Библиотека / Приключения / Семенов Тян Шанский Петр : " Путешествие В Тянь Шань " - читать онлайн

Сохранить .
Путешествие в Тянь-Шань Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский


        # Книга включает мемуары выдающегося деятеля русской культуры, известного путешественника, который просто, ярко и увлекательно рассказал о том, как ему удалось фактически первым европейцем проникнуть в глубь страны Тянь-Шань, создать схему доселе неизвестных европейцам хребтов Тянь-Шаня, исследовать озеро Иссык-Куль, открыть реку Сырдарью, увидеть и изучить животный и растительный мир Передней, Средней, Центральной и Северо-Восточной Азии. Путешествия 1856-1857 годов стали своеобразной знаменательной вехой в истории изучения Центральной Азии, заложили основы последующих экспедиций Н. М. Пржевальского, В. И. Роборовского, Г. Н. Потанина и многих других в эту часть земли.

        Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский
        Путешествие в Тянь-Шань

        В жизни человека необходима романтика.
        Именно она придает человеку божественные силы для путешествия по ту сторону обыденности. Это могучая пружина в человеческой душе, толкающая его на великие свершения.

    Фритьоф Нансен



        Первый отечественный исследователь Тянь-Шаня

        Петр Петрович Семенов был исключительно многогранным человеком и ученым. Он играл ведущую роль в деятельности основанного в 1845 г. Императорского русского географического общества. С 1849 г. и до кончины в 1914 г. Семенов был постоянно вовлечен в деятельность Географического общества, где работал библиотекарем (1849-1851 гг.), секретарем Секции физической географии (1856-1860 гг.) и председателем этой секции (1860-1873 гг.). В 1873 г. П.П.Семенов был назначен вице-председателем ИРГО, и с этого времени он стал фактическим руководителем научной деятельности Общества, официальным председателем которого всегда был член царской фамилии (в то время - великий князь Константин Романов).


        Петр Петрович Семенов родился 14 января 1827 г. в селе Урусово (в то время входившем в состав Рязанской губернии).
        В пять лет Петя лишился отца, и до 15 лет он жил в имении матери, получая домашнее образование, с упоением читая книги из домашней библиотеки и «исследуя» природу фамильных владений и окружающих земель.
        Пройдя краткий курс гимназии, П. П. Семенов в 1842-1845 гг. получил военное образование в Санкт-Петербургской школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров, а затем поступил вольнослушателем Санкт-Петербургского университета на физико-математический факультет по отделу естественных наук.
        После завершения университетского курса, в 1848 г., Семенов совершил свое первое научное (ботаническое) путешествие, пройдя с Н. Я. Данилевским (1822-1885) пешком из Петербурга в Москву. В следующем году он изучал в бассейне реки Дон черноземы и флору; результаты этих исследований нашли отражение в работе «Придонская флора в ее отношениях с географическим распределением растений в Европейской России». Этот труд Петр Петрович представил в 1851 г. Санкт-Петербургскому университету и получил за него степень магистра ботаники.
        С раннего детства на образование Семенова оказывали сильное влияние самые прогрессивные естественно-научные идеи. Сначала его научным наставником был ученик шведского естествоиспытателя, создателя систематики растительного и животного мира Карла Линнея (1707-1778). Затем в Берлине, во время путешествия по Европе (Германия, Швейцария, Тироль и Италия) в 1852-1854 гг., П. П. Семенов продолжил свое образование у великих основателей современной географии Карла Риттера (1779-1859) и Александра фон Гумбольдта (1769-1859). Именно они увлекли его идеей совершить путешествие в фактически неизвестные европейцам районы Центральной Азии для проверки гипотез о присутствии там активных вулканов и ледников. Помимо решения этих научных проблем, Семенов хотел достигнуть Небесных гор - Тянь-Шаньского хребта, по которому в то время проходило становление государственной границы между Россией и Цинской империей (Китаем), - району очень неспокойной буферной зоны мусульманских ханатов.
        Нельзя сказать, что эти регионы оставались абсолютно «белым пятном» на карте мира. Первыми картографами Тянь-Шаня были португальские иезуиты на службе китайского императора. Малоизвестная широкому кругу читателей история их географических работ вкратце такова.
        Весной 1755 г. началось вторжение Цинской империи в Джунгарию, а в 1757 г. Цины совершили новый поход в Казахстан, в результате которого Джунгарское ханство (Зюнгорские владения, как оно называлось в ту пору у русских) пало под натиском маньчжурских войск. Цинский Китай утвердил свою власть до озера Балхаш, где кочевали киргизы, принадлежавшие к Большой орде. Влияние китайцев распространилось и на запад от Балхаша, на киргизов Средней орды, признававших ранее подданство России. Наиболее влиятельный султан этой орды Аблайхан, впоследствии принявший ханский титул, признал себя подданным богдыхана, от которого получил грамоту на достоинство китайского князя, хотя ранее он присягал также и России.
        В 1759 г. Цинская империя вторглась в Коканд (правитель Ирдана, или Эрдини-бек). В
1759-1760 гг. китайские войска совершили рейды на территории памирских владений, после чего отошли обратно на территорию Восточного Туркестана.
        Уже в 1756 г. маньчжурский император Цяньлун направил в Джунгарию специальную комиссию для детального и точного описания присоединенных территорий; в описание требовалось помещать географические, статистические и этнографические сведения. Baddeley John F. Russia, Mongolia, China, Being some Recordof the relations between them from the XVII th Century to the Death of the Tzar Alexei Mikhailovich A. D. 1602-1676, rendered mainly in the form of Narratives dictated or Written by the Envoys sent by the Russian Tzars or their Voevodas in Siberia to the Kalmuk and Mongol Khans and Princes; and to the Emperors of China with Introductions, Historical and Geographical. Also A series of Maps showing the progress of Geographical knowledge in regard the XVI th, XVII th and early XVIII th Centures, the texts taken more especially from Manuscripts in the Moscow Foreign Office Archives… 2 vol. London: Macmillan and Co., 1919. Vol. I, p. CXC.] Особенно значительная роль отводилась географическому изучению, определению координат и картографированию территорий завоеванных стран, до того совершенно неведомых
китайцам. Выполнение этой ответственной задачи Цяньлун поручил португальским иезуитам Феликсу де Роша и Хозе де Эспинья; ответственность задания подчеркивалась пожалованием иезуитов высокими званиями мандаринов третьего и четвертого класса соответственно. Феликс де Роша шел по Джунгарии северным путем, завершив свой маршрут на реке Или. Хозе де Эспинья путешествовал южнее и подошел к реке Или с запада. По мере движения ими выполнялись астрономические определения широты отдельных пунктов, долгота которых определялась из счисления. В 1759-1760 гг. те же иезуиты занимались астрономическими определениями и съемками в южных районах завоеванной территории и в прилегающих к ним районах вплоть до Ташкента. Среди городов, координаты которых были определены, указывают: Куча, Ак-Су, Уш (Ош), Кашгар, Яркенд, Керия, Андижан, Маргелан и Ташкент. Результаты этих работ нашли отражение в «Карте Азии и Европы, иногда известной как атлас Цяньлуна…
1760-1761 гг.» (1775 г.), а также в больших географических трудах, опубликованных в Пекине при Цяньлуне, особенно в «Большой географии империи Цянь», часто переиздававшейся с дополнениями, и в «Описании Западных стран» (1777 г.) в 48 книгах. Заметим, что эта очень редкая книга под названием «Записка о Западных странах. О Восточном Туркестане, мусульманских областях и о различных от Китая западных территориях с описанием главных национальностей и с картами в тексте» хранится в настоящее время в отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге. Карты в этом труде так же, как и другие картографические издания второй половины XVIII - начала XIX в., опубликованные в Китае и выполненные в европейской картографической традиции, основаны на работах де Роша и де Эспинья.
        Карты де Роша и де Эспинья в целом дают значительно более достоверное отображение общих географических особенностей Казахстана и Центральной Азии, чем предшествующие им произведения, как зарубежные, так и русские.
        Вполне узнаваемы на них очертания Балхаша, Зайсана, Алаколя, Иссык-Куля, в целом правильно отображено общее направление течения рек Или, Черный Иртыш и т. д.
        Основу коллекции китайских карт, описаний, словарей и хроник второй половины XVIII в. в России составили материалы обучавшегося в Китае (в составе русской православной миссии в Пекине) студента Владыкина, который, в частности, привез в дар Екатерине II в 1796 г. двадцатипятилистовую карту Китая, хранящуюся в настоящее время в Российском государственном военно-историческом архиве под названием «Карта Китая (на китайском языке). Сия карта доставлена из Китая в 1796 году государыне императрице Екатерине II бывшим в Китае для обучения языка студентом Владыкиным». Карта и остальные материалы пытливого студента так и остались в рукописях.
        Итак, карты и описания по съемкам Роша - Эспинья сразу по завершении работ португальских иезуитов попали в Россию, но впоследствии довольно значительная их часть была переправлена за рубеж французским востоковедом немецкого происхождения Юлиусом Клапротом, одним из доказательств чему являются обнаруженные нами в Отделе карт и планов Национальной библиотеки в Париже и в Департаменте восточных рукописей и книг Британской библиотеки (Лондон) карты с многочисленными рукописными переводами на русский язык с маньчжурского и китайского языков географических названий и с пояснительными надписями, выполненными почерком конца XVIII - начала XIX в.
        Среди карт коллекции Ю. Клапрота, хранящихся в Департаменте восточных рукописей и печатных книг Британской библиотеки наиболее интересны в этом плане «Карта Омской провинции в Северной Татарии» и два листа «Карты провинции Или». В печатном виде Ю. Клапрот «утвердил» такое изображение Казахстана и Центральной Азии на своей
«Карте части внутренней Азии… составленной по большей части по картам, созданным по приказу императоpa Цунь-луна отцами Галлерстейном [?], Феликсом де Роша и де Эспинья», изданной в 1819 году.
        Следует подчеркнуть, что в связи с рекогносцировочным характером съемок иезуитов основные орогидрографические очертания на составленных ими (и производных от них) картах очень схематичны. Например, Тянь-Шань, представляющий собой громадную горную систему из целого ряда хребтов и высокогорных всхолмленных сыртов, изображен на картах де Роша и де Эспинья как единый горный хребет.
        Видную роль в выявлении и анализе карт иезуитов играл известный русский синолог, российский консул в Кульдже Иван Ильич Захаров (1814-1885). Будучи в течение двух лет в составе русской духовной миссии в Пекине, И. И. Захаров имел возможность пользоваться источниками, недоступными для других европейцев, в том числе материалами астрономических определений, произведенных в Центральной Азии в 50-х гг. XVIII в. иезуитами де Роша и де Эспинья и их картами. По-видимому, именно И. И. Захаров вывез из Пекина хранящиеся в настоящее время в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге «Карты всего Китая и отдельных провинций», изданные в 1842 г. по картам де Роша и де Эспинья. Естественно, что астрономические наблюдения иезуитов и их карты, выполненные в XVIII в., не могли отвечать требованиям, предъявлявшимся к информации о местности во второй половине XIX в.
        Первоначально на основании литературных источников и китайских карт создавались чисто «кабинетные» картографические произведения вроде «Карты озера Иссык-Куль и сопредельных с ним стран. Составлена действительным Членом имп. Русского географического общества Яковом Ханыковым. 1852 года», которая была в 1853 г. издана с дозволения Военно-топографического депо.
        Российские власти, имевшие в этот период весьма серьезные геополитические интересы на территории Тянь-Шаня, в связи с тем, что эти районы стали российско-китайским порубежьем, на котором требовалось установить официальную границу между двумя империями, начали активные географические исследования и картографирование в этом регионе. Стратегические интересы государства в данном случае полностью совпали с научными интересами П. П. Семенова. Однако весной 1856 г. из Семипалатинска на озеро Иссык-Куль первой направилась военно-научная экспедиция M. М. Хоментовского, в которой принимал участие известный казахский ученый (а также русский офицер и разведчик) Чокан Чингисович Валиханов (1835-1865). В составе экспедиции работала группа топографов во главе с Яновским. Экспедиционный маршрут проходил через город Верный (Алма-Ата) и долину реки Чилик, затем по реке Чарын, далее вверх по долине реки Каркары, через перевал Салташ в долину реки Тюп и по ней к озеру Иссык-Куль. Таким образом, путешественники пересекли Семиречье и Джунгарию.
        Главная задача экспедиции состояла в изучении озера Иссык-Куль, в связи с чем была произведена первая русская топографическая съемка его восточного и северо-восточного берега до реки Зауку и положены на карту все северо-восточные притоки. Заметим, что первые сведения об этом озере в русской литературе были приведены Нифантьевым в его работе «Сведения о дико-каменных киргизах».
        Таким образом, П. П. Семенов начинал свои исследования Тянь-Шаня не на пустом месте. При подготовке к своему центральноазиатскому путешествию он перевел со своими дополнениями книгу Карла Риттера «Die Erdkunde von Asien. Bd 1: Der Norden und Nord-Osten von Hoch-Asien» (Bln, Reimer, 1832), опубликованную под названием
«Землеведение Азии Карла Риттера». Том 1: «Общее введение и восточная окраина восточной нагорной Азии».
        В мае 1856 г. П. П. Семенов отправился в свое восемнадцатимесячное путешествие из Санкт-Петербурга через Нижний Новгород, Казань, Екатеринбург, Омск, Барнаул, Змеиногорск и Семипалатинск в недавно основанное русское поселение Верное (теперь Алматы), куда прибыл в августе 1856 г. Далее Семенов в сопровождении казачьего конвоя отправился для исследований высокогорных плато и хребтов, окружающих озеро Иссык-Куль. В 1856-1857 гг. (с перерывом на зиму, проведенную в Барнауле) П. П. Семенов исследовал западные отроги хребта Заилийский Алатау, Чуйскую долину, Боамское ущелье, горы Кунгей Алатау и Терскей Алатау, достигнув истоков реки Нарын (главного притока реки Сырдарья). Он был первым европейцем, поднимавшимся по склонам горного массива Хан-Тенгри, на котором открыл обширную группу ледников. В результате этого путешествия Семенов детально исследовал рельеф и геологическое строение Тянь-Шаня и сделал вывод о том, что гипотеза Александра фон Гумбольдта о вулканическом происхождении этих гор неверна. Следует, однако, заметить, что в результате современных исследований на Тянь-Шане обнаружены некоторые
черты древнего вулканизма.
        Благодаря путешествиям и исследованиям П. П. Семенова, его геологическим и биологическим коллекциям, а также топографическим и метеорологическим наблюдениям с акварельными иллюстрациями, выполненными экспедиционным художником Павлом Кошаровым, географическая наука обогатилась чрезвычайно важными и значимыми исходными данными о практически неизвестных европейцам районах Центральной Азии. Помимо этого большое значение имела этнографическая информация и анализ социальной и экономической жизни кочевых народностей киргизов. Флористические коллекции Семенова были впоследствии изучены такими авторитетными учеными-ботаниками, как Е. А. Регель, А. А. Бунге и Ф. Гердер в Петербургской академии наук и Ботаническом саду. Некоторые из привезенных П. П. Семеновым растений были ранее неизвестны науке, и его имя было увековечено в их названиях. Экспедиционные дневники П. П. Семенова 1856-1857 гг. весьма четко формулировали стратегию расширения владений Российской империи, которая была реализована на практике в последующие три десятилетия.
        Летом 1857 г. Семенов изучал вечные снега хребтов Алатау и Тянь-Шаня, и на основе своих наблюдений он сделал вывод, что вечные снега присутствовали на высоте около
3370 м над уровнем моря вдоль 41-42-й параллели с. ш. Наблюдения на Кавказе давали среднюю высоту снеговой линии в 1080 м, в то время как в Пиренеях она лежала на высоте 2550 м. П. П. Семенов на основании этого сравнения выдвинул предположение, что такие различия в высоте снеговой линии могут быть объяснены как различием в количестве атмосферной влаги на одной и той же географической широте в Гималаях и Центральной Азии, так и фактором значительной удаленности от океанического влияния.
        Благодаря изучению Семеновым тянь-шаньских ледников, морфологии и направления рек, текущих с высокогорных хребтов в долины, а также отложений на берегах Иссык-Куля, была осознана концепция более продолжительного периода климатических изменений. Неотъемлемым элементом такого понимания стало признание былых изменений уровней центральноазиатских озер, особенно Арала и Каспийского моря, со всеми последствиями, которые эти изменения имели для речных систем всего региона. Александр фон Гумбольдт и другие ученые считали, что река Чу имеет своим истоком Иссык-Куль, но Семенов доказал, что, какова бы ни была ситуация в далеком прошлом, в настоящее время озеро является бессточным и что река Чу на небольшом расстоянии от современной береговой линии озера поворачивает от нее в противоположном направлении.
        На основании длительных наблюдений высотной зональности флоры и адаптации к ней местных и привнесенных видов Семенов выдвинул предположение о существовании пяти экологических зон, каждая из которых имела различный потенциал культурно-хозяйственного освоения для будущих российских колонистов. Его классификация района на степь, залесенные предгорные долины, промежуточные залесенные склоны, альпийские луга и высокогорья была не только описательным районированием, выполненным лишь для научных целей, - каждой зоне Семенов придавал то, что, по его мнению, предопределяло ее долговременное экономическое значение как для местного населения, так и для поселенцев. Он представлял себе последующее присоединение к России этих районов как гармоничный процесс, в котором обе культуры (местная и российская) будут процветать и взаимно обогащать друг друга.
        П.П.Семенов впервые опубликовал общие результаты своей экспедиции в «Вестнике Императорского русского географического общества» в 1856-1858 гг. Путешествие Семенова получило признание зарубежного научного сообщества: переводы его статей были помещены в «Petermann's geogr. Mitt» (1858) и в «The Journal of the Royal Geographical Society» (1861, 1869). Помимо этих публикаций он включил свои новые данные в перевод второго тома труда Карла Риттера «Die Erdkunde von Asien». Bd 2:
«Der Nord-Oster und der Suden von Hoch-Asien» (Bln, Reimer, 1833).[Риттер Карл. Землеведение Азии Карла Риттера. Том 2: Пространство между Тянь-Шанем и Алтаем (Китайская и Русская Джунгария. Алтайская система с китайской стороны. История открытия заселения Южной Сибири (Систем Алтая, Саяна и Кинея) (Санкт-Петербург,
1859).] Подлинные полевые журналы путешествия Семенова хранятся в Архиве Русского географического общества в Санкт-Петербурге. Эти материалы легли в основу второго тома мемуаров ученого, подготовленных в последние годы его жизни. Они трижды были опубликованы в советское время (в 1946, 1948 и 1958 гг.).
        После Тянь-Шаньской экспедиции П. П. Семенов в 1858-1861 гг. принимал активное участие в деятельности комиссии по освобождению крепостных крестьян и стал одним из ведущих авторов реформы 1861 г. Введение в жизнь этой реформы требовало коренного улучшения российской статистики. Начиная с 1864 г. Семенов в течение 33 лет был главным организатором и руководителем статистических (социально-географических) исследований в стране (в 1864-1874 гг. - как директор Центрального статистического комитета Министерства внутренних дел, в 1874-1897 гг. - как председатель Статистического совета того же министерства).
        В 1897 г. по инициативе П. П. Семенова была проведена первая российская перепись населения. В том же году Семенов был назначен членом Государственного совета Российской империи.
        В 1873 г. П. П. Семенов был избран почетным членом Императорской Санкт-Петербургской академии наук и Лондонского статистического общества.
        Под руководством и при активном участии Семенова были созданы три фундаментальных справочных издания по географии и статистике Российской империи: «Живописная Россия», тома 1-12 (Санкт-Петербург, 1881-1885); «Россия. Полное географическое описание нашего отечества», тома 1-19 (Санкт-Петербург, 1899-1914);
«Географическо-статистический словарь Российской империи», тома 1-5 (Санкт-Петербург, 1863-1885).
        В течение всей своей жизни П. П. Семенов занимался энтомологией; в 1889 г. он был избран президентом Российского энтомологического общества.
        В 1906 г. в ознаменование пятидесятилетия Тянь-Шаньской экспедиции и заслуг Семенова в географических исследованиях России царь Николай II издал указ об изменении его фамилии на Семенов-Тян-Шанский. Эта фамилия распространялась на всех потомков Петра Петровича Семенова.
        Помимо непрерывных занятий научными исследованиями и государственными делами, П.П. еменов был большим знатоком и коллекционером голландской живописи. В 1910 г. он подарил Государственному Эрмитажу свою громадную коллекцию живописных полотен и рисунков.
        Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский скончался 28 февраля 1914 г. в Санкт-Петербурге.
        Наилучшим на сегодняшний день изданием материалов путешествия П. П. Семенова на Тянь-Шань является публикация Хаклюйтского исторического общества в Лондоне -
«Semenov, Petr Petrovich, Travels in the Tia'-Shan' 1856-1857. Edited and annotated by Colin Thomas. Translated by Liudmila Gilmour, Colin Thomas and Marcus Wheeler» (London: The Hakluyt Society, 1998). Хотя составителям этого труда не удалось использовать оригинала дневников Семенова, хранящегося в Архиве Русского географического общества в Санкт-Петербурге, и в основу перевода положено издание Н. Г. Фрадкина (1946 г.), английская публикация выделяется в ряду всех предыдущих изданий исключительно подробными комментариями и, что особенно важно, цветным воспроизведением хранящихся в Архиве Русского географического общества (Фонд 58, опись 1, № 23) акварелей, рисунков и набросков экспедиционного художника Павла Кошарова. Автору настоящих строк посчастливилось, в меру его скромных возможностей, споспешествовать осуществлению этого издания в качестве официального представителя Хаклюйтского общества в России.
        Как свидетельствует список отечественных публикаций, труды П. П. Семенова-Тян-Шанского популяризировались в советское время, причем Географическое общество СССР много сделало для введения в научный оборот творений великого русского географа и увековечения его памяти. В частности, к 150-летию со дня рождения П. П. Семенова-Тян-Шанского Географическое общество СССР, особенно его Московский филиал, провели целый ряд юбилейных мероприятий, среди которых особое значение имело восстановление дома и парка П. П. Семенова неподалеку от села Урусово Липецкой области. Мне посчастливилось принять активное участие в этих делах в качестве ученого секретаря, а затем заместителя председателя Московского филиала Географического общества СССР, которым в то время руководил прославленный полярник, дважды Герой Советского Союза, доктор географических наук Иван Дмитриевич Папанин. Громадное влияние И. Д. Папанина и двукратные личные поездки в Липецкий обком КПСС обеспечили восстановление музея-усадьбы, включая реставрацию дома и парка, в котором Семенов интродуцировал множество растений из различных стран мира.
        Сотрудники и студенты Липецкого педагогического института провели исследования в парке, атрибутировали и обеспечили соответствующими табличками сохранившиеся растения, провели посадку отдельных несохранившихся видов.
        Итогом всех работ явилось проведение юбилейных чтений памяти П. П. Семенова-Тян-Шанского с участием ведущих географов-путешественников, некоторые из которых были активными продолжателями исследований Семенова в Центральной Азии. В этой связи следует особо отметить доктора географических наук, профессора Эдуарда Макаровича Мурзаева, большую часть своей жизни посвятившего экспедиционным работам в Монголии и в Синьцзяне, создавшего много трудов по топонимике и истории географических знаний. Чтения стали регулярными, и в одном из них принял участие, несмотря на весьма преклонный возраст, И. Д. Папанин. Руководитель первых чтений памяти П. П. Семенова-Тян-Шанского президент Географического общества СССР, директор института Арктики и Антарктики, академик Алексей Федорович Трешников был известным полярным исследователем, начальником дрейфующей полярной станции СП-3 и нескольких советских антарктических экспедиций.
        Трудные годы перестройки и последующих реформ прервали регулярность чтений, проводившихся ранее один раз в два года, но музей-усадьба выжила, а в 1997 г. по инициативе администрации Липецкой области и Чаплыгинского района были возобновлены чтения памяти П. П. Семенова-Тян-Шанского, которые были проведены под руководством вице-президента Русского географического общества (ныне почетного президента РГО), председателя Московского центра Русского географического общества академика В. М. Котлякова.



    Постников Алексей Владимирович,
    заслуженный деятель науки Российской Федерации, профессор, доктор технических наук, действительный член Российской академии естественных наук, член-корреспондент Международной академии истории науки (Париж), член-корреспондент Европейской академии наук (Брюссель), председатель комиссии по истории картографии Международной картографической ассоциации (Амстердам), асессор отделения истории науки и техники Международного союза истории и философии, науки и техники США, кавалер золотой медали им. Н. М. Пржевальского и золотой медали им. П. П. Семенова Русского географического общества, член Президиума и Совета Русского географического общества



        Глава первая

        Ко времени моего возвращения в Петербург в 1855 году из двухлетнего заграничного путешествия во всех слоях столичного общества происходили оживленные толки о том, следует ли спешить с заключением мира или, наоборот, продолжать войну. Весь промышленный и финансовый мир стоял за скорейшее заключение мира, в военных же и патриотических кругах преобладало мнение о продолжении войны.
        Тем не менее в правительственных сферах стремление к миру одержало верх, и князь Орлов был послан на Парижскую конференцию.
        В начале осени я приехал к себе в деревню, где имел счастье встретить моего уже трехлетнего сына здоровым и невредимым: с необыкновенной любовью и самоотвержением вырастила его достойная воспитательница моей жены, Екатерина Михайловна Кареева.
        С наступлением первых признаков весны 1856 года я поспешил вернуться в Петербург, где у меня было много дела. Мирные переговоры в Париже уже шли к концу, а ни о каких реформах еще не было слуху, хотя передовые люди столичной интеллигенции были глубоко убеждены, что самая неизбежная из реформ - освобождение крестьян - не заставит себя долго ждать. В провинции, наоборот, поместное дворянство было еще очень далеко от мысли даже о возможности освобождения крестьян. Конечно, и в Петербурге никто не решался называть предстоявшую законодательную реформу
«освобождением крестьян». И когда первым законодательным актом царствования Александра II явилось высочайшее повеление о каких-то переменах в военных формах, - причем, между прочим, в форме генералов были введены красного цвета брюки, - то это дало повод лицам, склонным к легкому остроумию, говорить: «Ожидали законы, а вышли только панталоны!»
        Конечно, в перемене форм выразилась слабость Александра II к формам одежды, не оставлявшая его до конца жизни. Однажды, уже в последние годы своей жизни, когда ему представлялся молодой офицер, впоследствии известный путешественник[По уточнениям, сделанным младшим современником П. П. Семенова-Тян-Шанского академиком Л. С. Бергом, принимавшим участие в подготовке первого издания (1946 г.) второго тома мемуаров путешественника на Тянь-Шань, речь идет о Брониславе Людвиговиче Громбчeвском  (1855-1926), отечественном путешественнике. После окончания военного училища Б. Л. Громбчевский служил в штабе туркестанского генерал-губернатора, был ординарцем у М. Д. Скобелева. В 1885-1886 гг. обследовал Центральный Тянь-Шань, бассейны Нарына, верховья Сырдарьи, а также Ферганский и Александровский хребты. В последующие годы осуществил труднейшую экспедицию на Памир, Гиндукуш, в Кашмир, на Северо-Западный Тибет, провел съемку более 1000 км пути. За эти экспедиции и отчеты о них Громбчевский был награжден серебряной медалью Русского географического общества. Следующие путешествия исследователь совершил на Памир,
продолжив его изучение, к истокам Инда, в бассейн Раскемдарьи на Северный Тибет, в Кашгарию. За проведение многочисленных экспедиций по горным районам Средней Азии путешественнику была присуждена золотая медаль Русского географического общества.] , заказавший себе для этого новый мундир у одного из лучших портных в Петербурге, Александр II, относясь к представлявшемуся очень благосклонно, не удержался от замечания, что какой-то кантик на воротнике мундира был нашит неправильно, и спросил его несколько строгим голосом, у какого портного он заказывал мундир. Услыхав в ответ имя известного портного, государь сказал: «Скажи ему, что он - дурак».
        В Географическом обществе при прежнем вице-председателе Муравьеве я нашел секретарем после умершего В. А. Милютина талантливого и выдававшегося между молодыми учеными в области экономических наук Евгения Ивановича Ламанского. Энергично принялся я за окончание обширного дополнения к первому тому Риттеровой Азии и нашел себе живое и деятельное содействие в почтенном и лучшем в России синологе, Василии Павловиче Васильеве[Васильев Василий Павлович  (1818-1900) - известный российский китаевед, востоковед, академик Петербургской академии наук. В
1840 г. после окончания отделения восточных языков Казанского университета был прикомандирован к русской духовной миссии в Пекине, где изучал китайский, монгольский, тибетский и маньчжурский языки, а также санскрит. С 1851 г. профессор Казанского университета, с 1855 г. - Петербургского. В. П. Васильев - ученый широкого профиля, ему принадлежат различные труды по китаеведению (истории, религии, географии, языку, литературе). Наиболее значимые: «Буддизм, его догматы, история и литература» (1857-1869, ч. 1-3) - исследование, составившее эпоху в изучении буддизма, переведено на немецкий и французский языки; «История и древности восточной части Средней Азии от X до XII в.» (1857); «Религия Востока: конфуцианство, буддизм и даосизм» (1873); «Анализ китайских иероглифов» (1866-1884. ч. 1, 2), в труде приведен очерк фонетики, морфологии и письменности Китая; «Очерк истории китайской литературы» (1880); «Графическая система китайских иероглифов. Опыт первого китайско-русского словаря» (1867).] , с которым я очень сблизился в это время и который был действительно светлой личностью и горячим патриотом. В
течение зимы 1855/56 года работа моя, уже давно начатая, пришла к концу Вместе с тем был закончен мной и перевод частей Риттеровой Азии, относящихся до Тянь-Шаня и Западной Сибири и вызывавших к ним еще более обширные дополнения. Этим-то предлогом я и воспользовался, чтобы осуществить свою заветную мечту - путешествие в Среднюю Азию.



        Петр Петрович Семенов. 1851 г. Фотография


        Но не только выставить на первый план желание мое проникнуть в Тянь-Шань, но даже вообще сообщать кому бы то ни было о моей твердой решимости проникнуть туда было бы с моей стороны крупной ошибкой, так как такое намерение встретило бы сильное противодействие со стороны Министерства иностранных дел, ревниво оберегавшего азиатские страны, лежавшие за русскими пределами, от вторжения русской географической науки в лице русских путешественников, в то время когда Германия уже открыто, на глазах всего мира, снаряжала свою экспедицию в Центральную Азию, направляя ее через Индию! Поэтому я с дипломатической осторожностью заявил официально перед Географическим обществом о необходимости для моих дополнений следующим томам Риттеровой Азии посетить те местности, которые в них описаны, а именно: Алтай, Киргизские степи и т. д. При этом я просил от Общества только нравственного содействия в форме открытых листов, рекомендаций и прочего и небольшой субсидии в 1000 рублей на приобретение инструментов и вообще на снаряжение экспедиции, принимая на себя все издержки самого путешествия. Должен отдать справедливость
Михаилу Николаевичу Муравьеву что он со своей стороны отнесся с большим сочувствием к моему предложению и оказал моему путешествию возможное содействие, а в секретаре Географического общества, так же как и в председателе отделения физической географии А. Д. Озерском, и в членах совета я нашел живую поддержку.



        Здание, в котором помещалось Русское географическое общество. Санкт-Петербург. Фотография


        Весной 1856 года я уже вполне снарядился в свою экспедицию, доехал по железной дороге до Москвы и далее до Нижнего по шоссе, купил там прочный и просторный тарантас казанской работы и поехал на почтовых по Большому сибирскому тракту.
        На полпути из Нижнего в Казань я уже находился в той стране, которая на немецких картах XVII и даже XVIII веков обозначалась надписью «die grosse Tartarei». Как ни странным казалось нам, русским, такое обозначение ныне коренных русских (приволжских и даже отчасти центральных) губерний, но все-таки немецкие географы имели к тому свое основание. Ведь несомненно, что еще в половине XVI века этнографическая граница Европы и Азии совершенно не совпадала с ныне принимаемой географической границей между обеими частями света. Если провести прямую линию от Кишинева через днепровские пороги, Харьков, Воронеж, Тамбов, Казань к Екатеринбургу, то европейские племена (славяне и другие) жили в эпоху открытия Америки только к северо-западу от этой линии, а к юго-востоку от нее европейского населения совсем не было; вся же эта «Великая Татария» европейских географов была принадлежностью азиатских племен, и только со времени великого мирового события - падения Казани (1552 год), происшедшего одновременно с колонизацией на заатлантическом Западе европейской расой Нового Света (Америки), - началась на восточной
окраине Европы более или менее сплошная и последовательная европейско-русская колонизация Азии, овладевшая сначала обширными землями этнографической Азии в Европе, а затем быстро распространившаяся через всю палеарктическую зону до Тихого океана.
        Впоследствии, когда в 1897 году, после тридцатитрехлетних упорных настояний, мне удалось осуществить первую всеобщую перепись населения России, я подсчитал, что в то время как колонизация всех в совокупности государств Западной Европы дала со времени открытия Христофора Колумба Новому Свету 90 миллионов людей европейской расы, русская колонизация, направленная к востоку и юго-востоку, водворила за пределы энтографической Азии не менее 46 миллионов людей европейской расы. На эту историческую заслугу России я имел случай указать на международном юбилейном торжестве Христофора Колумба в Генуе в 1892 году.
        Утром 15 мая 1856 года я был уже на правом берегу Волги, против Казани. Царица русских рек была в это время еще в полном разливе. Она слилась с широкой долиной Казанки в один водный бассейн шириной верст в десять. Погода была бурная, и, ввиду того, что переправа тяжелого тарантаса должна была продолжаться до вечера, я решился предоставить свой грузный экипаж, под охраной сопровождавшего меня служителя из крепостных, его собственной судьбе, а сам пустился на сравнительно легкой парусной лодке с шестью гребцами на осмотр живописной Казани, с ее внешней, водной стороны. Мы плыли среди пенящихся волн, заливавших нас своими брызгами и разбивавшихся далее у высокой и массивной серой пирамиды, над которой едва заметно возвышался небольшой золоченый крест. Это был воздвигнутый только в 1823 году скромный и неизящный памятник над братской могилой героев, обративших взятием Казани в 1552 году еще сравнительно недавно вышедшее из-под азиатского ига Московское царство в одно из великих европейских государств. Памятник поднимался над водой уединенным утесом, но близ него высился на отдельной возвышенности над
водой живописный Силантьев (Зилантов) монастырь, окруженный зеленью деревьев в весеннем убранстве, а правее его красовался весь Казанский кремль с его живописными храмами, мечетями, исторической Сумбекиной башней и Воскресенским монастырем. Высадился я в Казани нарочно пораньше, для того чтобы осмотреть все достопримечательности города. К ночи прибыл мой тарантас, а на другой день поутру я уже ехал в нем по старому Сибирскому тракту. Ехал я быстро и безостановочно, и днем и ночью, но все-таки дорога от Казани до Екатеринбурга через Казанскую, Вятскую и Пермскую губернии взяла у меня 8 суток. Вся беспредельная равнина, начиная от Волги до уездного города Пермской губернии Кунгура, состояла из горизонтальных слоев песчаников и мергелей пермской системы, прикрытых толстыми слоями довольно однообразных наносов, обнаженных только по берегам рек. На всем этом протяжении встречались обширные селения, почти исключительно государственных или горнозаводских крестьян, хорошо отстроенные и поразившие меня довольством и зажиточностью своих обитателей и присутствием главного показателя крестьянского богатства -
большого количества и хорошего качества лошадей и вообще домашнего скота. Крепостное право, так тяжко влиявшее на горнорабочее население, в тесном смысле этого термина, не повлияло на условия крестьянской жизни здешних селений, которые вполне пользовались относительной свободой труда. Земледельческой барщины у них не было. Земледелием - исключительно на собственные нужды - они занимались только в страдный период полевых работ, а в остальные времена года, в особенности зимой, да и вообще в свободное от полевых работ время, здешние крестьяне при значительном развитии своего скотоводства получали бoльшие выгоды от своих промыслов, чем в нашей Центральной черноземной России. Хотя сами они не были обладателями минеральных богатств края, да и эксплуатация этих богатств, то есть заводские и рудничные работы, производилась закрепощенным горнорабочим населением, но крестьянское сельское население прямо или косвенно получало выгоды от горнозаводской эксплуатации. Не говоря уже о том, что на действующих заводах и рудниках крестьяне находили хороший сбыт своим сельским произведениям, перерабатываемым ими
применительно к местным потребностям, они находили еще заработок при вспомогательных работах заводского и рудничного производства, как, например, при рубке леса, обжигании угля и доставке произведений лесного промысла на заводы и пристани. Все эти промыслы, как и поддерживаемый громадным почтовым движением по Великому сибирскому тракту извоз, доставляли тем большие выгоды здешнему сельскому населению, что совпадали с временем, свободным от полевых работ.
        Лет 35 спустя после освобождения крестьян в России высокообразованные ученые Западной Европы, приехавшие впервые в Россию в 1897 году на геологический конгресс и составлявшие себе понятие о русском мужике только из берлинского юмористического журнала «Kladderadatsch», были поражены при своем посещении Урала красотою типа и сложения, самобытностью ума и развитостью приуральских крестьян, в которых они не нашли ни малейших следов рабства и приниженности. Да таких следов уже не было и полвека назад, во время моего путешествия в 1856-1857 годах. И в то время крестьяне Вятского и Пермского краев казались мне прямыми потомками того сильного и здорового славянского племени, которое из древнего Великого Новгорода издавна стремилось на восток и свободно колонизовало земли Хлыновского и Пермского краев до азиатских пределов.
        Возвращаюсь к своему рассказу. На первой станции за Казанью, где мне пришлось ожидать несколько часов почтовых лошадей вследствие проезда одного князя в генеральском чине, я сделал интересную встречу. Это был горный инженер Василий Аполлонович Полетика, человек выдающийся по своей талантливости и образованию. После нескольких часов живого обмена мыслей мы настолько сошлись, что я предложил ему ехать со мной в моем тарантасе, так как у него не было своего экипажа и он ехал на перекладных. Полетика принял мое предложение лишь при условии остановиться, когда я буду в Барнауле, в его доме.
        Только за Кунгуром, по пути в Екатеринбург, мы переехали, наконец, во всю ширину Уральский хребет. С радостью геолога встретил я выходы сначала твердых горных осадочных пород, приподнятых и прорванных кристаллическими; затем явились обнажения и этих последних, а именно гранитов и диоритов; но, по отношению к рельефу страны, Урал по параллели Екатеринбурга можно переехать почти незаметно. Горы не представляются здесь особенно живописными; гранитные скалы плоски и едва выходят на поверхность из-под наносов; растительность, состоящая из хвойного леса, довольно однообразна, и только верстовой столб с надписью с одной стороны
«Европа», с другой - «Азия» наивно, хотя наглядно изображал искусственную границу обеих частей света.
        Екатеринбург превзошел мои ожидания. Я не думал найти на азиатской стороне Урала такой красивый город, который, конечно, обязан был своим развитием рудным богатствам Урала.
        Замечательно, что колоссальный по своему протяжению от севера к югу (почти на 20° широты) Уральский хребет служит как в физическом, так и в экономическом отношениях не к разъединению двух частей света, между которыми проходит, а к установлению тесной, неразрывной между ними связи.
        Ни в отношении климата, ни в отношении флоры и фауны Урал не представляет резкой границы. Минеральные его богатства, расположенные не слишком широкой полосой, главным образом, вдоль его восточного склона, завязывают самый прочный узел взаимных отношений между обитателями европейского и азиатского его склонов; они привлекают рабочие руки с широких приуральских полос Европы и Азии, а также оживляют и обогащают земледельческое население еще более широких полос доставлением верного и прибыльного сбыта их не только земледельческим, но и вообще сельским произведениям на уральские горные заводы и рудники.
        Ознакомившись при помощи В. А. Полетики со всеми особенностями горной промышленности Екатеринбурга, я выехал из него уже 26 мая. На протяжении трехсот тридцати верст дорога шла по реке Исети через Шадринск - последний уездный город Пермской губернии. Горы, или, лучше сказать, холмы, служащие предгорьями Урала, простирались еще станции на две от Екатеринбурга, но далее они уже сгладились, твердые осадочные горные породы ушли окончательно под наносы, хвойные леса сначала стали обнаруживать примеси березы и осины, а затем вытеснились лиственными, перемежавшимися с обширными луговыми пространствами и крестьянскими полями. За Шадринском, а тем более за границей Тобольской губернии передо мной расстилалась необозримая Западно-Сибирская низменность, самая обширная в Старом Свете, абсолютная высота которой не превосходит 200 метров и на которой, начиная от последних уральских до первых алтайских предгорий, нет ни одного камня ни в виде твердой горной породы, ни даже в виде валунов, так что обилием каменных строевых материалов эта страна похвастаться не может.
        С любопытством присматривался я к характеру весеннего покрова Западно-Сибирской низменности и скоро убедился в справедливости замечания знаменитого автора первой сибирской флоры, Гмелина, который еще в XVII веке заметил, что, собственно, характерная сибирская флора на Большом сибирском тракте начинается только за Енисеем. Никакого резкого перехода от типичной растительности, одевающей весной всю славянскую равнину от Силезии до Урала, не оказалось. Из цветов, оживлявших в то время (в конце мая) обширные луговины Западной Сибири, светло-лиловые, пушистые, грациозно поникшие головки ветреницы, носящей у нас поэтическое название сон-травы (Pulsatilla albana), золотые цветы горицвета (Adonis vernalis), выходящие из густых пучков своих ярко-зеленых перистых листьев, и густо-синие цветы лазуревой медуницы (Pulmonaria azurea) давали на обширных пространствах окраску растительному покрову, и только замена желтых полумахровых головок европейской купальницы ярко-огненными цветами не менее махровой азиатской формы этого красивого растения (Trollius asiaticus), особенно эффектного там, где оно покрывает
поляны обширными зарослями, напоминала мне, что я уже нахожусь посреди азиатской равнины. В особенности же поразило меня в этом растительном покрове то, что самые характерные его растения любят жить, как и здешнее земледельческое население, общинной жизнью и своим скучением придают чудную яркую окраску обширным пространствам. Выставленные в устроенном мной Русско-Азиатском отделе Парижской выставки 1900 года картины художника Ярцева, изображавшие растительный покров Сибири, главным образом долин Енисея, очень наглядно передавали эту особенность сибирской флоры.
        Большую красоту придают Западно-Сибирской равнине ее светлые, исполинские реки, неимоверно многоводные весной. Первой из лежавших на нашем пути зауральских рек был Тобол, через который мы переправились близ города Ялуторовска 28 мая еще до восхода солнца, светлой, поэтической майской ночью.
        За Тоболом нам уже не было надобности останавливаться на казенных почтовых станциях. Лихие ямщики очень охотно везли тарантас на тройках за казенные прогоны (по 1 ? коп. с версты и лошади) «на сдаточных», передавая едущего друг другу. Это избавляло нас от скучного предъявления и прописки подорожной, от ожидания очереди при переменах лошадей и вообще от неприятных сношений со стоявшими на низшей ступени русского чиновничества «станционными смотрителями», которые были все огульно произведены в низший классный чин (коллежского регистратора) на моей памяти, в царствование Николая I, только для того, чтобы оградить их от жестоких побоев проезжих «генералов». В Сибири, впрочем, эти побои были редки. При великолепных крестьянских лошадях и высшем развитии извозного промысла, при котором скорость езды на почтовых могла быть доведена до 400 и более верст в сутки (!), генералы всегда были довольны, да и забитый, захудалый почтовый чиновник совершенно стушевывался и казался излишним перед богатым и самобытным молодецким ямщицким старостой, который сам готов был сесть на козла нетерпеливого генерала для того,
чтобы провезти его одну станцию с лихой удалью. Для меня переезд по Сибири на сдаточных представлял тем больший интерес, что мои остановки и роздыхи происходили не в скучных, построенных по одному официальному образцу казенных почтовых дворах, а в избах зажиточных сибирских крестьян, охотно занимавшихся извозом. Лихая тройка, запряженная в мой тяжелый тарантас, подхватывала его сразу и мчала марш-маршем на всем протяжении от станции, за исключением длинных подъемов, по которым сибирский ямщик любит ехать шагом; при этом завязывались между ним и мной самые интересные разговоры, в которых русский крестьянин без страха (а таких мы встречали не мало) готов был выложить всю свою душу Как ни близко знал я своих земляков - крепостных рязанских крестьян, как ни доверчиво относились они к своему выросшему вблизи них и на их глазах барину, но все-таки в беседах об их быте и мировоззрениях, в заявлениях об их нуждах было что-то недоговоренное и несвободное, и всегда ощущался предел их искренности… Крестьяне - старожилы Сибири, выросшие и развившиеся на ее просторе, не знали крепостной зависимости, и им легче
было выкладывать свою душу в разговорах с людьми, приехавшими издалека и не принадлежавшими к их местным бюрократическим притеснителям - чиновникам. Поэтому я с успехом пользовался своими переездами, а еще более остановками в избах сибирских крестьян для того, чтобы ознакомиться с их бытом, аграрным положением и мировоззрением.
        Избы крестьян южных уездов Тобольской губернии поражали меня своим простором по сравнению с тесными курными избами крестьян черноземных великорусских губерний: обыкновенно они имели шесть окон на улицу, а иногда и до двенадцати, крыты были тесом, а иногда были построены в два этажа. Попадались в селениях и кирпичные крестьянские дома богатых крестьян, крытые железом. Пища крестьян была необыкновенно обильна. В самых простых крестьянских избах я находил за обедом три и четыре кушанья. Мясная пища, состоявшая из говядины и телятины, домашней птицы и дичи, а также рыбы, входила в будничный стол наполовину. К этому присоединялись пшеничный и ржаной хлеб, пельмени - любимое блюдо сибиряков, овощи и молочные продукты, последние - в неограниченном количестве. При развитии скотоводства и значительных посевах льна и пеньки самодельная одежда сибирских старожилов также была несравненно лучше одежды крестьян Европейской России, особенно черноземной ее полосы.
        Сибирские старожилы не хотели верить, что в Рязанской губернии на целый двор приходится иногда по одному тулупу, да им и не представлялось возможным существовать без того, чтобы каждый член семьи не имел своей теплой одежды; при этом раздельность одежды у каждого развивала индивидуальность и предприимчивость отдельных личностей; тому же способствовала и их разнообразная самодеятельность. Простор был у них не только в доме, но и на пастбище, и в поле; он не давал повода к мелким семейным раздорам и неурядицам, так часто осложняющим жизнь наших европейских крестьян и часто вынуждающим их, вследствие тесноты жилищ, к преждевременным и экономически вредным семейным разделам.
        Все эти условия жизни сибирских крестьян обеспечивали не только силу двора, но и крепость общинного союза, в котором сельское население чувствовало совершенную необходимость для борьбы со стихийными силами природы и с внешними врагами. В пользовании семейными отводами общинный союз до поры до времени очень мало стеснял отдельных домохозяев. Каждый из них путем беспрепятственного захвата брал земли, сколько хотел, и, расчищая ее, хозяйничал на ней, как хотел, часто основывая на этой земле и постоянные и переносные фермы (заимки). Уважение к чужим росчистям, да и вообще к чужому хозяйству, было так велико, что захватчиков чужого добра между сибирскими крестьянами не существовало, а разбойниками и грабителями являлись только беглые каторжники и блуждающие ссыльные поселенцы, против которых, в случае их разбоев, сибирские старожилы учиняли травли и самосуд. Только тогда, когда крестьяне, как они выражались, терпели утеснения в земле, то есть ее недостаточность, община входила в свои права и предпринимала принудительные меры к урегулированию поземельных отношений, что всегда вызывало неудовольствия
отдельных лиц, нейтрализуемые только мирскими приговорами, которым подчинялись все безусловно. Как ни плохи и лихоимны были сибирские чиновники, составлявшие отбросы русской бюрократии, сильные общины с успехом выдерживали с ними борьбу.
        Продолжаю свой рассказ. Второй значительной сибирской рекой, лежавшей на нашем пути за городом Ишимом, был Ишим. К нему мы выехали через Ишимскую степь, в которой реки встречаются редко, но которая представляла в это весеннее время низменную, сырую равнину, богатую стоячими водами и поросшую березовым мелколесьем. Дорога через Ишимскую степь на большом протяжении имела вид широкой гати, обрытой с обеих сторон канавами.

31 мая, рано поутру, мы были уже в виду широкого разлива Ишима, близ села Абацкого, красовавшегося со своими двумя церквами на левом берегу реки. Дорога была ужасная, тарантас бросало из стороны в сторону так сильно, что, несмотря на все мои заботы о целости моего барометра, он разбился вдребезги. Разлив Ишима имел
8 верст в ширину, то есть был вдвое шире разлива Тобола, а потому переправа через него заняла не менее пяти часов времени. Раза четыре садились мы на мель в мелководных разливах, но, наконец, порыв ветра нанес нас на гриву, то есть на ту отмель, которая обозначала побережье русла реки. При въезде в это русло сильное в нем волнение сделало наше положение критическим, и наша лодка могла быть опрокинутой, если бы гребцам, бросившимся в воду, не удалось продвинуть лодку через гриву, и в несколько минут мы были уже в быстром и бурном Ишиме, через русло которого переправились в три четверти часа. Вдали, впереди нас, поднимался крутой уступ правого берега реки, большею частью прикрытый дерном и кустами. На сухой песчаной почве промежуточной полосы увидел я в первый раз обширную красивую заросль чисто азиатской растительной формы, покрывавшую большое пространство своим золотым покровом. Растение это - открытая и описанная впервые великим Палласом форма касатика (Iris flavissima) - принадлежит также к растениям сибирской флоры, любящим общинную жизнь.
        Обнажения крутого уступа состояли из глинистого наноса, а под ним - из горизонтальных слоев песку без всяких валунов. Поднявшись на уступ, я опять увидел необъятное продолжение Ишимской степи, простирающейся еще верст на 200, уже через Омский уезд до Иртыша. Березовые перелески, луга и обширные пространства стоячей воды перемежались между собой. Растительный покров влажной степи носил все еще европейско-русский характер. Пушистый лиловый сон (Pulsatilla), золотые горицветы (Adonis vernalis), белые крупные цветы другой ветреницы (Anemone silvestris), бледно-желтые стройные мытники (Pedicularis sceptrum-carolinum), высокие красные медовики (Phlomis tuberosa) и, наконец, на более сухих местах грациозно волнующийся на ветре ковыль (Stipa pennata) всего более характризовали покров степи, которой несметное количество водных птиц придавало неимоверное оживление. Утки разных пород ходили попарно по большой дороге, поднимаясь только из-под быстро мчавшегося экипажа. Многочисленные стаи гусей спускались без страха на бесчисленные небольшие водоемы, дупеля и бекасы беспрестанно с шумом вылетали из болотных
трав. Немного далее самка большого серпоклювого степного кулика (Numenius arquatus) с жалобным криком вилась около скачущих коней как бы желая остановить их размахом своих длинных крыльев и защитить от их копыт свое еще беспомощное потомство, таящееся где-нибудь в высокой траве у степной дороги. Еще дальше пара журавлей с криком испуга и распущенными крыльями билась со степным кречетом в двух шагах от большой дороги, не смущаясь бегом лошадей. Самка падает, опрокинутая быстрым натиском кречета, но самец отчаянно бросается на него, и кречет, выскочив из-под набегающих коней, взвивается высоко и парит далее над степью, высматривая себе более легкую добычу.
        Утром 1 июня мы выехали у Красного Яра на третью и самую исполинскую реку Западно-Сибирской низменности - Иртыш. Обнажения, встреченные мною здесь, состояли уже не из наносов, а из спокойных отложений перемежающихся песчаных слоев пресноводного бассейна новейших формаций. Пески эти во всех своих обнажениях вдоль Иртыша заключали в себе неисчислимое количество раковин, собранных мною и описанных впоследствии впервые в «Zeitschrift der deutschen geologischen Gesellschaft». Только позже я узнал, что раковины эти не ускользнули от внимания великого путешественника XVIII века Палласа, но он упоминает, впрочем, о них без их описания.
        У Красного Яра я расстался со своим спутником В. А. Полетикой, направившимся в Барнаул, не заезжая в Омск, и взявшим с меня слово остановиться у него в Барнауле, куда я должен был приехать, справив свои дела в Омске.
        От переправы через Иртыш при Красном Яре, где колоссальная река уже не была в своем полном разливе, до Омска оставалось еще сорок пять верст. Я приехал туда первого июня к вечеру и должен был остаться там дня на два для представления генерал-губернатору, от переговоров с которым зависела возможность осуществления заветного и затаенного моего намерения проникнуть во что бы то ни стало в глубь неведомого Тянь-Шаня, имя которого в то время даже едва ли кому-либо было известно в Омске, так как здесь никто не был знаком ни со знаменитым сочинением Гумбольдта
«Asie Centrale», ни с томом Риттеровой Азии, относящимся до Тянь-Шаня.
        Омск, имеющий ныне свыше ста тысяч жителей, вмещал тогда, несмотря на свое крупное административное значение, не более шестнадцати тысяч душ и уподоблялся скорее временному военно-административному лагерю, чем городскому промышленно-торговому поселению. Построен он был по обеим сторонам реки Оми при впадении ее в Иртыш, в который город упирался. На правом берегу Оми находилась крепость, внутри ее - церковь и несколько казенных зданий, а между ними деревянный в то время дом генерал-губернатора; вне крепости помещалось большое здание Главного управления, от которого по направлению к Иртышу спускалась улица; на ней расположены были по преимуществу дома четырнадцати живших в то время в Омске военных и штатских генералов. Дома эти были все деревянные, очень невзрачные и не обсаженные ни садиками, ни деревьями. У каждого дома был только просторный балкон, выходивший на широкую и пыльную немощеную улицу. На левом, высоком берегу реки Оми находилась более обширная часть города с двумя церквами, гостиным двором, почтамтом, лавками, двумя площадями и очень жалким ивовым бульваром. Зато за городом, в двух
верстах ниже предела города того времени, на высоком правом берегу реки расстилался обширный и прекрасный парк - удобное и любимое место для гулянья омских обывателей.
        Самой интересной тогда для меня личностью в Омске был, конечно, сам генерал-губернатор, от которого зависела вся участь моего путешествия. Таким генерал-губернатором был в то время престарелый генерал от инфантерии Густав Иванович Гасфорт, составивший себе известность выдающегося военачальника во время Венгерского похода. Несмотря на некоторые свои странности и человеческие слабости, Густав Иванович Гасфорт был недюжинной личностью и, конечно, обязан своей блестящей карьерой не одной только случайности, а еще более и своим личным качествам.
        Окончив курс наук в Кенигсбергском высшем ветеринарном учебном заведении, Гасфорт вступил на службу ветеринаром в прусскую армию в начале XIX века, а в одну из войн против Наполеона, веденных нами в союзе с Пруссией, был прикомандирован к русским войскам, нуждавшимся в ветеринарах по случаю открывшейся в нашей кавалерии эпизоотии.
        В одном из сражений с французами, кажется, при Прейсиш-Эйлау, когда много русских офицеров было перебито, Гасфорт, поставленный за офицера, в пылу сражения так отличился своей храбростью, что был переименован в офицерский чин и навсегда остался в рядах русской армии. Затем, по окончании Отечественной войны 1812-1815 годов, Гасфорт поступил во вновь образованное училище колонновожатых - эту первоначальную колыбель офицеров русского Главного штаба. Окончив в нем курс наук с блестящим успехом, он перешел в русское подданство и сделался офицером Главного штаба.
        Во время Венгерской кампании 1849 года Гасфорт командовал уже дивизией и прославился своим действительно искусным отступлением к Германштадту (Сибиу) в Трансильвании, которым отвел главные силы Гергея и тем самым дал возможность другим русским войскам обойти армию последнего, что и решило участь войны.
        Гасфорт очень гордился своим отступлением к Германштадту. Он говорил, что во всемирной военной истории было только три подобных отступления: одно - Ксенофонта, другое - Раевского под Смоленском и третье - его к Германштадту (Сибиу).
        Когда в 1853 году генерал-губернатор Западной Сибири князь Петр Дмитриевич Горчаков, по назначении его брата князя Михаила Дмитриевича главнокомандующим действующей армией в Крыму, изъявил желание принять участие в Севастопольской войне и получил в командование один из корпусов действующей армии, Николай I не нашел ему более достойного преемника по Западно-Сибирскому генерал-губернаторству, кроме генерала Гасфорта, назначенного им и командующим войсками всей Сибири.
        Нельзя сказать, чтобы выбор этот был особенно неудачен. Гасфорт принадлежал к числу просвещеннейших офицеров русской армии, имел вполне научное военное образование, большую опытность и несомненные способности в военном деле, личную храбрость и безукоризненную честность. Административных способностей, к сожалению, Гасфорт не имел, но он зато не был бюрократом и рутинером, а наоборот, проявлял личную инициативу, в особенности в делах, в которых считал себя сколько-нибудь компетентным.
        Положение сибирских генерал-губернаторов в половине XIX столетия было, впрочем, нелегкое, и для того, чтобы сделать что-нибудь действительно полезное для края, нужно было иметь или государственный ум Сперанского, или непреклонную волю Муравьева-Амурского.
        Положение генерал-губернатора Западной Сибири было не легче, чем положение генерал-губернатора Восточной. В его ведении находились в пределах Сибири две громадные губернии - Тобольская и Томская - и замыкающие их с юга военной пограничной линией степные области: Сибирских киргизов и Семипалатинская. На Тобольскую губернию генерал Гасфорт не имел почти никакого влияния. Она управлялась в обыкновенном административном порядке из губернского города Тобольска умным и опытным губернатором Виктором Антоновичем Арцимовичем. Томская губерния едва ли не в большей мере была изъята из фактического ведения генерала Гасфорта. Центр ее тяжести находился в Алтайском горном округе, горный начальник которого жил в Барнауле и в отношении всего хозяйства округа был подчинен непосредственно Кабинету и Министерству двора и уделов, только до некоторой степени находясь под надзором томского губернатора, который всегда назначался из горных инженеров, так что в Томской губернии, в непосредственном ведении генерал-губернатора как командующего войсками всей Сибири, находились только малочисленные войска, расположенные в
этой губернии.
        В непосредственном же распоряжении генерал-губернатора находились две степные области: Сибирских киргизов и Семипалатинская с их в то время почти исключительно киргизским населением. В качестве же командующего войсками всей Сибири ему подчинялись войска Сибирского корпуса, а в качестве атамана Сибирского казачьего войска - вся широкая полоса казачьих земель от границы Оренбургской губернии через Петропавловск, вдоль всей иртышской линии до озера Зайсан.
        Эта территория соответствовала образованному впоследствии Степному генерал-губернаторству до выделения из него и присоединения к Туркестанскому Семиреченской области.
        Но и в управлении этим обширным краем генерал-губернатор был сильно ограничен Советом Главного управления Западной Сибири, тем более что Совет этот был не просто совещательной коллегией, а действительно административным учреждением, в котором каждый из членов заведовал своей частью, как, например, хозяйственной, финансовой, административной, судебной, инородческой и т. д. При этом на назначение членов Совета генерал-губернатор не имел непосредственного влияния.
        Гасфорт нашел в Совете Главного управления уже готовую, сплотившуюся шайку хищников и взяточников (во время моего посещения Омска в 1856 году только один из членов Совета не принимал никакого непосредственного участия в этих злоупотреблениях), которых, несмотря на сильную власть, предоставленную законом генерал-губернаторам, он сокрушить был не в силах, так как они были связаны между собой и с какими-то темными силами в столичных учреждениях золотой цепью… Это не препятствовало членам Совета Главного управления угождать всем слабостям генерал-губернатора, приведшим его сразу к крупной ошибке при выборе правителя дел генерал-губернаторской канцелярии.
        Одной из слабостей Гасфорта было его завистливое соперничество с двумя соседними генерал-губернаторами и в особенности с H. Н. Муравьевым, который хотя и был гораздо моложе его по службе, но уже получил титул графа Амурского. Гасфорт относился так враждебно к Муравьеву, что в его глазах лучшей рекомендацией для чиновника было его заявление, что вышел он со службы в Восточной Сибири вследствие неприятностей с генерал-губернатором… Так Гасфорт и взял в правители своей канцелярии бывшего правителя канцелярии, вытесненного Муравьевым-Амурским за взяточничество. Умный и опытный Почекунин (фамилия чиновника, бывшего правителем канцелярии у Гасфорта) сплотил, насколько было возможно, весь Совет управления Западной Сибири и был ловким и деятельным проводником всех хищений, производимых членами Совета, каждым по своей части. Гасфорт впоследствии сознавался, что знал об их злоупотреблениях, но что держал их в руках, производя по временам, для их острастки, «гром и молнию». Гром и молния эти состояли в том, что, собрав от своих очень удачно выбранных чиновников особых поручений некоторые данные по
какому-нибудь крупному злоупотреблению, он разносил обвиняемого в присутствии всех, не жалея даже резких выражений, на что виновные низко кланялись, не отрицая своей вины. Но дело этим и оканчивалось, и эти же виновники, подождав немного, продолжали свои злоупотребления, ловко прикрываемые правителем канцелярии. Не говоря уже о злоупотреблениях, связанных с винными откупами, отдававшимися Советом в хищнические руки, поставка хлеба для войск и переселенцев в Семиреченский и Заилийский края служила еще большим источником самых крупных доходов для членов Совета Главного управления. На торгах подставные лица получали поставку за заказываемый туда хлеб по 11 и 12 рублей за четверть под предлогом дороговизны его доставки по иртышской линии в глубь степи и в Заилийский край, а сами покупали его у только что водворившихся там переселенцев от 90 копеек до 1 рубля за четверть. Такими доходами, делимыми поставщиками с членами Совета, объяснялось разливанное море шампанского на пирах высших омских чиновников и их грубые, циничные оргии…
        Однако и в то время в административном мире Западной Сибири пробивалась свежая струя светлых личностей. Не говоря уже о тобольском губернаторе (впоследствии сенаторе) Арцимовиче, сумевшем упорядочить все тобольское губернское управление, почти все избранные самим Гасфортом чиновники особых при нем поручений оказались безукоризненными.
        Уже с первого года своего назначения, убедившись в своем бессилии провести какие бы то ни было реформы в деле управления русским населением Западной Сибири, Гасфорт обратил все свое внимание на подведомственные ему киргизские области. Но в области Сибирских киргизов, населенной исключительно киргизами Средней орды, его крайне стесняло то, что орда эта была поделена между Западно-Сибирским и Оренбургским генерал-губернаторствами. К каким печальным результатам приводило хроническое несогласие и недоброжелательство, существовавшее в течение почти всего XIX века между двумя соседними генерал-губернаторами, в руках которых находились самые дорогие интересы России по отношению к сопредельным ей странам, доказывает нагляднее всего история постоянных восстаний в первой половине этого века киргизского султана Кенесары Касимова. Этот отважный «Митридат» Киргизской степи в течение десятков лет успешно боролся с русским владычеством так, что, когда его одолевали в области Сибирских киргизов, он перекочевывал в пределы Оренбургского генерал-губернаторства, где не только получал амнистию, но и почетные награды
по представлению генерал-губернатора. Затем, поссорившись с этим последним, он снова перекочевывал в пределы Западной Сибири, где встречаем был с почетом переменившимся за этот промежуток времени генерал-губернатором. Только в редких случаях, когда оба генерал-губернатора ополчались против него, Кенесары укочевывал в пределы Кокандского ханства, под защиту хана, не более враждебного к обоим генерал-губернаторам, чем последние были между собою.
        И не русским, а кокандским подданным каракиргизам, во время одной из таких перекочевок Кенесары в кокандские пределы, удалось его сокрушить, что случилось незадолго до назначения генерал-губернатором Гасфорта.
        По прибытии Гасфорта во вверенный ему край первой его заботой было ознакомиться с бытом киргизского народа и стараться установить сколько-нибудь последовательную и постоянную политику, которой русские власти должны были бы держаться в управлении киргизскими ордами и вообще кочевым населением. Замечательно, что Гасфорт сразу понял, что его предшественники и соседи (генерал-губернаторы западносибирские и оренбургские) делали очень крупную ошибку, прививая усиленно и искусственно мусульманство к не вполне утратившим свои древние шаманские верования и еще мало проникнутым учением Магомета киргизам и снабжая их султанов и их аулы татарскими муллами из Казани.
        Но от своего совершенно справедливого соображения Гасфорт пришел к странному и неожиданному заключению, оправдывавшему до некоторой степени прозвание, данное ему его сверстниками.[Отдавая справедливость разностороннему образованию и обширной эрудиции Гасфорта, они характеризовали его названием «опрокинутого шкафа с книгами», в котором все перемешалось.]
        Заключение это, выраженное в записке, поданной им в 1854 году Николаю I, состояло в следующем. По его, Гасфорта, мнению, проповедь христианской религии между киргизами не может иметь успеха, так как многие обычаи и условия кочевой жизни, как, например, кочевое многоженство, не совместимы с догматами христианского учения. С другой стороны, обращение огромной киргизской народности в мусульманство противоречит русским государственным интересам. Поэтому нужно дать киргизам новую религию, приспособленную к условиям их жизни и соответствующую русским государственным интересам. Определяя догматы этой новой религии, нужно принять за их исходную точку ту религию, которая была старым заветом Закона Божия, а именно еврейскую, очистив ее от талмудских толкований и реформировав в духе христианства, то есть присоединив к заповедям и учениям Моисея многие догматы христианской религии. Полный проект этой религии, обличающий обширные теологические познания Гасфорта, был представлен им Николаю I, который, как говорят, написав на записке резолюцию: «Религии не сочиняются, как статьи свода законов», возвратил ее
автору с нелестным отзывом об его соображениях.
        Не найдя себе удовлетворения ни в качестве администратора многочисленного русского населения, ни в качестве законодателя не менее многочисленного киргизского, Гасфорт отдал все свои силы попечениям о самых отдаленных окраинах своего генерал-губернаторства - полярному Березовскому краю и самому южному в то время из наших азиатских владений - Семиреченскому. Первым из западносибирских генерал-губернаторов он посетил лично эти обе оконечности Западной Сибири, отдаленные одна от другой на 30° широты.
        В Березовском и Обдорском краях он нашел умного и доброго хозяина обширного края в лице березовского исправника. Кому бы ни принадлежала честь определения этого замечательного по своим административным способностям лица из никому не известных скромных армейских офицеров на должность березовского исправника, тобольскому ли губернатору Арцимовичу или генерал-губернатору Гасфорту, но во всяком случае выбор был в высшей степени удачный. Впоследствии березовский исправник Г. А. Колпаковский, пройдя через должность пристава Большой орды, губернатора Семиреченской области, помощника туркестанского генерал-губернатора, сделался сам степным генерал-губернатором и на всех занимаемых им должностях оказал своему Отечеству незабвенные услуги. Во всяком случае заслугой Гасфорта является то, что он первый выдвинул такого достойного человека.
        Успокоившись относительно Березовского края, Гасфорт сосредоточил все свое внимание на Семиреченском и здесь уже почувствовал себя полным хозяином, не встретив никакого противодействия в Главном управлении Западной Сибири, так как его членам деятельность Гасфорта на отдаленной окраине была на руку. Движение вперед, в глубь Азии и колонизация Семиречья, проведение туда дороги и устройство путей сообщения с возникавшими поселениями вызывали многочисленные поставки и подряды, производимые Главным управлением, и давали богатую добычу членам его.
        В городе Копале, созданном князем Горчаковым, Гасфорт нашел также доброго хозяина в лице замечательно талантливого и энергичного подполковника Сибирского казачьего войска Абакумова, который сумел поддержать престиж первого крупного русского земледельческого поселения на территории Большой киргизской орды. Но и посещение Гасфортом Семиреченского края осталось не бесследным. С киркою и топором в руках он принялся за устройство лучшего пути в Копал через одну из цепей Семиреченского Алатау на перевале, получившем название Гасфортова, затем содействовал образованию в крае новых станиц - Лепсинской в одной из высоких долин Алатау и Урджарской на притоке озера Ала-куля, вблизи китайского города Чугучака. Места этих станиц были выбраны удачно, и все эти три значительных русских поселка сделались твердым оплотом русского владычества в Семиречье. Затем и дорога от Семипалатинска до реки Или, с ее хорошо устроенными на каждых 20-25 верстах станциями (пикетами), снабженными достаточным количеством казаков и лошадей, была вполне упорядочена после посещения Семиречья генералом Гасфортом.
        Но самой крупной его заслугой было занятие Заилийского края. Этот лучший по климату и плодородию почвы при возможности орошения (ирригации) уголок Западно-Сибирского генерал-губернаторства, представляющий северный склон исполинского горного хребта (Заилийского Алатау) к Приилийской равнине, был издавна спорной территорией между нашими подданными - киргизами Большой орды и каракиргизскими племенами: китайскими подданными богинцами и кокандскими - сарыбагишами. Отважные и предприимчивые султаны Большой орды охотно вызывались быть нашими пионерами в занятии оспариваемого у них каракиргизами подгорья, альпийские луга которого охотно посещались ими с тех пор, как они почувствовали за собой твердый оплот в русской колонизации Семиреченского края. При первом же посещении этого края генерал Гасфорт окончательно решился на занятие всего северного склона Заилийского Алатау Как опытный военачальник, он убедился, что находящиеся в подданстве двух различных государств и враждующие между собой племена не могут служить ему серьезным препятствием к занятию Заилийского края, но что препятствия к достижению своей
цели он мог встретить только в Петербурге, где он не имел ни тех связей, ни того авторитета, которые составляли силу Муравьева-Амурского.
        При всем этом Гасфорт решил послать осенью 1854 года за реку Или рекогносцировочный отряд, состоявший из одного батальона пехоты и трех сотен казаков. Экспедиция совершилась успешно. Она высмотрела в семидесяти верстах от реки Или, у самого подножия Заилийского Алатау, при выходе из гор речки Алматы, идеально прекрасное место для русского поселения, начало которому и было положено тогда же основанием здесь укрепления Заилийского, переименованного в следующем году в Верное. Хотя на этом подгорье не росло ни одного дерева, но долина, на него выходящая, была богата лесной растительностью, а обилие воды в ней давало возможность для искусственного орошения всей подгорной площади. При дальнейшей своей рекогносцировке вдоль подножия горного хребта к западу отряд был окружен несметным количеством каракиргизов, кокандских подданных, но все-таки вернулся без всяких потерь на реку Или.
        Летом 1856 года произошло уже окончательное занятие подгорья. Войска и казаки водворились на месте, избранном для основания укрепления Верного, и занялись рубкой леса в Алматинской долине для первых необходимых построек. Первая встреча русских переселенцев с дикокаменными киргизами, откочевавшими на юго-запад, была очень неприязненна. В первую же ночь по водворении русских сильная каракиргизская баранта в пятнадцати верстах от Верного угнала табун русских лошадей, убив 12 охранявших их казаков, головы которых были найдены на пиках в тех местах, где они охраняли табун. Осенью сам Гасфорт посетил впервые занятое подгорье. Настоящая же колонизация семейных казаков и крестьян началась только весною 1857 года.
        Возвращаюсь к воспоминанию первого дня моего знакомства с генералом Гасфортом в Омске. Принял он меня очень приветливо; несомненно, что в тех условиях, в которых он тогда находился, приезд командированного в его край члена пользовавшегося тогда уже большим авторитетом Русского географического общества был как раз в интересах генерал-губернатора, искавшего всякой поддержки в своих начинаниях со стороны независимых, беспристрастных и сколько-нибудь авторитетных свидетелей его действий.
        При представлении моем Гасфорту я имел осторожность не произнести ни одного слова по поводу главной цели своего путешествия в Тянь-Шань… Я выразил только глубокое сочувствие Географического общества к деятельности Гасфорта на юго-восточной окраине Киргизской степи и в особенности к колонизационному движению в Заилийский и Семиреченский края и сообщил ему, что Общество поручило мне изучить как природу мирно завоеванного им края, так и успехи в нем русской колонизации. Вот почему я и не сомневаюсь, сказал я, что просвещенный инициатор нашего поступательного движения в Центральной Азии даст мне возможность не только посетить Верное, но и изучить, по возможности, геологическое строение края, его флору и фауну, а также и население соседней горной страны.
        Гасфорт в ответ на это высказал надежду, что его роль, как носителя просвещения в Средней Азии, может принести более пользы для России, чем скороспелое, по его мнению, занятие водного пути, проходящего по чужому государству, прославленным его соседом по генерал-губернаторству, и что его мирное завоевание богато одаренного природой края будет оценено впоследствии историей, а что пока ему приходится уже радоваться, что уважаемое всей Европой Русское географическое общество обратило свое внимание на только что занятый им край, почему он и приветствует молодого ученого, стремящегося к его изучению. При этом Гасфорт обещал немедленно исполнить мое желание и предписать местным властям оказывать самое широкое содействие моим исследованиям и давать мне достаточный конвой для поездок в горы Заилийского края, а также посылать вслед за мной топографов для съемки, по возможности, всех моих маршрутов.
        Гасфорт тут же познакомил меня с находившимся у него в это время начальником всех топографических работ в Западной Сибири генерал-майором бароном Сильвергельмом и поручил ему показать мне не только все сводные картографические работы, но и все съемочные планшеты, исполненные в киргизских областях за время управления Гасфорта.
        Поручение генерал-губернатора было исполнено с удовольствием честным и добродушным финляндцем, тем более что он надеялся, что Географическое общество при своих связях с Главным штабом напомнит ему о необходимости поскорее снабдить Омск хорошими инструментами. Оказалось, что планшеты и вообще инструментальные съемки омских топографов были прекрасно исполнены и что только в их сводных картографических работах замечались крупные недостатки, которые объяснялись тем, что съемки таких громадных пространств не могли быть произведены ни одновременно, ни однородно. Различные пространства были сняты разными топографами и притом в разное время, одни инструментально, другие глазомерно, третьи нанесены на сводные карты только по расспросам, и сводка всего этого разношерстного материала производилась торопливо и преждевременно по внезапному требованию начальства, в угоду ему. А какую роль играла эта угода, объяснили мне омские картографы.
        Один раз принесли Гасфорту, по его требованию, несколько новых съемочных планшетов. Осматривая их очень внимательно, он заметил, что в некоторых междуречьях Киргизской степи на водоразделах совсем нет гор, и осведомился, почему не изображены там горы. Получив в ответ, что никаких гор в этой местности нет, Гасфорт заметил, что у топографов при их некультурности нет никакого критерия в их суждениях, а что тут, по его, Гасфорта, соображению, должны быть горы. Через несколько дней после того Гасфорту была представлена сводная карта сибирского пространства Киргизской степи, на которую предполагавшиеся им горы и были нанесены (!). Гасфорт остался очень доволен тем, что горы оказались там, где он их предполагал, а на мой вопрос барону Сильвергельму о том, что же сделалось с подлинными планшетами, я получил в ответ: «Планшеты мы, конечно, не исправляли, а только их припрятали. А как же при составлении сводной карты нам было не потешить старика?»
        Во время краткого моего пребывания в Омске я успел познакомиться, хотя еще довольно поверхностно, с лучшими деятелями города, о которых я уже упоминал выше. Но особенное внимание мое обратили на себя двое талантливых молодых офицеров, незадолго перед тем окончивших курс в Омском кадетском корпусе, которые сами искали случая познакомиться со мной.
        Один из них, родом казак, поразил меня не только своей любознательностью и трудолюбием, но и необыкновенной, совершенно идеальной душевной чистотой и честностью своих стойких убеждений; это был прославившийся впоследствии как путешественник и исследователь Сибири и Центральной Азии Григорий Николаевич Потанин. Он был сыном весьма талантливого и любознательного казачьего офицера, который в первой четверти XIX века был часто командируем в киргизские степи. Путешествуя по ним в пределах области Сибирских киргизов (ныне Акмолинской), он доходил до берегов реки Чу и пределов Кокандского ханства. Некоторые из интересных его маршрутов и глазомерных съемок дошли до Гумбольдта и были им использованы в его «Центральной Азии». Под конец жизни, несмотря на свою известность и заслуги, отец Потанина был разжалован в простые казаки, но сын его был принят в кадетский корпус в городе Омске и окончил там курс с большим успехом. В это время казачьи офицеры в чине хорунжего получали в год всего только по 90 рублей жалованья и пополняли свои бюджеты легкими при их командировках и исполнении служебных обязанностей в
Киргизской степи поборами с киргизов. Но в этом отношении один Г. Н. Потанин составлял исключение. Действуя неуклонно по своим чистым и честным убеждениям, он не собирал с киргизов никаких поборов и ухитрялся жить на свои 90 рублей. С разрешения высшего начальства он занялся разборкой омских архивов и извлекал оттуда драгоценные для истории Сибири и сибирских казачьих войск данные. Само собой разумеется, что я не только заинтересовался судьбой молодого офицера, но, при дальнейшем с ним знакомстве, старался развить в нем любовь к природе и естествознанию, что впоследствии и привлекло выдающегося молодого человека в Петербургский университет и выработало из него замечательного путешественника, этнографа и натуралиста.



        Григорий Николаевич Потанин. 1857 г. Карандашный рисунок Ч.Валиханова.


        Другим лицом, особенно меня заинтересовавшим в Омске, был Чокан Чингисович Валиханов. Киргиз родом из Средней орды, он был внуком последнего киргизского хана Валия и правнуком знаменитого Аблайхана, потомка Чингисхана. Его мать была родная сестра «Митридата» киргизского народа - Кенесары Касимова. Родная его бабка по отцу - вдова хана Валия - со своими детьми оставалась верной России, в то время когда остальные ее родичи, дети хана Валия от первого брака и его братья, не хотели признавать того, что хан Валий принял русское подданство. Александр I с большим вниманием отнесся к вдове хана Валия и велел выстроить ей первый в Киргизской степи дом, в котором и родился Чокан Валиханов. Обладая совершенно выдающимися способностями, Валиханов окончил с большим успехом курс в Омском кадетском корпусе, а впоследствии, уже в Петербурге, под моим влиянием слушал лекции в университете и так хорошо освоился с французским и немецким языками, что сделался замечательным эрудитом по истории Востока, и в особенности народов, соплеменных киргизам. Из него вышел бы замечательный ученый, если бы смерть, вызванная
чахоткой, не похитила его преждевременно, на двадцать восьмому году его жизни. Само собой разумеется, что я почел долгом обратить на этого молодого талантливого человека особенное внимание генерала Гасфорта и по возвращении моем из путешествия в Тянь-Шань подал мысль о командировке Валиханова в киргизской одежде с торговым караваном в Кашгар, что и было впоследствии осуществлено Валихановым с полным успехом.



        Чокан Чингисович Валиханов


        Цель моей двухдневной остановки в Омске была вполне достигнута, и третьего июня я выехал из Омска в Барнаул.
        На пути к Барнаулу, между Иртышом и Обью, расстилалась верст на 700 обширная и интересная Барабинская степь, или Бараба, в то время еще мало привлекавшая русскую колонизацию. Дорога моя до города Каинска, на расстоянии 480 верст, шла вдоль реки Оми. На первых тридцати верстах я ехал через безлесную степь, но затем по приезде на правый берег реки опять встретился с березовым мелколесьем - «колками». В промоинах высокого левого берега Оми виднелись еще не растаявшие наносы снега. На самой степи самыми характерными травами были ковыль (Stiра pennata) и медовик (Phlomis tuberosa).
        Четвертого июня погода была бурная и холодная, шел град. Местность была утомительно однообразна. Встречавшиеся деревни были хуже выстроены и казались беднее, чем в Тобольской губернии. Город Каинск, в который мы приехали к вечеру четвертого июня, мало чем отличался от крупных сибирских селений: в нем была только одна церковь, но жило, однако же, до 2700 жителей в 470 дворах.
        За Каинском я окончательно расстался с Омью и с утра пятого июня достиг уже самой характерной части Барабинской степи, характеризуемой главным образом обилием озер и почти совершенным отсутствием текущих вод. За станцией Убинской, вдали, влево от дороги, осталось обширное озеро Убинское. Низменная, болотистая поверхность степи поросла березовым и ивовым мелколесьем. Некоторые перелески были украшены темно-оранжевыми, огненного цвета букетами сибирской купальницы (Trollius asiaticus). Появился на степи чуждый нашей европейско-русской равнине розовый первоцвет (Primula cortusoides). Самым распространенным кустарником была наша обыкновенная, так называемая желтая акация (Caragana arborescens), которая, будучи вывезена из Сибири в XVII веке, заполняла сады наших предков.
        Обилие пресноводных озер в Барабинской степи, не имеющих стока, находилось в противоречии с распространенным тогда между географами убеждением, что всякое озеро, не имеющее стока, превращается в соленое. Очевидно, вопрос о том, при каких условиях озера, не имеющие стоков, могут сохранять свою пресноводность и при каких они становятся солеными, мог быть разрешен только внимательным и притом сравнительным изучением пресноводных озер Барабинской степи и соленых Киргизской, и хотя Барабинская степь была впоследствии посещена и изучена таким основательным ученым, каким был академик Миддендорф, еще много остается сделать для изучения озер Средней Азии, к которым так внимательно относилось и относится во все последнее тридцатилетие своей деятельности Русское географическое общество.
        Шестого июня, в 9 часов утра, из-за густого соснового бора, сопровождавшего ее течение, показалась величественная река Обь. На песчаных берегах ее появились впервые и некоторые сибирские растительные формы: роскошный пурпуровый остролодочник (Oxytropis uralensis) и вид дикого горошка (Orobus alpestris), но преобладающими в сосновом бору были обыкновенная европейская брусника, черника, голубика и т. п.
        Переправа через Обь заняла у меня целый день (шестого июня) с 9 часов 30 минут утра до солнечного заката. Для того чтобы совершить эту переправу, пришлось тянуться бечевой вверх по течению верст на девять. Вся эта процедура продолжалась часов семь. Затем мы уже стали переезжать поперек Оби, но, достигнув ее середины, были застигнуты сильной грозой. Дождь, сопровождаемый непрерывными молниями и сильными раскатами грома, заливал нас. С трудом мы пристали к берегу, где на возвышенности было расположено обширное село Бердское с тремя церквами.
        Обь между Барнаулом и Бердским образует громадный изгиб, так что на пути из Барабинской степи в Барнаул, расположенный на левом берегу Оби, приходилось переезжать реку два раза. В Бердском я не останавливался, а продолжал свой переезд через пространство, огибаемое Обью, посреди которого протекает правый приток Оби река Чумыш.
        К сожалению, мне пришлось проехать вторую станцию от Бердского - село Медведское - ночью. Между тем волнистая и живописная местность эта крайне меня интересовала, потому что здесь находились первые обнажения твердых горных пород (глинистых сланцев, кристаллических диоритов и конгломератов) Алтайского нагорья, служащих продолжением поднятия Салаирского кряжа и обусловливающих изгиб, или луку, образуемую Обью.
        Когда утром седьмого июня я достиг реки Чумыш, то встретил здесь ту же песчаную почву, те же хвойные леса и ту же обыкновенную европейско-русскую растительность. От Чумыша до второй переправы мы проехали верст сорок; к Оби спустились вдоль продолговатого песчаного пригорка, на котором я с радостью встретил три новые для меня роскошные азиатские растительные формы: астрагал (Astragalus sabuletorum), солонечник (Statice gmelini) и душистую желтую дикую лилию (Hemerocallis flava). Переправа через Обь здесь была далеко не так затруднительна и опасна, как в Бердском; до Барнаула от переправы уже оставалось только тринадцать верст, и к шести часам вечера я был в городе.
        Барнаул расположен на левом берегу Оби, при впадении в нее реки Барнаулки, на левой стороне этой реки, вдоль которой он был растянут более, чем вдоль Оби. Все продольные улицы города были параллельны с Обью. Барнаульский завод был расположен на плотине реки Барнаулки, запруженной в обширный и прекрасный пруд. Правый берег реки поднимался высоко и довольно живописно над ее запрудой; на нем строилась кладбищенская церковь. На одной из площадей города возвышался гранитный обелиск в память столетия существования Алтайских горных заводов; почти вся площадь была окружена казенными каменными зданиями, но все частные дома, несмотря на комфорт и даже роскошь, с которыми жили горные инженеры, были деревянные. Во время моего пребывания в Барнауле (1856 г.) домов насчитывалось до 1800, а число жителей превосходило 10 000 обоего пола.
        Остановился я в Барнауле, согласно данному мной слову у гостеприимно приглашавшего меня к себе В. А. Полетики. Через него я очень скоро познакомился со всем барнаульским обществом.
        Хотя город Барнаул не отличался внешней красотой своих зданий, но зато внутри их все было убрано с комфортом и роскошью, и все казалось жизнерадостным. Общество, все однородное, состояло из очень хорошо образованных и культурных горных и лесных офицеров и их семейств, сильно перероднившихся между собою, а также из семейств двух-трех золотопромышленников, отчасти бывших в свое время также горными офицерами. Жили они весело и даже роскошно, но в их пирах не было той грубости, которой отличались оргии членов Главного управления Западной Сибири в Омске. Эстетические наклонности горных инженеров Алтайского горного округа проявлялись не только в убранстве их комнат и изящной одежде их дам, но и в их знакомстве как с научной, так и с художественной литературой и, наконец, в процветании барнаульского любительского театра, который имел даже свое собственное здание. Многие из горных инженеров, постоянно принимая участие в любительских спектаклях, выработали из себя тонких, образованных артистов, между которыми в моей памяти остались горный инженер Самойлов, брат знаменитого актера Самойлова, а в
драматических ролях молодой горный инженер Давидович-Нащинский. В женских же ролях две из жен инженеров были также очень выдающимися артистками.
        Одним словом, Барнаул был в то время, бесспорно, самым культурным уголком Сибири, и я прозвал его сибирскими Афинами, оставляя прозвание Спарты за Омском… Но, конечно, между этими городами и древними городами Греции было различие, пропорциональное различию культуры Сибири в половине XIX века от культуры Древней Греции. Да и сибирская Спарта, при грубости ее воинственных нравов, не имела спартанской чистоты и безупречности, а в сибирских Афинах были свои темные стороны. К описанию барнаульской жизни я возвращусь далее.
        Горный начальник Алтайского горного округа, полковник Андрей Родионович Гернгросс, принял меня очень приветливо и не только предписал управляющему Змеиногорским краем оказывать мне возможное содействие при моих поездках по Алтаю, но и снабдил меня палаткой, которая оказала мне во все время моего путешествия в Алтае и Тянь-Шане большие услуги.
        Ознакомление с Барнаулом, его обществом, среди которого мне пришлось впоследствии провести зиму 1856/57 года, с барнаульским горнозаводским производством, интересными его геологическими, палеонтологическими и археологическими коллекциями, с новыми прекрасными съемками, произведенными в Алтайском горном округе по инициативе M. Н. Муравьева, а также непосредственное приготовление к моему снаряжению заняли у меня полторы недели, и я собрался в путь только к 19 июня.
        Выехал я из Барнаула в этот день утром; ехал на почтовых, но не с обычной на этом тракте скоростью, вследствие остановок, вызываемых моим желанием основательно ознакомиться с характером приалтайской страны. Дорога моя на двух первых перегонах шла параллельно течению Оби, а далее - параллельно реке Алей, через степи, покрытые роскошной, ранней летней растительностью.
        Через неширокий Алей мы переехали 20 июня рано утром. От станции Калмыцкие мысы, расположенной на реке Чарыш, я увидел впервые в синей дали Алтайские горы. Первым трем «сопкам», служащим предгорьями Алтаю, казаки дали названия: Воструха, Речиха и Игнатиха; за ними в действительно синей дали возвышается Синюха. Так как каждая из этих гор возвышается отдельно и не представляет сплошного хребта, то сибиряки называют их «сопками», хотя в них нет ничего вулканического. Мало того, сибиряки говорят: «сопки дымятся», когда, притягивая к себе облака, сопки окутываются ими. Далее, когда казаки видят сплошной хребет, то называют его «урал», в виде не собственного, а нарицательного имени. Поразило меня также употребление казаками глагола «доказать» в смысле сообщить. За Калмыцкими мысами, на берегу речки Локтевки, я встретил первые обнажения твердых горных пород Алтая: это были серые порфиры, на скалах которых росли типичное алтайское растение - патриния (Patrinia rupestris) и алтайские виды очитка (Sedum).
        Ночевал я с 20 на 21 июня на станции Саушке для того, чтобы посвятить следующий день осмотру имевшего уже всемирную известность Колыванского озера, отстоящего верстах в двух или трех от названной станции. Озеро это, расположенное в слегка холмистых предгорьях Алтая, поражало всегда путешественников, посещавших Алтай, причудливыми формами своих гранитных скал, вертикально поднимающихся вблизи и вдали от него в слегка холмистой местности.
        Гранитные скалы Колыванского озера по своим формам имеют себе соперников лишь в гранитных скалах горы Брокена в Гарце. Разница между теми и другими состоит в том, что скалы Брокена слагаются из отдельных гранитных глыб, наваленных одна на другую в хаотическом беспорядке наподобие матрацов; колыванские же скалы при своих фантастических формах имеют более скорлуповатую отдельность. Отдельные скалы поднимаются по обеим сторонам барнаульской дороги и поверхности слегка волнующейся ковыльной степи, а самые фантастические находятся к западу от нее. Довольно плоский дугообразный западный берег озера состоит из тех же гранитов. На северном берегу, у подножия высоких скал, уже в то время устраивался сад и в нем большой деревянный навес или веранда, откуда был прекрасный вид на озеро и вдающийся в него с восточной стороны скалистый мыс. Близ юго-восточного угла озера берет начало речка, питаемая, по-видимому, болотами, образуемыми водой, просачивающейся из озера. С южной стороны озера поднимается гора, возвышающаяся метров на 150 над уровнем озера, поросшая березовым мелколесьем и не особенно
многочисленными пихтами. В водах растет плавающий чилим (Trapa natans), характеризуемый своими угловатыми орехами. Сухопутная растительность около озера мало чем отличается от европейской, только дикая татарская жимолость (Lonicera tatarica), перешедшая из Алтайского нагорья в несметном количестве в наши сады, и красивые бледно-желтые касатики (Iris halophila), украшающие берега, напоминают путешественнику, что он находится уже в глубине Азии.
        Из Саушки я приехал в Змеиногорск 22 июня и решил посвятить недель пять на изучение Алтая. За это время я посетил заводы Змеиногорский и Локтевский, все рудники змеиногорской группы, а также рудники, расположенные по системам рек Убы и Ульбы. Эти экскурсии заняли около месяца времени. По отношению к Змеиногорскому руднику меня интересовали ближайшие причины падения этого рудника, прежде первого по богатству в Алтае и, в частности, в Змеиногорском крае, и отношение Алтайского горного управления к многочисленному тогда крепостному горнозаводскому русскому населению Алтая. Такое изучение я мог, впрочем, закончить только проведя зиму
1856/57 года в Барнауле, а потому возвращусь к этому предмету далее.
        Змеиногорск не показался мне особенно привлекательным. Он расположен в очень холмистой местности, но окружающие его каменистые горы лишены лесной растительности. Городок состоял из деревянных некрасивых домов, но внутреннее их убранство отличалось тем же комфортом, как и в Барнауле. Одним словом, Змеиногорск был самым значительным культурным центром внутреннего Алтая. Несмотря на сильное истощение рудника, в нем все еще производились разведочные работы, которые позволяли геологу с молотом в руках проникнуть в подземное царство Алтая, где каторжных работ не существовало, да и громадные отвалы позволяли ознакомиться со всем тем, что когда-либо извлекалось здесь из недр земли, не исключая и «чудских» орудий бронзового периода. В Змеиногорском, Черепановском и других рудниках Змеиногорской группы и на Локтевском заводе я встретил самое радушное гостеприимство образованных и культурных горных инженеров.
        Но самой интересной поездкой моей в Алтае была поездка в долины рек Убы и Ульбы и в особенности в самую внутреннюю и интересную из обитаемых алтайских долин - Риддерскую. Спутником моим в этой поездке был прекрасно знакомый с Алтаем, образованный и культурный офицер корпуса лесничих[С середины XIX в. лесная и горная администрация России, в частности Алтая, носила специальную военную форму, имела офицерские чины.] Коптев. Он был только года на четыре старше меня и, женатый на дочери одного из алтайских горных инженеров, овдовел незадолго до моего прибытия, почему охотно поехал со мной попутешествовать в алтайских долинах.
        Выехали мы на эту поездку из Змеиногорска 20 июля. Дорога от плотины обширного Верхнего Змеевского пруда шла все в гору на кряж Мохнатых сопок, состоявших из гранита. Достигнув перевала, с которого видны были высокие горы Колыванского кряжа - Синюха и Ревнюха, дорога спускалась к реке Алей по наклонной степной плоскости. С этого спуска вдали за двенадцать верст на серебристой ленте Алея видно было обширное селение Старо-Алейское. Селение это имело вид замечательно богатый и зажиточный, но находившаяся в нем вместо храма старая, покачнувшаяся часовня достаточно указывала на то, что тысяча жителей селения принадлежала к староверам и что воздвигать новый такой благолепный храм, какой бы они, может быть, желали построить себе, им не позволяли. За Старо-Алейским, отстоящим в девятнадцати верстах от Змеиногорска, мы переправились через Алей вброд. Течение его было быстрое, берега состояли из наносов. Степь за ними была однообразна, но вблизи дороги влево остались невысокие скалистые горы, возвышавшиеся очень разорванным гребнем. Они состояли из гранита и составляли продолжение Убо-Алейского кряжа. Самая
же степь была волниста и пересечена пологими оврагами. За Старо-Алейским кое-где мы встречали на степи посевы пшеницы, полбы, овса и проса богатых крестьян Старо-Алейской волости. Местами попадались солонцы, которые можно было узнать по их растительности, состоящей из солонечника (Statice gmelini) и галофитов (солянок). На небольших речках, протекающих по этой степи, - Золотушке и Грязнушке, находились два рудника - Гериховский и Титовский, но оба, так же как и соседний с ними Сургутановский, были давно оставлены; даже и строений на них не было, и только на Титовском руднике производились разведки пришлыми на время работниками. Гериховский холм, осмотренный мной, состоял из порфира, брекчии и известняков.
        В этих последних я, к большому моему удовольствию, нашел множество окаменелостей девонской системы.
        Солнце уже закатилось, когда я, увлеченный отыскиванием окаменелостей, выехал из Гериховского рудника в своем просторном тарантасе, в котором все собранные мною сокровища легко поместились. Сначала мы ехали вдоль речки Золотушки вверх ее течения, но затем повернули через степь к юго-востоку. Смерклось очень скоро, и так же скоро мы потеряли дорогу. Пришлось ночевать в степи. На рассвете 21 июля наших лошадей, пасшихся в степи, не оказалось. Ямщик отправился разыскивать их, когда уже светало. Когда же взошло солнце, то озарило находившуюся верстах в восьми впереди нас пологую куполообразную гору, на вершине которой были видны строения. По удостоверению Коптева, это был Сугатовский рудник. При помощи моего служителя лошади были нами найдены довольно скоро, но ямщика не было, и мы без него решились ехать прямо в Сугатовский рудник, переехали вброд речку Вавилонку и начали подниматься на шестиверстный подъем, который и проехали благополучно. Сугатовский рудник был одним из богатейших железных и серебряных рудников Алтая. Сугатовская гора состояла из порфира, прорезанного штоком чистого железняка и
заключавшего еще много мягких охристых рассыпных руд. Рудник исполнял в то время ежегодно наряд в 250 тысяч пудов руды, содержание которой показывалось в 1 ? золотника серебра в пуде руды. От Сугатовского рудника дорога на протяжении 12 верст спускалась к реке Убе, которая здесь уже вышла из горной долины и текла свободно в невысоких, но крутых берегах довольно быстро и широким разливом. В трех верстах после переправы через нее находилось уцелевшее селение Николаевского рудника, хотя рудник уже не действовал, а на нем производились только разведки.
        Местность около Николаевского рудника все еще была степная. Через восемь верст от Николаевска мы выехали степью на Убу, против Шемонаихи, обширного и цветущего селения, расположенного на правом берегу Убы, при самом выходе ее из горной долины в степь. За Убой возвышалась гора, которая, судя по ее разорванному профилю, несомненно, состояла из гранита. От Шемонаихи до Выдрихи на двадцати верстах дорога шла уже вверх по Убинской долине, ограниченной с обеих сторон гранитными горами. За Выдрихой дорога начала удаляться от Убы и быстро подниматься в гору. Несколько верст не доезжая до следующей станции Лосихи, отстоящей от Выдрихи в двадцати верстах, внезапно открылся очаровательный вид на долину Убы, расширявшейся здесь в котловину, посреди которой извивалась широкой лентой величественная река и раскидывалось обширное селение, спускавшееся в котловину с подножия порфирового холма. Спуск наш с гранитных гор был длинный и крутой, по наклонной плоскости с быстрым падением, мимо глубокого оврага. Весь скат порос роскошной растительностью необыкновенно высоких степных трав, между которыми выделялись
красивые крупные розовые цветы хатьмы (Lavatera thuringiaca) и стройных диких мальв (Althaea ficifolia), густые пучки ковыля (Stipa capillata) и крупные поникшие соцветия чертополоха (Cnicus cernuus). Нижняя часть заросла густым кустарником, между которым характерный алтайский волчеягодник (Daphne altaica) наполнял воздух ароматом своих бело-розовых цветов. За широкой котловиной, спуск в которую живо напомнил мне, хотя не в столь грандиозном виде, один из спусков в Валлезскую долину Верхней Роны (descente de Forclas), вдали поднимались высокие Убинские белки, на самом высоком из которых блестели полосы снега.
        При спуске в долину с нами едва не случилась катастрофа: бойкая сибирская тройка, запряженная в наш грузный тарантас, понесла под гору на самом крутом месте спуска, и удержать ее не представлялось никакой возможности. В это время я с увлечением рассказывал Ал. Бор. Коптеву свои воспоминания о Валлезской долине, и, заметив, что мой спутник осматривается с беспокойством, улучая минуту, чтобы выскочить из экипажа, я совершенно спокойно продолжал свой рассказ, заполнив им ту критическую минуту, когда лошади, уклонившись от дороги, мчались в направлении к крутому обрыву. Остановить их не было возможности, но находчивый ямщик, собравшись с силой, повернул их круто в сторону, и они, запутавшись в кустарниках, упали, а экипаж, колеса которого были обмотаны высокими травами, остановился.
        Доехав до Лосихи, я сделал верхом боковую экскурсию к Лосихинскому медному прииску, отстоящему в четырех верстах от селения, в надежде найти там знакомые мне по барнаульскому музею лосихинские окаменелости. Но отыскать их не удалось. Я только осмотрел прииск и вернулся в селение, откуда мы, исправив наш тарантас, продолжали свой путь.
        На двенадцатой версте по дороге из Лосихи в Секисовку открылась очень красивая панорама. Впереди нас показалась гора с седловидной вершиной, отличавшаяся от всех виденных нами до того Алтайских гор тем, что ее седло, носившее название Проходного белка, поросло обширным и густым сосновым бором. Налево от нас возвышались величественные Убинские белки с их пятнами снега, отчасти задернутые покровом облаков. У подножия горы Белоусовского бора на текущей с нее речке Секисовке расположено было обширное село этого имени с хорошо выбеленной деревянной церковью. При въезде в Секисовку меня поразили некоторые особенности в одежде и жилищах обитателей этого селения. Головные уборы женщин состояли из низких кокошников, грациозно обернутых легкой белой повязкой, придающей всему головному убору вид тюрбана; рубашки их и паневы были красиво вышиты красными шнурами. Внутренность их жилищ отличалась замечательной чистотой; некрашеные деревянные полы были тщательно вымыты. Мебель, в особенности шкафы, а также потолки и стены были выкрашены яркими красками. Жителей Секисовки называли
«поляками», хотя они говорили только по-русски и были староверами, бежавшими в Польшу еще во времена патриарха Никона, но вернувшимися в Россию после первого раздела Польши и выселенными сюда Екатериной II.
        Между станциями Секисовкой и Бобровкой (22 версты) мы, наконец, перевалили водораздел между Убой и Ульбой, с которого видна была в синей дали на юго-западе находящаяся уже за Иртышом трехглавая Монастырская сопка. Бобровка представляла собой большое селение, состоявшее из беленьких домиков (мазанок) южнорусского типа, совершенно различных от староверческих, что объясняется тем, что Бобровка была населена казаками и еще в начале XIX века была казачьим форпостом. За Бобровкой уже скоро смерклось, и последние десять верст мы ехали в совершенной темноте до села Тарханского, где и ночевали.
        Тарханское расположено на правом берегу Ульбы, в ее очаровательной долине, на осмотр которой я употребил весь следующий день (22 июля). Очень рано поутру я выехал верхом на свою экскурсию, целью которой была ближайшая к долине гора Долгая. Скат ее был покрыт роскошной травяной растительностью алтайских долин. Гигантские травы были так высоки, что всадник на лошади, едущий по узкой тропинке, утопал в них до пояса. Утренняя роса была так обильна, что падала с трав на меня дождем, и, несмотря на солнечный блеск и безоблачное небо, я до выезда своего на вершину промок, как говорится, до костей. Травяная растительность состояла из высоких злаков (Gramineae), зонтичных (Umbelliferae), мальвовых (Malvaceae), сложноцветных (Compositae), колокольчиков (Campanulaceae). Эта масса гигантских растений была оживлена разнообразными и отчасти яркими красками роскошных цветов. Не доходя до вершины горы, травы эти заменялись сначала кустарником, а потом низким дерном, и, наконец, появились обнажения горных пород, а именно сланцев, с крутым падением их слоев (до 70°).
        С вершины горы открылся живописный вид. Обширная долина была украшена широкой серебряной лентой Ульбы, по обе же ее стороны возвышались горные хребты, широко одетые темным покровом лесов, а из-за этих гор местами виднелись Ульбинские белки, украшенные белыми блестящими полосами снега. Только с одной стороны, юго-западной, долина, расширяясь, терялась в волнистой, беспредельной Прииртышской степи, за которой на отдаленном горизонте в туманной дали поднималась трехглавая Монастырская сопка.
        Достигнув гребня Долгой горы, я переехал на другую его сторону и спустился в боковую долину небольшого притока Ульбы, по которой выехал снова на Ульбу и вернулся в Тарханское. На этом спуске я, к большому своему удовольствию, нашел то, что было главной целью всей моей экскурсии: обнажения горных пород каменноугольной системы, богатые окаменелостями и доставившие мне обильную добычу.
        На другой день, 23 июля, мы продолжали свой путь к Риддерску. Мы были предупреждены еще в Змеиногорске, что эта последняя часть пути будет затруднительна, так как Ульба там, где она образуется из своих составных ветвей, размыла и снесла благоустроенную дорогу и мосты, произведя большие опустошения. Поэтому горное начальство приняло особые меры для того, чтобы вполне обезопасить нам переезд в Риддерск. Тарантас наш запрягли шестью лошадьми цугом, и, независимо от форейтора, нас сопровождали шесть всадников. Недалеко от селения переправились мы вброд через быструю Ульбу, снесшую мост и рассыпавшую щедрой рукой громадные камни по своей долине. Впрочем, несмотря на опустошения, произведенные своенравной рекой, долина ее между горами Долгой и Шипицынской уподоблялась цветущему парку. Древесная растительность ее состояла из стройных сибирских тополей (Populus laurifolia), берез, ив, осин, черемухи и т. п. Группы деревьев перемежались с полянами и зарослями кустарников сибирских пород. Между высокими травами я заметил здесь много пионов (Paeonia hybrida), к сожалению уже отцветших, но разверзавших
темно-пурпуровую внутренность своих плодников. С каждым поворотом дороги перед нами раскрывались во всей своей красоте все новые ландшафты. Мы беспрестанно то переезжали вброд через рукава Ульбы или через впадающие в нее горные ручьи, то поднимались на невысокие порфировые утесы, покрытые роскошной растительностью. В особенности живописны были виды с некоторых из этих возвышений на изгибы реки и нависшие над ней местами скалы; направо от нас видна была гора, возвышавшаяся на сотни метров над уровнем реки. По высокому резкоугловатому ее гребню можно было безошибочно заключить, что она состояла из гранита; местные жители дали ей мало поэтическое, но характерное название Углоуха. Скаты ее густо заросли лесом.
        На двадцатой версте от Шемонаихи, переехав через Ульбу по глубокому броду, мы достигли обширной деревни Черемшанки, расположенной у самой подошвы Углоухи. Не переменяя здесь нашей грандиозной упряжи, мы проехали еще 12 верст до деревни Бутачихи, через самую опасную часть нашего пути, так как здесь-то и было разрушено необычайными разливами искусственное сооружение, состоявшее из громадных каменных плит и тянувшееся на протяжении чуть ли не десяти верст. Подобные сооружения называются здесь «режью». Режь эта была разрушена весной 1856 года, и река разбросала по всей долине громадные камни, из которых режь была сложена.
        Бутачиха - довольно обширное селение, живописно раскинувшееся по долине, расположено недалеко от той местности, в которой Ульба образуется из слияния своих составных ветвей. Самая интересная из них - шумный, быстрый и пенящийся горный поток, берущий свое начало из снегов Ульбинских белков и получивший от местных жителей название Громотухи.
        День склонялся уже к вечеру, когда мы выехали из Бутачихи, но еще не совсем смерклось, когда мы доехали, наконец, до Риддерска, где нашли самое радушное гостеприимство в доме образованного горного инженера Риддерского рудника.
        Во время моего путешествия по Алтаю, так же как и во время переезда через Ишимскую и Барабинскую степи, меня в высокой степени интересовал вопрос о том, как водворялось и расселялось русское население по приходе своем в страну или местность, занимавшуюся им впервые. Само собой разумеется, что подобного рода наблюдения особенно важны в Сибири - стране, в которой процесс колонизации не прекращается и доныне.
        Нет сомнения, что весь процесс водворения и расселения русского населения находится во власти и прямой зависимости не только от свойств переселяющихся, но и еще более от местных условий страны, в которую направляется переселение. Меня прежде всего интересовал вопрос: как селились первоначально сибирские переселенцы - одиночно (хуторами) или более или менее скученно, то есть крупными поселками. Вопрос этот легко разрешался в стране типа Ишимской степи. Здесь, как и в большей части черноземного сухого континентального пространства Европейской России, жить в междуречных районах, за отсутствием воды, невозможно, а потому можно только селиться на берегах рек и пресных озер. Притом же вся южная, смежная с киргизскими ордами полоса Сибири была так мало обеспечена от набегов кочевников в XVIII веке, что сельское хозяйство хуторского населения не было гарантировано от разорения, и русским приходилось селиться крупными поселками. Поэтому и ныне в Ишимском уезде, со времени занятия этой страны русским населением, слишком мелких поселков не существует: условия природы и истории страны препятствовали здесь
развитию хуторов или заимок.
        В иных условиях находились переселенцы Алтая. Здесь природа, богатая водой и строительными материалами, не препятствовала расселению всюду и поощряла развитие сельского хуторского хозяйства; но, несмотря на это, переселенцы, которые начали водворяться в Алтае с начала второй четверти XVIII века, располагались довольно крупными селениями (от 15 до 30 дворов).
        Зависело это от того, что при первоначальном водворении переселенцев, приходивших сюда издалека, борьба с дикими силами природы была непосильна отдельным переселенцам (хуторянам) и заставляла их сплачиваться как для эксплуатации местных богатств, так и для самозащиты против соседних кочевников и бродячих инородцев в более или менее значительные селения. Это облегчалось еще и тем, что первые русские переселенцы Алтая XVIII и XIX веков составляли, как, например, старообрядцы и казаки, крепкие союзы уже на местах прежнего своего жительства в Европейской России или на Урале.
        Первый акт водворения переселенцев в новозанятой стране состоял в постройке (там, где это допускалось присутствием воды и строительных материалов, а именно строевого леса или, по крайней мере, глины) более или менее скученного селения; широкое обнесение его обширной изгородью, которой обозначалось общее землевладение первой необходимости - общий выгон (поскотина), а затем сосредоточение на этом выгоне самого дорогого для них и необходимого для обеспечения существования защищенного от набегов хищных зверей и полудиких кочевников домашнего скота. Только со второго года своего водворения переселенец принимался за земледелие, присваивая себе из общей массы земель, занятых его колонизацией путем беспрепятственного захвата, столько земли, сколько он мог обработать. Он расчищал ее от растительных зарослей (лесных, кустарных или травяных) для посева. Все односельцы с уважением относились к его правам на росчисти, и так как никто не оспаривал этих прав, то переселенцу не было надобности до поры до времени занимать новые земли для образования хуторов. Он продолжал жить в своем дворе и в своем селении до тех
пор, пока не бросал своей истощившейся пашни, и заводил хутор (заимку) на свежем месте только тогда, когда не находил земли для новой росчисти близко и когда для образования ее необходимо было ему переселиться, хотя бы временно, на новое место. Таким образом и возникали заимки и выселения в них, но не ранее как через несколько лет после первоначального поселения в стране или местности. Однако такие вторичные переселения были вызываемы не одними экономическими соображениями, а имели иногда целью уход от притеснений религиозных и иных, как это случилось в Алтае при бегстве староверов «за камень», то есть через горный хребет в бассейн реки Бухтарма.



        Петр Петрович Семенов во время экспедиции на Тянь-Шань. 1856 г. Карандашный рисунок художника П.Кошарова


        Посещенные мной в 1855 году поселки Алтая сохранили и до половины XIX века свои первоначальные крупные размеры и не рассыпались на хутора; еще менее могли рассыпаться крупные поселки вдоль Большого сибирского тракта и в Ишимской степи, где сама природа не допускает, как и на черноземном пространстве России, расселения жителей мелкими хуторами на небольших отрубных участках, что, однако, возможно не только во всем полесье Европейской России, начиная от Новгородской Руси и Московской промышленной области до Вятской и Пермской губерний, но также и на крайнем нашем Востоке - за Байкалом и до Японского моря.
        Возвращаюсь к продолжению своего рассказа. 25 июля, на второй день нашего приезда в Риддерск, мы предприняли с Коптевым восхождение на Ивановский белок. Выехали мы с рассветом в экипаже до того места, где река Громотуха выходит из своего дикого ущелья в долину, в которой, сливаясь с рекой Тихой, образует Ульбу. Здесь мы пересели на ожидавших нас с проводниками верховых лошадей.
        Первый подъем был очень крут. На расстоянии метров приблизительно 250 над долиной, на крутых, безлесных скатах я встретил первые растения чудной альпийской алтайской флоры. То были крупные золотисто-желтые цветы альпийского алтайского мака (Papaver nudikaule), синие горечавки (Gentiana procumbens) и темно-пурпуровые цветы камнеломки (Saxifraga crassifolia), крупные, круглые листья которой употребляются местными жителями как суррогат чая под названием «копорского» чая.
        Когда мы достигли лесистого гребня, подъем наш утратил свою крутизну; зато лес был едва проходим. Срубленные деревья лежали поперек исчезавшей в густых зарослях тропинки. Даже на полянах травы и кустарники доходили всаднику до пояса, но это были европейские типы растений. При подъеме еще от 130 до 150 метров исчезла береза, и лес сделался совершенно хвойным: к ели и сосне присоединились лиственница и сибирский кедр. Там же, где попадались крутые скаты, обнаженные от лесной растительности, они были покрыты альпийскими травами алтайской флоры: то были бледно-лиловый водосбор (Aquilegia giandulosa), бледно-желтый мытник (Pedicularis), ярко-желтый лен (Linum sibiricum) и желтый лук (Allium flavum), синие змееголовники (Dracocephalum altaicum и Dr. grandiflorum), алтайские виды смолевки (Silene) и володушки (Bupleurum) и некоторые, впрочем европейского типа, орхидеи (Cymnadenia conopea, Coeloglossum viride) и др.
        Еще выше - на 150 метров - начали исчезать лиственницы и ели, да и самые сосны были покрыты хвоей только с западной и северо-западной стороны, а с юго-восточной, под влиянием сухих континентальных ветров, были совершенно обнажены. Еще выше сосны потеряли характер деревьев и превратились в низкорослый стланец, на полянах между которым появились алтайские формы высокоальпийского характера: низкорослые, с крупными, большей частью яркими цветами. То были одевавшие скалы розовые цветы дриады (Dryas octopetala) и синие - горечавок (Gentiana altaica, pratensis, glacialis, silvestris и obtusa), из которых самая тонкая и нежная, Gentiana glacialis, выставлялась из трещин скал. В тех же расселинах гнездились белые и желтые камнеломки (Saxifraga), патриния (Patrinia rupestris) и многие сложноцветные: мелколепестник (Erigeron alpinum), горькуша (Saussurea pygmaea и S. pycnocephala) и белые пушистые звезды «порезной травы» (эдельвейса, Leontopodium alpinum).
        Наконец, объехав длинной дугой с южной стороны вершину Ивановского белка, мы взобрались на нее. Довольно обширная площадь, образующая эту вершину, состоит из множества плоских гранитных скал. Вид с окраин этой площади был чрезвычайно обширен и величествен. Позади дикое ущелье Громотухи замыкалось кряжем Ульбинских белков, между которыми особенное внимание обращали на себя Проходной и Рассыпной. Впереди были видны Тургусунские белки, а влево через Риддерскую долину в поражающей своей синевой дали Риддерская Синюха и Убинские белки; к сожалению, многие из гор были в это время закутаны облаками. Везде на северных склонах горных вершин были видны широкие полосы и пятна снега, но сплошного снежного покрова, как на Алтайской Белухе или на Тянь-Шане, на всех этих белках не было видно.
        Только что мы взошли на вершину Ивановского белка, как сильный ветер нанес на нас облако, задернувшее нас покрывалом густого тумана. На окраине вершины мы нашли стол, поставленный знаменитым ботаником Ледебуром на месте, где он произвел свое измерение. Наступившая сильная непогода помешала мне сделать гипсометрическое измерение. Температура понизилась до 4 °C, в то время когда в Риддерске было 14°.
        Пробыв на вершине около часа, уже в непроглядном тумане мы начали спускаться по крутому гранитному северо-западному скату, на котором около широких снежных полос роскошно цвели высокие альпийские травы: розовая кортуза (Cortusa matthioli) и нежно-белая ветреница (Anemone narcissiflora), Gladonia acutifolia, очирок (Sedum elongatum), Gymnandra altaica, горечавки (Gentiana altaica и G. glacialis) и другие специально алтайские и альпийские растения.
        Западный ветер дул с необыкновенной силой, и, начиная от половины спуска, полил проливной дождь с градом, так, что когда мы часа через два доехали до выхода Громотухи из ее ущелья и сели в экипаж, то уже промокли до костей.
        На следующий день я осматривал Риддерские рудники под землей, но испортившаяся погода и сильное недомогание вследствие простуды заставили меня отказаться от первоначального намерения пройти через Проходной белок в долину Чарыша, и 27 июля я выехал из Риддерска, посетив еще Убинскую долину, а к вечеру 30 июля вернулся в Змеиногорск, где быстро приготовился к своему отъезду через Семипалатинск на осуществление своей заветной и затаенной мечты - достижения Тянь-Шаня.

1 августа я выехал из Змеиногорска и два дня (2 и 3 августа) употребил еще на осмотр юго-западных предгорий Алтая близ Николаевского и Сугатовского рудников.

4 августа я выехал из Николаевска, в трех верстах от которого переправился через реку Убу по знакомой мне уже переправе. На противоположном, правом, берегу реки поднималась скалистая гора, состоявшая из мелкозернистого темно-зеленого диабаза (грюнштейна). Гора эта - последняя из сопровождающих течение Убы, которая далее уже течет к Иртышу по степи. Через пятнадцать верст от переправы мы достигли деревни Красноярской, последнего селения Алтайского горного округа, получившего свое название от крупного красноватого песчаного обрыва, простиравшегося дугой вдоль правого берега Убы. Кругом, куда ни направлялся взор, он везде встречал беспредельную степь, и только самое селение было осенено несколькими ивами. Растительность степи была весьма однообразна; среди нее утомительно преобладали ковыль (Stipa capillata), губоцветные - медовик (Phlomis tuberosa), мелкий кустарник таволги (Spiraea crenata) и другие. На горизонте в синеве тумана за Иртышом видны были горы. Дорога от Красноярской деревни шла сначала верст восемь вдоль реки Убы, по берегу которой росли еще кустарники: жимолость (Lonicera) и шиповник
(Rosa soongarica), затем поднималась на невысокое плоскогорье и через двадцать шесть верст достигала первого казачьего поселения на Иртыше - Пьяногорского. Несколько далее полупути начался уже волнистый спуск к Иртышу На пологих возвышениях этого спуска бросились мне в глаза груды камней ослепительной белизны. Это были крупные обломки белого кварца, набросанные здесь, очевидно, человеческой рукой. По удостоверению туземцев, это были старые киргизские кладбища. Впереди нас струился и серебрился Иртыш, а около него раскинулся своими красивыми беленькими домиками старый Пьяногорский форпост. Кругом расстилавшаяся степь была очень песчана, что и влияло на ее флору, в которой появились характерные растения песков: волоснец (Elymus arenarius), сушеница (Helichrysum arenarium), солодковый корень (Glycyrrhiza echinata), скабиоза (Scabiosa ochroleuca), некоторые виды полыни (Artemisia) и даже некоторые солянки (Salsolaceae).
        Верстах в четырех за Иртышом возвышалась гора Джаман-таш (Дурной камень), в седле которой виднелись юрты киргизского стойбища. Близ форпоста встретились обширные плантации табаку.
        За Пьяногорском наш путь шел уже вдоль Иртышской казачьей линии форпостов. Следующий за Пьяногорским форпост - Шульбинский - находился от него в двадцати пяти верстах. На полупути между обоими форпостами я заметил возвышавшиеся метров на 6 над уровнем приблизившегося к дороге рукава Иртыша и обмытые его водами гранитные скалы. Гранит был чрезвычайно крупнозернистый: бледно-розовый полевой шпат и белая серебристая слюда, входившие в его состав, придавали ему светлый вид. Если бы эти скалы не были обмыты волнами иртышских разливов, то они скрывались бы под большими толщами песчаных наносов, наполненных мелкими и крупными валунами. Самые крупные из этих валунов состояли из черного амфиболита. Растительность здесь была более разнообразна, чем на степном водоразделе. К этой интересной местности подходил с северо-восточной стороны обширный Шульбинский бор. Самую реку Шульбу мы без затруднения переехали вброд, не доезжая двух верст до Шульбинского форпоста.
        Так как между Шульбинским и следующим - Талицким - форпостами на расстоянии всех двадцати пяти верст простираются вдоль правого берега Иртыша сыпучие пески, то нам пришлось, во избежание тяжелого переезда через них, переправиться на левый берег реки Иртыша, имеющей здесь свыше 600 метров ширины, и ехать по этому берегу, поросшему осиной, серебристым тополем и талом, а также черемухой и татарской жимолостью. На всем протяжении до Талицкого форпоста местность была весьма живописна и уподоблялась естественному саду, украшенному широкой серебристой лентой Иртыша, извивающейся между берегами и островами, красиво поросшими высокими деревьями. На другой стороне реки виден был спускавшийся издалека по наклонной плоскости к Иртышу Шульбинский бор. Доехав до впадения слева в Иртыш степной реки Чар-гурбана (через двадцать верст от Шульбинского форпоста), мы вернулись на правый берег реки к Талицкому форпосту и, проехав в этот день еще одну станцию (24 версты), доехали в сумерки до Озерного форпоста, где и ночевали, а на другой день,
5 августа, на рассвете прибыли в Семипалатинск.



        Глава вторая

        В Семипалатинске, где мне не было никакого дела, кроме посещения губернатора, так как я ему был рекомендован генерал-губернатором, и где город, как и ближайшие его окрестности, не представляли для меня интереса, я определил пробыть только сутки. При этом я встретил самый предупредительный прием со стороны губернатора, генерал-майора Главного штаба Панова, который, будучи предупрежден о моем приезде, выслал мне настречу своего адъютанта, блестящего армейского офицера Демчинского, любезно пригласившего меня остановиться у него, так как в Семипалатинске в то время никаких гостиниц не было. Но всего более обрадовал меня Демчинский деликатно устроенным сюрпризом: он мне представил совершенно неожиданно у себя на квартире одетого в солдатскую шинель, дорогого мне петербургского приятеля Федора Михайловича Достоевского, которого я увидел первым из его петербургских знакомых после его выхода из «мертвого дома». Достоевский наскоро рассказал мне все, что ему пришлось пережить со времени его ссылки. При этом он сообщил мне, что положение свое в Семипалатинске он считает вполне сносным, благодаря добрым
отношениям к нему не только своего прямого начальника, батальонного командира, но и всей семипалатинской администрации. Впрочем, губернатор считал для себя неудобным принимать разжалованного в рядовые офицера как своего знакомого, но не препятствовал своему адъютанту быть с ним почти в приятельских отношениях. Надо заметить, что в Сибири вообще к находившимся уже на свободе ссыльным или поднадзорным начальство в то время относилось благодушно. Так, «завсегдатаем» у генерала Панова, составлявшим по вечерам постоянную его партию в вист, был медик, который вместе с тем наблюдал за слабым здоровьем губернатора. Когда вышел коронационный манифест Александра II, Панову было сообщено официально, что с этого медика, достигшего, по его представлениям, чина статского советника, снимается надзор полиции, о существовании которого губернатор узнал по этому поводу впервые, полагая, как он сказал мне в шутку, что со времени его назначения губернатором не медик состоял под его надзором, а наоборот, он состоял под надзором медика.



        Федор Михайлович Достоевский - унтер-офицер. 1859 г. Фотография


        Федор Михайлович Достоевский дал мне надежду, что условится со мной, при моем обратном проезде, посетить меня на моих зимних квартирах в Барнауле, списавшись со мной по этому предмету заранее.
        Выехав из Семипалатинска 6 августа, я направился в своем тарантасе по почтовой пикетной дороге в город Копал. В это время путешественники не могли иначе ездить по этой дороге, как с конвоем от двух до пяти казаков. Станции по дороге состояли из выстроенных в степи на расстоянии от двадцати пяти до тридцати пяти верст один от другого домиков из необожженного кирпича и занятых пикетом из двенадцати казаков. Лошадей на этих станциях содержалось немного, а в случае необходимости они брались прямо из табунов кочующих вблизи киргизов. Пойманную в табуне тройку, не видевшую никогда упряжи, запрягали так, что лошадям завязывали глаза и ставили их лицом к тарантасу, а потом уже повертывали как следует и, когда все было готово, снимали с глаз лошадей повязки и пускали всю упряжку по дороге. Лошади мчались как бешеные по степи. Казак-кучер не старался даже их удерживать, но верховые казаки мчались по обе стороны тарантаса и только отгоняли тройку от опасных мест, соблюдая общее направление. Промчавшись таким образом верст десять, лошади, значительно утомившись, бежали уже ровнее и спокойнее, и ими легко было
управлять.
        Итак, 6 августа, около полудня, я подъехал с Демчинским к переправе через Иртыш, где нас уже ждал мой тарантас, прошедший через осмотр таможни, и где нас встретил Ф.М.Достоевский. Переправа была довольно продолжительная, потому что летом вместо одной их бывает две: одна через Семипалатинский рукав Иртыша, а другая - через самый Иртыш. Переехав через обе переправы, я простился со старым и новым своими приятелями, получив от них искренние пожелания успеха, и сел в свой тарантас, тронувшийся в путь в сопровождении четырех конвойных. Вид из-за Иртыша на Семипалатинск был привлекательнее внутренности города, состоявшего из некрасивых деревянных домов и растянутого вдоль берега реки. Направо торчали острые верхушки
5 или 6 некрасивых деревянных минаретов, а налево возвышались лучшие в то время каменные строения города: белый каменный госпиталь и единственная кирпичная православная церковь. Еще левее тянулась вдоль берега длинная казацкая слобода, состоявшая из таких же невзрачных деревянных домов, как и город. В то время (в
1856 г.) в городе было менее 9 тысяч жителей; к концу века число их почти учетверилось (до 35 тыс.). Не было в городе в то время и никаких древесных насаждений. Все заречное левое прибрежье Иртыша, песчаное и пыльное, имело вид совершенной пустыни, и только на островах реки были видны высокие деревья - осины и тополи.
        Пространство между Иртышом и первым на моем пути Улугузским пикетом (26 верст) имело характер полупустыни. Почва была здесь песчаная, с галькой; необыкновенно редкая растительность состояла из ковыля (Stipa capillata) и полыни (несколько видов Artemisia), но появились уже некоторые характерные, чисто азиатские растения, в особенности из галофитов (солянок).
        Вообще же Киргизская степь в Семипалатинской и Семиреченской областях оказалась совершенно непохожей ни на Ишимскую и Барабинскую, ни на степи южной России. В этом, по крайней мере, году (1856) Киргизская степь в начале августа еще не выгорела, и растительность ее сохранилась в полном блеске своих разнообразных цветущих травянистых растений, между которыми преобладали чисто степные среднеазиатские формы при полном отсутствии всякой лесной растительности. Зато в Киргизской степи часто попадались более или менее обширные солончаки со своей своеобразной растительностью. Иногда подымались настоящие небольшие горные группы и кряжи, состоявшие преимущественно из порфиров и покрытые также степной растительностью. У подножия этих гор иногда пробивались водные ключи и небольшие источники, но никаких текущих вод от самого Иртыша на большом пространстве до речки Аягуз я не встретил.
        Первый горный кряж на моей дороге, пересекавший весь горизонт невысокой, но довольно однобразной стеной, был простирающийся от востока к западу, верстах в шестидесяти от Иртыша хребет Аркалык. Уже версты четыре не доезжая до Аркалыкского пикета, я въехал в горное ущелье, состоявшее из кремнистого сланца, поднятого зеленым порфиром (грюнштейном), или диабазом.
        Проехав верст тридцать за Аркалыком, я только поздно вечером 6 августа добрался до пятого на моей дороге пикета - Аркатского, и ночевал здесь в своем тарантасе, с намерением на другое утро, 7 августа, осмотреть соседние с пикетом горы. Ночь была свежа, к утру было только +7,5 °C. Аркатский пикет был расположен направо от дороги, у подножия холмика, и полуокружен хотя не особенно высокими, но очень резко очерченными гранитными горами, собранными в две группы; одна из них - к западу от пикета - называлась Аркат, другая - к юго-западу - Буркат; последняя состояла из продолговатого кряжика самых замечательных по своей форме гранитных пиков, более или менее уподобляющихся остроконечным колпакам или шапкам. Романтические эти скалы я нашел состоящими из крупнозернистого гранита с матрацовидной отдельностью, как на Колыванском озере или на Брокене (в Гарце), но нагроможденными в беспорядке, подобно грудам вьюков, и иногда нависшими над обрывами в едва устойчивом равновесии. Изредка попадались на них захудалые хвойные деревья. На Аркатские горы я взбирался верхом, а на самые высокие скалы - пешком,
цепляясь за кустарники. Высота их, определенная гипсометрически, не превосходила
800 метров. Горы на левой стороне Копальской дороги (на юго-восток от пикета) имели совершенно другое сложение. Вершины их я нашел состоящими из талькового сланца, приподнятыми на северо-восточной стороне фиолетовым порфиром. У подножия этих гор было соленое озеро, высыхающее летом; на грязном краю его росли наяды (Potamogeton perfoliatus) и некоторые солянки (например, Statice caspia и St. suffruticosa), а рыбы в нем не было. Зато верстах в тридцати к востоку от Арката находилось озеро, богатое рыбой и потому получившее название Балык-куль.
        Гранитные Аркатские и Буркатские горы со своими резкими профилями составляли исключение на моем пути в Семиреченский край. На следующих пяти перегонах до города Аягуза (118 верст) горы имели куполовидные формы и округлые очертания, характеризующие порфировые поднятия. Такие куполовидные горы в особенности заметны были между Усунбулакским и Ингрекеевским пикетами. Тут весь перегон шел через холмистую местность. Горы эти носили название Ингрекея и были подняты зелеными порфирами (диабазами). За Ингрекеевским пикетом к Алтынкалатскому степь становится ровнее. Верстах в шести за Алтынкалатским пикетом наша дорога перешла через русло высохшей реки, которую казаки называли Горькою. Эта безводная река - первая встреченная мной на 220-верстном расстоянии от Иртыша - и была Ащи-су, или Чаганка, левый приток Иртыша. Верховья Ащи-су находятся в хребте Чин-гистау, зубчатый гребень которого синеется вдали от Алтынкалатского пикета. Последний перегон от Алтын-калата до Аягуза (30 верст) я сделал поздним вечером 7 августа, так как солнце уже закатилось, когда я выехал из Алтын-калата. Вечерняя заря исчезла; ночь
была теплая и великолепная; звезды блистали очень отчетливо на безоблачном горизонте, но тихим и ровным, как бы сухим блеском, а не мерцая разноцветными огнями, как на безоблачном же небосклоне Италии. Оттого они казались очень маленькими.
        На востоке, вслед за легким заревом, поднималась луна. Она казалась такой малой на горизонте, как бы была в зените, диск ее был резко очерчен, свет ее был ярок: все это обличало необыкновенную сухость воздуха; росы не было и следа.
        Я приехал в Аягуз уже после десяти часов вечера, проехав, таким образом, двести семьдесят верст по типичной Киргизской степи.
        Переезд этот в значительной степени расширил мои понятия о том, что русский народ подводит под термин степи.
        Рожденный в соседстве с черноземными русскими придонскими и приволжскими степями, на той окраине черноземной России, для которой русская научная терминология придумала название лесостепи, я привык разуметь под именем степи обширные безлесные равнины, покрытые черноземом и поросшие исключительно травянистой растительностью. Такой характер имели родные и знакомые мне с детства придонские и приволжские степи. На ровном их горизонте никогда не профилируются никакие горные возвышенности. Проезжая в своем детстве и юности сотни и даже тысячи верст по черноземной России, я никак не мог себе представить, что такое гора, так как видел горы только на картинках и готов был относиться к ним как к художественным вымыслам, а не как к действительности. То же, что наш великорусский народ разумел у нас под именем гор, были, с одной стороны, спуски в ложбины или овраги, промытые доисторическими дилювиальными течениями или современными вешними водами в нашей беспредельной Сарматской равнине, а с другой - подъем на другую сторону этих ложбин и оврагов. Таким образом, пересекающие наши великорусские степи так
называемые горы имеют отрицательный рельеф, то есть состоят не из возвышений над уровнем степи, а наоборот, из углублений, в которых ютится лесная растительность, между тем как ровная поверхность самой степи поросла исключительно травянистой растительностью, необыкновенно роскошной весной и в начале лета и выжженной палящими лучами солнца к осени. В пять же зимних месяцев вся эта поверхность покрывается глубоким пластом снега, дающего своим таянием весной новую жизнь нашим степям.
        Совершенно иной тип степи встретил я в Азиатской России на необъятном пространстве между Уралом и Алтаем, составляющем южную часть Западно-Сибирской низменности. С южнорусскими черноземными степями сибирские степи имеют то общее, что на всем их пространстве нет никаких возвышенностей, что они также очень богаты травянистой растительностью и что их флора имеет большое сходство с флорой наших степей. Но существенное различие тех и других заключается в том, что хотя сибирские степи и богаты прекрасными луговыми пространствами, но пространства эти очень часто перемежаются с более или менее обширными перелесками (колками), состоящими из лиственных деревьев (берез, осин, тополей и т. п.), и что эти колки не скрываются в ложбинах, а растут на самой поверхности степи. В самой почве тех и других степей есть также существенное различие в том, что хотя почва сибирских степей плодородна, но она не может быть отнесена к типичной черноземной почве.
        По отношению же к своему орошению сибирские степи имеют также свои особенности. Величественные реки, орошающие Западно-Сибирскую низменность, текут издалека, так как они берут начало преимущественно в Урале или в Алтае, и, не встречая по выходе своем в низменность тех ложбин, промытых дилювиальными водами, которыми обилует Сарматская равнина Европейской России, протекают по самой поверхности низменности, прорывая себе неглубокие русла в мягкой и рыхлой почве. При этом они постоянно притискиваются (по закону Бэра) к правому своему берегу и, подмывая его, делают его крутым и нагорным, так что он издали представляет вид возвышенности, ограниченной, впрочем, прямой линией на горизонте.
        За Омском, в так называемой Барабе, я встретил еще новый для меня третий тип степи. При том же равнинном ее характере и перемежаемости ее луговых пространств с лиственными перелесками (колками) Барабинская степь характеризуется отсутствием текущих вод и преобладанием более или менее обширных пресноводных озер.
        Наконец, четвертый и совершенно неожиданный для меня характер степи встретил я за Иртышом при моем переезде между Семипалатинском и Аягузом. Со степями нашей Сарматской черноземной равнины пересеченная мной здесь Киргизская степь имела только одно общее, а именно совершенное отсутствие лесной растительности и обилие травянистой, необыкновенно роскошной весной и в начале лета, совершенно выгорающей осенью, а в зимние месяцы покрытой снежной пеленой, настолько легкой, что скот, разрывая снег своими копытами, находит себе подножный корм и в течение этих зимних месяцев. Но самое поразительное отличие Киргизской степи от наших южнорусских состоит в том, что на ее горизонте поднимаются очень часто горно-каменные возвышенности, которые состоят то из округлых куполовидных порфировых холмов, то из резко очерченных гранитных кряжей. Текущими водами Киргизская степь чрезвычайно бедна, но в горно-каменных ее возвышенностях есть ключи и источники, а на самой поверхности степи встречаются и озера, но почти всегда с солоноватой водой. Самый же характер растительности, состоящей часто из роскошных трав и
кустарников, совершенно иной, чем в наших степях, так как во флоре Киргизской степи преобладают не европейские формы, как в наших сибирских степях, но уже чисто азиатские. Таким образом, этот четвертый тип степи еще более отличен от нашего средне- и южнорусского, чем оба сибирских типа.
        Что же, в конце концов, разумеет русский человек под названием степи? По-видимому, обширные равнины, богатые травянистой растительностью и не тронутые еще культурой. При этом понятию степи не противоречит ни присутствие на ней твердокаменных горных групп и кряжей (как это замечается в Киргизской степи), ни произрастание на ней перелесков, состоящих из лиственных лесных пород, как это замечается в Ишимской и Барабинской степях. Орошение есть необходимое условие существования степи: безводная степь перестает быть степью и делается пустыней. Но характер орошения степи может быть весьма различен. Степь может быть орошена реками, текущими или по совершенно ровной ее поверхности, или в более или менее глубоких ложбинах. Наконец, степь может совсем не иметь текущих вод, а быть покрыта пресноводными или солеными озерами. Но еще более необходимо, чтобы степь была покрыта зимой сплошным снежным покровом, составляющим непременный атрибут степи, так как таяние этого покрова восстанавливает тот растительный покров, который служит главной характеристикой степи.
        Возвращаюсь к своему путешествию 1855 года.
        Город Аягуз (впоследствии Сергиополь) был расположен на правом берегу реки того же имени, которая имела здесь всего только 10 метров ширины, но я обрадовался и этой ничтожной речке, так как это была первая встреченная мной проточная вода на протяжении двухсот семидесяти верст от Иртыша, и притом она принадлежала уже к бассейну озера Балхаш.
        Город этот первоначально был построен верстах в тридцати выше на речке Аягуз при пересечении ее караванной дорогой, но вскоре после основания там города караванная дорога отошла от него в сторону и стала пересекать речку в тридцати верстах ниже. Тогда город перенесли на это, то есть на нынешнее, его место, но караванная дорога снова перешла на свое старое место. Однако город не захотел качаться далее, как маятник, из стороны в сторону и остался на своем втором месте. Во время моего посещения он был таким жалким и ничтожным, каким мне не приходилось видеть ни одного русского города. Построен он был на одном, более низком берегу ничтожной речки, везде проходимой вброд, и состоял из глиняного укрепления с бастионами и куртинами, которое уже разваливалось и внутри которого помещались кое-какие казенные здания (казармы, больница и недостроенная еще кирпичная церковь). Собственно, город состоял из одной широкой улицы с такими низенькими саманными глинобитными домиками, что приходилось нагибаться, чтобы разговаривать со стоявшими у окон этих домиков жителями. Лавок в городе совсем не было: единственная,
просуществовавшая короткое время, закрылась, потому что, как уверял разорившийся лавочник, никто не хотел платить денег за товары, а все требовали их отпуска даром!.. На другой стороне реки возвышались каменистые холмы, на которых по вечерам выли волки и даже видны были их сверкавшие в темноте глаза. Я остановился в городе в маленьком, но чистом и хорошо выбеленном домике зажиточного казака и пробыл весь следующий день, проночевав здесь две ночи. Такая дневка оказалась необходимой главным образом для разбора и укладки моих богатых геологических и ботанических сборов. День был жаркий: в 7 часов утра в тени было
15°, в два часа пополудни 21,5°, а в 9 часов вечера еще 19°.
        Главная моя экскурсия 8 августа была направлена вверх по одной из составных ветвей речки Аягуз, где в шести верстах выше города находились ломки известняка, а в трех верстах - кирпичный завод, на котором выделывался кирпич для постройки церкви и дома коменданта города (этим комендантом был казачий есаул). Растительность посещенных мною холмов была очень бедна, но в минеральных богатствах в окрестностях Аягуза, по-видимому, не было недостатка: мне доставили образцы прекрасного графита, найденные верстах в сорока от города в вершинах речки, впадающей в Аягуз, и образцы каменного угля, залегающего верстах в семидесяти от него в ту же сторону.

9 августа, рано поутру, после второй ночи, проведенной в Аягузе, я тронулся в путь по направлению к городу Копал. Первые четыре перегона (более 100 верст) шли вдоль течения речки Аягуз, через которую мы не раз переезжали вброд. Течение это сопровождалось довольно ровной степью; гор не было видно. Вдоль реки росли деревья, преимущественно серебристые и разнолистные тополи (Populus alba и P. euphratica). На четвертой от Аягуза станции, Мало-Аягузской, мы расстались с рекой Аягуз и через два перегона (около 60 верст), совершенные уже ночью, достигли на рассвете 10 августа интересовавшей меня станции Арганатинского пикета.
        Пикет этот был расположен в ущелье маленькой горной группы, состоявшей из скал черного кремнистого сланца, круто приподнятых порфиром. По ущелью мимо пикета протекал ключ чистой воды. Дорога поднималась по этому ущелью. Я остановился на пикете для того, чтобы пересесть на верховую лошадь и предпринять в сопровождении двух казаков экскурсию к камышам, окаймляющим озеро Балхаш, видное из пикета в хорошую погоду. К сожалению, когда мы выехали из пикета и сделали несколько верст по направлению к Балхашу, тучи собрались со всех сторон и пошел сильный дождь, промочивший нас, что называется, до костей. Экскурсия не удалась, пришлось вернуться на пикет. Я, пересев в тарантас, решил продолжать свой путь к Копалу. Через два перегона (65 верст) я достиг Лепсинского пикета и выехал на реку Лепса. Это была первая значительная река Семиречья. При выезде на Лепсу дождь уже прекратился и я мог сделать хороший сбор интересных растений семиреченской флоры. Река имела метров 40 ширины и быстрое течение; через нее мы переправились на пароме. За переправой находился Лепсинский пикет. За Лепсой расстилалась обширная
песчаная степь, а вдоль берегов ее росли деревья: талы (Salix viminalis) и тополи (Populus laurifolia).
        Местность эта была оживлена богатой орнитологической фауной. Здесь мы увидели впервые степных куриц: так казаки называли характернейшую среднеазиатскую птицу, свойственную, между прочим, и природе Семиречья; в систематике ее называют Syrrhaptes paradoxus, а у нас - саджей или копыткой. Сверх того, мы видели много дроф и стреляли с успехом куропаток (Perdix daurica) и степных рябков (Plerocles arenarius).
        В этот день (10 августа) я переехал и вторую значительную реку Семиречья, Баскан, при Басканском пикете, и достиг третьей реки Аксу, у Аксуйского пикета, после двух перегонов от Лепсы (65 верст), где и ночевал. Что придавало неимоверную прелесть той части Семиречья, которую мы проехали в этот день, так это то, что в стороне истоков реки Лепсы, на юго-востоке, перед нами раскинулся во всем своем величии исполинский снежный хребет - Семиреченский Алатау[В настоящее время Джунгарский Алатау.] , который с низменной Прибалхашской степи поднимается далеко за пределы вечного снега еще более резко, чем Альпы со стороны Ломбардской равнины.

11 августа, переночевав на Аксуйском пикете и проехав еще один перегон (23 версты) до пикета Карасуйского, я стал подниматься в гору на высокий отрог Семиреченского Алатау. Весь перевал этот, известный в то время под именем Гасфортова (так как он был устроен самим генерал-губернатором), находился между станциями Карасуйской и Арасанской, отстоящими одна от другой на двадцать семь верст. Верст пять дорога поднималась в гору узким ущельем, состоявшим из диких обрывов глинистого сланца, поднятых очень круто. Часа через два очень крутого подъема мы достигли вершины гребня, который, впрочем, едва ли превосходил 1300 метров абсолютной высоты и, во всяком случае, не имел еще альпийской растительности.
        После нескольких верст пути через плоскогорье и семиверстного пологого спуска я увидел, наконец, впереди себя извивающуюся ленту реки Биен, а за ней - интересное Арасанское поселение. Биен имеет характер быстрой и пенящейся горной реки, стремящейся через камни и скалы. Обмытые ею и торчащие из нее, они состоят из гранита. Много этих скал было навалено и за рекой и, видимо, принесено сюда ею, но, во всяком случае, не издалека, так как эти самые граниты выходят на поверхность в полуверсте от поселка. Поселок состоял из двух десятков домов, из которых один, построенный над самым ключом, был очень опрятен и даже красив. Бассейн Арасана был разделен на 4 купальни, каждая метров 6 длиной и 4 шириной. Вода в них выходила с чистого дна из-под расчищенных камней. Из нее в трех местах выбивались с силой пузыри газов. Температуру Арасана я нашел в +26,5 °C. Запах сернистого водорода был очень мало чувствителен. Нет сомнения, что после расчистки температура источника несколько понизилась, и выходящие на его дне газы стали менее задерживаться. Перед домиком был разбит сад, в котором деревья еще не успели
разрастись. Но что придавало уже прелесть всей местности, так это пашни копальских жителей, необыкновенно богатые своим урожаем пшеницы и овса и плодородием почвы. Пашни эти простирались от самого города Копала по всему плоскогорью Джунке до реки Биен, доставлявшей обильное орошение этим пашням. Если принять во внимание, что многие из копальцев обрабатывали в это время до двадцати десятин на тягло, то можно себе представить, какой цветущей русской колонией в Семиречье был уже в то время Копал, основанный за 15 лет до того в местности, плодородие которой и удобство для основания оседлой русской земледельческой колонии были впервые оценены знаменитым русским путешественником Г. С. Карелиным[Карелин Григорий Силыч
 (1801-1872) - натуралист, путешественник, один из первых исследовавший Каспий, Западный и Восточный Казахстан, составил карты побережья Каспийского моря, первый обошел часть залива Кара-Богаз-Гол и дал его описание.] , ранее всех проникшим в северную часть Семиречья в 1840 году.
        Я не остался ночевать в Арасане и 11 августа к вечеру добрался уже до Копала через прекрасное и плодородное плоскогорье Джунке, имеющее здесь не менее тридцати верст ширины. Копал был в это время уже очень порядочным городком, состоявшим из 700 домов, с деревянной церковью на площади и несколькими красивыми деревянными же домиками наиболее зажиточных казаков. В одном из таких домиков, служившем постоялым двором, я нашел себе пристанище, так как гостиниц в Копале не было.
        На другой день поутру я отправился к начальнику Копальского округа, полковнику Абакумову, который меня принял особенно приветливо и радушно. Он был выдающейся личностью, имевшей заслуги и перед наукой. Будучи еще молодым казачьим офицером, Абакумов сопровождал высокоталантливого натуралиста, путешественника Карелина, когда тот в 1840 году совершал первые свои поездки в северной части Семиречья, в горах Семиреченского Алатау, и сделался под его руководством страстным охотником и натуралистом. Когда же Карелин обосновался в Семипалатинске и перестал выезжать оттуда куда бы то ни было, Абакумов, бывший его подручником во время его путешествия, поселился в только что основанном Копале и стал выезжать оттуда и в ущелья, и на вершины Семиреченского Алатау, и в Прибалхашские степи, собирая в неизведанной еще стране орнитологический, энтомологический и ботанический материалы сначала для Карелина, а после его отъезда по его рекомендации вступил в сношения с заграничными натуралистами, которым и начал доставлять свои сборы. Немало растений и животных было вновь открыто Абакумовым, и некоторые из них
получили его имя, как, например, один из весенних жуков - усачей или дровосеков (Dorcadion abacumovi). Впрочем, в последнее десятилетие и старевший Абакумов, с повышением в чинах и с укреплением за ним первой роли в цветущем уже городе, отяжелел, перестал выезжать на охоту и на экскурсии и только высылал за естественно-исторической добычей наиболее способных из своих прежних спутников-казаков.



        Городская площадь в Копале. 1857 г.


        Понятно, как воодушевил и оживил местного ветерана детальных естественно-исторических розысков и открытий мой приезд; понятно и то, с каким удовольствием он предоставил всю свою команду в мое распоряжение.
        День 12 августа был им проведен вместе со мной в близких от Копала экскурсиях, а на следующий, 13 августа, он устроил мне восхождение на Семиреченский Алатау до вечных снегов этого хребта, но сам не решился сопровождать меня, боясь обнаружить передо мной свою единственную слабость, без которой он был бы идеальным начальником столь интересного края, каким был Копальский округ: слабость эта - та самая, которой страдало в то время огромное большинство самых талантливых деятелей наших захолустных окраин, - была алкоголизм, в силу которого Абакумов после каждого обеда находился в состоянии полной невменяемости.

13 августа, на рассвете, я, в сопровождении шести отборных казаков, был уже на пути в горы. Переехав вброд речку Копалку, мы начали подниматься в направлении к юго-западу, где подъем был наиболее отлогий. На всем пути своем я брал образцы горных пород. В самом начале подъема я встретил жилу точильного камня, открытого здесь Абакумовым и уже употреблявшегося копальскими жителями взамен выписывавшегося прежде по дорогой цене из Европейской России. Точильный камень этот оказался довольно мягким диабазом с кристаллами колчедана. На дальнейшем пути мы следовали через круто поднятые (под углом 70°) слои метаморфического сланца.
        После почти четырехчасового подъема на сильных и здоровых лошадях мы достигли гребня хребта и вдоль него повернули к востоку. Оказалось, что высокий кряж, по которому мы следовали, отделял широкое Копальское плоскогорье от глубокой долины горной реки Коры, одной из составных ветвей значительной реки Семиречья - Каратала. Весь этот Копальский гребень простирался от запада к востоку и носил на себе не только полосы, но и поляны никогда не растаивающего, то есть вечного, снега. Но за глубокой долиной реки Коры простирался еще гребень, параллельный с Копальским, и этот гребень уже переходил за пределы вечного снега в нескольких из своих пиков. В особенности две его вершины были совершенно убелены вечным снегом, который спускался с одной из них довольно низко на северную ее сторону в голову поперечной долины, где протекал с шумом левый приток Коры. Котловина, в которой зарождался этот приток, была обнята крутыми снежными скатами и походила на ледник, но, к сожалению, я не мог исследовать его, потому что расстояние до него было слишком велико, и на это исследование пришлось бы посвятить несколько дней.
Вид на долину реки Коры был восхитителен. Он напомнил мне красивые долины Гриндельвальда и Лаутербруннена. Высота гребня, по которому я следовал, казалась мне, по крайней мере, метров на 1500 выше Копальского плоскогорья, но он еще более возвышался над глубокой долиной Коры. Широкая и многоводная река, через которую, как говорили, очень трудно, а иногда и совсем невозможно перебраться вброд, кажется сверху узкой, серебристой ленточкой, которая, однако же, несмотря на свое отдаление, наполняет воздух диким ревом своих пенистых волн, стремительно прыгающих по камням. Пена и брызги этой реки имеют тот особенно млечный цвет, который свойствен рекам, порожденным ледниками. Кое-где виднеются вдоль реки темно-зеленые полоски длинных лесистых островов, масштабом величины которых могут служить растущие на них темные и стройные вековые тянь-шаньские ели (Picea schrenciana), получившие свое научное название в честь современного Карелину путешественника Александра Шренка, доходившего в 1840 же году до Семиреченского Алатау и озера Балхаш. Такие же ели торчат по утесам и на скатах величественной долины Коры. За
рекой быстро поднимались горы, сначала поросшие сибирской пихтой (Abies sibirica), далее кустарником, потом обнаженные и поросшие альпийскими травами, исчезающими, наконец, под снежной мантией. Кое-где на снегу видны были как бы горизонтальные и вертикальные тропинки. По рассмотрении в зрительную трубу горизонтальные тропинки оказались глубокими трещинами, а вертикальные - следами низвергнувшихся лавин.
        Как ни манила меня очаровательная долина, нельзя было и думать о спуске в нее, и я решил следовать вдоль гребня, переходя с одной возвышенности на другую и стараясь достигнуть предела вечного снега. Мы следовали на лошадях до тех пор, пока дико наваленные одна на другую гранитные скалы не преградили нам пути. Тут мы вынуждены были оставить лошадей, и я уже пешком отправился с тремя казаками по пути, по которому с испугом неслось перед нами стадо диких коз (Gapra sibirica), с необыкновенной легкостью перескакивавших с одной скалы на другую. Приходилось и нам перепрыгивать через глубокие поперечные трещины или обходить их, спускаясь несколько в долину Коры, где глыбы скал были не так громадны и трещины более доступны к переходу, облегчаемому крепкими стволами и ветвями растущего в них казачьего можжевельника (Juniperus sabina). Таким образом я добрался до предельного пункта своего восхождения - одной из вершин гребня, на которой в западине находилась поляна никогда не растаивающего (вечного) снега. Здесь я решился сделать привал для того, чтобы измерить высоту, на которой мы находились и которая
могла быть едва ли менее 3000 метров. Измерения свои я производил посредством аппарата для кипения воды, так как имевшийся у меня барометр не выдержал переездов и разбился еще в Сибири. Я принялся за свой аппарат, но как ни старался зажечь спирт, налитый из имевшейся на руках казаков бутылки, он не горел, потому что, как оказалось, был наполовину выпит одним из сопровождавших меня казаков и разбавлен водой. Впоследствии я узнал от Абакумова, что Карелин отравлял в присутствии казаков весь свой запас спирта, необходимого для научных целей, самым сильным ядом и давал этот спирт в присутствии казаков собаке, которая тотчас же околевала, и что только этим способом он мог отучить казаков от хищения ими спирта, столь необходимого для целей науки. Для меня же дело было в этот день непоправимо, и на первом моем восхождении я потерпел досадную неудачу. Пришлось довольствоваться полным сбором горных пород на пути, богатой коллекцией альпийских растений[Вот список собранных мной в альпийской зоне Копальской цепи растений сем. Ranunculaceae: Anemone narcissiflora, Ranunculus hyperboreus, R. Altaicus Trollius
asiaticus, Isopyrum grandiflorum, Aconitumrotundifolium; сем. Papaveraceae: Papaver alpinum; сем. Cruciferae: Draba stellata, Erysimum cheiranthoides; сем. Droseraceae: Parnassia laxmanni; сем. Sileneae: Dianthus alpinus, Alsine verna; сем. Geraniaceae: Geranium albiflorum; сем. Leguminosae: Oxytropis amoena, Ox. fruticulosa n. sp., Ox. algida n. sp., Ox. platysema, Ox. oligantha n. sp., Hedysarum obscurum; сем. Rosaceae: Potentilla opaca, Pot. nivea; сем. Crassulaceae: Umbilicus alpestris, Sedurn erwersii; сем. Saxifragaceae: Saxifraga sibirica; сем. Compositae: Rhinactina Gmonifolia, Erigeron uniflorus, Richteria pyrethroides, Leontopodium alpinum, Doronicum altaicum, D. obiongifolium, Saussurea pygmaea; сем. Pyrolaceae: Pyrola rotundifolia; сем. Primulaceae: Primula cortusoides, Pr. algida, Androsace septentrionalis, Cortusa matthioli; сем. Gentianeae: Gentiana aurea, G. barbata, G. frigida; сем. Borragineae: Muosotis silvatica, Eritriehium villosum; сем. Scrophulariaceae: Gymnandra borealis; сем. Labiatae: Dracocephalum altaiense, Dr. peregrinum; сем. Liliaceae: Allium platyspathum.] и небольшим
количеством жесткокрылых насекомых.
        Альпийская флора роскошно покрывала своими чудными цветами скалы вершин Копальского гребня.
        Флора всего Копальского гребня носила вполне альпийский характер, но между растениями, ее составлявшими, были и европейские (как альпийские, так и северные), в еще большей степени алтайские, а отчасти и местные алатауские, значительная часть форм которых была найдена мной впоследствии на Тянь-Шане.[Среди собранных мной 13 августа на Копальском гребне растений были уже известны из альпийской флоры Швеции, Швейцарии и других стран Европы: Anemone narcissiflora, Ranunculus hyperboreus, Papaver alpinum, Draba stellata, Dianthus alpinis (в другом видоизменении), Alsine verna, Hedysarum obscurum, Potentilla opaca, P. nivea, Erigeron uniflorum, распространенный в Альпах эдельвейс (Leontopodium alpinum), Primula cortusoides, Cortusa matthioli, Gentiara aurea, Dracocephalum peregrinum. Но встретились мне в этой флоре и несколько растений, распространенных в нашей северной русской (Сарматской) равнине: Pyrola rotundifolia, Androsace septentrionalis и наша обыкновенная незабудка (Myosotis silvatica), а из растений Сибирской равнины: Trollius asiaticus и полярная Gimnandra borealis. Всего же более растений в
этой зоне было алтайских, а именно: Isopirum grandiflorum, Erysimum cheiranthus, Parnassia laxmanni, Geranium albiflorum, Sedum ewersii, Saxsifraga sibirica, Doronicum altaicum, Primula algida, Eritrichium villosum, Dracocephalum altaiense. Все же остальные виды принадлежали к центральноазиатской флоре местной альпийской зоны и оказались позже отчасти распространенными также и в Тянь-Шане. Из этих растений местной алатауской флоры мной в этот день были найдены впервые, получившие впоследствии следующие названия: Oxytropis fruticolosa n. sp.p., Ox. algida n. sp., Ox. oligantha n. sp.]
        Ключ, выходивший из земли близ нашего привала метров на 60 ниже снежной поляны, имел +1,5°, а температура воздуха в тени +9°, но пригрев солнца был очень силен, и, конечно, не растаявшие в это время года снега нужно было уже признать вечными, в чем легко было убедиться из их сложения.
        Когда же мы, после сбора альпийских трав, тронулись с нашего привала, день склонялся к вечеру, и было уже около 6 часов пополудни. Сумерки застали нас на половине спуска, который был очень крут, потому что мы шли напрямик в направлении к Копалу. Когда мы вошли в зону хвойных лесов, то уже совершенно стемнело, и мы, спотыкаясь и падая, должны были вести лошадей в поводу, пробивая себе путь между скалами и срубленными деревьями. Наконец, мы вышли на тропинку дровосеков, проходившую через ущелье, в котором зимовал первый пришедший сюда русский отряд в
1841 г., при занятии местности Копала под первое русское поселение в Семиреченском крае. Уже очень поздно вечером огни и лай собак возвестили нам наше благополучное возвращение в Копал.
        Отвычка от верховой езды и переутомление от слишком трудного восхождения не остались для меня без последствий. День 14 августа я еще провел кое-как, приводя в порядок свои богатые сборы от 13 августа, но на другой день я уже слег в постель. Следующие три дня я не мог двинуться с места и только 18-го утром с трудом сел в тарантас для того, чтобы шагом доехать до Арасана. Теплые ванны имели на меня самое благотворное влияние: невыносимые боли прекратились, и 19 августа я с удовольствием мог уже сделать первую экскурсию за пять верст от Арасана. На следующие дни - 20, 21, 22 и 23 августа - я уже делал ежедневно экскурсии от 15 до
20 верст во все стороны от Арасана, вдоль реки Биен вниз по ее течению и вверх в горы, в ущелье Кейсыкауз, на копальские пашни и т. д.
        Во время этих экскурсий я ознакомился с фантастического вида нагромождениями скал по реке Биен, как бы наваленными одна на другую, так что они могли дать в своих промежутках убежище для многих людей, а также с рекой, до такой степени обильной водой, что ее легко было развести на арыки (ирригационные каналы) для полива обширных пашен, а также с интересной фауной каменистых берегов Биена, в состав которой входило множество черепах (Testudo horsfieldi) и птиц, в особенности каменных куропаток (Сасcabis chukar) и степных рябков (Pterocles).
        Наблюдение над здешней хлебной культурой убедило меня в том, что эта замечательно плодородная местность, дав место достаточно сильной русской колонизации, сделается сразу одним из прочных опорных пунктов нашего владычества в Средней Азии. Хлебные посевы состояли здесь из пшеницы, овса, ржи, ярицы, ячменя и отчасти кукурузы и сорго, но просо родилось неудовлетворительно. Посевы производились около 20 мая, первый полив полей - в первых числах, а второй - около 20 июня, жатва же началась в начале августа, а окончилась во время пребывания моего на Арасане. На десятине родилось в этом году средним числом пшеницы по 12 четвертей, а овса - по 20. Садоводство также развивалось здесь с успехом. Насаженные в садах персиковые деревья и виноградные лозы росли очень быстро, не говоря о яблонях, уже дававших плоды.

24 августа я почувствовал себя настолько хорошо, что решился продолжать свое путешествие в направлении к укреплению Верному. Выехав из Арасана рано поутру, я совершил свой переезд в Копал без усталости часа в три и, немного не доезжая до Копала, видел сухой смерч. В Копале мне не было другого дела, как повидаться и проститься со столь внимательным и предупредительным по отношению ко мне полковником Абакумовым. Выехал я из Копала в 4 часа пополудни в дальнейшее, в высшей степени интересное для меня путешествие, предшествуемый самыми благосклонными распоряжениями Абакумова на весь дальнейший мой путь по Копальскому округу.
        Дорога шла прямо к западу, вдоль северного подножия Каратау, или Копальского гребня, отделяющего плодородное плоскогорье Джунке от глубоких долин рек Коры и Каратала, и после первого перегона до пикета Ак-Ичке (25 верст) я стал подниматься в гору и переезжать через понизившееся продолжение Каратау. Солнце уже скоро закатилось, дальние снежные вершины Семиреченского Алатау на востоке загорелись розовым цветом (Alpengluhen), а на западе вечерняя заря исчезла за невысоким узорчатым гребнем, и на небосклоне осталась, наконец, только двурогая луна, освещавшая своим бледным светом высокие горные обрывы, мимо которых проходила наша дорога. При этом-то несколько фантастическом свете поразило меня неожиданное явление, которое я ощутил в первый раз в своей жизни: скалы начали колебаться, а обвалы беспрестанно падали с треском с горных вершин; это было довольно сильное землетрясение. Для нас, к счастью, все обошлось благополучно, и мы в 9 часов 30 минут вечера добрались невредимыми до Сарыбулакского пикета, отстоявшего с небольшим в 50 верстах от Копала, и я ночевал в чистой и просторной комнате на этом
пикете.
        Выехав на другой день (25 августа) рано поутру из Сарыбулака, я доехал верст через пять до реки Каратал, одной из значительнейших рек Семиречья, которая, только что вырвавшись здесь из стеснявшей ее горной долины, неслась через скалы и камни, разбиваясь на множество рукавов и образуя многочисленные пороги. Броды через реку были здесь затруднительны, вследствие необыкновенной быстроты двух главных рукавов Каратала. Для удобства переправы дорога поднималась вверх Каратала верст на двадцать до вновь основанного Карабулакского пикета, в то время еще не совсем достроенного и состоявшего из группы временных юрт. Что меня поразило на этом пикете, это то, что обыкновенно все пикеты, много лет существовавшие, были расположены на совершенно обнаженной поверхности, и никаких деревьев около них насажено не было, а здесь я увидел, что около недостроенного еще пикета был целый садик. Но пришлось очень скоро разочароваться: садик этот состоял из довольно больших деревьев, привезенных из Каратальского ущелья и натыканных в землю в виде садика только по случаю моего приезда, что объяснялось тем, что перед моим
приездом в Копал пронесся слух, что едет из Петербурга ревизор, который обращает особое внимание на растущие везде травы и деревья, почему и называется «министром ботаники». Слух этот был основан на том, что я был назван в открытом листе, данном мне Русским географическим обществом, магистром ботаники, и еще более укрепился тем, что Абакумов после моего первого посещения Копала сделал распоряжение, впоследствии вполне удавшееся, чтобы пикеты обсаживались деревьями.
        Прежняя пикетная дорога от Копала в Верное выходила на Каратал в Каратальском пикете, находившемся в восьми верстах от нынешнего Карабулакского пикета, выше по реке Каратал, в самой долине реки. Пикет был перенесен в Карабулак, а на прежнем его месте на правом берегу Каратала осталось оседлое казачье поселение - хутор, в местности, богатой сенокосами, в которых у Копала ощущался недостаток. Вблизи этого хутора на обоих берегах реки возникли оседлые поселки так называемых чолоказаков. Под именем чолоказаков разумелись здесь такие выходцы из Ташкента, которые основывали оседлые поселения в степи, взяв себе в жены киргизок. В конце сороковых годов такие поселки чолоказаков стали возникать и на Каратале. Поселки эти состояли из тщательно выбеленных мазанок с плоскими крышами и печами, приспособленными для зимнего пребывания выстроивших их чолоказаков, которые обзавелись киргизскими женами тем же путем, каким римляне похитили сабинянок. Казаки назвали эти поселки «курганами» и очень хвалили умелость их жителей не только в полевых работах, ирригации и скотоводстве, но и в садоводстве и строительстве. Во
главе одного из этих самовольных поселков (курганов) стоял престарелый патриарх Чубар-мулла, на которого мне указали, как на единственное лицо, знающее, где были найдены интересные исторические предметы в Каратальской долине. Но не менее этих предметов меня интересовали и сами каратальские чолоказаки, так как я имел некоторое основание думать, что большинство их были совсем не ташкентские узбеки, а беглые из Сибири ссыльнопоселенцы, долго проживавшие в Ташкенте и, наконец, образовавшие в конце сороковых и начале пятидесятых годов земледельческую колонию на самой окраине тогдашних наших азиатских владений, на реке Каратал, под сенью легальной русской передовой земледельческой колонии - Копала.
        Для того чтобы разыскать древние исторические предметы буддийского культа, о которых мне говорили в Копале, и разрешить попутно мои недоумения относительно каратальских чолоказаков, я решился направиться из Карабулакского пикета в отстоящий верстах в восьми оттуда вверх по Каратальской долине на левом берегу реки «курган», или поселок, Чубар-муллы, захватив с собой из пикета пять рабочих с ломами и казака-переводчика, хорошо знакомого с Чубар-муллою. Хутор Чубар-муллы представлял уже по своему внешнему виду очень отрадное явление: он состоял из двух десятков хорошо выбеленных домиков с плоскими крышами, прекрасно устроенными печами и трубами и утопал в зелени деревьев, которыми они были обсажены и между которыми были и лесные деревья местной флоры Каратальской долины, а еще более фруктовые: яблони, абрикосовые деревья, так же как и лозы винограда. На огородах были овощи и кукуруза. Уже подъезжая к поселку чолоказаков, я нашел местность автономной каратальской колонии очень оживленной: беспрестанно встречались мне киргизы и чолоказаки на быках и верблюдах, и прекрасные стада крупного рогатого скота
и характерных киргизских овец с их тяжелыми курдюками, и табуны легких лошадей. Для того чтобы достигнуть «кургана» Чубар-муллы, когда мы поравнялись с ним, нам пришлось переехать вброд через реку, так как хутор находился за нею. Брод через Каратал был очень труден. Дикая река разбивалась здесь на несколько рукавов, и, несмотря на сухое время года, рукава эти, вероятно вследствие таяния вечных снегов, представляли собой шумные и многоводные потоки, богатые водоворотами и порогами. Острова их живописно поросли талом, черемухой, облепихой, высокими ивами и тополями. Перебродили мы через реку зигзагами, диагонально, через гривы порогов, мимо огромных пней, нарочно здесь набросанных для того, чтобы волны не уносили лошадей с переправляющими их всадниками. За рекой мы повернули круто и скоро очутились перед ближними жилищами поселка. Чолоказаки встретили нас с заметной недоверчивостью, и на вопрос о том, где мы можем увидеть Чубар-муллу, мы получили уклончивые ответы. Тогда я послал своего очень смышленого переводчика разыскать его и устроить для меня с ним свидание. Я поручил переводчику разъяснить
престарелому чолоказаку, что я приехал издалека, из столицы, посмотреть на то, как живется людям на новых русских землях, что я смотрю с радостью на то, как на этих землях селятся люди, от которых в течение почти десятка лет русские, кроме хорошего, ничего не видели, что они устроили своим собственным трудом для себя хорошие постоянные жилища, теплые зимой, а благодаря своим познаниям в садоводстве они развели и садики и огороды, сеют хлеб и держат хороший скот, из чего можно заключить, что они многое число лет прожили в «Ташкении» - как они ее называют, где многому и хорошему научились, что время их переселения из Ташкента мне хорошо известно, но откуда они родом и когда поселились в Ташкенте - я спрашивать их не буду, что мое посещение их «кургана» ничего, кроме пользы, им принести не может, так как еще более упрочит их спокойное пребывание с их семьями на русских землях, где местное начальство приняло их на жительство и где они уже прожили много лет, ничего дурного никому не сделали, а пользу русскому переселению на новые земли принесли немалую.
        После переговоров с переводчиком Чубар-мулла явился ко мне, а причина, почему он не сразу решился показаться мне, скоро выявилась: он был старец лет 80 с явными следами вытравленных клейм на лице. Объяснения наши произошли уже не через переводчика, а на русском языке, на котором он говорил как русский, но со слегка татарским акцентом, легко объясняемым или тем, что он был по происхождению казанский татарин, или тем, что он долговременным пребыванием в Ташкенте, после побега своего с каторги, привык к татарской речи: хотя я и не сделал ему никаких прямых вопросов, особенно относящихся ко времени, предшествовавшему его осуждению, однако из наших разговоров выяснилось, что, поселившись в Ташкенте еще в тридцатых годах XIX века, он нашел себе там кусок хлеба, занимаясь земледельческими, садовыми и вообще сельскохозяйственными работами. У богатых ташкентских узбеков таких русских работников, бежавших из Сибири в Ташкент, было немало, и естественно, что они все знали друг друга, а он между ними был всех старше летами. В 1842 году до этих уже давно проживавших в Ташкенте русских людей дошли слухи о том,
что в Семиречье возникло цветущее русское земледельческое поселение (Копал), и Чубар-мулла, человек отважный и предприимчивый, много лет страдавший тоской по родине в своем изгнании на чужбине, решился привести в исполнение зародившееся в нем непреодолимое желание посмотреть на эту новую богатую окраину русской земли и, если возможно, поселиться в ней для того, чтобы, по крайней мере, умереть на родной земле. Он запасся тремя верблюдами, навьючил их ташкентским товаром - изюмом, шепталой, фисташками и ташкентскими тканями, беспрепятственно доехал до Семиречья, сбыл здесь с выгодой свой товар, запасся в Копале русским товаром, с которым и вернулся в Ташкент; на дороге он встретил особенно благосклонное гостеприимство и временный заработок у русских казаков на Каратале и, облюбовав совершенно еще свободные там места, удобные для орошения и земледелия, решился поселиться на них вместе со своими земляками, товарищами - беглецами из России, под именем ташкентских выходцев - чолоказаков. По возвращении в Ташкент он собрал большой караван из нескольких десятков верблюдов и не меньшего числа чолоказаков с
большим количеством ташкентских товаров, из коих самым ходким был изюм, так как из него копальские казаки курили водку, ввоз которой к ним из России был безусловно запрещен. С тех пор эти русские чолоказаки окончательно поселились на Каратале, обзавелись здесь семьями, получив в жены киргизок, иных похищением с их на то согласия, других - с уплатой калыма. Второму поколению этих чолоказаков, происшедшему от смешанных браков с киргизками, уже было от 10 до 17 лет, а недоверчивые сначала их отцы («выходцы из Ташкении», как называли они себя) постепенно отважились говорить со мной на родном своем языке, то есть по-русски. Один из них рассказал мне случай, бывший с ним при постройке русского консульства в Кульдже: он был приглашен по рекомендации родственных с ним киргизов нашим консулом Захаровым для кладки печей. Долго объяснялись они с консулом по-киргизски и по-узбекски, но все-таки понять друг друга не могли, и печник из чолоказаков, не вытерпев, спросил консула по-русски: «Да какую печку вашему высокоблагородию нужно - русскую или голландскую?» Консул «изволил рассмеяться», а чолоказак соорудил ему
такую печку, какую китайцы никогда и не видывали и за которую он получил и большую благодарность, и хорошую плату. Полевые работы были, конечно, известны Чубар-мулле с малолетства, но проведению арыков и разведению фруктовых деревьев он научился в Ташкенте.
        Когда мои сношения с каратальскими чолоказаками вполне установились и всякая их недоверчивость в отношении меня исчезла, то они с удовольствием и любознательностью русских людей взялись указать мне место, в котором несколько лет тому назад инженеры, проводившие здесь дорогу, случайно нашли какие-то интересные предметы. По рассказам, слышанным мной в Копале, это были, между прочим, какие-то круглые глиняные медальоны, на которых были изображены на каждом по сидящей фигуре со скрещенными ногами и короной на голове, а затем еще другие предметы, слепленные из глины, о форме и значении которых я не мог сделать себе никакого представления.
        За аулом Чубар-муллы видны были часто встречающиеся в Сибири высокие курганы, заключающие в себе столь распространенные так называемые «чудские» могилы, но чолоказаки повели меня не туда, а в сторону от аула, на прибрежный к реке кряж, возвышавшийся над ней метров на 100 и состоявший из скалистых обрывов сланцев, поставленных на ребро, простирающихся от запада к востоку и имеющих естественное падение под углом в 80°; на этих-то скалах и к этим обрывам были прислонены человеческие сооружения, сложенные из плит тех же горных пород, но положенных горизонтально и разделенных между собой насыпями глины. Иногда все это принимало форму небольших курганов. При помощи своих работников и чолоказаков я прокопал один из таких курганов поперек во всю его вышину и ширину поперечной канавой. Могилой перекопанный мною курган не оказался. В нем не было никаких костей, ни предметов, находимых в могилах, и я пришел к заключению, что эти человеческие сооружения были жилищами или кельями буддийских отшельников или монахов времени джунгарского владычества XVII века. Медальонов с изображением Будды я уже не нашел,
потому что мы попали на курган, хищническая раскопка которого была наскоро сделана инженерами, но другие предметы, о которых нам говорили, мы нашли в сотнях экземпляров. То были небольшие предметы от 8 до 10 сантиметров в вышину, тщательно слепленные из глины. Они имели сходство по виду с небольшими коронками формы мономаховой шапки с рельефными украшениями на своей верхней, конической части и с тибетской надписью кругом. Очевидно, это были какие-то предметы буддийского культа, изготовлявшиеся кустарным промыслом монахами, жившими в кельях на Каратале. Так как кельи были построены из тяжелых каменных плит, поддерживаемых деревянными столбами из очень непрочного дерева (тополя), то дерево это сгнило, и все кельи обрушились, а во время моего посещения уподоблялись уже более или менее бесформенным грудам камней, между которыми изредка можно было различить что-то похожее на коридоры. К солнечному закату я должен был закончить работу, одарив всех своих сотрудников. Ночевал я в чолоказацком хуторе, пользуясь самым радушным гостеприимством экс-каторжников, давно превратившихся в самых мирных и трудолюбивых
поселенцев новоприобретенной русской земли, упрочению обладания которой они служили очень усердно и вполне сознательно.
        На следующее утро я расстался после оживленных бесед со встреченными мной в первый раз в жизни экс-каторжниками (совершившими, несомненно, когда-то в своей жизни очень тяжкие преступления), унося по отношению к ним самое теплое, гуманное чувство.

25 августа я продолжал свое путешествие из Карабулака; восемь верст дорога шла еще по Караталу, но на девятой версте повернула к югу, начала подниматься в гору и после перегона в двадцать четыре версты от Карабулака достигла Джангызагачского пикета. Проехав еще восемнадцать верст далее, сначала мимо диоритовых гор, а потом мимо горы, состоявшей из порфира, я переехал через перевал в долину реки Коксу, светлая, блестящая на лучах солнца лента которой представлялась передо мной, окаймленная рядом свежих, высоких тополей. Здесь я оставил свой экипаж на привале, а сам отправился на коне семь верст вниз по течению Коксу, где, как я слышал, находилась скала с какими-то фигурами или надписями. Версты через две довольно широкая долина Коксу заметно сузилась. Дно долины уподоблялось чудному парку, состоявшему из тополей, берез, черемухи, облепихи и ивы, перевитых джунгарским ломоносом (Clematis songariса). Река, широкая и быстрая, то разделялась на несколько рукавов, то соединялась в одно русло, украшая парк своими серебристыми, аквамариновыми лентами. С обеих сторон высоко громоздились горы крутыми и смелыми
обрывами скал, состоявших из конгломерата. На пятой версте мы переехали через гранитный гребень, а, спустившись с него, по проезде семи верст, на луговом скате к реке нашли много отдельных гранитных скал и на одной из них те грубые, можно сказать, детские изображения животных, о которых нам говорили. Замечательно, что совершенно такие же фигуры оленей и диких коз Спасский нашел на берегах Енисея и изобразил их в своем «Сибирском вестнике» еще в 1820 году. По-видимому, эти изображения заменяли собой надписи и имели условный гиероглифический характер, но во всяком случае они относились к «чудскому» бронзовому периоду и доказывали, что в доисторические времена одни и те же племена двигались с берегов Енисея, огибая Алтай, где они оставили свои следы в так называемых «чудских» копях и проникали в Семиречье.
        К своему экипажу я вернулся уже после солнечного заката. Вдали на востоке при лунном свете были едва видны снежные вершины. Отсюда мы уже ночью ехали верст восемнадцать-двадцать до Коксуйского пикета, расположенного при самом выходе из узкого, дикого ущелья и состоявшего из нескольких красивых беленьких домиков. Здесь вновь возникал казачий поселок, и был устроен хороший мост через реку.
        Коксуйский поселок представлял для меня большой интерес на моем пути, во-первых, потому, что это была третья местность Семиречья, в которой я нашел уже упрочивавшуюся русскую колонизацию в Средней Азии, а во-вторых, потому, что, находясь здесь вблизи снежных гор, я имел возможность предпринять отсюда второе в Семиречье восхождение до пределов вечного снега.
        Всматриваясь поутру 27 августа в окружающую меня местность, я увидел перед собой две горные группы, достигавшие пределов вечного снега. Одна из них походила по своему очертанию на одну из швейцарских вершин Ронского бассейна - «Dent du Midi» и даже на южном своем склоне имела снежные полосы; киргизы называли ее Куянды. Другая группа, простиравшаяся параллельно первой, отделялась от нее широкой долиной реки Коктал и представляла высокий гребень, вершины которого на своей северной стороне покрыты были широкими полосами вечного снега. На этот-то хребет, который киргизы называли Аламан, я и предпочел взобраться, так как горная группа Куянды, носящая на себе еще более вечного снега, чем Аламан, показалась мне неприступной с южной стороны, а простирающиеся к юго-востоку от Куянды горы, далеко заходящие за снежную линию и имеющие вершины, покрытые сплошной снежной мантией, находились во второй линии за Куянды и были отделены от нее глубоким ущельем. Притом же главная вершина Атамана была так расположена, что вид с нее со всех сторон был самый обширный и для исследователя географии страны самый
поучительный и простирался далеко за китайские пределы и за самую главную реку Семиречья - Или.
        Киргизский султан Адамсарт вызвался проводить меня на вершину Атамана в сопровождении одного джигита, а я взял с собой из Коксуйского поселка только двух казаков. Пятнадцать верст мы сделали на прекрасных лошадях султана по дороге от Коксуйского пикета к Терсаканскому, а затем переехали вброд быструю реку Коктал и стали подниматься на Аламан. Несмотря на усилие прекрасных лошадей султана, подъем занял часа четыре. Дорога шла через скалистые ущелья вдоль ручья, падающего водопадом. Около полудня достигли мы вершины хребта у снеговой поляны, над которой еще круто возвышалась груда сиенитовых скал колоссальной величины, промежутки которых были наполнены крупнозернистым снегом; кругом была в полном цвету альпийская растительность алтайского типа. На вершине Аламанского хребта провел я четыре часа за сбором растений,[Вот список растений, собранных мной в этот день (27 августа) в альпийской зоне Аламанского хребта. Из лютиковых (Ranunculaceae): Ranunculus altaicus и другой, уже тянь-шаньский, красивый и оригинальный вид лютика с бело-серыми цветами, относящийся к особому роду, выделенному ботаником
Мейером, - Callianthemum alatavicum; Aconitum rotundifolium; из крестоцветных: Draba hirta, Chorispora songorica; из силеновых (гвоздичных): характерный альпийский вид Melandryum apetalum; из сем. Alsineae: Cerastium trigynum; из бобовых: вновь открытый мной в этот день новый вид, получивший впоследствии название Oxytropis cana n. sp; из сем. розоцветных (Rosaceae): алтайский вид Sanguisorba alpina, Potentilla fragiformis; из камнеломок (Saxifragaceae): Saxifraga sibirica и S. flagellaris; из сложноцветных (Compositae): среднеазиатский Aster flaccidus, альпийский Erigeron uniflorum, тянь-шаньская Waldheimia tomentosa; из первоцветовых (Primulaceae): Androsace villosa и septentrionalis; из генциан: Gentiana falcata, G. aurea, G. prostrata, G. frigida; из бурачниковых (Borragineae): Eritrichium villosum; из сем. Scrophulariaceae: Gymnandra borealis; из губоцветных (Labiatae): Dracocephaluum peregrinum; из лилейных: Allium platyspathum; из осок (Cyperaceae): Carex nigra. Характер этой флоры имеет, конечно, большое сходство с характером растительности альпийской зоны Копальской цепи, да и всего вообще
Семиреченского Алатау.] образцов горных пород и в производстве гипсометрических наблюдений, которые удались потому, что моя бутылка со спиртом, на этот раз находившаяся на попечении Адамсарта, не была выпита. Мое наблюдение дало для одной из вершин Аламана 3000 метров. В 4 часа пополудни мы начали спускаться с Атамана по другой, более прямой и более восточной дороге, по крутым обрывам, мимо ужасных пропастей. Вдоль ущелья крутые скаты поросли казачьим можжевельником (Juniperus sabina), ниже зоны распространения которого появилась жимолость (Lonicera xylosteum) и черемуха (Primus padus). Когда мы достигли половины спуска, солнце уже начинало скрываться на западе под ровным горизонтом. Адамсарт отъехал в сторону, быстро соскочил с лошади, бросился на колена, снял свою коническую шапку и, обратившись на запад, несколько минут произносил свою молитву… Уже было совершенно темно, когда мы достигли конца своего спуска и направились к своему ночлегу в аулах Адамсарта. Проскакав быстро верст шесть, мы увидели огни и услышали лай собак и говор встретивших нас киргизов, толпой суетившихся около большой юрты,
которая как бы сама собой выходила из ряда других юрт и двигалась к нам навстречу. Когда мы вошли в юрту, расположившуюся на лугу, то нашли уже там разостланными богатые ташкентские ковры, приготовленные для нашего ночлега. Скоро загорелся и приветливый огонек посреди юрты, принадлежавшей, как я узнал, не султану, резиденция которого была еще гораздо далее, а богатейшему из жителей этого аула. Общество, окружившее очаг, состояло, кроме прибывших со мной, из хозяина юрты, двух почетнейших киргизов аула и двух чолоказаков. Прежде всего явился кумыс, потом мы пили чай, а затем было подано обычное выражение гостеприимства - баранина. Султан совершил свою молитву, затем нам подали красивые бухарские медные кумганы (рукомойники), и мы все умыли руки и принялись за свой ужин, после которого хозяева юрты и жители аула удалились, а мы с султаном улеглись на приготовленные для нас шелковые подушки. Огонь погас. Через верхнее отверстие юрты мы увидели заблиставшие звезды. Под унылый и монотонный напев киргизов, охранявших окружавшие нас стада, сон очень скоро овладел нами. Только после полуночи я был пробужден
страшной тревогой: послышались крики людей, отчаянный лай всех собак аула и, наконец, испуганные голоса всех домашних животных аула: ржанье лошадей, рев быков и верблюдов, блеянье овец - одним словом, такой дикий вокальный концерт, какой мне привелось слышать только один раз в моей жизни. Все находившиеся на ночлеге в юрте выбежали из нее, кроме меня и султана, спавшего подле меня крепким сном на своих шелковых подушках и едва проснувшегося уже после меня. Через несколько минут после того около самой юрты раздался громкий выстрел, и я мог распознать причину тревоги, так как все киргизы, узнав ночного гостя, кричали: «аю», «аю»; это был медведь, забравшийся в стадо, которое паслось в нескольких шагах от нашей юрты, выдвинутой далеко вперед от всего аула. Испуганный выстрелом моего конвойного казака, медведь предпринял быстрое отступление, похитив только одного барана. От киргизов я узнал, что накануне в том же самом часу тот же аул подвергся нападению другого медведя, которому, однако же, не удалось так дешево отделаться от преследования. Киргизы окружили его со всех сторон и убили. Трофей их вчерашней
победы - прекрасная медвежья шкура была принесена и разостлана передо мной и султаном Адамсартом.

28 августа поутру я быстро доскакал на киргизском коне до отстоявшего в пятнадцати верстах от аула Терсаканского пикета, сел в свой тарантас, доставленный с Коксуйского пикета, где он оставался на время нашей поездки на Аламан, и продолжал свой путь по пикетной дороге к Верному. Через один перегон в тридцать восемь верст я достиг Алтынэмельского пикета. Пикет этот замечателен тем, что лежит у подошвы сильно понизившегося Семиреченского Алатау, прямо против горного перевала Алтын-эмель, через который шла караванная дорога в Кульджу. Второй перегон этого дня от Алтын-эмеля до Куянкуза составлял еще двадцать семь верст. Дорога шла дугой по степи, избегая продолжения Алтынэмельского кряжа, и привела меня уже после солнечного заката на Куянкузский пикет, на котором я и остановился на ночлег.

29 августа поутру я быстро переехал перегон в двадцать семь верст от Куянкузского до Карачекинского пикета. Дорога на протяжении первых девятнадцати верст шла к юго-западу, пересекая порфировый кряжик, с вершины которого я впервые с восторгом увидел в туманной дали блистающий своими вечными снегами исполинский хребет - Заилийский Алатау. Карачекинский пикет был расположен в ложбине, орошенной ручьем посреди невысокой группы холмов. Перегон от Карачекинского до Чангильдийского пикета составлял верст тридцать пять. До полпути дорога шла еще по волнистой степи, через порфировые холмы, поросшие кустарником джузгуна (Calligonum leucocladum), еще покрытым в это время года своими розовыми цветами, но с половины дороги степь сделалась ровнее и песчанее и приобрела совершенно серый колорит, так как растительный ее покров состоял отчасти из разных полыней (Artemisia maritima, A. olivieriana, A. annua), но в особенности из мелкой и любимой скотом травы серого цвета - «устели-поле», называемой киргизами эбелеком (Ceratocarpus arenarius), покрывавшей здесь густым и сплошным ковром песчаные пространства; местами на
этом ковре торчали огромные стебли полувысохших колючих трав (синеголовника - Eryngium macrocalyx), сохранивших еще свои голубые головки и составлявших любимую пишу верблюдов. К вечеру замыкавший наш горизонт на юге колоссальный Заилийский Алатау задернулся полупрозрачным туманом облаков, солнце погасло на низменном и ровном западном горизонте Прибалхашской равнины, и я остановился на ночлег на Чангильдийском пикете.

30 августа рано поутру я выехал из этого пикета, который отстоял от реки Или всего только в восьми верстах, но так как место, удобное для переправы через эту самую большую реку Семиречья, было расположено гораздо ниже по ее течению, то перегон до пикета Илийского составлял двадцать пять верст.
        Здесь, посреди Илийской низменности, я почувствовал себя совершенно в иной, своеобразной климатической растительной зоне, служащей киргизским кочевникам для их зимовок. Флора и фауна этой зоны имели совсем незнакомый мне характер.
        Появилось передо мной множество характерных для этой зоны низких и высоких кустарников и трав, между которыми меня поразил замечательно красивый вид барбариса, покрытый в это время года кистями крупных и круглых розовых ягод и превосходящий высотой человеческий рост вдвое и даже втрое.[Этот красивый высокий кустарник был открыт ученым-путешественником Леманом во время его путешествия в Бухару и описан впервые под именем Berberis integerrima ботаником проф. Бунге.]
        Мелких кустарников встречалось чрезвычайно много. Это были: серебристая «акация» (Halimodendron argenteum), два вида лиция (Lycium turcomanicum и L. ruthenicum), курчавки (Atraphaxis spinosa и A. lanceolata), гребенщики (Tamarix elongata, T. hispida), гелиотроп (Heliotropium europaeum), Stellera stachyoides и т. д.
        Фауна представляла также поразительные особенности. Не говоря уже о кабанах, тиграх, барсах и дикобразах, укрывавшихся в обильных камышовых зарослях этой зоны, поражали здесь своим изобилием черепахи (Testudo horsfieldi) и разнообразные ящерицы и змеи, так же как насекомые и паукообразные, из которых я здесь впервые увидел фаланг, скорпионов и каракуртов, укушения которых, впрочем, не так опасны осенью, как в июне. Особенно много было также жуков из семейства Tenebrionidae (Blaps, Prosodes, Pimeliini). Ближе к реке появились и деревья: разнолистные тополи (Popolus euphratica и P. pruinosa), а также серебристая джида (Elaeagnus angustifolia).
        Чем ближе мы подъезжали к Илийскому пикету, тем местность становилась оживленнее. Беспрестанно встречались то длинные караваны верблюдов, то ряды телег и повозок с солдатами и первыми переселенцами в Заилийский край. На самом пикете (Илийском) еще не было выстроенных строений: весь он состоял из юрт. Несколько выше пикета стоял на реке большой и неуклюжий баркас. Он был выстроен на западном берегу озера Балхаш, и я видел его строителей, только месяц тому назад приведших его в Илийский пикет. Через озеро ехали они недели две, задержанные противными ветрами. Озеро, по их рассказам, имело вообще метров восемь глубины, но местами глубина эта уменьшалась до четырех. Посреди озера они встретили довольно высокий остров, видный издали. По реке Или они поднимались бечевой до Илийского пикета на протяжении трехсот верст в течение двух месяцев.
        Ширина реки Или у пикета от 300 до 400 метров. Переправа наша через Или оказалась довольно затруднительной и взяла немало времени. Хотя течение против Илийского пикета не особенно быстро, но в нем немало опасных водоворотов. Тарантас мой переправили кое-как на каюке, но я сам вынужден был переправляться с казаками верхом на лошадях вплавь. При этом лошадь одного из них начала тонуть; казак спасся только потому, что мы плыли толпой, один подле другого, и он успел ловко перебраться на лошадь своего соседа, его же лошадь исчезла под водой и вынырнула только гораздо ниже по течению реки.
        Переправившись через реку, я сел опять в тарантас, и мне оставалось еще два перегона до Верного (70 верст). Первый перегон, до Алматинского пикета, вначале пересекал еще характерную приилийскую зону, в которой в это время находилось множество спустившихся из альпийской зоны киргизских аулов с их табунами и стадами.
        Берущие начало из вечных снегов Заилийского Алатау многоводные притоки Или, вырывающиеся из горных теснин на широкое степное подгорье еще бурными потоками, достигают реки, потеряв массу своих вод, разведенных в арыки для орошения полей жаркой приилийской зоны (имеющей не более 300 метров абсолютной высоты), уже узкими и очень маловодными ручейками. Через один из таких ручейков мы переправились вброд верстах в восьми от пикета и едва признали в нем ту чудную реку Талгар, от которой получила название питающая ее своими вечными снегами вершина Заилийского Алатау (Талгарнын-тал-чоку). Другую реку, представляющую ничтожный ручеек, мы переехали, верст восемь не доезжая до Алматинского пикета. Это была та река (Алматы), которая вырывается из горных теснин близ самого Верного.
        Во все время нашего перегона от Илийского до Алматинского пикета мы видели перед собой колоссальный Заилийский Алатау. Хребет этот простирается от востока к западу более чем на 200 верст, поднимаясь в своей середине до исполинской высоты. По самой середине его возвышается трехглавая гора, имеющая более 4 ? тысячи метров абсолютной высоты. На самой вершине этой горы снег не держится на темных, крутых обрывах, но на соседних вершинах снега очень много, по крайней мере так, что на стоверстном протяжении середина высокого гребня кажется покрытой сплошь вечным снегом, и только в шестидесяти верстах на восток и запад от главной вершины (Талгарнын-тал-чоку) гребень Заилийского Алатау понижается ниже снеговой линии.
        По мере приближения к Алматинскому пикету день уже склонялся к вечеру, и все подгорье Заилийского Алатау скрылось в застилавшей его оболочке сухого тумана, за которым скрывались все контуры хребта, представлявшегося до высоты 3000 метров однообразной темной исполинской стеной; но весь снежный его гребень от 3 до 5 тысяч метров, где уже не было тумана и где атмосфера была совершенно безоблачна и прозрачна, был освещен лучами заходящего солнца, которые давали снегам очаровательный розовый оттенок, и виден с необыкновенной отчетливостью во всех его мельчайших контурах. Нигде в Евразии мне не удалось видеть так близко более высоких гор, так как в швейцарских Альпах, на Кавказе, в Туркестане и даже в более высоком Тянь-Шане исполинские снежные гребни бывают видны лишь только с больших абсолютных высот и нигде не достигают высоты 4000-4500 метров над зрителем, какую имеет гребень Заилийского Алатау, непосредственно поднимаясь над Илийской низменностью.
        На последнем нашем перегоне от Алматинского пикета до Верного (35 верст) уже совершенно стемнело, а когда мы стали подъезжать к Верному, наступила темная ночь. Тем эффектнее представились мне совершенно неожиданно на всем широком пространстве только что основанного укрепления веселые разноцветные огни зажженной в этот день иллюминации, которая представила мне Верное в совершенно феерическом виде. Я знал, что домов в Верном, кроме наскоро выстроенного домика пристава Большой орды, еще не существует, а между тем блестящие разноцветные шкалики обозначали красивые фасады множества этих несуществующих домов.
        Когда же я проснулся на другой день в приготовленной мне просторной юрте и вышел из нее, то никаких домов и домовых фасадов не оказалось. Обнаружилось, что вечером от хитроумно придуманной иллюминации произошла полная иллюзия. Только немногие из наиболее зажиточных переселенцев успели соорудить фундаменты своих домов и заготовить для них лесной материал. Материал этот состоял из великолепных, прямых, как стрела, строевых деревьев тянь-шаньской ели (Picea schrenkiana), привезенных сюда из Алматинской долины. Переселенцы жаловались только на непрочность этого леса, который сильно трескался; но это происходило потому, что, вместо того чтобы просушить предварительно деревья после их рубки еще в сырой зоне лесной растительности, переселенцы прямо перевозили деревья в зону необыкновенно сухого подгорья, где в то время не росло еще ни одного дерева, а роскошные сады, в которых утопает ныне этот цветущий город, начали разводиться только гораздо позже.
        Приставом Большой орды, а следовательно, и начальником всего Заилийского края был при моем прибытии образованный полковник Хоментовский. Воспитывался он с успехом в Пажеском корпусе и при своих дарованиях был бы выдающимся человеком, если бы не имел того недостатка, который парализовал столь многих из наших лучших в то время окраинных деятелей, - алкоголизма.
        Хоментовский встретил меня очень приветливо, и мы с ним сошлись очень скоро на наших лагерных петергофских воспоминаниях. Он заявил мне, что относительно конвоя для меня он имеет предписание генерал-губернатора, и выразил уверенность, что при моем военном воспитании я лучше, чем любой из его офицеров, поддержу дисциплину в конвое, непосредственно мне подчиняемом. Он предупредил меня, что на восточной оконечности Иссык-Куля я, вероятно, никого не найду, потому что, вследствие продолжительной и кровавой распри между двумя соседними племенами каракиргизов - сарыбагишами (подданными Кокандского ханства) и богинцами (подданными Китая), последние бежали с Иссык-Куля на восток, а первые еще не осмелились занять родовых богинских земель, то есть восточной половины Иссык-Кульского бассейна. Конечно, можно было наткнуться на блуждающие шайки (баранту) той или другой стороны, но всю эту племенную распрю каракиргизов Хоментовский считал благоприятным обстоятельством для моего путешествия, препятствием к которому было только позднее время года.
        Экспедиция моя (1856 г.) на озеро Иссык-Куль была снаряжена в два дня. Я получил в свое распоряжение десять конвойных казаков, двух киргизов, трех вьючных лошадей и верблюда.
        Выехали мы 2 сентября к вечеру; при выезде из Верного встретили веселый хоровод первых русских переселенцев из крестьян, только что прибывших в Верное. Мой отряд состоял всего из 14 человек (кроме меня и десяти казаков, - из моего крепостного слуги и двух киргизов), но к нам присоединились еще два казака из бессрочно отпускных и один юноша, не достигший еще служебного возраста, пожелавшие ехать с нами в горы на охоту за тиграми. Кроме того, нас сопровождали три офицера (полковник Хоментовский, артиллерийский капитан Обух и еще один артиллерийский офицер со своими конвойными, ехавшие в киргизские аулы, кочевавшие на реке Иссык), так что весь наш караван состоял из 30 человек. Мы направились прямо к востоку вдоль подножия Заилийского Алатау, сначала при дневном свете, а потом, когда погасли последние лучи заходившего солнца, еще часа два при лунном свете и, проехав всего до двадцати четырех верст, остановились на ночлег на первой значительной реке (Талгар), которая выходит из горного хребта восточнее Алматы. Место, избранное для ночлега, находилось там, где река Талгар вырывается бурным потоком из
долины на подгорье.

3 сентября я встал гораздо ранее солнечного восхода и в сопровождении одного казака выехал на ближайшую возвышенность для того, чтобы насладиться очаровательной картиной утреннего мерцания (Alpengluhen), открывшейся перед нами через широкую выемку Талгарской долины снежной Талгарской группы. В то время, когда ближайшие к нам невысокие предгорья со своими мягкими, округлыми очертаниями еще едва выступали из ночного покрова, возвышавшийся во главе Талгарской долины, резко очерченный зубчатый снежный гребень с трехглавым исполином (Талгарнын-тал-чоку) уже блистал своими вечными снегами в ярко-пурпуровых лучах солнца, еще не показавшегося из-за далекого горизонта. Когда же, наконец, яркое светило показалось над горами, я обратил внимание на ближайшую местность нашего ночлега. При своем выходе на подгорье Талгар показался мне шире, быстрее и шумнее реки Биен в Семиреченском Алатау. Берега его поросли деревьями и кустарниками.[В дневнике моем за 3 сентября на Талгаре отмечены: боярышник (Crataegus pinnatifida), иргай (Cotoneaster sp.), облепиха (Hippophae rhamnoides), таволга (Spiraea crenata и
hypericifolia), шиповник (Rosa gebleriana), Atrophaxis lanceolata, а из трав: степной шалфей (Salvia silvestris), Berteroa incana, Cichorium intybus и паразитная Orobanche amoena.] Валуны реки состояли из сиенита, диорита и диоритового порфира.
        Мы все снялись с лагеря не ранее 10 часов утра. День был очень жаркий. Мы с трудом перешли вброд через Талгар и, быстро проехав двенадцать верст вдоль тех же предгорий, достигли второй от Верного значительной реки этого подгорья, Иссыка, на котором и расположились на полдневку около 11 часов утра, при выходе его из гор. В этом месте возвышенности предгорья были округлы и не имели никаких горно-каменных обнажений. Валуны реки состояли из порфира и в небольшом количестве - из диорита. Река Иссык при выходе своем из горной долины несколько уже Талгара, но так же быстра, а долина ее гуще, чем долина Талгара, заросла деревьями, между которыми главную роль играли: яблоня, урюк (абрикосовое дерево) и боярышник (Crataegus pinnatifida).



        Водопад на реке Иссык. Рисунок топографа М. Сироткина


        Долина Иссыка служит одним из лучших входов в лучшие по своим видам местности Заилийского Алатау. Мне так много говорили о водопаде, находящемся в долине Иссыка, и о прекрасном альпийском «Зеленом озере» (Джасыл-куль), которого легче всего достигнуть по долине Иссыка, что я решился, оставив свой отряд на места полдневки, сделать в сопровождении трех конвойных казаков и трех охотников экскурсию в долину.



        Иссык-Куль у Каракола. Фотография Э.М. Мурзаева


        Мы выехали около полудня. Сначала долина направлялась прямо к югу, между округлыми возвышенностями. Леса яблонь и урюков становились все гуще и гуще. Вскоре направо от нас открылся вход в боковую долину в которую я решил заехать со своими спутниками, так как она была чрезвычайно узка и живописна. Высокие, но округлые горы, ее ограничивающие, поднимались по обеим сторонам одна за другой наподобие кулис. Они также поросли густыми зарослями яблонь и урюков. Несмотря на осеннее время года, все было в ней свежо и зелено, как в прекрасном саду. Яблони были покрыты спелыми яблоками, но абрикосы уже сошли. Подъем вдоль долины был довольно крут и труден.
        Казаки-охотники, нас сопровождавшие, не обманулись в своих ожиданиях, и когда мы выехали из зоны фруктовых деревьев в зону хвойных лесов, состоявших из стройных елей, а затем из арчи (Juniperus sabina), мы действительно выпугнули из густых зарослей арчи двух тигров. Все бросились их преследовать, но, конечно, без всяких шансов на успех, и, проехав версты три в горы, я решил повернуть назад со своими конвойными в долину Иссыка. Казаки-охотники расстались с нами, желая выследить тигров и продолжать так удачно начавшуюся, по их мнению, охоту. Я же со своими конвойными вернулся в долину Иссыка и стал подниматься по ней.
        Горы становились выше и теснее, а на их скатах появились впереди нас стройные ели (Picea schrenkiana). Наконец, на пятой версте появились отвесные обрывы скал и каменные осыпи. Порода, из которой состояли горы, окаймляющие долину, оказалась красным кварцесвободным порфиром. Вершины гор, образующих долину, превратившуюся далее в узкое ущелье, были, однако же, округлы и куполовидны. В осыпях и валунах также почти ничего не попадалось, кроме порфира, и только изредка встречались розовый и белый с черным сиениты. Раза четыре мы должны были переезжать вброд бешеный Иссык для обхода отвесных скал, поднимающихся то на том, то на другом его берегу. Броды были глубоки и чрезвычайно опасны, так как лошади в самых стремительных местах бурного потока, спотыкаясь о подводные камни, могли быть легко сбиты и унесены пенящимися волнами. В одном месте такая волна опрокинула споткнувшуюся о подводный камень одну из наших лошадей. К счастью, казак, на ней сидевший, успел спрыгнуть на скалу, не заливаемую волнами бурного потока, а лошадь, застрявшую между подводными камнями недалеко от берега, нам вскоре удалось
вытащить из воды. Наконец, в конце дикого ущелья показался, спускаясь широкой серебристой лентой, водопад. Весь Иссык, подобно Гисбаху (в Швейцарии), стремился с длинного ската уступами в глубокое ущелье, и только вершина его прорывалась водопадом сквозь скалистую выемку, живописно окаймленную темно-зелеными елями, торчащими со скалистых порфировых обрывов, отчасти покрытых темной зеленью арчи.
        До «Зеленого озера» мы в эту поездку добраться не могли, так как до него оставалось еще несколько верст трудного подъема, а солнце уже скрылось за высокими горами. Я посетил озеро Джасыл-куль только в следующем, 1857 году, а в этот день поспешил возвратиться в наш лагерь (при выходе Иссыка из гор), до которого мы добрались уже при лунном свете. Офицеров, ехавших со мной попутно, я застал здесь на ночлеге после совершенного ими объезда киргизских аулов.
        Со своим выездом на следующий день я не торопился, так как в этот день переезд предстоял мне самый легкий. Убедившись во время преследования тигров, а также во время четырех наших переправ через Иссык в полной непригодности казачьих лошадей для горных переездов, я решил во что бы то ни стало переменить всех своих лошадей для своей двухнедельной экспедиции на свежих у таких киргизов Большой орды, которых можно было считать горцами, так как они летнее время года держали свои табуны на самых неприступных высотах Заилийского Алатау. Такие аулы, по указанию полковника Хоментовского, я мог найти на реке Тургень, отстоявшей всего только в пятнадцати верстах от Иссыка.

4 сентября, встав поутру довольно поздно после утомительных переездов прошедшего дня, я узнал о печальном исходе тигровой охоты, в начале которой мы пытались принять участие. Преследуя тигров, три охотника напали, наконец, на их следы, которые в одном месте расходились, так как, очевидно, оба тигра побежали по разным тропинкам. По верхней тропинке отправился один из двух старших и опытных охотников с собакой, по другой пошел столь же опытный старый казак с молодым, еще никогда не бывавшим на тигровой охоте. Обе партии не теряли друг друга из виду. К несчастью, казак, шедший по нижней тропинке без собаки, заметил тигра, притаившегося в кустарниках, уже слишком поздно для того, чтобы иметь время в него выстрелить. Тигр бросился на охотника так стремительно, что ударом лапы выбил у него винтовку из рук. Опытный казак, не теряя присутствия духа, стал перед тигром, который в свою очередь тоже остановился и лег перед охотником, как кошка, которая ложится перед мышью, когда та перестает двигаться. Молодой казак спешил на выручку товарища, но руки его так оцепенели от страха, что сделать выстрела он не мог.
Тогда старший казак потребовал, чтобы он передал ему свою винтовку, но и это молодой казак не был в состоянии сделать; старый обернулся и сделал шага два-три для того, чтобы взять у молодого его винтовку. В этот момент тигр бросился на свою жертву и, схватив казака за плечо, повлек его сильным движением вперед, так как заметил, что третий казак, шедший с собакой по верхней тропинке, быстро бежал наперерез его пути. Тигр уже успел перебежать место пересечения тропинок, но собаке удалось догнать его и вцепиться ему в спину. Тогда тигр, бросив свою добычу, пробежал немного вперед и начал вертеться для того, чтобы сбросить и разорвать своего маленького врага, что ему и удалось, наконец, но тут он был поражен двумя смертельными выстрелами преследовавшего его охотника; однако он имел еще достаточно силы для того, чтобы спуститься до ручья, напиться в нем и испустить на его берегу свое последнее дыхание. Но победоносному стрелку было уже не до тигра: он бросился на помощь к своему товарищу, у которого одна рука была перегрызена выше локтя, а у другой сильно повреждены два пальца. Оба казака перенесли своего
товарища на руках до того места, где они оставили своих лошадей, и затем добрались при их помощи до нашего ночлега на Иссыке. С трудом перевезли пострадавшего в Верное, где я только по своем возвращении из двух своих поездок на Иссык-Куль посетил его в госпитале и нашел выздоравливающим, хотя рука у него уже была отнята. Трофей их охоты, прекрасная тигровая шкура, был передан мне, а сумма, данная мной охотнику, убившему тигра, была великодушно уступлена им пострадавшему товарищу.



        Озеро Джасылкуль (Иссык). Акварель художника П.Кошарова.


        Возвращаюсь к своему путешествию. 4 сентября в 10 часов утра, простившись с Хоментовским и артиллерийскими офицерами, уже только в сопровождении своих конвойных казаков я быстро переехал десятиверстное пространство между Иссыком и следующей к востоку значительной рекой - Тургень. На Тургень мы попали в том месте, где эта река выходила из горной долины на подгорье, в котором она промыла себе глубокую ложбину. Ложе ее было засыпано валунами порфира и сиенита, течение быстро и шумно, волны ее пенились, перескакивая через подводные скалы; на реке было много заваленных валунами наносных островов; ширина реки такая же, как Талгара, и при выходе ее из гор брод был очень затруднителен для наших слабых лошадей. Аул, в котором мы могли нанять свежих коней, нашелся в пяти верстах ниже того места, к которому мы вышли; он принадлежал богатому баю Атамкулу, который славился как один из самых храбрых батырей Большой киргизской орды. Мне удалось получить 15 прекрасных и привычных к горным поездкам лошадей на две недели с двумя проводниками, по два барана за лошадь, но лошадей можно было собрать только к позднему
вечеру, и я остался на ночлег в юрте, выставленной мне гостеприимным Атамкулом. Верблюд, данный в мою экспедицию Хоментовским, был единодушно признан пригодным для горного путешествия.

5 сентября я тронулся в путь со своим конвоем в 7 часов утра. Через час езды к югу от Атамкуловых аулов, вверх по Тургеню, ложбина этой реки превратилась уже в долину. Боковые ее возвышенности имели округлое очертание и состояли из темных сланцеватых глин, из песчаных наносов и из желтоватых глин с валунами преимущественно порфира. Валуны эти местами были навалены грудами, подобно эрратическим камням, высоко над уровнем нынешней реки.
        К сожалению, я не располагал достаточным временем для исследования причин нахождения этих валунов на возвышенностях и, не имев еще случая убедиться в существовании ледников в тянь-шаньской горной системе, я мог приписать присутствие этих валунов на значительных высотах только тому, что река текла первоначально по долине более широким руслом и в более высоком уровне, но, прорывая себе постепенно более глубокое русло в рыхлых породах предгорья, рассталась уже навсегда со своим прежним высоким руслом, оставив на старых своих берегах целые гряды валунов, которых не могла вынести с их высокого, ей уже недоступного уровня.
        При входе Тургеня в долину впадал в него с правой стороны ручеек, через который мы и переехали. Через час езды от этого ручья показались на обоих берегах реки первые обнажения горно-каменных пород, состоявшие на правом берегу из порфира, между тем как на левом, высоко над уровнем реки, попадались еще в большом количестве гряды валунов. По скатам долины росли кустарники черганака (Berberis heteropoda) с его черными, кругловатыми и вкусными ягодами, крушины также с черными ягодами и курчавки (Atraphaxis spinosa), еще покрытой розовыми цветами, а ближе к руслу реки - тала (Salix purpurea и S. fragilis). Все же встречаемые травы принадлежали культурной зоне Заилийского края и имели европейский характер.[В моем дневнике 5 сентября записаны в долине Тургеня: Berteroa incana, Geranium pratense, Trifolium repens, Epilobium palustra, Aster tripolium, A. sedifolius (Galatella punctata), Achillea millefolium, Salvia silvestris, Veronica beccabunga, Plantago major - все обыкновенные растения европейской флоры.]
        Долина Тургеня постепенно становилась все yже и живописнее и поросла далее яблонями, урюком, тополями, боярышником и кленом, получившим впоследствии мое имя, а на горных скатах, спускавшихся в долину, появились стройные ели. Два раза мы были вынуждены, избегая отвесных скал, переходить вброд через реку. После трех часов пути долина, шедшая по направлению к юго-востоку, вдруг раздвоилась; меньшая из ветвей реки шла прямо с юга, то есть из поперечной долины, а бoльшая с востока - из продольной.
        В последнюю мы и повернули и встретили здесь сначала обнажения гипса, а далее темного видоизменения порфира. Наша дорога шла долго по долине вверх течения реки, но потом понемногу отошла от нее, сильно поднимаясь в гору. После четырех часов пути отошедшая от реки дорога начала подниматься на горный перевал. Подъем был очень крут. Появились и граниты в небольших обнажениях, но затем опять потянулись порфиры. За перевалом мы спустились на другую речку, также один из истоков Тургеня, левый берег которой порос елями. Потом мы опять поднялись в гору, но и этот второй перевал привел нас еще к одному из истоков Тургеня, текущему сначала к востоку, а потом загибающемуся дугой сперва к северу, а потом к западу и прокладывающему себе путь по долине, через которую мы могли видеть к северо-западу от себя весь покрытый сплошным вечным снегом гребень северной цепи Заилийского Алатау, между тем как горы порфирового гребня, через который шел наш перевал, носили на себе только полосы вечного снега. Пройденные нами перевалы уже находились в зоне альпийской растительности, а ложбины верховых речек Тургеня - в зоне
хвойных лесов.
        С той же верховой речки, которая загибалась к западу полной дугой, мы поднялись на последний и самый высокий перевал, который киргизы называли Асыньтау. За этим перевалом мы спустились к реке Асы (Асы-су), текущей на восток по продолжению той же продольной долины, по которой мы взошли на Асыньтау, и остановились здесь на ночлег. Термометр показывал здесь +7 °C в 8 часов вечера.
        Ночлег наш оказался на 2390 метрах абсолютной высоты, но он был ниже последнего перевала метров на 500, и при всем том растительность и около ночлега имела альпийский характер.[Миграция растений альпийской зоны в нижние зоны (лесную и культурную) вдоль горных ручьев, долго сохраняющих свою низкую температуру вследствие быстроты их течения, есть явление, многократно замеченное мной на северном склоне Заилийского Алатау, и объясняется оно переносом из альпийской зоны водами ручьев семян альпийских растений, находящих себе удобные условия развития там, где почва имеет постоянное орошение всегда одинаково холодными ручьями.] Мы всего сделали в этот день от Атамкуловых аулов не менее 60 верст очень трудного переезда, доступного только для лошадей киргизских горцев.

6 сентября поутру был иней. Мы вышли со своего ночлега на реку Асы в 8 часов утра и отправились вниз по ее продольной долине к востоку. Через четверть часа пути мы перешли реку вброд, а через два часа, когда долина вдруг расширилась, уклонились от Асы-су в том месте, где находилась близ ее берега киргизская могила в виде конической башенки, выстроенной из сырцового кирпича, с окном, окруженным балкончиком. Отойдя от реки, мы стали подниматься в гору по наклонной плоскости, поросшей темным еловым лесом. Через четверть часа подъема мы вошли в дикое ущелье, по которому пробивался ручей, впадавший в Асы; правая сторона ущелья поросла елями, а левая - арчей (Juniperus pseudosabina). Ущелье было скалисто; встречавшиеся обнажения состояли сначала из метаморфических пород, а далее, как и весь кряж, на который мы всходили, из сиенита. Подъем был так крут, что наш верблюд выбился из сил, и мы на втором часу подъема должны были сделать часовой привал. Недаром киргизы называли этот перевал Джаманбастан (дурной путь).
        После нашего привала мы еще поднимались часа полтора, пока не вышли в альпийскую зону, а затем уже достигли вершины перевала. В западинке на его северной стороне видны были остатки не совсем растаявшего во весь летний сезон снега, а под конец подъема на нас падал снег в виде крупы из набежавшей тучки, но когда мы добрались до вершины, с которой поднималась живописная гряда скал, то порывистый ветер разметал тучи, и перед нами открылся обширный вид на всю южную цепь Заилийского Алатау. Вправо от нас она простиралась непрерывным гребнем снежных вершин без всяких выемок; впереди нас возвышались горы, на которых видны были только пятна и полосы вечного снега, а влево весь хребет быстро понижался и сглаживался в том месте, где наши проводники указывали на самый низкий из перевалов этого хребта, называя его Санташ. Вершина же нашего перевала имела высокоальпийскую растительность. Пространство между ними и южной цепью Заилийского Алатау было очень широко и выполнено несколькими параллельными кряжами, которые с громадной высоты, на которой мы находились, имели вид огородных грядок.
        Спуск с горного перевала был крутой и быстрый, вдоль ключика, который наши киргизы называли Чин-булак и ущелья которого с одной стороны поросли елями, а с другой - обиловали сиенитовыми обрывами. Оставя ключик, мы спустились к юго-востоку, а потом к югу и, перейдя на большой гранитный кряж, вышли уже в сумерки в долину, по которой текла к востоку река Дженишке. Перейдя вброд эту реку, мы остановились на ночлег на правом ее берегу, между густыми зарослями тополей и черганака (Berberis heteropoda), перевитых ломоносом (Clematis songarica). Над нами торчало несколько диоритовых скал. Обрывы левого берега казались мне в сумерках похожими на какие-то развалины старой крепости с бойницами.

7 сентября поутру я убедился, что эти обрывы состояли из совершенно горизонтальных слоев слабоцементованного песчаника, заключавшего в себе массу огромных и малых валунов, между которыми главную роль играли порфиры, а затем диориты и сиениты. В этом конгломерате было немало пещер.
        Снявшись со своего ночлега в 8 часов утра, мы следовали около часа вниз по реке Дженишке, а потом начали подниматься к юго-востоку на новый перевал. Место, на котором мы отошли от реки, замечательно было тем, что долина ее превращалась в род ущелья, стесненного отвесными скалами. Скалы эти состояли уже из очень твердого конгломерата, под которым я нашел настоящие кристаллические породы, а именно очень крупнозернистый гранит, впрочем сильно выветрившийся. Отделившись от реки, мы начали переходить через легкие увалы, на которых встретили большого волка, но догнать его не могли.
        Пройдя часа в два с половиной эти увалы, мы, наконец, увидели долину самой значительной из рек, берущих начало в Заилийском Алатау, а именно Чилика, ограниченную в этом месте довольно высокими, но пологими холмами, одетыми травянистой растительностью. Выше того места, на котором мы вышли на Чилик, река эта от самых своих верховьев течет с запада на восток вдоль самой значительной из долин Заилийского Алатау, отделяющей северную из двух параллельных его цепей от южной. Чилик представился нам там, где мы его увидели в первый раз, очень многоводной, широкой и шумной рекой, бурно несущейся через пороги наваленных ею же скал. Берега ее заросли густым лесом, состоявшим из тополей (Populus suaveolens), пород тала (Salix purpurea и S. fragilis), облепихи (Hippophae rhamnoides), черганака (Berberis heteropoda), аргая (Cotoneaster sp.) и других кустарников. Мы блуждали в этой чаще более получаса, прежде нежели нашли брод через реку. В одном месте выскочил почти из-под моей лошади огромный марал (Cervus canadensis asiaticus), по-киргизски «бугу», со своими громадными, ветвистыми рогами. Брод был широк,
глубок и крайне опасен; выдержать переправу могли только наши привычные горные киргизские лошади. Между громадными валунами, уносимыми бурной рекой, было много конгломератов и брекчий.
        За Чиликом мы направились к юго-востоку через довольно гладкое степное плоскогорье, очень медленно, но постепенно поднимавшееся в направлении нашего пути. По этой высокой степи мы шли часов пять, не встречая текучих вод, но зато нам встретилось здесь множество легких и красивых диких коз (Capra sibirica), пробегавших через эти степи небольшими стадами. Киргизы называют это плоскогорье Уч-Мерке (три Мерке), по названию трех речек Мерке, прорывающих себе неимоверно глубокие долины в высоком плоскогорье. По мере его повышения к югу с ним как бы слилась южная цепь Заилийского Алатау, и я увидел впервые на отдаленном горизонте, при блеске солнечных лучей, то, что в течение многих лет было целью моих помыслов и стремлений, - непрерывную снежную цепь Тянь-Шаня, которую мои проводники называли Мустагои. Исполинский хребет резко отделялся от более близкой южной цепи Заилийского Алатау, на которой впереди меня были видны только полосы вечного снега; но скоро порывистый ветер занес тучами ближайший к нам горный гребень, и когда тот же ветер разметал эти тучи, то и вершины этого гребня были уже покрыты свежим
снегом.
        После 5 часов переезда от Чилика наш путь по плоскогорью был внезапно прегражден глубокой ложбиной, прорытой в нем первой Мерке. Глубина этой характерной долины, врезанной в плоскогорье, не менее чем на 300 метров ниже его уровня, дала мне наглядное понятие о высоте плоскогорья. Бока долины, по которым нам пришлось спускаться в нее, были очень круты и состояли из тех характерных конгломератов, из которых, по-видимому, было сложено и все плоскогорье и которые заключали в себе громадные валуны порфира, сиенита, диорита и других кристаллических пород, довольно слабо цементованные песчаником. Долина имела полверсты ширины; на дне ее текла быстрая и довольно значительная, многоводная речка, на берегу которой не было ни одного дерева. Мы сделали здесь часовой привал, а затем поднялись на другую сторону долины по такому же крутому и скалистому скату, состоявшему из тех же конгломератов, снова на ровное плоскогорье, прерванное глубокой долиной, и через час пути по нему дошли до второй Мерке, которая прорывала себе здесь почти столь же глубокую долину, как и первая.
        На окраине речной долины возвышалось киргизское кладбище. Здесь между могилами заметили мы и гробокопателя - светло-серого небольшого тянь-шаньского медведя (Ursus arctos leuconyx). Спугнув его, мы погнались за ним. Бежал он с необыкновенной быстротой, без оглядки спускаясь в долину второй Мерке и забавно кувыркаясь на крутых спусках. Имея лучшую лошадь, я преследовал его по пятам, а мои конвойные казаки постепенно поотстали от меня. Только один из них отделился и с необыкновенной сметливостью спустился в долину по кратчайшему пути для того, чтобы поспеть наперерез медведю. Маневр казака вполне удался. Когда я спустился на дно долины, преследуя по пятам медведя, то заметил казака стоящим впереди нас с ружьем в руках совершенно наготове. Медведь бежал впереди меня шагов на сто очень быстро, но когда заметил впереди себя казака, пошел очень медленно, тяжелой походкой. У меня случайно не было ни ружья, ни пистолета, и я мог только с любопытством смотреть на исход нашей травли, тем более что остальные конвойные казаки далеко от нас отстали. Наконец, медведь поравнялся с казаком, но тот, вместо того
чтобы сделать выстрел, попятился назад и пропустил его мимо себя. Медведь прошел грузно и тихо мимо своего несмелого врага, а затем, оглянувшись, бросился бежать с неимоверной быстротой. Я же доскакал до казака и спросил его, почему он не стрелял в медведя, находясь в таком благоприятном для охотника положении, и получил ответ: «Да я был совсем наготове и хорошо прицелился, но как посмотрел вблизи на медведя и подумал: а вдруг он меня съест, - так и руки опустились, а он прошел мимо меня, да и давай тягу».
        На берегу второй Мерке мы с удовольствием заметили группу деревьев тала (Salix purpurea и S. fragilis) и между этими деревьями расположились на ночлег на самом берегу реки. В полуверсте ниже нашего бивака вторая Мерке врывалась в дикое ущелье, пробиваясь уступами и образуя невысокие водопады или пороги через скалы, состоявшие из твердого и звонкого порфира.

8 сентября мы поднялись в семь часов утра с нашего ночлега на второй Мерке и выбрались по крутому скату из долины на плоскогорье. Следуя по нему три четверти часа на юго-восток, мы дошли до долины третьей Мерке. Долина эта была столь же глубока, как и долина второй, имела полверсты ширины и скаты хотя и крутые, но поросшие дерном. В одной версте ниже того места, где мы перешли вброд реку, третья Мерке пробивалась так же, как и вторая, через ущелье. Но мы от нашей переправы повернули не вниз, а вверх по реке. Через полтора часа пути долина превратилась в узкое ущелье с крутыми порфировыми обрывами и скатами, поросшими еловым лесом. Избегая этого ущелья, мы поднялись на правый его берег и сделали двухчасовой его обход, а затем вышли снова в расширявшуюся долину, скаты которой были уже покрыты дерном.
        Через три часа пути от ночлега третья Мерке разделилась на две ветви, из которых одна текла с юга, а другая с юго-запада. Мы пошли по первой, через час въехали в еловый лес, отчасти одевающий скаты долины, состоявшие из диабаза. После пяти часов пути от ночлега река опять разветвилась. После этого разветвления мы поехали по западной ветви и стали круто подниматься в гору, следуя вдоль одного из верховых ручьев третьей Мерке, но через полчаса остановились на часовой привал, вследствие крайнего утомления нашего верблюда. Здесь обнажения состояли из метаморфического известняка с прожилками известкового шпата. Из зоны лесов мы уже вышли с начала подъема; кустарники были субальпийские: арча (Juniperus pseudosabina), четыре вида смородины (Ribes diacantha, heterotrichum, atropurpureum и rubrum), татарская жимолость (Lonicera tatarica) и открытая мной тонкая, нежная порода бересклета, получившая впоследствие мое имя (Evonymus semenovi). Затем мы уже шли по лугам с высокоальпийской растительностью[Вот список собранных мной в альпийской зоне Табульгатинского перевала 8 сентября 1856 года растений: из сем.
лютиковых: кашмирская Anemone Falconeri. Замечательно, что на Табульгатинском перевале в этот день найдено было мной еще одно западногималайское растение: Carumindicum (по определению Регеля и Гердера), привезенное, по-видимому, из Кашмира г. Ройлем и описанное ботаником Линдлеем. В этот же день (8 сентября) были мной еще собраны: европейские формы: Moehringia lateriflora, Cerastium alpinum, Aster alpinus, Erigeron uniflorum, Gentiana aurea и Veratrum album, полярная форма Gymnandra borealis, алтайская Doronicum oblongifolium, а из местных центральноазиатских: Chrysanthemum pulchrum, Eritrichium pectinatum, Nepeta densiflora.] и наконец добрались до вершины горного прохода, на котором снег лежал еще до начала июля, но стаял уже в конце этого месяца, а не в августе. Высота этого прохода была не менее 2500 метров, но все-таки он показался мне ниже Асынын-тау. Мои проводники называли этот горный проход Табульгаты. Обнажения на нем состояли из гранита. Отсюда текли в разные стороны две речки: одна к югу, в бассейн Иссык-Куля, другая к северу, в Мерке, принадлежащую к бассейну реки Или. Обе носили одно и
то же название Табульга-су. По очень крутому спуску спустились мы в долину южной Табульга-су, поросшую стройными еловыми деревьями. Начиная от перевала через гребень во время нашего спуска я мог постоянно наслаждаться чудной панорамой всего Тянь-Шаня между меридианами знаменитого Мусартского горного прохода и западной оконечностью озера Иссык-Куль.
        К сожалению, я не мог ориентироваться в этой великолепной панораме, так как проводники мои (киргизы Большой орды), хорошо знакомые с Заилийским Алатау, совершенно не были знакомы с Тянь-Шанем. Влево от нашего меридиана посреди обширной группы снежных исполинов выдавалась смелостью своих очертаний гора пирамидальной формы, скаты которой были так круты, что на некоторых местах снег не мог держаться, и при всем том пирамида казалась белоснежной, тем более что она от самого своего основания, находившегося посреди других исполинов горной группы, была расположена уже в зоне вечного холода. Слева от этой сильно индивидуализированной горы находилась еще другая, поднимающаяся более пологим конусом, но уступавшая ей в высоте, может быть, только потому, что она была дальше. Правее нашего меридиана к юго-западу особенное внимание обратил на себя трехглавый исполин, формой похожий на Dent du Midi Валезских Альп, но весь покрытый снежным покровом.
        Спустившись с Табульгатинского перевала, мы избрали себе ночлег при выходе речки Табульга-су из поперечной к оси хребта долины, по которой мы спустились с перевала, в продольную, т. е. параллельную оси хребта долину, отделяющую от него невысокое предгорье. Место, избранное мной для ночлега, было прекрасно защищено с одной стороны предгорьем, с другой - лесной зарослью и находилось у самого берега быстрой, несущейся через скалы речки, под шум которой можно было заснуть так сладко. Отсюда горный проход Табульгаты, находившийся над нами на 1010 метров, казался нам точкой.
        Так как мы прибыли на наш ночлег не позже 4 часов пополудни и солнце было еще высоко, то я оставил своих конвойных разбивать палатку, разводить огонь, варить чай и приготовлять нам скромный ужин, состоявший из сухарей, размоченных в воде и поджаренных на курдючном сале (так как никаких консервов в свое путешествие я никогда не брал), и поскакал с одним казаком на ближайшую сопку предгорья, откуда мог иметь беспрепятственный вид на Иссык-Куль, длина которого на запад-юго-запад простиралась более чем на 150 верст.
        С юга весь этот синий бассейн Иссык-Куля был замкнут непрерывной цепью снежных исполинов. Тянь-Шань казался крутой стеной[Читая дальнейший рассказ П. П. Семенова-Тян-Шанского о путешествии на Тянь-Шань, следует учитывать, что исследователь считал хребет Кунгей Алатау, окружающий Иссык-Куль с севера, частью южной цепи Заилийского Алатау, а Тянь-Шанем называл Терскей Алатау и расположенные за ним высокие горные узлы Ак-Шийрак, Хан-Тенгри и др.] . Снежные вершины, которыми он был увенчан, образовали нигде не прерывающуюся цепь, а так как бесснежные основания их, за дальностью расстояния на юго-западе, скрывались под горизонтом, то снежные вершины казались прямо выходящими из темно-синих вод озера. Возвратившись в свою палатку, я уснул особенно хорошо под впечатлением виденных мной в этот день картин природы и под шум падающей водопадами речки.

9 сентября мы вышли с нашего ночлега на Табульга-су в 7 часов утра и направились к Иссык-Кулю. Более часа следовали мы продольной долиной, простирающейся от востока к западу параллельно реке Тюп и отделенной от нее низким горным кряжем. По долине этой не текло никакой речки, так как Табульга пошла наперерез этого кряжа. На северной стороне долины находился тот округлый холм, на который я взбирался вчера для обозрения озера.
        Через час пути кряж, ограничивающий долину с юга, сгладился, и после небольшого спуска мы очутились в широкой степной долине, по которой протекали к западу параллельные между собой реки Тюп и Джаргалан - восточные многоводные притоки Иссык-Куля; из них первый (Тюп) собирает все текущие с севера речки, берущие начало на не достигающей уже здесь снежной линии южной цепи Заилийского Алатау, через которую мы накануне перешли в Табульгатинском перевале. Второй же из горных притоков Иссык-Куля, Джаргалан, собирает все речки, текущие с юга и берущие начало в передовой цепи Тянь-Шаня.
        Мы шли по Тюп-Джаргаланской равнине прямо к западу, вдоль предгорий южной цепи Заилийского Алатау, в некотором расстоянии от них, но ближе к ним, чем к Тюпу. Долина Тюп-Джаргалана имела не менее двадцати верст ширины, а за нею уже поднимался исполинский хребет, передовые горы которого кое-где носили на своих вершинах снежные полосы, а задние исполины составляли непрерывный ряд снежных белков. Степь или равнина Тюп-Джаргалана очень мало возвышена над озером, а потому, пройдя по ней час, я остановился на поперечном ручье для гипсометрического измерения. Это было в девять с половиной часов утра. Термометр показывал +10 °C, погода была немного пасмурна и слегка туманна при нижнем восточном и верхнем западном ветрах.
        Следуя далее, мы очень часто переходили поперечные ручьи, притоки Тюпа, которых на всем протяжении было не менее 25. Горы, по мере вторжения их выступа в долину, казались то ближе, то дальше от нас. Степь была безлесна, а травяная ее растительность имела степной характер подгорной равнины Заилийского края и европейской Сарматской равнины. Чий (Lasiagrostis splendens), степной шалфей (Salvia silvestris), медунка (Mediago falcata), тысячелистник (Achillea millifolium), касатик (Iris gueldenstaedtiana) и астра (Galatella punctata) были преобладающими растениями всей степи. В некоторых местах встречались болотистые пространства, заросшие высокими камышами (Phragmites communis), между которыми мы везде замечали следы кабанов. Беспрестанно мы выпугивали красивых семиреченских фазанов (Phasianus mongolicus), которых казаки не могли стрелять из своих винтовок, заряженных пулями.
        После трех часов пути от ручья, на котором мы останавливались, мы приблизились к горному выступу, вдающемуся в долину и почти перегородившему нашу дорогу, которая должна была обходить его. Гора состояла из мелкозернистого гранита. Взобравшись на нее с одним из казаков, я увидел впереди нас все озеро и широкое устье Тюпа. Отсюда до Иссык-Куля оставалось не более восьми верст. Мы скоро сошли с дороги, направляясь к озеру напрямик, и часа через полтора достигли его берега. Место, в котором мы вышли на озеро, вдавалось в него в виде полуострова, или, лучше сказать, косы, между устьями Тюпа и Джаргалана. Весь полуостров по песчаному грунту порос густо только одним кустарником - облепихой (Hippophae rhamnoides).
        Вода озера на вид была прекрасна по своей прозрачности и светло-голубому цвету, но она была солоновата и не пригодна для питья. Прибой волн был сильный. На песчаном берегу никаких валунов не было, исключая кусков слабого конгломерата, образованного самим озером и не округленного ни в валуны, ни в гальки. Раковины, найденные мной на берегу, принадлежали новому виду пресноводного рода Limnaea (L. obliquata). Ширина Тюпа была более ширины Роны при ее впадении в Женевское озеро. На запад озеро казалось беспредельным. На северной стороне его, верстах в 20-30, высокий горный выступ вдавался в долину Кунгея[Кунгеем  П. П. Семенов-Тян-Шанский называл северное побережье Иссык-Куля, а не хребет Кунгей Алатау (Кюнгей-Ала-Тоо) на севере Тянь-Шаня, ограничивающий с севера котловину озера Иссык-Куль; южное прибережье озера Петр Петрович называл Терскеем, а не огромный хребет Терскей Алатау (Терскей-Ала-Тоо), ограничивающий озеро с юга.] и близко подходил к озеру, способствуя образованию в нем красивых бухт. Островов на озере совсем не было. На берегу Тюпа, верстах в пяти-шести выше его устья, возвышалось
замечательное строение, хорошо видимое с дороги. Это была мулла (киргизская могила). Здание было солидно построено из серого сырцового кирпича, имело купол и две тонкие башни вроде минаретов, соединенные высокой стеной с узкими окнами вроде бойниц.
        Мы дошли до Иссык-Куля в 4 часа пополудни и охотно остались бы здесь до следующего дня, но ночевать на берегу озера было слишком опасно. Бивак на полуострове был бы самый неудобный. Огни наши были бы видны отовсюду с обоих прибрежий Иссык-Куля (Кунгея и Терскея), и отрезать нас от сообщения было бы слишком легко. О приходе нашем на Иссык-Куль могли уже знать каракиргизы, потому что поутру мы видели издали одного всадника. Пробитая к мулле дорожка со свежими следами доказывала, что мулла эта посещалась нередко. На дороге нашей мы встречали в большом количестве остатки разорванных юрт; очевидно, здесь происходили нынешней весной баранты и побоища между обоими каракиргизскими племенами. Так как победа осталась за более хищными сарыбагишами, то они могли ночевать на Кунгее за горным выступом. Всякая проезжая баранта заметила бы наши огни. Поэтому я решил не оставаться здесь на ночлег и идти назад к прежнему. Казаки повеселели, а сопровождавшие нас три киргиза, с усилием тянувшие нашего верблюда и вьючных лошадей, усердно поскакали рысью.



        Западная оконечность озера Иссык-Куль. Рисунок топографа М.Сироткина


        Мы скоро достигли пройденного нами выдающегося на дорогу горного выступа. Забравшись на гору, я мог еще раз окинуть прощальным взглядом чудную поверхность Иссык-Куля. Светлая струя серебрилась по ней под догорающими лучами солнца, вскоре утонувшего в дымке вечернего тумана. Скоро совершенно смерклось. Нам оставалось или ночевать в каком-нибудь боковом ущелье, или возвращаться ночью на прежний ночлег. Несмотря на усталость людей и лошадей, мы избрали последнее. Ночь была темная, безлунная и даже беззвездная: небо было покрыто темными тучами, а очертания гор исчезали в тумане. Тесной толпой, подобно киргизской баранте, ехали мы скорой рысью часа четыре. Часто приходилось переезжать вброд многочисленные ручьи, текущие с гор. Дорогу или тропинку мы скоро совершенно потеряли и должны были прижиматься к горным скатам для того, чтобы совсем не сбиться с пути и не потерять своего направления в широкой степи Тюпа. Наконец, верблюд наш, утомленный форсированным маршем, остановился. Делать было нечего. Мы поднялись на скат горы и сошли с лошадей. Ветер был чрезвычайно сильный и пронзительный, температура
опустилась ниже 0°. Сначала моросил мелкий дождь, а потом пошел снег крупными хлопьями. Не расседлывая лошадей, развьючив только верблюда, мы легли на сырую землю, закутавшись чем попало. Казаки так устали и продрогли, что разбивать для меня палатку я не позволил. Огни разводить было нечем, да и место нашего привала было слишком открытое и опасное. В усталости я уснул немного, но проснулся через час под впечатлением пронзительного и невыносимого холода. Была глухая полночь. Тучи немного рассеялись, и кое-где заблистали звезды. Я решился разбудить казаков и искать спасения от холода в новом переезде. Передохнувшего верблюда опять навьючили. Я уехал вперед с одним казаком и, к счастью, вскоре нашел дорогу. Часа в три трудного пути мы, наконец, добрались до ущелья Табульга-су, хорошо защищенного с востока горой, а с запада рощицей. С радостью я услышал приветливый шум знакомого ручья. Через пятна лежавшего кое-где мягкого снега мы добрались до брода и, перейдя ручей, ночевали на своем прежнем ночлеге, разбив там палатку и разведя огромный, но ниоткуда не видимый костер.

10 сентября вышли мы со своего ночлега в 10 часов утра и направились по долине к востоку. Обрывы горы, ограничивавшие долину с севера, состояли из плотного серого известняка со следами окаменелостей: раковин, кораллов, энкринитов и ортоцератитов каменноугольной системы. Мы перешли вброд через Табульга-су и скоро вышли на реку Тюп, в которую она впадает. Тюп течет здесь с востока на запад и только по соединении с Табульга пробивается через кряж и уходит в другую параллельную долину.
        Долина, по которой мы следовали вверх течения реки часа три или четыре, была живописна и привлекательна. Ширина ее - с версту; дно поросло ивами (Salix viminalis); река довольно широка и быстра; ели растут на всех скатах, на которых также много черемухи (Prunus padus) и черганака (Berberis heterepoda), одним словом, растительность очень богата. Горы, ограничивавшие равнину, были невысоки, но имели красивые волнистые очертания; вершины их были покрыты выпавшим вчера снегом. Обрывы гор были в высшей степени интересны. Известняк выходил здесь в таких малых обнажениях, что нельзя было заметить его простирания, но он покоился на плотном, несколько метаморфизованном песчанике, которого простирание было с северо-запада на юго-восток, с 40° отклонения от меридиана, а падение 45° к юго-западу. Все это было прорвано конгломератами и брекчией, состоявшими из огромных глыб того же известняка, песчаника и красного порфира, крепко цементованных более мелкозернистой массой. Очевидно, прорывающей здесь породой является красный порфир, который образует штоки в осадочных породах. Далее все те же известняки тянулись
вдоль долины. Наконец, долина окончилась расширением верст до четырех, образуя местность, очень удобную для заселения.
        Отсюда мы повернули к северу-северо-востоку, переехали через легкий перевал и вступили в широкую долину, имеющую меридиональное направление, в которой не было речки, а только небольшое озерко и болотце. На левой, то есть западной, стороне долины выходил песчаник с тем же простиранием и падением, как прежний. Затем мы направились прямо к северу и поднялись несколько в гору на понизившееся продолжение южной цепи Заилийского Алатау; через него мы проходили часа три или четыре и, наконец, вышли на плоскогорье Джаланаш (Уч-Мерке). Впереди показался перед нами ряд тополей (Populus suaveolens), обозначавший течение реки Каркары. Здесь мы надеялись встретить аулы богинцев, но не нашли их, а потому повернули к северу-северо-востоку, так что Каркара осталась от нас вправо, и вышли к вечеру на реку, которую наши проводники называли Чилик-су и на которой мы ночевали. Долина этой реки была здесь безлесна, ограничена высокими горами и направлена от юга к северу. Ночь была холодная, и к утру было -2 °C.



        Женщины иссыккульских киргизов. 1856 г. Рисунок карандашом Ч. Валиханова



11 сентября мы снялись со своего ночлега в 10 часов утра, перейдя вброд на левый берег реки, поднялись на возвышенность и направились к западу-северо-западу по степному плоскогорью. Вправо от нас постоянно была видна Чилик-су, с которой медленно расходилась наша дорога. Через три часа пути мы опять приблизились к реке, которую нашли здесь вдвое шире. Ее увеличило и несколько изменило направление широтное впадение в нее слева реки Каркары, по слиянии с которой соединенная река получает название Кеген-су. Видный за рекой кряж простирался от востока-северо-востока к западу-юго-западу, приближаясь к течению Кегена с правой его стороны.
        После трех часов нашего дальнейшего пути к западу речка Кеген текла уже по продольной (по отношению к направлению хребта) долине Заилийского Алатау которая постепенно превратилась в ущелье; ущелье это, по недоступности его, мы должны были обойти и выйти на реку Кеген там, где ее долина опять расширялась. Обнажения скал состояли здесь из красного порфира. Через полтора часа пути вдоль долины мы опять дошли до входа ее в дикое ущелье, по совершенной недоступности которого мы должны были окончательно оставить течение реки и взобраться на высокое плоскогорье Джаланаш, через которое она пробивается.
        Через час переезда мы спустились в преграждавшую наш путь глубокую долину третьей Мерке и выехали на старую нашу дорогу. В глубине долины мы полдневали в рощице на берегу реки. Обнажения горной породы здесь состояли из того же самого известняка, который мы встретили на Табульга-су и который заключал в себе характерные окаменелости каменноугольной системы, а именно Rhynchonella и Productus с продольными бороздками. Простирание и этого известняка было неясно, потому что он выходил на поверхность только плоскими скалами. Над ним, как и на всех Мерке и во всем окружающем плоскогорье, навалены были наносы слабоцементованного песку со множеством огромных и мелких валунов порфира, сиенита, гранита, диорита и конгломератов из тех же пород.
        До второй Мерке доехали мы по прежней дороге, но, перебравшись через ее глубокую долину и выехав снова на плоскогорье, забрали вправо, то есть более к северо-западу, и выехали на первую Мерке гораздо ниже, чем прежде, и ближе к ее впадению в Кеген.
        Спуск к первой Мерке был очень продолжителен, потому что долина ее здесь была еще глубже. Скалы, ее ограничивающие, состояли здесь из красного порфира. Со спуска в долину видно было слияние Мерке с Кегеном, который, приняв все три Мерке, пробивался через дикое ущелье; здесь его течение, подобно Иматре, имело характер сплошного водопада, вследствие чего киргизы характеризовали его названием Ак-тогой.
        Место, на котором мы остановились на первой Мерке, поросло прекрасной порослью деревьев и кустарников, между тем как выше, где мы переходили долину этой Мерке на пути к Иссык-Кулю, на ней не было никакой лесной растительности. Поросль, посреди которой мы ночевали в этот день, состояла из тала (Salix viminalis), тополей (Populus suaveolens), аргая (Cotoneaster sp. и G. multiflora), шиповника (Rosa platyacantha) и черганака (Berberis heteropoda). Ночь не была холодна.

12 сентября мы вышли из своего прекрасного ночлега рано поутру, по чрезвычайно длинному и крутому подъему выбрались на плоскогорье Джаланаш и следовали на расстоянии почти пятнадцати верст сначала параллельно Ак-тогою, а потом постепенно отходя от него. Влево от нас оставался прорыв реки Чилик через то же плоскогорье, вправо уже вырвавшийся из дикого ущелья (Ак-тогоя) Кеген, все еще текший в очень глубокой долине. Когда же мы заглянули в эту долину, то с радостью увидели в ней киргизские аулы и направились к ним в надежде ускорить наше возвращение в Верное переменой нескольких совершенно усталых лошадей, а в особенности верблюда.
        Часа через три после бесконечного спуска и опасной переправы через широкий и стремительный Кеген, принявший уже название Чарына и имевший здесь ширину Аара под Интерлакеном, мы, наконец, добрались до аулов. Несколько часов прошло у нас в первом обильном со времени нашего выезда из Верного обеде, состоявшем из целого барана, и в переговорах с киргизами, которые, наконец, доставили нам за умеренную плату шесть лошадей и верблюда, и мы тронулись в путь в пять часов пополудни, когда солнце уже склонялось к западу. Целый час поднимались мы на ограничивающую долину возвышенность и вышли на плоскогорье. Рысью проскакали по нему пятнадцать верст, отделявшие нас от простиравшегося впереди нас от запада к востоку кряжа, который киргизы называли Турайгыртау. Солнце уже закатилось, когда мы начали подъем на этот кряж и вынуждены были остановиться на ночлег на половине подъема на ручье, с него текущем.

13 сентября мы тронулись в путь очень рано поутру. Дорога шла круто в гору через дикое поперечное ущелье между торчавшими отовсюду черными, смелыми и крутыми утесами. Весь хребет состоял из диоритового порфира и возвышался, как оказалось из моего измерения последующего (1857) года, в 2000 метров абсолютной высоты. Когда мы взобрались на вершину горного прохода, то увидели перед собой опять высокую степную долину верст пятнадцать шириной, простиравшуюся от запада к востоку. Напрасно искали мы взорами аулов. Налево от нас было видно ущелье Чилика, а за ним узел, соединяющий первую цепь со второй. За спуском заметил я порфировый конгломерат, составлявший его окраину и кое-где обнажавшийся как бы в пластах, сильно наклоненных к северу (под 40°) и простиравшихся от запада-северо-запада к востоку-северо-востоку. Другой породы я здесь не видел. Степная долина была вся присыпана песчаными наносами с бесчисленным множеством валунов с тех же гор. Она была изрыта сурковыми норами и богата солонцами. Растения, конечно, все выгорели и высохли, стояли свежими только кое-какие солянки (Salsolaceae). Спустились мы в
степь у подножья следующего кряжа и здесь увидели многочисленные табуны и аулы. Не теряя времени, мы направились туда и часа через три добрались до них. Здесь опять произошла задержка до ночи и следующего дня. Аул, в котором мы остановились, был расположен на ключике у подошвы круглого, но продолговатого холма из красного порфира.

14 сентября в 7 часов утра мы вышли из аула и направились к западу и северо-западу диагонально через горы Сейректаш, следуя далее продольными долинами. Горы эти почти такой же высоты, как параллельный с ними кряж Турайгыртау. Скалы их гораздо более плоски и округлены и состоят все из красного, а не диоритового порфира. В одном месте я встретил выход обширной жилы кварца; все остальное составлял кварцсодержащий порфир. Когда мы стали спускаться с гор, то на северо-западе увидели течение Чилика, обозначенное полосой деревьев; в ущельях же гор с северной стороны росли яблони. На севере виднелась опять широкая степная долина плоскогорья шириной верст в двадцать пять - тридцать, а за ним еще параллельный кряж Богуты. Однако этот кряж, почти столь же высокий, как предыдущий, уже не переходил Чилик и не продолжался далее к западу, между тем как два предыдущих соединялись с высоким гребнем Заилийского Алатау специальным узлом за Чиликом.
        Спустившись с гор, мы выехали на долину Чилика и, проехав верст пятнадцать, остановились на его берегу на привал, перейдя с трудом вброд через все широкие и быстрые его рукава. Чилик течет здесь в направлении к западу и северо-западу, прорыв себе в степи очень широкую и глубокую ложбину, обрывы которой очень круты и состоят из песчаных наносов, наполненных валунами порфира, диорита, сиенита, гранита и конгломерата. Между деревьями преобладали узколистая ива, тополь, боярышник (Crataegus pinnatifida), облепиха (Hippophae rhamnoides) и шиповник (Rosa gebleriana).
        За Чиликом мы следовали параллельно с северной цепью Заилийского Алатау прямо к западу и часа через полтора увидели первые аулы на ключике, текущем с гор. Здесь переменили лошадей и уже вечером отправились далее. Пройдя еще часа полтора, приехали в новый аул и здесь ночевали.

15 сентября с ночлега на втором от Чилика ключике тронулись в 7 часов утра, через два часа перешли реку Кара-Турун и еще через час пришли к аулу Джайнака. Здесь пробыли полтора часа и в 11 часов 30 минут утра опять тронулись в путь. Часа в три пополудни перешли Тургень близ ряда «чудских» курганов, а на закате солнечном достигли реки Иссык, где и ночевали верстах в четырех ниже прежнего ночлега.

16 сентября в 10 часов утра я благополучно вернулся в Верное. Хоментовский очень обрадовался моему благополучному возвращению, тем более что в мое отсутствие произошли такие события, в которых я мог бы быть ему полезным. Отношения его с соседним на юго-западе каракиргизским племенем сарыбагишей продолжали быть натянутыми, и последние не раз, хотя и не с прежней дерзостью, продолжали свои хищнические набеги на недостаточно еще прочно организованный новый русский Заилийский край. В особенности вывело из себя Хоментовского разграбление в десятке верст от Верного русского торгового каравана, шедшего в Ташкент, а также каракиргизская баранта, направленная против верных наших подданных - киргизов Большой орды. Отважный Хоментовский быстро решился предпринять поход на сарыбагишские аулы, находившиеся в большом количестве к западу от Иссык-Куля - в верховьях реки Чу, с целью расчебарить их, то есть отнять у них их табуны и стада для пополнения убытков, нанесенных русским подданным их набегами.
        Сильный отряд Хоментовского, вышедший из Верного вскоре после начала моего путешествия на Иссык-Куль, состоял из трех сотен казаков и одной роты пехоты, посаженной на лошадей, двух горных пушек, нескольких ракетных станков и множества киргизов Большой орды.
        Отряд благополучно перешел через высокий перевал и спустился в долину реки Чу, ниже кокандского укрепления Токмака. Здесь он застал на кочевьях несметные массы каракиргизов, разгромил их аулы и, овладев ближайшими их табунами, пустился в обратный путь. Но каракиргизы, сначала бежавшие, собрались в несметном количестве и начали преследовать наши отряды, сильно растянувшиеся при трудном восхождении на перевал, бросаясь на них в атаку с необыкновенной храбростью, несмотря на то что ракетные станки, ими никогда не виданные, а также выстрелы наших казаков производили между сарыбагишами большие опустошения. Потери же отряда простирались до 17 человек убитыми и тяжелоранеными; когда перевозимые с трудом на лошадях раненые останавливались и попадались в руки каракиргизам, то ожесточение этих последних было так велико, что они рубили их на части. Тем не менее впечатление, произведенное походом Хоментовского, было очень сильно, так как число убитых и раненых со стороны сарыбагишей было велико. Определить именно это впечатление Хоментовский считал особенно важным и потому решился для этой цели немедля
организовать новый разведочный отряд.
        Этот отряд, состоявший из неполной сотни казаков и нескольких киргизских проводников, он предложил мне взять в свое распоряжение с тем, чтобы выйти на реку Чу, а если я не застану там сарыбагишей, проникнуть до западной оконечности Иссык-Куля и вернуться через известные мне торные проходы Заилийского Алатау в Верное.
        Выехали мы в числе 90 человек из Верного 21 сентября, в 11 часов утра. Следовали мы в этот день к западу, вдоль подножия северной цепи Заилийского Алатау, верст двадцать семь, до выходящей из снежных гор реки Кескелен - значительного притока реки Или. Погода была пасмурная и превратилась в дождливую.
        Проехав верст сорок по подгорью Заилийского Алатау на запад от Верного и спустившись в пересекавшую наш путь глубокую ложбину, мы услышали там отчаянные крики. Каракиргизская баранта грабила небольшой узбекский караван, который шел в Верное. Когда мы прискакали на помощь каравану, сарыбагиши бежали, не успев ограбить караван: мы застали их в тот момент, когда они уже разували узбеков для того, чтобы отнять у них хранимые ими в сапогах деньги. Не теряя времени в разговорах с узбеками, я с частью своих казаков бросился преследовать баранту. Преследование это продолжалось часа два и кончилось тем, что барантачам, побросавшим свою верхнюю одежду, все-таки удалось ускакать от нас. Под конец преследования оставались впереди нас только три отставших барантача, но и с нашей стороны большинство преследовавших отстало вследствие усталости лошадей, и при мне остался только мой казак-переводчик, так как мы имели самых лучших лошадей. Да и мы, так же как и преследуемые каракиргизы, ехали уже шагом, на расстоянии двухсот метров друг от друга. Стрелять в безоружных я не хотел, а потому и решил возвратиться к
месту, назначенному мной нашим биваком, что тем более было необходимо, что преследуемые пустили пал на высохшей степи по ветру, дувшему нам в лицо. Мы избегли встречи с огненной стеной, спустившись во встреченную нами глубокую ложбину, а затем устроились в ней и на ночлег.

22 сентября погода немного разъяснилась: туман рассеялся и даже показались горы со своими снежными вершинами. Пройдя верст тридцать к юго-востоку до речки Чемолган, мы вынуждены были сделать здесь продолжительную остановку в ожидании свежих киргизских лошадей, так как казачьи, на которых мы выехали из Верного, оказались непригодными для нашего дальнего и трудного похода. К вечеру погода опять испортилась, и дождь продолжался до глубокой ночи.

23 сентября мы вышли с Чемолгана рано поутру на свежих киргизских лошадях посреди непроницаемого тумана. Дорога наша была затруднена тем, что пришлось переходить через частую сеть пересекающих подгорье глубоких ложбин с крутыми обрывами. Через четыре часа пути мы достигли реки Узун-агача, на которой сделали полуденный привал. Осенняя растительность степи хотя уже несколько поблекла, но не совсем высохла, в особенности бросались в глаза розовые цветы высоких мальв (Althaea officinalis и Lavatera thuringiaca), светло-голубые - цикория (Gichorium intybus), бледно-желтые - софор (Sophora alopecuroid) и темно-синие - степного шалфея (Salvia silvestris). Цвел еще очень распространенный здесь солодковый корень (Glycyrrhiza aspera).
        Во время нашего привала погода совершенно разгулялась: в два часа пополудни было
+18 °C. Мы тронулись в путь и верст через двадцать добрались до реки Кара-Кастек. Здесь, при ясной погоде, ожидала нас величественная картина солнечного заката. Влево от нас возвышался резко очерченный на темной лазури величественный хребет Заилийского Алатау, на западной оконечности которого поднималась отдельно высокая округленная вершина Суок-тюбе; на ней блистали на солнечном закате освещенные розовым светом белоснежные полосы. Когда же на далеком западе совершенно погас пурпуровый закат, над которым несколько времени еще висели две-три золотые тучки, налево высоко над горами обнаружился бледно-золотой серп молодой луны. Наступившая ночь была прохладна, но мы ехали еще часа три при слабом свете луны до нашего ночлега у подножия Суок-тюбе, на Кастеке.

24 сентября в семь часов утра было +7 °C, и погода была совершенно ясная. Следуя по долине Кастека от севера к югу, мы стали подниматься на Заилийский Алатау. Часа четыре следовали мы вверх течения Кастека между гранитными скалами. Наконец Кастек разделился на две ветви, из которых одна шла с юго-востока, другая - с юго-запада. Мы пошли по первой для того, чтобы выйти через высокий перевал на реку Чу, несколько ниже и далее от кокандской крепости Токмак. Поднимаясь по этой ветви, мы достигли наконец до вершины перевала. С этой вершины, на которой холодная температура оправдывала ее название Суок-тюбе (прохладная гора), мы увидели всю долину реки Чу, образующую здесь несколько блестевших на солнце рукавов. Влево было видно также течение реки Кебин, выходившей из продольной долины Заилийского Алатау, разделяющей северную и южную ее цепи и впадающей по выходе из этой долины в реку Чу.



        Буамское ущелье. Рисунок художника П.Кошарова


        За рекой Чу простирался очень высокий горный хребет, вершины которого были покрыты снегом. Спускались мы с горного перевала не более часа и, выйдя к очень обильному водой ручью, впадающему в реку Чу и называемому Бейсенын-булак, остановились на ночлег.
        Когда мы проснулись на другой день (25 сентября), то температура оказалась -1,
 °C. Ночь была очень холодна, и палатка моя обледенела. Утро было туманное; тем не менее мы снялись с бивака в 7 часов утра. Конечно, времени терять было нельзя. Обнаружилось, что сарыбагишей в долине Чу уже не было. Очевидно, что, напуганные своей кровавой битвой с русскими, они бежали, по всему вероятию, на озеро Иссык-Куль, куда я и решил выйти к ним со всем своим отрядом, следуя вверх по реке Чу через дикое Буамское ущелье. В сущности, для моего довольно многочисленного отряда, состоявшего из 90 всадников и 20 вьючных лошадей (верблюда, к счастью, у нас не было), переход в восемьдесят верст через почти бездорожное ущелье, в котором или за которым мы должны были встретиться с озлобленными врагами, так как почти все казаки моего отряда участвовали уже в походе Хоментовского, мог казаться безумным предприятием, и поддерживать бодрость и самоуверенность между казаками мне было нелегко.
        Густой туман нам очень благоприятствовал: если из Токмака предпринимались какие-нибудь разъезды, то мы могли перейти широкую долину Чу незамеченными и войти в узкое ущелье в течение дня. Так это и было сделано. Пока мы спускались в долину Чу, снег падал хлопьями, но под конец он уже превратился в дождь, а по спуске нашем в долину и совсем прекратился.
        Река Чу там, где мы на нее вышли, протекала по просторной долине, имевшей верст шесть ширины, и течение ее сопровождалось древесной растительностью, состоявшей из высоких тополей (Populus euphratica).
        Мы пересекли широкую долину, простиравшуюся от востока к западу диагонально в направлении к югу-юго-востоку и вошли, никем не замеченные, в дикое Буамское ущелье, из которого река вырывается в свою широкую долину близ порфировой сопки Боролдай. Когда мы вошли в ущелье, оно скоро так сузилось, что по правому берегу Чу, на котором мы находились, далее следовать было невозможно, потому что каменные утесы громадной высоты падали в реку совершенно отвесно. Мы все вынуждены были перейти вброд бурное течение реки на левый ее берег, по которому и продолжали свой путь, но затем такое же препятствие заставило нас перейти опять на правый берег.



        Вид на вершины ТяньШаня с Буамского ущелья. 1856 г. Рисунок топографа М.Сироткина


        День склонялся уже в вечеру, небо закрылось мрачными тучами, и вскоре наступила темная ночь. Только по временам показывалась между облаками полная луна, несколько освещая наш путь. Движение наше вперед было до крайности затруднено тем, что наша тропинка не могла следовать непрерывно по самому берегу реки, так как местами береговые утесы падали в нее совершенно вертикально, и приходилось подниматься на боковые стены этого каменного коридора, характеризуемого названием Буам (у алтайцев Бом), по опасным тропинкам, обходящим сверху отвесные обрывы.
        Конечно, мы должны были совершать эти обходы пешком, ведя в поводу своих лошадей, развьючивая вьючных и перенося их вьюки на руках. Кое-где вместо этих обходов мы шли, где было возможно, вброд у подошвы обрыва, против бурного течения реки через скалы, наполняющие ее ложе, с ежеминутной опасностью для каждого из нас быть снесенным ее бешеными волнами.
        Таким образом мы с неимоверным трудом шли до трех часов утра и наконец добрались до тесной котловины, в которой и решили остаться до рассвета. Место это находилось на самом берегу реки между двумя высокими «бомами», на вершинах которых я выставил с обеих сторон охранные пикеты. Предосторожность эта была необходима, потому что если бы перебирающиеся по вершинам горных утесов каракиргизы заметили наш бивак внизу ущелья, то они легко могли бы истребить весь наш отряд, засыпая его сверху громадными каменьями и скалами, нависшими над ним и легко сталкиваемыми сверху вниз. Сторожевые казаки должны были в случае предстоявшей опасности поднять тревогу, предупредив нас ружейными выстрелами. Я напрасно старался уснуть в своей палатке под шум водопадов, образуемых рекой Чу. Ночь, проведенная мной в Буамском ущелье, была едва ли не самой тревожной в моей жизни. На мне лежала ответственность за жизнь почти сотни людей и за успех всего предприятия.
        Тревожное мое состояние вскоре оправдалось: раздались один за другим два сигнальных выстрела. Казаки тотчас бросились к своим заседланным лошадям, а я, схватив пистолет, выскочил из своей палатки и быстро бросился вверх по крутой тропинке переднего бома к сторожевому казаку для того, чтобы узнать о причине тревоги. Оказалось, что казаки услышали над собой непрерывную осыпь мелких каменьев. Так как луна освещала горные обрывы полным блеском, то казак заметил, что высоко над ним вдоль горного обрыва с трудом пробирались два киргиза, ведя в поводу своих лошадей, под копытами которых осыпались мелкие камни, падавшие с легким шумом в наше ущелье. Я долго стоял вместе с казаком, рассматривая в бинокль движения каракиргизов, и, наконец, убедился в том, что они никаких относительно нас враждебных намерений не имеют, а наоборот, заметив многочисленный русский отряд на ночлеге, в испуге обходили его, с опасностью для жизни, по недоступным крутизнам, следуя по Буамскому ущелью в направлении к озеру Иссык-Куль. Единственная опасность, которую мы могли ожидать от них, состояла в том, чтобы они не предупредили
находившихся на Иссык-Куле каракиргизов о приближении русского отряда и тем самым не приготовили бы нам враждебной встречи. Вот почему, возвратившись в свою палатку уже к рассвету, я поднял весь отряд, и мы пустились снова в путь 26 сентября не позже пяти часов утра.
        Часа два путь был еще столь же затруднительным, как и накануне; но затем стены ущелья начали раздвигаться, и оно превратилось в долину с более мягкими склонами. Очень скоро после выхода в эту долину мы наткнулись на маленький каракиргизский аул, состоявший из пяти юрт. Мужчины, как только заметили нас, ускакали на своих конях, и только один старик, не имевший коня, уехал на быке и спрятался в небольшую горную теснину. В юртах оставались только женщины и дети, которым деваться было некуда, и они с отчаянием и смертельной бледностью на лицах бросились к нам навстречу, умоляя о пощаде. Я поспешил успокоить их, одарил маленькими подарками и объяснил им через переводчика, что мы не имеем никаких враждебных намерений, а едем в гости к их верховному манапу Умбет-Але, с которым я хочу быть тамыром (приятелем). От этих женщин мы узнали, что Умбет-Ала со всем своим родом находится близ урочища Кутемалды на берегу Иссык-Куля. Мы поспешили туда с возможной скоростью и вскоре очутились посреди несметной массы каракиргизских табунов и стад. Пришлось выслать вперед четырех казаков для того, чтобы расчищать
дорогу среди этой массы животных для нашего отряда. Этим передовым казакам приказал я повторять при встрече с каракиргизами то же самое, что было сказано женщинам в первом встреченном нами ауле, то есть что мы едем без всяких враждебных намерений, прямо в гости к Умбет-Але.
        Урочище Кутемалды находилось на повороте реки Чу, которая, выйдя под названием Кочкар из тянь-шаньского ущелья на равнину, составляющую часть Иссык-Кульской котловины, но не дойдя до озера верст пятнадцати, поворачивала влево и прорывалась через Буамское ущелье. При этом повороте в реку Чу впадал питаемый болотами ручей Кутемалды.
        Все ровное пространство между поворотом Чу и берегом Иссык-Куля было занято бесчисленным множеством каракиргизских юрт. Очевидно, почти все племя сарыбагишей собралось здесь на стойбищах около аула Умбет-Алы. Наконец, мы добрались и до его аула. Здесь нас ожидала прекрасная юрта, наскоро приготовленная для объявивших себя гостями Умбет-Алы. В юрте были разостланы богатые ковры, и когда я уселся на них, то в юрту вошли брат и дядя манапа с некоторыми другими почетными лицами и заявили, что самого Умбет-Алы не было дома, так как он будто бы уехал верст за тридцать в долину реки Кочкар приготовлять байгу, то есть тризну по убитым сарыбагишам. Пришлось объяснять семейству манапа и почетным сарыбагишам повод нашего прибытия.



        Портрет молодого казаха. 1856 г. Карандашный рисунок Ч.Валиханова


        Я сказал им, что приехал издалека, из столицы России, посмотреть, как живут русские переселенцы на далекой границе; тут только узнал я о происшедшем столкновении, а по моему мнению, между построившими город на подвластных России землях Большой орды русскими и каракиргизами должны установиться добрые соседские отношения, и что вести баранты, так легко могущие перейти в войну (джоу), соседям не следует, что русские первые никогда не нападали и не нападут на каракиргизов, но что если со стороны последних будет производима какая-либо баранта не только против самих русских, но и против их подданных - киргизов Большой орды, то возмездие будет немедленное, как это и случилось; но что никаких враждебных действий русские продолжать не желают, если только каракиргизы сами не подадут к тому повода новой барантой или грабежом торговых караванов. Вот почему я и приехал к Умбет-Але, для того чтобы попробовать сделаться его тамыром, и прошу передать ему мои подарки, за которые семейство Умбета отдарило меня тремя прекрасными конями; таким образом Умбет-Ала, согласно каракиргизскому обычаю, сделался моим        День прошел в разговорах и угощениях и осмотре мной западной оконечности озера. Родичи Умбет-Алы приглашали меня на предстоявшую байгу, но я отказался от этого, считая, с одной стороны, для себя невозможным присутствовать на тризне убитых в сражении с русскими, а с другой - опасаясь какого-нибудь конфликта между казаками и каракиргизами. Причиной моего отказа я выставил то, что стоящие будто бы у горных перевалов более значительные русские отряды, нас ожидающие, могут быть встревожены продолжительностью нашего отсутствия и, явившись следом за нами, войти в какие-нибудь столкновения со встреченными ими каракиргизами. Ночью мы приняли всевозможные предосторожности: все лошади наши были заседланы и не выходили из рук спавших по очереди казаков; кругом выстроенной для меня юрты были расположены часовые. Хотя я был убежден, что каракиргизы отнесутся безукоризненно к священному в их глазах обычаю гостеприимства, но все-таки эти предосторожности были не лишни, тем более что они успокаивали казаков, которые так недавно были свидетелями зверского озлобления каракиргизов против наших раненых.
        На другой день, 27 сентября, я поднялся в пять часов утра и выехал из аулов Умбет-Алы в сопровождении моего переводчика, еще одного казака и двух сарыбагишских проводников. Мне хотелось достигнуть одной из главных целей моего посещения западной оконечности Иссык-Куля, а именно уяснения гидрографических отношений между этим озером, рекой Чу и речкой Кутемалды, о которой уже знал Гумбольдт по сведениям, собранным им в 1829 году в Семипалатинске от бухарских и ташкентских купцов. Во время моего пребывания в Берлине (1853 г.) географы полагали, что озеро Иссык-Куль имело сток, но этим стоком одни считали реку Чу, а другие, по распространенным Гумбольдтом сведениям, речку Кутемалды, которая якобы выходит из озера Иссык-Куль и течет далеко в степь.
        Мы доехали в три четверти часа на прекрасных лошадях, подаренных мне семейством Умбет-Алы, из его аула в то место, где река Чу, текущая по Иссык-Кульскому плоскогорью с юга к северу, круто меняет свое направление в западное и вторгается в Боамское ущелье.
        Вопрос, меня живо интересовавший, скоро разъяснился. Главная составная ветвь мощной реки Чу берет начало под названием Кочкар в Тянь-Шане, выходит из поперечной его долины на Иссык-Кульское плоскогорье, но, не следуя естественному склону к озеру, поворачивает прямо на запад в Буамское ущелье. К востоку от этого поворота я увидел болотистую местность, из которой в Иссык-Куль по естественному ее уклону текла маленькая речка Кутемалды, имевшая не более шести верст длины. Сопровождавшие меня сарыбагиши объяснили мне название речки тем, что она так мелководна, что кто вздумал бы сесть посреди нее, обмочил бы себе только зад (Кутемалды значит мокрый зад). Каракиргизы рассказывали, впрочем, что во время половодья нередко вода течет через речку из Чу в Иссык-Куль. В то же время когда я впервые видел речку Кутемалды, она не выходила непосредственно из Чу и имела не более 12 метров ширины, и течение довольно спокойное, так как падение ее на расстоянии пяти верст едва ли превосходило 12 метров. Я доехал до устья речки и, повернув по берегу озера, вернулся в аул Умбет-Алы, вполне убедившись, что озеро
Иссык-Куль стока не имеет и что оно в настоящее время не питает реки Чу, и что мощная река эта образуется из двух главных ветвей: Кочкара, берущего начало в вечных снегах Тянь-Шаня, и Кебина, текущего из вечных снегов и из продольной долины Заилийского Алатау. Само собой разумеется, что если бы представить себе уровень озера повысившимся всего только от 15 до 20 метров, то река Чу сделалась бы стоком Иссык-Куля; но было ли это когда-нибудь, я отложил всякие размышления до своей поездки в бассейн озера в следующем, 1857 году. Главная цель моя была достигнута, а безопасность вверенных мне людей требовала неотложного моего возвращения в Верное, довольствуясь добытыми мной предварительными результатами.
        Вернувшись в аул Умбет-Алы, я поднял весь свой отряд и, дружески распростившись со своими гостеприимными тамырами, выехал в обратный путь «в Россию», как говорили казаки, после обильного полуденного каракиргизского угощенья. Мы проехали верст 15 по северному прибрежью Иссык-Куля (Кунгею) и затем стали подниматься диагонально к востоку-северо-востоку на трудный подъем южной цепи Заилийского Алатау. Здесь я снова, как и на восточной оконечности озера, любовался с восторгом дивной красотой поднимавшегося за озером высокого хребта.
        Первый ночлег свой, с 27 на 28 сентября, мы имели еще на южном склоне южной цепи Заилийского Алатау и здесь из предосторожности не зажигали огней, так как не могли считать этого ночлега безопасным. После гостеприимства, нам оказанного у себя дома, каракиргизы могли считать все-таки позволительным сделать на нас какое-нибудь нападение вне своей черты, чего опасались и сами казаки, хотя я был убежден в нашей неприкосновенности в глазах каракиргизов.

28 сентября мы снялись очень рано с места своего опасного ночлега и быстро стали подниматься по крутому подъему. На дороге мы встретили громадного кабана, которого нам удалось убить. Через несколько часов после того мы достигли до высокого перевала Дюренынь, который по моему гипсометрическому измерению оказался в 3000 метров абсолютной высоты и в это время года уже был совершенно занесен снегом. Спуск с перевала в продольную долину Кебин, разделяющего обе цепи, совершился очень быстро, и ранее солнечного заката мы уже добрались до лесной зоны, состоявшей из великолепных высокоствольных елей (Picea schrenkiana). Казаки, почувствовавшие себя в полной безопасности, были в восторге, устроили мою палатку близ водопада, разожгли великолепные костры не из тезека (помета), как это делается в степных местностях, а из сухих древесных сучьев и изготовили превосходный ужин из убитого нами на дороге огромного кабана. Уже с вечера, тайком от меня, они послали в Верное двух казаков на лучших лошадях с заводными за водкой, и к утру водка была получена, несмотря на то что расстояние до Верного через второй снеговой
перевал было не менее 90 верст.
        Утром 29 сентября мы, не торопясь, спустились в долину Кебин и сделали привал на самой реке, на месте, где мы нашли след привала какой-то киргизской баранты. Забавно было смотреть на одного из наших проводников - киргиза Большой орды. Он подбирал частицы помета и подносил их к своему носу, а затем вдруг, побледнев, заявил, что баранта снялась с этого места не более двух часов тому назад, что она состояла из каракиргизов самого враждебного нам племени, оставивших свой бивак, когда они заметили, что мы спускаемся с гор, что баранта находится где-нибудь в ущелье недалеко и что притом она многочисленная. Само собой разумеется, казаки не разделяли страха киргиза. В Верном уже знали о месте, где мы находимся, а защищаться от нападения киргизов в прекрасной широкой долине было нетрудно, да и притом самое нападение представлялось нам совершенно невероятным.
        В этот день 29 сентября мы перешли через высокий перевал Кескелен, северной цепи Заилийского Алатау, также имевший не менее 3000 метров и сильно заваленный на северной своей стороне снегом. При спуске с этого перевала нам пришлось очень забавно и довольно безопасно скатываться по снегу со своими лошадьми. Ночь на 30 сентября мы ночевали еще очень высоко на реке Кескелене, а 30 сентября, спустившись по долине реки на подгорье, расположились на последнем своем ночлеге, верст тридцать не доезжая Верного.



        Укрепление Верное. Рисунок художника П.Кошарова



1 октября поутру мы быстро совершили последний переезд и благополучно вернулись в Верный, где были торжественно встречены городским населением. Особенно радовались нашему успеху два интеллигента этой юной колонии, которой предстояла такая блестящая будущность, - полковник Хоментовский и артиллерийский капитан Обух. Этот последний был очень симпатичным и талантливым человеком, к сожалению, не чуждым общего порока лучших людей нашей юной колонии - алкоголизма. Впоследствии он первый с известным путешественником Н. А. Северцовым вошел при взятии Ташкента на вал крепости, но был сражен здесь вражеской пулей.
        Наступала глубокая осень 1856 года. Дальнейших поездок во внутренность Тянь-Шаня в этом году уже предпринимать было невозможно, и я должен был отложить их до начала лета следующего, 1857 года; но первая цель моя была достигнута: я увидел Тянь-Шань во всем блеске его наружного вида, почти на 200-верстном протяжении, вдоль всего басейна Иссык-Куля, до берегов которого я дошел на двух его оконечностях - восточной и западной.
        Вот почему я решился выехать из Верного в первых числах октября и предпринять еще две осенние поездки: одну в местность Кату, в Илийской равнине, южнее Семиреченского Алатау, за Алтынэмельским перевалом; другую в том же направлении в китайские пределы в город Кульджу.
        Первая поездка не могла встретить никаких препятствий, но последняя была крайне затруднительной, потому что китайские власти не пропускали через свою границу никаких русских подданных, кроме русской казачьей почты, которая три раза в год ходила из Копала в Кульджу к имевшему там постоянное пребывание русскому консулу.
        В местность Кату меня привлекали слухи о каких-то происходивших будто бы там, по китайским сведениям, вулканических явлениях.
        Из Верного я благополучно доехал в своем тарантасе по Копальскому тракту до Алтынэмельского пикета, а оттуда с двумя казаками совершил поездку через Алтынэмельский перевал в интересовавшую меня местность Кату. Здесь в невысоких горах, слегка дымящихся, я действительно нашел месторождения нашатыря и серы, но все это явление оказалось произведенным горением подземных богатых пластов каменного угля, и, следовательно, явление было не вулканическое, а только псевдовулканическое.
        Осмотрев интересную местность Кату, я вернулся на Алтынэмельский пикет, а оттуда в своем тарантасе переехал по большому тракту в Копал, куда прибыл 17 октября в надежде предпринять, при помощи полковника Абакумова, поездку в Кульджу с отправлявшейся туда осенней почтой к русскому консулу Захарову. На беду почта эта ушла уже из Копала за два дня до моего приезда, но отважный Абакумов предложил мне, взяв двух казаков, перейти через Семиреченский Алатау самым кратким путем и попытаться догнать почту, следовавшую довольно медленно кружным путем через Алтын-эмель и пограничный Борохуджир.
        Времени терять было нечего, и я в тот же день, 17 октября, отправился с двумя казаками в свой рискованный путь.
        Абакумов дал мне прекрасную лошадь, которую заседлали моим офицерским седлом, и снабдил меня полным вооружением и костюмом казака, в который я и облекся. Один из казаков, меня сопровождавших, знал хорошо по-киргизски и по-калмыцки и мог служить мне надежным переводчиком. Вместе с тем Абакумов снабдил меня предписанием посланному в Кульджу с почтой казачьему сотнику, которому было поручено тотчас стать в мое распоряжение.
        По знакомым моим спутникам тропинкам мы в тот же день, 17 октября, перешли через засыпанный отчасти снегом перевал Семиреченского Алатау, полдневали на речке Тюльку-булак, течение которой сопровождалось прекрасными деревьями - черемухой и ивой, ночевали же на Аламан-су, после громадного безостановочного переезда в восемьдесят верст.

18 октября, выйдя с своего ночлега, я встретил большое разочарование: нашей почты мы нигде не встретили, но всего хуже было то, что во весь день мы не нашли никаких киргизских аулов, крайне нам необходимых, так как мы не имели с собой никаких пищевых запасов, кроме небольшого количества сухарей. Киргизы укочевали с подгорья вследствие наступивших холодов.
        Весь вечер поднимались мы на холмы, стараясь хоть где-нибудь открыть присутствие киргизской юрты, но безуспешно. Пришлось провести холодную ночь с 18 на 19 октября под открытым небом без всякой притом пищи и со скудным кормом для лошадей. На другой день, 19 октября, мы опять блуждали голодные и только к вечеру, забравшись на холм, мы, к общей радости, увидели в маленькой западинке несколько киргизских юрт. В одной из этих юрт мы уже на третий день нашей голодовки нашли себе прибежище и пишу.
        На следующий день, 20 октября, на рассвете мы направились самым прямым путем к китайскому пикету Борохуджиру и, к неописуемой радости, увидели там только что подходившую нашу почту, которая состояла из казачьего сотника и восьми казаков. Я передал офицеру приказ полковника Абакумова и присоединился в виде сопровождавшего казака со своими еще двумя казаками к его отряду От Борохуджира путь наш лежал прямо на восток через Кульджинскую провинцию между хребтом Ирен-хабирган, связанным с Семиреченским Алатау и рекой Или через древний город Хоргос.
        Наш казачий почтовый отряд, состоявший со времени моего к нему присоединения из двенадцати человек, следовал в сопровождении китайского отряда, состоявшего из двадцати всадников, вооруженных луками и стрелами, и офицера. Ночевали мы на китайских пикетах, которые, в противоположность русским, утопали в зелени деревьев. Ночью размещались мы на дворах пикетов на разостланных нами войлоках, заворачивавшихся и покрывавших всех нас, лежавших тесно один возле другого, так как ночи были очень холодны. Разумеется, я с офицером занимал среднее место. Наблюдательные китайцы заметили некоторые мои особенности по сравнению с другими казаками, а именно тонкое белье, перчатки и не казачье, а офицерское седло. На вопрос обо мне начальника китайского отряда казаки отвечали, что я разжалованный мандарин, родственник их офицера. Начальник китайского отряда предложил мне, оставив почту, проехать не медленным путем, а заехать вместе с ним верст за сорок в сторону на северо-восток к Талкинскому перевалу и посетить там его дом, где ему хотелось показать меня своей семье. Я охотно согласился на это предложение и поехал с
ним в сопровождении только одного переводчика из казаков.
        К вечеру мы были поражены необыкновенным зрелищем: на небе появился метеор ослепительного блеска и с шумом распался на несколько огненных кусков, которые упали, по всем нашим соображениям, на северном склоне Талкинского перевала. Дом китайского офицера находился несравненно ближе того места, где упали аэролиты.
        Встречены мы были женою и детьми офицера с радушным любопытством. Внутренность помещения состояла из очень обширной и светлой комнаты, так как рамы громадных окон с красивыми переплетами были оклеены тонкой китайской бумагой, хорошо пропускавшей свет; громадная печь с лежанками (кан) занимала часть комнаты; тут же был устроен громадный котел, в котором варился кирпичный чай и подливалось к нему молоко. Этим-то чаем меня и угощали гостеприимные хозяева. Особенное внимание китайские дамы обратили на мои черные перчатки, полагая, что это цвет моей кожи на руках, и были крайне удивлены, когда я снял эти перчатки. Застали мы их одетыми только в длинные рубашки, похожие на дамские ночные, но вслед затем они принарядились в шелковые курмы. Однако мы не могли оставаться долго у гостеприимных хозяев, потому что нам необходимо было догнать почту до прихода ее в Кульджу.
        Консул Захаров, конечно, не ожидал моего прибытия и был поражен, когда я, явившись к нему в казачьей форме, сделал заявление о своей личности. О путешествии моем на Иссык-Куль уже дошли до него слухи через китайцев, которые, узнав от киргизов Большой орды о моем посещении озера Иссык-Куль, не подозревали, что тот самый путешественник, о котором они рассказывали Захарову, явился в Кульджу в виде казака. Встретил меня Захаров с гостеприимной радостью, тем более что в Кульдже его не посещал никогда ни один образованный русский. Он с удовольствием показывал мне свой красивый и прекрасно выстроенный каменный дом и свой спускавшийся к реке Или сад, содержимый китайским садовником в полном порядке, показал мне также предпринятую им, при помощи одного из сибирских топографов, переводную с китайских
[карт] карту китайской Джунгарии и Тянь-Шаня с нанесением на нее всех современных до того времени русских съемок в балхашском бассейне.
        В Кульдже я пробыл около недели у нашего гостеприимного консула и обстоятельно ознакомился с китайским городом, его лавками, рынками и храмами.
        Выехал я из Кульджи с обратной почтой 27 октября и перешел границу снова при Борохуджире 29 октября. Погода была так холодна, что на ночлеге 30 октября мы проснулись под своим обширным войлоком совершенно засыпанными глубоким снегом. От границы до Копала мы следовали с возможной быстротой, сокращая путь через знакомый нам Атаманский перевал.



        Городская площадь в Копале. Акварель художника П.Кошарова


        В Копале я пробыл только один день и распростился с дорогим мне Абакумовым, которому был обязан своей интересной поездкой в Кульджу, и после трехдневного беспрерывного переезда по почтовому тракту вернулся в Семипалатинск, где остановился по-прежнему у радушного Демчинского и на этот раз, пробыв у него дней пять, имел отраду проводить целые дни с Ф. М. Достоевским.
        Тут только для меня окончательно выяснилось все его нравственное и материальное положение. Несмотря на относительную свободу, которой он уже пользовался, положение было бы все же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в его сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой, в доме и обществе которой он находил себе ежедневное прибежище и самое теплое участие.
        Молодая еще женщина (ей не было и 30 лет), Исаева была женой человека достаточно образованного, имевшего хорошее служебное положение в Семипалатинске и скоро по водворении Ф. М. Достоевского ставшего к нему в приятельские отношения и гостеприимно принимавшего его в своем доме. Молодая жена Исаева, на которой он женился еще во время своей службы в Астрахани, была астраханская уроженка, окончившая свой курс учения с успехом в астраханской женской гимназии, вследствие чего она оказалась самой образованной и интеллигентной из дам семипалатинского общества. Но независимо от того, как отзывался о ней Ф. М. Достоевский, она была
«хороший человек» в самом высоком значении этого слова. Сошлись они очень скоро. В своем браке она была несчастлива. Муж ее был недурной человек, но неисправимый алкоголик, с самыми грубыми инстинктами и проявлениями во время своей невменяемости. Поднять его нравственное состояние ей не удалось, и только заботы о своем ребенке, которого она должна была ежедневно охранять от невменяемости отца, поддерживали ее. И вдруг явился на ее горизонте человек с такими высокими качествами души и с такими тонкими чувствами, как Ф. М. Достоевский. Понятно, как скоро они поняли друг друга и сошлись, какое теплое участие она приняла в нем и какую отраду, какую новую жизнь, какой духовный подъем она нашла в ежедневных с ним беседах, и каким и она в свою очередь служила для него ресурсом во время его безотрадного пребывания в не представлявшем никаких духовных интересов городе Семипалатинске.
        Во время моего первого проезда через Семипалатинск в августе 1856 года Исаевой уже там не было, и я познакомился с ней только из рассказов Достоевского. Она переехала на жительство в Кузнецк (Томской губ.), куда перевели ее мужа за непригодность к исполнению служебных обязанностей в Семипалатинске. Между нею и Ф. М. Достоевским завязалась живая переписка, очень поддерживавшая настроение обоих. Но во время моего проезда через Семипалатинск осенью обстоятельства и отношения обоих сильно изменились. Исаева овдовела, и хотя не в состоянии была вернуться в Семипалатинск, но Ф. М. Достоевский задумал вступить с ней в брак. Главным препятствием к тому была полная материальная необеспеченность их обоих, близкая к нищете.
        Ф. М. Достоевский имел, конечно, перед собой свои литературные труды, но еще далеко не вполне уверовал в силу своего могучего таланта, а она по смерти мужа была совершенно подавлена нищетой.
        Во всяком случае Ф. М. Достоевский сообщил мне все свои планы. Мы условились, что в самом начале зимы, после моего водворения в Барнауле, он приедет погостить ко мне и тут уже решит свою участь окончательно, а в случае если переписка с ней будет иметь желаемый результат и средства позволят, то он поедет к ней в Кузнецк, вступит с ней в брак, приедет ко мне уже с ней и ее ребенком в Барнаул и, погостив у меня, вернется на водворение в Семипалатинск, где и пробудет до своей полной амнистии.
        Этими предположениями и закончилось мое свидание с Федором Михайловичем и путешествие 1856 года, и я вернулся на зимовку в Барнаул в начале ноября 1856 года.



        Глава третья

        Прибыв в Барнаул после своего путешествия в Семиречье поздней осенью 1856 года, я уже не застал там гостеприимного Вас. Апол. Полетики. «Барнаульский Алкивиад», как я называл его в шутку уехал навсегда в Петербург искать там счастья. Обладая довольно значительным капиталом, он решился испытать силу своих замечательных дарований и блестящего красноречия на поле имевшей возникнуть в Петербурге общественной деятельности, что ему и удалось вполне не ранее 1861 года, в эпоху подъема промышленных предприятий, к чему он чувствовал себя более других подготовленным.
        Зима 1856/57 года, проведенная мной в гостеприимном Барнауле, не показалась мне скучной. Я нанял довольно уютную меблированную квартиру из нескольких комнат за 25 рублей в месяц. День проходил в разборке собранных мной богатых ботанических и геологических коллекций, в подробном осмотре и изучении предметов барнаульского музея, в пользовании тамошней библиотекой и в ознакомлении с заводскими работами; вечера же я проводил в гостеприимном, хорошо образованном и всегда приветливом барнаульском обществе. Зимний сезон был оживлен любительскими спектаклями в прекрасном здании барнаульского театра. Многие из членов барнаульского общества отличались замечательными сценическими дарованиями. Совершенно первоклассным комиком был горный инженер Самойлов, старший брат знаменитого артиста, даже превосходивший своим природным сценическим талантом своего младшего брата и выделившийся еще в то время, когда они оба воспитывались в горном корпусе. Вообще оживление и культурность этого прекрасного уголка Сибири, прозванного мной
«сибирскими Афинами», делали пребывание в нем в холодное зимнее время сибирских буранов особенно привлекательным.
        Удручающее впечатление производило на меня только то, что все это интеллигентное, культурное общество (принадлежавшее, за исключением двух-трех золотопромышленников, к алтайской горной администрации) жило выше средств, доставляемых ему крайне скудным казенным жалованьем и, очевидно, пользовалось сверх него доходами, законом не установленными и получаемыми самовольно с крепостного населения Алтайского горного округа.
        Но очевидно, что такое самовознаграждение происходило здесь не в той грубой и столь распространенной в русских провинциальных захолустьях форме, которую так художественно изобразил Гоголь в своем «Ревизоре», и не в столь же распространенной в русских губернских городах форме даруемых откупщиками дополнительных содержаний всем высшим чиновникам губернской администрации, кроме тех из них, которые имели редкое в половине XIX века «аристидовское бескорыстие» отказываться от установленных обычаем откупщических окладов.
        В Барнауле в половине XIX века горная администрация выработала себе форму самовознаграждения из доходов с крепостного населения округа, являвшуюся последствием обязательности крепостного труда.
        Впрочем, порожденная и поддерживаемая крепостным правом система
«самовознаграждения» чинов Алтайского горного округа, падавшая в форме денежной повинности, заменявшей натуральную, на приписное к Алтаю старожильское крестьянское население, не была особенно обременительна для алтайских крестьян, которые пользовались благосостоянием и не жаловались на притеснение их горной администрацией, так как число рабочих дней в году, приходившееся на каждого крестьянина, было очень умеренно, а крестьяне, которым по роду и времени их земледельческих занятий было затруднительно отбывать свои работы натурой, могли, при посредстве горных офицеров, поставлять вместо себя заместителей.[Вот каким путем алтайская администрация извлекала свое самовознаграждение из этого замещения. Кроме 30 000 горнозаводских рабочих (мужского пола с подростками), отправлявших работы на рудниках и находившихся на положении дворовых людей в поместьях, то есть не наделенных землей (кроме усадеб) и получавших свое содержание от Кабинета, к Алтайскому горному округу было приписано 150 000 крестьян мужского пола, богато наделенных 3 500 000 десятин удобной и плодородной земли, за пользование которой они
обязаны были нести натуральные повинности по отношению к горным рудникам и заводам, как пешие, так и конные. Повинности эти состояли главным образом в перевозке руд из рудников на заводы, в рубке и перевозке дров, в обжигании и перевозке угля и в некоторых вспомогательных работах на заводах и рудниках. Для всех этих работ крестьяне вызывались несколько раз в году, но всегда на довольно короткие сроки на те заводы и рудники, на которых они должны были исполнять эти работы со своими лошадьми. Для крестьян, живших вблизи заводов и рудников, эта натуральная повинность была сравнительно необременительна, но для крестьян, живших далеко от мест, куда они вызывались (иногда за сотни верст), отрываться от своих земледельческих работ на какую-нибудь неделю, теряя еще более времени на переезд, было бы очень разорительно. Поэтому зажиточные алтайские крестьяне считали для себя благодеянием предоставляемое им право заместительства крестьянами с соседних с заводами селений, и они особенно охотно принимали предложение горных чиновников, бравших на себя наем для них рабочих по гораздо более дешевой цене, чем та, за
которую они могли нанять их сами. Вот эти-то суммы добровольного найма и поступали в руки горной администрации, составляя специальные ее доходы, количество которых зависело от таких расчетов, которые находились в руках горной администрации и по самому существу своему не подлежали никакому постороннему учету или контролю. Основанием этого расчета было количество рабочих дней, падавших на 150-тысячное крестьянское население Алтайского горного округа, обязанного выплавить ежегодно для Кабинета 1000 пудов серебра, причем количество рабочих дней зависело от количества доставляемых на заводы и переплавляемых на них руд. Конечно, богатство содержания добываемых на различных рудниках руд было весьма различно, и самая техника дела требовала смешения руд более богатых с менее богатыми и тугоплавких с легкоплавкими. При таких условиях для каждого завода определялось до начала года количество подлежащих переплавке, а для рудника - количество подлежащих на нем добыче руд для получения требуемых 1000 пудов серебра, так же как и количество требуемого угля, а затем общее количество требуемых на все годовое
производство число рабочих дней, которое и развёрстывалось между крестьянским населением Алтая с точным указанием для каждого крестьянина, на каких заводах и рудниках требуются его работы. В общем, несмотря на то, что среднее содержание руд определялось значительно ниже действительности, а количество руд, из которых можно было добыть 1000 пудов серебра, преувеличивалось в значительной степени, исчисление же числа рабочих дней, потребных на годовое производство, также в значительной мере превышало действительную потребность, натуральная повинность алтайских крестьян была умеренна, а заместительство превращало ее в денежную, которая, при ее ненадобности для горного производства, обращалась в специальный неузаконенный доход всей барнаульской горной администрации, который делился между всеми ее членами местным начальством сообразно с их деятельностью.]
        В январе 1857 года я был обрадован приездом ко мне Ф.М.Достоевского. Списавшись заранее с той, которая окончательно решилась соединить навсегда свою судьбу с его судьбой, он ехал в Кузнецк с тем, чтобы устроить там свою свадьбу до наступления Великого поста. Достоевский пробыл у меня недели две в необходимых приготовлениях к своей свадьбе. По нескольку часов в день мы проводили в интересных разговорах и в чтении, глава за главой, его в то время еще неоконченных «Записок из Мертвого дома», дополняемых устными рассказами.
        Понятно, какое сильное, потрясающее впечатление производило на меня это чтение и как я живо переносился в ужасные условия жизни страдальца, вышедшего более чем когда-либо с чистой душой и просветленным умом из тяжелой борьбы, в которой
«тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Конечно, никакой писатель такого масштаба никогда не был поставлен в более благоприятные условия для наблюдения и психологического анализа над самыми разнообразными по своему характеру людьми, с которыми ему привелось жить так долго одной жизнью. Можно сказать, что пребывание в «Мертвом доме» сделало из талантливого Достоевского великого писателя-психолога.
        Но нелегко достался ему этот способ развития своих природных дарований. Болезненность осталась у него на всю жизнь. Тяжело было видеть его в припадках падучей болезни, повторявшихся в то время не только периодически, но даже довольно часто. Да и материальное положение его было самое тяжелое и, вступая в семейную жизнь, он должен был готовиться на всякие лишения и, можно сказать, на тяжелую борьбу за существование.
        Я был счастлив тем, что мне первому привелось путем живого слова ободрить его своим глубоким убеждением, что в «Записках из Мертвого дома» он уже имеет такой капитал, который обеспечит его от тяжкой нужды, а что все остальное придет очень скоро само собой. Оживленный надеждой на лучшее будущее, Достоевский поехал в Кузнецк и через неделю возвратился ко мне с молодой женой и пасынком в самом лучшем настроении духа и, прогостив у меня еще две недели, уехал в Семипалатинск.
        После отъезда Достоевского главной моей заботой был своевременный переезд в конце зимы в Омск для переговоров с генерал-губернатором и с ранней весны для обеспечения твердо задуманного мной путешествия 1857 года в глубь уже открытого мной для научных исследований Тянь-Шаня. Вместе с тем до переезда в Омск я предварительно списался с пребывавшим в Томске, в качестве учителя рисования в томской гимназии, художником Кошаровым, предложив ему сопутствовать мне во время предполагаемого путешествия в Тянь-Шань. Кошаров согласился, и мы условились съехаться с ним в конце апреля 1857 года в Семипалатинске.
        По прибытии моем в Омск генерал Гасфорт принял меня чрезвычайно приветливо. Он в высшей степени интересовался тем впечатлением, которое произвел на меня приобретенный им скромно и почти незаметно для петербургских властей Заилийский край. Уже достаточно ознакомившись со мной, Г. И. Гасфорт понял, что моя оценка его деятельности во вверенном ему крае будет не только совершенно беспристрастной, но и достаточно компетентной, а главное, что, перенесенная в Петербург во влиятельные сферы, она может принести существенную пользу начатому им делу. Поэтому я счел долгом высказать Густаву Ивановичу совершенно прямодушно свое мнение по интересующим его вопросам. Я сказал ему, прежде всего, что не сомневаюсь в том, что занятый им Заилийский край, хорошо обеспеченный мирной русской колонизацией, сделается одним из перлов русских владений в Азии. При этом я воспользовался случаем, чтобы высказать и некоторые общие взгляды на наши отношения к племенам Средней Азии.
        Я находил совершенно ненормальным, что мы, владея уже довольно прочно громадным пространством Средней Азии, занятым многочисленным кочевым населением киргизских орд и степей, держали свою государственную границу не впереди этого пространства, а сзади него, вдоль старой линии казачьих форпостов, от устья Урала вдоль и вверх его течения, а там на Петропавловск и по Иртышу на Омск до Зайсана. Путешествуя по землям киргизов Средней и Большой орды, я убедился, как трудно управлять этим кочевым населением из Омска, а тем более обеспечивать его от набегов и разорений соседей, нерусских подданных, не имея твердых опорных пунктов внутри страны и в особенности впереди нее. В этом отношении крупную службу сослужили России прекрасный и цветущий Копал и новые поселения:
        Лепсинская и Урджарская станицы в Семиречье и на южном склоне Тарбагатая.
        Но несравненно более можно ожидать еще от вновь занятого Заилийского края. Здесь уже может быть устроен при помощи нашей колонизации самый сильный и несокрушимый оплот русскому влиянию и владычеству в Средней Азии.
        Вместе с тем существование такого твердого оплота уже скоро дозволит осуществить то, что представляется совершенно необходимым для обеспечения обладания и управления киргизскими ордами и степями, а именно перенесения нашей государственной границы вперед их - с длинной уральско-оренбурго-сибирско-иртышской линии на короткую пограничную линию, посредством которой можно было бы соединить Верное с нашими уже существовавшими укреплениями на Сырдарье (фортом Перовским). Вот почему я считаю занятие Заилийского края и прочную его колонизацию не менее крупной заслугой перед Россией, чем занятие Приамурского края, - заслугой, которую оценит впоследствии история, а пока все, что будет предпринято для научного исследования вновь приобретенного края, будет «светочем науки», внесенным впервые в самую глубь Азиатского материка.
        Соображения мои очень понравились Гасфорту. В особенности он был доволен оценкой значения занятия Заилийского края. Очень заманчивыми показались ему и мои предположения о проведении государственной границы впереди наших киргизских областей, опираясь на Верное и форт Перовский, но на осуществление подобного смелого замысла у него недоставало предприимчивости и энергии Муравьева-Амурского.
        Впрочем, Гасфорт, как опытный и храбрый военачальник, не боялся никаких могущих произойти столкновений с соседними ханствами Туркестана; но он оказывался совершенно трусливым по отношению к ответственности перед петербургскими властями, боясь потерять свое высокое служебное положение, которым он, к сожалению, дорожил более, чем интересами своего приемного отечества, служа ему, впрочем, вполне добросовестно.
        Потому он не решился даже и возбуждать вопроса о перенесении государственной границы вперед киргизских степей на южную окраину наших среднеазиатских владений, но решился продолжать упрочение наших владений в Заилийском крае и его колонизацию, так как в этом деле он не встречал препятствий ни из Петербурга, ни даже противодействия со стороны Главного управления Западной Сибири. Что же касается до научных исследований в Заилийском крае, то, придавая большое значение своей репутации просвещенного европейца, он относился к ним с большим сочувствием, а потому легко согласился на все мои ходатайства относительно моего путешествия
1857 года.
        Впрочем, несмотря на всю благосклонность генерал-губернатора к моим исследованиям в Заилийском крае, я не обнаруживал перед ним в подробности плана своих путешествий и довольствовался только испрошением, в самых общих чертах, разрешения посетить озеро Иссык-Куль и соседние с ним горы, не упоминая даже малоизвестного ему имени Тянь-Шаня.
        Все подробности моего снаряжения я предложил ему предоставить моему соглашению с местными властями, прося его только предписать им давать мне конвой в достаточном по местным обстоятельствам числе для обеспечения моей безопасности. Генерал-губернатор с удовольствием на все согласился, поставив мне одно только ограничительное условие, а именно: не переходить реки Чу, которое меня нисколько не стесняло, так как до Тянь-Шаня мне было гораздо удобнее добраться, обогнув не западную, а восточную оконечность озера Иссык-Куль.
        После вполне удавшихся переговоров с генерал-губернатором мне оставалось только понемногу приготовляться к своему путешествию 1857 года, которое не могло начаться ранее наступления весны и было назначено мной около 20 апреля.
        В это время года Иртыш был еще покрыт льдом, и мне пришлось ехать на восьмиверстном расстоянии от Омска до Семипалатинска вдоль главной сибирской пограничной линии отчасти на санях, а отчасти на колесах.
        Выехал я из Омска 21 апреля вечером на почтовых. За городом дорога почти обсохла, но местами были снежные поляны. Ночь и утро были холодны и пасмурны. Только к двум часам пополудни 22-го просияло солнце и потеплело, но кое-где были видны еще замерзшие изгибы Иртыша, на берегах которого поднимались высокие песчаные яры; кругом расстилалась голая, однообразная степь, в которой органическая природа еще не просыпалась.

23 апреля поутру я был в Чернорецкой станице. Погода была ясная и довольно теплая. Через замерзший Иртыш с трудом переправляли мою повозку. В Ямышевской станице я видел старые чугунные пушки и ядра, свидетельствовавшие о прежнем стратегическом значении этой крепости.

24 апреля утром я был в Грачевской станице. Утром шел дождь, но к 11 часам погода разгулялась и сделалось жарко. На южной стороне Иртыша расстилалась унылая степь, но далее подошел к нему с севера сосновый бор.

26 апреля к вечеру я уже доехал до Семипалатинска на колесах. В Семипалатинске я увидел Достоевского в самом лучшем настроении: надежды на полную амнистию и возвращение ему гражданских прав были уже несомненны; тяготила его еще только необеспеченность его материального положения.
        В Семипалатинске я нашел оставленный мной там осенью тарантас и съехался с прибывшим из Томска художником Кошаровым. 27 апреля мы уже выехали из города. Переправа через Иртыш в неуклюжем баркасе произошла при помощи привязанных к нему хвостами лошадей. Береговой лед был набросан на левом берегу Иртыша живописными грудами.
        За Иртышом я ехал уже в своем тарантасе, запряженном почтовыми киргизскими лошадьми. Наш путь шел через увалы, на которых едва пробивалась серо-зеленая трава азиатских пород полыни (Artemisia). Только к вечеру мы добрались до Улугузского пикета, откуда продолжали свой путь ночью, увязая в солонцах, и только на рассвете дотащились до Аркалыка.
        Я крепко заснул по дороге в своем тарантасе и проснулся 28 апреля в 4 часа 30 минут утра в десяти верстах за Аркалыком. Утро было туманное, но, к моей несказанной радости, характер окружающей природы сильно изменился. Исчезли снежные пелены и грязные солонцы, и появились первые цветы степной весенней флоры: сначала золотые Adonis vernalis и бледно-серые Physochlaena physaloides, а далее ярко-желтые лютики (Ranunculus polyrrhizus) и очаровательные трехцветные тюльпаны (Tulipa silvestris и др.), оживлявшие степь, покрывая ее в несметном количестве. Местами появлялись на степи красивые желтые ковры цветов, состоявшие из двух видов тонкого, деликатного гусиного лука (Gagea minima и Gagea bulbifera) и мелких лютиков (Ceratocephalus orthoceras). Степь в скалистых местах была оживлена множеством птиц, именно степных рябков (Pterocles), а в местах, богатых водой, - гусей и уток.
        Между цветочными коврами, на которые я беспрестанно выскакивал из тарантаса для сбора интересных растений весенней степной флоры, ползали во множестве красивые весенние жуки из семейства степных дровосеков (Gerambycidae), а именно: различные виды Dorcadion и между ними красивый, названный в честь Абакумова Dorcadion abacumovi.
        В течение дня появилась и живописная Аркатская горная группа, которую срисовал Кошаров, так же как и встреченное нами живописное киргизское кладбище.[Вот какие растения были собраны мной 28 апреля в Аркатских горах, кроме вышепоименованных: Gypsophila paniculata, Ceranium tuberosum, Caragana aurantiaca, Hedisarum gmelini, Spiraea trilobata, Sp. hypericifolia, Potentilla pensylvanica, Umbilicus leucanthus, Umb. spinosus, Seseli tanuifolium, Tanacetum fruticulosum, Artemisia maritima, Art. frigida, Saussurea crassifolia, Sauss. rigida, Glaux maritima, Atriplexcana, Obione verrucifera, Callidium foliatum, Suaeda salsa, Petrosimonia brachiata, Potamogeton perfoliatum, Allium subtilissimum, Triticum prostratum, Poa bulbosa, а из папоротников: Polypodium vulgare и Asplenium septentrionale.]
        Ночевали мы на Узун-булаке. 29 апреля, в холодное, туманное утро, доехали до Ингрекея, где и пили чай. Верстах в пяти за Ингрекеем переехали вброд мелководную речку Ащи-су. 30 апреля днем мы переправились в лодках через сильно разлившуюся реку Аягуз, не останавливаясь в безотрадном городе, не имевшем для меня никакого интереса. Зато степь на дальнейшем моем пути представилась мне в роскошном убранстве. Перед нами расстилались целые ковры любимых мной весенних лиловых анемон (Pulsatilla patens), грациозно поникших на своих пушистых стеблях, а также и колышимых легким ветром нежных бледно-лиловых, полупрозрачных хохлаток (Corydalis ledebouriana и Cor. schangini) и еще более обширные и сплошные ковры трехцветных тюльпанов (Tulipa altaica и Tulipa silvatica var. tricolor). Местами выходили из-под земли красивые, громадные листья ревеня (Rheum leucorrhizum). Кроме поименованных уже растений, были найдены мной здесь 30 апреля еще следующие, из крестоцветных: Megacarpaea laciniata, Leptaleum filifolium, Sysimbrium brevipes; из семейства гвоздичных: Silene viscosa, Sil. altaica, Arenaria longifolia,
Cerastium maximum; из семейства бобовых: Caragana frutex, Astragalus unilateralis, Astr. arbuscula, Astr. lagocephalus; из розоцветных: Rosa platyacantha; из зонтичных: колючий Eryngium planum; из сложноцветных: Codonocephalum grande; из пасленовых: Physochlaena physaloides; из семейства Scrophulariaceae: Linaria odora; из семейства Plumbaginaceae: Goniolimon callicomum; из солянковых: Petrosimonia crassifolia; из злаков: Aristida pennata; в самой же реке Аягуз собраны были мной следующие водные растения: Myriophyllum verticillatum, Potamogeton natans и Pot. perfoliatus.]

1 мая поутру в степи было уже жарко. На полдороге к Мало-Аягузскому пикету я увидел знаменитую в киргизской степи по народным легендам могилу Козы-Корпеча. Верхушка ее была, к сожалению, отстрелена ядром из пушки. Кому понадобился такой акт вандализма, я не мог узнать. Степь была оживлена здесь вновь появившимися растительными формами.[В этот день (1 мая) были найдены мной в приаягузской степи следующие интересные растительные формы: из бобовых - солодковый корень (Glycyrrhiza aspera), Halimodendron argenteum, Astragalus buchtarmensis; из сложноцветных - Tragopogon ruber; из бурачниковых - незабудки (Myosotis siivatica), покрывавшие обширные пространства своими ярко-голубыми коврами, и Rindera tetraspis; из касатиковых - Iris tenuifolia, а из лилейных - замечательная и редкая Fritillaria (Rhinopetalum) karelini.] В этот день нам пришлось переезжать через вязкие солонцы, перемежавшиеся с песчаными пространствами. На некоторых из этих солонцов мы видели настоящие соляные инкрустации поваренной и глауберовой соли. На песчаных холмах были заросли саксаула (Arthrop-hytum ammodendron). Пески были оживлены
несметным количеством черепах и ящериц, между которыми были и круглоголовые (Phrynocephalus).

2 мая мы доехали очень рано поутру до Арганатинского пикета, на этот раз при совершенно ясной погоде, взобрались на Арганатинскую сопку, с которой вид был очень обширен. На западе в слегка туманной дали расстилалась поверхность озера Балхаш, а на востоке - отчасти окутанный облаками снежный гребень Семиреченского Алатау. Я пересел на лошадь и направился в экскурсию по низменной прибалхашской степи. Арганатинская группа и окрестная степь дали мне очень интересный сбор растений.[Вот список интересных растений, собранных мною в этот день (2 мая) в Арганатинской местности: Thalictrum isopyroides, Meniocus linifolius, Farsetia spathulata, Astragalus stenoceras, Vicia suhvillosa, Veronica cardiocarpa, Euphorbia rapulum. Но всего интереснее было для меня нахождение в этот день в этой местности трех еще совершенно неизвестных растительных форм, получивших впоследствии названия: Astragalus arganatiacus, Astr. chlorodontus, Hedysarum semenovi. Они были описаны в F. Regel et. F. ab Herder, Enumeratio plantarum in regionibus cis-et transilensibus a cl. Semenovio anno 1857 collectarum (Bulletin Soc Natur. Mosc.
1864, 1866, 1867, 1868, 1870, 1872).]
        По возвращении в Арганатинский пикет мы с Кошаровым снова пересели в тарантас часа в два пополудни и быстро доехали до реки Лепсы, на берегах которой росло много кустарников: боярки (Crataegus sanguinea), жимолости (Lonicera tatarica) и одного вида ивы (Saiix purpurea). Лепсу мы переехали на пароме. Погода сделалась пасмурной, и, наконец, пошел дождь, но мы еще засветло доехали до другой реки Семиречья - Баскана[Степь между реками Лепса и Баскан доставила нам новую интересную добычу, состоявшую из следующих растений: Clematis orientalis, Psilonema dasycarpum, Lepidium perfoliatum, Ruta sieversi, R. latifoiia, Melilotus officinalis, Astragalus flexus, Hulthemia persica (berberifolia), Crataegus sanguinea, Tamarix laxa, Saussurea coronata, Solenanthus circinnatus, Cystanche salsa, Suaeda physophora, Salsola affinis, Atraphaxls lanceolata, Salix purpurea, Populus suaveolens, Populus euphratica, Carex oederi, Hierochloe odorata, Crypsis aculeata.] и уже ночью до третьей значительной реки - Аксу, через которую переправа вброд была очень затруднительна.

3 мая в дождливую погоду мы ехали степью по ужасной грязи до каменистого подъема на высокий отрог Семиреченского Алатау через ущелье Кейсык-ауз и Гасфортов перевал. Когда же мы въехали на подъем уже по твердой каменистой почве, то погода скоро совершенно разгулялась и весь наш путь через ущелье, перевал и спуск до Арасана, украшенный роскошной растительностью, имевшей характер уже не низменной степной, а подгорной зоны (от 700 до 1000 метров), был чрезвычайно привлекателен.
        Весь переезд этого дня я посвятил на изучение флоры подгорной зоны Семиреченского Алатау, вечером доехал до Арасана и с удовольствием купался в нем при температуре воздуха +16,5 °C.
        В течение следующих четырех дней (4, 5, 6 и 7 мая) при великолепной солнечной погоде и температуре +17 °C я целым рядом экскурсий (как, например, в горы Кейсыкаузского отрога и ущелья рек Биен и Карасу) выезжал верхом во все стороны от Арасана и заключил обстоятельное исследование майской флоры прекрасной культурной подгорной зоны Семиречья на высоте от 800 до 1200 метров.

7 мая я уже переехал в Копал. Гипсометрическое определение 1857 года дало мне для Копала 1060 метров абсолютной высоты, а подгорье, посещенное мной от 3 до 8 мая преимущественно с целью исследования местной флоры, простиралось от 700 до 1200 метров.[Вот список растений, найденных мной в составе флоры этой зоны. Из семейства лютиковых: Clematis songarica, Anemone biflora; из сем. дымянковых: Corydalis schangini, Co. capnoides, Fumaria vaillanti; из семейства крестоцветных: Arabis fruticulosa, Alyssum minimum, Draba muraiis, Corispora bungeana, С tenella, Capsella procumbens, Cap. bursa-pastoris, Lepidium draba; из семейства фиалковых: Viola hirta, V. canina; из сем. гвоздичных: Silene holopetala, Arenaria longifolia, Cerastium maximum, Cer. arvense; из сем. гераниевых: Geranium sibiricum, G. albiflorum, G. pratense; из сем. бальзаминовых: Impatiens parviflora; из сем. бобовых: Medicago falcata, Trigonella polycerata, Trifolium fragiferum, Glycyrrhiza aspera, Caragana frutex, Halimodendron argenteum, Astragalus cognatus, Astragalus petraeus, Astragalus arbuscula, Astragalus sieversianus, Astragalus
eilipsoideus, Astragalus pallasi, Hedysarum songoricum, Hedysarum obscurum v. lasiocarpum, Sophora alopecuroides; из розоцветных: Prunus prostrata, Spiraea hypericifolia, Potentilla sericea, Pot. chrysantha, Rosa platiacantha, Rosa acicularis; из сем. кипрейных: Epilobium hirsutum; из сем. тамариксовых: Myricaria alopecuroides, Tamarix pallasi; из смородинных: Ribes heterotrichum; из сем. зонтичных: Schultzia crinita, Bupleurum exaltatum; из сем. жимолостных: Lonicera hispida, Lon. microphylla; из сем. валериановых: Valerianella plagiostephana, Val. petrophila; из семейства ворсянковых: Dipsacus azureus, Scabiosa olivieri; из сем. сложноцветных: Aster trifolium, Aster (Rhinactina) limonifolius, Tanacetum fruticulosum, Artemisia juncea, Centaurea squarrosa, Acroptilon picris, Scorzonera tuberosa, Ligularia macrophylla, Echinops ritro, Cousinia microcarpa; из сем. генциан: Erythraea pulchella, Gentiana barbata; из сем. вьюнковых: Convolvulus lineatus; из сем. бурачниковых: Heliotropium europaeum, Nonnea picta и Asperygo procumbens; из сем. пасленовых (картофельных): вновь открытая мной растительная
порода, получившая впоследствии название Physochlaena semenovi n. sp.; из сем. норичниковых: Linaria macroura, Scrophularia scopolii, Scrophularia incisa, Dodartia orientalis, Pedicularis physocalyx; из сем. заразиховых: паразитная Orobanche cernua; из сем. губоцветных: Salvia silvestris, Ziziphora clinopodioides, Dracocephalum nutans, Scutellaria orientalis; из сем. солянковых: Anabasis phyllophora, Nanophyton erinaceum; из сем. амарантовых: Amarantus paniculatus; из сем. ягодковых: Diarthron vesiculosum; из сем. молочайных: Euphorbia chamaesyce, Euph. lucida; из сем. конопляных: Cannabis sativa; из сем. рогозовых: Typha stenophylla; из сем. орхидей: Orchis incarnata; из сем. ирисов: Iris guldenstaedtiana, Iris glaucescens; из сем. лилейных: Tulipa gesneriana, Tulipa altaica, Gagea chlorantha, О. bulbifera, Fritillaria ruthenica; из сем. злаков: Poabulbosa; из папоротников: Woodsia ilvensis.]
        Свидание мое с Абакумовым было самое дружелюбное. С особым удовольствием показывал он мне свои энтомологические сборы.
        Выехали мы из Копала 9 мая по верхней балыктинской дороге через горы в Каратал. Верст через десять достигли гранитных обнажений и въехали в зону прекрасного елово-пихтового леса. По выезде из этой зоны подъем становился все круче и круче, и растительность приняла субальпийский характер.[В лесной зоне Семиреченского Алатау в 1857 году были мной собраны следующие растения: Pulsatilla albana, Ranunculus polyanthemus, Trollius asiaticus, Paeonia anomala, Cerastium davuricum, Cer. arvense, Geranium pratense, Caragana frutex; Astragalus petraeus, Umbilicus alpestris, Ribes heterotrichum, Schultzia crinita; Lonicera hispida, Rhinactina limonifolia, Matricaria ambigua, Alfredia nivea; Serratula trautvetteriana n. sp., Pirola rotundifolia.] Достигнуть вершины перевала Арал-джол, на который мы направлялись, нам не удалось, так как оказалось, что он еще сильно занесен снегом. На высшем достигнутом нами, уже в альпийской зоне, пункте я сделал гипсометрическое определение, которое дало мне 2180 метров абсолютной высоты. Ботанический сбор мой в этот день был особенно счастлив. Я нашел между прочим четыре
совершенно новые формы растений, а именно новую породу астрагала, получившую впоследствии название Oxytropis nutans n. sp., новый вид шафрана, которому я, вместе с д-ром Регелем, дал название Crocus alatavicus n. sp., новую форму гвоздики (Dionthus alpinus var. semenovi n.) и, наконец, новую породу мытника (Pedicularis), названную впоследствии также моим именем (Pedicularis semenovi n. sp.).[Вот остальные растения, собранные мной после 9 мая 1857 г. в альпийской зоне Семиреченского Алатау (кроме названных четырех новых форм): Ranunculus hyperboreus, Ran. altaicus, Papaver alpinum, Glaucium squamigerum, Corydalis gortshakovi, Parrya stenocarpa, Erysimum cheiranthoides, Chorispora sibirica, Viola grandiflora, Alsine verna, Astragalus petraeus, Hedysarum obscurum, Potentilla opaca, Potentilla nivea, Umbilicus alpestris, Sedumjewersi, Sedumjewersi hybridum, Saxifraga hirculus, Sax. sibirica, Erigeron aurantiacus n. sp., Gnaphalium leontopodium, Doronicum altaicum, Dor. oblongifolium, Saussurea pygmaea, Primula algida, Androsace villosa, Androsace septentrionalis, Cortusa matthioli, Gentiana aurea,
Gentiana rostrata, Gentiana olivieri, Gentiana frigida, Myosotis silvatica, Eritrichium villosum, Gymnandra borealis, Dracocephalum altaicum, Dr. nutans, Dr. peregrinum, Gagea liottardi, Lloydia serotina, Fritillaria dallidiflora, Allium platyspathum.] С нашего привала в альпийской зоне мы спустились вниз и выехали на нижнюю дорогу, по которой и доехали до Каратала.

10 мая поутру мы с трудом переехали вброд через многоводный Каратал и к ночи доехали до Карасуйского пикета. Здесь я ночевал и на другой день поутру сделал гипсометрическое измерение, которое дало мне 1180 метров.
        Следующий день, 11 мая, я употребил на переезд на переменных почтовых лошадях до Куянкуза, при пасмурной погоде. И в этот день (11 мая) мне удалось найти во время моей экскурсии на горе Май-тюбе два совершенно новых вида растений из родов остролодочника и астрагала, получивших впоследствии имена: Oxytropis semenovi и Astragalus semenovi.

12 мая, переночевав в Куянкузе, я совершил очаровательный переезд оттуда до Илийского пикета, занявший у меня целый день, так как я беспрестанно выходил из тарантаса и почти весь путь прошел пешком, знакомясь с новым для меня миром флоры и фауны центральноазиатской низменности.
        Приилийская равнина в своем роскошном весеннем убранстве уподоблялась цветущему саду. Илийский древесный барбарис, открытый впервые Александром Шренком, который первый из путешественников еще в сороковых годах достиг до озера Балхаш, и названный профессором Бунге Berberis integerrima, был весь покрыт в это время года крупными кистями желтых душистых цветов. Из других лиственных древесных пород росли в Илийской низменности три породы тополя (Populus euphratica, P. pruinosa и P. nigra), три породы ивы (Salix songorica, S. alba, S. viminalis), три породы тамарикса (Tamarix elongata, Tam. pallasi и T. hispida), порода джигды (Elaeagnus angustifolia), таволга (Spiraea laevigata), a из кустарников: Halimodendron argenteum, Ammodendron sieversi, Prunus prostrata, Hulthemia persica, шиповник (Rosa gebleriana), Stellera altaica. Но всего интереснее из древесных пород Илийской низменности оказалась открытая мной (12 мая 1857 г.) и еще никому не известная красивая порода ясеня, образующая здесь местами целые рощицы; она была описана впоследствии (в 1868 г.) ботаником Ботанического сада Гердером и названа им
Fraxinus potamophila n. sp. Кроме этого интересного дерева, мне удалось открыть между 12 и 14 мая в Илийской долине более десяти совершенно новых, в то время еще никем не описанных растений, получивших впоследствии от Регеля и Гердера следующие названия: смолевка - Silene semenovi n. sp.; Acantophyllum paniculatum n. sp.; грабельки - Erodium semenovi n. sp.; астрагалы: Astragalus halodendron n. sp., Astragalus iliensis n. sp.; мышиный горошек - Vicia (Opobus) semenovi n. sp.; горькуша - Saussurea semenovi n. sp.; Lactuca (Streptorrhamphus) hispidula n. sp.; кермек - Statice semenovi n. sp.; чеснок - Allium iliense n. sp.
        He менее этих новых, еще никем не виданных растительных форм поразило меня среди этой оригинальной флоры растущее здесь в сыпучих песках, в чаще древесных рощиц, растение, бросающееся в глаза своим высоким и толстым коричневым стеблем, лишенным листьев, снабженным только чешуйками и вертикально углубляющимся в песчаную почву. При этом корень растения, служащий непосредственным продолжением стебля, имеет одинаковый с ним вид. Зато наверху стебель заканчивается длинным колосом густо скученных прекрасного цвета пурпуровых цветов, распространяющих на далекое расстояние такой отвратительный запах падали, что растение легко можно было найти в лесной чаще, но выкапывать его из земли было очень трудно, вследствие непомерного углубления его корня. Растение это, паразитирующее на корнях Nitrara, было впервые найдено мной в Центральной Азии; оно оказалось, однако же, принадлежащим к европейско-африканской флоре Средиземноморского бассейна, где было известно еще Линнею с острова Мальты и было им названо Cynomorium coccineum (из семейства Cynomoriaceae).[Здесь я привожу перечисление всех растений, собранных
мной в эти дни в Илийской равнине и, следовательно, характеризующих нижнюю жаркую степную зону Заилийского края: Adonis aestivalis и var. parviflora, Delphinium camptccarpum, Berberis integerama, Leontice incerta, Glaucium squamigeram, Hypecoum pendulum, Euclidium syriacum, Malcolmia africana, Sisymbrium heteromallum, Sisymbrium loeselii, Silene nana, Silene semenowi n. sp., Acantophyllum pungens и Acantophyllum paniculatum n. sp., Erodium semenowi n. sp., Tribulis terrestris, Peganum harmala, Haplophylium sieversi, Nitraria schoberi, Halimodendron argenteum, Astragalus iliensis n. sp. и Astragalus haloden dron n. sp., Cousinia tenella и С. affinis, Amberboa moschata, Centaurea pulchella и С. sguarrosa, Echenais sieversi, Lactuca viminea, Chondrilla juncea и Chondrilla brevirostris, Mulgedium tataricum, Androsace maxima, Traxinus potamophila n. sp., Cynanchum acutum, Arnebia decumbens, Hyosciamus pusillus, Lycium Turcomanicum, Linaria odora, Dodartia orientalis, Veronica nudicaulis, Leptorrhabdos micrantha, Orobanche amoena, Astragalus cognatus и Astragalus sp. artioides, Astragalus turczaninovi и
Astragalus filicaulis, Astragalus sesamoides и Astragalus sphaerophysa, Astragalus Ianuginosus, Vicia semenovi n. sp., Alhagi camelorum, Ammodendron sieversi, Prunus prostrata, Hulthemia persica, Rosa gebleriana, Temarix elongata и Temarix pallasi, Temarix hispida, Sedum rhodiola, Eryngium macrocalyx, Scandix pinnatifida, Cachrys herderi n. sp., Karelinia caspica, Achillea trichophylla, Lallemantia royleana, Scutellaria orientalis, Lagochilus pungens, Eremostachys rotata, Statice otolepis и St. semenovi n. sp., Chenopodium rubrum, Axyris amarantoides, Ceratocarpus arenarius, Agriophyllum lateriflorum, Salsola lanata, Salsola brachiata и S. rigida, Girgensohnia oppositifolia, Nanophytum erinaceum, Atraphaxis spinosa и Atr. frutescens, Atraphaxis pungens, Polygonum amphibium, Stellera stachyoides, Elaeagnus angustifolia, Chrozophora gracilis, Salix songorica и S. alba, Salix viminalis, Populus euphratica и P. pruinosa, Populus nigra, Potamogeton perfoliatus, Allium pallasi и A. stenophyllum, Allium delicatulum, Iris guldenstaedtiana, Agropyrum orientale, Bromus tectorum и Bromus macrostachys, Phragmites
communis, Lasiagrostis splendens, Stipa capillata, Heleochloa schoenoides.]
        Фауна Приилийской равнины была не менее оригинальна, чем ее флора. Ее оживляло бесчисленное множество черепах (Testudo horsfieldi) и разных ящериц, преимущественно из родов Eremias, Scapteira и Phrynocephalus; а также и множество ползавших по сырым песчаными глинистым местам насекомых, главным образом жесткокрылых; немало встречалось здесь и паукообразных: каракуртов, скорпионов и фаланг. Между жесткокрылыми я здесь нашел впервые красивую, гладкую зеленого металлического цвета породу жужелиц из рода Calosoma (порода Callisthenus); хранитель Зоологического музея Академии наук Менетриэ дал этому новому виду название Callisthenes semenovi, под которым он и был описан в 1859 году нашим известным энтомологом В. И. Мочульским, обработавшим мой небольшой энтомологический сборник.
        Только к вечеру 12 мая я прибыл, после своих столь памятных для меня экскурсий, в Илийск, где нашел наш русский поселок уже совершенно обстроенным из прекрасного лесного материала, после его предварительной и постепенной просушки в лесной зоне Заилийского Алатау.
        Я остался ночевать в Илийске с тем, чтобы на другой день совершить еще одну интересную для меня экскурсию в Илийской долине в сопровождении художника Кошарова верст за сорок вниз по реке Или.
        В день этой экскурсии, 13 мая, погода была совершенно благоприятная, и, когда мы тронулись в путь в 5 часов утра, было уже +10 °C.
        В Илийске величественная река, имеющая до 400 метров ширины, течет еще в низких песчаных берегах по равнине, абсолютная высота которой на берегах Или не превосходит 340 метров, но которая медленно повышается на юг к Верному, отстоящему в семидесяти верстах от Илийска, переходя постепенно в подгорье Заилийского Алатау, самая река Или течет мимо Илийска прямо от востока к западу, и уже верстах в 7 ниже Илийска ее русло начинает врезываться в каменное ложе. Таким образом многоводная и довольно быстрая река все более и более углубляется в ложбину, которую она промыла себе между скалами. Вследствие этого, следуя вдоль течения Или, мы очутились верстах в пятнадцати или двадцати ниже Илийска уже в скалистом, хотя и очень широком ущелье. Здесь величественная река текла между крупными утесистыми берегами, которые становились все выше и выше, но оставляли свободный проезд между своими обрывами и руслом реки. Верстах в 20 или 25 ниже Илийска утесы, возвышающиеся более ста метров над уровнем реки и состоящие из светло-красного порфира, становятся очень живописными, в особенности там, где они близко подходят к
светлой, изумрудно-зеленой широкой поверхности реки. В ней плавали и над ней летали многочисленные стаи белых пеликанов (Pelecanus onocrotalus). В движениях стай этих громадных птиц я заметил любопытную и очень умно организованную дисциплину. Очевидно, каждая стая имела впереди себя своих опытных и осторожных сторожевых птиц, сообразно с движениями и сигналами которых и направлялась вся стая как на воде, так и в воздухе.
        Главной целью нашей экскурсии вниз по Или было урочище Тамгалыташ (писаные камни), отстоявшее от Илийска на расстоянии от тридцати до тридцати пяти верст по течению реки. Действительно, мы нашли в широком ущелье, через которое пробивается здесь река, на высоком утесе огромные буквы тибетской надписи, которую я и скопировал, как умел, при помощи художника Кошарова.
        Надпись эта оказалась не особенно древней. Она была начертана, по-видимому, в половине XVIII века, во времена джунгарского владычества, когда здесь находились временные кочевья хана Амурсаны, и имела целью обозначить западные пределы Джунгарии.
        К вечеру мы вернулись в Илийск, проехав в этот день взад и вперед не менее семидесяти верст, и опять ночевали в Илийске.

14 мая, при благоприятной погоде, мы переехали в Верное, где мне пришлось пробыть две недели для окончательной и основательной организации своей экспедиции в глубь до сих пор ни для кого не доступного Тянь-Шаня.
        Верное, к моему крайнему удовольствию, представилось мне уже в более приглядном виде, чем в 1856 году Все домики юного укрепления были более или менее отстроены, и около домика пристава Большой орды был уже посажен молодой садик; это были первые деревья, посаженные на подгорье, на котором ныне цветущий город Верный утопает в зелени садов. Переселенцы воспользовались моим советом не перевозить леса в Верное немедленно после его рубки, а дать ему предварительно просохнуть в лесной зоне, и жалобы на недоброкачественность местного строевого материала прекратились. По моему же прошлогоднему настоянию казаки успели перевезти в Верное пчелиные ульи из Алтая, и пчеловодство начало понемногу развиваться в Заилийском крае, к удивлению киргизов Большой орды, которые рассказывали мне, что казаки ухитрились привезти такую муху, которая делает сахар.
        Ранней весной 1857 года прибыли в Верное и новые переселенцы из русских крестьян, которые, по указанию пристава Большой орды, образовали впоследствии цветущий поселок на реке Талгар в двадцати пяти верстах от Верного. Между новоселами из крестьян и аборигенами Заилийского подгорья (киргизами Большой орды) очень скоро установились удовлетворительные отношения, чему много способствовал не только мирный земледельческий характер крестьян-переселенцев, но и особенности орографического строения края.
        Весь Заилийский край, поднимающийся постепенно от прибрежий реки Или (300-350 метров) до Талгарского пика (5000 метров), разделяется, по моим наблюдениям, самой природой на пять зон, расположенных как бы этажами одна над другой.
        Нижняя - первая - из этих зон имеет от 300 до 600 метров абсолютной высоты, расположена довольно широкой полосой по обеим сторонам реки Или и характеризуется не только своим климатом: очень жарким летом и мягкой и сравнительно теплой зимой, но также совершенно азиатской, степной флорой[Из числа собранных мной 11-13 мая в этой зоне растений более 2/3 оказались типичными среднеазиатскими и только 20 % из них переходящими или на северо-восток в Сибирь, или на северо-запад в Сарматскую равнину, а несколько более - в жаркую Арало-Каспийскую низменность.] и фауной, в которых очень мало европейских форм: здесь преобладают формы среднеазиатского типа, общие с соседним Туркестаном. Понятно, что эта зона не могла привлечь русской колонизации и осталась почти всецело в руках кочевых аборигенов, составляя для них одно из важнейших условий их существования, так как здесь они имеют свои зимовки, на которых, при сравнительно теплых зимах и малом количестве выпадающего снега, их стада находят себе подножный корм в течение всей зимы.
        Вторая зона имеет от 600 до 1410 метров абсолютной высоты и характеризуется своим умеренным климатом как зимой, так и летом, напоминающим климат Малороссии, а также почти русско-европейской флорой, с легкой примесью весенних растений азиатского типа.[В течение двух недель пребывания в Верном я особенно тщательно изучил во время своих экскурсий флору этой зоны, в составе которой нашел следующие растения: Chelidonium majus, Berteroa incana, Leptaleum filifolum, Sisymbriumjunceum, Sisymbrium loeselii, Stonophragma thalianum, Erysimum canescens, Capsella bursa-pastoris, Lepidium latifolium, Lepidium ruderale, Helianthemum songaricum, Gypsophila muralis, Lavatera thuringiaca, Althaea officinalis, Malva pusilla, Medicago falcata, Trifolium pratense, Tr. lupinaster, Tr. repens, Glycyrrhiza aspera, Lathyrus pisiformis, Vicia lutea, Filipendula ulmaria, Agrimonia eupatoria, Potentilla supina, Daucus carota, Anthriscus silvestris, Asperula humifusa, Galium tenuissimum, Erigeron canadensis, Er. acer, Solidago virgo aurea, Inula helenium, Inula britannica, Xanthium strumarium, Bidens tripartita, Achillea
millefolium, Artemisia oliveriana, Art. maritima, Art. vulgaris, Art. annua, Senecio praealtus, Cousinia platylepis, Cirsium lanceolatum, С arvense, Cichorium intybus, Scorzonera austriaca, Heteracia szovitsi, Anagallis arvensis, Verbascum thapsus, Verb. blattaria, Scrophularia incisa, Veronica anagallis, V. beccabunga, V. biloba, Mentha silvestris, Lycopus exaltatus, Ziziphora clinopodioides, Rheum rhaponticum, Artraphaxis frutescens, Ixiolirion tataricum, Allium coeruleum, Eremurus altaicus, Erem. (Henningia) robustus n. sp., Cyperus fuscus, Elymus lanuginosus, Secale cereale, Agropyrum orientale, Agr. repens, Bromus erectus, Eragrostis poaeoides, Phragmites communis, Milium effusum, Stipa capillata, Thleum paniculatum, Setaria italica. Всего в списке моем для земледельческой зоны я привожу 78 видов, из числа которых отсутствующих в Европе не больше 10 %. Растения эти преимущественно были луковичные ранней весенней флоры. Среди них один великолепный новый вид из семейства лилейных был найден мной впервые; он был назван впоследствии Регелем Eremurus (Henningia) robustus n. sp.] Зона эта занимает все
северное подгорье Заилийского Алатау и в особенности замечательна своим богатым орошением. Многочисленные речки, берущие начало в снегах альпийской зоны, вторгаются в эту земледельческую, культурную зону очень многоводными реками и разбираются здесь на арыки (поливные каналы), оплодотворяя ее пашни и насаждения, и выходят в нижнюю зону ничтожными, маловодными ручейками. Понятно, что эта зона сделалась главной для русской колонизации. Русские, научившись приемам ирригации у аборигенов, беспрепятственно смогли получить баснословные урожаи на своих пашнях и развести роскошные сады и виноградники. Хотя русская колонизация, утвердившись почти исключительно в этой зоне, вытеснила из нее кочевников, имевших здесь небольшие пашни, которых они лишились, она взамен того дала им такие выгоды по сбыту произведений их скотоводства, что они легко могли покупать у русских то небольшое количество зернового хлеба, которое обычно употребляют в пишу.
        Третья зона - лесная, имеет от 1300 до 2500 метров абсолютной высоты, занимает горные скаты и долины Заилийского Алатау и характеризуется уже довольно суровым и влажным горным климатом, но поросла довольно богатой еще лесной растительностью. Самая флора этой зоны отличается в значительной мере от флоры предыдущей зоны тем, что половина ее видов относится к местным центральноазиатским растениям и только другая половина произрастает в Сибири и Европе или в лесной области, или в альпийской.[Вот перечень растений, собранных мной в этой зоне в долинах рек Алматинка и Кескелен: Atragene alpina, Ranunculus acer, R. lanuginosus, R. sceleratus, Berberis neteropoda, Draba incana, Hutchinsia procumbens, Helianthemum songaricum, Viola biflora, Tunica stricta, Dianthus superbus, Cerastium davuricum, Linum perenne, Acer semenovi n. sp., Geranium rectum, Ger. divaricatum, Onobrychis pulchella, Prunus armeniaca, Potentilla pensylvanica, Pot. dealbata, Rubus caesius, Rosa platyacantha, Crataegus sp., Pirus malus, Sorbus tianshanica n. sp., Epilobium roseum, Cotyledon semenovi n. sp., Ribes atropurpureum, Carum
carvi, Seseli lessingianum, Pleurospermurn anomalum, Lonicera tatarica, Echinops sphaerocephalus, Cousinia semenovi n. sp., С umbrosa, Alfredia acantholepis, Mulgedium azureum, M. tataricum, Hieracium virosum, Pirola secunda, Gentiana barbata, G. decumbens, Pedicularis verticillata, Polygonum polymorphum, Coeloglossum viride, Iris flavissima. В числе собранных мной в этой зоне в Алматинской и Кескеленской долинах растений оказались четыре неизвестных до того времени вида, а именно: порода клена, образующего прекрасные рощицы в лесной зоне и названная впоследствии Acer semenovi; особый вид рябины, описанный позже академиком Рупрехтом под названием Sorbus tianshanica; красивое растение с жирными листьями из семейства Crassulaceae, названное впоследствии Umbilicus semenovi, Cotyledon (Semenovia) semenovi, и сложноцветное растение, названное впоследствии Cousinia semenovi.] Она и до водворения русской колонизации не приносила большой пользы кочевникам, которые всегда быстро проходили через нее по наиболее доступным для их стад путям, при своих перекочевках из зимовок нижней зоны на привольные пастбища
своих летовок в четвертой - альпийской зоне. Для русских же переселенцев лесная зона явилась необходимым подспорьем их оседлой колонизации, так как здесь они стали добывать все свои строительные и лесные материалы, а также устраивать свои заимки (хутора) для пчеловодства и других целей.
        Четвертая зона - субальпийских и альпийских пастбищ - имеет от 2400 до 3500 метров абсолютной высоты и занимает большое пространство в Заилийском Алатау. Эта холодная, высокогорная зона есть эльдорадо для киргизского населения, но достаточно не пригодна для русской колонизации, а потому всецело осталась в руках кочевников, которым необходимо было только обеспечить свободный переход со своими стадами с их зимовок в эту зону.
        Наконец, пятая зона Заилийского края начинается на высоте 3500 метров и, будучи покрыта вечными снегами, кажется совершенно безжизненной и во всяком случае одинаково не пригодна ни для русской колонизации, ни для жизни кочевников, и привлекательна только для альпинистов и научных исследователей. При всем том она играет важную роль в экономике природы этого благословенного края, так как она, при своей кажущейся безжизненности, оживляет его при помощи благотворных лучей южного солнца. Таяние снегов этой зоны не только питает непосредственно ее луга, но и дает начало чудным горным потокам, которые, врываясь многоводными реками в земледельческую зону, оплодотворяют там ее богатые пашни, сады и виноградники, в земледельческой зоне эти реки теряются, не доходя до жаркой нижней зоны, и впадают таким образом, можно сказать, в воздушный океан, из которого снова собираются исполинами снежной зоны в громадные запасы ее вечных снегов.
        Возвращаюсь к своему путешествию.
        В составе местного начальства в Верном я нашел большую перемену. Хоментовского уже не было. Он оставил свою службу в Сибири и уехал в Петербург. По-видимому, его отвага и предприимчивость тяготили генерал-губернатора, который в особенности боялся ответственности за какие-нибудь столкновения слишком предприимчивого пристава Большой орды с соседним Кокандским ханством. Поэтому Г. И. Гасфорт назначил приставом Большой орды человека безусловно честного и опытного по службе в Сибири, но очень спокойного и рассудительного и менее отважного, а также менее талантливого и менее образованного, чем был Хоментовский. Этот новый пристав, полковник Перемышльский, приехал в Сибирь еще с предшественником Гасфорта, генерал-губернатором князем В. Д. Горчаковым, которого он был незаконным сыном и от которого он получил свою фамилию Перемышльского оттого, что Горчаковы производили свой род от князей Перемышльских. С этим-то новым приставом я и должен был вступить в соглашение относительно своего путешествия в Тянь-Шань.
        Перемышльский встретил меня очень приветливо и просил остановиться, на время пребывания в Верном, в его вновь отстроенном и самом красивом в Верном деревянном домике, выставив мне для ночлега в своем садике роскошную юрту.
        Сошелся я с Перемышльским очень скоро, найдя в нем человека простого в лучшем значении этого слова, в высшей степени порядочного, рассудительного и обладающего большим здравым смыслом. Я объяснил ему, что на запад от Верного на реку Чу и вообще на запад от Иссык-Куля я совсем не стремлюсь, а что единственная моя цель по знакомой мне уже дороге выйти к восточной оконечности Иссык-Куля, дойти до северного склона снежного хребта, замыкающего бассейн озера с юга, и проникнуть по возможности в его долины и на горные перевалы, соединяющие илийский и иссык-кульский бассейны с Кашгарией.
        Перемышльский отнесся с полным сочувствием к моему плану и, заботясь о моей безопасности, согласился дать мне в конвой с полсотни казаков и помочь нанять у киргизов 18 верблюдов для наших вьюков. Путешествие мое, как выяснилось из взаимного обмена мыслями, было ему как нельзя более на руку, так как положение дел на Иссык-Куле было следующее. Война между обоими каракиргизскими племенами, владевшими бассейном Иссык-Куля, была еще в полном разгаре. Номинальные подданные Китая - богинцы, вытесненные кокандскими поданными - сарыбагишами из всего бассейна Иссык-Куля, стремились вернуть себе принадлежавшую им восточную половину иссык-кульского бассейна, а потому решились вступить в переговоры с приставом Большой орды о принятии их в русское подданство, обусловливая это подданство поданием им немедленной защиты от врагов, их одолевавших. Это было, по отношению к каракиргизам, началом того процесса, через который прошла вся Киргизская степь, начиная от Малой орды, войдя род за родом в русское подданство. Каждый род, в него вступавший, избавлялся тем самым от баранты со стороны родов, находившихся уже в
русском подданстве, и мог победоносно бороться со следующим, еще независимым родом, так как чувствовал себя под покровительством и защитой России. Тогда и следующий род, окруженный со всех сторон возможными врагами, вынужден был искать себе в свою очередь спасение в переходе в русское подданство.
        Перемышльский со своим простым здравым смыслом понимал это положение соседних с ним кочевников и чувствовал неизбежность принятия богинцев в русское подданство, а с другой стороны, сознавал необходимость дать им в какой бы то ни было форме помощь именно в данную минуту.
        Но предпринять для этого какое-либо военное действие из Верного со вверенными ему войсками, как бы это непременно сделал Хоментовский, без ведома генерал-губернатора, Перемышльский не решался, а испрашивать разрешение он считал бесполезным: пошли бы сношения с Петербургом, и Министерство иностранных дел, относившееся враждебно к каким бы то ни было нашим захватам в Средней Азии, затормозило бы дело. Поэтому после основательных переговоров со мной Перемышльский остановился на следующей комбинации. Соображая, что появление на землях богинцев моего конвоя из полусотни казаков не может произвести желаемого впечатления и удовлетворить богинцев, он решился подговорить состоявшего в его ведении самого предприимчивого и отважного из султанов Большой орды Тезека явиться, по соглашению с богинцами и под фирмой моей экспедиции, на помощь к богинцам со своим ополчением, состоявшим, как впоследствии оказалось, из 1500 всадников. Само собой разумеется, что Тезек согласился с тем большей радостью на такое разрешение Перемышльского, что богинцы уже обращались к нему за помощью и союзом.
        Такой комбинацией и цель моя проникнуть во что бы то ни стало в глубь Тянь-Шаня была вполне обеспечена. Мне оставалось только приготовляться к своему путешествию, на что необходимо было около двух недель. Время это не было мной потеряно и для науки, так как, при расположении Верного всего только верстах в двенадцати от входа в Алматинскую долину, я имел возможность делать туда почти ежедневные экскурсии и этим способом успел основательно ознакомиться с составом флоры всех трех зон подгорья Заилийского Алатау.
        Во второй половине мая на горных скатах, ближайших к Верному, цвели еще ранние весенние азиатские формы, между которыми бросалось в глаза вновь открытое мной, уже упомянутое выше красивое растение с высоким стеблем до трех метров высотой, покрытое розовыми цветами. Оно принадлежало к роду Eremurus из семейства лилейных и получило впоследствии название Eremurus (Henningia) robustus. Уже начиная от самого входа в долину появились характерные кустарники нижней лесной зоны: цветущие барбарис (Berberis heteropoda) и боярышник (Crataegus sp.), покрытый розовыми цветами Atraphaxis frutescens, а из травянистых растений красивый пион (Paeonia anomala) и эффектный ревень (Rheum rhaponticum).
        По мере углубления в долину Алматинки мы экскурсировали в очаровательном лесу, состоявшем из покрытых нежными бледно-розовыми цветами диких яблонь и абрикосовых деревьев, а также из новооткрытой мной породы клена, очень сходной с гималайской и амурской и получившей впоследствии мое имя (Acer semenovi).
        Поднимаясь выше по долине, мы входили в зону хвойного, елового леса, из которого жители Верного вывозили все свои строительные материалы. В начале лесной зоны я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 1370 метров абсолютной высоты. Поднимаясь еще выше по долине, мы достигли часа через три пути верхнего предела лесной растительности, оказавшегося, по моему измерению, на 2540 метров абсолютной высоты. Здесь уже началась зона альпийских лугов, на которых цвели высокоальпийские растения: Trollius dshungaricus n. sp., Tr. altaicus, Gallianthemum alatavicum n. sp., Aconitum rotunditolium, Ac. napellus var. tianshanicum n., Viola altaica, Thermopsis alpina, Primula nivalis и Pleurogyne carinthiaca.
        Возвращаясь в Верное, я сделал там 23 мая еще одно гипсометрическое определение, которое дало мне 720 метров абсолютной высоты.



        Площадь в укреплении Верное. 1857 г.


        К концу мая верблюды были наняты и моя экспедиция окончательно снаряжена.

29 мая я выехал из Верного в 2 часа пополудни со всем своим отрядом, состоявшим из
58 человек, 12 верблюдов и 70 лошадей. Верст двенадцать ехал я до горного отрога, вдающегося мысом в Илийское подгорье. Около мыса на речке Катур-булак я встретил много валунов порфира. Проехав пять верст отсюда, мы переправились через речку Бей-булак, а еще через семь верст достигли прекрасной реки Талгар, переправились через нее, проехали еще четыре версты и остановились на ночлег у подошвы второго мыса, вдающегося в подгорье.
        Пока еще не смерклось, я с художником Кошаровым взобрался на вершину этого мыса, и на закате мы насладились очаровательным видом на снежную горную группу, которая после Талгарского пика (Талгарнын-тал-чоку) представляется самой высокой в Заилийском Алатау. Солнце, уже погасшее на других вершинах, мерцало еще своим дивным красноватым блеском на остроконечном пике и спускающихся с него белоснежных скатах. Самого Талгарского пика за этой исполинской группой белков не было видно. Когда я спускался вниз по крутому логу, то встретил в нем берлогу крупного зверя, вероятно медведя.
        Берега притока Талгара, на котором мы расположились на ночлег, поросли таволгой (Spirae hypericifolia).[В этот день (31 мая) мне удалось найти еще никому не известное растение из рода Silene; оно было впоследствии названо моим именем Silene semenovi n. sp. Из интересных, но мне уже известных растений были собраны мной в этот день на Талгаре еще следующие: Papayer dubium, Hesperis matronalis, Erysimum cheiranthoides, Isatis tinctoria, Peganum harmala, Trigonella orthoceras, Sorbus tianshanica n. sp., Viburnum opulus, Valeriana officinalis, Filago arvensis, Dracocephalum integrifolium, Polygonum nodosum, Tulipa altaica, Eremerus altaica и E. robustus. Так как сбор этого дня производился по Талгару, не выходя из культурной зоны, то все-таки значительный процент растений талгарской флоры оказался общим с видами Европы.] Обнажений твердых горных пород я здесь не встретил. Предгорья имели глинисто-песчаную почву и были очень богаты гранитными валунами. Вечером мы условились с полковником Перемышльским, что я на следующий день, оставив свой отряд, поеду на весь день в горную экскурсию для исследования
альпийского озера Джасыл-куль, Перемышльский поедет в киргизские аулы, а отряд мой перейдет на следующий ночлег на реку Иссык, и там мы съедемся с приставом, чтобы вместе отправиться 2 июня на предстоящий нам съезд киргизов Большой орды.

30 мая температура в 9 часов утра была +14,3 °C. Я распорядился переходом всего своего отряда на следующей ночлег при выходе на предгорье реки Иссык, а сам в сопровождении художника Кошарова, шести казаков и двух киргизских проводников направился в горы для исследования альпийского озера Джасыл-куль.
        Выехали мы со своего ночлега в 6 часов утра, направляясь сначала к югу, а потом к востоку наперерез того горного выступа, у которого ночевали. Поднимались мы вдоль ручейка, текущего по долине предгорья. При самом начале нашего подъема хорошо был виден Талгарский пик, похожий отсюда на Монблан, но еще более живописный и величественный. Долина, по которой мы поднимались, принадлежала уже к лесной зоне и роскошно поросла яблонями и абрикосовыми деревьями, тянь-шаньской рябиной (Sorbus tianshanica), боярком (Crataegus sp.), заилийским кленом (Acer semenovi), черганаком (Berberis herepopoda), осиной, талом (Salix viminalis), жимолостью (Lonicera tatarica) и Atraphaxis spinosa.[Из трав в этот день внесены в мой дневник следующие растения здешней флоры: Aconitum pallidum, Paeonia anomala, Cardamine impatiens, Scabiosa caucasica, Erysimum cheiranthoides, Dictamnus albus, Valeriana officinalis, Rheum rhaponticum и характерные для здешней весенней флоры луковичные растения Fritillaria pallidiflora и Eremurus altaicus. Все эти растения представлялись характерными для нижней лесной зоны.] Долина уподоблялась
роскошному саду, оживленному в это время года пестрой, нарядной перекочевкой рода Джасыков из племени дулатов Большой киргизской орды. Мы остановились на четверть часа и пили у них айран, а затем их бий встретил нас на дороге с кумысом. Долина поднималась довольно круто, но мы скоро выехали на пологий уступ, прорезанный оврагом, здесь вступили в еловый лес и встретили первое обнажение кристаллических пород, а именно порфира. На уступе мы переехали через речку Тал-булак и отсюда начали быстро подниматься в гору. Кряж, на который мы поднимались, был отрогом главного хребта. Перед нами возвышалась куполовидная порфировая сопка, вся заросшая еловым лесом. Избегая слишком крутого подъема, мы начали огибать ее, поднимаясь по крутому логу, на дне которого местами был виден нерастаявший снег. Подъем был труден.
        Быстро исчезали деревья, характеризующие садовую полузону лесной зоны в следующем порядке: сначала абрикосовое дерево, потом яблоня, рябина, заилийский клен, осина, тал и, наконец, остались одни хвойные деревья - ель (Picea schrenkiana) и арча (Juniperus pseudosabina), а за ними между травянистой растительностью появились характерные представители горной альпийской флоры.[В дневнике моем под 30 мая в верхней лесной зоне по Иссыку значатся: альпийский клематис (Atragene alpina), четыре вида Anemone (A. falconed var, semenovi п., A. obtusiloba, Anemone narcissiflora, Pulsatilla albana), 4 вида лютиков (Ranunculus acer, R. polyanthemus, R. pulchellus, R. songoricus), Callianthemum alatavicum n. sp., купальница (Trollius dshungaricus n. sp.), Isopyrum anemonoides, Delphinium speciosum, Aconitum pollidum; из сем. маковых: Papaver alpinum и Glaucium squamigerum; из сем. дымянковых: Corydalis gortshakovi; из сем. крестоцветных: Barbarea vulgaris, Arabis pendula, Cardamine impatiens, Thlaspi arvense, Thl. cochleariforme, Hutchinsia procumbens, Chorispora bungeana, Eutrema edwardsi, E. alpestre, Goldbachia
laevigata, Parrya stenocarpa, четыре вида рода Draba (Dr. algida, Dr. altaica, Dr. hirta, Dr. incana), Taphrospermum altaicum.; из сем. камнеломковых: Saxifraga sibirica и из луковичных растений: Ixiolirion tataricum и Tilipa altaica.] Под таявшими снегами я с удовольствием увидел самые ранние цветы весенней флоры нашей русской Сарматской равнины - светло-желтые цветы мать-и-мачехи (Tussilago farfara).
        Поднявшись, наконец, на кряж, примыкающий к куполовидной сопке, и проехав несколько вдоль его западного косогора, мы с наслаждением увидали у наших ног
«Зеленое озеро» (Джасыл-куль), имевшее самый чистый и прозрачный, густо-голубовато-зеленый цвет забайкальского берилла. За озером возвышался смелый и крутой зубчатый гребень высокого белка, а правее открывался вид на еще более высокую снежную гору, имевшую вид ослепительно-белой палатки: эту гору проводник называл Иссык-баш. Еще правее на юго-запад от озера были видны острые вершины зубчатого гранитного гребня, склоны которого были также убелены снегом, но от этого снега к концу лета остаются только отдельные полосы и поляны. Подле этих вершин, заслонявших вид на Талгарский пик, еще несколько правее и ближе от него возвышалась куполовидная сопка, с одной стороны более сильно скалистая. Мы находились здесь непосредственно метров на 300 над озером и следовали вдоль гребня на юго-запад. Перейдя несколько волн его и сильно повышаясь, мы достигли до пределов лесной растительности. Низкорослые и корявые деревья скоро заменились кустарниками, между которыми преобладала арча (Juniperus pseudosabina) и мелкая порода жимолости (Lonicera humilis). Флора трав была здесь уже высокоальпийская. Вот растения,
собранные мной 30 мая 1857 г. за пределами лесной растительности над Джасыл-кулем: Anemone narcissiflora, Trollius dshungaricus, Hegemone lilacina, Oxygraphis glacialis, Callianthemum alatavicum, Ranunculus altaicus, Ran, gelidus, Viola altaica, Saxifraga sibirica, Chrysosplenium nudicaule, Droaba altaica, Dr. algida, Dr. lactea, Dr. sp., Chorospora bungeana, Potentilla nivea, P. (Comarum) salessovi, Umbilicus platyphyllus, Hutchinsia procumbens, Lonicera humilis, Primula nivalis, Myosotis silvatica, Eritrichium villosum, Pedicularis versicolor, Tulipa altaica, Gagea liottardi.] Здесь я сделал гипсометрическое измерение, которое дало для предела лесной растительности 2560 метров абсолютной высоты.
        Отсюда, оставив своих лошадей с тремя казаками, я начал свое восхождение на куполовидную сопку пешком. Подъем наш был очень труден, тем более что на полпути мы были окутаны густым облаком и оглушены раскатами грома. Но когда мы выбрались, наконец, из грозовой тучи и добрались до вершины сопки, то все облака рассеялись, и солнце просияло во всем своем блеске. Только у наших ног, над «Зеленым озером», расстилались еще черные тучи, рассекаемые блестящими молниями, а сильные удары грома повторялись раскатами по соседним горам. Это чудное зрелище горных исполинов, освещенных солнцем на фоне безоблачного неба наверху, и черных туч с их молниями над «Зеленым озером» внизу никогда не изгладится из моей памяти. На самой вершине сопки я сделал гипсометрическое определение, давшее мне 2950 метров абсолютной высоты. Температура воздуха во втором часу пополудни при свежем юго-западном ветре была +8 °C. Северная сторона нашей сопки была вся засыпана (30 мая) массами снега, отчасти свежевыпавшего.
        Во время нашего довольно продолжительного привала тучи над озером окончательно рассеялись и весь ландшафт открылся в полном своем блеске. Джасыл-куль был виден с этой громадной высоты, подобно тому, как Бриенцкое озеро со спуска к нему с Фаульгорна; только с правой стороны мной измеренной сопки, которую наши киргизские проводники называли Кыз-имчек (девичья грудь), при всем своем величии, был несколько ограничен. Высокая стена игл закрывала от нас до некоторой степени Талгарский пик и, несмотря на свою крутизну, была окутана снежным покровом, из которого торчали черные зубцы и иглы, подобные Aiguilles du Midi монбланской группы и совершенно недоступные.
        Сопка Кыз-имчек, на которой мы стояли, была последняя и самая высокая из порфировых гор, а далее от начала игл простирались уже граниты, из которых состояли Иссык-баш и Талгарский пик. Иглы казались мне метров на 500 выше порфировой сопки Кыз-имчек.
        С сожалением расстались мы с одним из привлекательнейших ландшафтов в Заилийском Алатау и стали спускаться к «Зеленому озеру». Часам к 5 мы добрались до наших лошадей и, сев на них, последовали вдоль кряжа, спускаясь по нему в зону хвойного леса, а затем вступили в долину притока Иссыка, поросшую древесной растительностью садовой полузоны. На дальнейшем своем спуске мы уже встречали многочисленные аулы киргизов и вышли в 7 часов вечера на реку Иссык, на которой нашли и весь наш отряд немного ниже развалин первой русской зимовки 1855 года. Здесь в 7 часов 30 минут вечера термометр показывал +15 °C.
        Перед солнечным закатом приехал сюда и пристав Большой орды Перемышльский, с которым мы условились ехать на другой день на съезд двух киргизских племен Большой орды (дулатов и атбанов), на котором должен был разрешиться интересный юридический спор или процесс между обоими племенами.
        По обычному киргизскому праву такой спор разрешался судом биев (мировых судей) - по три от каждого племени, в присутствии старших султанов обоих племен и пристава Большой орды. При этом бии, руководствуясь тем же обычным правом, должны были выбрать председателем или суперарбитром лицо постороннее обоим племенам и совершенно беспристрастное. Таким лицом бии единогласно признали меня, как человека, не принадлежащего и к местной администрации, приехавшего издалека и имевшего репутацию «ученого человека», уже пользовавшегося после своих прошлогодних путешествий в Заилийском крае популярностью между киргизами Большой орды. Пристав орды, очень опасавшийся, чтобы между подведомыми ему племенами из-за этого спора не произошло усобицы, с особым удовольствием утвердил выбор биев, а я с радостью согласился принять активное участие в деле, которое сразу знакомило меня не только с личностями, державшими в руках судьбу всей орды, но и с местным киргизским обычным правом и их мировоззрениями, уцелевшими в своей чистоте именно в Большой орде, которая еще в половине XIX века, то есть до занятия Заилийского края,
пользовалась большой самостоятельностью и боролась со своими соседями и врагами без помощи русской администрации. Вследствие этого во время моего путешествия можно было встретить в Большой орде немало старых героических и, можно сказать, гомерических типов.

31 мая на рассвете налетела на наш бивак сильная буря, которая два раза сорвала мою палатку и несколько киргизских юрт, в том числе юрту пристава Большой орды. Огромная туча, которую мы уже видели накануне при солнечном закате, надвинулась на нас в 6 часов утра и разразилась громовыми ударами и проливным дождем. Дождь этот прекратился, однако же, к 11 часам, при температуре +11,4 °C, а во втором часу пополудни погода уже совершенно разгулялась и мы могли вместе с полковником Перемышльским выехать на ожидавший нас съезд. Весь свой отряд я отправил, не торопясь, на дальнейшую, предположенную мной остановку, на реку Тургень, а сам присоединился только с небольшим конвоем к Перемышльскому для того, чтобы направиться с ним в киргизские аулы.
        Процесс, подлежавший рассмотрению съезда, состоял в следующем. Дочь одного знатного киргиза, по имени Бейсерке, из племени дулатов была просватана сыну не менее знатного киргиза из племени атбанов. Родители жениха и он сам уже выплатили весь калым, и молодой человек получил право взять свою невесту в жены. Но каково было всеобщее удивление, когда, по приезде его для знакомства с ней, она почувствовала к нему большую антипатию и решительно заявила, что не хочет быть его женой, а на уговоры своих родителей отвечала, что ее, конечно, могут взять силой, но что живой она ни в каком случае ему не достанется. Зная характер молодой девушки, родители не сомневались в том, что она не отступит от своего решения, которое было почти неслыханным нарушением обычного права. При всем том им стало жаль своей любимой дочери, и они горячо приняли ее сторону, заявляя, что готовы на всякие жертвы для ее выкупа и спасения и что сами они ее не выдадут. Красота дочери Бейсерке, ее самобытный ум и отвага привлекли на ее сторону не только весь ее род, но и все племя дулатов, и если бы жених принадлежал к этому племени, то
дело могло бы уладиться, так как жениха и его родителей можно было бы уговорить отказаться от невесты за возврат калыма и крупное вознаграждение. Но так как жених принадлежал не к одному племени с невестой, то все племя атбанов сочло инцидент за народное оскорбление и подняло все свои старые многолетние счеты с дулатами, усиленные еще и личной враждой между султанами обоих племен.
        Для съезда была выставлена очень обширная юрта, богато убранная бухарскими коврами. Перед ней мы были встречены старшими султанами обоих племен. Это были: с одной стороны славившийся во всем Семиречье своим умом и отвагой султан атбанов - Тезек, очень популярный во всей киргизской степи, а с другой - очень известный своим богатством и гостеприимством, несколько надменный старый султан дулатов Али.



        Султан старшего жуза Тезек. 1857 г. Акварель художника П.Кошарова


        Пристав представил мне обоих султанов, а когда мы вошли в юрту, то меня там приветствовали избравшие меня своим суперарбитром бии. Личности этих биев меня тем более интересовали, что в них я видел не наследственных сановников, а народных избранников. Впрочем, оказалось, что в половине XIX века в Большой орде никто не выбирал и никто не назначал биев. Это были просто люди, указанные общественным мнением, к которым все нуждавшиеся в правосудии обращались по своей доброй воле за разбирательством своих споров, как к лицам опытным и составившим себе всеобщую известность своей справедливостью, своим умом и другими качествами, но в особенности тонким знанием обычного народного права. Между такими лицами были и люди знатные, белой кости, нередко и люди черной кости, но, во всяком случае, люди, прославившиеся своими несомненными личными достоинствами. Местопребывания (кочевья) этих людей были всем известны, и чем большей славой они пользовались, тем более имели клиентов. На наш съезд бии обеих сторон были вызваны султанами, которые в их выборе руководились исключительно общественным мнением.
        Со стороны дулатов это были: Дикамбай, дядя невесты, атлет по сложению, обладавший громовым голосом, прежде знаменитый батыр, ломавший в сражениях сразу по десятку копий, против него направленных. Вторым представителем дулатов был почтенный старик Дугамбай, с длинной седой бородой, пользовавшийся репутацией лучшего знатока и верного носителя киргизского обычного права. Третьим представителем дулатов был живой, всегда остроумный и меткий в своих замечаниях Джайнак.
        Между атбанами считался лучшим знатоком обычного права другой Джайнак, но наибольшим уважением между ними пользовался второй их представитель, Атамкул, славившийся своей справедливостью и неподкупностью и слывший лучшим батырем своего племени. Доблестный на полях битв, ловкий на байгах (турнирах), он был не менее мудрым на советах и на общественных судах и олицетворял собой тип «рыцаря без страха и упрека». Наконец, третий представитель атбанов, Мамай, был также одним из храбрейших людей своего племени, славился своей предприимчивостью, отвагой и искусством на барантах (разбоях) и имел все наклонности энергического экспроприатора.
        В глубине юрты, против входа, на самом почетном месте был разостлан богатый текинский ковер, на котором меня посадили рядом с полковником Перемышльским, а за нами, на малозаметном месте поместился переводчик. Направо от меня занял место нареченный мой союзник в предпринимаемой мной экспедиции к подножию и в глубь Тянь-Шаня, султан Тезек, а налево от Перемышльского - «Агамемнон» Большой орды, не хотевший допустить насильственного похищения у его племени «прекрасной Елены». Далее по обе стороны нашей центральной группы расположились на отдельных ковриках величественные фигуры шести биев.
        Судоговорение началось с того, что знатный Бейсерке ввел в нашу юрту, в качестве подсудимой, свою дочь, которая была вызвана на суд по моему требованию. Дочь Бейсерке, стройная 19-летняя девушка, поразила всех присутствовавших своей красотой и необыкновенным одушевлением. Громким голосом и с большой энергией произнесла она свою защитительную речь, в которой объяснила, что вполне сознает права на нее жениха, его родителей и всего племени атбанов и что суд, вероятно, решит дело не в ее пользу, но что она ни в каком случае живой не достанется своему мужу, а что получить ее мертвой ни жениху, ни его родителям нет никакой прибыли.



        Казашка старшего жуза. 1857 г. Рисунок художника П.Кошарова


        Вслед за ней и я обратился к биям с речью, немедленно переведенной на киргизский язык, высказал, что, конечно, все дело должно быть судимо по киргизским законам, которые известны биям лучше, чем мне, но я не могу не напомнить, что по русским законам нельзя принудить девушку идти в замужество без ее на то согласия, а потому следовало бы искать из этого дела такого выхода, который, удовлетворяя киргизским законам, не имел бы последствием бесполезную смерть девушки, высказавшейся так решительно перед всеми. При этом я признаю в этом деле два важных условия: первое - справедливое удовлетворение интересов жениха и его родителей, а второе - удовлетворение чести всего племени; что касается до первого, то я знаю, что бии, как мировые судьи, позаботятся прежде всего о примирении обеих сторон, и я уверен, что они найдут средства к такому примирению, соблюдая интересы истцов и справедливости; что же касается до второго, то оба племени здесь прекрасно представлены и пользующимися народным доверием биями, и своими султанами, так что можно надеяться, что съезд найдет возможность выйти из затруднения с полным
удовлетворением чести обоих племен.
        После этого вступления бии принялись обсуждать дело по существу. Скоро между ними завязался спор, сначала довольно спокойный, а потом все более и более страстный и едва не превратившийся в открытую ссору.
        Все три атбанских бия горячо доказывали, что отказ невесты, поддержанный ее родителями и ее родом, представляет собой такое неслыханное правонарушение, которое является оскорблением всего племени.
        В ответ на это поднялся со стороны дулатов Джайнак и со своим всеми признаваемым авторитетом стал доказывать, что если и было действительно несомненное правонарушение со стороны невесты и ее родителей, то правонарушение произошло и еще ранее со стороны жениха. По киргизским народным обычаям дочь знатного человека может быть только первой женой своего мужа, и никогда родители белой кости не согласятся выдать свою дочь во вторые жены. Родители невесты, заключая брачную сделку за свою дочь, знали, что жених ее не женат и что они получают от него первый калым и выдают свою дочь в первые жены. Но когда калым был уплачен и жених приехал за своей женой, то оказалось, что он уже женат. Два атбанских бия отрицали этот факт, но третий, справедливый и безупречный Атамкул, разъяснил это разноречие, сказав, что жених действительно уже имеет жену, взятую после уплаты калыма за дочь Бейсерке и до ее взятия в жены; однако жених никому не платил второго калыма и сам не имел намерения вступать в брак с другой невестой, но должен был признать женой вдову своего брата, что было не только его правом, но и его
обязанностью. Вопрос сильно осложнился этим объяснением. После довольно продолжительных споров Атамкул признал, однако же, что со стороны жениха произошло, хотя совершенно невольное, нарушение прав невесты, а потому все бии согласились вступить в переговоры с родителями жениха об их удовлетворении. После этих переговоров биям удалось уговорить жениха и его родителей отказаться самим от невесты, получив обратно свой калым, а сверх того еще и кун (выкуп за принадлежавшую уже им невесту) в размере, равном калыму.
        Оставался еще второй вопрос: чем можно удовлетворить честь атбанского племени. Поднялся бий Мамай и предложил следующую комбинацию: невеста должна быть выдана жениху по крайней мере, на одну неделю, а затем он по собственному произволу откажется от нее и отошлет к родителям.
        На это я возразил, что я считаю вполне достаточным, что дочь Бейсерке по нашему вызову была привезена на наш суд своими родителями, которые тем самым уже выразили свою покорность решению съезда, но что выдача ее на одну неделю была бы уже совершенно несовместна с достоинством девушки белой кости, которая может сделаться навсегда только первой женой своего мужа, но ни в каком случае не его временной наложницей. Пристав Большой орды энергически поддержал меня, заявив, что он не может допустить, чтобы в племенном споре восстановление прав одного племени было бы сопряжено с еще большим нарушением прав другого.
        Поднялся хитроумный султан Тезек. Он объяснил, что не считал себя вправе вмешиваться в суд биев, когда они обсуждали права обеих тяжущихся сторон, то есть жениха и невесты, но что когда дело идет о восстановлении дорогой ему чести всего племени, им управляемого, то он считает себя обязанным высказать свое мнение. Он считал справедливым вознаградить жениха и его родителей возвратом калыма и уплатой куна, но независимо от того, для удовлетворения племенной чести, он предлагает отказать дяде невесты, присутствующему здесь Дикамбаю, в высватанной им в атабанском племени невесте, конечно, с возвратом и ему калыма, но без уплаты неустойки (куна). Предложение было принято единогласно биями, но с тем, чтобы на него последовало согласие Дикамбая. Поднялся Дикамбай и заявил, что, желая спасти свою племянницу и восстановить мир между двумя племенами, он соглашается на предложение биев. Дело было решено съездом единогласно. Дикамбаю было уплачено 50 лошадей и атбанскому жениху и его семейству 100. Таким образом окончился спор, продолжавшийся более года, ко всеобщему удовольствию, и юный брат невесты Ходжир
был отправлен к ней и ее родителям в аулы султана Али гонцом с радостной вестью.



        Оружие казахов старшего жуза. Рисунок художника П.Кошарова



        Предметы обихода казахов старшего жуза. Рисунок художника П.Кошарова


        Бии разъехались. Тезек отправился по аулам собирать своих атбанов для того, чтобы последовать за мной в экспедицию на помощь старому Бурамбаю, а я поехал вместе с Перемышльским на ночлег, приготовленный нам на Тал-булаке, отстоявшем в нескольких верстах от места нашего съезда. Отсюда я дал знать своему отряду на реке Тургень, чтобы он, не торопясь, делал на следующий день (1 июня), не дожидаясь меня, свой переход (как было мной предназначено) от своего ночлега на реке Тургень до следующего на реке Кара-турук, так как я, вместе с полковником Перемышльским, принял приглашение султана Али в аулы его сына Аблеса, кочевавшего на реке Тургень несколько выше ночлега моего отряда, при выходе этой реки из горной долины.
        Ночью на 1 июня на Тал-булаке шел дождь, а утро было пасмурно. Мы выехали не ранее
7 часов утра и в несколько часов доехали до аулов Аблеса.
        Юрта, нам выставленная, состояла из красиво расшитых тесьмой войлоков и была роскошно убрана бухарскими коврами. Но гораздо интереснее для меня была постоянно жилая юрта Аблеса, в которую мы были приглашены для угощения и где я мог ознакомиться и со всеми предметами домашнего обихода богатых киргизов Большой орды, и с ручными их изделиями, как, например, с белоснежными их войлоками из верблюжьей шерсти, вышитыми цветными шнурами и обшитыми широкой пестрой тесьмой, а также с красивыми разноцветными войлочными коврами, сшитыми мозаично из цветных войлоков, и т. п. Мы справедливо могли удивляться и простору, и комфорту этой жилой юрты, и богатству ее убранства высокого качества бухарскими, кашгарскими и текинскими коврами, и разнообразию домашней утвари, отчасти восточного, отчасти русского производства, расставленной на ковровых тюках вдоль стен юрты. Между этой утварью были и китайские фарфоровые чашки, и русские стеклянные стаканы, и блюдечки, и русские ножи и вилки, и серебряные ложки, и красивые по своим формам бухарские медные кумганы (рукомойники и лоханки), и русская деревянная посуда:
большие чаши, заменявшие блюда, и многочисленные русские погребцы и шкатулки.
        В одной стороне юрты помещался большой диван-постель, прикрытый богатыми одеялами, мозаично сшитыми из разноцветных шелковых материй. Красиво вышитые разноцветными шелками суконные салфетки прикрывали прекрасно связанные самодельными шнурами ковровые тюки, расставленные вдоль стен.
        Впереди дивана-постели на текинском ковре сидела жена Аблеса, одетая в богатый китайский шелковый халат. На голове ее была белая, живописно сложенная повязка. Когда же вошел в юрту Али-султан, то перед частью юрты, в которой сидела жена Аблеса, опустился богатый шелковый занавес и скрыл ее, так как она не должна была показываться перед своим тестем.
        Началось угощение. Сначала подавали кумыс, затем чай в китайских чашках с сахаром, изюмом, шепталой, бурсаком и ташкентскими конфектами. Затем угощение продолжалось очень вкусным пилавом на курдючном сале с бараниной, изюмом и луком. Вышел маленький сын Аблеса, и мелькнули две его маленькие сестры: последние в шелковых халатиках и киргизских шароварах, с меховыми шапочками на головах.
        Затем мы вернулись в свою юрту, куда нас проводил Аблес; он был богато одет в шитый золотом халат и имел на голове коническую бархатную шапку, шитую золотом и отороченную соболем. Здесь подали еще угощение, состоявшее из баранины и конины.
        Около часа пополудни я распростился с гостеприимными хозяевами и с полковником Перемышльским и поскакал догонять свой отряд. Мы переправились через Тургень против трех курганов, быстро проехали по подгорной равнине, изрезанной глубокими оврагами и ложбинами, через двенадцать верст от Тургеня переправились через реку Черганак и, проехав еще восемь верст, догнали наш отряд. С ним мы проехали еще десять верст, дошли до реки Кара-турук, где и расположились на ночлег при выходе реки из горной долины.
        Река Кара-турук неприятно поразила нас темным, грязным цветом своей воды, от которой и произошло ее название. Цвет этот зависел от разрушения глинистых порфиров, обнажения которых оказались в начале ущелья, недалеко от нашего ночлега. Почва при выходе реки из гор состояла из плодородных наносов, а ниже по реке встречались хорошие луга и пастбища, но ближайшие к реке холмы имели почву песчаную и глинистую, не особенно плодородную, покрытую отчасти кустарниками шиповника и Sophora alopecuroides. Из трав бросались в глаза степные формы астрагалов (например, Astragalus schrenkianus). С ближайшего из этих холмов подгорья вид при солнечном закате на горы к востоку от Или Алтын-эмель, Аламан и Кату был обширен. Горы на юге от нас, задернутые при нашем приходе на ночлег туманом, к вечеру расчистились, и на них виднелся выпавший в большом количестве в течение 1 июня свежий снег.
        Ночь на 2 июня была холодна, но в 7 часов утра температура повысилась до +12,2 °C. Снялись мы с своего бивака в 10 часов утра и последовали по подгорью прямо к востоку вдоль подошвы понизившегося продолжения северной цепи Заилийского Алатау. Почва на нашем пути была сначала песчаная и бесплодная, а потом глинистая и достаточно плодородная. Так как все тридцативерстное пространство, пройденное нами
2 июня между Кара-туруком и Чиликом, хотя и имело степной характер, но лежало всецело во второй, то есть культурной, зоне и было очень удобно для проведения арыков, то в нем ютились довольно обширные пашни атбанов. Растительность этой подгорной степи, в которой флора, характеризующая культурную зону Заилийского Алатау, имела сильную примесь флоры азиатского типа нижней степной зоны Заилийского края, казалась по своему пепельному цвету как бы выжженной солнцем. Хотя мой сбор 2 июня не был из самых интересных, но все же мне удалось найти в этот день новое, никому еще не известное сложноцветное растение из рода Cousinia, получившее впоследствии мое имя (Cousinia semenovi n. sp.).[В моем дневнике под 2 июнем 1857 года записаны на подгорной степи между Кара-туруком и Чиликом следующие растения: Papaver pavoninum, Sisymbrium sophia, Sis. brassicaeforme, Erysimum canescens, Capsella bursa-pastoris, Euclidium syriacum, Dianthus crinitus, Lavatera thuringiaca, Peganum harmala, Ruta sieversi, Hypericum perforatum, Sophora alopecuroides, Medicago lupulina, Trigonella polycerata, Astragalus schrenkianus, Rosa
cinamomea, Rosa laxa, Spiraea hypericifolia, Potentilla bifurca, Umbilicus platyphyllus, Carum setaceum, Galium verticillatum, несколько видов полыни (Artemisia scoparia, Art. oliveriana, Art. maritima, Art. sacrorum, Art. vulgaris, Art. annua), Cousinia affinis, Cous. semenovi n. sp., Filago arvensis, Cichorium intybus, Taraxacum sp., Tragopogon pratensis, Scorzonera sp., Cynoglossum viridiforum, Verbascum thapsus, Verb. blattaria, Orobanche amoena, Plantago lanceolata, Chenopodium botrys, Orchis turkestanica, Allium coeruleum, Trilicum aegylops, Poa bulbosa, Agropyrum prostratum, Agr. cristatum.]
        Вторжение степных растений в культурную зону было в особенности заметно верстах в десяти, не доезжая Чилика, где непрерывная до сих пор северная цепь снежного Заилийского Алатау круто обрывалась и как бы заканчивалась, продолжаясь, однако же, и далее более низким гребнем, уже не достигающим снежной линии. Гору, составляющую оконечность высокой снежной цепи, киргизы называли Бокайбийк (то есть круто падающая гора). Восточнее ее, через поперечные ущелья понизившейся цепи, вырываются на подгорье в недалеком друг от друга расстоянии две реки, берущие начало в альпийской зоне Заилийского Алатау, где они текут в параллельных между собой долинах. Эти реки - Асы-су и гораздо более значительный Чилик - сливаются по выходе из горных теснин на подгорье. Из них менее значительная - Асы-су - до такой степени была разведена на арыки для орошения атбанских пашен, что доходила до несравненно более многоводного Чилика совершенно сухим руслом, засыпанным громадными валунами порфира и сиенита. Через это речное ложе мы с трудом добрались до течения Чилика, который с необыкновенной быстротой катил свои шумные волны
через громадные скалы, принесенные им из недр Заилийского Алатау.
        В 3 часа пополудни мы уже остановились на левом берегу Чилика у впадения в него сухого в то время русла Асы-су. Здесь была выставлена для меня просторная атбанская юрта, в которой встретилась большая необходимость, так как на нас очень скоро налетела спустившаяся с гор черная туча и пошел проливной дождь, а между тем приехал ко мне на необходимое свидание хозяин здешнего подгорья, султан Тезек, с которым я уже познакомился на атбано-дулатском съезде. Под защитой прочной юрты мы в течение трех часов, несмотря на непогоду, могли с комфортом за предложенной мной моему гостю чашкой чая переговорить с ним окончательно о предстоявшей нам экспедиции и, распределив свои роли в оказании помощи старому богинскому манапу Бурамбаю, условиться о месте нашей встречи и соединения перед кочевьями Бурамбая около горного прохода у Санташа (подошвы Тянь-Шаньского хребта).
        При ближайшем моем знакомстве с Тезеком, пользовавшимся славой батыря во всей Большой орде, я убедился, что имею дело с действительно выдающейся личностью. Тезеку было немного более 40 лет от роду; он был высокого роста, открытой наружности, аристократического киргизского типа, с изящными приемами человека
«белой кости», но далеко не атлетического сложения. Он даже родился недоношенным ребенком, почему и получил имя Тезек (что значит по-киргизски «помет»). Но его происхождение,[Племена атбанов и дулатов Большой орды сохраняли еще в половине XIX века общее название усунь. Их султаны считали свой род происходившим от более древних властителей, чем чингисханиды, бывшие родоначальниками многих султанских родов Средней орды; весьма возможно, что султаны племен, сохранивших имя усунь, происходили от древних усунских властителей (кун-ми), с которыми роднилась еще во II веке до нашей эры китайская династия.] прирожденная его талантливость и благоприятно сложившиеся для него обстоятельства во время его молодости выработали из него совершенно выдающуюся личность.



        Султан Большой орды Мамырхан Рустемов. 1856 г. Карандашный портрет, выполненный Ч. алихановым


        Обстоятельства эти заключались в том, что Большая киргизская орда, после всех других вошедшая в русское подданство и кочевавшая на самой дальней окраине русских владений в Киргизской степи, пользовалась до занятия Заилийского края, то есть до второй половины XIX века, большой самостоятельностью и не имела никакого близкого и непосредственного русского начальства, вроде учрежденного впоследствии пристава Большой орды, а была подчинена только семипалатинскому губернатору, жившему в своем областном городе на казачьей Сибирской линии, проходившей по Иртышу далеко позади Киргизских степей, в тысяче верст от земель Большой орды, занимавших обширное пространство в южной части Семиречья до китайских пределов Кульджинской области и в Заилийском крае до южной цепи Заилийского Алатау, отделявшей их от земель каракиргизов, которые состояли отчасти в номинальной зависимости от Китая, но всего более в подданстве кокандского хана. С этими-то дикими и хищными горцами киргизам Большой орды около половины XIX века приходилось вести борьбу за существование, тем более тяжелую, что на их землях до 1854 года не было ни
одного русского поселения, а ближайшим к ним русским оплотом был город Копал, занятый оседлой и прочной русской колонизацией только с 1859 года. Но и этот аванпост русского владычества не давал нашим кочевым подданным надлежащей точки опоры против их иноземных врагов, так как местные копальские власти не столько опасались каракиргизов, сколько страшной для них ответственности перед петербургскими властями за возбуждение международных столкновений. Киргизам Большой орды, беспрестанно подвергавшимся набегам и баранте своих хищнических иноземных соседей, оставалось, следовательно, искать спасения в мужественной и энергической самозащите. Эти условия самостоятельной борьбы за существование вырабатывали между ними в середине XIX века такие мужественные и героические типы, к которым принадлежали нареченные союзники моего предприятия, а именно султан Тезек и бий Атамкул.
        Познакомившись обстоятельно с Тезеком, я скоро пришел к убеждению, что с таким союзником я, наконец, могу осуществить свою заветную мечту проложить путь со стороны России в глубь Центральной Азии, в совершенно недоступные до тех пор для географической науки недра самой центральной из горных систем Азиатского материка - Тянь-Шаня.
        Сближение мое с Тезеком произошло особенно скоро, потому что он, со свойственной ему точностью ума, понял, где начинается и где кончается его роль, и нашел для себя выгодным поставить себя, со всеми своими всадниками, на время моего пребывания во владениях Бурамбая в полное мое распоряжение, зная по моей уже сложившейся за все время путешествия репутации, что я никаких поборов с киргизов не допускаю, от пошедших же под наше покровительство богинцев никаких подарков не приму и что вся благодарность Бурамбая за оказанную ему помощь выпадет на долю Тезека. Нам оставалось только условиться о времени и месте нашего съезда перед кочевьями Бурамбая.
        До наступления вечера, когда погода разгулялась, я уже расстался с Тезеком и с 5 часов пополудни принялся за свои научные работы: осмотр окрестной местности и гипсометрическое определение абсолютной высоты нашего ночлега. Эта последняя оказалась (при слиянии Асы и Чилика) в 880 метров. Температура воздуха в 6 часов вечера была +14,1 °C. Растительность в долине при выходе из гор реки Чилик была очень богата. Чудная зелень деревьев и цветущих трав казалась темно-изумрудным оазисом среди серой пустыни окружающего подгорья, куда выходила степная растительность даже выше долины, из которой вытекал Чилик. Древесная растительность состояла из сибирских тополей (Populus nigra и P. suaveolens), заилийского клена (Acer semenovi), четырех видов ивы (Salix songorica, S. alba, S. purpurae и S. viminalis), боярка (Grataegus sp.), облепихи (Hipophae rhamnoides) и черганака (Berberis heteropoda). Все эти деревья и кустарники были перевиты джунгарским клематисом (Clematis songarica).[Из трав, собранных мной в этот день на нижнем течении Чилика, внесены мной в дневник 2 июня следующие виды: Ranunculus acer,
Cynoglossum viridiflorum, Orchis turcestanica, Carex punctata, Elymus junceus, Agropirum cristatum.]

3 июня, при ясной погоде, термометр в 7 часов поутру показывал +15,5 °C. Мы прежде всего постарались ориентироваться в окружающей местности для дальнейшего продолжения своего пути. Горы предгорной зоны между реками Асы и Чилик наши проводники называли Саушкан, а более отдаленный гребень, разделявший продольные долины Чилика до выхода их из гор, - Ортотау. Понизившееся продолжение северной цепи Заилийского Алатау за Чиликом они называли Сейрек-таш, а дальнейшее продолжение ее - Богуты, но сквозь ущелье, прорванное Чиликом, видна была еще более северная и параллельная с Сейрек-ташем и Богуты и более высокая цепь Турайгыр. Ни одна из этих цепей уже не достигала снежной линии.
        Дальнейший наш путь шел через два перевала - Сейрек-таш и Турайгыр, так как возможный путь через ущелье Чилика был признаваем в то время совершенно недоступным для нашего многочисленного отряда и в особенности для верблюдов.
        Мы снялись со своего ночлега в 8 часов утра и немедленно переправились по разысканному нашими киргизами броду через шумный, бурный и пенистый Чилик, переправа через который, впрочем, в начале июня, когда в альпийской зоне самое сильное таяние снегов не наступило, не представляет большой опасности. Через несколько верст за бродом мы стали уже сильно подниматься на горный перевал значительно понизившейся северной цепи Заилийского Алатау. Вся эта понизившаяся цепь представлялась совершенно безлесной на своих скатах, и только долина, по которой мы поднимались, оживленная течением ручейка, была живописно окаймлена целым рядом светло-зеленых раскидистых кленов. Выше долина превратилась в скалистое ущелье, состоявшее из кремнистых сланцев с простиранием от северо-востока к юго-западу 65° и падением к северу в 80°. Напластование этого кремнистого сланца было особенно ясно на соприкосновение его с порфиром, поднявшим его пласты. Далее наша дорога шла уже через узкое порфировое ущелье, поросшее кустарниками: аргаем (Cotoneaster racemiflora), боярышником (Crataegus sp.), осыпанным белыми цветами, смородиной
(Ribes heterotrichum), жимолостью (Lonicera microphylla) и красивыми шиповниками (Rosa platyacantha и Rosa cinnamomea).
        Наконец, мы выехали на самый хребет, одетый исключительно луговой травянистой растительностью, не имеющей, однако же, ни альпийского, ни даже субальпийского характера. Вправо от нас остался Сейрек-таш, то есть нависший камень, от которого и весь перевал получил свое название. Вверху около самой вершины мы встретили ключик, текущий на северную его сторону и имевший +4,8 °C при температуре воздуха
+16,5 °C и слабом восточном ветре. Здесь я сделал гипсометрическое определение, давшее для вершины горного прохода 1560 метров.
        С этой вершины на север вид в Илийскую долину был очень обширен. За рекой Или поднимались сначала песчаные горы, потом псевдовулканические холмы Кату и находящиеся на самой границе Китая горы Калкан, а затем на северном горизонте входящая в состав Семиреченского Алатау снежная цепь Аламан, восточное, еще более высокое продолжение которой исчезало в тумане, уже в китайских пределах. В течение моего перехода через Сейрек-таш 3 июня мне удалось открыть два новых, еще никому не известных сложноцветных растения из рода ромашек (Chrysanthemum), названных впоследствии Chrysanthemum (Pyrethrum, первоначально Tanacetum) alatavicum n. sp. и Chr. (Pyrethrum) semenovi n. sp.[В течение моего перехода через Сейрек-таш 3 июня были собраны мной еще следующие растения: Helianthemum songaricum, Dianthus crinitus, Caragana aurantiaca, Potentilla multifida, Rosa laxa, Cotoneaster racemiflora, Umbilicus platyphyllus, Ribes heterotrichum, Patrinia intermedia, Convolvulus gortshakovi, Conv. pseudocantabrica, Scutellaria orientalis, Lagochilus diacantophyllus, Ceratocarpus arenarius, Salsola arbuscula, Thesium
multicaule, Euphorbia alatavica, Ephedra sp.]
        С перевала при Сейрек-таше мы спустились через поперечное порфировое ущелье на сухое, безводное и достаточно бесплодное плоскогорье, разделяющее параллельные горные кряжи Сейрек-таш и Турайгыр. Встречаемые нами обнажения горных пород состояли из кремнистых сланцев с простиранием от северо-востока к юго-западу 70° и падением 40° к юго-востоку. Сланец был местами метаморфизован прорывающим его порфиром, небольшие холмы которого появились на конце спуска. При переходе этих холмов в равнину почва была суха и бесплодна, а во флоре трав преобладали колючие растения, как, например, Acantophyllum pungens, колючие и невьющиеся Convolvulus (Gonv. gortshakovi и Conv. subsericeus), колючий Eremostachys sp. Почва междугорной равнины, на которую мы спустились, была песчано-глинистая, покрытая гальками и обломками порфира и кремнистого сланца. Кое-где на ней встречались солонцы, то есть белые налеты соли на высохшей грязи.
        Встретив, наконец, влево от нашего пути ключик, мы расположились здесь на привал и ночлег. Гипсометрическое определение дало мне здесь для высоты плоскогорья, на котором мы находились, 1120 метров. Термометр Цельсия в 3 часа пополудни показывал
+18°. Впереди нас возвышался Турайгыр, отличавшийся тем от перейденного нами Сейрек-таша, что весь северный его склон был покрыт еловым лесом. Через ущелье, прорванное в нем Чиликом, открывался вид на южную цепь Заилийского Алатау, состоявшую из непрерывного ряда снежных белков.

4 июня погода, после ночной бури и сильного дождя, разгулялась, и термометр Цельсия в 8 часов утра показывал +12,5°. В этом часу мы тронулись в путь и употребили часа 1,5 на переход через ровное плоскогорье, на котором имели свой ночлег, - до подошвы Турайгыра. Равнина была совершенно бесплодная и вся засыпана гальками и обломками красного и диоритового порфиров и роговика, которые становились все крупнее и крупнее по мере приближения к подошве хребта. Цвет каменистой пустыни был серый, растительности на ней почти не было и только два раза попались нам круговины, поросшие степным растением гармала (Peganem harmala). Турайгыр поднимался перед нами круто, простираясь прямо от запада к востоку. Весь северный его склон, начиная от прорыва через него реки Чилик, порос еловым лесом. Высшая вершина хребта, казалось, в полтора раза превышала перевал, через который мы должны были следовать. В начале подъема на этом перевале мы встретили обнажения кремнистого сланца, а затем черного лидита и брекчии и, наконец, ясно напластованного конгломерата с простиранием от севера 80°20? к востоку-юго-востоку и падением в
40° к северу. Дорога начала быстро подниматься узким ущельем, по которому мы и вышли сначала в лесную, а потом в субальпийскую зоны. Обе они поросли роскошной древесной растительнстью: красиво цветущими рябиной (Sorbus tianshanica) и аргаем (Cotoneaster racemiflora), черганаком (Berberis heteropoda), таволгой (Spiraea hypericiflora), жимолостью (Lonicera coerulea), арчей (Juniperus pseudosabina). Поразило меня восхождение на эти высоты некоторых степных растительных форм, как, например, Acanthophyllum pungens, невьющихся вьюнков (Convolvulus gortshakovi), ежовника (Anabasis phyllophora) и т. п. Не менее интересны были для меня встреченные на этом пути обнажения горных пород. В одном месте направо от дороги я встретил очень поучительный выход диоритового порфира, с обеих сторон поднимающего пласты конгломерата, который имел ясное простирание от запада-северо-запада к востоку-юго-востоку и падение с одной стороны на 30° к северу, а с другой - на 20° к югу.
        До вершины перевала мы, наконец, достигли, поднимаясь довольно круто по скату, густо заросшему древесной растительностью. Турайгыр образует на своем перевале не широкий хребет, как Сейрек-таш, а узкий гребень. Гипсометрическое измерение дало мне для перевала 2000 метров абсолютной высоты. Термометр в 1 час пополудни показывал +14,5 °C. На вершине перевала диоритовый порфир резко граничил с красноватым гранитом. Вид с перевала был необыкновенно обширный и восхитительный. На севере, за более низкой параллельной цепью Сейрек-таша, можно было обозреть всю Илийскую равнину до отдаленных снежных вершин Семиреченского Алатау, а внизу, влево у наших ног, был виден выход из Турайгырского ущелья реки Чилик. С южной стороны перевала впереди нас простиралась живописно поднимавшаяся снежной стеной южная цепь Заилийского Алатау, а за ее понижением влево, на далеком юго-востоке, блистала своим сплошным снежным покровом самая исполинская в Тянь-Шане группа Тенгри-тага. У наших ног с южной стороны перевала и влево от нас прорывала себе ложе в страшно глубоком ущелье река Чарын, образующаяся здесь из слияния рек
Кеген и трех Мерке. Флора на вершине Турайгыра еще не имела альпийского характера.[Вот список растений, собранных мной при переходе моем через Турайгыр 4 июня 1857 г.: Atragene alpina, Thalictrum minus, Papaver pavoninum, Goldbachia laevigata, Polygala comosa, Caragana aurantiaca, Potentilla recta, Pot. nivea, Pot. sericea, Cotoneaster intermedia, Cot. multiflora, Saxifraga hirculus, Lonicera microphylla, Patrinia intermedia, Scabiosa caucasica, Senecio sibiricus, Saussurea pygmaea, Androsace maxima, Polemonium coeruleum, Myosotis arenaria, Pedicularis physocalyx, Dracocephalum nutans, Scutellaria orientalis, Anabasis phyllophora, Ephedra sp., Ixiolirion tataricum, Iris ruthenica, Heleocharis palustris, Phleum pratense, Alopecurus ventricosus.]
        Спускаясь с Турайгырского перевала, мы едва отыскали на нашем пути в ущелье ключ, имевший +3,2 °C, и здесь остановились на ночлег. Вечером в 8 часов температура воздуха была +9,2 °C. До солнечного заката мы еще сделали восхождение на гору, непосредственно возвышавшуюся над нашим биваком, откуда художник Кошаров снял виды: вправо на ущелье Чарына, а влево - на горный перевал Сан-таш и на отдаленный Тенгри-таг.

5 июня мы вышли с нашего ночлега на южном склоне Турайгыра в 8 часов утра и к полудню спустились на плоскогорье Джаланаш, в котором был углублен уже знакомый мне с прошедшего 1856 года лабиринт трех речек - Мерке (Уч-Мерке), Кегена и Чарына. Плоскогорье имело песчано-глинистую почву, отчасти засыпанную валунами и обломками горных пород, но все же более плодородную, чем плоскогорье, отделяющее подножие Сейрек-таш от Турайгыра. Лесной растительности на южном склоне Турайгыра совсем не было, но горы, поднимавшиеся за рекой Чарын, были покрыты лесом. Сойдя на плоскогорье, мы остановились на привале около полудня и сделали здесь гипсометрическое определение, давшее нам 1430 метров абсолютной высоты. Погода была ясная, термометр Цельсия показывал +19°.
        Около двух часов пополудни мы уже доехали до обрыва над рекой Чарын, долина которого врезана в плоскогорье не менее чем на 100 метров. Скаты этой глубокой долины давали полное понятие о тектонике всего плоскогорья, прорванного лабиринтом трех рек, сливающихся в глубине долин и образующих реку Чарын в бурном и глубоком каскадном ее течении, известном под именем Ак-тогоя. Скаты долин, врезанных в плоскогорье, состояли из песчаных, слабоцементованных наносов, наполненных несметным количеством валунов, доходящих до громадных размеров и образующих, когда они крепче сцементованы, горную породу, которую геологи называют пудингом. Вид с обрыва над Чарыном, да и вообще с плоскогорья Джаланаш, был восхитителен. В поднимающейся перед нами на юге крутой стеной южной цепи Заилийского Алатау можно было насчитать до 30 снежных вершин, а в гораздо более отдаленном Тянь-Шане было видно до 15 еще несравненно более высоких исполинов.
        Около 3 часов пополудни мы, продолжая свой путь через плоскогорье, добрались до нашего спуска в долину первой Мерке, прорывавшей себе в горных породах плоскогорья почти столь же глубокое русло, как и река Кеген, образующая после своего слияния с тремя Мерке реку Чарын.
        По спуске нашем в долину первой Мерке нас встретил с кумысом посланный Тезеком во главе его авангарда батырь Атамкул. Вместе с ним мы остановились здесь на ночлег на берегу реки, где гипсометрическое определение дало мне 1350 метров абсолютной высоты, то есть на 80 метров ниже нашего привала на Джаланаше. Пользуясь еще не поздним временем дня, я совершил экскурсию вниз по долине до места, где сливающиеся с рекой Кеген Мерке образуют бурное течение, известное под именем Ак-тогоя. Обрывы долины первой Мерке были покрыты довольно богатой растительностью, и я попутно мог сделать довольно обильный сбор растений здешней флоры, среди которой мне удалось найти два совершенно новых вида из рода астрагалов, получивших впоследствии названия: Oxytropis merkonsis n. sp. и Astragalus leucocladus n. sp.[Остальные растения, собранные мной в этот день (5 июня) в долине реки Мерке, были следующие: Clematis songarica var. integrifolia, Atragene alpina, Berberis heteropoda, Glaucium squamigerum, Fumariavaillanti, Turritis glabra, Alyssum linifolium, Berteroa incana, Draba nemorosa, Thlaspi arvense, Sisymbrium sophia,
Erysimum canescens, Camelina microcarpa, Arenaria serpyllifolia, Cerastium alpinum, Thermopsis lupinoides, Medicago falcata, Trigonella orthoceras, Caragana frutex, Car. aurantiaca, Car. tragacanthoides, Lathyrus praterfs, Onobrychis viciaefolia, On. pulchella, Coronilla varia, Prunus prostrata, Spiraca hypericifolia, Potentilla bifurca, Fragaria moschata, Rosa laxa, Rosa platyacantha, Cotoneaster multiflora, Lonicera hispida, Lon. coerulea, Lon. microphylla, Asperula aparina, Patrinia intermedia, Artemisia vulgaris, Gnaphalium silvaticum, Acanthocephalus amplexifolius, Serratula tenuifolia, Scorzonera purpurea, Codonopsis ovata, Campanula steveni, Onosma simplicissimum, Myosotis silvatica, Pedicularis sp., Ped. dolichorrhiza, Salviasilvestris, Dracocephalum ruyschiana, Eremostachys sp., Scutellaria orientalis, Thymus serpyllum, Polygonum acetosum, Euphorbia pachyrrhiza, Populus suaveolens, Urtica cannabina, Ephedra sp., Juniperus sabina, Koeleria gracilis.]
        Вернулись мы на наш ночлег на первой Мерке с богатым сбором растений и горных пород.

6 июня термометр в 7 часов утра показывал +19,5 °C. Так как обширное и высокое плоскогорье, в которое был врезан весь лабиринт Уч-Мерке, уже примыкало непосредственно к Тянь-Шаню, то нам оставались только два перехода до кочевьев богинского манапа Бурамбая, расположенных в лесной и субальпийской зонах тянь-шаньских предгорий при выходе на плоскогорье из тянь-шаньских теснин верховьев и притоков реки Каркары.
        При благоприятной погоде 6 июня нам удалось в этот день сначала выбраться из глубокого ущелья первой Мерке на плоскогорье, потом спуститься в долину второй Мерке, скаты которой оказались состоящими из тех же горных пород, как и скаты долины первой Мерке. Затем мы опять поднялись на плоскогорье, а далее снова спустились в глубокую долину третьей Мерке, которая оказалась болотистой. При выходе из этой последней долины, у подножия огромных скал порфира, нас нагнал весь живописный отряд атбанов с Тезеком и Атамкулом во главе, вышедший из долины реки Чепрашты, где он в ночь на 6 июня находился на ночлеге.
        К вечеру в этот день (6 июня), отделившись перед выходом к подножию предгорья Тянь-Шаня от атбанов, мы вышли к своему ночлегу, который избрали при урочище Тиек-тазе, на ключике, впадающем в реку Кеген, недалеко от выхода ее из тянь-шаньских предгорий. Здесь я сделал гипсометрическое измерение, которое дало мне 1660 метров абсолютной высоты, следовательно, местность эта находилась в лесной зоне и в зоне альпийских лугов. В 7 часов вечера термометр показывал +9 °C, а флора окружающего плоскогорья обличала характер зоны, составляющей переход от лесной к субальпийской.[Вот список растений, собранных мной во время моего пребывания в кочевьях Бурамбая на Каркаринском плоскогорье и Санташе на высоте от
1660 до 1830 метров: Thalictrum simplex, Anemone narcissiflora, Adonis vernalis, Ranunculus polyanthemus, Delphinium speciosum, Berberis heteropoda, Barbarea vulgaris, Turritis glabra, Cardamine impartiens, Eutrema alpestre, Viola biflora, Parnassia ovata, Polygala comosa, Gypsophila altissima, Cerastium dauricum, Cer. alpinum, Geranium collinum, Ger. rectum, Thermopsis Iupinoides, Megicago platycarpos, Cicer songoricum, Vicia sepium, V. cracca, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Geum intermedium, Sanguisorba alpina, Alchemilla vulgaris, Potentilla viscosa, Pot. recta, Cotoneaster racemiflora, Ribes atropurpureum, Rib. rubrum, Saxsifraga sibirica, Carum carvi, Lonicera hispida, Lon. Karelini, Gallium saxatile, Valeriana officinalis, Acter limonifolius, Inula helenium, Achillea millefolium, Gnaphalium silvaticum, Senecio sibiricus, Crepis sibirica, Hieracium vulgatum, Codonopsis ovata, Campanula steveni, Primula nivalis, Polemonium coeruleum, Myosotis silvatica, Solenanthus nigricans, Veronica spicata, Rhinantus crista-galli, Pedicularis sp., Ziriphora clinopodioides, Nepeta nuda, Dracocephalum
altaiense, Dr. Ruyshiana, Lamium album, Rheum rhaponticum, Rumex aquaticus, Polygonum polymorphum, Thesium refractum, Hippophae rhamnoides, Euphorbia subamplexicaulis, Euph. esula, Picea schrenkiana, Orchis turkestanica, Iris giildenstaedtiana, Allium obliquum, Veratrum album, Juncus bufonius, Carex sp., Carex nutans, Elymus sibiricus, Bromus erectus, Poa songorica, Avena pubescens. Co всей этой интересной флорой я познакомился во время моих трехдневных переездов на кочевьях Бурамбая на Каркаринском плоскогорье Санташ и при первых подъемах на предгорья Тянь-Шаня. Здесь и в эти дни мне удалось найти то новое растение из рода астрагалов, получившее впоследствии название Astragalus leucocladus n. sp.]



        Бурамбай, султан и верховный манап дикокаменных киргизов племени бугу. 1856 г. Рисунок художника П.Кошарова



7 июня с раннего утра мы снялись со своего ночлега на Тиек-тазе и направились ближайшим путем в богинские кочевья на реке Малой Кар-каре. Старый, почти
80-летний патриарх богинского племени встретил меня необыкновенно приветливо в ауле своего двоюродного брата, отличавшегося неимоверной тучностью. Радость Бурамбая по поводу прибытия русской помощи объяснялась совершенно критическим его положением, так как вся состоявшая в его владении восточная половина бассейна озера Иссык-Куль была уже для него фактически потеряна. Он очистил ее как по северному, так и по южному прибрежью озера (по Кунгею и Терскею) со времени своего поражения осенью 1854 года и ушел на зимовку за горный перевал Санташ, оставив только несколько аулов в долинах рек Тюп и Джаргалан - восточных притоков озера. На эти-то аулы сарыбагиши направляли неустанно свои баранты, и в один из таких набегов им удалось, в то время, когда Бурамбай находился со своим войском на Терскее, обойти его с Кунгея и отсюда дойти до его аулов на реке Тюпе, разгромить их совершенно, захватив в плен часть его семейства, а именно одну из его жен и жен трех его сыновей. Это произошло в конце 1856 года, после чего Бурамбай укочевал за Санташ, и сарыбагиши уже считали весь бассейн Иссык-Куля завоеванным ими, в
особенности после следующего эпизода, случившегося весной 1857 года.
        Один из сильных богинских родов, Кыдык, с бием Самкала во главе, состоявшим к Бурамбаю в таких же отношениях, как в Древней Руси удельные князья к великим, рассорился с главным богинским манапом и, отделившись от него, решился укочевать со всем своим родом, численностью в 3000 человек, способных носить оружие, за Тянь-Шань, через Заукинский горный проход. Сарыбагиши, уже занимавшие все южное прибрежье Иссык-Куля (Терскей), коварно пропустили мятежных кыдыков на Заукинский горный проход, но когда эти последние со всеми своими стадами и табунами уже поднимались на перевал, то они напали с двух сторон - с тылу от озера Иссык-Куль и спереди от Нарына, то есть от верховьев Сырдарьи, и разгромили их совершенно. Все стада и табуны кыдыков были у них отбиты; множество людей погибло в бою или было захвачено в плен, и только слабые остатки трехтысячного рода спаслись бегством через высокие долины альпийской зоны Тянь-Шаня и вернулись поневоле в подданство Бурамбая.
        Старый Бурамбай, впрочем, не столько горевал о потерях кыдыков, самовольно от него отделившихся, сколько об утрате всей своей территории в бассейне Иссык-Куля, своих пашен и садиков на реке Зауку и о пленницах своей семьи. Аул, в котором произошло первое мое знакомство с Бурамбаем, был расположен на самом Санташе.
        С места нашей первой встречи с Бурамбаем мы уже добрались к 4 часам 30 минутам пополудни до аулов самого Бурамбая, расположенных несколько выше горного перевала при Санташе. Здесь я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 1830 метров абсолютной высоты.



        Альма, старшая жена манапа Бурамбая, и его дочь Джузюм. 1857 г. Рисунок художника П.Кошарова


        Вечером 7 июня я уже познакомился со всем семейством почтенного манапа. Жен у него было четыре. Старшая, Альма, держала себя с большим достоинством. Захваченная осенью 1856 года в плен сарыбагишами, она была обменена на знатных сарыбагишских пленных, взятых до весны 1857 года. Другая жена Бурамбая, по имени Меке, находилась еще в плену у сарыбагишей вместе с женами сыновей Бурамбая. Две остальные его жены кочевали в собственных аулах в нескольких верстах от старшей. Из четырех дочерей манапа я видел только одну, довольно красивую, по имени Джузюм, но самая красивая, Меиз, не входила в юрту своего отца. Своих четверых сыновей старый манап поспешил мне представить. Старшему, Клычу, было не менее 50 лет от роду. Он был похож на своего отца и имел некрасивый тип каракиргиза. Второй сын, Эмирзак, отличался умным лицом и имел тип киргиза Большой орды; третий, по имени Тюркмен, был приятной наружности, но казался простоватым, а четвертый, Канай, был красивый мальчик лет 13. Жены Клыча и Эмирзака находились в плену у сарыбагишей.
        Ночь, проведенная мной в просторной и прекрасной юрте, выставленной мне в ауле Бурамбая на высоте 1830 метров, была холодна. Поутру 8 июня был даже слабый мороз. Утром прибыл султан Тезек со всем своим отрядом киргизов Большой орды.
        Слух о появлении сильного русского отряда у подножия Тянь-Шаня, пришедшего на защиту богинских владений, облетел, как молния, весь Иссык-Кульский бассейн. Про меня рассказывали, что я имею в руках маленькое оружие (пистолет), из которого могу стрелять сколько угодно раз. Распространившиеся о нас слухи, с обычными преувеличениями о нашей численности и вооружении, произвели магическое действие. Сарыбагиши быстро снялись со своих завоеванных у богинцев кочевьев на обоих прибрежьях Иссык-Куля (Терскее и Кунгее) и бежали отчасти на западную оконечность озера и еще далее на реки Чу и Талас и даже отчасти за Тянь-Шань на верховья Нарына, вследствие чего я получил полную возможность осуществить свое намерение проникнуть в глубь Тянь-Шаня в направлении меридиана середины озера Иссык-Куль через самый доступный из его перевалов - Заукинский.

8 июня я имел по этому предмету окончательное совещание с Бурамбаем и Тезеком. Я объяснил им, что иду вперед только со своим конвоем (из полсотни казаков) и богинскими проводниками по южному прибрежью Иссык-Куля (Терскею) и, дойдя до реки Зауку, поверну к югу для того, чтобы перейти через Заукинский перевал на истоки Нарына (Сырдарьи). Во все это время Тезек со своим отрядом должен будет оставаться для охраны кочевьев Бурамбая, даже и в том случае, если бы этот последний решился выдвинуться за мной и занять снова свои иссык-кульские земли.
        Бурамбай был в восторге. Ему как нельзя более было на руку мое восхождение на Тянь-Шань по Заукинской долине, так как оно закрепляло за ним владение важнейшим из тянь-шаньских горных проходов и исконных его пашен и садовых насаждений по реке Зауку. Поэтому Бурамбай вызвался сам снабдить меня безвозмездно необходимым числом лошадей и верблюдов для моего первого путешествия в глубь Тянь-Шаня.
        Весь день 8 июня прошел в сборах лошадей и верблюдов. Ночь на 9 июня в кочевьях Бурамбая была еще холодна, но к 9 часам утра, при солнечном блеске, было уже жарко (до 20 °C).



        Глава четвертая

        Девятого июня я, наконец, выступил с неописанным восторгом, со всем своим отрядом, в первое свое путешествие в глубь уже давно возвышавшегося передо мной Тянь-Шаня.
        Отряд мой состоял из 49 казаков; один из казаков заболел и был оставлен мной на попечение богинцев вместе с моим крепостным слугой, также заболевшим, действительно или притворно. Сверх казаков в состав моего отряда входили 12 каракиргизских проводников и вожаков верблюдов, данных нам Бурамбаем, и мой верный спутник, почтенный художник Кошаров. Один из казаков состоял при мне неотлучно в качестве переводчика, так как он превосходно владел киргизскими языками. У нас в отряде, кроме 63 хороших каракиргизских верховых лошадей (под нами), было еще 12 верблюдов.



        Казахи племени дулат рода каскарау - проводники экспедиции П. П. Семенова. 1856 г. Рисунок художника П.Кошарова


        Весь наш караван очень быстро вышел из аулов Бурамбая на близкий от них горный перевал Санташ через горный водораздел между илийским и иссык-кульским бассейнами.
        Санташ очень мало возвышался над кочевьями Бурамбая и получил свое название от груды камней («Санташ» значит «тысяча камней»), наваленных на берегу небольшого озера.
        Относительно этой груды камней сохранилось между каракиргизами следующее предание. Когда Тимур (Тамерлан) в последней четверти XV века предпринял свой первый поход из Самарканда мимо южного побережья озера Иссык-Куль в отдаленные восточные страны Азии, то он направился в нынешнюю китайскую Илийскую провинцию через самый удобный перевал из иссык-кульского бассейна в илийский, получивший имя Санташ только после Тамерланова похода по следующему обстоятельству Так как Тимур шел во главе несметного войска, то на перевале, ведущем в неподчиненные еще его владычеству страны, ему вздумалось сосчитать количество своих войск еще до начала военных действий. Для этой цели, проходя по прибрежью Иссык-Куля, он приказал каждому из своих воинов захватить с собой по одному камню. При переходе через перевал Тимур приказал своими воинам сложить захваченные камни в одну груду на берегу находившегося на перевале озера. Таким образом, число сложенных в груду камней представило полную численность войска, перешедшего через перевал. Когда же, после продолжительного похода, Тимур, победив всех своих врагов во множестве
битв и завоевав обширные страны на востоке, возвращался в свою столицу тем же путем через Санташ, то он вздумал произвести новый счет своей победоносной армии и приказал каждому воину, возвращавшемуся через Санташ, захватить по одному камню из сложенной там груды. Груда эта чрезвычайно уменьшилась, но зато, когда она была пересчитана, то численность ее представила, с одной стороны, число погибших во время похода воинов, а с другой - осталась навсегда их памятником, сложенным в чуждой стране их собственными руками.
        С Санташа, пройдя не более пяти верст, мы уже вышли в бассейн озера Иссык-Куль на вершину его западного притока реки Тюп. На берегу этой реки мне в этот день (9 июня) удалось найти совершенно новое сложноцветное растение из рода Tanacetum, описанное впоследствии ботаником, Ф. Гердером под названием Tanacetum semenovi.
        Для того чтобы перейти с Тюпа в долину текущей параллельно с ним, но южнее его в Иссык-Куль и знакомой мне уже из поездки 1855 года реки Джаргалан, я перешел диагонально через широкую долину Тюпа и стал подниматься на разделяющий обе долины невысокий кряж Кызыл-кия, поросший в верхней своей часть, там, где он уже примыкал к Тянь-Шаню, пихтовым лесом.
        С перевала открылся внезапно великолепный вид на передовую цепь Тянь-Шаня, к которой и принадлежали горы Кызыл-кия. Опустившись с подошвы этой горы в долину Джаргалана, выходящую здесь из теснин Тянь-Шаня, я увидел отсюда всю продольную долину Джаргалана и впадение в нее выходящей из тянь-шаньских теснин реки Тургень-ак-су и всю блестящую своими вечными снегами главную цепь небесного хребта (Тянь-Шаня), которую киргизы называли Мус-тагом (снежными горами).
        Хотя продольная долина Джаргалана по своей высоте, мало уступающей высоте Санташа, находится уже в зоне хвойных лесов, но лесной растительности было здесь так мало, что здешняя флора имела совершенно характер флоры земледельческой зоны Заилийского края, на которой расположилось Верное и все русские поселения Заилийского подгорья.
        Это и дало впоследствии возможность русской колонизации прочно водвориться в иссык-кульском бассейне и основать здесь, между прочим, на реке Каракол цветущее городское поселение, получившее впоследствии название Пржевальска от расположенной вблизи могилы Пржевальского.
        Спустившись с Кызыл-кии в долину Джаргалана, мы начали встречать целые толпы богинцев, которые плелись пешком из сарыбагишского плена, так как они были брошены сарыбагишами, быстро очистившими завоеванные ими земли на Иссык-Куле перед нашим прибытием. Пленники плелись пешком голодные, исхудалые и полуодетые, так что мы должны были делиться с ними пищей, для того чтобы они не погибли с голоду.
        К счастью, мы гнали с собой от Санташа целое стадо баранов, купленных мной у богинцев, и имели хорошие запасы курта (сыра), подаренного мне Бурамбаем.
        На реке Тургень-ак-су, ниже выхода ее из горной теснины, мы остановились на полудневном привале среди кустов облепихи (Hippophae rhamnoides), черного барбариса (Berberis heteropoda) и тала (Salix). Снявшись с привала около часу пополудни, я, вместо того чтобы прямо направиться к Терскею, южному прибрежью Иссык-Куля, решился заехать на ночлег в живо интересовавшую меня местность, а именно в близкую от нас теснину самого Тянь-Шаня, в которой находился пользовавшийся громкой известностью между каракиргизами теплый целебный ключ Алма-Арасан и из которой выбивалась на Прииссыккульскую равнину горная речка Ак-су, приток Джаргалана.
        По выходе с нашего бивака на Тургень-ак-су мы перешли три речки, носившие у каракиргизов название Джергес. Течение последней из них, широкой и быстрой, хотя мелководной, густо поросло прекрасными деревьями. Наконец, появилась и цель нашего путешествия - ущелье Ак-су Мы повернули к нему и поднялись на подгорную площадь, откуда уже хорошо был виден синий Иссык-Куль с его двумя заливами и мысом, их разделяющим. С этой подгорной площади мы и спустились в самое ущелье реки Ак-су. Дойдя до ущелья, мы следовали по нему верст пять по тропинке, проходившей по левому берегу реки высоко над ее быстрым, шумным и пенистым течением, оправдывавшим ее название Ак-су (белая вода). Крутые обрывы гор густо заросли отчасти еловым лесом, отчасти лесом из разных лиственных деревьев, между прочим, и яблонь, от которых и целебный ключ получил свое название - Алма-Арасан.
        Полверсты не доходя Арасана появились обнажения крупнозернистого гранита, приподнимавшего пласты осадочных пород, а именно светло-серых известняков, которые представляли прекрасный профиль с простиранием от востока к западу и падением с севера на 29°. За полверсты до Арасана мы с тропинки, по которой с трудом пробирались высоко над шумной и пенистой рекой, начали спускаться по очень крутому и каменистому склону к самому Арасану.
        Солнце уже скрылось за горами, когда мы к 7 часам вечера достигли знаменитого источника, около которого и расположились на ночлег. Вход к самому бассейну Арасана был заперт деревянными дверями, на которых я нашел еще уцелевшие тибетские надписи, подобные тем, которые мы видели на Тамгалы-таш на реке Или в тридцати верстах ниже Илийского пикета. Теплый ключ по выходе своем из-под земли был отделен в довольно просторный бассейн в 2 метра длиной, 1 метр шириной и 1 метр глубиной и обложен гранитом. Температура его оказалась в 40 °C. Запах источника серный, но отделения газов не видно и пузырьков нет. Выходу их препятствовало множество дресвы на дне Арасана, между которой не было видно места, где ключ выбивается из-под земли. Из бассейна Арасана тек ручей в несколько метров длиной, впадающий в реку Ак-су. Река эта быстро стремилась по ущелью через огромные камни, была очень пениста и местами падала водопадами. Температура ее в 7 часов вечера была 11 °C при внешней температуре воздуха в 15 °C. Гипсометрическое определение дало для нашего ночлега абсолютную высоту 1810 метров.
        Проснувшись 10 июня в 5 часов утра на своем ночлеге близ теплого ключа (Алма-Арасана), я с особенным удовольствием поспешил осмотреться в теснине реки Ак-cy так как это была первая долина Центрального Тянь-Шаня, в которую мне удалось проникнуть. Для того чтобы по возможности обстоятельно исследовать природу этой долины, я решился подняться по ней на несколько верст по правому берегу реки, а затем спуститься по левому до ее конца и выйти на иссык-кульское плоскогорье через очень труднодоступное ущелье, по которому не было никакой возможности пройти с моим многочисленным отрядом, вьюками и верблюдами. Весь же свой отряд я послал немедленно вперед по обходной горной дороге с художником Кошаровым с тем, чтобы соединиться с ним в том месте, где он, спустившись со своего привала на Иссык-Кульскую равнину, будет переправляться через реку Каракол на том месте, где через несколько десятков лет после того возник город Каракол, получивший впоследствии имя славного нашего исследователя Средней Азии - Пржевальского.
        В это же время (10 июня 1857 года), когда, кроме сопровождавших меня казаков, в этой местности не бывало еще ни одного русского, я, желая быть сам как можно более налегке, оставил при себе только всегда неразлучного своего спутника казака-переводчика и хорошо знакомого с местностью каракиргизского проводника.
        Вопрос о том, нет ли в Тянь-Шане вулканических горных пород, стоял для меня на первом плане, и, так как я уже убедился в том, что кристаллические горные породы аксуйской долины, приподнимающие пласты осадочных пород (известняков и сланцев палеозойских систем), оказались гранитами и сиенитами, то мне оставалось только тщательно разыскать, не найдется ли вулканических пород между бесчисленными валунами, увлекаемыми бурной речкой с самых отдаленных вершин Небесного хребта. Но никаких вулканических пород между валунами реки в ее долине не оказалось. Я мог спокойно перейти всецело к исследованию флоры Аксуйской долины и сделать в ней полный сбор встреченных мной растений, которые оказались на всем исследованном мной протяжении принадлежащими к зонам субальпийской, лесной и отчасти культурной земледельческой.
        Древесную растительность долины составляли из хвойных пород: среднеазиатская ель (Picea schrenkiana), доходящая до Гималайского хребта, арча (Juniperus sabina), также характерная древесная порода среднеазиатских горных хребтов, а из лиственных пород дикая яблоня (Pyrus malus), рябина (Pyrus sorbus) и следующие характерные среднеазиатские кустарниковые породы: черный барбарис (Berberis heteropoda), иргай (Cotoneaster nummularia), боярка (Crataegus pinnatifida), две породы смородины (Ribes atropurpureum и R. rubrum), две породы жимолости (Lonicera hispida и L. microphylla). Что же касается до флоры трав, то она имела характер флоры отчасти культурной зоны Заилийского края, отчасти лесной и даже субальпийской.[Вот полный список трав, собранных мной 10 июня в долине реки Ак-су выше и ниже Алма-Арасана: Thlaspi arvense, Sisymbrium brassicaeforme, Capsella bursa-pastoris, Nasturtium palustre, Dianthus crinitus, Silene viscosa, Linum perenne, Malva borealis, Trifolium repens, Astragalus vicioides, Galium boreale, Artemisia vulgaris, Lappa tomentosa, Mulgedium azureum, Campanula glomerata, Asperugo
procumbens, Verbascum phlomoides, Veronica anagallis, V. biloba, Dracocephallum integrifolium, Scutellaria alpina, Sc. galericulata, Lamium album, Eremostachys sanguinea, Urtica dioica, Iris guldenstadtiana, Triticum prostratum.]
        Обследовав обстоятельно флору долины Ак-су на расстоянии нескольких верст вверх от нашего ночлега, мы повернули назад и начали спускаться по левому берегу реки. Дорога была очень затруднительна, так как долина имела характер дикого ущелья, заросшего очень роскошной растительностью. Только верст пять ниже Арасана долина расширилась, и так как мы следовали по высокой левой ее окраине, то с нее открылся постепенно обширный вид на всю Прииссыккульскую равнину.



        Сартай - киргизский манап племени саратай из рода сарыбагишей. 1856 г. Карандашный рисунок, выполненный Ч.Валихановым


        Скоро мы увидели у подножия гор довольно широкую реку, блестевшую серебряной лентой, через которую переправлялось несколько десятков всадников. Река эта была тот самый Каракол, на котором мы условились съехаться с нашим отрядом. Естественно, что мы приняли издали переправляющихся всадников за свой отряд, но скоро заметили свою ошибку и рассмотрели, что это был сильный отряд хорошо вооруженных сарыбагишей, который шел с востока на запад и переправлялся через очень многоводный в это время Каракол. Сарыбагиши, заметив нас, выслали к нам навстречу несколько всадников. Положение наше было опасное, так как враждебная встреча казалась нам неизбежной. Спуск наш был крутой и тяжелый и, на нашу беду, в одном месте нам пришлось перескакивать через рытвину, причем лошадь моего верного спутника претерпела какое-то повреждение спинного хребта, после которого могла идти только шагом. Наконец, мы очутились прямо лицом к лицу с шестью враждебными всадниками, от которых были отделены только узкой неглубокой рытвиной. Оружие наше было наготове, но, не прибегая к нему, мы вступили, как это нередко бывало в древности
при враждебных встречах русских со степными кочевниками (половцами), в предварительные переговоры. На вопрос сарыбагишей, кто мы, мы ответили, что мы русские и принадлежим к тому большому отряду, который пришел на выручку богинцам. А на вопрос, где же наш отряд, мы ответили, что он здесь очень близко за горой и сейчас покажется. Тогда они сказали нам, что пока они очень легко могут напасть на нас и захватить нас в плен. Мы объяснили им, что это обойдется им очень дорого, так как у нас при себе такое оружие, которое может стрелять сколько угодно раз, и что они в битве с нами только потеряют свое время, между тем как теперь, до прихода отряда, они могут легко, окончив всю свою переправу через реку, ускакать от нашего отряда.



        Семья киргизского султана и верховного манапа киргизов. Акварель художника П. ошарова


        На наше счастье вдруг из-за высокого перевала стал действительно показываться наш отряд. Солнце играло на блестящем оружии наших передовых казаков, а затем стройно и мерно шли один за другим наши верблюды, сопровождаемые богинскими всадниками. Казалось, спускавшемуся с гор отряду не было конца. Быстро поскакали наши враждебные собеседники к переправе, через которую сарыбагишский отряд уже успел перейти, и все они помчались к южному побережью озера.



        Мальчик - сын манапа Алчи из рода сарыбагишей. 1856 г. Карандашный рисунок, выполненный Ч.Валихановым


        Спуск же нашего отряда и его переправа через реку продолжались часа полтора, и вслед затем мы сделали кратковременный отдых на песчаных берегах Каракола, сильно обросших барбарисом и облепихой. Здесь я узнал из рассказов Кошарова и казаков о причинах замедления нашего отряда. Обходная дорога через перевал оказалась очень малодоступной для вьючных животных. Тропинки были так узки и круты, что не раз пришлось перевьючивать верблюдов. В одном месте одна из вьючных лошадей сорвалась со своим вьюком и совершенно разбилась. Вьюк ее пришлось вытаскивать из пропасти и раскладывать на трех запасных лошадей. Киргиз, которому принадлежала лошадь, обнимал и плакал над ней, как над другом, и, расставаясь с ней, отрезал у нее ухо и хвост и взял их с собой. Разумеется, я поспешил подарить ему одну из своих запасных лошадей.
        Снявшись с привала, мы перешли несколько речек и около часа полдневали на реке Чулпане, а потом опять тронулись в путь и к 3 часам пополудни дошли до реки Джеты-огуза, где и остановились на ночлег. Здесь мы встретили немало мужчин, женщин и детей, а при них были несколько лошадей и быков и три юрты. Это были богинские пленники, отпущенные сарыбагишами, бежавшими с пашен и арыков, аннексированных ими у богинцев после их поражения.
        Вид с нашего ночлега к югу через ущелье Джеты-огуза на Тянь-Шань был восхитительный. Белоснежный двурогий Огуз-баш замыкал долину на юге и имел сходство с горой Юнгфрау Бернских Альп, но был еще оригинальнее и великолепнее как по своей форме, так и по своей белизне.
        Так как вечер еще не наступил, я успел заглянуть в Джетыогузскую долину, вторую из тянь-шаньских долин, мной посещенную. Обнажений горных пород я не встретил и ограничился тщательным осмотром валунов, нанесенных рекой. Между ними встретились те же граниты, как и в ущелье реки Ак-су, сиениты, крупнозернистые диориты, габбро, серые известняки, черные и красные порфиры, в небольшом количестве гнейсы, песчаники, амфиболиты, роговообманковые сланцы и брекчии, но вулканических пород не оказалось. Ущелье Джеты-огуза густо заросло кустарниками: черным барбарисом, иргаем (Cotoneaster nummularia), бояркой (Crataegus pinnatifida), жимолостью (Lonicera tatarica) и шиповником (Rosa cinnamomea). Все это было перевито красивым клематисом (Clematis soongorica).
        По возвращении к своему биваку мы насладились обширным и великолепным видом к югу на необозримое синее озеро, а за ним - на высокую стену южной цепи Заилийского Алатау (Кунгей Алатау), состоящую из целого ряда кулис, выступающих непрерывным снежным гребнем. Солнце уже склонялось к вечеру, над Кунгеем носились темные облака, эффектно освещенные солнечным закатом. В то время когда снежные вершины Кунгей Алатау уже начали загораться своим альпийским мерцанием (Alpengluhen), мягкие куполовидные предгорья были облиты таким светом, который уподоблял их светлому дыму или облаку, как будто все эти горы горели и дымились.

11 июня мы вышли с нашего ночлега и, перейдя Джеты-огуз, начали подниматься на седловидное предгорье, отделяющее главный хребет Тянь-Шаня от передовой его цепи, которую каракиргизы называли Оргочор. Поднявшись по наклонной плоскости, мы шли далее к западу-юго-западу уже в одном уровне и верст через двенадцать дошли до реки Большая Кызыл-су. Вправо от нас открылся великолепный вид на синее озеро и на его красивую четырехугольную бухту, защищенную косами: в нее впадали реки Большая и Малая Кызыл-су. Налево был чудный вид на главную цепь Тянь-Шаня с ее непрерывным рядом снежных вершин. На дороге нам попалось несколько могил и курганов.
        Далее верст через пять мы перешли через Малую Кызыл-су а еще далее мы вышли уже на ту реку Зауку, на которой находился знаменитый горный проход (перевал) через главный гребень Тянь-Шаня, ведущий в Кашгарию и в Фергану.
        Перед входом в Заукинскую долину мы встретили 15 богинских всадников. Это был маленький разведочный отряд, посланный Бурамбаем для обследования места кочевьев младшего манапа сарыбагишского племени по имени Тюрегельды, который по своей предприимчивости и храбрости был самым опасным врагом богинцев. Разведочная их баранта не удалась: она возвращалась домой без всякой добычи, но в смысле разведки была очень успешна: она приносила утешительные для меня известия о том, что Тюрегельды кочевал далеко от Заукинского перевала в малодоступных и более западных долинах Тянь-Шаня, хорошо защищенных от возможных нападений богинцев. Мое восхождение на Заукинский горный проход я мог считать достаточно безопасным, хотя Тюрегельды хвастался, что постарается захватить в плен русского «улькунтюре» (большого начальника), как называли меня каракиргизы.
        После встречи с богинскими всадниками я направил - уже без всякого опасения - весь свой отряд по указанной ими дороге прямым путем к Заукинскому горному проходу, сам же налегке, только в сопровождении моего неотлучного спутника - казака-переводчика, а также начальника встреченной нами богинской разведочной партии, пользовавшегося особенным доверием Бурамбая, занялся обстоятельным осмотром окрестной местности, которая оказалась одинаково интересной как в геологическом, так и в историческом отношении.
        Урочище, по которому мы вышли на реку Зауку, называлось Кызыл-джар. Свое название
«Красный яр» оно получило от огромного обнажения довольно слабого красного песчаника, наполненного валунами и расположенного красивыми пластами с ясным простиранием от востока к западу и падением 15° к югу. Эта интересная горная порода и есть очень древний по своему происхождению иссык-кульский конгломерат, найденный мной, таким образом, впервые на расстоянии более двадцати верст от озера и на немалой высоте над его уровнем.
        В историческом отношении урочище представляло не меньший интерес. Историческая роль этой местности начинается уже с VII века нашей эры. В это время (630 г.) проник сюда первый до меня путешественник - очевидец, доставивший географические сведения о Тянь-Шане и Иссык-Куле.
        Это был буддийский паломник китаец Сюань-цзан, проникший сюда на своем пути от одного из городов Семиградья, расположенного на юг от Тянь-Шаня, а именно Ак-су в столицу тюркского кагана (хана). Путь паломника шел через Тянь-Шань, вероятно, по Заукинскому горному перевалу, спускался на южное побережье Иссык-Куля (Терскей), по которому шел далее через реку Барскаун, выходил с западной оконечности озера на реку Чу и, пройдя через Буамское ущелье, достигал верховьев реки Талас и страны
«тысячи источников» (Мин-булак). В этой стране находилась в то время ставка (резиденция) тугюэского (тюркского) кагана, носившая название Суяба.
        Через столетие после путешествия Сюань-цзана столица каганов Суяб была в 748 году разрушена китайцами, а через 18 лет после того (в 766 г.) была занята снова харлуками, народом тюркского же племени, которые, так же как и другие их соплеменники - тукюэ и киргизы, - вышли из южного Алтая и верхнего Енисея.
        В это время интересная местность Кызыл-джара, в которой я находился (12 июня
1857 г.), была занята отделившимся от харлуков племенем джикиль, основавшим здесь свою резиденцию, получившую название Джар (Яр). С этой поры (конец VIII века) местность Яр (Кызыл-джар) по своей населенности и культурности уже не уступала другим подобным местностям на северном склоне Тянь-Шаня, а именно Суябу в стране
«тысячи источников» и Барскауну близ впадения реки этого имени в Иссык-Куль. Во всех этих местностях еще во время моих путешествий в 1857 году были видны древние развалины - остатки арыков и очень древних и совершенно одичавших садовых насаждений в виде целых рощ яблонь и абрикосовых деревьев (урюков).
        Понятно, как дорожил местностью Кызыл-джара и нижней частью Заукинской долины престарелый каракиргизский манап Бурамбай, производивший свой род от джикильских каганов, избравших себе резиденцией Кызыл-джар, и как удручали Бурамбая потеря и разрушение его родного гнезда, его пашен, садиков и построек. Только по осмотре окрестностей Кызыл-джара я понял, какое значение придавал Бурамбай задуманной мной экспедиции в глубь Тянь-Шаня, мимо потерянной им резиденции, по Заукинскому горному проходу. Она возвращала ему его родину и благословенные природой земли, бывшие более тысячи лет достоянием его предков, а также чудные пастбища верховьев Яксарта (Сырдарьи) и Небесного хребта, захваченные его врагами.
        Вот почему распоряжения старого манапа, который считал мою экспедицию своим собственным делом, были самые энергичные.
        Умному и заслуживающему полное его доверие, встреченному мной начальнику его разведочного отряда Бурамбай поручил, вслед за нашим восхождением на Заукинский перевал, занять, при помощи имевшего прибыть вслед за мной отряда султана Тезека, не только кызылджарскую местность и Заукинскую долину, но и весь Терскей до устья Барскауна, которое Бурамбай считал границей своих владений с сарыбагишскими. Вместе с тем богинские и атбанские разъезды должны были охранять во все время нашего восхождения на Заукинский перевал и к истокам Нарыла (верховья Яксарта) наш тыл от обхода и нападения враждебных сарыбагишей.
        Обеспеченный таким образом, я расстался со своим спутником (начальником богинского отряда) и поспешил в сопровождении только своего казака-переводчика догонять свой отряд на его пути по Заукинской долине.
        Проскакав часа два, мы около часу пополудни уже нашли свой отряд в долине реки Зауки на биваке после тридцативерстного в этот день перехода. Немедленно по моем прибытии весь отряд снялся со своего бивака, и мы пошли вперед. После нескольких верст подъема река разделилась на две ветви, и мы пошли по западной, которая показалась нам главной.
        Долина была широка и густо заросла прекрасным еловым лесом. Все обнажения горных пород остались в стороне от меня, но на всем пути я встречал массы валунов сиенита. Виды по долине были очаровательны. Впереди нас прямо на юге открывалась чудная группа снежных вершин (белков), отороченных снизу широкой каймой высокоствольных еловых лесов. Правее и левее этой группы белков приводили нас в восторг смелые скалистые гребни, состоявшие из сиенитовых зубцов и башен, на которых только кое-где лепился снег. В двух местах мы заметили отвесно низвергавшиеся с гор ручьи, из которых один падал в виде Штауббаха, но был беднее водой. Наконец, мы вошли в густые тенистые рощи хвойного леса. Поразило меня в них количество молодой поросли, преобладавшей над старыми деревьями, как будто лес этот вырос недавно, чего доселе я не встречал в Азии. Зато на одном скате я заметил обширное пространство совершенно высохших и свалившихся деревьев.
        Пройдя через эту верхнюю лесную зону, мы переправились по трудному броду на правый берег реки, а затем, после сильного подъема, пошли уже по более ровной, слабо повышающейся долине и, пройдя по ней верст пятнадцать, повернули к юго-западу. Вдали, впереди нас, видна была целая группа снежных белков, из которых один казался замыкающим долину. Верст пять мы прошли вдоль подошвы белков и, наконец, остановились на ночлег, по случаю усталости наших лошадей и верблюдов, на месте, удобном для бивака большого отряда. Гипсометрическое определение дало нам для этого ночлега 2360 метров.
        Мы встретили здесь бесчисленное множество сурков, выскакивавших при нашем приближении на камни и начинавших свой характерный и пронзительный свист. Обнажения горных пород над нашим биваком в узком и глубоком ущелье, через которое пробивался горный ручей, падавший водопадом, состояли из сиенита. Растительность в верхней части пройденной нами лесной зоны была субальпийская и наконец совсем альпийская.[Вот список растений, собранных мной в этот день (12 июня) по дороге через Заукинский горный проход: Atragene alpina, Thalictrum alpinum, Pulsatilla albana, Ranunculus pulchellus, Isopyrum anemonoides, Berberis heteropoda, Chorispora bungeana, Erysimum cheirantus, Thermopsis alpina, Caragana jubata, Oxytropis frigida, Hedysarum obscurum, Spirae oblongifolia, Potentilla sericea, P. fruticosa, Comarum salessowi, Cotoneaster nummularia, Pyrus aucuparia, Sedum coccineum, Saxifraga sibirica, Lonicera hispida, Aster alpinus, Callimeris altaica, Erigeron uniflorum, Gnaphalium leontopodium, Doronicum obiongifolium, Adenophora polimorpha, Primula nivalis, Pr. longiscapa, Androsace villosa, A. septentrionalis, A.
filiformis, Scrophularia incisa, Pedicularis rhinantoides, Gimnandra borealis, Dracocephalum stamineum, Dr. heterophyllum, Acantholimon diapensioides, A. hohenackeri, Chenopodium hybridum, Rheum emodi, Rh. spiciforme, Polygonum viviparum, Pol. polymorphum, Parietaria micrantha, Piatanthera viridis, Fritillaria palediflora, Tulipa altaica, Lloydia serotina, Carex atrata, С nigra, С frigida, С capillaris, Festuca altaica, Bromus squarrosus, Avena pubescens. В лесу, состоявшем из ели (Picea schrenkiana), я заметил много мхов из рода Sphagnum.]

12 июня термометр в 5 часов утра показывал только 3,5 °C. С 5 часов мы начали свой подъем, но уже через полчаса река разделилась на две ветви, из которых долина одной шла на юго-запад, а другой - прямо на юг. Последняя была нам указана всеми каракиргизами-проводниками как самый близкий, хотя более трудный и малодоступный для нашего отряда подъем на Заукинский перевал. Мы повернули по этому пути, но здесь у последних елей я решился оставить весь свой отряд с вьюками и верблюдами и только в сопровождении художника Кошарова, семи казаков и двух киргизов с четырьмя вьючными и двумя запасными лошадьми предпринял восхождение на вершину Заукинского перевала. Одни из каракиргизских проводников называли реку, по которой мы решились подниматься и которая, по их рассказам, протекала выше через два озера, Кашка-су, а другие - Заука. Какое из двух названий было правильнее - мне осталось неизвестным.
        Повернув прямо к югу, мы шли сначала по довольно широкой долине, быстро поднимавшейся между высокими утесами, состоявшими из черно-зеленых кремнистых сланцев, заменивших сиениты еще несколько ниже бивака, на котором я оставил отряд. Долина повышалась очень быстро. Начали появляться растения альпийской зоны: Callianthemum rutaefolium, Trollius altaicus, Caraganajubata, Comarum salessowi, Androsace villosa и т. д. На дороге беспрестанно попадались альпийские сурки[Речь идет, видимо, о сурках Marmota baibacuna - так поясняет Л. С. Берг.] , а также земляные зайчики или тушканчики (Dipus sagitta?)[П. П. Семенов-Тян-Шанский ошибочно, как считает Л. С. Берг, называет мохноногого тушканчика (Dipus sagitta), который обычно живет в бугристых и барханных песках, а не «в долине, поднимающейся высокими утесами, состоявшими из черно-зеленых кремнистых сланцев».] . Обрывы из точильных черных сланцев имели простирание к западу - юго-западу.
        Часа через полтора трудного подъема мы вышли на прекрасное и прозрачное альпийское озеро чудного зеленого аквамаринового цвета; из него-то и вытекала река, по которой мы поднялись. На озере плавали красивые турпаны (Casarca rutila) чудного красного металлического цвета. Обойдя озеро с западной стороны, мы поднялись на колоссальную груду тех же сланцев, из-под которой текла в озеро с юга река, его питающая. Вид с этой груды скал назад через озеро на ряд высоких снежных белков был восхитительный.
        Зато переход от нижнего альпийского озера к верхнему был неимоверно трудным для наших лошадей, так как вся долина между обоими озерами была так завалена и даже перегорожена громадными глыбами и плитами кремнистых и глинистых сланцев, под которыми река, начиная от своего выхода из верхнего озера до впадения в нижнее, была так глубоко погребена, что нельзя было и подозревать о ее существовании: явление это было подобно тому, которое происходит в Западной Европе с течением реки Роны, в местности, известной под названием perte du Rhoe. Растительность на всей этой груде громадных камней, под которой было зарыто течение реки, была скудная. Я, однако же, собрал несколько растений: два красивых крестоцветных блестящего желтого и лилового цвета (Erysimum; cheiranthus, Hesperis matronalis), одну скрофулярию (Scrophularia incisa) и красный высокорослый гималайский ревень (Rheum spiciforme).
        С неимоверным трудом добрались мы до верхнего альпийского озера, которое имело также прекрасный зеленый цвет, но было менее прозрачно. Зато вид через озеро к югу на выемку Заукинского перевала был еще живописнее, чему способствовало то, что в нижнем углу верхнего озера сланцы сменились гранитами, которые поднимались над левым его берегом высокими и красивыми скалами, а на правом верхнем углу озера были видны горные вершины с пятнами вечного снега.
        Спустившись на озеро, мы нашли вблизи его удобное место для бивака на правой юго-восточной его стороне у самого подножия последнего подъема на Заукинский горный проход. Здесь я и решился остановиться на ночлег, для того чтобы иметь весь следующий день в своем распоряжении для окончательного восхождения на вершину горного прохода до озер, дающих начало истокам Нарына, то есть никем еще не достигнутым верховьям древнего Яксарта (Сырдарьи).

13 июня мы уже снялись со своего ночлега ранее солнечного восхода и проехали сначала вдоль южного берега озера, но, достигнув речки, текущей в него с горного перевала, стали сначала подниматься вдоль нее, а затем, повернув к востоку-юго-востоку, продолжали подъем в гору по тропинкам, проложенным зигзагом между торчащими скалами. Особенно затруднено было восхождение наше тем, что на нашем пути стали попадаться казавшиеся совершенно свежими трупы животных, лежавшие в самых разнообразных позах, в которых застала их внезапная смерть. Между ними всего чаще встречались лошади, но было и немало верблюдов, баранов и крупного рогатого скота, а два раза встретили мы и трупы людей. Все они прекрасно сохранились со времени их гибели (в мае) в ледяной атмосфере верхней альпийской зоны.
        Наш подъем до горной выемки, ведущей на вершину горного прохода, продолжался не менее двух часов, так как каждый неосторожный шаг мог стоить нам жизни. Наши лошади ступали робко, приходя в испуг перед лежащими поперек тропинок трупами. На одном повороте моя лошадь, испуганная неожиданной встречей с таким трупом, шарахнулась в сторону; я успел соскочить с нее на скалу, а она сорвалась вниз, но удержалась на обрыве, зацепившись передними ногами за торчавший камень. Почти в то же время одна из наших вьючных лошадей, вследствие подобного же испуга, сорвалась со своим вьюком, упала в пропасть и разбилась насмерть. Пришлось остановиться на подъеме, где мне переседлали мое седло на запасную лошадь, и я решился оставить четырех казаков и киргиза до следующего утра у подножия перевала, поручив им спасти наш вьюк, достав его из пропасти. Сам же я продолжал свое восхождение в сопровождении Кошарова, трех казаков и двух киргизских проводников, которые вели двух вьючных лошадей и одну запасную. На самых крутых частях подъема мои спутники вынуждены были идти пешком и вести лошадей в поводу, а я сам под конец
подъема сошел с лошади и также шел пешком, причем был поражен тем, что беспрестанно должен был останавливаться, задыхаясь вследствие трудности дышать редким воздухом на такой высоте.
        Наконец, мы добрались до вершины перевала, который представил мне неожиданное зрелище; горных исполинов передо мной уже не было, а впереди меня расстилалась волнистая равнина, с которой поднимались относительно невысокими холмами покрытые снегом вершины. Между ними виднелись зеленые озера, только отчасти покрытые льдом, а там, где его не было, по ним плавали стаи красивых турпанов (Casarca rutila), поражающих своими блестящими металлическими красными и синими цветами, напоминающими цвета райских птиц.
        Гипсометрическое измерение дало мне для абсолютной высоты Заукинского перевала
3380 метров. Я почувствовал шум в ушах, и мне казалось, что из них немедленно пойдет кровь. Однако дело обошлось благополучно, и я опять сел на коня с тем, чтобы взобраться на ближайшую довольно пологую вершину, с которой я мог обозреть все холмистое нагорье и увидеть еще несколько озер. Затем, спустившись с вершины, я продолжал свой путь к югу через чудные альпийские луга. Роскошная растительность покрывала все скаты холмов и была украшена крупными яркими цветами синих и желтых генциан, бледно-лиловых купальниц (Hegemone lilacina), белых и желтых лютиков.
        Но всего эффектнее были обширные полянки, заросшие сплошь золотистыми головками особой и еще не описанной породы лука, из-за которого вся эта часть Тянь-Шаня получила от китайцев название Цун-линь, то есть луковых гор. Казаки с наслаждением наедались этим луком: до такой степени он казался им вкусным. Кроме этой породы еще совершенно неизвестного лука, которая впоследствии получила видовое название в мою честь Allium semenovi regel, мне удалось найти в этот день (13 июня) и еще одно новое растение из рода Oxytropis, получившее впоследствии от ботаника Бунге, его описавшего, видовое название Oxytfopis oligantha.[Вот полный список растений, собранных мной в этот день (13 июня) на высоте 3380 метров на вершине горного перевала на водоразделе рек, текущих в Зауку и Нарын (то есть систем Иссык-Куля и Аральского моря). Растения эти характеризуют высокоальпийскую флору Тянь-Шаня: Anemone micrantha, An. narcisiflora, Ranunculus altaicus, Ran. golidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Trollius altaicus, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Aconitum rotundifolium, Papaver alpinum,
Corydalis gortchakovii, Draba pilosa, Viola gmeliniana, Viola grandiflora, Oxytropis oligantha, Dryadantha bungeana, Saxifraga flagellaris, Valeriana globulariaefolia, Primula cortusoides, Primula nivalis, Gentiana foliata, Gent. aurea, Gent. prostrata, Gentiana kurros, Gent. frigida, Gymnandra borealis, Allium semenovi.]
        Пройдя часа два по этим чудным альпийским лугам, мы взобрались на другой пологий снежный холм, откуда видели еще три озера, из которых речки текли уже на южную сторону перевала к юго-востоку и, сливаясь, образовывали более значительную реку, высокая продольная долина которой, направляясь к западу, терялась в туманной дали. Это и была река Нарын, верховье древнего Яксарта, на нижнем течении которого (Сырдарье) Россия уже стояла твердой ногой. Мы проблуждали еще часа два между истоками Нарына, но спуститься вниз по его долине я не решился: лошади наши были измучены и изранены; со мной, кроме Кошарова, были только три казака и два каракиргиза.
        Заночевать на такой высоте было невозможно, а спускаться в продольную высокую Нарынскую долину было слишком опасно, так как на нас могла там напасть сильная баранта султана Тюрегельды. Поэтому, пробыв часов пять на Заукинском перевале, я решился возвратиться назад.
        На обратном пути еще на истоках Нарына мы встретили небольшого светло-бурого горного тянь-шаньского медведя (Ursus arctos leuconyx). Он, конечно, находил себе достаточную поживу на поле гибели богинцев, к которому мы и направились на нашем возвратном пути.
        Это решительное и последнее поле битвы между богинцами и сарыбагишами, по соображению наших проводников, должно было находиться немного вправо и к востоку от нашего обратного пути, между знакомой нам вершиной, на которую мы всходили, и той окраиной плоскогорья, по которой мы взобрались на перевал. Когда многочисленный богинский род с большими потерями взобрался на плоскогорье Заукинского перевала, преследуемый, можно сказать, по пятам сарыбагишами, то он, убедившись в невозможности исполнить свое первоначальное намерение укочевать на Нарын, решился повернуть в сторону к востоку по тропинкам, ведущим на Сары-джас и Кок-джар, и пробраться на Каркару к кочевьям своего верховного манапа Бурамбая, от которого мятежный род так легкомысленно отделился. Но на этом-то повороте богинцы, ослабленные своими потерями на трудном своем подъеме, были с двух сторон настигнуты отрядами сарыбагишей: Умбеталы, гнавшегося за ними по пятам, и Тюрегельды, обошедшего их со стороны верховьев Нарына. На поляне, на которую мы вышли с подножия ближайшей к окраине вершины плоскогорья, решилась участь богинцев после последнего
отчаянного боя. Все, что было еще в силах двигаться из их табунов и стад, было отбито сарыбагишами и быстро угнано ими на верховья Нарына, а все, что не могло двигаться, пало в изнеможении на поле битвы, усеяв его своими трупами. Только те из богинцев, под которыми еще уцелели лошади, ускакали без оглядки на восток, по тропинкам, ведущим в высокие долины подгорья Тенгри-тага, и уже не были преследуемы своими победителями, повернувшими к западу в долину Нарына со своей богатой добычей.
        День уже склонялся к вечеру, когда мы, обогнув знакомую нам вершину, с ее подножия вышли на «мертвое поле», засыпанное замерзшими трупами, между которыми были и человеческие. Впечатление, произведенное на меня этим полем, было несравненно сильнее, чем впечатление «морга» на Сан-Бернарде. Только тут я глубоко прочувствовал поэтическое обращение великого поэта Пушкина к подобной поляне со словами: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?»
        И чудилось мне, что передо мной что-то колышется на этом страшном мертвом поле и что я уже слышу здесь какие-то живые звуки. И действительно, по мере того как я подвигался вперед по этой пустыне, я увидел, что что-то заколыхалось передо мной, и, к моему удивлению, это не была галлюцинация. Навстречу нам с радостным лаем бросилась стая богинских собак, остававшихся с весны на поле битвы и питавшихся там нисколько не разложившимися вследствие холода трупами. Собаки эти пристали к нам и остались нашими верными спутниками во время всего нашего дальнейшего путешествия до возвращения в Верное.
        Часов в семь пополудни мы быстро повернули с «мертвого поля» к северной окраине, с которой и начали спуск по той же дороге, по которой поднялись. Уже начало смеркаться, когда мы с половины спуска заметили внизу, у подошвы перевала, на берегу альпийского озера, огни бивака оставленных нами там четырех казаков, которые ожидали нас с беспокойством о нашей участи. На биваке я нашел и чай, и ужин, и свою белую палатку, в которой мог уснуть часа четыре до рассвета, выслав еще ночью двух киргизов к нашему главному отряду, ожидавшему нас в Заукинской долине, для того чтобы предупредить его о нашем возвращении.

14 июня уже до рассвета мы начали спускаться по знакомой нам дороге мимо обоих альпийских озер и далее по реке Зауке и часам к 5 утра прибыли на соединение с нашим главным отрядом, который нашли на месте, где мы его оставили 12 июня, - у последних елей на верхней границе лесной растительности. Отряд, предупрежденный о нашем возвращении, еще ночью поднялся со своего бивака, и мы, не теряя времени, безостановочно продолжали свой спуск с Заукинского горного прохода, но уже не с той поспешностью, с которой спускались на соединение со своим отрядом на рассвете от альпийских озер до верхнего предела лесной зоны.
        Уже до места бивака нашего главного отряда сланцы, из которых состояли все горные обнажения долины, окончились, и пошли обнажения кристаллических пород - гранитов. На полпути от бивака нашего отряда до места нашего ночлега на Зауке (на 12 июня) я заметил на левой стороне долины выходы и осыпи диоритового порфира. Несколько ниже, после поворота прямо к югу, уже начались, как в обнажениях, так и в осыпях, сиениты.
        Далее мы шли уже через зону густого и богатого мохом елового леса. Только по мере нашего приближения к Кызыл-джару хвойный лес поредел, и еловые деревья сменились рябиной (Pyrus aucuparia).
        Интересная местность Кызыл-джара требовала еще дополнительного осмотра, который я и предпринял, нисколько не задерживая дальнейшего спуска всего отряда к озеру Иссык-Куль, отделившись от него налегке со своим казаком-переводчиком, художником Кошаровым и тремя хорошо знакомыми со старой резиденцией Бурамбая каракиргизами. Я тщательно собрал образцы характерного, по моему мнению, древнеиссыккульского конгломерата, из которого слагается весь Кызыл-джар, и проверил простирание и падение его пластов. Они оказались такими, какие я наблюдал и в другом месте при нашем восхождении: простирание от востока-северо-востока к западу-юго-западу, а падение - 15° к северу Образец конгломерата, вошедший в состав моей обширной геологической коллекции, переданной впоследствии в музей Горного института,[Я собирал горные породы в хорошо оформленных образцах на всем протяжении своего маршрута при всяком новом обнажении или перемене горной породы.] состоял из красного крупнозернистого песка, довольно слабо цементованного, с валунами разнообразных тянь-шаньских горных пород, вносимых в озеро впадающими в него реками.
Конгломерат этот обнаруживал наклонность к образованию в нем пещер, которые я заметил в одном из его обрывов на правом берегу реки Зауки. Одна из этих пещер служила складом для мельницы, на которой Бурамбай размалывал свой хлеб. Внутренность этой пещеры была сильно закопчена. Никаких обитателей из животного мира я в ней не нашел, кроме двух мышей, питавшихся хлебными остатками. Дно пещер было наклонное, сообразно наклону пластов конгломерата 15° к северу. Самая просторная из пещер была ограждена искусственной каменной оградой, цементованной глиной. Вблизи пещер находились остатки бурамбаевских укреплений.
        Окончив дополнительный обзор местности Кызыл-джар, мы поехали быстро догонять свой отряд, медленно спускавшийся по дороге к Иссык-Кулю. Ехали мы напрямик мимо древних развалин через степное подгорье Тянь-Шаня и, догнав свой отряд, к 5 часам пополудни выехали к той красивой бухте озера, в которую впадают обе реки Кызыл-су.
        Здесь мы остановились на привал и при жаркой погоде вздумали купаться, причем удобная для этой цели бухта поразила нас своим богатством рыбой. Огромные сазаны (Cyprinus carpio) блистали на солнце своими красивыми чешуями и плескались в большом количестве на самой поверхности воды, путаясь в густых зарослях водных растений из семейства наяд (Potamogeton perfoliatus), длинными, поднимающимися со дна стеблями которых заросла бухта по самой своей середине[Видимо, описываемое путешественником могло происходить во время нереста сазанов.] . Никаких приспособлений для лова рыбы у нас с собой не было, но казаки, входя в воду, захватили с собой свои шашки (сабли) и, обнажив их наголо, стали ими рубить запутавшуюся в водорослях и плескавшуюся на поверхности воды рыбу. Этот импровизированный способ ловли дал нам часа в два до 11 пудов рыбы, из которой мы сварили превосходную уху на весь отряд, а остальную посолили, добыв соль через каракиргизов из ближайшего солончака. Температура воды в бухте оказалась 20,5 °C при температуре воздуха 28,5 °C. Гипсометрическое определение дало мне для нашего привала на берегу
бухты 1370 метров абсолютной высоты. Ночевали мы в зарослях облепихи и других кустарников на берегу реки Кызыл-су.

15 июня в 5 часов утра было только 9,5 °C. Тронувшись в этом часу со своего ночлега, мы в возможно короткое время вышли на самый берег Иссык-Куля восточнее бухты Кызыл-су. Весь день я решился посвятить исследованию береговой полосы озера, а затем и флоры не только этой полосы, но и всего плоскогорья, в которое врезан глубокий бассейн озера.[Так как на всем Иссык-Куле в то время еще не было ни одной лодки, то я не мог и думать об измерении глубины Иссык-Куля и мог судить о ней только по показаниям каракиргизов и по общему характеру котловины, занимающей продольную долину между двумя исполинскими горными хребтами и имеющей сходство с котловиной Женевского озера. Как оказалось впоследствии, по сведениям, сообщенным В. В. Нагаевым, в 1892 г. глубина озера была определена в семи верстах от южного берега в 80 метров, в 20 верстах 256 метров, в 42 верстах 300 метров; предельную же глубину озера можно считать в 425 метров, то есть озеро представляется наиболее глубоким из всех европейских и русских озер, кроме Байкала и Каспия (В примечаниях П. П. Семенова-Тян-Шанского, в которых рассказано об измерении
глубины Иссык-Куля, вывод о его предельной глубине (425 м) не совсем верен. Действительно, Иссык-Куль является одним из глубоких европейских и русских озер, в 1892 г. Л. С. Берг обнаружил у южного берега глубину 702 м.).]
        Особенно меня интересовала прибрежная полоса метров от 30 до 60 шириной, на которой я заметил два параллельных между собой старых береговых уступа, имевших каждый до 3 метров высоты. На этой береговой полосе можно было находить все, что волны озера, издавна славившегося между туземцами своими бурями, выбрасывали на берега. Прежде всего я осмотрел валуны и гальки, выбрасываемые волнами озера, и убедился, что реки, текущие в озеро из Тянь-Шаня, не вносят в него никаких вулканических пород. Затем я нашел между этими валунами много остатков рыбы, а также значительное количество раковин, костей водных птиц и даже костей и клыков кабанов. Найденные мной остатки рыбы принадлежали (кроме сазанов) к знакомым мне и сопровождавшим меня казакам породам маринки (Schizothorax pseudaksaiensis issykkuli Berg) и османа (Diptychus dybowskii kessler) из рек и озер Семиречья. Раковины же, собранные мной и посланные впоследствии на определение зоологу Мартенсу, оказались новым видом лимнеи, описанным им под названием Limnaea obliquata mart. На этом самом побережье был найден богинцами незадолго до моего путешествия
очень древний по форме и украшениям больших размеров медный котел и несколько медных орудий, по-видимому, бронзового периода.[Впоследствии я обратил внимание Кауфмана на возможность разыскать эти интересные предметы в богинских кочевьях, и по его распоряжению они были действительно разысканы и помещены в созданном им интересном ташкентском музее, но что с ними сделалось после закрытия этого музея, к сожалению, мне неизвестно.]
        Вода озера имела здесь прекрасный прозрачно-голубой, а на более дальнем горизонте индигово-синий цвет и была сильно солоновата. Вид с дугообразно загибающегося берега на вдающийся в озеро, несколько возвышенный мыс Кара-бурун и на главный исполинский хребет Тянь-Шаня, поднимающийся над южным побережьем Иссык-Куля (Терскеем), поистине очарователен. К сожалению, при своем исследовании бассейна Иссык-Куля я вынужден был ограничиться тщательным осмотром береговой полосы, а затем перейти к исследованию сухопутной флоры иссык-кульского плоскогорья, так как ни о каких гидрологических исследованиях бассейна озера при отсутствии лодки не могло быть и речи.
        Только шестикратные выходы мои в 1856 и 1857 годах в различных местах, так же как и расспросы туземцев, убедили меня, что островов такого типа, каким представляется Арал-джол на озере Ала-куль, на Иссык-Куле нет и едва ли могло быть.
        Интересно было бы для меня проверить рассказы каракиргизов об исчезнувших под водой развалинах строений, которые иногда, при низком стоянии воды, бывают видны и поныне. В подтверждение этого показания каракиргизы сообщали мне, что они нередко находили на берегу, осмотренном мной 13 июня, кирпичи и камни, из которых были сложены исчезнувшие под водой строения. Место, на котором они видели эти строения, они мне указывали с берега, посещенного мной 14 июня 1857 года, и с мыса, разделяющего заливы Тюпа и Джаргалана. Расположено это место, казалось мне, на подводном продолжении мыса Кара-бурун и, во всяком случае, в восточной мелководной части озера, потому что в нее вносится постоянно большое количество наносов.
        Независимо от этих исчезнувших под водой Иссык-Куля построек есть еще и другие исторические показания о бывших на Иссык-Куле островах, ныне, очевидно, исчезнувших. Показания эти относятся к XIV и XV векам. В XIV веке, по показанию Араб-шаха, великий Тимур (Тамерлан) помещал своих знатных пленников на острове озера Иссык-Куль, где он приказал устроить для них жилище. В середине XV века, по показанию мусульманских историков, один из монгольских ханов основал на острове среди Иссык-Куля в местности Кой-су укрепление, в котором держал для безопасности свое семейство. Сопоставляя эти три показания, я не имею причины сомневаться в их справедливости и прихожу к заключению, что все три относятся к одному и тому же острову, существовавшему в XIV и XV веках и в то время застроенному и исчезнувшему под водой озера вместе со своими постройками позже XVI века.
        Где же мог находиться такой остров? Без сомнения, в восточной, мелководной части Иссык-Куля, так как он был не горно-каменный - типа Арал-тюбе на озере Ала-куль, а наносный, и в таком случае его следует приурочить к месту, указываемому каракиргизами на подводном продолжении мыса Кара-бурун. Что остров был наносный и был окружен мелководьем, на то я нахожу подтверждение в названии местности озера, в которой находился остров, - «Кой-су», что значит «баранья вода». Имя Кой-су часто встречается в Средней Азии и всегда применяется к таким мелким и спокойным водам, через которые легко могут переправляться бараны. Это собственно «бараний брод». Такой только и могла быть водная поверхность, окружающая наносный остров Иссык-Куля, образовавшийся на подводном продолжении Кара-буруна. Исчезнуть со всеми своими постройками под волнами Иссык-Куля было не особенно трудно при всякой сильной буре, сопровождавшей одно из тех землетрясений, которым часто бывали подвержены прибрежья Иссык-Куля. Таким образом, и обломки строений, выбрасываемые на прибрежье, посещенное мной 14 июня 1857 года, относятся не к
усунско-китайскому периоду (II веку), а к монгольскому (XIV и XV векам).
        Покинув интересные берега Иссык-Куля, мы весь остальной день употребили на переход от прибрежья озера по степной поверхности иссык-кульского плоскогорья, и, перейдя еще реку Джеты-огуз, вышли на реку Джаргалан, где и остановились на ночлег, собрав в этот день богатый материал по флоре иссык-кульского плоскогорья, причем мне удалось найти, несмотря на сравнительную бедность флоры и преобладание в ней обыкновенных растений Европейско-Сарматской и Западно-Сибирской равнины,[Вот список этой флоры, составленный по записям, дополненный и исправленный уже после разработки моей коллекции, обработанной ботаниками Регелем, Бунге и Гердером и хранящейся в гербариях Ботанического сада: Clematis soongorica, Thalictrum simplex, Ranunculus acris, Aquilegia vulgaris, Delphinium caucasicum, Berberis heteropoda, Glaucium aquamigerum, Cardamine impatiens, Berteroa incana, Chorispora bungeana, Sisymbrium brassicae, S. sophia, Erysimum canescens, Capsella bursapastoris, Lychnis dioica, Silene inflata, S. viscosa, Malva borealis, Geranium pratense, Peganum harmala, Haplophyllum sieversii, Rhinactina limoniifolia,
Erigeron acris, Solidago virga-aurea, Achillea millefolium, Tanacetum fruticulosum ledinsdorum, Artemisia dracunculus, Artemisia sacrorum, A. vulgaris, A. absinthium, Senecio vulgaris, S. sibiricus, S. paludosus, Onopordon acanthium, Jurinea chaetocarpa, Cichoriurn intybus, Tragopogon ruber, T. pratensis, T. floccosus, Scorzonera purpurea, S. austriaca, S. marshalliana, S. tuberosa, Taraxacum officinale, Convolvulus lineatus, С arvensis, Campanula patula, С steveni, Chenopodium hybridum, Blitum virgatum, Oxyris amaranthoides, Atriplex laciniata, Eurotia ceratoides, Ceratocarpus arenarius, Rheum rhaponticum, Rumex aquaticus, Atraphaxis lacti, A. lanceolate, Polygonum aviculare, P. polymorphum, P. cognatum, Hippophae rhanmoides, Euphorbia subamplexicaulis, Eu. esule. En. latifolia, Salix fragilis, S. pyrpurea, S. viminalis, Alisma plantago, Orchis latifolia, Thermopsis lanceolata, Medicago falcata, M. lupulina, Trigonella polycerata, Trifolium pratense, T. repens, Lotus corniculatus, Glycirrhiza asperrima, Caragana frutescens, С pygmaea, С tragacanthoides, Astragalus hypoglottis, A. onobrychis, A.
buchtarmensis, Vicia cracca, Lathyrus pratensis, L. tuberosus, Prunus padus, Spiraea hypericifolia, Geumstrictum, Potentilla supina, P. bifurca, Sanguisorba alpina, Rosa platyacantha, R. cinnamomea, Crataegus pinnatifida, Cotoneaster nummularia, Cotoneaster multiflora, Pyrus malus, Galium boreale, G. verum, Lithospermum officinale, Echinospermurn deflexum, E. microcarpum, Cynoglossum viridiflorum, Solenanthus nigricans, Hyoscyamus niger, Verbascum pholniceurri, Dodartia orientalis, Odontites breviflora, Rhinanthus cristagalli, Pedicularis dolichorhiza, P. verticillata, Origanum vulgare, Thymus serpyllum, Salvia sylvestris, Ziziphora clinopodioides, Nepeta nuda, Dracocephalum altaiense, D. peregrinum, D. ruyschianum, Scutellaria orientalis, Lamium album, Eremostachys sanguinea, Plantago major, P. lanceolata, Iris guldenstadtiana, Juncus communis, J. bufonius, Scirpus lacustris, Carex paniculata, С vulpina, С praecox, С. nitida, С. nutans, С. soongorica, Hordeum pratense, Elymus sibiricus, E. giganteus, E. junceus, Secalecereale, Triticum cristatum, Festucaovina, F. rubra, Bromus erectus, Dactylis
glomerata, Poa altaica, Arundo phragmites, Calamagrostis erigeion, Lasiagrostis splendens, Stipa capillata, S. pennata, Pheumboehmeri, Setaria viridis, S. italica, Ahdropogon ischaemum.] совершенно новое растение среднеазиатского типа, из семейства скрофулариевых, названное впоследствии Odontites breviflora.
        Всю ночь на 16 июня на нашем джаргаланском ночлеге шел дождь.

16 июня в 7 часов утра, когда мы вышли со своего ночлега на Джаргалане, погода уже несколько разгулялась, и термометр по Цельсию показывал +14°. Мы поднялись на береговой вал и по легко волнистой и немного поднимающейся местности взошли на Тасму - широкую полосу, разделяющую параллельные течения рек Джаргалан и Тюп. Взойдя на Тасму, мы увидели красивую могилу богинского батыря, по имени Ногай, умершего на этом месте в 1842 году. Памятник этот, работы лучших кашгарских мастеров, обошелся семейству Ногая довольно дорого: оно заплатило за него две ямбы серебром, двух верблюдов, пять коней и 300 баранов. Памятник имел вид небольшого храма восточной архитектуры с куполом и башней. В передней стене была видна дверь в глубокой амбразуре, а купол был расписан чрезвычайно грубыми фресками, на которых были изображены сам Ногай на коне с длинной пикой в руке, а за ним - также на коне - его сын Чон-карач и далее все члены семейства Ногая и ряд вьючных верблюдов. Между группами были нарисованы фантастические деревья и даже цветы. Все кирпичи, из которых было сложено здание, были привезены из Кашгара. Между ними
кирпичи красного цвета были несколько грубее и хуже наших русских, но зато серые были лучшего качества и характеризовались своей крепостью и звонкостью. Но в особенности были прочны и красивы глазированные кирпичи, очевидно, набранные из древних развалин. Комната внутри строения была восьмиугольная и высокая, метра четыре в диаметре, но совершенно пустая.
        Дальнейший наш переход через Тасму продолжался еще часа два. Почва здесь казалась гораздо плодороднее, чем на Терскее, и травы богаче, но все-таки они имели характер слегка песчаной русско-европейской степи.
        Затем мы увидели перед собой всю широкую, протянутую от востока к западу долину реки Тюп и длинный залив Иссык-Куля, в который она впадала. Весь Заилийский Алатау впереди нас был покрыт густым туманом.



        Киргизское кладбище на реке Тюп. 1856 г. Рисунок Ч.Валиханова карандашом и тушью


        Пройдя полчаса поперек долины Тюпа, мы достигли до самой реки, перешли ее вброд и вышли на противоположный увал против могилы Джантая. Эта могила была выше и в архитектурном отношении красивее первой: она имела купол и две башни, а на передней стене ее видны были красивые узорчатые амбразуры окон и двери с интересными украшениями сверху Комната внутри здания была высокая, цилиндрическая и посреди нее помещался род саркофага.
        Следуя далее от могилы Джантая по дороге на Кунгей, то есть на северное прибрежье Иссык-Куля, и перейдя через первую речку Вадпак, мы заметили здесь несколько древних так называемых «каменных баб», которые встречаются в южнорусских (новороссийских) степях, то есть на всем пути переселения кочевников из Средней Азии. Здешние каменные бабы были грубо высечены из сиенита, глубоко врыты в землю и имели широкие и плоские лица, хотя мужские, и с длинными усами. Встречались нам здесь и «чудские» курганы.
        Очевидно, что Санташ, так же как и все пространство между Тянь-Шанем и Заилийским Алатау, далее оба берега Иссык-Куля, а затем течения рек Чу и Таласа служили самыми торными путями народных переселений из внутренней нагорной Азии, о которых китайские летописи сохранили очень обстоятельные воспоминания. Летописи эти уже во II веке до нашей эры часто повествуют о кочевых народах, с которыми китайцы знакомились на северо-западной оконечности Срединной Китайской империи, там, где ее провинция Гань-су сравнительно узкой полосой вторгается на Среднеазиатское нагорье, как бы простирая руку для того, чтобы захватить его. К этой северо-западной оконечности империи охотно стремились самые энергические из азиатских кочевников, находя здесь «ахиллесову пяту» Китая, так как отсюда в период ослабления Китайского государства они могли громить его безнаказанно своими вторжениями, унося с собой богатую добычу из разоряемых ими оседлых китайских поселений.
        Самым могущественным и опасным для Китая из этих кочевых народов за два века до нашей эры были гунны, обитавшие здесь с подчиненными им племенами - темными монгольского типа юэ-джисцами и голубоглазыми и русыми усунями. Во II веке до нашей эры, когда государственность Китая, после периода его слабости, начала снова пробуждаться, китайцам удалось несколько оттеснить гуннов от ганьсуйского входа в богатые и плодородные китайские равнины. Гунны подались назад и, в свою очередь, выбили усуней и юэ-джисцев из их кочевий, заставив их бежать на отдаленный запад. Сначала двинулись усуни и, следуя северной тянь-шаньской дорогой (Тянь-Шань-бей-лу), вышли в бассейн реки Или. За ними медленно потянулись и юэ-джисцы. Сначала они удержались еще в соседстве гуннов, но, сбитые ими снова, они уже бежали без оглядки в намерении соединиться с усунями. Следуя сначала по южной тянь-шаньской дороге (Тянь-Шань-нань-лу), они перешли на северный склон Небесного хребта в меридиане города Хами, но, найдя этот северный склон занятым усунями, окончательно утвердившимися и в бассейне Или, и в бассейне Иссык-Куля, прошли вперед
мимо них, уклонились снова на юг и вышли по Яксарту в древнюю Согдиану, а оттуда уже пошли далее на запад в Европу.
        Усуни же оставались бесспорными владельцами бассейна Иссык-Куля в течение пяти веков и, казалось бы, не могли не оставить по себе каких-нибудь памятников, к которым и следует относить здешние каменные бабы, находимые здесь орудия бронзового периода и вообще самые древние предметы из выбрасываемых волнами Иссык-Куля.
        По всегда обстоятельным сведениям китайских летописей, всех усуней, утвердившихся во втором их отечестве, было 120 000 семейств, а войско их составляли 188 000 всадников. Страна их, по описанию китайских летописей, обиловала превосходными пастбищами и стадами, составлявшими их главное богатство, но она была холодна и обильна дождями, а горы ее поросли еловыми и лиственными лесами. Всего охотнее усуни занимались коневодством: богатые имели свыше 4 и даже 5 тысяч лошадей. Хотя усуни состояли под верховным владычеством гуннов, но все-таки они имели своих довольно могущественных государей, носивших титул кюнь-ми. Китайцы охотно искали союза с этими усунскими правителями для того, чтобы возбудить, в случае надобности, войны в тылу сильных своих врагов. Поэтому китайский двор в 107 году до нашей эры отдал свою принцессу в замужество усунскому королю с титулом кюнь-ди. Для этой королевы был выстроен в главном стойбище усунского короля первый китайский дворец. Эту королевскую резиденцию китайцы называли Чи-гу-чин, то есть
«город красной долины». Этой «красной долиной», по моим местным соображениям, могла быть только долина Джаргалана, но, во всяком случае, Чи-гу-чин находился не на берегу Иссык-Куля, а на некотором расстоянии от него, как то подтверждается древними китайскими картами, что вызывалось потребностями усунских государей быть окруженными богатыми пастбищами, а не водой.
        Жалобная песнь усунской королевы, написанная ею еще до постройки дворца в конце II века до нашей эры, сохранена китайскими летописцами. Вот ее перевод:

        Родные выдали меня замуж
        И принудили жить в далекой стране.
        Дворцом служит мне бедная юрта,
        Которой стены обиты войлоком.
        Сырое мясо служит мне пищей,
        А кислое молоко напитком.
        К отечеству стремятся мои чувства,
        И сердце мое уязвлено глубоко.
        О, если б я могла быть перелетной птичкой,
        Как быстро понеслась бы я туда.
        Но уже в царствование внука королевы, по имени Уд-зы-ты, царство усуней разделилось на большую и малую половины, и временная столица Чи-гу-чин была навсегда оставлена.
        Несомненно, что падению Усунского государства всего более способствовало то, что гунны, постепенно вытесненные китайской политикой из соседства провинции Гань-су и из Тангута, также ушли на запад и нашли себе второе отечество в Джунгарии, подчинив всех кочевников, обитавших между Тянь-Шанем и Алтаем и принадлежавших преимущественно к восточно-тюркским племенам (ту-кюэ). Китайские летописцы зорко наблюдали за передвижениями своих врагов, собирая о них обстоятельные сведения, но в начале нашей эры они уже теряют их из виду, довольствуясь последним сообщением о том, что они ушли на Си-хай, то есть «западное море», под которым китайские историки разумеют Арало-Каспийский бассейн. Очевидно, что китайские гунны, согласно свидетельству их летописцев, не могли идти на запад другим путем из Джунгарии, как через нынешние киргизские степи и через реку Урал в Заволжье, где впервые сделались известны европейские гунны в бассейне реки Итиль (Волги), давшей, по-видимому, имя знаменитому Аттиле.
        Только в Европу азиатские гунны пришли из второго своего отечества не исключительно в своем племенном составе, а в агломерационном, составившемся из разнообразных племен кочевников, живших между Тянь-Шанем и Алтаем и признававших политическое владычество гуннов. Далеко не все эти племена последовали за гуннами, а многие остались на прекрасных пастбищах Джунгарии, взамен которых азиатские гунны увлекли в дальнейшем своем движении попадавшиеся на их пути народы, преимущественно финских племен.
        Об усунях китайские летописцы упоминают еще до начала IV века нашей эры. Вытесненные в это время со своих тянь-шаньских кочевьев волной, произведенной великим движением гуннов, они бежали отчасти на юго-запад к верховьям Яксарта и в Трансоксиану и отчасти на северо-запад в Киргизскую степь, где подчинились надвинувшимся туда тюркским племенам (ту-кюэ), смешались с ними в союзах, получивших в сравнительно новейшее время название киргиз-казахов, и с тех пор уже навсегда исчезли с театра истории. Очевидно, что остатки усуней следует искать между племенами каракиргизов и киргизов Большой орды, между которыми я, с одной стороны, встречал изредка голубоглазых и русых, а с другой - уцелело слово
«усунь», которым киргизы Большой орды обозначают два из своих родов в совокупности, а сарыбагиши - один из своих родов. Понятно, что от кочевников, живших здесь до начала нашей эры, никаких памятников, кроме каменных баб и некоторых бронзовых орудий, не могло сохраниться, но зато природа заилийского края и тянь-шаньских предгорий местами сохранила свои характерные черты, так хорошо подмеченные две тысячи лет тому назад китайцами.
        Возвращаюсь к своему путешествию.
        Весь день 16 июня был нами употреблен сначала на исследование обширного степного плоскогорья, отделяющего Тянь-Шань от Заилийского Алатау восточнее Иссык-Куля, в который очень неглубоко врезаны продольные и параллельные между собой долины главных притоков озера - Джаргалана и Тюпа, разделенные между собой пологим кряжем, носящим название Тасма, а затем мы уже направились на северное прибрежье Иссык-Куля, Кунгей, который меня интересовал не менее южного - Терскея.



        Истоки реки Курметы. Рисунок художника П.Кошарова


        За речкой Бадпак-кара, где мы встретили древние каменные бабы, мы уже достигли Кунгея, откуда перед нами несколько влево, к западу-юго-западу открылся вид на Иссык-Куль с вдающимся в него мысом Кок-кулусун и двумя прозрачными голубыми заливами. К сожалению, к 4 часам пополудни при температуре 14 °C начался проливной дождь, и мы, достигнув до реки Курменты, спустились по ней до бухты, в которую она впадает, и расположились здесь на ночлег посреди кустов облепихи и тала.
        Всю ночь с 16 на 17 июня шел проливной дождь, а с 2 часов пополудни сильный град, и только к 9 часам 30 минутам утра 17 июня погода совершенно разгулялась, и мы вышли, пройдя мимо Курментинской бухты, на берег Иссык-Куля в том месте, где с этого берега открывался тот истинно феерический вид вдоль имеющего 170 верст длины и до 55 верст ширины озерного бассейна на юго-запад, от которого весь непрерывно-белоснежный ряд тянь-шаньских исполинов казался поднимавшимся из индигово-синей необъятной поверхности озера. Отсюда художник Кошаров снял несколько видов, отчасти карандашом, отчасти масляными красками, между прочим, и когда набегающие на берег волны еще не успели успокоиться после бури.
        Характер прибрежной полосы на Кунгее оказался тот же, что и на Терскее: уступ в метр вышиной, а между ним и уровнем воды широкая песчаная полоса, на которую прибой волн наносит гальки, валуны, раковины, кости рыб и водных птиц и предметы, принадлежавшие людям, обитавшим на берегах Иссык-Куля. Между последними я напрасно искал то, что меня интересовало всего более. В бытность свою в Венеции в начале
1850-х годов на знаменитой каталанской карте, там сохранившейся, я видел впервые изображение озера Иссык-Куль, а на северной стороне его был изображен монастырь нестерианских христиан, бежавших, как известно, из стран Ближнего Востока (Сирии и т. д.) в глубь Азии и основавших в XII веке свой монастырь на берегу Иссык-Куля. Очевидно, что если этот монастырь находился на Кунгее, то основавшие его монахи могли выбрать для того себе место на берегу одной из малочисленных бухт Кунгея, защищенной от волнений озера и богатой рыбой. Под эти условия вполне подходит Курментинская бухта, но, к сожалению, я не нашел ни на ее берегу, ни в береговых наносах соседнего берега никаких предметов, оправдывающих мое предположение.
        Побродив с наслаждением с полчаса по берегу озера и собрав еще несколько интересных раковин, между прочим, два вида Planorbis, Pl. marginatus и Pl. limophilus, мы повернули к месту выхода из гор реки Курменты и прошли по дороге через указанное нам нашими проводниками поле памятной нам битвы, в которой пал в
1854 году знаменитый между каракиргизами манат Урман. Он был поражен смертельно сыном Бурамбая Клычем ударом копья, попавшим ему прямо в сердце. Урман умер в юрте Коджигула, двоюродного брата Бурамбая, на руках прискакавшей к нему дочери, бывшей замужем за Эмирзаком, вторым сыном Бурамбая. В битве участвовали с обеих сторон до
6000 всадников и, несмотря на гибель Урмана, сарыбагиши одержали полную победу. Это было еще в 1854 году, а с тех пор, до моего прибытия в 1857 году, богинцы потеряли все свои владения на Иссык-Куле, простиравшиеся за середину озера, как на Терскее, так и на Кунгее, и удалились на Санташ.
        Во время своих продолжительных разговоров о сражении с каракиргизами я имел случай расспросить их о характере иссык-кульских зим. Из этих расспросов оказалось, что озеро никогда не замерзает, но зимы на нем бывают холодны, и хотя снега выпадает очень мало, но небольшие бухты озера, до которых не достигает прибой волн, покрываются льдом.
        От выхода реки Курменты из гор мы употребили час-два на переход через выступ Заилийского Алатау, отделяющий выходы из гор параллельных рек Курменты и Шаты, и, достигнув последней, мы повернули к северу вверх по ее долине с тем, чтобы исследовать ее до самой вершины горного прохода, ведущего здесь через Кунгей Алатау.
        По долине Шаты мы поднимались вверх около часа, прежде чем дошли до первых елей, под которыми и расположились на биваке, посреди густой растительности, в 3 часа пополудни, у подножия сиенитовых скал. Казаки принялись разбивать мою палатку и собирать тезек (кизяк, то есть помет) для разведения огня и приготовления пищи, а я, с ботанической капсулькой на плече и геологическим молотом в руках, немедля пошел пешком в гору для того, чтобы скорее добраться до альпийской зоны.
        Растительность горного ската была роскошна. Выше стройных елей поднимались еще горные кустарники: крепкий арчай (Cotoneaster nummularia), таволга (Spiraea oblongifolia), шиповник (Rosa gebleriana sehr.) и красная смородина (Ribes rubrum), отчасти перевитые горным клематисом (Atragene alpina). Появились и некоторые горные растения, не растущие на прибрежьях Иссык-Куля, как-то: желтый Aconitum lycoctonum, гималайская Anemone falconed, алтайский горошек (Lathyrus altaicus) и широколистный гималайский ревень (Rheum emodi).
        Но мне хотелось поскорее добраться до альпийской зоны, а потому, увидев непосредственно над собой высокий горный гребень, очевидно, заходящий за пределы лесной зоны, я, после двух часов подъема, взобрался на него, встретив на нем, как и ожидал, действительно альпийскую растительность. Из лютиковых растений я собрал здесь нежный белый лютик (Calianthemum rutaefolium), ярко-желтый альпийский лютик (Ranunculus altaicus), красивую Anemone narcissiflora, купальницу (Trollius patulus); из крестоцветных Chorispora bungeana; из бобовых вид астрагала (Oxytropis platysoma); из розоцветных Potentilla fragiformis; из сложноцветных крупноцветную Scorzonera austriaca и огненного цвета Erigeron uniflorus; из первоцветных Primula algida, P. nivalis и грациозную светло-лиловую Soldanella alpina; из губоцветных Phlomis alpina и т. д.
        К крайнему моему удовольствию, в этой экскурсии (17 июня) удалось мне найти и два новых вида: один астрагал, получивший впоследствии от ботаника Бунге, его описавшего, название Oxytropis oligantha, а другой из прелестного семейства первоцветных (Primulaceae), характеризующего весенние и альпийские растения и получившего впоследствии мое имя от ботаника Гердера, его описавшего, - Cortusa semenovi.
        Вид с этого гребня был очаровательный: темно-голубое необъятное озеро расстилалось у подножия горы, на которой я стоял, как на рельефной карте, а за ним поднималась сплошная снежная цепь Небесного хребта без всяких перерывов или темных пятен. Особенно эффектными представлялись горы за юго-западной оконечностью озера, где весь ряд снежных вершин казался непосредственно выплывающим из индигово-голубой поверхности озера. Я так увлекся чудным зрелищем и сбором высокоальпийских трав, что не заметил того, что в глубокой долине Шаты уж смеркалось и что я не попаду в долину ранее ночи.
        Я быстро начал свой спуск, что было впрочем нелегко, потому что крутой скат хотя и порос чудной травой альпийского луга, но был очень сыр и скользок. Спускался я не зигзагом, а по диагонали, направленной вниз долины к биваку, огни которого мне были уже ясно видны. Вскоре я заметил и другое живое существо, двигавшееся в одинаковом со мной направлении. Это был медведь, спускавшийся также по диагонали, но направленной не вниз, а вверх долины, и, следовательно, пересекающий мою диагональ гораздо ниже того места, где я находился. Тут я только вспомнил, что забыл свой револьвер в палатке и что у меня не было другого оружия, кроме молотка. Необходимо было избегнуть встречи с медведем и для этого сообразить, кто из нас попадет первый на место пересечения обоих путей. Так как я был ближе к этому месту, то, не теряя времени, я продолжал свой спуск и пересек путь медведя, когда он был от меня только в сотне шагов.
        Спускаясь далее очень быстро, я, однако же, обернулся, чтобы посмотреть на спуск медведя. Дойдя до места пересечения тропинок, медведь остановился, обнюхал мой след и посмотрел на меня, но не повернул на мою тропинку и, не преследуя меня, продолжал свой путь по своей тропинке, значительно ускорив свой спуск и забавно кувыркаясь на крутых местах. Тут я уже мог успокоиться.
        Пересекшие одна другую тропинки, при громадной высоте спуска, должны были разойтись при выходе своем в долину, по крайней мере, на целую версту. Спуск мой в долину продолжался еще не менее часа, но я не терял из виду огней своего бивака, и пока я дошел до дна долины, то была уже темная ночь. Добежав до бивака, я был встречен своими спутниками, уже сильно обо мне беспокоившимися. Поужинав и напившись чая, я вошел в свою палатку и при свете своей лампады, состоявшей из сухого кизяка, воткнутого в огромный кусок сала бараньего курдюка, записал свой дневник и уложил в пропускную бумагу свои сокровища - сборы редких растений альпийской заилийской флоры.

18 июня, проснувшись с рассветом в долине, мы снялись с ночлега и стали подниматься вверх долины Шаты. Перейдя на левый берег реки, мы пошли около небольшого ключика, поднимаясь зигзагом сильно в гору, частью по несколько болотистой почве, частью через большие глыбы сиенита, но, пройдя этот косогор, снова спустились в горную долину, где подъем был уж не так крут, и вошли в густой пихтовый лес, перемешанный с рябиной. Выше этот лес поредел и заменился кустарником, состоявшим преимущественно из можжевельника (Juniperus sabina). Затем исчез и можжевельник, и появились чудные альпийские луга с теми цветами, большинство которых я уже собрал накануне на том гребне, где встретился с медведем, но между ними еще я заметил несметное количество чудных крупноцветных алтайских фиалок (Viola grandiflora) и белых Edelveiss (Leontopodium alpinum).
        Так мы доехали до вершины перевала, для которого гипсометрическое определение дало мне 3140 метров. Температура воздуха была только +2°, а весь склон перевала был засыпан снегом. Отсюда мы с Кошаровым и одним казаком поднялись еще на гору, возвышающуюся шапкой на сотню-другую метров над перевалом, так как мне хотелось, чтобы мой спутник увидел и срисовал тот восхитительный и даже более обширный вид, чем тот, который я видел накануне со своего горного гребня. Спустились мы с горного перевала очень быстро и, отдохнув на привале в нижней части долины, вышли на Кунгей и затем повернули очень быстро к востоку через волнистое пространство, разделяющее выходы из гор рек Шаты и Табульгаты, но здесь, переехав через речку Талды-су, до которой встречали еще обнажения сиенита, мы неожиданно наткнулись на баранту.
        Мы довольно быстро поднимались на один из находившихся за речкой увалов. В некотором отдалении впереди нас скакали наши богинские проводники, как вдруг я заметил, что они быстро и в испуге повернули назад, предупреждая нас о какой-то опасности. Я пришпорил своего коня и поскакал навстречу этой опасности, а за мной поскакали и все казаки, которых в этой моей экскурсии было всего 15 человек. Когда я поднялся на увал, то увидел преследовавшую двух из наших богинских проводников сарыбагишскую баранту человек 30. Все они имели за спинами свои турхи (кремневые винтовки с их характерными торчащими рожками). Разъехаться нам было уже невозможно. Я снова пришпорил свою бойкую лошадь, и она внесла меня в середину шайки, причем я успел только приготовить свой прославленный среди каракиргизов револьвер. Сарыбагишские всадники сразу остановили и обернули назад своих лошадей, ловко соскочили с них и, сняв свои винтовки с плеч, положили их на землю. Я также остановил свою лошадь. В это время отставшие от меня уже приближались. Я думал, что каракиргизы собираются ставить свои винтовки на рожки для того, чтобы
приготовиться к выстрелам, но они, оставив свое оружие на земле, заявили нам, что сдаются. Таким образом, когда мы подъехали к ним, у нас оказалось совершенно для нас неожиданно на руках до 30 пленных. Я объявил им, что, не имев никогда против них никаких враждебных намерений, я отпускаю их, но с тем непременным условием, чтобы они немедленно вернулись домой и ни в каком случае не шли на баранту против богинцев, а в обеспечение исполнения своих требований удерживаю при себе двух заложников, которых отпущу по возвращении моем к Бурамбаю. Сарыбагиши были очень довольны и поспешили ускакать домой, а два аманата присоединились, в качестве проводников, к моему отряду.
        К вечеру мы достигли реки Табульгаты, повернули на север в ее долину, поднялись по ней и, дойдя до лесной зоны, расположились там на ночлег в прекрасной еловой роще. Всю ночь шел дождь.

19 июня был один из очень удачных дней моего путешествия. Погода к 9 часам утра совершенно разгулялась, и мы принялись за исследование интересной долины и восхождение на высокий Табульгатинский перевал, о котором нам, впрочем, говорили, что он легче только что исследованного мной Шатинского. Около нашего ночлега растительность лесной зоны имела уже горный и даже субальпийский характер, но далее, с исчезновением лесной растительности, она постепенно перешла в высокоальпийскую. При тщательном исследовании перехода этой растительности от лесной зоны к альпийской мне удалось открыть в этот день (19 июня) шесть совершенно новых видов растений: четыре еще в лесной, а два в альпийской зоне. Растения эти получили впоследствии следующие названия: одно из семейства дымянковых (Fumariaceae) названо моим именем (Corydalis semenovi); второе, из рода астрагалов семейства бобовых (Leguminosae), названо Oxytropis heteropoda; третье, из семейства зонтичных (Umbelliferae), названо Peucedanum transiliense; четвертое, также зонтичное, оказалось новым, дотоле неизвестным родом, названным моим именем Semenovia
tfansiliensis; пятое, из семейства сложноцветных (Compositae), названо Tanacetum transiliense; наконец, шестое, луковичное, принадлежало к семейству лилейных (Liliaceae) и названо Orithyia heterophylla.
        В этот день я собрал много растений в лесной и альпийской зонах. Из собранных в лесной зоне: а) четыре вида оказались по своему географическому распространению совершенно местными, так как они были вновь открыты; б) пять видов были уже ранее найденными в Алтае, а отчасти в Тарбагатае;[Sanguisorba alpina, Lonicera hispida, Rhinactina limoniifolia, Dracocephalum imberbe, Tulipa altaica.] в) семь видов распространены по всему Алтайско-Саянскому нагорью;[Lathyrus altaicus, Libanotis eondensata, Aronicum altaicum, Saussurea salicifolia, Dracocephalum altaiense, Salix sibirica, Festuca altaica.] г) пять видов распространены в той же алтайско-саянской системе, но сверх того встречаются еще и на Кавказе;[Anemone narcissiflora, Potentilla fragiformis (gelida), Ribes atropurpurea, Aster alpinus, Doronicum oblongifolium.] д) два вида типичные полярные сибирские, переходящие и в Америку и восходящие на азиатские горные хребты;[Potentilla pensylvanica и Bupleurum ranunculoides.] е) девять видов принадлежат к европейско-сибирским полярным видам, восходящим на азиатские, а отчасти и на европейские горные хребты;
Papaver alpinum, Moehringia latexiflora, Cerastium alpinum, Saxifraga hirculus, Erigeron alpinum, Oxyria reniformis, Carex frigida, Eriophorum chamissonis и Phleum aipinum.] ж) одиннадцать видов принадлежали к довольно обыкновенным формам нашего европейско-русского Полесья, распространенным и в Сибири;[Prunus padus, Spiraea oblongifolia, Geum rivale, Alchemilla vulgaris, Pyrus aucuparia, Androsace villosa, Poligonum bistorta, Salix viminalis, Carex praecox q., Veratrum album, Poa hemoralis.] з) наконец, три вида оказались степными русскими, достигающими через азиатские степи до Заилийского Алатау.[Nepeta nuda, Dracocephalum nutans, Tulipa sylvestris.]
        Поднимаясь по долине, мы часа через два достигли предела лесной растительности, а затем во 2-м часу пополудни - и вершины перевала. Здесь я сделал гипсометрическое измерение, которое дало мне для этой вершины 2750 метров абсолютной высоты. Термометр в этом часу показывал 7,5 °C. На перевале, начиная от предела лесной растительности, я сделал чрезвычайно интересный сбор высокоальпийских растений. Из собранных мной в альпийской зоне Курментинского горного прохода 31 вида растений оказалось: а) два местных, вновь открытых в этот день (19 июня); б) один также местный, уже найденный мной за несколько дней в Тянь-Шане;[Allium semenovi.] в) пять гималайских форм;[Anemone falconeri, Oxytropis kashmiriana, Sedum coccineum, Genetiana curroo, Rheum spiciforme.] г) один вид был до того найден Карелиным только в Тарбагатае и мной в Тянь-Шане;[Oxytropis frigida.] д) два вида были до того найдены ботаником Бунге только в восточном Алтае на реке Чуе и мной в Тянь-Шане.[Hegemone lilacina, Dracocephalum imberbe.] Остальные высокоальпийские виды Курментинского перевала имеют более широкое распространение, а именно:
е) шесть видов по всей алтайско-саянской системе;[Ranunculus altaicus, Callianthemum rutaefolium, Thermopsis alpina, Chrysosplenium nudicaule, Primula cortusoides, Gymnandra borealis.] ж) еще пять видов, кроме этой горной системы, доходят и до Кавказа;[Erysimum cheirantus, Viola grandiflora, Saxifraga sibirica, Primula nivalis, Androsace villosa.] з) наконец, еще четыре вида достигают до полярных равнин Азии и Европы.[Lychnis apetala, Astragalus alpinus, Oentiana aurea, Pedicularis versicolor.]
        Когда мы в этот день (19 июня) достигли до вершины Табульгатинского перевала, то весь северный его склон был завален снегом, но снег этот был свежий, выпавший в последние дни; там, где он таял, были видны и поляны вечного снега. Самый гребень перевала и спуск с него на южную сторону состоял из гранита. В 3-м часу пополудни мы уже быстро начали спускаться, и на двух третях этого спуска граниты сменились известняком.
        Исследование этих известняков я начал от линии их соприкосновения с гранитами, и скоро мне посчастливилось открыть в них достаточное количество прекрасно сохранившихся окаменелостей, давших мне возможность определить, вне всякого сомнения, эпоху образования палеозойских пластов осадочных формаций, столь распространенных в Заилийском Алатау и Тянь-Шане.
        Ночлег свой я расположил в долине реки Курменты на нижней границе лесной зоны, которая здесь по моему гипсометрическому измерению оказалась в 1820 метров абсолютной высоты. Удачный наш день закончился обильным ужином, доставленным на весь наш отряд в виде двух баранов из ближайших выдвинувшихся вслед за нашим движением по Кунгею богинских аулов.

20 июня при хорошей погоде и температуре +7,5 °C я встал в пять часов утра и поспешил употребить три часа времени на самый тщательный сбор окаменелостей в возвышавшемся над нами обнажении горных известняков.[Вот список этих окаменелостей: из руконогих (Brachiopoda): Productus semireticulatus, Productus cora, Productus striatus, Productus giganteus, Spirifer mosquensis, Productus glaber, Orthis resupinata, Rhynchonella acuminata atrypa большой величины, до сих пор еще не описанная; из головоногих (Cephalopoda) Orthoceras sp.; из двустворчатых раковин: Allorisma regularis и Pecten sp.; из одностворчатых: Euomphalus pentangulatus; из кораллов: Campophyllum giganteum, Lithostrotion philippi, Chaetetes radians. Все эти окаменелости характерны для горных известняков каменноугольной системы.] Снялись мы со своего ночлега в 9 часов утра и, выйдя на Кунгей, через немного часов добрались до широкой долины реки Тюп, в это время роскошно поросшей древесной и травяной растительностью.[Из древесных растений здесь росли черемуха (Prunus padus), яблоня (Pyrus malus), таволга (Spiraea hypericifolia), аргай
(Cotoneaster nummullaria), черганак (Berberis heteropoda), ива (Salix viminalis).] Здесь на прекрасных пастбищах долины реки Тюп мы нашли богинские аулы и, переменив в них наших лошадей, к вечеру уже доехали до аулов Бурамбая, который приготовил нам самую радушную встречу.
        Моя экспедиция на берега Иссык-Куля и во внутренность Тянь-Шаня до истоков Яксарта, так же как и поездка на Кунгей, возвращала Бурамбаю все его владения в бассейне Иссык-Куля, остатки его резиденции в Заукинской долине и множество плененных сарыбагишами богинцев, а союз с султаном Тезеком обеспечивал ему надолго его безопасность. Оставались у него на душе только еще два настоятельных желания.
        Первое состояло в том, чтобы я попросил письменно сарыбагишского манапа Умбет-Алу, который уже был моим «тамыром», о том, чтобы он возвратил Бурамбаю, за какой он положит выкуп, всех пленниц его семейства. Случай к тому представлялся для меня очень удобный. Я немедленно возвратил свободу, оружие и лошадей двум сарыбагишам, захваченным мной заложниками при взятии в плен сарыбагишской баранты. Им я поручил доставить немедленно Умбет-Але мое письмо, на которое ответ был мной получен уже после моей второй поездки во внутренность Тянь-Шаня.
        Второй и самой настойчивой просьбой Бурамбая было то, чтобы я оказал содействие о принятии его в русское подданство со всем его племенем и со всеми его владениями, в состав которых входила вся восточная половина бассейна озера Иссык-Куль и все северное подгорье Тянь-Шаня до восточных снегов высшей из вершин всего Небесного хребта - Хан-Тенгри. На эту просьбу Бурамбая я ответил, что готов ходатайствовать и перед генерал-губернатором, и в столице России о принятии его племени в русское подданство, но что для этого мне необходимо сначала закончить свое знакомство с его владениями. Вот почему я намерен теперь ехать в пределы его летних кочевьев на Мустаге к верховьям рек Кок-джар и Сары-джас, о которых я уже получил расспросные сведения от кочевавших там когда-то богинцев. Бурамбай с удовольствием согласился на мое предложение, соображая, что все земли, которые я посещу, будут закреплены за его племенем; притом он предупредил меня, что на летовки на Сары-джасе его враги сарыбагиши никогда не заходят, потому что это слишком далеко от их кочевий и они боятся быть отрезанными от них, как был ими отрезан
уклонившийся от Бурамбая богинский род, желавший перекочевать на реку Нарын.
        Снаряжение мое, занявшее три дня, было прекрасное. При содействии Бурамбая я получил внаймы за дешевую цену 70 свежих лошадей, 10 верблюдов и 6 проводников. Съестных припасов, как и во всех моих путешествиях 1857 года, других у меня не было, кроме сухарей, испеченных для меня в большом количестве еще во время моего пребывания в Верном по распоряжению Перемышльского, и сверх того, чая и курдючьего сала. Баранов мы находили везде, где встречали киргизские аулы, и, в случае возможности, забирали их живыми.

24 июня мы вышли в полном своем составе из аулов Бурамбая на Малой Каркаре с тем, чтобы во второй раз проникнуть в неведомую глубь Тянь-Шаня в направлении к самому высокому из его исполинов, Хан-Тенгри, и перейти, по возможности, водораздел рек Джунгарии, принадлежащих к системе реки Или и озера Балхаш и Кашгарии, или Малой Бухарин, принадлежащих к системе реки Тарим и озера Лоб-нор. Подниматься на Тянь-Шань мы должны были по реке Большой Каркаре, принадлежащей к илийской системе.
        После двух часов пути мы достигли выхода Б. Каркары из гор и повернули в ее долину, по которой шли беспрепятственно полтора часа в предгорьях Тянь-Шаня. Долина поросла хорошим еловым лесом, а обнажения горных пород, нами встречаемые, состояли из известняков, а потом из гранита. Дойдя до раздела Б. Каркары на две ветви, мы пошли по левой, но долина ее так сузилась и обратилась в малодоступное ущелье, что наши проводники предупредили нас, что нашему довольно многочисленному отряду с верблюдами следовать далее через ущелье невозможно и что необходимо сделать обход его через горы по дороге, по которой идут обыкновенно богинцы со своими стадами и табунами на свои кочевья. Обходная дорога эта называлась Сарт-джол, то есть дорога сартов.
        Поднимаясь по дороге круто в гору, мы сначала следовали еще по лесной зоне через еловый лес, но затем достигли предела лесной растительности и вышли на чудные луга, характеризуемые альпийской и субальпийской растительностью и служащие для летних кочевок знатных богинцев из Бурамбаева рода. К аулу одного из таких богинцев «белой кости» Балдысана, избравшего себе здесь прекрасное место для летовки по случаю болезни своей матери, которой был необходим горный воздух, мы и направились, свернув в сторону от Сарт-джола через роскошные альпийские пастбища.
        С наслаждением провел я часа три на лугах субальпийской зоны в сборе растений, между которыми в этот день, 24 июня, мне удалось найти и один новый вид астрагала, названный впоследствии ботаником Бунге Oxytropis ochroleuса.[Вот полный список растений, собранных мной в этот день на обходной дороге (Сарт-джол) в лесной субальпийской и отчасти альпийской зонах Тянь-Шаня: Thalictrum simplex, Parnassia laxmani, Thermopsis lanceolata, T. alpina, Medicago platycarpa, Caraganajubata, Oxytropis ochroleuca n. sp., Cicer soongoricum, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Potentilla viscosa, Pyrus sorbus, Ribes atropurpurea, Saxifraga sibirica, Lonicera hispida, L. karelini, Inula rhizocephala, Gnaphalium leontopodium, Senecio sibiricus, Crepis sibirica, Hieracium vulgatum, Primula cortusoides, P. nivalis, Cortusa matthioli, Gentiana prostrata, G. aurea, Polemonium coeruleum, Myosotis sylvatica, Pedicularis dolichorhiza, Ziziphora clinopodioides, Picea schrenkiana, Juniperus sabina, Allium semenovi, Luzula communis, Juncus buffonius, Carex paniculata, Carex nitida, С. nutans, Hordeum pratense, Elymus
sibiricus, Brachypodium pinnatum, B. schrenkianum, Brotnus erectus, Dactylis glomerata, Poa altaica, Avena pubescens, Phloeum boehmeri.] К аулу Балдысана мы дошли к 4 часам. Балдысан, принявший меня особенно радушно по рекомендации Бурамбая, представлял собой тип каракиргизского сибарита. Миролюбивый по природе, он прежде всего любил свое спокойствие и, не принимая участия в кровавой распре богинцев с сарыбагишами, он никогда не ездил на баранту и любил кочевать в тех местностях Тянь-Шаня, которые были наиболее недоступны набегам сарыбагишей. Наклонности его были артистические. Он страстно любил музыку и считался между каракиргизами самым лучшим музыкантом на домбре (струнный инструмент вроде балалайки) и охотно заслушивался песнями народных сказителей и импровизаторов, иногда проводя в этом занятии целые ночи.
        С особенным удовольствием, по моему приглашению, Балдысан играл передо мной на домбре, пригласил и сказителей былин, которые пели очень монотонно эти былины под звуки домбры, а также импровизировали передо мной какие-то песни, в которых, по свидетельству моих переводчиков из казаков, прославляли мои поездки на прибрежья Иссык-Куля и к истокам Нарына, заставившие сарыбагишей бежать с земель богинцев. Когда же я возвратился в приготовленную мне юрту со своим неотлучным переводчиком-казаком и художником Кошаровым, к нам явился в своей живописной одежде и высокой шапке из лебяжьего пуха, с бубнами в руках дуана, то есть прорицатель, или по-сибирски шаман, так как у каракиргизов, так же как и у киргизов Большой орды, под покровом слабо привившегося мусульманства тлелись еще остатки шаманства.



        Дуана (колдун) Большой орды. 1857 г. Рисунок художника П.Кошарова


        Дуана, после нескольких обычных бешеных прыжков, привел себя в экстаз прорицателя и принялся предсказывать мне мою будущность. По его отрывочным словам, переведенным мне казаками (как они умели), он предсказал мне, что я буду улькун-тюре (большой сановник) у царя и буду иметь сто чинов (или знаков отличия), которые он, судя по его жестикуляции, видел на мне «воочию» перед собой, после чего при всякой новой виденной им почести падал к моим ногам в таком изнеможении, что, наконец, лишился чувств.
        Я, конечно, тогда не придал никакого значения предсказаниям дуаны. О чинах и знаках отличия я и не думал, так как мне уже было 30 лет, и я не думал вступать в государственную службу, заботясь только о научных интересах, в особенности об исследованиях внутренней Азии, задумывая новое путешествие туда, куда впоследствии был направлен, при моем содействии, Пржевальский.
        Проночевав с большим азиатским комфортом у своего гостеприимного хозяина, я распростился с ним поутру 25 июня, причем он выражал мне свое желание, чтобы, когда я буду возвращаться в Россию, я взял его туда на его собственный счет, так как ему хотелось непременно слышать русскую музыку.
        Мы вышли в этот день часов в 6 поутру и направились на Сарт-джол, по которому спустились в зону елового леса и через нее вышли снова в верхнюю часть долины Б. Каркары. Эта часть долины, расположенная выше дикого ущелья, в котором река пробивается через передовую цепь Тянь-Шаня и которую мы вынуждены были обойти по Сарт-джолу, на протяжении верст десяти еще сохраняет характер узкой поперечной долины с крутым подъемом, но лесная растительность в ней уже исчезает. Зато отовсюду по крутым, отчасти заросшим кустарником обрывам торчат скалы, сначала состоящие из гранита, а потом из сиенита. После часов двух или трех подъема по этой поперечной долине мы вышли на широкую и высокую продольную, по отношению к направлению хребта, то есть простирающуюся с востока к западу. В этой продольной долине сливаются две ветви Каркары: одна текущая с запада, а другая - с востока. Первая сохраняет название Каркары, а вторая, то есть текущая с востока, носит название Кок-джар по цвету встречаемых на ней каменных обрывов (Кок-джар значит
«зеленый яр»).
        Кокджарская долина, по которой мы последовали, повернув прямо к востоку, оказалась одной из характерных высокогорных продольных долин внутреннего Тянь-Шаня. Средняя ее высота была не менее 2760 метров; вся она лежит выше пределов лесной растительности и поросла на крутых скатах двух параллельных кряжей, между которыми она простирается в направлении прямо от востока к западу, только высокогорными кустарниками, а отчасти и субальпийскими и альпийскими травами, спускающимися от пределов вечного снега Кокджарского горного прохода.
        Обнажения горных пород, встреченные нами в Кокджарской долине, оказались состоящими из пластов зеленоватого сланца, поставленных на ребро с падением 85° к северу и простиранием прямо от востока к западу, сообразно с направлением широкой и высокой продольной долины.
        Высокогорные кустарники, за неимением деревьев, украшающие долины, были в это время года (25 июня) в полном цвету. Это были осыпанные ярко-желтыми цветами Potentilla fruticosa, два красивых вида таволги с пучками белых цветов Spiraea oblongifolia и Sp. laevigata, серо-зеленые тамариксы, нежная зелень которых перемешивалась с массой прекрасных ярко-розовых цветов (Myricaria daurica), две породы низкорослых светло-зеленых ив (Salix sibirica и S. nigricans), темно-зеленый, иногда полудревовидный казачий можжевельник (Juniperusp seudosabina) и, наконец, колючий тюйэ-уйрюк (Caraganajubata) с густой серой зеленью и бледно-желтыми цветами, по своей форме напоминающий верблюжий хвост и служивший любимым лакомством наших верблюдов.
        Мы следовали верст двадцать по Кокджарской долине, представлявшей, благодаря характеру своей растительности, прекрасные летние стойбища для владельцев страны богинцев, вверх течения широкого, но не быстро струившегося Кок-джара, до тех пор пока не достигли впадения в него речки Туз-кок-джара, получившей свое название от находившегося близ нее соляного источника. Мы завернули к этому источнику, так как соляной ключ в Тянь-Шане представлял для меня, как геолога, интересное явление. В долине Туз-кок-джара источник находился на левой стороне реки, на ровном дне долины, где он выходил из песчано-глинистой породы, образуя бассейн метра в полтора глубиной. Вода, насыщенная раствором поваренной соли, имела 18,6 °C.
        Прибыли мы сюда к 3 часам пополудни, и я предполагал остановиться здесь на ночлег, но не мог осуществить своего намерения, потому что в этой части долины корма были очень плохи, вследствие чего не оказалось и топлива (тезека, то есть помета). Поэтому мы вынуждены были вернуться в долину главного Кок-джара, где и нашли себе в 5 часов пополудни удобное место для ночлега у подошвы подъема на знаменитый между туземцами Кокджарский горный перевал, служащий главным водоразделом между бассейном реки Или и озера Балхаш с одной (джунгарской) стороны и реки Тарим и озера Лоб-нор - с другой (кашгарской).
        Вечер я употребил на укладку богатой добычи растений, собранных в долине Кок-джара,[Вот список этих растений: Anemone narcissiflora, Pulsatilla albana, Ranunculus cymbalariae, R. hyperboraeus, R. gelidus, Callianthemum rutaefolium, Trollius patulus, Eutrema alpestris, Viola grandiflora, Lonicera hispida, Lonicera micropnylla, Galium verum, Aster alpinus, Erigeron uniflorus, Tanacetum Ledebourii, Gnaphalium leontopodium, Saussurea pygmaea, Cirsium semenovi n. sp., Allium schoenoprasum, A. obliquum, A. atrosanguineum, Eremurus altaicus, Luzula campestris Juncus communis, Juncus bulbosus Juncus bufonius, Eriophorum chamissonis, Arenaria rupifraga (Coryomorfa), Cerastium alpinum, Linum perenne, Geranium saxatile, Caragana jubata, Hedysarum polymorphum, Onobrychis sativa, Spiraea oblongifolia, Spiraea laevigata, Alchemilla vulgaris, Potentilla supina, Potentilla pensylvanica, Potentilla multifida, Potentilla bifurca, Potentilla recta, Potentilla fragiformis, Potentilla fruticosa, Myricaria davurica, Carum indicum, Archangelica decurrens, Schrenkia vaginata, Alfredia acantholepis, Androsace villosa, A.
septentrionalis, Onosma simplicissimum, Thymus serpyllum, Phlomis spectabilis, Dracocephalum nutans, Dr. altaiense, Eremostachys sanguinea, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Potentilla bistorta, Potentilla polymorphum, Euphorbia alatavica, Eu. subampiexicaulis, Salix sibirica, S. nygricans, Juniperus pseudosabina, Carex stenophylla, C. paniculata, C. atrata, C. nigra, C. frigida, C. praecox, С. nutans, Hordeum pratense, Elymus sibiricus, Brachypodium pinnatum, Poa alpina, Avena pubescens, Deschampsia koelerioides, Ptilagrostis mongnolica, Phleum alpinum.] между которыми оказались два совершенно новых, получивших впоследствии названия Cirsium semenovi herd. и Deschampsia koelerioides reg.
        Гипсометрическое определение дало для абсолютной высоты нашего ночлега, а следовательно, и продольной долины Кок-джара, 2740 метров, температура воздуха в 6 часов пополудни была +8,5 °C.

26 июня при солнечном восходе было только -2,5 °C. Палатка моя обледенела, а лужи были подернуты тонким льдом. Мы пошли вверх по главному Кок-джару, сначала к югу, а потом стали свертывать постепенно к юго-западу, так как река разбилась на несколько ветвей, из которых каждая сделалась несколько бедной водой. По одной из них мы начали все сильнее и сильнее подниматься в гору. Встречавшиеся нам обнажения состояли из сланцев с простиранием под конец от востока к западу и падением 90°. Далее тропинка наша прошла мимо величественного утеса, состоявшего из светло-голубоватого известняка, возвышавшегося совершенно отвесной стеной над нашей тропинкой.
        Когда же мы добрались около часа пополудни к вершине горного прохода, то мы были ослеплены неожиданным зрелищем. Прямо на юг от нас возвышался самый величественный из когда-либо виденных мной горных хребтов. Он весь, сверху донизу, состоял из снежных исполинов, которых я направо и налево от себя мог насчитать не менее тридцати. Весь этот хребет, вместе со всеми промежутками между горными вершинами, был покрыт нигде не прерывающейся пеленой вечного снега. Как раз посредине этих исполинов возвышалась одна, резко между ними отделяющаяся по своей колоссальной высоте, белоснежная остроконечная пирамида, которая казалась с высоты перевала превосходящей высоту остальных вершин вдвое. И действительно, так как вершина Хан-Тенгри оказалась, по позднейшим измерениям, около 7000 метров абсолютной высоты, то относительная ее высота над горным перевалом составляла 3500 метров, между тем как высота остальных горных вершин над перевалом не превосходила 2000 метров. Небо было со всех сторон совершенно безоблачно, и только на Хан-Тенгри заметна была небольшая тучка, легким венцом окружавшая ослепительную своей
белизной горную пирамиду немного ниже ее вершины.
        Вся горная группа Тенгри-тага была видна на всем своем величественном протяжении, а перед ней вдоль ее подошвы, у наших ног протекала река Сары-джас, которая, как действительно оказалось, согласно показаниям наших вожаков, принадлежала к системе центральноазиатской реки Тарим, протекающей параллельно Тянь-Шаню по южную его сторону в Лоб-нор. К удивлению, река Сары-джас брала начало не на южной, а на северной стороне Тянь-Шаня из многих ледников, широко развитых на северном склоне Тенгри-тага. Собравшаяся из этих истоков река величественно протекала по широкой продольной долине Тянь-Шаня, сначала прямо на запад, а потом, отклоняясь к юго-западу и далее к западу, врывалась постепенно в теснины понизившегося Тенгри-тага и, обогнув его, прорывалась через Тянь-Шань, а затем выходила уже на южную его сторону, в китайский Туркестан (Кашгарию), и, соединившись там с другой значительной тянь-шаньской рекой Ак-су, несла свои воды в Тарим. Гипсометрическое определение дало для абсолютной высоты Кокджарского горного перевала и, следовательно, горного тянь-шаньского водораздела 3510 метров, температура на
перевале в час пополудни была +9,5 °C, а растительность его - высокоальпийская.
        Часа три я пробыл на перевале не только для того, чтобы налюбоваться таким величественным видом, подобный которому едва ли можно где-либо встретить в мире, но и для того, чтобы ориентироваться в орографии высшей в Тянь-Шане горной группы, которой местные жители так метко дали поэтическое название Тенгри-таг (хребет духов), уподобляя эти снежные вершины небесным духам, а увенчивающего их и подавляющего своим величием исполина, - Хантенгри, то есть царю этих небесных духов. Отсюда произошло и китайское название всей горной системы Тянь-Шань (Небесные горы).
        Часа в 4 пополудни мы начали спускаться к югу с перевала и скоро достигли до ручья, текущего уже в Сары-джас. Ручей этот на втором часу нашего спуска соединился с другим и после многих изгибов достиг Сары-джаса. Недалеко от его устья мы и остановились на ночлег. Казаки расположили мою палатку у самого ручья, впадавшего недалеко оттуда в Сары-джас и принадлежащего, следовательно, к самому центральному из азиатских континентальных бассейнов - бассейну Тарима и Лоб-нора. На снежные вершины начали уже набегать тучи, но я еще успел насладиться дивным зрелищем «мерцания альпов» (Alpengluhen) на Тенгри-таге.
        Только когда погасли последние лучи, освещавшие своим розовым блеском величественного «царя духов» (Хан-тенгри), я удалился в свою палатку и при тусклом свете своей лампады разобрал собранные мной в этот день ботанические сокровища. Между ними оказались два совершенно новых вида растений, получившие впоследствии название Cirsium nidulans и Cortusa semenovi. Всего же собрано было мной в этот день 50 растений.[Вот их список: Anemone micrantha, Ranunculus cymbalariae, R. altaicus, R. gelidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Papaver alpinum, Corydalis gortchakovii, Viola gmeliniana, V. grandiflora, V. biflora, Lychnis apetala, Cerastium trigynum, Astragalus brachytropus, Sedum coccineum, Saxifraga flagellaris, Gentiana aurea, G. prostrata, G. decumbens, Pleurogyne carinthiaca, Myosotis sylvatica, Eritrichium villosum, Veronica ciliata, Pedicularis amoena, P. rhinantoides, P. versicolor, Parrya stenocarpa, Draba pilosa, Draba lactea, D. stellata, Taphrospermum altaicum, Thlaspi cochleariforme, Hutchinsia pectinata, Chrysosplenium nudicaule,
Richteria pyrethroides, Cirsium nidulans n. sp., Taraxacum steveni, Primula nivalia, Cortusa mathioli, Cortusa semenovi n. sp., Oxyria reniformus, Allium alataviense, A. semenovi, Carex atrata, Carex stenophylla, Carex nigra, Carex frigida, Philagrostis mongolica.] Из этих 50 высокоальпийских растений 30 можно считать аборигенами Заилийского края и Семиречья, то есть старой Джунгарии, но из них 4 доходят до Гималайского хребта, 5 до Алтая, а 7 распространяются и по всей алтайской системе. Остальные 20 видов переходят и в Европу, а именно 10 принадлежат к европейским полярным формам, а 10 к европейским высокоальпийским, находимым на Кавказе.
        В ночь на 27 июня над нами разразилась снежная буря.

27 июня в 5 часов утра, выйдя из своей палатки, занесенной снегом, я нашел, что спавшие недалеко от меня под огромной кошмой (киргизским войлоком) были буквально погребены снежной пеленой. Двое или трое из них уже выбрались из своих снежных нор и весело помогали своим товарищам выбираться из-под занесенного снегом войлока, под которым они расположились с вечера. Впрочем, температура была выше вчерашней. Термометр Цельсия показывал +3°, и снег быстро таял в лучах южного солнца. Казаки разбрелись во все стороны собирать топливо, причем один из них, разрывая тающий снег, наткнулся в пределах нашего бивака на предмет, произведший на всех нас очень тяжелое впечатление. Под снегом оказался тщательно завернутый в войлок и одетый в халат, белье и сапоги труп богинца. Труп этот прекрасно сохранился в атмосфере ледяной зоны. Без сомнения, это был один из богинцев, бежавших с поля битвы на Заукинском перевале в мае 1857 года. Раненый или обессилевший в битве, он добрался со своими товарищами до Сары-джаса и, окончив здесь свою жизнь, был тщательно завернут ими в войлок и оставлен под снежной пеленой.
        Напившись чаю, мы снялись со своего бивака уже в 6 часов утра с тем, чтобы, перейдя Сары-джас, предпринять восхождение на поднимавшийся на южной его стороне снежный хребет, достигнуть вечного снега и измерить высоту снежной линии на северном склоне Тенгри-тага.
        Река Сары-джас, на берег которой мы скоро вышли, поразила меня млечно-бело-зеленоватым цветом своей воды, очевидно питаемой ледниками. Переправа через реку не столько была затруднена ее быстротой, которая не была чрезмерна, сколько множеством рукавов и глубокими ямами, оказавшимися в некоторых из них. Тем не менее переправа наша с верблюдами совершилась благополучно, хотя заняла немало времени. Впрочем, я сам выиграл много времени, оставив весь отряд на берегу реки у переправы и отправившись на восхождение налегке с Кошаровым, тремя казаками и двумя киргизами.
        Подъем с продольной долины, имевший до 3000 метров абсолютной высоты, был доступен для наших лошадей, необыкновенно привычных к горным восхождениям. Притом же наши проводники, со свойственной горным каракиргизам сообразительностью, вели нас кратчайшим и легчайшим путем к ближайшим полянам вечного снега. Растительность на скатах, по которым мы поднимались, была высокоальпийская. Подъем оказался очень крутым, но часа через три мы добрались до того, что уменьшившаяся крутизна не мешала уже нам видеть снежные вершины. Только каменные россыпи очень затрудняли нам дорогу. Это были не свежие камни мелкой осыпи, а глубоко врезавшиеся в землю и торчащие из нее острые и крупные камни - может быть, остатки старой морены.
        Наконец, мы добрались до снежных пятен, а затем стали подниматься и по сплошному снегу, но снег этот был свежевыпавшим в предшествующую ночь и прикрывавшим небольшие поляны вечного снега. Здесь, забравшись на доступную для наших лошадей вершину, покрытую на своем северном склоне вечным снегом, я сделал гипсометрическое измерение, давшее мне 3950 метров, которые составляют как высоту снежной линии на северном склоне Тянь-Шаня, так и высшую точку, мной достигнутую в этом хребте. Так как это было в 2 часа пополудни и времени оставалось еще достаточно, то я просил моих проводников помочь мне спуститься на Сары-джас по возможности ближе к тому месту, где эта река врезывается в горы диким и недоступным ущельем, которое приходится обходить через высокий горный перевал.
        Часа полтора мы употребили на спуск диагонально к Сары-джасу, до которого дошли в четвертом часу пополудни, и вышли на него в том месте, где каракиргизы, едущие из кочевьев Бурамбая в Семиречье, останавливаются на втором своем ночлеге. Отсюда я отправил одного из своих казаков вверх по Сары-джасу к нашему отряду с распоряжениями насчет места для ночлега, а сам решился пройти вниз по Сары-джасу еще часа два или более, для того чтобы видеть, откуда обходная дорога отделяется от Сары-джаса и где эта река входит в горное ущелье.
        В эти два часа спуска вдоль течения Сары-джаса я успел получить сколь возможно обстоятельные сведения о всем пути от бурамбаевских кочевьев на Санташе до того города Семиградья, в который эта дорога ведет, а именно Турпака. Проводники рассказали мне, что путь в Кашгарию, на котором мы находились, является единственно удобным в промежутке между Заукинским и Мусартским горными проходами. От аулов Бурамбая до города Турпак они доходят в семь дней. Первую ночь ночуют на Кок-джаре около того места, где мы имели свой ночлег с 25 на 26 июня. Вторую ночь, перейдя трудный Кокджарский горный проход, они ночуют на Сары-джасе на том месте, до которого мы дошли в этот вечер. На третий день они поднимались по дороге, идущей в обход ущелья, через которое пробивается Сары-джас, на горный перевал Куйлю, переходили через него и ночевали на южной его стороне. Вершина перевала всегда бывает покрыта снегом. Но под этим снегом есть лед, так что, по-видимому, дорога проходит через ледник, сползающий с одной из вершин Тенгри-тага. Впрочем, переход через этот перевал мои проводники считали менее высоким и менее
затруднительным, чем переход через Кокджарский горный проход.
        Четвертую ночь они ночевали на Ишигарте - довольно низком перевале, по-видимому, через южное предгорье Тянь-Шаня.
        Пятую ночь ночевали на реке Чолок, а на шестую уже располагались на ночлеге в виду китайского караула, расположенного перед Турпаком.
        На горный проход Куйлю, кроме дороги, переходящей через тянь-шаньский водораздел между реками Кок-джар и Сары-джас, в величественном Кокджарском горном проходе выходит еще и другая дорога, переходящая тянь-шаньский водораздел между вершиной реки Тургень - Ак-су и Сары-джасом, но считавшаяся в мое время затруднительной.
        Вот все, что я мог в то время узнать о путях, обходящих непроходимые сарыджасские теснины и ведущих в Кашгарию. Затем, когда день начал уже склоняться к вечеру, мы повернули назад вверх по Сары-джасу и уже довольно поздно ночью достигли ночлега нашего отряда. Ночь была теплее прошедшей, и снег не падал.

28 июня в 5 часов утра термометр показывал +5 °C. Мы тронулись в путь в 6-м часу. В этот день я желал пробраться к истокам Сары-джаса, берущим начало в ледниках, спускающихся в боковую долину Тянь-Шаня. Из продольной долины Сары-джаса, в которой мы находились, нам пришлось сначала часа два еще идти вверх по течению реки, а затем, отойдя от нее и поднявшись в гору, перейти диагонально горный отрог, огибаемый течением реки. Часа через три мы снова вышли на Сары-джас, но уже в той верхней части его течения, где он еще не выбрался из поперечной долины, в которую стекались его истоки, берущие начало из ледников, спускающихся с Тенгри-тага. Я направился к тому из них, который казался мне самым громадным и замыкал поперечную долину, и оставил от себя вправо два очень красивых ледника, спускавшихся по направлению на юго-запад в боковую долину, имевшую ширину в три версты.
        Мы шли по дну долины, засыпанному валунами. Преобладающая между ними горная порода - прекрасный белый и серый мрамор. Его здесь, несомненно, более, чем около храма Весты в Тиволи близ Рима. Попадались между валунами горные глинистые, и кремнистые, и светло-серые, и блестящие слюдяные сланцы, а нередко кристаллические породы - граниты, гнейсы и сиениты, но вулканических пород, как и во всем виденном мной до сих пор Тянь-Шане, совсем не было.
        По всей долине попадались нам рассеянные в огромном количестве черепа горных баранов с их громадными завитыми рогами. Черепа эти были так тяжелы, что сильный казак с некоторым трудом поднимал их. Они были очень отличны от распространенных в Алтае и в других азиатских горных хребтах горных баранов - архаров (Ovis argali). Туземцы называют найденных нами баранов кочкарами. Эта порода колоссальных горных баранов была впервые охарактеризована и описана знаменитым путешественником XIII века венецианцем Марко Поло. Соотечественники не поверили его описаниям и прозвали его «il millione», то есть рассказчиком сказок из «Тысячи и одной ночи». Только в первой половине XIX века английский путешественник лейтенант Вуд (Wood), проникший на Памир, нашел там черепа с рогами, в точности соответствующие описанным Марко Поло, и по этим описаниям английские зоологи установили баранов Марко Поло как новое животное, которому и дали название в честь знаменитого венецианца Ovis polli, но причислили его к породам животных, полностью вымерших в историческое время, подобно так называемой морской корове (Rhytina stellen).
        Часа три следовали мы вверх по широкой долине и, наконец, стали переходить ее диагонально, направляясь к выдающемуся в нее с нашей левой стороны мысу, до которого шли еще часа два, переправившись через Сары-джас на правый его берег. Мыс оканчивался крутым утесом, к которому мы добрались часам к 4 пополудни. Здесь я остановил весь свой отряд с верблюдами и вьюками на дневку, так как остаток этого дня я хотел посвятить восхождению на круто возвышавшуюся над нами окраину долины и оттуда увидеть ледник, к которому я стремился, во всем его объеме, а весь следующий день посвятить, уже налегке, ближайшему осмотру самого ледника и верхней части долины.
        Как только весь наш обширный караван остановился на свою продолжительную дневку, мы с Кошаровым, в сопровождении двух казаков и двух киргизов, поехали вверх по долине, к которой с левой нашей стороны близко подошли круто возвышавшиеся и увенчанные вечным снегом горы. Скоро мы стали подниматься на их крутые склоны по едва заметной тропинке, и здесь нас ожидала нежданная встреча.
        По тропинке, проходящей выше нашей, но параллельно с ней, можно сказать, над нашими головами, на расстоянии хорошего ружейного выстрела неслось большое стадо горных баранов, которых наши богинцы приветствовали криком: «Кочкар, кочкар!» И действительно, я мог рассмотреть в свой бинокль, что это были громадные бараны с теми характерными рогами, черепа которых мы находили во множестве в долине Сары-джаса. Таким образом, я с восторгом мог констатировать, что полусказочный Ovis polli еще существует, и мог собрать некоторые биологические о нем сведения от знакомых с его жизнью каракиргизов.
        Альпийские пастбища на склонах Тенгри-тага так обширны и богаты чудными травами, что на них этой самой породе колоссальных горных баранов живется очень привольно. Притом же такие альпийские пастбища, на абсолютной высоте своей не менее 3000 метров, проходят широкой, хотя местами прерванной глубокими ущельями полосой от склонов Тенгри-тага до Памира (Крыши мира), на которую они свободно взбегают отсюда, прыгая, где возможно, через пропасти или спускаясь в них своими характерными прыжками, бросаясь с отвесных скал головой вниз и безвредно падая на свои несокрушимые рога, стук которых оглашает нередко тишину горных ущелий.
        С места интересной нашей встречи мы могли хорошо ориентироваться в сарыджасских ледниках. За широкой долиной мы ясно видели еще два прекрасных ледника, живописно спускавшихся в короткую поперечную, по отношению к нашему пути, долину. Очень ясно можно было различить у подножия двух отдельных групп снежных белков Тенгри-тага белоснежные фирновые поляны, дающие начало ледникам, каменные гряды их боковых морен и, наконец, их оконечности грязного цвета. Но всего более нас интересовал тот ледник, который замыкал нашу долину и величественно спускался с обширных фирновых полей Тенгри-тага, падая, наконец, крутым уступом в нашу долину Кошаров особенно тщательно срисовал этот ледник с высоты, на которой мы находились.
        Уже начало смеркаться, когда мы полезли еще далее в гору, для того чтобы с еще большей высоты насладиться неописуемым зрелищем «мерцания альпов» (Alpengluhen) Небесного хребта, когда вся обширная долина уже оделась ночным покрывалом, а снежные вершины Тенгри-тага, со своим величественным царем Хан-тенгри во главе, блистали еще своими рубиновыми цветами в лучах невидного уже из долины солнца. Когда, наконец, начало блекнуть и это магическое мерцание, мы спустились в объятия ночи к приветливым огонькам нашего привала. Ночь, проведенная нами здесь вблизи ледника Сары-джаса, получившего впоследствии мое имя, не была особенно холодна: термометр в 9 часов вечера показывал +8,5 °C.

29 июня я встал в 5 часов утра и отправился налегке, в сопровождении только Кошарова, трех казаков, двух богинских проводников и одной вьючной лошади, в направлении к главному леднику, который мы скоро увидели непосредственно перед собой. Он спускался с громадной группы вершин Тенгри-тага, как бы широким, замерзшим внезапно потоком, заслуживающим, по альпийской терминологии, название ледяного моря (Meer de glase). Нижняя, спустившаяся в долину его часть сопровождалась высокой грядой боковой морены, а оконечность ледника характеризовалась своим цветом, уподоблявшимся цвету почерневших мраморных статуй. К этой оконечности я и подошел, перейдя через передовую ее морену.
        Ледяная масса, составлявшая оконечность ледника, имела метров 100 высоты. Лед ее трещин имел светло-зеленый цвет, уподобляющийся цвету лучших забайкальских бериллов. В нем не было заметно того игольчатого раздробления, какое я замечал во льду знакомых мне альпийских ледников, и хотя местами были видны пузырьки, но все-таки сложение льда было так плотно, что когда я отбивал его глыбу, то мой молоток звенел об него, как о каменную породу. Из-под ледника с силой вырывался один из горных истоков Сары-джаса. Гипсометрическое определение оконечности ледника дало мне 3220 метров.
        От оконечности ледника я свернул вправо, для того чтобы выйти на его левую морену, которая поднималась довольно высокой грядой. Морена содержала в себе и большие каменные глыбы, но большей частью состояла из мелких камней. Местами эта морена так сближалась с ледниками, что мне удалось взобраться на самый ледник, на поверхности которого я встретил большие каменные глыбы на ледяных подставках, так называемые «ледяные столы».
        Чем более я подвигался вверх по леднику, тем чаще я встречал глубокие трещины, сначала настолько узкие, что можно было через них переходить, но когда они сделались шире, я принужден был вернуться на морену, потому что мои спутники, по своей неопытности, не могли служить мне надежными помощниками при переходе через ледник. Цвет льда в глубоких трещинах был не голубой, как в европейских ледниках, а тот же зеленый цвет лучших забайкальских бериллов. Высота, которой я достиг, поднимаясь по леднику, оказалась по гипсометрическому измерению 3285 метров.
        Выбравшись с ледника снова на левую его морену, я спустился в долину, которую достиг в 2 часа пополудни, при температуре воздуха +12,5 °C. Здесь я занялся в высшей степени интересным сбором тянь-шаньских альпийских растений с пастбищ баранов Марко Поло (Ovis роlli) и добрался к вечеру до бивака своего каравана, где температура воздуха в 7 часов вечера оказалась +7 °C.
        Огни были разведены, чай и ужин скоро приготовлены, а я, при свете своей лампады, записал свой дневник и уложил в листы пропускной бумаги свои сокровища - никем еще не виденные растения Тенгри-тага. Ужин наш везде, где не было киргизских аулов и нельзя было достать киргизских баранов, состоял из размоченных сухарей черного хлеба, изжаренных в курдючьем сале.
        Между собранными в верхней Сарыджасской долине 29 июня растениями оказались 4 новых вида. Одним из них была еще и доныне неописанная робиния, похожая на Caraganajubata, но отличающаяся большей густотой своей светло-серого цвета зелени, большей длиной своих игол и своими светло-розовыми, а не желтыми цветами. Я собрал и высушил очень тщательно этот интересный род растений, который каракиргизы называли тюйэ-уйрюк (верблюжий хвост), но описывавший собранные мной растения директор Ботанического сада доктор Регель проглядел это растение, смешав его с очень отличным от него видом Caragana jubata, распространенным во всем алтайско-саянском нагорье, имеющим желтые цветы и принадлежащим другому виду рода Caragana. Остальные три новых вида, найденные мной 29 июня в Сарыджасской долине, принадлежали к семейству сложноцветных; они получили впоследствии, при их описании, следующие названия: Saussurea semenovi, S. glacialis и Cirsium semenovi.
        Из растений, уже мне знакомых, всего более бросились в глаза светло-голубые ковры обыкновенных, распространенных и на лугах нашей родной Сарматской равнины незабудок (Myosotis silvestris), золотисто-желтые ковры того рода лука, который дал китайское название Цун-линя (луковые горы) центральной части Тянь-Шаня, где я впервые открыл эти растения (Allium semenovi), и, наконец, темно-синие ковры высокоальпийских пород генциан.[Вот полный список собранных мной 29 июня в Сарыджасской долине 60 растений: Thalictrum alpinum, Anemone micrantha, Ranunculus cymbalariae, R. altaicus, R. gelidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Aconitum rotundifolium, Coridalis gortchacovii, Parrya stenocarpa, Draba pilosa, D. lactea, D. stellata, D. incana, Thlaspi cochleariforme, Erysimum cheiranthus, Taphrospermum altaicum, Hutchinsia pectinata, Viola grandiflora, Lychnis apetala, Alsine villarsii, Cerastium trigynum, Caragana jubata, Oxytropis kashmiriana, Ox. oligantha, Astragalus brachytropus, Hedysarum polymorphum, Spiraea oblongifolia, Potentilla sericea,
Saxifraga flagellaris, Chrysosplenium nudicaule, Galium soongoricum, Aster alpinus, A. flaccidus, Calimeris aitaica, Erigeron uniflorus, Richteria pyrethroides, Tanacetum ledebourii, T. pulchrum, Gnaphalium leontopodium, Saussurea pygmaea, S. semenovi, S. glacialis, S. sorocephala, Cirsium nidulans, С semenovi, Alfredia acontholepis, Taraxacum caucasicum, T. steveni, Crepis multicaulis, Primula cortusoides, P. nivalis, Gentiana falcata, G. aurea, G. prostrata, G. kurroo royle, G. frigida, Swertia marginata, Myosotis sylvatica, Salix sibirica, Allium semenovi, Festuca aitaica, Poa alpina, Koeleria cristata, Deschampsia coelerioides, Ptilagrostis mongolica, Phleumalpinum.]

30 июня весь мой отряд, в полном своем составе, снялся с лагеря в 6 часов утра при температуре +3,5 °C, и мы пошли вниз по долине Сары-джаса, по правой стороне реки, до тех пор, пока ее течение не вышло в продольную долину и не повернуло по ней к западу. С этого места начали подниматься в 10 часов утра на высокий перевал, разделяющий параллельные между собой продольные долины Сары-джаса и Кок-джара, и, достигнув вершины перевала около часа пополудни, спустились в долину Кок-джара, а затем, выйдя на свою старую дорогу, добрались к вечеру до Туз-кок-джара и здесь, поднявшись верст на пять выше соляного источника, остановились на ночлег.
        Около этого ночлега я, к своему особенному удовольствию, нашел обнажения горных известняков с их характерными окаменелостями каменноугольной системы (Productus giganteus, Pr. semireticulatus, Spirifer sp. Bellerophon, Pleurotomaria и другие). Эта находка была тем интереснее, что она определяла глубокую геологическую древность поднятия Тянь-Шаня, который, несомненно, уже с конца каменноугольного периода составлял остов великого азиатского материка.

1 июля мы вышли со своего ночлега на Туз-кок-джаре в 8 часов утра, через два часа достигли верховьев этой речки, откуда начали подниматься крутым, но доступным для наших верблюдов подъемом до вершины горного перевала, на котором были видны пятна еще не растаявшего снега. Везде, где на нашем подъеме нам попадались обнажения горных пород, они состояли из красного песчаника, имеющего почти вертикальное падение (85° к северу). Высота перевала, по моему гипсометрическому измерению в 2 часа пополудни, оказалась 3320 метров. Растительность на всем горном перевале оказалась высокоальпийской.[Вот список растений, собранных мной 1 июля на Текесском перевале: Anemone narcissiflora, Ranunculus cymbalariae, Ran. altaicus, Ran. gelidus, Calliantemum rutaefolium, Isopyrum anemonoides, Isopyrum grandiflorum, Viola grandiflora, Draba rupestris, Lychnis apetala, Alsine villarsii, Geranium saxatile, Caragana jubata, Potentilla multifida, Gnaphalium leontopodium, Serratula nitida, Scorzonera austriaca, Taraxacum steveni, Joungia flexuosa, Myosotis sylvatica, Eritrichium villosum, Arnebia perennis, Pedicularis
rhinantoides, Ped. versicolor, Dracocephalum altaiense, Dr. nutans, Orithya heterophylla, Allium semenovi, All. atrosanguineum, All. alataviense, Carex atrata. Кроме перечисленного 31 растения найдено мной здесь в этот день еще и одно новое, из сложноцветных, получившее впоследствии название Serratula procumbens.] Виды с перевала на Хан-тенгри и часть Тенгри-тага хотя и более ограниченные, чем с Кокджарского горного прохода, тем не менее очаровательны. С другой стороны вид на север, на врезанную глубокой щелью долину Кокпако, обширен и величествен.
        По одному из истоков этой реки мы и начали спускаться с перевала прямо к северу, но через полчаса пути свернули к северо-востоку и по безводной долине скоро вышли на исток реки Текес. Сначала мы шли по безводной части долины, а дальше в ней начали собираться источники Текеса. Красные песчаники заменились здесь известняками, а затем брекчиями. По слиянии своих истоков Текес сделался значительной рекой, направлявшейся сначала к северу, а потом к северо-востоку.
        По мере нашего спуска по Текесу мы вошли в лесную зону. Высокоальпийские растения начали изчезать, и стали появляться высокогорные кустарники тюйэ-куйрюк (Caragana jubata); арча (Juniperus sabina), черганак (Berberis heteropoda), жимолость (Lonicera hispida, L. microphylla, L. karelini, L. coerulea), облепиха (Hippophae rhamnoides), ивы (Salix nigricans, S. sibirica) и, наконец, более высокие деревья: рябина (Sorbus aucuparia), береза (Betula alba), тополь (Populus suaveolens) и ель (Picea schrenkiana).
        По мере нашего спуска по долине Текеса травы, мной встречаемые, все более и более принадлежали уже к культурной зоне и имели характер самой обыкновенной европейско-русской флоры.[Вот список растений, найденных мной в лесной и культурной зонах Текеса 1 и 2 июля 1857 г.: Thalictrum minus, Th. simplex, Ranunculus acris, Ran. polyanthemus, Trollius altaicus, Aquilegia vulgaris, Delphinium caucasicum, Aconitum lycoctonum, Berberis heteropoda, Papaver alpinum, Turritis glabra, Draba nemorosa, Capsella bursa-pastoris, Parnassia Laxmani, Polygala vulgaris, Dianthus crinitus, Gypsophila acutifolia, Silene inflata, Alsine villarsii, Cerastium vulgatum, Cer. alpinum, Geranium pratense, Thermopsis lanceolata, Medicago platycarpa, M. foliata, Trifolium repens, Tr. pratense, Oxytropis ochroleuca, Coronilla varia, Vicia cracca, V. sepium, Lathvrus pratensis, Geum strictum, Sanguisorba alpina, Potentilla scricea, P. recta, Aichemilla vulgaris, Pyrus aueuparia, Carum carvi, Archangelica decurrens, Anthriacus sylvestris, Lonicera hispida, L. coerulea, L. microphylla, L. karelini, Galium verum, Valeriana
officinalis, Achillea millefolium, Tanacetum vulgare, Artemisia dracuncalus, Gnaphalium leontopodium, Senecio sibiricus, Jurinea chaetocarpa, Taraxacum officinale, Crepis sibirica, Campanula glomerata, С patula, Adenophora polymorpha, Gentiana falcata, Pole monium coeruleum, Myosotis sylvatica, Veronica spicata, Euphrasia officinalis, Pedicularis comosa, P. rhinantoides, Lycopus exaltatus, Origanum vulgare, Thymus serpyllum, Nepeta nuda, Nepeta ucranica, Dracocephalum altaiense, Scutellaria orientalis, Lamium album, Phlomis tuberosa, Goniolimon speciosum, Plantago major, Eurotia ceratoides, Rumex acetosa, Rumex aquaticus, Polygonum bistorta, Hippophae rhamnoides, Euphorbia esula, Salix nigricans, S. sibirica, Urtica cannabina, Betula alba, Picea schrenkiana, Juniperus sabina, Alisma ranunculoides, Orchis latifolia, Iris guldenstadtiana, Orithyia heterophylla, Gagea liottardi, Allium atrosanguineum, Al. alataviense, Al. obliguum, Veratrum album, Phleum boehmeri, Lasiagrostis splendens.]
        Что же касается горных пород, встреченных мной при спуске по Текесской долине, то в альпийской зоне осадочные породы заменились кристаллическими, а именно гранитами и сиенитами, которые тянулись по нашему пути часа полтора. Затем пошли опять осадочные породы, сначала сланцы, потом песчаник, наконец, и горные известняки с их характерными окаменелостями каменноугольной системы - Productus semireticulatus и т. д. Известняки эти имели падение 50° к западу. За ними пошли тонкослоистые некристаллические (глинистые) сланцы, похожие на известные в геологической номенклатуре под названием Brandschiefer, в которых нередко встречаются пласты каменного угля. Такое развитие в верховьях реки Текес пластов каменноугольной системы объясняет обилие ниже по реке (в китайской Кульджинской провинции) богатых месторождений каменного угля. Перейдя на левую сторону Текеса, мы выбрали себе здесь место для ночлега в ночь на 2 июля при впадении в Текес небольшого ключика между кустами арчи (Juniperus sabina).

2 июля мы вышли с нашего ночлега на Текесе в 7 часов утра, сначала спустились вниз по реке по расширяющейся долине, которая ниже зоны хвойных лесов поросла богатой травяной растительностью европейского типа. Пройдя часа два вниз по широкой долине, мы повернули к северо-западу, стали подниматься в гору и достигли к 11 часам утра вершины не особенно высокого перевала, отделяющего долину Текеса от долины реки Каркары, с перевала вышли уже на знакомую нам тропинку Джиль-карагай, которая вывела нас в долину Каркары, откуда мы без труда добрались ранее вечера до кочевьев Бурамбая.
        В его аулах ожидали нас некоторые интересные и даже важные для меня известия. Получен был очень характерный ответ на мое письмо от моего «тамыра» - верховного манапа сарыбагишей Умбет-Али. Он отвечал мне, что не соглашается ни на какую частную выкупную сделку со своим врагом Бурамбаем впредь до общего примирения обоих племен, в котором должны быть окончательно сведены счеты в том, кто перед кем останется в долгу. Основой таких счетов, по киргизскому обычному праву, служит прежде всего подсчет потерь каждой стороны в баранах, рогатом скоте, лошадях, верблюдах и, наконец, людях - «черной» и «белой» кости. Все эти потери переводятся на число баранов, служивших в то время как бы монетной единицей при денежных расчетах. При подобных расчетах отношение той или иной ценности к барану, служащему монетной единицей - быка, коровы, лошади, верблюда и даже человека
«черной кости», - не представляло никаких затруднений, так как определялось обычаем, и только потеря человека «белой кости» или признаваемого по общественному мнению «батырем» всякий раз подлежала особой оценке по взаимному соглашению. Так, например, гибель сарыбагишского манапа Урмана должна была иметь для богинцев последствием начет в несколько тысяч монетных единиц, то есть баранов. Что же касается пленных, то так как они уже обращались в собственность племени, их захватившего, то они разменивались с большей легкостью один на один, а в случае если менять их было не на кого, то выкуп людей «черной кости» совершался по определенной бесспорной таксе, а выкуп людей «белой кости» и «батырей» происходил по взаимному соглашению. Вот от такого-то частного соглашения со своим врагом Бурамбаем о пленницах из его семейства Умбет-Али отказывался, но известил меня, что всех четырех пленниц, о которых шла речь, в том числе и свою родную сестру, он посылает мне, как своему тамыру, в дар, предоставляя мне распорядиться вместо него их дальнейшей участью.
        Само собой разумеется, я поспешил принять привезенных пленниц, объяснив им, что так как они освобождены из плена, то могут немедленно вернуться домой, а сестре Умбет-Али предложил по ее усмотрению вернуться или к мужу, или к своему брату. В ответ на мой вопрос она объяснила, что и сам Умбет-Али предлагал ей навсегда остаться у него и жить в довольстве и почете, но она высказала решительно, что желает остаться верной своему долгу и возвратиться в семью и племя своего мужа, в которое она отдана была добровольно своими родителями. Пленницы, и в особенности дочь погибшего Урмана, были приняты в семью старого Бурамбая с почетом и радостью. Передав почетных пленниц в руки Бурамбая, я просил его только помочь мне отдарить достойным образом Умбет-Али за его дар согласно их обычаю, так как пленницы были возвращены мной в их семьи без выкупа. Бурамбай предоставил мне для этой цели 12 лучших коней, а я присовокупил к тому шесть кусков кавказских шелковых материй, несколько роскошных казанских изделий, шитых золотом, и несколько предметов из златоустовского оружия.
        Еще более важные, хотя очень печальные, но вполне достоверные сведения, относящиеся к судьбе моего берлинского коллеги Адольфа Шлагинтвейта, были привезены мне посланцами Бурамбая, снаряженными им по моей просьбе в Кашгар для разведок. Посланцы, снаряженные Бурамбаем за два дня до моего последнего путешествия в Тянь-Шань к ледникам Сары-джаса, вышли на эту реку несколько ранее меня и оттуда через обходную дорогу на Куйлю, перейдя Тянь-Шань через Ишигарт, достигли Кашгара на своих превосходных лошадях в 8 дней пути, пробыли там несколько дней и вернулись к Бурамбаю на другой день после моего возвращения.
        Посланцы, бывшие и прежде в Кашгаре, нашли там большую перемену. Китайские власти были уже давно изгнаны мусульманами, и в Кашгаре властвовал туземный тюре, по имени Валихан, отличавшийся большой жестокостью. Зимой 1855/56 года в Кашгар прибыл знатный и очень ученый «фрянг» и привез с собой богатые запасы разных предметов: красивых тканей, оружия, часов, зрительных труб, каких-то инструментов и книг. Сначала Валихан принял его хорошо и даже, по его желанию, разыскивал для него проводников между каракиргизами, так как «фрянг» весной 1857 года собирался ехать на Мустаг, но затем Валихан почему-то не поладил с «фрянгом» и посадил его в тюрьму, забрал все его вещи и до наступления весны 1857 года приказал отрубить ему голову на площади Кашгара.
        Сведения эти были переданы мне с такими подробностями, что сомневаться в гибели самоотверженного путешественника было невозможно. И все, что мне приходило в голову предпринять для того, чтобы спасти Шлагинтвейта в то время, когда я прибыл впервые в аулы Бурамбая, где уже ходили неопределенные слухи о том, что Валихан держит в тюрьме какого-то знатного «фрянга», оказалось уже несвоевременным. Что же касается до собирания более точных сведений о гибели Шлагинтвейта, то я решился, по своем возвращении в Омск, настойчиво просить генерал-губернатора снарядить для этой цели единственного европейски образованного киргиза - казака поручика Валиханова в Кашгар, что и было впоследствии осуществлено с полным успехом, а значительно позже на месте казни Шлагинтвейта Русское географическое общество соорудило скромный памятник смелому ученому.



        Портрет казаха. 1856 г. Карандашный портрет, выполненный Ч.Валихановым


        Во время своего трехдневного пребывания (3, 4 и 5 июля) в аулах Бурамбая я, не теряя времени, задумал новое путешествие в глубь Тянь-Шаня. Ознакомившись вполне с двумя путями, ведущими через Тянь-Шань в Кашгарию (Малую Бухарина), а именно: первым через Зауку и верховья Нарына и вторым на Сары-джас и Куйлю, я стремился исследовать сколько-нибудь и третий, лежащий всецело в китайских пределах, а именно знаменитый Мусартский горный проход, который служит главным путем сообщения для китайцев между Кульджой и Семиградьем - городами, расположенными вдоль южной подошвы Тянь-Шаня в китайском Туркестане (Малой Бухарин).
        Я составил себе такой план: выйти по знакомому уже мне пути на верховье реки Текес, спуститься по ней и выбрать один из правых ее параллельных между собой притоков и притом такой, который брал бы начало в знаменитых мусартских ледниках, и подняться по нему до этих ледников с тем, чтобы с одной из соседних вершин обозреть, хотя бы издали, знаменитый Мусартский горный проход. В моем предприятии я мог рассчитывать, по рекомендации Бурамбая, на содействие того богинского рода, который, постоянно кочуя на Текесе, находился в близких сношениях с китайскими властями Кульджинской провинции и в то время (1857 г.) платил еще дань китайскому правительству.

6 июля я уже перешел из аула Бурамбая в аулы того самого богинского манапа Токсобы, на которого мне указывал Бурамбай, как на сохранившего свои связи с Китаем. Токсоба принял меня очень гостеприимно и обещал всякое содействие для достижения моей цели - выйти к мусартским ледникам с западной их стороны, совершенно минуя китайские пикеты. Между притоками Текеса, по которым можно было совершить такое восхождение, он в особенности называл Каракол (который не следует смешивать с другим Караколом иссык-кульской системы) и Орта-Мусарт. Для выполнения своего предприятия я облегчил себя по возможности тем, что взял с собой только 30 казаков, оставив остальных со всеми верблюдами и вьюками в аулах Бурамбая, которого их пребывание вполне обеспечивало от нападения сарыбагишей.

7 июля я вышел вместе с Токсобой на новое его кочевье на речку Сары-джас, приток реки Кеген (не следует смешивать с Сары-джасом системы Тарима и Лоб-нора, о котором я говорил выше), и ночевал на этой речке у Токсобы.

8 июля, поднявшись по Малому Сары-джасу, я вышел на не особенно высокий перевал, а с него спустился на реку Текес, по которой и следовал весь этот день до впадения в него реки Каракол. Здесь в 6 часов вечера я уже остановился на ночлег. Температура воздуха была +8 °C. Гипсометрическое определение дало 1960 метров высоты для долины Текеса в этом месте.

9 июля, в пять часов утра, мы снялись со своего лагеря на Текесе и часа через два уже вступили в долину Каракола. По этой долине мы поднимались в течение трех часов, дошли до предела лесной растительности и вышли в альпийскую долину, где находились самые крайние богинские кочевья рода манапа Токсобы. Здесь мы остановились ранее полудня на привале в удобном месте, где я хотел оставить свой отряд с тем, чтобы налегке с Кошаровым, тремя казаками и двумя богинцами из рода Токсобы немедленно подняться в гору, перейти через гребень, поднимающийся над долиной Каракола, спуститься на реку Орта-Мусарт и найти в верхней части ее течения удобное место для ночлега. Следующие же три дня я полагал употребить на восхождение на такие вершины, соседние с истоком этой реки, с которых я, не приближаясь к китайским пикетам и к китайскому караванному пути, мог бы обозреть Мусартский горный проход. Предприятие мое облегчалось тем, что в 1857 году сношения китайцев по этому проходу с Семиградьем, от них отложившимся и им враждебным, были очень слабы.
        Но не успели мы еще отделиться от нашего отряда и начать налегке свою поездку на Орта-Мусарт, как вдруг прискакал к нам «весь в пене и пыли» гонец от султана Тезека с известием, которое сразу изменило все мои планы. Оказалось, что Тезек, вероломно захваченный одним из младших султанов Большой орды, Тарыбеком, лежит скованный у него в плену и рискует ежечасно быть убитым или выданным его врагам сарыбагишам.
        Вот как все это произошло. В числе родов атбанского племени, подчиненного старшему султану Тезеку, находился род младшего султана Тарыбека, кочевья которого выступали далеко вперед всех кочевьев Большой орды, на юге от реки Или. Жаркое время года Тарыбек любил пребывать в прохладной альпийской зоне южной цепи Заилийского Алатау, и в последние годы даже не возвращался на зимовки в Илийскую равнину, зазимовывая в глубоких и хорошо защищенных долинах и ущельях Заилийского Алатау. Таким образом, связь Тарыбека с остальными родами племени атбанов постепенно ослабела, и он даже перестал платить обычную дань своему старшему султану.
        Тезек, прибывший вслед за мной в богинские владения с сильным отрядом, хотел воспользоваться этим случаем для того, чтобы восстановить свое владычество над пройденными им попутно землями всего своего племени. Не подозревая никакой опасности, он явился с конвоем из четырех своих всадников в аул Тарыбека для переговоров по упомянутому предмету и был встречен этим последним с почетом. Но на другой день, когда требования Тезека не понравились Тарыбеку, он был вероломно им схвачен и скован. В последующую затем ночь двум из всадников Тезека удалось спастись бегством. Один из них направился по его поручению ко мне, а другой - к верному его другу, знаменитому атбанскому батырю Атамкулу, находившемуся в богинских аулах с частью Тезекова отряда. Два же остальных всадника Тезека остались с ним в заключении.
        Получив неожиданное известие об участи Тезека, я немедленно решился во что бы то ни стало поспешить на выручку своего союзника и поднял весь свой отряд в обратный путь. Не имея при себе верблюдов, мы могли ехать с большой быстротой и глубокой ночью уже достигли кочевьев Токсобы. Здесь мы отдохнули несколько часов в ожидании перемены лошадей.
        На следующий день, 10 июля, мы выехали на этих свежих лошадях на рассвете, проехав с необыкновенной быстротой весь путь, вернулись тотчас после полудня к Бурамбаю, который уже сделал распоряжение о сборе лошадей и людей для нашей экспедиции на выручку Тезека. К 8 часам вечера все было собрано. В состав нашего отряда вошли:
40 казаков моего конвоя (10 казаков с моими вьюками и Кошаровым я оставил в аулах Бурамбая), 200 атбанцев под начальством храброго и верного Тезеку Атамкула и, наконец, 800 богинских всадников под начальством сына Бурамбая Эмирзака, жена которого была возвращена мной из вражьего плена.
        Мы были снаряжены так, что каждый из казаков и атбанцев имел по две оседланные лошади, из которых на одной он скакал, а другая бежала за ним в поводу, и он пересаживался с одной на другую через каждые тридцать верст.
        Перед своим отъездом я навсегда простился с почтенным старцем Бурамбаем. Я благодарил его за то содействие, без которого я не мог бы проникнуть в долины Тянь-Шаня и нагорные выси Тенгри-тага, и повторил ему свое обещание содействовать всеми силами к принятию его в русское подданство. Прощание наше было тем более трогательно, что каждый из нас глубоко сознавал, чем мы друг другу обязаны.
        Тронулись мы в путь ранее 9 часов вечера и при помощи запасных лошадей на рассвете
11 июля достигли до кочевьев Тарыбека, находившихся в глубине одной из долин южной цепи Заилийского Алатау, на северной ее стороне. Таким образом, мы проскакали, сделав только на полупути одну получасовую остановку, около 130 верст в семь часов.
        Верстах в пяти не доезжая до аула Тарыбека, я остановил весь наш отряд в глубоком овраге для того, чтобы сосчитать наши силы. Оказалось, что 40 казаков моего конвоя были все налицо, что из 200 атбанцев Атамкула было только 20 % отсталых, но что в богинском отряде из 800 всадников прибыло только 20 %, так как большинство их не имело запасных лошадей. При всем том ждать прибытия отсталых было невозможно, так как слух о нашем прибытии мог дойти до Тарыбека, и он успел бы покончить с пленным Тезеком. Поэтому я отобрал немедленно сотню лучших всадников и поскакал к аулу, а остальным приказал расположиться так, чтобы отрезать всему аулу выход из долины, в которой он находился на кочевье. При этом я, однако же, отдал строгое приказание не предпринимать никаких враждебных действий против аула, стараясь захватить только одного Тарыбека.
        Мы застали весь обширный аул в полной и живописной его перекочевке. Навстречу мне выехал брат Тарыбека Саурюк и объяснил, что Тезека в ауле уже не было. Он бежал ночью с одним из своих всадников, а другой, оставшийся в заключении, был немедленно мне представлен и подтвердил известие о Тезеке, утверждая, что его султан находится теперь уже в полной безопасности в верных ему аулах. Тарыбека также не было в ауле, он ускакал в горы на рассвете, как только получил первое известие о нашем приближении. Я объяснил Саурюку, что мы не имеем намерения предпринимать что-либо враждебное против аула и даже не желаем препятствовать его перекочевке, но непременно захватили бы весь аул с его стадами, если бы Тезека не было в живых или он был бы выдан сарыбагишам. Таким образом, вся наша экспедиция была благополучно окончена. Я распростился с Эмирзаком, который со своими всадниками вернулся к своему отцу, собирая по дороге отсталых, и с Атамкулом, который со своими всадниками направился в свой аул, находившийся не особенно далеко от места нашей остановки, причем Атамкул взял с меня слово, что я навещу его. Такие же
приглашения получил я и от братьев Тарыбека - Саурюка и Басурмана.
        Вследствие необходимости этих посещений и в ожидании своих оставшихся у Бурамбая казаков, вьюков и художника Кошарова, я провел почти шесть дней в атбанских кочевьях Заилийского Алатау, знакомясь с бытом и жизнью единственных киргиз-казахских племен, представителей которых можно было считать настоящими горцами.
        В эти дни я посетил Атамкула, братьев Тарыбека - Басурмана и Саурюка и его племянника и дождался прибытия моих верблюдов и вьюков и Кошарова с десятью казаками. Прибыли ко мне также посланцы от Тезека и от пристава Большой орды, которому я посылал письмо с известием о своем возвращении в пределы владений Большой орды. Вернулись ко мне также атбанец Бек и казак Яновский, посланные мной для отыскания Тарыбека, с известием, чтобы он поехал с повинной к Тезеку, что и было подтверждено посланцем самого Тезека.
        Во время моего пребывания в ауле Саурюка туда вернулся один из его родственников, который едва доплелся до своего аула пешком, спасши свою жизнь, можно сказать, чудом. Он проезжал с тремя своими одноаульными атбанцами близ урочища Суок-тогой, где после слияния трех Мерке с Кегеном соединенная река прорывается между отвесными скалами через страшное порфировое ущелье шумным водопадом. Здесь атбаны встретились с сарыбагишской барантой, которая захватила трех из них, между тем как рассказчику удалось спрыгнуть со своей лошадью в бурную реку Кеген, через которую переправиться ему, однако же, не удалось; бешеный поток вовлек его в водопад, который пронес его сквозь ущелье. Лошадь разбилась о камни, но всадник, сильно израненный, был выброшен на берег и выполз в безопасное место, откуда ему в течение трех дней удалось добраться до своего аула.

17 июля, после полудня, заинтересованный рассказом родственника Саурюка о том, как он был пронесен волнами бурной реки через водопад Суок-тогой, я отправился налегке на то место, где река Кеген, по слиянии ее с тремя Мерке, входит в то живописное ущелье, через которое она прибивается необыкновенно шумным водопадом между отвесными скалами. Достигнув этого места к вечеру, я остановился здесь на ночлег.

18 июля гипсометрическое измерение дало мне для уровня реки выше водопада 1220 метров абсолютной высоты. Температура воздуха в 7 часов утра была здесь +17 °C. В этом часу я тронулся со своего ночлега, заехал в аул Саурюка и захватил с собой весь свой отряд, с тем чтобы, по достижении реки Чилик, предпринять исследование его прекрасной и широкой продольной долины, разделяющей обе параллельные цепи Заилийского Алатау. Достигнув реки Чилик к вечеру, мы приискали на берегу ее удобный ночлег, с тем чтобы на другой день продолжать свое путешествие вверх по ее долине.

19 июля мы вышли со своего ночлега часов в 8 утра и версты через три встретили первые обнажения порфира. Затем наша дорога отошла от русла реки и направилась через порфировые холмы, то отдаляясь от течения Чилика, то сближаясь с ним. Почва была каменистая, довольно бесплодная и напоминала своей растительностью флору некоторых прибрежий Иссык-Куля, имеющую степной характер. Из злаков здесь росли: чий (Lasidgrostis splendens), ковыль (Stiра capillata), Andropogon ischaemum, Setaria viridis, а из других семейств некоторые характерные растения южнорусских степей: травянистый вид невьющегося клематиса с крупными густо-лиловыми цветами (Clematis integrifolia), кошачья мята (Nepeta ucrainica), а из растений солонцов Brachylepis salsa. На скалистых местах росло много кустарников - таволга (Spiraea hypericifolia), сибирская акация (Robinia pygmaea), дикая вишня (Prunus prostrata), Ephedra vulgaris. Кустарники эти были часто перевиты джунгарским клематисом (Clematis soongarica).
        Через три часа пути мы вышли на первый встретившийся нам правый приток Чилика - Карабулак. Между Карабулаком и следующим притоком - Каинды - долина Чилика постепенно поворачивала прямо к западу, вполне усваивая характер главной продольной долины Заилийского Алатау. Появились обнажения осадочных пород: сначала сланцев, а потом известняков.
        Я употребил часа два на то, чтобы заглянуть налегке в поперечную долину Каинды, в то время как мой главный отряд продолжал свой путь по долине Чилика. Река Каинды заинтересовала меня тем, что она получила название от берез, растущих в ее долине. И в действительности я нашел в этой долине роскошную лесную растительность. Кроме березы (Betula albae), в ней росли: тополи, две красивые породы тала (Salix purpurea и S. sibirica), рябина с очень крупными ягодами (Pyrus aucuparia), но довольно отличная от нашей европейской, боярка (Crataegus pinnatifida), аргай (Cotoneaster nummularia) и, наконец, стройная ель (Picea schrenkiana).
        Замечательно, что все правые притоки Чилика, начиная от Каинды, текут в поперечных, параллельных между собой долинах и берут начало в вечных снегах южной цепи Заилийского Алатау. В вершинах почти каждой из этих речек есть перевал, ведущий на южную сторону этой цепи (которую со стороны Иссык-Куля называют Кунгей Алатау), к озеру, куда текут с тех же перевалов другие речки. Но обе такие речки, текущие в противоположные стороны с одной и той же вершины, то есть приток Чилика и приток Иссык-Куля, носят одно и то же название: например, Каинды, Шаты, Курменты.
        Так как, вернувшись к своему отряду, я продолжал идти вверх по широкой долине Чилика вдали от реки, то нам приходилось переходить через легкие перевалы, разделяющие поперечные долины, из которых текут правые притоки Чилика. Так, с Каинды мы вышли на реку Шаты, в вершинах которой находится интересный высокий перевал, на который мы уже взбирались с южной его стороны, по реке Шаты, притоку Иссык-Куля. Вот почему я уже не заглядывал в долину реки Шаты, притока Чилика, а перешел через легкий перевал на реку Куль, в долину которой я также съездил налегке, встречая до самого Куля обнажения порфира. С реки Куль через легкий перевал я уже перешел на реку Курменты, которую я избрал для своего ночлега. Все это вместе с экскурсиями в поперечные долины заняло у нас весь день. В эти поперечные долины меня привлекала роскошная растительность на прекрасной почве, резко отличающейся от бесплодной каменистой почвы берегов Чилика.
        На берегу реки Курменты мы выбрали себе ночлег несколько выше ее выхода из поперечной долины, в рощице, состоявшей из тополей, рябины, тала, черного барбариса (Berberis heteropoda), перевитых другой породой клематиса (Clematis orientalis). Близ ночлега росло много голубого лука (Allium coeruleum). Решившись посвятить весь следующий день восхождению на интересный высокий Курментинский перевал с северной его стороны, я крепко уснул в своей палатке под ставший обычным для меня шум быстрой и пенящейся горной речки.

20 июля с пяти часов утра я начал свое восхождение налегке, с Кошаровым, 3 казаками и 2 киргизами на Курментинский перевал, который оказался одним из интереснейших высоких перевалов, ведущих из продольной долины Чилика на Иссык-Куль. Через полчаса от нашего ночлега мы встретили обнажения кремнистых сланцев, а через час - известняков с окаменелостями, которые оказались, бесспорно, принадлежащими девонской системе. Растительность нижней части Курментинской долины имела характер растительности земледельческой колонизационной зоны Заилийского края, но, по мере появления в ней хвойных деревьев, постепенно переходила в растительность лесной зоны.
        Сначала наша дорога шла левым берегом Курменты, но на третьем часу нашего пути уклонилась от реки, в обход отвесных обрывов ее левого берега, и стала сильно подниматься в гору, проходя уже через зону хвойного леса, где травянистая растительность постепенно начала принимать субальпийский характер. Здесь-то мне и удалось найти три совершенно новых вида растений. Один, из семейства дымянковых (Fumariaceae), получил впоследствии название Corydalis semenovi; другой, из семейства зонтичных (Umbelliferae), был назван Peucedanum transiliense; третий, из того же семейства, оказался даже новым родом, названным Регелем в мою честь Semenoviatransiliensis.[Вот полный список 80 растений, собранных мной в этот день (20 июля) в лесной зоне: Clematis soongorica, С. orientalis, Atragene alpina, Thalictrum minus, Th. simplex, Ranunculus polyanthemus, Delphinium caucasicum, Aconitum lycocotonum, Berberis heteropoda, Chelidonium majus, Corydalis semenovi n. sp., Helianthemum soongoricum, Polygala vulgaris, Dianthus crinitus, Vaccaria vulgaris, Silene pithophila, Stellariaglauca, Cerastium vulgatum, Linum perenne,
Hydericum perforatum, Geranium albiflorum, Maedicago faecata, Astragalus vicioides, Lathyrus pratensis, Spiraea media, Alchemilla vulgaris, Rosa pimpinellifolia, Pyrus aucuparia, Cotoneaster nummularia, Bupleurum ranunculoides, Libanotis condensata, Peucedanum transiliense n. sp., Chaerophyllum sphallerocarpus, Aulacospermum anomalum, Semenovia transiliensis n. sp., Patrinia rypestris, Scabiosa ochrolleuca, Tanacetum fruticulosum, T. transilianse, Achillea millefolium, Artemisia dracunculus, Ar. absinthium, Gnaphalium sylvaticum, Doronicum oblongifolium, Saassurea salicifolia, Glossocoma clematidea, Campanula glomerata, Adenophora polymorpha, Myosotis sylvatica, Euphrasia officinalis, Rhinantus crista-galli, Pedicularis comosa, Origanum vulgare, Nepeta ucranica, Dracocephalum imberbe, Dracocephalum altaiense, Phlomis alpina, Lamium album, Polygonum viviparum, Polygonum bistorta, Euphorbia pachyrhiza, Salix sibirica, S. purpurea, Populus laurifolia, Picea schrenkiana, Juniperus sabina, Iris guldenstadtiana, Orithya heterophylla, Allium schoenoprasum, A. coeruleum, A. strictum, Carex nitida, С. nutans,
Festuca altaica, Brachypodium pinnatnum, B. schrenkianum, Poa alpina, Poa nemoralis, Avena pratensis, Phleum alpinum.]
        Наконец, мы вышли из пределов лесной растительности, и высокоствольные ели сменились субальпийскими кустарниками, как-то: арчей (Juniperus sabina) и тюйэ-куйрюком (Caragana jubata), таволгой (Spiraea oblongifolia) и известной Potentilla fruticosa. Осадочные породы, не доходя до границы лесной растительности, сменились кристаллическими, а именно диоритами. Дорога сделалась каменистой, подъем очень крутым, а растительность выше пределов лесных деревьев приобрела высокоальпийский характер. Нашелся между высокоальпийскими растениями и совершенно новый вид из рода астрагалов, названный впоследствии Oxytropis heteropoda, а другой, найденный мной здесь в этот день (20 июля), оказался гималайским (Oxytropis cashmiriana).[Вот список 55 растений, собранных мной в этот день (20 июля) в альпийской зоне: Thalictrum alpinum, Anemone narcissiflora, Ranunculus altaicus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Trollius patulus, Hegemone lilacina, Isopyrum anemoides, Papaver alpinum, Erysimum cheirantus, Viola grandiflora, Parnassia laxmanni, Dianthus alpinus, Silene graminifolia, S. lithophila, Lychnis
apetala, Alsine biflora, Cerastium trigynum, С lithospermifolium, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Caraganajubata, Oxytropis heteropoda n. sp., Ox. cashmiriana, Hedysarum obscurum, Spiraea oblongifolia, Potentilla pensylvanica, Potentilla fragiformis, Sedum coccineum, Saxifraga flagellaris, S. sibirica, S. hirculus, Chrysosplenium nudicaule, Angelica decurrens, Aster alpinus, A. flaccidus, Gnaphalium leontopodium, Erigeron alpinus, Rhinactiana limonifolia, Tanacetum pulchrum, Scorzonera austriaca, Primula nivalis, Cortusa semenovi, Gentiana aurea, G. kurroo, Pedicularis versicolor, Gymnandra borealis, Oxyria reniformis, Thesium alatavicum, Allium semenovi, Luzula campestris, Eriphorum chamissonis, Carex stnophylla, Carex atrata, Carex frigida.]
        Тропинка, круто поднимающаяся вдоль речки, падающей каскадами, привела нас к живописному альпийскому озеру, занимающему котловину, окруженную скалами. С южной стороны озера эти скалы были особенно круты и походили на высокую стену с зубцами, посреди которой была легкая выемка, обозначающая горный проход. Снег на северном склоне спускался (20 июля) почти до берега озера, в которое и впадал ручей, питаемый этой снежной поляной. Другой ручей впадал в озеро с запада-юго-запада. Перейдя этот последний, мы начали подниматься зигзагом по каменному обрыву на крутую стену горного прохода. Сгустившиеся над нами тучи разразились сильной снежной метелью, засыпавшей нас хлопьями снега во все время получасового нашего подъема. Все расстояние от границы хвойного леса до вершины перевала мы прошли в два часа. Когда же мы взобрались на Курментинский гребень, то ветер уже разметал и пронес снежные тучи, и обширный вид на южную сторону Кунгей Алатау, синюю поверхность Иссык-Куля и отдаленную величественную снежную цепь Тянь-Шаня предстал во всем своем блеске.
        Горный гребень, в котором только слегка был врезан Курментинский горный проход, спускался на южную сторону так же круто, как и на северную, метров на 300 или 400. И на другой его стороне находилось альпийское озеро, из которого быстро стремилась к югу речка Южная Курменты, текущая каскадами в направлении к Иссык-Кулю. Влево над самым берегом альпийского озера поднимался высокий и крутой гранитный утес. Внизу у наших ног расстилалась необъятная поверхность синего озера, знакомая нам Курментинская бухта, которая была отчетлива видна, как на рельефной географической карте.
        Мы достигли вершины перевала во втором часу пополудни. Температура была +4 °C. Гипсометрическое измерение дало мне для высоты перевала 3390 метров. Налюбовавшись вдоволь чудным видом на синее озеро и окинув прощальным взглядом всю непрерывную белоснежную цепь Тянь-Шаня, мы спустились той же дорогой к лагерю нашего отряда на Чилике и достигли его уже после солнечного заката.

21 июля мы спустились с нашего ночлега в долине Табульгаты к Чилику и перешли через эту многоводную реку на левый ее берег с большими трудом и опасностью. Переход по огромным скалам, сверх которых неслась бурная и пенистая река, был очень труден. Баранов, которых мы гнали перед собой, пришлось перевозить поодиночке на лошадях; даже наши собаки, приставшие к нам на поле заукинского побоища, едва могли переплыть через реку: легко уносимые ее стремительным течением, они были выбрасываемы случайно на тот или другой берег. Если они попадали на правый, то терпеливо бежали вверх по реке вдоль берега и, дойдя до брода, снова бросались в воду. Если же достигали левого берега, то легко добегали до нашего привала, который мы там устроили, перейдя реку. Особенно трудно было взбираться на левый береговой уступ по скользкой тропинке нашим верблюдам. Трудная переправа заняла у нас полдня.
        Древесная растительность долины Чилика в этом месте состояла из двух видов тала (одного очень узколистного), березы (Betula alba), обыкновенной осины (Populus tremula), рябины (Pyrus aucyparia) и небольшого числа стройных елей (Picea schrenkiana), а из кустарников - двух пород жимолости (Lonicera tatarica и L. coerulea), черганака (Berberis heteropoda), дикой вишни (Primus prostrata), смородины (Ribes heterotrichum) и облепихи (Hypophae rhamnoides).
        Пройдя верст восемь вверх по долине Чилика, мы дошли до его левого притока Талды-булака, но между ним и следующим притоком Кутургу стали подниматься в гору по каменистому косогору. Подъем был очень труден, обнажения состояли сначала из кремнистого сланца, а потом из порфира и диабаза. Когда мы дошли до половины предстоявшего нам подъема, то день уже настолько стал склоняться к вечеру, что мы решились остановиться здесь на ночлег на прекрасном ключике между скалами и зарослями здешней породы крапивы, с сильно разрезными листьями и грубо волокнистыми стеблями, как у конопли (Urtica cannabina). Замечательно, что в этой растительной зоне я нашел и дикую коноплю (Cannabis sativa).

22 июля мы снялись со своего ночлега в 7 часов утра. Около него в обнажениях известняка я нашел немало окаменелостей, характерных для каменноугольной системы, как, например, Productus giganteus, Pr. semireticulatus, так же как и несколько видов кораллов. В некоторых местах известняк этот был прорван порфирами и имел падение 40° к югу. Выйдя на реку Кутургу и поднявшись до ее истока, мы взошли, наконец, на вершину хребта, который образует здесь род плоскогорья с прекрасными субальпийскими лугами. Пространствовав по этим лугам несколько часов, мы достигли того Май-булака, который, спускаясь с хребта к югу, впадает в Чилик. По этому Май-булаку мы спустились несколько вниз и нашли здесь удобное место для своего ночлега.[Вот какие растения были собраны мной (22 июля) на субальпийских лугах Май-булака: Trollius altaicus, Papaver alpinum, Draba rupestris, Dr. nemorosa, Parnassia laxmannii, Polygala vulgaris, Silene lithophila, Lychnis apetala, Alsine verna, Cerastium alpinum, Cer. triviale, Linum perenne, Geranium rectum, Oxytropis amoena, Hedysarum obscurum, Potehtilla pensylvanica, Sedum purpureum, Sed.
hybridum, Carum bupleuroides, Asperula aparine, Aster alpinus, Calimeris altaica, Erigeron uniflorus, Cirsium semenovi n. sp., Gnaphalium leontopodium, Serratula lyratifolia, Mulgedium azureum, Adehaphora polymorha, Primula longiscapa, Androsace maxima, Cortusa semenovi, Gentiana aurea, Thymus serpyllum, Dracocephalum peregrinum, Leonurus glaucescens, Phlomis alpina, Triglochin maritimum, Allium moschatum, All. steveni, Juncus bulbosus, Carex vulpina, C. caespitosa, Avena flavescens.]

23 июля, снявшись с нашего ночлега в верховьях Май-булака, мы поднялись на гребень хребта и шли верст десять, медленно передвигаясь вдоль этого гребня, по прекрасным альпийским лугам. Обнажения горных пород, встречаемые нами, состояли из известняков, потом из порфиров и, наконец, из сланцев. Налево от нас за широкой долиной Чилика возвышались вершины южной цепи Заилийского Алатау, носящие на северных своих склонах широкие поляны вечного снега. Внизу, у наших ног, впереди течения Чилика, были видны три параллельные долины трех поперечных притоков Чилика, впадающих в него выше реки Кутурги. Все эти три долины носили название абрикосовых (1, 2 и 3 Урюкты).
        Пройдя еще верст пятнадцать по плоскогорному хребту, вдоль которого мы следовали, мы наконец достигли к 11 часам утра его кульминационного пункта. Температура была
+7,8 °C.
        Горная вершина оказалась, по моему гипсометрическому измерению, 2890 метров абсолютной высоты. Привал, на котором я сделал свое наблюдение, находился у подножия большой скалы, состоявшей из глинистого сланца с падением 65° к югу. Флора здесь была уже совершенно альпийская,[Здесь собраны были мной следующие растения: Thalictrum alpinum, Ranunculus altaicus, Hegemone lilacina, Papaver alpinum, Corydalis gortchakovii, Draba pilosa, Dr. rupestris, Viola biflora, V. grandiflora, Parnassia laxmanni, Lychnis apetala, Alsine verna, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Astragalus vicioides, Potentilla nivea, Sedum hybridum, Saxifraga flagellaris, S. sibirica, Chrysosplenium nudicaule, Aster alpinus, Erigeron uniflorus, Gnaphalium leontopodium, Doronicum oblongifolium, Saussurea sorocephala, Primula nivalis, Androsace maxima, Cortusa semenovi, Gentiana amarella, G. aurea, G. kurroo, Eritrichium villosum, Pedicularis versicolor, Gymnandra borealis, Dracocephalum altaiense, Dr. ruyschiana v. alpinum, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Heningia robusta.] а вид с этой вершины был обширный и
восхитительный.
        Далеко и глубоко врезывалась между двумя параллельными цепями, из которых состоит Заилийский Алатау, широкая продольная долина. В ней течет вся верхняя половина реки Чилик, питаемой многочисленными параллельными друг другу притоками, из которых правые текут в поперечных долинах южной цепи, а левые - в поперечных долинах северной. Склоны обеих параллельных цепей носили на себе широкие поляны вечного снега, но южная цепь, имевшая меньшее расчленение между своими снежными вершинами, поднималась сплошной стеной, а снежные вершины северной цепи были более индивидуализированы и представлялись еще более высокими. Вправо от нас, у наших ног, текло несколько источников, которые, соединяясь, давали начало реке Дженишке, текущей в очень узком ущелье, параллельном с долиной Чилика. За этим ущельем величественно поднималась со своими снежными вершинами северная цепь Заилийского Алатау, на соединение с которой шел наш хребет, поворачивая к западу-северо-западу.
        С достигнутой нами вершины мы уже начали спускаться в долину Чилика. Сначала мы шли, понижаясь, по альпийским лугам, но верст через пять мы начали быстро спускаться по глинистой бело-желтого цвета тропинке, получившей вследствие этого название Ак-кия, в лесную зону.[Во время спуска по дороге Ак-кия мне удалось найти новый вид растений из сложноцветных, получивший впоследствии название Cirsium semenovi. Из остальных растений, встреченных на этом спуске, особенное мое внимание обратили на себя следующие: Potentilla viscosa, Galium saxatila, Brachyactis ciliata, Alfredia acantholepis, Adenophora polymorpha, Polygonum cognatum, Melica ciliata.]
        При входе в нее пришлось пробираться через густые заросли арчи (Juniperus pseudosabina), деревянистые стебли которой, путаясь и завиваясь почти спирально, расстилались по скалам, переплетаясь с жимолостью и кустами рябины, но местами поднимались кверху могучими, хотя искривленными, деревьями, перевитыми с соседней рябиной горным клематисом (Atragena alpina).
        Пройдя эти заросли, мы вышли в зону елового леса, которая спускается здесь по долине речки Бай-саур к Чилику. В этой зоне мы остановились в 3 часа пополудни на ночлег, уже в долине Чилика, между елями, на берегу прекрасного ручья, который наши проводники называли Чин-булаком. Термометр показывал в этом месте +18 °C, а гипсометрическое определение дало мне здесь высоту 2050 метров, которую можно принять за среднюю высоту продольной долины Чилика.
        Я употребил весь свой вечер на отборку и пересмотр растений, собранных мной 19, 21 и 22 июля в долине по всей почти 80-верстной ее длине. Растений, собранных и зарегистрированных мной в эти дни в долине, оказалось не менее 150 видов, и сбор этот имел то значение, что он всецело представлял июльскую флору лесной зоны Заилийского края (от 2000 до 2500 метров абсолютной высоты) на 80-верстном протяжении долины, разделяющей обе параллельные смежные цепи исполинского хребта, служащего, в свою очередь, передовым хребтом в еще более исполинской системе Тянь-Шаня.[Вот полный список 150 растений, собранных и записанных мной в продольной долине Чилика, между 2000 и 2500 метров, то есть не выше пределов лесной растительности: 1. Ranunculaceae: Clematis soongorica bunge v. integrifolia, С orientalis, Atragena alpina, Thalictrum foetidum, Ranunculus acris, R. polyanthemos, Delphinium caucasicum. 2. Berberideae: Berberis heteropoda. 3. Cruciferae: Draba nemorosa, Capsella bursa-pastoris, Thlaspi arvense. 4. Violarieae: Viola canina. 5. Polygaleae: Polygala vulgaris. 6. Sileneae: Dianthus superbus, Gypsophila
acutifolia, Vaccaria vulgaris, Silene litophila, S. saxatilis. 7. Alsineae: Alsine globulosa, Stellaria glauca, Cerastium dahuricum. 8. Hypericineae: Hypericum perforatum. 9. Geraniaceae: Geranium pratense, G. saxatile. 10. Leguminosae: Trifolium repens, Caragana frutescens, Car. pygmaea, Car. jubata, Oxytropis amoena, Astragalus hemiphaea, A. hypoglottis, A. vicioides, A. altaicus, A. lithophilus, Vicia cracca. 11. Amygdaleae: Prunus armeniace, P. prostrata, P. padus. 12. Rosaceae: Spiraea hypericifolia, Sanguisorba alpina, Alchemilla vulgaris, Potentilla supina, P. argentea, P. anserina, P. bifurea, P. fruticosa, Comarum salessowii. 13. Pomaceae: Cotoneaster nummularia, Pyrus malus, P. aucuparia. 14. Onagrarieae: Epilobium angustifolium, E. latifolium, E. palustre, E. roseum. 15. Crassulaceae: Umbilicus semenovi, Sedum hybridum. 16. Grossularicae: Ribes heterotrichum, R. atropurpureum, R. rubrum. 17. Umbelliferae: Carum bupleuroides, Bupleurum ranunculoides, Libanotis condensata, Archangelica decurrens, Semenovia transiliensis, Anthriscus sylvestris, Chaerophyllum sphallerocarpus, Aulacospermum
anomalum. 18. Caprifoliaceae: Lonicera tatarica, L. xylosteum, L. hispida, L. coerulear, L. microphylla. 19. Rubiaceae: Asperula aparine, Galium breale, G. verum. 20. Valerianeae: Patrinia rupestis. 21. Dipsaceae: Scabiosa ochroleuca. 22. Compositae: Galatella punctata, Erigeron acris, Achillea millefolium, Artemisia dracunculus, Art. sacrorum, Art. vulgaris, Art. rupestris, Senecio sibiricus, S. paludosus, Saussurea salicifolia, Tragopogon pratense, Hieracium virosum. 23. Campanulaceae: Campanula glomerata, Adenophora polymorpha. 24. Primulaceae: Androsace septentrionalis. 25. Gentianeae: Gentiana amarella, G. decumbens, G. barbata. 26. Borragineae: Myosotis sylvatica, Cynoglossum viridyflorum. 27. Scrophulariaceae: Veronica spicata, Euphrasia officinalis, Scrophularia incisa.
28. Labiateae: Mentha arvensis, Origanum vulgare, Thymus serpyllum, Ziziphora clinopodioides, Z. tenuior, Nepeta nuda, Dracocephalum altaicum, Scutellaria orientalis, Leonurus glaucescens, Lamium album. 29. Chenopodiaceae: Blitum vigratum, Eurotica ceratoides. 30. Polygoneae: Rumex acetosa, R. aquaticus, Polygonum cognatum, P. bistorta. 31. Eleagneae: Hippophae rhamnoides. 32. Euphorbiaceae: Euphorbia polyrhiza. 33. Salicineae: Salix purpurea, S. sibirica, Populus laurifolia. 34. Betulaceae: Betula alba. 35. Gnetaceae: Ephedra vulgaris.
36. Abietineae: Picea schrenkiana. 37. Cupressineae: Juniperus sabina. 38. Urticeae: Urtica cannabina. 39. Cannabineae: Cannabis sativa. 40. Orchideae: Piatanthera viridis, Orchis latifolia. 41. Liliaceae: Allium schoenoprasum, A. coeruleum, A. steveni, A. strictum. 42. Cyperaceae: Carex paniculata, С punctata.
43. Gramineae: Elymus sibiricus, E. junceus, Triticum cristatum, Poa nemoralis. Atropis convoluta, Deschampsia caespitosa, Calamagrostis dubia, С. epigeios, Agrostis alba, Milium effusum, Lasiagrostis splendens, Stipa capillata, Phleum boehmeri, Setaria viridis, Andropogon ischaemum.]
        При внимательном рассмотрении этого списка нельзя не заметить значительной пропорции во флоре продольной долины Чилика древовидных растений (более 20 %), из которых только семь видов встречаются в нашей среднерусской флоре. Это, впрочем, находит себе объяснение в том, что вся Чиликская долина, разделяющая две параллельные цепи Заилийского Алатау, лежит всецело в лесной зоне высокогорной страны. Но еще более поразительно, что между травянистой растительностью Чиликской долины 56 % принадлежат к обыкновенной флоре Европейско-Русской равнины, а это служит верным указателем, что вся Чиликско-Кебинская продольная долина, разделяющая обе снежные цепи Заилийского Алатау, представляет местность, пригодную по своим климатическим условиям для культуры и оседлой колонизации.

24 июля мы снялись с нашего ночлега на Чин-булаке Чиликской долины в 7 часов утра и стали круто подниматься в гору между Чин-булаком и Долон-булаком, встречая скалы, которые сначала состояли из граувакки, а потом из гранита. Сначала мы проходили через лесную зону, в которой всецело находилась продольная долина Чилика, но после того как ель сменилась арчой, мы уже вступили в зону альпийских лугов. Однако здесь мы скоро наткнулись на такую сплошную гряду скал, которую в альпийской терминологии называют Felsenreem (морем скал). Все наши усилия переехать через эту гряду на лошадях с верблюдами оказались безуспешными. Даже моя лошадь, с которой обращались особенно осторожно, была сильно изранена. Я вынужден был остановить весь свой отряд, направив его по указанному киргизами-проводниками обходному пути, к месту, предназначенному мной в этот день для ночлега в верховьях Май-булака.
        Сам же я, не оставляя своего намерения достигнуть возвышавшегося передо мной снежного гребня северной цепи Заилийского Алатау и измерить высоту снежной линии южного склона этой цепи, продолжал свой путь уже налегке, в сопровождении Кошарова, трех казаков и одного киргиза. Мы пошли пешком, а лошадей наших кое-как перетащили понемногу через гряду скал, за которой мы снова сели на лошадей и поднялись уже без особого труда до вершины гребня по снежной поляне, имевшей около версты ширины и спускавшейся довольно отлого с вершины гребня. Гребень этот, по моему гипсометрическому измерению, оказался 3740 метров абсолютной высоты, а высота снежной линии на южном его склоне определилась в 3700 метров. Растительность между снежной линией и верхним пределом лесной растительности была высокоальпийская и состояла из следующих растений: Thalictrum alpinum, Ranunculus altaicus, Oxygraphis glacialis, Trollius patulus, Hegemone lilacina, Aconitum rotundifolium, Papaver alpinum, Corydalis gortchakovii, Draba lactea, Parrya stenocarpa, Chorispora sibirica, Viola grandiflora, Lychnis apetala, Bryomorpha (Arenaria)
rupifraga, Alsine verna, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Oxytropis amoena, Astragalus vicioides, Dryadanthe bungeana, Potentilla nivea, Saxifraga flagellaris, Sax. hirculus, Chrysosplenium hudicaule, Sedum coccineum, Aster alpinus, Aster flaccidus, Erigeron uniflorus, Gnaphalium leontopodium, Doronicum oblongifolium, Saussurea pygmaea, saussurea sorocephala, Primula nivalis, Pr. longiscapa, Cortusa mathioli, Gentiana aurea, Gent. kurroo, Arnebia perennis, Eritrichium villosum, Pedicularis dolichorhiza, Gymnandra borealis, Dracocephalum imberbe, Dr. altaiense, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Luzula campestris, Carex atrata.] Измерение было произведено мной около полудня, при совершенно безоблачном небе и температуре +5 °C.
        К северу гребень падал очень круто в пропасть; сплошной вечный снег, с весьма ясным напластованием, спускался на северную сторону значительно больше, чем на южную, по крайней мере на сотню метров. Вид с вершины гребня на южную его сторону был очень обширен и восхитителен. Впереди нас, за широкой долиной Чилика, простиралась вся южная цепь Заилийского Алатау (Кунгей Алатау), носившая на себе, на своем северном склоне, непрерывающуюся полосу вечного снега. Она скрывала от нас озеро Иссык-Куль, но на ней, на отдаленном юго-востоке, был виден снежный Тенгри-таг со своим характерным исполином Хан-Тенгри. Внизу, у наших ног, вся долина Чилика была задернута туманными облаками. Но на юго-западе, на узле Чилик-Кебин, связывающем обе цепи Заилийского Алатау, блистали снежные поляны.
        Спуск свой с высокого гребня старались мы произвести с возможной быстротой, но когда мы достигли самой крупной части этого спуска, то уже стемнело, и мы должны были спускаться с крутой стены скал, предоставив себя совершенно инстинкту киргизских лошадей, замечательно привычных к горным путешествиям. Когда же мы, наконец, достигли подножия скалистой стены, с которой спускались, то решили ночевать здесь, не достигнув нашего лагеря на Май-булаке.

25 июля, встав в 5 часов утра, мы из любопытства осмотрели ту скалистую стену, с которой спустились, и спуск с нее показался нам совершенно невозможным. Это доказало нам, что инстинкт лошадей иногда бывает вернее человеческого глаза. Тронувшись в путь по несравненно более легкой дороге, мы часа через два достигли места ночлега нашего отряда на Май-булаке. Место это оказалось, по моему измерению, на 2360 метров абсолютной высоты.
        Мы тронулись в путь со своим отрядом ранее полудня при температуре 22 °C. Недалеко от моей палатки, расположенной между елями, из-под камней бежал прекрасный источник, имевший +4,4 °C. Ели поднимались еще метров на 50 над нашим ночлегом. По выходе всего отряда мы быстро поднялись на сравнительно невысокий перевал, который оказался на 2480 метров абсолютной высоты, при температуре 11 °C.
        Отсюда мы быстро начали спускаться диагонально через увалы, стараясь сблизиться с глубокой долиной реки Дженишке. Обнажения горных пород, нами встречаемые, состояли из порфира, а растительная зона, которую мы проходили, была зоной елового леса. Когда же, пройдя верст пятнадцать, мы очень сблизились с речкой Дженишке, то быстро стали спускаться в ее узкое ущелье через скалы, состоявшие из кремнистого сланца, между тем как на левом берегу ущелья круто поднимались скалы порфира.
        Луговых мест в узкой долине было мало, но лесная растительность была богата. Мы приводим здесь довольно полный список флоры долины Дженишке по нашему сбору и дневнику 25 июля потому, что различие флор параллельных и почти одинаково углубленных долин Чилика и Дженишке обусловливается узостью и теснотой последней и большей скоростью падения текущих в Дженишке горных речек.[Вот список по сбору и записям 25 июля: Atragene alpina, Thalictrum minus, T. simplex, Ranunculus polyanthemos, Trollius putulus, Aquilegia vulgaris, Delphinium caucasicum, Aconitum lycoctonum, Berberis heteropoda, Papaver alpinum, Arabis pendula, Draba muralis, Chorispora bungeana, Sisymbrium brassicaeforme, S. sophia, Erysitmum cheirantus, Capsella bursa-pastoris, Thlaspi arvense, Parnassia palustris, P. laxmanni, Polygala vulgaris, Silene inflata, S. saxatilis, Arenaria serpyllifolia, Stellaria glauca, Geranium saxatile, G. collinum, Impatiens parviflora, Evonimus semenovi, Caragana pygmaea, Astragalus hemiphaea, A. hypoglottis, A. alpinus, Viciacraae, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Spiraea hypericifolia, Sanguisorba
alpina, Potentilia anserina, Rubus caesius, Rosa pimpinellifolia, Cotoneaster nummularia, Pyrus aucu-paria, Epilobium angustifolium, E. palustre, Sedum purpureum, S. hybridum, Ribes heterotrichum, R. rubrum, Heogaya simplex, Archangelica decurrens, Lonicera xylosteum, L. hispida, L. microphylla, L. coerulea, L. tatarica, L. karelini, Asperula aparine, Galium boreale, G. verum, Valeriana officinalis, Scabiosa caucasica, Rhinaitina limoniifolia, Erigeron acris, Achillea millefolium, Tanacetum fruticulosum, Artemisia dracunculus, Art. scoparua, Art. vulgaris, Art. rupestris, Art. sacrorum, Gnaphalium leontopodium, Senecio vulgaris, S. praealtus, S. sibiricus, S. paludosus, Saussurea pycnocephala, Centaurea ruthenica, Carduus crispus, Cirsium lanceolatum, Tragopogon pratense, Scorzonera purpyrea, Crepis multicaulis, Campanula glomerata, Adenophora polymopha, Cortusa mathioli, Gentiana amarella, G. aurea, Echinospermum microcorpum, Hvosciamus pusillus, Pedicularis comosa, Nepsta nuda, Dracocephalum imberbe, Dr. peregrinum, Leonurus glaucescens, Limium album, Phlomis tuberosa, Plantago major, Chenopodium
hybridum, Axyris amaranthoides, Rumex aquaticus, Polygonum cognatum, Polygonum convolvulus, P. polymorphum, Euphorbia pachyrhiza, Salix purpurea, S. nigricans, Betula alba, Picea schrenkiana, Juniperus sabina, Goodyera repens, Allium atrosanguineum, A. steveni. A. oreoprasum, A. oreophilum, Eremurus altaicus, Carex nitida, Triticum cristatum, Tr. repens, Festuca altaica, Atropis convoluta, Melica ciliata, Festuca ovina, Calamagrostis dubia, Cal. epigejos, Lasiagrostis splendens, Poa nemoralis, Poa altaica. Между этими растениями вновь открытой мной оказалась порода бересклета, очень отличная от наших европейских (Evonymus europeaus, Ev. verrucosus) и получившая впоследствии название Ev. semenovi.]
        Достигнув самой реки Дженишке около 6 часов вечера, мы остановились здесь на ночлег на самом берегу реки при совершенно ясной погоде и температуре 27 °C. Гипсометрическое определение дало нам 1880 метров абсолютной высоты.

26 июля мы тронулись со своего ночлега в 5 часов утра и стали немедленно круто подниматься в гору по правой стороне долины. Когда же мы встретили на своем пути поперечную долину притока Дженишке Чин-булака, то спустились в нее по еловому лесу и стали подниматься вверх течения речки, встречая по ней обнажения сначала слюдяных сланцев, а потом гранитов. В одном месте гранит оказался прорванным жилой грюнштейна, имевшего падение 75° к югу. По мере того как мы поднимались вверх ручья, еловый лес постепенно редел и, наконец, когда мы достигли предела лесной растительности на высоте, оказавшейся в 2600 метров, сменился арчой (Juniperus sabina). Затем и арча исчезла, и мы вышли в альпийскую зону, следуя по которой достигли наконец в 11 часов утра до вершины горного перевала, которая оказалась, по моему гипсометрическому измерению, в 2880 метров.[Вот список растений, собранных мной 26 июля в альпийской зоне горного перевала, ведущего из долины реки Дженишке в долину реки Асы: Ranunculus pulchellus, Ran. altaicus, Callianthemum rutaefolium, Papaver alpinum, Barbarea vulgaris, Draba lactea, Dr. rupestris,
Eutrema edwardsii, E. alpestris, Viola grandiflora, Parnassia laxmanni, Lychnis apetala, Alsine verna, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Oxytropis amoena, Astragalus hemiphaea, Astragalus alpinus, Astr. nivalis, Dryadanthe bungeana, Sanguisorba alpina, Potentilla gelida, Saxifraga flagellaris, S. hirculus, Sax. sibirica, Chrysosplenium nudicaule, Libanotis condensata, Archangelica decurrens, Aster alpinus, Ast. flaccidus, Erigeron uniflorus, Tanacetum pulchrum, Gnaphalium lecntopodium, Primula nivalis, Androsace septentrionalis, Gentiana falcata, Gent. aurea, Gent. kurroo, Gent. frigida, Myosotis sylvatica, Eritrichium villosum, Gymnandra borealis, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Festuca altaica.] Термометр показывал 10 °C.
        Спуск с перевала был очень крут и очень опасен. Он привел нас к одному из верховьев реки Асы, а именно к Асынин-булаку, которого мы достигли в 5 часов пополудни при температуре +18,6 °C. Здесь мы и остановились на ночлег, где гипсометрическое определение дало нам высоту 2420 метров. Еловый лес поднимался над нашим ночлегом еще метров на 180. Поперечная долина Асынин-булака, в которой мы остановились, впадала в продольную долину реки Асы.

27 июля мы тронулись в путь с нашего ночлега на Асынин-булаке с 5 часов утра и быстро спустились в широкую продольную долину реки Асы. Повернув по ней к западу, вверх течения реки, и пройдя вдоль нее верст пятнадцать через лесную зону, мы встретили обнажения только порфира, а часам к 8 утра уже достигли пределов лесной растительности и быстро стали подниматься в гору по альпийским лугам на перевал, отделяющий продольную долину Асы от верховьев давно нам знакомой реки Тургень, текущей уже по северному склону Заилийского Алатау в реку Или.
        Выходя из долины Асы, я закончил флористическое исследование всех главных продольных долин Заилийского Алатау, из коих две, самые значительные (реки Кебин и Чилик), простирающиеся от востока к западу в одной линии, расчленяют исполинский хребет на северную и южную снежные цепи, а другие две, параллельные с ними, но менее значительные продольные долины (Дженишке и Асы) представляют как бы боковые складки, образовавшиеся при поднятии двух колоссальных параллельных горных цепей.
        Вообще говоря, расчленение на параллельные цепи и образование продольных по отношению к оси горного хребта очень длинных долин, простирающихся от востока к западу, составляют характерную особенность всего Тянь-Шаня. По своему геологическому строению все эти продольные долины имеют явное сходство между собой, но по климату и растительности долины Заилийского Алатау очень отличны от центрально-тянь-шаньских.
        Все четыре мной посещенные и исследованные долины центрального Тянь-Шаня (Сарыджасская, принадлежащая к системе рек Ак-су, а следовательно, Тарима и озера Лоб-нор; долины Кок-джара и верхней Каркары, принадлежащие к системе реки Или и озера Балхаш; долина верхнего Нарына, принадлежащая к системе Яксарта, или Сырдарьи, а следовательно, Аральского моря) лежат выше пределов лесной растительности, а потому неудобны для земледельческой колонизации.
        Наоборот, все четыре поименованные продольные долины Заилийского Алатау (рек Кебин, Чилик, Дженишке и Асы) лежат всецело в зоне лесной растительности, а потому представляют удобство для земледельческой колонизации и в особенности для скотоводства.
        Что же касается до флоры этих последних четырех долин, то она имеет большие особенности по сравнению со степной, чисто азиатской флорой Илийской низменности, с одной стороны, и высокоальпийской флорой альпийской зоны - с другой.
        Одна из этих особенностей выражается в том, что пропорция растительных видов, принадлежащих к древесным породам, в этих долинах несравненно значительнее, чем в местностях Заилийского края, принадлежащих к степной и чисто земледельческой, а тем более к альпийской зонам, составляя более 20 % всех растений этих долин. В противоположность травянистой растительности тех же долин, между которой большая часть принадлежит к европейским формам, древесная растительность имеет иной характер. Из 36 найденных здесь мной пород деревьев и кустарников только 7 оказались общими с нашей среднерусской равнинной растительностью, а именно: береза (Betula alba), черемуха (Prunus padus), яблоня (Pyrus malus), рябина (Pyrus aucuparia), куманика (Rubus caesius), наша лесная жимолость (Lonicera xylosteum) и красная ива (Salix purpurea). Остальные древесные породы, найденные мной в Заилийском Алатау, принадлежат к чуждым нам формам, имеющим свой центр распространения в среднеазиатском нагорье, а именно в Джунгарии. Из них 9 не выходят из пределов Джунгарии, но 10 общи ей со всей алтайско-саянской горной системой, а 2 из них
достигают через Сибирскую равнину субполярных местностей Сибири и даже Европейской России; наконец, 8 пород появляются и на Кавказе.
        Что же касается до травянистых растений, то из 175 видов, найденных мной в продольных долинах Заилийского Алатау, 57 % принадлежат к обыкновенным видам, широко распространенным во всей нашей Среднерусской равнине, незаметно переходящей в Сибирскую, и только остальные 43 % можно считать более или менее азиатскими растениями, в том числе 19 % не выходят из пределов Джунгарского нагорья, 12 % общи этому нагорью с алтайско-саянской горной системой и должны почитаться коренными сибирскими растениями, а другие 12 % через киргизские степи переходят в Арало-Каспийскую низменность и достигают предгорий Кавказа.
        Менее значительные и более узкие из продольных долин Алатау отличаются тем от более широких, что при большей крутизне их скатов альпийские ручьи быстрее достигают дна этих долин и быстро приносят с собой семена горных растений альпийской зоны, нередко развивающейся в этих долинах.
        Возвращаюсь к своему путешествию. 27 июля около 9 часов утра, следуя вверх по продольной долине Асы, я уже вышел из пределов лесной растительности и стал быстро подниматься на перевал. Ранее полудня мы уже достигли его вершины, которая, по моему гипсометрическому определению, оказалась в 2520 метров. Термометр в полдень показывал +12 °C. Спуск на другую сторону перевала привел нас к речке Ой-джайлау, которая оказалась одним из притоков известной нам реки Тургень. Растительность на самом перевале и его спусках была альпийская.[Вот что записано в моих дневниках 27 июля в этой зоне: Trollius patulus, Papaver alpinum, Draba hirta, Eutrema alpestre, Parnassia laxmanni, Cerastium lithospermifolium, Geranium saxatile, Astragalus alpinus, Sanguisorba alpina, Saxifraga hirculus, Sax. flagellaris, Libanotis condensata, Archangelica decurrens, Erigeron uniflorum, Aster flaccidus, Artemisia sericea, Gnaphalium leontopodium, Taraxacum steveni, Androsace septentrionalis, Gentiana falcata, Gent. frigida, Gent. aurea, Myosotis sylvatica, Oxyria reniformis, Carex artata.]
        Войдя в лесную зону, мы прошли через нее по левому скату увалами и, пересекая левые притоки Тургени, наконец достигли слияния двух главных ее ветвей и остановились здесь в 7 часов вечера на ночлег посреди роскошной растительности нижней лесной зоны, состоявшей исключительно из лиственных деревьев: березы, тополя (Populus laurifolia), яблони, урюка (абрикоса) и заилийского клена (Acer semenovi), а из кустарников - крушины (Rhamnus catharctica) и аргая (Cotoneaster nummularia), бересклета (Evonymus semenovi), черганака (Berberis heteropoda), боярки (Crataegus multifida) и жимолости (Lonicera coerulea). Из травянистых растений всего более бросался в глаза своими светло-голубыми шарами Echinops ritro. Урюк и клен достигали здесь своего верхнего предела. Высота нашего ночлега оказалась в 1280 метров.

28 июля, снявшись со своего ночлега в 7 часов утра, мы спустились по Тургени и в
11 часов утра достигли выхода этой реки на подгорье. Здесь мы сделали привал на месте, где высота оказалась, по моему измерению, в 950 метров. Термометр в 11 часов утра показывал 29 °C.
        Вступив на равнину, мы повернули по хорошо знакомой нам дороге к западу через выжженное солнцем степное подгорье и быстрым ходом достигли к 6 часам вечера выхода хорошо знакомой нам реки Иссык, на которой остановились лагерем на абсолютной высоте 940 метров. Уже в сумерках сделали мы еще переход до выхода из гор реки Талгар, где остались на ночлеге.

29 июля мы снялись со своего ночлега ранее 8 часов утра и после быстрого перехода возвратились в Верное, где нас ожидала самая радушная встреча. Все почти население города, со всем начальством во главе, предупрежденное накануне о возвращении экспедиции Русского географического общества, ожидало нас на главной площади города, где против быстро подвигавшейся вперед церковной постройки мы сошли с лошадей.
        Действительно, первая научная экспедиция Русского географического общества, посетившая юный, только что зарождавшийся в глубине азиатского материка за рекой Или русский край, возбудила всеобщее и глубокое сочувствие.
        Русские переселенцы из крестьян, уже достаточно ознакомившиеся с необыкновенным привольем чудного края, радовались: ученые люди приехали для изучения их польз и нужд.
        Водворенные в Верном казаки, потомки сподвижников Ермака, признали нашу экспедицию своей не только потому, что они были привлечены к непосредственному в ней участию, но и потому, что полное неожиданностей блуждание в доселе недоступных русским, да и вообще в неведомых русским землях, возбуждало в них живые воспоминания о подвигах их предков при занятии Сибири в XVI и XVII веках.
        Наконец, малочисленная интеллигенция Верного, живо заинтересованная в будущности края, очень сознательно относилась к последствиям, вызванным благополучно совершенной экспедицией.
        Расспросам лиц, наиболее сознательно относящихся к будущности Заилийского края, не было конца. Ознакомившись из моих ответов с пределами владений богинцев, принятие которых в русское подданство закрепило бы за Россией не только обладание бассейном озера Иссык-Куль, но и всего северного склона исполинского Тянь-Шаня и Мусартскими горными проходами, полковник Перемышльский, с прирожденным ему здравым умом и знанием быта кочевников, очень хорошо понял, что и враждебные нам сарыбагиши, поставленные между двух огней - между киргизами, охраняемыми от набегов русскими властями, и никем не обузданными и более сильными кочевниками Кокандского ханства, очень скоро последуют примеру богинцев и пожелают войти в русское подданство, как шли одно за другим, по тем же причинам, в XVIII веке племена, входившие в состав Средней и Большой киргизских орд.
        Начальнику верненской артиллерии, полковнику Обуху, как наиболее образованному и развитому из местной интеллигенции, я решил объяснить свое мнение о необходимости и даже неизбежности в недалеком будущем вынесения нашей государственной границы с длинной оренбургско-сибирско-иртышской линии на линию, соединяющую Верное, или, лучше сказать, западную оконечность Иссык-Куля, с находящимся уже на нижнем течении Сырдарьи оседлым пунктом - фортом Перовским. Мне казалось очевидным, что для рекогносцировки и занятия такой пограничной линии будет снаряжена в недалеком будущем экспедиция и что для успешного действия такая экспедиция должна быть снаряжена из Верного и опираться на Заилийский край.
        В Верном я пробыл всего только три дня. С одной стороны, я торопился воспользоваться остатком осени, для того чтобы закончить свои научные исследования в Семиреченском крае исследованием интересной местности Кату в Илийской равнине и посещением цветущей Лепсинской станицы в горной долине Семиреченского Алатау, а также посещением живо интересовавших меня озера Ала-куль и Тарбагатайского хребта. С другой стороны, дальнейшее мое пребывание в Верном было бесполезным, так как город на третий день по моем возвращении был уже погружен в свой обычный алкоголизм, и мне оставалось только наблюдать причины и последствия этого печального явления, имевшего полвека тому назад такое обширное распространение на наших окраинах. Казалось, что правительство старалось бороться с этим злом, по крайней мере на центральноазиатской нашей окраине, довольно радикальными мерами. В новозаселенных в Центральной Азии, Семиреченском и Заилийском краях было не только запрещено винокурение, но и ввоз туда спиртных напитков. Но с корчемным производством водки местным населением края бороться было невозможно. Водку предприимчивые
казаки курили самыми первобытными способами из изюма, привозимого в громадном количестве на верблюдах из Ташкента. Независимо от того всемогущий откупщик, состоявший под специальным покровительством Главного управления Западной Сибири, с членами которого он так охотно делился своими барышами, отправлял, несмотря на запрещение ввоза спиртных напитков, в Семиреченский и Заилийский края караваны своей откупной водки из всех станиц сибирско-иртышской линии через Киргизскую степь в Аягуз, Копал и Верное. Бутылка этой водки стоила в Копале и Верном три рубля, то есть та цена, за которую в Петербурге и Москве в то время продавалась бутылка шампанского, и такая высокая цена не имела ни малейшего влияния на прекращение или ограничение пьянства, а само богатство юной русской окраины много способствовало потреблению спиртных напитков, так как оправдывалось выражение откупщиков, что пил не только желудок, но и карман. Очевидно, что запрещение винокурения и ввоза водки в край оказалось недостаточным средством для борьбы с пьянством, потому что осуществить наблюдение за выполнением этих запрещений по местным
условиям страны было невозможно. Для борьбы с алкоголизмом на наших отдаленных окраинах нужны были другие, более тонкие меры.
        Я выехал из Верного 2 сентября 1857 года после полудня, в своем тарантасе и, переехав через первый глубокий овраг по прекрасно построенному деревянному мосту, очутился в приилийской степи, которая в это время года была обращена засухой в пыльную поверхность пепельного цвета, на которой уцелели только группы не более шести видов полувысохших растений, а именно солодковый корень (Glycyrrhiza asperrima), другое растение из бобовых (Sophora alopecuroides), два вида полыни (Artemisia maritima, Ar. oliveriana) и еще два вида сложноцветных (Echenais sieversii и Acroptilon picris).
        Построенный из прекрасного елового леса на полпути от Верного до Илийска, Алматинский пикет украсился надстройкой в виде мезонина, служащего хорошим обсервационным пунктом для Илийской равнины. Когда мы подъехали к берегам уже маловодной и тихой реки Алматы, то растительность оживилась и сделалась разнообразной. На сырой почве были еще в цвету следующие растения: из лютиковых Ranunculus sceleratus, из мальвовых Althea officinalis и Alth. nudiflora, из бобовых Medicago falcata, Trigonella polycerata, Melilotus alba, из сложноцветных Onopordon acanthium, Cousinia tenella, Cous. platylepis, Heteracia scovitzii, из вьюнковых Convolvulus arvensis, из бурачниковых Anchusa italica, из скрофулариевых Verbascum speciosum, из семейства Plumlagineae Goniolimon speciosum, из солянковых Axyris amaranthoides, Atriplex laciniata, из злаков Phragmites communis, Aeluropes littoralis, а из кустарников цветший в это время Lycium turcomanicum.
        Солнце уже было на закате, когда я выехал из Алматинского пикета, и полная луна величественно восходила над Турайгыром. У подошвы Заилийского Алатау облачко дыма обозначало лесной пожар в одном из ущелий хребта. Сухой туман образовал прозрачную дымку перед хребтом. Снежные вершины Талгарской группы мерцали еще своим розовым блеском и казались маленькими, хотя совершенно ясными. С грустью окинул я прощальным взором то снежное нагорье Центральной Азии, где, по выражению великого поэта, находился в течение многих лет



«Моей души предел желанный».



        Задержанные на Талгарском броду трудностью переправы (мы сломали на ней дышло тарантаса), мы добрались до Илийского пикета только в глухую полночь.



        Долина реки Или. Рисунок художника П.Кошарова



3 сентября я употребил на экскурсию в степь на северной стороне реки Или. Древесная растительность между Илийским и Чингильдийским пикетами состояла из следующих деревьев и кустарников: Populus euphratica, Pop. pruinosa, Berberis integerrima, покрытого в это время красивыми круглыми розового цвета ягодами, Eleagnus hortensis, Caragana frutescens, Car. tragacanthoides, Halimodendron argenteum, Rosa gebleriana, Hultheimia berberifolia, Tamarix elongata, Tam. pallasii, Tam. hispida, Stellera stachyoides. Экскурсируя, мы доехали до Чингильдийского пикета только к 3 часам пополудни и здесь осмотрели незнакомый нам еще источник, температура которого оказалась 13,2 °C. Посреди круглого его бассейна с силой била вода. В источнике плавали мелкие рыбки, видом похожие на гольцов. Выехали мы из Чингильды при солнечном закате и добрались уже ночью до Карачекинского пикета, где и ночевали.[Вот список трав, находившихся еще в узнаваемом виде (в цвету или с плодниками) в Илийской равнине 3 сентября 1907 г.: Silene haha, Geranium divaricatum, Erodium semenovi, Tribulus terrestris, Haplophilum sieversii, Orobus
semenovi, Alhagi camelorum, Ammodendron sieversii, Karelinia caspia, Achillea trichophylla, Saussurea semenovi, Cousinia tenella, Cous, affinis, Amberboa odorata, Centaurea pulchella, Cent. squarrosa, Mulgedium tataricum, Cynanchum acutum, Convolvulus subsericeus, Conv. semenovi, Heliotropium europaeum, Nonnea picta, Linaria odora, Veronica nudicaulis, Lallemantia royleana, Lagochilus pungens, Eremostachys rotata, Er. mollucelloides, Statica otolepis, Blitum polymorphum, Halostachys caspia, Salsola lanata, Sals. brachiata, Girgersonia oppositiflora, Nanophytum erinaceum, Calligonum leucocladum, Atraphaxis spinosa, Atraphaxis laetivirens, Atr. lanceolata, Atr. pungens.]

4 сентября мы тронулись в путь с рассветом. Остановившись на полпути до станции Куян-куз, я предпринял экскурсию в соседние горы. Ближайшие из них - Аркарлы - отстояли всего только в трех верстах в стороне от дороги, за речкой того же имени. Они состояли исключительно из порфира и имели направление от востока-северо-востока к западу - юго-западу.
        Доехав отсюда через волнистую степь до Куян-куза, мы продолжали нашу экскурсию к небольшой горной группе Май-тюбе, отстоявшей отсюда в десяти верстах. Группу эту я уже посетил в мае 1857 года и здесь нашел тогда две новые породы астрагалов, получившие впоследствии от ботаника Бунге мое имя (Oxytropis semenovi и Astragalus semenovi), в то время года уже отцветшие.
        Издали внимание привлекли своей формой две остроконечные сопки. Обнажения, встреченные мной на пути к первой из этих сопок, состояли из светло-красного полосатого порфира с вкрапленным в него зеленым минералом; но самая сопка, поднимавшаяся на берегу реки, состояла из очень темного порфира, имеющего сходство с базальтом. Далее, к середине горы встретился сначала конгломерат, а потом - диабаз. Вторая остроконечная сопка находилась уже на оконечности группы близ загиба реки и состояла из очень темного порфира.
        Отсюда мы направились в обратный путь и прошли диагонально через весь Май-тюбе, встретив на пути опять обнажения диабаза, а за ним порфира. Характер растительности был совершенно степной, с кустиками вишен (Cerasus prostrata) и красивыми, несколько колючими Aeanthophyllum spinosum, Atraphaxis pungens, Atr. lanceolata, так же как и Lallemantia royleana, Centaurea pulchella, Cent. squarrosa, Ruta dahurica.
        Окончив свою интересную экскурсию на Май-тюбе, мы добрались к 7 с половиной часам вечера до Алтын-эмеля при 19 °C. Гипсометрическое определение дало нам здесь 1120 метров абсолютной высоты. Здесь мы и ночевали.

5 сентября мы с раннего утра пустились в путь, направляясь к Алтынэмельскому горному проходу. День был сухой и жаркий, и степь представляла оригинальное зрелище. Она горела к северо-востоку от нас на протяжении нескольких квадратных верст, и нам пришлось пробираться осторожно мимо громадного пала, чтобы не попасть под ветер, его разносивший.
        Первые обнажения при подъеме на горный перевал состояли из сланца, а затем мы встретили обнажения порфира, которые сопровождали нас до самой вершины перевала, высота которого, по моему гипсометрическому измерению, оказалась 1520 метров абсолютной высоты. Растения, в особенности обратившие мое внимание на вершине горного перевала, были из губоцветных - Dracocephalum nutans var. alpina и Nepeta densiflora, а из высокогорных кустарников - apчa (Jumperus sabina).
        Пройдя перевал, мы спустились с него по ключику Алтын-эмеля и затем повернули к востоку через шпоры, отделяющиеся от хребта. Из горных пород мы встретили обнажения сначала диабаза, а потом - мелафира. Вблизи дороги, недалеко от нее, я заметил выходы свинцовых руд. Когда мы вышли окончательно на дол, то вправо, вдали от нас, стали видны на китайской границе горы Калкан, отделявшиеся от оконечности гор Кату - цели нашей поездки.



        Коксуйское ущелье. Рисунок топографа М.Сироткина


        Бесплодная равнина, по которой мы следовали, была засыпана камнями и валунами, между которыми преобладал сиенит. Перейдя речку Биш-булак, на которой встретили также свинцовые руды, мы направились к отдельной сопке Биш-тау, замечательной тем, что она состоит из порфира, поднимающего пласты кремнистого сланца, известняка и доломита. В одном месте я заметил метаморфизированный известняк. Далее, через Тюльку-булак, берега которого поросли талом (Salix viminalis) и крушиной (Rhamnus cathartica), мы направились в диагональ поперечной долины, сохранявшей тот же бесплодный характер. Когда же мы дошли до речки Айно-булак, характер местности изменился. Почва сделалась плодородной, и мы увидели здесь прекрасные пашни моего приятеля Тезека, на полях которого урожай проса был превосходный.
        Здесь мы и расположились на ночлег в 7 часов 30 минут вечера. Температура была 22,
 °C. Гипсометрическое определение дало мне для нашего ночлега 1040 метров абсолютной высоты. На мерцавшем еще после солнечного заката Алатавском хребте были видны снежные полосы и пятна.

6 сентября, снявшись с нашего ночлега рано поутру, мы направились в путь Айнобулакским долом. Почва была менее камениста, чем в предыдущий день, но все-таки в это время года довольно бедна растительностью. Я заметил всего две породы полыни (Artemisia oliveriana и Art. maritima) и Peganum harmala. По степи ползало множество опасных каракуртов. Местами попадались солончаки. Наконец, появление чия (Lasiagrostis splendens) и злаков обозначило более плодородную почву довольно обширного оазиса, пересекаемого несколькими речками, носящими название Конур-узень. Из кустарников здесь росли Caragana pygmaea, Car. tragacanthoides, Atraphaxis lanceolata, Atr. pungens, из галофитов Statice otolepis и найденная мной в этот день вновь уже в несколько отцветшем виде порода Statice, получившая впоследствии название Statice semenovi, Halostachys caspia, Chenopodium botrys, Salsola lanata, Sals. brachiata, Sals. rigida, а из степных трав: Althaea officinalis, Alth. nudiflora, Galatella punctata, Saussurea sp., Salvia sylvestris, Ceratocarpus arenarius.
        Вскоре после полудня мы прибыли в аул самого Тезека, который встретил меня с большой радостью и представил мне все свое семейство, в том числе мальчика-сына, которым особенно гордился и на голову которого надел богатую, шитую золотом, бархатную шапку казанского изделия, подаренную мной и оказавшуюся недостаточно большой для огромной головы Тезека. Само собой разумеется, что мы провели весь день после полудня и ночевали в богатой юрте Тезека.

7 сентября выехали мы из аула Тезека не ранее 8 часов утра и направились к юго-западу от его стойбища к довольно близким оттуда горам Кату. Переехав через речку Кок-терек, мы пересекли весь плодородный оазис Конур-узень и повернули круто в горы Кату, которые на северном своем склоне состояли исключительно из порфира. Растительность их была совершенно степная: степные (невьющиеся) вьюны (Convolvulus subsericea, Conv. pseudocantabrica, Conv. semenovi, Eremostachys rotata, Lallemantia royleana, Ceratocarpus arenarius, Atraphaxis lanceolata, Lasiagrostis splendens). Обнажения состояли из очень темной кристаллической горной породы, похожей на мелафир, которая приподнимает слои конгломерата.
        Выехав на южный склон гор Кату, я попал в местность, похожую на сульфатару. Она была окружена равной величины коническими холмами, в трех местах образующими довольно высокие группы и местами прорванными с южной их стороны. Холмы эти состояли из той же темной горной породы. Сульфатарных ям я встретил две: одну в северо-восточном краю горной группы, другую в юго-западном углу. Что сера выходила здесь сублимацией в виде паров из-под почвы, это доказывается заполнением серой трещин, как в пуццуольской сульфатаре, образованием в этих трещинах кристаллов гипса, а также влиянием возгонки серы через трещины на темную горную породу, совершенно здесь побелевшую. Только сульфатара, по-видимому, уже давно угасла, и никаких паров нигде не выходило, хотя запах серы, подъезжая к угасшей сульфатаре, был чувствителен даже издали. Конечно, весь химический процесс, здесь когда-то происходивший, можно было объяснить продолжительным подземным пожаром пластов каменного угля, столь распространенных выше - в Илийской долине.
        Пройдя сульфатару в диагональ, я встретил на юго-запад от нее выход кварцевой жилы с железным блеском. Впереди нас возвышался мелкосопочник, получивший название Актау (белые горы) от своего белого цвета, подобного цвету побелевших пород сульфатары. В Актау находились месторождения квасцов и, как утверждали местные киргизы, нашатыря. Китайцы оставили здесь везде следы опытов своей разработки на серу, квасцы и на руды, по их свидетельству железные и серебро-свинцовые, как и в Калкане.
        На дальнейшем нашем пути растительность, по-видимому, изменилась, но она так уже высохла и поблекла, что я не мог установить характера растительной формации и мог определить только немногие виды растений, между которыми я заметил бледно-желтую Statice semenovi. Верстах в пяти к северо-востоку от сульфатары мы встретили прекрасные колодцы с водой, картинно осененные еще свежими высокими камышами (Phragmites communis) и Eragrostis poaeoides. Осенняя энтомологическая фауна этой местности показалась мне довольно богатой; по камням, между прочим, медленно ползали красивые жесткокрылые из рода Prosodes. Издали мы видели стада быстроногих куланов (Equus hemionus)[Кулан  (онагр) - животное рода лошадей, обитает в пустынях и полупустынях Передней, Средней и Центральной Азии, завезен в предгорья Копетдага, размножается в неволе. Всюду охраняется от уничтожения.] и сайг (каракуйрюков)[Сайгак  (сайга) - парнокопытное стадное животное, нос длинный, хоботообразный, обитает в степях и полупустынях Казахстана, Средней Азии, Нижнего Поволжья, Монголии и Западного Китая. Необычайно быстро бегает (70-80 км в час).
Был почти истреблен, но в настоящее время численность сайгаков вновь восстановлена.] .
        Группа Кату немного возвышается над Конуруленским плоскогорьем. Вдали за Актау блестела широкая лента реки Или, а за ней был виден зубчатый профиль горы Богуты. Поздно вечером мы вернулись из нашей поездки в горы Кату на ночлег в аулы Тезека.

8 сентября мы выехали от Тезека только после полудня, окончательно распростившись с ним, и, переехав через каменистое плоскогорье Конурулен, доехали до подошвы гор Аламан и остановились здесь на ночлег при выходе из гор реки Караколы.

9 сентября, рано поутру, мы поднялись Караколой в гору. Первые встреченные нами обнажения состояли из светло-серого диоритового порфира. Следуя вверх течения Караколы, мы мало-помалу вступили в продольную безводную долину хребта Аламан и последовали ею к востоку-северо-востоку. Отсюда увидели первый еловый лес, встреченный нами на южном скате хребта, но он ютился на склонах продольной долины, обращенных к северу. Далее вышли на реку Букон, которая образуется здесь из слияния двух ветвей, и проследовали восточной ветвью до ее вершины. Все обнажения на нашем пути состояли из диоритового порфира.
        Далее мы повернули несколько к северо-востоку, пересекая вершины речек, текущих на восток, и стали подниматься на скат кристаллических пород, поднимающих гигантские пласты осадочных, а именно кремнистого сланца с падением 45° к юго-востоку.
        Легкими перевалами мы достигли до кульминационного пункта всего горного прохода через Аламанский хребет, который оказался здесь, по моему гипсометрическому измерению, в 2470 метров абсолютной высоты. Измерение было сделано в 11 часов утра при температуре 14 °C. Все обнажения на перевале состояли из красного порфира.
        Вид к востоку-юго-востоку на цветущую китайскую Илийскую провинцию с ее утопающими в зелени деревьев поселками, до Кульджи включительно, был обширный и восхитительный. Течение Или при прозрачной атмосфере было обозначено светлой ленточкой. За этим течением ясная атмосфера позволяла нам рассмотреть сначала Нань-Шань, то есть предгорья Тянь-Шаня, а затем ряд облаков обозначал направление самого Тянь-Шаня, там, где находился Мусартский горный проход.
        Осмотревшись с вершины перевала, мы начали быстро спускаться на северную его сторону, следуя вдоль речки, которая ниже своего верховья уже сопровождалась еловым лесом, у нижнего предела которого мы и полдневали. Отсюда мы вышли на продольную долину, образуемую верховьем реки Бурохуджир и носящую название Саз. На всем спуске в нее горная порода во всех своих обнажениях состояла из сиенита. Сазская долина, при значительной ширине своей, мягкости ее скатов и постоянстве направления от востока к западу, медленно повышалась.
        Пройдя истоки Бурохуджира, мы очутились на перевале Югенташ, абсолютная высота которого оказалась, по моему гипсометрическому измерению, в 1880 метров. Термометр в 2 часа пополудни показывал 17 °C.
        Сначала мы спускались с перевала по реке Кескен-терек, но потом река отошла от нас влево, и мы более на нее не выходили, но шли косогором, не выходя из ее продольной долины, и перешли три ее притока, носящие название Уч-су.
        Во все время нашего следования через перевал Югенташ мы видели под нами обширные пятна вечного снега, а растительность была совершенно альпийская, между которой особенно бросался в глаза альпийский мак (Papaver alpinum). Спускались мы по скату широкой продольной долины легкими увалами, имея постоянно в виду на дне долины светлую извилистую ленту Кескен-терека, но, наконец, повернули правее отдельной сопки Аргал-тюбе и, не доходя и пяти верст до низкого перевала Аган-каты, ночевали в аулах суванского племени Большой орды.

10 сентября мы перешли рано поутру в аулы нашего старого знакомца Адамсарта, находившиеся от нас в пяти верстах, и только после полудня снова пустились в путь, перешли Аган-хаты, вышли на реку Кок-су и к вечеру достигли Джангызагачского пикета.

11 сентября, в 8 часов 30 минут утра, я был уже на Каратале, где определил при температуре 18 °C высоту Каратальской долины в 670 метров.

12 сентября я возвратился в Копал, где пробыл три дня, определив высоту Копала на его площади в 1020 метров. Встреча с полковником Абакумовым была самая радушная, и он оказал мне существенную услугу отправлением моего тяжелого тарантаса со всеми мной собранными коллекциями почтовой дорогой в Семипалатинск и устройством для меня объездного пути в самой легкой повозке через цветущие русские поселения северной части Семиреченского края, Лепсинское и Урджарское.
        Дорогой мой спутник, сопровождавший меня во все мое тянь-шаньское и заилийское путешествия 1857 года и перенесший с замечательным самоотвержением все труды и опасности путешествия, художник Кошаров, спешивший возвратиться в Томск к началу преподавания в гимназии, расстался со мной и поехал в моем тарантасе по почтовому тракту до Семипалатинска, с тем чтоб оттуда доехать до Томска на перекладных. Провожая его 15 сентября, я переехал в этот день из Копала в Арасан.

16 сентября, рано поутру, я выехал из Арасана через Кейсын-ауз. Переезжая через Биен, я заметил не виданное мной до сих пор растение - вид рогоза (Typha stenophylla). На самом Кейсын-аузе я заметил целые заросли диких низкорослых вишен (Cerasus prostrata).
        Высота перевала оказалась, по моему определению, в 1160 метров абсолютной высоты - только на 210 метров выше Арасана. Зато спуск на северную сторону был несравненно длиннее, и на конце его лепсинская дорога отделилась от главного Семипалатинского тракта. Верст через семь от раздела дороги мы выехали на реку Ак-су Дорога наша проходила по степи от запада к востоку вдоль подошвы хребта. Сильный западный ветер, дувший с утра, катил перед нами совершенно высохшие стебли разных растений, называемых здесь «перекати-поле», между которыми я заметил Ruta davurica. Вся растительность здесь выгорела и поблекла. Дождя с 15 июня здесь не было. На реке Ак-су нам запрягли прекрасных киргизских лошадей, и мы помчались быстро через кочки и арыки. В реке Ак-су я заметил валуны сланца и гранита. За рекой степь не изменяла своего характера верст двадцать до реки Баскан и еще десять верст до Саркана. Она была покрыта высокой поблекшей растительностью когда-то раскошных трав, между которыми я заметил характерные типы Althea, Sophora alopecuroides, Salvia sylvestris, Lasiagrostis splendens.
        Саркан, подобно Ак-су и Биену, выходил из узкого ущелья невысокой Арасанской цепи, представляющей довольно ровный гребень, простирающийся от запада к востоку. Но за Басканом уже выдаются горы, образующие гласис главного Алатавского хребта, простирающегося от запада-юго-запада к востоку-северо-востоку. Баскан - довольно значительная широкая река, быстрая и извилистая, окаймленная целым рядом громадных валунов, состоящих преимущественно из гранита. Между растениями на ее берегу я заметил кусты Atraphaxis lanceolata. Здесь мы снова переменили лошадей и продолжали свой путь через очень холмистую местность. Большая часть холмов была прикрыта наносами, поросшими поблекшим дерном. Кое-где вблизи дороги выходили на поверхность обнажения глинистых сланцев с неясным простиранием. За половиной дороги уже смерклось, и только ночью доехали мы до своего ночлега на реке Теректы. Западный ветер, дувший целый день, наконец разразился бурей и сильным дождем. Ночь была холодна, а раскинуть палатку было невозможно. Казаки заснули у ярких огней, разведенных богатым свадебным поездом, ехавшим на венчание в Копал из
Чубар-агача (Лепсинска), где не было своего священника.
        Во вторую половину ночи на 17 сентября заблистали звезды. Утро было морозное, но инея было мало. Речка Теректы, у которой мы ночевали, протекала в неглубокой долине предгорья, имевшей не более полуверсты ширины. В долине росла роща вековых, но довольно редких тополей (Populus laurifolia), которых можно было насчитать не более двухсоттрехсот.
        Вид через долину на замыкающие ее снежные белки Семиреченского или Джунгарского Алатау был очень красив. Поляны вечного снега за ночь очень расширились за счет свежевыпавшего снега. Температура и днем была низкой.
        Выехали мы со своего ночлега рано поутру. Дорога наша пролегала по холмистой, почти гористой местности; но обнажений горно-каменных пород мы встречали очень мало. Обнажения эти состояли из кремнистого сланца, переходящего в роговик, с очень неясным напластованием. Растительность в значительной мере уже поблекла, но цвели еще некоторые степные травы, как, например, Berteroa incana, Althea officinalis, Tanacetum fruticulosum, Saussurea coronata, Salvia sylvestris, Nepeta ucranica, Salsola affinis. Вдали от нас на невысоких предгорьях кое-где виднелся лес. Предгорья эти заслоняли главную снежную цепь.
        После нескольких легких перевалов, верст через двадцать от нашего ночлега на Теректы, мы начали спускаться в долину реки Лепсы и, наконец, увидели Чубарагачское, или Лепсинское, поселение, расположенное на слиянии двух ветвей, образующих эту реку в продольной долине Семиреченского Алатау, имеющей форму удлиненного эллипса верст в двенадцать длины и до 7 ширины, со всех сторон замкнутого горами; главная ось этого эллипса была направлена от северо-востока к юго-западу. Обе сливающиеся ветви брали начало в высокой цепи, ограничивающей эллиптическую долину с юго-востока, а после их слияния соединенная река (Лепса) прорывалась через дикие ущелья менее высокой цепи, ограничивающей эллиптическую долину с юго-запада. В 1857 году дороги через это ущелье не существовало; она проходила через не особенно высокий и безлесный перевал северо-западной цепи. Юго-восточная же цепь, более высокая, чем северо-западная, имела на своих вершинах снежные поляны, а скат ее, обращенный к эллиптической долине, на дне которой было расположено Лепсинское поселение, весь покрытый разнообразным лиственным лесом, носил название
чубар-агача (пестрого леса) и вполне его оправдывал, особенно в своем чудном осеннем убранстве.
        Вообще Чубарагачская долина представляет местность хотя не столь грандиозную, как долины Тянь-Шаня и Заилийского Алатау, но не менее привлекательную, чем лучшие долины французских Вогезов и Гардта в Баварском Пфальце, с которыми имеют большое сходство в своем осеннем убранстве. Гипсометрическое определение дало мне для высоты дна Чубарагачской долины 820 метров абсолютной высоты. Лепсинский поселок был довольно хорошо обстроен из осинового леса, и только подоконники и косяки были сделаны из елового леса. Всех домов в Лепсинском поселении было в 1857 году 440, а жителей



        Поселенцы этой русской колонии в Центральной Азии, как крестьяне, так и казаки, были чрезвычайно довольны климатическими условиями страны и в особенности ее привольем и плодородием, хотя при непривычке к местным климатическим условиям болезни на первое время были часты. Но болезни эти зависели преимущественно от условий, неизбежно связанных с самым процессом колонизации. Преобладавшие болезни - цинга, дизентерия у детей и горячка - были в особенности обусловлены неприспособлением к местным условиям, отсутствием крова в климате довольно дождливом и подверженном быстрым переменам температуры, недостаточностью медицинской помощи, плохим уходом за детьми при первых усиленных полевых и строевых работах и злоупотреблением плодами и ягодами.
        В 1857 году под посевами Лепсинского поселения уже было занято озимым хлебом (рожью) 105 десятин, яровым хлебом 753 десятины (пшеницы 245 десятин, ярицы 210, овса 194, ячменя 60, проса 25, гороха 19). Сверх того, под посевами льна было 30 десятин и конопли 1 десятина. Урожай этих хлебов в течение последних трех лет был следующий: проса сам-40, пшеницы - от сам-15 до 20, ржи и ярицы - от сам-12 до 15, овса - от сам-6 до 10. Урожаи льна и конопли были также превосходны.
        Хлеба в Чубарагачской долине, при достаточно дождливом климате, особенно в первую половину лета, в поливе не нуждаются, но при поливе (никак не более одного во все лето) дают больше зерна. Корма для скота неимоверно хороши, так как травы растут здесь не менее роскошно, чем в лучших алтайских долинах. Только некоторые овощи, а именно огурцы, арбузы и дыни, не вызревают вследствие ранних инеев, представляющих единственный дефект прекрасного климата Чубарагачской долины. Во все время моего посещения этой долины (в половине сентября 1857 г.) температура по утрам была низкая и инеи начались уже с начала сентября.

18 сентября, с раннего утра, я предпринял поездку верхом в горы, в сопровождении двух хорошо знакомых с окрестной местностью казаков, направившись к тому самому горному перевалу, по которому Карелин в 1840 году восходил на Семиреченский Алатау.
        Подъем наш начался уже в одной версте на юго-восток от станицы. Весь горный скат был покрыт прекрасным лиственным лесом (чубар-агач), в состав которого входили следующие деревья и кустарники: осина (Populus tremula), тополь (Populus nigra, P. laurifolia), береза (Betula alba), несколько видов ивы (Salix pentandra, S. fragilis, S. alba, S. amygdalina, S. purpurea, S. viminalis, S. stipularis, S. capraea, S. sibirica), дикая яблоня (Pyrus malus, P. sieversii), рябина (Pyrus aucuparia), черемуха (Primus padus), a из кустарников два вида боярки - красная и черная (Crataegus sanguinea, С. melanocarpa), аргай (Cotoneaster nummularia, Potentilla fruticosa), малина (Rubus idaeus), дикий крыжовник и смородина (Ribes aciculare, Rib. heterotrichum, R. rubrum), крушина (Rhamnus cathartica), сибирская акация (Caragana frutescens), породы жимолости (Lonicera tatarica, L. xylosteum, L. hispida, L. coerulea, L. microphylla), калина (Viburnum opulus), черганак (Berberis heteropoda). Густо растущие деревья местами были сильно перевиты здешними лианами: породами клематиса (Clematis orientalis, Atragene alpina) и
хмелем (Humulus lupulus). Хвойного леса в чубар-агаче еще не было.
        Поднимаясь в направлении к югу, мы пересекли ключик, который казаки называли Беремесевым, а в пяти верстах от станицы выехали на более значительный приток Б. Лепсы, вдоль которого производилась рубка леса. Встреченные мной по дороге обнажения горных пород состояли из грауваккового сланца с неясным напластованием и едва выходящего на поверхность почвы. На притоке Б. Лепсы встретились и хвойные деревья (Picea schrenkiane). В верховьях этого притока мы начали сильно подниматься в гору, сначала к юго-востоку, потом постепенно повернули, сначала к востоку и, наконец, к северо-востоку. Пестрый лес (чубар-агач) постепенно заменился травами, хотя и поблекшими, но превосходящими вышиной всадника на лошади. Травы эти принадлежали к семействам мальвовых (Althea ficifolia), зонтичных (Sium lancifolium, Bupleurum aureum, Bupl. exaltatum, Conioselinum fischeri, Ferula soongorica, Anthriscus sylvestris, An. nemorosa, Conium maculatum, Schrenkia vaginata), сложноцветных (Inula halenium, Lappa tomentosa, Cirsium heterophyllum, Cirsium arvense, Onopordon acanthium), злаков (Dactylis glomerata, Elymus sibiricus,
Deschampsia caespitosa, Calamagrostis sylvatica, Milium effusum, Lasiagrostis splendens). Местами эти травы были сильно обвиты мышиным горошком, который достигал их вершины. Иногда роскошные заросли травы перемежались с рощицами деревьев, из которых рощицы яблонь имели вид садовых насаждений; яблоки в это время года уже совершенно созрели и показались нам очень вкусными.
        При дальнейшем нашем подъеме сланец вдруг заменился гранитом, сначала мелкозернистым, выходящим на поверхность штоком, а потом и крупнозернистым. На его плоских скалах лепились еще уродливые ели, но затем лесная растительность окончательно исчезла. Из кустарников росли Роtentilla fruticosa и арча (Juniperus sabina), ползущая по плоским скалам. Но эти плоские скалы скоро заменились резко торчащими в виде зубьев или вертикально поставленных книг.
        Дорога наша, взобравшись на гребень, отделяющий приток Лепсы от главного ее течения, шла далее легкими перевалами, извиваясь между скалами почти на одном уровне, лишь чуть немного повышаясь, причем растительность была уже здесь совершенно альпийская, хотя уже сильно поблекшая, но все-таки я мог различить некоторые растения, как-то: Papaver alpinurn, Alsine verna, Cerastium maximum, Ledum gelidum, Arnebia perennis, Aster alpinus, Ast. flaccidus, четыре вида генциан (Gentiana aurea, G. frigida, G. macrophylla, G. verna и Dracocephalum altaiense).
        По мере того как мы шли вперед, мы встречали между скалами все более и более груд свежего снега, набитого бураном. Ветер был невыносим по своей силе и холоду. Мы вынуждены были повернуть к западу и даже к северо-западу, чтобы попасть на спуск в главную Лепсу, и таким образом из гранитов вышли опять на сланцы, простирание которых на этот раз было совершенно ясное, а падение - почти вертикальное (85° к северо-западу).
        Отсюда перед нами открылся чудный вид на самую высокую часть Семиреченского Алатау. Именно здесь верхняя долина Лепсы, загибаясь на десять верст, меняет свое направление: то она была направлена от запада-северо-запада к востоку-юго-востоку, перпендикулярно к оси хребта, здесь же завернулась почти под прямым углом и потекла от юга-юго-запада к северу-северо-востоку, то есть почти от юга на север, продольно относительно простирания сланцев. Во главе долины находился самый значительный из белков, и с него к двум или трем истокам Лепсы спускалась широкая снежная мантия. Верхняя продольная долина Лепсы имела немного более версты ширины, скаты ее были мягки, а дно поросло елью, хотя довольно редко, так как лесная растительность достигает здесь уже своего предела. По долине извивается, подобно Чилику, река Лепса, но когда эта река повертывает под прямым углом, то прорывается через поперечную долину, где и направляется поперек простирания сланцев в скалистых щеках, между которыми, встречая препятствие, образует озеро. Поэтому, хотя в верховьях Лепсы и существует горный проход в Китай, но местные жители
предпочитали попадать туда через высокие скалы и перевалы, обходя верхнюю долину, которая в 1857 году считалась недоступной.
        Намерение мое пробраться Лепсинским проходом на китайскую сторону не увенчалось успехом. Убедившись воочию, что горный проход в это время был засыпан снегом, а погода впереди была неблагоприятная, я решился вернуться назад.
        Спускаться в верхнюю долину Лепсы было незачем, и мы вернулись по той же дороге, по которой восходили. Смеркалось, когда мы дошли до гранитных зубьев, и уже в ночной темноте спустились мы до первого ключика, где и ночевали в прекрасной роще, состоявшей из берез, осины и яблонь. Этот проход был тот самый, по которому проходил Карелин в 1840 году.

19 сентября тем же путем, при пасмурной погоде, мы вернулись в Чубар-агач. С гор все селение казалось шахматной доской. Было видно, как, стекаясь за станицей, речки пробиваются после своего слияния сквозь передовой кряж диким ущельем. В этом ущелье в мое время не было дороги, и в Чубар-агач нельзя было попасть с запада иначе как через хребет, хотя и невысокий. Снег в самом Чубар-агаче выпадает обыкновенно окончательно только в декабре, а на западном склоне передового хребта - и еще позже, и держится только до марта. В это время года здесь устанавливается хорошая санная дорога; вообще зима очень мягкая, и значительных холодов совсем не бывает.
        Переночевав в Лепсинской станице, я решился выехать из нее 20 сентября. Проснувшись в седьмом часу утра, я был неожиданно поражен совершенно зимней картиной. Все было покрыто густым инеем. Травы не было видно, кроме высоких злаков (Dactylis, Calamagrostis, Lasiagrostis), но и те поникли своими колосьями под тяжестью инея, которым были совершенно убелены и лавролистные тополи. Густой туман не позволял различать предметов далее двух десятков шагов. Тем не менее мы пустились в путь и, переехав версты две поперек долины, стали быстро подниматься на ее скат в направлении к западу.
        На этом пути нас ожидало замечательное зрелище. Туман начал быстро редеть и резко окончился чуть не стеной, за которой при дальнейшем подъеме небо было уже ясно и прозрачно. С вершины перевала уже не было видно ни одного облачка, солнце светило тепло и ярко, термометр показывал 12 °C в 8 часов утра, снежные вершины Семиреченского Алатау были совершенно безоблачны и ярко блестели на солнечных лучах, которые прекрасно освещали и скаты лесной зоны в ее пестром осеннем убранстве чубар-агача. Ни одной росинки не было видно на свежих еще травах горного перевала. Зато у наших ног в Лепсинской долине вся широкая эллиптическая котловина в двенадцать верст длиной и семь шириной представляла собой настоящее «mare vaporum». Цвет его был млечно-серовато-белый, похожий на цвет кучевых облаков (cumuli). Сначала оно как бы слегка колыхалось, но с самого верха перевала его поверхность казалась уже совершенно горизонтальной. Ни одного пятнышка не было видно на этом млечном море, и ничто не обличало в нем его характера.
        То же жаркое солнце и та же сухость атмосферы сопровождали нас не только на нашем подъеме на вершину перевала, но и на спуске с него в низкий дол, во время которого мы все более сближались с Лепсой, вырвавшейся из ущелья и красивой лентой изгибавшейся по долу. На правом берегу реки широкое пространство было занято чубарагачскими пашнями, а на левом слегка холмистая местность, на пространстве от четырех до пяти квадратных верст, представляла огромное черное пятно от пала, происшедшего прошлой ночью. Ветер был в эту ночь юго-западный, нагнал огонь на Лепсу, но остановился на береговом уступе. Только в одном месте он прорвался вниз к ложу реки, но и здесь был остановлен уже ее волнами. Я обратил внимание сопровождавших меня казаков на то, что занимаемые ими пашни на этом склоне гор особенно удобны для разведения бахчей (арбузов, дынь и огурцов), так как здесь ранних инеев совсем не бывает. Горная порода, встреченная мной на северо-западном спуске с гор, была граувакковая. Она выходила на поверхность низкими скалами без ясного простирания. Растительность пожелтела и поблекла, но более всего бросались
здесь в глаза Astragalus sieversianus, Althaea officinalis и Dipsacus azureus.
        Спустившись с гор, мы повернули к северу по холмистой местности. Весь переезд через хребет имел десять верст протяжения, да при спуске с него мы проехали еще верст двадцать пять до реки Чинжалы. Постепенно спускаясь с холмов, мы достигли этой реки, довольно узкой и неглубокой, и переехали на правый ее берег в десяти верстах ниже впадения в нее реки Куянды. Верст пять далее мы выехали к урочищу Кызыл-джар, где были выставлены наши юрты и устроена перемена лошадей. Вдали впереди нам видна была долина реки Тентек. Разделяющий реки кряж, понижаясь, оканчивался здесь. Отсюда, оставив влево дугу, описываемую в этом месте рекой Чинжалы, мы направились по ее хорде через сыпучие песчаные холмы к горам Саукан, встречая на своем пути значительные заросли красивого красного степного шиповника (Hultheimia berberifolia).

21 сентября с сауканского ночлега мы выехали в 6 часов утра и следовали сначала верст 5 через арыки и пашни киргизов, а потом - через барханы, совершенно подобные тем, что расположены в бассейне Балхаша между Джуз-агачем и Арганатинским пикетом; они имеют ту же растительность, состоящую преимущественно из пород Statice (St. gmelini, St. myrianthe) и вообще галофитов,[Вот список растений, из семейства солянковых (Salsolaceae), растущих в здешней степи: Chenopodium acuminatum, Kirilowia eriantha, Camphorosma ruthenica, Kochia arenaria, Echinopsilon hyssopifolium, Corispermum orientale, Salicornia herbacea, Kalidium foliaceum, Halocnemum strobilaceum, Schanginia lnifolia, Suaeda physophora, Horianinowia minor, Salsola kali, Salsola rigida, Haloxylon ammodendron, Anabasis aphylla, Brachylepis salsa, Nanophyton caspicum, Ofaiston monandrum, Halogeton obtusifolium, Halocnemis crassifolia, Halocnemis sibirica.] для которых в бассейне Ала-куля на степи, расстилающейся между горами Алатау и Тарбагатаем, настоящее царство. Через эти дюны шли мы верст десять, а далее пересекли солонцеватую равнину по гладкой и
хорошей дороге и, наконец, увидели перед собой обширное плоскобережное озеро Ала-куль, в юго-восточном углу которого возвышалась вдающаяся в него полуостровная сопка Арал-тюбе.
        Подъехав к камышам, окаймившим верст на пять плоские берега озера, мы встретили киргизские табуны, переменили лошадей и, повернув на запад, приблизились к узкому углубленному заливу озера, на котором плавало громадное количество уток и лебедей. С северо-востока дул ветер с неимоверной силой. Это был знаменитый юй-бэ, о котором китайские летописи повествуют, что он дует периодически от острова озера Ала-куля (Арал-тюбе), опрокидывает юрты и уносит скот и людей в озеро. Действительно, мы убедились в невозможности проехать в день нашего прибытия к озеру береговой дорогой и вынуждены были пуститься в объезд.
        От нашего ночлега на Саукане до камышей мы проехали верст тридцать пять, от камышей до брода через залив Ала-куль - двадцать верст. В 2 часа пополудни термометр показывал 16 °C. Гипсометрическое определение дало мне абсолютную высоту озера в 240 метров. Брод был довольно глубок, и всю нашу поклажу мы перевезли на лошадях. Вода в западном Ала-куле была пресная. От брода мы прошли еще верст пятнадцать через перешеек, отделяющий Малый, или Западный, Ала-куль от Большого, или Восточного, и дошли до колодцев, где нашли аулы, в которых и ночевали.
        Ознакомление мое с обширным озерным бассейном Ала-куля только подтвердило то, что впервые было обстоятельно выяснено в 1840 году исследователем Семиреченского Алатау и соседних с ним озерных бассейнов - Балхаша и Ала-куля - Александром Шренком. Озерный бассейн Ала-куля в наше время (1840-1858) состоял из двух главных озер - Восточного и Западного. Разделяются они между собой болотистым перешейком верст в двадцать шириной, отчасти заросшим камышами и усеянным небольшими лагунами, которые соединяются протоком. В иные времена года и в иные годы перешеек делается непроходимым и в такой степени бывает затоплен водой, что оба озера более или менее сливаются в одно. Само собой разумеется, что при низменных берегах озера, большей частью обросших камышами, и значительных колебаниях уровня из года в год и в разные времена года (колебаниях, зависящих от изменения в количестве вод, вносимых притоками, и количества испарений) и самые очертания озера, как и всех степных озер Киргизской степи, не могут быть определены с точностью, и поверхность каждого из двух озер может быть указана приблизительно, а именно
Восточного (при 55 верстах в длину и 40 верстах в ширину) в 1500 квадратных верст, а Западного (при 40 верстах в длину и 15 верстах в ширину) не более 560 квадратных верст. Влево от Западного Ала-куля, в направлении к северо-западной оконечности Балхаша простирается песчаная и солонцеватая полоса Айтактын-кара-кум, обозначающая как бы след прежнего соединения балхашского и алакульского бассейнов, из которых последний представляет как бы отделившуюся (отсохшую) оконечность первого.
        Алакульский бассейн отличается от всех других бесчисленных озерных бассейнов низменных Киргизских степей тем, что с его дна или с низменных берегов поднимаются высокие островные или полуостровные сопки, носящие название Арал-тюбе (островная гора) и хорошо известные всем когда-либо проезжавшим мимо озера Ала-куль. Это обстоятельство позволяет уточнить некоторые старые интересные исторические маршруты даже XIII века. Так, несомненно, что армянский царь Гетум, ездивший в XIII веке на поклонение к чингисханидам в их знаменитую столицу Каракорум, находившуюся в Монголии, близ нынешних границ Забайкальской области, проходил мимо озера Ала-куль, так как он упоминает об озере с высоким островом, а другого такого на всем своем пути от Каспийского моря через всю Арало-Каспийскую низменность он встретить не мог. Таким образом, данники чингисханидов, армянские и кавказские государи, огибали Каспийское море и через Туркмению и Туркестан проходили мимо озера Ала-куль и входили в Монголию через те ворота народных переселений из нагорной Азии, которые расположены между Джунгарским Алатау и Тарбагатаем. Наоборот,
все русские князья, как, например, Ярослав Всеволодович (отец Александра Невского) и сам Александр Невский следовали в Каракорум через Золотую орду на Волге по Иртышской линии и входили в нагорную Азию через Зайсанские ворота, то есть между Тарбагатаем и Алтаем.
        Сведения об озере Ала-куль встречаются уже в китайских источниках, начиная с летописей юаньской (монгольской) династии, откуда они и сделались известны европейским географам (Риттеру и Гумбольдту). Пестрое озеро (Ала-куль) с высокой островной сопкой (Арал-тюбе), сильные ветры (юй-бэ), дующие постоянно в одном направлении от Арал-тюбе, особенно заинтересовали Гумбольдта, усмотревшего как здесь, так и в китайских описаниях окрестности города Куча в Тянь-Шане вероятные признаки вулканических явлений. Вот почему Карелин - первый русский путешественник, посетивший Ала-куль в 1840 году, употребил доблестные усилия для разрешения вопроса о вулканизме острова Арал-тюбе. Он привез с собой маленькую лодку с Зайсана, добрался до острова Арал-тюбе и, достигнув своей цели, пришел к отрицательным результатам. Конический остров оказался состоящим из порфира, но ни на нем, ни в береговых валунах озера никаких вулканических пород не оказалось; местами только между этими валунами попадались куски каменного угля.
        Семнадцать лет позже мои исследования в холмах Кату в Илийской долине и на всем протяжении Тянь-Шаня между Мусартским и Заукинским горными проходами также не подтвердили предположений Гумбольдта о вулканических явлениях в Центральной Азии.
        Возвращаюсь к своему путешествию.
        Аул, в котором я ночевал с 21 на 22 сентября, находился у колодцев Кабанды в двадцати трех верстах к северу от Западного Ала-куля. В 7 часов вечера здесь было
+14°, и гипсометрическое измерение дало мне 250 метров абсолютной высоты, то есть не более 10 метров над уровнем Западного Ала-куля, что и подтвердилось тем, что дорога от Ала-куля до нашего ночлега почти никакого подъема не имела. Зато мне показалось, что уровень Западного Ала-куля выше уровня Восточного. Заключил я это из того, что встретил русло, направленное из северной оконечности Западного Ала-куля к низовью реки Урджар. Русло это киргизы называли Уалы и утверждали, что при высоком стоянии воды в Западном Ала-куле вода течет по нему в реку Урджар. Притом же реки, текущие в Западный Ала-куль (Тентек и Каракол), едва ли маловоднее впадающих в Восточный Ала-куль (Урджар и Эмиль), но последнее озеро представляет поверхность для испарения втрое большую, чем Западный Ала-куль. Вероятно, вследствие этого вода в Западном Ала-куле пресная и годная к употреблению, а в Восточном Ала-куле - соленая, вследствие чего туземцы часто называют Восточный Ала-куль Ащи-кулем, то есть горьким озером.
        Откуда взял Ал. Шренк для Западного Ала-куля название Сазын-куль, я не знаю, но спрошенные киргизы названия этого не знали и называли Западный Ала-куль всегда Ала-кулем, а Восточный или Ащи-кулем, или также Ала-кулем. Кого же может удивить, что два соседних озера, составлявшие на памяти народной один бассейн, да и теперь иногда сливающиеся в одно зеркало, известны под одним названием. Название Ала-куль весь этот бассейн мог в совокупности получить оттого, что с его уровня поднимаются в виде высоких сопок скалистые, порфировые острова и полуострова, а перешеек, разделяющий весь бассейн на два озера, состоит из перемежающихся лагун, протоков, заросших галофитами солонцов и обширных камышовых зарослей. Если на все это посмотреть с любой из озерных или приозерных сопок (арал-тюбе), то название
«Пестрое озеро» (Ала-куль) находит себе полное оправдание. Такого объяснения не могли дать сопровождавшие меня киргизы, никогда не восходившие на Арал-тюбе, а на мой вопрос, почему они называют озеро Ала-кулем, два самых бойких из моих проводников отвечали: «Потому, что с двух сторон от Ала-куля видны пестрые горы (Алатау)», то есть горы, постоянно носящие на себе снежные пятна.

22 сентября с места нашего ночлега на колодцах Кабанды я тронулся часов в 10 утра и, проехав верст десять к северо-западу, достиг реки Каракол, а отсюда следовал через степь в направлении к северо-востоку, в двух местах встретил аулы на колодцах, потом, повернув к северу, переехал вброд речку Иссык-су и через старые пашни и арыки достиг к 3 часам пополудни до Урджарской станицы, расположенной всего только в двенадцати верстах от подошвы Тарбагатая. В 7 часов вечера я сделал свое гипсометрическое измерение, давшее для станицы 280 метров абсолютной высоты; термометр показывал +7 °C.
        В Урджарской станице во время моего посещения (в 1857 г.) было 80 домов и 940 жителей (536 мужского пола), 440 лошадей и 450 голов рогатого скота. Баранов жители сами не разводили, так как их можно было достать сколько угодно от киргиз-казахов. Пашни урджарских поселенцев были обширны (ржи 100 десятин, ярицы
10, пшеницы 120, овса 106, ячменя и проса по 14, льна 17). Рожь давала сам-5, но урожаи яровых хлебов были превосходны: пшеницы - сам-8, ярицы и овса - более чем сам-13. Лен родился также очень хорошо.
        Переночевав в Урджарской станице с 22 на 23 сентября, я решился посвятить весь следующий день восхождению на Тарбагатай. Выехав из станицы в 7 часов утра, я направился сначала к западу, а потом к западу-северо-западу по речке Карабулак. Скоро мы вышли на ключ, обросший тополями (Populus laurifolia) и кустарниками: жимолостью (Lonicera tatarica), крушиной (Rhamnus cathartica) и карликовой акацией (Robinia pygmaea). Первые встреченные нами в Тарбагатае обнажения состояли из гранита. Далее пошел очень крутой подъем по ущелью, проходящему по линии соприкосновения гранитов на северо-востоке с диоритами на юге-западе. Дорога шла через груды камней и была очень трудна. Когда же мы взобрались на горный гребень, то шли уже легкими перевалами в направлении к западу-северо-западу и, наконец, обойдя мыс, отделяющийся от главной оси хребта, достигли вершины перевала, который наши проводники называли Алет и который состоял из гранита. Дошли мы до вершины перевала немного ранее полудня. Термометр Цельсия показывал +4°. Гипсометрическое определение дало мне для вершины перевала 1960 метров абсолютной высоты. На
соседних возвышениях лежали пятна вечного снега.
        Когда я взошел на одну из вершин Тарбагатая, передо мной открылся необыкновенно обширный вид. С одной (южной) стороны расстилалась широкая степь, по которой, извиваясь, как на карте, протекала по направлению к югу река Урджар, а далее сотни блесток, перемежавшихся с темными пятнами, обозначали положение «Пестрого озера» (Ала-куля), а за ним на далеком горизонте сливались с облаками снежные вершины Семиреченского Алатау.
        С другой (северной) стороны перевала расстилалась еще более широкая, но волнистая степь, на которой можно было различить извилины текущей к северу реки Базар, а далее в туманной дали едва виднелось очертание обширного бассейна озера Зайсан.
        Таким образом, горный гребень высокого Тарбагатая разделял два широких степных пути, через которые со II века до нашей эры и до XIII века от начала ее спускались с нагорной Азии, как через ворота, в обширную низменность Сихая (Западного моря), то есть в балхашско-арало-каспийский бассейн, те великие народные переселения, которые имели в течение двенадцати веков громадное влияние на судьбы Европы и в особенности России.
        Кочевники, шедшие через Зайсанские ворота, естественно, спускались вдоль течения Иртыша по прииртышским степям, а далее, вдоль позднейшей сибирско-иртышской сторожевой линии, выходили на реку Урал и таким образом входили в Европу через широкие ворота обширных степей, отделяющих южную оконечность Уральского хребта от Аральского моря.
        Народные переселения, шедшие через Алакульские (Джунгарские) ворота, выходили через них непосредственно в Балхашскую низменность, но одни из них, менее многочисленные, повертывали к юго-западу через Семиреченский край, переходили реку Или в ее нижнем течении, выходили на реку Чу, а оттуда - на реку Яксарт (Сырдарью) и, пройдя через степи Туркестана и Туркмении, огибали Аральское и Каспийское моря с южной стороны, а в Европу проходили уже через Кавказский перешеек. Другие же, более многочисленные массы, огибали озеро Балхаш с северной стороны и следовали по самой середине Киргизской степи, достигая по ним беспрепятственно реки Урала, так как кочевники, занимавшие эти степи, не только не служили препятствием их движению, а вовлекались в него, так что переселение кочевников уподоблялось падающей с горной вершины снежной лавине, увлекающей с собой не только снежные массы, через которые она проходит, но и громадные каменные глыбы.
        Но и кочевые орды, проходившие через Киргизские степи, вторгались в Европу через те же каспийско-уральские ворота, так как кочевники с их многочисленными стадами и табунами вынуждены были огибать с южной стороны распространенные на Урале и в позднейшей Уфимской губернии обширные леса, действительно составлявшие трудно одолимое препятствие для движения кочевников с их стадами.
        Пробыв более часа на гребне Тарбагатая, мы начали быстро спускаться в равнину Ала-куля и только к полуночи возвратились в Урджарскую станицу, где и ночевали.

24 сентября я выехал из Урджарской станицы в 7 часов утра. До реки Урджар я следовал верст шесть через равнину. За нею начались медленные подъемы на увалы. Кое-где по сторонам дороги были видны гранитные и диоритовые обнажения. Растительность состояла из степных кустарников (Spiraea и Amygdalus) и степных трав, между которыми я заметил Althaea, Eryngium campestre, Dipsacus, Salvia sylvestris, Senecio.
        Наконец, через тридцать пять верст мы выехали на реку Теректы, течение которой обозначено было длинным рядом тополей, и достигли Теректинского пикета. Отсюда через увал мы поднялись на горный кряж, на котором беспрестанно встречали обнажения гранитов и диоритов, и наконец достигли главного перевала - Котель-асы. Высота его, по моему гипсометрическому измерению, оказалась 1040 метров при температуре +14 °C.
        Отсюда начался спуск к реке Каракол, на которой в двадцати двух верстах от предшедшего пикета был расположен Каракольский пикет. Река Каракол, текущая здесь между гранитными возвышенностями, берет начало только в двадцати пяти верстах отсюда. В одной версте от пикета находился теплый ключ (Арасан), имевший 9,8 °C и текущий из-под гранитной скалы. В Арасане водятся пиявки. Киргизы лечатся тут с успехом от ревматизма и других простудных болезней. Климат здесь гораздо суровее, чем в Урджарской станице и Аягузе. 18 и 19 сентября здесь даже выпадал сильный снег, между тем как в Урджаре был дождь.

25 сентября, переночевав на Каракольском пикете, я выехал дальше в 7 часов утра в очень дурную погоду и, проехав через Верхненарынский пикет, доехал к 2 часам дня до Аягуза, где пробыл не более двух часов, и затем направился в легкой почтовой повозке по главному почтовому Копальскому тракту в Семипалатинск, куда прибыл рано утром 27 сентября.
        Остановился я по-прежнему у гостеприимного Демчинского, где нашел в полной исправности оставленный у него моим милым спутником художником Кошаровым мой обширный тарантас, наполненный собранными мной в путешествии 1857 года сокровищами: геологическими, ботаническими и этнографическими коллекциями. В тот же день, так же как и в следующие, навещал меня Ф. М. Достоевский, находившийся, по-видимому, в самом лучшем настроении духа и проникавшийся твердой верой в свое будущее. В течение трех дней своего пребывания в Семипалатинске я обедал ежедневно у губернатора (Г.М.Панова), который сообщил мне с удовольствием, что ожидает официального извещения о полной амнистии Ф. М. Достоевского.

30 сентября я уже выехал из Семипалатинска, сердечно распростившись со своими тремя семипалатинскими друзьями, из них с генералом Пановым навсегда; он умер от разрушавшей его организм чахотки года через три после моего путешествия. С остальными двумя я встретился в жизни довольно скоро, но при очень изменившихся для них обстоятельствах. Ф. М. Достоевского, от которого я с особенным удовольствием принял его письма и поручения к его близким, я увидел в Петербурге в следующем, 1858 г., если еще не в довольстве, которым ему не суждено было пользоваться при своей жизни, то на пути к апогею его славы, как одного из величайших художников слова. Что же касается до блестящего в свое время и симпатичного по своему добродушию и гуманности офицера Демчинского, то я встретил его через немного лет в полной нищете и в начале нравственного падения вследствие алкоголизма, от которого он был однако же спасен определением на скромную должность начальника небольшой железнодорожной станции на открывшейся Козлово-Воронежской железной дороге.
        В гостеприимный Барнаул я прибыл в первых числах октября и по обыкновению был встречен очень радушно высококультурным обществом «сибирских Афин». Всеобщее внимание города было в это время поглощено толками о предстоящем освобождении крестьян и о том, что происходило в Европейской России и должно было получить громадное влияние на дальнейшие судьбы России.
        Казалось, городу, запрятанному в стороне от главного сибирского пути, в дебрях Сибири, где никогда не существовало ни дворянских поместий, ни помещичьего крепостного права, было мало дела до предпринимаемой реформы, но культурное русское общество Сибири не могло оставаться равнодушным «к далекому шуму борьбы».
        Притом же, как предвидели представители барнаульского общества, освобождение крестьян от крепостной зависимости должно было иметь для них неминуемые и притом весьма нежелательные последствия в отмене обязательного труда не только горнорабочих, но и крестьян Алтайского горного округа. По отношению к горнорабочим, которые приравнивались к положению дворовых людей в дворянских имениях, алтайские горные инженеры не выражали чрезмерных опасений: они считали возможным замену на заводах и рудниках обязательного труда вольнонаемным при условии, чтобы на эту реформу им дано было достаточно времени, так как живущие в заводских селениях безземельные горные рабочие, привязанные к селениям своей усадебной оседлостью, едва ли могли найти себе другой прибыльный заработок кроме того, к которому они уже привыкли. Но всего более алтайская администрация опасалась быстрой отмены обязательных вспомогательных работ сельского населения Алтая, так как построенная на этих обязательных отношениях горных крестьян стройная система самовознаграждения чиновников должна была неминуемо рухнуть.
        Само собой разумеется, что я принял самое живое участие в общих рассуждениях о тех последствиях, какие будет иметь для будущности России освобождение крестьян.
        Из моих разговоров скоро выяснилось, что неожиданная весть застала барнаульское общество врасплох и оно едва одумалось, что последствия реформы грозят ей большими невыгодами, а потому большинство барнаульского общества относилось к этим реформам со страхом и опасением, но зато очень немалочисленное меньшинство отнеслось к ним с великодушным патриотическим сочувствием. С ним-то я и сошелся в глубоком убеждении, что геройская севастопольская война ясно доказала полную несостоятельность всего государственного строя России, который может быть исправлен только рядом разумных и энергических реформ, и что первой из этих реформ может быть только освобождение крестьян из крепостной зависимости, и что освобождение это не может произойти без закрепления за крестьянами той земли, которой они владеют.
        В Барнауле я остался всего три недели, что было совершенно необходимо для приведения в порядок и укладки моих обширных коллекций, а затем в конце октября я уже был в Омске.
        В Омске я не нашел никаких перемен. Омское общество даже не прислушивалось к
«далекому шуму» того, что происходило в России. Реформы, там готовившиеся, не волновали омское общество, непосредственно в них не заинтересованное. Оно еще не соображало, что освобождение крестьян неминуемо повлечет за собой ряд других реформ, которые изменят весь строй русской провинциальной жизни. Ни высшим чинам Главного управления Западной Сибири, ни мелким чиновникам омских канцелярий не приходило в голову, что возможность для первых получать дополнительное содержание от откупщиков и поставщиков провианта войскам, расположенным за государственной сибирско-иртышской границей в Семиреченском крае, а для последних возможность лихоимствовать столь открыто и безнаказанно - прекратится.
        Только молодое поколение чиновников с высшим образованием, привлеченных в Сибирь преимущественно стараниями генерал-губернатора Гасфорта в качестве чиновников особых поручений и вообще его ближайших сотрудников, еще не теряло мужества в своей тяжелой борьбе с хищничеством старого строя, но и они, убеждаясь вместе с генерал-губернатором в своем бессилии в этой борьбе, стремились к переходу в Европейскую Россию. Даже самые юные, талантливые и чистые душой вновь развивающиеся местные деятели, как Г. Н. Потанин и Ч. Ч. Валиханов, глубоко проникнутые своим стремлением и жаждой знания, стремились закончить высшее образование в Петербургском университете.
        Я нашел генерала Гасфорта сильно постаревшим и упавшим духом со времени его поездки на коронацию Александра II. Там на него мало обратили внимания, и, по выражению одного из «подчиненных инородцев», его сопровождавших, он, казавшийся таким большим человеком в Киргизской степи, представлялся совсем маленьким в блестящей свите русского царя. В столицах никому не было дела до Заилийского края, и никто не оценивал заслуги генерала Гасфорта, упрочившего за Россией обладание одним из перлов российской территории.
        При разговорах со мной и при моих рассказах о Заилийском крае и Тянь-Шане старик совершенно оживился и, освободившись от делавшей его смешным в глазах окружающих
«мании величия», быстро перешел к таившимся в его душе стремлениям. Он видел, что его заботы о правильно понимаемых политических интересах и выгодах своего приемного отечества находили себе живую и компетентную оценку в одном из скромных представителей русского ученого общества. Вся энергия, обнаруженная им при занятии Заилийского края, пробудилась снова, и он стал расспрашивать меня, что еще, по моему мнению, остается сделать для созданного его усилиями русского края. Я ответил, что, по моему мнению, совершенно необходимо дать этому краю прочные и неуязвимые границы, а для этого нужно немедленно принять в подданство богинцев, а за ними и сарыбагишей, которые, очутившись в том же критическом положении, как и богинцы, между молотом и наковальней, не далее как года через два будут так же настойчиво проситься в русское подданство. Таким образом, государственная русская граница, захватив весь бассейн Иссык-Куля, будет опираться на снежный гребень Тянь-Шаня, а ключ, замыкающий доступ в Заилийский край, уже легко будет найти занятием укрепленного пункта в Чуйской долине. Отсюда, если русское правительство
захочет вынести всю свою государственную границу вперед наших обширных владений в Киргизских степях, уже возможно будет впоследствии рекогносцировать и провести новую границу от укрепленного пункта на реке Чу до форта Перовского и на реке Сырдарье.
        Генерал Гасфорт отнесся с большим вниманием к высказанным мной соображениям и ответил мне, что, несмотря на препятствия, которые непременно встретит со стороны Министерства иностранных дел принятие в подданство племен, числящихся подданными Китайской империи и Кокандского ханства, он не замедлит сделать представление по этому предмету военному министру, но что он со своей стороны надеется, что Географическое общество, в котором между его деятелями много офицеров Генерального штаба, будет способствовать ознакомлению петербургских правительственных сфер с положением и нуждами вверенной ему окраины.
        Расставаясь уже этот раз навсегда с почтенным деятелем, оказавшим мне, во всяком случае, несомненные услуги, и поблагодарив его от имени Географического общества за широко оказанное им содействие моему путешествию, я еще ходатайствовал перед ним по двум частным вопросам.



        Дом П. П. Семенова-Тян-Шанского на Восьмой линии Васильевского острова в Санкт-Петербурге. Фотография


        Во-первых, я просил его командировать поручика Чокана Валиханова, переодетым в его национальный костюм, в Кашгар, для того чтобы собрать обстоятельные сведения о гибели доктора Адольфа Шлагинтвейта, одинаково интересующие как Русское и Берлинское географические общества, так и вообще весь образованный мир, а также постараться собрать все, что могло уцелеть из собранных им материалов, дневников и т. д., а затем, по возвращении Валиханова, дать ему возможность, оставаясь на службе при генерал-губернаторе, приехать в Петербург на продолжительное время для разработки превосходных, уже собранных им этнографических и исторических материалов о Киргизской степи. При этом я обещал Валиханову широкое покровительство и содействие Географического общества.
        Вторым моим ходатайством было освобождение сотника Потанина от окончания обязательных лет военной службы с целью дать ему возможность получить высшее образование в Петербурге. На оба мои ходатайства Г. И. Гасфорт с удовольствием согласился, объяснив мне, что он всегда и везде подавал руку помощи всем талантливым людям, ему встречавшимся.
        В Омске я пробыл только три дня и поспешил в Петербург, куда я стремился ко времени пылко мной ожидаемого обновления России.
        Приехал я в Петербург к 15 ноября 1857 года.



        Список печатных работ П. П. Семенова-Тян-Шанского


[В списке указываются первые издания основных печатных трудов, рецензий, а также писем и речей. Полный библиографический указатель трудов П. П. Семенова см. в сборнике статей «Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский, его жизнь и деятельность». Изд. Гос. Рус. географ. о-ва. - Ленинград, 1928, а также в последующих академических изданиях.]
        Несколько заметок о границах геологических формаций в средней и южной России.
«Географические известия». -СПб., 1850.
        О важности ботанико-географических исследований в России. «Вестник РГО», 1851, ч.
1, отд. X. - СПб., 1851.
        Описание Новой Калифорнии, Новой Мехики и Орегона в физическом, политическом и этнографическом отношениях. Статья первая. «Вестник РГО», ч. II, отд. III. - СПб.,
1851.
        То же. Статья вторая и статья третья. «Вестник РГО», ч. III, отд. III.-СПб., 1851.
        Придонская флора в ее отношениях с географическим распределением растений в Европейской России. - СПб., 1851.
        (Рецензия). Очерк географических и гидрографических отношений Лифляндии, Эстляндии и Курляндии. Соч. докт. Ратлефа «Вестник РГО», ч. 6, кн. II, отд. IV. - СПб.,
1852.
        (Рецензия). Описание Пермской губернии. Соч. К. Цереннера, часть вторая. «Вестник РГО», ч. 7, отд. VI. - СПб., 1853.
        Uber die Fossilien des schelesischen Kohlenkalkes. Erste Alhandlung: Brachiopoden.
«Zeitschr. d. Deutsch. Geolog. Gesellschaft». -Jahrg. 1854.
        Отрывки из истории природы. Гольфштром, его причины и отношение к развитию цивилизации в Европе. «Отечественные записки», т. 102, кн. 10. - СПб., 1855.
        Обозрение Амура в физико-географическом отношении. «Вестник РГО», ч. 15. - СПб.,
1855.
        Землеведение Азии К. Риттера, т. I. Перевел и дополнил П. П. Семенов. - СПб.,
1856.
        О вулканических явлениях внутренней Азии. «Вестник РГО»,ч. 17.-СПб., 1856.
        Письмо д. чл. Общ. П. П. Семенова о его путешествии в Киргизской степи Сибирского ведомства. Алматы, или укрепление Верное, 18 сентября 1856 г. «Вестник РГО», ч.
18, кн. 5 и кн. 6. - СПб., 1856.
        Путешествие Данилевского и Семенова к устью р. Эмбы в 1851 г. «Вестник РГО», ч.
13. - СПб., 1856.
        Р. Р. Semenow's Erforschungsreisen in Inner- Asien im Jahre 1857, seine Aufnahme des Alpensees Issyk-kul und anderer Theile der word-westlichen Russisch-Chinesischen Grenzlander dis zu den Gletschern des Tianschan-Gebirges (nach original Mittheilungen des Reisenden datirt St. Petersburg 13-25 Juni 1858) с картой. «Petermann's Geographische Mittheilungen». - 1858. Heft IX.
        Речь по случаю возвращения экспедиции Г. Н. Потанина. «Известия РГО», т. XXII. - СПб., 1857.
        Письмо д. чл. Общ. П. П. Семенова к испр. должн. секр. Общества из Семипалатинска от 20 окт. 1857 г. «Вестник РГО», ч. 21.-СПб., 1858.
        Первая поездка на Тянь-Шань, или Небесный хребет, до верховьев системы р. Яксарта, или Сыр-дарьи, действительного члена П.П.Семенова в 1857 г. «Вестник РГО», ч. 23, кн. 5.-СПб., 1858.
        Землеведение Азии К. Риттера, т. II. Перевел и дополнил П. П. Семенов. - СПб.,
1859.
        Записка по вопросу об обмелении Азовского моря. «Вестник РГО», ч. 30. - СПб.,
1860.
        Землеведение Азии К. Риттера, т. III. Перевел и дополнил П. П. Семенов. - СПб.,
1860.
        First Ascent of the Tian-Shan or Celestrial Mountains, and Visit to the Upper Course of the Jaxartes or Syr-Daria, in 1857. -Journal of the Royal Geographical Society, 31 (London, 1861).
        Австралия, Азия, Алтай, Америка и др. - статьи в издании Энциклопедический словарь, составленный русскими учеными и литераторами. Т. I-III. - СПб., 1861; T. IV-V. - СПб., 1862.
        (Рецензия). Сочинение акад. Миддендорфа «Сибирское путешествие». «Записки РГО», кн. 1. - СПб., 1862.
        Географическо-статистический словарь Российской империи. Т. I.-СПб., 1863.
        О верхних девонских пластах средней России (в сотрудн. с В. Меллером). «Горный журнал». - 1864, № 2.
        Географическо-статистический словарь Российской империи. Т. II. - СПб., 1865.
        То же. Т. III.-СПб., 1867.
        Поездка из укр. Верного через горный перевал у Суок-тюбе и ущелье Буам к западной оконечности оз. Иссык-Куль в 1856 г. Отрывок из путевых записок. «Записки РГО по общей географии». Т. I. - СПб., 1867.
        Географическо-статистический словарь Российской империи. Т. IV. - СПб., 1868.
        Narrative of an Exploring Expedition from Fort Vernoe to the Western Shore of the Issik-Kul Lake, Eastern Turkestan. -Jornal of the Royal Geographical Society, 39 (London, 1869).
        Перепись жителей г. С.-Петербурга 10 дек. 1869. «Известия РГО». Т. IV - СПб.,
1870 г.
        Населенность Европейской России в зависимости от причин, обусловливающих распределение населения империи. Статистический временник, II, вып. первый. - СПб.
        1871.
        Обозрение деятельности Общества по общей географии. «Двадцатипятилетие Русск. геогр. общества». - СПб., 1872.
        О прежних руслах Амударьи. «Московские ведомости», № 294.-М., 1873.
        О деятельности Брюссельской географической конференции. «Известия РГО». -1876.
        Землеведение Азии К. Риттера. Т. IV. Дополнение к т. III. Сост. П. П. Семеновым и Г. Н. Потаниным. - СПб., 1877.
        Землеведение Азии К. Риттера Т. V. Пер. и изд. под руководством П. П. Семенова. - СПб., 1879.
        Мураевенская волость (Данковского у. Рязанской губ.). «Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины».-СПб., 1880.
        Статьи в издании «Статистика поземельной собственности и населенных мест Европейской России», издание Ц. С. Ком., вып. I, II, IV, V - СПб., 1880-1884.

1) Несколько общих выводов из данных по статистике поземельной собственности и населенных мест Центральной Земледельческой области, вып. I. - СПб., 1880.

2) Несколько общих выводов и данных по статистике поземельной собственности и населенных мест Московской промышленной области, вып. II. - СПб., 1881.

3) Несколько общих выводов из данных по статистике поземельной собственности и населенных мест Нижне-Волжской области, вып. IV - СПб., 1884.

4) Несколько общих выводов из данных по статистике поземельной собственности и населенных мест губерний Литовской и Белорусской групп, вып. V - СПб., 1882.
        О возвращении Амударьи в Каспийское море. «Московские ведомости», № 45. - М.,
1881.
        О возвращении Амударьи в Каспийское море (окончание). «Московские ведомости»,
№ 46. - М., 1881.
        Область Крайнего Севера Европейской России в ее современном экономическом состоянии. «Живописная Россия». Отечество наше в его земельном, историческ., племен. и бытовом значении. Под общ. ред. П. П. Семенова. Т. I. -СПб.;М., 1881.
        Озерная область в ее современном экономическом состоянии. То же издание. Т. I. - СПб.; М., 1881.
        Эрмитаж и картинные галереи Петербурга. То же издание. Т. I.-СПб.; М., 1881.
        Общий обзор экономического состояния Финляндии. То же издание. Т. П. - СПб.; М.,
1882.
        Белорусская область в ее современном экономическом состоянии. То же издание. Т. III. - СПб.; М., 1882.
        Литовская область в ее современном экономическом состоянии. То же издание. Т. III. - СПб.; М., 1882.
        Общий обзор коневодства по данным переписи 1882 г. Конская перепись 1882 г. Изд. Гл. Упр. Гос. Конноз., с. IX-XXX.
        Краткое руководство для собирания жуков или жесткокрылых (Coleoptera) и бабочек или чешуекрылых (Lepidortera). - СПб., 1882. 2 изд. - СПб., 1893.
        Список жесткокрылых, собранных в 1879 г. Г. Н. Потаниным, определенных П.П. еменовым. «Очерки Сев. - Зап. Монголии Г. Н. Потанина», вып. III. - СПб., 1883.
        Западная Сибирь в ее современном экономическом состоянии. «Живописная Россия». Отечество наше в его земельном, историческ., племен. и бытовом значении. Под общ. ред. П. П. Семенова. Т. XI. - СПб.; М., 1884.
        Небесный хребет и Заилийский край. То же издание. Т. X.-СПб.; М., 1885.
        Географическо-статистический словарь Российской империи. TV. - СПб., 1885.
        Этюды по истории нидерландской живописи, ч. I. - СПб., 1885. Приложение к Вестнику изящных искусств.
        Речь в честь проф. Норденшельда. «Известия РГО». Т. XVIII.-СПб., 1885.
        Речь о Н.М.Пржевальском. «Известия РГО». Т. XXII, вып. 1.-СПб., 1886.
        Речь на юбилее И.К.Айвазовского. «Известия РГО». Т. XXIII.-СПб., 1887.
        Туркестан и Закаспийский край в 1888 году. «Известия РГО». Т. XXIV. - СПб., 1888.
        Речь в память Н.М.Пржевальского. «Известия РГО». Т. XXIV.-СПб., 1888.
        Отчет о путешествии в Туркестан. «Турк. Вед.», 1888. № 43.
        (Биографический очерк) «Г.Н.Потанин». - «Нива», 1888. № 5.
        Этюды по истории нидерландской живописи, ч. II. - СПб., 1890. Приложение к Вестнику изящных искусств.
        Речь в чрезвычайном собрании РГО по случаю VIII съезда русских естествоиспытателей и врачей 3 января 1890. «Известия РГО». Т. XXVI. - СПб., 1890.
        Отзыв о трудах Г. Е. и M. Е. Грумм-Гржимайло. «Отчет РГО» за 1891.
        Значение России в колонизационном движении европейских народов. «Известия РГО». Т. XXVIII. - СПб., 1892.
        Сибирь и Великая Сибирская железная дорога. - СПб., 1893 (Изд. составлено при участии П. П. Семенова).
        Предисловие к соч. «Тангутско-Тибетская окраина Китая и Центральная Монголия» Г. Н. Потанина. - СПб., 1893.
        Предисловие, заключение и пр. в соч. Г. Е. Грумм-Гржимайло «Описание Амурской области». Под. ред. П. П. Семенова. - СПб., 1894.
        Землеведение Азии К. Риттера. Восточная Сибирь. Озеро Байкал и прибайкальские страны. Забайкалье и степь Гоби. (Новейшие сведения об этих странах 1832-1890 гг. и т. д.), ч. I, сост. П. П. Семенов, И. Д. Черский и Г. Г. ф. Петц. - СПб., 1894.
        То же, ч. II, сост. те же. - СПб., 1895.
        История полувековой деятельности РГО 1845-1895. При содействии А. А. Достоевского. Т. I-III. - СПб., 1896.
        Речь на юбилейном собрании РГО 21 января 1896. «Известия РГО», т. XXXII, вып. I. -
1896.
        Сибирь и торговля России с Китаем и Японией. Статья в сборнике «Производительные силы России» к Всероссийской Нижегородской выставке, под ред. В. И. Ковалевского. - СПб., 1896.
        Характерные выводы из первой всеобщей переписи. «Известия РГО». Т. XXXIII. - СПб.,
1897.
        Сибирь. Статья в издании «Окраины России. Сибирь, Туркестан, Кавказ и полярная часть Европейской России». Под ред. П. П. Семенова. - СПб., 1900.
        Общий обзор (в разделе: Пространство, население и государственное устройство) в книге: «Россия в конце XIX века», изд. для Всемирной выставки в Париже, под ред. В. И. Ковалевского. - СПб., 1900.
        Заключение П. П. Семенова о трудах П. К. Козлова, А. Н. Казнакова и В. Ф. Ладыгина. «Отчет РГО» за 1902 г.
        Общее руководство (совместно с В. И. Ламанским) изданием «Россия - полное географическое описание нашего отечества», под ред. В.П.Семенова. Изд. А. Ф. Девриена. 1899-1914.
        Кроме общего руководства изданием, П. П. Семеновым написаны очерки:

1) Растительный и животный мир. Т. П. Гл. 3 (с А. П. Семеновым; П. П. принадлежит описание растительного мира).

2) Исторические судьбы Среднерусской черноземной области и культурные ее успехи. Т. II. Гл. 4 (с В. П. Семеновым).

3) Замечательные населенные места и местности в т. 1, гл. 8 и 9, в т. II, гл. 8 и
9 (с В. П. Семеновым) и значительная часть гл. 8 и 9 в томах III, VI и VII.
        Слово президента П. П. Семенова-Тян-Шанского в торжественном юбилейном собрании Русского энтомологического общества 26 февраля 1910 года. «Русское энтомологическое обозрение». Т. X, № 1-2. 1910.
        Новая картина в собрании Б. И. Ханенко. «Старые годы», 1910.
        Мемуары. Т. III. Эпоха освобождения крестьян в России (1857-1861). Петроград,
1915.
        Мемуары. Т. IV. Эпоха освобождения крестьян в России (1857-1861). Петроград, 1916.
        Мемуары. Т. I. Детство и юность (1827-1855). Петроград, 1917.
        Мемуары. Т. II. Путешествие в Тянь-Шань в 1856-1857 годах. Вступление Н.Г.Фрадкина (М., 1946). 2-е изд. (М., 1948); посл. изд. (М., 1958).
        Travels in the Tian'-Shan' 1856-1857. Edited and annotated by Colin Thomas. Translated by Liudmila Gilmour, Colin Thomas and Marcus Wheeler (London: The Hakluyt Society. 1998).



        Комментарии

        Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский (до 1906 г. П. П. Семенов) - выдающийся деятель русской культуры, науки, географ, статистик, энтомолог, известный общественный деятель. В течение многих лет он возглавлял Русское географическое общество, являлся президентом Русского энтомологического общества, с 1873 г. - почетный член Петербургской академии наук. И одновременно с научной деятельностью участвовал в работе редакционных комиссий по крестьянской реформе и отмене крепостного права в России, активно участвовал в Первой Всероссийской переписи населения 1897 г., редактировал многочисленные научные сборники, труды, создал «Историю полувековой деятельности Русского географического общества».
        Но все эти бесспорные заслуги перед Россией и ее наукой в какой-то ступени уступают в сравнении с его первым исследованием в 1856-1857 гг. Тянь-Шаня, во время двух путешествий в эту загадочную для его современников горную страну. И не случайно в 1906 г., когда отмечали 50-летие со дня первого путешествия П. П. Семенова на Тянь-Шань, к фамилии ученого был прибавлен почетный титул Тян-Шанский, подчеркивающий значение этих исследований для мировой науки.
        Дело в том, что П. П. Семенов первым проник в глубь страны Тянь-Шань, первым начертил схему хребтов Тянь-Шаня, исследовал озеро Иссык-Куль, открыл верховья реки Сырдарьи, увидел и описал неповторимую пирамиду Хан-тенгри, а также живого архара, животное из рода баранов, обитающее в горах Передней, Средней, Центральной, Северо-Восточной Азии, установил, что река Чу берет начало не из Иссык-Куля, как думали многие современные ученые, открыл десятки новых, не известных науке видов растений. Этот список открытого, описанного, собранного и увиденного П. П. Семеновым во время его двух путешествий на Тянь-Шань можно еще долго продолжать.
        Следует особо отметить, что путешествия 1856-1857 гг. стали знаменательными в истории изучения Центральной Азии. Они как бы заложили основы последующих экспедиций в эту часть земли, осуществленных H. М. Пржевальским, Вс. И. Роборовским, П.К.Козловым, Г.Н.Потаниным, братьями Грумм-Гржимайло и другими.
        И не случайно вся деятельность Петра Петровича Семенова-Тян-Шанского необычайно высоко оценивалась его современниками, как старшими, так и младшими. Замечательный исследователь, ботаник академик В. Л. Комаров писал: «Как ученый, географ, путешественник, натуралист, знаток и поклонник художественного, наконец, как благотворитель Петр Петрович стяжал себе выдающееся положение и доброе имя не только у нас в России, но и за границей». Не менее высокую оценку П. П. Семенову-Тян-Шанскому дал выдающийся географ Ю. М. Шокальский: «Люди воспитываются не проповедями и не нравоучениями, а примерами. Жизнь же Петра Петровича есть блестящий пример того, какую огромную пользу приносит человек непосредственным своим трудом». Подобных высказываний можно привести великое множество.
        По результатам экспедиций были опубликованы статьи в «Вестнике РГО», а также в других научных изданиях. Но полного описания, дневниковых записей ученый при жизни не опубликовал, ибо времени на это не хватало.
        И только на склоне лет Петр Петрович решил приступить к написанию воспоминаний, уделив в них основное внимание наиболее знаменательным событиям, непосредственным участников которых был он сам. При этом ученый преклонных лет надеялся не только на свою хорошую память, но пользовался также документами, дневниками. В результате были подготовлены четыре тома мемуаров:
        Т. I. Детство и юность (1827-1855).
        Т. II. Путешествие в Тянь-Шань в 1856-1857 годах.
        Т. III. Эпоха освобождения крестьян в России (1857-1861).
        Т. IV. Эпоха освобождения крестьян в России (1857-1861).
        К сожалению, 1861 год стал последним, о котором успел рассказать удивительно точный и яркий в описаниях свидетель. Но увидеть изданные книги ему не было суждено.
        Публикация томов осуществлялась в разные годы. Первым появились том III (1915 г.) и том IV (1916 г.), затем вышел в свет том I (1917 г.), а последний (том II) так и остался лежать в архиве ученого из-за происходивших в эти годы в России событий, перевернувших весь мир. Только после Великой Отечественной войны в 1946 г. Географгизу удалось опубликовать том II. Перед издателями стояла трудная задача - ознакомить современного читателя середины XX в. с тем, что было написано в начале века о событиях середины XIX в., т. е. путешествиях, совершенных в Центральную Азию в 1856-1857 гг. Конечно, писал их прогрессивный ученый, непосредственный участник экспедиций, но в этом и заключалась подчас сложность.
        Перед изданием II тома мемуаров их текст был просмотрен по просьбе издательства известным физикогеографом и биологом, президентом Географического общества СССР, академиком АН СССР Л. С. Бергом, вступительная статья была подготовлена популярным в эти годы географом Н. Г. Фрадкиным.
        Настоящий том «Библиотека путешествий» повторяет текст указанного издания Географгиза, сохраняет полностью многочисленные сноски Семенова-Тян-Шанского, в которых перечисляются растения, им найденные в то или иное время. Нельзя забывать, что П. П. Семенов был прежде всего биологом и приведенные перечисления растений - это своеобразное исследование того, что произрастало в середине XIX в. на Тянь-Шане.
        Столь же бережно сохранены особенности стиля изложения ученого, его образные сравнения, описания увиденного, а также географические названия (где это было уместно, вносились соответствующие уточнения). Также используются принятые в середине XX в. сокращения: РГО - Русское географическое общество; Ц. с. ком. - Центральный статистический комитет. Сохранены некоторые другие, более мелкие особенности издания 1946 г.
        В отличие от первой публикации, имеющей очень малый иллюстративный ряд, новое издание мемуаров дополнено рисунками, помогающими образно воссоздать то, о чем говорит П. П. Семенов.


        notes

        Примечания


1

        Baddeley John F. Russia, Mongolia, China, Being some Recordof the relations between them from the XVII th Century to the Death of the Tzar Alexei Mikhailovich A. D. 1602-1676, rendered mainly in the form of Narratives dictated or Written by the Envoys sent by the Russian Tzars or their Voevodas in Siberia to the Kalmuk and Mongol Khans and Princes; and to the Emperors of China with Introductions, Historical and Geographical. Also A series of Maps showing the progress of Geographical knowledge in regard the XVI th, XVII th and early XVIII th Centures, the texts taken more especially from Manuscripts in the Moscow Foreign Office Archives… 2 vol. London: Macmillan and Co., 1919. Vol. I, p. CXC.

2

        Риттер Карл. Землеведение Азии Карла Риттера. Том 2: Пространство между Тянь-Шанем и Алтаем (Китайская и Русская Джунгария. Алтайская система с китайской стороны. История открытия заселения Южной Сибири (Систем Алтая, Саяна и Кинея) (Санкт-Петербург, 1859).

3

        По уточнениям, сделанным младшим современником П. П. Семенова-Тян-Шанского академиком Л. С. Бергом, принимавшим участие в подготовке первого издания (1946 г.
        второго тома мемуаров путешественника на Тянь-Шань, речь идет о Брониславе Людвиговиче Громбчeвском  (1855-1926), отечественном путешественнике. После окончания военного училища Б. Л. Громбчевский служил в штабе туркестанского генерал-губернатора, был ординарцем у М. Д. Скобелева. В 1885-1886 гг. обследовал Центральный Тянь-Шань, бассейны Нарына, верховья Сырдарьи, а также Ферганский и Александровский хребты. В последующие годы осуществил труднейшую экспедицию на Памир, Гиндукуш, в Кашмир, на Северо-Западный Тибет, провел съемку более 1000 км пути. За эти экспедиции и отчеты о них Громбчевский был награжден серебряной медалью Русского географического общества. Следующие путешествия исследователь совершил на Памир, продолжив его изучение, к истокам Инда, в бассейн Раскемдарьи на Северный Тибет, в Кашгарию. За проведение многочисленных экспедиций по горным районам Средней Азии путешественнику была присуждена золотая медаль Русского географического общества.

4

        Васильев Василий Павлович  (1818-1900) - известный российский китаевед, востоковед, академик Петербургской академии наук. В 1840 г. после окончания отделения восточных языков Казанского университета был прикомандирован к русской духовной миссии в Пекине, где изучал китайский, монгольский, тибетский и маньчжурский языки, а также санскрит. С 1851 г. профессор Казанского университета, с 1855 г. - Петербургского. В. П. Васильев - ученый широкого профиля, ему принадлежат различные труды по китаеведению (истории, религии, географии, языку, литературе). Наиболее значимые: «Буддизм, его догматы, история и литература» (1857-1869, ч. 1-3) - исследование, составившее эпоху в изучении буддизма, переведено на немецкий и французский языки; «История и древности восточной части Средней Азии от X до XII в.» (1857); «Религия Востока: конфуцианство, буддизм и даосизм» (1873); «Анализ китайских иероглифов» (1866-1884. ч. 1, 2), в труде приведен очерк фонетики, морфологии и письменности Китая; «Очерк истории китайской литературы» (1880); «Графическая система китайских иероглифов. Опыт первого китайско-русского
словаря» (1867).

5

        Отдавая справедливость разностороннему образованию и обширной эрудиции Гасфорта, они характеризовали его названием «опрокинутого шкафа с книгами», в котором все перемешалось.

6

        С середины XIX в. лесная и горная администрация России, в частности Алтая, носила специальную военную форму, имела офицерские чины.

7

        В настоящее время Джунгарский Алатау.

8

        Карелин Григорий Силыч  (1801-1872) - натуралист, путешественник, один из первых исследовавший Каспий, Западный и Восточный Казахстан, составил карты побережья Каспийского моря, первый обошел часть залива Кара-Богаз-Гол и дал его описание.

9

        Вот список собранных мной в альпийской зоне Копальской цепи растений сем. Ranunculaceae: Anemone narcissiflora, Ranunculus hyperboreus, R. Altaicus Trollius asiaticus, Isopyrum grandiflorum, Aconitumrotundifolium; сем. Papaveraceae: Papaver alpinum; сем. Cruciferae: Draba stellata, Erysimum cheiranthoides; сем. Droseraceae: Parnassia laxmanni; сем. Sileneae: Dianthus alpinus, Alsine verna; сем. Geraniaceae: Geranium albiflorum; сем. Leguminosae: Oxytropis amoena, Ox. fruticulosa n. sp., Ox. algida n. sp., Ox. platysema, Ox. oligantha n. sp., Hedysarum obscurum; сем. Rosaceae: Potentilla opaca, Pot. nivea; сем. Crassulaceae: Umbilicus alpestris, Sedurn erwersii; сем. Saxifragaceae: Saxifraga sibirica; сем. Compositae: Rhinactina Gmonifolia, Erigeron uniflorus, Richteria pyrethroides, Leontopodium alpinum, Doronicum altaicum, D. obiongifolium, Saussurea pygmaea; сем. Pyrolaceae: Pyrola rotundifolia; сем. Primulaceae: Primula cortusoides, Pr. algida, Androsace septentrionalis, Cortusa matthioli; сем. Gentianeae: Gentiana aurea, G. barbata, G. frigida; сем. Borragineae: Muosotis silvatica, Eritriehium
villosum; сем. Scrophulariaceae: Gymnandra borealis; сем. Labiatae: Dracocephalum altaiense, Dr. peregrinum; сем. Liliaceae: Allium platyspathum.

10

        Среди собранных мной 13 августа на Копальском гребне растений были уже известны из альпийской флоры Швеции, Швейцарии и других стран Европы: Anemone narcissiflora, Ranunculus hyperboreus, Papaver alpinum, Draba stellata, Dianthus alpinis (в другом видоизменении), Alsine verna, Hedysarum obscurum, Potentilla opaca, P. nivea, Erigeron uniflorum, распространенный в Альпах эдельвейс (Leontopodium alpinum), Primula cortusoides, Cortusa matthioli, Gentiara aurea, Dracocephalum peregrinum. Но встретились мне в этой флоре и несколько растений, распространенных в нашей северной русской (Сарматской) равнине: Pyrola rotundifolia, Androsace septentrionalis и наша обыкновенная незабудка (Myosotis silvatica), а из растений Сибирской равнины: Trollius asiaticus и полярная Gimnandra borealis. Всего же более растений в этой зоне было алтайских, а именно: Isopirum grandiflorum, Erysimum cheiranthus, Parnassia laxmanni, Geranium albiflorum, Sedum ewersii, Saxsifraga sibirica, Doronicum altaicum, Primula algida, Eritrichium villosum, Dracocephalum altaiense. Все же остальные виды принадлежали к центральноазиатской
флоре местной альпийской зоны и оказались позже отчасти распространенными также и в Тянь-Шане. Из этих растений местной алатауской флоры мной в этот день были найдены впервые, получившие впоследствии следующие названия: Oxytropis fruticolosa n. sp.p., Ox. algida n. sp., Ox. oligantha n. sp.

11

        Вот список растений, собранных мной в этот день (27 августа) в альпийской зоне Аламанского хребта. Из лютиковых (Ranunculaceae): Ranunculus altaicus и другой, уже тянь-шаньский, красивый и оригинальный вид лютика с бело-серыми цветами, относящийся к особому роду, выделенному ботаником Мейером, - Callianthemum alatavicum; Aconitum rotundifolium; из крестоцветных: Draba hirta, Chorispora songorica; из силеновых (гвоздичных): характерный альпийский вид Melandryum apetalum; из сем. Alsineae: Cerastium trigynum; из бобовых: вновь открытый мной в этот день новый вид, получивший впоследствии название Oxytropis cana n. sp; из сем. розоцветных (Rosaceae): алтайский вид Sanguisorba alpina, Potentilla fragiformis; из камнеломок (Saxifragaceae): Saxifraga sibirica и S. flagellaris; из сложноцветных (Compositae): среднеазиатский Aster flaccidus, альпийский Erigeron uniflorum, тянь-шаньская Waldheimia tomentosa; из первоцветовых (Primulaceae): Androsace villosa и septentrionalis; из генциан: Gentiana falcata, G. aurea, G. prostrata, G. frigida; из бурачниковых (Borragineae): Eritrichium villosum; из сем.
Scrophulariaceae: Gymnandra borealis; из губоцветных (Labiatae): Dracocephaluum peregrinum; из лилейных: Allium platyspathum; из осок (Cyperaceae): Carex nigra. Характер этой флоры имеет, конечно, большое сходство с характером растительности альпийской зоны Копальской цепи, да и всего вообще Семиреченского Алатау.

12

        Этот красивый высокий кустарник был открыт ученым-путешественником Леманом во время его путешествия в Бухару и описан впервые под именем Berberis integerrima ботаником проф. Бунге.

13

        В дневнике моем за 3 сентября на Талгаре отмечены: боярышник (Crataegus pinnatifida), иргай (Cotoneaster sp.), облепиха (Hippophae rhamnoides), таволга (Spiraea crenata и hypericifolia), шиповник (Rosa gebleriana), Atrophaxis lanceolata, а из трав: степной шалфей (Salvia silvestris), Berteroa incana, Cichorium intybus и паразитная Orobanche amoena.

14

        В моем дневнике 5 сентября записаны в долине Тургеня: Berteroa incana, Geranium pratense, Trifolium repens, Epilobium palustra, Aster tripolium, A. sedifolius (Galatella punctata), Achillea millefolium, Salvia silvestris, Veronica beccabunga, Plantago major - все обыкновенные растения европейской флоры.

15

        Миграция растений альпийской зоны в нижние зоны (лесную и культурную) вдоль горных ручьев, долго сохраняющих свою низкую температуру вследствие быстроты их течения, есть явление, многократно замеченное мной на северном склоне Заилийского Алатау, и объясняется оно переносом из альпийской зоны водами ручьев семян альпийских растений, находящих себе удобные условия развития там, где почва имеет постоянное орошение всегда одинаково холодными ручьями.

16

        Вот список собранных мной в альпийской зоне Табульгатинского перевала 8 сентября
1856 года растений: из сем. лютиковых: кашмирская Anemone Falconeri. Замечательно, что на Табульгатинском перевале в этот день найдено было мной еще одно западногималайское растение: Carumindicum (по определению Регеля и Гердера), привезенное, по-видимому, из Кашмира г. Ройлем и описанное ботаником Линдлеем. В этот же день (8 сентября) были мной еще собраны: европейские формы: Moehringia lateriflora, Cerastium alpinum, Aster alpinus, Erigeron uniflorum, Gentiana aurea и Veratrum album, полярная форма Gymnandra borealis, алтайская Doronicum oblongifolium, а из местных центральноазиатских: Chrysanthemum pulchrum, Eritrichium pectinatum, Nepeta densiflora.

17

        Читая дальнейший рассказ П. П. Семенова-Тян-Шанского о путешествии на Тянь-Шань, следует учитывать, что исследователь считал хребет Кунгей Алатау, окружающий Иссык-Куль с севера, частью южной цепи Заилийского Алатау, а Тянь-Шанем называл Терскей Алатау и расположенные за ним высокие горные узлы Ак-Шийрак, Хан-Тенгри и др.

18

        Кунгеем  П. П. Семенов-Тян-Шанский называл северное побережье Иссык-Куля, а не хребет Кунгей Алатау (Кюнгей-Ала-Тоо) на севере Тянь-Шаня, ограничивающий с севера котловину озера Иссык-Куль; южное прибережье озера Петр Петрович называл Терскеем, а не огромный хребет Терскей Алатау (Терскей-Ала-Тоо), ограничивающий озеро с юга.

19

        Вот каким путем алтайская администрация извлекала свое самовознаграждение из этого замещения. Кроме 30 000 горнозаводских рабочих (мужского пола с подростками), отправлявших работы на рудниках и находившихся на положении дворовых людей в поместьях, то есть не наделенных землей (кроме усадеб) и получавших свое содержание от Кабинета, к Алтайскому горному округу было приписано 150 000 крестьян мужского пола, богато наделенных 3 500 000 десятин удобной и плодородной земли, за пользование которой они обязаны были нести натуральные повинности по отношению к горным рудникам и заводам, как пешие, так и конные. Повинности эти состояли главным образом в перевозке руд из рудников на заводы, в рубке и перевозке дров, в обжигании и перевозке угля и в некоторых вспомогательных работах на заводах и рудниках. Для всех этих работ крестьяне вызывались несколько раз в году, но всегда на довольно короткие сроки на те заводы и рудники, на которых они должны были исполнять эти работы со своими лошадьми. Для крестьян, живших вблизи заводов и рудников, эта натуральная повинность была сравнительно необременительна, но
для крестьян, живших далеко от мест, куда они вызывались (иногда за сотни верст), отрываться от своих земледельческих работ на какую-нибудь неделю, теряя еще более времени на переезд, было бы очень разорительно. Поэтому зажиточные алтайские крестьяне считали для себя благодеянием предоставляемое им право заместительства крестьянами с соседних с заводами селений, и они особенно охотно принимали предложение горных чиновников, бравших на себя наем для них рабочих по гораздо более дешевой цене, чем та, за которую они могли нанять их сами. Вот эти-то суммы добровольного найма и поступали в руки горной администрации, составляя специальные ее доходы, количество которых зависело от таких расчетов, которые находились в руках горной администрации и по самому существу своему не подлежали никакому постороннему учету или контролю. Основанием этого расчета было количество рабочих дней, падавших на 150-тысячное крестьянское население Алтайского горного округа, обязанного выплавить ежегодно для Кабинета 1000 пудов серебра, причем количество рабочих дней зависело от количества доставляемых на заводы и переплавляемых
на них руд. Конечно, богатство содержания добываемых на различных рудниках руд было весьма различно, и самая техника дела требовала смешения руд более богатых с менее богатыми и тугоплавких с легкоплавкими. При таких условиях для каждого завода определялось до начала года количество подлежащих переплавке, а для рудника - количество подлежащих на нем добыче руд для получения требуемых 1000 пудов серебра, так же как и количество требуемого угля, а затем общее количество требуемых на все годовое производство число рабочих дней, которое и развёрстывалось между крестьянским населением Алтая с точным указанием для каждого крестьянина, на каких заводах и рудниках требуются его работы. В общем, несмотря на то, что среднее содержание руд определялось значительно ниже действительности, а количество руд, из которых можно было добыть 1000 пудов серебра, преувеличивалось в значительной степени, исчисление же числа рабочих дней, потребных на годовое производство, также в значительной мере превышало действительную потребность, натуральная повинность алтайских крестьян была умеренна, а заместительство превращало ее в
денежную, которая, при ее ненадобности для горного производства, обращалась в специальный неузаконенный доход всей барнаульской горной администрации, который делился между всеми ее членами местным начальством сообразно с их деятельностью.

20

        Вот какие растения были собраны мной 28 апреля в Аркатских горах, кроме вышепоименованных: Gypsophila paniculata, Ceranium tuberosum, Caragana aurantiaca, Hedisarum gmelini, Spiraea trilobata, Sp. hypericifolia, Potentilla pensylvanica, Umbilicus leucanthus, Umb. spinosus, Seseli tanuifolium, Tanacetum fruticulosum, Artemisia maritima, Art. frigida, Saussurea crassifolia, Sauss. rigida, Glaux maritima, Atriplexcana, Obione verrucifera, Callidium foliatum, Suaeda salsa, Petrosimonia brachiata, Potamogeton perfoliatum, Allium subtilissimum, Triticum prostratum, Poa bulbosa, а из папоротников: Polypodium vulgare и Asplenium septentrionale.

21

        Кроме поименованных уже растений, были найдены мной здесь 30 апреля еще следующие, из крестоцветных: Megacarpaea laciniata, Leptaleum filifolium, Sysimbrium brevipes; из семейства гвоздичных: Silene viscosa, Sil. altaica, Arenaria longifolia, Cerastium maximum; из семейства бобовых: Caragana frutex, Astragalus unilateralis, Astr. arbuscula, Astr. lagocephalus; из розоцветных: Rosa platyacantha; из зонтичных: колючий Eryngium planum; из сложноцветных: Codonocephalum grande; из пасленовых: Physochlaena physaloides; из семейства Scrophulariaceae: Linaria odora; из семейства Plumbaginaceae: Goniolimon callicomum; из солянковых: Petrosimonia crassifolia; из злаков: Aristida pennata; в самой же реке Аягуз собраны были мной следующие водные растения: Myriophyllum verticillatum, Potamogeton natans и Pot. perfoliatus.

22

        В этот день (1 мая) были найдены мной в приаягузской степи следующие интересные растительные формы: из бобовых - солодковый корень (Glycyrrhiza aspera), Halimodendron argenteum, Astragalus buchtarmensis; из сложноцветных - Tragopogon ruber; из бурачниковых - незабудки (Myosotis siivatica), покрывавшие обширные пространства своими ярко-голубыми коврами, и Rindera tetraspis; из касатиковых - Iris tenuifolia, а из лилейных - замечательная и редкая Fritillaria (Rhinopetalum) karelini.

23

        Вот список интересных растений, собранных мною в этот день (2 мая) в Арганатинской местности: Thalictrum isopyroides, Meniocus linifolius, Farsetia spathulata, Astragalus stenoceras, Vicia suhvillosa, Veronica cardiocarpa, Euphorbia rapulum. Но всего интереснее было для меня нахождение в этот день в этой местности трех еще совершенно неизвестных растительных форм, получивших впоследствии названия: Astragalus arganatiacus, Astr. chlorodontus, Hedysarum semenovi. Они были описаны в F. Regel et. F. ab Herder, Enumeratio plantarum in regionibus cis-et transilensibus a cl. Semenovio anno 1857 collectarum (Bulletin Soc Natur. Mosc.
1864, 1866, 1867, 1868, 1870, 1872).

24

        Степь между реками Лепса и Баскан доставила нам новую интересную добычу, состоявшую из следующих растений: Clematis orientalis, Psilonema dasycarpum, Lepidium perfoliatum, Ruta sieversi, R. latifoiia, Melilotus officinalis, Astragalus flexus, Hulthemia persica (berberifolia), Crataegus sanguinea, Tamarix laxa, Saussurea coronata, Solenanthus circinnatus, Cystanche salsa, Suaeda physophora, Salsola affinis, Atraphaxls lanceolata, Salix purpurea, Populus suaveolens, Populus euphratica, Carex oederi, Hierochloe odorata, Crypsis aculeata.

25

        Вот список растений, найденных мной в составе флоры этой зоны. Из семейства лютиковых: Clematis songarica, Anemone biflora; из сем. дымянковых: Corydalis schangini, Co. capnoides, Fumaria vaillanti; из семейства крестоцветных: Arabis fruticulosa, Alyssum minimum, Draba muraiis, Corispora bungeana, С tenella, Capsella procumbens, Cap. bursa-pastoris, Lepidium draba; из семейства фиалковых: Viola hirta, V. canina; из сем. гвоздичных: Silene holopetala, Arenaria longifolia, Cerastium maximum, Cer. arvense; из сем. гераниевых: Geranium sibiricum, G. albiflorum, G. pratense; из сем. бальзаминовых: Impatiens parviflora; из сем. бобовых: Medicago falcata, Trigonella polycerata, Trifolium fragiferum, Glycyrrhiza aspera, Caragana frutex, Halimodendron argenteum, Astragalus cognatus, Astragalus petraeus, Astragalus arbuscula, Astragalus sieversianus, Astragalus eilipsoideus, Astragalus pallasi, Hedysarum songoricum, Hedysarum obscurum v. lasiocarpum, Sophora alopecuroides; из розоцветных: Prunus prostrata, Spiraea hypericifolia, Potentilla sericea, Pot. chrysantha, Rosa platiacantha, Rosa acicularis; из
сем. кипрейных: Epilobium hirsutum; из сем. тамариксовых: Myricaria alopecuroides, Tamarix pallasi; из смородинных: Ribes heterotrichum; из сем. зонтичных: Schultzia crinita, Bupleurum exaltatum; из сем. жимолостных: Lonicera hispida, Lon. microphylla; из сем. валериановых: Valerianella plagiostephana, Val. petrophila; из семейства ворсянковых: Dipsacus azureus, Scabiosa olivieri; из сем. сложноцветных: Aster trifolium, Aster (Rhinactina) limonifolius, Tanacetum fruticulosum, Artemisia juncea, Centaurea squarrosa, Acroptilon picris, Scorzonera tuberosa, Ligularia macrophylla, Echinops ritro, Cousinia microcarpa; из сем. генциан: Erythraea pulchella, Gentiana barbata; из сем. вьюнковых: Convolvulus lineatus; из сем. бурачниковых: Heliotropium europaeum, Nonnea picta и Asperygo procumbens; из сем. пасленовых (картофельных): вновь открытая мной растительная порода, получившая впоследствии название Physochlaena semenovi n. sp.; из сем. норичниковых: Linaria macroura, Scrophularia scopolii, Scrophularia incisa, Dodartia orientalis, Pedicularis physocalyx; из сем. заразиховых: паразитная Orobanche cernua;
из сем. губоцветных: Salvia silvestris, Ziziphora clinopodioides, Dracocephalum nutans, Scutellaria orientalis; из сем. солянковых: Anabasis phyllophora, Nanophyton erinaceum; из сем. амарантовых: Amarantus paniculatus; из сем. ягодковых: Diarthron vesiculosum; из сем. молочайных: Euphorbia chamaesyce, Euph. lucida; из сем. конопляных: Cannabis sativa; из сем. рогозовых: Typha stenophylla; из сем. орхидей: Orchis incarnata; из сем. ирисов: Iris guldenstaedtiana, Iris glaucescens; из сем. лилейных: Tulipa gesneriana, Tulipa altaica, Gagea chlorantha, О. bulbifera, Fritillaria ruthenica; из сем. злаков: Poabulbosa; из папоротников: Woodsia ilvensis.

26

        В лесной зоне Семиреченского Алатау в 1857 году были мной собраны следующие растения: Pulsatilla albana, Ranunculus polyanthemus, Trollius asiaticus, Paeonia anomala, Cerastium davuricum, Cer. arvense, Geranium pratense, Caragana frutex; Astragalus petraeus, Umbilicus alpestris, Ribes heterotrichum, Schultzia crinita; Lonicera hispida, Rhinactina limonifolia, Matricaria ambigua, Alfredia nivea; Serratula trautvetteriana n. sp., Pirola rotundifolia.

27

        Вот остальные растения, собранные мной после 9 мая 1857 г. в альпийской зоне Семиреченского Алатау (кроме названных четырех новых форм): Ranunculus hyperboreus, Ran. altaicus, Papaver alpinum, Glaucium squamigerum, Corydalis gortshakovi, Parrya stenocarpa, Erysimum cheiranthoides, Chorispora sibirica, Viola grandiflora, Alsine verna, Astragalus petraeus, Hedysarum obscurum, Potentilla opaca, Potentilla nivea, Umbilicus alpestris, Sedumjewersi, Sedumjewersi hybridum, Saxifraga hirculus, Sax. sibirica, Erigeron aurantiacus n. sp., Gnaphalium leontopodium, Doronicum altaicum, Dor. oblongifolium, Saussurea pygmaea, Primula algida, Androsace villosa, Androsace septentrionalis, Cortusa matthioli, Gentiana aurea, Gentiana rostrata, Gentiana olivieri, Gentiana frigida, Myosotis silvatica, Eritrichium villosum, Gymnandra borealis, Dracocephalum altaicum, Dr. nutans, Dr. peregrinum, Gagea liottardi, Lloydia serotina, Fritillaria dallidiflora, Allium platyspathum.

28

        Здесь я привожу перечисление всех растений, собранных мной в эти дни в Илийской равнине и, следовательно, характеризующих нижнюю жаркую степную зону Заилийского края: Adonis aestivalis и var. parviflora, Delphinium camptccarpum, Berberis integerama, Leontice incerta, Glaucium squamigeram, Hypecoum pendulum, Euclidium syriacum, Malcolmia africana, Sisymbrium heteromallum, Sisymbrium loeselii, Silene nana, Silene semenowi n. sp., Acantophyllum pungens и Acantophyllum paniculatum n. sp., Erodium semenowi n. sp., Tribulis terrestris, Peganum harmala, Haplophylium sieversi, Nitraria schoberi, Halimodendron argenteum, Astragalus iliensis n. sp. и Astragalus haloden dron n. sp., Cousinia tenella и С. affinis, Amberboa moschata, Centaurea pulchella и С. sguarrosa, Echenais sieversi, Lactuca viminea, Chondrilla juncea и Chondrilla brevirostris, Mulgedium tataricum, Androsace maxima, Traxinus potamophila n. sp., Cynanchum acutum, Arnebia decumbens, Hyosciamus pusillus, Lycium Turcomanicum, Linaria odora, Dodartia orientalis, Veronica nudicaulis, Leptorrhabdos micrantha, Orobanche amoena, Astragalus cognatus
и Astragalus sp. artioides, Astragalus turczaninovi и Astragalus filicaulis, Astragalus sesamoides и Astragalus sphaerophysa, Astragalus Ianuginosus, Vicia semenovi n. sp., Alhagi camelorum, Ammodendron sieversi, Prunus prostrata, Hulthemia persica, Rosa gebleriana, Temarix elongata и Temarix pallasi, Temarix hispida, Sedum rhodiola, Eryngium macrocalyx, Scandix pinnatifida, Cachrys herderi n. sp., Karelinia caspica, Achillea trichophylla, Lallemantia royleana, Scutellaria orientalis, Lagochilus pungens, Eremostachys rotata, Statice otolepis и St. semenovi n. sp., Chenopodium rubrum, Axyris amarantoides, Ceratocarpus arenarius, Agriophyllum lateriflorum, Salsola lanata, Salsola brachiata и S. rigida, Girgensohnia oppositifolia, Nanophytum erinaceum, Atraphaxis spinosa и Atr. frutescens, Atraphaxis pungens, Polygonum amphibium, Stellera stachyoides, Elaeagnus angustifolia, Chrozophora gracilis, Salix songorica и S. alba, Salix viminalis, Populus euphratica и P. pruinosa, Populus nigra, Potamogeton perfoliatus, Allium pallasi и A. stenophyllum, Allium delicatulum, Iris guldenstaedtiana, Agropyrum
orientale, Bromus tectorum и Bromus macrostachys, Phragmites communis, Lasiagrostis splendens, Stipa capillata, Heleochloa schoenoides.

29

        Из числа собранных мной 11-13 мая в этой зоне растений более 2/3оказались типичными среднеазиатскими и только 20 % из них переходящими или на северо-восток в Сибирь, или на северо-запад в Сарматскую равнину, а несколько более - в жаркую Арало-Каспийскую низменность.

30

        В течение двух недель пребывания в Верном я особенно тщательно изучил во время своих экскурсий флору этой зоны, в составе которой нашел следующие растения: Chelidonium majus, Berteroa incana, Leptaleum filifolum, Sisymbriumjunceum, Sisymbrium loeselii, Stonophragma thalianum, Erysimum canescens, Capsella bursa-pastoris, Lepidium latifolium, Lepidium ruderale, Helianthemum songaricum, Gypsophila muralis, Lavatera thuringiaca, Althaea officinalis, Malva pusilla, Medicago falcata, Trifolium pratense, Tr. lupinaster, Tr. repens, Glycyrrhiza aspera, Lathyrus pisiformis, Vicia lutea, Filipendula ulmaria, Agrimonia eupatoria, Potentilla supina, Daucus carota, Anthriscus silvestris, Asperula humifusa, Galium tenuissimum, Erigeron canadensis, Er. acer, Solidago virgo aurea, Inula helenium, Inula britannica, Xanthium strumarium, Bidens tripartita, Achillea millefolium, Artemisia oliveriana, Art. maritima, Art. vulgaris, Art. annua, Senecio praealtus, Cousinia platylepis, Cirsium lanceolatum, С arvense, Cichorium intybus, Scorzonera austriaca, Heteracia szovitsi, Anagallis arvensis, Verbascum thapsus, Verb.
blattaria, Scrophularia incisa, Veronica anagallis, V. beccabunga, V. biloba, Mentha silvestris, Lycopus exaltatus, Ziziphora clinopodioides, Rheum rhaponticum, Artraphaxis frutescens, Ixiolirion tataricum, Allium coeruleum, Eremurus altaicus, Erem. (Henningia) robustus n. sp., Cyperus fuscus, Elymus lanuginosus, Secale cereale, Agropyrum orientale, Agr. repens, Bromus erectus, Eragrostis poaeoides, Phragmites communis, Milium effusum, Stipa capillata, Thleum paniculatum, Setaria italica.
        Всего в списке моем для земледельческой зоны я привожу 78 видов, из числа которых отсутствующих в Европе не больше 10 %. Растения эти преимущественно были луковичные ранней весенней флоры. Среди них один великолепный новый вид из семейства лилейных был найден мной впервые; он был назван впоследствии Регелем Eremurus (Henningia) robustus n. sp.

31

        Вот перечень растений, собранных мной в этой зоне в долинах рек Алматинка и Кескелен: Atragene alpina, Ranunculus acer, R. lanuginosus, R. sceleratus, Berberis neteropoda, Draba incana, Hutchinsia procumbens, Helianthemum songaricum, Viola biflora, Tunica stricta, Dianthus superbus, Cerastium davuricum, Linum perenne, Acer semenovi n. sp., Geranium rectum, Ger. divaricatum, Onobrychis pulchella, Prunus armeniaca, Potentilla pensylvanica, Pot. dealbata, Rubus caesius, Rosa platyacantha, Crataegus sp., Pirus malus, Sorbus tianshanica n. sp., Epilobium roseum, Cotyledon semenovi n. sp., Ribes atropurpureum, Carum carvi, Seseli lessingianum, Pleurospermurn anomalum, Lonicera tatarica, Echinops sphaerocephalus, Cousinia semenovi n. sp., С umbrosa, Alfredia acantholepis, Mulgedium azureum, M. tataricum, Hieracium virosum, Pirola secunda, Gentiana barbata, G. decumbens, Pedicularis verticillata, Polygonum polymorphum, Coeloglossum viride, Iris flavissima. В числе собранных мной в этой зоне в Алматинской и Кескеленской долинах растений оказались четыре неизвестных до того времени вида, а именно: порода
клена, образующего прекрасные рощицы в лесной зоне и названная впоследствии Acer semenovi; особый вид рябины, описанный позже академиком Рупрехтом под названием Sorbus tianshanica; красивое растение с жирными листьями из семейства Crassulaceae, названное впоследствии Umbilicus semenovi, Cotyledon (Semenovia) semenovi, и сложноцветное растение, названное впоследствии Cousinia semenovi.

32

        В этот день (31 мая) мне удалось найти еще никому не известное растение из рода Silene; оно было впоследствии названо моим именем Silene semenovi n. sp. Из интересных, но мне уже известных растений были собраны мной в этот день на Талгаре еще следующие: Papayer dubium, Hesperis matronalis, Erysimum cheiranthoides, Isatis tinctoria, Peganum harmala, Trigonella orthoceras, Sorbus tianshanica n. sp., Viburnum opulus, Valeriana officinalis, Filago arvensis, Dracocephalum integrifolium, Polygonum nodosum, Tulipa altaica, Eremerus altaica и E. robustus. Так как сбор этого дня производился по Талгару, не выходя из культурной зоны, то все-таки значительный процент растений талгарской флоры оказался общим с видами Европы.

33

        Из трав в этот день внесены в мой дневник следующие растения здешней флоры: Aconitum pallidum, Paeonia anomala, Cardamine impatiens, Scabiosa caucasica, Erysimum cheiranthoides, Dictamnus albus, Valeriana officinalis, Rheum rhaponticum и характерные для здешней весенней флоры луковичные растения Fritillaria pallidiflora и Eremurus altaicus. Все эти растения представлялись характерными для нижней лесной зоны.

34

        В дневнике моем под 30 мая в верхней лесной зоне по Иссыку значатся: альпийский клематис (Atragene alpina), четыре вида Anemone (A. falconed var, semenovi п., A. obtusiloba, Anemone narcissiflora, Pulsatilla albana), 4 вида лютиков (Ranunculus acer, R. polyanthemus, R. pulchellus, R. songoricus), Callianthemum alatavicum n. sp., купальница (Trollius dshungaricus n. sp.), Isopyrum anemonoides, Delphinium speciosum, Aconitum pollidum; из сем. маковых: Papaver alpinum и Glaucium squamigerum; из сем. дымянковых: Corydalis gortshakovi; из сем. крестоцветных: Barbarea vulgaris, Arabis pendula, Cardamine impatiens, Thlaspi arvense, Thl. cochleariforme, Hutchinsia procumbens, Chorispora bungeana, Eutrema edwardsi, E. alpestre, Goldbachia laevigata, Parrya stenocarpa, четыре вида рода Draba (Dr. algida, Dr. altaica, Dr. hirta, Dr. incana), Taphrospermum altaicum.; из сем. камнеломковых: Saxifraga sibirica и из луковичных растений: Ixiolirion tataricum и Tilipa altaica.

35

        Вот растения, собранные мной 30 мая 1857 г. за пределами лесной растительности над Джасыл-кулем: Anemone narcissiflora, Trollius dshungaricus, Hegemone lilacina, Oxygraphis glacialis, Callianthemum alatavicum, Ranunculus altaicus, Ran, gelidus, Viola altaica, Saxifraga sibirica, Chrysosplenium nudicaule, Droaba altaica, Dr. algida, Dr. lactea, Dr. sp., Chorospora bungeana, Potentilla nivea, P. (Comarum) salessovi, Umbilicus platyphyllus, Hutchinsia procumbens, Lonicera humilis, Primula nivalis, Myosotis silvatica, Eritrichium villosum, Pedicularis versicolor, Tulipa altaica, Gagea liottardi.

36

        В моем дневнике под 2 июнем 1857 года записаны на подгорной степи между Кара-туруком и Чиликом следующие растения: Papaver pavoninum, Sisymbrium sophia, Sis. brassicaeforme, Erysimum canescens, Capsella bursa-pastoris, Euclidium syriacum, Dianthus crinitus, Lavatera thuringiaca, Peganum harmala, Ruta sieversi, Hypericum perforatum, Sophora alopecuroides, Medicago lupulina, Trigonella polycerata, Astragalus schrenkianus, Rosa cinamomea, Rosa laxa, Spiraea hypericifolia, Potentilla bifurca, Umbilicus platyphyllus, Carum setaceum, Galium verticillatum, несколько видов полыни (Artemisia scoparia, Art. oliveriana, Art. maritima, Art. sacrorum, Art. vulgaris, Art. annua), Cousinia affinis, Cous. semenovi n. sp., Filago arvensis, Cichorium intybus, Taraxacum sp., Tragopogon pratensis, Scorzonera sp., Cynoglossum viridiforum, Verbascum thapsus, Verb. blattaria, Orobanche amoena, Plantago lanceolata, Chenopodium botrys, Orchis turkestanica, Allium coeruleum, Trilicum aegylops, Poa bulbosa, Agropyrum prostratum, Agr. cristatum.

37

        Племена атбанов и дулатов Большой орды сохраняли еще в половине XIX века общее название усунь. Их султаны считали свой род происходившим от более древних властителей, чем чингисханиды, бывшие родоначальниками многих султанских родов Средней орды; весьма возможно, что султаны племен, сохранивших имя усунь, происходили от древних усунских властителей (кун-ми), с которыми роднилась еще во II веке до нашей эры китайская династия.

38

        Из трав, собранных мной в этот день на нижнем течении Чилика, внесены мной в дневник 2 июня следующие виды: Ranunculus acer, Cynoglossum viridiflorum, Orchis turcestanica, Carex punctata, Elymus junceus, Agropirum cristatum.

39

        В течение моего перехода через Сейрек-таш 3 июня были собраны мной еще следующие растения: Helianthemum songaricum, Dianthus crinitus, Caragana aurantiaca, Potentilla multifida, Rosa laxa, Cotoneaster racemiflora, Umbilicus platyphyllus, Ribes heterotrichum, Patrinia intermedia, Convolvulus gortshakovi, Conv. pseudocantabrica, Scutellaria orientalis, Lagochilus diacantophyllus, Ceratocarpus arenarius, Salsola arbuscula, Thesium multicaule, Euphorbia alatavica, Ephedra sp.

40

        Вот список растений, собранных мной при переходе моем через Турайгыр 4 июня
1857 г.: Atragene alpina, Thalictrum minus, Papaver pavoninum, Goldbachia laevigata, Polygala comosa, Caragana aurantiaca, Potentilla recta, Pot. nivea, Pot. sericea, Cotoneaster intermedia, Cot. multiflora, Saxifraga hirculus, Lonicera microphylla, Patrinia intermedia, Scabiosa caucasica, Senecio sibiricus, Saussurea pygmaea, Androsace maxima, Polemonium coeruleum, Myosotis arenaria, Pedicularis physocalyx, Dracocephalum nutans, Scutellaria orientalis, Anabasis phyllophora, Ephedra sp., Ixiolirion tataricum, Iris ruthenica, Heleocharis palustris, Phleum pratense, Alopecurus ventricosus.

41

        Остальные растения, собранные мной в этот день (5 июня) в долине реки Мерке, были следующие: Clematis songarica var. integrifolia, Atragene alpina, Berberis heteropoda, Glaucium squamigerum, Fumariavaillanti, Turritis glabra, Alyssum linifolium, Berteroa incana, Draba nemorosa, Thlaspi arvense, Sisymbrium sophia, Erysimum canescens, Camelina microcarpa, Arenaria serpyllifolia, Cerastium alpinum, Thermopsis lupinoides, Medicago falcata, Trigonella orthoceras, Caragana frutex, Car. aurantiaca, Car. tragacanthoides, Lathyrus praterfs, Onobrychis viciaefolia, On. pulchella, Coronilla varia, Prunus prostrata, Spiraca hypericifolia, Potentilla bifurca, Fragaria moschata, Rosa laxa, Rosa platyacantha, Cotoneaster multiflora, Lonicera hispida, Lon. coerulea, Lon. microphylla, Asperula aparina, Patrinia intermedia, Artemisia vulgaris, Gnaphalium silvaticum, Acanthocephalus amplexifolius, Serratula tenuifolia, Scorzonera purpurea, Codonopsis ovata, Campanula steveni, Onosma simplicissimum, Myosotis silvatica, Pedicularis sp., Ped. dolichorrhiza, Salviasilvestris, Dracocephalum ruyschiana, Eremostachys sp.,
Scutellaria orientalis, Thymus serpyllum, Polygonum acetosum, Euphorbia pachyrrhiza, Populus suaveolens, Urtica cannabina, Ephedra sp.
        Juniperus sabina, Koeleria gracilis.

42

        Вот список растений, собранных мной во время моего пребывания в кочевьях Бурамбая на Каркаринском плоскогорье и Санташе на высоте от 1660 до 1830 метров: Thalictrum simplex, Anemone narcissiflora, Adonis vernalis, Ranunculus polyanthemus, Delphinium speciosum, Berberis heteropoda, Barbarea vulgaris, Turritis glabra, Cardamine impartiens, Eutrema alpestre, Viola biflora, Parnassia ovata, Polygala comosa, Gypsophila altissima, Cerastium dauricum, Cer. alpinum, Geranium collinum, Ger. rectum, Thermopsis Iupinoides, Megicago platycarpos, Cicer songoricum, Vicia sepium, V. cracca, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Geum intermedium, Sanguisorba alpina, Alchemilla vulgaris, Potentilla viscosa, Pot. recta, Cotoneaster racemiflora, Ribes atropurpureum, Rib. rubrum, Saxsifraga sibirica, Carum carvi, Lonicera hispida, Lon. Karelini, Gallium saxatile, Valeriana officinalis, Acter limonifolius, Inula helenium, Achillea millefolium, Gnaphalium silvaticum, Senecio sibiricus, Crepis sibirica, Hieracium vulgatum, Codonopsis ovata, Campanula steveni, Primula nivalis, Polemonium coeruleum, Myosotis silvatica,
Solenanthus nigricans, Veronica spicata, Rhinantus crista-galli, Pedicularis sp., Ziriphora clinopodioides, Nepeta nuda, Dracocephalum altaiense, Dr. Ruyshiana, Lamium album, Rheum rhaponticum, Rumex aquaticus, Polygonum polymorphum, Thesium refractum, Hippophae rhamnoides, Euphorbia subamplexicaulis, Euph. esula, Picea schrenkiana, Orchis turkestanica, Iris giildenstaedtiana, Allium obliquum, Veratrum album, Juncus bufonius, Carex sp., Carex nutans, Elymus sibiricus, Bromus erectus, Poa songorica, Avena pubescens.
        Co всей этой интересной флорой я познакомился во время моих трехдневных переездов на кочевьях Бурамбая на Каркаринском плоскогорье Санташ и при первых подъемах на предгорья Тянь-Шаня. Здесь и в эти дни мне удалось найти то новое растение из рода астрагалов, получившее впоследствии название Astragalus leucocladus n. sp.

43

        Вот полный список трав, собранных мной 10 июня в долине реки Ак-су выше и ниже Алма-Арасана: Thlaspi arvense, Sisymbrium brassicaeforme, Capsella bursa-pastoris, Nasturtium palustre, Dianthus crinitus, Silene viscosa, Linum perenne, Malva borealis, Trifolium repens, Astragalus vicioides, Galium boreale, Artemisia vulgaris, Lappa tomentosa, Mulgedium azureum, Campanula glomerata, Asperugo procumbens, Verbascum phlomoides, Veronica anagallis, V. biloba, Dracocephallum integrifolium, Scutellaria alpina, Sc. galericulata, Lamium album, Eremostachys sanguinea, Urtica dioica, Iris guldenstadtiana, Triticum prostratum.

44

        Вот список растений, собранных мной в этот день (12 июня) по дороге через Заукинский горный проход: Atragene alpina, Thalictrum alpinum, Pulsatilla albana, Ranunculus pulchellus, Isopyrum anemonoides, Berberis heteropoda, Chorispora bungeana, Erysimum cheirantus, Thermopsis alpina, Caragana jubata, Oxytropis frigida, Hedysarum obscurum, Spirae oblongifolia, Potentilla sericea, P. fruticosa, Comarum salessowi, Cotoneaster nummularia, Pyrus aucuparia, Sedum coccineum, Saxifraga sibirica, Lonicera hispida, Aster alpinus, Callimeris altaica, Erigeron uniflorum, Gnaphalium leontopodium, Doronicum obiongifolium, Adenophora polimorpha, Primula nivalis, Pr. longiscapa, Androsace villosa, A. septentrionalis, A. filiformis, Scrophularia incisa, Pedicularis rhinantoides, Gimnandra borealis, Dracocephalum stamineum, Dr. heterophyllum, Acantholimon diapensioides, A. hohenackeri, Chenopodium hybridum, Rheum emodi, Rh. spiciforme, Polygonum viviparum, Pol. polymorphum, Parietaria micrantha, Piatanthera viridis, Fritillaria palediflora, Tulipa altaica, Lloydia serotina, Carex atrata, С nigra, С frigida, С
capillaris, Festuca altaica, Bromus squarrosus, Avena pubescens. В лесу, состоявшем из ели (Picea schrenkiana), я заметил много мхов из рода Sphagnum.

45

        Речь идет, видимо, о сурках Marmota baibacuna - так поясняет Л. С. Берг.

46

        П. П. Семенов-Тян-Шанский ошибочно, как считает Л. С. Берг, называет мохноногого тушканчика (Dipus sagitta), который обычно живет в бугристых и барханных песках, а не «в долине, поднимающейся высокими утесами, состоявшими из черно-зеленых кремнистых сланцев».

47

        Вот полный список растений, собранных мной в этот день (13 июня) на высоте 3380 метров на вершине горного перевала на водоразделе рек, текущих в Зауку и Нарын (то есть систем Иссык-Куля и Аральского моря). Растения эти характеризуют высокоальпийскую флору Тянь-Шаня: Anemone micrantha, An. narcisiflora, Ranunculus altaicus, Ran. golidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Trollius altaicus, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Aconitum rotundifolium, Papaver alpinum, Corydalis gortchakovii, Draba pilosa, Viola gmeliniana, Viola grandiflora, Oxytropis oligantha, Dryadantha bungeana, Saxifraga flagellaris, Valeriana globulariaefolia, Primula cortusoides, Primula nivalis, Gentiana foliata, Gent. aurea, Gent. prostrata, Gentiana kurros, Gent. frigida, Gymnandra borealis, Allium semenovi.

48

        Я собирал горные породы в хорошо оформленных образцах на всем протяжении своего маршрута при всяком новом обнажении или перемене горной породы.

49

        Видимо, описываемое путешественником могло происходить во время нереста сазанов.

50

        Так как на всем Иссык-Куле в то время еще не было ни одной лодки, то я не мог и думать об измерении глубины Иссык-Куля и мог судить о ней только по показаниям каракиргизов и по общему характеру котловины, занимающей продольную долину между двумя исполинскими горными хребтами и имеющей сходство с котловиной Женевского озера. Как оказалось впоследствии, по сведениям, сообщенным В. В. Нагаевым, в
1892 г. глубина озера была определена в семи верстах от южного берега в 80 метров, в 20 верстах 256 метров, в 42 верстах 300 метров; предельную же глубину озера можно считать в 425 метров, то есть озеро представляется наиболее глубоким из всех европейских и русских озер, кроме Байкала и Каспия (В примечаниях П. П. Семенова-Тян-Шанского, в которых рассказано об измерении глубины Иссык-Куля, вывод о его предельной глубине (425 м) не совсем верен. Действительно, Иссык-Куль является одним из глубоких европейских и русских озер, в 1892 г. Л. С. Берг обнаружил у южного берега глубину 702 м.).

51

        Впоследствии я обратил внимание Кауфмана на возможность разыскать эти интересные предметы в богинских кочевьях, и по его распоряжению они были действительно разысканы и помещены в созданном им интересном ташкентском музее, но что с ними сделалось после закрытия этого музея, к сожалению, мне неизвестно.

52

        Вот список этой флоры, составленный по записям, дополненный и исправленный уже после разработки моей коллекции, обработанной ботаниками Регелем, Бунге и Гердером и хранящейся в гербариях Ботанического сада: Clematis soongorica, Thalictrum simplex, Ranunculus acris, Aquilegia vulgaris, Delphinium caucasicum, Berberis heteropoda, Glaucium aquamigerum, Cardamine impatiens, Berteroa incana, Chorispora bungeana, Sisymbrium brassicae, S. sophia, Erysimum canescens, Capsella bursapastoris, Lychnis dioica, Silene inflata, S. viscosa, Malva borealis, Geranium pratense, Peganum harmala, Haplophyllum sieversii, Rhinactina limoniifolia, Erigeron acris, Solidago virga-aurea, Achillea millefolium, Tanacetum fruticulosum ledinsdorum, Artemisia dracunculus, Artemisia sacrorum, A. vulgaris, A. absinthium, Senecio vulgaris, S. sibiricus, S. paludosus, Onopordon acanthium, Jurinea chaetocarpa, Cichoriurn intybus, Tragopogon ruber, T. pratensis, T. floccosus, Scorzonera purpurea, S. austriaca, S. marshalliana, S. tuberosa, Taraxacum officinale, Convolvulus lineatus, С arvensis, Campanula patula, С steveni,
Chenopodium hybridum, Blitum virgatum, Oxyris amaranthoides, Atriplex laciniata, Eurotia ceratoides, Ceratocarpus arenarius, Rheum rhaponticum, Rumex aquaticus, Atraphaxis lacti, A. lanceolate, Polygonum aviculare, P. polymorphum, P. cognatum, Hippophae rhanmoides, Euphorbia subamplexicaulis, Eu. esule. En. latifolia, Salix fragilis, S. pyrpurea, S. viminalis, Alisma plantago, Orchis latifolia, Thermopsis lanceolata, Medicago falcata, M. lupulina, Trigonella polycerata, Trifolium pratense, T. repens, Lotus corniculatus, Glycirrhiza asperrima, Caragana frutescens, С pygmaea, С tragacanthoides, Astragalus hypoglottis, A. onobrychis, A. buchtarmensis, Vicia cracca, Lathyrus pratensis, L. tuberosus, Prunus padus, Spiraea hypericifolia, Geumstrictum, Potentilla supina, P. bifurca, Sanguisorba alpina, Rosa platyacantha, R. cinnamomea, Crataegus pinnatifida, Cotoneaster nummularia, Cotoneaster multiflora, Pyrus malus, Galium boreale, G. verum, Lithospermum officinale, Echinospermurn deflexum, E. microcarpum, Cynoglossum viridiflorum, Solenanthus nigricans, Hyoscyamus niger, Verbascum pholniceurri, Dodartia
orientalis, Odontites breviflora, Rhinanthus cristagalli, Pedicularis dolichorhiza, P. verticillata, Origanum vulgare, Thymus serpyllum, Salvia sylvestris, Ziziphora clinopodioides, Nepeta nuda, Dracocephalum altaiense, D. peregrinum, D. ruyschianum, Scutellaria orientalis, Lamium album, Eremostachys sanguinea, Plantago major, P. lanceolata, Iris guldenstadtiana, Juncus communis, J. bufonius, Scirpus lacustris, Carex paniculata, С vulpina, С praecox, С. nitida, С. nutans, С. soongorica, Hordeum pratense, Elymus sibiricus, E. giganteus, E. junceus, Secalecereale, Triticum cristatum, Festucaovina, F. rubra, Bromus erectus, Dactylis glomerata, Poa altaica, Arundo phragmites, Calamagrostis erigeion, Lasiagrostis splendens, Stipa capillata, S. pennata, Pheumboehmeri, Setaria viridis, S. italica, Ahdropogon ischaemum.

53

        Sanguisorba alpina, Lonicera hispida, Rhinactina limoniifolia, Dracocephalum imberbe, Tulipa altaica.

54

        Lathyrus altaicus, Libanotis eondensata, Aronicum altaicum, Saussurea salicifolia, Dracocephalum altaiense, Salix sibirica, Festuca altaica.

55

        Anemone narcissiflora, Potentilla fragiformis (gelida), Ribes atropurpurea, Aster alpinus, Doronicum oblongifolium.

56

        Potentilla pensylvanica и Bupleurum ranunculoides.

57

        Papaver alpinum, Moehringia latexiflora, Cerastium alpinum, Saxifraga hirculus, Erigeron alpinum, Oxyria reniformis, Carex frigida, Eriophorum chamissonis и Phleum aipinum.

58

        Prunus padus, Spiraea oblongifolia, Geum rivale, Alchemilla vulgaris, Pyrus aucuparia, Androsace villosa, Poligonum bistorta, Salix viminalis, Carex praecox q., Veratrum album, Poa hemoralis.

59

        Nepeta nuda, Dracocephalum nutans, Tulipa sylvestris.

60

        Allium semenovi.

61

        Anemone falconeri, Oxytropis kashmiriana, Sedum coccineum, Genetiana curroo, Rheum spiciforme.

62

        Oxytropis frigida.

63

        Hegemone lilacina, Dracocephalum imberbe.

64

        Ranunculus altaicus, Callianthemum rutaefolium, Thermopsis alpina, Chrysosplenium nudicaule, Primula cortusoides, Gymnandra borealis.

65

        Erysimum cheirantus, Viola grandiflora, Saxifraga sibirica, Primula nivalis, Androsace villosa.

66

        Lychnis apetala, Astragalus alpinus, Oentiana aurea, Pedicularis versicolor.

67

        Вот список этих окаменелостей: из руконогих (Brachiopoda): Productus semireticulatus, Productus cora, Productus striatus, Productus giganteus, Spirifer mosquensis, Productus glaber, Orthis resupinata, Rhynchonella acuminata atrypa большой величины, до сих пор еще не описанная; из головоногих (Cephalopoda) Orthoceras sp.; из двустворчатых раковин: Allorisma regularis и Pecten sp.; из одностворчатых: Euomphalus pentangulatus; из кораллов: Campophyllum giganteum, Lithostrotion philippi, Chaetetes radians. Все эти окаменелости характерны для горных известняков каменноугольной системы.

68

        Из древесных растений здесь росли черемуха (Prunus padus), яблоня (Pyrus malus), таволга (Spiraea hypericifolia), аргай (Cotoneaster nummullaria), черганак (Berberis heteropoda), ива (Salix viminalis).

69

        Вот полный список растений, собранных мной в этот день на обходной дороге (Сарт-джол) в лесной субальпийской и отчасти альпийской зонах Тянь-Шаня: Thalictrum simplex, Parnassia laxmani, Thermopsis lanceolata, T. alpina, Medicago platycarpa, Caraganajubata, Oxytropis ochroleuca n. sp., Cicer soongoricum, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Potentilla viscosa, Pyrus sorbus, Ribes atropurpurea, Saxifraga sibirica, Lonicera hispida, L. karelini, Inula rhizocephala, Gnaphalium leontopodium, Senecio sibiricus, Crepis sibirica, Hieracium vulgatum, Primula cortusoides, P. nivalis, Cortusa matthioli, Gentiana prostrata, G. aurea, Polemonium coeruleum, Myosotis sylvatica, Pedicularis dolichorhiza, Ziziphora clinopodioides, Picea schrenkiana, Juniperus sabina, Allium semenovi, Luzula communis, Juncus buffonius, Carex paniculata, Carex nitida, С. nutans, Hordeum pratense, Elymus sibiricus, Brachypodium pinnatum, B. schrenkianum, Brotnus erectus, Dactylis glomerata, Poa altaica, Avena pubescens, Phloeum boehmeri.

70

        Вот список этих растений: Anemone narcissiflora, Pulsatilla albana, Ranunculus cymbalariae, R. hyperboraeus, R. gelidus, Callianthemum rutaefolium, Trollius patulus, Eutrema alpestris, Viola grandiflora, Lonicera hispida, Lonicera micropnylla, Galium verum, Aster alpinus, Erigeron uniflorus, Tanacetum Ledebourii, Gnaphalium leontopodium, Saussurea pygmaea, Cirsium semenovi n. sp., Allium schoenoprasum, A. obliquum, A. atrosanguineum, Eremurus altaicus, Luzula campestris Juncus communis, Juncus bulbosus Juncus bufonius, Eriophorum chamissonis, Arenaria rupifraga (Coryomorfa), Cerastium alpinum, Linum perenne, Geranium saxatile, Caragana jubata, Hedysarum polymorphum, Onobrychis sativa, Spiraea oblongifolia, Spiraea laevigata, Alchemilla vulgaris, Potentilla supina, Potentilla pensylvanica, Potentilla multifida, Potentilla bifurca, Potentilla recta, Potentilla fragiformis, Potentilla fruticosa, Myricaria davurica, Carum indicum, Archangelica decurrens, Schrenkia vaginata, Alfredia acantholepis, Androsace villosa, A. septentrionalis, Onosma simplicissimum, Thymus serpyllum, Phlomis spectabilis,
Dracocephalum nutans, Dr. altaiense, Eremostachys sanguinea, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Potentilla bistorta, Potentilla polymorphum, Euphorbia alatavica, Eu. subampiexicaulis, Salix sibirica, S. nygricans, Juniperus pseudosabina, Carex stenophylla, C. paniculata, C. atrata, C. nigra, C. frigida, C. praecox, С. nutans, Hordeum pratense, Elymus sibiricus, Brachypodium pinnatum, Poa alpina, Avena pubescens, Deschampsia koelerioides, Ptilagrostis mongnolica, Phleum alpinum.

71

        Вот их список: Anemone micrantha, Ranunculus cymbalariae, R. altaicus, R. gelidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Papaver alpinum, Corydalis gortchakovii, Viola gmeliniana, V. grandiflora, V. biflora, Lychnis apetala, Cerastium trigynum, Astragalus brachytropus, Sedum coccineum, Saxifraga flagellaris, Gentiana aurea, G. prostrata, G. decumbens, Pleurogyne carinthiaca, Myosotis sylvatica, Eritrichium villosum, Veronica ciliata, Pedicularis amoena, P. rhinantoides, P. versicolor, Parrya stenocarpa, Draba pilosa, Draba lactea, D. stellata, Taphrospermum altaicum, Thlaspi cochleariforme, Hutchinsia pectinata, Chrysosplenium nudicaule, Richteria pyrethroides, Cirsium nidulans n. sp., Taraxacum steveni, Primula nivalia, Cortusa mathioli, Cortusa semenovi n. sp., Oxyria reniformus, Allium alataviense, A. semenovi, Carex atrata, Carex stenophylla, Carex nigra, Carex frigida, Philagrostis mongolica.

72

        Вот полный список собранных мной 29 июня в Сарыджасской долине 60 растений: Thalictrum alpinum, Anemone micrantha, Ranunculus cymbalariae, R. altaicus, R. gelidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Aconitum rotundifolium, Coridalis gortchacovii, Parrya stenocarpa, Draba pilosa, D. lactea, D. stellata, D. incana, Thlaspi cochleariforme, Erysimum cheiranthus, Taphrospermum altaicum, Hutchinsia pectinata, Viola grandiflora, Lychnis apetala, Alsine villarsii, Cerastium trigynum, Caragana jubata, Oxytropis kashmiriana, Ox. oligantha, Astragalus brachytropus, Hedysarum polymorphum, Spiraea oblongifolia, Potentilla sericea, Saxifraga flagellaris, Chrysosplenium nudicaule, Galium soongoricum, Aster alpinus, A. flaccidus, Calimeris aitaica, Erigeron uniflorus, Richteria pyrethroides, Tanacetum ledebourii, T. pulchrum, Gnaphalium leontopodium, Saussurea pygmaea, S. semenovi, S. glacialis, S. sorocephala, Cirsium nidulans, С semenovi, Alfredia acontholepis, Taraxacum caucasicum, T. steveni, Crepis multicaulis, Primula cortusoides, P. nivalis, Gentiana
falcata, G. aurea, G. prostrata, G. kurroo royle, G. frigida, Swertia marginata, Myosotis sylvatica, Salix sibirica, Allium semenovi, Festuca aitaica, Poa alpina, Koeleria cristata, Deschampsia coelerioides, Ptilagrostis mongolica, Phleumalpinum.

73

        Вот список растений, собранных мной 1 июля на Текесском перевале: Anemone narcissiflora, Ranunculus cymbalariae, Ran. altaicus, Ran. gelidus, Calliantemum rutaefolium, Isopyrum anemonoides, Isopyrum grandiflorum, Viola grandiflora, Draba rupestris, Lychnis apetala, Alsine villarsii, Geranium saxatile, Caragana jubata, Potentilla multifida, Gnaphalium leontopodium, Serratula nitida, Scorzonera austriaca, Taraxacum steveni, Joungia flexuosa, Myosotis sylvatica, Eritrichium villosum, Arnebia perennis, Pedicularis rhinantoides, Ped. versicolor, Dracocephalum altaiense, Dr. nutans, Orithya heterophylla, Allium semenovi, All. atrosanguineum, All. alataviense, Carex atrata. Кроме перечисленного 31 растения найдено мной здесь в этот день еще и одно новое, из сложноцветных, получившее впоследствии название Serratula procumbens.

74

        Вот список растений, найденных мной в лесной и культурной зонах Текеса 1 и 2 июля
1857 г.: Thalictrum minus, Th. simplex, Ranunculus acris, Ran. polyanthemus, Trollius altaicus, Aquilegia vulgaris, Delphinium caucasicum, Aconitum lycoctonum, Berberis heteropoda, Papaver alpinum, Turritis glabra, Draba nemorosa, Capsella bursa-pastoris, Parnassia Laxmani, Polygala vulgaris, Dianthus crinitus, Gypsophila acutifolia, Silene inflata, Alsine villarsii, Cerastium vulgatum, Cer. alpinum, Geranium pratense, Thermopsis lanceolata, Medicago platycarpa, M. foliata, Trifolium repens, Tr. pratense, Oxytropis ochroleuca, Coronilla varia, Vicia cracca, V. sepium, Lathvrus pratensis, Geum strictum, Sanguisorba alpina, Potentilla scricea, P. recta, Aichemilla vulgaris, Pyrus aueuparia, Carum carvi, Archangelica decurrens, Anthriacus sylvestris, Lonicera hispida, L. coerulea, L. microphylla, L. karelini, Galium verum, Valeriana officinalis, Achillea millefolium, Tanacetum vulgare, Artemisia dracuncalus, Gnaphalium leontopodium, Senecio sibiricus, Jurinea chaetocarpa, Taraxacum officinale, Crepis sibirica, Campanula glomerata, С patula, Adenophora polymorpha, Gentiana falcata, Pole monium coeruleum,
Myosotis sylvatica, Veronica spicata, Euphrasia officinalis, Pedicularis comosa, P. rhinantoides, Lycopus exaltatus, Origanum vulgare, Thymus serpyllum, Nepeta nuda, Nepeta ucranica, Dracocephalum altaiense, Scutellaria orientalis, Lamium album, Phlomis tuberosa, Goniolimon speciosum, Plantago major, Eurotia ceratoides, Rumex acetosa, Rumex aquaticus, Polygonum bistorta, Hippophae rhamnoides, Euphorbia esula, Salix nigricans, S. sibirica, Urtica cannabina, Betula alba, Picea schrenkiana, Juniperus sabina, Alisma ranunculoides, Orchis latifolia, Iris guldenstadtiana, Orithyia heterophylla, Gagea liottardi, Allium atrosanguineum, Al. alataviense, Al. obliguum, Veratrum album, Phleum boehmeri, Lasiagrostis splendens.

75

        Вот полный список 80 растений, собранных мной в этот день (20 июля) в лесной зоне: Clematis soongorica, С. orientalis, Atragene alpina, Thalictrum minus, Th. simplex, Ranunculus polyanthemus, Delphinium caucasicum, Aconitum lycocotonum, Berberis heteropoda, Chelidonium majus, Corydalis semenovi n. sp., Helianthemum soongoricum, Polygala vulgaris, Dianthus crinitus, Vaccaria vulgaris, Silene pithophila, Stellariaglauca, Cerastium vulgatum, Linum perenne, Hydericum perforatum, Geranium albiflorum, Maedicago faecata, Astragalus vicioides, Lathyrus pratensis, Spiraea media, Alchemilla vulgaris, Rosa pimpinellifolia, Pyrus aucuparia, Cotoneaster nummularia, Bupleurum ranunculoides, Libanotis condensata, Peucedanum transiliense n. sp., Chaerophyllum sphallerocarpus, Aulacospermum anomalum, Semenovia transiliensis n. sp., Patrinia rypestris, Scabiosa ochrolleuca, Tanacetum fruticulosum, T. transilianse, Achillea millefolium, Artemisia dracunculus, Ar. absinthium, Gnaphalium sylvaticum, Doronicum oblongifolium, Saassurea salicifolia, Glossocoma clematidea, Campanula glomerata, Adenophora polymorpha,
Myosotis sylvatica, Euphrasia officinalis, Rhinantus crista-galli, Pedicularis comosa, Origanum vulgare, Nepeta ucranica, Dracocephalum imberbe, Dracocephalum altaiense, Phlomis alpina, Lamium album, Polygonum viviparum, Polygonum bistorta, Euphorbia pachyrhiza, Salix sibirica, S. purpurea, Populus laurifolia, Picea schrenkiana, Juniperus sabina, Iris guldenstadtiana, Orithya heterophylla, Allium schoenoprasum, A. coeruleum, A. strictum, Carex nitida, С. nutans, Festuca altaica, Brachypodium pinnatnum, B. schrenkianum, Poa alpina, Poa nemoralis, Avena pratensis, Phleum alpinum.

76

        Вот список 55 растений, собранных мной в этот день (20 июля) в альпийской зоне: Thalictrum alpinum, Anemone narcissiflora, Ranunculus altaicus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Trollius patulus, Hegemone lilacina, Isopyrum anemoides, Papaver alpinum, Erysimum cheirantus, Viola grandiflora, Parnassia laxmanni, Dianthus alpinus, Silene graminifolia, S. lithophila, Lychnis apetala, Alsine biflora, Cerastium trigynum, С lithospermifolium, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Caraganajubata, Oxytropis heteropoda n. sp., Ox. cashmiriana, Hedysarum obscurum, Spiraea oblongifolia, Potentilla pensylvanica, Potentilla fragiformis, Sedum coccineum, Saxifraga flagellaris, S. sibirica, S. hirculus, Chrysosplenium nudicaule, Angelica decurrens, Aster alpinus, A. flaccidus, Gnaphalium leontopodium, Erigeron alpinus, Rhinactiana limonifolia, Tanacetum pulchrum, Scorzonera austriaca, Primula nivalis, Cortusa semenovi, Gentiana aurea, G. kurroo, Pedicularis versicolor, Gymnandra borealis, Oxyria reniformis, Thesium alatavicum, Allium semenovi, Luzula campestris, Eriphorum chamissonis, Carex
stnophylla, Carex atrata, Carex frigida.

77

        Вот какие растения были собраны мной (22 июля) на субальпийских лугах Май-булака: Trollius altaicus, Papaver alpinum, Draba rupestris, Dr. nemorosa, Parnassia laxmannii, Polygala vulgaris, Silene lithophila, Lychnis apetala, Alsine verna, Cerastium alpinum, Cer. triviale, Linum perenne, Geranium rectum, Oxytropis amoena, Hedysarum obscurum, Potehtilla pensylvanica, Sedum purpureum, Sed. hybridum, Carum bupleuroides, Asperula aparine, Aster alpinus, Calimeris altaica, Erigeron uniflorus, Cirsium semenovi n. sp., Gnaphalium leontopodium, Serratula lyratifolia, Mulgedium azureum, Adehaphora polymorha, Primula longiscapa, Androsace maxima, Cortusa semenovi, Gentiana aurea, Thymus serpyllum, Dracocephalum peregrinum, Leonurus glaucescens, Phlomis alpina, Triglochin maritimum, Allium moschatum, All. steveni, Juncus bulbosus, Carex vulpina, C. caespitosa, Avena flavescens.

78

        Здесь собраны были мной следующие растения: Thalictrum alpinum, Ranunculus altaicus, Hegemone lilacina, Papaver alpinum, Corydalis gortchakovii, Draba pilosa, Dr. rupestris, Viola biflora, V. grandiflora, Parnassia laxmanni, Lychnis apetala, Alsine verna, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Astragalus vicioides, Potentilla nivea, Sedum hybridum, Saxifraga flagellaris, S. sibirica, Chrysosplenium nudicaule, Aster alpinus, Erigeron uniflorus, Gnaphalium leontopodium, Doronicum oblongifolium, Saussurea sorocephala, Primula nivalis, Androsace maxima, Cortusa semenovi, Gentiana amarella, G. aurea, G. kurroo, Eritrichium villosum, Pedicularis versicolor, Gymnandra borealis, Dracocephalum altaiense, Dr. ruyschiana v. alpinum, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Heningia robusta.

79

        Во время спуска по дороге Ак-кия мне удалось найти новый вид растений из сложноцветных, получивший впоследствии название Cirsium semenovi. Из остальных растений, встреченных на этом спуске, особенное мое внимание обратили на себя следующие: Potentilla viscosa, Galium saxatila, Brachyactis ciliata, Alfredia acantholepis, Adenophora polymorpha, Polygonum cognatum, Melica ciliata.

80

        Вот полный список 150 растений, собранных и записанных мной в продольной долине Чилика, между 2000 и 2500 метров, то есть не выше пределов лесной растительности:

1. Ranunculaceae: Clematis soongorica bunge v. integrifolia, С orientalis, Atragena alpina, Thalictrum foetidum, Ranunculus acris, R. polyanthemos, Delphinium caucasicum.

2. Berberideae: Berberis heteropoda.

3. Cruciferae: Draba nemorosa, Capsella bursa-pastoris, Thlaspi arvense.

4. Violarieae: Viola canina.

5. Polygaleae: Polygala vulgaris.

6. Sileneae: Dianthus superbus, Gypsophila acutifolia, Vaccaria vulgaris, Silene litophila, S. saxatilis.

7. Alsineae: Alsine globulosa, Stellaria glauca, Cerastium dahuricum.

8. Hypericineae: Hypericum perforatum.

9. Geraniaceae: Geranium pratense, G. saxatile.

10. Leguminosae: Trifolium repens, Caragana frutescens, Car. pygmaea, Car. jubata, Oxytropis amoena, Astragalus hemiphaea, A. hypoglottis, A. vicioides, A. altaicus, A. lithophilus, Vicia cracca.

11. Amygdaleae: Prunus armeniace, P. prostrata, P. padus.

12. Rosaceae: Spiraea hypericifolia, Sanguisorba alpina, Alchemilla vulgaris, Potentilla supina, P. argentea, P. anserina, P. bifurea, P. fruticosa, Comarum salessowii.

13. Pomaceae: Cotoneaster nummularia, Pyrus malus, P. aucuparia.

14. Onagrarieae: Epilobium angustifolium, E. latifolium, E. palustre, E. roseum.

15. Crassulaceae: Umbilicus semenovi, Sedum hybridum.

16. Grossularicae: Ribes heterotrichum, R. atropurpureum, R. rubrum.

17. Umbelliferae: Carum bupleuroides, Bupleurum ranunculoides, Libanotis condensata, Archangelica decurrens, Semenovia transiliensis, Anthriscus sylvestris, Chaerophyllum sphallerocarpus, Aulacospermum anomalum.

18. Caprifoliaceae: Lonicera tatarica, L. xylosteum, L. hispida, L. coerulear, L. microphylla.

19. Rubiaceae: Asperula aparine, Galium breale, G. verum.

20. Valerianeae: Patrinia rupestis.

21. Dipsaceae: Scabiosa ochroleuca.

22. Compositae: Galatella punctata, Erigeron acris, Achillea millefolium, Artemisia dracunculus, Art. sacrorum, Art. vulgaris, Art. rupestris, Senecio sibiricus, S. paludosus, Saussurea salicifolia, Tragopogon pratense, Hieracium virosum.

23. Campanulaceae: Campanula glomerata, Adenophora polymorpha.

24. Primulaceae: Androsace septentrionalis.

25. Gentianeae: Gentiana amarella, G. decumbens, G. barbata.

26. Borragineae: Myosotis sylvatica, Cynoglossum viridyflorum.

27. Scrophulariaceae: Veronica spicata, Euphrasia officinalis, Scrophularia incisa.

28. Labiateae: Mentha arvensis, Origanum vulgare, Thymus serpyllum, Ziziphora clinopodioides, Z. tenuior, Nepeta nuda, Dracocephalum altaicum, Scutellaria orientalis, Leonurus glaucescens, Lamium album.

29. Chenopodiaceae: Blitum vigratum, Eurotica ceratoides.

30. Polygoneae: Rumex acetosa, R. aquaticus, Polygonum cognatum, P. bistorta.

31. Eleagneae: Hippophae rhamnoides.

32. Euphorbiaceae: Euphorbia polyrhiza.

33. Salicineae: Salix purpurea, S. sibirica, Populus laurifolia.

34. Betulaceae: Betula alba.

35. Gnetaceae: Ephedra vulgaris.

36. Abietineae: Picea schrenkiana.

37. Cupressineae: Juniperus sabina.

38. Urticeae: Urtica cannabina.

39. Cannabineae: Cannabis sativa.

40. Orchideae: Piatanthera viridis, Orchis latifolia.

41. Liliaceae: Allium schoenoprasum, A. coeruleum, A. steveni, A. strictum.

42. Cyperaceae: Carex paniculata, С punctata.

43. Gramineae: Elymus sibiricus, E. junceus, Triticum cristatum, Poa nemoralis. Atropis convoluta, Deschampsia caespitosa, Calamagrostis dubia, С. epigeios, Agrostis alba, Milium effusum, Lasiagrostis splendens, Stipa capillata, Phleum boehmeri, Setaria viridis, Andropogon ischaemum.

81

        Растительность между снежной линией и верхним пределом лесной растительности была высокоальпийская и состояла из следующих растений: Thalictrum alpinum, Ranunculus altaicus, Oxygraphis glacialis, Trollius patulus, Hegemone lilacina, Aconitum rotundifolium, Papaver alpinum, Corydalis gortchakovii, Draba lactea, Parrya stenocarpa, Chorispora sibirica, Viola grandiflora, Lychnis apetala, Bryomorpha (Arenaria) rupifraga, Alsine verna, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Oxytropis amoena, Astragalus vicioides, Dryadanthe bungeana, Potentilla nivea, Saxifraga flagellaris, Sax. hirculus, Chrysosplenium hudicaule, Sedum coccineum, Aster alpinus, Aster flaccidus, Erigeron uniflorus, Gnaphalium leontopodium, Doronicum oblongifolium, Saussurea pygmaea, saussurea sorocephala, Primula nivalis, Pr. longiscapa, Cortusa mathioli, Gentiana aurea, Gent. kurroo, Arnebia perennis, Eritrichium villosum, Pedicularis dolichorhiza, Gymnandra borealis, Dracocephalum imberbe, Dr. altaiense, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Luzula campestris, Carex atrata.

82

        Вот список по сбору и записям 25 июля: Atragene alpina, Thalictrum minus, T. simplex, Ranunculus polyanthemos, Trollius putulus, Aquilegia vulgaris, Delphinium caucasicum, Aconitum lycoctonum, Berberis heteropoda, Papaver alpinum, Arabis pendula, Draba muralis, Chorispora bungeana, Sisymbrium brassicaeforme, S. sophia, Erysitmum cheirantus, Capsella bursa-pastoris, Thlaspi arvense, Parnassia palustris, P. laxmanni, Polygala vulgaris, Silene inflata, S. saxatilis, Arenaria serpyllifolia, Stellaria glauca, Geranium saxatile, G. collinum, Impatiens parviflora, Evonimus semenovi, Caragana pygmaea, Astragalus hemiphaea, A. hypoglottis, A. alpinus, Viciacraae, Lathyrus pratensis, Hedysarum obscurum, Spiraea hypericifolia, Sanguisorba alpina, Potentilia anserina, Rubus caesius, Rosa pimpinellifolia, Cotoneaster nummularia, Pyrus aucu-paria, Epilobium angustifolium, E. palustre, Sedum purpureum, S. hybridum, Ribes heterotrichum, R. rubrum, Heogaya simplex, Archangelica decurrens, Lonicera xylosteum, L. hispida, L. microphylla, L. coerulea, L. tatarica, L. karelini, Asperula aparine, Galium boreale, G.
verum, Valeriana officinalis, Scabiosa caucasica, Rhinaitina limoniifolia, Erigeron acris, Achillea millefolium, Tanacetum fruticulosum, Artemisia dracunculus, Art. scoparua, Art. vulgaris, Art. rupestris, Art. sacrorum, Gnaphalium leontopodium, Senecio vulgaris, S. praealtus, S. sibiricus, S. paludosus, Saussurea pycnocephala, Centaurea ruthenica, Carduus crispus, Cirsium lanceolatum, Tragopogon pratense, Scorzonera purpyrea, Crepis multicaulis, Campanula glomerata, Adenophora polymopha, Cortusa mathioli, Gentiana amarella, G. aurea, Echinospermum microcorpum, Hvosciamus pusillus, Pedicularis comosa, Nepsta nuda, Dracocephalum imberbe, Dr. peregrinum, Leonurus glaucescens, Limium album, Phlomis tuberosa, Plantago major, Chenopodium hybridum, Axyris amaranthoides, Rumex aquaticus, Polygonum cognatum, Polygonum convolvulus, P. polymorphum, Euphorbia pachyrhiza, Salix purpurea, S. nigricans, Betula alba, Picea schrenkiana, Juniperus sabina, Goodyera repens, Allium atrosanguineum, A. steveni. A. oreoprasum, A. oreophilum, Eremurus altaicus, Carex nitida, Triticum cristatum, Tr. repens, Festuca altaica,
Atropis convoluta, Melica ciliata, Festuca ovina, Calamagrostis dubia, Cal. epigejos, Lasiagrostis splendens, Poa nemoralis, Poa altaica. Между этими растениями вновь открытой мной оказалась порода бересклета, очень отличная от наших европейских (Evonymus europeaus, Ev. verrucosus) и получившая впоследствии название Ev. semenovi.

83

        Вот список растений, собранных мной 26 июля в альпийской зоне горного перевала, ведущего из долины реки Дженишке в долину реки Асы: Ranunculus pulchellus, Ran. altaicus, Callianthemum rutaefolium, Papaver alpinum, Barbarea vulgaris, Draba lactea, Dr. rupestris, Eutrema edwardsii, E. alpestris, Viola grandiflora, Parnassia laxmanni, Lychnis apetala, Alsine verna, Cerastium alpinum, Geranium saxatile, Oxytropis amoena, Astragalus hemiphaea, Astragalus alpinus, Astr. nivalis, Dryadanthe bungeana, Sanguisorba alpina, Potentilla gelida, Saxifraga flagellaris, S. hirculus, Sax. sibirica, Chrysosplenium nudicaule, Libanotis condensata, Archangelica decurrens, Aster alpinus, Ast. flaccidus, Erigeron uniflorus, Tanacetum pulchrum, Gnaphalium lecntopodium, Primula nivalis, Androsace septentrionalis, Gentiana falcata, Gent. aurea, Gent. kurroo, Gent. frigida, Myosotis sylvatica, Eritrichium villosum, Gymnandra borealis, Oxyria reniformis, Polygonum viviparum, Festuca altaica.

84

        Вот что записано в моих дневниках 27 июля в этой зоне: Trollius patulus, Papaver alpinum, Draba hirta, Eutrema alpestre, Parnassia laxmanni, Cerastium lithospermifolium, Geranium saxatile, Astragalus alpinus, Sanguisorba alpina, Saxifraga hirculus, Sax. flagellaris, Libanotis condensata, Archangelica decurrens, Erigeron uniflorum, Aster flaccidus, Artemisia sericea, Gnaphalium leontopodium, Taraxacum steveni, Androsace septentrionalis, Gentiana falcata, Gent. frigida, Gent. aurea, Myosotis sylvatica, Oxyria reniformis, Carex artata.

85

        Вот список трав, находившихся еще в узнаваемом виде (в цвету или с плодниками) в Илийской равнине 3 сентября 1907 г.: Silene haha, Geranium divaricatum, Erodium semenovi, Tribulus terrestris, Haplophilum sieversii, Orobus semenovi, Alhagi camelorum, Ammodendron sieversii, Karelinia caspia, Achillea trichophylla, Saussurea semenovi, Cousinia tenella, Cous, affinis, Amberboa odorata, Centaurea pulchella, Cent. squarrosa, Mulgedium tataricum, Cynanchum acutum, Convolvulus subsericeus, Conv. semenovi, Heliotropium europaeum, Nonnea picta, Linaria odora, Veronica nudicaulis, Lallemantia royleana, Lagochilus pungens, Eremostachys rotata, Er. mollucelloides, Statica otolepis, Blitum polymorphum, Halostachys caspia, Salsola lanata, Sals. brachiata, Girgersonia oppositiflora, Nanophytum erinaceum, Calligonum leucocladum, Atraphaxis spinosa, Atraphaxis laetivirens, Atr. lanceolata, Atr. pungens.

86

        Кулан  (онагр) - животное рода лошадей, обитает в пустынях и полупустынях Передней, Средней и Центральной Азии, завезен в предгорья Копетдага, размножается в неволе. Всюду охраняется от уничтожения.

87

        Сайгак  (сайга) - парнокопытное стадное животное, нос длинный, хоботообразный, обитает в степях и полупустынях Казахстана, Средней Азии, Нижнего Поволжья, Монголии и Западного Китая. Необычайно быстро бегает (70-80 км в час). Был почти истреблен, но в настоящее время численность сайгаков вновь восстановлена.

88

        Вот список растений, из семейства солянковых (Salsolaceae), растущих в здешней степи: Chenopodium acuminatum, Kirilowia eriantha, Camphorosma ruthenica, Kochia arenaria, Echinopsilon hyssopifolium, Corispermum orientale, Salicornia herbacea, Kalidium foliaceum, Halocnemum strobilaceum, Schanginia lnifolia, Suaeda physophora, Horianinowia minor, Salsola kali, Salsola rigida, Haloxylon ammodendron, Anabasis aphylla, Brachylepis salsa, Nanophyton caspicum, Ofaiston monandrum, Halogeton obtusifolium, Halocnemis crassifolia, Halocnemis sibirica.

89

        В списке указываются первые издания основных печатных трудов, рецензий, а также писем и речей. Полный библиографический указатель трудов П. П. Семенова см. в сборнике статей «Петр Петрович Семенов-Тян-Шанский, его жизнь и деятельность». Изд. Гос. Рус. географ. о-ва. - Ленинград, 1928, а также в последующих академических изданиях.


 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к