Люди, звери и зоологи (Записки на полях дневника) Михаил Игоревич Молюков
        Владимир Григорьевич Бабенко


        #



        Люди, звери и зоологи (Записки на полях дневника)

        М. И. Молюков, В. Г. Бабенко

        ЛЮДИ, ЗВЕРИ И ЗООЛОГИ


        Записки на полях дневника

        Издательство Московского университета

1991
        ББК.28.6
        М 76



        Рецензенты:
        доктор биологических наук, профессор А. С. Северцов,
        доктор биологических наук О. Л. Россолимо,
        кандидат биологических наук Д. Л. Иванов

        Печатается по постановлению
        Редакционно-издательского совета
        Московского университета


        Молюков М. И., Бабенко В. Г.
        Люди, звери и зоологи (Записки на полях дневника). - М.: Изд-во МГУ, 1991. - 128 с.


        В книге рассказывается о животном и растительном мире, путешествиях, о работе ученых в далеких экспедициях. В очерках описываются животные дальневосточной тайги, Охотского моря, пустынь и гор Средней Азии. Авторы профессиональные зоологи, что позволяет им достоверно, биологически точно описывать поведение, внешний облик и экологические особенности животных. В экспедициях, в повседневной работе зоологи сталкиваются не только с животными, но и с разными людьми, зачастую очень интересными собеседниками - лесниками, егерями, охотоведами.
        Для широкого круга читателей - любителей природы.


        ISBN 5-211-01660-2




        ПРЕДИСЛОВИЕ



«Стремление оставить хорошее впечатление оставляет плохое впечатление», - сказал поэт Имант Зиедонис в какой-то из своих книг... Точность фразы, ее чеканность запоминается надолго. Труднее понять смысл. Точнее, труднее согласиться со смыслом, который в ней заложен.
        Когда кто-то работает в «полевых» условиях, в экспедициях, то с ним непременно случаются всякие истории. И не только с ним, но и с его друзьями, знакомыми и приятелями. Если ездить достаточно долго, то таких историй, всяких «разностей» скапливается довольно много.
        Постепенно, с годами часть фактов и лиц стирается из памяти, другие - начинают занимать неоправданно важное место. Воспоминания превращаются в «микрофольклор» и, как положено в былинах и сагах, истина в таких рассказах несколько приукрашена. Комары - так с кулак и злые, как собаки бешеные. След хорька - шапкой-ушанкой не закрыть. Клюквы на болоте - море, только косой косить. Что же в этом плохого? В более «тяжелых» случаях такие рассказы начинают страдать эпичностью и лиричностью. Со слезой... «Думы за горами, а смерть за плечами. Теперь и не досказать, чего сразу не успел, путаются слова и мысли, уносятся ветром дней. Пути ясны, да очи уж слепы. Однако ни к чему старой кобыле хвостом вертеть. Кто привык старые книги читать про прежние дела, тот знает: у человека два глаза - видеть печаль и радость, два уха - слушать ложь и правду. А у кого лоб широк, а мозгу мало, такому не разобраться. Так что ступай домой и Бог с тобой. Ведь не диво, что поболее нашего счастливы нехитрые люди». И так далее. Перепевы на литературную тему: «Род проходит и род приходит, а земля пребывает во веки. Кто находится
между живыми, тому еще есть надежда, так и псу живому лучше, нежели мертвому льву».
        Все это отлично, только очень печально. А простенькие байки, рассказики у костра имеют широкое хождение, особенно среди коллег по работе. Хотя всегда найдется зануда, который начнет бубнить что-нибудь типа:
        - Этого не могло быть. Ну разве можно не знать, что медведи не ловятся посредством засовывания своей головы во флягу из-под меда? Это как-то странно и неправдоподобно.
        Конечно, странно. Особенно странно было медведю бегать по лесу с бидоном на башке и стукаться об лесины. То-то звону!
        Может быть поэтому хочется честно предупредить читателей - не пытайтесь извлечь точную научную информацию о животном мире нашей страны из этой книжки. Для этого есть научные статьи, сборники тезисов статей, монографии и, отрада естествоиспытателей, отчеты о проделанной работе... Все вышеперечисленное я тоже честно писал довольно много лет, правда - без всякого удовольствия. О чем сейчас горько жалею. Не о том, что без удовольствия, а о том - что писал. И не только писал, но и печатал в пяти экземплярах, двумя пальцами, переводя уйму бумаги. Это эпистолярное наследие читали, в лучшем случае, два человека - непосредственный начальник и я сам.
        Однако человек слаб, а бес силен. Постепенно такой способ размножения собственных произведений перестал удовлетворять авторов книги. Им захотелось славы и денег. И они (авторы, особенно первый) взяли и написали бестселлер «Домик для трясогузки», а может быть, книжка называлась «Скворечник для горихвостки», не помню. Эту бессмертную вещь опубликовали громадным тиражом - 300 000 экземпляров, ею зачитывалась вся страна. Издательство «Ползунок» (или «Малышок»?) обогатилось на переизданиях. К сожалению, текста там было немного, строчек десять, это была книжка-раскраска для детей до трех лет. И денег удалось заработать немного - рубля три на каждого из соавторов. Однако мысль понравилась. Зап?ла.
        Годы жизни ушли на то, чтобы найти следующих издателей. Если верить цифрам тиража, указанным в выходных данных этой книги, - аудитория будет достаточно широкая. Блажен, кто верует, тепло ему на свете. Всю книжку, и мою часть, и часть второго автора, можно считать заметками в журнале наблюдений или записками на полях дневника.



        М. И. МОЛЮКОВ
        ПО ДОЛИНАМ И ПО ВЗГОРЬЯМ...


        Пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового: ново уже само расположение материала; игроки в мяч бьют по одному и тому же мячу, но не с одинаковой меткостью. С тем же успехом меня могут корить за то, что я употребляю давным-давно придуманные слова. Стоит расположить уже давно известные мысли в ином порядке - и получится новое сочинение, равно как одни и те же, но по-разному расположенные слова образуют новые мысли.

    Блез Паскаль



        Дорога



        Странно изменилось понятие о расстояниях и перемещениях в пространстве и во времени. От Москвы до Ленинграда близко: вечером сел в «Красную стрелу», только уснул - уже Питер, Московский вокзал, раннее утро... А например, от Манежа до
«Дома книги» на Калининском страшно далеко - целых две остановки на 2-м троллейбусе или 89-м автобусе. Будем ждать до посинения, лишь бы не идти пешком.
        Еще забавнее обстоит дело с экспедиционными маршрутами. Тут прямо-таки нездоровая закономерность проявляется, Обратно пропорциональная зависимости длина - время. Чем чудовищнее расстояние, тем быстрее и надежней можно его преодолеть. Заключительные отрезки пути, смехотворные по современным масштабам - в тридцать, десять километров, занимают от трех дней до недели, как повезет. Москва - Ашхабад, полстраны на самолете, на пять часов всех делов. Ашхабад - Кызыл-Арват, около трехсот километров, перегон у вас съест часов десять. От Кызыл-Арвата до Кара-Калы всего восемьдесят, но утренний автобус допылит только за полдень. И так всегда.
        Классический вариант: Москва - избушка на реке Кондасе. Ну, от Ярославского вокзала до Вологды, спасибо Министерству путей сообщения, добраться можно относительно комфортабельно. Затем Вологда - райцентр. А там на чем-то водоплавающем по реке Сухоне или самолетом местной авиалинии и такой же авиакомпании. Сначала вы узнаете, что ваш самолет уже улетел в то время, когда поезд только миновал Ярославль, а следующий будет послезавтра. Если погода позволит. А пока можно быстро улететь В Кич-Городок, в Тотьму, в Котлас и в Тарногу. А уж из Тарноги, это всякий знает, в ваш район часто ходят попутные лесовозы. Раз в неделю - точно. Они и подбросят, всего-то двести верст, все лесом.
        Потом рядом с вами у кассы начинают толкаться две бабушки, которые были в городе у
«сестре?», или у «дочке?», или у «снохе?», а сейчас хотят домой в тот же райцентр, потому что уже погостили. Кассирша куда-то звонит, потом кричит в сторону буфета:
        - Если еще двоих пассажиров найдете, то полетите на грузовом через час!
        Хотелось бы знать, какая связь? А если не найдем? Тогда грузы никуда не полетят? Или еще с двумя нас уже можно оформить как багаж? Чудны дела твои, Господи! Еще один попутчик нашелся сам, а последнего мы уговорили. Видимо, ему было все равно, куда лететь, поскольку когда я первый раз его встретил у кассы два часа назад, речь шла о Великом Устюге, это точно. Впрочем, пусть у него самого голова болит.
        Теперь о самолете. Грузовой вариант АН-2 - это мечта, а не авиалайнер. Сейчас снег, он будет взлетать и садиться на лыжи, которые больше всего напоминают лапти или поплавки. Лыжи - это самое надежное, за них можно быть уверенными - не подведут. Пилот ходит в валенках и в ушанке, что-то доливает в воронку из молочного бидона. Наверное, керосин. Второй человек в форме военлета времен гражданской войны стоит на табуретке около крыла и отвинчивает гайку. Потом оборачивается и видит пассажиров.
        - Куда летим?
        - В райцентр. Твой, что ли пойдет?
        - Пойдет... Не пойдет, а полетит, но пока не знаю. Вась! Ты глянь, Катерина-то уже и билеты продала. Летим, что ли?
        - Ну и полетим. Чего стоите, товарищи, грузитесь. Как все погрузите, так и вперед.
        Рядом на поле, перегораживая взлетную, она же посадочная, полосу, стоят пять-шесть холодильников в коробках, три мотоцикла «Урал» с коляской, куча посылок и мешки с дипломатической почтой районного значения. Круглое - кати, квадратное - неси! Бабушки подхватили мотоцикл, мы с Николаичем коляску к нему.
        Начинается метель, здания аэровокзала не видно, мотор уже прогревается, деньги за проезд уже уплачены - отступать некуда.
        Поскольку «кукурузник» грузовой, то всю кабину занимает груз, а чтобы пассажиров не придавило, весь его обтянули веревочной сетью и привязали к каким-то крюкам. Ожидалось, что на крутых виражах и при исполнении фигур высшего пилотажа холодильники станут бодро «скакать» по салону. Пока грузили барахло и крепили его, один летчик оказался заваленным в кабине, а второй остался у нас в салоне. Он рвался к штурвалу, но преодолеть баррикады из посылок так и не смог. Расстроился он не сильно и сказал, что полетит тут.
        - Вась, заводи, я тут посижу. У ребят ружья, как бы в Турцию нас не угнали вместе с холодильниками. Товарищи террористы, до Турции керосина все равно не хватит.
        Это точно, не то что до Турции, до райцентра бы хватило. Лететь всего-то сорок минут, при попутном ветре, конечно, а при встречном - часа полтора. Чего второму пилоту в кабине делать? Чего он там не видал? Я не знаю, как положено, но в данном конкретном АН-2 дверь на улицу закрывалась на крючок, как калитка в палисадник. Правда, второй пилот еще проволочкой этот запор усилил, чтобы не так хлопало от ветра. В общем, все было по-семейному. Пока возились с калиткой, «кукурузник» быстренько пробежался до кустов, помахал суетливо крыльями - и уже мы отмериваем очередные километры.
        Вон и знакомая излучина Сухоны, на крутояре виден райцентр, на том берегу высится ельник? Круг, другой... Посередине посадочной площадки стоит бульдозер, наверное, он сгребал сугробы. В иллюминатор хорошо видно - трактор пустой, тракторист ушел.
        Пилот Вася высунулся из кабины в форточку и чего-то кричит вниз, указывает на недопустимость нахождения трактора на посадочной полосе. Хорошо, что работает мотор, потому что даже сквозь рокот винта доносятся воспоминания о чьей-то маме, а в салоне сидят женщины. Пилот, так и не попавший на рабочее место в этом рейсе, оживился, открыл дверь и тоже стал что-то кричать вниз.
        Наконец, трактор отполз в сторонку, мы шлепнулись на поле. Выяснилось, что бульдозерист и не думал чистить полосу, просто его в сельпо попросили привезти на санях-волокуше холодильники. Вот пусть и разгружает.
        От райцентра до деревни Задней всего сорок верст. Поскольку работать предполагается около двух-трех месяцев, то барахла на каждого набралось по два рюкзака, да еще надо продуктов подкупить - хлеба на первый месяц, то есть еще рюкзак и мешок с двумя десятками буханок. Считаем по кругу - полтора центнера оборудования, вещей и продуктов. Поездка зимняя, налегке не побегаешь. Тайга - не своя квартира.
        Только благодаря помощи хороших и отзывчивых людей удается достать через день-два машину. Все это время ожидания очередного отправления мы гостим у районного охотоведа Павла Михайловича, которому, конечно же, есть чем заняться и без нас - район громадный, работы по уши. Тем не менее он прикладывает всевозможные усилия, чтобы нам помочь с отправкой на базу, с устройством там в зимовье, звонит егерям, на чьих участках планируются работы. Уйма хлопот от двух приезжих, которым в Москве не сидится.
        У нас можно приехать куда угодно, в самую глушь, где, казалось бы, никому дела быть не должно до твоих зоологических забот. Зверушки, следочки... Вдруг оказывается, что вокруг полно людей, готовых помочь, поскольку ты пришлый, многого тут не знаешь, не достанешь, не доберешься сам. Гораздо реже бывают люди, которые готовы чем-нибудь бескорыстно навредить, помешать. В экспедициях я таких не встречал, по крайней мере до сих пор.
        Иногда трогательные случаи бывают. Я был в экспедиции в Туркмении. В поселке, где мы жили, я ставил учетные линии ловушек на грызунов. К моему удивлению, стали эти ловушки пропадать. Думаю - собаки или сороки стащили. Заметили тушку зверька в плашке и стащили.
        Потом вдруг стали по утрам на крыльце забитые мышки появляться. Причем домовые мыши, населяющие в основном постройки. А след на трупике - от моих плашек. Недели две неведомый помощник мне «дичь» поставлял, а как-то раз утром и ловушки вернул. Выхожу, а они лежат рядком. Значит, всех мышаков передавил в доме. Просто так подойти попросить - постеснялся. Но поскольку знает, что эти сумасшедшие только за мышами в такую даль приехали, то, чтобы нам было не обидно, всю добычу честно приносил еще затемно. Правда, ловить-то надо было не домовых мышей. Но это уже как раз дело зоолога - отличать, какая мышь домовая, какая нет.
        Вернемся на Вологодчину. Павел Михайлович достал машину, и мы с грехом пополам на третьи сутки добрались до деревни, в которой жил егерь Михаил Григорьевич. Опять гостеприимный русский дом, горячая печь, чай, баня, ночлег.
        Настало утро. Стучит посудой хозяйка, и уже ушел к скотине хозяин. Пора собираться в путь. У егеря была своя лошадь - крупный гнедой мерин Буран, Бурашка. Это редкость сейчас. Большинство егерей и лесников предпочитают мотоциклы, а где хозяйство получше - встречаются и снегоходы. Пока мы с Николаичем вошкались с розвальнями: грузили, крепили, запрягали мерина, Михаил Григорьевич успел сбегать на хоздвор и попросить у бригадира казенную лошадку на два дня. Поначалу нам она не «показалась»: низкорослая толстуха, вполовину роста против хозяйского мерина. Правда, испытания ходовых качеств в тайге - в условиях, максимально приближенных к природным, показали, - что мы заблуждались как насчет мощности Бурана, так и по поводу хилости казенного рысака. Что делать, практика - критерий истины.
        Реку сковало еще не очень сильно, на перекатах лед не держит. Зато там мелко. Кое-где есть наледи, поэтому надо идти в сапогах. Снегу навалило порядком - под полметра по руслу. С одной лошадью не дойти хорошо, придется топать два дня с ночевкой на Осевице. Лучше идти «о дву конь». И багаж на двое розвальней раскинуть. Все легче лошадкам.
        Вверх по замерзшей реке нужно дойти на санях до Усть-Кондасской избы. По прямой это пятнадцать километров лыжни по просекам, которые непроходимы для лошади, - завалены намертво, а по реке - не меньше тридцати, ну, двадцать пять.
        Дорога некоторое время тянулась заснеженными полями, вдоль перелесков и рядов березок, с которых срывались в полет черные косачи. В глуши тетерева редко встречаются, толкутся больше по опушкам, около деревенских полей, да на больших чистях. Эта птица любит свободные места. А вот рябчик, тот, наоборот, в самую чашу забивается - в глухой ельник, в чернолесье по ручьям. Глухарь как бы тяготеет к вырубкам, к окраинам болот-ч?стей, к светлым соснякам.
        Белая куропатка, которая подкочевывает на зиму в вологодские леса из лесотундры, та оставляет свои следы вдоль речных долин по тальникам, на болотах. У белой куропатки такие следы интересные - широкие, потому что лапка сильно обрастает на зиму. Если среди кустарника, например по молодой вырубке, сильно натоптано куропатками, то с первого взгляда можно принять за заячьи следы. Как будто беляки кормились.
        Вот и край полей. Дорогу обступают заснеженные ели. Но ненадолго. Через один-два километра дорожка сваливается в пойму, а там и на реку. Вольготная барская езда кончилась, пора за работу.
        Лошадка - такая чуткая и умная скотинка, что ее заставить делать какие-то глупости очень сложно, например идти по ненадежному льду, который еще вдобавок занесен снегом по колено, плюс ко всем несчастьям слышно живую воду. Поэтому движение обозом по зимней таежной реке выглядит примерно так. Впереди идет человек, делающий тропу и простукивающий крепким посохом лед. В поводу? он ведет лошадь, в санях которой лежит отдыхающий сменщик. Вторым номером тащит розвальни отдыхающая лошадь. Ей полегче, поскольку бредет уже по разбитой шестью ногами и санями колее. Во вторых санях тоже сидит человек, но отдыхает не так полноценно, как на первых. Лошадка часто не хочет идти по следу, тогда надо выпрыгивать и тоже вести под уздцы.
        Когда передняя лошадь и человек устают настолько, что останавливаются, их сменяет следующая пара. Чувствуется некоторая дискриминация лошадей - их смена происходит реже. А что делать? Если же разобраться хорошенько, то по количеству ног мы даже проигрываем - счет шесть - восемь в пользу команды непарнокопытных.
        Схема передвижения несложная, практическое исполнение - тоже. Мелкие неприятности ожидают только на наледях, когда приходится идти в каше из снега и воды, и на перекатах, где лед обычно проваливается. Но так как на перекатах неглубоко, то скоро даже кони перестали вздрагивать, когда у них под ногами проламывался лед и на поверхность выхлестывала коричневая «торфяная» вода реки Порши. Бог даст, не потонем. Все-таки вторую лошадь решили не привязывать вожжами к заднику первых саней, мало ли что...
        Скорость передвижения обоза вверх по такой реке, если наледи и завалы деревьев встречаются не слишком часто, будет три, от силы четыре версты в час. Но дым идет и батарейки садятся, конечно. Лошадки уже за три часа все мокрые, пар валит.
        В целом передвижение происходило монотонно, без веселого звона бубенцов под дугой. Какой же русский не любит быстрой езды? А вот как раз такой и не любит, которому еще полдня по снегу тащиться.
        Не доходя два-три поворота до избушки на Осевице, это примерно полдороги до Усть-Кондаса, реку пересек совсем свежий след волчьей стаи. Бурашка всхрапнул осуждающе, но никак не прореагировал. А Толстуха решила изобразить панический ужас, не знаю зачем. Сначала она долго топталась перед волчьей тропой, а потом с гиканьем и молодецким свистом кинулась к обрыву, в чапыжник, попутно взбрыкивая задом, пытаясь опрокинуть розвальни и извалять в снегу вещи и ямщика. И это ей вполне удалось. Я не из группы акробатов-наездников Кантемировых, чтобы на необъезженных санях по крутоярам скакать. Куда уехал цирк? Или как кричал мне вслед Григорьич:
        - Мишка! Куды ты так ходко? Стой!
        Ускакали мы с Толстухой недалеко, метров на сто, зато очень быстро. Слава богу - целина снежная, не поджигитуешь как надо. Увязла каурая-вороная, да еще умудрилась вывернуться из оглобель и оказаться мордой к передку, хвостом наружу. Пришлось перепрягать, а там уже - вот она, избушка-то. Отдых.
        Через часок тронулись дальше. Все повторяется, как прежде. Только не так бодро держат голову лошади. Михаил Григорьевич смолит папироску за папиросой. Может быть, чуть ближе сдвинулись берега, повыше стали ели, чаще приходится останавливаться - чистить завалы. Ветровал уже почти перекрывает русло. Не объехать. Узко. Конечно, лучше ехать вдоль берега, тонкоствольные листвяки не очень мешают.
        Вдруг в лесной тишине раздается голос егеря:
        - Стой, ребята, больше не могу!
        Чего это он не может, как раз уже с час в санях лежит. Может быть, тоже волчий след приметил и не может дальше ехать?
        - Не могу больше. С утра ноги мокнут. Точно простынем. Николаич, доставай, а то не доедем!
        Уф, а мы-то испугались. Вот он, рюкзак заветный, с профилактическим средством от егерской простуды. Что мы, изверги, не понимаем? Предупредить заболевание всегда легче, чем его вылечить...
        Последние два часа пути красоты окружающей природы уже меньше трогают сердце, да и темнеет помаленьку. Следующая и последняя остановка - Усть-Кондас. Вон он - наш дом на два месяца, приехали.


        Соседи



        Северо-восток Вологодской области, междуречье рек Уфтюги и Порши. Зима, самое многоснежье... В этом районе множество ручьев со странными названиями: Кондас, Осевица, Курсеньга, Улашка, Чурес. Громадные болота тянутся на много километров, на них встречаются редкие «островки» кривых сосен. Такие болота здесь называются
«чисть»: Сывовская чисть, Чуресская чисть.
        Люди жили в зимовье на Усть-Кондасе. Над избушкой стояла громадная ель, протоптанная тропинка спускалась к реке, к проруби. В разные стороны от порога разбегались накатанные лыжни, уводящие на основные учетные маршруты: на междуречья, на дальние вырубки, на чисти, вниз по реке к деревням, на Петряевскую просеку. Быт был простой, экспедиционный, жили люди давно, и постепенно окружающий лес к ним привык. Привык к редкому стуку топора, к дымку над крышей, к тому, что иногда по реке приезжал еще один человек в санях на лошади и с собакой, а через день-два снова скатывался вниз, не очень беспокоя окрестных обитателей.
        Сапоги мои скрип да скрип под осиною, сапоги мои скрип да скрип под березою... Оттепели сменялись крепким морозцем, реку то отпускало, то вновь прихватывало. Иногда лыжи легко катились, за день не накапливалось никакой усталости, а иногда сырой снег пудовыми гирями налипал на широкие лыжи, нарастал твердой шишкой под подошвой, уже через пятнадцать километров ноги начинали гудеть и хотелось домой. Обычные маршруты, обычная работа - зимние тропления животных.
        Николаич был большой спец по зимним троплениям. Тропление - тропить - тропа, то есть ходить по следам, оставляемым животными на снегу, с целью исследования их поведения. Особенно интересные снежные «записи» охот, встреч с «соплеменниками», реакция на человека, да мало ли что можно пронаблюдать, когда ходишь по следам хищных и копытных зверей в зимней вологодской тайге.
        Зимний лес стоит тихий, как неживой. Но это не так, всюду есть свои хозяева и гости. Надо только внимательно вглядываться. Если весенний лес напоминает ярмарку - везде песни-пляски, то зимняя тайга - это спокойные будни года.
        В зимовье под дощатым полом жила теплая компания мирских захребетников. Самые заметные и шумные - это полевки. Они с неподдельным интересом контролировали качество и ассортимент наших продуктов. Сначала это не вызывало серьезных опасений, харчи спрятаны в холщовый мешок, подвешенный к потолку, ну, а за консервы можно не опасаться. Однако неведомым путем зверушки изловчились - умудрились из подвешенного хлебного баула украсть две буханки черного. Это уже совсем не по-товарищески. С необыкновенной находчивостью Николаич соорудил довольно оригинальную модель ловушки-самоловки.
        Как-то в сильную оттепель мы с Николаичем наломались за день по буеракам. Пришли домой уже затемно. Быстренько перекусили и легли. Хлоп! Ну и хорошо, можно засыпать. Проходит полчаса, слышу - грызет. Внаглую грызет казенный поролон, еще и чавкает от удовольствия. Сначала я подумал, что этот бессердечный едок - уже другой грызун. После прислушался - нет, он, когда прекращает жевать, подволакивает капкан. У, жадный какой, и в капкане жрет.
        Ну сколько можно есть кусок поролона? Спи! Вместо этого зверек вместе с крысоловкой начинает весело прыгать по дровам, как сытая лошадь. Гром, шум. Разве тут уснешь? Может, крыса попалась? Откуда только в тайге крысе взяться? Взял фонарик, нагнулся - батюшки светы! Крупный горностай, беленький, полхвоста черного, глаза злобно блестят, морда вся в крови. Хищник - одно слово. Стрескал за милую душу всю полевку и на радостях забавляется с ловушкой - таскает ее за обрывки шкурки по чурбакам. Встал столбиком, зашипел неприятно так, мол, помешали, и нырнул в подпол. И полевки с этой ночи немного затихли. Капканчик мы перестали ставить, а то попадется, покалечится еще.
        Маленькие, аккуратные следочки, то двухчеткой, то четырехчеткой. Они часто виднелись вокруг избушки, а вот самого горностая больше в эту зиму встретить не довелось.
        Сойки-соседки прилежно каждый день прилетали на помойку. Чуть хозяева за порог, а кумушки тут как тут. Сколько интересного вокруг избушки, сил нет. А однажды эти подружки чуть последнего ума не решились. Дело было так.
        Еще из Москвы я прихватил с собой два или три апельсина на праздничный случай какой-нибудь. Да в суете забыл напрочь о них, так и провалялись месяц в продуктовом ящике под крышей вместе с консервами. За это время и морозы были, и оттаивало все несколько раз, в общем пропали цитрусовые - зря тащил. Недолго думая, взял и выбросил. Лежат мороженые апельсины оранжевого цвета на снегу под елкой. Красота...
        Ну, выбросил и выбросил, что за горе? День был не рабочий - шел снег, густой и надолго. Когда идет снег, он закрывает прочитанные страницы, стирает все и готовит новые повести, надо только подождать чуть-чуть.
        По хозяйству всегда есть заботы: и крепления подшить на лыжах, и дров подколоть, и прорубь топором подчистить - вон вся замерзла, заплыла, уже и ведро не пролазит. Так, за хлопотами и не заметил, что у помойки собралась изрядная толпа и что-то горячо обсуждают. Две сойки, синицы, с вершины елки дятел-желна советы подает, клесты-еловики и два снегиря тут же крутятся.
        Сойки обнаружили апельсины и сразу же сообщили об этом всем, кто был не занят делами. Стали решать, во-первых, что это такое, во-вторых, можно ли это есть? Дебаты, выступления с мест, потом решили голосовать списком - если есть, то оба, если нет - тоже оба.
        Долго ли, коротко ли обсуждали, а голод не тетка. Наконец одна из соек (эх, живем однова?!) спрыгнула на землю и боком, боком... Оглянулась - вокруг все спокойно. Да как клюнет. Неясно. Еще раз - вроде вкусно. Съели, в общем, мои апельсины, корок не оставили.
        Кроме соек вокруг избушки гнездилось несколько пар клестов-еловиков - был урожайный год на еловые шишки. Самцы у них очень яркие - в красных тонах. По спокойной погоде они пели или в ветвях ели, или в особом «токовом» полете с дерева на дерево. Многие считают, что клесты обязательно выводят птенцов зимой - это не так. Важно, чтобы была хорошая шишка, тогда настает период гнездования. Клесты - высокоспециализированные по питанию птички, поэтому в отличие от всеядных соек их помойка не интересовала. Но свои задумки по отношению к нам имелись. Когда люди не крутились снаружи, клесты садились на сруб и ловко своими скрещенными клювами выщипывали здоровенные клочки пакли и мха, которыми проложены пазы в избушке. Таким образом они добывали материал для строительства и утепления своих гнезд, а наше «гнездо» потихоньку растаскивали. Впрочем, много ли клесту надо - сам-то он со скворца всего.
        Иногда прилетит дятел, сядет на торец зимовья, стукнет разок-другой. Войдите! А я уже здесь! И слетит. Очень чуткая птичка, любой шорох или движение отгоняет его от избушки. Зато в лесу будет работать совсем рядом, на соседней лесине, только на другую сторону ствола от тебя перелезет и продолжает долбить. Иногда выглянет - стоишь еще? Ну, стой, стой...
        Захаживали в гости и более солидные ребята из общества любителей овцеводства и кружка самодеятельности «Серые братья».
        В пятнадцати метрах напротив двери заимки был сооружен небольшой навес для лошадей, тут же была составлена поленница. Вот между дверью и дровами и пролегала постоянная волчья тропа. Раз в семь - десять дней здоровенный кобель-одиночка проходил с низовьев Порши мимо нас, спускался с крутояра и уходил дальше по льду Кондаса вверх. Это был один и тот же волк, след передней лапы 10 на 12 сантиметров, варежкой не закрыть, как любил говаривать егерь.
        Через три-четыре дня волк, окончив дела в верховьях Кондаса, возвращался обратно. Но почему-то во время обратного хода он сторонился избы, тропа его тогда лежала по Порше. Ночью любил греметь ведром, катать его по льду около проруби (рядом с прорубью всегда воткнут старый, «ледяной» топор - пробивать лед, на его ручке часто оставалось ведро). Наигравшись вдоволь, волк уходил еще затемно. Значит, опять через пять дней надо ждать его свежих следов около крыльца. Иногда из-за плохой погоды или снегопада следы не удавалось заметить. Ну, это ничего. Но если в хорошую погоду в условленный день по расписанию серый опаздывал, мы начинали волноваться: не случилось ли что?
        Вообще, в округе жило несколько групп волков. Возле деревень, что на устье Порши, рыскала по дорогам семья из четырех волков: трое переярков и кто-то из родителей с ними. Севернее, в четырех-пяти километрах от избы, на Сы?вовской чисти, часто встречались следы супружеской пары, которая ловко давила зайцев-беляков, а также подозревалась в убийстве молодого кота-рысяка. Рысь неосмотрительно зашла на старую вырубку, где самое толстое дерево было в палец, а высотой в рост человека.
        Да еще напротив нас, по той стороне Порши, слонялся молодой волчок, то ли некрупный самец, то ли крепенькая сучонка. Он обтаптывал края вырубок, много, но бестолково проверял бобровые поселки, часто гонялся по речному льду за беляками. Причем бросок начинал издалека, метров за сто. Дело явно безнадежное. Когда косой легко уносился за поворот, недотепа еще прыжков тридцать-сорок делал во весь дух..
        Охотник! Охотник! Ну, если здоровье позволяет, чего же не побегать?
        С этим же волчком связан следующий эпизод. Один из рабочих маршрутов у нас пролегал как раз по его участку. Лыжня круто спускалась к пойме, но шли мы не спеша, так как надо было учесть следы, появившиеся за последние три дня. Для этого надо отличить свежий след от старого. Если снегопада нет долго, естественно, накапливается много записей в книге «актов гражданского лесного состояния». По следам кажется, что вокруг зверья, как на скотном дворе.
        Конечно, отпечатки стареют, оплывают под солнцем, осыпаются, засыпаются кухтой, падающей с деревьев. Один и тот же след может выглядеть как старый на просеке, и как совсем свежий - под шатром еловых веток, в тени. Тут есть много маленьких хитростей, помогающих определить свежесть следов. Например, около избы и под деревьями после очередного снегопада прокладываешь «образцовую» следовую дорожку шагов в тридцать, четко впечатывая и подволакивая ноги, чтобы «стакан» следа имел выволоку и соответственно поволо?ку. А потом каждое утро, выходя на маршрут, сравниваешь, как выглядят твои вчерашние следы рядом с сегодняшними. Там - новый снегопад, прописи обновляются. Ну и глаз должен быть «пристрелян». Ясно, что более-менее достоверное тропление на бегу не сделаешь, если только по свежей ночной пороше, когда следы вообще редкость.
        Вот тихохонько идем мы с Николаичем, ветерок к нам тянет от реки. Вниз крутой спуск. Вдруг смотрим, шагах в сорока ветки елок колыхнулись и кухта с них осыпалась, какие-то скачки слышно. Что за дела? Подошли, разобрались маленько. Серый дурачок шел по своим серым делам вдоль Порши и услышал наши шаги. С кем нас можно спутать, ума не приложу. Два мужика скрипят лыжами по снегу, как рота кабанов на марше, и ветерок-то от него. Нет, чтоб осмотреться. Куда там...
        Кинулся вверх по склону к нам. Чуть-чуть с ног не сбил! Подъем одолел, на лыжню вымахнул - а это люди. Тормозной след от всех четырех лап тянулся метра три. И на махах, на махах в сторону, так целиной и побежал.
        Так себе был волчок, неумный. Не то что наш «избяной». Тот всегда потопчется перед чистым местом, прежде чем на реку выходить. Мало ли что...
        Участки разных групп волков друг друга касались мало, так что заметных конфликтов не было. Кроме этих учтенных нами волков в районе работ крутилось еще несколько случайных зверей, но их маршруты не отличались регулярностью. Создавалось впечатление, что они тишком браконьерили в чужих угодьях.
        Конечно, волки да сойки были не единственными нашими соседями в зимнем вологодском лесу. Нередко в окрестных лесах встречалась и росомаха.


        Росомаха



        Чудный зверь - росомаха. Никак ее не поймешь, что за характер. Не маленькая зверушка, но еще и не такая большая. Вроде не сильно смелая, а порой нагло ходит по лыжне, прямо по следу, подходит к избушкам, залезает под крышу - шарит...
        У нас в европейской тайге росомаха вообще редкость, мало кто из охотников ее знает даже в тех районах, где зверь достаточно обычен. Южнее реки Сухоны, что протекает в Вологодской области, росомаха, видимо, не заходит. Обитает дальше к северо-востоку: по Архангельской области, по бассейнам Вычегды, Мезени, по средней и верхней Печоре, то есть через Коми АССР и за Урал. В Сибири росомахе никто не удивляется.
        Северо-восток европейской части России по своему животному населению больше сходен как раз с Западной Сибирью, по крайней мере если не сходен, то скажем так: в средней тайге Русского Севера, особенно ближе к Приполярному Уралу, заметны сибирские элементы - это бурундук, кукша, росомаха. Сюда же добавляются птицы и звери северной тайги, фактически уже не тайги, а лесотундры: трехпалый дятел, бородатая неясыть, белая куропатка, северный олень. Эти районы очень интересны, интересны именно отличиями от южной тайги.
        Впрочем, не надо быть каким-то особенным специалистом-биологом, чтобы увидеть, поработав в лесу неделю-две, что это совсем другой лес, чем, скажем, в Тверской губернии под Осташковом. Там ведь тоже тайга, но южная. Вроде и сосняки, и ельники, и клюквенные болота - все похоже, но не то.
        И вот, в вологодской тайге, в теплой и дружной компании лесных хищников - бурого медведя, волка, рыси, лисицы - появляется росомаха. Не частый зверь, избегающий полей, сторонящийся деревенских околиц и лесовозных дорог. Многие хищники тайги жмутся к пойме, к реке, особенно зимой. Волки в глухие таежные массивы только по реке и заходят. Мелкие и средние куньи (выдра, хорьки, норки, горностаи и ласки) крутят по реке, по прибрежным завалам и зарослям. Пожалуй, только лесная куница явственно тяготеет к водоразделам, предпочитает зрелые ельники, чащу. Росомаха и тут отличается от всех - к реке совершенно равнодушна.
        Когда рысь подходит к теплому следу, даже вчерашнему, она обычно не сразу решается через него переступить. Потопчется, пройдет вдоль, рядом с отпечатками метров пять - семь и только потом перепрыгнет через него, а то и совсем повернет назад. Когда же росомаха натыкается на лыжню, она, ни секунды не раздумывая, становится на нее и начинает отмеривать своей немного диагональной «трехчеткой» километр за километром. Если, конечно, направление движения ей подходит.
        Вообще эти марш-броски, переходы росомахи - зачем они? Например, за однодневное тропление не получается вы?ходить суточный ход зверя, то есть от лежки до лежки. Она может отмахать и двадцать и тридцать километров, не отвлекаясь на посторонние глупости.
        Следы хищников часто очень «любознательны». Здесь сунул нос под валежник, тут на парной следок зайца «подался», дальше - прошелся вдоль края просеки, и так весь день. Росомаха идет и идет, будто кто ее гонит, и, взяв направление, например на юго-запад, будет его держаться часами. И это без всяких видимых ориентиров - никаких направляющих линий в виде просек, дорог, русел рек. Точно по азимуту чуть-чуть гуляет след: вот завал помешал пройти - отклонение пять шагов, вот открытое место обошла лесом и снова на юго-запад.
        Как правило, эти звери приходили в наш район, быстро пересекали его и становились для нас недосягаемыми, потому что отрываться от базовой избушки при зимних работах больше чем на два-три дня сложно. Доступная для троплений территория - это примерно круг радиусом 25 - 30 километров с центром-зимовьем. Хотя, конечно, не только расстояние, то есть удаленность, характеризует доступность угодий. Если след идет по реке, его легко тянуть. А попробуй-ка поломаться по брошенной лесосеке. Все завалено неубранными порубочными остатками, брошенными хлыстами в связках. Черт голову сломит!
        На лыжах по вырубке, да еще по заросшей, не набегаешься. И лыжи сломать недолго. К середине - концу зимы на полях и полянах глубина снега достигает 80 - 120 сантиметров, в лесу меньше - под семьдесят. Без лыж можно пройти шагов двадцать - пятьдесят.
        У росомахи для ее веса очень крупные и широкие лапы, особенно задние. След с пятью пальцами, длинными когтями, с широкой пяткой. Рисунок отпечатка очень напоминает следок маленького медведя. Правда, походка совершенно иная. Ее ни с чьей не спутать.
        В общем, росомаха («росомага», как говорил егерь) - зверь для наблюдений неудобный, проходной. Идет и идет... Ну и что? Но разок нам выпало протропить подряд три дня, не теряя следа, очень славный кусок жизни росомахи, проследить семь - десять ее дней и около сорока километров дороги. Жизнь - дорога, это про росомаху.
        Отрабатывали обычный контрольный учет, кольцевой ход по утоптанной лыжне, который мы повторяли раз в десять - пятнадцать дней. Кто пришел, кто ушел, какие новости в лесу. Лыжня шла по визиру - это такая узенькая полупросека. Кое-где из-под снега торчали веточки багульника, по кривым окраинным сосенкам шастали стайки синичек-гаичек, два-три королька. Их голоса тихонько звенели в холодном воздухе.
        Вдруг из-за поворота появился уверенный, четкий след, вылез на лыжню и пошел по ней вперед. Росомаха. И хотя мы искали следы рыси, отказаться от совсем свежего следа росомахи было нельзя. Ее и встречали-то раза два в этом сезоне: то перед снегопадом, то «тянули» другой, более нужный след. Пошли в пяту, то есть против хода. Дело было на окраине нашего участка. Интересно узнать: откуда зверь пришел? Буквально через полчаса посреди болота вперед по движению поднялись два ворона с земли и мохноногий канюк-зимняк с ними. Этот хищник не улетает на зиму, а перебивается падалью и другой случайной добычей.
        Подходим - так и есть! Остатки лося, а кругом все истоптано росомахой. Последний снег был пять дней тому назад. Неужели сама завалила? Если бы добирала за волками, то были бы и волчьи следы, а тут нет. Все ею одной истоптано. Растаскивала и прятала куски мяса на черный день. У росомахи привычка: какая добыча ни есть - лось или тетерева у ночевой лунки прикусила, а все одно - часть остатков спрячет под снег.
        Норы росомаха делает не только лапами, не только роет в снегу, а проталкивает, уминает снег головой. Потом туда прячет добычу. Дальше положишь - ближе возьмешь. Кстати, ласка и горностай, когда под снегом двигаются, охотятся за грызунами, тоже
«буровят» сугробы, а не копают. Одно семейство - куньи...
        Поискали, много ли припасов наделала? Нашли три лосиные ноги. Одну ногу и голову так и не сыскали - надежно схоронила. Если лося о трех ногах еще можно себе представить, то уж без головы - вряд ли. Все-таки была, наверное. Может, росомаха сгрызла - челюсти у девушки железные.
        Чужая, своя ли добыча, только гулевала наша красотка тут долго. Вокруг падали было пять-шесть лежек, глубоко протаявших, с остатками шерсти. Ну вот, поели - теперь можно и поспать! Ну вот, поспали - теперь можно и поесть... К туалету вела отдельная тропа, метров за семьдесят. Ночевки же были все рядом с едой - в десяти, двадцати метрах. Глаз да глаз нужен: пока добежишь, все вкусное съедят.
        Тем не менее нашлись ребята не дурнее ее. Горностаюшка-шустрик напрямки, конечно, подойти заопасался, сожрет - и все дела. Так он метров за тридцать от туши нырнул в снег, подлез к лосю (под требуху, понятное дело, от целого лося в шкуре попробуй откуси, когда в тебе весу-то сто грамм) и потихоньку закусывал. И делал так неоднократно, если верить следам вокруг. В общем, объел горностайчик тетушку росомаху.
        Известно, что росомахи довольно легко давят взрослых северных оленей. В нашем случае лось был небольшой - двух-трехлетка. Время стояло весеннее - начало марта, снега на болоте под метр. Днем подтопит снежок, ночью корочку ледяную прихватит, опять снег выпадет. Солнышко подтопит снежок, морозец прихватит, снег опять подсыпет. Не снег, а слоеный пирог с битым стеклом вместо крема. По такому насту росомаха на своих снегоступах при 20 килограммах веса ходит, как по паркету. Вполне могла и сама лося зарезать, зря мы на волков грешили. Без ассистентов обошлась.
        Кстати, наши лыжи на сгибах после недели теплых дней погрызло настом, как рашпилем. Пришлось подшить носки жестью, прихватить по краям проволокой насквозь. Конец зимы, снег как крошево.
        Когда все мясо было съедено, кости попрятаны, росомаха тронулась в путь. Тут мы ей и сели «на хвост». Направление она взяла к Чуресской чисти в сторону Лойги, что уже в Архангельской области. Через несколько метров наша лыжня сворачивала, росомаха потопала дальше целиной.
        За ручьем Улашкой начинался ельник, темный, с сизыми стволами. Мало таких осталось в районе, лесозаготовители не спят, они выполняют и перевыполняют план... Над берегом был небольшой завал, один ствол лежал ровнехонько на земле, по нему тянулся валик снега. Росомаха любит бегать по упавшим стволам. Решила пройти и по этому. Бодро заскочила и пошла к комлю.
        А у комля, под выворотнем дремал рысяк - крупный и похоже сытый кот. Тоже не подарок, пуда на полтора. В общем, бойцы равной весовой категории. И что-то ему не показалось, не понравилось, когда всякие росомахи ходят по его дереву, как будто так и надо. Что такое! Рысь обошла комель и прыгнула на ствол, прямо перед росомашьей мордой. На снегу четко отпечатались следы передних лап и мазок от чуть сорвавшихся задних.
        Такой оборот удивил росомаху и совершенно не порадовал. Поэтому она, не долго думая, просто кубарем, как-то очень суматошно «скатилась» к ручью. Ну его, этого кота куцехвостого. Охота была - на сытый желудок скандалить... И как ни в чем не бывало размеренно продолжила свой путь в-прежнем направлении.
        А кошачий хулиган удовлетворенно вернулся под выворотень досматривать сны про зайцев. Спал он до тех пор, пока не услышал нас. Этих уже так вот, с ходу, не напугаешь, и кот решил удалиться. Впрочем, без особой паники, сохраняя достоинство. Заслышал людей небось шагов за триста - пятьсот.
        Темнело. В этом месте мы бросили след до утра и вернулись в избу. Следующий день был заполнен монотонной ходьбой к северо-западу и форсированием многочисленных преград - рек, завалов, вырубок, подъемов. Где-то под вечер отыскалась лежка по следу, здесь кончился вчерашний ход росомахи.
        Опять возврат на ночевку. Утром снова на след. Хорошо с погодой повезло, нет снегопада. След тянулся уже по Чуресу. Вдруг направление хода резко меняется под прямым углом. Через триста шагов, нисколько не рыская и не путаясь, росомаха выкапывает из-под корней сосны остатки глухаря и завтракает (обедает?) крылышком двухнедельной свежести.
        Ну, дает! Как минимум неделю она была у лося перед этим. Ориентиров никаких, для нас по крайней мере: ровное болото, кривые сосны. Да и ветра нет, тихо. Не чует же она за полверсты под снегом, в самом деле? Значит, это ее «захоронка», просто помнит точно место. После закуски лохмушка тронулась в путь.
        Чуресская чисть тянется полосой километров пятнадцать к северу. Мы ее пересекли наискось и вошли в куртину - небольшой сосново-еловый «остров» посреди этого тундрового ландшафта. Тут нашей героине опять не повезло. На краю острова отдыхало три волка, лежки были рядом, одного примерно размера. Похоже, что это была знакомая нам стая, только куда-то старшой от них отлучился. А росомаха, как обычно, была углублена в свои мысли и прямо вышла на волков. Те кинулись ее ловить. То ли волки были молодые, то ли просто глупые, но так и не поймали за три часа. Все кругом истоптали, на дерево ее загоняли, под завал, шерсти полон рот надрали, а взять не смогли. Так и ушла росомаха. А переярки в другую сторону потащились, след в след, как настоящая стая. Пошли жаловаться маме.
        Вот и третий росомаший день подошел к концу. Смеркается, да и снежок вроде начинает порошить. Сегодня уже не поспеть в избу, значит, надо готовить ночевку здесь. Самое время, сейчас четыре часа дня, через пару часов уже ни зги не видать, а стоянку хорошую по морозу в снегу сделать для двоих - клади три часа, даже четыре. Если с двуручной пилой, то все-таки три, а только с топором - больше.


        Кукша



        Маленькая рыжая птичка кукша. Это такая соечка. Обычный вид для европейской средней и северной тайги, много ее в сибирских лесах. Если сойка - довольно наглая особа, крикливая и в общем-то заметная, то кукша по сравнению с ней тихая скромница. Размером кукша в две трети от сойки. Сойка чуть крупнее галки, по крайней мере кажется более массивной, а кукша мельче галки, приближается по размерам к дрозду.
        Голова, верх спины и довольно длинный хвост у нее темно-бурые, а горло, брюшко и подкрылья яркие, почти рыжие, как грудка зарянки или самца садовой горихвостки. На голове может взъерошиваться небольшой хохолок, скорее намек на хохол. Он особенно заметен, когда кукша проявляет интерес к чему-нибудь, любопытствует.
        Крылья у птички полукруглые, коротенькие. Летает она, как и многие лесные пернатые, так себе, средненько. Когда кукша перепархивает вырубку или чисть, то хорошо видно, как она старательно хлопает пять-шесть раз крыльями, затем нырок вниз и опять серия взмахов.
        Голосок у кукши негромкий и очень разнообразный. Это тихое воркованье, какие-то вопросительные интонации, урчание вполголоса, скрип. Часто и не признать, кто кричит. Когда идешь маршрутом на лыжах, то встречи с кукшей довольно редки. Заметишь изредка, что где то мелькнула через просеку. Зато стоит остановиться на дневную чаевку, кукша тут как тут! Причем обычно не одна, а парой. Тихонько появляются рядом с костерком и обсуждают что-то между собой. Сидят на соседних елках на удивление близко, метрах в пятнадцати, и не боятся. Отметятся и так же незаметно, как и появились, отходят - отлетают с дерева на дерево, с лесины на лесину. Вот уже и не слышно их.
        Около избушки кукши крутятся гораздо реже, чем сойки, и держатся опасливей. Сойка практически не обращает внимания, дома хозяева или ушли в лес. Она будет сновать вокруг да около, подлетать к помойке и отлетать с истеричными криками. А уж если был свежий легкий снежок и вы целый день мотались по лесу, то везде: и на колоде для рубки дров, и на ручке топора, и вокруг ящика с продуктами, который подвешен под навесом, - везде будут нахожены парные следочки этих добровольных ревизоров. Три пальца на лапке сведены, один смотрит назад. И двигается обычно только прыжками, шагает редко. Многие древесные птицы предпочитают только прыгать по земле. Вот у вороны и у ворона след лапы «древесный», а ходят шагом, вразвалку. Сороки больше скачут. Это все врановые птицы, родня соек и кукши.
        У наземных птичек - трясогузок, куличков - следочки «крестики», и все бегом. Конечно, самые забавные следы у «хватателей» - дятлов, сов. Не поймешь, где нос, где корма. Два мощных когтистых пальца смотрят вперед, два - назад. С такими ногами не побегаешь.
        И сойки и кукши, так же как их близкие соседи и родственницы ореховки-кедровки, любят делать захоронки продуктов. Птицы прячут орехи и ягоды в дупла, в щели, под корни деревьев, а то и просто под мох. Когда перепадает на обед мясное - мышь или полевка, бывает что и их откладывают на потом. Конечно, это все происходит летом - осенью, если с едой свободно. А зимой дело другое. Впрочем, зимой трудно живется не только птицам...


        Охотовед



        Павел Михайлович был совершенно необычным районным охотоведом. Несмотря на то что проработал он в этой должности очень много лет, к пенсии не устал, не стал равнодушнее относиться к лесу и к зверью, не ушел по уши в хозяйственные заботы, как это часто бывает со многими охотоведами. Зачастую для человека место охотоведа ничем не отличается от места бухгалтера, кассира или секретарши в исполкоме (ни в коем случае не пытаюсь обидеть эти достойные профессии). Кстати, сидит районный охотовед часто в райисполкоме, а не в Госохотинспекции, если таковая и есть в поселке. Разговоры о районе, об угодьях обычно ограничиваются тем, кто и сколько
«хвостов» сдал в этом сезоне, сколько товарных лицензий на лося спустили из области в тот год, сколько на кабана.
        А вот Павел Михайлович как-то очень по-своему всегда видел зверей, людей, лес. Мог показать любую ситуацию слушателям с неожиданной стороны. Однако он не чурался, да и не мог по должности этого делать, всей обыденной охотоведческой работы. Странное и редкое сочетание - любознательный натуралист, работающий охотоведом. Обычно это два отдельных человека, даже не родственники: натуралист-любитель и добытчик-профессионал. К сожалению...
        Как-то уехал Павел Михайлович на десятидневные курсы в Вологду. Отбыл, повысил квалификацию таким стремительным образом и вернулся в район. За это время один всем известный поселковый пьянчужка застрелил где-то у себя на огороде собаку и умудрился сдать шкуру Шарика в заготконтору под видом дикого волка. За волков, как вы знаете, выплачивают премию - сто рублей, за волчицу - даже сто пятьдесят. Так вот, этот пьяница и шкуру сдать успел, и премию получил, и даже пропить. Все за десять дней. Ураган!
        Павел Михайлович, узнав об этом, очень удивился: во-первых, потому, что этот мужик дальше магазина в лес никогда не ходит, а во-вторых, стрелял он фантастически метко - в упор мог не попасть в стоящую мишень размером с сарай.
        Как-то раз, давно еще, напросился он с охотниками на лосиную охоту. Те помялись, но взяли. Все-таки член Общества охотников и рыболовов, взносы платит. На номер его, дурака, поставили. Так этот «снайпер» застрелил лошадь. Лошадь была пегая белая с черным. Везла она из леса телегу с дровами, в которой мирно дремал колхозник. Его потом все вместе три часа уговаривали вылезти из кустов и не отстреливаться до последнего, потому что мы не бендеровцы какие-нибудь, а, наоборот, хорошие люди. А лошадку застрелили пулей просто так, случайно. Приняли за сохатого, а дугу с бубенцом - за рога. А его стрелять не будут, потому что без рогов...
        Как-то не верилось, чтобы такой «умелый» охотник волка сдал в контору.
        Шкуры еще не отправили, поэтому Павлу Михайловичу было легко найти сданное сырье по квитанции. «Волк» при жизни был рыженькой вислоухой собачонкой, хвостик калачиком, породы двор-терьер, впрочем, довольно крупный, килограммов на тридцать, что, собственно, и позволило уговорить приемщицу. Цена шкуры - один рубль 70 копеек ввиду дефектности.
        Что делать? Надо поговорить с похитителем социалистической сторублевки, может, одумается по-доброму Тот ни в какую, волк это был и все. Тем более что денег уже нет. Павел Михайлович увещевал и уговаривал его всяко-разно. При людях на очную ставку со шкурой водил. Смотри - ведь пес это рыжий, вот и след от ошейника, а поискать, так и хозяин найдется.
        А охотник, он что удумал. Дурак-дурак, а прижали - враз поумнел. Где-то учебник зоологии отыскал или справочник определитель «Звери СССР», короче - книжку, печатное слово приволок и стал Михайловичу в нос тыкать заскорузлым немытым пальцем:
        - Вот, Михалыч! Читай, а еще охотовед, темнота... Есть в стране у нас красные волки. Его-то я и кончил. В книжке написано - страшный хищник, все пожирает на своем пути. А ты с меня сотенную за это тянешь!
        Павел Михайлович так и сел. Беда с этой поголовной грамотностью.
        - Ты окстись, чего плетешь! Красный волк-то на Дальнем Востоке только и встречается, а у нас - Вологда.
        - Знать ничего не хочу, забежал, может, по холодку, лесами. Пропечатано - страшный хищник.
        Если читатель не в курсе или просто забыл, но раньше хорошо знал, дадим небольшую информацию. Красный волк действительно указывается в списках млекопитающих СССР. Это правда. И даже встречается в особо огороженных клетках некоторых наших зоопарков, куда его привозят из Китая. А вот в природе последних красных волков в Приморье встречал путешественник и ученый Арсеньев еще при царизме. Эти три или четыре красных волка умчались от него в сторону китайской границы, да так с тех нор и не вернулись. А еще одного такого волка привез из Киргизии ученый-зоолог Евгений Павлович Спангенберг в виде шкурки без черепа в Московский зоологический музей. И он, Евгений Павлович, видел живого охотника в горах Памира, который сам видел живого красного волка. После чего последний умер. И этот самый красный волк стоит в витринах Зоомузея, что на улице Герцена, дом 6, уже много лет.
        Вот, собственно, и все. Это, конечно, не мешает обитанию зверя на страницах определителей. Даже в «Красной книге» он встречается, куда занесен как подлежащий строгой охране. Там, в «Красной книге», обитает довольно много животных и растет изрядное количество растений подлежащих строгой охране.
        Продолжим рассказ о битве интеллектов. Тут нашла коса на камень. Не мытьем, так катаньем. Павел Михайлович не склонен к формальным решениям. Ах, красный волк! Хорошо. И отыскал где-то среди своих документов-нормативов книжку - инструкцию о начислении и размерах штрафов за незаконный отстрел (добычу) лицензионных, редких и охраняемых видов животных. Там, в этой чудесной книжульке, нашелся такой славный тариф: красный волк - 400 (четыреста) рублей.
        Держись, алкоголик! Павел Михайлович договорился заранее со своим другом - участковым милиционером. Тот начистил форменные пуговицы, взял книжку про штрафы, протоколы и пошел к злодею, который ничего уже плохого не ожидал, праздновал победу, разгуливал по горнице веселый. Наверное, вынашивал планы очередного покушения на деревенских собак.
        - Здравствуй, хозяин. Как сам-то?
        - Спасибо, вашими молитвами.
        - Вот, Михалыч говорит, ты красного волка стрелил?
        - Точно, страшенный хищник.
        - Большой был кобель, не кидался на тебя?
        - Здоровенный, как боров. Ничего, я его смело стрелил, не гавкнул.
        - Ну и хорошо. Значит, штраф пойдешь платить за убиение особо охраняемого позвоночного животного семейства псовых, отряда хищных, класса млекопитающих фауны СССР, то есть четыреста рубликов в сберкассу?
        На следующий день утречком вернул-таки наш зверобой сто рублей.
        Павел Михайлович часто устраивал облавные охоты. Для отоваривания лицензий на лосей, для отстрела волков и бродячих собак. На одной из волчьих охот они вдвоем с егерем шли по следам подранка. Зверь был задет крепко и скоро стал забиваться в чащу. На небольшом прогале посередине громоздился завал, весь в снегу. Прямо на него уходил след.
        Преследователи решили, что подранок забился под стволы. Михалыч встал шагах в десяти от кучи с карабином, а егерь обошел с той стороны - пугануть, пошуровать. Так сделали еще потому, что у егеря дробовик с картечью. Если бы волка
«вытаптывал» Михалыч, то было бы неловко стрелять, все же рядом. А когда Михалыч стоит на изготовку, то ладно. Во-первых, карабин, а во-вторых, стрелок дай бог всякому.
        Начал было егерь суховершинником в куче шуровать, да как сиганет. Ружье, лыжи, только что не валенки, так на куче и оставил. Вмиг оказался за спиной у Павла Михайловича.
        - Паша, там медведь, в дыре-то. А волчий-то след верхом прошел.
        - Что ружье-то бросил?
        - Паша, ты карабин мне дай, я тебе поштрафую, достань мне лыжи и ружье, а?
        Поштрафую - так действительно говорят, то есть подстрахую. На Вологодчине многие слова чудно произносятся. Когда быстрая речь или разговаривают старые люди, поначалу не очень-то понимаешь. Все дак-дак, дак-то...
        - Нет, милок, тут как на фронте. Бросил боевое оружие, так сам и лезь. А уж я тебя отсюда поштрафую как надо.
        Пока препирались, хозяйка вымахнула из берлоги да пошла на Михалыча. Хорошо, что снег глубокий - не ходко поспевает, чисто плывет. Вот оскаленная морда прямо около лыж, глаза маленькие, злые, и все ревет.
        Сухо стукнул карабин. Егерь пошел за лыжами. Эх, лохматая... Из берлоги выскочили два медвежонка этого года прибылы?е, десятимесячные, да в лес. Потом их следы несколько раз встречались. Пропали звери, конечно. А волк так и ушел.
        Темнело уже, да и снег начинался...


        Бобры



        Все знают, что бобры хорошие строители: строят они плотины и хатки, в которых живут. Но мало кто знает, что такая созидательная деятельность совсем не обязательный атрибут бобриной жизни. Если берега водоема крутые, зверь спокойно роет норы. Плотина появляется только в том случае, когда не хватает воды, то есть на мелких ручьях и речушках, в ирригационных канавах, в болотистых лощинах. Тогда бобры действительно из кольев, веток и грязи делают плотины, устраивают запруды. Вода служит укрытием: выход из норы, или из хатки, открывается под воду. По воде легче транспортировать срезанные сучья, которые служат строительным материалом и кормом.
        Длинные плотины строят канадские бобры. Эти сооружения достигают пятисот метров. Наши бобры - более скромные гидротехники, однако плотины по тридцать - пятьдесят метров, даже по восемьдесят - обычное дело, их легко найти в Воронежском, Хоперском или Березинском заповедниках. По таким дамбам свободно проходит не только человек, но и зверь более тяжелый - кабан, олень. Иногда запруд целый каскад - одна за другой.
        Интересно представить, как это все происходит, как они между собой договариваются, ведь бобр - очень молчаливое животное. Кто работает прорабом, кто мешает раствор, кто сверяется с проектом? Прямо чудеса какие-то, особенно если верить психологам, что интеллект животных совершенно не сопоставим с нашим.
        В 1970 году в Хоперском заповеднике егерь мне рассказывал, что у них неподалеку от усадьбы была бобровая плотина в 250 метров длиной - по ней телега проезжала. На беду вода от запруды заливала покосный луг, и местные жители, недолго посовещавшись, плотину взорвали. На то и заповедник, чтоб травушку-муравушку косить да буренок выпасать.
        Что удивляет в бобровых поселениях, так это то, что деревья, подгрызанные бобрами, почти всегда лежат к реке вершиной и очень редко встречаются деревья, упавшие в сторону или хлыстом от реки. Логично предположить, что просто бобр грызет все время со стороны реки, с подхода, так сказать. Но это не играет особенной роли, поскольку наклон у деревьев не обязательно в сторону русла. И никакой гарантии
«рубка» только с одной стороны не дает. А ведь бобру нужна именно крона, ветви для еды, а не комель. Может быть, у них припасены отвесы и бобр прикидывает заранее: стоит или нет возиться со стволом, туда ли он упадет? Кстати, работают они ночами. Версия, что можно оценить ситуацию «на глазок», просто внимательно посмотрев вверх, тоже отпадает. Да и видит бобр неважно, близорукость одолела. Забавная животинка.
        Во время работы на берегу бобр становится легкой добычей волков. Особенно зимой, когда он хоть и редко, но выходит на берег. Некоторые волки просто-таки специализируются на бобровых поселениях.
        Там же, в Хоперском заповеднике, был такой случай с моим приятелем, юным натуралистом. Он переходил через запруду по бобровой плотине, а с того берега по плотине бобровой запруды двигался кабан. Здоровенный секач. И они неожиданно друг для друга встретились где-то посередине. Натуралист в сердцах воскликнул:
        - Ах ты, свинья!
        И метнув в кабана фотоаппарат, попал прямо по наглой свинской морде. Обиженно хрюкнув, свинья кинулась в воду и уплыла. Размеры плотины не позволяли сделать внезапный поворот на 180°. А юный натуралист, удивленный такой легкой победой, пошел в деревню, но уже без фотоаппарата.
        Как-то мы проводили ночные учеты бобров. Засветло приходишь к намеченному озеру. На голову надеваешь накомарник, руки поливаешь диметилфталатом. Это все от комаров. Надо выбрать сухое место. Обычно это ствол, сваленный бобрами. Сменщик заворачивается с головой в спальный мешок. Темнеет, лес умолкает. Самый тихий час между закатом и полной темнотой, только комары зудят за сеткой накомарника.
        ...Начинает оживать озеро. Какие-то шлепанья по воде, всплески. Пролетела, свистя крыльями, утка и плюхнулась у берега. Кто-то большой испугался и шарахнулся в кустах. На просеке неподалеку «пролаял» самец косули. Поднимается луна, но интересно - на освещенных местах ни движения. А всяческое копошение происходит в тени деревьев, под пологом леса, в камышах.
        Бобры уже вовсю трудятся. Слышно, как они ходят по плотине, что-то делают. Совсем рядом один или два грызут тополь. Подождем еще с полчаса... Теперь надо их напугать. Когда бобр замечает опасность (обычно слышит ее, зрение и обоняние у него слабое), он спешит нырнуть, а, ныряя, резко хлопает по воде хвостом-веслом. Звук гулко разносится по всему озеру. Это сигнал. Остальные бобры тоже бросают работу и ныряют. Имеющий уши да слышит. Может быть, сигнал получается несознательно, просто так нырять удобно? Но не только бобры, вся окрестная живность на какое-то время затихает.
        Можно подремать, да и время подошло смениться. Напарник нехотя вылезает из теплого гнезда, хлопая глазами как филин. Под утро или чуть раньше он повторит опыт и тоже сосчитает число ударов по воде.
        Примерно около пяти начинают каркать первые вороны Еще пятнадцать минут - запела зарянка, за ней крапивник. Шестой час. Озерные лягушки подают свой нежный голос. Какой уж тут сон? День начинается. Пора жить.


        По чинкам Устюрта



        Чего только не случается в дороге. Встречи и впечатления сменяют друг друга, как слайды в диапроекторе.
        В той давней экспедиции машина нам выпала не новая. Можно прямо сказать - почтенного возраста был «ГАЗ-63», фамильярно именуемый родными и знакомыми
«козел». У «козла» за плечами было два инфаркта в виде капитальных ремонтов и до
«похорон» оставалось совсем немного - несколько тысяч километров.
        А пока он бодро тарахтел, стуча колесами по долинам и по взгорьям. Иногда от
«козла» что-нибудь отваливалось и оставалось печально лежать в дорожной пыли забытым трофеем. Что с воза упало... Очередная травма вызывала остановку на неопределенный период. Поэтому средняя крейсерская скорость передвижения была тридцать - сорок километров в час, а то и в день. При попутном ветре мы стремительно обгоняли даже одиноко стоящих верблюдов, чему те страшно удивлялись.
        Вот подъем на чинк. Чинки - это громадные по высоте и протяженности обрывы, ограничивающие плато Устюрт, лежащее между Каспийским и Аральским морями. Особенно крутые и величественные чинки на юге Устюрта - это север Туркмении, на границе с Казахстаном и Каракалпакской АССР. Здесь они поднимаются на сотни метров. Но часто чинки выглядят скромнее, например вдоль побережья, где обрывы осыпались и подразвалились.
        Устюрт - «славное и жизнерадостное» место. Представьте себе огромные пространства песка серого цвета, слегка искрящегося на солнце. Это оттого, что поверхность щедро усыпана кристаллами гипса - мелкими, крупными, всякими. Иногда встречаются унылые кустики солянок и каких-то колючек. Печет изо всех сил, ветра нет. Пыль, поднятая машиной полчаса назад, все еще реет над дорогой.
        Вдоль обочины перелетают стайки черных жаворонков - это крупные птички, размером примерно со скворца. Собственно говоря, угольно-черные у них только самцы, а самки серенькие. Вдоль обочин, сказал я, но это неточно. Обочины нет, есть пять, десять, пятнадцать параллельных дорог, колея расползается на несколько сот метров и снова стекается в одно русло в узких местах, около спусков и подъемов. Где степь - там и дорога. Колея, по которой наиболее часто ездят машины, четко обозначена битыми бутылками, консервными банками и полиэтиленом.
        И все-таки безжизненность Устюрта только кажущаяся. Особенно это заметно на самих чинках. Тут множество промоин, щелей, осыпей, карнизов и уступов. Все это создает укрытия любых размеров. Много тени, что особенно ценно. Кое-где подсачиваются грунтовые воды, горькие на вкус. Поэтому птиц здесь заметно больше, чем на равнине, и по количеству и по разнообразию видов.
        Крупные белобрюхие и черные стрижи режут со свистом горячий дневной воздух. По краям обрыва лавируют элегантные луни, чтобы видеть местность и над урезом и по склону. Самцы у этих ястребиных сизые, даже голубоватые, концы крыльев темные. Отсюда пошло выражение «седой как лунь». Кстати, название английского истребителя вертикального взлета «Харриер» тоже переводится как «лунь».
        Забавно наблюдать, как лунь-самец кормит подругу, сидящую на гнезде. У луней, как и у многих хищных птиц, самки заметно крупнее самцов. В гнездовой период такой диморфизм дает определенные преимущества. Легкий, подвижный самец быстрее в полете, лучше охотится, зато крупная и массивная самка, сидящая на гнезде, способна дать более достойный отпор пернатому или четвероногому агрессору. Впрочем, гнездо защищают оба родителя, а когда птенцы подрастают, то рассиживаться особенно некогда. И мать, и отец еле успевают подтаскивать «авоськи» с продуктами.
        Но пока в гнезде лежат яйца, самка их надолго не оставляет. Вот показался кормилец. Глубоко черпает воздух крыльями, чего-то несет - должно быть песчанку придавил. Гнездо на самом краю уступа - присесть негде. Самка срывается навстречу. Два-три плавных захода и изумительный по слаженности маневр. Как в зеркальном отражении две птицы - самец «заваливается» на правое крыло, рядом летящая самка на левое, самец бросает тушку «из рук в руки», луниха ловит. По двум расходящимся кривым птицы отдаляются друг от друга. Дозаправка в воздухе или фигурное катание..

        Прошмыгнуло три ворона - мрачная компания. Пустынный ворон мельче нашего и цвета не такого интенсивно черного, побурее. Мелькают какие-то соколки, на высоте завис крупный падальщик. Наверное, черный гриф или стервятник, далеко - даже в бинокль не разобрать, кто из них.
        Под неосторожной ногой сорвался в расщелину серый камень. С карниза, шагах в пяти, снялся филин и тут же, рядом, присел. По размерам - такая же махина, что и лесной, такие же оранжевые глаза-пятаки, только окраска перьев гораздо светлее, совсем песчаная. Как это я его не приметил, совсем же рядом притаился.
        Множество звериных троп вьется вдоль подошвы обрыва и над чинком. Их протоптали архары и домашние овцы. Если походить часок, другой, наверняка найдешь остатки горного барана: череп с рогами, кости или обрывок шкуры. Туши, правда, не залеживаются. Основные «добытчики» - волки - не страдают отсутствием аппетита, а уже к требухе пристраиваются стервятники, грифы, вороны... Как их непременно обозвал бы эколог - комменсалы.
        Рассказывают, что, когда в окрестностях чинков архаров преследуют волки, архары используют следующую тактику. Табун, убегая, несется прямо к обрыву, а разогнавшись хорошенько - резко сворачивает в сторону. А волки, дескать, распаленные погоней, высунув от жадности язык, так и сыпятся с кручи на дно глубокого ущелья. Мало этого. Такой же прием успешно помогает архарам спастись и от браконьеров, когда те их с фарами ночью гоняют.
        Да, на чем мы остановились? На подъеме. «Но-о! Давай, милая!» Натужно кряхтя, преодолевает «козел» крутой подъем. Наконец залезли. Ура!!! Скрежет, дым, остановка - приехали...
        Из кабины вылезает экспедиционный шофер Славик. Почему бы нам не познакомиться с личным составом отряда? Замечательный шофер Славик. Годы работы в разнообразных экспедициях с учеными, изыскателями и буровиками, с зоологами, геологами и археологами закалили его характер и придали философический настрой его образу мыслей. Никакая поломка машины не могла застать его врасплох. Он быстро выскакивал из кабины уже с баллонным ключом в одной руке и с монтировкой в другой. Пять минут и точный диагноз готов - опять вкладыш надо менять.
        Я много раз замечал, что у «механических» людей, не боящихся бытовой, автомобильной и всякой другой техники, есть в запасе несколько волшебных фраз, которые служат шифром для непосвященных и паролем для своих: «шпонка полетела» или, например, «пассик порвался». А вот уже классика: «искра в баллон ушла» или «в землю». Хотя надо признать, что в баллон звучит гораздо загадочней. Славик знал массу таких идиоматических выражений.
        Помимо всего наш шофер был кладезем оптимистических поговорок и прибауток типа:
«Это все колеса!» или «Моряки об этом не грустят!» Знал Славик и много песен. В большинстве из них были печальные тексты и задумчивая мелодия.
        - Слушай, Славик, - не вынес как-то вокальных изысков доктор биологических наук и руководитель экспедиции (знакомьтесь: заведующий одной очень солидной копытной лабораторией, будем звать его Шеф, или Начальник), - у тебя ничего повеселее в репертуаре нет? Что это за тыква бестолковая или как там ее?
        Славик уже совсем хотел было обидеться на слово «репертуар», за неизвестных авторов песни, но передумал и вспомнил другую, как и просили, повеселее: «Не осталось ни спичечки, все сухарики съедены...» Охо-хо, грехи наши тяжкие, лучше заполнить очередную страничку полевого дневника пока ремонт.
        Гудят. Поехали. Маршрут на сегодня не окончен. Шеф сел в кабину. На груди бинокль военно-морской, на коленях карта, в руке компас. Ну, не пропадем! Шофер, понятное дело, за руль, остальные в кузов. Остальные - это автор и еще два зоолога. Назовем их Вовик и Саша, чтобы не путать. И была еще аспирантка-стажерка-повариха.
        Мы опять едем, и пыль оседает на лицах. Спереди кузов открыт, поперек поставлен ящик с инструментами - это для сиденья. Экспедиционное оборудование свалено сзади, а у борта гремят пять фляг с питьевой водой да двухсотлитровая бочка бензина. Все это накрыто кошмой и закидано спальными мешками. Когда надоедает смотреть вперед и по сторонам, достаточно откинуться и закрыть глаза. Правда, сон в таких условиях не освежает. Температура - +45° С. Просыпаешься опухший, с «квадратной» головой.
        Сразу вспомнился очередной дорожный инцидент. В мае, двумя месяцами раньше, мчались мы по асфальтовой дороге от Красноводска на север, к Кизил-Кия, в том же составе. «Быстро» так ехали - около 50 километров в час. Все-таки по асфальту. Вдруг короткое басовитое жужжание, удар - и нас стало на одного меньше. Вову откинуло назад - одни ноги торчат из-за ящиков. Тут же лежал контуженный, но не побежденный виновник разбойного нападения - священный скарабей. Жук размером с грецкий орех и такой же твердый. Этот бомбовоз летел по своим жучиным делам встречным курсом. Не успел катапультироваться... Мы отдали ему воинские почести и выбросили за борт. Потом стали жалеть Вову. Синяк сиял новизной.
        Сколько же было таких переездов от одного временного лагеря до другого? И хорошо еще, что кузов сейчас крытый. Мне приходилось ездить в открытых грузовиках. Это сказка!
        Шеф поколдовал с планшетом, картой, компасом и решил поделиться с подчиненными сокровенными топографическими познаниями, результатом наблюдений за бегом дневных светил и магнитным склонением маленькой стрелки в коробушечке. Мне все время казалось в этой поездке, что нам очень не хватает астролябии, если верить первоисточнику - сама меряет, было бы что мерить. Шеф славно смотрелся бы с этой штукой. Конечно, астролябия любого украсит, даже доктора биологических наук.
        - Товарищи! Я тут поработал с картой и все уточнил. Идем в режиме, прямо по курсу. Километрах в ста - ста пятидесяти, лежит трубопровод Бухара - Урал, это надежный ориентир. Чуть дальше начнутся южные отроги Урала, а за кустами виднеется и берег Северного Ледовитого океана. К западу, налево от вас, стало быть, в двух днях пути Каспийское море. Опять в двух днях пути, но направо - море Аральское. В случае чего - не заплутаем. А нам надо добраться до города Челкар. Это вон туда!
        И Начальник показал пальцем куда. Всем полегчало. Всегда становится веселей на душе, когда ты точно знаешь, где сейчас находишься, и кто-то знает, куда тебе надо. Так сколько до Челкара-города на нашем «козле» пилить? Дней пять - семь? Но проходит четверть часа, наш путь преграждает труба, начало и конец которой скрываются в небытие за обоими пределами земного круга.
        - Что за черт! Какой-то трубопровод проложили новый. Наш-то, заветный, он ведь далеко, а это чужой! - так говорил Шеф Славику, а тот верил: Какая разница, свой - чужой, ехать все равно надо. Чего в дороге не бывает.
        Стоит ли добавлять, что никакого трубо-, нефте- или хотя бы газопровода после за оставшиеся два месяца мы не встречали. Думаю, это была диверсия. Враги зоологической науки, видимо, специально передвинули трубопровод, чтобы сбить нас с маршрута, со следа и с панталыка! Интересно, что и дорога, натолкнувшись на трубу, от удивления тоже разделилась на два русла. Вот и разошлись пути-дороги вдруг...
        Когда мотор чуть затихает, то слышатся странные для пустыни шум и крики чаек. Еще четверть часа - впереди берег моря. Что это за наука такая странная - топография и ориентировка на местности по карте? Море, вплоть до окончательного выяснения, голосованием решили звать Аральским. Вопрос открыт до сих пор.
        Крутой серпантин выкатил машину на каменистый пляж, три сайгака кинулись бежать сломя голову. Как всегда, казалось, что они как-то суетливо перебирают ногами. Время от времени антилопы подскакивали вверх, делая «смотровые» прыжки. Метров через двести они притормозили и стали наблюдать. Это тоже характерная черта поведения многих копытных - отбежать на определенное расстояние и остановиться. Продолжает ли двигаться потенциальный источник опасности? Вон, вон он катится, и рычит, и воняет противно бензином... И сайгаки скрылись окончательно.
        - Ночевка будет здесь. Завтра выходной!
        Что может быть приятней таких приказов? Разбить лагерь, когда все в раз и навсегда привычном порядке сложено в машине, занимает не слишком много времени. Уже шумит паяльная лампа под ведром, заварен круто дымный кок-чай (действительно утоляющий жажду лучше черного), растянута армейская шатровая палатка, на «пол» брошена кошма, консервы открыты. Что еще? За день все порядком натряслись, а шофер еще и работал при этом. Да и мы заодно провели маршрутный учет копытных. Есть методы учета диких копытных на открытых пространствах с машины на две или одну сторону. Полоса учета получается до одного километра, а протяженность трансекты легко определить по спидометру.
        До темноты есть еще время. Решили два-три часа побродить в окрестностях. Всегда можно увидеть что-нибудь новое, интересное.
        Прибрежная полоса шириной 200-300 метров, сначала - галька, потом песок, какая-то небогатая растительность, и вот уже довольно высокие каменистые отвалы - чинк. Сверху уже начинается настоящий Устюрт, а здесь - пляжная «курортная» зона. Берег отлогий, долго тянется мелководье. И волны тихонько шлепают, заглушая шаги. Вода теплая, как парное молоко. Немного душно, но до одури приятно...
        Вдоль берега перелетают стаи водоплавающих птиц. Какие-то нырки, наверное красноба?ши, так называют красноносого нырка. Ярко-рыжие огари парами, а вон тянет клин лебедей. Заметили нас и широкой плавной дугой, с набором высоты, облетели мористее: мало ли что? Конец лета, птица уже подбирается в стаи.
        Совсем темнеет, и пора бы обратно свернуть, но что это? Что это валяется на песке, море выбросило рыбу? Плавник? Сбор всяческих коллекций: черепов, тушек птиц, гнезд, бабочек, жуков, ракушек - обычное профессиональное заболевание зоологов, как и насморк. Казалось, можно было ожидать обратной реакции, ведь и по работе приходится все время иметь дело с мертвыми животными для «казенной», с позволения сказать, надобности. Не менее загадочно пристрастие многих геологов к сборам минералов для себя.
        Так что же это лежит все-таки, не годится ли это в коллекцию юному натуралисту?
        Вова шел совсем по воде, а я шагах в тридцати ближе к обрыву, так что к вожделенной добыче он подошел раньше. Это был мертвый волк, задние ноги болтались в воде, хвост мотало прибоем туда-сюда, туда-сюда... Над седой мордой, по-видимому, уже порядком тронутой тлением, кружились могильные мухи. В голове звучали печальные строки на тему «что наша жизнь - разорванная нить, с которой падает нанизанная яшма...» Меланхолический настрой перебил грубый Вова сугубо практической фразой:
        - Ну что же, пожалуй, череп следует отпрепарировать! - И своим кедом 42-го размера стал переворачивать труп для осмотра и последующей вивисекции.
        Неожиданно, довольно резво для покойника, волк вскакивает и, как мне показалось, пытается откусить коллеге ногу. Тот дико орет: «Ага, пес! Ты живой!» - И вместо того, чтобы мирно порадоваться такому чудесному промыслу Божьему, пытается сдернуть с плеча одностволку двенадцатого калибра «ИЖ-17».
        Животное, столь бесцеремонно пробужденное от грез, по всей видимости, не до конца очухавшись, бросает кусать резиновый тапок и несется к спасительным камням. А они - за моей спиной. Как я объяснял потом Вовке, я ничуть не испугался (потому что не успел), а, наоборот, отважно хотел спасти его от покусания свирепой, наверняка бешеной скотины и только поэтому открыл огонь в их сторону из ручного стрелкового оружия образца 1943 года. Без особого, впрочем успеха. Ни в кого не попал, но дыму и треску было много. Оба, Вовик и волк, залегли в складках местности и стали выжидать, ловко маневрируя, когда же у этого снайпера кончатся патроны. Кончились они быстро, поскольку их было всего пять - обойма. Волк решил уйти по-английски, не прощаясь.
        Больше за все пятнадцать лет работы в экспедициях мне не удавалось так близко подойти к волку ни разу, чтобы он этого не заметил. Шеф в лагере, конечно же, слышал весь этот салют и уже решил, что на нас напала банда басмачей и всех поубивала.
        - Ну, добытчики! Из-за чего была пальба и дикие крики в вечерней тиши?
        О чем это он?
        - Да, вот, - говорим, - почти совсем уже добыли вредного для народного хозяйства хищника. Если и не добыли, то уж напугали как следует, будет знать!
        Взамен мы услышали тираду об умственных способностях его сотрудников, которые не могут отличить волка от дворняжки, и что очень жаль собачку, что мы ей помешали спать, и что собачки - они друзья человека.
        Однако мы твердо стояли на своем: бескомпромиссная схватка была с матерым хищником, а не с домашним Шариком. И пусть он, Начальник, сам сходит на место дуэли, раз такой умный. Все легли спать и спали неспокойно до самого утра.
        Спозаранку экспертная комиссия пришла на поле боя, сплошь усеянное пыжами, дробью и рваными кедами. Следы на мокром песке были ясные, их еще не все слизали волны шершавыми языками.
        Своим размером 9x10 см и рисунком отпечатки подтверждали нашу правоту. Уж Начальник-то на своем веку следов насмотрелся, отличить волка от собаки мог с пол-оборота, хоть по следам, хоть как...
        С тех пор прошло много лет. И ясно помнятся - синее море, желтый песок, золотые гильзы на нем и взрытые в беге следы. Вот волчьи, а вот наши рядом. Конец июля - начало августа 1972 года. Жара стала спадать.


        Айдере



        Почти любой зоолог, который работал в экспедициях в Копет-даге, наверняка бывал в Айдере. И если не в самом Айдере, то уж по крайней мере в долине Сумбара. Места изумительные, не случайно здесь сейчас расположен Сюнт-Хасардагский государственный заповедник. А раньше, до организации заповедника, в 1974 году в ущелье Лидере были угодья лесхоза, выращивающего грецкий орех. Первые несколько километров от устья Айдере, от места ее впадения в Сумбар, к верховьям речки тянутся более-менее ухоженные посадки, потом они сменяются дикими или одичавшими деревьями и зарослями ежевики, шиповника, винограда.
        В апреле вся зелень цветет. Речка мелкая с каменистым дном, прозрачная холодная вода. Своими изгибами она касается то одного, то другого края ущелья. Чем ближе к Верхнему Айдере, тем круче подъемы, теснее лощина.
        Несмотря на то что это все находится на юго-западной границе Туркмении и сверху над ущельем разлеглась самая настоящая пустыня, здесь внизу всегда прохладно и тень. В кустах возятся лесные сони, в ежевике и шиповнике они чувствуют себя вполне уверенно и защищенно. Сони - это ночные грызуны, размером в треть белки, серовато-зеленые сверху, беленькие со стороны брюшка. Хвост пушистый, а на мордочке выделяются крупные черные глаза, длинные усы и внимательные ушки. Но как раз весной их часто видишь днем. Сони лазают по кустам, ругаются друг с другом, гоняются взапуски и совершенно не подтверждают свое имя.
        А сверху, на пустынных участках, зверьки совсем другие. Там днем не побегаешь, все сидят по норам. Только полуденная песчанка крутится около кустиков миндаля, а завидев человека, суматошно кидается в укрытие. Самая красивая из местных видов - персидская песчанка. Полевки тут тоже есть, и тоже другие, чем внизу. Чаще всего попадается крупная, почему-то всегда взъерошенная закаспийская полевка. Защечные мешки у нее всегда набиты едой. Сверху, в пустыне, она не встречается. Здесь доминирует некрупная, в шесть-семь сантиметров длиной, общественная полевка с небольшим аккуратным хвостиком, всегда прилизанная и очень суетливая. Если их несколько штук посадить в одну коробку, то они своей одинаковостью почему-то напоминают пельмени или фрикадельки.
        Одна из них, мадам Монпасье, долго жила у нас в лагере. Она очень любила конфеты
«Театральные» и, накушавшись, мирно засыпала на ладони в обнимку с фантиком. Потом, испуганно вздрогнув, не украден ли заветный леденец, она просыпалась и, еще не продрав глазки, снова начинала его грызть. Не жизнь - рай! К сожалению, день ото дня мадам становилась все более липкой и сладкой, и нам пришлось расстаться навсегда...
        Несмотря на мелководность, в Айдере водились рыбы и даже пресноводные крабы. Не очень большие, как пачка сигарет, зеленоватые. Днем они отсиживались в воде, а ночами бродили, как лунатики, по берегам, что не доводило их до добра. Часто они попадали в ловчие конусы, которые становились вовсе не для них. Собственно говоря, именно так я и узнал, что здесь живут крабы.
        В этой поездке мы были всего вдвоем. Мой старший напарник Володя очень вдумчиво изучал все о ежах и о других насекомоядных. И как они бегают, и как они едят. В общем и в частностях Володе было все-все про них интересно знать.
        Легко догадаться, что особой взаимностью со стороны объектов исследования он не пользовался. Поэтому ежей приходилось ловить, как это ни печально. Ловить их легче всего с фарой и ночью. Ходить по тропинкам в долине, по дорогам и освещать обочины. В удачную ночь можно собрать два - четыре зверька. Постепенно ежей становилось все меньше и маршруты удлинялись, а скоро и просто необходимое количество Володя насобирал.
        В одну из ночей мы с ним особенно долго ходили вдоль Сумбара и к полночи нашли только одного ежа. Сели перекурить посреди дороги. А Кара-Калинский район Красноводской области, как известно, является пограничным. Сумбар течет вдоль иранских рубежей, хотя и на отдалении. И вот тихой безлунной ночью в пограничной зоне притаились два человека в полувоенной форме и брюках-галифе. Володя очень любит ходить в экспедициях в обмотках и солдатских ботинках. Сумки-планшетки, патронташ, ружье, плюс ко всем несчастьям - лица мы «надели» тоже не праздничные - щетина и неумытость одна. В общем, все знают, как обычно выглядит столичный ученый в «поле». У одного из нас на боку аккумулятор, а к шляпе прилеплена фара.
        Глянули на часы - дело к двум, пора и в лагерь. Вдруг по дороге, сияя фарами, катит пограничный «козлик» А тут Вова и я сидим в пыли дорожной! Что ты будешь делать! Из «козлика» выскакивают два бойца и капитан.
        - Руки вверх, сидеть, кто такие, не шевелиться, брось ружье?!
        Ясное дело, куда уж тут шевелиться.
        - Что вы делаете тут в такой час, в таком месте, в такое время? Не двигаться!
        Но Володю, кандидата биологических наук, очень трудно озадачить неожиданными вопросами. К тому же он с детства помнил, что всегда лучше говорить правду. Он честно и сказал:
        - Мы тут ежей ловим.
        Давненько не видал, чтобы человек так быстро грустнел, как этот капитан. Потому что он сразу же понял - ордена или хотя бы медали за таких не дадут. Медаль дается тому, кто смело ловит диверсантов и шпионов вражеских. Для того, чтобы граница на замке была. А тут, оказывается, сидят два не вражеских, а вполне отечественных сумасшедших.
        Чтобы и читатели не присоединились к аналогичному мнению, может быть, стоит объяснить, что именно здесь, на Сумбаре, водятся ежи, которых нет, например, под Москвой. И именно так, ночью с фарой их удобнее всего ловить, этих проклятых уникальных ежей.
        Грустные пограничники сели в машину, так и не осмотрев документов, не допросив пойманного ежа. Осторожно объехали сидящих (боялись, что мы их покусаем) и скрылись вдали.
        А с ежиками пришлось маяться еще неоднократно. Как-то раз (но уже не в этот заезд) везли шесть штук в Москву. Рассадили по трое в брезентовые мешки и отправились в ашхабадский аэропорт. Обозвали их ручной кладью и - ведь не станешь в багаж животных отдавать - взяли в салон самолета. На полдороге, где-то над Баку, ежики прогрызли мешки и разбежались по салону. Качало довольно прилично, а колобки были крупные и колючие...
        Сначала их заметил чей-то ребенок:
        - Мама! Смотри - ежик!
        - Что ты, Севочка, какой ежик в самолете? Спи.
        Не тут-то было. Потом на совершенно беззащитную зверушку кто-то решил наступить босиком. Хорошо не сел. И как-то сразу обнаружилось, что диких животных полно, что все пассажиры окружены, что это наверняка дикобразы, а иглы у них ядовитые.
        Многие летали на самолетах, поэтому несложно представить в лицах, как пассажиры одного салона, все шестьдесят человек, одновременно и дружно начнут радостно ловить шесть ежиков, которые этого не хотят. Чего только не приходится терпеть по
«казенной» надобности ученым и особенно животным!
        В Москве я как-то зашел в лабораторию к Володе. На столе разложено много разных предметов: блюдце с тушью, листы белого ватмана, пинцеты, ведро с водой, клетки с землеройками-куторами и еще что-то блестящее...
        - Что это Вы делаете, коллега Володя?
        - Моторика и кинематика движения насекомоядных, коллега Миша, - еще очень мало исследованная область биологической науки. Вот ее я изучаю.
        Ну, может, не совсем так сказал, это примерный смысл. Скорее всего ответил попроще: «Отстань. Сядь на стул и не мешай». Потом Володя ловким движением подхватил за шиворот землероечку-бурозубочку и прямо с размаху сунул мордой и лапками в черную тушь. Землероечка истерично верещала, что она полезный зверек и уничтожает насекомых - вредителей сельского хозяйства. Но Володю это не останавливало, и он продолжал ее извозюкивать до полной черноты, приговаривая в усы: «Это для науки, для науки!» Он отжал тушь и поставил землеройку на белоснежный ватман. - Ну, беги!
        После пробежки оставалась следовая дорожка. На самом краю стола, когда свобода казалась уже близкой, Вова снова ловко хватал животину и начинал ополаскивать в ведре с водой.
        Полученная дорожка точно фиксировала последовательность перешага. Из ящика доставалась пока еще чистая с белым брюшком очередная жертва. Предыдущий объект исследований сох в соседнем ящике, стуча зубами от сырости и обиды.
        Несмотря на кажущуюся простоту, такой способ давал предельно четкую информацию о характере движения, причем без применения кино- или фотоаппаратуры, что всегда связано с дополнительными трудностями. А тут - всех делов-то: поймать, довезти, не уморить зверей по дороге, придумать метод, выполнить - и все. Начать и кончить.


        Шатуны



        С этим медведем дядя Петя намучился. Такой черт настырный попался. Только уйдешь из избушки, а он - тут как тут. Уже и снежок третью неделю лежит, неглубокий, правда, но все-таки пора бы Лохматому угомониться, залечь на боковую. Но нет. Как только дядя Петя появился на участке, буквально через несколько дней стал и Лохматый похаживать. Может быть, сухари чует? Как бы там ни было, зверь становился все наглее, пробовал подцепить когтями дверь, отваливал упор, которым притыкают дверь перед уходом в лес.
        Говорят, что двери в зимовье надо обязательно делать открывающимися наружу, тогда, мол, зверь не войдет. Потому что Лохматый - он без смекалки. Давит себе на дверь снаружи внутрь, а там - косяк! Вот она, где хитрость. А на себя за ручку, за скобу потянуть, это он нипочем не сообразит... Еще как сообразит. Не сразу, может быть, но разберется. Конечно, если доски набраны плотно, да скобы внешней нет, да колом хорошо припереть, тогда еще ничего.
        Но этот медведь попался упорный, что ни день - процарапывал понемногу над порожком, а ведь силы у лошака - не занимать стать. Сожрет двухнедельный запас продуктов и не поморщится.
        Подумал маленько дядя Петя и решил Лохматого пугануть для начала. Ружьишко к печной трубе утром тряпицей примотал стволом вверх, зарядил. Из патрона дробь выкатил, конечно. Чего зря потолок крошить? Бечевочку пристроил к курку, да тихохонько из зимовья и вышел, а хвостик между дверными досками продернул, к приколу подвязал. А сам ушел на маршрут, очень довольный выдумкой, весело напевая:
«Здравствуй, милая моя, я тебя дождался!»
        Только маленько отошел, вспомнил, что наблюдатель соседнего кордона обещался сегодня-завтра забежать. Ну да ладно. Если и подойдет, так к вечеру.
        Егерь за порог, а медведь дорогой уже тут. В кустах, что ли, дожидался? Крадется, хочется сухарика. Да и дырку вчера расковырял неплохую, удобную. Сегодня уже точно дверь оттопырю, думает про себя. Все ближе, все ближе минута блаженства.
        Зимовье кругом обтоптал, вроде тихо. Только ключ за деревьями гремит, перекат не схватило еще, вот и плещет. Где-то на соседней сопке вскрикнула кукша: изюбря заметила или каборожку, или идет кто? Вон и большеклювая ворона разоралась:
        - Как, как?

«Да никак пока... Ну, чего там этот затейник двуногий сегодня намудрил-нагородил? Долго чего-то копается, все не выходил, а есть хочется уже со вчера. И позавчера тоже есть хотел: Что за жизнь!» - Бубнил так-то себе под нос Мохнатый, покрутил лобастой башкой и начал шуровать. Умудрился свалить кол, да так, что насторожка не сработала. Подцепил дверку под низом, открыл, глянул - харчи лежат. Протиснулся вовнутрь - все ж не барские хоромы. Стал пристраиваться. Задом к печке, мордой к нарам: на нары котомку-то дядя Петя кинул.
        То ли ногой зацепил, когда возился, то ли неловко как повернулся, уж не скажу, только бечевку-сторожок дернул. А ружьишко хоть и старое, но стреляет браво эдак.
        Дорогой читатель! Вот пришли вы, скажем, в обеденный перерыв в столовую покушать. Рабочий полдень. Дело хорошее, чего же не покушать? Отстояли у раздачи с подносом, насобирали всякого-разного вкусного ( в казенных столовых всегда вкусное готовят, как я замечал неоднократно). Ну, Бог с ним, со вкусом. В общем, полный поднос тарелок и компот. Подплываете к кассе оплачивать. А тут человек, стоящий в очереди, которому вы ничего плохого не сделали, совершенно ни за что, просто так и без предупреждения, то есть внезапно, начинает стрелять у вас за спиной во все стороны из двухстволки 12-го калибра. Приятного аппетита!
        У медведя также настроение пропало совершенно и очень быстро. Он вообще забыл, зачем он, собственно, зашел в этот гостеприимный дом, и где вход-выход - тоже забыл. В какой позиции стоял, так прямо с низкого старта и стал выходить сквозь стену, через угол сруба. И вышел очень стремительно, а потом с ревом умчался вниз по распадку. Как еще себе об лесину башку не расколол?
        Дядя Петя по-прежнему в хорошем настроении возвращается вечерком в избушку. Спускается с сопки. Все устроилось, думает, Лохматого пуганул. Сейчас чайку, да на бок минуток на шестьсот. А ни то, приемник послушать, радиостанцию «Тихий океан» - передачи для моряков. Опять же, японская нация песни часто крутит, жалостно поют так, только слов не разобрать...
        Что же это делается, держите меня трое, а то и четверо! Пес кудлатый, вот надо же - все зимовье разворотил, да еще и печь как уделал, обормот дикой... Ну, напугал называется. Что же теперь, в снегу ночевать? Как один сруб-то соберешь? Вот как бывает...
        Лохматый - зверь серьезный, с ним не побалуешь. В другую зиму дядя Петя на соседнем зимовье с Петровичем жил, на Чернобородовском кордоне. По ключу так называется. Там избушка хорошая, ладная такая, к двери маленький придел, крыльцо - не крыльцо, скорее навес-сени, обшитые горбылем, чтобы дверь не так сильно снег заметал. Дров можно небольшой запасец положить, лыжи поставить или ведро, если в избе мешает. Удобная избушка, ее лесники еще тамбовской называют! Лет десять назад в заповеднике бич один работал из Тамбова, знатный плотник, вот он избу и ставил. Щелей нет, все плотно подогнано, аккуратно, сухо. Пол настелил ровнехонький, а ведь доски-то топором тесал. Эту избушку тамбовской и прозвали. А сам мужик уехал из заповедника, не показалось ему чего-то.
        Так часто бывает. Ходишь по просеке - чистая, широкая, затески хоть и старые, а сделаны удобно - видны издалека. Ровно протянута - что твой проспект. Все местные называют - Петряевская просека. Кто ее делал - Петрович, или Петров какой, иди Петр - никто давно не помнит. Может, и умер он уже два раза, а просека Петряевская стоит.
        Вообще, избушки в Приморье редко больше десяти - пятнадцати лет держатся. Сыро все-таки, крыши обычно текут. После такого срока старый сруб раскатывают, новый ставят. Летом если, то обычное зимовье рубят два-три работника за неделю, много - за декаду.
        А вот на Русском Севере избы в тайге подольше живут - лет по двадцать. Если, конечно, высоко над рекой. Когда ставят без ума, так что в половодье ее заливает, то нижние венцы скоро гнить начинают, считай - пропала изба в пять лет.
        Так, в ту зиму дядя Петя и еще один егерь в тамбовской избе зимовали. Петрович за водой отошел на полынью, дядя Петя - на нарах кемарил. Слышит, Петрович в сенях скребется, потемки на дворе - никак ручку не нашарит.
        - Чего копошишься, заходи.
        Молчит Петрович, должно быть, обутки отряхивает. Отворил дядя Петя дверь в сени, а там - Лохматый. Скоренько захлопнулся от шатуна, да так и влупил с карабина всю обойму через доски. Косяк попортил. Уложил зверя, тот не рявкнул.
        Тут Петрович с водой пришел, у порога о тушу запнулся.
        - Вот я и прикидывал, чего это ты в избу палишь?
        В самом деле шатуны дурные с голодухи. Как-то у дяди Пети на участке среди зимы заявился один такой лешак. Или охотники с берлоги подняли, или год худой выпал, кто знает, да так с осени и не ложился. Мотается зверь по участку, работать мешает. Того гляди голову открутит. Надо его решать. Оделся дядя Петя потеплее, продуктов на пару дней припас, карабин кинул на плечо и пошел за шатуном. Беспутный зверь, на месте не стоит, носится по сопкам, как нахлестанный жеребец.
        И точно, три дня по следам ходил, медведь аж за перевал ушел - там дальний кордон. Знакомый лесник тоже жил там постоянно. У него мерин в осень пал, так лесник его прикопал за покосом недалеко от дома. А шатун набрел да раскопал, жирует на падали второй день.
        Как на грех, поехал хозяин на санях сенца нагрести. Корову держит, как без сена? Остановился у стога, только начал накидывать, а Лохматый вывернулся из ельничка, да на него. Заскочил мужик на стог как белочка, вилами шатуна пугает, отбивается. Ружье-то в санях, а лошадка, ясное дело, на месте не стоит - подхватилась, когда кругом такие страсти кипят.
        Наконец надоело Мохнатому лесника со стога обтрясать, околачивать. Да и вилами не сладко получать опять же. Отошел от стога. Мужик быстрехонько к дому, там как раз дядя Петя подоспел. Догнал-таки шатуна по следу на третий день. Смотрит - лошадь замыленная топчется, своей тени пугается, хозяин по дороге летит без ушанки. Простоволосый, вилы в руках, кричит чудно. Дядя Петя сразу и смекнул - здесь Лохматый, рядом где-то крутится, проказник.
        - Здравствуй, дядя Петя. За Лохматым топчешь что ли?
        - За ним. Гонял тебя?
        - Два часа, черт дико?й, на стогу продержал, все ухи отмерзли. Лошадку напугал. Пойдем чаю попьем, а там и стр?лим. Он за покосом гулев?ет.
        Попили чайку мужики, обутки перемотали, собрались идти.
        - Слышь, дядя Петя, а что это ты затвор у карабина вынул, что ли?
        - Да нет, зачем? Куда уж тут вынимать, на следу-то?
        - Так нет затвора.
        - Да ну? Утром от костерка уходил еще был, значит, выпал. Старый карабин-то. Ладно, обратно пойду - подберу. Давай из твоего тогда стрелим.
        И стрелили. Тощий оказался шатун, меньше пяти пудов, как еще сам ноги таскал. Понятно, февраль на дворе, с чего тут жиры наедать.
        Дяде Пете везло с косолапыми всю жизнь, прямо планида такая. С косолапыми что ни сезон, все истории. То по сопке, по тропе вверх поднимался да натолкнулся на зверя у свежатины - тот и бросился. Быстро так катит сверху, кабаном прет на четырех, сейчас замнет. Еле успел фальшфеер дернуть. Свернул от огня зверь в сторону, испугался.
        В заповеднике некоторые сотрудники ходят с фальшфеерами. Где-то достают и таскают в кармане с отвернутой уже крышкой. Зверя кругом много - тигры, медведи балуют, мало ли что. А палить из карабина каждый раз не станешь - все-таки заповедник. Фальшфеер горит таким длинным жарким языком чуть не полминуты. Очень способствует сохранению заповедного режима при «скоротечных огневых контактах» с крупными хищниками. Успевай только за кольцо дергать!
        Два момента надо учесть. Во-первых, не спутать ночной и дневной конец патрона. (Фальшфеер часто бывает двойной, закомпонованный в одной шашке. С «дневного» конца вылетает вонючий ядовито-оранжевый сигнальный дым - и все. Может быть, это хорошо, когда вы купаетесь в спасжилете в морских волнах. А вот как этот сигнал подействует на атакующее вас животное - нет пока ясности.) И во-вторых, дергая за кольцо или, того хуже, выхватывая эту штуку из кармана, можно легко мазануть
«лезвием» огня по себе. Одежда прогорит в ноль секунд.
        Однажды спускались мы к тамбовской избушке. Николаич впереди. За ним дядя Петя. Все носом крутят, ветерок снизу тянет - на нас.
        - Что-то, Николаич, тухляком несет. Наверное, тигра изюбря зацарапала где-то рядом. Да вроде, не видал свежих следов нонче. Чуешь, покойником несет?
        - В самом деле. Вон над зимовьем на лесине-то воронья сколько сидит. Уж не случилось ли чего?
        Конечно, случилось, ежу понятно. Неясно только, что случилось и с кем. Поближе подошли. Ну и картинка! Из окошка зимовья, совершенно нескромно торчит медвежий зад, круп, корма - как угодно, ножульки жалостно висят, чуть-чуть до земли не достают.
        - Николаич, осторожно подходи, спугнешь!
        Тоже, сатирик, спугнешь... Так несет, хоть святых выноси. Вошли вовнутрь. Головушка буйная, но неумная, поникла уже, лапки поразбросал, умер. Окно высадил. Стал пролезать внутрь, там под потолком висит мешок с кружкой риса, тремя сухарями и сушеной воблой. На них и позарился. Передом пролез, подпрыгнул, а крестец и застрял. Ревет! А лапы повисли - ни толкнуться как надо, ни зацепиться, вот беда-то. Внутри все порушил, что смог сгрести. Страшное дело. До еды так и не дотянулся - обидно.
        Я забыл упомянуть, что стоял не то январь, не то февраль, какой-то чертовый зимарь. Короче, опять зима. То есть лакомка был соответственно, шатуном. И к лучшему, что он появился около тамбовской избушки, когда в ней никто, кроме воблы, не ночевал.
        Ученые - это такие дотошные ребята, их тухляком не сразу напугаешь. Чего этот зверь шатуном стал? Небольшой поверхностный осмотр черепа показал, что с правой стороны вся верхняя челюсть у несчастного была разбита круглой пулей, наверное летом... Ошметки свинца застряли в костной ткани. Как с такой кошмарной раной медведь жевал и вообще дожил до зимы - непонятно. Но проломы уже затягивались, стали зарастать костной тканью. Может быть, рана давняя была?


        В. Г. БАБЕНКО
        СНОВА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК

        Жуткое чувство закралось в сердце, когда я увидел удаляющийся пароход. Я долго стоял на берегу и смотрел, долго смотрел до тех пор, пока он не стал маленьким, едва заметным и наконец не скрылся за мысом. Тогда я пошел по берегу к единственному жилому домику, расположенному на длинной косе... Когда пароход ушел, я сразу почувствовал себя отрезанным от мира.

    Владимир Клавдиевич Арсеньев



        Лягушка на стене



        Состав минуту постоял на крохотной станции и ушел к китайской границе. Маленькие смерчи торопливо забегали по шпалам, перебирая сухие травинки и пыльные обертки от конфет. Поезд скрылся, а мы с товарищем остались на гравийной насыпи, заменяющей перрон. Начался первый день нашей дальневосточной зоологической экспедиции.
        Было раннее утро. Безоблачное небо обещало жаркий день. Я устроился у рюкзаков, сумок и вьючных ящиков, а Сережа пошел в разведку. В ближайшем поселке он нашел общежитие механизаторов, и мы, пыхтя, перетащили туда вещи. Хозяин общежития выделил нам комнатушку с двумя кроватями без матрасов и тумбочкой, в которой я нашел погнутую алюминиевую вилку, ржавую бритву и дюжину пустых бутылок. Между оконными рамами ползали сонные слепни. Среди них выделялся огромный светло зеленый треугольник ночной бабочки павлиноглазки Артемиды. Это был наш первый, хотя и не орнитологический, трофей, добытый на Дальнем Востоке.
        Комендант, наблюдавший за нашим вселением, понимающе закивал:
        - Берите и паутов, ребята, - показал он на слепней, - мы вам их еще наловим и всех по акту спишем! - Хозяин общежития еще долго шатался по комнате, расспрашивая, откуда мы и чем все-таки будем заниматься. Узнав, что наша специальность орнитология - изучение птиц, он растрогался и сообщил, что тоже любит природу. Потом деловито осмотрел наши ружья, особо похвалив мое - 32-го калибра, как самое подходящее для охоты на косулю. С этого момента комендант называл нас
«орангутологами» старательно выговаривая новое для него слово.
        Устроившись, мы решили, что надо использовать такой прекрасный день не только для знакомства с насекомыми общежития, а заняться делом, то есть птицами. В нескольких километрах от поселка находилась невысокая сопка, к которой мы и отправились, захватив с собой бинокли, фотоаппараты, ружья, патронташи, охотничьи ножи, рюкзаки. Местные жители почтительно уступали нам дорогу.
        На самой окраине поселка у ворот дома играли двое малышей. Наше появление озадачило их.
        - Кто это? - суфлерским шепотом, слышным на всю улицу, спросил младший.
        Старший посмотрел на наш арсенал и авторитетно заявил:
        - Бандиты.
        Белесая голубизна - признак будущей жары - уже растекалась по небу. Теплый ветер приносил с лугов запах трав. Мы вышли за околицу и через час были у подножия сопки. Вверх по склону взбирались невысокие корявые монгольские дубы, стоявшие редко, как в парке. По распадкам теснились густые заросли орешника. Флейтами звучали голоса китайских иволг и черноголовых дубоносов, мелодично звенели трельки овсянок, резко свистели, проносясь над нами, стрижи-колючехвосты. Мы забирались все выше по склону, отмечая виды птиц, их численность и особенности поведения. Солнце, палившее после десяти часов с особой ожесточенностью, сейчас стояло в зените. Птицы, утомленные жарой, постепенно смолкали. Орнитологических открытий в этот день не предвиделось.
        Мы нашли живописную тенистую поляну и решили отдохнуть перед обратной дорогой. Пока мой товарищ менял пленку в фотоаппарате, я снял рюкзак и ружье и прошелся по опушке. На краю поляны я набрел на россыпь крупных, только что перевернутых булыжников. Муравьи, обитавшие под ними, испуганно суетились, унося куколок -
«муравьиные яйца» - в уцелевшие подземные галереи. Три дорожки примятой травы, одна пошире и две поуже, уходили к зарослям лещины. Решив, что нарушать обед медвежьей семьи по крайней мере не гуманно, мы быстро собрались и, еще раз оглядев поляну и настороженный орешник в распадке, ретировались.
        Жара становилась невыносимой. Мы сняли рубашки, подставив спины солнечным лучам. Загар давался потом и кровью - воздух был насыщен не только испарениями сырых лугов, но и тысячами гудящих слепней с зеленоватыми глазами, в которых мерцали черные злые искорки. Мы сделали еще один привал, на этот раз на лугу у старой тракторной колеи, залитой водой. В луже плавали головастики. Я поймал руками одного. Так и есть: точно таких же головастиков я видел много лет назад на Кавказе. У них был веслообразный сильно заостренный к концу хвост, а верхняя плавниковая складка доходила до глаз. Так выглядят только головастики квакши, древесницы, или древесной лягушки - замечательной амфибии, заполучить которую мечтают все террариумисты. У нас в стране живут два вида древесниц - обыкновенная, распространенная на юге европейской части России, на Украине и Кавказе, и дальневосточная, живущая в Приморье и Приамурье.
        Квакши - ночные амфибии. Днем они прячутся в траве, кустах, норах и других укрытиях, а в сумерки выходят на охоту - ловят различных насекомых. Водоемы они посещают только в сезон размножения, который длится с конца апреля до конца мая. Зимуют древесницы в дуплах, норах под камнями, на дне водоемов.



* * *


        Пока мы, отмахиваясь от слепней, отдыхали на кочках, я вспоминал, как впервые познакомился с квакшами. Еще учеником четвертого класса вместе с родителями я отдыхал в Сухуми. Однажды мы с отцом, бесцельно гуляя, пошли по дороге, петлявшей по склону невысокой горы. По камням ползали, оставляя за собой блестящие слизистые следы, огромные виноградные улитки, бегали энергичные зеленые ящерицы, грациозные, с нервной походкой осы тащили куда-то парализованных пауков.
        Тропа привела нас на вершину, где в тени деревьев располагался крохотный, на десяток человек, открытый ресторанчик. В его меню было всего два наименования - шашлык и легкое виноградное вино. Рядом со столиком возвышалась эстрада, на которой играл маленький оркестр. Мне запомнилась юная музыкантша. В такт музыке девушка постукивала двумя небольшими деревянными палочками, внося в восточную мелодию испанский кастаньетный колорит.
        Съев свою порцию шашлыка, я, оставив отца за столиком, начал обследовать окрестности. Территорию ресторанчика окаймляли нагретые солнцем, терпко пахнущие самшитовые кусты. Находящийся между ними небольшой фонтанчик весь зарос водными растениями. В нем в изобилии плавали головастики. Только я решил заняться ими поближе, как резкий звук отвлек меня от охоты. Музыкантам этот аккомпанемент не мешал, а редкие посетители, вероятно, думали, что на кухне тоскует утка в ожидании залетного гурмана.
        Эти пронзительные крики взволновали лишь меня одного. По книгам я знал, что так кричит древесная лягушка. Я подошел к кусту, но голос смолк. Со стороны оркестра послышался очередной чечеточный фрагмент, и невидимый певец вновь ответил. Пытаясь его обнаружить, я засунул голову в самшитовые заросли. Лягушка снова замолчала. Казалось, я вижу каждую веточку, каждый сучок, каждый листик, но обладатель голоса прекрасно замаскировался.
        Отчаявшись его поймать, я подошел к отцу. Надо было спускаться в город. Чтобы не возвращаться без трофеев, я в освободившуюся бутылку посадил головастиков из фонтанчика. Кормил я их водными растениями. Через неделю у будущих лягушек начали появляться задние лапки, на которых виднелись крохотные присоски. Но тогда я так и не довез их до Москвы. За день до отъезда я поймал еще одну кавказскую достопримечательность - гамбузию, небольшую невзрачную рыбку, акклиматизированную у нас в стране специально для борьбы с малярийными комарами. Она была посажена вместе с головастиками. Оказалось, что благородное создание питалось не только личинками комаров. Когда мы добрались до столицы, в бутылке, еще слабо пахнувшей кахетинским, сидела лишь одна толстая гамбузия.



* * *


        Совершенно измученные жарой, липкой влагой и слепнями, мы наконец добрели до дома. Комендант, увидя фотоаппарат, стал шумно требовать, чтобы его увековечили на пленке. И посмотрев на тучи окружающих нас кровососов, сказал: «Вы меня с паутом сфотографируйте». Но почему-то нарушенная координация движений не позволила ему изловить слепня. Чтобы он отстал, я пару раз щелкнул затвором «Зенита». Удовлетворенный комендант удалился, и мы зашли в комнату, наскоро перекусили и с наслаждением растянулись поверх прохладных спальных мешков. Отдохнув, мы сели за работу - переписывать дневники и обрабатывать добытых за день птиц.
        Вечерело. Солнце скатилось к горизонту и рассерженным осьминогом уползло за далекие сопки. Густые синие сумерки наступили по-южному быстро. Вдали застучал дизель электростанции, на улицах зажглись фонари. За поселком из окрестных канав и луж вдруг разом зазвучали целые хоры квакш. Мне отчетливо представилось, что где-то совсем рядом в темноте сидят тысячи древесниц и, уставясь немигающими выпуклыми глазами на летние звезды, чуть не лопаются от любовных песен. Я, закончив препарировать последнюю птицу, взял поллитровую банку с крышкой, фонарик, надел болотные сапоги и вышел на ночной промысел. Лягушек просили привезти в Московский зоопарк и в живой уголок Дворца пионеров. На темных безлюдных улицах под редкими фонарями висели конусы желтого света, в которых плясали сотни ночных бабочек. Изредка на такую «танцплощадку» из темноты вылетала черная шелестящая летучая мышь, хватала насекомое и исчезала.
        Я остановился на окраине поселка у огромной лужи, которая, казалось, готова была выйти из берегов из-за мощных звуков, издаваемых сидящими в ней изнывающими от страсти лягушками. Улица здесь заканчивалась. Она упиралась в большой сарай, вероятно, склад, у которого, как пограничный столб, стоял последний фонарь. Дальше лежало безбрежное море густой теплой летней темноты. Я включил карманный фонарик, приготовил банку и пошел вдоль берега «водохранилища». Лягушки настолько хорошо замаскировались в прибрежной траве, что долгое время я лишь слышал их: по мере моего продвижения звуки орущих впереди меня квакш затихали, а за спиной невидимые амфибии вновь начинали «петь».
        Но вот и первый трофей. На мысочке сидела очаровательная, чуть больше пятачка лягушка и печально смотрела на тусклую лампочку у склада. Окрыленный успехом, я склонился к самой земле и медленно обошел лужу. Изредка у квакш не выдерживали нервы, они прыгали в воду и пытались спастись вплавь. Но их худосочные ножки были больше приспособлены для лазания по стеблям травы и ветвям кустарников, чем для передвижения в воде. Древесницы плыли, неуклюже гребя тонкими задними лапками. Передние конечности они плотно прижимали к телу, считая, вероятно, что их скорость от этого резко возрастает. Проплыв около метра, лягушки уставали и, растопырившись, застывали на поверхности воды. Тут-то я и хватал их.
        Квакши имели различную окраску. Преобладали оттенки зеленого - от легкомысленных салатовых до тех, в которых бывают окрашены казенные помещения. Другие цвета - серые, коричневые - встречались редко. Я наловил уже много лягушек. Но хор в луже гремел все так же мощно, и ухо не улавливало утраты части певцов. В банке было еще много места, поэтому я отвернул голенище «болотников» и залез в водоем. Лужа была неглубокая, со множеством островков - этакое Эгейское море в миниатюре. На этих клочках суши тоже сидели желанные амфибии. Я, как морской разбойник, нападал на острова и брал дань пленницами.
        Неожиданно двери сарая распахнулись, послышался шум голосов, и на улицу вылилась толпа народа. Строение оказалось местным клубом, в котором кончили «крутить» кино. Мне не хотелось привлекать внимания, поэтому я, выключив фонарик, застыл на середине лужи полуночной цаплей. Людей, выходящих из кинотеатра, слепила темнота, лишь наиболее зоркие усматривали посторонний предмет в знакомой луже, останавливались и громко обсуждали, чтобы это могло быть. Иногда их догадки были весьма близкими к истине и далеко не лестными для меня. Я, не шевелясь, стоял и терпел. Наконец даже самые любознательные зеваки разошлись. Я включил фонарик и продолжил охоту.
        Вдруг одинокая фигура приблизилась к берегу и позвала меня по имени. Я промолчал, подумав, что произошла ошибка. Действительно, в поселке я пробыл меньше суток, и практически никто меня здесь не знал, Сергей же был в общежитии. Но зов повторился. Я откликнулся и выбрался на берег. Передо мной на нетвердых ногах стоял комендант, культурно отдохнувший в кино.
        Но каково зрение! Прямо Соколиный Глаз! Однако выяснилось, что он уже семь лет как близорук, а очки не носит принципиально, так как постоянно их теряет.
        - Как же ты меня разглядел? - полюбопытствовал я.
        - Знакомые сказали, что какой-то дурак в луже сидит. Ну, я и подумал, наверняка это кто-нибудь из орангутологов. Вот и позвал. Да, - продолжал он, покачиваясь в темноте, - тут я для тебя кое-что поймал, - и вытащил из кармана папиросную коробку. В ней сидело несколько светлячков, задыхающихся в картонной никотиновой тюрьме, но еще слабо мерцавших. И хотя я был тронут комендантским подарком, первым делом высыпал полуживых насекомых в траву. Любитель природы не протестовал. Глядя на банку, набитую квакшами, он, вероятно, подумал, что всех животных я собираю большими партиями и мне нужны только свежие биологические экземпляры, так сказать, прямо с грядки, и вызвался показать место, где светящиеся жучки водились в изобилии. Мы вышли за околицу.
        Поселок остался позади и обозначался лишь заревом огней. Фиолетовая мягкая тьма сомкнулась за нами. В траве словно рассыпалось множество звезд. Каждая из них лежала под зеленым абажуром из листьев, а над ними носились, прихотливо танцуя, голубые кометы. Мы смотрели на миллионы светляков, на эту сверкающую метель, на летящие искры несуществующего фантастического костра. И мне, и моему шатающемуся спутнику не хотелось уходить.
        Неожиданно звук дизеля умолк, зарево над поселком погасло. Полночь. В это время здесь отключали электричество. Надо было возвращаться. Мы побрели в общежитие.
        Знакомство с животным миром родного края и прогулка по свежему воздуху пошли коменданту на пользу - он стал увереннее держаться на ногах. Сам же хозяин общежития, вероятно, считал такое свое состояние ненормальным. И как только мы добрались до дома, стал торопить меня поскорее покончить с квакшами, зафиксировав их в спирте. Узнав, что я собираюсь везти лягушек живьем, он помрачнел, пробурчал что-то о недобросовестности ученых, разбазаривающих вверенные им химические реактивы, и пошел искать равноценный заменитель к другим жильцам.
        Проводив крайне разочарованного коменданта, я стал пересаживать квакш в более просторное помещение - пятилитровую банку. Древесницы быстро освоили новую квартиру и расположились в ней под самой крышкой на горловине банки. Они свободно передвигались по стеклу, прилипая к гладкой поверхности не только присосками, но и всей поверхностью нижней стороны тела. Иногда то одна, то другая лягушка, вероятно, вспоминала о теплой луже, ее горловой резонатор раздувался, становясь по размерам почти с саму квакшу, и из банки слышался приглушенный стеклянной стенкой крякающий звук.
        Разнообразная окраска древесниц напомнила мне, что они, как каракатицы и хамелеоны, могут менять цвет своего тела. Я выбрал пепельно-серую квакшу, посадил ее на темно-зеленую обложку книги, лежащую у стены, обклеенной ужасными розовыми обоями, и принялся за дневник - надо было закончить записи сегодняшнего дня. Через полчаса я посмотрел, на месте ли лягушка. Она по-прежнему сидела на книге, но цвет ее изменился - по зеленовато-серому телу заструились тонкие, как жилки листа, бледно-розовые линии. Квакша, вероятно, считала, что такая окраска наиболее удачно сочетается с зеленой книгой и розовой стеной.
        Скоро древеснице надоело ублажать меня прихотливыми колерами. Она развернулась, с легкостью прыгнула, с поцелуйным звуком прилипла к стене и, лениво перебирая худыми ножками, не торопясь, пошла вверх. Квакша меланхолической походкой добралась до потолка и попыталась прогуляться по нему. Но этого не получилось - присоски на концах пальцев не цеплялись за побелку. Тогда она прошлась под самым потолком по периметру комнаты. Иногда квакша останавливалась и пробовала лапкой известковый слой - не прилипнет ли? Наконец лягушка замерла, плотно прижав к телу задние лапки, скрестила под несуществующим подбородком передние и положила на них голову. Теперь ни за что не скажешь, что это древесница - просто в углу комнаты у самого потолка неизвестно как вырос серо-зеленый листочек.
        Я снял ее со стены, посадил в отдельную банку, поставил на пол и лег спать. Утром обнаружилось, что там сидит темно-коричневая лягушка, очень похожая на овальную шоколадную конфету из подарочных наборов. Квакша изменила свою окраску под цвет линолеума, на котором стояла ее стеклянная квартира. Тогда я поставил банку на ярко-красную обложку тетради. Древесница приложила все старания, но в кумачовую превратиться не смогла и к вечеру стала лишь соломенно-желтой.
        Время пролетело быстро. Близился конец экспедиции. И вот мы уже в аэропорту Хабаровска. Оставался целый день до московского рейса. Весь багаж был сдан в камеру хранения. Отдали мы туда и посудину с квакшами, обернутую газетой, а сверху завязанную тряпочкой и таким образом замаскированную под банку с вареньем.
        Мы обошли весь город, делая остановки в книжных магазинах и точках общепита, искупались в Амуре и, переночевав в гостинице, утром появились в аэропорту. Дежурный, взглянув на наши квитанции, куда-то исчез и вскоре вернулся со своим напарником и двумя носильщиками. Все они уставились на нас, а потом наперебой стали спрашивать, кто же сидит в банке с вареньем. Оказывается, у них была беспокойная ночь. Квакши давали прощальный концерт, и камера хранения походила на птицеферму, специализирующуюся на выращивании уток.
        В Москве я раздал всех древесниц в зоопарк, во Дворец пионеров и моим приятелям-террариумистам. Себе я оставил самую талантливую в искусстве мимикрии лягушку. Она живет у меня до сих пор во влажном теплом террариуме, засаженным растениями. Летом я кормлю ее мухами и другими мелкими насекомыми, которых удается наловить, зимой - мотылем и мучным червем. Когда у нее особенно хорошее настроение, она из зеленой превращается в серую и поет громкие ночные серенады.


        Бархатный сезон



        Я уже целый час трудился, но рваная рана на толстой, как бублик, стальной дужке замка не увеличивалась. По правде говоря, инструмент для взлома был неподходящим. Мне попался стертый, тронутый коричневым бархатом ржавчины трехгранный напильник. Сюда бы ножовку по металлу - и всех дел на пять минут. А напильник не столько резал железо, сколько превращал его в опилки, переходя в это состояние и сам. Я пилил, отвлекая себя от монотонности работы воспоминанием о литературных героях, которые обрели свободу с помощью этого всеоткрывающего ключа. Наконец дужка лопнула, и мы вошли вовнутрь.
        Наш начальник Анатолий Иванович предполагал заняться на этом кордоне заповедника изучением редких приморских насекомых, я - кольцеванием птиц, третий член нашей небольшой экспедиции - лаборантка Ирина - должна была помогать нам.
        Внутри мы обнаружили спальню, гостиную, кухню и веранду. Везде, где нужно было постельное белье, занавески и скатерти, Были даже телевизор и холодильник, электричество, правда отсутствовало. Директор заповедника, отправляя нас сюда, на кордон, в небольшой одинокий белый домик, расположенный у подножия сопки на берегу Японского моря, объяснил, что ключ от замка находится под тазиком в бане, стоящей поблизости. Мы перебрали там все шайки, ведра, посмотрели также под вениками мочалками и прочими помывочными атрибутами, но ключа не нашли.
        Близился вечер, надо было готовить ужин, устраиваться на ночлег, и мы решились на взлом. Но приобретя таким, несколько романтическим способом жилище, мы потеряли замок. А ведь нам надо было уходить на целый день на полевые работы и оставлять дом открытым не хотелось. Поэтому на следующее утро меня командировали за целым замком в тот же поселок, откуда мы приехали вчера.
        Попутки здесь ходили нечасто, и я пошел по дороге, периодически присаживаясь отдохнуть у обочины и прислушиваясь, не догоняет ли меня машина. Но посторонних звуков не было. Невысокие дубовые леса на сопках ласково шелестели листвой под теплым сентябрьским ветерком. Не слышно было летнего заливистого птичьего пения, лишь изредка попискивали овсянки и синицы. Лес казался пустым.
        Я шел уже часа три. Шансы совершить полную пешую тридцатикилометровую прогулку все увеличивались, а перерывы на отдых на обочине все удлинялись. Эти паузы я решил использовать не только для бездумного любования живописной приморской осенью, но и для развития своих ораторских способностей. Дело в том, что сразу после этой поездки я должен был защищать диссертацию. Работа была давно напечатана, таблицы нарисованы, разослан автореферат. Чтобы время в экспедиции не проходило даром, я взял с собой текст доклада, который, как известно, играет немаловажную роль в процедуре защиты. Текст должен быть не только грамотно и лаконично написан, но и хорошо прочитан, желательно громким четким командирским голосом, которого у меня не было.
        А дальневосточная безлюдная тайга, раскинувшаяся на многие сотни километров, - прекрасное место для ораторских тренировок. И вот я, как Демосфен, удалившийся от людского общества, достал помятые листочки, набрал в легкие побольше воздуха и почти прокричал, четко выговаривая каждое слово: «Уважаемый председатель ученого совета, уважаемые члены ученого совета, товарищи!» И именно в этот миг из-за поворота дороги появился человек. Он, казалось, столь же опешил о начала моей речи, патетически зазвучавшей среди безмолвной тайги, как и я от неожиданного появления слушателя. Я первым преодолел смущение и попытался убедить незнакомца в своей безобидности, объяснив ему, зачем я здесь в лесу, тренируюсь в витийстве.
        Попутчик оказался лесником заповедника, возвращавшимся с обхода своего участка в поселок. Постепенно он смирился с мыслью, что ему придется добираться домой в компании со странствующим проповедником. По дороге он рассказал о себе.
        - Работа нравится, и платят неплохо, и сам себе хозяин. Только вот тигры совсем замучили. Пугают. То столкнешься с ним нос к носу, то идет он, проклятый, по твоему следу. Что? Нет, бог миловал, не нападал. Ни на меня, ни на моих товарищей. И самое главное, не знаешь, что у него на уме... Зверь есть зверь. И карабин никак не выдадут. Бюрократы! А как в тайге без карабина? Ведь кроме тигров в заповеднике водятся и медведи, и кабаны, и даже леопарды. И вообще, кого только не встретишь в этой глухомани, - сказал лесник, покосившись на меня, вероятно, вспоминая мои недавние риторические упражнения.
        Беседуя таким образом, периодически останавливаясь и прислушиваясь, не догоняет ли нас попутка, ныряя в распадки и поднимаясь на сопки, мы к вечеру добрались до поселка. Я купил замок и отправился обратно. Сразу же за окраиной меня догнал
«ЗИЛ», а через час я уже примеривал обнову к дому.
        Мои товарищи время даром не теряли. Анатолий Иванович успел поймать редкую, неизвестную науке муху микроскопических размеров и, рассматривая трофей под бинокуляром, расправлял ей крылышки. Ирина приготовила прекрасный ужин. Украшением стола были собранные на мелководье морские гребешки - экзотическое и в то же время очень простое с точки зрения кулинарного искусства блюдо. Чтобы его приготовить (и съесть), надо было ножом раскрыть створки моллюска. Внутри находился кружок сладковатого на вкус и похожего на каучук мускула-замыкателя.
        Мы поужинали и расселись на крыльце. Теплый безветренный вечер огромной тенью наползал из-за горизонта. Море бело-голубыми лапами лениво гладило серые песчаные пляжи. Корявые, как на японских гравюрах, сосны змеились по скалам ближайшего мыса. В устье речки плескалась рыба. Спокойное солнце скрылось за сопкой, а парус медленно плывущей яхты еще долго горел розово-желтым светом.
        Утро было облачное, ветреное и дождливое. Море штормило. Большие серые волны набрасывались на пляжи и жадно пожирали их. Было холодно, мокро и неуютно. В такую погоду все экскурсии отменялись, заняться было нечем, и я принялся топить баню.
        Прежде всего отыскал сухие щепочки и начал разжигать старинную чугунную печку, обложенную для большей теплоемкости круглыми булыжниками. Печка сразу же задымила. Плотный, грязно-серый дым повис под потолком. Пламя занялось, и я стал носить дрова из поленницы. Они были трухлявые и мокрые, что, естественно, не уменьшило количество дыма. Но печка потихоньку накалялась. Периодически я плевал на ее ржавый бок, и он лениво шипел.
        Дождь и ветер усилились. Облака шли плотными рядами, и иногда сквозь них прорывался солнечный луч, и тогда все вокруг менялось: изумрудно светилась зелень леса, сверкал влажный песок пляжей, огромные султаны волн сияли снежной белизной. Но тучи быстро затягивали просвет, оставляя единственную серую краску. А я снова шел с охапкой пористых, как губка, мокрых дров к бане. Только к вечеру в ней стало жарко. Дым исчез, а бока печки покраснели. Я последний раз вышел под дождь, срезал мокрые березовые ветки и сделал веник. В сыром предбаннике было хорошо от предвкушения сухого тепла. Ожидание порой гораздо приятнее свершения. Поэтому я раздевался медленно и даже с удовольствием ежился от падающих сквозь дырявую крышу шальных капель.
        Вошел вовнутрь. Жарища! Забрался на верхнюю полку и лег, положив под голову веник. За стеной ревет стихия, хлещет дождь, бушует пронизывающий ветер, можно сказать настоящий тайфун (кстати, позже по радио мы узнали, что это действительно был тайфун), а здесь тягучий смолистый жар ласкает тело. Благодать!
        От камней шло приятное тепло. Горячий пот струями катился между лопаток. Я не вытерпел этой сладостной пытки и выскочил на улицу. Холодные капли дождя, казалось, шипели, когда падали на плечи. Я постоял несколько минут, остыл и вновь побежал в парилку.
        Когда я чистый, но вконец измученный от жара, кипятка и веника шел к дому, последний луч заходящего солнца снова пробился сквозь облака и осветил часть моря и одинокий парус яхты.
        На следующий день снова засияло ласковое сентябрьское солнце, с моря потянул легкий ветерок, а волны засветились всевозможными сочетаниями синего и зеленого. Бархатный сезон продолжался. Продолжалась и наша работа. Анатолий Иванович исправно накалывал на булавки мух, я специальными паутинными сетками ловил птиц и кольцевал их, а Ирина занималась хозяйством. Однажды, пошарив в чулане нашего дома, я нашел там резиновую маску для подводного плавания и залез в море.
        На огромных серых валунах сидели коричневые и фиолетовые морские ежи, казавшиеся мягкими и бархатистыми, оранжевые морские звезды, актинии всевозможных цветов - от нежно-зеленых до густо-малиновых. Песчаное дно было усыпано морскими гребешками. В голубоватой толще серебристыми пузырьками висели мальки рыб.
        На подводной скале я обнаружил скопление гигантских устриц и набрал их целый пакет. У самого берега, на мелководье, я увидел, как змеевидное, покрытое присосками щупальце осьминога втянулось под камень. Огромный валун, под которым скрылся головоногий моллюск, перевернуть не удалось. Я засунул найденную на берегу палку под камень и попытался выковырнуть спрута. Неожиданно за палку дернули и стали медленно поворачивать. Сила рывка и все движения были до жути человеческими. У меня по спине пробежал холодок. Дегустировать осьминога расхотелось.
        На кордоне я решил продемонстрировать моим товарищам, как надо расправляться с устрицами. С этой процедурой я был знаком исключительно по литературным произведениям, в которых герои или героини света или полусвета очень изысканно поедали морской деликатес со льдом и лимоном, непременно запивая его бокалом легкого французского вина. Мне помнилось также, что створки устриц открывались очень легко. Я высыпал из мокрого пакета на пол свой улов. Моллюски загрохотали по доскам кусками застывшей лавы. В душу закралось сомнение. Не может быть, чтобы именно этими неподъемными булыжниками лакомилась, изящно отставив в сторону крохотный розовый мизинчик, какая-нибудь светская красотка. Кроме того, на створках моллюсков расположился целый подводный зоопарк. Копеечными монетками лежали устрицы-малютки, семечками висели гроздья мелких мидий, росли миниатюрные леса из водорослей, среди которых бродили крохотные крабы, морская звезда медленно поднимала лучи, ползали морские черви-нереисы. Не думаю, что вся эта живность сильно возбуждала аппетит прелестных литературных героинь.
        Я взял у начальника скальпель, ввел лезвие между створок, слегка нажал и - тонкое жало хирургического инструмента сломалось. Тогда я достал свой нож и попытался им отворить устрицу. Лезвие угрожающе пружинило, но моллюск не поддавался.
        Терпение моих товарищей истощилось. Анатолий Иванович, грустя о сломанном скальпеле, удалился к своим насекомым Ирина пошла приготовить что-нибудь более съедобное. Они, однако, скоро появились, встревоженные грохотом: это я при помощи топора добирался до деликатеса. Честно говоря, он не стоил таких усилий: на расколотой створке лежал крошечный, с пятачок, мускул-замыкатель - вся съедобная часть.
        Ирина с материнским участием посмотрела на обломки моего кулинарного искусства, на предмет столового прибора, который я еще судорожно сжимал за топорище, и позвала нас есть. Было тепло, и мы расположились на улице. Лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, сплели на грубых досках стола золотистую узорную скатерть.
        Неожиданно у нас появились гости. Сначала на сладкое прилетели докучливые мухи, а затем из-за угла дома, как эскадрилья тяжелых бомбардировщиков, выплыла стая шершней и, сделав несколько кругов, зашла на посадку на «аэродром» между тарелками. В ответственную минуту приземления мы старались не шевелиться, чтобы не разозлить ос. Скоро мы поняли, что перед нами не разбойники, а союзники. Огромные зловещего вида насекомые освоились на столе и принялись охотиться на мух. Шершень, заметив добычу, тяжело взлетал и в броске пытался поймать ее. Юркая муха почти всегда легко ускользала из его лап и шершень с громким щелчком падал на стол, но не отчаивался начинал погоню заново. Картина была такая, будто неповоротливый тихоходный трактор на стадионе пытается задавить мотоциклиста. Удачи у ос были так редки, что мне стало жаль их. Я вы просил у начальника энтомологические булавки, наловил с десяток мух и пригвоздил их к столу. Шершни тяжелым галопом, как забронированные средневековые рыцари, налетали на распятых мух, отрывали их и улетали за угол дома в свое гнездо. Через некоторое время оттуда вновь
раздавалось басовитое гудение, эскадрилья возвращалась.
        Анатолий Иванович прекратил мое содействие этим хищникам, когда они унесли вместе с мухами несколько дефицитных булавок. Шершни были явными дилетантами в этом промысле. Несколько раз в течение обеда к нам за стол прилетали охотницы-профессионалы - стремительные изящные небольшие осы. Они в легком пируэте грациозно хватали не успевших даже взлететь мух, моментально парализовывали их уколом жала и также молниеносно исчезали с добычей.
        Дни шли. Каждое утро нас будили мелодичными громкими трелями голубые сороки. Птицы шныряли вокруг дома, пытаясь найти что-нибудь съедобное. Я просыпался, открывал глаза и, лежа в спальнике, несколько минут рассматривал страницу японского журнала, прикрепленную к стене у моей кровати. На глянцевой бумаге была напечатана цветная фотография, выполненная в сумеречных розово-голубых тонах. На ней была изображена юная японская красавица. Меня она привлекла мечтательно-грустным взором и полным отсутствием одежды. Я окончательно пробуждался, вылезал из спальника, одевался и торопился к сеткам, чтобы поскорее окольцевать и освободить птиц.
        В долине перед сопками, уже чуть тронутыми красной, желтой, фиолетовой краской умирающих кленовых листьев, сказочными озерами лежали утренние туманы. Они медленно высыхали под лучами солнца. Кусты и деревья постепенно появлялись, как проявляется изображение на листе фотобумаги. Первым из тумана вырастало сухое дерево. Как только показывалась его вершина, на нее садилась стая черноголовых дубоносов и мелодичными свистами возвещала о начале дня.
        Мы ждали, когда спадет роса, высохнет трава и можно будет идти на экскурсию. Сигналом для выхода было пробуждение кобылки, жившей на поляне рядом с домом. Насекомое согревалось на солнце и начинало с треском заводной игрушки летать вокруг кордона оранжево сверкая крылышками. Несколько секунд полета, потом пауза - и кобылка падала, но у самой земли по бокам ее туловища вспыхивали, как стартовые двигатели, оранжевые огоньки крыльев, слышался треск, и она снова взмывала вверх.
        Мы делали вылазки в долины лесных речек, туда, где огромные стволы тополей колоннами уходили вверх, а между ними петляли прозрачные потоки. Деревья были увиты виноградными лозами с темно-вишневыми листьями и почти черными с сизым налетом гроздьями, матово светящимися в солнечных лучах. Однажды набив оскомину, мы больше не пробовали их, но удержаться не могли и рвали виноград для украшения обеденного стола.
        В долине, на лугах, среди редких кустов паслись косули. Под камнями жили полозы: узорчатые - цвета кофе с молоком и амурские - огромные, черные с желтыми перетяжками. В траве у луж зелеными шариками скакали крохотные, родившиеся в этом году квакши. На сухих прогреваемых местах под камнями обитало множество черных блестящих, словно лакированных сверчков. Если быстро приподнять камень, то они картечью раскатываются в разные стороны, стараясь спрятаться в любой норке или трещине в земле. Иногда в такое случайное убежище их набивалось столько, что всем места не хватало. И тогда начиналась драка: толстые сверчки лихорадочно отпихивали друг друга, лягаясь задними ногами так, что незадачливые соперники отлетали в стороны. Насекомые были похожи на солидных, усатых, одетых в черные фраки скрипачей, затеявших потасовку из-за инструмента работы Гварнери.
        На лугах мы пропадали целыми днями и возвращались на кордон, когда заходящее солнце золотило плывущие над землей нити паутины. Ужин проходил без гладиаторских боев - мухи и шершни уже спали. Дым костра серым шлейфом тянулся в долину, туда, где к утру возникало туманное озеро. В надвигающейся тьме разгорался костер, а с луга звучал оркестр маленьких помирившихся скрипачей.
        Кроме энтомологических коллекций мы собрали всякую живность, которую просили привезти знакомые из зоопарка и Дворца пионеров. Мною уже были пойманы полозы, квакши и жабы. В сетки попались белоглазки - маленькие пичуги, похожие на пеночек, но ярко-зеленого цвета с белыми кольцами из шелковистых перышек вокруг глаз. Оставалось самое сложное - довезти этот живой груз до столицы. Змей я держал в полотняном мешке, жаб и квакш - тоже в мешках, но во влажных. И тех и других можно было не кормить до самой Москвы - выдержат, холоднокровные существа все-таки.
        С птицами сложнее. И кормить и поить их надо постоянно и вовремя. Белоглазки жили в складной металлической сетке для яиц. С кормом все было в порядке. Хотя летом эти птицы питаются насекомыми, осенью они поедают различные плоды. Я кормил своих пленниц черными ягодами дальневосточной бузины, которая везде росла в изобилии. Все свободное время я посвящал сбору ягод: свежую бузину бросал в клетку, а излишки сушил на солнце, делая запас на дорогу. Белоглазки радостно попискивали, когда в их жилище лился очередной бузинный дождь, и тут же жадно начинали есть черные плоды.
        Труднее всего оказалось с поилками. Все обычные баночки были неудобны тем, что в них птицы немедленно начинали купаться, предварительно насыпав туда бузины. Белоглазки сразу ж становились похожими на стайку девчонок-первоклассниц, которые выяснили, что чернила из чернильницы-непроливайки все же могут вытекать. Из пузырьков и флаконов, найденных на берегу моря, я попытался соорудить автоматическую поилку, которая, давала бы воды ровно на один птичий глоток. Я трудился несколько дней, изготовив с десяток различных технических вариантов. Все они были невероятно уродливы и к тому же не работали. Поилки либо не давали воды совсем, либо окатывали жаждущих птичек целым водопадом. На счастье, у белоглазок был веселый спокойный нрав: они, озорно блестя глазками и тихонько попискивая, ели ягоды, ожидая, когда же будет испытываться очередная конструкция. Разуверившись в своих инженерных способностях я продолжал ставить в клетку баночку с водой, которую птиц все так же красили бузиной, прежде чем искупаться.
        Анатолий Иванович оказался прекрасным начальником. Он работал сам и не мешал работать другим. Утром после завтрака он обычно сидел и курил на скамеечке перед домом, дожидаясь, когда сойдет роса. Солнце поднималось выше, насекомые активизировались, и он, вооружившись сачком, выходил на охоту. Анатолий Иванович был крупнейшим в стране специалистом по двукрылым, проще говоря, по мухам, но не тем, что досаждают в точках общепита, а их диким сородичам. Особой любовью у него пользовались мухи, имеющие микроскопические размеры.
        Было интересно наблюдать, как Анатолий Иванович охотится: он шел по тропе, внимательно осматривая каждый листочек, каждую травинку - только так можно было обнаружить притаившуюся добычу. Я успевал проверить сетки, окольцевать птиц, собрать очередную порцию бузины белоглазкам и обсудить с Ириной меню на ужин, а Анатолий Иванович за это время продвигался по тропе всего метров на двести. Однажды он обнаружил на листве очень редкую мушку. Насекомое улетело, но он, хорошо изучив все мушиные повадки, знал, что она обязательно вернется. Так и случилось. Через два часа наш начальник дождался и поймал ее. Как и предполагалось, это оказался новый для науки вид.
        Анатолий Иванович отличался не только неутомимостью в ловле мух, но и потрясающей нетребовательностью к бытовым условиям и пище. Мои приятели, уже бывшие с ним в экспедиции, с ужасом вспоминали, как однажды неосмотрительно поручили ему закупку продуктов. Весь месяц пришлось питаться исключительно вермишелевым супом с копченостями из пакетиков, чаем и сахаром. Анатолий Иванович на этом корме весь срок проходил по своей охотничьей тропе, а его компаньоны едва не умерли от дистрофии.
        В эту экспедицию мне повезло. Ирина оказалась не только прекрасной лаборанткой - она кольцевала птиц и накалывала насекомых, но самое главное - прекрасной хозяйкой. После моих неудачных попыток с дарами моря она стала использовать только привычные продукты и готовила из них изумительно вкусные вещи. Меню ежедневно менялось, и к каждому блюду подавались какие-то удивительные специи, часть которых Ирина привезла с собой из Москвы, а часть собирала здесь - в лесу и на лугах.
        Однажды вечером только мы сели ужинать, как на кордоне появился непрошеный гость - хозяин нашего дома, лесник этого участка. Как выяснилось, он только что вернулся из отпуска, а директор заповедника не предупредил его, что на кордоне живут биологи из Москвы. Поэтому для работника лесной охраны было полной неожиданностью, что в его жилище поселились неизвестные личности, которые распилили замок, везде развесили клетки с птицами, расставили коробки с сушеными насекомыми, положили в погреб мешки с разной гадостью - змеями и лягушками, заняли все кровати, а на его личной постели, рядом с японкой спит самый несимпатичный тип, называющий себя орнитологом. Угнетенный столь разительными переменами, происшедшими в его отсутствие, помрачневший лесник очень неохотно дал себя уговорить сесть с нами за стол. Ужин был отменный. Ирина как будто предвидела гостя и превзошла саму себя в кулинарном искусстве.
        Осенние цветы стояли в изящной японской бутылке, найденной на берегу. Темно-вишневые листья как будто случайно, а на самом деле весьма продуманно чуть прикрывали аппетитную виноградную гроздь, лежавшую в алюминиевой миске. Салфетки заменяли ажурно вырезанные кусочки фильтровальной бумаги, одолженной у Анатолия Ивановича. Смирившийся со своей участью лесник постепенно оттаивал, а после салата из мертензии - невзрачной, но очень вкусной сизо-зеленой приморской травки и дикого лука, тушенки и макарон с соусом из молодых подберезовиков совсем подобрел. Но главное было впереди. К чаю подавались маленькие медово-желтые оладьи с малиновым вареньем. Мужчины молча поедали десерт, а Ирина с радостью хорошей хозяйки смотрела, как мы поглощаем ее творения.
        Желая как-то завязать разговор и расшевелить нашего гостя, она стала восхищаться природой Приморья. Здесь все так необычно, так красиво, так странно. Экзотические бабочки и птицы! А дары моря! А сопки! А тайфуны! Здесь можно увидеть, как дикий виноград обвивает березу, лианы актинидий добираются до вершин самых высоких кедров, а созревшие гроздья лимонника новогодними игрушками висят на елках. Здесь можно встретить совсем неожиданные растения. Вот сегодня утром она совсем недалеко от кордона увидела необычную даже для Дальнего Востока картину: кусты дикой малины с крупными, почти как у садовых сортов ягодами были увиты какими-то длинными ползучими лианами и широкими листьями. На стеблях этого странного растения висели большие, в два кулака, зеленые плоды. И знаете что это оказалось? Настоящие дикие тыквы! Вот они на столе - оладьи из дикой тыквы и варенье из дикой малины. Ну как, понравилось?
        После ее рассказа наш гость неожиданно впал в такую безысходную меланхолию, что, даже не поблагодарив за ужин, молча встал, оделся, взял карабин и ушел из дому. Мы никак не могли объяснить его поведение. Все так удачно складывалось, налаживались контакты и вот... Особенно недоумевала Ирина.
        Лесник развел костер на берегу моря, сел около него и на все наши просьбы и уговоры вернуться в дом никак не реагировал. Ночью его отчаяние, вероятно, достигло высшей степени, так как он начал стрелять в сторону Сахалина трассирующими пулями. Утром на том месте, где он сидел, мы нашли лишь теплое кострище да несколько гильз. Следы уходили к поселку.
        Мы узнали, что же с ним случилось, гораздо позже от директора заповедника. Оказывается, наш лесник был страстным садоводом. Дома у него были огромные плантации. Посадил он кое-что и у своего кордона. Но все лето был в отпуске и на свой лесной огород сумел выбраться только под осень, чтобы собрать урожай малины и тыкв...
        Природа, похоже, замерла в блаженном безделье, отдыхая от стремительных летних свадеб, рождений и возмужаний миллиардов живых существ. И как в саду старушки-волшебницы, куда попала Герда из «Сказки о Снежной Королеве», здесь, в Приморье, время как будто остановилось в вечном августовском лете. Небо безмятежно синело над вздыхающими голубыми валами, над лугами, в теплом воздухе медленно плыли длинные серебряные нити, а в зелени листьев не прибавлялось пурпура и золота. Прозрачными спокойными вечерами, когда первые звезды, появлявшиеся на небе, теплыми любопытными глазами заглядывали в нашу долину, дымчатые сумерки лугов оживали тысячами отдельных робких серенад, сливавшихся потом в торжественную и немного грустную мелодию огромного оркестра. Маленькие солидные скрипачи словно тосковали в надвигающейся тьме о недоступности звезд и о медленном, видимом лишь им одним умирании природы.
        Но пришли первые холодные утренники и в раскрасневшихся сопках по-осеннему зашумели птичьи стаи. Пришло время собираться и нам.
        Мы вытащили рюкзаки на дорогу и стали ждать попутку. Через полтора часа нас забрал огромный КамАЗ. Ирину с белоглазками мы посадили в кабину. Рюкзаки забросили в кузов и залезли туда сами. Тяжелый грузовик плавно тронулся. Сразу же стало холодно от набегающего воздуха, и пришлось натянуть свитера. Через десяток километров машина остановилась, и мы увидели, что натворил тайфун. Речка, через которую можно было перейти по камушкам, ревела, как Ниагара, беснуясь в бетонных опорах снесенного моста. В огромных водоворотах кружились обломки деревьев.
        Через водную преграду могли переправляться только такие могучие машины, как наша. На обоих берегах реки двумя стайками разноцветных божьих коровок сгрудились
«Москвичи», «Жигули» и «Запорожцы». Им дороги не было. Водители в зависимости от темперамента ожесточенно ругались, растерянно ходили по берегу или же философски спокойно смотрели на реку. Наш КамАЗ, снисходительно урча, миновал косячок малолитражек и медленно въехал в воду. Чувствовалось, как река навалилась на машину, пытаясь сдвинуть ее и унести. Грузовик медленно шел вперед. Неожиданно он осел и остановился: колеса попали в глубокую яму. КамАЗ дернулся вперед, потом назад, все сильнее погружаясь, и наконец заглох, когда вода дошла до мотора. Слышно было, как под кузовом бурлят волны и течение по дну катит валуны. Иногда они глухо ударяли по баллонам грузовика.
        Обладатели легковых автомобилей сочувственно смотрели на нас с обоих берегов. Было ясно, что нам самим отсюда не выбраться. Именно для таких аварийных случаев рядом с переправой дежурил огромный «Кировец». Трактор медленно заполз в реку, наш водитель вытащил из кузова толстый капроновый канат, прикрепил один конец к крюку КамАЗа, а другой бросил трактористу. Буксир медленно двинулся к берегу, из-под его колес стали выскакивать лягушками мокрые булыжники, трос натянулся, наша машина чуть подалась вперед, и тут канат лопнул. Размочаленные пряди извивались, как щупальца кальмара. Тракторист достал из-за кабины стальной трос. Железо выдержало, и грузовик выбрался на берег.
        Пока шофер проверял двигатель, наступили сумерки, а когда мы тронулись в путь, совсем стемнело. Желтый свет фар высвечивал горбатую спину дороги. Темные сопки вздымались и падали огромными волнами. Далеко вперед светилось зарево поселка. В кузове стало совсем свежо от ночного воздуха, перекатывающегося через крутой лоб КамАЗа. В кабине водитель включил портативный телевизор - для Ирины. И мы с Анатолием Ивановичем, сидя на трясущихся рюкзаках, смотрели через заднее стекло кабины на голубое пятнышко экрана, где беззвучно двигались бледные тени.


        Тугур - река рыбная



        Кому приходилось, путешествуя, забираться в «медвежьи углы», знает, как утомительна бывает дорога. Часто сутками ждешь в центральном аэропорту: нет погоды, самолетов или керосина. Неделями ночуешь в дощатых строениях местных аэровокзалов, каждое утро с тоской взирая на эскадрильи АН-2, мокнущих под обложным дождем, и проводя серые дни в бесконечных беседах с умирающими от скуки летчиками. Наконец добираешься до поселка, откуда тебя должен везти местный рейсовый автобус. И тут оказывается, что он в лучшем случае только что ушел и будет послезавтра, причем на него претендует батальон таких же страждущих, но менее груженых и поэтому более мобильных аборигенов, а в худшем случае - автобус сломан или рейс вообще отменен, так как недавние ливни размыли дороги, а водитель заболел. В довершение всего выясняется, что в населенном пункте нет гостиницы, а сельсовет, где можно отметить командировку, расположен километрах в сорока, к тому же сегодня суббота и он не работает, а полки сельпо, на запасы которого ты очень рассчитывал, ломятся только от серых макарон такого диаметра, что кажется они сделаны на
трубопрокатном заводе. Рядом с макаронами скучает остродефицитный в Москве зеленый горошек пяти сортов и шоколадные конфеты, настолько закостенелые, что честная продавщица принимает их обратно или меняет на другие продукты.
        Это, так сказать, один из обычных вариантов начала. Продолжение может быть более оптимистичным. А может и не быть.
        Но в этот раз мне повезло. Я очутился в глухой дальневосточной тайге ровно через сутки после того, как вылетел из Москвы. Первая посадка - в Комсомольске-на-Амуре. Через час после прибытия из аэропорта уходил «борт» (так здесь называют самолет) АН-2, а еще б?льшая удача - на него были билеты. И снова в полет.
        Правда, в «кукурузнике» не было такого комфорта, как на флагмане советского аэрофлота. Пришлось расположиться на скамейках, похожих на сиденья допотопных
«Побед» и «Москвичей» первых выпусков. Проход был завален рюкзаками, сумками и чемоданами: второй пилот заставил пассажиров всю тяжесть положить поближе к носу, чтобы, как он выразился, «самолет не кувырнулся». Летчики открыли дверь своей кабины, и все сидевшие в салоне с интересом наблюдали, как они вели машину - один держался за штурвал, жал на кнопки и педали, а другой читал газету. Пассажиры - завсегдатаи этой линии почти не смотрели в поцарапанные плексигласовые иллюминаторы: там давно примелькавшаяся для них картина - горная тайга, мари и реки. Знатоки следили за альтиметром, показывающим высоту полета, и спорили, на сколько машина провалится в очередную воздушную яму за следующей сопкой - на 50 или 100 м.
        Наконец АН-2 сел на земляной аэродром небольшого поселка. Мне удалось устроиться в крохотной гостинице для пилотов. Утром меня разбудили - на север, как раз туда, куда мне было нужно, шел патрульный вертолет пожарной охраны лесов. Я поговорил с вертолетчиками и стал переносить свои вещи к машине. В ней уже сидело пять мужиков - лесные пожарные. Они помогли мне затащить два моих рюкзака и ящик и, узнав, что я первый раз лечу на вертолете, уступили место у иллюминатора. Последним, залез механик, поднял за собой трап - хрупкую алюминиевую лестницу и захлопнул овальную дверцу. Загрохотал двигатель, послышался легкий посвист винта, и тени от лопастей заскользили по иллюминаторам. Вертолет плавно пошел вверх. Показался поселок, лежащий в стороне от аэродрома, потом речка, мари и дальние сопки.
        Машина чуть наклонилась и двинулась на север, к Тугуру. Мы плыли над лиственничной тайгой, над бескрайними моховыми болотами, над серыми лентами рек, обрамленными мохнатым бордюром из темно-зеленых елей и пихт. Изредка внизу виднелись старый лесовозные дороги, неестественно прямолинейно прорезающие леса. На марях они теряли свою уверенность и осторожно обходили аккуратные блюдца небольших озер.
        Примерно через час полета машина сделала круг и стала снижаться. В светлой зелени лиственничной тайги рядом с речным изгибом-кривуном показались два дома - метеостанция Бурукан. Вертолет спускался целясь колесами на белую шиферную крышу. При снижении все-таки выяснилось, что летчик не хочет ломать чердак дома округлым пузом «восьмерки», а садится на крошечную поляну, лежащую, казалось, у крыльца. Машина снижалась, дома из крохотных избушек превращались в огромные хоромы, тонкий лиственничный жердняк стремительно вытягивался вверху а посадочная площадка отползала в сторону. Из дома показалась фигурка и неторопливо двинулась к
«аэродрому». За ней пестрой стаей трусили собаки.
        Вертолет мягко ткнулся колесами во влажную землю большой поляны. Летчик не стал выключать двигатель, мужики помогли мне выгрузить вещи. Я махнул рукой пилоту и отвернулся, чтобы сор, поднимаемый воздушным вихрем, не попал в лицо. «Восьмерка», грохоча, взлетела, и трава на поляне забилась зеленым пламенем. Вертолет набрал высоту и исчез за сопкой.
        Ко мне подошла молодая женщина в сопровождении десятка огромных лаек. Я представился, объяснил, зачем забрался в эту глухомань. Хозяйка метеостанции Валентина пригласила меня в дом перекусить с дороги. К чаю были поданы огромные ломти удивительно вкусного, испеченного здесь же на метеостанции душистого белого хлеба и грандиозные рыбные котлеты.
        Неожиданно за дверью послышались тяжелые шаги и цокот собачьих когтей по доскам. Лайки, судя по всему, вертелись на крыльце, радостно встречая кого-то. Дверь распахнулась и вошел хозяин - невысокий, сутулый, крепкий человек лет сорока. Мой новый знакомый Виктор молча сел к столу, налил чаю и начал намазывать на хлеб чудовищное количество масла. Пока он этим старательно занимался, я рассмотрел его получше. Он был рус, кудряв, курнос и пронзительно голубоглаз. Ярко-рыжая вьющаяся борода росла от глаз до кадыка. Типичный коренной сибиряк. Может быть, даже старовер. Вон на шее тесемка - наверняка крест. Неразговорчивый метеоролог не торопясь умял свой бутерброд, потянул веревочку висящего на шее нательного креста, но из-под старой штормовки показалось вовсе не распятие, а крохотные женские часики. Он посмотрел на циферблат и ни к кому не обращаясь сказал: «Однако на срок надо идтить». Встал из-за стола и исчез за дверью.
        Заинтригованный, я обратился к Валентине за разъяснением. Оказалось, что «срок» - это строго определенное время передачи метеосводок. Работники станций через каждые четыре часа в одно и то же время снимают показания с приборов об атмосферном давлении, температуре воздуха, скорости и направлении ветра, облачности. Вся информация при помощи специальных таблиц переводится в цифры и морзянкой передается в единый центр, где она и обрабатывается.
        Мне стало любопытно, как составляется прогноз погоды, и я вышел на улицу. Виктор задумчиво смотрел на небо, по которому плыли облака. Дверь кухни отворилась, показалась Валя. «Нимбостратусы», - сказала она, глянув вверх. Как потом выяснилось, это было название облаков. Витя пошел к соседнему сараю измерять высоту облачности. В строении вместо ожидаемого мною радиолокатора стоял прибор, очень похожий на самогонный аппарат, но таких колоссальных размеров, что наверняка бы смог снабдить суточной нормой первача население небольшого городка. Но агрегат был вполне мирного назначения. Вместо спиртов и сивушных масел он вырабатывал водород, которым Виктор наполнил резиновый шар, наподобие детского, только раза в четыре больше.
        Взяв летательный аппарат, надутый строго определенной порцией легкого газа, Виктор вышел на улицу. Он вынул из кармана брюк секундомер, включил его и одновременно выпустил шар. Потом из другого кармана достал темные солнцезащитные очки и, нацепив их на нос, улегся на скамейку, стоящую у сарая, и стал задумчиво смотреть на уносящийся ввысь измерительный прибор. Проглянуло солнце, и мне подумалось, что профессия метеоролога мне бы подошла. Когда минут через пять крохотная точка шара скрылась в облаках, Виктор выключил секундомер, вздохнул и встал. Потом он пошел в
«служебку» - помещение, где обрабатывались показатели приборов и стояли рации, и по специальной таблице, зная время подъема шара, рассчитал высоту облачности. Он перевел все данные о погоде в цифры как раз вовремя: кустовая станция вызывала Бурукан.
        После «срока» мы снова пошли на кухню, где вскипел очередной чайник. За чаем хозяин метеостанции постепенно разговорился. Оказалось, что он мой ровесник - это борода придавала ему такую солидность. Никакой он не сибиряк, и не старовер, и вовсе не русский, а чистокровный немец. Судьба занесла его предков из Германии в Россию, в Поволжье, оттуда они перебрались в Казахстан, где и родился Виктор. Он объездил всю Сибирь и наконец осел здесь, на Дальнем Востоке. Виктор рассказывал, в каких местах он работал, я вспоминал о своих экспедициях, и так, за чаем и огромными котлетами, которые, как оказалось, были сделаны из тайменей и ленков, мы проговорили до следующего «срока».
        Вечерело. Валентина показала мне комнату, где мне предстояло жить. Я разложил свои вещи, расстелил на раскладушке «спальник» и вернулся на кухню, где уже передавший сводку Витя сидел у печки на невысокой скамейке, курил и ковырялся в забарахлившей бензопиле. Я пожелал ему спокойной ночи, на что в ответ услышал, что худших слов для дежурного на станции нельзя придумать: ведь проспать «срок» - это ЧП. Только тогда я понял, почему в доме такое обилие будильников: на кухне их было три штуки, в комнатах они встречались повсюду как поодиночке, так и небольшими стайками, тикающие на разные лады и смотрящие белыми глазами-циферблатами с подоконников, шкафов и полок.
        Я извинился за «спокойную ночь» и ушел в свою комнату, где разделся, залез в спальный мешок и утомленный стремительностью дороги Москва - Бурукан уснул как убитый.
        У меня оказался недобрый глаз. Среди ночи на дворе громыхнул выстрел, а через минуту в мою комнату ввалился хозяин и сказал: «Вставай, дело есть». Оказалось, что после передачи ночного «срока» Виктор, выйдя из служебки, увидел на фоне луны сову, сидящую на медной проволоке антенны. Он, помня из нашего разговора, что я собираю для Зоологического музея всех дальневосточных птиц, решил к утру сделать мне подарок и, достав карабин, выстрелил. Сова благополучно улетела, зато антенна оказалась перебитой. И мы всю ночь при свете карманного фонаря ремонтировали ее. Но следующий, утренний «срок» был передан вовремя. Так началась моя жизнь на Бурукане.
        Утром, когда я уходил в тайгу, меня предупредили: «Осторожней, не застрели вместо сохатого или медведя Ржавую, она где-то рядом бродит». На станции кроме собак жила еще и кобыла, которая числилась в инвентарной описи под номером 72 и стоила по этому же документу 250 рублей. Прошлой осенью Ржавую подрал медведь. С тех пор она жила на правах инвалида, паслась в окрестностях, умело избегая теперь встреч не только с таежными хищниками, но и с хозяевами. Правда, часто по утрам она подходила к станции и, пользуясь старой дружбой с собаками, безнаказанно пожирала различные малосъедобные вещи. Ее любимым занятием был грабеж умывальника. Уже на третий день она слопала мое мыло, неосмотрительно оставленное там. Иногда Ржавая выходила на разбой и средь бела дня. Наиболее дерзкой ее операцией следует считать ликвидацию двухведерной кастрюли компота, сваренного Валей и поставленного охлаждаться в ручей, текущий рядом с домом. Кобыла бесшумно прокралась по воде и молниеносно выпила все два ведра десерта.
        Начались мои трудовые будни. Я облазил окрестные мари, дурманящие резким запахом багульника, светлые ветреные лиственничники и сумрачные замшелые пихтарники. Виктор для далеких походов выдал мне одну их своих собак - белоснежную лайку по кличке Байкал. Пес был по-собачьему возрасту мой ровесник и с таким же интересом бродил по тайге. Он помогал мне искать гнезда птиц, и вообще с ним было не скучно. Витя на этот счет имел свое мнение: «В случае чего медведь Байкала первого есть начнет, а у тебя будет лишний шанс еще раз выстрелить или убежать». Говорил он так не без основания: весь берег реки был выбит звериными тропами. Правда, сейчас звери встречались редко. Заметно прибавлялось их осенью, когда они с ягодных марей перебирались к реке, по которой на нерест шла кета.
        Однажды после очередной вылазки на марь, где мы с Байкалом перекопали гектар мха в поисках гнезда редкой птицы, я застал Виктора сидящим на лежанке для наблюдений за высотой облачности. Он озабоченно и с некоторой грустью смотрел на свору собак. Летом собаки для охотника обуза - только корми их. Вот зимой это первые помощники промысловиков. Хоть по соболю, хоть по сохатому. Лайки примостились у бревенчатой стены «агрегатки» - небольшого строения, где стоял генератор, питавший электричеством метеостанцию. Псы смотрели на Виктора. В их скучноватых глазах можно было прочесть примерно следующее: «Ну сегодня-то мы сыты, а что завтра?» Штатный наблюдатель за облаками вздохнул. Из всех рыбных запасов оставался только один небольшой таймень. Надо было добывать собакам еду.
        Ранним утром следующего дня в серовато-зеленых сумерках мы, груженные тяжелыми канистрами с бензином, шли по тропе к реке. Пара надежных лаек бежала следом. Эта поездка мне была как нельзя кстати. Ведь за все время пребывания здесь я обследовал только около километра реки. Берега Тугура почти непроходимы из-за упавших деревьев и множества впадающих в него ручьев, через которые без лодки не переправиться.
        Вот и бухта. Здесь в утреннем тумане плавала алюминиевая «Казанка», а также и другие плавсредства: долбленый из ствола тополя нанайский «бат» и длинное уродливое ржавое сооружение, которое сделали умельцы геологи, стоявшие в прошлом году неподалеку от метеостанции. Оно было сварено из разрезанных вдоль половинок железных бочек. Судно имело очень неприглядный вид, непечатное название и прекрасные мореходные качества. Особенно хороша была эта лодка для прохождения мелких перекатов. В нее-то мы и погрузились.
        Витя проверил мотор, залил в запасные бачки бензин, привязал карабин как самую ценную вещь длинной веревкой на случай «оверкиля», накрыл толстым брезентом рюкзаки, и мы отчалили. Загрохотал мотор. Лодка пошла вверх по течению, оставляя сзади сизый дымок и расходящиеся белые буруны волн. Солнце коснулось вершин сопок, на которых розово светились сухие стволы лиственниц. Туман уползал с середины реки и жался к берегам.
        Поднимались мы вверх по течению долго - все выбирали место. Наконец лодка пристала за очередным кривуном. Мы отпустили собак и стали ждать - не послышится ли лай. Тогда быстрее заводи мотор и за поворот - наперерез спасающемуся вплавь, уходящему от погони зверю. Но тайга молчала. Витя решил не терять времени даром и достал откуда-то с носа лодки спиннинг. Инструмент был, очевидно, изготовлен все теми же умельцами геологами и входил в состав табельного имущества судна. Изящное английское слово «спиннинг» никак не вязалось с внешним видом этого орудия лова, впрочем, как и с дальневосточной тайгой. Правда, здесь, в затерянных уголках на паровых дореволюционных драгах, на ложках и кружках, вымываемых иногда современными старателями из старых отвалов, на котлах салотопок, оставшихся на месте бывших факторий, довольно часто встречались английские слова. Да что говорить - в небольшом поселке, стоящем на берегу Охотского моря, куда когда-то заходили американские зверобои, и поныне живет большая семья эвенков со звучной фамилией Гутчинсон.
        Но я отвлекся от спиннинга. На толстенной грубо обструганной полуметровой палке, там, где конструктору подсказала интуиция, проволокой была прикреплена катушка, умело выточенная из поршня тракторного двигателя. На ней помещалось около пятнадцати метров лески, толстой, как бельевая веревка. К концу жилки была привязана приманка - рабочая часть десертной ложки с огромным самодельным, похожим на небольшой якорь тройником, с которого не сорвался бы и ихтиозавр. Я знал, что в Тугуре много рыбы, но никогда не подозревал, что она здесь ловится такими дремучими снастями, где в качестве наживки используются столовые приборы.
        Витя отошел к заливчику, где течение было слабое, и стал бросать блесну, вернее ложку, в воду. При третьем забросе он как-то буднично зацепил приличную щуку. В призрачной воде было видно, как рыба упирается, широко раскрыв пасть, раздвинув в стороны жаберные крышки и дергая всем телом. Но все детали спиннинга были сработаны хотя и топорно, зато очень прочно, и щука в конце концов оказалась на берегу. Она открывала пасть и чуть не бросалась на нас. Я еще раз подивился мудрости создателя спиннинга, рассчитанного на крупную добычу. Витя, используя толстое удилище, как дубину, оглушил вытащенное страшилище и продолжал промысел. Через несколько минут он точно так же расправился со второй щукой, а потом и с третьей. Все щуки были одинаковые, точно штампованные - около восьмидесяти сантиметров в длину.
        От однообразия такой ловли мне стало скучно, и я пошел по берегу посмотреть, какие птицы здесь обитают. На середине заливчика плавала гагара, над ней кружила скопа. На вершине прибрежного ивового куста пела овсянка-дубовник, а ниже, на ветвях, нависающих над самой водой, ходила, тихонько попискивая и качая хвостиком, желтая трясогузка. Неожиданно этот орнитологический мир нарушился. В воде под трясогузкой с хлопком возник белый бурун, оттуда вверх взлетела щука и через мгновение исчезла вместе с птицей в пасти. Желтые перышки, как лепестки одуванчика, качались на успокаивающейся воде. Витя, тоже наблюдавший эту сцену, ничего, по своему обыкновению, не сказал, но посуровел. Он поймал еще несколько щук, хотя еды для собак, на мой взгляд, у нас было достаточно. Этих он дубиной-спиннингом оглушил, как мне показалось, с некоторым ожесточением.
        Лая мы так и не услышали. Усталые и мокрые собаки вернулись часа через два. Они подошли к хозяину, виновато виляя хвостами: нет, мол, лосей. Охота на сегодня не удалась. Зато рыбалка оказалась успешной. Нос лодки был завален зубастыми, похожими на крокодилов щуками.
        Вытащив из реки очередной трофей, Витя запустил руку себе за воротник, потянул за веревочку часы и объявил, что пора возвращаться. Мы залезли в лодку, позвали собак и оттолкнулись от берега. Мой приятель решил сэкономить бензин и стал сплавляться по стремительной речке, не заводя мотора. Пока Витя поднимал его, чтобы «сапог» не цеплялся за дно и не тормозил движение лодки, наше уродливое суденышко, пройдя кривун, развернулось поперек реки так, что корма вместе с моим товарищем оказалась у берега, а нос, где находились я, собаки и рыба, - ближе к середине Тугура.
        С берега склонялась подмытая водой огромная береза. Толстые сучья ее касались воды, которая била вокруг веселыми фонтанчиками. Такие деревья здесь зовут
«гребенками». Их ветки часто «вычесывают» из лодок вещи, а то и незадачливых путешественников. До носа нашего судна береза не доставала, я и собаки были в безопасности. А вот у Вити положение незавидное: упереться в надвигающиеся сучья нельзя - перевернется лодка, прыгнуть за борт - там вода плюс четыре градуса, и к тому же он плавает, как топор.
        Клепаный борт ударился о березу. Витя не стал ни отталкиваться от нее, ни прыгать за борт, а с ловкостью ласки, приседая и изгибаясь, преодолел частокол березовых сучьев. На последнем этапе, так сказать на финишной прямой, ветка дерева сдернула с него красную вязаную шапочку, и она взметнулась над рекой судейским флажком. Витя обернулся, выбросил руку и достал болтающийся над рекой головной убор уже как приз победителю соревнований скоростного преодоления «гребенок». Потом, отдышавшись, закурил, достал со дна лодки сбитое из двух досок корявое весло и вытолкал судно на середину реки, подальше от берега. Видимо, одного рекорда в этот день ему было достаточно.
        Бросив окурок в воду, он стал копаться в моторе - свеча верхнего цилиндра барахлила. Мне же было предложено попытать рыбацкого счастья - побросать блесну. Витя вспомнил, что с лодки можно поймать тайменя, и сменил насадку. Вместо аккуратной, обтекаемой, удобной во рту десертной ложки была привязана специальная блесна: длинное, с ладонь, медное корытце, залитое свинцом, с тройником еще более чудовищных размеров. Блесну, по-видимому, делали все те же геологи. На ее медной оболочке ножовкой был нанесен грубый сетчатый узор, изображавший рыбью чешую. Кроме того, автор, чтобы вовсе уверить хищника, что этот кусок металла имеет отношение к ихтиологии, керном вычеканил органы зрения. Увидя блесну, напоминающую рашпиль с глазами, я подумал, что ею можно добыть рыбу только при прямом попадании, но промолчал, решив во всем довериться Вите.
        Первый взмах спиннинга - и блесна упала на дно лодки, а на катушке образовалась
«борода» из спутанной лески. Витя тактично промолчал. Второй заброс был более удачным - насадка попала в воду и была вытащена оттуда. Рыбалка началась.
        Шумела река. Подо дном лодки глухо стучали сносимые быстрым течением камни Солнце клонилось к закату и добавляло всем краскам оттенок меди. Наша лодка, тихонько поскрипывая, обходила все перекаты, «гребенки» и заломы. Морды псов, дремлющих на куче щук, были усталые и чуть виноватые. Витя копался в моторе, а я продолжал рыбалку, с интересом наблюдая, как он инстинктивно съеживается и пригибается, когда полукилограммовая блесна с неторопливостью летящего утюга порхала над его головой. Но опасения его были напрасны. У меня появился опыт. Я уже почти перестал делать «бороды», и кусок металлолома летел примерно туда, куда я его посылал. Правда, увлекшись, я иногда добрасывал блесну до берега, но тут же спохватывался, дергал леску, и пучеглазая приманка огромной желтой лягушкой тяжело прыгала в воду.
        Честно говоря, я расценивал это занятие как полезное для здоровья атлетическое упражнение, что-то вроде метания молота. Еще пару забросов - и кончу это сумасшедшее развлечение. Уже силы на исходе - вон блесна упала в воду метрах в трех от лодки. Лениво кручу катушку спиннинга, когда-то бывшую частью трак тора. Приманку уже видно в прозрачной коричневатой воде Она нелепо дергается в метре от борта, распугивая все живое своей омерзительной неестественностью абстрактной скульптуры, выполненной в технике «автогеном по металлу». Но тут из-под лодки появляется огромная, стального цвета голова, пасть рыбины медленно раскрывается, я вижу черную дыру глотки и жаберные дуги. У меня холодеет в животе, а в этой огромной, как ведро, пасти тайменя исчезает блесна. Приманку мне жалко, поэтому я бросаю спиннинг, хватаю руками леску и тяну изо всех сил. Мне удается дважды поднять над поверхностью воды рыбью голову.
        Вероятно, в пылу единоборства, я что-то мычал, так как Витя оставил мотор и обернулся. У него была хорошая реакция, но пуля угодила лишь в центр кругов на воде - туда, где мгновением раньше скрылся таймень. Я стоял, счастливо улыбаясь, держа в руке полкило цветных металлов, честно отвоеванных в рукопашной схватке с речным хищником. У неразговорчивого Вити на этот раз хватило слов до самой нашей бухты. Всю дорогу он доходчиво объяснял мне, что не надо было хватать леску руками, а следовало тащить рыбу при помощи удилища. Тогда бы двадцатикилограммовый таймень - почетный трофей даже для Тугура, может быть, и не сорвался.
        А я сидел на скользких холодных щуках, рассеянно слушал Витю, гладил собаку, а перед глазами еще стояла чудовищная пасть, хватающая блесну.
        Время на метеостанции пролетело быстро. Я закончил свою работу. В условленный день из-за сопки послышался вибрирующий звук двигателя, а затем показалась сама
«восьмерка». Пилот, как и прежде, не выключал мотора, ожидая, когда я погружусь. Я пожал руку Виктору, поблагодарил Валентину и залез в машину. В алюминиевой утробе вертолета на этот раз сидели геологи. Вертолет пошел вверх, домики метеостанции превращались в посылочные ящики, в сигаретные пачки, в спичечные коробки. А совсем рядом с ними текла тонкая серо-коричневая струйка - Тугур.
        Через час вертолет сел в поселке. Я переночевал у знакомого летчика. Утром на завтрак хозяйка подала жареных карасей и щуку вполне приличных по местным понятиям размеров, но гораздо меньше тех, которые ловятся в Тугуре.
        Через шесть часов я уже был в Хабаровске. До рейса на Москву оставалось время, и я побродил по набережной Амура, наблюдая за рыболовами. Каждый из них имел по три-четыре превосходные удочки, а их легкие пластиковые спиннинги были снабжены самыми современными катушками. В воды Амура уходили тончайшие, как паутинки, лески. Но рыбаки в большинстве своем бездействовали, лишь созерцая концы ловчих инструментов, направленных на реку, как ружейные стволы на неприятеля. Только у одного задергался поплавок, и счастливец вытащил небольшую, с ладонь, рыбку - колючего сомика-касатку. Я, находясь под впечатлением Тугура, подумал, что он, конечно, выпустит этого малька. Но рыбак деловито достал из изящного портфеля, в котором он носил приманку, добычу и свой обед, плоскогубцы и старательно обломал касатке шипы, очевидно, для того, чтобы она занимала меньше места, и спрятал ее в портфель. Другие рыбаки, стоящие рядом, открыто завидовали. А я наконец понял, что возвращаюсь домой к цивилизации.
        И через сутки, в Москве, придя на пруды в Воронцовском парке я уже без удивления смотрел, как восторженные взрослые дяди ловят карасей, гольцов и ротанов размером с мизинец. И вспоминал Тугур - рыбную реку.


        Флинт



        Стих грохот мотора, и громадная, окрашенная в буро-зеленый цвет машина замерла над бруствером. С траков гусениц на дно окопа медленно осыпались земля и желтые березовые листья. Дверь железной коробки вездехода открылась, и геологи, возвращающиеся в поселок с дальнего маршрута, тупо уставились на многорядную систему траншей, и окопов, вырытых здесь вокруг охотничьей избушки на Западной Камчатке, вдалеке от населенных пунктов, на границе березового леса и тундры. Разведчики земных недр почувствовали, что обитатели зимовья всерьез приготовились к затяжным военным действиям.
        На крыльцо вышел Юрик - лаборант нашей экспедиции. Он дымил трубкой, набитой махоркой. На плече у Юры сидела сова и смотрела на гостей единственным желтым глазом.



* * *


        Нас троих забросил в эту глухомань случайный вертолет. Летчики твердо пообещали прилететь за нами через две недели. Но вертолет вместе с бравыми авиаторами так и не появился. Судьба сжалилась над нами, послав через полтора месяца геологический вездеход, тем самым сняв вопрос о нашей зимовке, тем более что все сроки командировки давно истекли.
        Наша сова была найдена в первый же день недалеко от избушки. У нее дробью был выбит один глаз. Птица называлась ястребиной совой за длинный хвост и поперечно-полосатый рисунок на груди. «Тельняшка» и отсутствие одного глаза дали нам повод, не долго фантазируя, окрестить ее Флинтом, но, конечно же, не в честь известного советского орнитолога, а в честь его тезки - знаменитого пирата.
        У совы из-за контузии возник новый, философский взгляд на мир. Она перестала бояться людей и могла часами сидеть на плече у кого-нибудь, а чаще всего у Юрика. У нее было свое место в углу избушки, куда сову помещали только под вечер. Флинт сидел там тихо, лишь светящийся желтый глаз выдавал его присутствие.
        Беспомощную птицу решено было везти в Москву. Тут же возник естественный вопрос о кормежке Флинта. Первые дни эта проблема не стояла остро, поскольку к самому порогу зимовья подошел заяц. Мы не лицемерили и не сетовали на его неосторожность, так как и Флинту и нам понравилась зайчатина. Сова сдержанно брала кусочек сырого мяса мохнатой лапой, вооруженной когтями, похожими на рыболовные крючки четырнадцатого номера, и начинала есть, зажмуриваясь от удовольствия. Когда заяц кончился, появилась забота добывать пищу Флинту.
        Нашему пленнику повезло. На Камчатке в тот год было очень много полевок. Такой резкий подъем интенсивности размножения отмечается раз в 4 - 6 лет. Численность полевок в этот период резко возрастает, они теряют осторожность и становятся более заметными. В окрестностях нашего зимовья стебли борщевика - огромной, до трех метров высотой, травы - были обгрызены полевками, словно здесь трудилось множество минибобров. Мы знали, что ястребиные совы питаются в основном мелкими грызунами. Но мышеловок у нас не было, а добыть без ловушек вездесущих, но неуловимых быстрых полевок мы не могли.
        В лесу слышался шорох - сотни лапок шелестели опавшей березовой листвой. Иногда можно было увидеть и самих зверьков - они серыми ружейными пыжами проносились через поляны. Раз такую, неосторожно перебегающую через дорогу полевку мне удалось застрелить полузарядом мелкой дроби. Обнаружив, что пахнущего порохом зверька Флинт поедает с удовольствием, я стал специально на них охотиться. Грызуны посещали помойку у избушки: они искали, чем там поживиться. Вот здесь-то я и устроил засаду, затаиваясь неподалеку с ружьем наготове. Ожидание было напряженным, так как зверь всегда появлялся внезапно. Он выскакивал из зарослей и молниеносно с голодным писком исчезал в недрах помойки. Насытившись, полевка так же стремительно скрывалась под ближайшим кустом. Требовалась хорошая реакция, чтобы удачно выполнить стрелково-стендовое упражнение «бегущая мышь». Сидя в засаде, я пришел к выводу, что охотничий азарт вовсе не зависит от размеров добычи. Важно лишь, чтобы трофей действительно был нужен стрелку, а сам успех целиком зависел от выдержки и реакции охотника. А так все равно кого выслеживать - слона, волка или
мышь.
        Обещанный вертолет все не появлялся, патроны кончались, и их оставили только для охоты на крупную дичь, вот почему ружейный промысел полевок пришлось прекратить. Мы вспомнили, каким способом ловят мелких грызунов в научных целях. В земле вырывают канавки глубиной и шириной 30 - 40 см и длиной несколько десятков метров. В концах земляного желоба вкапывают ведро или металлический цилиндр, из которого зверьки не могут выбраться. Наш лаборант Юра немного напутал размеры, и у него получились окопы полного профиля, соединенные ходами сообщений. Но полевки и в них ловились исправно. Теперь-то Флинт был сыт.
        Хуже дело обстояло с нами. Вертолет все не летел. Продукты кончались. Мы съели привезенный с собой хлеб и начали подбираться к запасам, которые хранились в зимовье с незапамятных времен - нескольким твердым, как бетон, громадным буханкам, превращенным мышами в настоящие хлебные дома с холлами, извилистыми коридорами, спальнями и прочими удобствами. Мы расчленяли мышиные жилища на отдельные блоки, выбирая из них самые съедобные, остальные прятали, надеясь (как впоследствии выяснилось, тщетно), что до них очередь не дойдет и нас вывезут раньше.
        Юра при возведении фортификационных сооружений наткнулся на культурный слой, образованный несколькими поколениями местных охотников. В этой археологической свалке была масса полезных вещей и среди прочего трехметровый кусок капроновой рыболовной сети. Мы привязали ее на палку, полученный таким образом флаг опустили в реку, и с этого момента угроза голодной смерти миновала.
        Дежурный каждый день проверял сетку и вынимал из нее улов - пару трехкилограммовых рыбин лососевой породы под названием кижуч. Больше этой суточной прожиточной нормы река нам, к сожалению, не отпускала. Кижуч - проходная рыба, которая живет в море, а икру мечет в реках недалеко от устья. Этой рыбе не нужно больших жировых запасов - своеобразного топлива для подъема на большие расстояния вверх по течению реки, как, например, кете или горбуше. Поэтому кижуч очень постная рыба, и уже через час после еды нас снова посещали мысли об обещанном, но не прилетевшем вертолете. Один Флинт, скоро ставший полноправным членом нашей экспедиции, не участвовал в послеобеденных разговорах о том, как бы нам отсюда выбраться. Сова была всегда сыта, так как запас полевок в тундре, а следовательно, и в Юриных окопах был неисчерпаем.
        Но голод голодом, а работа прежде всего. В экспедиции каждый занимался своим делом. Володя изучал осенний пролет птиц на Западной Камчатке. Он оплел, как паук, все окрестные березы тонкими, почти невидимыми капроновыми сетями и затем терпеливо выпутывал из них птиц, чтобы потом, промерив, взвесив и окольцевав, отпустить их на свободу.
        Юрик был по штатному расписанию лаборантом и помогал нам в работе. Он оказался страшным домоседом. В первый же день, едва переступив порог избушки, он обрезал ножом задники своих прекрасных новых туфель, превратив их таким нехитрым способом в домашние шлепанцы, а также отодрал рукава у своей куртки, сделав из нее удобную душегрейку. После этого он затопил печку и стал готовить рагу из того самого излишне любопытного зайца. Всю экспедицию он занимался кулинарными экспериментами, редко выходя из избушки. В свободное время он сидел на крыльце, читая «Письма Плиния Младшего», или же смотрел на далекие сопки, на падающие березовые листья, дымя трубкой, которую он сначала набивал «Нептуном», а потом, когда табак кончился, махоркой. Мы старались не отвлекать Юрика научной работой, считая, что в экспедиции приготовление пищи - самая ответственная и важная задача.
        Я облазил все окрестности, собирая птиц для Зоомузея, стараясь добыть что-нибудь покрупнее, так как для научных целей требовалась только шкурка, мясо же доставалось нам. Куропаток было мало, к тому же у меня был более опытный конкурент - лисица. Она жила неподалеку и каждое утро делала трехкилометровый обход по охотничьей тропе, которая проходила под проводами линии телефонной связи, тянущейся над тундрой. Спозаранку куропатки летели с мест ночевок на ягодники и одна-две разбивались о провода. Несколько раз я пытался опередить лисицу, но она всегда успевала раньше, на что указывали свежие перья найденных и съеденных ею птиц.
        Мы сидели в избушке уже ровно месяц. Продукты почти полностью кончились, и мы доедали остатки мышиных хлебных домов. Лишь Флинт растолстел. Он весь день дремал в углу избушки, а под вечер, когда мы укладывались спать, разевал розовую пасть, мигал желтым глазом и слабым верещанием требовал полевок. Их-то у нас было пока в изобилии.
        Наш зоопарк постепенно пополнялся. Однажды мы совершили далекую вылазку на берег Охотского моря и сеткой поймали шесть камнешарок - пестрых короткоклювых коренастых куличков, похожих на миниатюрных уточек. Птицы названы так за одну интересную особенность поведения. В поисках пищи - мелких рачков, моллюсков, насекомых, пауков - они переворачивают прибрежные камешки, поддевая их клювом и отбрасывая в сторону.
        Мы развесили на шестах у самой воды сетку-паутинку и, не торопясь, пошли к стайке камнешарок. Как и все представители куличиного племени, они не отличались особым интеллектом. Глупые птицы, не взлетая, уходили от нас пешком, по пути отшвыривая камешки, как команда футболистов в пестрых майках, разыгрывающая сложную комбинацию. Когда они очутились недалеко от ворот - нашей сетки, мы вмешались в игру, спугнув стаю. Птицы повисли в ячейках ловчей снасти. Камнешаркам подвязали крылья, чтобы они не могли летать. В избушке мы отгородили им угол, а для развлечения положили несколько камешков. Кулики, казалось, были помешаны на футболе - целый день из угла слышались тихий топот лапок и шуршание по полу камешков - птицы отрабатывали сложные пасы.
        Зато третий наш экспонат тихим нравом не отличался. Раз в сетку, погнавшись за синицей, влетел сокол-чеглок. Его мы держали взаперти, в ящике с полотняными стенками, чтобы он не видел людей. Дело в том, что как только в поле зрения сокола попадал человек, он разражался пронзительными криками, возмущаясь своим пленением. После непродолжительной паузы птица орала уже в другой тональности, требуя есть. Он, как и Флинт, ежедневно получал порцию полевок.
        Близкая зима припорошила далекие сопки снегом. Солнце расстилало на полянах золотые ковры, а в тени деревьев лежали серебряные покрывала из сухой заиндевелой травы. Светило каждый вечер умирало у ребристого горизонта, пылая немыслимыми красками. Однажды Юрик, самый поэтичный из нас, не выдержал и, выпросив у Володи два карандаша - синий и красный и тетрадный листок в «клеточку», полез на крышу избушки рисовать закат.



* * *


        Мы покормили наших спасителей-геологов жареным кижучем, а Юрик отдал им остатки махорки. В вездеход были погружены все вещи, коллекции, клетки с камнешарками и чеглоком. Лишь Флинт, как равноправный член экспедиции, сидел на рюкзаке и смотрел единственным глазом вперед на дорогу, на хлюпающие под гусеницами болота, на темные озерки, на глупых, уже белеющих на зиму куропаток, вылетающих из-под тупого рыла машины на улицы поселка, до которого мы наконец-то добрались.
        Вездеход с ревом несся по главному проспекту. Поселок выглядел празднично - на стенах домов, на подоконниках, на бельевых веревках висели кумачовыми флагами распластанные подвяливающиеся тушки рыбы. Гуляющие пацаны ели фантастические бутерброды с красной икрой, намазанной на хлеб двухсантиметровым слоем, не компенсирующей, впрочем, хроническую нехватку здесь фруктов. Парни равнодушно смотрели на текущую через поселок речку, где на перекатах теснились блестящие рыбьи спины, или лениво бросали камни, стараясь попасть в плывущего у берега страшного зубаря - самца горбуши.
        В тот же день мы самолетом местной линии добрались до Петропавловска-на-Камчатке. После утрамбованных спальников, прокопченного потолка, соседства самодельного зоопарка и проблематичности питания гостиница «Авача» была для нас земным раем. Мы ввалились в светлый холл пиратской толпой. Флинт, как и положено, был впереди: он сидел на плече у Юры. Пока мы заполняли документы, сова неподвижно сидела на брошенной на полированный стол безрукавке нашего лаборанта. Изредка какой-нибудь спешащий человек ловил желтый взгляд Флинта, испуганно останавливался, встряхивался, как будто отгоняя от себя наваждение, и, углубившись в свои деловые мысли, шел дальше. Устроившись в номере, помывшись в ванне и разместив птиц, мы поехали в аэропорт за билетами.
        Тем временем горничная, посетившая наши апартаменты, начала свое знакомство с орнитофауной Камчатки. В ванне резвилась стайка камнешарок, гоняя по эмалированной поверхности пробку. В комнате излишне любопытная сотрудница гостиницы неосмотрительно открыла створки тумбочек. Из первой на нее осуждающе посмотрел сонный Флинт, из второй на бедную женщину закричал, жалуясь на свою неволю, чеглок.
        К моменту нашего возвращения вся гостиница знала, что мы в номере содержим уток, а также филинов и орлов, бросающихся на людей. Но гнев администрации нам был уже не страшен - мы взяли билеты на утренний московский рейс.


        Батя



        Бессильно опустив руку на упругий бок «Тани», я прикрыл глаза. Легкие волны плескались совсем рядом. Лодка, увлекаемая течением, плавно покачивалась на воде. Болели мышцы всего тела. Коротенькие весла без уключин, похожие на ракетки для игры в пинг-понг, быстро утомляли гребца. Суденышко польского производства по паспорту значилась, как «лодка надувная одноместная «Таня». Мои дальневосточные приятели звали ее короче: «Таня-одноместная». Для небольших водоемов (прудов, стариц, проток) это была незаменимая посудина - легкая и очень маневренная. Она служила не только на воде, но и на суше. Перевернув ее, можно было с комфортом отдыхать на мягком резиновом днище.
        Ранним утром я прошел с десяток километров вверх по течению реки, неся «Таню» в рюкзаке, потом надул ее и стал сплавляться, по пути считая выводки уток. До метеостанции, где я квартировал у своих друзей, оставалось не более километра. Но поднялся встречный ветер, и сильно парусившая лодка почти не продвигалась вперед. Я легонько шевелил в воде коротышками-веслами, экономя силы для последнего рывка. Вся живность в тридцатиградусный полуденный зной попряталась. Тайга, утром звеневшая птичьим многоголосьем, сейчас молчала. Слышался лишь свист ветра в серебряных стволах лиственничного сухостоя. Только из прибрежных ивняков все так же бодро выкрикивала свои звучные трели бурая пеночка. В еще по-весеннему холодной реке виднелись зигзаги плывущих гадюк. Змеи, приподняв головы над водой, перебирались на лето с сопок на болота.
        Неожиданно из-за поворота стремительно вылетел нарядный желто-синий катер. В нем сидело двое. Человек за рулем был очень массивен, поэтому лодка заметно кренилась на левый борт. Судно приблизилось. Я был восхищен его щегольской отделкой - даже носовая утка была выполнена в форме осетра.
        Гаргантюа с трудом повернулся и громовым голосом, перекрывающим шум мотора, осведомился, не нужна ли мне помощь, и предложил подвезти. Он, видимо, считал, что в таких лодках могут плавать лишь люди, потерпевшие кораблекрушение. Я отказался: мне было стыдно изменять верной «Тане». Шикарный корабль развернулся и исчез.
        Я познакомился с хозяином катера через час, когда наконец добрался до метеостанции. Его габариты еще раз поразили меня. Высокий рост этого пожилого человека скрадывался непомерной толщиной. Огромная, как котел, голова крепилась к туловищу без какого-либо намека на шею, курносое лицо было обожжено загаром, начинающие седеть волосы были подстрижены под «горшок», светло-голубые глаза смотрели из-под густых выгоревших бровей. Одежда его состояла из-старой ковбойки, растянутых на коленях тренировочных штанов и легкомысленной детской панамки. Владелец катера оказался начальником артели старателей. Узнав, что в его подчинении находится десяток участков, разбросанных по тайге, я поинтересовался, нельзя ли мне попасть туда. Начальник обещал перевезти меня через озеро до базы, откуда постоянно на участки ходили машины.
        Но желанная поездка не состоялась так скоро, как хотелось бы. Низкие тучи опустились на сопки, подул холодный ветер, и частый дождь зашуршал по мари, запузырился по реке, занавесил тайгу колеблющейся сероватой кисеей. Озеро штормило. Гул слышался даже на метеостанции, за восемь километров от него. В бинокль были видны белые гребни частых волн. Даже замечательный катер не прошел бы сейчас через озеро. Надо было ждать.
        Батю (так за глаза звали старатели своего начальника) хозяева станции поселили в маленькой летней кухне, почему-то называемой на Дальнем Востоке чаеваркой. Строение стояло на высоком крутом берегу реки. Когда Батя лез в свое жилище, казалось, что тяжелый танк совершает рейд по горной местности. Батя отдышался и с трудом протиснулся в дверной проем, который совсем не был рассчитан на такую комплекцию. Он жил в чаеварке, как под домашним арестом, трое суток. Хозяйка регулярно поставляла наверх, в «камеру», еду. Иногда его навещал более изящный помощник Петька - моторист и постоянный спутник. Батя ел, спал, изредка выходил под дождь, а во время свиданий резался с ординарцем в карты - в «петуха». Тогда из чаеварки периодически слышались крики птицы, в честь которой была названа азартная игра: звонкое кукареканье Петьки или хриплый, больше похожий на рев быка голос Бати.

«Камерная» жизнь, регулярность питания и избыток сна привели к тому, что Батя еще больше отяжелел. На четвертую ночь железные ножки кровати, на которой он спал, прошили тронутый гнилью пол. Комфорт и душевный покои начальника артели были нарушены, и он решил двигаться домой, тем более что дождь стал стихать. Батя поблагодарил хозяев, как медведь, скатился с горы и, пыхтя, залез в свой катер. Погрузились и мы с Петькой. Начальник занял свое место за штурвалом, мотор заревел, и судно, легко набрав ход, помчалось вниз по реке. Сзади между двух расходящихся бурунов стремительно уменьшалось здание метеостанции с хозяевами на крыльце.
        Озеро еще штормило. Крутые волны неожиданно вырастали перед катером, как забор в ночной деревне перед путником. Судно с ходу упиралось в эту мгновенно возникающую стену и раздвигало ее тупым носом. На миг серое небо и далекие зеленые сопки исчезали: мутная, как кофе с молоком, волна набегала на лобовое стекло. Часть воды объемом в несколько ведер перекатывалась прямо на нас, поэтому Батя решил ехать не через середину озера, а вдоль берега. Путь здесь был длиннее, зато намного спокойнее, без водных процедур. По пологим прибрежным волнам катер пошел ровно, плавно переваливаясь, как грузовик на вспаханном поле.
        Неожиданно он остановился. Мель. Сзади за кормой будто кто плеснул туши - винт зарылся в мягкий черный ил. Петька и я спрыгнули в воду. Здесь было теплее - озеро еще не успело остыть. Ноги увязали в мягком иле, и мы, Петька с одного борта, я с другого, с трудом стали толкать тяжелый катер, вполголоса ругая дождь, шторм и вес Бати. Неожиданно Петька исчез под водой. Я сделал шаг и тоже провалился в подводную яму. Винт, вырвавшись из липкого илистого плена, заработал во всю мощь, и лодка устремилась вперед. С левого борта, держась руками за уключину, полоскался я, с правого - Петька. Батя сначала удостоверился, что катер вышел на оперативный простор, и только потом, приглушив мотор, занялся спасательными работами. Он, не вставая, протянул свои огромные лапы, без напряжения поднял нас, перенес через борта и бережно опустил на сиденье.
        Дождь прошел. Волнение стихало. Мы с Петькой, сняв мокрые рубашки и прижавшись спинами к теплому кожуху мотора, наблюдали, как приближается поселок старателей. Не успело судно причалить, как к нему побежали люди - помочь пришвартоваться, вытащить вещи и Батю. Чувствовалось, что его здесь уважали.
        В поселке повсюду виднелись грузовики, трактора, и экскаваторы различной степени разобранности, вокруг них копошились промасленные механики. Из открытых дверей мастерских бело-синей зарницей отсвечивал огонь электросварки. У бензохранилища стояли «Уралы» с огромными, явно самодельными прямоугольными цистернами вместо кузовов.
        Вдалеке от базы, где-нибудь в зажатом сопками распадке или на мари, у задохшегося от торфа ручья располагались столовая, баня, бараки, мастерские и самое главное -
«прибор», на который днем и ночью бульдозеры беспрерывно толкали и толкали «пески» - серый, покрытый глиной гравий, с которого вода запруженной речушки вымывала, отсеивала и осаживала чуть зеленоватые крупинки золота. Их не видели ни бульдозеристы, ни шоферы, ни рабочие мастерских. «Снимать» золото с опечатанного
«прибора» могли только три человека на каждом участке - начальник, главный инженер и охранник.
        Каждый вечер дежурный с базы выходил на радиосвязь с начальниками участков и задавал единственный вопрос: «Как идет металл?» Все были заинтересованы в нем - от Бати до повара, ведь каждый получал с общей выработки всей артели по трудодням, которые к концу сезона оборачивались в тысячи. Но такая метаморфоза происходила только при условии, что золото осаждалось на лотках промывочных машин без перебоев. Поэтому здесь нередко можно было видеть, как повар несет рабочему бульдозеристу судки с горячим обедом, а в то время, как тот перекусывает, сам садится за рычаги машины.
        Батя был прирожденным организатором и пользовался непоколебимым авторитетом. Проведя в артелях на Дальнем Востоке почти всю жизнь, он прекрасно знал все тонкости добычи драгоценного металла, сам был классным шофером и трактористом. Батя сплотил весь коллектив артели так, что он работал безотказно и в самых критических ситуациях выдавал свои ежедневные килограммы. Народ здесь работал без лозунгов, не за страх и не за совесть, а исключительно за деньги, за очень большие деньги.
        Каждый в артели отлично исполнял свое дело, вкладывая двенадцать часов в сутки и имея два выходных за весь сезон - один на 1 мая, другой - на 7 ноября. Бывшие
«зэки», попавшие в артель, говорили, что в «зонах» было легче. Если рабочий оказывался профессионально непригоден, что. впрочем, бывало крайне редко, его переводили в подсобные рабочие - «шныри». И хотя там трудодней меньше, все равно к концу срока он не будет внакладе. А если человек просто ленив, следовал немедленный расчет с фантастически низкой зарплатой - что-то типа 5 рублей в день. Вопрос с дисциплиной, таким образом, никогда в артели не стоял. Проблемы возникали при наборе кадров. Желающих на самые «дорогие» профессии - бульдозеристов, шоферов, токарей - было хоть отбавляй, прямо настоящий конкурс.
        У Бати было чутье на людей. Он мог забраковать человека с документами высочайшей квалификации, но взять в шоферы полуграмотного забулдыгу, которого недавно лишили прав. Однажды перед «приемной» комиссией предстал молодой человек, просившийся в бульдозеристы. Он с гордостью положил на стол новенький диплом недавно оконченного технического вуза. Молодой человек чем-то не понравился двум помощникам Бати, но начальник артели вступился за него:
        - Тракторист он хороший, машину любой модели с закрытыми глазами разбирает и собирает. И бульдозерист неплохой, - продолжал он, - а корочки эти, - и Батя небрежно двинул новенькую синюю книжечку огромной ладонью, - он купил, я проверял. Так что берем.
        К новичкам Батя применял самые жестокие дисциплинарные меры, производя своеобразную селекцию. Он знал, что человек, удержавшийся после сезона каторжной работы, будет приезжать сюда постоянно. Новичок втянется, будет полгода жить на западе, отдыхая на кавказских, крымских и прибалтийских курортах, строя себе и детям кооперативы, ежегодно меняя машины, охотясь за модными гарнитурами или же стремительно просаживая по ресторанам заработанные тысячи. А потом всю зиму он с нетерпением будет ждать весны, а с ней и вызова из артели. С ветеранами Батя был либералом. С некоторыми из них он начинал артельное дело.
        Один раз его старый товарищ совершил один из самых страшных грехов - напился. Бригадир принял решение - отчислить из артели. На этот раз Батя стал защищать нарушителя:
        - Да что он видит, этот бульдозерист, - играл Батя несвойственную ему роль адвоката, - Все полгода у него болота, сломанные трактора, соляр да нигрол. Он даже стрижется наголо, чтобы голову от мазута легче отмывать - все время с головой в мотор залазит. Давайте его оставим. Все-таки первый раз за семь лет. А чтобы авторитет бригадира не подрывать, переведем этого бульдозериста на другой участок.
        В артели зарабатывал себе на кооперативную квартиру и сын Бати. Отец определил его водителем бензовоза в самую глухую точку и виделся с сыном раз в неделю, когда тот приводил свой «бензак» на базу. Я наблюдал их встречу: Батя орал на своего отпрыска за то, что тот брал с собой в дорогу ружье - охота в артели была привилегией начальства.
        Батя на первый взгляд не сильно интересовался делами артели, во всем доверяя помощникам. У него недавно появилось хобби - свиньи и огурцы. Он собрал толковых плотников и самолично руководил строительством свинарника и теплицы. Зная его организаторские способности, можно было предположить, что в скором времени старатели станут питаться бужениной, ветчиной и свежими огурчиками.
        На базе Батя обычно сидел в сарае, где по стенам висели километры рыболовных сетей, а по углам стояли десятки лодочных моторов. Здесь он с ординарцем играл в
«петуха». В случае возникновения аварийной ситуации, когда по какой-либо причине
«металл» не шел, Батя активизировался. Об этом на базе все узнавали по его хриплому реву - начальник артели отдавал приказы. Появлялись отсутствующие люди, машины, запчасти, продукты, горючее, и в конечном итоге усыхающий было золотой ручеек вновь набирал силу, и артель продолжала давать план.
        Справедливости ради надо сказать, что крик Бати слышался нечасто. В артели работали грамотные инженеры, администраторы, геологи, хозяйственники, а каждый рабочий имел минимум три специальности. Механики в таежных условиях переделывали и восстанавливали даже не из гаек, а, казалось, из молекул машины всевозможных марок, купленных где-то экономным завхозом по цене металлолома. Шоферы в случае необходимости вели огромные тяжелые грузовики через сопки, горные речки, болотную зыбь и по проседавшему под колесами влажному песку морских побережий. Повара из обычных продуктов готовили поистине ресторанные блюда.
        Показателем того, что артель работает успешно, были не рекламируемые рейсы вооруженных спецкурьеров в тайгу за снятым с «приборов» золотом. Потом металл попадал в город, откуда его также спецрейсом везли в столицу. Но все это я узнал позже, когда пожил среди старателей.
        А пока Петька для начала сводил меня в столовую, где нас накормили превосходным обедом: супом из горбуши, лосиным мясом с картошкой и компотом. На столах громоздились баррикады из пачек печенья, лежали россыпи конфет и стояли, тускло поблескивая смазкой, банки с тушенкой - все это было бесплатной добавкой к обеду. Но ее брали только шоферы в рейсы.
        Потом мы пошли в баню. Возле нее высились две деревянные горы: чурбаков и уже колотых дров. Между ними стоял «шнырь» и с помощью колуна зарабатывал свои трудодни - переводил одно состояние древесины в другое. В бане днем народа почти не было. Один полуголый шофер, приехавший из ночного рейса, что-то стирал, а рядом другой, в кепке, сапогах и промасленной робе, промывал горячей водой засорившийся радиатор автомобиля.
        На следующее утро Батя сказал мне, что он, инженеры и охранник едут на морское побережье поохотиться и могут взять меня. Я с радостью согласился. Машина сначала пробиралась мимо старых отвалов, похожих на гигантские огородные гряды, где вместо почвы был гравий, а вместо морковки и лука росли десятиметровые ивы и березы, затем проползла мимо полуразрушенной огромной паровой драги, на которой в давние времена мыли золото то ли китайцы, то ли японцы, то ли американцы.
        Сверкнув влажным глазом, заложив за спину рога, перелетел через дорогу перед самым радиатором машины северный олень. Охранник, никогда не расстававшийся с пистолетом, успел только расстегнуть кобуру, а серая шкура зверя мелькала уже далеко в стороне.
        Деревья становились все ниже, воздух терял лесные запахи и наполнялся холодной свежестью. Машина выехала к морю. На сером гравии бурели валы выброшенных водорослей. Волны набегали на берег, как табуны белогривых кобылиц.
        Грузовик двинулся по дороге, идущей вдоль побережья. На обочине стояли покосившиеся столбы старой телефонной линии, на которых сидели орланы. Проводов между столбами не было, как не было и поселков, которые они когда-то соединяли. Через каждые десять - пятнадцать километров попадались скелеты рыбоперерабатывающих фабрик с истлевшими внутренностями: охристыми от ржавчины котлами для варки рыбы, съеденными коррозией дизелями, из которых свисали зеленые от окислов змеевики медных трубок. На местах бывших домов, как надгробия, стояли уцелевшие печные трубы.
        Настоящие кладбища находились на увалах вдалеке от моря. Ветер свистел в ставших серебряными от времени покосившихся деревянных крестах, на которых были вырезаны фамилии, даты рождения и смерти живших когда-то в поселках людей. Кусты кедрового стланика шумели среди крестов, как волны зеленого моря, разбиваясь о невысокие щебнистые холмики. Исчезли горбуша, сельдь и белуха, опустели, разрушились поселки рыбаков и зверобоев.
        Батя останавливал машину и собирал среди развалин домов железные костыли, нужные ему для постройки свинарника. Он заставлял это делать и нас. Артель находилась на полном хозрасчете, и начальник экономил на всем. Рвущийся на охоту народ тихо роптал, но железки собирал исправно, радуясь, что начальнику не пришла пока в голову мысль добывать заодно и кирпич из печных труб.
        Мы наконец доехали до поселка, стоящего в устье речки. Он также был полностью разрушен, но старатели под руководством Бати несколько лет назад основали здесь свою резиденцию. Они отреставрировали единственное пригодное для жилья строение - бывший хлев. В нем была поставлена печка и сооружены нары.

«Урал» остановился, и мы выгрузились. Батя хриплым голосом отдал распоряжения, в печке запылал огонь, и скоро закипел чай. Наскоро перекусив, старатели разобрали ружья и разбрелись по серым приморским пляжам.
        Стаи уток-турпанов черными стрелами проносились далеко от берега, но азартные охотники все же открыли огонь. Пока народ распугивал нерп и засевал дробью море, я сходил к чахлым лиственницам и добыл несколько интересных мелких птичек. Когда я вернулся, пролет уток кончился и пальба прекратилась. На столе лежала добыча - несколько черных как сажа турпанов. В доме никого не было - все столпились у речки. Оттуда слышался рокот - говорил Батя. В устье зашел косяк сельди, и он, заметив это, решил, что не худо будет подкормить малосольной селедочкой личный состав артели.
        Предложения, вернее, приказы Бати не обсуждались. Старатели разделись, залезли в воду, окружили косяк сеткой, а концы подбор привязали к крюкам «Урала». Машина медленно попятилась от реки, и кольцо поплавков стало сужаться. Но ячейки сетки были чуть шире рыбьих туловищ, и селедка сыпалась из нее в воду, как серебряные монеты из дырявого мешка. Батя посмотрел, молча развернулся и пошел к бывшему свинарнику играть с ординарцем в «петуха».
        Раз в неделю посланная Батей машина забирала меня из очередной таежной точки на базу. Там я первым делом шел в баню, потом в столовую, а после - к начальнику. Он расспрашивал меня о результатах работы, о дальнейших планах, рассматривал мою коллекцию - тушки птиц, не веря, что за этим можно приезжать из столицы, да еще получать за эту работу такую мизерную зарплату.
        Пришло время покинуть гостеприимный поселок. За мной с другого конца озера на лодке приехал работник метеостанции. Я поблагодарил начальника артели от лица науки за содействие, погрузил в лодку вещи, и мы отчалили. Батя сидел на скамейке у своего домика и наблюдал наш отъезд.
        Поверхность озера была без единой морщинки, точно полированная. Новый «Вихрь» разогнал нашу лодку до рекордной скорости. Когда мы были уже на середине озера, за кормой «Прогресса» показалась крошечная точка - отошедшая вслед за нами лодка. Но уже через пять минут можно было заметить, что носовая, утка этого судна мастерски сделана в форме осетра. Батя сидел в катере один, без ординарца, поэтому крен на левый борт был особенно заметен. Он что-то кричал, но из-за рева моторов слов нельзя было разобрать. Тогда Батя сделал крутой разворот и пошел на нас, как будто хотел таранить «Прогресс». Он махнул рукой, и пара забытых мной туристических ботинок, как два ядра, просвистели в воздухе и упали в лодку. Батя что-то проревел на прощание, катер развернулся и через несколько секунд исчез, оставив белый трассер вспененной воды.
        Батю я встретил через полгода в Москве. Он перебирался домой, в столицу, когда вода в реках и ручьях Дальнего Востока превращалась в лед и ни техника, ни люди не могли работать. Наступал «мертвый сезон» - полугодовой старательский отпуск, и рабочие артели, получив свои тысячи, разъезжались по всему Союзу. Одним из последних, уже по снегу, покидал базу Батя.
        В столице у него была роскошная кооперативная квартира и - чем Батя особенно гордился - машина марки «Форд». На импортный автомобиль начальник, по слухам, ухлопал всю зарплату за несколько лет.
        И вот зимой на одной из центральных московских улиц я увидел длинный серебристый лимузин с темными, как солнцезащитные очки, стеклами. Рядом стояла слоноподобная фигура. Одет Батя был вполне цивильно. Вместо привычной драной ковбойки, тренировочных штанов с пузырями на коленях и детской панамки на нем были шикарная дубленка, соболья шапка и джинсы. Импортные штаны такой необъятной ширины наверняка достались Бате не легче, чем «Форд». В этой одежде он вполне гармонировал с роскошной машиной, хотя по габаритам лучше бы сочетался с самосвалом. Бывший профессиональный шофер заботливо протер совершенно чистое блестящее лобовое стекло рукавом французской дубленки, открыл дверцу и, с трудом втиснувшись в салон, расползся по сиденью. Автомобиль беззвучно тронулся с места, сразу же набрав скорость. Он несся по улице, почти цепляя левым бортом промороженный асфальт.


        Таежное жилье

«Дойдешь до берега и поворачивай на восток, а там еще не много и избушка. Ее никак не минешь, она отовсюду хорошо видна». Сколько таких объяснений приходится слышать в экспедициях! И пробираешься ветвящимися тропами, ища пропадающую строчку человеческого следа на болоте, размышляя на развилках и всматриваясь, не мелькнет ли среди естественной вертикальности стволов плоская крыша.
        Жилье! Только вдали от городов и деревень наиболее полно чувствуешь, что такое жилье. И какое облегчение наступает, когда, совсем отчаявшись и решив, что где-то потерял нужную тропу или не там свернул, вдруг увидишь приземистое строение, блеснувшее крохотное оконце и чахлые березки на крыше. Жилье! Твои гиды немного ошиблись в направлении и расстоянии, но ты, ругавший их последний час пути и уже смирившийся с тем, что придется ночевать под открытым небом, а завтра возвращаться и искать, где же ты сбился с дороги, получаешь в подарок эту избушку с вросшими в землю стенами и просевшей крышей. Дверь, обитая старой телогрейкой, заботливо подперта лопатой. Значит, избушка пуста и в полном твоем распоряжении. Бросаешь у входа рюкзак, вешаешь на гвоздь ружье и, поклонившись низкому косяку, входишь в дом.
        Интерьер всех охотничьих избушек прост и одинаков. У входа располагается железная печка, у небольшого оконца - столик, у дальней стены - нары. Для начала надо сделать хороший веник и вымести мусор. В нем обязательно тускло поблескивают маленькими золотыми самородками битые капсюли и сереют тяжелые горошины дробин. Потом следует прибрать на подоконнике и полках. Здесь лежат просроченные, но из экономии не выброшенные лекарственные упаковки, пакеты с сухим лавровым листом, толстые, в бурых пятнах ржавчины иголки с суровыми нитками практичного черного цвета, огарки свечей и окаменевшие пачки соли.
        Разобравшись в наследстве, оставленном тебе предшественниками, можно затопить печку, поставить на огонь имеющийся в каждом зимовье помятый, закопченный, но обязательно целый, без дыр чайник, и, пока он закипает, разобрать рюкзак, расстелить спальник, и, сняв сапоги и обув легкие кеды, сесть на отполированную сотнями суконных штанов скамейку и бездумно смотреть в дверной проем, где, как пылинка в луче солнца, танцует самый первый и самый чуткий комар.
        Я жил, наверное, в сотне разных избушек, но только одну строил сам...
        - Этак мы никогда до места не доберемся, - сказал Витя, сбрасывая с плеча бензопилу. - Снимай рюкзак, здесь остановимся, отдохнем, а потом дальше потопаем.
        Виновником этой остановки был я. Горячее влажное марево, висевшее над моховым болотом, кочки и торчащие низкие лиственницы, за которые все время цеплялись ноги, совсем доконали меня. Очень хотелось пить. А за спиной рюкзак с инструментами, палаткой и едой на неделю - за такой срок мы собирались поставить зимовье на новом охотничьем участке моего приятеля. Вите еще труднее - у него рюкзак и бензопила, а это такая противная для переноски штука, особенно когда она лежит не на ватнике, а на штормовке, ткань которой - плохой амортизатор. Как пилу ни верти, всегда у нее найдется острый угол, который давит на плечо.
        Сначала я, как менее выносливый, а потом и Витя стали припадать у голубичных кустиков и рвать ягоды. Тяжелые, с тусклым сизым налетом, как у залежавшихся картечин, плоды моментально растворялись во рту, оставляя на языке кислый привкус. Одиночные ягоды не снимали, а лишь усиливали жажду. И Витя дал команду остановиться. Я с радостью сбросил в мох тяжелый, мокрый от пота рюкзак. Штормовка отлипла от спины, и теплый воздух потек между лопаток. Я сделал два шага и упал на колени перед кустом, на котором голубичная синь была самая плотная. На матовых поверхностях ягод оставались следы пальцев, как при дактилоскопической пробе. Я собирал голубику горстями и отправлял в рот кисло-сладкую массу со случайными зелеными листочками. У меня посинели ладони, как при кислородном голодании, штормовка стала походить на блузу художника-мариниста, а штаны были такие, словно я вылез из давильного чана с виноградом сорта «Изабелла».
        Витя лежал на кочке рядом со своей красной бензопилой, курил, лениво посматривал на меня из-под белесых ресниц, не глядя запускал в ближайший куст руку, беря оттуда, как из корзины, спелые ягоды.
        Жажда прошла. Я надел приятно холодивший спину рюкзак, помог Вите поудобней устроить на плече бензопилу, и мы пошли по мари дальше, равнодушно наступая синими кедами на миниатюрные виноградники.
        Безбрежная марь, покрытая сетью кочек, наконец-то кончилась, и мы подошли к подножию сопки. Под ногами захрустел сухой белый лишайник. С тропы вертикально вверх с треском поднялась глухарка.
        - Давай остановимся, посмотришь местную достопримечательность, - неожиданно предложил Витя. Мы освободились от поклажи, и он повел меня в сторону от тропы. Под ветвями одинокого большого куста кедрового стланика показалось низкое строение, похожее на вход в погреб.
        - Я это зимовье нашел уже после того, как выбрал место для своего, и очень обрадовался, - пояснил Витя, - значит, участок здесь отличный, ведь эта избушка принадлежала легендарной личности, прекрасному охотнику, знавшему толк в соболином промысле.
        Сначала я подумал, что у избушки раскатились бревна стен, а крыша сползла до самой земли, но, когда подошел ближе, понял, что ошибся, избушка оказалась целая, но всего в пять венцов. Стволы прислоненного к стене моего ружья возвышались над крышей.
        Внутри было темно, как в склепе. Строитель не счел нужным создавать излишнюю иллюминацию, оставив в качестве источника освещения только дверной проем. Низкий потолок заставлял передвигаться на манер гориллы, опираясь руками о землю, но и в таком положении я цеплялся спиной за потолок, хочется сказать - загривком, так как чувствовал себя в этой берлоге зверем. В углу вместо печи находился сложенный из камней очаг. Никаких других признаков культуры не было, если не считать зеленой, как соленый огурец, латунной гильзы 16-го калибра с длинной черной продольной щелью, за ненадобностью брошенной здесь. Я выполз из избушки и только тут заметил, что двери не было. Я вдохнул свежего воздуха и снова нырнул в темный лаз - проверить, куда же она делась. Над входом у самого потолка я нащупал полоску гнилой ткани - все что осталось от когда-то висевшей мешковины, завешивающей вход.
        Пока мы шли дальше по тропе, Витя рассказывал мне о хозяине этого зимовья. Избушку ставил обитавший когда-то в этих местах охотник, профессиональный браконьер, настоящий волк-одиночка. Выносливостью он обладал феноменальной, напарников не терпел и сам строил в тайге известные лишь ему такие вот берлоги и зимой кочевал по ним. Отменное здоровье позволяло ему за светлое время суток проходить огромные расстояния, расставляя и проверяя по пути капканы. Часто его путь пересекали свежие следы сохатого. Но он ни разу не стрелял зверя. Не из жалости, а из чисто принципиальных соображений, считая, что открыть банку тушенки по времени гораздо быстрее, чем догнать, застрелить и освежевать лося. Сэкономленное же время можно всецело посвятить соболям.
        Раз после сезона охоты, уже ранней весной он на попутном вертолете выбирался в ближайший поселок. Перекупщики давно его ждали. Ждала и предупрежденная кем-то милиция. Когда он вышел из вертолета, его окликнули. Охотник бросился к краю аэродрома, у которого начинался лес. Рванувшийся было за ним сержант его не догнал.
        Через полтора часа охотник вернулся в поселок и тут же был задержан милицией. В вещевом мешке, таком же плотном, как и тот, с которым он сходил с вертолета, была лишь туго скатанная телогрейка. А целый рюкзак «котов» - так браконьеры называют соболей - так и прошел мимо иркутских охотоведов, мимо ленинградского пушного аукциона.
        Уже с десяток лет его зимовья пустовали. То ли он все-таки попался более расторопному милиционеру, то ли подвело его здоровье, и он, заболев, так и остался в одном из многочисленных раскиданных по тайге логовищ, то ли провалился под лед, не заметив в зимних сумерках занесенной снежком промоины. А может, в соболиный год кто-то позавидовал его охотничьему фарту и в конце зимы встретил его на выходе из тайги...
        Мы прошли еще полчаса, и мой товарищ остановился на поляне, где располагался его склад стройматериалов и инструментов. Все это Витя перевез еще зимой на «Буране». Он осмотрел свое хозяйство и неожиданно стал ругаться, обращаясь к тайге:
        - Ну где же ты? Выходи! И чего ему, сволочи, надо было? - сказал он уже спокойным голосом, обращаясь ко мне. - Ты посмотри, что этот паразит натворил.
        Алюминиевая канистра была прокусана, и весь бензин вытек. Рядом лежал исполосованный когтями рулон рубероида.
        - Ну ладно, с этим ясно, - несколько поостыв, сказал Витя и пнул ногой разодранный рубероид и жеваную канистру, - Он думал, что там внутри что-то съедобное. А зачем лопату уволок? Ведь у меня здесь была отличная лопата, совковая. Слышь! - И мой товарищ снова заорал в сторону леса:- Хоть лопату-то отдай!
        Витя пошарил по соседним кустам и несколько успокоился, найдя вторую, нетронутую медведем железную канистру.
        - Если б он и эту кончил, пришлось бы нам лес валить «Дружбой-2», - и Витя показал на двуручную пилу, у которой зверь старательно обгрыз деревянные ручки.
        Рядом со стройплощадкой мы сняли брусничный дерн, обнажив каменистую почву, и развели костер. Я достал свою легкую капроновую австрийскую палатку и поставил ее в стороне, подальше от огня, чтобы случайная искра не прожгла крышу.
        Витя тем временем вбил колья недалеко от костра и привязал к ним кусок брезента так, чтобы полотнище уходило наклонно к земле в сторону от пламени. Он наломал мелких веточек, набросал их на землю под полог, а сверху накрыл штормовкой.
        Медный закат принес долгожданную прохладу. Солнце село, и осенним холодом потянуло с болота. Самые яркие и самые торопливые звезды повисли между ветвей. Летучая мышь зашелестела пергаментными крыльями над поляной. Я залез в нарядную палатку, подложил под себя для мягкости свитер и заснул.
        Проснулся я от стужи августовской ночи. Пластиковый пол палатки был холодный и скользкий, как каток. Багровые сполохи костра двигались по капроновой стене. Я надел все теплые вещи, которые нашел в рюкзаках, но все равно мерз. Пришлось выбираться наружу, поближе к костру. Мой приятель сладко спал. Тепло костра, отраженное наклонным брезентом, обогревало Витю. Он лежал в майке и легких тренировочных штанах. Стараясь не разбудить его, я пристроился у огня, думая соснуть хоть часок. Но, оказалось, что главным в устройстве такого ночлега был не источник тепла, а наклонный кусок ткани. Без него один бок моего тела грелся, зато другой покрывался инеем. Проснувшийся под утро Витя посмотрел на мои мучения и уступил мне место под пологом.
        Очнулся я от грохота «Дружбы» - мой товарищ начал работать, пользуясь утренней прохладой. У костра в двух котелках стоял завтрак - макароны с тушенкой и чай. На черной, маслянистой от копоти поверхности сосудов оседали сизые снежинки пепла. Комары уже нещадно кусались. Это была еще одна причина моего пробуждения. Я умылся в ручье, позавтракал и стал ошкуривать топором стволы поваленных лиственниц. На желтоватой древесине, округляясь, проступали бесцветные капли смолы.
        Солнце приближалось к зениту, жара усиливалась, и мы пошли за мхом на прохладное болото.
        Человек удивительно быстро уродует природу. Еще вчера здесь шумела тайга, и ошалевший от безделья медведь рвал рубероид, пил бензин и крал лопаты, а сегодня на поляне бледно-желтые бревна, обломанные сучья с увядающей нежной хвоей, клубы темно-красной коры и зеленые стожки мха, напоминающие кладбищенские холмики. И все это за один день. И в то же время было приятно, что здесь, в глухой тайге, рождается настоящее человеческое жилище. Не холодная палатка-однодневка, не комфортный, но до абсурда примитивный полог Вити, а настоящий, хотя и очень маленький дом, в котором можно жить не только летом, но жестокой дальневосточной зимой. Это чувство первостроителя хорошо знакомо деревенским плотникам, тем, кто возводит дом от первых венцов до конька крыши. Аналогичное ощущение, правда притупленное, испытывают и жители крупных городов, доделывающих новую квартиру. Но закладка жилья в глухомани - это особое наслаждение. И мне было очень приятно почувствовать себя Юрием Долгоруким, Ромулом, Ремом и Кием одновременно.
        Под вечер Витя вытащил из своего рюкзака кусок брезента - захватил все-таки для меня, предвидя, что в палатке я долго не протяну, и сделал еще одно лежбище. Мы разожгли костер, попили чаю и залезли каждый под свой полог. Огонь шевелился между бревен, как длинная желтая рыба. Темнело. Под брезентом моего товарища вспыхнуло и погасло оранжевое пламя и запульсировала малиновая точка.
        Два дня ушло у нас на валку и очистку от коры лиственниц и добычу мха. Когда все было готово, стали класть венцы. Первый положили прямо на землю, без фундамента, да он здесь и не нужен - почва состояла почти полностью из мелких камней. Мы вырубали в каждом бревне продольный желобок, равномерным слоем рассыпали там мох, а сверху клали следующее бревно. Все стороны избушки - длина, высота и ширина - были чуть больше человеческого роста. Крохотное сооружение, но, чтобы его протопить, зимой нужна всего одна охапка дров.
        Сруб мы поставили за три дня. Перед тем как положить последние два венца, Витя
«Дружбой» выпилил дверной проем, на боковой стене - окно. Последний день мы покрывали тонким лиственничным жердняком крышу, подгоняя тонкие стволы впритык друг к другу. Теперь внутрь приходилось ходить через дверь, а не так, как мы привыкли, - перелезая через стену.
        Обычно каждый, кто входит в зимовье первый раз, а особенно кто из него выходит, приносит ему своеобразную дань, а лучше сказать жертву. Так было и с нами. Хотя мы сами строили избушку и хорошо представляли ее габариты, но при выходе сначала Витя, а потом и я приложились лбом к низкой дверной притолоке. Каждый последующий раз мой товарищ вытягивал руку, ощупывал злополучный косяк, чтобы точно установить его местоположение, ругался и только после этого выходил наружу. Я же, когда хотел выйти, приседал к самому полу и в-такой позиции, которая, кажется, называется
«гусиным шагом», медленно продвигался к двери, почесывая уже синеющую отметину.
        Мы раскроили рубероид, выбросив изодранные медведем лоскуты, и застелили им крышу, а в углу избушки установили печку. Строительство закончилось. Пока еще не чувствовалось, что это человеческое жилье: в нем было прохладно и сумрачно, пахло смолой и хвоей, как под ветвями ели. В стену у входа я вбил пару гвоздей в надежде, что когда-нибудь вернувшись я повешу здесь ружье и рюкзак. Витя, чтобы оживить покидаемое зимовье, положил на вороненное, с желтыми звездочками ржавчины дно печки пригоршню сухих щепок и поджег их. Почти невидимые в лучах солнца, клубы прозрачного дыма потянулись из трубы.
        Я взял полегчавший рюкзак, Витя бережно положил на спину неуклюжую бензопилу, и мы двинулись через голубичную марь к реке, где в кустах неделю назад спрятали лодку.


        Яблоки



        Петя, тридцатилетний молодой человек, выйдя на улицу из барака, взглянул на термометр и впервые в жизни увидел, что малиновая полоска окрашенного спирта сползла ниже отметки 50 градусов. Вспомнив рассказы Джека Лондона, он начал экспериментировать: плюнул и прислушался. Певец Заполярья писал, что при такой температуре слюна замерзает на лету. Но сейчас плевки в исходной консистенции долетали до земли, вернее до заледенелой дорожки. Петя не мог поверить, чтобы Джек Лондон ошибался, и решил, что эффект мгновенного замерзания слюны обнаруживается только при попадании ее на камень или металл. Все валуны были под снегом, зато рядом стоял огромный японский бульдозер. Петя старательно заплевал импортную технику, но желаемого результата все равно не добился и, расстроившись из-за недобросовестности великого американца, вернулся в барак. В теплом помещении толстенные стекла его очков тут же запотели. Он расстегнул овчинный полушубок, оттянул на животе свитер и протер им очки.
        Сегодня Петя отпросился у начальства - бригадира геологоразведочного отряда и утром попутным лесовозом прибыл в поселок. Ему крайне необходимо было встретиться с заведующим продовольственного магазина. Под угрозой был его, Петин, авторитет. Неделю назад случился конфуз. В очередной раз в отряд пришел вездеход с продуктами. Ребята, как всегда, но уже без прежнего интереса, попросили Петю показать свой беспроигрышный трюк: назвать не заглядывая в накладные какой сорт сыра привезли на этот раз. Петя, работавший раньше в Минске сыроделом высшего класса, а теперь - сезонным рабочим геологической партии, сначала понюхал бледно-желтый кусочек, пожевал его и безапелляционным тоном объявил наименование продукта, сорт и процент жирности.
        - Только недозрел немного, местная промышленность халтурит, - сказал он, дожевывая ломтик. - Ну, вы-то не заметите и так съедите.
        И впервые за полгода ребята, уже привыкшие к этому всегда удачному фокусу, дружно и даже злорадно закричали, что продукт не того сорта, который назвал Петя. Тот страшно расстроился.
        В Якутию, к геологам Петя попал случайно. В разговорах с товарищами он часто упоминал слова Толстого о том, что каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Из этого умудренный жизнью геологический народ сделал верный вывод, что Петю в Минске заела жена. И действительно, он, не выдержав вечных ссор, истерик, обид, бежал сюда, в Якутию, которую считал краем света, бежал от любимой дочки, работы, на которой его ценили, и двухкомнатной квартиры. Он часто говорил, что ему надо потеряться здесь, в глухомани.
        Хотя в партии собрался пестрый народ и господствовали грубые нравы, его из-за совершенной неприспособленности к жизни в таежных условиях не обижали. Здесь были жестоки к людям хитрым, подлым или отъявленным эгоистам. Петя же был застрахован, от всех конфликтов еще не выветрившейся романтичностью, полной наивностью и потрясающей близорукостью.
        Петино существование в партии началось просто и незаметно: его определили в
«помогайлы» - подсобные рабочие, так как нужной здесь квалификации у него не было, а сыроваренный завод среди болот, сопок и таежных дебрей строить пока не собирались. И стал Петя таскать на участки, расположенные в нескольких километрах от лагеря, инструменты: ломы, кайлы и лопаты.
        На пятый день службы ему доверили перенести с базы в тайгу более сложный инструмент - ручной бур. Петя задерживался. Бригадир послал парнишку порасторопней сбегать на базу (до нее было около полукилометра), найти бывшего сыродела, поторопить его, а заодно сделать внушение за медлительность. Запыхавшийся рабочий вернулся через пятнадцать минут и доложил, что «новенький» вышел к ним, в бригаду, полтора часа назад. Без бура народ простаивал, и все двинулись на поиски Пети. Инструмент, лежащий в тайге недалеко от тропы, нашли сразу. А Петю искали весь день, и только к вечеру заметили дымок, тянувшийся из-за мари. Трое пошли туда и через два часа привели бывшего минчанина. Он, близоруко щурясь, осторожно нес в руках, как бесценное сокровище, свои очки. Лицо его было в крови, оба глаза совсем заплыли.
        Петя рассказал, что с ним приключилось. Когда он нес свой бур, через тропу перелетела пара серых птиц с рыжими хвостами, размером чуть крупнее дрозда. Ребята, слушая его рассказ, без труда узнали кукш. Сыродел у себя в Минске никогда не видел таких милых созданий и завороженно смотрел, как они с томным кошачьим мяуканьем плавно кружили среди деревьев. И тут он сделал единственную ошибку, которая стоила рабочего дня целой бригады, - сошел с тропы, чтобы получше разглядеть забавных птичек, так как очки со стеклами плюс десять позволяли изучать ему орнитофауну Якутии только с близкого расстояния. Когда кукши улетели, он хотел вернуться туда, где его ждал бур, но не смог найти ни дороги, ни транспортируемого инструмента. Блуждал по тайге он долго, но все время ходил по кругу и удалился от лагеря лишь километра на три.
        Он перебрался через лесное болото, устал, промок и остановился отдохнуть и посушиться. Эта задержка его и спасла. У него оказались спички, хотя Петя не курил. Ребята из партии засунули ему в карман штормовки коробок. Спички, правда, отсырели при форсировании болота, и их пришлось сушить. Вот тут-то Петю и заели комары. Репеллент, которым он намазался в лагере, был смыт болотной водой. Накомарник он снял еще на тропе - сетка мешала рассматривать кукш. Петя сложил большую кучу хвороста и через каждую минуту пробовал зажечь спичку. Но они сохли медленно, а комары, казалось, подлетали со всей Якутии. Петя сидел, натянув штормовку на голову, спрятав ладони в рукава, и часто вздрагивал от укусов. Зеленый цвет куртки и брюк превратился в блестяще-серый от сидящих впритык друг к другу алчущих крови насекомых. Петя не мог долго скрывать голову, так как, защищая ее, он оголял живот и поясницу, которые сразу же превращались в общественную столовую на тысячи посадочных мест. Руки и лицо стали красно-бурыми от крови и раздавленных комариных тел.
        Спички сохли около часа. У обессиленного этой инквизиторской пыткой Пети возникли галлюцинации. На ближайшей лиственнице появился огромный, с глухаря, комар, он стал скалить на Петю страшные зубы, жутко хохотать и приговаривать басом, почему-то похожим на голос Петиной жены, хотя у нее было визгливое сопрано: «Вот погоди, - бубнило страшное насекомое, - вечер придет, тут я тебя и съем!» Испуганный Петя протирал кровавыми руками стекла очков, но комар не исчезал.
        Наконец просохшая спичка зажглась. Кровососы остались с подветренной стороны, на свежем воздухе, а Петя укрылся в едком дыму костра. Комары терпеливо ждали, когда он задохнется и вынырнет из серых клубов дыма, чтобы глотнуть кислорода. Но Петя терпел, и слезы промывали на его окровавленных щеках дорожки. Через четверть часа Петя огляделся. Комар ростом с глухаря исчез, зато метрах в двадцати от костра стоял, опустив рогатую голову, северный олень и печально смотрел на друга по несчастью. Он тоже искал в дыму спасение от комаров. То, что олень действительно существовал, а не привиделся Пете, подтвердила спасательная группа, которая его обнаружила. Ребята потом жалели, что подошли слишком шумно и спугнули зверя. Всем давно надоела тушенка.
        Хотя Петя чуть не погиб, свое приключение он воспринял без лишнего драматизма. Но новые товарищи хорошо усвоили, что за ним надо присматривать. Два дня он отлеживался в лагере. Опухлость на его физиономии прошла, настроение улучшилось, и сыродела продолжали эксплуатировать, ограничивая пределами лагеря.
        Прошел месяц, и комариное происшествие забылось. Петя постепенно освоился в отряде, больше не терялся, его безбоязненно стали отпускать за несколько километров от базы, правда, взяв с него обещание, что он будет передвигаться только по дороге.
        И наконец, однажды осенью взяли в многодневный маршрут.
        Пять человек должны были пройти около сорока километров по таежной тропе, чтобы в намеченной начальством точке взять геологические пробы. Петю разбудили еще затемно, велели сходить в столовую и собрать продукты. Он, старавшийся впредь не попадать впросак, быстро и грамотно сложил рюкзак так, чтобы вся тяжесть равномерно распределялась на спине. Он проявил инициативу, положив немного хлеба, чая и сахара в боковой карман, чтобы подкрепиться в дороге. Туда же он сунул и сливочное масло, упакованное в железную банку из-под зеленого горошка.
        Через час ходьбы начальник остановился, долго изучал карту, а потом, свернув с тропы, пошел прямо сквозь тайгу вверх по склону.
        - Через сопку перевалим, а там уже рядом, - пояснил он, - Это лучше, чем пятнадцатикилометровый крюк по тропе делать.
        Чистым редким лиственничком идти было легко, ребята взбирались по склону без остановок, и начальник устроил привал только перед тугой стеной кедрового стланика. Пете показалось, что дальше идти будет легче. Но когда, перекурив, они полезли сквозь упругие темно-зеленые заросли, он понял, что ошибался. Распластанные по камням, прижатые к земле сосны настолько переплелись стволами, что представляли собой почти непреодолимое препятствие.

«Линия Маннергейма пошла», - сказал один пожилой работяга, еще помнивший войну с финнами. Кусты росли настолько плотно, что приходилось все время шагать не по земле, а по стволам и ветвям, поминутно рискуя сломать ноги. Через час они преодолели пятьсот метров хвойной зоны. Петя последним выбрался из этого ада и застал всю группу лежащей на рюкзаках. Геологи тяжело дышали и жадно курили. Дальше путь был свободен: выше стланик не рос, и до самой вершины шла каменистая осыпь.
        - Армянское радио спрашивает, - сказал между двумя затяжками начальник, - может ли человек снова превратиться в обезьяну? Армянское радио отвечает, - продолжал он только что придуманный анекдот, - может, если его на неделю посадить в кедровый стланик.
        Ребята устало засмеялись.
        Лезть вверх дальше по огромным валунам было легче, чем пробираться среди сосновых кустов, но на перекур пришлось останавливаться еще раз. Народ отдыхал, распластавшись на камнях, лишь Петя, посидев несколько минут и чуть отдышавшись, подошел к огромному полутораметровому, поросшему зеленоватым лишайником, валуну. Он заметил, что камень лежит неплотно, и стал раскачивать глыбу. Через минуту гранитный монолит сорвался и покатился вниз, глухо бухая, выбивая бледно-розовые искры и сдирая с камней лишайники. Валун, тяжело прыгая, медленно разогнался вломился в стланик и утонул в зеленых зарослях приземистой ползучей сосны. Запахло жженым кремнем. Кто-то наблюдавший за Петиными забавами лениво ругнулся. А он, зачарованный грандиозным рукотворным обвалом, смотрел сквозь свои фантастические диоптрии на еще колеблющиеся кусты.
        Наконец дошли до перевала. По ту сторону сопки уже лежал снег. Начальник приказал вырубить крепкие палки, и люди, опираясь на них, стали медленно спускаться по плотному, прихваченному ночными заморозками насту. Кирзовые сапоги - не альпинистские ботинки с триконями, поэтому ребята шли по скользкому склону медленно, осторожно, след в след, выбирая путь поближе к одиночным кустам кедрового стланика или каменным березам. Идущий первым старательно выбивал пяткой в плотном снегу ступеньки. Каждый следующий углублял их.
        Пете, плетущемуся в хвосте каравана, досталась хорошо утоптанная снежная лестница. Но и это не помогло. До конца снежника оставалось метров пятьдесят, когда он поскользнулся. В группе не страховались - не было веревок, а потом никто не знал, как это делается. Поэтому Петя беспрепятственно заскользил по склону, умело объезжая кусты, за которые еще можно было зацепиться, и своих товарищей, протягивающих ему руки. И хотя все кричали, чтобы он тормозил палкой, Петя бережно прижимал к груди корявый сук и с чуть виноватой улыбкой, поблескивая очками, набирая скорость, несся вниз. Весь в снежной пыли, он хорошо вписался в поворот, миновав последнюю березу, за которую еще можно было ухватиться, и скрылся из глаз. Ребята заторопились вниз выручать товарища. Первым до поворота дошел начальник, и по выражению его лица остальные геологи поняли, что и на этот раз с Петей все обошлось. Он копошился внизу, в зелени кедрового стланика, почесывая ушибленные бока и рассматривая самое ценное, что у него было - очки.
        Ребята, пройдя по следу Пети, еще раз подивились его везучести. Траншея, обозначавшая траекторию его спуска, ловко обходила два острых валуна и торчащий ствол сломанной камнепадом березы. У нее-то и развели костер. Петя сидел рядом с огнем, зализывая ободранные руки. За чаем все забыли о Петином спуске, но тем не менее продолжали его ругать. Дело в том, что из горы пустых консервных банок, лежащих в лагере, сыродел умудрился найти ту, из которой ленивый повар каждое утро плескал на поленья соляр, чтобы побыстрее разжечь костер. В нее-то Петя и запаковал масло. Выяснилось, что пищевой продукт хорошо впитывает горючее. Но после тяжелых переходов все зверски хотели есть и поэтому, ругая неудавшегося самоубийцу, жадно поглощали пахнущие соляром бутерброды.
        Люди разбрелись поискать подходящее для лагеря место. Начальник тоже пошел в тайгу, взяв с собой Петю, - после сегодняшнего происшествия он боялся оставлять его одного. У ручья они набрели на небольшое заброшенное охотничье зимовье и зашли внутрь. Избушка была старая, с просевшей крышей и рыжей от ржавчины печкой. Было ясно, что ее не удастся отремонтировать и придется жить в палатке. Петя, затюканный ребятами, особенно следил за собой. В зимовье он сумел не свалить дырявую, красиво изъеденную ржавчиной железную печную трубу и не задеть грозивший обвалиться потолок.
        У начальника поднялось настроение. «Если простые слова на этого вахлака так действуют, - думал он, - то надо почаще их ему повторять», - и вышел из избушки. Следом, осторожно, с видом ученика, отвечающего на «пять» и нечаянной оговоркой боящегося все испортить, появился Петя. Он, осмелев, проявил инициативу и, ловя одобрительные взгляды начальника, высунув от старания язык, закрыл за собой дверь. Та, невредимо простоявшая, наверное, лет двадцать, от его бережного прикосновения замерла, а потом медленно упала, вырвав из косяка проржавевшие гвозди. Начальник посмотрел на Петю, как на обреченного, и молча сплюнул.
        Но Петя выжил.
        О начале своей таежной карьеры Петя вспоминал в бараке в ожидании, когда же откроется магазин.
        Директор сначала никак не мог понять, что же все-таки он хочет, этот странный посетитель. Партия заказанный сыр получила? Получила. И по госцене, которая значится в накладных. Ну, а сорт... Сорт, может быть, и другой, но цена - три рубля ноль ноль копеек за килограмм. Так что все без обману, даже ОБХСС не придерется.
        Петя долго втолковывал, что он вовсе не из органов народного контроля, а просто борец за истину, за правильное определение сортности сыра. Директор выслушал его, недоверчиво покрутил головой, потом отвел борца в подсобку, отрезал от огромного желтого сырного круга ломтик и протянул ему. Петя попробовал и точно назвал сорт. Директор улыбнулся.
        - Вообще-то я мог и не пробовать, - сказал испытуемый, - ведь в таких «блинах» расфасовывают только «Российский», - Улыбка сошла с лица завмага, зато в главах загорелись азартные огоньки. Он отвел Петю назад, в свой крошечный кабинет, посадил на стул и попросил подождать. Через несколько минут он появился, неся на листе серой упаковочной бумаги еще четыре ломтика. Через минуту Петя определил все сорта сыра, имеющиеся на складе, а восхищенный его талантами директор сам одним пальцем отпечатал на пишущей машинке бумагу, в которой говорилось, что такого-то числа в такой-то отряд, такой-то партии было отпущено пять килограммов сыра
«Российского», который в сопроводительных документах ошибочно именовался
«Голландским». Печать и подпись директора магазина. Истина восторжествовала.
        Петя бережно спрятал бумагу, удостоверяющую его еще не утерянную квалификацию мастера-сыродела, попрощался с завмагом и зашел в этот же магазин уже как все - через основной вход. Петя в благодарность бригаде, которая отпустила его добывать истину, купил три бутылки водки и пять килограммов редкого фрукта в зимней Якутии - розовых с мелким красным крапом яблок. Он насыпал плоды в рюкзак, сверху положил бутылки и поспешил к бараку. Там он попросил у знакомого телогрейку, запихал внутрь нее яблоки и уже в таком теплоизоляторе снова положил из в вещевой мешок. Легкомысленно отказавшись от горячего чая, он взял свои лыжи и пошел домой, в отряд.
        Утром до базы его довез лесовоз, а сейчас он двинулся более короткой, прямой дорогой. Надо было пересечь по старой лыжне марь, а там уже до лагеря рукой подать. Сыродел торопился: мороз к вечеру крепчал, и он беспокоился, как бы не замерзли яблоки. Петя шел и думал о тепле избушки, в которой обитала бригада, о чае, который там всегда был горячим, о своих товарищах, которые отпустили его для того, чтобы он доказал себе и им, что он все-таки прав, а заодно привез пару
«пузырей».
        Он немного жалел, что вокруг лишь снежные поля и нет твердых предметов, на которые можно было бы плюнуть - при такой холодине наверняка бы возник эффект, описываемый Джеком Лондоном. Но Пете и без экспериментов приходилось останавливаться - выдыхаемый воздух от мгновенного образования мельчайших ледяных кристаллов с легким шелестом оседал на шапке, воротнике, а самое главное - на очках. Путешественник снимал варежки и соскребал иней с полусферических стекол. От тепла рук он таял, на очках оставалась тонкая пленка воды, которая на морозе мгновенно превращалась в лед и мутнела, как катаракта. Из-за нее Петя прошел поворот к лагерю, приняв сослепу за лыжню старую заснеженную дорогу, по которой уже несколько лет никто не ездил.
        Садящееся солнце запуталось в редких елках на сопке, а на марь легли длинные тени от невысоких лиственниц. Петя в очередной раз снял очки, содрал со стекол иней, протер их выбивающейся из рукава полушубка серой сетью растянутого свитера и оглянулся. Поворота все не было. Он понял, что заблудился. Какое-то нехорошее чувство первый раз за всю жизнь здесь, в Якутии, появилось в душе Пети. До этого он думал, что самое плохое в жизни - его семейное существование - уже прошло. А сейчас он почувствовал, что смерть, та, о которой он часто думал в Минске, где-то рядом, в морозном притихшем лиственничнике.
        Но Петя недаром кормил комаров, скользил по снежнику и еще несколько раз другими способами покушался на свою жизнь. Он твердо осознавал, что надо надеяться только на самого себя и продержаться до утра. То что его будут искать, он не сомневался. Приступ страха и отчаяния прошел, и Петя начал трезво размышлять. С дороги он сбился, совсем стемнело, обратную лыжню в тайге он не найдет. Придется ходить по краю мари. Ее граница - сплошная стена деревьев, которые будут различимы даже ночью. Марь, как ему говорили, замкнутая, овальная, похожая по форме на огромный стадион. Его на ней найдут. Самое главное - не уйти в тайгу и не останавливаться. И Петя неторопливо, экономя силы, пошел вдоль опушки леса, стараясь держать такую скорость, чтобы не уставать и не задыхаться.
        Что происходило дальше, Петя помнил смутно. Совсем стемнело, и на синем снегу растворились черные тени деревьев. С этого момента он не делал остановок, чтобы очистить очки от инея - в темноте он все равно ничего не видел, лишь слабо различал, скорее чувствовал опушку леса. Петя считал шаги и на счет «двадцать» чиркал по снегу концом лыжной падки чертил стрелу, показывающую спасателям, куда он движется.
        Среди ночи ему послышались выстрелы - ребята указывали, куда надо идти, и он чуть было не пошел на звуки далеких хлопков. Но понял, что чувства его обманывают, когда услышал стрельбу уже с другого конца. Петя не поверил призрачным звукам, этим столь причудливо изменявшимся манящим голосам сирен, и продолжал свой замкнутый путь по мари. А выстрелы действительно были. В бригаду с базы по рации сообщили, что Петя вышел, и его товарищи, поняв, что он снова потерялся, открыли огонь. Но в это же время стали палить из карабина и на базе, ожидая, что Петя вернется к ним.
        Ребята из лагеря, расстреляв две обоймы, поняли, что Петя окончательно заблудился и сам не выберется. Трое, одевшись полегче, в расчете на быстрый бег, бросив в рюкзаки свитеры, фонари и термосы с горячим чаем, встали на лыжи и пошли выручать товарища. Через полчаса они достигли злополучной мари. На ее опушке они сразу же наткнулись на столь хорошо утоптанную лыжню, что, казалось, ее готовили для международных соревнований. При свете фонарей обнаружились и стрелы на снегу. Они догоняли друг друга и сливались в одну сплошную линию. Тогда ребята поняли, что Петя с вечера описывает круги по мари, идя уже в который раз по своему собственному следу.
        Отряд спасателей вскоре настиг Петю. Сыродел медленно и неуклюже, как бы нащупывая дорогу, шел по лыжне. Когда его позвали, он не откликнулся, продолжая медленно двигаться вперед, перебирая негнущимися ногами. Через каждые несколько метров он останавливался и чертил на снегу палкой. Когда ребята заглянули ему в лицо, они поняли, почему у него такая неуверенная походка: толстенные стекла очков были покрыты сантиметровым слоем инея. Петя, не отвечая на расспросы, что-то беспрерывно бормотал себе под нос. Они прислушались и поняли, что он считает, а на счет «двадцать» останавливается и чертит на снегу стрелу.
        Спасатели больше не приставали к Пете с вопросами. Они достали из рюкзака длинную веревку и привязали этого живого робота за пояс. Один пошел вперед, таща Петю на буксире. Другой подталкивал его сзади, следя чтобы он не упал. Но тот еще уверенно держался на ногах. Правда, он иногда делал попытки остановиться и чиркнуть палкой по сугробам.
        Путешественник стал приходить в себя в избушке у печки. Он пошарил в кармане и достал какую-то бумажку. Геологи подошли к керосиновой лампе и увидели, что это записка директора магазина, в которой тот утверждал, что сыр действительно был
«Российским».
        - Ребята, - сказал слабым голосом отогревающийся Петя, близоруко щурясь и бережно гладя оттаивающие очки, - а я вам яблочек принес. В рюкзаке.
        Они развязали рюкзак, и из телогрейки на стол, гремя, посыпались замороженные до каменной твердости яблоки. Нашлись там и три бутылки водки. Все они лопнули, а внутри каждой была белая сосулька, по форме похожая на артиллерийский снаряд. Ребята положили эти куски льда в кастрюлю, накрыли их крышкой и поставили в холодок под нары, чтобы пары спирта при оттаивании не улетучились.


        Залив Счастья



        Юра на минуту заглушил мотор, и лодка медленно поплыла по течению вдоль высокой прибрежной травы. Он перегнулся через борт «Прогресса» и набрал в помятую алюминиевую флягу прозрачной, чуть коричневатой воды. Когда добрались до устья реки, стало ясно, что они опоздали - начинался отлив. И хотя Андрей перелез через ветровое стекло и утяжелил своим весом нос лодки, приподняв ее корму, работающий винт еще долго цеплялся за грунт.
        Наконец илистое дно ушло вглубь. Вода посветлела. Прозрачные волны залива Счастья стали накатываться на палубу. Расцвеченные солнцем брызги вылетали из-под днища и сыпались на корму. Андрей сел рядом с Юрой. Тот закурил и обернулся проверить, не слетел ли с мотора колпак.
        Андрей мысленно был уже в поселке. Час хода - и там, - думал он, - а завтра с утра на попутку и в город. Выходные дни прошли удачно. Съездили в недавно поставленное зимовье. Поймали сетчонкой в реке первых в этом году горбуш. Хватило и поджарить, и на уху, и еще стакан малосольной икры получился. Хорошо, что он в свое время познакомился с местным охотником Юрой, этим низкорослым, но сильным и выносливым парнем. Теперь можно каждую пятницу вечером приезжать к нему.
        Простой парень, этот Юра. Живет один в отдельном доме. Полная свобода. Рядом рыбзавод, куда на путину приезжают студентки. Кстати, скоро ведь путина. И стоит ему, Андрею, эта дача - килограмм колбаски, сладостей каких-нибудь да хорошего белого хлеба - в этой дыре в сельпо хоть шаром покати. Зато здесь почти свой особняк. Кругом природа. И рыбалка тебе, и охота. Забываешь здесь и город, и свой кабинет черчения в техникуме. А со студентками и семью можно забыть. На время, конечно. Правда, обстановка дома у Юры оставляет желать лучшего. Что и говорить - холостяк. Мебель вся из струганных досок - знакомый плотник делал. На кухне под столом капканы на крыс стоят. Дикость, конечно, но есть в этом какая-то первобытная прелесть.
        Лодка удалялась от низких ровных берегов, которые, казалось, погружались в море. В небе висели крачки, и крылья их уже чуть розовели в лучах медленно скатывающегося к горизонту солнца. Птицы беззвучно открывали клювы - мотор глушил их голоса. В полусотне метров от лодки из воды медленно, как восходящая луна, поднялась гладкая и влажная спина белухи.
        Неожиданно лодка словно споткнулась. Товарищи ударились лбами в стекло. Мотор взвизгнул и затих. Сразу стало слышно, как волны металлически стучат в тонкие алюминиевые борта.
        - Бревно, топляк, - сказал Юра, - Только откуда он здесь? Ведь они и в море редко попадаются, не то что в заливе. «Повезло» нам. Хорошо если срезанной шпонкой отделаемся. Однако не на бревно напоролись. Смотри.
        Андрей обернулся. Сзади за кормой у самой поверхности воды кружила огромная калуга. Кровь шлейфом тянулась за ней.
        - Утонет, - крикнул Юра, безуспешно пытаясь завести мотор. - Давай, Андрюш, на весла, - а сам поднял карабин и приготовил небольшой багор. Лодка поравнялась со смертельно раненной рыбой. На ее спине виднелся огромный рваный след от винта. Громыхнул выстрел. Над головой калуги взвился длинный узкий фонтанчик, а спустя несколько секунд из ее жабер потекла темная кровь. Рыба замерла и стала медленно погружаться. Юра, перегнувшись, подцепил ее багром, и они вдвоем с Андреем перевалили в лодку тяжелую сероватую тушу.
        - Все было - и горбуша, и кета под винт попадали, в озерах сига, карася и даже щуку лодкой давил, а вот калугу - в первый раз. Подфартило. Теперь починимся и с добычей домой.
        Юра достал из-под сиденья большой круглый металлический бачок, в которых перевозят кинофильмы. Там хранились инструменты и запасные части. Андрей рассматривал калугу. Таких больших он еще не видел.
        - Килограммов восемьдесят будет? - спросил он.
        - Вообще-то на глаз трудно определить, сколько рыба весит, но эта центнер наверняка потянет. А может, и больше. Приедем - взвесим. Дорого нам эта калуга досталась, - продолжал он, разобрав мотор, - Серьезная авария. Греби вон на ту сопку. Видишь? А я чинить буду. Надо хоть на веслах двигаться, а то смотри, как отлив «свистит». Боюсь, придется у поселка лодку по мелякам тащить.
        Андрей греб плохо, неумело - глубоко погружал весла в воду и сильно рвал их на себя. К тому же мешала качка. То один, то другой борт лодки взлетал над волной, весло недоставало до поверхности воды и делало холостой гребок. Лодка двигалась медленно, неверно, тяжело. Андрей задыхался и уже начинал злиться на копающегося в моторе Юру, который иногда оглядывался на него и коротко бросал: «Вправо. Левым больше загребай». Наконец Юра собрал мотор и закрыл его колпаком. «Сейчас поедем», - сказал он и дернул стартер. Мотор завелся с третьего раза.
        До поселка оставалось километров семь. Были уже видны светло-серые шиферные крыши домов, когда под днищем «Прогресса» зашуршал песок.
        - Приехали, - сказал Юра. - Вылезай. Будем тащить. Тут недалеко «канал» - глубокий участок протоки, идущий до самого устья.
        Андрей огляделся. Влажное желто-серое песчаное илистое дно отступившего моря простиралось до горизонта. Унылыми озерами серела оставшаяся вода залива. На обнажившихся участках суши - по-местному «лайдах», - не торопясь, бродили редкие кулики и чайки, чернел силуэт одинокого орлана.
        Резиновые сапоги глубоко уходили в ил. Лодка тяжело двигалась, изредка со скрежетом задевая скрытые в вязком дне камни и ракушки. Сзади оставалась ровная линия от лодочного киля, а по бокам от нее - две цепочки глубоких следов, над которыми клубились сероватые легкие илистые облачка.
        Они прошли около ста метров и остановились. Еще больше обмелело. Лодка почти не двигалась вперед.
        - Все, - сказал Юра и, сполоснув сапоги, залез в лодку.
        - Забирайся, Андрюш, - посидим, покурим. Чего корячиться, подождем. Скоро прилив. Время работает на нас.
        Андрей тяжело перелез через борт, запачкав серым илом лежащую калугу. Юра неторопливо курил. Потом отвинтил у алюминиевой фляги крышку, налил в нее воды и с удовольствием выпил.
        - Здесь у всех, кто по морю ходит, есть обязательно такая канистра, впрочем, как и надежный якорь и конец метров на тридцать. И все из-за лайд. Длинная веревка лучше держит якорь на мелкой воде - течение не срывает. Я в прошлом году был у знакомого охотника на горной речке, на притоке Амура. Там вообще без якорей ездят. Чудно?! И носовой конец - всего метра два. А зачем больше - они лодки к прибрежным кустам привязывают. Ну, и, конечно, фляг с водой никто не берет. Пьют прямо из речки. Только кружку и возят. А здесь море.
        Андрей слушал Юру устало, прислонясь к борту. «И черт меня дернул поехать в это зимовье, - думал он, - как будто избушек не видел. Экзотики захотелось! Уединения! Могли бы и в поселке посидеть - там такая же дикость, как в лесу. Говорят, на прошлой неделе медведь к околице подходил. Глухая тайга, одним словом. Людей-то не увидишь. Юра тоже хорош. Четыре года здесь живет, а фарватера не знает и в отливах не разбирается. Кстати, интересно, скоро все-таки вода прибывать начнет, а то будем здесь сидеть до скончания века. И на работу опоздаю. Хорошо, хоть на калугу наскочили. Интересно, даст он мне кусок? Наверное, даст. Ведь в товарищах ходим. А вода, по-моему, не поднимается. Наврал Юрик насчет прилива, еще отлив идет. Интересно, а если я пешком пойду? Тут километров пять, часа два ходу. Запросто. Его здесь оставить, пусть в лодке сидит, ему торопиться некуда. А самому пойти. А рыбу? С собой тащить? Тяжеловато будет.»
        - Слушай, - сказал он Юре, - может, еще потолкаем? А то мне на работу.
        - Ну что ж, давай попробуем. Хотя я бы предпочел прилива дождаться. Так надежней, да и на моторе легче. А то эти метры, знаешь, как нам достанутся. Может, все-таки посидим? Сейчас примус зажжем, кусок рыбы сварим, чайку закипятим? Время быстро пройдет. Ну, ладно, не хочешь - не надо. На работу, так на работу. Пошли. Только сначала посмотрим, где канал. Чтоб лодку напрямик толкать.
        Юра размотал якорную веревку и бросил за борт огромный, сваренный из арматурных стальных прутьев якорь. Две его лапы глубоко ушли в мягкий грунт, а две другие нелепо торчали над поверхностью воды.
        - Мало ли что случится. Береженого Бог бережет, - объяснил он Андрею свои действия. Юра похлопал себя по карманам, - Папиросы взял, спички взял. Дай-ка мне карабин.
        - Зачем его таскать, оставь, ведь сейчас вернемся.
        - Да нет, он не тяжелый, я к нему привык, - и Юра, перемахнув через борт, пошел, по колено проваливаясь в заиленном песке.
        Невидимые, под цвет грунта небольшие камбалы выскакивали из-под его сапог. За ними мутными расплывчатыми пунктирами взлетали со дна клубы поднятого ила. Большие рыжеватые крабы угрожающе поднимали вверх клешни.
        - Куда идем, - ворчал себе под нос Андрей, - вон же крыши поселка виднеются. А мы топаем куда-то в сторону. Местные все-таки ужасно бестолковые. А насчет того, чтобы до поселка пешком добраться, это я погорячился. Тут за час и километра не пройдешь. Интересно, зачем он все-таки карабин взял. Пять килограммов на плече тащить. Лодка-то рядом. И что может случиться?
        - Вот он, канал. Правильно топаем, - прервал его размышления Юра, показывая на далекий расходящийся круг на воде, - Горбуша в речку идет. Она по мелководью не плавает. Давай к лодке возвращаться.
        - Ты иди, а я, пожалуй, до канала добреду. Проверю. Чтобы нам зря лодку не таскать.
        - Как хочешь. Только поскорее. Вот туман с моря гонит. - Андрей не дошел до канала, когда услышал голос Юры.
        - Поворачивай, а то «Прогресс» не найдем.
        Он обернулся и увидел, как Юра, придерживая на спине карабин, торопливо шел к растворяющемуся в серой пелене далекому силуэту катера. Андрей поспешил за товарищем. До лодки оставалось не больше 200 м, когда она полностью скрылась в плотном, как густой дым, тумане.
        - Да, сейчас толкать, пожалуй, не придется. Мы просто канал не найдем, не видно ничего. Что ж делать, подождем в лодке. Чего-то я мерзнуть начал. Пошли быстрее, - сказал Андрей, догнав товарища.
        - По-моему, лодка левее, - спокойно заметил Юра.
        - Да нет, я точно запомнил, где она. Метров пятьдесят осталось. Скажи, пожалуйста, какой туман! Как пар в плохой бане.
        Они шли минут пять.
        - Стой, - сказал Юра, - Промахнулись.
        - Как промахнулись? - начал волноваться Андрей, - Надо искать. Пошли так: ты влево, я вправо. Мы ее быстро найдем.
        - Давай лучше вернемся на наш след. По нему уж наверняка выйдем на лодку.
        - Так это вон сколько возвращаться, а она рядом, я чувствую.
        - Ладно, стой здесь, я один вернусь. Так надежнее. Только с этого места никуда не сходи.
        Вскоре Юра нашел две сильно замытые течением цепочки следов. Он облегченно вздохнул и, придерживаясь одной из этих путеводных нитей, пошел к невидимой лодке.
        Юра окликнул своего товарища.
        - Иду, - отозвался Андрей из тумана. Голос его звучал почему-то сбоку. Вскоре послышалось тяжелое шлепанье шагов по воде.
        - Наверное, ты прав, - сказал подошедший Андрей, - «Прогресс» можно найти только по следам. Я тут, пока тебя ждал, походил немного, думал, наткнусь на него. Я прямо нутром чую, что где-то рядом стоим.
        - Как походил? - тихо спросил Юра, - Я же говорил - стой на месте.
        Если б Андрей был повнимательней, он, возможно, бы заметил, что лицо его товарища мгновенно побледнело, а на лбу выступили капельки пота.
        - Ну ладно, не ворчи. Замерз, вот и походил. Давай, веди.
        Юра прошел несколько шагов и увидел, что две ведущие к лодке цепочки следов безжалостно разрезаны многочисленными тропами, натоптанными Андреем. Юра подолгу останавливался у каждого разветвления, возвращался, методично искал верный след, но тот пропал, исчез среди множества ненужных.
        Отчаявшись найти выход в этом лабиринте, они, перекликаясь, бродили наугад в тумане в надежде найти лодку. Через полчаса поисков они, устав, сошлись.
        - Все, хватит, пришли, - сказал Юра, - Будем ждать, пока туман сойдет, - и перевесил карабин с плеча на спину. Потом вытащил из-за пазухи папиросы и спички, закурил и положил их за отворот старой вязаной шапки.
        - Купаться не хочется, а придется, - добавил он, поеживаясь.
        - Как придется? - не понял Андрей.
        - Ветра-то нет, - ответил Юра, - и туман густой. Надолго. А прилив уже вовсю пошел. Не чувствуешь, что ли?
        Наконец Андрей тоже заметил, что холодная вода, раньше не доходящая ему до колен, сейчас обжимала сапоги на бедрах.
        - Так мы же здесь утонем, надо делать что-то, - прохрипел он.
        - Утонуть-то не утонем, приливы сейчас низкие. Тебе, пожалуй, по грудь будет. А мне по шею.
        Андрей молча смотрел, как блестящая влажная граница на высоких голенищах его сапог медленно ползла вверх. До края болотников оставалось еще сантиметров десять. В туманной тишине послышался слабый плеск воды.
        - Что это? Лодка? - шепотом спросил Андрей.
        - Нет, - равнодушно ответил Юра, - это у меня сапоги залило.
        Андрей, чувствуя, что скоро подойдет и его очередь, судорожно завертел головой в надежде увидеть если не лодку, то хотя бы какой-нибудь намек на просвет в тумане. Но беловато-серая пелена была такой же плотной и неподвижной. Чтобы как-то оттянуть неприятный миг, он приподнялся на носках. Но уже через пять минут обжигающе холодная вода с хлюпаньем потекла в сапоги.
        Одежда намокла быстрее, чем прибывала вода. Андрей чувствовал, как вверх по его рубашке поднималась ледяная влага. Сразу же стало жутко холодно, и его стал бить озноб. Он обернулся и посмотрел на своего товарища. Лицо Юры было спокойно. Но огонек папиросы, зажатой серо-синими губами, дрожал.
        Юра поймал взгляд Андрея, и малиновая точка перестала плясать. Он подтянул ремень карабина и перевесил его на грудь, чтобы морская вода не залила затвор. Ветра все не было. Крохотные, но видимые глазом частицы влаги плавали в воздухе и оседали на лицах неподвижно стоящих людей.
        Скоро Андрей от холода впал в дремоту. Его бил мелкий озноб. Иногда накатывались волны дикой нестерпимой дрожи и будили его. Тогда он ошарашенно глядел на неподвижную фигуру Юры, который стоял, закинув руки за голову, чтобы не намочить рукава телогрейки. Вид у него от этого был задумчиво-мечтательный. За отворотом шапки нелепо белела пачка папирос. Вода почти поднялась к карабину, висевшему на груди.
        Андрею вспомнился стоящий у поселка памятник перевернувшимся на лодке геологам - стела из толстых деревянных брусьев, стянутых стальными скобами. «А ведь нам никакой памятник не поставят», - подумал он. - Те хоть погибли на посту, что-то там открывая, а мы замерзнем по дурости».
        А Юра думал о бане, в которой он парился месяц назад у своего приятеля. Она стояла на берегу горной речки у зимовья и была совсем малюсенькой. Изрядную ее часть занимала огромная железная бочка, стоявшая на печке. Чувствовалось, что ее делали скоро, топорно, с единственным желанием - побыстрее помыться. Убожество обстановки его приятель замаскировал довольно своеобразно - пол и полки были завалены душистыми пихтовыми ветками. В небольшой бане было нестерпимо жарко. Они выскакивали наружу и с размаху бросались в студеную воду реки. Ледяная вода лишь освежала. Поплескавшись, шли париться снова. Потом, утомленные нестерпимым жаром, отдыхали на крылечке. Их тела пахли пихтовой хвоей. Ветер медленно нагонял речную прохладу, густо замешанную на запахе цветущей дикой сирени.
        Юра очнулся. Кто-то трогал его за плечо. Рядом стоял Андрей. Телогрейка на нем была мокрая до самых плеч. И рукава были тоже мокрые - видно, он устал держать руки на весу и опустил их вниз. Его беспрерывно бил озноб. Какими-то невидящими глазами он смотрел на Юру и дрожащей рукой стягивал с него карабин.
        - Ты чего? - очнувшись спросил Юра.
        - Все равно замерзнем. Вот темнеть скоро будет, а туман не сходит. Не могу терпеть, сил нет, - и он дернул за ружейный ремень. От рывка Юра чуть не упал и сделал шаг вперед, переступив по липкому дну. В темной воде от его движения заходили буруны.

«Что же делать? - лихорадочно думал он, - Андрей совсем сдал. А ведь мужик здоровый. С ним не подерешься. Пожалуй, утопит. Может, двинуть его прикладом промеж глаз? Да, а потом держи его на плаву. Вот незадача. А крепким казался».
        - Дай карабин, - хриплым голосом повторил Андрей, - дай карабин, гад! - уже закричал он. - Все равно околеем, а так быстрее будет.
        - Сейчас, сейчас, - стараясь говорить спокойно, сказал Юра, - Я сам сниму.
        Он отступил на шаг, обхватил онемевшей ладонью холодный шарик затвора и пять раз передернул его. Пять патронов упали в темную воду. Андрей, шатаясь точно пьяный, подошел к Юре, схватил разряженный карабин, слабо размахнувшись, отбросил его в сторону и тихо заскулил. Юра прошел туда, где только что разошлись круги, ногой нащупал на дне оружие и попытался поддеть его сапогом за ремень, но это не удалось. Тогда он прижал ступней приклад, словно боясь, что карабин уплывет. В трех шагах от него совсем по-щенячьи подвывал Андрей.
        - Тише ты, - вдруг сказал Юра и коротко ругнулся.
        Андрей послушно смолк.
        - Слышишь, - спросил Юра, - ветер поднимается, волна бьет. Слышишь? Волна в лодку бьет! Лодка! Лодка рядом! - Взгляд у Андрея на секунду потеплел, и он медленно двинулся к слабому алюминиевому звуку.
        - Стой, - твердо приказал ему Юра, - подойди сначала сюда.
        Андрей подчинился. Живая теплота в его глазах снова исчезла. Юра взглянул в серое лицо Андрея, в его бессмысленные затравленные глаза, в которых замерзло отчаяние.
«Неужели и у меня лицо такое же? - подумал Юра, - Вот жуть-то. Однако карабин доставать надо. Этого не заставишь. Придется самому».
        - Держи, - сказал он Андрею и протянул ему свою шапку, - смотри не урони, - добавил он, увидя, как дрожат руки товарища, - там спички и папиросы.
        Юра вздохнул и присел. Вода сомкнулась над ним. Голову будто охватили раскаленным обручем. Он схватился за ружейный ремень и вынырнул. Взяв у Андрея шапку, торопливо надел ее, прислушался, откуда доносятся приглушенные удары, и быстро пошел туда, на ходу опуская карабин в воду, чтобы смыть с него ил. Андрей шел следом.
        Юра споткнулся. «Якорный конец, - догадался он, - Слава Богу».
        Через минуту он был в лодке. Андрей, забравшись в «Прогресс», упал на дно и замер рядом с калугой. Юра с сожалением посмотрел на него, вытащил якорь и пошел к мотору. Руки почти совсем отказывали, пальцы онемели. Когда он дергал стартер, со сгибов рукавов его телогрейки, пузырясь, текла темная вода.
        Мотор завелся через полчаса. Юра сел за штурвал, дал полный газ и оглянулся на Андрея, по-прежнему неподвижно лежащего рядом,с огромной рыбиной.
        Сквозь редеющий туман тускло блеснула желтая точка - фонарь в поселке. Огонь несколько раз тускнел, застилаемый обрывками тумана, но не гас. Через некоторое время они причалили к дощатому пирсу.
        Юра выбросил на темный берег якорь, взял карабин и стал поднимать Андрея. На пирсе зашевелилась темная фигура.
        - Леш, ты, что ли? - спросил Юра, вглядываясь в подошедшего мужика.
        - Что, Троицу праздновали? - спросил Леша, с завистью глядя на еле ворочающего языком дрожащего Андрея.
        - Праздновали, - ответил Юра, - помоги мне его дотащить.
        Они с трудом подняли мокрого Андрея и повели к дому.
        - Отрежь себе калуги, сколько надо, а остальное брезентом накрой. Он в кубрике.
        - Сделаю. А чего вы такие мокрые? Дождя не было. Перевернулись, что ли?
        - Да, так, купались. Жарко было.
        - А...
        - У тебя бутылки не будет? Я отдам.
        - Не, мы тоже праздновали. У тещи есть, но только коньяк. Ко дню рождения бережет.
        Слушай, отнеси ей рыбу, попроси бутылку взаймы. Я в город съезжу и привезу.
        - Ладно, попробую. Сейчас калуги ей отнесу и вернусь.
        В коридоре Юра с трудом освободил Андрея от мокрой телогрейки, сапог и брюк и втолкнул его в комнату. Потом сам, раздевшись, зашел в кладовку, снял со стены теплый свитер и суконные штаны и облачился в них. Пришел сосед с коньяком Юра затопил печку, сунул к самому пламени дрожащие непослушные пальцы и, обжигаясь, стал их разминать, как тугое тесто. Потом открыл бутылку и разлил в три стакана коричневую жидкость. Один стакан он протянул Леше, один оставил на столе, а из своего, не торопясь, отпил половину. Коньяк был теплый. Юра посидел, покурил, почувствовал, что в животе разожглась маленькая печка, взял третий стакан и пошел в комнату. Он приподнял лежащего на кровати Андрея и влил ему в рот коньяк. Тот закашлял, открыл глаза, взял стакан и с жадностью выпил.
        Затем Юра сел на пол, прислонился спиной к теплым кирпичам печки и стал рассказывать Леше, что случилось с ними в заливе Счастья. Потом сосед ушел. А Юра еще долго не спал. Потягивая из стакана коньяк, он возился с карабином: оттирал ил, промывал водой, сушил и смазывал.
        Утром Андрей, проснувшись первым, вышел в коридор. На полу окоченевшим трупом лежали его мокрые вещи: телогрейка, штаны и сапоги. В углу, жирно блестя под желтым светом электрической лампочки, стволом вниз стоял карабин. Рядом в стеклянной банке, залитый керосином, лежал затвор.


        Гнездо стенолаза



        Стену московской квартиры украшал вьетнамский охотничий арбалет. Маленький колчан, сделанный из отрезка бамбукового ствола, с небольшими, как карандаш, стрелами, лежал на полке серванта рядом с китайской бронзовой курильницей XII века, статуэткой Будды из Монголии и полинезийской инкрустированной перламутром маской из черного дерева. Но больше всего в этой комнате меня привлекали книги по орнитологии: старинные, в кожаных тисненых переплетах с золотыми готическими буквами раритеты, скромные отечественные тома и роскошные, в глянцевых суперобложках современные зарубежные издания.
        Хозяин квартиры, Леонид Степанович, доктор биологических наук, отличался изысканностью манер, легким артистизмом, ровным характером и правильной речью с оттенком старомодного русского академизма. Он прекрасно сознавал уникальность своей библиотеки и, видимо, улавливал тот трепет, с которым я взирал на это богатство. Сизый дымок «Золотого руна» медленно тянулся вверх из английской вересковой трубки Леонида Степановича. Он встал с кресла и взял с полки книгу о птицах Юго-Восточной Азии.
        - Посмотрите, - сказал он, - какая полиграфия! Качество печати начала века во многом превосходит современный уровень. Ведь кажется, что контуры рисунков выполнены тончайшей кисточкой. А между тем это отпечатано на типографской машине. И каждая иллюстрация всего тиража, правда он очень небольшой, каждый контур птицы раскрашен вручную. - Но это... - в трубке досадливо затрещали волокна табака.
        Холеные ладони закрыли фолиант. Палец, украшенный изящным перстнем с черным камнем, слегка коснулся обложки, на которой золотом был оттиснут человечек - торговый знак издательства. В груди у человечка была аккуратная дырочка - след от пули.
        - ...Когда мне первый раз показали книгу, - рассказывал Леонид Степанович, - именно из-за этого дефекта я и не хотел ее брать, хотя издание очень редкое. А ведь кто-то не пожалел такую книгу испортить. Но стрелок, вероятно, неплохой был, и оружие мощное. Так что эта библиографическая редкость с небольшой изюминкой.
        Под серым пеплом в трубке засветился малиновый огонек, и вверх, как кобра из корзины факира, медленно пополз извитой тяж серебристого, медом пахнущего дыма. Я пододвинул к себе том и стал медленно листать тяжелые плотные страницы, рассматривая прекрасные старинные рисунки тропических птиц.
        - Да, кстати, а вы бы не хотели взглянуть на некоторые, так сказать, оригиналы этих рисунков? Ведь вы, по-моему, еще не видели мои сборы из этого региона.
        Отошла в сторону темно-зеленая портьера, прикрывающая нишу в стене. На стеллажах от пола до потолка стояли большие черные картонные коробки. Леонид Степанович расставлял их на столе торжественно и неторопливо. Крышки открылись. Содержимое коробок составило бы предмет гордости многих зоологических музеев мира. Сборы Леонида Степановича славились не только наличием редкостей, но и качеством препаровки. Тушки птиц располагались ровно, как солдаты прусской армии на плацу. Хвосты были тщательно расправлены, крылышки уложены, клювики однообразно вытянуты. Не думаю, что при жизни хоть одна птица была столь тщательно причесана.
        В коробке с попугаями у бледно-розового какаду на груди расплылось какое-то серое пятно. Оно никак не вязалось с известной аккуратностью Леонида Степановича.
        - Я его специально оставил таким, - пояснил он, видя мое недоумение. - Попугай ел плоды манго и весь испачкался соком.
        Отдельно лежали кладки птиц. Из каждого яйца через небольшое отверстие было извлечено содержимое. Пустые скорлупы были легкими, как шарики от пинг-понга.
        - Здесь довольно обычные виды, - рассказывал Леонид Степанович, - утки, кулики, чайки. А в этой коробке у меня хранятся редкости. Вот, к примеру, эта птичка довольно часто встречается в горах, но гнездо ее, добыть очень трудно - она селится в нишах и трещинах скал, в недоступных местах. Это гнездо стенолаза.
        В коробочке, на подстилке из мха, сухой травы и шерсти лежало четыре маленьких белых яичка с бледными лиловыми пятнышками.



* * *


        - Так ты у него видел гнездо стенолаза, и он говорил, что его трудно было достать? - Миша улыбнулся. - Действительно, ему было трудно. А ведь это мы с товарищем держали веревку, по которой он спускался.
        Миша - мой хороший знакомый. Он уже давно ведет биологический кружок в Доме пионеров, где с его помощью была собрана большая коллекция певчих птиц, аквариумных рыб, змей, ящериц и лягушек. Вот что я узнал от него о гнезде стенолаза.
        Давно, когда Миша был совсем юным, его и еще двух студентов-биологов Володю и Леночку Леонид Степанович взял на полевую практику на Кавказ. Там он отстреливал и обрабатывал птиц, писал дневники. Студенты выполняли работу по своей теме, добывая в окрестностях лагеря мышей и полевок.
        Однажды в долине горной речки Леонид Степанович обнаружил в скальном обрыве узкую щель, куда пара стенолазов таскала строительный материал - мох и овечью шерсть. Он позвал студентов, и они все вместе стали наблюдать, как небольшие птички с длинными тонкими изогнутыми клювами скользят по каменным отвесным глыбам, опираясь на полураскрытые крылья. Полет их, медленный и неровный, напоминал полет бабочек. Сходство усиливалось тем, что были хорошо заметны ярко-красные пятна на крыльях. Птицы переговаривались тонкими звенящими трелями.
        Как-то вечером, сидя у костра, Леонид Степанович объявил, что экспедиции предстоят альпинистские работы. Он послал Мишу в ближайшее селение. Через час тот вернулся с тридцатью метрами толстой веревки, которой горцы привязывали коров.
        Мужская часть экспедиции подошла к обрыву. Леонид Степанович несколько раз обмотал веревку вокруг своего тела и велел студентам медленно спускать его вниз до уровня гнезда. Где находится этот уровень, должна была указать Леночка, стоявшая на другом берегу реки и следившая за ходом операции.
        Светило весеннее горное солнце, шумела вода, медленно уходила вниз веревка. Раздались беспокойные крики стенолазов, тревожащихся у гнезда. Студенты внимательно смотрели на Леночку, которая изящно шевелила ручкой. Через несколько секунд горное эхо повторило два звука - испуганный визг студентки и горестный вопль Леонида Степановича. Ребята стали судорожно выбирать коровью привязь. Через несколько секунд «альпинист» показался на краю обрыва. Живой, без гнезда и насквозь мокрый. Леночкины сигналы были неправильно истолкованы, и студенты опустили орнитолога на всю длину веревки - до реки.
        Операция «Стенолаз» откладывалась и все ее участники устремились в лагерь. Там Леонид Степанович переоделся, подсел поближе к костру и выпил сто граммов спирта, предназначенного для фиксации амфибий. Однако даже позаимствованная у науки жидкость не помогла - начальник экспедиции простудился. Сердобольная Леночка, чувствуя свою вину, ухаживала за кашляющим и чихающим Леонидом Степановичем и самолично наклеила на его грудь перцовый пластырь.
        Среди ночи из спальника орнитолога послышались стоны. Студенты проснулись. Леонид Степанович с горестной гримасой срывал со своей груди пластырь. Такое выражение лица было, вероятно, у Геракла, отравленного пропитанной ядом одеждой, которая, как известно, намертво приклеилась к телу героя.
        Леночка и тут пришла на помощь и стала отдирать пластырь. Но этим она лишь усугубляла страдания несчастного Леонида Степановича, Миша и Володя с трепетом наблюдали, как Леночка ковыряет ножницами в груди начальника. Студентка напоминала полевого хирурга, делающего операцию на сердце без наркоза. По ее окончании Леночка продемонстрировала результат своего портновско-хирургического творчества - кусок лейкопластыря, густо обросшего черными волосами. Начальник же после операции целомудренно закутался в простыню и тщательно застегнул пуговицы на рубашке до самого ворота.
        Утром Леночка, Володя и Миша, позавтракав и оставив выздоравливающего орнитолога в палатке, пошли к альпинистам договариваться со спортсменами. Через три часа студенты вернулись.
        У костра спиной к ним сидел Леонид Степанович. Он обернулся, и молодые люди остолбенели. Лицо начальника было закутано шарфом, под которым угадывался огромный флюс - результат купания в ледяной воде. Леонид Степанович медленно размотал шарф. Над ущельем грянул хохот трех молодых глоток. Леночка очень мило повизгивала, Миша, пятясь задом, хрюкал, а Володя заливисто икал.
        Леонид Степанович печально улыбался, ожидая, когда его юные коллеги успокоятся и вновь придут на помощь. На щеке у Леонида Степановича висела механическая бритва. Начальник в отсутствие студентов решил первый раз с начала полевой жизни побриться. Для этого он воспользовался подарком, сделанным ему перед отъездом, - бритвой «Спутник». Но растительность на его лице была столь же обильна, как и на груди, и косить ее маломощным аппаратом было все равно, что стричь газонокосилкой куст малины. Волосы попали в механизм, бритву заело, и она намертво приросла к лицу Леонида Степановича. Спасли его опять ножницы и ловкие пальчики Леночки. Через четверть часа освобожденный Леонид Степанович подошел к обрыву и, размахнувшись, забросил московский подарок в гремящий поток. Стенолазы сопровождали ее полет веселым щебетом.
        Наутро пришли альпинисты, потолковали с Леонидом Степановичем и через десять минут достали ему гнездо.
        История со стенолазом не была бы полной, если бы не один разговор в поезде
«Симферополь - Москва». Я возвращался в Москву из командировки. В Крыму была ранняя весна, холодные пыльные ветры носились между корявых стволов виноградных лоз, распятых на проволоках. Перед самым отходом поезда в купе вошел уже немолодой человек с огромным рюкзаком. Состав тронулся. Мы, как положено путешественникам, разговорились. Как только мой попутчик узнал, что в горах я никогда не был, он стал рассказывать всякие ужасы про трещины в ледниках, перебитые камнепадом веревки, коварные снежные лавины и слепые горные туманы. Наконец он немного подустал от таких страстей и замолчал. Я, завладев инициативой, сообщил ему о своей профессии. Реакция альпиниста была неожиданной. Он насупился, с трудом выдавил из себя: «Орнитологов не люблю», - и замолчал.
        Проводница принесла нам еще по стакану чая, и альпинист, потеплев, поведал причину своей ненависти к представителям этой в общем-то безобидной профессии.
        - Было это лет двадцать назад в горах Тянь-Шаня, недалеко от Алма-Аты, в спортивном лагере «Чимбулак», - начал он. - Я, тогда молодой инструктор по альпинизму, вел группу по одному из самых трудных скальных маршрутов - по «Иглам Туюксу». Дорога вдоль берега Малой Алмаатинки была плохая, машины по ней тогда не ходили, подобраться к «Иглам» было не на чем, и поэтому весь путь приходилось преодолевать пешком. Ведь только недавно альпинисты вооружились легкими титановыми ледорубами, нейлоновыми веревками и капроновыми рюкзаками. Тогда же все вещи были тяжелее: ледорубы были железные с буковыми ручками, рюкзаки брезентовые, веревки сизалевые. Так что идти вверх было тяжко.
        Мы вышли с рассветом и только к полудню начали восхождение. Миновав морену и ледник, мы оказались у скал, а там началась настоящая работа - веревки, страховки, крючья. Прошли три иглы - три вершины и перед четвертой остановились передохнуть, вдруг слышим, кто-то за уступом разговаривает. Продвинулись еще немного и видим, что на небольшом скальном карнизе сидит какой-то субъект в телогрейке и кирзовых сапогах, рядом с ним примус, на примусе кипит чайничек, а у субъекта на коленях клеточка, в ней пищит общипанный птенчик. Любитель птиц сюсюкает с ним и кормит из баночки червячками.
        Орнитолог оказался общительным и гостеприимным и предложил нам чаю. Пока мы отдыхали, он рассказал, что уже три дня лазает по горам, ищет гнездо редкой птицы (названия я не помню), и вот радость-то - сегодня нашел и взял птенчика в надежде его выкормить и воспитать. Потом энтузиаст сложил свое барахло в рюкзачишко, клеточку заботливо засунул за пазуху и с нами попрощался. Говорил, что очень торопится, что ему сегодня вечером обязательно нужно быть в Алма-Ате, птенчика пристроить. Это, мол, большая научная ценность. И посоветовал нам держаться всё время правой стороны, там, мол, скалы полегче. Собрался, и как был в телогрейке и кирзовых сапогах, полез вверх и исчез за уступом. А мы перекусили, отдохнули, навьючились и пошли дальше с испорченным настроением, вбивая крючья и страхуясь.
        Не люблю я после этого орнитологов. Еще раз я с ними встречался на Кавказе. Там какой-то профессор из Москвы нашел в скальной трещине гнездо птицы. Он сам его хотел достать, да не сумел. Ну, я ему и помог. А название этой птички я запомнил. Наше, альпинистское. Скалолаз.


        Наум

«Запорожец» остановился в тени навеса, увитого виноградной лозой, на которой уже начинали буреть гроздья. Лай разорвал жару, висевшую над частным домом на окраине Симферополя. За сетчатыми стенками просторных вольеров запрыгали собаки. Особо радовался Шериф, любимый фокстерьер Юрия Ивановича - хозяина псарни.
        Наум проснулся.
        - Сейчас начнется, - подумал он. - И так каждый день. Хоть бы выходные давал.
        Наум был красивым матерым лисом. Даже сейчас, летом, шерсть на нем была длинная, шелковистая, рыжеватая на спине и белая на брюхе. А к зиме, полиняв, он становился настоящим франтом.
        Еще лисенком он был поселен Юрием Ивановичем в вольер, где жил в холе и сытости. За содержание Наума Юрий Иванович получал от собачьего клуба червонец в месяц. Лис отрабатывал эти деньги своей шкурой - на нем притравливали норных собак.
        Наум походил по цементному полу, приятно прохладному в эту проклятую крымскую жару, к которой он, северянин по рождению, никак не мог привыкнуть. Лис зевнул, показав розовый язык и крепкие не сточенные зубы, ткнул носом в пустую миску - час вечерней кормежки еще не настал - и неторопливо забегал по клетке. Он был солидным зверем, не любил резких движений и слегка презирал своего несдержанного приятеля Шерифа, который в соседнем вольере прыгал до потолка, заходясь от лая.
        Юрий Иванович осмотрел свое собачье хозяйство и пришел в ужас: в вольере с гончими (из самой тульской волкогонной стаи) он обнаружил трубчатую кость куриной ноги. Юрий Иванович стал причитать на весь двор неожиданно тонким бабьим голосом.
        За кормежку собак отвечала его мать. Услышав стенания сына, она вышла из дома. Огромный плотный Юрий Иванович, грозно вращая жгучими карими глазами, бросился к ней, размахивая костью.
        - Ты же знаешь, что значит для собаки такая кость - это болезнь, гибель и смерть! Ты посмотри, посмотри, какие здесь края - как сверло. Бедное животное съест его и тут же желудок пропорет! Безобразие! Учу, учу, а все без толку!
        Маленькая сухонькая старушка слушала своего любимого сына, вытирая руки о фартук, и робко оправдывалась, говоря что это соседские мальчишки приходили и кормили собачек.
        Услышав о мальчишках, Юрий Иванович еще больше рассвирепел:
        - Как, моих лучших в городе собак, да что там в городе - во всем Крыму, кормят какие-то мальчишки! Это же элитные животные! Русские пегие гончие! Их предки из самой Англии! Я против детей ничего не имею, пусть по двору ходят, пусть по саду лазят - яблоки, персики и груши кушают, пусть, наконец, на собачек и Наума смотрят, но уж корми животных, пожалуйста, сама и чтобы такая вот гадость - и он помахал перед лицом матери злополучной куриной ногой - в вольеры больше не попадала.
        - Да, - подумал Наум, - хозяин сегодня не в духе, придется поработать как следует.
        Юрий Иванович тем временем расположился в прохладной летней кухне и, успокаиваясь, стал поедать огромную тарелку борща, периодически отрываясь от нее, чтобы, правда уже без прежнего подъема, поворчать на свою мать.



* * *


        Юрий Иванович всю жизнь проработал на железной дороге инженером-электротехником. Служба ему нравилась, он был квалифицированным специалистом, уважаемым начальством и подчиненными. Но настоящее дело, которому он отдавался всей душой и которое поглощало все его нерабочее время, была охота. Ему бы родиться и жить где-нибудь в Сибири, на Дальнем Востоке, в Приполярном Урале или в Архангельской тайге, там, где еще остались нетронутые леса, реки, озера, дичь и рыба. Но судьба распорядилась иначе, забросив его в крымский город, где было очень много праздных людей и очень мало мест для охоты.
        Юрий Иванович обожал собак, конечно же, охотничьих собак. Но особую страсть он питал к фокстерьерам. Юрию Ивановичу - мастеру по натаске этих собак на лис и барсуков - правление клуба доверило содержать Наума, которого специально еще лисенком отловили на далекой вологодской земле. Наум подрос, окреп и стал зарабатывать себе на жизнь борьбой с фокстерьерами в искусственной норе. А чтобы лис всегда был в форме, Юрий Иванович устраивал ежедневные дружеские встречи между ним и Шерифом - своим любимым псом.
        Был Юрий Иванович еще и заядлым рыбаком, но рыбаком криминальным. Он не любил следить за лениво плавающим на мутной воде жалких крымских прудов поплавком. Не любил и морскую ловлю с лодки, когда надо было опустить на дно наживку и дергать в ожидании поклевки, а потом выбирать десятки метров лески, поднимая наконец бычка с выпученными глазами.
        Однажды его приятель, капитан небольшого сейнера, взял Юрия Ивановича с собою в рейс. И Юрий Иванович вместе с рыбаками выбирал сеть. Но и это ему не понравилось: не было элемента охотничьей удачи, везения, случайности. Массовая заготовка пищевого продукта его не привлекала.
        Юрий Иванович после долгих поисков нашел наконец место и способ подходящей для него рыбалки. Ездил он туда всегда в одиночку, не беря даже лучших друзей, чтобы наиболее полно насладиться процессом ловли. Он выезжал всегда ночью. Проехав около двух десятков километров по симферопольскому шоссе, он сворачивал на проселок и там, выключив фары, крался на малом газу около пяти километров по балке до ставка - большого искусственного пруда, в котором местный колхоз разводил карпа.
        Юрий Иванович вылезал из машины, тихо прикрывал дверь, вдыхал настоянный на душистой полыни воздух и доставал из багажника несколько пакетов. Железнодорожник был обстоятельный мужик, к тому же инженер по профессии, и все у него было сделано на высшем уровне.
        Из первого мешка появлялся кусок маскировочной сети, выпрошенной у знакомого старшины. И даже в безлунные ночи, когда стояла такая темнота, хоть глаз выколи, и
«Запорожец» темно-серого цвета не был виден с двух шагов, машина все равно маскировалась. Во втором пакете была надувная резиновая лодка, раньше оранжевая, но впоследствии заботливо перекрашенная Юрием Ивановичем в малозаметный, особенно ночью, цвет хаки. Рыбак открывал вентиль небольшого баллончика, и через минуту надутая лодка была готова к плаванию. В третьем пакете находилась фирменная японская сеть - предмет гордости Юрия Ивановича, привезенная ему с Дальнего Востока знакомым охотником. Сеть имела плавающую верхнюю подбору и утяжеленную нижнюю и никогда не путалась, но любивший во всем порядок Юрий Иванович всякий раз тщательно перебирал и складывал ее.
        Юрий Иванович садился в лодку и отплывал туда, где с колхозной лодки ежедневно рассыпали рыбам корм. Это место он выявил, проведя несколько дней на ближайшем бугре с армейским биноклем. Браконьер ставил сеть и греб назад к «Запорожцу». Там он садился на теплую землю и курил, спрятав сигарету в рукав, слушая, как плещется в ставке рыба, кричат древесные лягушки и трещат сверчки.
        Через полчаса Юрий Иванович снимал сетку и выпутывал дрожащими от азарта руками десяток трепещущих карпов. Потом быстро сворачивал лодку, убирал маскировку с машины, грузил все в багажник и покидал заповедный водоем. Фары он включал только на шоссе Москва - Симферополь.
        Председатель колхоза, в ведении которого находился ставок, был хорошим приятелем Юрия Ивановича, заядлым охотником и прекрасно знал о его ночных рейдах. Несколько раз он увещевал своего друга прекратить добывать рыбу нечестным путем и предлагал приехать днем и взять карпов в колхозе по себестоимости.
        - А если денег нет, то возьми бесплатно мою долю, - добавлял председатель, - Только не крадись ночью, как тать. Перед людьми стыдно.
        Но Юрий Иванович на увещевания не поддавался:
        - Да не нужна мне твоя рыба, - говорил он, - Если потребуется, капитан сейнера хоть грузовик пришлет, мне охота нужна, понимаешь, охота.
        - Ну, если охота, тогда конечно, - соглашался председатель, - только тогда карпов отдавай.
        - Какая же охота без трофеев? - удивлялся Юрий Иванович и не отдавал. Рыбу он, кстати, не ел ни в каком виде, просто на дух не переносил.
        Вред от набегов железнодорожника был невелик, местные колхозные браконьеры - мальчишки ловили удочками больше. Честный председатель отказывался от своей доли рыбы в пользу Юрия Ивановича и приказал сторожам не трогать человека в «Запорожце» покрытом маскировочной сетью. Сам он, как настоящий охотник, об этом распоряжении Юрию Ивановичу, конечно, не сказал.



* * *


        Наум видел, как подобревший после борща хозяин вышел из летней кухни. У входа его встретил Шериф. Пес радостно запрыгал, отталкиваясь от земли всеми четырьмя лапами, подлетая вверх до лица Юрия Ивановича.

«Вон как веселится, - с завистью подумал лис, - А я так не могу, отяжелел, а ведь мы с ним ровесники».
        - Ну как, Наум, готов? - спросил Юрий Иванович, открыл вольер лиса и впустил туда фокстерьера.

«Хоть и росли мы вместе со щенячьего возраста, а сейчас вроде как враги», - подумал Наум, забившись в угол клетки и утробно урча. Уши его были прижаты, шерсть вздыбилась, глаза горели, словно у кровожадного хищника. Сегодня надо показать образцовый бой и хоть этим развеселить хозяина.

«А Шериф-то с возрастом ничуть не изменился», - подумал лис, делая из угла первый выпад и следя, как пес с грацией боксера пружинисто ушел в сторону.
        Простоватый Шериф тоже чувствовал, что куриная кость испортила хозяину настроение, и хорошо подыгрывал Науму. Два раза он вцеплялся ему в бок, но не больно, не так, как невоспитанная молодежь в искусственных норах, которую Науму приходилось учить. Фокстерьер выволакивал Наума на середину вольера, ослаблял хватку, давал лису вырваться и обороняться в более выгодной позиции - в углу. На третий раз Наум сам подставил под горячую пасть Шерифа загривок, там, где шерсть была плотнее и уже образовалась привычная к собачьим челюстям мозоль. После этого Наум обмяк и позволил себя потрясти. Уж это - победную тряску жертвы - Шериф делал всегда с большим азартом и очень натурально. Так же ему удавалась и «мертвая хватка», когда Юрий Иванович хватал их руками и долго отрывал пса от лиса.
        После травли Юрий Иванович хвалил фокстерьера и жалел Наума. Лис не был самолюбивым и спокойно принимал хозяйские соболезнования. Фокстерьер же был горд, будто действительно победил в честном бою сильного противника. Он иногда даже вырывался из рук хозяина, как будто снова хотел вцепиться в Наума. Когда лиса посадили в вольер, он стал деловито чистить шкурку на загривке, замусоленную неаккуратным Шерифом. Веселый пес скакал возле сидящего под жесткими виноградными листьями Юрия Ивановича, разомлевшего от вкусного обеда и от вида охоты на лис.
        Фокстерьер на секунду подбежал к вольеру с Наумом посмотреть, не помял ли его ненароком. Лис и пес беззлобно обнюхали друг друга через решетку.
        Солнце ушло со двора. Наум закончил свой туалет и начал стайерский бег трусцой из угла в угол, негромко задевая когтями бетонный пол.
        К Юрию Ивановичу пришли его приятели, и начались ежевечерние рассказы про собак, про ружья, про удачные и неудачные выстрелы, в общем те обычные разговоры, от которых не устают только охотники. Пришел и председатель колхоза, на пруду которого браконьерил Юрий Иванович. Он принес во влажной мешковине трех карпов.
        - На, - сказал он, - чтобы тебе не ездить, бензин не жечь.
        Юрий Иванович обиженно хмыкнул, но рыбу взял.
        В псарне Юрия Ивановича наступил час вечерней кормежки. Мать хозяина разлила в корытца вкусную похлебку. Наум ел степенно, помня свой возраст, боевой стаж и брезгливо прислушиваясь к поросячьему чавканью, исходившему из вольера Шерифа. Лис вылизал корытце, сладко потянулся и пошел спать.
        Громкие прощания расходившихся гостей разбудили Наума. Он приоткрыл глаза, увидел, что темнеет, что зажглась лампа, освещающая двор.
        Юрий Иванович проводил оставшегося ночевать председателя колхоза в отведенную ему комнату, посидел на крыльце, покурил, дождался, пока тот захрапит, и пошел к машине.
        Наум проснулся еще раз под утро от негромкого звука захлопнувшейся дверцы автомобиля.
        Серел восток. Во дворе стоял «Запорожец», пахнущий ночной полынью, бензином, водой и рыбой. Юрий Иванович стоял рядом и прислушивался к храпу председателя. Потом он осторожно открыл вольер лиса и положил в корытце небольшого карпа. Юрий Иванович протянул руку и осторожно погладил лиса. Наум притворился спящим. Хозяин улыбнулся и пошел в дом - соснуть часок перед рабочим днем.


        Содержание



        Предисловие.................. 3


        М. И. МОЛЮКОВ
        ПО ДОЛИНАМ И ПО ВЗГОРЬЯМ...


        Дорога .................... 7
        Соседи. .................. 13
        Росомаха................... 18
        Кукш а.................... 23
        Охотовед................... 25
        Бобры.................. 29
        По чинкам Устюрта...............32
        Айдере.................... 39
        Шатуны................... 43


        В. Г. БАБЕНКО
        СНОВА ДАЛЬНИЙ ВОСТОК


        Лягушки на стене................ 51
        Бархатный сезон................ 58
        Тугур - река рыбная............... 69
        Флинт.................... 79
        Батя.................... 85
        Таежное жилье............... 93
        Яблоки.................... 99
        Залив Счастья.................108
        Гнездо стенолаза................117
        Наум....................122



        Научно-художественное издание


        Молюков Михаил Игоревич,
        Бабенко Владимир Григорьевич


        ЛЮДИ, ЗВЕРИ И ЗООЛОГИ
        (Записки на полях дневника)

        Зав. редакцией Н. М. Глазкова
        Редактор Э. И. Кранс
        Художественный редактор Л. И. Мухина
        Оформление художника А. А. Братцева
        Технический редактор Г. Д. Колоскова
        Корректоры Л. А. Айдарбекова, Н. А. Можева


        ИБ № 4151


        Сдано в набор 26.04.91.
        Подписано в печать 18.07.91.
        Формат 60х901/16. Бумага офс. №2
        Гарнитура литературная. Офсетная печать
        Усл. печ. л. 8,0. Уч.-изд. л. 7,96
        Тираж 82 000 экз. Заказ 1 - 193. Изд. № 1144
        Цена 1 р. 40 к.


        Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета.

103009, Москва, ул. Герцена, 5/7.
        Полиграфкомбинат ЦК ЛКСМУ «Молодь»

254119, Киев-119, Пархоменко, 38-44.