прямыми углами влево и вправо соответственно. Шли в одиночку, без компаса, поскольку их компасы, установленные на санях, были слишком тяжелыми для переноски. Весь их дневной рацион состоял из печенья, по тридцать штук на каждого, - немного на целый день.


        Этот поход [писал впоследствии Амундсен] был не совсем безопасным… В той бесконечной и безликой пустоте нашу палатку, никак не отмеченную, легко можно было сравнить с вошедшей в поговорки иголкой в стоге сена… Нашим товарищам приходилось ориентироваться по солнцу… а если оно скроется, то помочь могли лишь их собственные следы. Но в таких местах полагаться на следы опасно. Досчитаешь до трех - и вот уже все плато превращается в бурлящий снежный вихрь, где все следы стираются так же быстро, как и появились. Учитывая, с какими переменами погоды мы сталкивались, это было вполне возможно. Так что эти трое рисковали своими жизнями в то утро… несомненно. И очень хорошо это знали.


        Однако их попросили пойти на такой риск не ради научных экспериментов, а для того, чтобы вся их работа не оказалась тщетной. После спора Кука и Пири, после слухов о Шеклтоне полярные исследователи не могли больше рассчитывать на то, что им поверят на слово. Амундсен знал: уловка со сменой маршрута делала его особенно уязвимым, он легко мог стать мишенью для сомнений и подозрений. Свидетельство его соперника становилось посланной небом возможностью убедительного подтверждения. Поэтому Бьяаланд, Вистинг и Хассель, предвосхищая возможную критику, отправились в путь, чтобы установить заметные знаки, которые не мог не увидеть Скотт.
        Каждый знак представлял собой запасную штангу для путемера - твердую деревянную планку в двенадцать футов высотой, к одному концу которой был прикреплен черный флажок и небольшой пакет, содержавший записку для Скотта с пеленгом и расстоянием до их лагеря. Каждый из лыжников нес один из этих странных предметов на плечах и, пройдя положенные десять миль - судя по времени, - надежно воткнул его в снег.
        Погода - естественно - оставалась хорошей. Как и ожидалось, примерно через шесть часов ожидания Амундсен увидел трех лыжников, показавшихся на горизонте почти одновременно. Все они оказались в палатке около десяти утра. «Английского флага не видел нигде», - заметил Бьяаланд и мгновенно уснул в своем спальном мешке с блаженной улыбкой на губах. Немудрено, ведь он за сутки прошел тридцать пять миль почти без сна на высоте более 10 тысяч футов.
        Тем временем Амундсен и Хелмер Ханссен делали частые замеры высоты солнца. Амундсен все же захватил с собой теодолиты - исключительно ради максимально точных наблюдений на полюсе. Но оба инструмента оказались повреждены, так что ему пришлось использовать вместо них секстант. Это было трудное дело, приходилось фокусироваться на искусственном горизонте под направленным вниз углом, точно ловить прямое изображение солнца и его отражение.


        Довольно интересно видеть солнце, передвигающееся по небу на одной и той же высоте день и ночь [заметил Амундсен]. Я думаю, что мы первые, кто видит эту удивительную картину.


        Это было первое деликатное сомнение Амундсена, высказанное в адрес Кука и Пири, споривших о своем первенстве в достижении Северного полюса. Единственный намек в его дневнике на то, что в глубине души он не верил им обоим. Горечь признания в том, что его «угораздило» покорить «не тот» полюс, в то время как «желанный» по-прежнему оставался незавоеванным.
        Только к вечеру 16 января Амундсен точно определил свое местонахождение. К его изумлению, оказалось, что они находятся на 123-м меридиане восточной долготы вместо 168-го западной, по которому он следовал на плато. Это означало сдвиг на
69° к западу. Однако на этой широте градус долготы равнялся всего лишь 200 ярдам вместо шестидесяти миль на экваторе, так что они сбились с пути не более чем на семь миль. Итоговые вычисления показали, что они находятся в пяти с половиной милях от полюса, который гарантированно попадал в «квадрат», очерченный Бьяаландом, Хасселем и Вистингом.
        Тем временем во второй раз за несколько дней Амундсен проверил запасы. Он обнаружил, что может кормить людей еще восемнадцать дней, а собак - десять. С учетом поправки на встречный ветер и плохую погоду им нужно будет шесть дней идти до первого склада, находившегося на отметке 88°35?. Топлива они имели с избытком, лето еще даже не перевалило за середину, и погода обещала быть хорошей. Он решил, что может с полным основанием провести вторую серию наблюдений на только что покоренном полюсе и еще раз убедиться в правильности разметки.

17 декабря рано утром они свернули лагерь, запрягли собак, выстроили сани вдоль меридиана.
        Вести колонну к полюсу было делом чести. Амундсен предоставил это Бьяаланду. Он поступил так из уважения к великому лыжнику, а также в качестве комплимента жителям Телемарка, ставшим пионерами лыжного спорта. Амундсен чувствовал, что именно лыжи обеспечили ему победу, без них он не достиг бы своей цели. Бьяаланду как единственному уроженцу Телемарка надлежало первым оказаться на полюсе. Аплодисменты остальных подтверждали, что ни у кого возражений нет.

«Благодарю, - тихо сказал Бьяаланд, когда Амундсен распорядился, чтобы он шел вперед. - Парни из Моргедаля скажут спасибо. Будет забавно дойти до финиша в этой гонке».
        Ему нужно было идти строго прямо, потому что достижение полюса зависело от точного следования вычисленным курсом. Амундсен пошел последним, чтобы проверять, насколько точно они двигаются. Он сказал, что было «одно удовольствие наблюдать, как Б. держит курс. Он двигался, словно шел по размеченной флажками трассе».
        В 11 часов Бьяаланд пересек линию «финиша», за ним следовали Хассель и собака-вожак Хелмера Ханссена - именно в таком порядке.
        Так что, строго говоря, первым человеком на Южном полюсе стал не исследователь, а чемпион по лыжам, один из пионеров современного лыжного спорта. Амундсен считал, что это справедливо. Завоевание полюса, как он сам сказал, было «спортивным мероприятием», и совершенно правильным было то, что честь финишировать выпала спортсмену. Третьим живым существом на Южном географическом полюсе должна была стать - и стала - их верная и сильная хаска из Гренландии. Это тоже было справедливо.
        Амундсен разбил лагерь и приготовился к последним наблюдениям. Из твердого снега были возведены две твердых опоры: одна для искусственного горизонта, вторая - для секстанта в тех случаях, когда он не используется. Начиная с середины утра в течение целых суток наблюдения проводились каждый час. Все четыре исследователя - Амундсен, Вистинг, Хелмер Ханссен и Хассель - занимались этим попарно, вахта за вахтой, по шесть часов. Все они при этом скрупулезно перепроверяли навигационные книги друг друга. Это тоже по умолчанию стало упреком Куку и Пири, которые могли только своим честным словом подтвердить, что были на полюсе.
        В перерывах между наблюдениями они занимались изготовлением сувениров: на мелких предметах вроде часов или ножей гравировали, а точнее сказать, выцарапывали дату и место.
        В тот вечер в палатке после обычного меню, состоявшего из пеммикана и печенья, Бьяаланд призвал своих спутников к тишине и произнес короткую праздничную речь, выдержанную в формальной манере традиционного послеобеденного выступления, как принято в Норвегии.
        Закончив говорить, он достал коробку с сигарами и пустил ее по кругу, как будто это было самым привычным для него делом. Затем церемонным жестом он передал коробку с оставшимися сигарами Амундсену и с легким поклоном, исполненным невероятного достоинства - при том что он оставался сидеть на полу, - произнес своим бархатным голосом: «А это я дарю тебе на память о полюсе».
        Амундсен был растроган. Сам Бьяаланд не курил и всю дорогу из Фрамхейма вез сигары (подарок на Рождество), чтобы порадовать своих товарищей. Он превратил ужин с вечным пеммиканом в настоящий банкет.
        Произведенные в течение дня наблюдения подтвердили, что они еще примерно полторы мили не дошли до полюса. Бьяаланд и Хелмер Ханссен ушли на четыре мили вперед в нужном направлении, чтобы отметить это место флажками.


        Сегодня воздух был таким прозрачным [писал Амундсен около полудня 17-го], что мы могли видеть все вокруг себя на многие мили. С помощью подзорных труб мы старательно осматривали окрестности, чтобы проверить, нет ли каких-нибудь признаков жизни вокруг нас в любом из направлений, но тщетно. Мы первые здесь, однозначно.


        Чтобы еще точнее зафиксировать расположение полюса, Амундсен «огородил» флажками
«оставшиеся несколько угловых минут», как он сам выразился, на несколько миль вперед в каждом направлении. Теперь полюс был отмечен три раза. «Мы сделали все, что могли, - заявил Амундсен. - Думаю, наши наблюдения будут представлять большой интерес для специалистов».
        Когда результаты наблюдений проверили в последний раз, оказалось, что полярный лагерь Полхейм, как назвал его Амундсен, или «Дом полюса», находится в 2500 ярдов от математически корректной отметки полюса, которая была рассчитана с точностью в
200 ярдов. Понимая, какая работа за этим стоит, нужно отдать должное навыкам и знаниям людей, которые добились такой точности от секстанта, инструмента, не предназначенного для столь скрупулезных вычислений.
        Работа была закончена в полдень 18-го, и они приготовились в тот же вечер отправиться «домой, на Барьер», как написал Бьяаланд. «Спасибо Тебе, Господи, за это».
        Чтобы отметить местоположение Полхейма, Амундсен установил там ставшую теперь ненужной запасную палатку, легкую аэродинамическую модель, разработанную доктором Куком на «Бельжике» и сшитую Ронном на «Фраме», пока корабль переваливался и качался в бурных волнах Атлантики.
        Поступили первые поздравления в виде двух желтых кожаных нашивок, обнаруженных на этой палатке. На одной было написано «Счастливого пути!», а на другой - «Добро пожаловать на 90°!». Оба пожелания на нашивках были подписаны Ронном и Беком, ледовым лоцманом «Фрама».
        Палатку установили надежно, закрепив в центре длинный бамбуковый шест, на котором развевался норвежский флаг вместе с красно-белым вымпелом «Фрама», переданным Хелланд-Хансеном специально для полюса, поскольку корабль тоже заслужил свою долю почестей.
        В палатке Амундсен оставил кое-что из ненужного снаряжения и письмо королю Хаакону VII.


        Ваше Величество [писал он]. Мы дошли до самой крайней южной точки великого Ледового барьера Росса, которая находится на пересечении Земли Виктории и Земли Эдуарда VII. Мы открыли могучую горную гряду с пиками до 22 тысяч футов высотой, которую я осмелился назвать (надеюсь, получу на это Ваше согласие) «грядой королевы Мод». Мы обнаружили, что великое внутреннее плато… начинает постепенно снижаться после 89°… Это плавно понижающееся плато, на котором нам благополучно удалось установить местонахождение Южного географического полюса, мы назвали
«плато короля Хаакона VII», и я надеюсь, что Вы не будете возражать против этого.


        Так лаконично были изложены открытия норвежцев. Письмо в запечатанном конверте лежало вместе с другим письмом, адресованным Скотту, который, как заметил Амундсен, «должен стать первым посетившим это место после нас». В нем Амундсен просил Скотта передать его письмо королю.
        Он обосновал свою просьбу так: «Путь домой очень далек, случиться может всякое, в том числе и то, что лишит нас возможности лично сообщить о нашем путешествии».
        В половине восьмого вечера, спустя три дня и пять часов после прибытия на полюс, Амундсен и его спутники надели лыжи, развернулись лицом к северу и начали свое возвращение домой. Последнее, что они сделали перед выходом, - закрыли палатку и отсалютовали норвежскому флагу, развевающемуся над ней.

«А теперь прощай, дорогой Полюс, - записал Амундсен в дневнике, - не думаю, что мы увидимся еще раз».


        Мы уходили в самых чудесных условиях, о которых только можно было мечтать [писал Бьяаланд]. Минус 19 °C - прекрасная погода для Южного полюса. Собаки, бедолаги, на полюсе не объедались, но все равно бегут быстро и живо.


        Пока хозяева возились со своими прощальными церемониями, неунывающие хаски подпрыгивали от нетерпения. Когда, наконец, им дали команду- трогаться, они бросились вперед, словно бегуны по сигналу стартового пистолета. Они знали, что направляются домой и что там, за горизонтом, их ждет еда.
        Амундсену тоже не терпелось уехать. Как он заметил в разговоре с Хелмером Ханссеном, Скотт «будет здесь через день-другой. Если я что-то понимаю в британцах, они не отступятся, раз уже начали».
        Битва еще не была выиграна. Амундсену нужно было первым вернуться с новостями, ведь если его опередят у телеграфного аппарата, победа потеряет свой блеск. Приоритет в покорении полюса будет уничтожен приоритетом появления на страницах газет. Сама по себе сенсация уже являлась половиной приза, а в действительности в некотором смысле она сама и была главным призом.
        Амундсен не мог знать, что Скотт все еще находится в 300 милях от полюса и появится в этом месте минимум через месяц, и даже представить не мог, что кому-то в здравом уме придет в голову сознательно использовать людей в качестве тягловой силы. Возвращение во Фрамхейм должно было стать долгой, трудной гонкой.
        Теперь, направляясь на север, Амундсен совершал ночные переходы, чтобы солнце светило сзади и снег не слепил глаза, - еще одна мелочь, которая ускользнула от внимания Скотта. Бьяаланд как самый быстрый лыжник на обратном пути стал лидером гонки. «700 миль - это довольно тяжело, - заметил он, оценивая лежащую перед ним трассу, - но я справлюсь».
        Они начали с того, что вернулись к первому полярному лагерю, чтобы найти свои следы, и по ним прошли еще пятнадцать миль до первого лагеря, расположенного на пути к дому. Там, в качестве дополнительной предосторожности, Амундсен установил еще один черный флаг для Скотта. Он был оставлен на 18-м меридиане, то есть примерно на пути британцев со стороны Бирдмора. Скотт с большой долей вероятности должен был увидеть его, даже в том случае, если пропустит все другие метки из-за плохой погоды.
        Для Амундсена начало обратного пути оказалось очень благоприятным. Непрерывный южный ветер теперь дул им в спину. Пока они были на полюсе, ветер и солнце как следует обработали поверхность снега - на ней сформировался кристаллизованный наст, достаточно мягкий для того, чтобы удерживать собак. Лыжи скользили
«отлично», как постоянно отмечается в дневниках, и


        в лице Бьяаланда мы получили первоклассного лидера гонки [цитата из дневника Амундсена]. Он видит, как никто другой, и бежит на лыжах, как никто другой. Поэтому ему удается держаться пунктира наших старых следов, тянущихся с севера… хотя они не очень отчетливые.


        Когда в прессе появились первые сообщения Амундсена и Скотта, одна из норвежских газет заметила, что


        Амундсен… представляет все так, словно это было сравнительно простым делом, [в то время как] Скотт постоянно подчеркивает «нечеловеческое напряжение»… «громадные опасности»… «исключительное невезение», «отвратительную погоду» и в мороз, и в оттепель.


        Это был меткий комментарий. Скотт хотел быть героем, Амундсен - просто попасть на полюс. Скотт с его жаждой самолюбования играл на публику, Амундсен думал в первую очередь о работе, которую нужно было сделать, а не о читателях.
        Но даже стремись норвежцы к подвигу в общепринятом смысле, они с большим трудом смогли бы найти убедительный повод для этого. Их путешествие подчинялось размеренному ритму и скучной регулярности. Они ели, спали и проходили свои пятнадцать миль в день. Их главное развлечение состояло в гонке Бьяаланда с собаками Хелмера Ханссена. Бьяаланду не хотелось уступать собакам. Его огорчало то, что сейчас в среднем он мог идти со скоростью четыре с половиной мили в час, в то время как четыре года назад он пробегал семь миль в час в пятидесятикилометровой гонке в Холменколлене. Но в любом случае это все равно было в два раза быстрее, чем скорость передвижения партии Скотта, и на высоте 10 тысяч футов являлось впечатляющим результатом. Бьяаланд как-то признался: «Я прошу Бога, чтобы мы спустились на Барьер, здесь трудно дышать, а ночи чертовски длинные».
        По распоряжению Амундсена до шестнадцати часов в день они проводили в спальных мешках. Он не позволял превышать дневной лимит перехода в пятнадцать миль и настаивал на частых передышках. Он чувствовал, что этого требует высота, и фактически любой ценой хотел сберечь людей и собак. Нужно было сохранить все физические и душевные силы для спуска с плато. Только оказавшись внизу, на Барьере, они могли начать настоящую гонку.
        Если бы кто-то в те дни увидел норвежскую партию, то вряд ли поверил бы, что эти люди уже два месяца находятся в самом суровом климате планеты. Бьяаланд мчался впереди, словно лыжник к финишу гонки по знакомой трассе, а не полярный исследователь в конце долгого пути. Он двигался по гладкому насту без видимых усилий, одновременно отталкиваясь обеими палками, бросая свое тело толчком вперед, опираясь на палки и снова отталкиваясь с силой разжимающейся пружины - милю за милей.
        Хуже обстояло дело с собаками. Из пятидесяти двух их оставалось всего шестнадцать, и в соответствии с планом Амундсена они должны были в таком составе вернуться к
86° южной широты. Через два дня после начала возвращения с полюса умер Лэсс, одна из собак Амундсена. Он упал от изнеможения. На следующий день погиб Пер, одна из лучших собак Вистинга, потом Черный Патч.
        Они были немедленно разделены между своими бывшими товарищами, сожравшими все, вплоть до шкуры и меха. После этого тринадцать животных - передохнувших и набравших вес - всем своим видом продемонстрировали готовность двигаться дальше. Их обычная пища, состоявшая из пеммикана, не спасала положение. Для сохранения сил хаскам регулярно требовалось свежее мясо[Причина такой потребности неясна, возможно, дело в комплексе витамина В, которого нет в пеммикане.] .

21 декабря Амундсен, уверенный, что они укладываются в график, увеличил дневную норму пеммикана с 350 до 400 граммов на человека. «Господь воздаст ему за это, - с чувством написал Бьяаланд, выразив общую мысль. - Теперь я такой сытый и довольный - словами выразить не могу».
        До первого склада по направлению к дому в точке 88°25? они добрались, как и планировали, на Рождество, устроив там большой привал. Особенно радовались все шоколаду. В результате пиршества на полюсе они допустили перерасход шоколада и с тех пор испытывали нехватку в нем. А поскольку он являлся единственным источником сахара, люди страдали - недостаток сладкого в снегах переживается очень тяжело.
        До следующего склада на отметке 86°15? было восемь дней и 130 миль - самый долгий переход на всем маршруте. Но теперь у Амундсена имелся полный рацион питания для людей и собак, рассчитанный на двенадцать дней, помимо резерва пеммикана.


        Итак, мы хорошо обеспечены [сказал он]. Я [потом] сохраню образцы каждого вида продуктов, которые мы с собой брали на полюс. Думаю, производители это оценят.


        Для празднования Рождества у них не было никакого особенного блюда. Вистинг собрал крошки от печенья, которые смешали с небольшим количеством порошкового молока и сделали массу, напоминавшую традиционную норвежскую рисовую кашу. Такое
«рождественское» блюдо вместе с мягким рокотом примуса, оставленного работать, чтобы было тепло, и запахом- сигар Бьяаланда создало в палатке праздничную и ностальгическую атмосферу.


        Сейчас дома вы зажигаете свечи [писал Амундсен в дневнике]. Мы тоже [мысленно], хотя расстояние и велико. Но подождите немного - скоро мы снова будем с вами, вернувшись с победой.


        Они прошли уже 100 миль, до Фрамхейма оставалось 600. «Долгий тяжелый переход, - заметил Бьяаланд. - Эх, земляки, не нужно мне завидовать».
        Впереди уже виднелось пересечение прибрежной горной гряды. Погода по-прежнему оставалась хорошей. «Солнце обжигает наши спины, - написал Амундсен в тот день, когда показалась земля. - Блестящее скольжение помогает собакам оставаться в отличной форме, кажется, [они] на самом деле набрали вес».

29 декабря норвежцы достигли края плато и начали плавно спускаться к берегу. Двигались по-прежнему быстро, поверхность была гладкой, ледяной, а заструги, по словам Амундсена, «проскакивали со скоростью молнии». Эти заструги делали спуск похожим на слалом, но Бьяаланд, в условиях более сложного рельефа только увеличивший скорость, по-прежнему держался впереди. Амундсен вспоминал, что ему и Хасселю, намного более слабым лыжникам, чем Бьяаланд, «с трудом удавалось не отставать от саней. Возницы же стояли на лыжах, держась за сани, и ехали беззаботно».
        На этом участке, по словам Бьяаланда, спуск на лыжах


        был таким легким, насколько это вообще возможно, [и] я забыл о своей задаче держаться впереди собак Хелмера [Ханссена]. Но только я подумал, что они сильно отстали, как тут же обнаружил их носы рядом со мной.


        Хелмер Ханссен устроил шутливую погоню. Вистинг соорудил на своих санях парус, и его собаки галопом неслись за Ханссеном, лая и подвывая от удовольствия.

29 декабря Амундсен еще раз поднял норму выдачи пеммикана до 450 граммов. Это означало, что теперь норвежцы получали примерно необходимое им количество пищи. Наконец удовлетворены были все, даже Бьяаланд, который накануне открыто попросил добавки - и получил ее. Как лидер гонки, он считал, что имеет на это право.

«Дорогой дневник, - писал Бьяаланд в канун нового, 1912 года, - пишу на полный желудок. Ну разве не приятен и не легок такой первый день нового года? Да это лучший из всех дней!»
        Между тем как раз в тот момент две экспедиции максимально сблизились, оказавшись всего лишь в сотне миль друг от друга. Скотт только что поднялся по леднику Бирдмора, все еще двигаясь в сторону полюса. Амундсен приближался к кульминационной точке обратного путешествия: спуску с плато на лежащий под ним Барьер.
        Единственным известным ему маршрутом Амундсен возвращался по своим следам на ледник Акселя Хейберга. Он должен был исключительно с помощью собственных наблюдений найти дорогу через хаос ледяных осыпей и прибрежную горную гряду. Но из-за метелей и туманов, сопровождавших их при восхождении, сейчас он видел этот пейзаж со стороны юга впервые.
        Узнать горы, глядя на них с незнакомой точки и в меняющемся свете, невероятно трудно, особенно с учетом местных погодных условий и однообразия рельефа в этом районе. Когда Амундсен 27 декабря дошел до гор, ему показалось, будто он открыл что-то новое, хотя на самом деле видел те же горы, что и на пути к полюсу[Сегодня известно, что они переходят друг в друга, называясь плато Нильсена и горы Роусона.
        . Ему понадобилось несколько дней, чтобы понять свою ошибку. Солнце и кристально-чистый воздух создавали оптические иллюзии, не позволяя правильно оценить расстояние и перспективу, а близорукость Амундсена (которую он по-прежнему тщательно скрывал) только усугубляла ситуацию.
        Его ошибка усиливалась комбинацией обстоятельств. Чтобы найти дорогу назад, он полагался на единственный ориентир - одну из гор недалеко от ледника Норвегии, известную сегодня как гора Бьяаланда. Она была увенчана характерным снежным куполом, который напоминал корону, усыпанную кристаллами и надетую прямо на вершину. Казалось, что ее просто невозможно не заметить, по крайней мере с севера, при движении вверх. Но теперь, с юга, на обратном пути ее скрывали от глаз путешественников контуры рельефа. Более того, Амундсен, уйдя с полюса, прекратил делать астрономические наблюдения, а после отметки 88° южной широты потерял и линию своих пирамид. В довершение всего, торопясь назад, он перепутал некоторые жизненно важные ориентиры, и теперь опирался на неверные точки отсчета.
        В письменных источниках указания на это найти очень трудно. Амундсену всегда было свойственно преуменьшать трудности и скрывать обстоятельства, которые свидетельствуют о том, что его планы нарушаются. «Мы поистине двигаемся по каким-то загадочным местам, - пишет он, - узнать, где мы находимся, невозможно».
        В этот трудный момент Вистинг добавил им проблем с непереносимой зубной болью. К сожалению, он был единственным, кто учился стоматологии, а поскольку, по его словам,


        до ближайшего врача было далековато, я спросил… Амундсена… не сможет ли он помочь мне. Он мгновенно согласился, и мы вытащили наши хирургические щипцы. Из-за холода мы вначале нагрели их над примусом. Затем я стал на колени в своем спальном мешке, он сел на меня, оставаясь в своем спальном мешке, и потащил мой зуб изо всех сил. С огромными трудностями эта операция в итоге завершилась успехом, и на этом все мои неприятности закончились.


        Однако на самом деле Амундсен заблудился не настолько сильно, как может показаться из записей в его дневнике. В целом они выдерживали курс по компасу.
        К вечеру накануне Нового года он заметил вдали горы, окружавшие «Лавку мясника» - теперь маршрут стал понятен, неясно было только то, где именно они находятся.
        Месяц назад, поднимаясь вверх, Амундсен при определении главных ориентиров для дальнейшего пути мог полагаться только на нечеткие контуры, видимые сквозь туман. Даже в тот момент, когда - как ему показалось - он узнал некоторые из горных пиков, неопределенность все равно оставалась. По дороге на полюс он перепутал плато Нильсена с горами, окружавшими ледник Норвегия примерно в десяти милях к западу. Это означало, что данные приборов, которые он засекал тогда, были ошибочны, и Амундсен не знал, где находится относительно линии восток-запад. Но приближался «Чертов ледник», где важно было знать свое местонахождение.

2 января Амундсен дошел до него. «Нам, - написал он, - чертовски повезло… весь ледник в этот раз был покорен за несколько часов». Тот самый, переход через который на пути к полюсу превратился для них в три дня несчастий, борьбы и опасностей. Теперь же Амундсен нашел плавный узкий проход между расщелинами, а
«Бал дьявола» они обошли стороной. Частично это было связано с тем, что погода оказалась ясной. Кроме того, они возвращались другим путем. Госпожа фортуна показала себя в самом лучшем виде.
        Однако точно определить свое местоположение Амундсен по-прежнему не мог. Это было серьезной проблемой, потому что следующий его склад находился как раз на краю
«Чертова ледника», и найти его можно было только одним способом - точно узнав окрестности.


        Капитан думает, что мы к востоку от склада [написал Бьяаланд], остальные с ним согласны. Я же, наоборот, твердо уверен, что мы немного отклонились к западу. Завтра увидим.


        Так и было. Выйдя, как обычно, в семь вечера, вскоре они были вынуждены из-за тумана разбить лагерь. Однако, по словам Амундсена,


        как только мы расправились с нашим пеммиканом, выглянуло солнце, и вскоре погода снова стала отличной. Через четверть часа мы все упаковали и двинулись в путь… прямо на запад в надежде отыскать склад… но его нигде не было видно.


        Рельеф был изрезан глубокими волнообразными формированиями, не позволявшими осмотреть окрестности. Вскоре они совершенно заблудились и согласились с тем, что не стоит терять время на поиски склада, который может вовсе не найтись, и безопаснее всего направиться прямо к «Лавке мясника», чтобы попасть на Барьер как можно скорее.
        У Амундсена был достаточный запас пеммикана для того, чтобы людям хватило его до самого Барьера, но собачьей еды оставалось всего на три дня. Существовала вероятность не найти и тот склад, что был заложен в «Лавке мясника», где хранились собачьи туши. Перспектива тащить сани самим становилась все более реальной. Настроение норвежцев, когда они снова двинулись в путь, было далеко не радужным.
        Однако не успели они отойти далеко, как кто-то заметил знакомый горный хребет. Но идя в сторону полюса, они видели его на западе, сейчас же он был на востоке. Значит, они все-таки отклонились слишком сильно к западу. Не теряя времени, они повернули на восток и, поднявшись вверх, впервые получили возможность осмотреться. Проведя нужные наблюдения, они четко увидели точку у подножия «Чертова ледника», где находился склад - это было совсем недалеко от них.
        Как отметил Амундсен, «учитывая обстоятельства, мы все подумали, что было бы неправильно уйти от склада, не попытавшись добраться до него». Каждый из них был готов сделать такую попытку, но какой смысл идти туда всем караваном? Амундсен выбрал Хелмера Ханссена и Бьяаланда. Те, не дожидаясь еды и не отдохнув, сразу отправились в путь, по словам Бьяаланда, Ханссен «с пустыми санями и его добрыми хасками, а я на легких лыжах в качестве лидера гонки».
        Но рельеф оказался труднее, чем они думали. Это были настоящие ледяные волны, напоминавшие замерзшее море. Вскоре они пожалели, что не взяли с собой спальные мешки на случай, если в пути их застанет непогода. По словам Бьяаланда,
        Капитану показалось, что здесь восемь миль, но это ерунда, скажу я вам. Мы прошли одиннадцать миль, частично в тумане и метели - и ничего не нашли. К счастью, впереди появился небольшой просвет, и мы, наконец, заметили [флажки склада], пересекавшие наш путь [примерно в двух] милях впереди. Нашей радости не было границ, можете быть уверены.
        Достигнув склада, они погрузили его содержимое в сани, но вначале дали собакам двойную порцию пеммикана, а сами съели немного шоколада. После этого сразу же отправились в обратный путь, который, по словам Бьяаланда, «преодолели как по маслу… и после десятичасового перехода вернулись в лагерь, [так что] теперь у нас много провизии».
        Амундсен все это время не ложился спать, ожидая их. Он без устали ходил взад-вперед по снегу, с тревогой наблюдал за погодой и смотрел в подзорную трубу, будучи не в силах успокоиться. Наконец, увидев Бьяаланда и Ханссена, возникших на гребне замерзшей волны, он вбежал в палатку и принялся будить Хасселя и Вистинга, которые мирно спали. «Должно быть, они нашли склад, - сказал он чрезвычайно возбужденно, - потому что никто не сидит в санях. Значит, в них есть что везти». Он немедленно разжег примус, чтобы растопить снег и согреть достаточное количество воды для утоления жажды и приготовления пеммикана, поскольку возвращавшиеся наверняка ужасно голодны и хотят пить. Когда они добрались до лагеря, Амундсен просто сиял от радости и настоял на том, что сам позаботится об их собаках.
        Он записал в дневнике, что Бьяаланд и Ханссен прошли сорок две мили без отдыха и почти без еды «со средней скоростью три мили в час! Скажите теперь, что собаки в таких местах бесполезны».
        Теперь до следующего склада оставалось около пяти дней, а еды для людей и собак хватало на десять, не считая неприкосновенного запаса. Как отметил Амундсен, они снова были «во всеоружии».
        Теперь он понял, почему заблудился. Из-за какой-то ошибки в навигации он на полтора пункта (17 градусов) отклонился от курса. Но нет худа без добра, потому что это позволило им обогнуть горы и легко пересечь «Чертов ледник». Получив рациональное объяснение своей ошибке, Амундсен снова успокоился.
        Теперь нужно было двигаться к «Лавке мясника» и найти начало спуска по леднику Акселя Хейберга. Он решил, не теряя времени, хорошо осмотреться- и понять, когда лучше выходить. Погода была хорошая, поэтому Амундсен принял логичное решение воспользоваться этим и сделать быстрый рывок, пока легко идти.
        Позабыв о графике, 4 января они прошли двадцать миль, отдохнули пять часов и снова продолжили путь. Собаки, казалось, чувствовали важность ситуации и тоже старались - тянули изо всех сил. Через десять миль норвежцы благополучно вышли на трассу, отмеченную пирамидами. Рано утром 5 января они достигли «Лавки мясника» и обнаружили склад с собачьими тушами. По словам Амундсена,


        Хелмер Ханссен, благодаря своему острому зрению, заметил [склад]. Если бы не он, боюсь предположить, что могло бы случиться. Местность совершенно неузнаваема, словно мы видим ее впервые.


        И снова из-за игры изменчивого света могла произойти беда. В первый раз Амундсен изучал это место сквозь серую пелену, а сейчас светило солнце, воздух был совершенно прозрачным. Однако не сразу в таинственном пике, уходящем в небо, он узнал гору Фритьофа Нансена. Он смотрел на нее уже несколько дней - и не узнавал. К тому же впервые с обзорной точки у «Лавки мясника» он, наконец, увидел, через какой ад они пробились, сопровождаемые туманом и метелью, шесть недель назад.
«Нет, путешествовать вслепую в таких местах, - мрачно заметил он, - слишком опасно».
        Кроме того, он понял, что немного переоценил высоту гор, глядя на них сквозь туман во время перехода на юг. Теперь он считал - и его мнение впоследствии подтвердилось, - что их высота составляет лишь 12-13 тысяч футов, а не 18-20 тысяч, как он написал в письме королю Хаакону VII. Бьяаланд, согласившись с такой оценкой, все же добавил, что в это «чертовски трудно поверить».
        Наконец-то Амундсен мог воспользоваться данными своих наблюдений. За поворотом действительно лежал ледник Акселя Хейберга и начинался спуск вниз. Причин медлить не было. Даже в разгар лета «Лавку мясника» вряд ли можно было назвать гостеприимным местом. Температура держалась на отметке минус 25 °C, оставаясь на добрых пять градусов ниже той, к которой привыкли норвежцы. Кроме того, дул неприятный ветер, и в первый раз за все время путешествия они почувствовали, что холод пробирает до костей; пора было уходить с плато.
        Они вволю накормили собак мясом, положили еще по одной туше в сани и, как написал Бьяаланд, «начали понемногу спускаться по склонам- один хуже другого». Это были те самые склоны горы Оле Энгельстада в начале ледника, где собаки отчаянно впивались когтями в лед, дюйм за дюймом поднимаясь вверх, на пути к полюсу. Это место может произвести тяжелое впечатление даже на современных горнолыжников, и Бьяаланду, прокладывавшему курс, «было довольно трудно», как отметил Амундсен.
        К счастью, снег был рыхлым, поэтому все они более или менее могли контролировать темп и скорость передвижения. Сани тормозили веревками, обмотанными вокруг полозьев. Примерно за полтора часа они спустились от «Лавки мясника» на 3000 футов вниз, пройдя в тот день 23 мили, и вышли на верхнюю террасу ледника. Первая часть спуска прошла успешно. Они разбили лагерь на высоте примерно 7500 футов с подветренной стороны горы Оле Энгельстада.
        День и ночь теперь потеряли свое значение, даже в датах все то и дело путались.
«Главное, пока мы помним год», - саркастически заметил Амундсен. Хорошо отдохнув, они встали в час ночи, чтобы спуститься по ледяным осыпям.
        Амундсен был довольно спокоен. Предполагалось, что там, где удалось подняться, получится и спуститься. В любом случае он не боялся физической опасности и счастливо избежал мук воображения, от которых многие люди страдают заранее - и часто впустую.
        Маленький караван тронулся в путь. Бьяаланд, по-прежнему выступавший в роли лидера гонки, первым достиг кромки верхней ледяной осыпи. Внезапно под своими ногами, между лыжами он увидел головокружительно пустое пространство - дорога прерывалась пропастью и возникала снова где-то далеко внизу. Такой вид при спуске даже самого мужественного человека заставляет ощутить неприятные спазмы в желудке и холодок, бегущий по спине. Сани резко затормозили веревками, обвязанными вокруг полозьев, и все начали осторожно спускаться вниз.


        Это был [по словам Амундсена] хороший денек для нас, лыжников. Рыхлый снег, так что лыжи тонули в нем примерно на два дюйма, обледеневший и зернистый - мы скользили так, словно на поверхности кто-то разлил масло… Благодаря рыхлому снегу можно было контролировать спуск. Один склон круче другого… Мы неслись вниз. Чудесный спорт.


        По словам Бьяаланда, «покатались на славу. Я получил большое удовольствие, мы соревновались с Капитаном». Амундсен, Бьяаланд и, возможно-, даже флегматичный Хассель развлекались - у них имелись для этого все основания. Снег был идеальным. Спуск с плато превратился в чистое удовольствие. Их беспечность заметно контрастировала с пуританской серьезностью Скотта. Умел ли вообще радоваться этот человек?
        Но уже хорошо известно, что Амундсен был «мастером недооценки». Его небрежные фразы маскируют экстраординарные результаты этого спуска. Ландшафт был вполне сопоставим с альпийскими пропорциями, а эти люди к альпийским условиям были не готовы. Свой опыт они получили в Скандинавии, у них не было специфической техники и снаряжения, которые необходимы для передвижения в горах, сопоставимых по уровню сложности и ландшафта с Альпами. Они шли без горнолыжных креплений, фиксирующих ботинки, а длинные лыжи делали повороты в таких условиях особенно трудными. Тем не менее эти люди преодолели все препятствия, скользя вниз с широкими поворотами в технике «телемарк» и «христиания», помогая себе палками, когда склон становился слишком крутым. Они устроили потрясающий слалом между расщелинами, объезжая провалы, сераки, трещины гигантских ледяных струй ледника Акселя Хейберга, даже ниже уровня своего подъема.
        Хелмер Ханссен и Вистинг на собачьих упряжках не испытывали такого удовольствия. Слалом с нагруженными санями, которые то и дело норовят развернуться вниз по склону, - сомнительное развлечение, ведь зияющие бездны только и ждут малейшей ошибки. Собаки, утопавшие в рыхлом снегу по грудь, наверняка тоже считали, что двигаться трудно. Но все справились удачно, и спустя короткое время возницы, собаки, сани и ничем не обремененные лыжники пробились сквозь ледяные осыпи. Через одиннадцать с половиной миль, после спуска на 4500 футов, они остановились и разбили лагерь в том же месте у подножия нижней осыпи, где, по словам Бьяаланда,


        лежали 47 дней назад, а впереди было столько труда и тяжелых переходов… Спасибо Тебе, Господи, что мы снова внизу… и можем дышать спокойно… после шести недель выживания в [разреженном] сухом холодном воздухе.


        Страшный спуск был позади.
        Вместо ненужного перехода через горные перевалы, как по пути наверх, теперь они пошли по леднику Акселя Хейберга вниз к Барьеру, повернули на север и незадолго до полуночи 7 января достигли своего склада в точке 85°5? южной широты под скалой Бетти. Теперь у них в санях был запас- еды для людей и собак на тридцать пять дней - более чем достаточно для возвращения во Фрамхейм. К тому же в их распоряжении оставались склады, распределенные по Барьеру на каждом градусе широты. По словам Амундсена, на них


        словно сыпалась манна небесная. С этого момента приоритеты изменились - важно есть как можно больше, чтобы как можно скорее облегчить наши сани.


        Амундсен отправил Хелмера Ханссена и Вистинга на скалу Бетти, чтобы они построили там каменную пирамиду, которая служила бы доказательством того, что здесь были люди. В нее положили записку с рассказом о том, что сделала норвежская экспедиция[Ее нашли участники экспедиции адмирала Бэрда в 1929 году.] , а также семнадцатилитровый бак с керосином и двадцать коробков спичек. «Возможно, - сказал Амундсен, - кому-то это когда-то понадобится». Спустя некоторое время от изнеможения упала еще одна собака - пришлось ее пристрелить. К дому они подходили на двенадцати собаках, как изначально и предполагалось.
        За исключением нескольких расщелин на стыке Барьера и твердой земли все природные опасности были позади - и теперь Амундсен снова был готов к гонке. Ведь на тот момент он знал только то, что британцы будут спускаться по леднику Бирдмора, который заканчивается на целый градус севернее, чем ледник Акселя Хейберга. Он стал, по словам Бьяаланда, «нетерпимым, не переносил возражений. А тут еще случился острый спор по поводу моих солнцезащитных очков. Его раздражает, что я не использую такие, как у него?»
        Это довольно откровенное заявление. Бьяаланд сделал свои очки сам, основываясь на эскимосской модели с узкими прорезями, и отказался от разработки Амундсена.
        Амундсен решил идти в спринтерском темпе, больше не нужно было беречь силы людей и собак. Барьер превратился в гоночную трассу. Они проходили пятнадцать или двадцать миль, разбивали лагерь на восемь часов, шли дальше, снова отдыхали и так далее, не делая различий между днем и ночью. Таким образом, они увеличили свою скорость в полтора раза, сократив время в пути до Фрамхейма почти на две недели, и надеялись за счет сэкономленного времени раньше вернуться к цивилизации.

11 января они в последний раз видели горы. «Чудесный вид, - восхитился Бьяаланд, - словно дом троллей, сверкающий серебром и хрусталем».
        В тот же день, ровно на полпути между полюсом и Фрамхеймом над ними появились две чайки. Это были первые живые существа, которых они увидели в этой стерильной ледяной пустыне за два месяца, - первый признак другой жизни. Приветственно размахивая руками, птиц встречали радостными криками. Бьяаланд достал свой револьвер (из которого убивал собак) и выстрелил в воздух.


        Здравствуйте-здравствуйте, дорогие чайки [записал он в дневнике]. Как поживаете?.. Возвращайтесь к Линдстраму и передайте, что мы будем дома через 20 дней и съедим все его горячие кексы, говядину, фрукты и даже зеленые сливы.


        А потом на них обрушились снежные бури, штормовые ветра, метели и туманы. Погода ожесточилась. Все надели анораки и штаны из тюленьей кожи, извлеченные из склада под скалой Бетти, так что было тепло, возможно, даже слишком, потому что температура оставалась средней по антарктическим стандартам - где-то на уровне минус 10 °C.
        Спутники Амундсена оценили его проницательность и умение планировать. В любую погоду, в любой ветер и при любой видимости им удавалось проходить нужное расстояние, двигаясь от пирамиды к пирамиде. Склады находили всегда, поэтому ограничились навигационным счислением. Изначально их заложили на расстоянии четырех дней пути друг от друга, и теперь за счет скорости они передвигались от одного склада к другому за два-три дня - именно столько времени требовалось на то, чтобы преодолеть два градуса по широте. Их запасы были избыточными, как минимум полтонны продуктов остались на Барьере. Собак перевели на двойной рацион пеммикана, тюленьего мяса и печенья, а в конце даже кормили шоколадом - все что угодно, лишь бы облегчить сани.
        Спутники Амундсена поневоле прониклись его торопливостью. Они были в хорошей форме и чувствовали, что побеждают. Все - и люди, и собаки - действовали как единая команда, двигаясь в едином темпе - три мили в час, двадцать-тридцать миль в день, день за днем, набирая вес и сохраняя жизненные силы. Это был триумф опыта, разума, проницательности и организованности.

17 января они достигли своего склада на 82° южной широты. Он имел для экспедиции особое значение, будучи самым южным из всех созданных ими прошлой осенью. По словам Амундсена,


        мы приготовили особое кушанье, чтобы отпраздновать наше прибытие на самый южный форпост цивилизации. По этому случаю коком пришлось- быть Вистингу. Он угощал нас блюдом из пеммикана и тюленьего стейка. На десерт - шоколадный пудинг.


        Теперь они оказались на линии своих флажков и чувствовали себя как дома. Последние две сотни миль были размечены, как трасса лыжной гонки, но погода оставалась плохой. Только перед складом на отметке 81° облака поднялись и выдался первый ясный день за долгое время. Учитывая, что все три раза, когда они были тут прежде, видимость всегда оставалась низкой, им впервые представилась возможность изучить окрестности. Перед ними предстал впечатляющий массив разрушенных ледяных башен и расположенных близко друг к другу расщелин. По словам Бьяаланда, они также
«увидели несколько скал и гор с ледяными шапками, которые, кажется, тянутся в северо-восточном направлении… примерно в тридцати милях отсюда».
        Амундсен отказался отклониться от курса даже на дюйм, чтобы изучить новые земли. Это выглядело так, словно, покорив полюс, он боялся вызвать гнев богов тем, что просит слишком много. Кроме того, теперь его основная задача заключалась в том, чтобы попасть домой первым со своими новостями, и все остальное не принималось в расчет. Следующая экспедиция, кто бы ею ни командовал, может заниматься более глубоким изучением увиденного ими. Амундсен понимал, что увиденное могло оказаться химерой, в результате так и получилось. Теперь мы знаем, что эти горы, скорее всего, были очень далеким от них возмущением системы расщелин Стир-Хед. Синие тени и сияющие верхушки часто производят впечатление земли, покрытой снегом.
        Когда они прошли очередной склад, двигаться на лыжах стало сложно из-за ломкого наста, который был неудобен и для собак. Потом снег стал мягким. Лыжи начали плохо скользить, люди и собаки двигались с трудом. «Ха-ха, - отметил Бьяаланд с дружеской издевкой, - тем парням, которые рассчитывали, что их будут тащить… тоже придется идти пешком до самого Фрамхейма». И все же они проходили свои ежедневные тридцать миль и, казалось, обладали устойчивым иммунитетом к депрессии. Они пребывали в таком приподнятом настроении, что повод для радости находили даже в снежных вихрях.
        Утром 25 января они оказались в восемнадцати милях от Фрамхейма. Скольжение неожиданно снова стало комфортным. По этому поводу Амундсен написал в дневнике, что «собаки летят, как никогда раньше». Но, когда они разбили свой последний лагерь, «подул юго-западный с метелью и прочими мерзостями». В десять вечера они снова двинулись в путь. Погода- оставалась весьма «неприятной. Ветра нет, густой снегопад и туман, так что не видно носков собственных лыж».
        Они потеряли отмеченную трассу, и, когда примерно через час небо очистилось, флажков по-прежнему не было видно. Амундсен приказал идти по компасу, и


        через восемь миль пути, на два пункта в сторону от нашего курса к западу, в поле зрения появился большой темный объект. Мы двинулись в его сторону. Это оказались наши сани, одни из тех, что мы оставили во время старта 20 октября 1911 года. Сами не ведая того, мы вернулись к тому месту, откуда начинали путь. «Фрама» нигде не было видно, но этому вряд ли стоило удивляться, потому что бoльшая внутренняя часть залива была скована льдом. Мы с радостью увидели на другом берегу Фрамхейм, который, купаясь в утренних лучах солнца, выглядел абсолютно таким же, каким мы его и оставили.


        Была пятница 26 января 1912 года.
        Со всех ног люди и собаки пустились бежать вниз с Барьера и дальше - по льду Китового залива. По скорости, с которой они передвигались, никто бы не сказал, что они заканчивают изнурительное путешествие длиной в 1400 миль.
        Духу всего предприятия полностью соответствовало и то, что Бьяаланд для обобщения своих впечатлений выбрал совершенно определенный язык - не героического свершения, а лыжного соревнования, написав в своем дневнике: «Чертовски трудная работа - быть лидером гонки».



        Глава 31
        Поражение в гонке

        На полюсе их уже ждали черные флажки.
        Скотт, находясь на последнем стомильном участке за рекордно южной отметкой Шеклтона и медленно приближаясь к полюсу, считал «изнурительной эту работу по буксировке и передвижению саней». И еще жаловался, что их «чертовски выматывает монотонность, и в таких условиях легко представить, как можно окончательно выйти из строя». Он и его спутники совсем упали духом, еще даже не достигнув своей цели. Между тем, с учетом обратной дороги, они не прошли еще даже половины намеченного маршрута.
        Скотт измучил своих людей на подъеме, не думая о том, что силы понадобятся им для возвращения. В любом случае своим отношением к людям как к тягловой силе он наглядно проиллюстрировал слова Нансена о том, что «использовать собак, может, и жестоко, но не менее жестоко перегружать работой людей». В том, что Скотт столкнулся с температурой, которая на пять-десять градусов была ниже, чем при путешествии Амундсена, следует искать только его вину. Взяв пони и, следовательно, отложив время старта, он попадал на плато на три недели позже летнего солнцестояния, когда сезон подходил к концу. Низкая температура становилась причиной страданий, которые людям было трудно переносить. Помимо рукавиц и сапог, другой меховой одежды у Скотта не было, а отсутствие меха, которым можно было бы прикрыть лицо, - логичное объяснение многочисленных случаев обморожения участников партии. Плохая лыжная техника, нерациональная навигация, перегруженные, плохо обслуживаемые и плохо управляемые сани, неэффективная организация лагеря, тяготы, связанные с тем, что в последний момент к группе добавился пятый человек, - список
реальных проблем был длинным. Такая последовательная некомпетентность Скотта вообще может расцениваться как прямое стремление к смерти.
        Он явно сам усложнял многие вещи.
        Кроме того, он подвергал себя и своих спутников опасности погибнуть от жажды. Человек, выполняя тяжелую работу на большой высоте и в условиях низких температур, теряет огромное количество жидкости через пот. Эту потерю нужно восполнять, для чего обязательно следует много пить. Скотт, несмотря на собственный опыт и повсеместно доступную информацию по данной теме, не учел этого. Им едва хватало топлива для приготовления еды - что уж говорить о растапливании снега для получения физиологически необходимой людям воды. Поэтому Скотт и его спутники страдали от обезвоживания, которое вело к физической слабости и психическим расстройствам. К тому же они страдали от недоедания.
        За время своего полярного путешествия люди Амундсена в итоге даже набрали вес. Питание сыграло свою роль в достижении победы - оно же решило участь Скотта. Рацион, разработанный Амундсеном для санного похода, включал в себя пеммикан, печенье, сухое молоко и шоколад. В рацион Скотта входили пеммикан, печенье, масло, какао, сахар и чай. Меню британской партии обеспечивало каждому человеку 4500 калорий в день, то есть ровно столько же, сколько получали люди Амундсена, пока он не увеличил порции на обратном пути, по дороге домой. Возможно, для группы Амундсена, двигавшейся налегке, такая калорийность была достаточной, но, учитывая гротескно тяжелую работу, которую выполняли люди Скотта, вручную буксируя сани, этого было катастрофически мало. Им требовалось еще не менее 1000-1500 калорий. Зимнее путешествие во время экспедиции «Дискавери» однозначно показало, что, выступая в роли собак в упряжке, люди при таком количестве калорий фактически недоедают. Скотт и Уилсон упустили это из виду. Аткинсон - нет. Но как флотский хирург он знал, что капитаны военно-морского флота в целом и Скотт в частности
склонны считать мятежом даже обоснованную критику. Поэтому Аткинсон предпочел держать язык за зубами.
        Между тем Амундсен не только обеспечил своих людей достаточным количеством энергии - в соответствии с современными идеями питание его группы было лучше сбалансировано, в нем преобладали необходимые организму углеводы и некоторые важные витамины.
        Скотт этого не предусмотрел. К моменту, когда британская партия достигла плато, все люди страдали от недостатка витаминов. По сравнению с норвежцами они получали слишком мало тиамина (витамина В1), рибофлавина (витамина В2) и никотиновой кислоты, входящих в комплекс витаминов группы, недостаток которых влияет на психику и нервную систему.
        Такая разница в питании отчасти явилась результатом того, что Амундсен взял с собой больше шоколада и сухого молока (источники витамина В1). Но основная причина заключалась в составе печенья, которое использовала каждая экспедиция во время марша. И то, и другое было произведено специально для них и имело повышенную калорийность. Но печенье Скотта, изготовленное компанией «Хантли и Палмерс», содержало пшеничную муку и пищевую соду в качестве разрыхлителя. Печенье Амундсена, выпущенное норвежской фирмой «Саетре», содержало непросеянную муку, овсяные хлопья и дрожжи в качестве основного разрыхлителя. А, как известно, дрожжи и зерна являются мощным источником витамина В[См. примечание относительно рационов.] .
        В данном случае два вида печенья символизировали два разных мира. Важность витаминов еще не получила научной оценки, но норвежцы, которые всегда жили в гармонии с природой, инстинктивно определили правильный источник важнейших веществ.
        Биологические требования людей индивидуальны. Принятые стандарты являются усредненными показателями. Определенного количества витаминов может быть достаточно для одного человека, но будет не хватать другому. Тем не менее в целом цивилизация требует от человека большего - и это ведет к тому, что естественная жизнь на открытом воздухе позволяет оставаться здоровым при меньшем количестве витаминов. А урбанистическая среда с ее искусственным образом жизни, как правило, требует усиленной витаминизации. По этой причине преимущество рациона Амундсена в содержании витаминов группы В почти наверняка было гораздо большим, чем демонстрируют цифры. По той же причине группа Скотта очень рано столкнулась с цингой, хотя базовые рационы обеих экспедиций были практически полностью лишены витамина С.
        Более того, Скотт, в отличие от Шеклтона, не понимал важности правильного питания на базе. Это дало Амундсену еще одно преимущество. Зная, что его выживание на марше не в последнюю очередь зависит от того, что он ест перед стартом, Амундсен настаивал на более натуральной и сбалансированной диете в течение всей зимы, вследствие чего отправился в путь в лучшем физическом состоянии, чем его соперник.
        Но главным вопросом была мобильность. Три месяца - это максимальный срок, в течение которого человеческий организм может сохранять запасы витамина С. Амундсен, если предельно упростить его философию, видел безопасность в скорости - и вернулся к своему источнику витамина С в виде склада с тюленьим мясом через два с половиной месяца. Скотт за это же время не прошел и половины пути.
        Недостаток витаминов и неправильное питание британской партии в целом объясняют несчастья, происходившие со Скоттом с отметки 88° южной широты: его восприимчивость к холоду, его явную слабость. Недостаток витамина С привел и к нагноению не поддающегося лечению пореза на руке старшины Эванса.
        Недостатком витаминов объясняется и депрессия, охватившая всю партию (правда, это дополнительно осложнялось низким моральным духом людей и влиянием меланхоличной натуры Скотта). Так или иначе, но определенно ясно лишь то, что до полюса британцы дошли, будучи нездоровыми как физически, так и психически.
        Мы начали чувствовать холод [написал Скотт]. Это критическое время, но нужно тащить сани дальше… Ох! Всего несколько прекрасных дней! Кажется, что полюс уже так близко, и только погода задерживает нас.
        Повредив руку, Эванс стал неестественно тихим и подавленным. Оутс, обычно не склонный жалеть себя, стал нехарактерно мрачным. В тридцати милях от полюса 15 января он написал: «Должно быть, пеммикан, съеденный за завтраком, не пошел мне впрок, поскольку в дороге я чувствовал уныние и тоску по дому».
        На следующий день в преддверии полюса они продолжили свой путь в несколько более приподнятом настроении, поддерживаемые верой в то, что победа уже близка. Не заметив следов экспедиции Амундсена на леднике Бирдмора, они предположили, что с ним произошел несчастный случай. Им и в голову не могло прийти, что норвежцы выберут какой-то другой маршрут. Несмотря на предупреждение, полученное у подножия ледника, Скотт поощрял это мнение, поскольку стиль его руководства предполагал, что неудобные мысли нужно скрывать от подчиненных. Он пытался скрывать их даже от самого себя, хотя опыт подсказывал, что утрата иллюзий всегда болезненней вдвойне. Насколько он преуспел в своем самообмане, остается только догадываться. Конечно, Скотт опрометчиво написал в дневнике, что «скоро это определенно произойдет». Но в последний момент он все-таки не забыл добавить фразу для читателя, которая гласила, что существует «единственная ужасная возможность - увидеть там флаг норвежцев, опередивших нас».
        Скотт проиграл эту игру. Но сказал ему об этом не крест Святого Олафа, а, как и предположил Амундсен, черный флажок, установленный на пути к полюсу.
        Странно, что первым темное пятнышко, уничтожившее белизну ландшафта, заметил не Скотт, идущий впереди на лыжах, и не Уилсон, находившийся- рядом с ним. Его увидел Боуэрс, который едва передвигался пешком в центре упряжки и с трудом вытаскивал ноги из снега, как солдат, медленно отрабатывающий шаг на месте. Было пять часов дня.
        Постепенно пятнышко превратилось во что-то движущееся - и они оказались перед черным флагом разбившихся иллюзий. Собачьи испражнения и отпечатки лап на снегу говорили сами за себя. Им показалось, что безжалостный ветер стал гораздо холоднее, чем час назад.

«Сегодня мы не очень счастливая партия», - тихо произнес Оутс.
        Они долго не могли уснуть после такого открытия.


        Скотт [как написал Оутс] воспринял свое поражение намного лучше, чем я ожидал… Амундсен - я должен сказать, что у этого человека точно есть голова на плечах… Норвежцы… похоже, совершили весьма комфортную прогулку со своими собачьими упряжками, которая сильно отличалась от нашего жалкого перетаскивания саней вручную.


        Так усталый, голодный, обмороженный Оутс, с аристократической отстраненностью стоя на краю земли, сравнивает своего командира, который привел их к неминуемому поражению, с его победившим оппонентом. Он чувствовал какое-то иррациональное удовольствие от того, что увидел победу сильнейшего, дистанцируясь от своего некомпетентного лидера, к которому относился с тихим презрением. Боуэрс по тому же поводу написал:


        Печально, что нас обошли норвежцы, но мы добились своего благодаря старой доброй транспортировке грузов людьми - чему я очень рад. Это величайшее путешествие, когда-либо предпринятое человеком и организованное по всем канонам традиционных британских санных походов, началось, когда мы оставили наш транспорт у подножия ледника.


        Да, у Боуэрса было очень мало общего с Оутсом, который в этой компании держался особняком.
        Даже Уилсону недоставало того мужества, с которым Оутс встретил поражение. Амундсен, как сказал Уилсон, «победил нас потому, что устроил из этого гонку. Мы все равно сделали то, ради чего пришли, и поэтому наша программа тоже выполнена». Этот аргумент он использовал для того, чтобы успокоить Скотта, которому сейчас как никогда требовались слова утешения.
        Для Скотта черный флаг был не поражением, а настоящим провалом. То, что этого следовало ожидать, то, что винить в этом он мог только себя, не приносило никакого облегчения - скорее, наоборот. Его решение поступать так, словно Амундсена не существовало, «продолжать - и делать все, что от нас зависит, ради нашей страны без страха и паники», идеально соответствовало духу Балаклавского сражения. Он отлично понимал, что его мог спасти только какой-нибудь несчастный случай, произошедший с Амундсеном. И все же слепо продолжал вести своих людей к тому, что, как он знал, почти неминуемо будет поражением.
        Он испытывал терпение богов. Своей жене перед выходом к полюсу он опрометчиво написал:


        Есть много обстоятельств, которые заставляют меня сомневаться в способностях
[Амундсена] достичь цели. С другой стороны, ему будет трудно признать поражение, и я не могу даже представить, как он сообщит об этом.


        А теперь на полярном ветру развевался его черный флаг. «Конечно, норвежцы нашли простой путь наверх». Недостойный и вдобавок ко всему опасный самообман, как полагал Скотт.
        На следующее утро британцы свернули лагерь и оставили черный флаг позади, чтобы дотащить свои сани последние несколько миль до полюса, продвигаясь по следам Амундсена со странным ощущением какой-то разрядки напряжения. В половине седьмого вечера они дошли до места, которое считали целью. Была среда, 17 января 1912 года, - прошло ровно тридцать четыре дня после того, как норвежцы примчались сюда на своих собаках. Скотт мрачно записал в своем дневнике:


        Полюс. Да, но при совсем других обстоятельствах, нежели ожидалось. У нас был ужасный день - помимо разочарования дул жесточайший ветер от 4 до 5 и температура минус 22 °C. Спутники мои трудились с обмороженными ногами и руками… Боже правый! Это отвратительное место и особенно ужасное для нас - тех, кому пришлось пробиваться сюда, чтобы проиграть.


        Скотту достался от Амундсена единственный оригинальный участок работы - определение высоты полюса над уровнем моря. Но сделать это было невозможно, потому что гипсометр был неисправен; вся экспедиция оказалась бессмысленной. Оставалось лишь проверить координаты, определенные Амундсеном, - совершенно пустая затея после того, как, по словам Уилсона, «все присутствующие согласились с тем, что он может заявить приоритетное право на сам полюс».
        Эта сцена разительно отличалась от той, что происходила здесь месяц назад. Вместо норвежского квартета, неторопливо проводившего свои круглосуточные наблюдения, Боуэрсу и Скотту пришлось ограничиться пятью наблюдениями в течение одной ночи, на большее времени не было. Боуэрс возился с теодолитом и определял значения, а Скотт записывал их.
        Температура держалась на отметке минус 30 °C, то есть на целых восемь градусов ниже, чем в то время, когда здесь был Амундсен. Закончились дары фортуны в виде безветрия и ясного неба, не видно было собак, растянувшихся и гревшихся на солнце. Вместо этого дул резкий ветер и над двумя дрожавшими от холода мужчинами нависали свинцовые снежные тучи. Причем, как написал Скотт,


        воздух был такой странный, влажный и холодный - обычно при таком в два счета промерзаешь до костей… это мало отличалось от однообразия последних дней… Ну, что-то здесь все-таки есть, и завтра ветер может стать нашим другом… А теперь домой - нам предстоит отчаянная борьба за то, чтобы сообщить эти новости первыми. Интересно, сможем ли мы.


        Другими словами, Скотт надеялся хоть на какую-то иллюзию победы. Он еще не совсем понял, что возвращение станет схваткой со смертью, но четко осознал, что время терять нельзя.
        В пять часов утра они снова были на улице. Закончив свои наблюдения и обработав результаты, Боуэрс и Скотт решили, что находятся примерно в трех милях от полюса. Посмотрев в направлении, на которое указывали расчеты, Боуэрс заметил палатку Амундсена, стоявшую в двух милях от них. Они впряглись в сани, дошли до нее и обнаружили норвежский флаг с вымпелом «Фрама», развевавшиеся в высоте. Но с шоком, который вызвал первый черный обрывок материи, это сравниться уже не могло.
        Скотта восхитил четкий силуэт палатки.
        Внутри он обнаружил письмо Амундсена к королю Хаакону VII и к себе самому:


        Уважаемый капитан Скотт,
        поскольку Вы, вероятно, первым после нас окажетесь в этом месте, я прошу Вас, пожалуйста, передайте это письмо королю Хаакону VII. Если Вы сможете использовать что-то из вещей, оставленных в палатке, пожалуйста, не стесняйтесь делать это. Я от души желаю Вам безопасного возвращения.
        Искренне Ваш, Руаль Амундсен



«Я озадачен этим письмом», - заметил Скотт в своем дневнике. И данная запись красноречиво говорит о состоянии его ума. Он даже не понял, что Амундсен на всякий случай принял меры предосторожности. Скорее всего, он подозревал тайную попытку унизить его. И в результате всего одним движением, по словам Раймонда Пристли, Скотт «был разжалован в почтальоны».
        Оставленные Амундсеном вещи пришлись кстати: Боуэрс обрадовался паре рукавиц из оленьего меха, которые заменили его старые, собачьи, потерянные несколько дней назад. «Было похоже, что норвежская партия ожидала более холодной погоды… и не столкнулась с ней, - отметил Скотт в своем дневнике, изучив предметы меховой одежды, аккуратно сложенные на полу палатки. - Этого нельзя было понять из утрированного отчета Шеклтона». Увы, но даже здесь Скотт до последнего продолжал борьбу с невидимым соперником.
        Оставив записку о том, что они тоже были здесь, участники британской партии застегнули палатку и отправились туда, где, по их предположениям, находится полюс. Там, по словам Скотта, они «построили пирамиду, укрепили наш бедный маленький
“Юнион Джек” и сфотографировались - делать это было довольно холодно».
        Во всем этом таится патетическая ирония. Невыспавшиеся, замерзшие, усталые, все еще потрясенные поражением, Скотт и Боуэрс допустили ошибку в расчетах. Они решили, что прошли дальше полюса, а на самом деле не дошли до него. Думая, что двигаются к нему, они удалялись от нужной точки. В соответствии с их собственными наблюдениями они вообще не попали на полюс[Hinks, A. R. The Observation of Amundsen and Scott at the South Pole, Geographical Journal, Volume CHI, p. 160.] .
        Вера британцев в то, что они достигли математически выверенной точки полюса, еще больше укрепилась после обнаружения черного флажка Амундсена примерно в полумиле от построенной Скоттом пирамиды. К этому флажку была прикреплена записка Амундсена, гласившая:


        Норвежский Полхейм находится на отметке 89°58? ю. ш. к в. (комп.) 8 миль. 15 дек.
1911. Руаль Амундсен.


        Это было написано на английском. Скотт ошибочно принял флажок за оставленную норвежцами отметку о полюсе, хотя это явно было не так - они обнаружили всего лишь крайний левый знак из тех, которыми Амундсен «огородил» место полюса.
        После очередного раунда наблюдений Скотт перенес «бедный маленький “Юнион Джек”», как он думал, еще ближе к полюсу, но на самом деле теперь он наоборот отошел от него. После этого британская партия отправилась в обратный путь. По словам Скотта,
«теперь мы повернулись спиной к объекту наших амбиций с горьким чувством. Нас ждут
800 миль тяжелой дороги - прощайте наши мечты!»
        По сравнению с возвращением Амундсена обратная дорога Скотта была гораздо более прямой: ни «Чертова ледника», ни изломов рельефа, ни загадочных гор - только детально нанесенный на карту и уже пройденный маршрут к широкому входу на ледник Бирдмора. Они стартовали удачно и первое время шли хорошо - с постоянным полярным ветром, дувшим в спину, и закрепленным на санях парусом, с плотным крепким настом и удобным для спуска склоном с вершины плато. За первые три недели они проходили в среднем по четырнадцать миль в день, почти не уступая Амундсену в скорости передвижения.
        Несомненно, с точки зрения атмосферы британское путешествие резко контрастировало с норвежским. Амундсен по дороге домой устроил победную гонку, торопясь сообщить новости. Возвращение Скотта напоминало бегство побежденного. Вначале он тешил себя надеждами на спасение от полного поражения с помощью того, что опередит Амундсена у телеграфного аппарата и расскажет миру свою историю первым. Он даже начал составлять текст сообщения, в сохранившемся отрывке которого есть такая фраза:
«Вызывает удовлетворение, что вышеуказанные факты доказывают одно и то же - обе партии были на полюсе». Но самообман был недолгим. Что-то в Скотте сломалось после поражения - и его компаньоны чувствовали это.
        Они не смеялись, не чувствовали воодушевления, не бежал впереди них какой-нибудь лихой Бьяаланд - это был упорный, бесконечный, утомительный пеший поход. Скотт понял, что у них очень мало продуктов, а до склада еще слишком далеко. Но теперь было уже поздно. Он вынес своим спутникам жестокий приговор - идти или умереть. Вполне нормальная дневная дистанция не давала возможности понять реальное состояние этих людей и увидеть их ужасное истощение. Они вынуждали себя проходить огромные расстояния, чтобы достичь следующего склада прежде, чем закончатся запасы. И без того минимальный рацион был сокращен настолько, что люди шатались от голода и слабости, получая чуть больше половины необходимого количества пищи. Чтобы пройти нужное расстояние, им приходилось тащить сани до двенадцати часов в день на высоте 10 тысяч футов - это трудно даже для здоровых людей. Конечно, без пищи или отдыха в случае опасности можно выполнять какую-то работу, не причиняя своему здоровью особого вреда. Но лишать себя и того, и другого - значит требовать от природы слишком многого.
        У Скотта и его спутников не было животных, которые составили бы им компанию или развлекли в пути. Каждый был занят своими мыслями, сокрушающее однообразие давило на психику. Внезапно они стали сильнее, чем обычно, чувствовать холод.
        Поиск каждого склада оборачивался настоящим стрессом, потому что у них не было такой изобретательной системы поперечных линий из флажков, как у Амундсена. А единственного имевшегося флага часто было недостаточно. Пирамиды - слишком низкие и плохо построенные - не давали возможности для эффективной навигации. На обратном пути Скотт полагался на свои следы, которые вели в сторону полюса. Так же поступил и Амундсен. Но он ехал на собаках, а впереди саней шел Бьяаланд, искавший эти следы на снегу. Если же в сани впряжены люди, это просто невозможно, особенно при условии, что следы плохо различимы. Им приходилось бросать сани и ходить вокруг, так что поиск маршрута становился делом крайне утомительным и возможным только в хорошую погоду. Дважды в течение первой недели британцы без необходимости останавливались из-за преследовавшей их метели, потому что считали ориентирование невозможным. В любом случае их старые следы, заметенные снегом и ставшие малозаметными, часто было трудно найти, когда солнце светило им в лицо и слепило их. Именно по этой причине Уилсон особенно страдал из-за «снежной слепоты».
Скотт, в отличие от Амундсена, не догадался перейти на ночное передвижение, чтобы солнце оказалось сзади. Установка палатки всякий раз требовала бессмысленной траты сил из-за грубой ошибки в ее конструкции. «У нас уходит чертовски много времени на установку палатки, - описал Скотт привычное впечатление от работы на ветру, - все пальцы замерзли».
        Боуэрс заметил: «Брести пешком для меня невыносимо. Я буду невероятно рад отыскать мои старые любимые лыжи». Он сделал это 31 января, преодолев пешком по снегу в упряжке 360 миль. Двумя днями ранее он оставил в своем дневнике последнюю запись в своем обычном непринужденном стиле. Начиная с 4 февраля он вовсе перестал вести дневник.
        Боуэрс был экстравертом и оптимистом, а такие люди обычно не любят распространяться о неприятностях. Примерно в это время он, наконец, начал понимать, до какой степени некомпетентен Скотт. Первый звонок прозвучал 25 января, когда искали склад на отметке 88°30?: «У нас с собой еды всего на три дня, и, если мы не найдем склад, нас ждут большие неприятности-», - написал он. Боуэрс отвечал за запасы и знал, что Скотт рассчитал все впритык. Но насколько впритык - это он начал понимать только сейчас.
        За завтраком 7 февраля случилось то, что Скотт назвал «паникой», а Уилсон
«дискуссией», - оказалось, что пропала суточная порция печенья. Скотт обрушился с гневом на Боуэрса как на офицера, отвечавшего за запасы. Боуэрс, по словам Скотта, был «ужасно расстроен». Уилсон, как обычно, пытался успокоить Скотта и восстановить мир. Между тем Скотт совершенно забыл о присутствии старшины Эванса, единственного рядового среди них, который был поражен зрелищем беспомощных и ругающихся офицеров. Не время показывать свой нрав, когда подчиненные настолько зависят от руководителя. К сожалению для себя, Эванс во время западного путешествия «Дискавери» уже делил со Скоттом одну палатку и поэтому из личного опыта знал, как капитан мог трактовать те или иные вещи. Чтобы мириться с этим, вероятно, требовалась моральная сила Уилсона.
        После такого бурного завтрака они начали спуск по леднику Бирдмора, достигнув верхнего склада, заложенного на леднике, в тот же вечер. Теперь они располагали запасом еды ровно на пять дней. До следующего склада, ждавшего их на середине ледника, оставалось пять дней пути - в соответствии с графиком движения к полюсу. На леднике с его ледяными осыпями, расщелинами и любыми другими причинами для потенциальной задержки Скотт вообще не оставил себе никакого запаса прочности. На следующий день они оказались с подветренной стороны горы Бакли, где после стольких недель холодных ветров, преследовавших их на плато, наконец-то было солнечно и тихо. Стоило воспользоваться благоприятным моментом и пройти эту дистанцию, обещавшую стать достаточно легкой. Однако Скотт принял гротескно неверное решение и остановился в этом месте на целый день для сбора геологических образцов, после чего им пришлось тащить в санях тридцать фунтов камней. Геология стоила им шести или семи миль, а также многих драгоценных часов. Время снова было против них.
        На следующий день Скотт обнаружил, что еда заканчивается.


        Сегодня вечером мы оказались в довольно неприятной дыре [отметил Оутс 12 февраля]. Попали в ужасные расщелины и глыбы голубого льда. Боролись с этим хаосом примерно до 9 вечера, пока не вымотались окончательно.


        Скотт сбился с пути. Он не помечал маршрут, проходя через лабиринт расщелин по дороге к полюсу, и не сохранил никаких результатов наблюдений-, которые помогли бы им попасть в безопасное место. Теперь он запоздало жалел об этом. В результате на широком пространстве ледника, где перспектива может оказаться обманом, а ледяные осыпи, как правило, вообще невидимы сверху, он наткнулся на одну из самых опасных осыпей.
        Кроме того, Скотт не мог найти свой склад; в такое же трудное положение 2 января на «Чертовом леднике» попал и Амундсен. Но у него с собой был запас продуктов, а у Скотта осталось еды ровно на один раз. Потеря склада могла обернуться катастрофой, думать об этом было слишком тяжело. «Завтра мы должны быть там, - написал он. - Но пока не унываем. Место трудное».
        Они разбили лагерь среди расщелин, и Скотт, имевший все основания для тревоги, долго не мог уснуть. Утром на место их ночевки спустился туман. С сосущим ощущением под ложечкой - то ли от отчаяния, то ли от скудного завтрака - они вслепую двинулись вперед, потому что альтернативы у них не было. Когда в момент недолгого прояснения Уилсон почти случайно заметил флаг над складом, у них оставался небольшой кусок пеммикана и немного чая на всех. Они чудом спаслись. По словам Скотта,


        это была самая тяжелая ситуация за все время путешествия, возникло страшное ощущение опасности… В будущем продукты нужно рассчитывать так, чтобы мы не оставались без запаса в случае плохой погоды. Больше мы в такую «яму» попадать не должны.


        Думать об этом было поздно.
        Помимо недостаточного запаса надежности в партии Скотта отсутствовала должная система учета. Он сам точно не знал, сколько продуктов у него осталось. Все окончательно убедились в слабости Скотта как руководителя.
        Но теперь к их тяготам добавилась еще одна. По словам Оутса,


        с Эвансом творится нечто экстраординарное, он совсем пал духом и ведет себя, как старуха или того хуже. Он довольно сильно ослабел от работы. И как он собирается пройти оставшиеся 400 миль, я не знаю.


        Одним из важных достижений Амундсена было то, что его люди преодолели 1400 миль до полюса и обратно без болезней и несчастных случаев. Один случай зубной боли и затрудненное дыхание во время гонки на высоте 10 тысяч футов - это жалобы здоровых людей. Британцы же начали болеть практически сразу после ухода с полюса. Оутс отморозил пальцы на ногах, и они почернели. Скотт упал и повредил плечо. Прогрессировала «снежная слепота». После почти двадцатимильного перехода - практически самого длинного за все время путешествия - 29 января Уилсон обнаружил, что перенапряг ноги и несколько дней мог лишь хромать за санями, не в силах их тащить. Он записал, что «идти еще примерно 400 миль до тех пор, пока мы встретим собак и узнаем новости о корабле». Эта тоскливая мысль о помощи извне открывает целую серию дневниковых записей с пессимистическим подтекстом. Еще во время южного путешествия 1902 года он хорошо узнал Скотта и помнил, как с ними тогда едва не случилась беда. Происходящее все больше и больше напоминало те события. Это повергало людей в состояние депрессии. Примерно с 88° начались проблемы с
психикой, и первым сломался старшина Эванс.
        Скотт не замечал слабостей, которые скрывались за звероподобной внешностью Эванса, хотя для всех остальных они были очевидны. То, что Оутс, Уилсон и Боуэрс недолюбливали старшину Эванса, не улучшало моральный климат в коллективе. Более того, истинный характер его отношений со Скоттом давно вызывал подозрения. Ведь они возникли в результате фаворитизма. В те дни как никогда были важны лояльность и единство, но в лагере нарастал градус враждебности, а в случае с Уилсоном - и определенная доля упрека. В конце концов, именно его совет был отвергнут.
        Старшина Эванс сильно страдал от обморожения, которому, как Уилсон помнил еще со времен «Дискавери», он всегда был подвержен. Скотт заметил 30 января, что у Эванса
«отвалились два ногтя на руках… руки у него действительно в очень плохом состоянии, и, к моему удивлению, есть признаки, что из-за этого он начинает впадать в уныние - я все больше разочаровываюсь в нем».
        Скотт не испытывал симпатии к инвалидам, более того, он ожидал, что его люди будут переносить несчастья молча. Он не видел, что Эванс имел и физические, и психические недостатки.
        В каком-то смысле для Эванса поход к полюсу значил больше, чем для остальных. Он решил - и Скотт его в этом поддержал, - что сразу обретет финансовое благополучие: продвижение по службе, деньги, а затем почетная отставка и владение маленьким пабом до конца своих дней. Но неудача означала полную катастрофу. Скотт четко дал это понять - он попросил офицеров и ученых подождать с жалованьем за второй сезон, поскольку у экспедиции было недостаточно средств. Когда Эванс увидел развевающийся в снегах флаг Амундсена, его мир рухнул. Лидер оказался неудачником, надежды уничтожены. Он стал неестественно тихим и замкнутым, куда-то пропал обычный экстраверт, эгоист и импульсивный рассказчик. Потом он дал выход своей тоске, что проявилось в бесконечных стенаниях: вернувшись домой, они станут посмешищем, им суждено быть вечно вторыми; с ними все кончено, нет смысла продолжать… Это выглядело так, будто Скотт встретился с карикатурой на самого себя.
        Кому-то из них - возможно, Оутсу - удалось успокоить Эванса и убедить его продолжать тащить сани. Но тут неожиданно добавились физические проблемы.
        Эванс был самым крупным и тяжелым человеком в партии. Тем не менее он получал тот же рацион, что и остальные. Поэтому он страдал от недоедания больше всех. Недостаток калорий ощущался все сильнее, и состояние его здоровья пропорционально быстро ухудшалось. Все теряли в весе, но Эванс - больше остальных. Рана на руке, которую он получил, укорачивая сани, не поддавалась лечению, и к концу января он был совершенно неспособен выполнять какие-либо хозяйственные дела в лагере. Мало того что он стал таким беспомощным - из-за физической слабости он чувствовал себя вдвойне проигравшим. Скорее всего, именно это способствовало тому, что он сломался. Скотт всегда слишком многого от него ожидал и слишком тяжело его нагружал.
        В начале февраля Эванс начал быстро деградировать. Были периоды просветления, но в целом он все хуже и хуже соображал, стал медленным и апатичным. Его слабость прогрессировала, и в итоге наступил периодический паралич. Помимо неопределенного замечания Скотта о том, что, судя по словам Уилсона, он, должно быть, «повредился в уме в результате падения», никакого письменного диагноза не сохранилось, и от чего страдал Эванс в действительности, до сих пор остается тайной. Одним из правдоподобных объяснений может быть гипотермия - слишком низкая температура тела. Но пока наиболее убедительный диагноз - это цинга. Он основан на том, что падение всего лишь ускорило резкое ухудшение состояния здоровья Эванса.

4 февраля, начав спускаться по леднику, Скотт и Эванс по пояс провалились в расщелину, причем Эванс дважды. В горах такие случаи являются обычным делом, но в тот вечер Скотт записал, что Эванс «становится еще более тупым и ни на что не годным», а на следующий день он уже «вообще ничего не соображал».
        Рана, которая не поддавалась лечению, гноившиеся порезы и продолжительные кровотечения из носа также подтверждают, что после ухода с полюса Эванс страдал от нарастающей нехватки витамина С и, возможно, находился на ранней стадии цинги. Одним из следствий этой болезни является истончение стенок кровеносных сосудов. В таких условиях даже легкого шока от попадания в расщелину, как в случае с Эвансом, могло быть вполне достаточно для повреждения внутричерепных сосудов и медленного кровоизлияния в мозг. Этим и могло объясняться все происходившее с ним.
        Пять человек были втиснуты в палатку, предназначенную для четверых. Жуткое ощущение - жить бок о бок с товарищем, теряющим разум. Они боялись, не станет ли Эванс буйным, однако большую часть времени он, казалось, пребывал в оцепенении, с трудом осознавая, что происходит вокруг него. В конце концов, все они были уставшими, голодными, ослабевшими. Все страдали от холода и недоедания. Поэтому никто - и меньше всех Уилсон - не хотел так близко наблюдать психическое помешательство в то время, когда сама мысль о том, чтобы заглянуть поглубже в глубины собственного разума, была невыносима.
        Снова заканчивались продукты. Партия вышла 13 февраля со склада, расположенного на середине ледника, с запасом еды на три с половиной дня, но, как сказал Скотт, «мы не знаем, насколько далеко находимся от следующего склада… Мы впрягаемся в сани ради еды… Мы сократили рацион, меньше спим; чувствуем себя довольно усталыми».
        Тягостной неизвестности и горьких свидетельств некомпетентности Скотта при подготовке похода было вполне достаточно для того, чтобы повергнуть в состояние подавленности даже людей, находившихся в полном уме. Вполне возможно, что у всех членов партии в разной степени началась апатия. У Эванса случился кризис 16 февраля. В полдень он упал от изнеможения, совершенно больной, с сильным головокружением. Оутс, как обычно, описал ситуацию без прикрас и эпитетов:


        Эвансу… первому пришлось бросить упряжь, сесть в сани, а позже заявить, что он не может идти дальше. Если он не придет в себя до завтра, одному Богу известно, как мы доставим его домой. Вероятно, мы просто не сможем везти его в санях.


        Сам Эванс к этому моменту превратился в жалкую развалину, но его тащили с собой до последнего. На следующий день он, казалось, почувствовал себя лучше, вначале даже впрягся в сани, но потом впервые не смог их тащить. Его спутники пришли в полное отчаяние. Они снова попытались как можно быстрее добраться до следующего склада, поскольку продукты почти закончились и любое промедление грозило бедой. У Эванса что-то случилось с ботинками. Его оставили одного приводить себя в порядок и велели незамедлительно догонять партию.


        После обеда [пишет Оутс], когда Эванс так и не появился, мы встали на лыжи и пошли его искать. Мы со Скоттом шли впереди и увидели его ползущим по снегу на четвереньках в самом жалком состоянии. Он не мог идти, и тогда двое других отправились за пустыми санями, и мы привезли его в палатку.


        Не скрывалась ли за этим более или менее сознательная попытка бросить Эванса? Следующая ремарка в дневнике Скотта, пожалуй, только подтверждает такие подозрения:


        Использую эту возможность сказать, что мы связаны нашими больными товарищами… В случае с Эдгаром Эвансом… безопасность остальных, кажется, требовала, чтобы его оставили, но Провидение сжалилось над ним в последний момент.


        Когда Эванса положили в палатку, он впал в кому - и той же ночью умер, не приходя в сознание.
        Почти немедленно после этого они двинулись в путь, прошли через торосы и отыскали свой склад в нижней части ледника. Там Скотт и его спутники впервые за целую неделю нормально поели и, как он заметил, «позволили себе пять часов сна… после этой ужасной ночи», прежде чем продолжить движение через «Ворота» к Шэмблз-Кэмп, той самой «скотобойне», где были убиты пони.
        Там они выкопали туши и вечером наконец-то с огромным удовольствием набили животы кониной. Но на этом поводы для оптимизма закончились. Когда они вышли из Шэмблз-Кэмп, продолжилась история тяжелой борьбы с теми же условиями, в которых норвежцы легко мчались в сторону дома, как на коньках. Постепенно начинало сказываться общее напряжение. Скотт бранил Боуэрса за то, что он недостаточно
«ловок» в обращении с лыжами. Боуэрс справедливо обижался, ибо менее всех заслуживал упреки. Все они были весьма посредственными лыжниками, что означало повышенный расход энергии в движении и потерю последних сил. Когда счет пути шел на дюймы, они, вероятно, теряли сотню ярдов на милю исключительно из-за плохой техники, то есть тридцать миль в путешествии от полюса до отметки в 79°28? 30'', почти у «Склада одной тонны». В конечном итоге это сыграло роковую роль в истории британской экспедиции.
        Теперь они с трудом проходили ничтожные шесть-семь миль. Скотт написал 21-го: «С трудом шли весь день, временами возникали мрачнейшие мысли… На 800 миль пути ни одного настолько трудного перехода еще не было, мы больше не сможем идти так, как сейчас». Они дошли до склада на юге Барьера 24-го и обнаружили, что у них осталось мало топлива.

«Хотел бы я, чтобы топлива было больше», «нехватка топлива тревожит по-прежнему»,
«топлива прискорбно мало». Бесконечные сожаления. И потом запись 27 февраля: «Даст Бог, у нас больше не будет неудач. Естественно, мы все время обсуждаем вероятность встречи с собаками: где, когда, и так далее». То есть Скотт наконец-то признал, что их единственным спасением должны были стать собаки.

«Положение критическое. Может, на следующем складе мы окажемся в безопасности, но есть ужасные сомнения».
        Теперь Скотт понял, что начинается настоящая борьба со смертью.
        В тот день Уилсон перестал вести дневник, словно уже не мог переносить собственных мыслей. До базы им оставалось больше 300 миль.



        Глава 32
        Снова на «Фраме»


26 января в четыре часа утра норвежцы подъехали к Фрамхейму. Они распрягли собак как можно тише, разговаривая шепотом, и, словно шпионы, проскользнули в дом. Его обитатели - Линдстрам, Стубберуд, Преструд и Йохансен - крепко спали. Все шло по задуманному плану - Амундсен намеренно рассчитал последний этап так, чтобы застать их в постели. Он чувствовал, что путешествие к полюсу нужно закончить какой-нибудь проказой.

«Доброе утро, мой дорогой Линдстрам, - сказал Амундсен, оказавшись в доме, - найдется ли у тебя для нас немного кофе?»
        По словам Вистинга, «просто невозможно описать физиономии людей, которые, мгновенно вскочив со своих коек, изумленно уставились на нас - это надо было видеть!»
        Потрясенный Линдстрам только и смог произнести что-то похожее на «Боже правый, это вы?». Полярную партию ждали здесь минимум через десять дней.

«Вставайте, ребята, - скомандовал он всем остальным, справившись с эмоциями, - это первые вестники весны». Стубберуд вспоминал: «Руаль подошел ко мне и пожал руку, я ни о чем его не спрашивал». Наконец кто-то из них, по воспоминаниям Вистинга, задал самый важный вопрос:



«Вы были там?» - «Да, мы там были», - ответил Руаль Амундсен, и после этого в доме поднялся чудовищный гвалт. Наконец-то мы все уселись вокруг стола и смаковали горячие кексы Линдстрама с божественным кофе. Всю прелесть вкуса чашки кофе можно ощутить, только когда живешь без него, как мы, очень долго.


        Удивительно искренняя запись: действительно, полярная партия девяносто девять дней не пила ничего, кроме шоколада.
        Амундсен произнес короткую речь. В этом походе не было ссор и недомолвок, сказал он, только хорошая командная работа. И он бесконечно рад, что все вернулись домой.

«Этот завтрак за столом Фрамхейма в конце нашего путешествия, - написал Хелмер Ханссен, - стал одним из тех моментов, которые невозможно забыть». Самым счастливым в эти радостные минуты был Амундсен, которого окружала небольшая группа избранных, его соратников. Он знал, как вызвать в людях ощущение торжественности момента. В конце они, по словам Бьяаланда, «осушили заздравную чашу… по-настоящему хорошего шнапса».
        Благодаря отваге и чему-то, близкому к гениальности, Амундсен получил свой приз из рук судьбы и благополучно привел всех людей домой. Это было одно из самых великих полярных путешествий, а возможно, и самое великое, потому что, помимо многочисленных талантов, Амундсен обладал везением, как и все величайшие полярные исследователи.

«Мы мало что можем рассказать о лишениях или тяжелой борьбе, - сказал он за завтраком в то памятное пятничное утро, - в целом, все прошло как во сне».
        И действительно, в конечном счете Амундсен скорее хотел слушать окружающих, нежели говорить. В его отсутствие в район Фрамхейма прибыла японская экспедиция на
«Кайнан Мару» («Ключ к югу»). Амундсен написал в своем дневнике по этому поводу:
«Не имею ни малейшего понятия, что они намерены делать. Вряд ли они и сами это знают»[Дневник Р. Амундсена, 26 января 1912 года. Не совсем справедливо. Японцы хотели оказаться на рекордно южной отметке, и именно в это время «ударная группа» под командованием лейтенанта Шираза, руководителя экспедиции, находилась в пути, через два дня поставив свой рекорд на отметке 80°5?. Там лейтенант Шираз
«установил национальный флаг с изображенным на нем восходящим солнцем и прокричал троекратное «Банзай!» в честь Его Величества Императора» (Географический журнал, т. LXXXII, 1933, с. 420). Это была первая японская антарктическая экспедиция.] . Преструд, Йохансен и Стубберуд дошли до Земли Эдуарда VII, став первыми людьми, оказавшимися в тех местах[Они появились там 29 ноября, а вскоре, 23 января,
«Кайнан Мару» высадила партию на паковый лед, чего, кстати, не смогли сделать ни
«Дискавери», ни «Нимрод», ни «Терра Нова». Это была первая высадка с моря.] . Но лучше всего было то, что 9 января пришел «Фрам». Потом из-за ветра и льда ему пришлось выйти в открытое море, но он вернулся на следующий же день после появления Амундсена во Фрамхейме.
        С борта корабля Нильсен увидел большой флаг норвежского военно-морского флота с раздвоенным концом - заранее оговоренный знак благополучного- возвращения полярной партии. В ответ «Фрам» издал триумфальный гудок, и все обитатели Фрамхейма, за исключением Линдстрама, бросились встречать корабль.


        Это было великое торжественное воссоединение [по словам Нильсена]. Первым на борт поднялся капитан. Я был так уверен в том, что он достиг цели, что даже не спросил об этом. И только через час, впервые после того как мы много чего обсудили, я поинтересовался: «И что, Вы правда были на Южном полюсе???»


        Амундсен в тот момент как раз получил новости из внешнего мира - первые со времени встречи с «Терра Нова» год назад. Он наконец-то услышал о том, как был воспринят его маневр. Услышанное вызвало у него желчное раздражение:


        Значит, многие негодуют по поводу наших действий здесь… нарушение «этикета»? Они сумасшедшие? Что, проблему полюса поручено решить исключительно Скотту? Мне плевать на этих идиотов! Нансен, как обычно, с его холодным ясным пониманием, отреагировал лучше всех. О да, как же глупы эти люди!


        Из этого же разговора Амундсен узнал, что очень многим обязан Дону Педро Кристоферсену. В своем дневнике он отметил:


        Только благодаря содействию этого человека продолжается третья экспедиция «Фрама». На родине отвернулись все - за исключением короля и Фритьофа Нансена. Да не исчезнет их доверие ко мне! Я признателен королю за его гуманизм. [Он] не побоялся внести вклад в финансирование экспедиции к Южному полюсу, даже учитывая то, что Парламент хотел, чтобы «Фраму» приказали возвращаться. Скорее всего, об этом мечтало большинство депутатов. Но у вас ничего не вышло, джентльмены. Подождите немного, скоро мы поговорим. Может, в следующий раз вы будете больше рады новостям о «Фраме»… Не могу выразить, в каком большом долгу я перед королем, Нансеном и Кристоферсеном. Когда все повернулись ко мне спиной, они единственные протянули руку помощи. Да благословит их Господь!


        Амундсен в тот момент недолго предавался подобным мыслям. Гонка еще не закончилась. Он должен был первым сообщить свои новости, но пока не знал, что Скотт сошел с дистанции. «Времени мало, - написал он, - и нам обязательно нужно вернуться к цивилизации раньше, чем они».
        Тем не менее в воскресенье, после возвращения с полюса, Амундсен нашел время для прощального ужина во Фрамхейме. С искусством фокусника, достающего кроликов из шляпы, Линдстрам извлек откуда-то шампанское.
        Он привез его из дома и всю зиму держал бутылку у себя в постели, чтобы она не замерзла ночью.
        После ужина Амундсен произнес небольшую речь, поблагодарив всех за хорошо проделанную работу. Экспедиция выполнила все поставленные перед ней задачи: покорение Южного полюса, первое попадание на Землю Эдуарда VII и первое океанографическое изучение Южной Атлантики между Америкой и Африкой. Но главным достижением, конечно же, был полюс.
        Началась срочная погрузка. Взяли только собак и самые ценные предметы снаряжения. Все остальное оставили во Фрамхейме. Из-за льда «Фрам» пришвартовался дальше от базы, чем год назад, поэтому погрузка заняла два трудных дня челночного движения на упряжках. До самого конца именно собаки обеспечивали экспедиции нужную скорость.
        Вечером 30 января Амундсен тщательно закрыл за собой дверь их дома и в последний раз подошел к самой кромке льда, где его ждал «Фрам», от носа до кормы украшенный флажками и готовый выйти в море. Амундсен вспоминал, какой это был


        трудный момент - расставание с Фрамхеймом. Ни у кого еще не было более приятной и удобной базы для зимовки. Напоследок Линдстрам выдраил его сверху донизу, и теперь он сияет, как новенький. Никто не обвинит нас в неаккуратности или грязи, если вдруг окажется здесь и зайдет посмотреть.


        Оставалось только поднять собак на борт. Из всех прибывших на «Фраме» выжили тридцать девять собак. Наконец-то они возвращались в цивилизацию. Некоторых из них решили отдать австралийской антарктической экспедиции Дугласа Моусона, а нескольких взяли в северный дрейф «Фрама». По словам Амундсена,


        странно было видеть, как много этих старых ветеранов немедленно узнали палубу
«Фрама». Стойкий Полковник, собака Вистинга, с двумя адъютантами, Здоровяком и Арни, сразу же заняли то место, где провели столько прекрасных дней во время долгого плавания на юг… Милиус и Круглый - главные любимцы Хелмера Ханссена - начали играть в углу полубака как ни в чем не бывало. Никому из людей, видевших сейчас этих шельмецов, не могло даже прийти в голову, что они пробежали во главе целого каравана до полюса и обратно. И был среди них еще один, одинокий и неприступный, безутешный и не находивший себе места. Ему никто не мог заменить погибшего напарника Фритьофа, давно нашедшего свою могилу в желудках товарищей в сотнях миль отсюда, на Барьере.


        Как только собаки оказались на борту, «Фрам» снялся с якоря и, как отметил в своем дневнике Бьяаланд, оставил «эти места и Фрамхейм во всем их блеске для тех, кто еще когда-нибудь захочет сюда устремиться».
        Со своим безошибочным чутьем к театральным эффектам природа набросила на сцену покрывало из серебристого тумана. Поэтому горький момент расставания длился недолго. Барьер, мыс «Человеческая голова» и все остальные знакомые ориентиры совершенно исчезли из вида.
        Тенью в тумане «Фрам», словно корабль викингов, возвращающийся из набега, вышел из Китового залива и направился в открытое море. В самом Амундсене действительно было что-то от викинга. И не только его героическое видение, позволившее переключиться с одного полюса на другой. Существовала и другая черта, исконно присущая духу викингов: он был человеком, следовавшим своему предназначению; проницательным реалистом, которому, как заметил один историк, были от рождения даны «народная мудрость, хитрость крестьянина, внимание купца и солдатское нежелание быть захваченным врасплох».
        Амундсен сохранил верность своему изначальному решению и в качестве места высадки выбрал Хобарт на Тасмании. Новозеландский Литтлтон был ближе, но оставался цитаделью Скотта, поэтому Амундсен не имел особого желания испытывать судьбу вторжением во вражескую крепость.

«Фрам» пересек Южный полярный круг 9 февраля, два дня спустя они увидели последние айсберги. Но, по словам Бьяаланда, корабль «полз вперед отвратительно медленно, все время встречный ветер, туман, дождь и высокие волны прямо по курсу». «Фраму» снова представилась масса возможностей продемонстрировать свои знаменитые броски и перекатывания из стороны в сторону. Сейчас он был намного легче, и его подбрасывало на волнах, как пробку. В один критический момент, когда корабль накренился, сломался гафель, в другой раз за борт выбросило молодого пса.


        После долгой и трудной работы [пишет Амундсен] мы смогли накинуть на него спасательный трос и вытащить наверх. Он еле дышал. Лейтенант Гьёртсен и Вистинг
[во время спасательной операции] находились за бортом и здорово наглотались воды.


        Плавание было длинным и трудным.
        Амундсену предстояла большая работа. Каждый день он часами сидел в своей каюте под пристальным взглядом Нансена, смотревшего на него с портрета, который, словно икона, висел над столом. Этот же портрет висел и на «Йоа» при покорении Северо-Западного прохода.
        Незримое присутствие этого выдающегося человека сопровождало Амундсена во всех его делах. Он в один миг проглотил полную годовую подшивку столичной газеты «Тиденс Тегн», присланную, чтобы наверстать отставание от жизни. Подготовил телеграммы. Создал подробную историю покорения полюса для прессы. Написал и отрепетировал лекции, которые ему придется так бесчеловечно часто читать в предстоящие месяцы. Нильсен, будучи превосходным лингвистом, перевел их на английский.
        Амундсен сделал то, что под силу очень немногим - и теперь скрупулезно описывал каждый шаг своей экспедиции, которая прошла именно так, как он и планировал заранее. Даже Нансен не мог похвастаться таким результатом.
        Проявляющий удивительное постоянство в преданности и признательности, Амундсен оставался непреклонным в своей враждебности к кому-либо. Полюс не изменил его. Даже одержав победу, он не смог простить Йохансену ту нелепую ссору, которая произошла незадолго до выхода к полюсу.
        Йохансен был глубоко несчастен. Исключение из полярной партии, видимо, стало последним унижением, которое переполнило чашу разочарований, постигших его с момента возвращения из первой экспедиции «Фрама» шестнадцать лет назад. Он написал жене меланхоличное письмо-оправдание:


        Когда человек находится так далеко и предоставлен сам себе в своем великом одиночестве, он начинает много размышлять то об одном, то о другом… Что касается меня, то я все же рад, что не пострадал от ран и по-прежнему силен… Я не попал на полюс. Естественно, хотел бы… Но главное, что… мы хорошо поработали [на Земле Эдуарда VII]. Хотя, ты же сама знаешь, публику интересуют только те, кто был на полюсе. Что ж, мне плевать. Тем не менее я тоже помог южной партии попасть на полюс, даже если и не участвовал в последнем броске, и знаю, что мне признательны за это те люди, с которыми я работал… Ну, что ни делается - все к лучшему.


        Бороться с погодой - выматывающее занятие, и хуже всего, когда приходится пробиваться навстречу ветру, особенно на корабле вроде «Фрама», который идет носом в подветренную сторону, словно краб. Во второй половине февраля команда начала падать духом.
        Для Амундсена покорение полюса теперь было в прошлом. Это достижение уже само по себе стало наградой. Но нападки на его поступок в отношении изменения маршрута и реакция соотечественников, которую он счел предательством, до крайности обнажили его нервы.
        Сейчас все его мысли занимал предстоящий арктический дрейф. Из-за «отклонения» к Южному полюсу его спутники были освобождены от обязанности соблюдать условия своих контрактов. Поэтому, пока «Фрам» нырял и переваливался в морской пене, направляясь к Хобарту, он попросил их отправиться с ним в тот самый, изначально запланированный арктический дрейф. Большинство членов команды согласились. Вистинг и Хелмер Ханссен сейчас последовали бы за ним куда угодно. Бьяаланд отказался из-за того, что это было «слишком сразу». «Путешествие будет долгим и трудным, - мрачно доверился он своему дневнику, - насколько я знаю этого старого зануду».
        К концу февраля Амундсен снова начал нервничать. Он был в пути уже месяц, а ветер оставался встречным, словно пытался не пустить его на сушу. Он мучился, представляя себе, как Скотт побеждает его в гонке к телеграфному аппарату и выигрывает добрую половину дела. Но, с другой стороны, Амундсен получал странное удовольствие от того, что окончание путешествия откладывалось. Есть что-то уютное в полном бездействии корабля, находящегося в открытом море, даже если его, как
«Фрам», немилосердно треплет штормовой ветер. На берегу может ждать лишь крушение иллюзий. Амундсен, как и Колумб, этот архетипический первооткрыватель и странник, был по-настоящему счастлив только в движении, направляясь «отсюда» «туда».

4 марта они наконец достигли берегов Тасмании. Но, по словам Бьяаланда,


        потребовалось адски потрудиться, чтобы попасть в Хобарт. Шторм и штиль сменяли друг друга, и когда мы, наконец, увидели нашу цель, Боже правый, нас снесло мимо, и в результате пришлось лечь в дрейф с порванными парусами и разбитым в щепки гафелем.


        Наконец, в четверг 7 марта «Фрам» достиг Хобарта и встал на якорь в акватории порта. У воды собралась небольшая кучка зевак. На берег сошел один Амундсен и снял номер в «Хадлиз Ориент Отеле». «Отнеслись как к бродяге, - отметил он в дневнике, - из-за кепки и синего свитера дали неприлично маленькую комнату».
        Так закончилось последнее классическое путешествие эпохи Великих географических открытий.



        Глава 33
        Окончательное поражение

        Тем временем далеко позади, на Барьере, в районе 82° южной широты, Скотт продолжал бороться за жизнь. На следующем складе, до которого дошли 1 марта, снова обнаружилась катастрофическая нехватка топлива. Вместо ожидаемого одного галлона Скотт нашел там от силы четверть этого объема.

«Утечка» керосина на сильном холоде хорошо известна полярным исследователям. Амундсен, столкнувшись с этим явлением в экспедиции к Северо-Западному проходу, предпринял огромные усилия, чтобы не допустить его в Антарктике, на юге. Скотт тоже наблюдал утечку керосина на «Дискавери», но пренебрег поиском ее причин. Он использовал канистры с откручивающимися крышками, которые были уплотнены кожаными шайбами. В полярной литературе приводится довольно много свидетельств того, насколько они неэффективны. Амундсен понял это. Пятьдесят лет спустя одну из его герметично запечатанных канистр обнаружили у скалы Бетти на 85° южной широты, и содержимое осталось целым[Она была обнаружена доктором Чарльзом Свитинбанком, участником Антарктической программы США.] . А у Скотта всего через три месяца после закладки промежуточных складов жизненно важное топливо практически полностью исчезло.
        В любом случае Скотт и в этом вопросе не предусмотрел запаса прочности. Амундсен расположил свои склады на Барьере гораздо ближе друг к другу. Двигаясь между ними в два раза быстрее Скотта, он имел в три раза больше топлива. Скотт расплачивался за свою глупость; к сожалению, его спутникам тоже приходилось за это платить.
        Люди страдали от недоедания и очень мерзли из-за неподходящей одежды. Голодали они потому, что их склады были слишком малы, слишком редки и находились слишком далеко друг от друга. Скотт исходил из возможностей транспортировки грузов на животных, хотя прекрасно знал, что на обратном пути они будут идти пешком. Его душевное смятение от запоздалого понимания правильных решений проявляется в полной мере, когда он пишет, что находится в «двух переходах на пони [sic] и четырех милях от склада», хотя тогда он уже мог использовать только свои ноги. Слишком поздно он осознал, что «мы не можем проходить такие расстояния без пони».
        Оутс страдал от сильного обморожения ног, у него начиналась гангрена. Из-за своих ложных предубеждений относительно отваги и выносливости он скрывал этот факт - и признался только 2 марта, когда не смог подняться от боли. Скотт был шокирован при виде его раздувшихся и изменивших цвет конечностей.
        Три дня спустя Скотт записал:


        бедный Солдат почти готов. Это довольно грустно, потому что мы ничего не можем для него сделать… Никто из нас не ожидал столь ужасно низких температур.


        Хотя весь его опыт говорил, чего именно следует ожидать. «Дискавери» говорил ему это. Шеклтон говорил ему это. Его собственные подчиненные говорили или могли бы сказать, если бы он соблаговолил их выслушать. Год назад «Тедди» Эванс столкнулся с низкими температурами и плохим скольжением на Барьере. Тем не менее Скотт запланировал свое возвращение еще на три или четыре недели позже - в самые сильные морозы. Офицеров военно-морского флота предавали военно-полевому суду и за меньшую провинность.
        В действительности температуры в диапазоне 30-40 градусов мороза по Цельсию нельзя назвать чрезвычайно низкими для этого времени года. Но никаких защитных мер против холода у Скотта уже не было. К этому моменту, вероятно, все они в той или иной мере страдали от цинги.
        В этом вопросе остается полагаться только на дедукцию. Медицинских свидетельств не сохранилось, потому что Уилсон некоторое время назад перестал вести свой дневник. В любом случае он был адресован близким, а потому лишен неприятных тем и клинических подробностей. Например, единственное объяснение коллапса Эванса в дневнике Уилсона звучало так: «Это было связано с тем, что он никогда в жизни не болел и теперь оказался беспомощным из-за обмороженных рук». На основании данной фразы можно сделать любые выводы. Однако Уилсон не был практикующим врачом. Он имел очень ограниченный клинический опыт, и нет никаких свидетельств того, что он был способен диагностировать сложное течение цинги, за исключением ее последних стадий. А поскольку он сам к тому моменту страдал от болезни, его желание и способность ставить диагнозы другим сошли на нет.
        Записи продолжали появляться только в дневнике Скотта и метеорологическом журнале Боуэрса. В первом излагалась история трудной буксировки и плохой поверхности, из последнего видно, что погодные условия не были исключительно плохими - часто в таких же ситуациях Амундсен писал о хорошем скольжении. Однако Скотт и его компаньоны невероятно ослабели: теперь им требовались значительные усилия, чтобы тащить даже ничего не весившие сани. Они брели по девять и более часов в день, чтобы продвинуться на шесть-семь миль.
        К этому моменту Скотт уже почти наверняка болел цингой на ранней стадии. Он находился в дороге уже больше четырех месяцев и был практически полностью лишен поступления витамина С. Но, кроме того, его положение усугублялось и другой угрозой - как известно, стресс лишает организм витамина С, а как раз стрессов Скотту и его людям хватало. Они были постоянно охвачены страхом и тревогой, в основном из-за недобросовестности Скотта. Например, он не построил достаточного количества пирамид, и теперь, когда каждая минута была на счету, им приходилось терять время на поиск следов. Страх из-за того, что ты потерялся, сильно выматывает, поскольку бьет по базовой потребности человека в безопасности - ничто не может вызвать панику так легко. Беспокойства и неопределенности, помимо общего напряжения внутри партии, было вполне достаточно для быстрой потери жизненно важного витамина. Амундсен и его спутники сумели избежать такого расхода своих ресурсов.
        Оутсу, Боуэрсу и Уилсону было невероятно трудно. Только Скотт все еще вел дневник, и в этих записях угадывались намеки на то, через какие трудности вынуждены были проходить его товарищи. «Я не знаю, что бы делал, - написал он 4 марта, - если бы Уилсон и Боуэрс не брались так решительно за все». Как лидер Скотт потерпел поражение, и его место занял Уилсон.
        Для Оутса движение вперед было путем на Голгофу. Он уже не мог тащить сани. Страдая от боли, он хромал рядом с ними и уже почти не мог идти. Каждое утро у него уходило более часа на то, чтобы натянуть замерзшие сапоги на раздувшиеся ноги.
        Вследствие цинги открываются старые раны, ведь для того, чтобы не расходились швы, нужен витамин С. Есть подтверждения, что это может произойти даже через двадцать лет после ранения, словно его вообще не лечили. До начала этой стадии происходит перерождение тканей, которое- вызывает сильную боль. Недостаток витамина С, от которого страдал Оутс, почти наверняка повлиял на его раны, полученные примерно десять лет назад во время войны. Пуля, раздробившая бедро, оставила большой шрам, который начал расходиться из-за цинги. Какие муки приходилось переносить этому человеку, можно только вообразить. Вдобавок к обмороженным ногам это делало его страдания почти непереносимыми. Он стал неестественно печален, весь его былой юмор исчез без следа. В палатке он все время молчал. Как отметил Скотт в своем дневнике, Оутс «превратился в ужасную помеху», и к тому же


        он, должно быть, сам знает, что не выкарабкается. Сегодня утром он спросил Уилсона, есть ли у него шанс, и Билл, конечно, сказал, что не знает. В действительности он не жилец. Но даже если он сейчас умрет, я сомневаюсь, что мы сможем прорваться. Погодные условия ужасные, наше снаряжение все сильнее покрывается льдом, с ним трудно управляться. А тут еще бедный Титус, конечно, самая главная помеха… Бедняга! Бедняга. Так грустно видеть это.


        И правда, бедный Оутс. Он сидел там, в палатке, а Скотт пристально смотрел на него - и в глазах его читалось молчаливое ожидание высшей жертвы, которую должен был, по его мнению, принести этот человек.
        На мысе Эванс Оутс твердо заявил, что в полярном путешествии никто не должен быть обузой для своих товарищей. Он хотел взять с собой пистолет, потому что «если кто-то сломается, у него должна быть привилегия воспользоваться им».
        Возможно, Оутс в те дни вспоминал и другой разговор, который произошел год назад. Тогда он сказал Скотту, что тот напрасно не воспользовался пони для переноса
«Склада одной тонны» дальше на юг и впоследствии пожалеет об этом. Но Скотт ответил: «Я более чем достаточно насмотрелся на эту жестокость по отношению к животным и не собираюсь игнорировать свои чувства ради пятидневного марша». Итак, Скотт сберег свои чувства, но еще не заплатил за это.
        Оутс был единственным среди них, кто прошел войну и видел смерть на поле боя. Его не мучили романтические фантазии, он не играл на публику, его не вводил в заблуждение показной героизм. Он был мужественным человеком. Оказаться вторым - особенно после такой личности, как Амундсен, - было позором, но его в крайнем случае можно было пережить. Оутс хотел вернуться домой и сдать экзамен на майора. Сравнивая Скотта с Амундсеном, он увидел, как безнадежно подвел всю британскую экспедицию- и его самого плохой командир. Он никогда не хотел идти на полюс, но был вынужден подчиниться приказу. И теперь не желал сдаваться ради того, чтобы сделать одолжение Скотту, - по крайней мере пока.

9 марта они достигли места, которое должно было стать их спасением - склада у горы Хувер. По словам Скотта, это оказалось


        слабым утешением. Запасов недостаточно. Я не знаю, кого винить - но щедрости и разума не хватило.


        И снова винить Скотту нужно было только себя. Включив в последний момент в полярную партию пятого человека и не отпуская Мирса дольше, чем изначально планировалось, он разрушил весь принцип организации складов. Партиям, которые возвращались раньше, пришлось вскрывать запасы и перераспределять их вместо того, чтобы брать заранее приготовленные упаковки. У них не было ни весов, ни мер, и потому было несправедливо возлагать такое бремя на усталых и изможденных людей, чья способность к здравым суждениям к тому времени ослабела.
        Нехватка провизии на складе была плохим знаком. Скотт писал: «Собаки, которые должны были стать нашим спасением, явно потерпели неудачу. Думаю, Мирса ожидало трудное возвращение. Печальная путаница».
        Скотт сформировал запасы, которых едва хватало для того, чтобы дойти от одного склада до другого. Более того, он оставил склады без резервов на непредвиденный случай. Он сам сделал все, чтобы шансы на благоприятный исход свелись к нулю. Теперь их спасение зависело от собак.
        Но собак не было.
        Людям, оставшимся на мысе Эванс, Скотт раздал многочисленные и запутанные указания. Они были настолько строгими, что убивали инициативу, связывали подчиненных и перекладывали ответственность на других. Важные моменты были сформулированы неточно и допускали различные толкования.
        В отношении собак, от которых так зависел Скотт, инструкции были особенно расплывчаты, неорганизованны и противоречивы. С одной стороны, они должны были как можно быстрее доставить Скотта домой, но с другой стороны, собаками не следовало рисковать, чтобы сберечь их для следующего сезона. В любом случае Скотт ушел, не оставив окончательных распоряжений. То, что его нужно встречать на собачьих упряжках, регламентировалось приказами, отправленными с теми партиями, которые возвращались назад. Если бы с ними что-то случилось, командир на мысе Эванс не знал бы, что ему надлежит делать, поскольку Скотт, все еще отказывавшийся- довериться своим офицерам, не объяснял им собственных намерений. Более того, ответственность за исполнение приказов перекладывалась на другого человека, потому что Симпсон должен был передать командование базой первому офицеру военно-морского флота, вернувшемуся с юга.
        В результате бесконечных перемещений всех своих партий Скотт не смог обеспечить на маршруте достаточное количество запасов, чтобы благополучно вернуться домой. С самого начала предполагалось, что именно с помощью собачьих упряжек эта проблема будет решена. Но даже вокруг такой жизненно важной операции Скотт создал атмосферу неопределенности и беспорядка.
        Симпсон ожидал прибытия Мирса с собаками к 15 декабря. Но неопределенность сохранялась до 26-го, когда вернулись Дэй и Хупер с неожиданным известием о том, что Скотт взял с собой собачьи упряжки дальше, чем предполагалось вначале. Собаки могли, как отметил Скотт в своем новом приказе Симпсону, «вернуться позже, оказавшись не способными к работе, или вовсе не вернуться. Поэтому не забудьте, что [провизия] должна быть доставлена на “Склад одной тонны”… так или иначе». Симпсон немедленно отправил Дэя и Хупера - не сильно жаждавших этого - заниматься привычной работой и буксировать вручную грузы.

5 января, наконец, прибыл с собаками Мирс. Ему ничего не оставалось, как ждать приказов с юга.
        Через три недели вернулся Аткинсон, но без приказа, которому мог бы подчиниться Мирс. Единственной подсказкой относительно намерений Скотта было его расплывчатое наставление «идти как можно быстрее», данное Аткинсону на вершине ледника Бирдмора. И при этом оставалось в силе распоряжение не выходить слишком рано, поскольку собаки, по мнению Скотта, не могли долго ждать, ведь они страдали из-за того, что им приходилось лежать на снегу. Это, конечно, нонсенс, но таков был приказ.

19 февраля в Хат-Пойнт пришел старшина Крин и сообщил, что «Тедди» Эванс серьезно болен цингой, а потому остался в Конер-Кэмпе, где за ним ухаживает Лэшли. В этой ситуации важное сообщение (как бы невзначай переданное с Эвансом перед его возвращением на базу) о том, что собаки должны ждать Скотта между 82 и 83°, было попросту забыто.
        Аткинсон как доктор теперь сосредоточился на болезни Эванса. При помощи Дмитрия на собачьей упряжке он привез Эванса в лагерь и спас ему жизнь - в последний момент.
        Никто не подумал о том, что если у Эванса цинга, то Скотт или кто-то из его спутников тоже могли страдать от нее. Легкие симптомы, наблюдавшиеся- у людей в партии самого Аткинсона, уже говорили о такой возможности. Полярная партия могла оказаться в опасности, и следовало предпринять немедленную попытку ее спасти. Но если такие мысли и возникали, никто не удосужился действовать, поскольку Скотт оставил категорический приказ, что его не нужно спасать ни при каких обстоятельствах. Скорее всего, это было бравадой, но оформленной в виде приказа.
        Интерпретация приказов, особенно в чрезвычайных условиях и - более того - в полярных регионах, требует здравомыслия. Опасно ограничивать людей строгими инструкциями. Слепое повиновение может привести к несчастью. Лучше всего иметь возможность подстраиваться под обстоятельства и стремиться выполнять конечные задачи. Вот почему Амундсен, уходя с «Фрама», сказал Торвальду Нильсену: «Я предоставляю вам полную свободу действий».
        Но база на мысе Эванс функционировала по военно-морским законам. Аткинсон, теперь командовавший ею, был хоть и врачом, но все же в ранге офицера военно-морского флота. Однако в ситуации, когда требуется здравый смысл и инициатива, военно-морская дисциплина не работает. Выучка и традиции флота по-прежнему требовали абсолютного, безоговорочного и буквального исполнения приказов. Скотт оставался приверженцем строгой дисциплины и постоянно следил за ней. В результате его подчиненные чувствовали скованность и не проявляли инициативу.
        Скотт не мог полагаться на чью-то личную привязанность к нему, которая позволила бы нарушить приказ и преодолеть все трудности, чтобы спасти своего командира. Отношение подчиненных к нему наглядно демонстрирует письмо Гриффина Тэйлора, который отправился домой на корабле и написал Фрэнку Дебенхему с удивительной проницательностью: «Если полюс взят, я верю, что у вас будет приятная зима, а если нет, да поможет вам Бог!»

5 февраля пришел корабль. «Терра Нова» привез новости, из-за которых Симпсон решил изменить планы и вернуться домой. Он максимально быстро передал дела Райту и приготовился к отплытию. Мирс, тоже готовясь к возвращению, забросил работу. Экспедиция к этому моменту ему настолько опротивела, что он хотел как можно быстрее с нею покончить.
        Теперь предполагалось, что Аткинсон возьмет собак и поспешит за Скоттом, чтобы тот успел на корабль. Но Аткинсон чувствовал, что должен присматривать за Эвансом. Оставался единственный возница собачьей упряжки - Дмитрий. С ним должен был поехать либо Черри-Гаррард, либо Райт. Райт был упрямым, уравновешенным человеком и хорошим специалистом в области навигации. Но, по мнению Симпсона, будучи ученым, Райт был более востребован на мысе Эванс, рядом с инструментами. Поэтому он остался, и навстречу Скотту выехал Черри-Гаррард.
        Между тем Черри-Гаррард для этой задачи ни в коей мере не годился. Он никогда раньше не управлял собаками. Он был близорук. Он не умел работать с навигационными приборами. Скотт смеялся над ним, когда он пытался освоить этот предмет. «Конечно, есть чуть больше одного шанса из ста, что ему когда-либо понадобится навигация», - написал Скотт о Черри-Гаррарде незадолго до старта - и вот этот шанс представился.

25 февраля Черри-Гаррард с Дмитрием отправились на упряжках к югу. Черри-Гаррард считал этот поход простой ознакомительной экскурсией. Под руководством Дмитрия без труда проходил по двадцать миль в день, несколько смущенный сделанным в последний момент открытием относительно того, что могут собаки. На «Складе одной тонны» они оказались 4 марта. Однако там не было никаких признаков полярной партии. Начался буран, который продолжался четыре дня и запер Черри-Гаррарда в палатке. Опытный возница мог бы продолжать движение, но он был новичком, а Дмитрий не желал ехать в штормовой ветер.
        В любом случае запаса собачьей еды, упомянутого Скоттом, на складе не оказалось. Его должен был обеспечить Мирс, но об этом просто забыли в общей суматохе, вызванной постоянно меняющимися планами Скотта и его неясными приказами. Поэтому собаки не могли идти так далеко, как он ожидал, хотя в санях было достаточно еды для того, чтобы они продолжали движение еще день или два, прежде чем повернуть домой. Можно было пройти еще дальше при условии, что придется убивать одних собак для того, чтобы накормить других.
        Но приказы Скотта были категоричны: собаками рисковать нельзя. К тому же Аткинсон объяснил им, что возвращение Скотта никоим образом не зависит от собак. Однако опасная черта значительно сместилась на юг. Этого Скотт не объяснил, а Аткинсон не понял. Первоначально предполагалось, что полярная партия сможет дойти до «Склада одной тонны», прежде чем ей потребуются запасы с базы. Но из-за всех предпринятых изменений - особенно из-за того, что Мирс прошел с ними гораздо дальше, чем предполагалось, - ситуация изменилась.
        Всего этого, конечно, Черри-Гаррард не знал. Более того, он был несведущ в навигации - и потому не осмелился идти дальше, чтобы не разминуться со Скоттом. К тому же в тот момент по плану Скотт еще не должен был прийти на «Склад одной тонны» - а он сам убедил Черри-Гаррарда, что график нарушать нельзя. Ситуация не казалась критичной. Черри-Гаррард счел оправданным свое пребывание на «Складе одной тонны», где добросовестно- ждал шесть дней. Он повернул назад 10 марта, все еще не подозревая, что полярная партия в опасности.
        Когда Черри-Гаррард уехал, Оутс находился почти при смерти. Скотт заставил Уилсона разделить на всех запас таблеток опиума, чтобы каждый мог распорядиться ими, как захочет.
        Теперь Оутса поддерживала только надежда дождаться прибытия собачьих упряжек. К
14-15 марта - они уже потеряли счет дням, - когда упряжки так и не появились, он потерял последние силы и больше не мог держаться. Боль в обмороженных ногах, гангрена, голод и холод были слишком тяжелы. Оутс дошел до финальной стадии апатии, которая наступает в таких случаях на сильном морозе. Он попросил, чтобы его оставили в снегу в спальном мешке, но, в конце концов, поддался уговорам пройти еще несколько миль в призрачной надежде, что упряжки вот-вот покажутся на горизонте. После неизбежного разочарования он сдался.
        В ту ночь в палатке Оутс обратился к Уилсону, как всегда делал в случае неприятностей. У него не было желания поверять что-то Скотту, к которому он давно не испытывал ни капли уважения. Оутс предельно ясно понял, что был предан бездарным руководителем. Надо было говорить, настаивать - но не молчать. Тогда остался бы шанс избежать этой беды. Тяжело было нести в душе такой груз сожалений.
        Оутс уже давно перестал делать записи и сейчас отдал фрагменты своего дневника Уилсону с просьбой передать бумаги его матери. Он признался Уилсону, что это единственная женщина, которую он любил, и теперь горько сожалеет, что не может написать ей в данный момент, перед смертью.
        Если верить дневнику Скотта, Оутс «спал всю ночь - имеется в виду, что это уже перестало быть нормальным явлением, - в надежде не проснуться». Что это значит? Он мог бы принять таблетки опиума, чтобы быстро избавиться от несчастий, но не нашел в себе силы перешагнуть через этот моральный барьер. Вероятно, он обратился к Уилсону, и тот сделал ему укол морфия. Похоже, это была не смертельная доза, что подтверждается его словами в письме родителям Оутса - «наша совесть чиста». Но он мог дать Оутсу дозу, достаточную для того, чтобы успокоить его боль, возможно, с тайной мыслью, в которой сам не до конца признавался себе, что в таком состоянии этого будет достаточно для окончательного ухода.
        Но легко умереть Оутсу не удалось. Утром он проснулся. Это было, если даты верны,
17 марта, в его тридцать второй день рождения. Стены палатки скрипели, по ткани хлестал ветер. Оутс тихо выбрался из помятого и влажного меха своего спального мешка, переполз по ногам своих спутников, пересек палатку и, добравшись до выхода, висящего, как пустой мешок, начал открывать его. Это был обычный и знакомый ритуал. На него смотрели три пары глаз, кто-то сделал неуверенную попытку остановить его.
        Узел ослаб, мешок открылся и превратился в туннель. Как животное, уползающее умирать, Оутс, хромая, выбрался из палатки и скрылся из вида в круговерти метели.
        Уилсон написал матери Оутса, что никогда в своей жизни не видел такого мужества, которое проявил ее сын. «Он умер, - сказал Уилсон, - как мужчина и как солдат, ни одного слова жалобы».
        По версии Скотта, изложенной в его дневнике, Оутс, выходя из палатки, сказал: «Я только выйду наружу, может быть, ненадолго». Скотт утверждал, будто Оутс


        с гордостью думал о том, что его полк должен восхититься тем, как храбро он встречает свою смерть… Мы понимали, что бедный Оутс шел навстречу смерти, но… мы знали, что это был поступок храброго человека и истинного английского джентльмена.


        Уилсон был уверен - Оутс страдал так сильно, что, лишившись последней надежды, нашел только один выход из положения. Скотт «цитировал» его героические мысли, оставляя без ответа вопрос, откуда ему стало известно о них. Он по-прежнему продолжал вести дневник в расчете, что его записи будут рано или поздно опубликованы. Письмо Уилсона госпоже Оутс было очень личным, и, если бы Оутс высказывал хоть какие-то героические намерения, Уилсон обязательно упомянул бы об этом и передал бы матери его предположительно последние слова. На надежность независимого свидетельства Уилсона можно положиться.
        Но Скотт неутомимо готовил себе алиби. Подчиненный, доведенный до предела страданиями, мог быть в высшей степени опасен, поэтому смерть Оутса надлежало сделать пригодной для книги. В любом случае Скотт, всегда судивший о людях по внешним проявлениям, вполне мог интерпретировать поступок Оутса как правильный жест.
        Погода улучшилась, и еще несколько дней Скотт, Уилсон и Боуэрс могли бороться. Когда 21 марта они оказались в одиннадцати милях от «Склада одной тонны», продукты и топливо почти закончились. Они поставили палатку, и тут с юго-запада налетела снежная буря. Правая нога Скотта была обморожена, он едва мог идти. Теперь он сам стал обузой для партии, оказавшись в положении Оутса. Уилсон и Боуэрс были в чуть лучшем состоянии и готовились пойти к складу, чтобы принести продукты и топливо. Что-то их остановило, что именно - неизвестно. Боуэрс был не из тех, кто сдается, пока у него есть хотя бы призрачный шанс.
        Даже когда они были в лучшей форме, их останавливал такой же штормовой ветер, потому что они не могли ориентироваться на местности в условиях плохой погоды. Из-за небрежной маркировки склада требовалась хорошая видимость, чтобы его найти. Но буря вряд ли была такой яростной или безжалостной, какой изображал ее Скотт, склонный драматизировать события, даже будучи здоровым. Теперь он страдал от холода, голода, болезни, и потому те или иные ситуации вполне могли казаться ему более тяжелыми, чем на самом деле. Вероятно, сам Скотт удержал Боуэрса и Уилсона на месте.
        Даже если бы они дошли до склада, их, скорее всего, это уже не могло бы спасти - до безопасного места все еще оставалось 130 миль, а сезон заканчивался. Обморожение ноги угрожало Скотту гангреной. «Ампутация - это лучшее, на что я могу надеяться сейчас, - написал он, - но не будет ли болезнь распространяться?» Если бы каким-то чудом им удалось выбраться, они бы остались без ног на всю жизнь. Все это Уилсон и, конечно, Боуэрс были готовы принять, но Скотт непременно должен был увидеть ужасные слова МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН…[В переводе с иврита - «мина, мина, шекель и полмины» (меры веса). Эти слова были начертаны чьей-то рукой на стене во время пира царя Валтасара перед падением Вавилона. Их смысл был неясен вавилонским мудрецам, и тогда пророк Даниил пришел на помощь: «мене» - исчислил Бог царство твое и положил конец ему; «текел» - ты взвешен на весах и найден очень легким; «перес» - разделено царство твое и дано мидянам и персам (Дан. 5:26-28). В светской культуре эти слова стали условным обозначением предзнаменования смерти важных персон. Прим. ред.] «Ты взвешен на весах и найден очень
легким». Только так.

«Я вознесусь или паду с этой экспедицией», - написал он домой перед выходом в путь. Теперь ему нечего было ждать. Полюс победил его. Скотт провалил все предприятие. Он уходил триумфатором, а вернуться на родину и встретиться с публикой пришлось бы в статусе побежденного. В лучшем случае его ожидала жалостливо-презрительная симпатия, которую обычно проявляют к аутсайдерам. Его враги смеялись бы над ним. И действительно, 20 марта Армитаж, все еще рассерженный экспедицией «Дискавери», направил Нансену свои «сердечнейшие поздравления» с успехом Амундсена:


        Это еще раз доказывает ценность практического опыта и логического мышления… Я боюсь, что Скотт, с его нелюбовью - если не сказать больше - к лыжам, столкнется с огромными трудностями при достижении своей цели… Зная о намерениях Амундсена пройти Берингов пролив - и дальше на Северный полюс, я искренне надеюсь, что он будет там не менее успешен, чем на юге.


        Скотту пришлось бы ответить за всех потерянных людей.
        Шеклтон стал бы тем, кто смеется последним.
        Этого Скотт вынести не мог. Лучше было принести жертвоприношение в палатке. Так он мог попытаться превратить свое поражение в победу. Он убедил Уилсона и Боуэрса остаться с ним и ждать конца, хотя инстинкт людей, оказавшихся в таком положении, требовал от них продолжать движение, даже замерзнуть в снегу - но попытаться спастись. По меньшей мере девять дней они лежали в своих спальных мешках. Потом закончились последние продукты и топливо - и они умерли.
        Все трое написали перед смертью свои последние письма, веря, что когда-нибудь их найдут. Скорее всего, это было тем самым аргументом, который использовал Скотт, чтобы убедить Уилсона и Боуэрса лежать и ждать в палатке. Замерзни они в дороге - их записи и тела будут потеряны навсегда. В палатке у них оставался шанс быть найденными и спасти свою историю от забвения.
        Уилсон и Боуэрс оставили несколько коротких, трагических, очень личных записей. Но Скотт подготовил свои прощальные письма заблаговременно. Самое раннее из них датировано 16 марта и адресовано сэру Эдгару Спейеру, казначею экспедиции: «Боюсь, мы должны уйти». Скотт уже сдался-.
        Письмо следовало за письмом: Скотт обращался к публике. Чувствуя приближение смерти, он демонстрировал ликование, которого никогда раньше не проявлял, - истинный путь мученика. Парадокс заключался в том, что Уилсон, столь долгое время вынашивавший идеи стремления к мученической смерти, сейчас чувствовал только сожаление.
        Он обещал Оутсу, что увидится с его матерью. У него оставался единственный способ оправдать оказанное ему доверие - передать госпоже Оутс последнее сообщение сына и описать его конец. Уилсон находился на грани нервного срыва, потому что оказался в том же положении - он так и написал матери Оутса. Он больше не питал надежд увидеться ни с ней, ни со своей женой, ни с собственными родителями. Уилсон понимал, что он - прирожденный неудачник. И что смерть его напрасна. Они оказались всего в десяти милях севернее того места, куда Скотту настоятельно предлагали перенести склад, так трагически далекий сейчас.


        Я оставляю тебя одного [писал Скотт своему зятю Уильяму Эллисон-Макартни, управлявшему семейными финансами], но не по собственной воле, ты знаешь… Свои деньги, около двух тысяч фунтов, я завещаю матери. Должно поступить еще что-то. Встреться со Спейером и поговори насчет прав Кэтлин. Ты всегда был молодцом.


        Затем Скотт подготовил свой уход со сцены.


        Я был еще не слишком стар для этой работы [написал он адмиралу сэру Фрэнсису Бриджмену, своему последнему командиру]. Более молодые пошли ко дну раньше. Мы подаем хороший пример нашим соотечественникам если не тем, что попали в безвыходную ситуацию, так хотя бы тем, что встретили ее как мужчины.


        Это была его постоянная тема. В письме Сэру Джеймсу Барри он выразился так:


        Мы показываем, что англичане все еще могут умирать стойко, борясь до самого конца… Я думаю, это станет примером для наших потомков.


        Однако сэру Клементсу Маркхэму - человеку, которому Скотт был обязан полученным шансом, определившим его жизнь, - не было оставлено ни единой строчки. Он писал Кэтлин: «У меня не хватило времени написать сэру Клементсу. Передай ему, что я много о нем думал и никогда не жалел о том, что он поставил меня командовать
“Дискавери”».
        Но вместе с тем Скотт успел составить сообщение для публики:


        Причины несчастья связаны не с ошибками в организации, а с невезением во всех направлениях, где пришлось идти на риск… Потеря пони как средства передвижения… Погода… Мягкий снег в нижней части ледника… Ведь все остальное - запасы продуктов, одежда и склады… были доведены до совершенства… Я не думаю, что человеческие существа когда-нибудь еще переживали такой месяц, который пришлось вынести нам… Мы могли бы справиться… но помешала болезнь… капитана Оутса и нехватка топлива в наших складах, за которую я не могу отвечать…


        Скотт сознательно оправдывался. Но именно он стал причиной всех несчастий, его собственная некомпетентность обернулась бедой, из-за него напрасно погибли его спутники. Он получил возмездие за свои грехи. Но до последней минуты продолжал оправдывать себя, искал отговорки, перекладывал вину на подчиненных. Это признание в поражении, но из-за литературности его стиля оно выглядит поражением героическим.
        Боуэрс, который, по всей вероятности, умер последним, написал своей матери небольшую печальную записку:


        Я по-прежнему верую в Него, в изобильную милость моего Господа и Спасителя, в которого ты научила меня верить… Мне так хотелось справиться с этим всем ради тебя, дорогая… Однако стыдиться не стоит, знай, что я боролся до самого конца… Ох, как же я сочувствую тебе в тот момент, когда ты обо всем услышишь. Но знай, что для меня конец был мирным. Это так просто - уснуть на холоде.


        Снаружи ревел ветер. Порой он немного стихал, затем обрушивался с новой силой - и дул, дул. Снег шуршал о ткань, понемногу заметая небольшую зеленую палатку. Скоро она окончательно была похоронена в сугробе. В ста милях от нее готовили первую спасательную операцию - слишком неумело и слишком поздно.



        Глава 34
        Рождение легенды

        Когда 7 марта на борт «Фрама», стоявшего на рейде Хобарта, поднялся лоцман, Амундсен сразу же спросил его о «Терра Нова». И обрадовался, узнав, что о корабле Скотта ничего не было слышно. Но гонка не закончилась, пока мир не узнал новости.
«Терра Нова» вполне мог в данный момент на всех парах мчаться в сторону Литтлтона. Кража телеграммы из Игл-Сити шесть лет назад оставалась для Амундсена ярким напоминанием о том, что могло случиться.
        Оказавшись на берегу, он тут же отправил закодированную телеграмму Леону в Христианию. С этого момента - пока газеты не опубликуют новость о его экспедиции -
«Фрам» будет оставаться на рейде, отрезанный от внешнего мира, чтобы исключить любую возможность утечки информации. Как отметил Амундсен в своем дневнике, местные репортеры «очень назойливы, но упираются в каменную стену». Один из них назвал его «суровым норвежским морским королем», добавив чопорно, что «молчание - золото, но оно придает героизму исследователя неприятный привкус».
        Амундсен также отправил секретные телеграммы королю Хаакону VII, Нансену и Дону Педро, чтобы они узнали обо всем раньше широкой общественности. Он шел на риск, но признательность того требовала.
        Ох, ну разве не странно устроено все в этом мире [писал Нансен]? Как раз когда я писал эти строки, меня позвали вниз к телефону, чтобы сообщить поразительные новости.
        Адресатом письма была Кэтлин Скотт.


        Во мне ураган чувств… О Вас и Ваших желаниях я думаю больше, чем о нем, но у меня странное чувство, печальное и тревожное. О, почему в мире так много трудностей, почему жизнь так сложна? [Амундсен] явно плыл очень быстро, и мой старый корабль хорошо показал себя - но все же я хотел бы, чтобы Скотт пришел первым. Да, жизнь действительно очень сложна!


        Эти слова - не просто дань вежливости одного исследователя жене другого. Это невероятно и мелодраматично, но когда Скотт отправился в экспедицию, у Нансена и Кэтлин Скотт завязался роман. Все случилось в берлинском отеле, пока Скотт сражался с полюсом. А как раз незадолго до вышеупомянутого телефонного звонка Нансен спрашивал Кэтлин: «В каком месте Парижа Вы хотели бы встретиться со мной?»
        Амундсен оказался «камнем преткновения» в их отношениях. Кэтлин ненавидела его, о чем и сообщила Нансену. Тот встал на защиту друга:


        Люди в Англии не понимают Амундсена; он во всех смыслах хороший товарищ, благородный человек и настоящий мужчина… Как бы то ни было, я уверен - Вам должно быть приятно осознавать, что этот человек - образцовый представитель той расы, которая заслуживает успеха, а не обычный тупица, случайно его получивший.


        К этому моменту на первые полосы всех газет ворвалась историческая, характерно лаконичная телеграмма, адресованная Леону: «Полюс покорен четырнадцатого-семнадцатого декабря 1911 года. Все хорошо»[Амундсен упустил необходимость передвинуть стрелки назад при пересечении линии перемены дат, поэтому отсчет времени экспедиция вела со сдвигом на один день. После возвращения в цивилизацию даты (педантично) исправили.] . Как писала «Нью-Йорк Таймс», «теперь открыт весь мир». Амундсен был человеком, которым мог гордиться каждый норвежец.
        Успех Амундсена или, скорее, неудача ее мужа ошеломили Кэтлин. Ее захлестнули огорчение, сожаление и угрызения совести. В Париж она не поехала. Роман с Нансеном закончился.
        Газета «Лондон Дейли Кроникл» выкупила права на публикацию информации от Амундсена за пределами Скандинавии и, получив закодированное сообщение от Леона, обнародовала эту историю. Утечек не было. Информация оказалась эксклюзивной. Конкуренции со Скоттом не было. «Фрам» красиво обошел «Терра Нова» на пути к телеграфу. Амундсен выиграл длинную гонку, которая началась в те жаркие сентябрьские дни в 1909 году, когда Кук и Пири украли у него Северный полюс. Был собран прекрасный урожай. История принесла ему 2000 фунтов стерлингов, по тем временам весьма приличную сумму и хорошее начало для новых поисков финансирования.
        Целых три недели, пока задержавшийся «Терра Нова» держал путь в Новую Зеландию, Амундсен был на сцене один. В Англии ему пришлось конкурировать за общественное внимание с забастовкой горняков, которая- парализовала промышленность и взвинтила цены на продукты. Но заголовки были повсюду, и самые агрессивные, конечно же, - в Норвегии: НОРВЕЖСКИЙ ФЛАГ НА ЮЖНОМ ПОЛЮСЕ - кричали все страницы, когда появились первые новости. «Сегодня повсюду вывешены национальные флаги, - говорилось в одной статье. - Мы все - соотечественники Руаля Амундсена». Надо сказать, что в Норвегии люди вывешивают национальный флаг во время особо радостных событий. Так было и тогда, 8 марта, в честь того, что «Южный полюс стал нашим», - написал Амундсен в письме, адресованном Дону Педро.


        В такие дни, как сейчас [писал колумнист одной из газет Христиании], меняется все… Мы сильнее ощущаем теплоту и гордость от того, что являемся детьми одной прекрасной страны. Улыбки видишь чаще - нас обогащают подвиги храбрецов, благодаря им мы чувствуем сплоченность и счастье. О да - в едином порыве мы идем вперед!


        В театре-варьете Христиании пели такую популярную песенку:

        Руаль Амундсен бежит,
        Скотт отстал и весь дрожит.
        Скотта обойдя на мили,
        Норвежцы полюс покорили!
        Правда, друживший с Амундсеном Бьёрн Хелланд-Хансен писал Нансену, что не
«понимает, почему люди так слабо выражают свою радость». Даже в торжественных приветствиях сограждан Амундсена чувствовался холод.
        Одна норвежская газета предположила, что объяснение могло быть таким:


        Мы рады, что Руаль Амундсен выбрал новый маршрут к Южному полюсу и не пошел по пути Скотта. У англичан было преимущественное право на маршрут от пролива Макмёрдо. По крайней мере так они думали.


        Многие норвежцы с тревогой считали, что великое путешествие Амундсена было не столько национальным достижением, сколько несвоевременным в политическом смысле событием, вызовом, брошенным одной из великих держав. Британская обида, выразившаяся в довольно типичном комментарии «Таймс», где говорилось, что норвежская экспедиция была «скорее броском к полюсу, организованным с целью обойти британскую экспедицию на наиболее зрелищном, хотя и не самом ценном этапе работы», подтверждала эти тревоги. Нансен, который в любом случае восхищался достижением Амундсена, всеми силами поддерживал своего соотечественника. В «Лондон Дейли Кроникл» он писал, что Амундсен


        прошел своим путем, решительно и не оглядываясь назад… разве это не говорит о мудрости, хорошей разработке плана и отличном его выполнении благодаря бесстрашию, выносливости и мужеству?


        К сожалению, его слова не достигли цели. Для британской публики человек, выбравший не самый трудный способ, был «слишком уж умен» и считался не столько героем, сколько плутом. Сэр Клементс Маркхэм, называвший Амундсена «контрабандистом» и
«этим слепнем», активно способствовал распространению такого мнения. Когда-то он своими намеками пытался дискредитировать Шеклтона, теперь же обнадежил общество, заявив Скотту Келти, что Амундсен «слишком уж явно торопится сказать первое слово. Мы должны услышать правду, дождавшись возвращения «Терра Нова».
        Но прибытие «Терра Нова» не принесло утешения. Корабль прибыл в новозеландскую гавань Акароа 1 апреля без Скотта, но со свидетельствами, говорившими о том, что он проиграл гонку. Последние новости с юга доставил «Тедди» Эванс, повернувший назад в 150 милях от полюса, - это было 4 января, то есть через три недели после того, как Амундсен достиг его.

«Терра Нова» привез с собой новости, содержавшие явные намеки на поражение и плохую организацию. На борту корабля оказался «Тедди» Эванс, отправленный на лечение. Толстый лед не позволил забрать Кэмпбелла и северную партию. По пути в пролив Макмёрдо их сняли с мыса Адэр и на лето высадили в южной части Земли Виктории. Был нарушен закон полярных регионов - при разработке плана не учли невозможность проведения спасательной операции. Кэмпбелла оставили совершенно неподготовленным к зимовке.
        Прибытие «Терра Нова» окончательно уничтожило все надежды на победу, досада британцев выплеснулась наружу. Это походило на шок американцев, которых обошли русские, первыми запустив спутник и отправив человека в космос. Посол Норвегии в Лондоне Бенджамин Вогт беспокоился о влиянии на настроение и расположение британцев. Он писал Нансену:


        Какие же горькие чувства по отношению к Амундсену… возникли здесь, несмотря на формальное признание… Скотт Келти в частном разговоре… использовал выражение «в целом грязный трюк» и сожалел, что Южный полюс покорил «профессионал».


        Конечно, в этой фразе содержался намек на то, что Скотт и его компаньоны были
«любителями». Это было исключительно верно, хотя и не совсем в том смысле, который имел в виду Келти. Страсти разгорелись настолько сильно, что Нансена почти убедили - ради англо-норвежских отношений Амундсену стоит отменить запланированный лекционный тур по Англии. «Я не намерен встречаться с Руалем Амундсеном, - заявил лорд Керзон, бывший вице-король в Индии, а ныне президент Королевского географического общества. - Мне плевать, приедет Амундсен или нет». Однако Нансен мудро решил, что куда хуже будет, если Амундсен вообще не поедет.
        Характерно, что в Британии тогда никто не соизволил задаться вопросом, почему Амундсен добился успеха. Вместо этого все самым немыслимым образом манипулировали фактами лишь для того, чтобы доказать, что британцы оказались не хуже и что, будь они чуть удачливее, все было бы хорошо.
        Театральное сообщение Скотта, переданное с Эвансом, гласило: «Я остаюсь в Антарктике еще на одну зиму для того, чтобы продолжить и завершить работу». Оно оказалось как раз тем, что было нужно публике или по крайней мере людям, которые формируют мнение этой публики. Слова Скотта сразу же подхватила пресса, хорошим примером реакции которой стала заглавная статья Дж. Гарвина в «Пэлл-Мэлл Газетт»:


        Достаточно сказать стране, что… никакой… «гонки» к полюсу не было… Капитана Скотта… Адмиралтейство направило не в марафоне участвовать. Существуют вопросы исключительной научной важности, на которые он ищет правильные ответы… Этим сообщением соотечественники капитана Скотта могут гордиться сильнее, чем, к примеру, информацией о том, что он чуть раньше Амундсена дошел до Южного полюса.


        Шеклтон стал практически единственным британцем, который публично выразил безоговорочную признательность Амундсену или даже, как отметила Кэтлин Скотт, «был рад тому, что все так обернулось. Я бы с радостью помогла уничтожить этого человека», - говорила она. Шеклтону доставил удовольствие не столько триумф Амундсена, сколько поражение Скотта. Это стало последним сокрушительным ударом в его личной программе возмездия.
        За пределами Англии Амундсеном восхищались. Когда была опубликована история Скотта, привезенная «Терра Нова», одна из газет Христиании обратила внимание на характерный момент. Скотт создавал


        впечатление, что рельеф местности и погода были гораздо хуже [тех], с которыми столкнулся Амундсен. Это вряд ли возможно. Например, из отчета Амундсена видно, что ему пришлось четыре дня пережидать снежную бурю. Но он считает, что подобная ситуация неотъемлемо присуща такому путешествию и находится «в рамках обыденного». Он не устраивает по этому поводу драмы.


        Даже в Англии Амундсен получил своего рода признание. «Сделанное им впечатляет, не так ли, - невольно вопрошала Кэтлин Скотт в письме, адресованном Скелтону, с которым поддерживала связь, - и, невзирая на раздражение, заслуживает восхищения». В итоге, когда Амундсен прибыл с лекциями, залы практически везде оказались полны, и в целом он произвел хорошее впечатление своей скромностью, спокойствием и иронией. На вечный вопрос «зачем идти к полюсу?» в одной из аудиторий он дал замечательный ответ: «В мелких умах хватает места только для бутерброда».
        Кроме того, Амундсен выиграл и фотобитву. Так, Херберт Понтинг, фотограф Скотта, вернувшись домой и намереваясь продемонстрировать пленки, отснятые в Антарктике, обнаружил, что Амундсен


        полностью выбил у меня почву из-под ног и лишил примерно 60 % возможной прибыли, отняв у экспедиции блеск ее главного достижения.


        Пока считалось, что Скотт жив, победа Амундсена была безоговорочной.
        В Хобарте Амундсену было легко. Жители острова оказывали ему безмерное уважение. Его принял губернатор. В церквях проходили благодарственные службы в честь его благополучного возвращения. В день приезда Амундсена, 8 марта, поздравительные телеграммы, по его собственным словам, «сыпались дождем». В итоге он собрал их и подшил в книгу в красном сафьяновом переплете с золотой надписью на обложке «Южный полюс-».
        Телеграммы направляли разные люди - от президента Теодора Рузвельта, с которым Амундсен встречался в Америке после покорения Северо-Западного прохода, до норвежского производителя рыбных консервов, который хотел бы поместить фотографию Амундсена на этикетках - телеграмма с оплаченным ответом, не более четырех слов. Пири, позднее написавший друзьям, что Амундсен «умышленно отнял приз у Скотта», тем не менее сейчас телеграфировал ему: «Поздравления Вашим великим путешествием- тчк Собаки единственный мотор для полярной работы». Отказ Скотта от его советов все еще не был забыт.
        В первых плодах победы Амундсен ощущал привкус горечи. Он жаждал признания и был огорчен немногочисленными и, как ему казалось, неприязненными сообщениями из Англии. Похоже, больше всего он ценил признание англичан. Королевское географическое общество все же направило ему телеграмму, но, как объяснил его президент, майор Леонард Дарвин, в письме, адресованном Кэтлин Скотт, это было сделано «лишь из вежливости». «Конечно, - ответила она, - пусть мы не победили, но, проиграв, хотя бы будем достойно выглядеть». Она и сама хотела поздравить Амундсена, но ее удержал от такого шага издатель Скотта Реджинальд Смит.
        Король Георг V направил телеграмму с действительным или кажущимся намеком: «С величайшим удовольствием я услышал новость о том, что именно на британской территории Вы впервые высадились после Вашей успешной экспедиции…».
        На следующий день после прибытия Амундсен написал свое первое благодарственное письмо. Оно было адресовано Дону Педро Кристоферсену:


        Я рассчитываю… лично поблагодарить Вас за все, что Вы сделали для меня… Надеюсь, что теперь, хотя и с трудом, я справлюсь… Мой верный друг, капитан «Фрама» л-т Т. Нильсен передал мне Вашу… щедрую помощь. В противном случае я оказался бы здесь совершенно без средств.


        Чувства Амундсена по отношению к Нансену были сложнее, и потребовалось некоторое время, прежде чем он смог написать:


        Снова и снова я пытался подобрать выражения для благодарности, которую к Вам испытываю, но тщетно. Словами ее не выразить. Своим именем Вы поручились за мои действия. Своим авторитетом Вы пристыдили сплетников и заставили их замолчать. Мое сердце чувствовало, что Вы хотите мне помочь, и часто, очень часто это вело меня вперед, когда становилось трудно.
        К сожалению, мое письмо несет не только хорошие новости - я был вынужден списать Йохансена на берег. С самого начала его поведение на борту вызывало все что угодно, кроме удовольствия. Как-то зимой он отказался выполнять приказы, и на этом основании я был вынужден исключить его из числа участников южной партии. Естественно, это только усугубило ситуацию. Когда мы вернулись, он напился, стал затевать ссоры с другими участниками экспедиции и мешать их работе. Чтобы сохранить спокойствие на борту, мне пришлось списать его на берег.


        Все это было правдой, двусмысленным являлся только момент с неудачным выходом на полюс. Амундсен боялся неодобрения Нансена и хотел первым представить свою версию.
        Йохансен в любом случае намеревался вернуться домой. Амундсен передал ему деньги на проезд, и тот покинул Хобарт на грузовом корабле, оказавшись в Норвегии в середине июня, снова меланхоличный и подавленный.
        Амундсен направил телеграмму президенту Норвежского географического общества, в которой сообщил о том, что Йохансен отослан домой из-за бунта. Он должен быть исключен из официальных празднований, а его прибытие должно остаться незамеченным. Всю эту историю следовало замять. Амундсен не смог простить, и проступок Йохансена оказался для него фатальным.

21 марта Амундсен покинул Хобарт, отправившись на австралийский материк, чтобы провести скучный лекционный тур. Накануне «Фрам» отплыл в Буэнос-Айрес, где, благодаря финансовой помощи Дона Педро, его должны были отремонтировать и, по словам Амундсена, загрузить провизией для «настоящего путешествия» - арктического дрейфа, который должен был начаться в 1913 году.
        После своего лекционного тура по Австралии и Новой Зеландии Амундсен отправился в Буэнос-Айрес, чтобы встретиться там с «Фрамом». В Монтевидео его встречал комитет по приемам норвежской колонии. Как вспоминает один из членов этого комитета,


        мы бросились на борт со словами: «Где капитан Амундсен?» Капитан корабля улыбнулся и сказал: «На борту этого судна нет никого с таким именем, сэр». Но затем к нам обратился человек с длинной бородой и в темных очках: «Возможно, вы ищете меня?» И верно, перед нами стоял полярный исследователь.


        Достигнув последней географической цели и получив известность в каждом доме, Амундсен чувствовал потребность путешествовать не только инкогнито, но и меняя свою внешность. На одном из кораблей он плыл в качестве пассажира под именем Энгебрет Гравнинг и носил фальшивую бороду - только капитан корабля знал, кто он такой на самом деле.
        И вот, наконец, Амундсен впервые встретился с Доном Педро, который до этого момента был его заочным покровителем. Встреча была эмоциональной. Амундсен, обычно сдержанный и не склонный демонстрировать свои чувства, обнял старика, который спас экспедицию, словно любящий отец. В этой стране Дон Педро взял Амундсена под свое крыло.
        Именно в Буэнос-Айресе соотечественники впервые аплодировали Амундсену на приеме, который дала норвежская колония в честь него и команды «Фрама». Амундсен заранее приготовил большую фотографию горы, которую открыл по дороге к полюсу и назвал именем Дона Педро. По предварительной договоренности фотографию внесли в зал во время послеобеденной речи Амундсена - и он торжественно преподнес снимок Дону Педро в тот момент, когда благодарил его за все сделанное для экспедиции. Дон Педро был очень растроган, по его щекам текли слезы.
        Как написал Хассель, в своей речи Амундсен признался, что


        с ним скучно работать… и это так. Между тем удивительно, как честное признание вины помогает справиться с послевкусием, ею вызванным.


        Иначе говоря, качества лидера не всегда делают соседство с ним приятным.
        Теперь Амундсену нужно было закончить книгу о Южном полюсе, которая, как он надеялся - наивный оптимист, - станет бестселлером и поможет выправить его финансовый крен. Издатель Уильям Хейнеманн не питал таких иллюзий, поскольку истории в «Лондон Дейли Кроникл» оказались скучными.


        Я… разочарован недостатком воображения, которое он демонстрирует… это удивляет так же, как и его достижения… Подозреваю, что, какими бы великими не были дела Амундсена, он вряд ли напишет хорошую книгу.


        Чтобы закончить эту книгу, Амундсен поселился в одном из ранчо Дона Педро. Тем временем отплытие «Фрама» в арктический дрейф откладывалось. Основную часть команды отправили домой на рейсовом пароходе. Бьяаланд пересекал экватор, чувствуя себя «разбитым и несчастным». «Бог знает, когда я буду при деньгах и стану человеком», - написал он в те дни.
        Бьяаланд и его товарищи прибыли в Берген 2 июля. После встречи репортеры спрашивали их о Скотте, однако


        они не проявили желания давать комментарии, но согласились с тем, что Скотт достиг полюса. С другой стороны, они не скрывали опасений, что он мог не дойти до своего главного склада по пути назад. С их точки зрения, его остановила зима… Еще одним опасным врагом, по их мнению, могла стать цинга. Все они говорили, что будут искренне сожалеть, если с ним что-то случится.


        В июле Амундсен покинул Буэнос-Айрес и инкогнито направился в Норвегию.


        Без каких-либо приключений, неузнанный и незамеченный, я добрался до своего кабинета в Христиании [написал он Дону Педро]. То есть это путешествие тоже увенчалось успехом.


        Тем временем на мысе Эванс британская экспедиция ждала наступления следующей весны.

16 марта Черри-Гаррард и Дмитрий вернулись обратно в Хат-Пойнт после своей поездки на «Склад одной тонны» - без Скотта, но с рассказом о буране, холоде и несчастьях. В Хат-Пойнт их ждали Аткинсон с Киохэйном, и этот рассказ стал для Аткинсона первым намеком на возможное несчастье. Правда, такая погода была вполне предсказуема еще год назад.
        Аткинсон чувствовал, что для очистки совести следует еще раз попытаться спасти партию. Но Черри-Гаррард был истощен психически и физически, Дмитрий тоже вышел из строя. До тех пор пока не замерзнет море, они были отрезаны открытой водой от своих товарищей на мысе Эванс. Через десять дней Аткинсон с Киохэйном предприняли еще одну попытку, заранее обреченную на провал.
        И снова - что характерно для всей этой несчастной экспедиции - они тащили сани на себе, в то время как собаки остались бездельничать в Хат-Пойнт. Ни Аткинсон, ни Киохэйн собачью упряжку прежде не водили. К тому же Аткинсон считал, что было бы жестоко снова заставлять собак работать после недавней поездки Черри-Гаррарда и Дмитрия.

30 марта, миновав Конер-Кэмп, с трудом продвигаясь в условиях штормового ветра и метели, он решил вернуться, смирившись с тем, что полярной партии больше нет.
        В действительности последняя запись в дневнике Скотта была датирована 29 марта.
        Выжившим теперь нужно было как-то пережить вторую зиму.
        В начале мая на мысе Эванс собралась небольшая тихая компания. Дом был наполовину пуст, там осталось всего тринадцать жителей вместо прежних двадцати семи. Пять пустых коек полярной партии постоянно напоминали о ней.
        И все же они были счастливы - в чем-то, вероятно, даже счастливее, чем год назад. И произошло это благодаря Аткинсону, который теперь командовал ими. Гран писал, что


        все его уважают и обожают… Его чудесные качества лидера быстро проявились во время зимовки на мысе Эванс. Он никогда не отдает приказы - только выражает желания, а большего и не нужно.


        Всю зиму Аткинсон вынашивал трудное решение. На юге, что было совершенно очевидно, в снегах лежали мертвые участники полярной партии, а на севере, возможно, еще оставались в живых Кэмпбелл и его спутники. Что было важнее: искать мертвых или спасать живых? В итоге он решил, что и сентиментальность, и общественное мнение на родине требуют спасения записей полярной партии, и потому его первоочередным долгом является поиск мертвых.

29 октября поисковая партия отправилась на юг. Она состояла из двенадцати человек, передвигавшихся на собаках, и семи гималайских мулах индийской армии, которых привезли на второй сезон по предложению Оутса. Все приготовились к долгому путешествию - вплоть до Полярного плато.
        Они шли старым маршрутом так точно, насколько это было возможно. Двенадцатого ноября, по словам Триггве Грана, «это случилось! Мы нашли то, что искали! Силы небесные, как тяжелы бывают удары судьбы».
        В шесть утра, примерно в десяти милях к югу от «Склада одной тонны», в тот момент, когда они собирались разбить лагерь, справа по курсу вдруг кто-то заметил нечто, похожее на пирамиду. Чарльз Райт, отвечавший в этом походе за навигацию, пошел проверить, затем остановился и жестом подозвал остальных. Это была занесенная палатка. Вход был закрыт изнутри.


        Должен признать, что слезы навернулись на глаза [написал старшина Томас Уилльямсон]. Знаю, что другие тоже почувствовали именно это. Увиденное стало для всех нас большим шоком, хотя мы уже много месяцев знали, что столкнемся с подобным. И все равно все были ошарашены [sic], мы ничего не трогали, просто стояли и глазели, гадая, какие ужасные секреты скрывает от нас эта палатка.


        Аткинсон приказал разбить лагерь немного в стороне и откопать палатку. Затем первым вошел в нее и, прежде чем что-то трогать, настоял, чтобы все остальные друг за другом тоже вошли в нее. Таким решением он хотел предотвратить возможные споры и разногласия о том, чтo там было обнаружено.


        Я довольно долго не решался войти [продолжал Уилльямсон] из страха, что не смогу выдержать эту грустную [sic] сцену, но когда наконец осмелился, то увидел ужасную картину - эти спальные мешки с замерзшими телами в них. В том, что был посередине, я узнал кап. Скотта… остальные два тела я не видел и не стремился увидеть их; бедные друзья.


        Когда все было кончено, Аткинсон забрал часы и документы. Палатку опустили на тела Скотта, Уилсона и Боуэрса и похоронили их прямо там, как нашли - в спальных мешках. Над ними построили большую пирамиду, на вершине которой установили крест из пары лыж, и Аткинсон прочел заупокойную службу.


        Получилось [по словам Грана] очень торжественно. Одиннадцать мужественных суровых людей стояли с обнаженными головами и пели - трогательное зрелище. К югу сквозь грозные штормовые облака пробилось солнце, великая пустыня окрасилась в сказочные цвета. Пошел снег, и когда гимн был закончен, мертвых накрыло мягкое белое одеяло.


        Скотт оставил инструкцию тому, кто найдет его дневник: непременно прочитать его перед отправкой на родину. Аткинсон забрался в палатку и читал, казалось, час за часом, пока не узнал, что случилось. Затем все собрались вокруг него, и он пересказал им всю историю.
        Люди внимательно слушали - и шок от сделанного открытия сменялся другим тяжелым чувством. Скотт, Уилсон и Боуэрс скончались так близко от товарищей, которые спешили им на помощь! Как выразился Гран в своем дневнике,


        я не могу избавиться от мыслей, что мы могли спасти Скотта. Возможно, мы добились бы успеха, если бы Черри знал навигацию. Мои товарищи слишком флегматичны. Иногда бывает неплохо поскандалить. Вероятно, больше всех стоит винить самого Скотта. Он не хотел рисковать жизнями других ради спасения его собственной. Но мне интересно, не думал ли он тогда вот о чем: если Шеклтон смог вернуться без посторонней помощи, то и ему требовалось это сделать, была бы на то воля Божья… Аткинсон слишком спокойный, слишком консервативный доктор. Он способный, но у него мало воображения. О да, это и правда печально.


        Черри-Гаррарда это касалось лично и волновало сильнее других. Ведь именно он предпринимал последнюю реальную попытку оказать помощь. К тому же он очень дружил с Уилсоном и Боуэрсом и теперь узнал, что восемь месяцев назад, когда они с Дмитрием на «Складе одной тонны» повернули свои упряжки назад, его друзья боролись за жизнь всего в шестидесяти милях от него.


        Если бы только мы проехали еще полтора дня [писал он], оставив немного продуктов и топлива у одной из пирамид в надежде, что они это найдут… До конца жизни я больше всего буду сожалеть о том, что мы этого не сделали.


        И снова:


        Ужасный вопрос о том, что мы могли бы сделать для них с собачьими упряжками, не выходит у меня из головы - но мы исполняли приказы.


        До конца своих дней Черри-Гаррард занимался самобичеванием. Если бы только он знал навигацию, если бы он был опытным возницей собачьей упряжки, если бы он мог подчинить своей воле упрямого русского крестьянина - друзья были бы спасены. В итоге его разум помутился от этих мыслей-.
        Однако теперь он думал об осуждении - или даже о чем-то похуже, - с которым столкнется, вернувшись на родину. Но волноваться не было нужды. Ропот толпы был быстро подавлен при помощи литературного таланта Скотта. Мастерское самооправдание, с которым он возложил вину на погибших товарищей, сыграло на пользу всем остальным - выжившим.
        Стоя в снегах возле последнего лагеря Скотта, они уже предвидели это. Аткинсон закончил рассказ о последнем переходе полярной партии чтением сообщения самого Скотта, предназначенного для публики. Эффект был немедленным.


        Об их страданиях, трудностях и преданности друг другу [писал Уилльямсон] мир очень скоро узнает. Подвиги, совершенные ими, равны подвигам на поле боя, они заслуживают уважения и почета со стороны каждого истинного британца.


        Так мягко и естественно пустила корни легенда. Скотт знал, как разговаривать со своими соотечественниками.
        Откопали сани с грузом геологических образцов. Черри-Гаррард нашел это
«великолепным, ведь люди… шли и несли с собой то, ради чего умерли-».

«Я думаю, - сказал Гран, у которого была другая точка зрения, - что они могли бы спастись, не будь этого груза».
        Они тащили тридцать фунтов камней для того, чтобы выдать себя за мучеников во имя науки - маленький патетический жест, с помощью которого они спасали себя от крушения надежд и поражения на полюсе. Возьми они с собой вдвое меньшее количество тюленьего мяса - и оно бы могло спасти им жизнь. Пинта керосина или банка пеммикана стоили для них больше, чем самые ценные камни мира. К тому же оказалось, что образцы не имели никакого научного значения. Шеклтон уже выполнил основную часть этой работы, и к тому моменту, когда были опубликованы результаты экспедиции Скотта, события, происходившие в мире, окончательно отодвинули их в тень.
        Геологическая коллекция была только частью груза. Гран поражался: «Просто невероятно, как же много всего они везли в санях… массу пустых упаковок из-под провизии и изношенную одежду».
        Партия продолжила двигаться на юг в поисках Оутса, но удалось найти только его пустой спальный мешок, лежавший в нескольких милях от обнаруженной ранее палатки. Там построили еще одну пирамиду и установили крест, к которому прикрепили записку:
«Здесь умер храбрейший джентльмен, кап. иннискиллингских драгун Л. Е. Г. Оутс».
        После этого все немедленно повернули обратно к Сорроуфул-Кэмпу, «скорбному лагерю», как назвал его Уилльямсон. Там, перебирая вещи и решая, что можно оставить, Гран и Уилльямсон случайно нашли сумку с письмом Амундсена к королю Хаакону VII. Она лежала среди камней в санях Скотта, всю зиму погребенная под снегом.
        У пирамиды, установленной в память о полярной партии, Гран надел лыжи Скотта для обратного путешествия. По его собственным словам, «эти лыжи хотели и могли завершить свое двухтысячекилометровое странствие».
        Теперь они торопились на север, чтобы спасти Кэмпбелла и его людей.
        До Хат-Пойнта они дошли 27 ноября, где узнали, что Кэмпбелл спасся самостоятельно. Он со своей партией провел зиму в снежной пещере в Эванс-Коувс, на побережье южной части Земли Виктории, охотясь на тюленей и пингвинов. Это была великолепная история выживания. Лишь одно обстоятельство омрачало ее - Аббот, один из матросов, в Хат-Пойнте сошел с ума.
        Теперь им ничего не оставалось, кроме ожидания корабля, который почему-то опаздывал. Они скрепя сердце начали готовиться к третьей зимовке 17 января. На следующий день Гран записал в своем дневнике:


        Видим «Терра Нова». Ура! Ура! Великая радость - ура!


        Командиром корабля был «Тедди» Эванс, излечившийся от цинги. После тридцатишестичасовой круглосуточной работы корабль был загружен и отправился вверх по проливу в Хат-Пойнт - на холме для наблюдений решили установить крест в память о полярной экспедиции. На нем написали предложенную Черри-Гаррардом строку из
«Улисса» Теннисона «Искать, найти, дерзать, не уступать»[Более известную у нас как
«Бороться и искать, найти и не сдаваться». Прим. ред.] - ту самую, которую шесть лет назад выбрал Нансен, прославляя в Лондоне подвиг покорения Амундсеном Северо-Западного прохода.
        После этого «Терра Нова» отправился в путь. Десятого февраля в три часа дня они достигли порта Оамару в Новой Зеландии, где Аткинсон и Пеннелл сошли на берег и отправили телеграммы в газеты, а «Терра Нова» в это время курсировал вдоль берега, чтобы предотвратить утечку новостей. В Литтлтон он вошел 12 февраля. Флаги были приспущены. Страницы пестрели огромными заголовками. Смерть Скотта потрясла мир.
«Приключение закончено, - написал Гран в своем дневнике, - и наше путешествие остается в прошлом».
        В Лондоне лейтенант военно-морского флота Барри Домвилль[Позднее адмирал сэр Барри Домвилль.] , услышав новости, прокомментировал их так: «Мне никогда не нравились эти экспедиции с участием офицеров флота, и, хотя, конечно, мне жаль Скотта, чрезмерно переживать по этому поводу я не могу».
        Более типична такая запись в дневнике одной школьницы из Бристоля:


        Вторник 11 фев. 1913 - страшный день. Никогда не забуду этот печальнейший день для тех женщин, которые узнали, что после титанических усилий капитана Скотта и его четырех храбрых товарищей достичь Ю. полюса (и тем самым дать повод Британии для гордости) пять человеческих душ стали жертвами Антарктики - этих людей ждали дома жены и дети, и последней волей капитана Скотта было, чтобы о них позаботились на родине. Да будет так.


        Кэтлин Скотт, которая в это время плыла в Новую Зеландию, чтобы встретить мужа, быстро поняла суть дела: «Они бы выбрались, если бы не поражение, - написала она адмиралу Эгертону, патрону Скотта в Адмиралтействе, - поэтому я очень рада, что они не выбрались».
        Действительно, если бы Скотту удалось спастись, он навсегда остался бы в истории вторым, то есть никем. Кроме того, велики были шансы, что при этом вскроются все факты плохой организации, начнется разбирательство - и несостоявшийся герой с большой долей вероятности будет дискредитирован и умрет в безвестности. Точно подметил это и Хью Роберт Милл в своем ответе на просьбу написать статью в апрельский номер «Географического- журнала» за 1912 год после того, как «Терра Нова» принес подтверждение о неудаче Скотта, которого пока считали живым:


        Я бы с радостью написал… о результатах Скотта, но… их нет… Он держался так близко к маршруту Шеклтона, что не мог обнаружить ничего нового там, где уже побывал Шеклтон…
        Даже если Скотт дойдет до полюса, он… не достигнет ничего, кроме того, что приведет свою партию обратно живой.


        Итак, все сложилось как нельзя лучше. Перефразируя высказывание Шеклтона, Кэтлин и ее соотечественники предпочитали мертвого льва живому ослу. По словам журналиста того времени Ханнена Сваффера, в британской истории «не было ничего столь же драматического, за исключением смерти Нельсона в час победы». Адмиралтейство объявило, что считает Скотта и его товарищей «погибшими на поле боя». В качестве беспрецедентного жеста Кэтлин даровали титул леди Скотт, как будто ее муж при жизни был произведен в рыцарское достоинство. Лорд-мэр Лондона создал фонд для помощи родственникам погибших полярников, и британская публика отреагировала на это со своей обычной в случаях национальных бедствий горячностью. В лондонском соборе Святого Петра провели поминальную службу - и все ради одной из самых неэффективных полярных экспедиций во главе с одним из худших полярных исследователей.
        Страну разбудило обращение Скотта к публике:


        Наше крушение, конечно, вызвано внезапным наступлением плохой погоды… Я не думаю, что человеческие существа когда-нибудь еще переживали такой месяц, который пришлось вынести нам… Я не сожалею об этом путешествии, ведь оно показало, что англичане могут преодолевать трудности, помогать друг другу - и встретить смерть с беспредельной стойкостью, как и встарь.


        Амундсен подошел к покорению полюса как к чему-то среднему между искусством и спортом. Скотт превратил полярные исследования в героическое дело ради самого героизма. Госпожа Оутс, переживая по поводу самоубийства сына - если называть вещи своими именами, - возможно, зашла слишком далеко, когда назвала Скотта «убийцей», но совершенно очевидно, что он был в ответе за смерть своих спутников.
        Для широкой публики придумали историю, будто Оутс пожертвовал собой ради своих товарищей, хотя между строк дневника Скотта прослеживается настоящая трагедия:


        Титус Оутс [написал Скотт 11 марта] очень близок к концу… Мы обсуждали этот вопрос… он храбрый парень и понимает ситуацию, но практически просит совета. Ему ничего не могло быть сказано, лишь предложено идти дальше - сколько сможет.


        Но все свидетельства о том, что бедный Оутс сам покончил с собой после того, как боль стала непереносимой - особенно письмо Уилсона к госпоже Оутс, - были скрыты. Трагедию пришлось позолотить, выдумав героический поступок, иначе ответственность возложили бы на Скотта - а это не пошло бы ему на пользу.
        Нигде в записях полярной партии Оутс явно не говорит, что расстается с жизнью из героического самопожертвования. Эта сказка основана на намеках в дневнике Скотта.
        Близкие Оутса вели себя очень сдержанно. Госпожа Оутс так и не смогла простить Скотта. Она вела себя как мать жертвы, а не героя. Она отказалась от приглашения в Букингемский дворец, чтобы принять посмертно присвоенную ее сыну «Полярную медаль». В стремлении узнать правду она расспрашивала вернувшихся членов экспедиции обо всех деталях. Она собрала подробные доказательства неуравновешенного поведения Скотта. Она записала слова Мирса, сказанные ей:
«Всегда было много проблем и несчастий… и хуже всего то, что категорически запрещалось выйти из строя». И Аткинсон, и Эванс заявили в один голос: ее сын сожалел о том, что присоединился к экспедиции. Еще больше усугубило положение то, что ей написал подполковник Фрайер, старый командир ее сына, никогда не доверявший Скотту из-за слухов о его характере. Он рассказал, что пытался отговорить Оутса от участия в этой экспедиции так, «будто он был моим младшим братом». Разобравшись в этом деле для того, чтобы узнать горькую правду, госпожа Оутс тем не менее публично согласилась с трактовкой поведения своего сына в рамках официально принятой легенды. А «Тедди» Эванс написал ей слишком знакомые слова: «Нельзя рассматривать факты отдельно друг от друга, если это отражается на организации в целом».
        В соборах Англии продолжались печальные памятные службы. Одна из типичных проповедей, прочитанная в церкви на территории доков военно-морского флота в Девонпорте, восхваляла Оутса и его товарищей за «напоминание всем нам… о славном самопожертвовании, о благословенном поражении». Со всех сторон звучало обильное пустословие на тему способности «вырвать победу из клыков смерти». Оутс был совершенно другим человеком, слишком прямым и рациональным. В его поступке было что-то очень символическое: аристократ, ищущий смерти, потому что ему нигде нет больше места; оставался только один выход.
        Эта проповедь больше подходила для Скотта. Его поступки и особенно его литературный стиль в полной мере отвечали духу соотечественников. Он олицетворял славное поражение, которое к этому моменту стало британским идеалом. Такой герой идеально соответствовал нации, находившейся в упадке.
        Было предпринято очень мало попыток проанализировать причины несчастья. Наиболее удобным выходом из положения стала возможность назвать катастрофу добродетелью и загримировать некомпетентность под героизм. Невзирая на реальные ошеломляющие свидетельства, «Лондон Дейли Кроникл» писала, что «экспедиция капитана Скотта, несомненно, была экипирована лучше всех тех, кто когда-либо исследовал антарктический континент». «Таймс» привычно занималась софистикой: «Давайте выкинем из головы все слухи… о “расе”, циркулирующие в определенных кругах», - призывала она, добавляя, что истинная ценность этой антарктической экспедиции в том, что она была


        духовной и поэтому поистине национальной. Она стала доказательством того, что в эпоху унылого материализма еще находятся люди, готовые встретиться с трудностями, рискнуть и даже умереть ради идеи… Это характер людей, которые строили империи, и, пока он жив в нас, мы сможем сохранить империю, построенную нашими отцами.



        Глава 35
        Последнее приключение

        Амундсен находился в Мэдисоне (штат Висконсин), когда узнал эти новости. «Я бы с радостью отказался от всей славы или денег, если бы тем самым помог Скотту избежать ужасной смерти», - сказал он журналисту.
        На следующий день в Чикаго другой ожидавший Амундсена журналист описал, как он


        скорбно смотрел на фотографию и безуспешно пытался скрыть свои эмоции… «Ужасно, ужасно», - восклицал Амундсен, нервно вышагивая по комнате из угла в угол… «Не могу спокойно читать последнее сообщение Скотта… и подумать только, - [добавил он], понизив голос, - эти отважные люди умирали там во льдах, а я в Австралии, в тепле и комфорте читал лекции».


        В то время Амундсен уже ездил по Америке с лекциями, на которых рассказывал о покорении Южного полюса. Почти год он оставался единственной ключевой фигурой на авансцене полярных исследований. Казалось, ему все простили. В Норвегии даже попытались присвоить ему звание профессора. «Было бы неплохо иметь регулярное годовое жалованье, - сказал он Нансену с присущей ему иронией, - но профессор… у меня нет для этого необходимой квалификации. Должен с благодарностью отказаться от лестного предложения». Все другие почести - а их было много - Амундсен бесстрастно принимал, откуда бы они ни поступали, так что Бьяаланд даже написал ему:
«Поздравляю с триумфальным путешествием по миру». А потом пришел «Терра Нова» и принес историю, которую одна из газет назвала «Смертельным походом в Антарктике» - и на некоторое время Амундсен-победитель ушел в тень Скотта-мученика.
        До того, как появились эти новости, британцы утешали себя тем, что Амундсен победил исключительно благодаря «везению». Это раздражало Нансена настолько, что он написал в предисловии к книге Амундсена «Южный полюс», вышедшей на английском языке, буквально следующее: «Не стоит болтать о везении. Триумф Амундсена - это триумф силы и проницательности».
        Теперь в Англии Амундсен стал идеальным козлом отпущения. Скотт, как гласила легенда, умер потому, что его сердце было разбито поражением на полюсе, следовательно, виноват не он, а тот, кто был настолько нетерпелив, что попал туда первым. Эта романтическая конструкция избавляла от неприятной необходимости отвечать на вопрос, почему Скотт оказался вторым. Но она противоречила рациональному уму Амундсена. С самого начала он открыто говорил о том, что Скотт сам спровоцировал случившееся с ним несчастье, что подразумевал и Нансен в ходе своей печальной переписки с сэром Клементсом Маркхэмом:


        Мне очень жаль, что он не послушался моего совета и не взял побольше хорошо объезженных собак вместо пони… согласись он со мной, мы бы его не потеряли. [Его] снаряжение… не соответствовало задаче.


        Но разум не всегда может успокоить душевную боль. Амундсена терзали сомнения. Конечно, Скотт был слаб, некомпетентен и глуп. Конечно, он сам во всем виноват. Но Амундсен не был равнодушным чудовищем. Кто мог сказать, что его вины в случившемся не было ни на йоту?
        Смерть Скотта - или даже скорее эффект, который она произвела, - оказалась той случайностью, которую Амундсен не мог предвидеть. В санях Скотта лежали свидетельства того, что этот норвежец был на полюсе, включая даже фотографию его палатки, оставленной там. В своем последнем убежище Скотт умер, чтобы доказать, что Амундсен победил. Ирония судьбы была жестокой, Амундсен не смог написать письмо с соболезнованиями, позволив это сделать Леону от его имени. «Скотт показал нам, как нужно умирать», - написал Леон Скотту Келти. Это все, что можно было сказать.
        Мир видел историю в основном глазами Скотта. Его дневники поспешно опубликовали в виде книги под названием «Последняя экспедиция», а дальше все просто - он писал лучше, чем Амундсен, который не владел искусством пропаганды. Амундсен был исключительно человеком действия. Как и многие люди его типа, он направлял свой талант на реальные дела. Максимально интенсивно проживая каждое мгновение своей жизни, он не имел лишней энергии для передачи собственных впечатлений окружающим.
«Последний из викингов» ожидал, что его дела скажут сами за себя, в любом случае именно они были его настоящим искусством. Между тем Скотт считал опыт средством для достижения других целей: способом продвижения по службе, сырьем для литературной деятельности. В своем общении с миром они были очень разными: Скотт обращался к каждому из людей, в то время как Амундсен даже не пытался скрывать свое презрение к толпе. Ему нечего было противопоставить мастерскому самооправданию Скотта, литературный талант которого стал его главным козырем. Он словно восстал из занесенной снегами палатки, чтобы отомстить.
        Своим примером он «благословил» «героические поражения». В 1914 году Шеклтон отправился в экспедицию, намереваясь впервые пересечь Антарктику. Прежде чем он успел высадиться на берег, его корабль «Эндуранс» был затерт льдами в море Уэдделла и затонул. Почти тысячу миль он проплыл на открытой шлюпке до Южной Джорджии, чтобы привести с собой помощь, и сумел спасти всех своих людей. Это была настоящая морская сага. Шеклтон умер от инфаркта 5 января 1922 года в начале своей следующей антарктической экспедиции и был похоронен в Южной Джорджии. Последние слова, которые он сказал доктору, осудившему его образ жизни, были такими: «И что, Вы хотите, чтобы я сдался сейчас?»
        Норвежский постскриптум к эпохе классических антарктических исследований был иным. В 1929 году экспедиция под руководством капитана Хьялмара Рисер-Ларсена открыла Землю Королевы Мод и стерла последнее крупное белое пятно с карты континентальной береговой линии[Экспедиция имела название «Норвегия» в честь корабля, предоставленного владельцем норвежского зверобойного флота Ларсом Кристенсеном, который оплатил из личных средств все предприятие, в том числе два самолета.] . Это было сделано эффективно, без ошибок и суеты. То есть в своих странах и Скотт, и Амундсен имели реальных последователей.
        Скотт был героическим неумехой. Он ничего не добавил к технике полярных путешествий, разве что подчеркнул гротескную бессмысленность использования людей в качестве тягловой силы. Как заметил Хелмер Ханссен: «Что сказать о Скотте и его товарищах, которые сами были собаками в собственной упряжке?.. Я не думаю, что кто-нибудь когда-либо захочет им подражать». Скотт стал памятником пустым амбициям и ослиному упрямству, ведь в конце концов он дошел до Южного полюса, хоть и вторым. Его конкретным достижением оказалось увековечивание романтического мифа об исследователе как мученике, а также возведение страдания и самопожертвования в ранг самодостаточных целей.
        Скотт мгновенно превратился в легенду. С самого начала возникла неявная договоренность о необходимости подкорректировать первоисточники-, чтобы защитить его имя и скрыть правду. За исключением Мирса все участники его экспедиции стали жертвами самоцензуры и, игнорируя собственные дневники, потворствовали его выгораживанию. К примеру, такую позицию заняли Гран и Дебенхем. «Эта трагедия - не результат отсутствия предусмотрительности, - говорилось в передовице “Таймс”. - Капитан Скотт не подтверждает своим примером английскую неспособность доводить выполнение задачи до конца». «Последняя экспедиция» Скотта была педантично очищена от всех записей, мешающих созданию идеального образа, особенно от тех, что демонстрировали его обиду на Амундсена, содержали критику спутников и, самое главное, говорили о его некомпетентности. Было сделано более семидесяти серьезных купюр. Из текста удалили запись о публичном унижении Скоттом Триггве Грана. Изъяли заявление Скотта относительно «большой и все увеличивающейся ошибки» в картах Шеклтона. Психическое расстройство Эванса было замаскировано, в основном с помощью
предположения о сотрясении мозга, хотя медицинские свидетельства говорят обратное. Слова Скотта, произнесенные им на полюсе в тот момент, когда он понял, что Амундсен уже был здесь: «Теперь - путь домой и отчаянная борьба за то, чтобы принести новости первыми», заменили фразой «…и отчаянная борьба. Хотелось бы мне знать, справимся ли мы» - а это совсем другое дело.
        Президент Королевского географического общества лорд Керзон хотел провести расследование трагедии, уделив особое внимание причинам нехватки топлива и вопросу проведения спасательной операции, чтобы оправдать Скотта и предвосхитить массовую общественную критику, которая, как он напрасно боялся, скоро могла возникнуть. Однако от этого плана его отговорил адмирал сэр Льюис Бьюмонт. Его аргумент был прост: никто не может «заранее сказать, к чему приведет это расследование». Аткинсон, осматривавший тела, отказался сообщать какие-либо медицинские детали смерти участников полярной партии. Такой тяжелый груз, возможно, способствовал тому, что и сам он быстро оказался в могиле. Есть подозрение, что он мог скрывать признаки цинги, о которых никто не должен был узнать, иначе это отразилось бы на всем руководстве экспедиции.
        Безмерное прославление Скотта приобрело характер болезненной озабоченности. Это началось с Кэтлин Скотт, которая, в соответствии с последней волей мужа, распоряжалась его бумагами. «Он ушел последним», - написала она адмиралу Эгертону, пересылая адресованное ему прощальное письмо, которое как раз свидетельствовало об обратном. Это было одно из писем, найденных в палатке. На обороте есть приписка, сделанная рукой Боуэрса и говорившая о том, что именно он мог умереть последним, или по меньшей мере вызывающая сомнения в правдивости слов Кэтлин - если в тех обстоятельствах это вообще имело значение[Приписка предназначалась нашедшему письмо, в ней говорилось: «В ящике для инструментов сумка, в которой письмо доктора Уилсона к госпоже Уилсон вместе с его дневником и двумя альбомами с эскизами».] . В любом случае это было крайне неудобное свидетельство. Его скрыли и опубликовали официальную реконструкцию последней сцены в палатке, художественно изображенную по просьбе Кэтлин Скотт сэром Барри.


        Уилсон и Боуэрс умерли первыми [писал профессиональный драматург], после чего… капитан Скотт… расстегнув спальный мешок и… откинувшись назад, ждал прихода смерти. Мы знаем это потому, что в таком положении их и нашли… Детали могут отличаться, но в целом все случилось именно так.


        Скотт стал мифологической фигурой. Необходимость в такой фигуре назревала уже давно. Через год началась Первая мировая война, и, как заметил один писатель спустя много лет после описанных событий, Скотт подал


        своим соотечественникам пример стойкости… Среди нас сейчас так много героев, так много скоттов… совершающих бескорыстные жертвы, [и] теперь мы начинаем понимать, каков источник наших подвигов на кровавых полях… Фландрии и Галлиполи.


        Эта традиция сохранялась еще очень долго. Норвежский чиновник на Шпицбергене, который видел, как приходили и уходили многочисленные экспедиции из самых разных стран, однажды заметил, что студенты британских университетов выделяются среди всех остальных - они, «кажется, хотят быть героями». Скотт продолжает вдохновлять людей на самоубийственную романтику и геройство. Его призрак пересекает национальные и государственные границы. Он стал эталоном классического мученика в гротескной и чуждой британскому менталитету культуре Советского Союза, где, по словам одного из писателей, в нем видят воплощение «борьбы до самого конца с силами судьбы, [как если бы] тракторист направлял свою машину на объятое пламенем пшеничное поле». Совершенно иная обстановка царила в Берлине 1930 года, в театре которого была поставлена пьеса о Скотте, созданная авангардным немецким драматургом Рейнхардом Герингом, - против воли леди Скотт, претендовавшей на роль хранительницы мифа. Эту функцию она навсегда сохранила за собой. Пьеса- заканчивалась такими строками: «Горе спорящему со своей судьбой! Бойтесь глупца, который хочет
ее изменить!»
        Вряд ли так можно сказать про Амундсена. Это Скотт отправился в путь, чтобы показать пример героизма. Амундсен просто хотел быть первым на полюсе.
        На свои молитвы оба получили ответы.
        Скотт рано заплатил свою цену.
        А что же Амундсен?
        В Америке, накануне получения известия о судьбе Скотта, он узнал о самоубийстве Хьялмара Йохансена.
        После прибытия в Норвегию из Хобарта в июне 1912 года Йохансен вернулся к своей прежней жизни, поселился в неблагополучном квартале Христиании, много пил и плыл по течению. Он избегал общения с близкими и друзьями, вел себя, как преступник, скрывающийся от правосудия. Сложное чувство - смесь преданности и стыда - заставляло его молчать о ссоре с Амундсеном. Он стал замкнутым и апатичным, «сидел в углу без света, - по словам кого-то из его знакомых, - тихий и удрученный. Когда к нему обращались, он вздрагивал и отвечал невпопад».
        Только спустя несколько месяцев друзья Йохансена узнали о его истинном положении и попытались ему помочь, но было уже поздно. Он пестовал свое поражение. Он жил под знаком сломанной судьбы. И дошел до края. В один прекрасный день он переехал в отель, расположенный в центре Христиании, лучший из тех, что он мог себе позволить, и рано утром 4 января 1913 года застрелился в общественном парке.
«Возможно, это был самый лучший выход для бедняги», - заметил Торвальд Нильсен. Когда Йохансен прибыл в свою последнюю обитель, весь его багаж состоял из сигарной коробки, где лежали бритвенные принадлежности.
        Друзья Йохансена обвинили в его смерти Амундсена. Однако как минимум Нильсен знал, что все не так просто. Унижение, пережитое им в Антарктике, вероятно, стало последней каплей. Но не только это заставило его свести счеты с жизнью. Нансен ни единым словом не выдал своих чувств, поскольку был предан и Йохансену, и Амундсену, но предложил оплатить похороны Йохансена, что интерпретировали как косвенный упрек, адресованный Амундсену. Однако Нансен был вынужден признать, что отчасти и сам виноват во многом, поскольку пренебрегал Йохансеном после первого путешествия «Фрама» и фактически навязал его Амундсену. Йохансен заплатил цену проигравшего.
        Самоубийство Йохансена и смерть Скотта бросили тень на Амундсена. Казалось, над Южным полюсом висит проклятье.
        Амундсен отправлялся в Антарктику, надеясь, что Сигрид Кастберг разведется с мужем, чтобы стать по окончании экспедиции его женой. Вернувшись, он узнал, что она все еще замужем. «Поэтому я решил, что свободен от своих обязательств», - написал он и прекратил роман, попросив выступить посредником в завершении отношений их общего друга Хермана Гэйда.


        Пожалуйста, передай это [Сигрид] самым корректным и тактичным способом [писал Амундсен Гэйду]. Я не хочу писать ей сейчас, что раз и навсегда порываю с ней. Пожалуйста, разберись с этим так, как ты умеешь… я говорил тебе, что сейчас связан по рукам и ногам - и в этом вопросе навсегда останусь «хорошим мальчиком».


        Амундсен имел в виду, что встретил другую. Ее звали Кристин Беннетт. Темноволосая, статная, энергичная, она родилась в Норвегии и в момент их знакомства являлась женой состоятельного английского бизнесмена, который был старше ее на тридцать лет. Они познакомились зимой 1912 года в Лондоне, где Амундсен читал лекции о Южном полюсе. Начался долгий, тайный, мучительный и неразгаданный роман. Даже в своих самых личных документах, называя ее всевозможными ласковыми именами, говоря о ней «моя женушка», Амундсен никогда не раскрывал настоящее имя Кристин. Обычно он называл ее просто «К.».
        С определенной точки зрения К. была непредвиденным осложнением. Уже целый год с момента высадки в Хобарте Амундсен работал над во-зобновлением своего первоначального плана арктического дрейфа. А затем из Оттавы, во время лекционного тура по Северной Америке, он внезапно написал Нансену, что приостанавливает подготовку. По его словам, норвежское правительство не вознаградило должным образом тех, кто ему помог, и


        Вы, господин профессор, должны первым понять мой поступок. Чтобы уходить на несколько лет в полярный дрейф, нужно иметь все документы в полном порядке. Нет смысла начинать это путешествие с нарушения обязательств.


        На что Нансен ответил следующее:


        Все Ваши лекции там, в этой выматывающей нервы стране, лишили Вас последних сил и… вывели из равновесия… Только так я могу объяснить… Ваше письмо, которое иначе для меня необъяснимо, если только Вы не устали от всей экспедиции «Фрама» и не предпочтете сдаться, но тогда, вероятно, Вы скажете это прямо… Если Вы намерены угрожать отказом от экспедиции на «Фраме», пока все обязательства не будут выполнены… это выставит Вас в самом неблагоприятном свете как человека, который нарушил свое твердое обещание. По сравнению с этим все остальные вещи, о которых Вы говорите, просто несущественны. Сообщая о путешествии на Южный полюс до того, как начать дрейф во льдах, Вы объясняли свое решение необходимостью собрать средства для этой экспедиции. Исходя из этого и правительство, и все мы защищали Вас, бились за Вас и, я бы даже сказал, за Вашу честь…
        Вероятно, Вы упрекнете меня в том, что я недостаточно сделал для выполнения тех обязательств, о которых Вы упоминаете. Но начнем с того, что я не знал о них до Вашего письма… Я не чувствую, что у Вас есть повод для упреков. Я действительно делал для Вас и Вашей экспедиции все, что мог. Может, Вы этого не понимаете? Но для Вас я пожертвовал большим, чем для любого другого человека, отказавшись от своей экспедиции к Южному полюсу, венцу всей своей работы полярного исследователя, и отрекшись от «Фрама», чтобы Вы могли осуществить дрейф в Полярном море. Вы можете считать это ерундой, но подумайте сами: этот план я придумал еще до плавания на «Фраме», а во всех деталях разработал в хижине на Земле Франца-Иосифа…
        Итак, Вы уходили, и я видел «Фрам» в последний раз, а потом получил Ваше заявление о том, что Вы решились на экспедицию, от которой я отказался ради Вас. Странно, но я был рад. В любом случае это сделает норвежец и именно так, как я думал. Однако я жалел больше всего, что Вы ничего не сказали мне заранее, ведь я в любом случае мог дать Вам ценный совет… Я много думал об этом… но все хорошо, что хорошо кончается… Повторяю все это сейчас, чтобы Вы могли видеть: со своей стороны я всем пожертвовал ради Вас и Вашей экспедиции, а Ваша обида на Норвегию из-за того, что якобы здесь, на родине, не выполняют обязательства, не совсем оправдана… мне кажется очень ценным то, что лейтенант Нильсен получил награду и повышен до коммандера… или что консул Гэйд получил орден, и т. д.


        Однако дело было не только в побрякушках и золотых шнурках. Амундсен занял Бьяаланду 20 тысяч крон на создание фабрики по производству лыж, хотя вряд ли мог себе это позволить, поскольку сам имел множество долгов. Он хотел поддержать тех, кто ему помог. И потому его ответ Нансену содержал такой горький и ироничный укол:
«Я признателен за то, что Вы предложили мне… в трудные моменты забыть о главном ради безделушек».
        Затем прозвучала эта редкая, хотя и косвенная, ссылка на Скотта:


        Но, господин профессор, разве Вы не верите, что эти мелочи тоже нужно тщательно учитывать, что ими нельзя пренебрегать? Мне кажется, многие великие предприятия потерпели неудачу из-за того, что пренебрегали безделушками.


        Нансен разглядел попытку Амундсена найти повод для отказа от своих арктических планов, и тогда Амундсен признался:


        Возможно, я нуждался в том, чтобы Вы меня поправили. Я бы сопротивлялся любому, от кого мог получить такой удар. Но Вам я обязан слишком многим - больше, чем кому бы то ни было из всех, кого я знаю, - поэтому спокойно склоняю голову и принимаю его.


        Дело было не только в К., просто в арктическом дрейфе Амундсен перестал видеть какой-либо смысл. Он стал бы простым повторением того, что уже сделал Нансен.
        Больше не осталось миров, которые мог покорить Амундсен. Он был первооткрывателем, а не исследователем - между этими понятиями очень большая разница. Он достиг последней великой географической цели. Единственной сенсацией мог стать разве что его полет на Луну. Все остальное означало спад. Чего он действительно сейчас хотел, так это вернуться к эскимосам Северной Америки и закончить изучение их культуры, начатое во время экспедиции по Северо-Западному проходу. Учитывая его прирожденный дар в области этнографии, он мог бы и здесь стать первопроходцем.
        Если бы Скотт вернулся назад побежденным, но живым, Амундсен получил бы полное право безнаказанно отменить свой арктический дрейф. Но Скотт умер - и это стало немыслимо. Как четко объяснил Нансен, поступить так, сохранив честь, было просто невозможно, Амундсену приходилось плыть, словно «Летучему голландцу», до тех пор, пока он не обретет покой.
        Покорение Южного полюса стало произведением искусства, шедевром. Амундсен даже не надеялся повторить его. Он больше не чувствовал в себе воли, сметающей все на своем пути, страдая из-за конфликта между долгом и желанием. Остальные тоже поняли, что его терзают какие-то сомнения. «Он ведь знаменитый, - сказал кто-то из его новых знакомых, - но кажется- каким-то угасшим». Верная подруга фортуна после стольких лет отвернулась от него. Его то и дело преследовали неудачи, а «Фрам» обрастал ракушками в южноамериканских портах. Планы относительно этого судна несколько раз менялись, включая неудавшуюся попытку сделать его первым кораблем, прошедшим через Панамский канал. В конце концов, уже почти построенный, в июле
1914 года он вернулся в Норвегию. Несколько недель спустя началась Первая мировая война, и все планы пришлось отменить.

«Фрам» устарел и не смог бы уже выйти в море. Двадцать лет он прозябал и догнивал в дальних уголках норвежских гаваней, пока члены различных комитетов пожимали друг другу руки. В итоге его спас один патриотически настроенный судовладелец: он предоставил «Фраму» место для вечной стоянки под крышей в Осло (так к тому времени стала называться Христиания). Там, у берега фьорда, он остается и поныне национальным памятником и полярной святыней.
        Амундсену пришлось искать другой корабль. Как обычно, главным препятствием стали деньги, но неожиданно ему помогла война. Норвегия объявила нейтралитет, и ее торговые корабли были востребованы союзниками. Амундсен, как и многие его соотечественники, инвестировал в судостроение, быстро заработал миллион крон и заказал новый корабль. Его построили по образцу «Фрама» и назвали «Мод» в честь норвежской королевы.
        В июле 1918 года корабль «Мод» покинул Норвегию, чтобы пройти вдоль берегов Сибири и начать дрейф через Арктику в Беринговом проливе. Семь лет спустя он закончил это путешествие в Сиэтле, не пробившись на север дальше Новосибирских островов.
        С точки зрения поставленных перед экспедицией задач она была неудачной. Однако
«Мод» стал вторым кораблем, который прошел Северным морским путем, и все видели, что Амундсен предпринял попытку арктического дрейфа. То, что Южный полюс не станет курортом, он ожидал. А в том, что ветер, льды и волны восстали против него, вряд ли есть его вина.
        К этому моменту Амундсен уже четверть века отдал полярным льдам и снегам. Первая зимовка в Антарктике, Северо-Западный проход, Южный полюс, Северный морской путь - его история читается, как сага. Десять лет он потратил, пытаясь сдержать слово, и его совесть в этом вопросе чиста. Для большинства людей этого было бы вполне достаточно, но Амундсен продолжал тревожиться и не находил себе места.
        Десять лет неудач стерли триумфальные моменты прошлого, и Амундсен познал судьбу павшего героя, которым в Норвегии быть особенно тяжело-. Он не мог уйти со сцены в такой незавидной роли: ему нужно было восстановить свою репутацию. Именно эта цель стала его новым Южным полюсом.
        Техника езды на собачьих упряжках, которую Амундсен довел до совершенства, уже устарела. Он закрыл эпоху и не испытывал по этому поводу никаких ностальгических сожалений. «Я стоял, вспоминая долгие санные переходы в Антарктике, - сказал он после того, как впервые увидел полет аэроплана (в Германии в 1913 году), - и представлял, как воздушные машины за один час покрывают расстояния, которые в полярных регионах стоили нам многих дней и огромных усилий». Теперь он видел, в каком направлении будет развиваться будущее, и немедленно начал учиться летать. В
1914 году он получил лицензию первого гражданского пилота в Норвегии. Теперь, в пятьдесят лет, после провала экспедиции на «Мод», он был одержим идеей стать первым человеком, который пересечет Арктику по воздуху.
        В 1923 году, предоставив «Мод» заканчивать свое плавание под руководством Вистинга, который верно следовал за своим старым Шефом, Амундсен попытался вылететь из Уэйнрайта, что на Аляске, на Шпицберген. Однако его самолет потерпел аварию еще до старта. Амундсен отправился в Норвегию, чтобы повторить попытку.
        Как отметил один норвежский журналист, «когда Амундсен вернулся триумфатором, мы соперничали друг с другом, чтобы воздать ему честь. Но когда дела пошли плохо… мы сразу же подоспели с болезненной критикой». Норвежская пресса открыто насмехалась над Амундсеном, среди прочего предположив, что он сам подстроил аварию в Уэйнрайте, поскольку боялся лететь. Его обвинили в мистификации ради популярности. Ходили слухи (безосновательные, если посмотреть на календарь), что две эскимосские девочки, которых он приютил на «Мод» и привез в Норвегию, желая дать им образование, были его незаконными дочерьми. Впрочем, даже если бы это было и так, такой поступок мог свидетельствовать только о его чувстве долга. Но он все принимал близко к сердцу.
        Итак, вскоре у победы появился привкус горечи. Южный полюс камнем висел на его шее. Несколько нанесенных ему обид, возможно случайных, оставили в душе Амундсена особенно глубокий след. Благодаря авиации он познакомился с загадочным миром бизнеса и финансов, в котором ему было явно не по себе. Он попал в железные объятья человека, которого называл «преступным оптимистом», и с трудом смог отделаться от него. Доверчивая наивность уступила место скепсису и подозрительности по отношению к человеческой природе и даже к своим товарищам. Он изолировал себя ледяной стеной гордыни, которая в сочетании с его естественной скрытностью только усугубила его страдания. «У меня так ужасно мало друзей», - писал он Херману Гэйду, и это очень редкое признание в том, что он был одинок и несчастен. Он стал похож на обиженного, недоверчивого ребенка. Мало кому было дано пробить его раковину и увидеть под ней бурю скрываемых чувств.
        Амундсен вернулся домой, испытывая жестокую финансовую нужду, ставшую, как он сам сказал, «нормальным положением вещей» с момента плавания на «Йоа» двадцать лет назад. Для своего неудачного полета он попросил десять тысяч долларов у Дона Педро Кристоферсена, который оставался его верным и щедрым патроном.
        Деньги не имели ценности для Амундсена, скорее они были средством для реализации амбиций. Несмотря на полученный от норвежского правительства грант в размере 500 тысяч крон для покрытия долгов экспедиции «Мод», его дела пришли в катастрофический беспорядок. Из-за денег он поссорился со своим братом Леоном, который управлял его делами больше десяти лет. Затем Амундсен признал себя банкротом, хотя в этом не было необходимости и такой шаг противоречил всем разумным советам. Поведение Амундсена теперь казалось настолько странным, что возникали сомнения в его психическом здоровье, возможно, это было наказанием за страстную увлеченность единственной целью.
        Как художник может быть одержимым своим искусством, так и Амундсен был одержим исследованиями, игнорируя все остальное. Он пренебрегал другими сторонами своей личности, и поэтому всем, кто не разделял его страсти, казался ограниченным человеком. Хладнокровно избавившись от финансовой несостоятельности и преследований кредиторов, он заказал несколько новейших немецких цельнометаллических гидропланов Дорнье «Валь». Все, что ему было нужно, это заплатить за них, - сущий пустяк. Дон Педро и Херман Гэйд, его верные друзья, пытались спасти Амундсена от самого себя: они выкупили его дом, чтобы не допустить продажи в рамках процедуры банкротства, позволив ему по-прежнему там жить, и категорически запретили занимать - ведь он всегда именно так финансировал свои экспедиции. Между тем Амундсен отметил, что в Норвегии «все кошельки были закрыты» - и отправился в Америку, чтобы попытаться заработать чтением лекций и писательским трудом.
        Однако в Америке его звезда также погасла. Первые результаты, по его словам, не были «обнадеживающими. Я подсчитал, что, если не произойдет ничего непредвиденного, смогу начать воплощать свои планы в жизнь, когда мне исполнится
110 лет!»
        Непредвиденное произошло. Как написал Амундсен во время путешествия к Южному полюсу, «не в первый раз я получал помощь в самый нужный момент». Вот и сейчас в Нью-Йорке с ним связался американец по имени Линкольн Эллсуорт и предложил профинансировать полет к Северному полюсу.
        Эллсуорт был сыном миллионера и баловнем судьбы. Пройдет одиннадцать лет - и он впервые пересечет Антарктику. А в то время он пытался заставить отца профинансировать его собственную арктическую экспедицию. Отец сопротивлялся этим планам. Малозаметный абзац в газете о том, что знаменитый Амундсен находится сейчас в Нью-Йорке, случайно дал ему ключ к нужной двери. Эллсуорт-старший не готов был доверить своего сына замерзшей пустыне, однако после недолгих уговоров поверил покорителю Южного полюса. Так у Амундсена появились деньги.
        Эллсуорт-младший называл Амундсена «виртуозом исследований». Он не только обеспечивал его деньгами, но и питал к нему безграничное уважение, по которому так тосковал Амундсен в Норвегии. В глазах Эллсуорта он стал примером настоящего героя и средством для реализации амбиций, в чем он очень нуждался. За свои деньги Эллсуорт хотел только одного - привилегии служить под командованием Амундсена как лидера. Поэтому он позволил, чтобы экспедиция состоялась под норвежским флагом, что было чрезвычайно важно для Амундсена. Они были созданы друг для друга и стали идеальными партнерами.
        Эллсуорт-старший выделил 85 тысяч долларов, Амундсен смог оплатить свои Дорнье
«Валь», и в мае следующего 1925 года они с Линкольном Эллсуортом, тремя норвежскими механиками и одним немецким, на двух самолетах вылетели со Шпицбергена в сторону Северного полюса. Во многом это было поспешное и плохо подготовленное предприятие. Незадолго до 88-й параллели им пришлось сесть на паковый лед, один из гидропланов был поврежден. Через три недели эпически-тяжелой борьбы они смогли поднять в воздух второй гидроплан и вернулись к цивилизации. К тому времени их уже считали погибшими.
        Так, в возрасте пятидесяти трех лет Амундсен эффектно вернулся на сцену. Он достиг отметки 87°44? - рекордной южной точки, покоренной воздушным путем - и показал новую дорогу к полюсу. Кроме того, его побег из когтей Арктики сам по себе стал настоящим триумфом. Все неудачи были забыты, и соотечественники оказали ему восторженный прием.
        В следующем году Эллсуорт, к тому времени вступивший в права наследования, выделил
100 тысяч долларов для организации трансполярного полета на дирижабле под руководством Амундсена. Дирижабль построили в Италии, пилотом стал его создатель Умберто Нобиле, и потому экипаж частично был итальянским. Но дирижабль нес норвежский флаг и назывался «Норге» (Норвегия).
        Пока «Норге» ожидал старта в Кингс-Бей на Шпицбергене, туда прибыл на аэроплане коммандер (позднее адмирал) Ричард Бэрд, намереваясь стать первым человеком, попавшим на Северный полюс по воздуху. В Англии испытывали определенное удовольствие от того, что Амундсен будет побит его же собственным оружием. На самом деле он намеренно позволил Бёрду совершить свой полет первым, поскольку мечтал первым пересечь Арктику. Стремиться к приоритету в воздушной битве за полюс было бы в данном случае высокомерием. Кроме того, по-прежнему оставались сомнения в заявлениях Кука и Пири, а потому Амундсен чувствовал, что лучше не бередить старые раны и оставить рекорд Америке[Бэрд был американцем. Прим. ред.] . Бэрд вернулся и заявил, что был на полюсе. Амундсен стартовал по его следам.

11 мая 1926 года «Норге» покинул Кингс-Бей и два дня спустя приземлился в Теллере на Аляске, по дороге пролетев над полюсом. Амундсен удовлетворил свои амбиции. Дома его встречали с еще более неистовым обожанием, чем в прошлом году. Он стал популярен, как никогда раньше, даже больше, чем после покорения Южного полюса. Он вошел в историю как человек, совершивший первый полет через Арктику, и стал первым, кто побывал на обоих полюсах планеты. Он закрыл дверь, за которой осталась славная эпоха собак и саней - и открыл новую эпоху стальных машин. Он снова восстал из пепла и поднялся на самый верх. Это был идеальный момент для ухода со сцены. Амундсен объявил о прекращении исследований и удалился в свой дом в Бунден-фьорде. Прощальная речь Нансена все еще звучала у него в ушах:


        Ваша работа - это работа настоящего человека, она стала следствием исключительной силы воли… и если кто-то достигает того, что называется счастьем, Вы, должно быть, сделали это. Поскольку величайшее счастье состоит в том, чтобы полностью реализовать потенциал своей уникальной личности… И Вы, Руаль Амундсен, реализовались полностью.


        Но Нансен прекрасно понимал, что Амундсен не был создан для счастья: он давно признал в нем родственную смятенную душу.
        Последствия полета «Норге» были печальными. В первый раз Амундсен командовал людьми, не принимавшими его власть безоговорочно. Для них он уже не являлся безусловным лидером, обладавшим уникальным техническим опытом. Его таланты в полной мере проявлялись только в небольшой группе отобранных поодиночке людей. Ему было трудно с таким разнородным экипажем. Трения возникли уже в самом начале, и вскоре после полета Амундсен поссорился с Нобиле, которого не без оснований обвинил в стремлении к слишком большой свободе действий. Амундсен публично объявил войну Нобиле. Он мог быть как самым безжалостным врагом, так и самым преданным другом - последовательно, до конца.
        У доктора Фредерика Кука начались плохие времена. Он оказался в тюрьме «Форт Ливенуорт» неподалеку от Канзас-Сити, получив длительный срок по обвинению в мошенничестве с акциями. Амундсен не особо удивился, но во время турне с лекциями по Америке перед полетом «Норге» навестил своего старого товарища по «Бельжике». Чтобы бросить такой вызов общественному мнению, требовалась смелость, поскольку к этому моменту Кук считался негодяем и, что еще хуже, клоуном. Амундсена до сих пор обвиняли в том, что он встал на сторону Кука в его споре с Пири, который теперь был национальным героем Америки, в то время как заявления Кука о покорении Северного полюса официально признали фальсификацией. Недовольство Амундсеном проявилось в том, что Национальное географическое общество в Вашингтоне отменило его лекцию. Это нанесло ему серьезный финансовый ущерб. (В 1913 году он получил от общества 20 тысяч долларов.) Но Амундсен оставался непоколебимым: в его кодексе чести преданность друзьям была превыше всего.
        Однако остается спорным вопрос, кто из них больше нуждался в поддержке, поскольку, по словам Кука, Амундсен при встрече дал волю своим эмоциям, сказав помимо прочего: «Между словом и гарпуном есть много общего. Они наносят болезненные раны. Но порез от гарпуна заживает, а от слова - гноится».
        Легендарного «Белого орла Норвегии», как его иногда называли, преследовало ощущение одиночества и разбитых надежд. Он преждевременно состарился. Он так никогда и не женился. Роман с К. затянулся и закончился ничем. Несомненно, он чувствовал себя преданным, признавшись в один из редких моментов откровенности:
«То, что человеческое существо могло так беспощадно растоптать мое сердце, я никогда не забуду». Но это реконструкция после размышления - и вряд ли она является полной правдой. Трудно сказать, что именно Амундсен имел в виду. Во всем, что касалось женщин, он был непостижимо противоречивым. Чувствовался какой-то подсознательный психологический барьер, не позволявший ему обрести полную гармонию и удовлетворение в отношениях с женщинами. Возможно-, К., так же как и Сигрид в свое время, отступила прежде, чем стало слишком поздно. Похоже, что его жребием была несчастная любовь к замужним женщинам - или их любовь к нему. Одна из них - богатая француженка мадам Хериот. Другая - Бесс Мэджидс, довольно требовательная дама, с которой Амундсен познакомился в Америке. Она пересекла Атлантику, чтобы поселиться в его доме в Бунден-фьорде.
        Физически Амундсен чувствовал себя не очень хорошо. Он лечился за границей отчасти для того, чтобы о его недомогании не догадывались на родине. В Лондоне он консультировался со специалистом по поводу проблем с сердцем. Из-за другой, никому не известной жалобы ездил к врачу в Лос-Анджелес. Тот использовал радий «и убил эту дрянь», как он мягко написал своей невестке Малфред, к которой почти всю жизнь испытывал искреннюю и глубокую привязанность.
        У него по-прежнему были долги, и на двух континентах его преследовали кредиторы. Сдерживаться становилось все труднее. Амундсена все чаще видели сердитым. Он выглядел гордым и неприступным, часто бывал задиристым. Казалось, он бьется с каким-то демоном. Эллсуорт описал, как однажды они с Амундсеном шли по улице, когда он внезапно


        не оглядываясь… сказал с напряжением: «Эллсуорт, за нами следят!»… конечно, за нами увязались несколько мальчишек… совершенно не ведая, что растревожили фобии своего героя.


        В 1927 году Амундсен опубликовал свои мемуары «Моя жизнь исследователя»[В русском издании книга имеет название «Моя жизнь». Прим. ред.] . Это была злая и местами неуравновешенная книга, ранившая верных друзей Амундсена и испортившая его репутацию. Она совершенно не похожа на его ранние книги, из-за чего порой возникает ощущение, будто его личность подменили. Исчезли его скромность, деликатность, чувство юмора - он стал хвастливым, смертельно серьезным и всецело поглощенным нападками на своих врагов. По отношению к Нобиле он был особенно беспощаден. В этой книге он почти ничего не рассказал о своей личной и внутренней жизни, но оставил едва уловимые намеки на то, во что верил.
        Несмотря на повсеместное безоговорочное признание, Амундсен был уязвлен пренебрежением англичан. Он называл их «жалкими неудачниками». Он страдал от того, что английских школьников учили, будто Южный полюс открыл Скотт, а про его экспедицию забывали. Он с горечью вспоминал-, как на обеде, устроенном Королевским географическим обществом в 1912 году, его президент лорд Керзон сказал речь, которую закончил


        следующими словами: «Предлагаю троекратное “ура” в честь собак», при этом он ясно подчеркнул свое саркастически-унизительное намерение, повернувшись в мою сторону с осуждающим выражением… и настоятельно прося меня не отвечать на это прозрачное оскорбление.


        Королевское географическое общество отвергло эти обвинения и потребовало извиниться. Кстати, подобные нападки могли быть вполне реальными: Керзон действительно славился своим грубым нравом. В любом случае Амундсен счел такой ответ Общества унизительным для своей репутации, отказался принести извинения и вышел из состава Общества, почетным членом которого являлся. Конечно, британцы не согласились с таким решением вопроса. Но в тот же день Амундсен спешно покинул Клуб королевских обществ, куда его поселило Королевское географическое общество, и переехал в отель, где сам платил за себя, никак это не объясняя. Он помнил об этом случае пятнадцать лет, но только сейчас позволил себе предать его огласке.
        Также Амундсен написал, что


        Скотт и его товарищи умерли по дороге с полюса не потому, что были сломлены тем, что мы их опередили, а из-за голода, поскольку их питание было недостаточным.


        За этими словами чувствовалась попытка опровергнуть обвинения. Здесь Амундсен оказался в шаге от публичного признания того, что смерть Скотта не дает ему покоя. За много лет до этого он как-то откровенно сказал, что перед тем, как покинуть полюс, размышлял, не оставить ли там канистру с керосином, чтобы облегчить сани и заодно помочь Скотту в случае необходимости. Но в итоге решил, что Скотт должен быть хорошо обеспечен, и керосин будет лишним. К тому же его целесообразно было все-таки взять с собой для дополнительной страховки.
        Теперь стало понятно, что в принципе тот керосин мог бы спасти Скотта и кого-то из его спутников. Этого маловероятного «мог бы…» оказалось достаточно для грызущего Амундсена чувства вины. Он так никогда по-настоящему и не простил себя. Он нес этот груз и платил полную цену. Ему приходилось жить с чувством вины, от которого практически невозможно было избавиться. Со временем оно могло привести к умопомешательству. Победа на Южном полюсе действительно оказалась горькой.
        В конце мая 1928 года Амундсена вырвали из его уединения. Нобиле вернулся в Арктику, на этот раз под итальянским флагом, и исчез вместе со своим дирижаблем
«Италия» по дороге к Северному полюсу. Итальянский посол в Осло попросил норвежское правительство о помощи, и Амундсен был одним из полярных специалистов, которых срочно пригласили для консультаций по поводу спасательной операции. Амундсен предполагал, что возглавит ее.
        Однако итальянский диктатор Бенито Муссолини отказался от помощи норвежцев, во всяком случае от помощи Амундсена. Муссолини не любил Амундсена за его ссору с Нобиле, которую он считал оскорблением итальянской нации.
        Несмотря на противодействие со стороны Муссолини, норвежское правительство продолжало готовить план спасательной операции, поскольку Нобиле мог попасть в аварию в районе Шпицбергена, то есть в территориальных водах Норвегии. Чтобы не оскорблять итальянского диктатора, Амундсена тихо отодвинули в сторону. К тому же спасательная операция была воздушной, в ней участвовали пилоты военно-морского флота, и Амундсен, не будучи офицером, не мог ими командовать. В любом случае после публикации его мемуаров с ним было очень трудно иметь дело. Поэтому его поблагодарили за помощь… и предложили вернуться обратно в Бунден-фьорд.
        Амундсен был в ярости, он чувствовал себя вдвойне обманутым и преданным, поскольку командование экспедицией принял Хьялмар Рисер-Ларсен, с которым они вместе участвовали в полете к 88° северной широты на «Норге». Его чувства были глубже, чем простая обида.
        Призыв к действиям прозвучал очень вовремя. Два года после отставки Амундсен занимался расчисткой долговых завалов. Он продал свои медали (которые приобрел и передал в дар нации один из его щедрых соотечественников), а первые гонорары от продажи мемуаров позволили ему полностью рассчитаться с кредиторами. «Сделайте меня честным человеком!» - сказал он своему адвокату. Эта задача была почти выполнена.
        На примере Скотта Амундсен понял, что, если судьбы людей сплелись, их уже нельзя распутать. Он и так жил с ощущением вины за смерть Хьялмара Йохансена и осознавал свою, пусть даже частичную, ответственность за то, что Нобиле снова направился во льды. Ведь после их ссоры Нобиле хотел реабилитироваться и стремился к подвигу. Амундсен боялся, что теперь чаша весов склонится не в его пользу - и он будет признан виновным. Он не хотел, чтобы на его совести оказалась еще одна жизнь. Публично Амундсен заявил, что хочет отправиться спасать Нобиле в качестве жеста примирения, но своему другу признался, что не сможет вынести еще одного обвинения в трусости, как после первой попытки его арктического полета. Эта пьеса разыгрывалась на открытой сцене. Амундсен присутствовал на официальном обеде, когда раздался первый призыв помочь Нобиле. «Готов!» - сказал он, и эти слова попали в газеты. Такой шаг отрезал ему все пути к отступлению. Теперь нужно было что-то делать, он не мог просто бездействовать, смотреть и ждать.
        Итак, если никто не хочет, чтобы Амундсен искал Нобиле, он сделает это сам. Решившись, он яростно взялся за организацию частной спасательной экспедиции. Увы, его снова остановили деньги. Он с радостью потратил бы все свои средства, до последнего, на это предприятие, но пока всего лишь перестал быть несостоятельным должником, не более того.
        Снова он познал унижение, необходимость просить и надоедать. Он сидел дома, смотрел на фьорд, где когда-то швартовался «Фрам» и, бессильный изменить что-либо, ждал, пока телеграммы летали взад и вперед, а рация в углу сообщала о том, что спасательные экспедиции отправляются на поиски одна за другой.
        Итальянский журналист, посетивший Амундсена в это время, описал его как тревожного и погруженного в свои мысли человека. В ходе разговора Амундсен вспомнил жизнь в полярных льдах и сказал:


        Ах, если бы Вы знали, как там прекрасно, вот где я хотел бы умереть. И желаю только одного, чтобы смерть… пришла ко мне во время выполнения высокой миссии, быстрая, без мучений.


        Несколько дней спустя старый товарищ Амундсена Сверре Хассель, один из тех четверых, которые стояли с ним на Южном полюсе, приехал к нему в гости и умер прямо во время разговора.
        Амундсен жаждал действий, и многие люди чувствовали, что его бездеятельность является национальным позором. По просьбе одного норвежского бизнесмена, находившегося в Париже, французское правительство за одну ночь решило вопрос о предоставлении Амундсену гидросамолета с пилотом и полной командой. Так сильна была по-прежнему магия имени Амундсена. Но это был избыточный шаг, поскольку в воздухе на тот момент уже находилось по меньшей мере двадцать самолетов, плюс целый флот кораблей на подходе. Однако поиски Нобиле стали международной схваткой, престижным предприятием, самостоятельной целью, а потому правительство Франции, как и все остальные, надеялось заработать на этом деле дивиденды для роста своей популярности.
        Через два дня французская машина «Латам» с серийным номером 47 уже была на пути в Берген, расположенный на западном побережье Норвегии. Амундсен выехал туда ночным поездом из Осло 16 июня. На платформе его провожала целая толпа, и, когда поезд тронулся, Амундсен, стоя у окна, долго махал рукой, пока люди не исчезли из вида. Ровно двадцать пять лет назад в этот же день он отправился в экспедицию к Северо-Западному проходу.
        Рано утром в понедельник, 18 июня, Амундсен приземлился в Тромсё, обнаружив там шведский, финский и итальянский гидросамолеты, которые направлялись на Шпицберген с одной и той же миссией. Шведский пилот предложил всем остальным подождать один день, чтобы вместе пересечь опасное Баренцево море. Отказался только Амундсен. К этому моменту с Нобиле была установлена радиосвязь. Он потерпел крушение и теперь с несколькими спасшимися спутниками находился на льдине к северу от Шпицбергена. Начиналась гонка: кто первый доберется до Нобиле и подберет его.
        Амундсен уже знал, что его машина не приспособлена для решения данной задачи. Это знали и его норвежский товарищ Лейф Дитрихсен, и командир «Латама-47» капитан Рене Жильбо. Самолет был перегружен, а двигатель слишком слаб для Арктики. Все они понимали, что продолжать полет - чистое безрассудство, но дело зашло слишком далеко, чтобы дать ему обратный ход.
        В четыре часа дня «Латам-47», рокоча двигателями, вырулил на фарватер. В кристально чистом воздухе прекрасного северного летнего дня он тяжело понесся по воде и, сопровождаемый фонтаном брызг, поднялся в воздух. Чуть позже один из рыбаков, находившийся на тот момент в открытом море, видел, как самолет летел над водой в северном направлении, пока, по его словам,


        не достиг туманной гряды на горизонте, после чего начал подниматься, вероятно, пытаясь облететь ее сверху, но потом мне показалось, что он стал двигаться как-то неравномерно, а потом… влетел в облака и исчез из вида.


        Вскоре после этого прервалась радиосвязь.
        Больше никто и никогда не видел и не слышал Руаля Амундсена. Он исчез в Полярном море - там, где был его настоящий земной дом.
        Спустя несколько месяцев из моря выловили один из поплавков «Латама-47» и его топливный бак, снятые с самолета и явно использовавшиеся в качестве спасательных плотов. Амундсен и его спутники, должно быть, боролись до последнего. Возможно, их удалось бы спасти, если бы поиски начались так же быстро, как в Кингс-Бей. Но соотечественники Амундсена хорошо помнили, как однажды он изменил свой маршрут на полпути, направившись в Антарктику, и предполагали, что он мог сделать это снова. Они подумали, что после взлета Амундсен решил направиться сразу к льдине, на которой находился Нобиле, чтобы удивить мир, как он делал раньше, и победить в игре. К тому времени, когда поднялась тревога, было уже слишком поздно, и все поиски оказались безуспешны.
        Нобиле спас кто-то другой - Амундсен зря загубил свою жизнь. Но, продолжая жить дальше, он оставался бы несчастным. Его уход стоит в одном ряду с подвигами древних скандинавских властителей морей, которые осознанно приносили себя в жертву морю, когда чувствовали, что их время пришло. Этот путь он выбрал для себя сам.

14 декабря, в годовщину покорения Амундсеном Южного полюса, по всей Норвегии в память о нем была объявлена минута молчания. Но еще долго его соотечественники отказывались верить, что он действительно мертв. Они убежденно повторяли: Амундсен жив, он наверняка приземлился на каком-то удаленном, отрезанном льдами берегу и однажды непременно вернется. Его собственные адвокаты думали точно так же. Появлялись даже более или менее фантастические теории о том, что он спасся, чтобы начать другую жизнь, инкогнито, где-то очень далеко.
        Так ушел из жизни величайший полярный исследователь. Норвежцы помнят и чтят его как героя, как человека из другой эпохи, видя в нем далекую, но яркую личность наполеоновского масштаба. В то же время они как будто немного стыдятся его из-за многолетнего британского неодобрения.
        Стыдиться практически нечего. Амундсен принес Норвегии престиж и уверенность в себе в то время, когда она поднималась на ноги и становилась независимым государством. Для земляков он был олицетворением национального гения - таким же, как великий полководец или государственный деятель. Он заплатил высокую цену за свои грехи и за то, что его молитвы были услышаны. С течением времени его тайное изменение маршрута с Северного полюса на Южный представляется необходимым обманом. Очищенное от налета морализаторства, оно удивительно напоминает по духу методы Дрейка или хитрости Нельсона. Главное, что он победил.
        Истинной добродетелью Амундсена была преданность - его собственная и та, на которую он вдохновлял окружающих. Тот же Вистинг следовал за ним на протяжении шестнадцати лет и потом долго оплакивал его. Зимой 1936-го, через год после того, как «Фрам» был установлен в безопасном сухом доке, Вистинг попросил разрешения жить на борту и однажды утром был найден мертвым в своей старой каюте, словно персонаж древней саги, оставшийся верным своему богу до конца.
        Двое остальных из той команды, что стояла вместе с Амундсеном на полюсе, Бьяаланд и Хелмер Ханссен, дожили до весьма зрелого возраста. Бьяаланд прожил настолько долго, что встретился с сэром Вивианом Фуксом, который руководил британской трансантарктической экспедицией в 1957-1958 годах. Сэр Вивиан добрался до полюса на тракторе и рассказал свою историю Бьяаланду. На того рассказ не произвел сильного впечатления. «Там мало что изменилось, насколько я понял», - таков был его комментарий. Судя по всему, он тоже не сильно изменился.
        Бьяаланд помнил Амундсена как «прямого и благородного человека», и такое суждение многое объясняет. Именно прямота Амундсена, его нежелание выпячивать себя, его дар представлять вещи более легкими, чем они были на самом деле, лишили этого человека безграничного обожествления толпы. Он обладал хорошо развитыми инстинктами художника и был, что называется, исследователем исследователей.
        В полярной технике Амундсен достиг абсолютного совершенства, привнеся в организацию экспедиций сугубо интеллектуальный подход. До сих пор он возвышается над всеми своими соперниками и остается стопроцентным антиподом фигур, ставших воплощением героического самообмана. «Победа человека над природой, - написал он в последних строках автобиографии, - возможна не только с помощью грубой силы: здесь жизненно важна сила духа». Таков его завет.
        Несентиментальный реалист Амундсен был кумиром для всех тех, кто шел за ним. Новое поколение полярных путешественников училось у него водить собачьи упряжки, планировать маршрут, избегать рисков, уделять внимание деталям. Откуда бы английские исследователи новой волны ни черпали принципы поведения, раз за разом они все равно старательно перенимали технические приемы Амундсена, особенно при исследованиях гренландской ледяной шапки, которые проводились в период между двумя мировыми войнами.
        Хотя Амундсен считал своей лучшей экспедицией плавание по Северо-Западному проходу, все-таки путешествие к Южному полюсу остается его шедевром, кульминацией классической эпохи полярных исследований и, возможно, величайшим из когда-либо предпринятых переходов в снегах. На этом путешествии лежит отпечаток гениальности и везения, присущего- великим полководцам. Оно остается грандиозным примером того, как именно следует проводить рискованное предприятие.
        В том году, когда погиб Амундсен, адмирал Ричард Бэрд возглавил американскую экспедицию, отправившуюся в Китовый залив. Это был первый поход в те места после отплытия «Фрама» и первая крупная современная антарктическая экспедиция. Полярные исследования переходили в сферу интересов новых великих держав, поскольку именно они обладали ресурсами и энергией для проведения начинавшихся в ту эпоху сложных научных мероприятий. Бэрд был исследователем нового типа, но он не пытался скрывать, скольким обязан первопроходцу Амундсену.
        Бэрд шел по следам Амундсена, использовал его принципы и даже пригласил некоторых из его людей. Он построил базу под названием «Маленькая Америка» рядом с местом, где находился Фрамхейм. Во время зимовки Бэрд неоднократно пытался найти хижину Амундсена, но тщетно. К тому моменту ее, вероятно, унесло в море, поскольку Барьер продолжает свое безостановочное движение.
        У Бэрда был самолет. Он мог свободно летать над ледяной шапкой и, по его собственным словам, пролетел всю дорогу до полюса. У него была радиостанция и все современные средства спасения. И когда он увидел, что пришлось преодолеть Амундсену с помощью собак и благодаря собственной силе воли, его восхищение стало просто безграничным. Тем временем один из спутников Бэрда, Лоуренс Гоулд, исследуя горную гряду королевы Мод, решил совершить паломничество и отыскать пирамиду Амундсена на скале Бетти. В итоге он нашел ее.


        Какое волнение мы все испытали… стоя там, где когда-то стоял Амундсен, и обнаружив в этом месте совершенно нетронутую пирамиду, возведенную им восемнадцать лет назад. Мы не могли не встать по стойке «смирно» - со снятыми головными уборами в безграничном восхищении и с огромным уважением к этому замечательному человеку.



        Примечание

        О рационах


        Санный рацион экспедиции Скотта от ледника Бирдмора и выше по маршруту на одного человека в день состоял из 20 г чая, 454 г печенья, 24 г какао, 340 г пеммикана,
56,75 г масла и 85,13 г сахара, то есть всего 980 г.
        Основной санный рацион команды Амундсена на одного человека в день состоял из
400 г печенья, 75 г сухого молока, 125 г шоколада и 375 г пеммикана, то есть всего
975 г.
        Рацион экспедиции Скотта обеспечивал каждому человеку 4430 калорий в день. Все члены команды Амундсена получали по 4560 калорий в день. Как известно, здоровый мужчина, выполняющий физическую работу в нормальных условиях, нуждается примерно в
3600 калориях в день. На обратном пути рацион группы Скотта сократился из-за недостаточности запасов и, вероятно, в среднем составлял менее 4000 калорий в день. Амундсен с 29 декабря увеличил норму потребления пеммикана до 450 г в день - с тех пор каждый участник его экспедиции получал ежедневно по 5000 калорий. Между тем та работа, которую выполняли члены группы Скотта, скорее всего, требовала примерно 5500 калорий в день, а люди Амундсена предположительно нуждались в 4500 калорий.
        В английской экспедиции дневная норма потребления тиамина составляла 1,26 мг, рибофлавина - 1,65 мг и никотиновой кислоты - 18,18 мг. Соответствующие цифры основного рациона норвежских исследователей таковы: 2,09 мг тиамина, 2,87 мг рибофлавина и 25,85 мг никотиновой кислоты, а после увеличения нормы пеммикана эти показатели выросли до 2,24 мг, 3,04 мг и 29,3 мг соответственно.
        Медицинские стандарты диктуют жесткие нормы: если человек в ходе выполнения какой-то работы затрачивает 4500 калорий в день, то ему необходимы 1,8 мг тиамина,
2,4 мг рибофлавина и 29,7 мг никотиновой кислоты. Недостаток тиамина вызывает авитаминоз, а дефицит никотиновой кислоты - пеллагру. Оба заболевания являются смертельными, если их не лечить.



        Библиография

        Везде, где возможно, я использовал оригинальные источники.


        В частности, дневники и письма
        Руаля Амундсена, Густава Амундсена, Леона Амундсена, Олафа Бьяаланда, Дона Педро Кристоферсена, Хелмера Ханссена, Сверре Хасселя, Хьялмара Йохансена, Фритьофа Нансена, Торвальда Нильсена, которые хранятся в Национальной библиотеке Норвегии в Осло и в других местах.


        А также дневники и письма
        капитана Р. Ф. Скотта, А. Б. А. Армитажа, Х. Р. Боуэрса, А. Черри-Гаррарда, сэра Джона Скотта Келти, сэра Клементса Маркхэма, Сесила Мирса, капитана Л. Е. Г. Оутса, Кэтлин Скотт, сэра Эрнста Шеклтона, доктора Е. А. Уилсона, которые хранятся в Британской библиотеке, Королевском географическом обществе, Институте полярных исследований Скотта и в других местах.
        Кроме того, я изучал дневники и письма доктора Ф. А. Кука и адмирала Роберта Пири, находящиеся в национальных архивах в Вашингтоне (округ Колумбия), в частном владении и в других местах.


        Печатные источники
        Я обращался к журналам и газетам Англии, Норвегии, Соединенных Штатов Америки, Франции, Германии, Дании, Швеции и других стран.


        Избранная библиография
        В случае необходимости мною использовалась литература, изданная на иностранных языках, но по причине доступности я ограничил себя в работе только книгами на английском языке, включая и переводы.



        Благодарности

        Когда вышло в свет первое издание этой книги, Англию захлестнул шквал гневных эмоций. Были даже попытки остановить публикацию. Но я всего лишь посмотрел на гонку за полюс между овеянным мифами англичанином Скоттом и норвежцем Амундсеном по-новому, в свете исторических фактов. «Вы не должны говорить правду, - однажды сказал мне кто-то, - если она вредит национальному герою». Я нарушил эту заповедь - и толпа с яростью обрушилась на меня.
        С тех пор появилось еще больше данных по этой теме, и мало какие из них оспорили мою точку зрения. В основном все описанные мной факты были подтверждены. В частности, стало известно о членстве Скотта в масонской ложе, прояснились некоторые подробности его карьеры в военно-морском флоте и детали спасательной операции в ходе первой антарктической экспедиции. Кроме того, стало больше известно о его психическом состоянии во время второго путешествия. Я получил доступ к записям бесед госпожи Оутс, матери капитана Оутса, которые она вела с участниками второй экспедиции Скотта. Также появились новые детали отношений Амундсена с женщинами. Все это, наряду с другими необходимыми изменениями, было включено в нынешнее издание книги, основу которого составила моя работа, ранее опубликованная под названием «Амундсен и Скотт».
        Во время шумихи, сопровождавшей выход первого издания книги, меня поддержали многие люди. Прежде всего я хочу сердечно поблагодарить доктора Питера Никсона и Сюзи Никсон по причинам, которые ей хорошо известны. Я был и остаюсь их вечным должником.
        Также я глубоко признателен за моральную поддержку недавно скончавшемуся Гарри Сандбаху, профессору кембриджского Тринити-колледжа и синдику университетской библиотеки. Хочу воздать должное памяти Плантагенета Сомерсета Фрая и благодарю за помощь всех моих коллег из кембриджского Вулфсон-колледжа. Выражаю искреннюю признательность Корелли Барнетту, бывшему хранителю архивов в Чёрчилл-колледже.
        Успешным написанием этой книги в первую очередь я обязан Оддвару Васствейту из отдела рукописей бывшей Университетской библиотеки в Осло, которая теперь стала Национальной библиотекой Норвегии. Норвежские первоисточники, касавшиеся истории полярных исследований, были для меня неизвестными морями, еще не нанесенными на карту. Васствейт терпеливо провел меня по ним. Каким-то образом он умудрился ответить на все мои вопросы, даже самые немыслимые. Без его колоссальной помощи написать эту книгу было бы невероятно сложно. Вместе с тем я благодарю и остальных сотрудников библиотеки за их более чем щедрую помощь.
        Я немало обязан и многим другим людям. Профессор Вигдис Истад из Университета Осло всегда был готов помочь мне с интерпретацией любых страниц норвежской истории. Я с благодарностью вспоминаю покойного А. Дж. Е. Джонса, известного полярного исследователя, предоставившего мне свободный доступ к его поистине уникальным знаниям. Также хочу выразить признательность покойному Дону Олдриджу, щедро поделившемуся результатами своей работы по раскрытию фактов, стоящих за спасением
«Дискавери».
        Благодаря своему огромному антарктическому опыту мне очень помогли доктор Чарлз Свитинбанк и покойный сэр Уолли Герберт, прекрасно объяснивший весь маршрут Амундсена через ледник Акселя Хейберга. Хочу отдельно поблагодарить Сью Лимб за разрешение прочесть сохранившиеся отрывки из антарктических дневников капитана Оутса.
        Редактор этой книги Виниша Поллок трагически погибла. Чту ее память как редактора и друга.
        Благодарю недавно скончавшихся майора Триггве Грана и Йоргена Стубберуда, последних остававшихся в живых участников полярных экспедиций под руководством Скотта и Амундсена, которые согласились побеседовать со мной. Также я признателен Олафу Бьяаланду, который расшифровал дневник своего дяди и тезки Олафа Бьяаланда, самого симпатичного из спутников Амундсена, и щедро поделился со мной результатами своей работы. Кроме того, он нашел время для рассказа о прошлом своей семьи и историческом фоне тех событий.
        Я в большом долгу перед компанией «Атлас Копко» из Стокгольма за подробности использования Амундсеном морского дизельного двигателя, в чем он, наряду со многими другими вещами, оказался первопроходцем. Выражаю большую признательность компании «А/С Саетре Кексфабрик» из Осло за рецепт печенья из рациона санного похода Амундсена.
        Хочу поблагодарить за большое терпение и дружескую помощь музей Боргаргиссель (Сарпсборг, Норвегия), Калифорнийское историческое общество (Сан-Франциско), архив Чёрчилл-колледжа и синдиков Университетской библиотеки (Кембридж), библиотеку Хаутона Гарвардского университета (Кембридж, штат Массачусетс), Кунглига Ветенскапсакадемиена (Стокгольм), библиотеку Лютер-колледжа (Декора, штат Огайо), библиотеку Конгресса и Национальный архив (Вашингтон), Национаал Шипсваарт Музеум (Антверпен), Музей города Окленда (штат Калифорния), Архив провинции Британская Колумбия (Виктория), Университет Аляски (Фербенкс), Ассоциацию исторических исследований Тасмании и Архив штата Тасмания (Хобарт, штат Тасмания).
        От всей души благодарю за помощь, оказанную мне в Лондоне, Британскую библиотеку, Национальный морской музей, Государственный архив, Королевское географическое общество и Королевское научное общество; в Копенгагене: Арктиск Институтт, Ригаркивет; в Осло: Этнографический музей, музей «Фрам», Нордманнсфорбундет, Норск Филм Институтт, Норск Фолкемузеум, Дет Норске Метеорологиске Институтт; Норск Поларинститутт, Норск Сьофартсмузеум, Министерство иностранных дел Норвегии, Музей Осло, Риксаркивет, Музей лыж, Стортингсбиблиотекет. Также я очень признателен сотрудникам Института полярных исследований Скотта в Кембридже за разрешение использовать в своей работе их архивы.
        Этот список - далеко не исчерпывающий, скорее он содержит имена людей и названия организаций, которые заслуживают отдельного упоминания из-за степени моей признательности им. У меня было много помощников в Англии, Норвегии, Соединенных Штатах и других странах. К сожалению, ограниченный объем книги не позволяет поблагодарить каждого индивидуально. Я не могу выразить, насколько признателен всем моим неназванным помощникам, которые никогда не отвергали просьб о помощи. Надеюсь, что они воспримут это как выражение моей сердечной благодарности. Также я благодарю всех, кто в случае необходимости давал разрешение на использование материалов, защищенных авторскими правами.
        Помощь - это одно, мнения - совсем другое. За те, что выражены в этой книге, я несу ответственность лично. Точно так же за все свои ошибки я отвечаю сам.
        И, наконец, я хочу поблагодарить мою жену Аниту, которой посвящена эта книга, за ее терпение и поддержку в трудные минуты. Занимаясь ведением хозяйства и взяв на себя непропорционально большую долю труда по воспитанию двух наших сыновей, она тем не менее напечатала значительную часть рукописи в те дни, когда компьютеры еще не стали неотъемлемой частью нашей жизни и элементом домашнего интерьера. Я перед ней в неоплатном долгу.


        Примечания


1

        Звание Сommander (или Master and Commander) было введено в британском королевском флоте примерно в 1775 году специально для офицеров, командовавших кораблями без ранга. Являлось промежуточным между званиями лейтенанта и капитана. Соответствует нынешнему званию армейского подполковника ВВС Великобритании и званию капитана второго ранга в российском ВМФ. Прим. ред.

2

        Дословный перевод - «Малый замок Урануса».

3

        Традиционно использовали сосновую живицу, расплавляя ее на подошву лыжи над открытым огнем. Пытаясь справиться с наиболее неподатливым снегом, который при температуре в районе точки замерзания прилипал к лыжам, применяли сало и свечной воск. На ежегодных соревнованиях по прыжкам на лыжах «Холменколлен» в Нордмарке во влажную погоду участникам для вощения лыж выдавали очень жирный сыр. Прим. ред.

4

        В то время применяли обычный способ спуска с крутого склона. Поворот «Христиания» еще не вошел в арсенал лыжников. На военных соревнованиях лыжников в 1767 году предлагалось вручить «шесть призов тем… кто, не садясь на свою лыжную палку и не опираясь на нее, лучше съедет с самого крутого склона и при этом не упадет». Так что проблема была не нова. Прим. ред.

5

        В то время единственный университет Норвегии. Прим. ред.

6

        Одна из древнейших в мире пород ездовых собак. Прим. ред.

7

        Традиционное эскимосское жилище, куполообразная постройка высотой около двух метров из уплотненных ветром снежных и ледяных блоков. Прим. ред.

8

        Нансен закончил работу над своей диссертацией накануне отплытия в Гренландию в
1888 году. Первое приветствие, которое он получил, вернувшись после перехода через ледяную шапку, было как раз поздравлением в связи с присвоением ему докторской степени. Прим. ред.

9

        Порывистый, сильный, сухой и теплый ветер, который дует с гор в долины. Прим. ред.

10

        Грузоподъемные лебедки. Прим. ред.

11

        Слой подкожного жира, который окружает тело млекопитающего. В китобойном промысле тех лет ворвань использовали для многих целей. Сегодня ее полностью заменили продукты синтетического происхождения. Прим. ред.

12

        Интересно, что норвежское слово «авантюрный» - eventyrhg, - использованное в названии статьи, также может означать «рискованный» или «похожий на сказку». Прим. ред.

13

        Второй помощник капитана корабля. Является доверенным лицом фрахтователя, сопровождает зафрахтованное судно, отвечает за прием и выдачу грузов, наблюдает за использованием грузовых помещений и расходованием средств. Прим. ред.

14

        Один из наиболее почитаемых королей Норвегии. Прежде чем взойти на трон, неоднократно совершал разбойничьи набеги на Англию с дружиной викингов. Во время его правления в 994 году страна приняла христианство. Известен как святой мученик Олав, в честь которого построены многие церкви страны того времени. Прим. ред.

15

        Суша (лат.). Прим. ред.

16

        Названный им в то время проливом Бельжика. Прим. ред.

17

        Ледник. Прим. ред.

18

        Перевод Ольги Овчаренко. Прим. ред.

19

        Пространство чистой незамерзшей воды между льдами. Прим. ред.

20

        Чилийский порт на берегу Магелланова пролива. Прим. ред.

21

        В данный момент это полуостров Бутия в канадской части Арктики. Прим. ред.

22

        Перила, устанавливаемые поверх судового леерного ограждения или фальшборта (то есть продолжения борта выше открытой верхней палубы); самый верхний брус на фальшборте палубных судов. Прим. ред.

23

        Наклонная деталь рангоута, предназначенная для крепления кормового флага или гафельных огней. Прим. ред.

24

        Список признанных мучеников, чьи имена указываются в календарном порядке в соответствии с датой принятия ими мученического венца. Призван напоминать верующим даты поминовения мучеников. Понятие часто используется в переносном смысле - для обозначения перечней лиц, подвергшихся преследованиям, репрессиям или страданиям. Прим. ред.

25

        Перевод К. Д. Бальмонта. Прим. ред.

26

        Перевод Ксении Атаровой. Прим. ред.

27

        Полное название книги - «Происхождение человека и половой отбор». Прим. ред.

28

        Дэвид Ливингстон - шотландский миссионер, знаменитый исследователь Африки. Прим. ред.

29

        В 1837 году Ч. Уитстон в сотрудничестве с Уильямом Куком получил патент на электромагнитный телеграф и создал первую действующую телеграфную линию в Англии. Прим. ред.

30

        Мир, в котором господствует Британская империя. Прим. ред.

31

        Латинское выражение «Бог из машины», обозначающее неожиданную, нарочитую развязку ситуации с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора. Истоки выражения кроются в драматургии античного театра, где часто в конце действия из какой-либо машины (механизма) появлялся Бог, чтобы решить все проблемы героев. Прим. ред.

32

        Глава дипломатического корпуса, выступающий как дипломатический представитель. В данном случае имеется в виду статус и правомочность данной структуры. Прим. ред.

33

        С экспедицией Джексона - Хармсворта Нансен и Йохансен встретились после своей зимовки в хижине. Прим. ред.

34

        Звание лейтенанта-коммандера появилось на флоте в 1914 году. После этого переломным моментом в карьере морского офицера стало повышение с лейтенанта-коммандера до коммандера. Прим. ред.

35

        О многом говорит тот факт, что важнейший шаг в разработке экспедиционного снаряжения - изобретение керогаза (первого эффективного устройства, в котором в качестве топлива использовался керосин) - был сделан в Швеции. Прим. ред.

36

        Kildare - графство на востоке Ирландии. Прим. ред.

37

        Помощник министра безопасности Британской империи. Прим. ред.

38

        Ее преимущества состояли в более легкой установке и пониженном сопротивлении ветру.

39

        Бейфут - часть троса (или веревки), обшитая кожей, с помощью которой рей или гафель (наклонный рей) удерживается у мачты или стеньги (части мачты). У нижних реев бейфуты бывают железными. Прим. ред.

40

        Нунатак - полностью окруженный льдом скалистый пик. Прим. ред.

41

        На «Дискавери» имелся профессиональный набор для создания театрального грима.

42

        Имеется в виду участие английской армии в Балаклавском сражении 2 (14) ноября 1854 года в ходе Крымской войны, где героизм войск обернулся трагическим поражением для английской армии. Прим. ред.

43

        Этот способ использовался в Альпах для восхождений на лыжах. Но говорят, что в Королевском военно-морском флоте для запрета подобных инноваций использовали штамп
«ИНВА»: «Изобретено не в Англии».

44

        Разрыв, сформировавшийся на внешней границе ледника между его движущимися частями и неподвижной структурой (скалами, твердым снегом и др.). Иногда его глубина может составлять более ста метров. Прим. ред.

45

        Частная резиденция английской королевской семьи в Шотландии, замок XIX века. Прим. ред.

46

        Лейф Эрикссон Счастливый (970-1020) - сын норвежского викинга Эрика Рыжего, открывшего Гренландию. Один из самых знаменитых скандинавских мореплавателей, правитель Гренландии. Считается первооткрывателем Америки (страна Винланд). О его походах повествуют средневековые сказания «Сага об Эрике Рыжем» и «Сага о гренландцах». Прим. ред.

47

        Брат Фритьофа Нансена. Прим. ред.

48

        Покровительственное, отцовское. Прим. ред.

49

        Таким было название Северного Ледовитого океана до 1935 года. Прим. ред.

50

        Судно, имеющее в дополнение к гафельному вооружению прямые паруса (то есть марсели) на передней мачте. Прим. ред.

51

        Потеряв свой корабль «Антарктика» во льдах моря Уэдделла, Норденшельд был вынужден провести вторую зиму на своей базе на острове Сноу-Хилл. В 1904 году его и всю команду «Антарктики» забрала на борт спасательная экспедиция из Аргентины. Экспедиция Норденшельда до сих пор является одной из неизвестных саг о полярных исследованиях, но с точки зрения подготовки она оказалась одной из лучших.

52

        Соответствует сокращению в тексте оригинала. Прим. ред.

53

        Это мнение было подтверждено позднее. Когда двадцать лет спустя на рынке появились лыжи из слоеной фанеры, карию стали использовать для изготовления подошвы и укрепления самых слабых мест - пятки и носка.

54

        В 1907 году, когда Амундсен начал подготовку к экспедиции, в Христиании А. Хойстом и Т. Фрёмихом были проведены исторические эксперименты, которые привели к открытию витамина С. Ученые вызвали цингу у морских свинок, лишив их свежей пищи. Это свидетельствовало о том, что заболевание связано с недостатком каких-то веществ в рационе животных.

55

        Улица в центре Лондона, чье название стало нарицательным обозначением британского правительства. На ней же располагались здания Адмиралтейства и Министерства обороны. Прим. ред.

56

        Сегодня это полуостров Эдуарда VII на Земле Мэри-Бэрд.

57

        За право плыть на «Нимроде» заплатил сэр Филипп Броклхёрст.

58

        Английское одномачтовое рыболовное судно. Прим. ред.

59


«Очень рад» зачеркнуто.

60

        Во время Первой мировой войны он вернулся в британский военно-морской флот, служил в Галлиполи, стал капитаном.

61

        Как и в случае с «Дискавери», «Терра Нова» был своего рода аномалией, торговым кораблем под управлением военно-морских офицеров. Официально на судне их называли в соответствии со штатскими должностями. Эванс был шкипером, Кэмпбелл - старшим помощником и так далее.

62

        Даугаард-Йенсен платил по 10 крон за сук и по 12 - за кобелей.

63

        Курс парусного судна относительно ветра, а именно курс при встречно-боковом ветре, когда угол между продольной осью судна и линией направления ветра составляет менее
90°. Прим. ред.

64

        Лесная природно-ландшафтная зона к северу от Осло. Прим. ред.

65

        Офицер и рядовой. Посылая их вместе, Амундсен хотел исключить возможность провала в последний момент.

66

        На самом деле впервые рация была использована в Антарктике только через год экспедицией Дугласа (позднее - сэра Дугласа) Маусона. Его база на берегу Земли Георга V была примерно на 500 миль ближе к Новой Зеландии. Кроме того, на острове Макквайра имелась релейная станция. Скотт при желании мог бы легко наладить радиосвязь, еще несовершенную, но уже эффективную, используя релейные станции на мысе Адэр и острове Макквайра. Для Амундсена это было еще одной причиной соблюдения секретности. Он не хотел спугнуть Скотта и подтолкнуть его к использованию рации, которая обеспечила бы ему значительное преимущество.

67

        Знаменитая рождественская песня, традиционно исполняемая во время полуночной праздничной мессы. Прим. ред.

68

        Ледовый якорь - однолапый якорь, представляющий собой крюк, который вставляют в лунку во льду или цепляют за выступающую часть льдины. Удерживающая сила такого якоря зависит от толщины и прочности льда. Прим. ред.

69

        Таково написание фамилии Йохансена в оригинале письма. Прим. ред.

70

        Авторская пунктуация сохранена. Прим. ред.

71

        Персонаж одноименной сказочной повести Джеймса Барри. Прим. ред.

72

        Имеется в виду Земля Эдуарда VII. Прим. ред.

73

        Это не совсем точно. Йотунхеймен - нынешнее название, которое было дано горному массиву в 1862 году, - восходит к древненорвежскому Ётунхейм (Jotunheimr), что в германо-скандинавской мифологии означает «Земля, населенная великанами-ётунами». До этого массив назывался Jotunfjeldene, то есть «Горы гигантов». Прим. ред.

74

        Амундсен. Прим. ред.

75

        Ледяной барьер Росса. Прим. ред.

76

        Такое расстояние указано в оригинале текста. Прим. ред.

77


«Хозяином» в военно-морском флоте называли капитана корабля.

78

        Изолированная скала или горный останец, выступающий над поверхностью ледника, типичный для периферии ледниковых покровов Гренландии и Антарктиды. Прим. ред.

79

        То есть на Земле Эдуарда VII.

80

        В самом начале Первой мировой войны Гран вошел в состав Королевских военно-воздушных сил и воевал на Западном фронте. В основном он летал на «кэмелах» и был несколько раз ранен. Окончание войны встретил в звании майора, но на родине из-за службы в иностранной армии у него были неприятности.

81

        Вся меховая одежда хранилась в палатке, поскольку ее нужно было держать в сухом и холодном месте.

82

        Из которых они получают жиры, протеины, витамины и некоторые энзимы.

83

        Осока пузырчатая (Carex vesicaria), стебли которой используются полярными исследователями для влагоизоляции. Прим. ред.

84

        В непосредственной близости к полюсу зимой темно почти целые сутки (и постоянно светло летом), но даже здесь в соответствии со светлым и темным временем суток более низких широт принято говорить «день» и «ночь», чтобы сохранить ощущение нормального хода времени.

85

        Французский адвокат, политик, эпикуреец и гурман, именем которого назван знаменитый деликатесный мягкий сыр Brillat-Savarin. Автор крылатого выражения:
«Скажи мне, что ты ешь - и я скажу, кто ты». Прим. ред.

86

        Napier. History of the War in the Peninsula and in the South of France.,
1828-1840. Прим. ред.

87

        Северо-восточным ветром. Прим. ред.

88

        В сопоставимых с этими условиях во время зимнего похода экспедиции Скотта, Уилсона, Боуэрса и Черри-Гаррарда на преодоление такой же дистанции потребовалась неделя.

89

        Старшая Эдда. - СПб.: «Наука», 2005. Классический перевод А. И. Корсуна (цитируется по изданию 1963 г.). Прим. ред.

90

        Для сравнения: современные лыжники проходят тридцатикилометровую гонку («трасса» Грана равнялась двадцати семи километрам) за полтора часа, то есть со скоростью двадцать километров в час. Скорость Грана равнялась девяти километрам в час, учитывая тяжелую одежду и лыжи общим весом в пятнадцать фунтов, в то время как экипировка современного лыжника не превышает пяти фунтов.

91

        Победа без риска - что триумф без славы (фр.). Прим. пер.

92

        Умное использование магии цифр и значимости единиц измерения. Географическая, или морская, миля, равна одной минуте широты, или одной шестидесятой градуса.

93

        В назидание другим (фр.). Прим. пер.

94

        Скотт использовал для перевозки грузов контейнеры традиционной конструкции, с большими крышками. Их невозможно было открыть, не развязав ремни. Каждый раз во время привала из-за этого сани полностью разгружали, а потом снова загружали, что означало примерно полчаса дополнительной работы.

95

        В итоге эту работу провели антарктическим летом 1977-1978 годов, когда в рамках Американской программы антарктических исследований ученые пробурили скважину и дошли до обнаруженной под Барьером морской воды.

96

        Вертикально стоящие ледовые образования (столбы, зубы), часто образующиеся на передней кромке ледника. Высота сераков может достигать нескольких сотен метров. Прим. ред.

97

        Сейчас этот массив известен как гряда Герберта.

98

        Впоследствии он был назван горой Рут Гейд в честь жены Хермана Гейда, друга Амундсена.

99

        За те же четыре дня Скотт прошел пятьдесят две мили по равнине.

100

        Позднее переименовано и увековечено на картах как «Бал дьявола».

101

        Впрягшись в сани, с трудом двигаясь то пешком, то неумело на лыжах. С такими затратами энергии норвежцы на собаках и лыжах проходили за это же время по тридцать миль.

102

        Его действие основано на том, что с повышением высоты над уровнем моря температура кипения воды падает.

103

        Дневник Триггве Грана, 15 декабря 1911 года. Подтверждено Тэйлором. Первая телеграмма от Амундсена, когда он вернулся, содержала практически этот текст.

104

        Причина такой потребности неясна, возможно, дело в комплексе витамина В, которого нет в пеммикане.

105

        Сегодня известно, что они переходят друг в друга, называясь плато Нильсена и горы Роусона.

106

        Ее нашли участники экспедиции адмирала Бэрда в 1929 году.

107

        См. примечание относительно рационов.

108

        Hinks, A. R. The Observation of Amundsen and Scott at the South Pole, Geographical Journal, Volume CHI, p. 160.

109

        Дневник Р. Амундсена, 26 января 1912 года. Не совсем справедливо. Японцы хотели оказаться на рекордно южной отметке, и именно в это время «ударная группа» под командованием лейтенанта Шираза, руководителя экспедиции, находилась в пути, через два дня поставив свой рекорд на отметке 80°5?. Там лейтенант Шираз «установил национальный флаг с изображенным на нем восходящим солнцем и прокричал троекратное
«Банзай!» в честь Его Величества Императора» (Географический журнал, т. LXXXII,
1933, с. 420). Это была первая японская антарктическая экспедиция.

110

        Они появились там 29 ноября, а вскоре, 23 января, «Кайнан Мару» высадила партию на паковый лед, чего, кстати, не смогли сделать ни «Дискавери», ни «Нимрод», ни
«Терра Нова». Это была первая высадка с моря.

111

        Она была обнаружена доктором Чарльзом Свитинбанком, участником Антарктической программы США.

112

        В переводе с иврита - «мина, мина, шекель и полмины» (меры веса). Эти слова были начертаны чьей-то рукой на стене во время пира царя Валтасара перед падением Вавилона. Их смысл был неясен вавилонским мудрецам, и тогда пророк Даниил пришел на помощь: «мене» - исчислил Бог царство твое и положил конец ему; «текел» - ты взвешен на весах и найден очень легким; «перес» - разделено царство твое и дано мидянам и персам (Дан. 5:26-28). В светской культуре эти слова стали условным обозначением предзнаменования смерти важных персон. Прим. ред.

113

        Амундсен упустил необходимость передвинуть стрелки назад при пересечении линии перемены дат, поэтому отсчет времени экспедиция вела со сдвигом на один день. После возвращения в цивилизацию даты (педантично) исправили.

114

        Более известную у нас как «Бороться и искать, найти и не сдаваться». Прим. ред.

115

        Позднее адмирал сэр Барри Домвилль.

116

        Экспедиция имела название «Норвегия» в честь корабля, предоставленного владельцем норвежского зверобойного флота Ларсом Кристенсеном, который оплатил из личных средств все предприятие, в том числе два самолета.

117

        Приписка предназначалась нашедшему письмо, в ней говорилось: «В ящике для инструментов сумка, в которой письмо доктора Уилсона к госпоже Уилсон вместе с его дневником и двумя альбомами с эскизами».

118

        Бэрд был американцем. Прим. ред.

119

        В русском издании книга имеет название «Моя жизнь». Прим. ред.