Библиотека / Приключения / Маккарти Кормак : " Содом И Гоморра Города Окрестности Сей " - читать онлайн

Сохранить .
Содом и Гоморра. Города окрестности сей Кормак Маккарти

        Пограничная трилогия #3
        Кормак Маккарти - современный американский классик главного калибра, лауреат Макартуровской стипендии «За гениальность», мастер сложных переживаний и нестандартного синтаксиса, хорошо известный нашему читателю романами «Старикам тут не место» (фильм братьев Коэн по этой книге получил четыре «Оскара»), «Дорога» (получил Пулицеровскую премию и также был экранизирован) и «Кровавый меридиан» («своего рода смесь Дантова „Ада“, „Илиады“ и „Моби Дика“», по выражению букеровского лауреата Джона Бэнвилла). И вот впервые на русском языке выходит роман «Содом и Гоморра: Города окрестности сей» - третья книга так называемой «Пограничной трилогии», начатой романом «Кони, кони…» (получил Национальную книжную премию США и был перенесен на экран Билли Бобом Торнтоном, главные роли исполнили Мэтт Дэймон и Пенелопа Крус) и продолженной романом «За чертой». Здесь сходятся пути Джона-Грейди Коула и Билли Парэма, героев двух предыдущих книг. Джон-Грейди, великолепный наездник и неизменный романтик, хочет спасти юную проститутку Магдалену - увезти ее из Мексики, сделать своей женой. Билли, изо всех сил пытавшийся
отговорить друга от этой авантюры, все же соглашается ему помочь…

        Кормак Маккарти
        Содом и Гоморра. Города окрестности сей

        I

        Остановившись в дверях, они затопали сапогами и затрясли шляпами, сбивая капли дождя, вытерли мокрые лица. На улице дождь плясал на стальных крышах машин, припаркованных вдоль тротуара, и так хлестал по лужам, что в их кипении красный неон вывесок мешался с зеленым.
        - Черт подери, я прям что чуть ли не утоп наполовину,  - сказал Билли. Еще разок взмахнул промокшей шляпой.  - А где же наш главный американский ковбой?
        - Да он-то вперед нас уже там.
        - Что ж, зайдем. А то он всех пухленьких симпампушек себе заберет.
        Сидевшие в потрепанном дезабилье на потрепанных кушетках потрепанные проститутки подняли взгляды. В помещении было немноголюдно. Еще немного потопав сапогами, мужчины прошли к бару и там, сбив шляпы на затылок и поставив по сапогу на перекладину над вымощенной кафелем сточной канавкой, остановились в ожидании, пока бармен нальет им виски. В расходящихся клубах дыма, подсвеченного кроваво-красным, сразу взялись за стопки, подняли и, будто поприветствовав кивком какого-то четвертого, ныне отсутствующего приятеля, опрокинули их себе в глотку, после чего вновь поставили на стойку и вытерли губы о запястье. Дернув подбородком в направлении бармена, Трой округло обвел пальцем пустые стопки. Бармен кивнул.
        - Слушай, Джон-Грейди, у тебя вид как у той крысы, что еле вылезла из воды на причал.
        - Да я и чувствую себя примерно так же.
        Бармен налил им еще виски.
        - В жизни не видывал такого проливного дождя. А не вдарить ли нам по пиву? Три пива сюда.
        - А ты из тутошних милашек кого-нибудь уже наметил?
        Малый покачал головой.
        - Ну, кто из них тебе глянется, а, Трой?
        - Да я вроде тебя. Коли уж пришел сюда за жирной женщинкой, так только такую и подавай. Вот серьезно тебе говорю, братан: когда вобьешь себе в башку насчет жирной женщинки, так уж ничто другое даром не надь.
        - Это я тебя понимаю. Но и ты уж кого-нибудь выбирай давай, Джон-Грейди.
        Малый развернулся, обвел взглядом сидящих в другом конце зала проституток.
        - Как насчет той здоровенной бабищи в зелененькой пижамке?
        - Хорош мою девчонку ему сватать,  - сказал Трой.  - А то, глядишь, из-за тебя тут драка через минуту начнется.
        - Ладно тебе. Вон она - как раз на нас смотрит.
        - Да они там все на нас смотрят.
        - Ладно тебе. Говорю же, ты ей понравился.
        - Не-е, Джона-Грейди она с себя враз скинет.
        - Ну да! Такого ковбоя поди-ка скинь. Ковбой к ей так прилепится - прям банный лист. А что скажешь насчет вон той? Ну, которая вроде как синенькой занавеской обмотана.
        - Не слушай его, Джон-Грейди. У ней такая рожа, будто она горела и огонь с нее сбивали граблями. Это я к тому, что та блондинка с краю - она вроде как больше в твоем вкусе.
        Билли качнул головой и потянулся за стопкой виски:
        - Ну что вы ему объясняете? Он все равно в женщинах ничего не понимает, это ж математический факт!
        - Ничего! Главно, держись за старого папика,  - сказал Трой.  - Он те познакомит кое с кем, у кого есть за что подержаться. Вот Парэм - тот наоборот: говорит, что с такой, которую мужику не поднять, и связываться не следует. Говорит, вдруг пожар в доме случится.
        - Или в конюшне.
        - Или в конюшне.
        - А помнишь, как мы привели сюда Клайда Стэппа?
        - Ну еще бы! Вот уж кто разбирается. Выбрал себе девушку с та-акими довесками!
        - Они с Джей Си сунули тогда старухе-бандерше пару долларов, и та пустила их к двери подглядывать. Собирались еще и пофоткать, но одолел смех, и это дело сорвалось.
        - Мы говорим Клайду: слышь, ты был похож на бабуина, который трахает футбольный мяч. Он так разъярился, думали, придется его держать. А как насчет вон той, в красном?
        - Не слушай его, Джон-Грейди.
        - Прикинь, сколько это фунтов мяса выйдет на каждый доллар. Куда ему! Разве он способен вникнуть в такие сложности?
        - Да ладно вам. Идите приступайте к делу,  - сказал Джон-Грейди.
        - Ты-то себе тоже выбери.
        - Не надо за меня беспокоиться.
        - Ну видал, что ты наделал, Трой! Только и добился, что засмущал парня.
        - Джей Си потом всем рассказывал, что Клайд в ту шлюху старую влюбился и хотел забрать ее с собой, но они были приехавши туда в пикапе, и пришлось посылать за грузовиком-шаландой. Но к тому времени, когда приехал грузовик, Клайд протрезвел и разлюбил ее, так что теперь Джей Си клянется, что ни в жисть больше не станет брать его с собой в бордели. Говорит, тот вел себя неподобающим мужчине, безответственным образом.
        - Да ладно вам. Идите приступайте к делу,  - сказал Джон-Грейди.
        Из коридора, ведущего к дверям, слышался шум дождя, колотящего по железу крыши. Он заказал еще порцию виски и стоял, медленно поворачивая стопку на полированном дереве стойки и следя за происходящим сзади по отражению в желтоватых стеклах полок старого, чуть ли не антикварного буфета. Одна из проституток подошла, взяла его за руку и попросила купить ей что-нибудь выпить, но он ответил в том смысле, что просто ждет друзей. Через некоторое время Трой вернулся, сел к бару на табурет и заказал еще виски. Сидел, сложив руки на прилавке, и смотрел серьезно, будто он в церкви. Вынул из нагрудного кармана сигарету.
        - Не знаю, Джон-Грейди.
        - Чего ты не знаешь?
        - Н-не знаю.
        Бармен налил ему виски.
        - Ему тоже налейте.
        Бармен налил.
        Подошла другая проститутка, тоже взяла Джона-Грейди за руку. Пудра на ее лице была треснутая, будто штукатурка.
        - Скажи ей, что у тебя триппер,  - сказал Трой.
        Джон-Грейди заговорил с ней по-испански. Она все тянула его за руку.
        - Билли когда-то сказал здесь это одной. А та ответила, что это ничего, потому что у нее тоже.
        Он прикурил от зажигалки «зиппо третий полк» и, положив зажигалку на пачку сигарет, выпустил дым на полированный прилавок; покосился на Джона-Грейди. Проститутка заняла прежнее место на кушетке, а Джон-Грейди во все глаза уставился на что-то в зеркале буфетных полок. Трой обернулся поглядеть, на что он смотрит. На подлокотнике кушетки, сложив руки на коленях и опустив глаза, сидела молоденькая девушка - самое большее семнадцати лет, а то и меньше. Сидит, мнет в пальцах подол цветастого платьица, будто школьница. Подняла взгляд, посмотрела на них. Длинные черные волосы упали ей на плечо, и она медленно отвела их ладонью.
        - А она ничего, скажи?  - проговорил Трой.
        Джон-Грейди кивнул.
        - Так и давай, бери ее.
        - Не надо за меня беспокоиться.
        - Да черт тя дери, ну давай же!
        - А вот и он.
        Билли подошел к стойке, надел шляпу.
        - Хочешь, чтобы я ее взял?  - сказал Трой.
        - Захочу - возьму.
        - Otra vez[1 - Еще раз (исп.).],  - сказал Билли.
        Он тоже обернулся, окинул взглядом комнату.
        - Ну же!  - сказал Трой.  - Давай! Мы тебя подождем.
        - Это вы на ту девчушку смотрите? Бьюсь об заклад, ей нет и пятнадцати.
        - Ну так а я про что?  - сказал Трой.
        - Возьми ту, которую только что поимел я. Скачет пятью аллюрами, или я вообще не наездник.
        Бармен налил им по стопке виски.
        - Она сюда вот-вот вернется.
        - Не надо за меня беспокоиться.
        Билли бросил взгляд на Троя. Потом повернулся, поднял стопку и посмотрел на просвет - как стоит в ней налитая до краев красноватая жидкость; поднял, выпил и, достав из кармана рубашки деньги, дернул подбородком в сторону наблюдающего за его действиями бармена.
        - Все готовы?  - спросил он.
        - Да вроде.
        - Пошли куда-нибудь, поедим. По-моему, дождь перестает. Что-то я его уже не слышу.
        Прошли по Игнасио Мехиа[1 - Прошли по Игнасио Мехиа…  - Улица названа в честь Игнасио Мехиа Альвареса (1814-1906)  - генерала, министра обороны Мексики с 1872 по 1876 г.] до Хуарес-авеню[2 - …до Хуарес-авеню.  - Бенито Пабло Хуарес Гарсиа (1806-1872)  - либеральный адвокат и политик, пятикратно избиравшийся президентом Мексики.]. По сточным канавам неслась сероватая вода, а на мокрых мостовых кровавыми лужами растекались огни баров и сувенирных лавочек. Владельцы лавок наперебой зазывали к себе, отовсюду выскакивали и хватали за рукав уличные торговцы, предлагая бижутерию и одеяла-серапе. Перейдя Хуарес-авеню, двинулись дальше по Мехиа к «Наполеону», где сели за столик у окна. Подошедший официант в ливрее метелочкой обмахнул испятнанную белую скатерть.
        - Caballeros?  - проговорил он.
        Они ели жареное мясо, пили кофе и слушали рассказы Троя о войне, потом курили и смотрели, как древние желтые такси вброд пробираются по залитым водой мостовым. По Хуарес-авеню дошли до моста через Рио-Гранде[3 - …до моста через Рио-Гранде.  - По реке Рио-Гранде проходит граница между Мексикой и США. Города Эль-Пасо (со стороны США) и Сьюдад-Хуарес (исп. город Хуареса, со стороны Мексики) образуют единую конгломерацию с населением 1,5 млн чел.].
        Трамваи уже не ходили, улицы были почти свободны - как от торговцев, так и от транспорта. Сияющие во влажном свете фонарей рельсы бежали к пропускному пункту и дальше, где, впечатанные в мост, напоминали гигантские хирургические зажимы, скрепляющие эти чуждые друг другу хрупкие миры; тучи в небе тем временем сдвинулись и, уже не накрывая горы Франклина, ушли на юг, по направлению к темным силуэтам горных хребтов Мексики, ясно прорисовавшихся на фоне звездного неба. Мужчины перешли мост, по очереди протиснулись через турникет и оказались - слегка пьяные, в небрежно заломленных шляпах - уже в Эль-Пасо (штат Техас), на улице Саут-Эль-Пасо-стрит.


        Когда Джон-Грейди разбудил его, было еще темно. Джон-Грейди был уже одет, успел наведаться на кухню, пообщался с лошадьми и стоял теперь с чашкой кофе в руке, откинув к косяку дерюжную занавесь дверного проема, ведущего в спальную клетушку Билли.
        - Эй, ковбой,  - позвал он.
        Билли застонал.
        - Пора идти. Зимой отоспишься.
        - Ч-черт.
        - Пошли. Ты уже чуть не четыре часа прохлаждаешься.
        Билли сел, сбросил ноги на пол и сгорбился, обхватив голову руками.
        - Не понимаю, как ты можешь так долго дрыхнуть.
        - Черт тебя возьми, тебе по утрам будто кто шилом в зад тычет. А где положенный мне кофе?
        - Вот еще, буду я тебе кофе носить. Давай подымай зад. Жрачка на столе.
        Протянув руку, Билли снял с гвоздя над постелью шляпу, надел, выровнял.
        - О’кей,  - сказал он.  - Я встал.
        По центральному проходу конюшни Джон-Грейди двинулся к выходу во двор - тому, который в сторону дома. Пока шел, кони в денниках приветствовали его ржаньем. Знаю, отвечал он им, ваше, ваше время. В торце конюшни, пройдя мимо соломенного жгута, длинной плетью свисавшего с сеновала, он допил остатки кофе, выплеснул гущу, подпрыгнул, в прыжке хлопнул ладонью по жгуту и, оставив его раскачиваться, вышел вон.
        Все были за столом, ели, когда Билли толкнул дверь и вошел. За ним вошла Сокорро, взяла поднос с крекерами, понесла к печи, там, переложив на противень, сунула в духовку и, почти сразу вынув из нее горячие крекеры, ссыпала их на поднос и подала к столу. На столе стояла миска с омлетом, другая с овсянкой, сосиски на тарелке и в плошке соус; помимо этого соленья в мисках, салат пико-де-гальо, масло и мед. Умыв над раковиной лицо, Билли принял от Сокорро полотенце, вытерся и, положив полотенце на прилавок, шагнул через свободное место на скамье к столу; уселся, потянулся за омлетом. Оторвавшись от газеты, Орен наделил его долгим взглядом и продолжил чтение.
        Ложкой наложив себе омлета, Билли поставил миску и потянулся за сосисками.
        - Доброе утро, Орен,  - сказал он.  - Доброе утро, Джей Си.
        Джей Си оторвал взгляд от тарелки:
        - А ты опять, что ли, всю ночь медведей пугал?
        - Ну было дело, пугал,  - сказал Билли. Протянув руку, взял с подноса крекер, вновь прикрыл поднос салфеткой, потянулся за маслом.
        - А ну-ка, дай я на твои глазки погляжу,  - сказал Джей Си.
        - Да все у меня с глазами нормально. Передай-ка мне лучше сальсу[4 - Сальса - мексиканский соус из смеси овощей. «Salsa» означает «соленый».].
        Он густо покрыл свой омлет острым соусом.
        - Огонь надо выжигать огнем. Правильно я говорю, Джон-Грейди?
        В кухню вошел старик в брюках со спущенными подтяжками и рубашке из тех старинных, к которым воротнички пристегивались, но на нем она была без воротничка и сверху расстегнутая. Он только что брился: на его шее и мочке уха виднелись следы крема для бритья. Джон-Грейди пододвинул ему стул.
        - Садитесь, мистер Джонсон,  - сказал он.  - Вот сюда. Я-то уже все.
        Он встал с тарелкой в руке, хотел отнести ее в раковину, но старик сделал знак, чтобы парень сел на место, а сам прошел дальше, к плите.
        - Сядь, сядь, не надо,  - сказал он.  - Мне только чашку кофе.
        Сокорро сняла одну из белых фарфоровых кружек с крюка под буфетной полкой, налила и, повернув ее ручкой от себя, подала старику, который взял кружку, кивнул и пошел назад через кухню. У стола остановился, дважды большой ложкой зачерпнул из сахарницы песка, бросил в кружку и ушел, на ходу помешивая ложкой. Джон-Грейди поставил свою чашку и тарелку около раковины, взял с прилавка бадейку с ланчем и вышел следом.
        - Что это с ним?  - сказал Джей Си.
        - Да ничего, все нормально,  - сказал Билли.
        - Я, в смысле, с Джоном-Грейди.
        - Я понял, о ком ты.
        Орен сложил газеты и бросил на стол.
        - Так. Вот этого лучше даже не начинать,  - сказал он.  - Трой, ты готов?
        - Я готов.
        Они встали из-за стола и вышли. Билли продолжал сидеть, ковыряя в зубах. Бросил взгляд на Джея Си.
        - Ты чем с утра намерен заняться?
        - Еду в город со стариком.
        Билли кивнул. Снаружи во дворе завели грузовик.
        - Ладно,  - сказал Билли.  - Уже, кажись, достаточно рассвело.
        Встал, подошел к прилавку, взял свой бидончик с завтраком и вышел. Джей Си протянул руку, взял газету.
        За рулем урчащего на холостых грузовика был Джон-Грейди. Билли сел с ним рядом, поставил бидончик с завтраком в ноги, закрыл дверцу и повернулся к водителю.
        - Что ж,  - сказал он.  - Ты готов сегодня наработать точно на те деньги, что платят за день?
        Джон-Грейди врубил передачу, и они покатили от дома прочь.
        - От зари до зари повкалываешь, и божий доллар твой,  - сказал Билли.  - Люблю такую жизнь. Ты эту жизнь любишь, сынок? Я люблю эту жизнь. Ты ведь тоже ее любишь, правда же? Но уж как я ее люблю, так это ж - господи! Вот люблю, и все.
        Он полез в нагрудный карман рубашки, достал из лежавшей там пачки сигарету, поднес огонек зажигалки и сидел курил, пока они катили по дороге, там и сям перечеркнутой длинными утренними тенями столбов, кольев изгороди и деревьев. Белое солнце в пыльном лобовом стекле слепило глаза. Коровы стояли вдоль забора и мычали вслед грузовику; Билли их внимательно рассматривал.
        - Коровы,  - сказал он.
        Полдничали на травяном склоне среди рыжих глинистых откосов в десяти милях к югу от центральной усадьбы ранчо. Потом Билли лег, сунув под голову свернутую куртку, шляпой накрыл глаза. Выглянув из-под шляпы, прищурился на серые осыпи отрогов гор Гваделупес в восьмидесяти милях к западу.
        - Ненавижу сюда наведываться,  - сказал он.  - Чертова здешняя земля не способна удержать даже столб забора.
        Джон-Грейди сидел по-турецки, жевал травинку. В двадцати милях южнее виднелась полоса живой зелени, вьющаяся вдоль русла Рио-Гранде. А перед ней - огороженные серые поля. За трактором, волочащим по серым осенним бороздам хлопкового поля культиватор, тянулся хвост серой пыли.
        - Мистер Джонсон говорит, министерство обороны посылало сюда людей с приказом обследовать семь штатов Юго-Запада, найти, где самые тощие земли, и доложить. И вроде ранчо Мэка оказалось как раз в их середке.
        Билли поглядел на Джона-Грейди и снова устремил взгляд к горам.
        - Как думаешь, это правда?  - спросил Джон-Грейди.
        - Хрен знает.
        - Джей Си говорит, старик Джонсон дурнеет и дурнеет, прям совсем спятил.
        - Да он и спятимши поумней будет, чем Джей Си в самом блеске разума, так что Джей Си-то уж молчал бы.
        - Ты думаешь?
        - Со стариком все нормально. Просто старый, да и все тут.
        - Джей Си говорит, он слегка двинулся с тех пор, как умерла его дочь.
        - Ну-у… Так это и нормально, как же иначе-то? Она для него много значила.
        - Да-а.
        - Может, нам Делберта спросить? Что думает насчет этого Делберт.
        - А Делберт не такой дурак, как кажется, кстати говоря.
        - Ну, будем надеяться. Между прочим, за стариком всегда водились некоторые странности, да и сейчас водятся. А вот места тут изменились. И никогда уж прежними не будут. Может, мы все слегка спятивши. Думаю, если у всех крыша съедет одновременно, никто и не заметит, правда же?
        Наклонясь вперед, Джон-Грейди сплюнул сквозь зубы и опять сунул в рот травинку.
        - Вижу, тебе она понравилась, верно?
        - Чертовски. Она была со мной так нежна, как никто.
        В четверти мили восточнее из кустов вышел койот и потрусил куда-то вдоль гривки.
        - О! Смотри, видал сукина сына?  - сказал Билли.
        - Ну-ка, где там мое ружье.
        - Да он уйдет прежде, чем ты успеешь приподнять зад.
        Пробежав вдоль гривки, койот остановился, оглянулся и вниз по склону нырнул куда-то опять в кусты.
        - Как думаешь, что он тут делает среди бела дня?
        - Вот и он небось точно так же недоумевает насчет тебя.
        - Думаешь, он нас видел?
        - Судя по тому, как он очертя голову ломанулся в колючки, вряд ли он совсем-то уж слепой.
        Джон-Грейди не сводил с того места глаз, ждал, что койот появится снова, но тот так и не появился.
        - Самое странное,  - вновь заговорил Билли,  - что, когда она заболела, я как раз собирался уволиться. Готов был опять куда-нибудь податься. Причем после ее смерти у меня сделалось еще меньше причин оставаться, а я вот тем не менее остался.
        - Ну, ты, может, решил, что Мэку теперь без тебя никуда.
        - Да ну к черту!
        - Сколько ей было?
        - Не знаю. Под сорок. Может, чуточку за. По ним это разве поймешь?
        - Как думаешь, он с этим справится?
        - Кто, Мэк?
        - Ну.
        - Нет. Такую женщину разве забудешь! Да он и не из тех, кто забывает. Нет, не из тех.
        Он сел, надел шляпу, выровнял.
        - Ну, ты готов, братишка?
        - Вроде.
        Он с усилием встал, взял бидон с ланчем и, отряхнув сиденье штанов ладонью, нагнулся за курткой. Посмотрел на Джона-Грейди:
        - Как-то раз один старый ковбой сказал мне, что он ни в жисть не видывал, чтобы из женщины, выросшей в доме, где сортир внутри, получилось бы что-нибудь путное. Вот и она тоже в роскоши не купалась. Старина Джонсон всегда был простым ковбоем, а за это дело сам знаешь, сколько платят. Мэк познакомился с ней на церковном ужине в Лас-Крусес, ей тогда было семнадцать, и тут уж не отнять и не прибавить. Нет, ему через это не переступить. Ни теперь, ни вскорости, и никогда.
        Когда вернулись, уже стемнело. Покрутив ручку, Билли поднял дверное стекло и продолжал сидеть, глядя на дом.
        - Устал я как последняя скотина,  - сказал он.
        - Хочешь все бросить в кузове?
        - Нет, ну лебедку-то надо выгрузить. Может пойти дождь. Ведь может? Да еще там этот ящик со скрепами. Заржавеют, на хрен.
        - За ящиком я слазаю.
        Джон Грейди потащил из кузова ящик. В конюшенном проходе вспыхнул свет. У выключателя стоял Билли, встряхивал руку, словно градусник.
        - Ну каждый раз! Стоит мне этой заразы коснуться - бьет током.
        - Это из-за гвоздей в подметках.
        - Так почему ж меня тогда не по ногам бьет?
        - Это я без понятия.
        Лебедку повесили на гвоздь, а ящик со скрепами поставили на поперечный брус стены у самой двери. В денниках наперебой ржали лошади.
        Джон Грейди двинулся по конюшенному проходу и, дойдя до последнего бокса, хлопнул ладонью по двери денника. И в тот же миг раздался такой удар по доскам стены напротив, будто там что-то взорвалось. Пыль сразу же пронизал лучик света. Джон бросил взгляд на Билли, усмехнулся.
        - Ни хрен-нас-се!  - вырвалось у Билли.  - Он же теперь на улицу ногу сможет высунуть!


        Не отрывая рук от доски, на которую облокачивался, Хоакин отступил с таким видом, будто увидел в загоне нечто настолько ужасное, что невозможно смотреть. Но отступил он, просто чтобы плюнуть, и он плюнул - как всегда, задумчиво и медлительно,  - после чего вновь сделал шаг вперед и опять стал смотреть за изгородь.
        - Caballo[2 - Вот это конь! (исп.)],  - сказал он.
        Тень бегущего рысцой коня пронеслась по доскам, по его лицу и скользнула дальше. Он покачал головой.
        Они прошли вглубь помещения, туда, где поверх ограждения загона были приколочены две доски два на двенадцать, взобрались на них и сели, упершись каблуками в нижние доски, закурили и стали смотреть, как Джон-Грейди работает с жеребенком.
        - Чего он думает добиться от этого птицеголового сукина сына?
        Билли покачал головой:
        - Каждый когда-нибудь находит коня себе под стать.
        - А что это за штуку он надел жеребчику на голову?
        - Недоуздок с наносником. Кавессон называется.[5 - - А что это за штуку он надел жеребчику на голову? /  - Недоуздок с наносником. Кавессон называется.  - Кавессон (медиакана, капсюль) представляет собой жесткий толстый ремень или веревку (иногда с узлами или металлической подкладкой), мешающую лошади открыть рот и выплюнуть удила. Кроме того, если лошадь сильно тянет, то капсюль давит на переносицу, а оба грызла образуют острый угол, давящий на нёбо. Кавессоном пользуются, чтобы скорректировать ошибки, сделанные предыдущим владельцем лошади, пытавшимся укрощать ее с помощью железа. В обычном оголовье типа «вестерн» кавессон не применяется.]
        - А чем ему не угодило обычное оголовье?
        - Его об этом и спроси.
        Трой наклонился, сплюнул. Поглядел на Хоакина.
        - ?Que piensas?[3 - А ты как думаешь? (исп.)]  - спросил он.
        Хоакин пожал плечами. Он со вниманием смотрел, как конь на длинной корде ходит кругами по корралю.
        - А ведь этого коняшку к удилам уже приучали.
        - Ну, как бы да.
        - Похоже, он вознамерился его заново переучивать.
        - Ну-у,  - протянул Билли,  - есть у меня подозрение, что если он чего вознамерился, то, скорей всего, своего добьется.
        Сидят смотрят, как конь ходит по кругу.
        - Может, он в цирк его готовит?
        - Нет. Цирк у нас вчера вечером был, когда он пытался на нем верхом прокатиться.
        - Сколько раз конь его сбросил?
        - Четыре.
        - А сколько раз он снова на него взбирался?
        - А сам не догадаешься?
        - А он что - признанный специалист по переучиванию порченых лошадей?
        - Пошли отсюда,  - сказал Билли.  - Сдается мне, он эту упрямую скотину будет работать до вечера.
        Они спустились, пошли к дому.
        - Да вот хоть Хоакина спроси,  - сказал Билли.
        - О чем это он меня должен спрашивать?
        - Понимает ли тот ковбой в лошадях.
        - Сам-то он говорит, что ни в чем ни уха ни рыла.
        - Это я слыхал.
        - Говорит, что ему просто нравится это дело, вот он и старается как может.
        - А ты как думаешь?  - сказал Билли.
        Хоакин покачал головой.
        - Хоакин говорит, что у него методика странная.
        - Вот и Мэк говорит то же.
        Пока не дошли до ворот, Хоакин молчал. Но у ворот остановился, обернулся к корралю. И наконец сказал, что это ведь не очень важно, любишь ты лошадей или нет, если они тебя не любят. И добавил, что к лучшим тренерам, которых он знал, лошади так и липли. Например, Билли Санчеса, говорит, лошади провожали в уборную и ждали, пока он не выйдет.


        Вернувшись из города, Билли не застал Джона-Грейди в конюшне, да и дома, придя на ужин, его не обнаружил. За столом, ковыряя в зубах, сидел Трой. Билли взял тарелку, сел, придвинул к себе соль и перец.
        - А где все-то?  - спросил он.
        - Орен только что вышел. Джей Си ушел к своей девчонке. Джон-Грейди, я думаю, в койке валяется.
        - Нет, его там нет.
        - Ну, может, пошел куда-нибудь, поразмыслить над ошибками решил.
        - А что случилось?
        - Да конь тот на него упал. Похоже, ногу ему попортил.
        - Ну и как он теперь?
        - Да нормально. Пока его несли к доктору, бесился и ругался. Доктор примотал лубки и дал ему пару костылей, сказав, чтобы пока от работы воздерживался.
        - Так он на костылях теперь ходит?
        - Ну. То есть должен бы.
        - Это сегодня все произошло?
        - Ну. Живенько так вскочил, как ни в чем не бывало. Хоакин позвал Орена, подошли к нему, говорят, кончай давай, а он ни в какую. Орен говорит, думал, хлыстом его огреть придется. Прыгает, хромает вокруг чертова коняшки, примериваясь, как бы опять на него взлезть. В конце концов заставили его снять сапог. Орен говорит, еще две минуты, и им пришлось бы с него срезать - обувку-то.
        Наклонив голову, Билли задумчиво откусил крекера.
        - Он что, в драку был готов с Ореном лезть?
        - Ну.
        Билли сидит жует. Покачал головой:
        - А нога что? Плохо?
        - Щиколотку вывихнул точно.
        - Что говорит Мэк?
        - Ничего не говорит. Как раз он-то и тащил его к доктору.
        - В том, что касается Мэка, он дурного не сделает.
        - Это ты правильно понимаешь.
        Билли снова покачал головой. Потянулся за сальсой.
        - Ну вот, как у ребят веселуха, так меня нет!  - сказал он.  - А что, теперь его слава - будто крутой ковбой и так далее,  - поди, несколько потускнеет или нет?
        - Ну, потускнеет ли, нет ли, не знаю. Хоакин говорит, он все-таки сел верхом, в одно стремя упершись, да и поскакал на чертовом коняге как дуб какой несгибаемый.
        - Зачем?
        - Не знаю. Просто не хотел, видимо, пасовать перед лошадью.


        Когда он проспал, может быть, с час, его разбудил какой-то шум в темном конюшенном проходе. Минутку полежал, прислушиваясь, потом встал и, дернув за шнурок, включил в каморке свет. Надел шляпу, отворил дверь, отодвинул занавеску и выглянул. Всего в каком-нибудь футе от его лица пронеслось лошадиное копыто; конь с грохотом пролетел по проходу, развернулся и встал, фыркая и топая в темноте.
        - Ч-черт!  - вырвалось у него.  - Кто здесь?
        Мимо, хромая, прошел Джон-Грейди.
        - Какого лешего ты тут делаешь?
        Тот, ковыляя, сошел с освещенного места. Билли выдвинулся в проход:
        - Ты что, идиот, совсем, что ли, спятил? Что, к дьяволу, тут происходит?
        Конь опять бросился вскачь. Билли слышал, как он приближается, знал, что вот-вот будет здесь, но только и мог, что забежать за дверь своей выгородки, прежде чем эта дверь разлетелась в щепки и в свете лампочки, освещавшей его каморку, показалась лошадиная морда - рот открыт, глаза выпучены и белые, как яйца.
        - Вот чертовщина!  - сказал он.
        Снял с железной спинки кровати штаны, натянул и, поправив шляпу, снова вышел в проход.
        Конь опять помчался по проходу. Спиной прижавшись к двери соседней выгородки, Билли распластался, пытаясь стать совсем плоским. Конь пронесся мимо с таким видом, будто конюшня горит, грохнулся о ворота в конце прохода и встал, отчаянно вопя.
        - Господи, да оставь же ты это дьявольское отродье в покое! Что ты творишь?
        Опять в полосе пыльного света, волоча за собой лассо, появился хромающий Джон-Грейди; ковыляя, исчез в темноте.
        - Тут же не видно ни черта, как ты петлю-то на это отродье набросишь?  - крикнул Билли.
        Конь с топотом понесся из дальнего конца прохода. Он был поседлан, стремена болтались, били его по бокам. Одно из них, должно быть, застряло между досками невдалеке от ворот, потому что конь вдруг развернулся, освещенный узкими проблесками светящего сквозь щели наружного фонаря, затем во тьме раздался треск ломающегося дерева, какой-то стук, и конь уже стоял на передних ногах, круша задними стену конюшни. Спустя минуту в доме вспыхнул свет. По всей конюшне клубами дыма расходилась пыль.
        - Ну вот, приехали,  - сказал Билли.  - Перебудил весь дом к чертям собачьим.
        Исполосованный светом темный силуэт коня передвинулся. Конь вытянул шею и взвыл. В торце конюшни отворилась дверь.
        Мимо опять проковылял Джон-Грейди с веревкой.
        Кто-то врубил верхний свет. Это был Орен, стоял у выключателя, тряс ладонью.
        - Черт бы побрал,  - сказал он.  - Когда уже кто-нибудь эту гадость починит?
        Обезумевший конь, моргая, смотрел на него, стоя в десяти футах. Орен бросил взгляд на коня, потом на Джона-Грейди, стоящего в середине конюшенного прохода с лассо в руке.
        - Что вы за грохот тут развели?  - проговорил он.
        - Давай,  - сказал Билли.  - Объясняйся теперь. Я ему в любом случае не могу ничего ответить.
        Конь повернулся, рысцой пробежал часть длины прохода и остановился.
        - Да заприте же эту заразу,  - сказал Орен.
        - Дай-ка веревку мне,  - сказал Билли.
        Джон-Грейди твердо выдержал его взгляд:
        - Ты что думаешь, я не могу его поймать?
        - Ну так давай. Лови. Надеюсь, этот гад тебе покажет, где раки зимуют.
        - Давайте - кто-нибудь из вас - поймайте его,  - сказал Орен.  - Но чтобы кончилась вся эта свистопляска.
        Позади Орена отворилась дверь, в проеме показался мистер Джонсон, в шляпе, сапогах и ночной рубахе.
        - Закройте дверь, мистер Джонсон,  - сказал Орен.  - Зайдите внутрь, коли охота.
        Джон-Грейди набросил лассо коню на шею, веревкой подтащил его к себе, сунул руку в петлю, ухватил повод недоуздка и сбросил с коня петлю.
        - Только не надо на него садиться,  - сказал Орен.
        - Это мой конь.
        - Вот и скажи это Мэку. Он будет здесь через минуту.
        - Давай, дружище,  - сказал Билли.  - Не валяй дурака, запри коня, по-хорошему тебе говорят.
        Джон-Грейди поглядел на Билли, потом на Орена, потом развернулся и повел коня по проходу к деннику. Запер.
        - Олухи криворукие,  - сказал Орен.  - Пойдемте, мистер Джонсон. Ч-черт.
        Старик повернулся и пошел, Орен вышел за ним, плотно прикрыв за собой дверь. Когда Джон-Грейди, хромая, появился из денника, в руке у него было седло, он нес его, держа за рожок, стремена волочились по грязи. Пересек проход, понес сбрую в амуничник. Прислонясь к столбу, Билли проводил его глазами. Выйдя из седельной кладовой, Джон-Грейди прошел мимо Билли, глядя в землю.
        - А ты, я смотрю, парень шалый,  - сказал Билли.  - Ты знал это?
        У двери своей клетушки Джон-Грейди обернулся, посмотрел на Билли, потом бросил взгляд вдоль прохода освещенной конюшни, спокойно сплюнул в грязь и опять посмотрел на Билли.
        - Вообще-то, все это тебя не касалось,  - сказал он.  - Верно я говорю?
        Билли покачал головой.
        - Черт бы меня побрал,  - сказал он.


        Едва по сторонам дороги пошли горы, в свете фар увидели оленей. Олени в свете фар были бледными как призраки и такими же безгласными. Ослепленные этим нечаянным солнцем, они вращали красными глазами, пятились или, присобравшись, по одному и парами прыгали через кювет. Одна маленькая важенка поскользнулась на щебеночной обочине, часто-часто забила ногами, в ужасе присела на зад, снова выпрямилась и исчезла вслед за остальными в чапарале за кюветом. Чтобы проверить уровень виски, Трой поднес бутылку к приборной панели, отвернул крышечку, выпил, снова завинтил и передал бутылку Билли.
        - Похоже, сколько тут ни охоться, оленей меньше не становится.
        Билли отвинтил крышечку, выпил и стал опять смотреть на белую линию на темном шоссе:
        - Да я не сомневаюсь, места тут классные.
        - Ты ведь от Мэка уходить не собираешься?
        - Не знаю. Без особой причины не уйду.
        - Верность команде?
        - Дело не только в этом. Всякому зверю нужна нора, чтобы туда забиться. Куды к черту! Мне уже двадцать восемь!
        - А по тебе не скажешь.
        - Да ну?
        - Выглядишь на все сорок восемь. Передай-ка виски.
        Билли вперил взгляд в гористую пустыню. Рядом в кромешной тьме неслись провода, провисающие между столбами.
        - Нас не осудят, что мы выпимши?
        - Ну, не уверен, что ей понравится. А что она сделает? Но мы ж не собираемся приползти туда на карачках.
        - Твой брат с нами выпьет?
        Трой с важным видом кивнул:
        - Долго уговаривать его не придется.
        Билли выпил и передал бутылку.
        - А чего малый хотел добиться?  - спросил Трой.
        - Понятия не имею.
        - Вы с ним не ссорились?
        - Не-е. Да он нормальный парень. Сказал потом, что ему кровь из носу надо было кое-что сделать.
        - Держаться в седле - это он умеет. Если что, я свидетель.
        - Ясное дело, умеет.
        - Хотя и молодой, а парень шалый.
        - Ну да, нормальный парень. Просто у него свой взгляд на вещи.
        - А этот конь, на котором у него свет клином сошелся, просто какой-то бандит чертов, если хочешь знать мое мнение.
        Билли кивнул:
        - Угу.
        - Так чего он от него хочет-то?
        - Так вот того самого и хочет.
        - И ты, стало быть, думаешь, он добьется, чтобы этот конь ходил за ним хвостиком, как собака?
        - Ага. Думаю, да.
        - Поверю, только если сам увижу.
        - Может, на деньги заложимся?
        Трой вытряхнул из пачки сигарету, вставил в рот и щелкнул зажигалкой.
        - Нет, не хочу отбирать у тебя деньги.
        - Да ладно, будешь тут еще за мои деньги переживать.
        - Нет, я, пожалуй, пас. На костылях-то ему, поди, кисло будет.
        - А то нет.
        - И долго ему на них скакать теперь?
        - Не знаю. Пару недель. Доктор сказал ему, что вывих бывает хуже перелома.
        - Вот спорим, он их не вытерпит и недели.
        - Да что тут спорить, я и сам того же мнения.
        Заяц выскочил на дорогу и застыл. Его глаза светились красным.
        - Дави дурня,  - сказал Билли.
        Грузовик, глухо шмякнув, переехал зайца. Трой вынул из-под приборной доски зажигалку, прикурил и сунул зажигалку обратно в гнездо.
        - После армии я подался в Амарилло к Джину Эдмондсу - в родео выступать, помогать на всяких выставках скотины… Он распределял кому куда и когда - всякое такое. Нам полагалось ждать дома, в десять утра он заезжал, а из Эль-Пасо мы выбирались только после полуночи. У Джина был новенький «олдс - восемьдесят восемь»[6 - …новенький «олдс - восемьдесят восемь»…  - Серия моделей легковых автомобилей, выпускавшаяся с 1949 по 1999 г. подразделением «Олдсмобиль» компании «Дженерал моторс». Напоминает нашу «победу», но большего размера. «Олдс-88-ракета» 1949 г. выпуска имел предельную скорость 156 км/ч.]; бывало, подхожу, а он этак кинет мне ключи,  - дескать, садись за руль. А когда вырулим на восьмидесятое шоссе[7 - …восьмидесятое шоссе…  - Проложенное в 1926 г., это шоссе было первой всепогодной дорогой через весь континент, от океана до океана. В те годы оно начиналось в Сан-Диего (Калифорния) и вело в Нью-Джерси.], посмотрит хитрым глазом и говорит: шуруй. А мне и самому - на таком-то аппарате! Ну я и давай: сто тридцать, сто сорок километров в час. При этом педаль еще в метре от полика. Он опять этак
глянет. Я говорю: может, надо быстрей? Он говорит, жми, как душа просит. Ч-черт! Ну, мне чего? Я как дуну под сто восемьдесят, и вперед. Дорога ровная - хоть куда. А впереди у нас ее тышша километров… Ну, всякие эти зайцы, конечно, по дороге попадались. Сядет и замрет в свете фар. Бац. Бац. Я говорю: тебе как, ничего, что я их таким манером - ну то есть зайцев? А он только глазом на меня косит: зайцев? Это я к тому, что если ты там какие чувства к ним питаешь, так Джину все вообще было пофиг веники. Нежности были не по нем, цену им он полагал тридцать центов за весь пучок… Ну вот. Как-то раз зарулили мы на заправку в Диммитте[8 - Диммитт - городок в Техасе, центр округа Кастро.], Техас. Светало. Подъехали к колонкам, движок вырубили, сидим. А по ту сторону колонок стоит машина с пистолетом в баке, пацан-заправщик у ней лобовое стекло протирает. В машине тетка. Ейный мужик, который за рулем был, куда-то отошел - типа отлить или еще чего. Мы так были подъехавши, что передом стоим к той машине, а я смотрел назад: когда ж пацан нас заправлять начнет, о бабе той я и думать не думал, но заметил ее. А она
сидит, вроде как окрестности озирает. Вдруг подскочила и давай орать будто резаная. То есть прямо благим матом. Я голову поднял, никак понять не могу, что с ей такое. А она визжит, а смотрит на нас, так что я подумал: может, ей Джин что сделал? Расстегнулся перед ей и показал или еще чего. Он такой был - никогда наперед не знаешь, какой фортель выкинет. Я оглядываюсь на Джина, но тот и сам без понятия. Тут как раз ейный мужик из сортира вышел, а здоровенный такой, прям бугай. Я выхожу, огибаю машину спереди, и тут… Просто спятить можно. У «олдсмобиля» спереди решетка - такая мощная, из трех загнутых дугами железяк, а я как глянул на нее - мать родная!  - она была вся по всем щелям забита заячьими башками. Не меньше сотни их туда набилось, и весь передок машины - бампер и все вокруг - покрыт кровью и кишками этих зайцев, а зайцы-то - они, видать, перед ударом вроде как отворачивались - ну типа видели же что-то!  - так что все головы, все как одна, смотрят в сторону и глаза совершенно безумные. И зубы набекрень. Будто ухмыляются. Не могу даже передать, что за видок был. Я сам чуть было не заорал. Я по
прибору видел, что мотор вроде как перегревается, но списывал это на скорость. Тот мужик даже хотел в драку с нами полезть из-за этого. А я говорю: охолони, Сэм! Ну, зайцы. Ну и что. Делов-то. Тут Джин вышел, давай орать на него, а я ему: слышь, сунь зад в машину и заткнись. Тут бугай стал на бабу свою орать, успокаивать, чтобы, значит, сопли не распускала и всякое такое, но до конца, чувствую, не утихомирился. Ладно, пришлось подойти, врезать разок мудаку здоровенному. На том дело и кончилось.
        Билли сидел, глядя, как ночь несется мимо. Придорожный чапараль на фоне плоского черного задника из горных отрогов, вписанных в полное звезд небо пустыни. Трой закурил. Потянулся к виски, отвинтил крышечку и продолжал рулить с бутылкой в руке.
        - Дембельнулся я в Сан-Диего. И первым же автобусом оттуда сдриснул. В автобусе мы еще с одним таким же обормотом напились, и нас из него выкинули. В общем, оказался я в Тусоне, там пошел в магазин, купил себе костюм и башмаки с джадсоновскими застежками[9 - …башмаки с джадсоновскими застежками.  - Уиткомб Л. Джадсон (1844-1909)  - изобретатель застежки-молнии (1890).]. За каким хреном я костюм купил, понятия не имею. Считал, что у мужчины должен быть костюм. Сел на другой автобус, доехал до Эль-Пасо, в тот же вечер отправился в Аламогордо: там у меня были лошади. Потом всю страну изъездил. В Колорадо работал. В Техасе. Как-то раз в тюрягу попал в каком-то богом забытом городишке, сейчас уж и не вспомню его названия. Помню только, что в Техасе. Причем ничего я такого особенного не сделал. Просто оказался не в том месте и не в то время. Думал, никогда оттуда не выйду. Нарвался на драку с каким-то мексиканцем и вроде как убил его. В той тюрьме я просидел день в день девять месяцев. Домой не писал - о чем было писать? Когда выпустили, пошел проведать своих лошадей, а их продали: за корм-то я за ихний
задолжал. На одного коня мне плевать было, а на другого нет: привык к нему, долго он мне служил. Но я понимал, что, если на продавшего наеду, снова в чертовой тюряге окажусь. Но так, вообще, поспрашивал. В конце концов кто-то мне сказал, что моих лошадей продали в другой штат. Покупатель был то ли из Алабамы, то ли еще откуда. А у меня тот конь был лет с тринадцати.
        - Я тоже потерял в Мексике коня, к которому был очень привязан,  - сказал Билли.  - У меня он был с девяти лет.
        - Да это проще простого.
        - Что - потерять коня?
        Трой поднял бутылку, отпил, опустил ее, завинтил крышечку и, вытерев губы тыльной стороной ладони, положил бутылку на сиденье.
        - Нет,  - сказал он.  - Привязаться к нему.
        Полчаса спустя они съехали с шоссе и, прогромыхав через бревенчатый мостик, оказались на грунтовой подъездной дорожке. Милю проехали - усадьба, ранчо. На веранде свет, откуда-то выскочили три австралийские овчарки, с лаем затрусили рядом с грузовиком. На крыльцо вышел Элтон, остановился, надвинув шляпу и заложив руки в задние карманы штанов.
        Ели за длинным столом на кухне, передавая друг другу миски с мамалыгой и окрой и широкую тарелку с жареным мясом и крекерами.
        - Все очень вкусно, мэм,  - сказал Билли.
        Жена Элтона подняла взгляд:
        - А не могли бы вы не называть меня «мэм»?
        - Могу, мэм.
        - Когда меня так называют, я чувствую себя старухой.
        - Да, мэм.
        - У него это помимо воли выходит,  - сказал Трой.
        - Ну тогда ладно,  - сказала женщина.
        - Меня небось никогда с такой легкостью не прощаешь!
        - Да тебе, поди, не очень-то это и надо,  - сказала женщина.
        - Я постараюсь больше так не говорить,  - сказал Билли.
        За столом с ними сидела семилетняя девочка, смотрела на всех широко распахнутыми глазами. Сидят едят. Вдруг она говорит:
        - А что тут плохого?
        - Что плохого где?
        - В том, что он говорит «мэм».
        Элтон озадаченно поднял брови:
        - Ничего плохого в этом нет, моя хорошая. Твоя мама просто из этих, ну… современных женщин.
        - Каких современных женщин?
        - Ты ешь давай,  - сказала ее мать.  - Если бы мы во всем слушали папу, так и жили бы, не зная колеса.
        Потом сидели на веранде в старых плетеных креслах, Элтон поставил себе под ноги на пол три высоких стакана, свинтил с бутылки крышечку, налил понемногу в каждый, навинтил крышку обратно и, поставив бутылку на пол, передал гостям стаканы и откинулся в кресле-качалке.
        - Salud[4 - Ваше здоровье! (исп.)],  - сказал он.
        Потом выключил на веранде электричество, и они остались сидеть в прямоугольнике мягкого света, падающего из окна. Он поднял стакан к свету и поглядел сквозь него, будто химик.
        - А вот не угадаете, кто теперь снова вернулся к виски «Беллс»,  - сказал он.
        - Только не называй по имени.
        - Ну вот, догадался.
        - Да кто же, как не она?
        Откинувшись, Элтон покачивался в кресле. У самых ступенек крыльца во дворе стояли собаки, смотрели на него.
        - И что?  - спросил Трой.  - Муж-то ее в конце концов не выгнал?
        - Не знаю. Предполагалось, что она будет приходить в гости. Но в гостях она так засиживалась…
        - Н-да.
        - Если в этом можно найти какое-то утешение.
        - Да при чем тут утешение!
        Элтон кивнул.
        - Ты прав,  - сказал он.  - Чего нет, того нет.
        Билли отхлебнул виски и посмотрел на силуэты гор. Повсюду падали звезды.
        - Рейчел носом к носу столкнулась с ней в Алпайне, что в округе Брюстер,  - сказал Элтон.  - Так эта милашка тогда только улыбнулась, вся расплылась, будто масло во рту.
        Трой сидел, склонясь вперед и опираясь локтями в колени, стакан держал перед собой в обеих руках. Элтон продолжал покачиваться в кресле:
        - А помнишь, как мы ездили на христианские слеты ковбоев в Форт-Дэвис[10 - …на христианские слеты ковбоев в Форт-Дэвис…  - Праздники веры всех христианских направлений, первый из которых неподалеку от Форт-Дэвиса в 1890 г. провел преподобный Уильям Бенджамин Блуаз (1847-1917).], клеить девчонок? Вот там он с ней и познакомился. На одном из этих слетов. Вот и думай, каковы они - пути Господни. Он предложил ей пойти погулять вместе, а она говорит, нет, не будет она гулять с пьяницей. Тогда он честно глянул ей в глаза и сказал, что не пьет. Причем она от выхлопа чуть было на спину не повалилась. Думаю, главным для нее шоком было встретить вруна еще большего, чем она сама. А он ведь истинную правду говорил. Но она-то его мигом раскусила. Говорит, точно знаю, мол, что ты пьешь. А он и глазом не моргнул. Сказал, что раньше - было дело, пил, да завязал. Она спрашивает когда? А он отвечает: вот прямо сейчас. Ну, она с ним и пошла. И насколько я знаю, он никогда больше не пил. Ну, до тех пор, пока она его не бросила, конечно. И уж тогда ему пришлось вовсю наверстывать. Не надо только мне втирать о вреде
алкоголя. Алкоголь - это ерунда. Но с того дня он сильно изменился.
        - А она до сих пор миленькая?
        - Не знаю. Я ее давно не видел. Но была - вот, Рейчел подтвердит - о-го-го. Тут, может, где-то побывал и дьявол; дьявол властен облечься в милый образ[11 - Тут, может, где-то побывал и дьявол; дьявол властен облечься в милый образ.  - В. Шекспир. Гамлет. Акт II, сц. 2. Перев. М. Лозинского.]. Невинные такие голубенькие глазки. Вскружить мужику голову умела лучше любой ведьмачки. И где только они этому научаются? Ч-черт, а ведь ей тогда не было и семнадцати!
        - У них это от рождения,  - объяснил Трой.  - Этому им не надо и учиться.
        - Ну, тебе лучше знать.
        - А вот чему они, похоже, никогда не научаются, так это не водить за нос бедных обормотов ради дурацкой своей забавы.
        Билли отхлебнул еще виски.
        - Дай-ка мне твой стакан,  - сказал Элтон.
        Поставил его на пол у своих ног, плеснул туда виски, закупорил бутылку, поднял стакан и передал его.
        - Спасибо,  - сказал Билли.
        - Ты на войне был?  - спросил Элтон.
        - Нет. У меня белый билет.
        Элтон кивнул.
        - Три раза я пытался записаться добровольцем, но меня не взяли.
        - Верю. Я тоже хотел попасть на фронт, но так и просидел всю войну в Кэмп-Пендлтоне[12 - …так и просидел всю войну в Кэмп-Пендлтоне.  - База морской пехоты в Калифорнии.]. Вот Джонни, того кидало по всему Тихому океану. Бывало, из всей роты один в живых оставался. И ни царапины. Ему за это тоже, наверное, было совестно.
        Трой передал Элтону свой стакан, Элтон поставил его на пол, плеснул туда и передал обратно. Потом налил себе. Снова откинулся в кресле.
        - На что это ты все смотришь?  - спросил он пса.
        Пес отвернулся.
        - Но вот за что я действительно себя корю - сейчас скажу, и все, конец, сменим тему,  - так это за то, что мы в то утро дико рассорились и мне так и не представилось случая помириться. Я ему тогда в лицо сказал, что он идиот (а он и в самом деле идиот был) и что ничего хуже, чем позволить парню на ней жениться, сделать было невозможно. И это действительно так. Я к тому времени уже все знал о ней. У нас тогда аж до драки дошло. Я этого раньше не рассказывал. Кошмар. И больше я его живым не видел. Не надо было мне вообще в это соваться. Но с людьми в таком состоянии, в каком был он, разговаривать невозможно. Нечего даже и пытаться.
        Трой поднял взгляд.
        - Ты мне рассказывал,  - проговорил он.
        - А, да. Наверное. Теперь он мне больше не снится. А раньше - всю дорогу. Будто мы все говорим, спорим.
        - Ты же обещал съехать с темы.
        - Хорошо, хорошо. Хотя другой-то темы для меня как будто бы и нету. Вот ведь как.
        Он тяжело поднялся с кресла с бутылкой и стаканом в руке:
        - Давайте-ка сходим в конюшню. Покажу вам жеребенка, которым разродилась кобыла Джонса. И откуда только что взялось! Вы, главное, стаканы с собой возьмите. Бутылку я захватил.


        Все утро они ехали верхом по широкой можжевеловой пустоши в сторону хребтов с каменными осыпями. Собиралась гроза, тучи шли широким фронтом, стояли уже над горами Сьерра-Вьехас на западе и над всей широкой равниной, протянувшейся с севера на юг от гор Гваделупес, вдоль хребтика Кеста-дель-Бурро и дальше, до городка Пресидио и границы. В полдень в самых верховьях перебрались через реку и остановились, сели на желтую опавшую листву и, глядя, как листья плавают и кружатся в заводи, стали есть то, что Рейчел им припасла с собой.
        - Эвона, глянь-кося!  - изумился Трой.
        - А что это?
        - Скатерть!
        - Йо-о!
        Он налил кофе из термоса в чашки. Бутерброды с индюшатиной, которые они ели, были завернуты каждый в отдельную тряпочку.
        - А что в другом термосе?
        - Суп.
        - Суп?
        - Суп.
        - Йо-о!
        Сидят едят.
        - А он давно здесь в начальниках?
        - Да года два.
        Билли кивнул.
        - А раньше он тебе не предлагал идти работать к нему?
        - Предлагал. Но я ему сказал, что работать с ним я не против, а вот насчет того, чтобы работать на него, не знаю.
        - А почему ты передумал?
        - Я не передумал. Я еще думаю.
        Сидят едят. Кивком Трой указал куда-то вдаль:
        - Говорят, где-то в миле от этой лощины какой-то белый человек попал в засаду.
        Билли бросил взгляд в ту сторону.
        - Теперь, похоже, до них дошло, что здесь лучше не баловать.
        Когда наелись, Трой разлил остатки кофе по чашкам, навинтил на термос крышку и положил его рядом с суповым термосом, обертками от сэндвичей и скатертью, в которую они все были завернуты, собираясь положить потом обратно в седельные сумки. Сидят пьют кофе. Лошади, стоявшие в воде, пили из реки и оглядывались. На носах - прилипшие мокрые листья.
        - На то, что произошло, у Элтона свой взгляд,  - сказал Трой.  - Если бы Джонни не нарвался на ту девчонку, нарвался бы на что-нибудь еще. Он никогда никого не слушал. Элтон говорит, он тогда изменился. Да ни черта он не изменился. Он был четырьмя годами меня старше. Не так уж это и много. Но он бывал в местах, которых я не увижу никогда. И рад, что не увижу. О нем всегда говорили, что он упрямый, но он был не просто упрямый. Когда ему не было и пятнадцати, подрался с отцом. Кулаками дрались. Он просто заставил отца драться. Сказал ему прямо в лицо, что уважает его и все прочее, но не собирается делать того, что велит отец. В общем, что-то такое сказал, чего старик спустить ему не мог. Я плакал как ребенок. А он - нет. Падал, но каждый раз вставал. Нос разбит и так далее. Старик ему говорит, лежи. Криком кричит: хватит, лежи, тебе говорят. Надеюсь, никогда мне не придется увидеть ничего подобного. Думать об этом я сейчас могу, но все равно дурно делается. И ни один смертный человек не был бы в силах это прекратить.
        - И чем кончилось?
        - Старик в конце концов просто ушел. Он был побежден и понимал это. Джонни остался. Уже и на ногах-то еле-еле держится. А кричит, вызывает продолжить. Старик даже не обернулся. Ушел в дом, да и все тут.
        Трой заглянул в свою чашку. Выплеснул гущу на палые листья.
        - Дело не только в ней. Есть такой сорт мужчин, которые, если не могут получить то, чего хотят, берут не то, что чуть хуже, а самое худшее из возможного. Элтон полагает, Джонни был из таких; может, так оно и есть. Но я думаю, он просто любил ту девчонку. Мне кажется, он знал, что она собой представляет, но ему это было пофиг. Думаю, слеп он был только насчет собственной сущности. И потерял себя. Этот мир не по его мерке скроен. Он вырос из него прежде, чем научился ходить. Жениться! Хм… Он со шнурками на ботинках и то не мог справиться.
        - Однако тебе он все же нравился.
        Трой поглядел туда, где ниже по склону росли деревья.
        - Н-да,  - сказал он.  - Не думаю, что слово «нравился» сюда подходит. Мне не хотелось бы об этом говорить. Я хотел быть как он. Но не мог. Хотя пытался.
        - Наверное, он был любимчиком отца.
        - О да. Но ничего худого в этом ни для кого не было. Просто все это знали. И принимали. Ч-черт. Тут просто не о чем было спорить. Ты готов?
        - Готов.
        Трой встал. Упер ладонь себе пониже поясницы и потянулся. Глянул на Билли.
        - Я так любил его,  - сказал он.  - Да и Элтон тоже. Его нельзя было не любить. В этом-то все и дело.
        Сложив тряпки, он сунул их себе под мышку вместе с термосами. Они даже не поинтересовались, что в термосе за суп. Он обернулся, бросил взгляд на Билли:
        - Как тебе эти места нравятся?
        - Очень нравятся.
        - Мне тоже. Всегда нравились.
        - Так что? Будешь сюда перебираться?
        - Нет.
        В Форт-Дэвис въехали в сумерках. Над старым плацем для парадов уже кружили козодои, небо над горами позади было кроваво-красным. Перед гостиницей «Лимпия»[5 - Limpia (исп.)  - чистая.] их ждал Элтон с пикапом и прицепным фургоном для лошадей. На вымощенной гравием парковке расседлали коней, положили седла в кузов пикапа, почистили и обтерли коней и загрузили их в трейлер. Кончив дело, пошли в гостиницу, а там из вестибюля сразу в кофейню.
        - И как тебе этот коняшка?  - спросил Элтон.
        - Да очень даже хорош,  - сказал Билли.  - Мы с ним нашли общий язык.
        Сели, изучили меню.
        - Ну, что вам глянется?  - спросил Элтон.
        Билли с Троем вышли часов в десять. Элтон стоял во дворе, сунув руки в задние карманы. Он все еще стоял в этой позе, видимый как силуэт на фоне лампочки над крыльцом, когда они, обогнув клумбу в конце подъездной дорожки, выруливали на шоссе.
        Машину вел Билли. Покосился на Троя:
        - Спать ты вообще не собираешься?
        - Да ну. Какой там сон.
        - Твердо решил?
        - Ну, в общем, да.
        - А ведь нам придется кое-куда съездить.
        - Ну да. Я знаю.
        - Ты меня даже не спросил, что я по этому поводу думаю.
        - Так ведь… Если бы я спросил, ты бы не поехал, вот я и не спрашиваю. Зачем зря спрашивать?
        Билли не ответил.
        Помолчав, Трой сказал:
        - Ч-черт, а ведь я понимал, что обратной дороги нету.
        - Угу.
        - Возвращаешься домой, а там все, что ты хотел бы изменить, остается по-прежнему, а все, что тебе хотелось оставить как было, изменилось.
        - Я тебя понимаю.
        - И особенно когда ты младший. Ты у родителей не был младшим?
        - Нет. Я был старшим.
        - Не пожелал бы я тебе быть младшим. Прямо сразу говорю. Никакой в этом выгоды нет.
        Едут дальше, вокруг горы. Примерно через милю после пересечения с шоссе номер 166 встретили съехавший на траву грузовик, везший полный кузов мексиканцев. Они чуть не выскакивали на дорогу, размахивая шляпами. Билли притормозил.
        - Да ну их к черту,  - сказал Трой.
        Билли проехал мимо. Глянул в зеркальце заднего обзора, но не увидел там ничего - только ночную дорогу и глубокую тьму пустыни.
        Поехал медленнее, медленнее, остановился.
        - Да брось ты, Парэм!  - сказал Трой.
        - Да как бросишь? Надо помочь.
        - Так ты добьешься, что мы к утру домой не попадем.
        - Я понимаю.
        Он включил заднюю передачу и начал медленно сдавать по шоссе назад, ориентируясь по белой полосе, выползающей из-под передка машины. Когда в поле зрения появился грузовик мексиканцев, заметил, что правая передняя шина у него спущена.
        Мексиканцы обступили кабину.
        - Punchada, punchada,  - повторяли они.  - Tenemos una llanta punchada[6 - Прокол, прокол… Проткнули, у нас шина сдулась (исп.).].
        - Puedo verlo[7 - Да вижу, вижу (исп.).],  - сказал Билли.
        Съехал с дороги и вышел из машины.
        Покачав головой, Трой закурил сигарету.
        Им нужен был домкрат.
        - А запаска у вас есть?
        - Si. Por supuesto[8 - Да. Конечно (исп.).].
        Он достал из кузова домкрат, его подставили под грузовик и стали поднимать передний мост. Запасок у мексиканцев имелось две, но ни одна из них не держала давление. Сменяя друг друга, они пытались их накачивать допотопным насосом. Потом свои попытки бросили и обратили взгляды на Билли.
        Он выгреб из кузова шиномонтажные инструменты, обошел грузовик, из-под сиденья в кабине достал шинную аптечку и карманный фонарик. Одну из запасок выкатили на дорогу, положили набок; один на нее встал ногами и начал на ней прыгать, чтобы оторвать прикипевшую к ободу кромку покрышки, а потом тот, которому Билли передал инструменты, вышел вперед и под взглядами остальных длинной монтировкой стал сковыривать шину, выводя ее кромку за обод. Камера, которую он в конце концов выпростал из полости покрышки, была из красной резины и вся сплошь облеплена заплатками. Он разложил ее на гудроне, Билли направил туда свет фонарика.
        - Hay parches sobre los parches[9 - Заплатка на заплатке (исп.).],  - сказал Билли.
        - Es verdad[10 - Да уж (исп.).],  - отозвался мексиканец.
        - La otra?[11 - А другая? (исп.)]
        - Esta peor[12 - Та еще хуже (исп.).].
        Один из парней помоложе слегка подкачал камеру насосом, она раздулась и зашипела. Встав на колени, парень стал прикладывать ухо к местам, где обнаруживались течи. Билли тем временем откинул крышку жестяной коробки с аптечкой и стал перебирать в ней заготовки заплаток. Из кабины вылез Трой, стал позади всех и, покуривая, принялся наблюдать за манипуляциями мексиканцев с камерой и покрышкой.
        Тут мексиканцы взялись за только что снятое колесо. Обкатили его вокруг грузовика, и Билли направил на него луч света. В боковине зияла огромная рваная дыра такого вида, будто резину грызли бульдоги. Трой молча сплюнул на дорогу. Мексиканцы забросили колесо в кузов.
        Из аптечки Билли достал кусочек мела, обвел им дырки в камере, после чего из соска выкрутили ниппель и сперва посидели на камере, потом походили по ней ногами, сделав ее совершенно плоской. Потом уселись посреди дороги рядом с белой полосой под небом пустыни, празднично сияющим мириадами созвездий, неисследимо плывущих в черноте, будто морской светящийся планктон, и, положив круг красной резины на колени, принялись работать над ним, похожие на портных или рыбаков, которые чинят сети. Пошаркали по резине маленькой жестяной теркой, приклепанной к крышке аптечки, наложили заплатки и одну за другой стали греть их зажженными спичками, завершая процесс вулканизации, пока все как следует не прилипли. Снова накачав камеру, сели в тихой пустынной тьме и стали слушать.
        - Oye algo?[13 - Что-нибудь слышно? (исп.)]  - спросил Билли.
        - Nada[14 - Ничего (исп.).].
        Еще послушали.
        Он опять вывинтил ниппель, и, когда камера стала плоской, мексиканец заправил ее в полость покрышки, затем перевалил покрышку через борт внутрь диска, подошел малый с насосом и начал накачивать колесо. Долго накачивал. Когда кромка, оглушительно выстрелив, встала на место, качать перестал, шланг насоса от соска камеры отвинтили, и мексиканец, вынув изо рта ниппель, вкрутил его в сосок камеры, перекрыв ток со свистом вырывающегося оттуда воздуха, после чего все, отступив, устремили взгляды на Билли. Он сплюнул, повернулся и пошел к пикапу за манометром.
        Трой, сидя в кабине, спал. Билли вынул из бардачка манометр, принес, мексиканцы измерили давление в колесе, затем подкатили его к грузовику, надели на ступицу и завинтили колесные гайки ключом из торцовой головки, приваренной к куску толстой стальной трубы. Опустили домкрат, вытащили его из-под машины и отдали Билли.
        Он взял домкрат и инструменты, убрал коробку с аптечкой и манометр в карман рубашки, а фонарик в задний карман джинсов. Потом все по очереди пожали ему руку.
        - Adonde van?[15 - Куда едете? (исп.)]  - спросил Билли.
        Мексиканец передернул плечами. Сказал, что они едут в Сандерсон, штат Техас. Обернувшись, бросил взгляд на темные возвышенности на востоке. Парни помоложе стояли вокруг.
        - Hay trabajo alla?[16 - А там что - есть работа? (исп.)]
        Мексиканец снова пожал плечами. В стране vaquero[17 - Ковбоев (исп.).] чужие трудности никого не заботят, так что - к чему слова. Они опять пожали друг другу руки, и мексиканцы забрались в кузов; поскрежетав стартером, грузовик кашлянул, завелся и медленно выполз на дорогу. Молодые парни и мужчины постарше встали в кузове и прощально замахали руками. За возвышением кабины они были отчетливо видны на жженом кобальте неба. Лампочка единственного стоп-сигнала плохо контачила, мигала, словно передавая что-то морзянкой, пока грузовик не исчез за поворотом шоссе.
        Билли уложил домкрат и инструменты в кузов пикапа, отворил дверцу и тычком в бок разбудил Троя:
        - Поехали, ковбой.
        Трой вскинулся, оглядел пустую дорогу. Обернулся назад:
        - Куда они делись?
        - Уже уехали.
        - А который теперь час, как думаешь?
        - Понятия не имею.
        - Ну ты уже закончил свою миссию? Самаритянин хренов.
        - Закончил.
        Потянувшись вправо, Билли открыл дверцу бардачка, положил туда аптечку, манометр и фонарик, закрыл, захлопнул дверцу кабины и завел мотор.
        - А куда они ехали?  - спросил Трой.
        - В Сандерсон.
        - В Сандерсон?
        - Ага.
        - А откуда?
        - Без понятия. Они не сказали.
        - Бьюсь об заклад, что едут они вовсе не в Сандерсон,  - сказал Трой.
        - А куда, по-твоему, они едут?
        - Да хрен-то их знает.
        - А зачем кому-то врать, будто он едет в Сандерсон, штат Техас?
        - Откуда я знаю.
        Едут дальше. На повороте, когда справа от дороги шел крутой обрыв, Билли вдруг увидел белую вспышку, и тут же что-то тяжело бахнуло по машине. Руль дернулся, грузовик занесло, взвизгнули шины. Когда остановились, обнаружили, что машина наполовину съехала с дороги в кювет.
        - Что за чертовщина,  - сказал Трой.  - Этого еще не хватало.
        На водительской половине лобового стекла, распластавшись, лежала огромная сова. От удара трехслойное стекло глубоко вмялось, раскинутые крылья накрывали сетку трещин - концентрических и радиальных, будто это бабочка, попавшаяся в паутину.
        Билли выключил двигатель. Сидят смотрят. У совы задергалась лапа, конвульсивно сжалась и медленно расслабилась, потом сова чуть повернула голову, будто пытаясь разглядеть их получше, и испустила дух.
        Трой открыл дверцу, вышел. Билли сидел, глядел на сову. Потом выключил фары и тоже вышел из машины.
        Сова была мягкой и пушистой. Ее голова обвисла и болталась. На ощупь мягкая и теплая, внутри оперения птица была как бескостная. Он снял ее со стекла, отнес к изгороди, подвесил к проволоке и вернулся. Сел в грузовик и включил фары, чтобы понять, сможет ли он с таким лобовым стеклом вести машину, или придется его полностью вынимать. Прозрачное место оставалось только в правом нижнем углу, и он решил, что, если выйдет этак сгорбиться и скособочиться, можно попробовать. Трой отошел по дороге чуть дальше отлить.
        Билли завел машину и задним ходом выехал на шоссе. Трой подошел ближе, сел в придорожный бурьян. Билли подъехал к нему, опустил стекло бокового окошка, выглянул:
        - Ты чего это? Что с тобой?
        - Ничего,  - отозвался Трой.
        - Ехать готов?
        - Ага.
        Он встал, обошел спереди грузовик, взобрался в кабину. Билли смотрел удивленно:
        - Ты в порядке?
        - Ага. Я в порядке.
        - Это же всего лишь сова.
        - Знаю. Дело не в этом.
        - Тогда в чем же?
        Трой не ответил.
        Билли перевел рукоять переключения передач в положение «первая» и отпустил сцепление. Видно было вполне нормально. Перегнувшись, он мог смотреть в пассажирскую половину стекла.
        - Что с тобой?  - не унимался он.  - В чем проблема?
        Трой, отвернувшись, смотрел в боковое окно на проносящуюся тьму:
        - Да во всем. Одна сплошная проблема. Черт! Не обращай на меня внимания. Не надо мне было виски пить.
        Въехали в Ван-Хорн и остановились: пора было заправиться и выпить кофе; к этому времени родные для Троя места, где он жил в детстве, где была могила его брата и куда он подумывал когда-нибудь вернуться, остались позади. Времени было два ночи.
        - Представляю, что скажет Мэк, когда увидит грузовик.
        Билли кивнул:
        - С утра, может, успеем заехать в город, починимся.
        - И во сколько, ты думаешь, это обойдется?
        - Не знаю.
        - Хочешь, войду в долю?
        - Не откажусь.
        - Хорошо.
        - С тобой правда все в порядке?
        - Да. Все нормально. Меня тут просто кое-какие думы одолели.
        - А-а.
        - Но ведь с них - толку-то.
        - Да уж.
        Сидят пьют кофе. Трой вытряхнул из пачки сигарету, прикурил, выложил сигареты и зажигалку «Зиппо» на стол.
        - Слушай, а все-таки за каким хреном ты там остановился?
        - Остановился, да и все тут.
        - Ты ж говорил, не мог не остановиться.
        - Угу.
        - А почему? Что-то связанное с религией?
        - Нет. Религия - не моя тема. Просто был такой день, худший день в моей жизни… Мне тогда было семнадцать, мы с напарником, который был моим родным братом, уносили ноги, его ранили, а тут вдруг грузовик, полный мексиканцев - точь-в-точь таких же, как эти,  - появился прямо будто из ниоткуда, и они сняли наши задницы с огня. Я тогда даже усомнился, сможет ли их старая колымага удрать от всадника, но ничего, удрали. Им не было никакой нужды останавливаться, помогать нам. Но они остановились. Я даже думаю, им бы и в голову не пришло этого не сделать. Вот и все.
        Трой посидел молча, глядя в окно.
        - Да,  - наконец сказал он.  - Вполне себе веская причина.
        - Угу. Какая-то нужна же. Ты готов?
        - Ага.  - Трой допил остатки кофе.  - Готов.


        У ворот он заплатил положенные два цента, протиснулся через турникет и пошел по мосту. На речном береговом откосе суетились мальчишки, вздымали вверх приколоченные к палкам жестянки, просили денег. Перейдя мост, окунулся в море торговцев, пытающихся хоть кому-нибудь продать кто дешевую бижутерию, кто изделия из кожи, кто одеяла. Некоторое время каждый из них упорно шел за ним, затем в сутолоке сплошного базара, с Хуарес-авеню распространившегося на улицы Игнасио Мехиа и Сантоса Дегольядо[13 - …улицы… Сантоса Дегольядо…  - Хосе Сантос Дегольядо (1811-1861)  - мексиканский политик и военный, соратник Бенито Хуареса.], его сменяли другие, тогда как прежние отставали, провожая взглядами.
        Встав у конца стойки бара, он заказал виски, оперся сапогом на нижнюю перекладину и оглядел помещение и проституток.
        - Donde estan sus companeros?[18 - А где же ваши друзья-приятели? (исп.)]  - спросил бармен.
        Подняв стопку виски, он повертел ее в пальцах.
        - En el campo[19 - В поле (исп.).],  - сказал он. И выпил.
        Так он простоял два часа. Одна за другой к нему подходили проститутки, приставали и одна за другой возвращались. О ней он не спрашивал. За это время выпил пять виски, заплатил за них доллар и еще один доллар дал бармену сверху. Перейдя Хуарес-авеню, прихрамывая, направился дальше по Мехиа к «Наполеону», сел за столик на улице и заказал стейк. В ожидании обеда сидел пил кофе, наблюдая уличную жизнь. Подошел какой-то мужчина, пытался продать ему сигареты. Другой попробовал продать изображение Мадонны на раскрашенном целлулоиде. Еще какой-то человек с непонятным устройством, снабженным циферблатами и рычажками, спросил, не хочет ли он сам себе устроить электрический стул. Наконец принесли стейк.
        Следующим вечером пришел снова. В баре сидели человек шесть солдат из Форт-Блисса[14 - …солдат из Форт-Блисса…  - Форт-Блисс - это огромный (4400 кв. км) испытательный полигон армии США, расположенный на территории двух штатов - Техаса и Нью-Мексико.], скорей всего новобранцев, судя по тому, что их головы были острижены под ноль. Они пьяно на него поглядывали, с особым интересом таращились на ноги. Стоя у бара, он медленно выпил три виски. Она так и не появилась.
        И снова он пошел по Хуарес-авеню сквозь толпу торговцев и сутенеров. Видел мальчика, продающего чучела броненосцев. Видел пьяного туриста, который еле плелся под тяжестью рыцарских доспехов. Видел, как красивая молодая женщина блюет посреди улицы. На звук поворачивались собаки и бежали к ней.
        По Тлакскала он дошел до Марискал[20 - Mariscal (исп.)  - Маршальской.], вошел в другое такое же заведение, сел к бару. Начали подходить проститутки, тянули за рукав. Он сказал, что ждет кое-кого. Немного посидел и ушел обратно к мосту.


        Он обещал Мэку, что, пока не заживет щиколотка, садиться на того коня больше не будет. В воскресенье после завтрака поработал с ним в коррале, а под вечер поседлал Бёрда и поехал на нем в Харильяс. Оказавшись на вершине дикого каменного утеса, остановил коня и оглядел местность. Милях в семидесяти восточнее под вечерним солнцем блестели соляные заливные пустоши. За ними пик Эль-Капитан. Все высокие горы штата Нью-Мексико, укрытые дымкой, маячили на севере за бурой равниной, поросшей древними креозотами[15 - …равниной, поросшей древними креозотами.  - Креозотовый кустарник (ларрея трехзубчатая)  - самое долгоживущее растение на земле. Издает характерный запах.]. Под круто падающим солнцем лестничные тени заборов походили на полосующие землю железнодорожные пути; внизу, под ним, их перелетали голуби, спешащие на водопой к водохранилищу, что на ранчо Макнью-спред[16 - …ранчо Макнью-спред.  - В те годы в пяти милях к северу от городка Орогранде находилось ранчо Макнью-спред. Впоследствии его поглотил полигон Форт-Блисс.]. Повсюду истоптанная коровами степь, но как раз рогатого скота на ней почему-то
нигде видно не было. Везде воркующие голуби и безветрие.
        К дому вернулся уже в темноте, так что ко времени, когда расседлал коня, поставил его в денник и явился на кухню, Сокорро уже убрала со стола и мыла посуду. Получив свою чашку кофе, он сел к столу, кухарка принесла ему ужин, и тут в дверях появился Мэк, не заходя, встал там и прикурил сигару.
        - Ну, ты вроде почти готов уже?  - сказал он.
        - Да, сэр.
        - Не спеши. Спешить нам некуда.  - И Мэк опять удалился по коридору.
        Сокорро сняла с плиты чугунок, поскребла в нем и выложила Джону-Грейди на тарелку остатки калдильо[17 - Калдильо - мясо, тушеное с помидорами, чесноком, луком и стручками чили.]. Налила ему еще кофе, принесла чашку кофе для Мэка и оставила ее, дымящуюся, на дальнем конце стола. Покончив с ужином, он встал, отнес свою тарелку в раковину, в чашку налил еще кофе, затем направился к старому, вишневого дерева шкафу, восемьдесят лет назад привезенному на телеге из Кентукки, открыл дверцу и вынул шахматы, хранившиеся там среди старых скотоводческих журналов, гроссбухов в коленкоровых обложках, оправленных в кожу расходных книг и таких же старых зеленых ремингтоновских коробок из-под гильз для дробовика и винтовочных патронов. На верхней полке - собранный в «ласточкин хвост» деревянный ящик с бронзовыми гирями для весов. Чертежные инструменты в кожаном футляре. Стеклянная карета, в которой когда-то давным-давно прибыли подарочные конфеты к Рождеству. Затворил дверцу и с доской и коробкой с фигурами возвратился к столу, где разложил доску, сдвинул крышку коробки и высыпал резные ореховые и дубовые фигуры;
расставил. И продолжал сидеть, прихлебывая кофе.
        Пришел Мэк, придвинул себе стул и, сев напротив, приблизил к себе тяжелую стеклянную пепельницу, стоявшую между бутылками кетчупа и соуса из перца чили; положил сигару в пепельницу и сделал глоток кофе. Кивнул в направлении левой руки Джона-Грейди. Джон-Грейди раскрыл ладонь и начал расставлять на доске пешки.
        - Я опять белыми?  - сказал Мэк.
        - Да, сэр.
        Мэк двинул пешку вперед.
        Минут через двадцать вошел Джей Си, взял с плиты чашку кофе и подошел к столу.
        - Сядь, не маячь,  - сказал Мэк.  - Когда ты так стоишь, мне неуютно.
        - Ладно, ладно. Щас уйду.
        - Нет, лучше сядь,  - сказал Джон-Грейди.  - Ему нужно сосредоточиться со всей силы.
        - Это ты правильно понял,  - сказал Мэк.
        Джей Си сел. Мэк изучающе смотрел на доску. Джей Си бросил взгляд на кучку белых фигур у локтя Джона-Грейди.
        - Сынок, тебе бы стоило дать старику послабление. А то заменит тебя кем-нибудь, у кого работа со скотом идет лучше, а шахматы - хуже.
        Протянув руку, Мэк сделал ход единственным оставшимся у него слоном. Джон-Грейди передвинул коня. Мэк взял сигару и, откинувшись, молча стал ею попыхивать.
        Наконец сделал ход ферзем. Привстав, Джон-Грейди переставил другого коня и снова сел.
        - Шах,  - сказал он.
        Мэк вновь сидит изучает доску.
        - Черт,  - наконец сказал он. Посидел, потом поднял взгляд. Повернулся к Джею Си:
        - А ты не хочешь с ним сыграть?
        - Нет, сэр. Он на меня панику наводит.
        - Знаю это чувство. Вот и меня тоже - бьет, как арендованного мула.
        Бросив взгляд на стенные часы, он снова взял из пепельницы сигару и сжал в зубах.
        - Но еще партейку я все же сыграл бы,  - сказал он.
        - Будь по-вашему, сэр,  - сказал Джон-Грейди.
        Сокорро сняла фартук, повесила на гвоздь, в дверях обернулась.
        - Доброй ночи,  - сказала она.
        - Доброй ночи, Сокорро.
        Джей Си встал со стула:
        - Кому-нибудь налить еще кофе?
        Сидят играют. Когда Джон-Грейди взял черного ферзя, Джей Си поднялся, отпихнул стул:
        - Сынок, неужто ты моих намеков не понимаешь? Ведь зима скоро, холода…
        Пройдя по кухне, поставил чашку в раковину, направился к двери.
        - Пока,  - сказал он.
        Распахнул дверь и вышел. Закрывшись, хлопнула сетчатая противомоскитная створка. Стало слышнее тиканье часов. Мэк откинулся на стуле. Поднял окурок сигары и снова положил его в пепельницу.
        - Пожалуй, я сдаюсь,  - сказал он.
        - Вообще-то, у вас еще были шансы.
        - Да ну, на хрен,  - бросив на него взгляд, отмахнулся Мэк.
        Джон-Грейди пожал плечами. Мэк глянул на часы. Перевел взгляд на Джона-Грейди. Тот наклонился и аккуратно повернул доску чужими фигурами к себе. Сделал ход оставшимся у Мэка черным конем.
        Мэк поджал губы. Внимательно посмотрел на доску. Сделал ход.
        Через пять минут Джон-Грейди поставил белому королю мат. Мэк только головой затряс.
        - Все, пошли по койкам,  - сказал он.
        - Есть, сэр.
        Джон-Грейди принялся убирать фигуры. Мэк отодвинул стул, пошел собирать чашки.
        - В котором часу Трой с Билли собирались вернуться?
        - Да они, кажись, ничего насчет этого не говорили.
        - А ты-то почему с ними не поехал?
        - Я так прикинул, вроде мне и здесь работа есть.
        Мэк отнес чашки и кружки к раковине, поставил.
        - А они тебя с собой звали?
        - Да, сэр. Но я же не обязан ходить за ними хвостиком.
        Он задвинул крышку ящичка, сложил доску и встал:
        - А Трой… он что - собирается уехать, пойти работать к брату?
        - Не знаю, сэр.
        Джон-Грейди подошел к шкафу, убрал туда шахматы, закрыл дверцу и взялся за шляпу:
        - Ты не знаешь или ты говорить не хочешь?
        - Я, честно, не знаю. Если б я не хотел говорить, я бы так и сказал.
        - Да знаю.
        - А знаете что, сэр?
        - Что?
        - Насчет Делберта у меня неприятное чувство.
        - Какого рода неприятное чувство?
        - Ну… Вроде как я его место занял.
        - Да вовсе нет. Он бы все равно ушел от нас.
        - Да, сэр.
        - Да и вообще… Ведь это я здесь все-таки начальник.
        - Да, сэр. Спокойной ночи, сэр.
        - Свет не забудь включить - ну, который в конюшне.
        - Да мне и без него там все видно.
        - Со светом еще лучше видно будет.
        - Есть, сэр. Но он ведь - как бы это… мешает лошадям.
        - Мешает лошадям?
        - Да, сэр.
        Надев шляпу, он толкнул дверь и вышел. Глядя ему вслед, Мэк смотрел, как парень идет по двору. Потом Мэк выключил свет в кухне, повернулся и пошел по коридору прочь.
        - Мешает лошадям,  - сказал он.  - Эк ведь…


        Проснувшись утром, он пошел в каморку к Билли, хотел будить его, но того на месте не оказалось. Постель выглядела смятой, и он, прохромав мимо денников, бросил взгляд из двери в сторону кухни. Затем, обойдя конюшню, направился туда, где обычно стоял пикап. Билли сидел на водительском месте и, перегнувшись через баранку, вывинчивал саморезы из металлической накладной рамки, которая крепит лобовое стекло; вывинчивал и бросал их в пепельницу.
        - С добрым утречком, ковбой,  - сказал он.
        - С утречком. А что случилось со стеклом?
        - Сова попала.
        - Сова?
        - Сова.
        Вывинтив последний саморез, он поддел и снял рамку, после чего принялся отверткой высвобождать кромки вдавленного внутрь стекла из паза в толстом резиновом уплотнителе.
        - Слушай, зайди, пожалуйста, с той стороны и надави снаружи. Постой-ка. Вот, возьми там перчатки.
        Джон-Грейди натянул перчатки, обошел, ковыляя, машину и стал давить на стекло, пока Билли выковыривал его край из паза отверткой. Наконец они вынули из уплотнителя всю нижнюю кромку стекла и одну боковую, после чего Билли, забрав у Джона-Грейди перчатки, вытащил все стекло целиком, положил его сначала сверху на баранку, а потом перенес и бросил на пол кабины с пассажирской стороны.
        - Как же ты ехал? Высунув голову в боковое окошко?
        - Да нет. Сел просто ближе к середине и смотрел в ту половину, что осталась целой.
        Он отвел в сторону «дворник», упершийся в торпедо.
        - Я уж подумал, вы еще не приехали.
        - Мы приехали около пяти. Как у тебя-то дела?
        - Да так себе.
        - Больше ты в конюшенном проходе родео не устраивал? Пока меня не было, а?
        - Да ну, нет.
        - Как нога?
        - Нормально.
        Билли отвел поводок стеклоочистителя на пружине вверх, отверткой снял с валика и положил на сиденье.
        - Будешь теперь новое стекло покупать?
        - Попрошу Хоакина, пусть съездит, привезет, когда встанет. Если можно, чтобы старик не видел, так зачем ему это видеть?
        - Черт, но ведь налететь стеклом на сову мог кто угодно!
        - Верно. Но налетел не кто угодно.
        Джон-Грейди стоял около грузовика, сунув голову и плечи в проем открытого дверного окошка. Обернулся, сплюнул, опять сунул голову в окно:
        - Ну не знаю. Мне такую логику не понять.
        Билли положил отвертку на сиденье.
        - Мне тоже,  - сказал он.  - Даже не знаю, почему я так сказал. Пошли-ка в дом, глянем, не готов ли там завтрак. Я съел бы сейчас весь задний мост какого-нибудь лося.
        Едва они уселись, Орен поднял голову от газеты и поверх очков уставился на Джона-Грейди.
        - Как твоя нога?  - спросил он.
        - Выздоровела.
        - Да прямо уж!
        - Во всяком случае, верхом сесть могу. Вы ведь об этом спрашивали?
        - А в стремя как ты ее вставишь?
        - А мне это не обязательно.
        Орен опять устремил взгляд в газету. Сидят едят. Через какое-то время он газету отложил, снял очки и положил на стол.
        - Тут от одного человека к нам едет кобыла-двухлетка, он хочет подарить ее жене. Я пока от советов воздерживаюсь. Он про эту лошадь ничего не знает, кроме родословной. Он и вообще не понимает в лошадях, если на то пошло. Может быть, взглянешь?
        - Она объезжена?
        - Жена или кобылка?
        - Ставлю восемь к пяти, что ни та ни другая,  - сказал Джей Си.  - Вот не глядя!
        - Не знаю,  - сказал Орен.  - Вроде объезжена, но, видимо, только что и не полностью. Он хочет оставить ее у нас на две недели. Я сказал, что мы проведем с ней полный курс, научим ее за это время всему, что она сможет воспринять, и он на это согласился.
        - Хорошо.
        - Билли, а ты эту неделю где будешь, с нами?
        - Ну наверное.
        - Тот человек не сказал, в котором часу привезут лошадь?  - спросил Джон-Грейди.
        - Сказал, после завтрака. Джей Си, ты готов? Все готовы?
        - Да я вообще всегда готов.
        - Что ж, день грядет,  - сказал Орен. Положил очки в карман рубашки и отодвинул стул.


        Около половины девятого во двор въехал пикап с прицепленным к нему новеньким трейлером. Встречать прибывших вышел Джон-Грейди. Трейлер был выкрашен в черный цвет с выписанным золотом по борту названием ранчо, расположенного где-то в Нью-Мексико; об этом ранчо Джон Грейди никогда не слыхал. Двое мужчин открыли дверь трейлера и установили пандус; тот, что повыше, мельком оглядел двор, и они вместе вывели лошадь задом из кузова наземь.
        - А где Орен?  - спросил высокий.
        Джон-Грейди оглядел кобылку. На вид она была нервной, что естественно для молодой лошади, выгруженной в незнакомом месте. Хромая, он обошел ее, чтобы осмотреть с другого бока. Кося глазом, она следила за ним.
        - Поводите ее по двору.
        - Что?
        - Поводите ее по двору.
        - А Орен-то здесь, нет?
        - Нет, сэр. Его сейчас нет. Тренером буду я. Вы просто чуток поводите ее, чтобы я на нее посмотрел.
        Минуту мужчина стоял в задумчивости. Потом вручил чумбур напарнику:
        - Поводи ее немного, Луис.  - Бросил взгляд на Джона-Грейди; Джон-Грейди наблюдал за кобылой.  - А в котором часу он вернется?
        - Его не будет до самого вечера.
        Постояли, глядя, как низкорослая двухлетка ходит туда и сюда.
        - А вы что - точно квалифицированный тренер?
        - Да, сэр.
        - А что это вы у нее все выискиваете?
        Джон-Грейди еще раз оглядел лошадь и перевел взгляд на мужчину.
        - Эта лошадь хромая,  - сказал он.
        - Хромая?
        - Да, сэр.
        - Ч-черт,  - сказал мужчина.
        Его напарник, который вываживал лошадь, оглянулся через плечо.
        - Нет, ты слышал это, Луис?  - крикнул ему мужчина.
        - Ага. Я слышал. Что будем делать? Хочешь ее сразу пристрелить?
        - Почему вы решили, что эта лошадь хромая?  - спросил мужчина.
        - Так ведь… Сэр, это же не важно, что и почему я решил. Она хромает на левую переднюю ногу. Дайте-ка я гляну.
        - Веди ее сюда, Луис.
        - Думаешь, она дойдет?
        - Не знаю.
        Луис подвел к ним лошадь, Джон-Грейди прислонился к ней плечом и, подняв ей переднюю ногу, зажал между коленями и осмотрел копыто. Большим пальцем ощупал стрелку, провел по стенке копыта. Он прислонился к ней, чтобы почувствовать ее дыхание; теперь он с ней заговорил, одновременно достал из заднего кармана носовой платок, который смочил слюной и начал протирать им стенку копыта.
        - Кто это сюда налепил?  - спросил он.
        - Налепил что?
        - Эту мастику.  - Он протянул им платок, показывая, как тот выпачкан.
        - Не знаю,  - растерялся мужчина.
        - На этом копыте у нее трещина, которую кто-то залепил воском и замазал мастикой.
        Он выпрямился, отпустил ногу лошади и потрепал ее по плечу, после чего все трое стояли, молча глядя на лошадь. Высокий сунул руки в задние карманы. Повернулся, сплюнул.
        - Н-да,  - сказал он.
        Мужчина, державший лошадь, носком сапога рыл землю, глядя в сторону.
        - Когда мы это скажем старику, он усрется.
        - А вообще-то, где вы ее купили?
        Мужчина вынул одну руку из заднего кармана и поправил шляпу. Покосившись на Джона-Грейди, вновь стал смотреть на кобылу.
        - Так я могу ее у вас оставить?  - спросил он.
        - Нет, сэр.
        - Так разрешите мне хотя бы до прихода Орена ее здесь оставить, чтобы нам с ним это дело обговорить.
        - Не могу.
        - Почему нет?
        - Просто не могу, и все.
        - То есть нам, значит, опять ее грузить и выметаться?
        Джон-Грейди не ответил. Но смотрел мужчине в глаза и не отвел взгляда.
        - Мы были бы вам очень благодарны,  - сказал мужчина.
        - Нет, ничего не могу сделать.
        Тот посмотрел на человека, держащего чумбур. Посмотрел на дом, опять посмотрел на Джона-Грейди. Потом полез в карман, вынул бумажник, открыл его и, вынув десятидолларовую купюру, сунул бумажник обратно, а купюру протянул парню.
        - Вот,  - сказал он.  - Положите это в карман и никому не говорите, где взяли.
        - Нет, я действительно не могу этого сделать.
        - Да ладно вам.
        - Нет, сэр.
        Лицо мужчины потемнело. Он стоял, продолжая протягивать купюру. Потом сунул ее в карман рубашки.
        - Вас-то это никаким боком не коснется!
        Джон-Грейди не ответил. Мужчина повернулся и снова сплюнул:
        - Во всяком случае, лично я с этим марафетом ничего общего не имею, если вы на меня думаете.
        - Я ничего такого не говорил.
        - Значит, выручить человека вы отказываетесь, я вас правильно понял?
        - Если это называется «выручить», то да.
        Мужчина еще постоял, глядя на Джона-Грейди. Опять сплюнул. Бросил взгляд на приятеля, потом устремил его вдаль.
        - Поехали, Карл,  - сказал тот, которого звали Луис.  - Черт с ним.
        Они подвели лошадь обратно к пикапу с трейлером. Джон-Грейди стоял, наблюдал за ними. Погрузив лошадь, они подняли пандус, закрыли двери и задвинули засов. Высокий мужчина обошел пикап с другого бока.
        - Слышь, пацан…  - вновь заговорил он.
        - Да, сэр.
        - Чтоб ты сдох.
        Джон-Грейди не ответил.
        - Ты слышал, что я говорю?
        - Да, сэр. Я вас слышал.
        После этого мужчины сели в машину, развернулись и выехали через двор на подъездную дорожку.


        Бросив поводья коня во дворе у кухонной двери, он вошел в дом. Сокорро в кухне не было, он позвал ее, подождал, потом вышел снова во двор. Когда уже опять усаживался верхом, она вышла на крыльцо. Приставила ладонь к глазам, прикрываясь от солнца.
        - Bueno[21 - Здравствуй (исп.).],  - сказала она.
        - ?A que hora regresa el Senor Mac?[22 - Когда вернется сеньор Мэк, не знаете? (исп.)]
        - No se[23 - Не знаю (исп.).].
        Он кивнул. Она не спускала с него глаз. Спросила, когда вернется он, и он сказал, что когда стемнеет.
        - Esperate[24 - Подожди (исп.).].
        - Esta bien[25 - Да ладно (исп.).].
        - No. Esperate,  - повторила она и вошла в дом.
        Он неподвижно сидел в седле. Конь бил копытом голую землю, иногда встряхивал головой.
        - Ладно,  - сказал он.  - Мы поехали.
        Но тут она вновь к нему вышла - уже с его завтраком, завернутым в тряпицу, подошла к стремени, подала. Он поблагодарил ее и, пошарив рукой сзади, сунул завтрак в наспинный карман охотничьей куртки, кивнул и тронул коня. Под ее взглядом подъехал к воротам, наклонился, отодвинул щеколду и, не слезая с седла, отпихнул створку ворот, после чего, пустив коня трусцой, заломил шляпу на затылок, чувствуя на плечах утреннее солнце. В седле сидел очень прямо. Одна нога в бинтах, без сапога, и пустое стремя. Вдоль изгороди следом двинулись герефордские коровы с телятами, громко к нему взывая.
        Посреди стада полудикого скота он ехал на Брэнсфордское пастбище, ехал весь день, и весь день ему в лицо дул холодный ветер с нагорий штата Нью-Мексико. Коровы семенили впереди и сзади, какие-то из них, задрав хвост, бежали по каменистым, поросшим креозотами пустошам, а он по ходу дела производил отбор - кого забраковать на мясо. Он был тренером лошадей в той же мере, что и сортировщиком скота, а низкорослый мышастый коник, на котором он ехал, разделял с ним типичное для ковбойских лошадей презрение к коровам: частенько, согнав их плотной кучкой у разделительного забора, конь вдобавок принимался кусаться. Отпустив поводья, Джон-Грейди предоставил коню свободу, и тот сразу отрезал от стада большого годовалого бычка, которого Джон-Грейди заарканил и дернул, но падать телок не захотел. Низкорослый коник стоял растопырив ноги и со всех сил тянул веревку, на конце которой, мотая головой, бился упирающийся телок.
        - И что ты теперь будешь делать?  - спросил Джон-Грейди своего коня.
        Конь повернул и резко сдал назад. Телок забрыкался, пошел боком.
        - Ты, наверное, думаешь, я сейчас спрыгну и давай сукина сына быстренько вязать по всем ногам?
        Джон-Грейди подождал, пока бычка не вынесло на открытую, поросшую креозотами поляну, и сразу пустил коня в галоп. Потравив веревку поверх головы коня, он добился того, чтобы ее слабина оказалась с дальнего бока теленка. Тот перешел на рысь. С его шеи веревка свисала на землю с ближнего бока и, извиваясь, тянулась к его задним ногам, а затем шла вдоль дальнего бока, загибаясь в сторону коня. Проверив ее крепление на седельном рожке, Джон-Грейди уперся в стремя, привстал и отвел волочащуюся веревку от другой своей ноги. Рывком натянувшись, веревка откинула голову бычка назад и выдернула из-под него задние ноги. Встав стоймя, бычок перевернулся в воздухе, в туче пыли грохнулся наземь и остался лежать.
        Джон-Грейди, в этот миг уже соскочивший с коня, хромая, заспешил к бычку, встал коленями животному на голову и, не дав ему опомниться, выдернутым из-за пояса штертиком-пиггинстрингом обвязал ему заднюю ногу, после чего стал ждать, когда теленок перестанет дергаться. Потом, упершись, поднял его ногу за веревку вверх, чтобы поближе взглянуть на опухоль с внутренней стороны бедра животного, из-за которой оно бежало странно, чем и подвигло ковбоя на то, чтобы отделить его от стада и связать.
        Под кожей у теленка оказалась здоровенная деревянная заноза. Джон-Грейди попытался вынуть ее пальцами, но деревяшка была сломана почти заподлицо. Пощупав, он установил ее длину и, надавливая большим пальцем, попытался вытолкнуть из раны. Добился, чтобы кончик, торчащий наружу, сделался подлиннее, приник к нему лицом и, ухватив зубами, вытащил. Потекла водянистая сукровица. Вытащенную палку он поднес к носу, обнюхал и выбросил прочь. Вернувшись к коню, достал бутылку бальзама «Пиерлис» и тампоны. Когда он развязал и отпустил теленка, побежка у того стала еще более странной, чем прежде, но он решил, что со временем бычок поправится.
        В полдень сел на утес, оставшийся от древнего выхода лавы, и съел свой ланч; с этого места открывался вид на север и запад; везде заливные луга. Скалы пестрели древними рисунками - на вырезанных в камне пиктограммах были животные, луны, люди и забытые иероглифы, значения которых никто уже никогда не постигнет. На солнце скалы были теплыми, он сидел в защищенном от ветра закутке и обозревал безмолвную пустую землю. Нигде ничто не колыхнется. Немного посидев, сложил обертки ланча, встал и, сойдя со взгорка, поймал коня.
        При свете лампочки, горевшей в конюшенном проходе, он все еще чистил щеткой и скребницей вспотевшее животное, когда подошел Билли и, ковыряя в зубах, встал неподалеку, стал смотреть.
        - Куда ездил?
        - Где Кедровые Ключи.
        - Весь день там пробыл?
        - Угу.
        - Звонил мужик, хозяин той кобылки.
        - Я так и думал, что он позвонит.
        - Такой спокойный, без никакого озверения.
        - Чего ж тут звереть-то.
        - Спрашивал Мэка, не разрешит ли он тебе посмотреть у него еще кое-каких лошадей.
        - А-а.
        Он продолжал наяривать коня щеткой. Билли стоит смотрит.
        - Она говорит, если тотчас же, говорит, не явится, выкину, к черту, все на помойку.
        - Через минуту буду.
        - Давай.
        - Как ты находишь здешние места?
        - А что, нормальные места, и очень даже ничего.
        - В сам-деле?
        - Ну, я ж не сваливаю никуда. И Трой не сваливает.
        Джон-Грейди со щеткой перешел к ляжкам коня. Конь встряхнулся.
        - Нам всем придется сваливать, когда здесь все земли отойдут армии.
        - Да это я знаю.
        - Трой, стал-быть, не сваливает?
        Билли осмотрел кончик зубочистки и снова сунул ее в рот. Свет лампочки в конюшенном проходе на миг заслонила летучая мышь, ее тень чиркнула по коню, по Джону-Грейди.
        - Думаю, он просто хотел повидаться с братом.
        Джон-Грейди кивнул. Обоими локтями опершись на спину коня, он выбросил из щетки вылезшие щетинки, проследил их падение.
        Когда вошел на кухню, Орен еще сидел за столом. Оторвал взгляд от газеты и опять погрузился в чтение. Джон-Грейди подошел к раковине, помылся, а Сокорро отворила дверцу духовки и достала оттуда блюдо.
        Сидит ест ужин, через стол читая новости на обороте газеты Орена.
        - А что такое плебисцит?  - спросил Орен.
        - Без понятия.
        Через какое-то время опять Орен:
        - И нечего мою газету с той стороны читать!
        - Чего?
        - Я говорю, нечего мою газету с обратной стороны читать.
        - Ладно, не буду.
        Орен сложил газету, пихнул ее по столу Джону-Грейди, поднял чашку кофе, отхлебнул.
        - А как вы догадались, что я с той стороны газету читаю?
        - Почувствовал.
        - А что в этом дурного?
        - Ничего. Просто меня это нервирует, вот и все. Это из разряда дурных привычек. Хочешь чью-то газету почитать - попроси его.
        - Ладно.
        - Тот мужик, владелец кобылки, которую ты забраковал и не позволил оставить у нас на территории, позвонил, хочет тебе работу предложить.
        - У меня и так есть работа.
        - Мне кажется, он хочет, чтобы ты съездил с ним в Фабенс[18 - Фабенс - городок в окрестностях Эль-Пасо (Техас).], посмотрел лошадь.
        Джон-Грейди покачал головой:
        - Нет, это не то, чего он хочет.
        Глаза Орена широко открылись.
        - Так сказал Мэк.
        - Или не все, чего он хочет.
        Орен прикурил сигарету и положил пачку обратно на стол. Джон-Грейди сидит ест.
        - А что сказал на это Мэк?
        - Сказал, что передаст тебе.
        - Ну вот. Мне передали.
        - Ч-черт,  - вырвалось у Орена.  - Ты мог бы съездить в выходной, проконсультировать его насчет лошади. Заработать какие-то деньги, наконец.
        - Дело в том, что зараз я умею работать только с одним хозяином.
        Орен сидит курит. Смотрит на парня.
        - Ездил сегодня к Кедровым Ключам. Поводил скотину по кустам немного, чтобы шкуры почистили.
        - А я что - спрашивал?
        - Ну, вслух-то нет. Я на том мышастом ездил, который из Ватсоновых.
        - Кстати, как он тебе?
        - А очень даже хорош. Не красуется, не выделывается. Причем всегда был хорошим конем - и до того, как я его поседлал.
        - Ты можешь его купить.
        - Знаю.
        - А что тебе в нем не нравится?
        - А ничего в нем нет такого, что бы мне не нравилось.
        - А покупать его ты все равно не хочешь.
        - Не-а.
        Покончив с едой, он вытер тарелку последним куском тортильи, съел и его, отпихнул от себя тарелку, сделал глоток кофе, поставил чашку и бросил взгляд на Орена:
        - Он просто хороший универсальный конь. Он еще не совсем доделан, но, думаю, из него получится хороший ковбойский конь.
        - Приятно слышать. Но тебе, разумеется, больше нравится тот, который, забросив ноги за уши, кидается на стенку конюшни.
        Джон-Грейди улыбнулся:
        - Ну, это не совсем то, как я представляю себе коня моей мечты.
        - А как ты его себе представляешь?
        - Не знаю. Думаю, конь должен просто глянуться. Или не глянуться. На листе бумаги тебе могут предъявить все мыслимые плюсы коня, а все равно неизвестно, глянется он тебе или нет.
        - А если тебе предъявят все его минусы?
        - Не знаю. Я бы сказал, тогда надо долго думать.
        - Как на твой взгляд - бывает, когда лошадь настолько испорчена, что с ней уже ничего нельзя сделать?
        - Думаю, бывает. Но гораздо реже, чем можно себе представить.
        - А может, и не бывает. А слова? Как думаешь, человеческий язык конь разбирает?
        - То есть понимает ли он слова?
        - Ну, слова не слова… Вот понимает ли он, что ты ему говоришь?
        Джон-Грейди устремил взгляд в окно. Стекла были все в каплях. По освещенной тусклой лампочкой конюшне, увлеченные охотой, метались две летучие мыши.
        - Нет,  - наконец сказал он.  - На мой взгляд, он понимает то, что ты при этом думаешь.
        Понаблюдал за летучими мышами. Вновь посмотрел на Орена:
        - Насчет лошадей я думаю, что коня по большей части заботит то, о чем он не знает. Ему хорошо, когда он может видеть тебя. Если нет, то хорошо, когда он тебя слышит. Может быть, он думает, что, если ты говоришь с ним, ты не станешь делать чего-то другого, о чем он не знает.
        - Думаешь, лошади думают?
        - Конечно. А вы думаете, нет?
        - Я думаю, да. Но некоторые этого не признают.
        - Ну-у… Они ведь могут и ошибаться.
        - Думаешь, ты понимаешь, о чем конь думает?
        - Думаю, я могу предугадать, что он собирается сделать.
        - Как правило.
        Джон-Грейди улыбнулся.
        - Да,  - сказал он.  - Как правило.
        - Мэк давно говорит, что лошади знают разницу между тем, что хорошо и что плохо.
        - Это он правильно говорит.
        Орен затянулся сигаретой.
        - Н-да,  - сказал он.  - Вообще-то, у меня в сознании это как-то не вмещается.
        - Но если бы это было не так, их и научить было бы ничему невозможно.
        - А ты не думаешь, что их просто заставляют делать то, что нужно?
        - Я думаю, можно ведь и петуха натаскать, чтобы он делал, что нужно. Но своим его не сделаешь. А из коня, когда с ним кончишь курс, получается твой конь. Причем он твой по собственной воле. Хороший конь сам оценивает ситуацию. И ты видишь, что у него на душе. Когда ты смотришь на него, он делает одно, а когда нет - другое. Он цельное существо. Попробуй-ка, заставь его сделать то, что он считает неправильным. Он будет сопротивляться. А если будешь с ним плохо обращаться, это его прямо-таки убивает. У хорошего коня в душе есть чувство справедливости. Тому примеров я навидался.
        - Ну, у тебя о лошадях куда лучшее мнение, чем у меня,  - сказал Орен.
        - Да нет, ну какое там у меня может быть о лошадях мнение. Маленьким мальчишкой я думал, что знаю о них все. А с тех пор я про лошадей понимаю все меньше и меньше.
        Орен улыбнулся.
        - Когда человек в лошадях действительно понимает…  - начал Джон-Грейди и умолк.  - Когда человек действительно в лошадях понимает, он может объездить коня, едва только взглянув на него. И ничего тут такого нет. Я тоже стараюсь избегать применения лишних железок. Но мне далеко еще до настоящего умения.
        Он вытянул ноги. Положил ногу с пострадавшей щиколоткой поверх сапога.
        - В одном вы правы,  - продолжил он,  - по большей части они испорчены еще до того, как попадают к нам. Поседлают не так в первый раз - и все, кранты. Да даже и до этого. Лучшие кони получаются из тех, что тут и выросли. Может, лучше даже поймать где-нибудь в горах дикого жеребца, который никогда человека не видел. Его хоть не надо будет переучивать.
        - Ну, с этим твоим последним утверждением тебе будет трудно заставить кого-нибудь согласиться.
        - Это я знаю.
        - Ты когда-нибудь пробовал объездить дикую лошадь?
        - Было дело. Но обучать таких мне не давали.
        - Почему нет?
        - А не хотят люди таких обучать. Хотят, чтобы была объезжена, и только. Сперва надо обучать ее владельца.
        Орен наклонился, затушил в пепельнице сигарету.
        - Намек понял,  - сказал он.
        Джон-Грейди сидел, глядя, как к абажуру лампочки над столом поднимается дым.
        - Ну, может быть, насчет такой кобылы, которая прежде не видывала человека, это я погорячился. Видеть людей им надо непременно. Вернее, надо, чтобы они видели себя среди людей. И пусть она не отличает людей от деревьев, пока за нее не возьмется тренер.


        Было еще светло, на улицы с неба лился серый свет опять пополам с дождем, торговцы сгрудились под арками и в подъездах, без выражения на лице поглядывали на дождь. Потопав сапогами, он стряхнул с них воду и вошел; подойдя к стойке бара, снял шляпу и положил ее на табурет. Других посетителей не было. Развалившиеся на диване две проститутки окинули его не слишком заинтересованными взглядами. Бармен налил виски.
        Он описал бармену девушку, но тот лишь пожал плечами и покачал головой.
        - Era muy joven[26 - Такая очень, очень молодая (исп.).].
        Тот снова пожал плечами. Протер стойку, выпрямился, вынул из кармана рубашки сигарету и прикурил. Джон-Грейди жестом заказал еще виски и положил на прилавок несколько монет. Взяв шляпу и стакан, пошел к дивану, стал расспрашивать проституток, но те лишь тянули его за рукав и просили угостить их выпивкой. Он вглядывался в их лица. Кто они - там, за слоем штукатурки из пудры, румян и черного грима, которым у них подведены их темные индейские глаза. На вид они были невеселы и отчужденны. Как сумасшедшие, одетые на выход. Он посмотрел на неонового оленя, висящего на стене позади них, потом на яркие, безвкусные плюшевые гобелены, разукрашенные галунами и фольгой. Слышно было, как стучит по крыше дождь и тонкой струйкой течет с потолка вода, капая в лужу, образовавшуюся на кроваво-красном ковре. Он допил виски, поставил стакан на низенький столик и надел шляпу. Кивком попрощавшись с проститутками, коснулся поля шляпы и пошел к выходу.
        - Joven[27 - Молодой человек (исп.).],  - сказала самая старшая.
        - Si[28 - Да? (исп.)].
        Она украдкой оглянулась, нет ли нежелательных ушей, но в баре никого не было.
        - Ya no esta[29 - Ее тут больше нет (исп.).],  - сказала она.
        Он спросил, куда она перебралась, но этого они не знали. Он спросил, вернется ли она, они сказали, что вряд ли.
        Он вновь тронул шляпу.
        - Gracias[30 - Спасибо (исп.).],  - сказал он.
        - Andale[31 - Да ладно (исп.).],  - отмахнулись проститутки.
        На углу его окликнул здоровяк-таксист в синем лоснящемся диагоналевом костюме. Он стоял у машины под зонтом - старинным, какие в этой стране редко когда увидишь. Один из треугольных лоскутов между спицами зачем-то заменили куском синего целлофана, под которым лицо таксиста тоже сделалось синим. Он спросил Джона-Грейди, не хочет ли он съездить к девочкам, тот сказал да.
        Они поехали по залитым водой, покрытым невидимыми рытвинами улицам. Водитель бы слегка пьян и очень вольно отзывался о прохожих, которые переходили перед ними улицу или стояли в подъездах. Главным объектом его критики были их черты характера, которые он определял прямо по внешнему виду. Ругал он и перебегающих дорогу собак. Попутно сообщая, о чем они при этом думают, куда бегут и зачем.
        Потом они сидели в баре публичного дома на окраине города; тут таксист обращал внимание подопечного на достоинства разных проституток, находившихся в зале. Сказал, между прочим, что мужчины, вышедшие вечером поразвлечься, зачастую клюют на первую же наживку, но благоразумный человек должен быть более разборчив. Прежде всего он должен понимать, что внешность обманчива. А вообще-то, с проститутками надо быть посмелее, сказал он. А еще сказал, что в здоровом обществе покупатель должен пользоваться не стесненным правом выбора. С этими словами он повернулся к подопечному парню, обратив на него мечтательный взгляд.
        - ?Do acuerdo?[32 - Ты согласен? (исп.)]  - спросил он.
        - Claro que si[33 - Ясное дело (исп.).],  - сказал Джон-Грейди.
        Они осушили стаканы и двинулись дальше. Снаружи было уже темно, цветные огни на мостовых отражались нечетко, бледные и крапчатые под мелким дождиком. Потом они засели в баре заведения под названием «Красный петух». Таксист салютовал поднятием стакана и выпил. Стали разглядывать проституток.
        - Я могу свозить тебя и в другой точка,  - сказал таксист.  - Но, может быть, она ехать домой.
        - Может быть.
        - Может быть, она вышла замуж. Иногда такой с тутошними девками случается.
        - Да ведь я видел ее две недели назад!
        Водитель задумался. Сидит курит. Джон-Грейди докончил свой стакан и встал.
        - Vamos a regresar a La Venada[34 - Поехали обратно в «Ла-Венаду» (исп.). La Venada (исп.)  - охотничья.],  - сказал он.
        Оказавшись снова на Сантоса Дегольядо, он сел в баре и стал ждать. Через некоторое время таксист вернулся и, наклонясь, зашептал что-то ему на ухо, а потом стал озираться с деланой опаской:
        - Тебе надо поговорить с Маноло. Только Маноло может дать нам эту информацию.
        - А где он?
        - Я сведу тебя с ним. Отвезу. Я устрою. Ты должен платить.
        Джон-Грейди потянулся за бумажником. Таксист остановил его руку. Бросил взгляд на бармена.
        - Afuera,  - сказал он.  - No podemos hacerlo aqui[35 - Валим отсюда… Нечего тут валандаться (исп.).].
        На улице он снова потянулся за бумажником, но таксист сказал, подожди. Театрально огляделся по сторонам.
        - Es pedigroso[36 - Это опасно (исп.).],  - свистящим шепотом проговорил он.
        Они сели в его такси.
        - И где он?  - сказал Джон-Грейди.
        - Вот мы к нему и едем. Я везу.
        Он завел мотор, машина двинулась, поехали сначала прямо, потом направо. Проехав с полквартала, опять свернули в узенький проезд, припарковались. Водитель выключил двигатель и погасил фары. Посидели в темноте. Где-то вдали слышалось радио. Слышался шум воды, стекающей из canales[37 - Водосточных труб (исп.).] в лужи на мостовой. Вскоре появился человек, открыл заднюю дверцу машины и сел внутрь.
        Свет в салоне был выключен, так что лица мужчины Джону-Грейди видно не было. Мужчина влез в машину с сигаретой, курил, пряча ее в ладони, по-деревенски. До Джона-Грейди донесся запах его одеколона.
        - Bueno[38 - Привет (исп.).],  - сказал мужчина.
        - Плати ему сейчас,  - сказал таксист.  - Он тебе скажет, где девчонка.
        - Сколько ему заплатить?
        - Плати мне пятьдесят долларов,  - сказал мужчина.
        - Пятьдесят долларов?
        На это никто не ответил.
        - У меня нет пятидесяти долларов.
        Какой-то миг мужчина оставался неподвижен. Затем открыл дверцу и вышел.
        - Погодите-ка,  - сказал Джон-Грейди.
        Мужчина стоял в проезде, одной рукой держась за дверцу. Джон-Грейди видел его. Черный костюм, черный галстук. И узкое лицо, сходящееся клином.
        - Вы эту девушку знаете?  - спросил Джон-Грейди.
        - Конечно, я знаю эту девушку. Вы отнимаете мое время.
        - Как она выглядит?
        - Ей шестнадцать лет. Эпилептичка. Такая только одна и есть. От нас ушла две недели назад. Вы отнимаете мое время. Не имеете денег, но отнимаете у меня время.
        - Деньги я достану. Я принесу их завтра.
        Мужчина бросил взгляд на водителя.
        - Я буду в «Венаде». Я принесу их в «Венаду».
        Мужчина чуть отвернул голову и сплюнул. Повернул обратно:
        - В «Венаду» вам нельзя. По этому делу - нет. Что это с вами, а? Сколько у вас есть?
        Джон-Грейди вынул кошелек.
        - Тридцать с чем-то,  - сказал он. Пересчитал деньги.  - Тридцать шесть долларов.
        Мужчина протянул руку:
        - Давай сюда.
        Джон-Грейди отдал ему деньги. Тот сложил их и впихнул в нагрудный карман, даже не взглянув.
        - Она в «Белом озере»,  - сказал он.
        После чего закрыл дверцу и исчез. Им даже не слышно было удаляющихся шагов.
        Водитель всем телом повернулся:
        - Хотите ехать в «Белое озеро»?
        - У меня больше нет денег.
        Водитель побарабанил пальцами по спинке сиденья:
        - Что, совсем нисколько нет?
        - Совсем.
        Таксист покачал головой.
        - Нет денег,  - повторил он.  - О’кей. Хотите, чтобы я отвез вас обратно в центр, на авениду?
        - Мне нечем вам заплатить.
        - Это ничего.
        Он завел двигатель и задним ходом выпятился из проезда на улицу.
        - Заплатите в следующий раз. О’кей?
        - О’кей.
        - О’кей.


        Проходя мимо выгородки Билли, он заметил в ней свет, остановился, отвел дерюжный полог и заглянул. Билли лежал в кровати. Опустил книгу, за чтением которой его застали, глянул поверх, а потом и совсем отложил ее.
        - Про что читаешь?
        - Про Дестри[19 - - Про что читаешь? /  - Про Дестри.  - Харрисон Дестри, техасский ковбой,  - персонаж романа-вестерна «Дестри снова в седле», опубликованного Максом Брэндом в 1930 г.]. А тебя где носит?
        - Ты когда-нибудь бывал в заведении под названием «Белое озеро»?
        - Бывал. Один раз всего.
        - Там что - здорово дорого?
        - Там - да, там здорово дорого. А что?
        - Да это я так, любопытствую просто. Спокойной ночи.
        Джон-Грейди дал пологу упасть и пошел по конюшенному проходу в свою клетушку.
        - Тебе, дружище, от «Белого озера» лучше держаться подальше!  - вслед ему крикнул Билли.
        Джон-Грейди откинул у себя дверную занавеску и стал щупать рукой, где шнурок выключателя.
        - Имей в виду: ковбою там не место!
        Нащупал выключатель, дернул, зажегся свет.
        - Ты меня слышишь?


        После завтрака он, хромая, пошел со шляпой в руке по коридору.
        - Мистер Мэк?  - позвал он.
        Мэк Макговерн как раз подходил к двери своего кабинета. В руке у него были бумаги, еще какие-то бумаги он сжимал под мышкой.
        - Давай-давай, заходи, сынок,  - сказал он.
        Джон-Грейди остановился на пороге. Мэк сел за стол.
        - Заходи-заходи,  - повторил он.  - Или я не сумею тебя уважить?
        Он поднял взгляд от бумаг. Джон-Грейди все еще стоял в дверях:
        - Я насчет того, чтобы… Нельзя ли мне аванс в счет платы за следующий месяц?
        Мэк полез за кошельком:
        - Сколько тебе нужно?
        - Ну-у… Мне бы сотню, если можно.
        Мэк внимательно на него посмотрел.
        - Я тебе дам, сколько просишь,  - сказал он.  - А как ты обойдешься следующий месяц?
        - Ничего, справлюсь.
        Мэк открыл бумажник и отсчитал пять двадцаток.
        - Смотри,  - сказал он.  - Ты взрослый человек, способен сам вести свои дела. А мое дело - сторона, верно же?
        - Просто мне кое на что срочно надо.
        - Ну ладно.
        Он вынул купюры и, подавшись вперед, положил их на край стола. Джон-Грейди подошел, взял их, сложил и спрятал в карман рубашки.
        - Спасибо,  - сказал он.
        - Ничего, все нормально. Как твоя нога?
        - Заживает.
        - Но ты ее еще бережешь, я смотрю.
        - Да ерунда.
        - А того коня ты все еще собираешься покупать?
        - Да, сэр. Собираюсь.
        - А как ты понял, что у кобылы Вольфенбаргера плохое копыто?
        - Увидел.
        - Но она же вроде не хромала.
        - Нет, сэр. Но она дергала ухом.
        - Ухом?
        - Да, сэр. Каждый раз, когда она касалась земли этой ногой, у нее чуть-чуть дергалось ухо. Я просто смотрел внимательно.
        - На манер условного знака, как в покере.
        - Да, сэр. Вроде того.
        - А посмотреть для него лошадей на торгах ты все ж таки не захотел?
        - Нет, сэр. А он что - ваш друг?
        - Да нет, так, знакомый. А что?
        - Ничего.
        - Ты что-то хотел сказать?
        - Да бог с ним.
        - Ты не тушуйся, говори.
        - Ну-у… Наверное, я хотел сказать… мне подумалось, что я не смогу оградить его от неприятностей, работая у него от случая к случаю.
        - А ты хочешь работать у него постоянно?
        - Я этого не говорил.
        Мэк покачал головой.
        - Давай-ка, на хрен, дуй отсюда,  - сказал он.
        - Слушаюсь, сэр.
        - Ты точно ему этого не говорил?
        - Точно, сэр. Я вообще с ним не разговаривал.
        - Что ж ты так. Зря, зря.
        - Да, сэр.
        Он надел шляпу и повернулся уходить, но в дверях задержался:
        - Спасибо, сэр.
        - Не за что. Это ж твои деньги.
        Когда в тот вечер он вернулся, Сокорро с кухни уже ушла и за столом никого не было, кроме старика. Покуривая самокрутку, он слушал по радио новости. Джон-Грейди взял свою тарелку и кофе, поставил на стол, придвинул себе стул и сел.
        - Добрый вечер, мистер Джонсон,  - сказал он.
        - Добрый вечер, сынок.
        - Что говорят в новостях?
        Старик покачал головой. Потянувшись от стола к подоконнику, где стоял приемник, он его выключил.
        - Какие теперь новости? Новостей больше нет,  - сказал он.  - Только и слышно что о войнах и о военных слухах[20 - Только и слышно что о войнах и о военных слухах.  - Мф. 24: 6.]. Не знаю уж, зачем я все это и слушаю. Дурная привычка. Мне бы от нее избавляться, а я все хуже в ней погрязаю.
        Джон-Грейди положил себе на флаутасы[21 - Флаутасы - запеченная в свернутых трубочками лепешках курятина. Flautas (исп. букв.)  - флейты.] с рисом ложку соуса пико-де-гальо, свернул тортилью и принялся за еду. Старик сидит смотрит. Кивком указал на сапоги парня:
        - Похоже, сегодня тебе пришлось изрядно в грязи потоптаться.
        - Да, сэр. Уж это да. Пришлось.
        - Здешняя жирная глина - она такая, ее поди еще смой. Оливер Ли любил повторять, что он только потому сюда и перебрался, что почвы здесь больно жалкие: думал, других охотников на них не найдется и его здесь оставят в покое[22 - Оливер Ли любил повторять, что он только потому сюда и перебрался, что почвы здесь больно жалкие: думал, других охотников на них не найдется и его здесь оставят в покое.  - Оливер Ли (1865-1941)  - реальный «герой» фронтира Нью-Мексико.]. Конечно же, он ошибался. Насчет покоя, во всяком случае.
        - Да, сэр. Наверное, ошибался.
        - Как поживает нога?
        - Да все уже с ней нормально.
        Старик улыбнулся. Затянувшись сигаретой, стряхнул пепел в пепельницу на столе:
        - И не смотри на то, какие тут дожди. Вся земля скоро высохнет, и всю почву сдует.
        - А вы почем знаете?
        - Потому что так оно и будет.
        - Кофе еще хотите?
        - Нет, спасибо.
        Парень встал, подошел к плите, налил себе в чашку и вернулся.
        - Земля тут, считай, кончилась,  - сказал старик.  - У людей короткая память. Рады быть должны, что армия все забирает, потому что так и так кранты.
        Парень сидит ест.
        - И много земли, думаете, заберет армия?
        Старик затянулся сигаретой и задумчиво раздавил окурок:
        - Думаю, они приберут к рукам всю впадину бассейна Тулароса[23 - …впадину бассейна Тулароса.  - Геологическая впадина-грабен площадью 17 тыс. кв. км на территории штатов Нью-Мексико и Техас.]. Я прикинул - выходит так.
        - А они что - могут просто взять и забрать?
        - Да запросто. Еще как. По этому поводу будет много вони, стонов всяких-разных… Только выбора-то ведь нет. Люди радоваться должны, что их отсюда выселяют.
        - И что, думаете, будет теперь делать мистер Пратер?
        - Джон Пратер будет делать то, что говорит, что он будет делать.
        - Мистер Мэк говорит, он им сказал, что уедет отсюда разве что в гробу.
        - Значит, в гробу он отсюда и уедет. Его слово крепкое, как в банке.
        Джон-Грейди подчистил из тарелки остатки, сидит пьет кофе.
        - А вот вопрос, который мне, видно, не следовало бы задавать,  - сказал он.
        - Спрашивай.
        - Вам не обязательно отвечать.
        - Я знаю.
        - Как вы думаете, кто убил полковника Фаунтена?
        Старик покачал головой. Долго сидел молча.
        - Не надо было мне спрашивать.
        - Да нет. Ничего. Ты ведь знаешь, его дочь тоже звали Мэгги. Как раз она-то и сказала Фаунтену, чтобы он забрал мальчишку к себе. Сказала, что восьмилетнего мальчонку они не тронут. Но она ошиблась, правильно?
        - Так точно.
        - Многие думают, что его убил Оливер Ли. Я довольно хорошо знал Оливера. Мы с ним одногодки. У него у самого четверо сыновей. Я просто в это не верю.
        - Вы думаете, он не мог этого сделать?
        - Я выражусь даже четче. Он этого не делал.
        - А что насчет причины?
        - Ну… Это другой вопрос. Слёз он по этому поводу не лил, это точно. Из-за полковника - это уж всяко.
        - Кофе еще не хотите?
        - Нет, спасибо, сынок. А то я всю ночь спать не буду.
        - Думаете, они так и лежат где-нибудь тут, зарытые?
        - Нет, не думаю.
        - А что, по-вашему, с ними случилось?
        - Я-то всегда считал, что тела переправили в Мексику. У них был выбор: либо зарыть их где-нибудь чуть южнее перехода, где их могут обнаружить, либо оттащить еще миль на тридцать, туда, где их можно будет забросить за край вселенной; так что я думаю, именно это они и сделали.
        Джон-Грейди кивнул. Отхлебнул кофе.
        - А вам когда-нибудь случалось участвовать в стычке со стрельбой?
        - Случалось. Было один раз. Но я был уже достаточно взрослым, чтоб не наделать глупостей.
        - Где это вас угораздило?
        - На реке, к востоку от Клинта[24 - Клинт - городок в округе Эль-Пасо.]. Это было в тысяча девятьсот семнадцатом, незадолго до смерти моего брата; мы были не на той стороне реки, ждали темноты, чтобы переправить украденных у нас коней, которых мы вызволяли, и тут нам сказали, что на нас засада. Мы ждали, ждали, а потом взошла луна - не луна даже, кусочек от нее, меньше четвертушки. Она встала позади нас, и мы заметили ее отражение в лобовом стекле их машины, спрятанной среди деревьев у вспаханной полосы, что вдоль реки. Венделл Вильямс глянул на меня и говорит: «Смотри-ка, в небе-то - две луны! Разрази меня гром, если я прежде видел что-либо подобное!» А я говорю: «Да, и одна из них у нас сзади». И мы давай по ним палить из винтовок.
        - Они в вас тоже стреляли?
        - Естественно. Мы залегли и зараз расстреляли чуть не целую коробку патронов, а потом они смылись.
        - В кого-нибудь попали?
        - Да как-то так я об этом не слышал. В их машину мы разок-другой попали. Вышибли лобовое стекло.
        - А коней переправили?
        - Переправили.
        - Сколько голов?
        - Да так, не очень много. Голов семьдесят.
        - Ого! Так это целый табун.
        - А это и был табун. И нам за них заплатили хорошие деньги. Но эти деньги не стоили того, чтоб из-за них лезть под пули.
        - Нет, сэр. Наверное, нет.
        - У человека в голове от этого что-то клинит.
        - Это как, сэр?
        - Да просто. Когда в тебя стреляют. Брызги грязи в лицо. Срезанные листья кругом падают. Это смещает перспективу. Может, у кого-то к этому есть тяга. У меня никогда ее не было.
        - А во время революции вы сражались?
        - Нет.
        - Но вы ведь были там в это время.
        - Да. И всю дорогу пытался к чертовой матери выбраться. Я вообще там пробыл слишком долго. А уж как я рад был, когда там началось! Просыпаешься воскресным утром в каком-нибудь маленьком городишке, а местные уже вовсю толпятся на улицах и все друг в друга стреляют. А чего ради - это вообще не поймешь. Мы думали, никогда оттуда не выберемся. В той стране я таких страшных вещей навидался! Годами потом кошмары снились.
        Склонясь вперед, он положил локти на стол, вынул из нагрудного кармана курительные принадлежности, свернул еще сигарету и прикурил. Сидит смотрит в стол. Потом стал рассказывать. Долго рассказывал. Упоминал названия городов и деревень. Этих их глинобитных pueblos. Вспоминал о расстрелах у глиняной стены, на которую брызжет свежая кровь поверх почерневшей старой, а когда люди уже упали, из пулевых выбоин еще долго сыплется мелкая глиняная труха и медленно тает в воздухе пороховой дымок, а трупы грудами потом валяются на улицах или, нагруженные на carretas[39 - Телеги (исп.).] с тяжелыми, сплоченными из досок колесами, тарахтящими по булыжникам или просто по засохшей грязи, едут к безымянным могилам. На ту войну шли тысячами те, у кого и костюм-то был один-единственный. Шли в своих свадебных костюмах и в них же ложились в могилы. В праздничных пиджаках, при галстуках и в шляпах люди стояли на улицах, за перевернутыми телегами и грудами хлама и палили из винтовок, как разгневанные ревизоры. А рядом маленькие пушечки на колесном ходу, которые при каждом выстреле отшвыривает назад, так что их
приходится возвращать, и бесконечная череда лошадей с флагами и хоругвями, скачущих к смерти, иногда в попонах, разрисованных изображениями Святой Девы, а иногда ее портреты люди несли в бой на шестах, как будто Матерь Божия сама породила все эти бедствия, отчаяние и безумие.
        Высокие напольные часы в коридоре пробили десять.
        - Пойду-ка я, пожалуй, лучше спать,  - сказал старик.
        - Да, сэр.
        Он встал:
        - Что до меня, то мне это все как-то не очень нравится. Но тут уж ничего не попишешь.
        - Спокойной ночи, сэр.


        Высокая кирпичная стена. Таксист сопроводил его в кованые ворота, вместе по дорожке зашагали к подъезду. Как будто окружающий мрак, из которого состояли городские предместья, таил в себе опасность. Или пустынные равнины вокруг. Таксист потянул за бархатный шнурок в нише под аркой и отступил, что-то себе под нос мурлыча. Перевел взгляд на Джона-Грейди:
        - Хочешь, я тебя подождать, я могу подождать.
        - Да нет. Все нормально.
        Дверь отворилась. Распорядительница в вечернем платье улыбнулась им и отступила, придерживая дверь. Джон-Грейди вошел, снял шляпу, женщина поговорила с таксистом, а потом заперла дверь и обернулась. Она протянула руку, и Джон-Грейди полез в задний карман. Она улыбнулась.
        - Вашу шляпу,  - сказала она.
        Он подал ей шляпу, она жестом показала ему в сторону залы, он повернулся и вошел, приглаживая волосы ладонью.
        Справа две ступеньки вверх, к бару; он по ним поднялся и прошел позади табуретов, сидя на которых мужчины выпивали и разговаривали. В мягком освещении сияющая красным деревом стойка бара, за ней бармены в коротеньких бордовых курточках и при галстуках-бабочках. В отдалении, как бы в гостиной, проститутки коротали время на диванах, крытых жаркого цвета струйчатым атласом и золотой парчой. В пеньюарах или вечерних длинных платьях - кто в пышном, кто в облегающем,  - то белый шелк, то фиолетовый бархат,  - с разрезами по самое некуда и в туфельках чуть ли не из хрусталя и золота, они сидели в деланых позах, старательно надувая в полутьме алые губки. Под потолком гостиной хрустальная люстра, справа помост, на нем играло струнное трио.
        Он прошел к дальнему концу бара. Не успел положить руку на поручень, бармен уже тут как тут, раскладывает салфетку.
        - Добрый вечер, сэр,  - сказал бармен.
        - Добрый, добрый. Мне «Старого дедушку»[25 - «Старый дедушка» («Old Granddad»)  - Виски типа «бурбон», то есть в основном из кукурузы, а не из ячменя и производимый по большей части в Клермонте (округ Бурбон, Кентукки; самый американский алкоголь).] и воду отдельно.
        - Да, сэр.
        Бармен двинулся прочь. Джон-Грейди поставил ноги на полированную бронзовую перекладину и стал смотреть на проституток в зеркале буфета. В баре сидели главным образом хорошо одетые мексиканцы, но было и несколько американцев в чересчур легких, не по сезону, цветастых рубашках. Через салон прошла высокая женщина в прозрачном платье - этакий призрак проститутки. Таракан, ползший по прилавку, добрался до зеркала, где встретил самого себя и замер.
        Он заказал еще выпить. Бармен налил. Когда он снова глянул в зеркало, она сидела одна на темной бархатной кушетке, сложив руки на коленях среди разметавшихся вокруг складок платья. Не отрывая от девушки глаз, он пошарил в поисках шляпы. Позвал бармена:
        - La cuenta por favor[40 - Счет, пожалуйста (исп.).].
        Бросил взгляд вниз. Вспомнил, что шляпу отдал распорядительнице при входе. Вынул бумажник и сдвинул по полированной столешнице пятидолларовую купюру, остальные сложил и отправил в карман рубашки. Бармен принес сдачу, он сдвинул доллар обратно, повернулся и бросил взгляд через комнату, туда, где сидела она. Она выглядела маленькой и растерянной. Сидела с закрытыми глазами, и он вдруг понял, что она слушает музыку. Он влил порцию виски в стакан с водой, стопку из-под виски поставил на стойку, взял стакан и двинулся через залу.
        Размытая огнями огромной стеклянной диадемы под потолком, его нечеткая тень, должно быть, прервала ее мечтания. Она подняла на него взгляд и слабо улыбнулась накрашенными детскими губами. Он чуть было снова не потянулся к шляпе.
        - Привет,  - сказал он.  - Ничего, если я тут присяду?
        Вернувшись к реальности, она подобрала к себе складки юбки, чтобы он смог сесть рядом. Из теней у стены выступил официант и, накрыв скатертью стоявший перед ними стеклянный столик, встал в ожидании.
        - Мне «Старого дедушку» и воду отдельно. А ей что захочет.
        Официант кивнул и устремился прочь. Джон-Грейди обратил взгляд на девушку. Та наклонилась и снова оправила юбку.
        - Lo siento,  - сказала она.  - Pero no hablo ingles[41 - Простите, но я не говорю по-английски (исп.).].
        - Esta bien. Podemos hablar espanol[42 - Это ничего. Мы можем говорить по-испански (исп.).].
        - Oh,  - сказала она.  - Que bueno[43 - Ах так… Ну, это хорошо (исп.).].
        - ?Que es su nombre?[44 - Могу я узнать ваше имя? (исп.)]
        - Magdalena. ?Y usted?[45 - Магдалена. А ваше? (исп.)]
        Он не ответил.
        - Магдалена,  - повторил он.
        Она опустила взгляд. Как будто бы звук собственного имени ее расстроил.
        - ?Es su nombre de pila?[46 - Это ваше настоящее имя? (исп.)]  - спросил он.
        - Si. Por supuesto[47 - Да, конечно (исп.).].
        - No es su nombre… su nombre professional[48 - Не то чтобы какой-то псевдоним… профессиональный? (исп.)].
        Она прикрыла ладонью рот.
        - Oh,  - сказала она.  - No. Es mi nombre proprio[49 - О нет. Так назвали меня родители (исп.).].
        Он не сводил с нее глаз. Сказал ей, что уже встречался с ней в «Ла-Венаде», но она лишь кивнула и не выразила удивления. Подошел официант с напитками, он расплатился и дал официанту доллар чаевых. Свой напиток она так и не пригубила - ни сразу, ни потом. Говорила так тихо, что ему приходилось к ней наклоняться, чтобы разбирать слова. Она сказала, что на них смотрят другие женщины, но это ничего. Это они просто потому, что она здесь новенькая. Он кивнул.
        - No importa[50 - Пускай (исп.).],  - сказал он.
        Она спросила, почему он не заговорил с ней в «Ла-Венаде». Он сказал, это потому, что он был там с друзьями. Она спросила, может быть, у него в «Ла-Венаде» уже есть подружка, но он сказал, что нет.
        - ?No me recuerda?[51 - Вы меня не помните? (исп.)]  - спросил он.
        Она покачала головой. Подняла взгляд. Они посидели молча.
        - ?Cuantos anos tiene?[52 - Сколько вам лет? (исп.)]
        - Bastantes[53 - Достаточно (исп.).].
        Он сказал, не хочешь говорить - не надо; она не ответила. Печально улыбнулась. Тронула его за рукав.
        - Fue mentira,  - сказала она.  - Lo que decia[54 - Я соврала… Ну, насчет этого (исп.).].
        - ?Como?[55 - Насчет чего? (исп.)]
        Она сказала, что соврала насчет того, что не помнит его. Мол, он стоял там у стойки бара и она подумала, что он сейчас подойдет, заговорит с ней, но он так и не подошел, а когда она опять туда посмотрела, его уже не было.
        - ?Verdad?[56 - Правда? (исп.)]
        - Si.
        Он ответил в том смысле, что на самом-то деле она не соврала. В тот раз ей, дескать, впору было только головой мотать, но она помотала головой в этот раз и сказала, что это совершеннейшая неправда. Она спросила его, почему он пришел в «Белое озеро» один. Он помолчал, глядя на их нетронутые напитки на столике, подумал над ее вопросом, подумал о лжи и правде, повернулся и посмотрел на нее.
        - Porque la andaba buscando,  - сказал он.  - Ya tengo tiempo buscandola[57 - Потому что я искал тебя… Я уже давно тебя ищу (исп.).].
        Она промолчала.
        - ?Y como es que me recuerda?[58 - А почему ты меня запомнила? (исп.)]
        Чуть отвернувшись, она шепнула еле слышно:
        - Tambien yo[59 - Я-то ведь тоже (исп.).].
        - ?Mande?[60 - Что-что? (исп.)]
        Она повернулась к нему, заглянула в глаза и повторила:
        - Tambien yo.
        В номере она повернулась и закрыла за ними дверь. Он потом не мог даже припомнить, как они туда попали. Запомнилась ее ладонь, как он держал ее в своей, маленькую и холодную,  - очень странное ощущение. И свет, разложенный на разные цвета призмами люстры,  - как он рекой лился на ее обнаженные плечи, когда они выходили из залы. Он шел, чуть не спотыкаясь, как дитя.
        Она подошла к кровати, зажгла две свечи, потом погасила лампу. Уронив руки вдоль тела, он стоял посреди комнаты. Закинув обе руки себе за шею, она расстегнула застежку платья, потом одной рукой из-за спины потянула вниз молнию. Он начал расстегивать рубашку. Комнатка была маленькая, почти всю ее занимала кровать. Огромная, с четырьмя столбами по углам, с балдахином и занавесками из прозрачной, винного цвета органзы, сквозь которую свечи лили на подушки винный свет.
        В дверь негромко постучали.
        - Tenemos que pagar[61 - Нам надо заплатить (исп.).],  - сказала она.
        Он вынул из кармана сложенные банкноты.
        - Para la noche[62 - За всю ночь (исп.).],  - сказал он.
        - Es muy caro[63 - Это очень дорого (исп.).].
        - ?Cuanto?[64 - Сколько? (исп.)]
        Стоит считает бумажки. Оказалось восемьдесят два доллара. Протянул их ей. Она поглядела сперва на деньги, потом на него. Постучали снова.
        - Dame cincuenta[65 - Дай пятьдесят (исп.).],  - сказала она.
        - ?Es bastante?[66 - Этого хватит? (исп.)]
        - Si, si.
        Она взяла деньги, отворила дверь и, что-то шепнув, протянула их стоявшему там мужчине. Долговязый и тощий, в черной шелковой рубашке, он курил сигарету в серебряном мундштуке. Мельком взглянув на клиента сквозь щель приоткрытой двери, он пересчитал деньги, кивнул, повернулся уходить, и она за ним закрыла. Ее обнаженная спина под расстегнутым платьем при свечах была очень бледной. Черные волосы поблескивали. Повернувшись, она выпростала руки из рукавов и скомкала в них перед платья. Шагнула из упавшей на пол материи, разложила платье на спинке стула, зашла за прозрачный полог и, откинув угол одеяла, сдвинула с плеч бретельки комбинации, дав ей соскользнуть. Обнаженная легла в кровать, натянула атласное одеяло до подбородка, повернулась на бок и, подложив руку под голову, стала смотреть на него.
        Он снял рубашку и стоял в нерешительности, не зная, куда ее пристроить.
        - Sobre la silla[67 - На стул (исп.).],  - сказала она.
        Накинув рубашку на стул, он сел, снял сапоги и, отставив их к стене, положил носки поверх голенищ, потом стал расстегивать ремень. Голый прошел по комнате, а она протянула руку и отвела перед ним одеяло; он скользнул под подцвеченные простыни, откинулся на подушку и устремил взгляд вверх, на мягкие складки балдахина. Повернулся, посмотрел на нее. Она не сводила с него глаз. Он приподнял руку, и она приникла к нему всем телом, голая и прохладная. Он собрал ладонью ее черные волосы и положил их себе на грудь как благословение.
        - ?Es casado?[68 - Ты женат? (исп.)]  - спросила она.
        - No[69 - Нет (исп.).].
        Он спросил ее, почему ей пришло в голову это спрашивать. Она помолчала. Потом сказала, что это было бы куда б?льшим грехом, если бы он был женат. Он над этим подумал. Спросил ее, правда ли, она спрашивает только поэтому, но она сказала, что он хочет знать слишком много. Тут она склонилась над ним и поцеловала. На рассвете он держал ее в объятиях, она спала, и ему не было нужды вообще ни о чем ее спрашивать.
        Она проснулась, когда он одевался. Натянув сапоги, он подошел к кровати, сел, приложил ладонь к ее щеке и пригладил ей волосы. Сонно повернувшись, она подняла взгляд на него. Свечи в подсвечниках догорели, почерневшие кусочки фитиля лежали в волнистых лужицах застывшего парафина.
        - ?Tienes que irte?[70 - Тебе пора уходить? (исп.)]
        - Si.
        Она заглянула ему в глаза, проверяя, правду ли он говорит. Он наклонился и поцеловал ее.
        - Vete con Dios[71 - Бог в помощь (исп.).],  - прошептала она.
        - Y tu[72 - И тебе тоже (исп.).].
        Она обхватила его обеими руками, прижала к груди, а потом отпустила, и он встал и пошел к двери. Там обернулся и остановился, глядя на нее.
        - Скажи, как меня зовут,  - попросил он.
        Она протянула руку и отвела занавесь балдахина.
        - ?Mande?  - сказала она.
        - Di mi nombre[73 - Скажи мое имя (исп.).].
        Лежит держит занавесь.
        - Tu nombre es Juan[74 - Тебя зовут Хуан (исп.).],  - сказала она.
        - Да,  - сказал он.
        Потом закрыл за собой дверь и пошел по коридору.
        Зала была пуста. Пахло застарелым куревом, сладким возбуждением, пурпурными розами и пряными ароматами исчезнувших проституток. У бара никого не было. В сером свете проступили пятна на ковре и выношенные подлокотники диванов и кресел, стали видны дырки, прожженные сигаретами. Выйдя в фойе, он отпер щеколду низкой, по пояс, крашеной двери, вошел в гардероб и отыскал свою шляпу. Затем открыл входную дверь и вышел на утренний холод.
        Вокруг приземистые лачуги из жести и досок от ящиков - обычный пейзаж предместий. Пустыри голой земли, иногда присыпанной гравием, за ними равнины, поросшие полынью и креозотами. Крики петухов, в воздухе запах дыма. Он сориентировался по серому свету на востоке и пошел в сторону города. На холодном рассвете там все еще горели фонари под темной стеной гор, придающих городам здешней пустыни особую уединенность. Навстречу попался мужчина, погоняющий осла, высоко нагруженного дровами. Где-то вдали начали бить церковные колокола. Мужчина улыбнулся ему лукавой улыбкой. Так, словно их двоих связывает какой-то общий секрет. Касающийся старости и юности, их взаимных претензий и справедливости этих претензий. И права на таковые претензии. Мира ушедшего и мира грядущего. Присущей им обоим мимолетности. А превыше всего - вошедшего в плоть и кровь понимания того, что красота и утрата едины.


        Одноглазая старуха-criada[75 - Прислужница (исп.).] была первой, кто пришел к ней на помощь; стоически доковыляв по коридору в своих стоптанных тапках, она пихнула дверь и обнаружила, что девушка выгнулась на кровати в дугу и яростно содрогается в конвульсиях, будто на нее напал какой-то инкуб. У старухи были с собой ключи на ремешке, прилаженном к короткому огрызку палки от швабры, старуха быстро обернула палку простыней и сунула девушке в зубы. Изгибаясь, девушка билась и содрогалась, а старуха взобралась к ней на кровать и, прижимая к постели, удерживала. В дверях появилась вторая женщина со стаканом воды, но старуха, мотнув головой, отослала ее прочь.
        - Es como una mujer diabolica[76 - Она прямо как дьяволом одержимая (исп.).],  - сказала женщина.
        - Vete,  - крикнула ей criada.  - No es diabolica. Vete[77 - Уходи!.. Никакая она не одержимая. Уходи! (исп.)].
        Но в дверях уже начали собираться проститутки заведения, понемногу набиваясь в комнату,  - все с лицами, намазанными кремом, в папильотках и всякого рода ночных рубашках и пижамах; галдя, они собрались около кровати, одна протиснулась вперед со статуэткой Святой Девы в руке; воздев ее, она стала крестить ею кровать, в то время как другая схватила руку девушки и стала привязывать ее к угловому столбу кровати кушаком от халата. Губы девушки были в крови, и проститутки - то одна, то другая - подходили и обмакивали в кровь носовые платки, будто вытирают ей рот, но тут же, спрятав платок, уносили его с собой, а губы девушки продолжали кровоточить. Распрямили ей другую руку и тоже привязали, а вокруг кто нараспев читал молитвы, кто тихо крестился, а девушка выгибалась и билась, а потом ее глаза закатились, стали белыми и она одеревенела. Все понесли из своих комнат фигурки святых и позолоченные гипсовые коробочки с освященными в церкви предметами, кто-то уже принялся зажигать свечи, когда в дверях, в рубашке и жилете, появился хозяин заведения.
        - Эдуардо! Эдуардо!  - закричали все.
        Войдя в комнату, он жестом всех отослал. Сбросил иконы и свечи на пол, ухватил прислужницу за руку и отшвырнул.
        - ?Basta!  - вскричал он.  - ?Basta![78 - Хватит!.. Хватит! (исп.)]
        Проститутки сбились кучкой, всхлипывая, запахивая халат на качающихся грудях. Отошли к двери. Одна criada держалась твердо.
        - ?Por que estas esperando?[79 - А ты чего ждешь? (исп.)]
        Та сверкнула на него единственным глазом. Но с места не сдвинулась.
        Откуда-то из-под одежды он извлек итальянский складной нож с черной ониксовой рукояткой и серебряным заплечиком, наклонился и, срезав путы с запястий девушки, схватил одеяло и прикрыл им ее наготу, после чего сложил нож и убрал его так же бесшумно, как перед этим выхватил.
        - No la moleste,  - прошипела criada.  - No la moleste[80 - Оставь ее в покое (исп.).].
        - Gallate[81 - Заткнись (исп.).].
        - Golpeame si tienes que golpear a alguien[82 - Ну ударь меня, если тебе нужно кого-нибудь ударить (исп.).].
        Он повернулся, схватил старуху за волосы, выволок ее за дверь и, пихнув к проституткам, закрыл за ней дверь. Он бы ее и запер, но двери в заведении запирались только снаружи. Тем не менее обратно старуха не устремилась, а осталась стоять, лишь крикнула, чтобы он отдал ей ключи. Он стоял, смотрел на девушку. Кусок палки от швабры вывалился у нее изо рта и лежал на перепачканных кровью простынях. Он его поднял, подошел к двери, приоткрыл. Старуха отпрянула, подняв для защиты руку, но он лишь бросил стукнувшие и зазвеневшие ключи в дальний конец коридора и с громом снова захлопнул дверь.
        Она лежала, тихонько дыша. На кровати валялась какая-то тряпка, он ее поднял и секунду подержал, словно собираясь нагнуться и вытереть кровь с ее губ, но затем он эту тряпку отшвырнул, повернулся и, еще раз окинув взглядом разгром в комнате, тихо выругался себе под нос, вышел и плотно затворил за собой дверь.


        Вард вывел жеребца из денника и пошел с ним по конюшенному проходу. В середине жеребец встал, дрожа и мелко переступая, как будто земля под его ногами сделалась ненадежной. Вард приступил к жеребцу ближе, заговорил с ним, а жеребец принялся вскидывать головой вверх-вниз, словно выражая согласие после яростного спора. У них такое бывало и прежде, но жеребец от этого не становился менее норовистым, а Вард - менее терпеливым. Он повел гарцующего жеребца дальше, мимо денников, где другие лошади кружились и вращали глазами.
        Джон-Грейди держал кобылу в петле; когда в паддок ввели жеребца, она попыталась встать на дыбы. Извернулась на конце лассо, дернула задней ногой и опять попыталась встать на дыбы.
        - А ничего, симпатичная кобылка,  - сказал Вард.
        - Да, сэр.
        - А что это у нее с глазом?
        - Прежний хозяин выбил палкой.
        Вард провел косящего глазом жеребца вдоль периметра паддока.
        - Взял да и выбил палкой?  - сказал он.
        - Да, сэр.
        - А вот назад вставить ему было уже никак, верно я говорю?
        - Да, сэр.
        - Ну-ну, полегче,  - сказал Вард.  - Не балуй у меня. Смотри, какая кобылка-то справная.
        - Да, сэр,  - сказал Джон-Грейди.  - Просто загляденье.
        Вард рывками, с остановками, будто через пень в колоду вел жеребца. Низкорослая кобылка так выкатывала свой здоровый глаз, что он в конце концов сделался таким же белым, как и второй, слепой. Джей Си и еще один работник вошли в паддок, закрыли за собой ворота. Вард обернулся и как бы сквозь них бросил взгляд на стены паддока.
        - Я что - тридцать раз повторять вам буду?  - выкрикнул он.  - Я же вам сказал: в дом, в дом идите!
        Откуда-то появились две девочки-подростка, направились через двор к дому.
        - Где Орен?  - спросил Вард.
        Джон-Грейди повернулся вместе с бьющейся кобылой. Он висел на ней всем телом, только и следя, чтобы она не отдавила ему ноги.
        - Ему что-то понадобилось в Аламогордо.
        - Теперь держи ее,  - сказал Вард.  - Главное, держи.
        Жеребец стоял, раскачивая огромным фаллосом.
        - Держи как следует!  - сказал Вард.
        - Да у меня все нормально.
        - Он знает куда чего.
        Кобыла взбрыкнула и лягнула одной ногой. С третьей попытки жеребец ее покрыл - со вздувшимися венами влез на нее, топчась на задних ногах и подрагивая мощными ляжками. Джон-Грейди стоял, держа все это на скрученном лассо, как дитя, который за веревочку, ко всеобщему удивлению, вытащил из бездны на свет божий бьющееся, задыхающееся чудище, вызванное к жизни неким загадочным колдовством. Петлю лассо он держал в одной руке, лицом прижимаясь к потной лошадиной шее. Слышал медленные вдохи ее легких, чувствовал ток крови по ее жилам. Слышал медленные глухие удары сердца, доносящиеся из глубины ее тела, как работа поршней двигателя в трюме корабля.
        Вместе с Джеем Си они погрузили кобылу в трейлер.
        - Как по-твоему, она теперь жеребая?  - спросил Джей Си.
        - Не знаю.
        - Спину-то он ей здорово прогнул, скажи?
        Они подняли задний борт трейлера и с двух сторон задвинули засовы. Джон-Грейди повернулся, снял шляпу и, облокотясь на трейлер, вытер лицо платком:
        - А жеребенка Мэк уже заранее продал.
        - Надеюсь, деньги за него не истратил еще.
        - А что?
        - Да ее вязали уже дважды, и оба раза попусту.
        - Что, с жеребцом Варда?
        - Нет.
        - У меня на этого жеребца деньги поставлены.
        - Вот и у Мэка тоже.
        - Ну, мы работу кончили?
        - Мы-то да. Хочешь закатиться в таверну?
        - А ты угощаешь?
        - Ч-черт,  - сказал Джей Си.  - Я-то хотел уговорить тебя сыграть со мной на пару в шаффлборд. Дай нам обоим шанс исправить финансовое положение.
        - В последний раз, когда я пошел у тебя на поводу, позиция, в которой мы в конце концов оказались, была совсем не финансовая.
        Все сели в грузовик.
        - А ты что, совсем на мели?  - спросил Джей Си.
        - Мои финансы поют романсы.
        Они медленно двинулись по подъездной дорожке. Сзади лязгал сцепкой трейлер с лошадью. Трой считал мелочь на ладони.
        - Что ж, на пару пива тут хватает,  - сказал он.
        - Ну и ладно.
        - Лично я готов внести в это дело доллар и тридцать пять центов.
        - Давайте-ка лучше в темпе возвращаться.


        Он смотрел, как Билли едет вдоль изгороди, заметив его еще там, где она переваливала через бурые дюны. Билли проехал мимо, но затем остановил коня и, окинув взором дочиста выметенные ветром пространства, обернулся и посмотрел на Джона-Грейди.
        - Суровые места,  - сказал он.
        - Суровые места.
        - А когда-то травы здесь доставали до стремени.
        - Это я слыхал. Ты кого-нибудь из того стада потом видел?
        - Нет. Они все разбежались в разные стороны и исчезли. Как дикие олени. В здешних местах, чтобы сопровождать их весь день, нужны три лошади.
        - А почему бы нам не съездить в лощину Белл-Спрингз?
        - А ты не там на прошлой неделе-то был?
        - Нет.
        - Ладно.
        Они пересекли всю красную, поросшую креозотами равнину, затем по сухому arroyo[83 - Ущелью, руслу (исп.).] влезли на гребень с осыпями красного камня.
        - Наш Джон-Грейди был отменнейший балбес,  - пропел Билли.
        Через скалы тропа вывела к болотцу. Грязь в нем была как красный стеатит.
        - Вместе с бесом убежал в далекий лес.
        Часом позже они остановили коней у ручья. Там уже побывали коровы, но ушли. С южного края sienega[84 - Болота (исп.).] на тропе остались влажные следы, идущие вдоль гривки к югу.
        - В этом стаде, между прочим, минимум два новорожденных теленка,  - сказал Билли.
        Джон-Грейди не ответил. Кони - то один, то другой - поднимали морды из воды, с них капало, конь выдыхал, потом наклонялся и снова пил. Сухие листья, не желающие опадать с белесых крученых веток виргинского тополя, шуршали на ветру. На плоском месте над разливами ручья стоял маленький глинобитный домик, уже много лет как полуразвалившийся. Билли вынул из кармана рубашки сигареты, вытряс одну и, повернувшись спиной к ветру, сгорбился, подал плечи вперед и прикурил.
        - Когда-то я думал, неплохо бы иметь кусок земли где-нибудь в таких же вот предгорьях. Скотины несколько голов. Чтобы мясо было свое. В общем, в таком духе.
        - Ну, может, оно когда-нибудь и сбудется.
        - Сомневаюсь.
        - Так это ж ведь поди знай.
        - Однажды мне пришлось зимовать в полевом лагере в Нью-Мексико. Что касается продовольствия, то в конце концов мы там обустроились и всем всего хватало. Но я бы не хотел еще раз повторить этот опыт. В той чертовой сараюхе я едва не замерз. Там даже внутри так дуло, что слетала шляпа.
        Сидит курит. Кони одновременно подняли головы и куда-то уставились. Джон-Грейди распустил кожаную петлю своего лассо и вывязал заново.
        - А тебе не хотелось бы жить в те, старинные времена?  - спросил он.
        - Нет. В детстве хотелось. Я тогда думал, что гонять стадо костлявых коров по каким-нибудь диким пустошам - это и есть почти что рай на земле. Сейчас бы я за это гроша ломаного не дал.
        - Думаешь, в старину народ был крепче?
        - Крепче или глупее?
        Тишина. Шорох сухих листьев. Близился вечер, холодало, и Билли застегнул куртку.
        - А я бы здесь пожил,  - сказал Джон-Грейди.
        - Разве что по молодости и глупости.
        - А по-моему, мне здесь было бы хорошо.
        - А сказать тебе, когда мне бывает хорошо?
        - Скажи.
        - Это когда я щелкну выключателем и включается свет.
        - А-а.
        - Когда я думаю, чего я хотел в детстве и чего хочу теперь, это оказывается не одно и то же. Я даже думаю, я хотел совсем не того, чего на самом деле хотел. Ты готов?
        - Ага. Готов. А чего ты хочешь теперь?
        Билли поговорил с конем и поводьями развернул его. Сидит смотрит на маленький глинобитный домишко и на голубеющую стынущую степь внизу.
        - Ч-черт,  - сказал он.  - Не знаю я, чего я хочу. И никогда не знал.
        Обратно ехали в сумерках. Темные силуэты коров неохотно двигались впереди.
        - Стадо - одно название. Это ж только его остаток.
        - Угу.
        Едут дальше.
        - Пока ты мальчишка, у тебя одни понятия о жизни. А становишься старше, и начинаешь от них помаленьку отходить. Думаю, мало-помалу сводишь все к тому, чтобы было просто поменьше боли. Сама эта земля ведь тоже не та уже. Как и все, что живет на ней. Война изменила все. Думаю, люди этого еще не понимают.
        Небо на западе потемнело. Задул холодный ветер. На небе стали видны отсветы огней города, до которого было еще около сорока миль.
        - Тебе надо потеплее одеваться,  - сказал Билли.
        - Да мне нормально. А как это война все изменила?
        - Да так. Взяла и изменила. Ничто не осталось прежним. И никогда уже прежним не будет.


        Эдуардо стоял у задней двери, курил одну из своих тонких сигар и смотрел на дождь. Позади здания был только ангар из листового железа, так что смотреть там было особо-то не на что - только дождь, черные, исхлестанные дождем лужи в проезде и утлый свет желтоватой лампочки, вкрученной в патрон над дверью черного хода. В воздухе веяло холодом. В свете лампочки было видно, как расходится дым. По коридору, хромая на высохшую ногу, прошла девочка с охапкой грязного белья. Через некоторое время он затворил дверь и двинулся по коридору в свой кабинет.
        Когда к нему постучал Тибурсио, он даже не обернулся.
        - Adelante[85 - Заходи (исп.).],  - сказал он.
        Тибурсио вошел. Стоя у стола, стал отсчитывать деньги. Стол был светлого дерева со стеклянной столешницей; у одной стены стояла белая кожаная софа и низкий, сверкающий стеклом и никелем кофейный столик, а у другой - небольшой бар с четырьмя крытыми белой кожей табуретами. На полу ковер красивого кремового цвета. Закончив считать деньги, alcahuete[86 - Сводник (исп.).] стоял в ожидании. Эдуардо обернулся, посмотрел на него. Шевельнув тонкими усиками, alcahuete изобразил улыбку. Его черные сальные волосы поблескивали в неярком свете. На черной рубашке проступали лоснящиеся пятна - ее, видно, погладили слишком горячим утюгом.
        Зажав сигару в зубах, Эдуардо подошел к столу. Стоит смотрит вниз. Обведя купюры на столе узкой дланью, на пальцах которой сверкнули камни в перстнях, он вынул сигару изо рта и поднял взгляд:
        - ?El mismo muchacho?[87 - Все тот же парень? (исп.)]
        - El mismo.
        Он поджал губы, кивнул.
        - Bueno,  - сказал он.  - Andale[88 - Ладно… Иди работай (исп.).].
        Когда Тибурсио вышел, Эдуардо отпер ящик стола, вынул оттуда длинный кожаный бумажник со свисающей с него цепочкой, вложил туда банкноты, сунул бумажник обратно в ящик и вновь его запер. Открыл гроссбух, сделал там запись и закрыл его. Затем подошел к двери и встал там, спокойно покуривая и озирая коридор. Руки он сцепил за спиной, приняв позу, про которую, возможно, где-то вычитал, и пришел от нее в восторг, но то была поза, естественная для уроженца какой-то другой страны, не его.


        Минул ноябрь, но за весь месяц он виделся с ней лишь еще один раз. Alcahuete подошел к двери, постучал и удалился, и она сказала, что ему пора уходить. Он держал ее руки в своих; оба, полностью одетые, сидели по-турецки под балдахином в середине огромной кровати. Он склонялся к ней и что-то быстро и серьезно нашептывал, но весь ее отклик сводился к тому, что это очень опасно, а потом опять в дверь стал стучать alcahuete и уже не уходил.
        - Prometeme[89 - Пообещай мне (исп.).],  - повторял он.  - Prometeme.
        Alcahuete стукнул в дверь кулаком. Расширив глаза, она сжала руку Джона-Грейди.
        - Debes salir[90 - Тебе надо уходить (исп.).],  - прошептала она.
        - Prometeme.
        - Si. Si. Lo prometo[91 - Да. Да. Обещаю (исп.).].
        Когда он уходил, гостиная была почти пуста. Слепой пианист, замещавший в эти поздние часы струнное трио, сидел на своем месте, но не играл. Рядом с ним стояла его дочь, еще совсем девочка. На пюпитре фортепьяно лежала книга, которую она ему читала, пока он играл. Пройдя через залу, Джон-Грейди вынул предпоследний доллар и опустил его в стакан на крышке рояля. Маэстро улыбнулся и слегка поклонился.
        - Gracias[92 - Благодарю (исп.).],  - сказал он.
        - Сomo estas[93 - Как поживаете? (исп.)],  - сказал Джон-Грейди.
        Старик снова улыбнулся.
        - Мой юный друг,  - сказал он,  - как вы себя чувствуете? Вы в порядке?
        - Да, спасибо. А вы?
        Тот пожал плечами. Его тощие плечи под толстой черной тканью костюма поднялись и вновь опали.
        - Я-то в порядке. Я в порядке.
        - Вы сегодня закончили? Уходите?
        - Нет. Мы еще пойдем поужинаем.
        - Уже очень поздно.
        - О да. И впрямь поздно.
        Слепой говорил на старосветском английском, языке из другого времени и места. Тяжело опершись, он поднялся и деревянно повернулся:
        - Не хотите ли присоединиться к нам?
        - Нет, спасибо, сэр. Мне надо идти.
        - А как у вас с предметом ваших воздыханий?
        Джон-Грейди был не вполне уверен, правильно ли понял вопрос. Повертел в уме слова пианиста и так и сяк.
        - Это, в смысле, насчет девушки?  - уточнил он.
        Старик утвердительно наклонил голову.
        - Не знаю,  - сказал Джон-Грейди.  - Нормально, я думаю. Надеюсь.
        - Это дело тонкое,  - сказал старик.  - Тут нужно терпение. Терпение - это все.
        - Да, сэр.
        Дочь подняла с крышки фортепьяно шляпу отца, стоит держит ее. Взяла его за руку, но он не изъявил желания куда-либо двигаться. Обвел глазами залу, пустую, за исключением двух проституток и пьяного у стойки бара.
        - Мы друзья,  - сказал он.
        - Да, сэр,  - сказал Джон-Грейди.
        Он не совсем понял, кого имел в виду старик.
        - Могу я обратиться к вам конфиденциально?
        - Да.
        - Я думаю, она к вам благосклонна.  - И он приложил к губам хрупкий пожелтевший палец.
        - Спасибо, сэр. Я это ценю.
        - Конечно.  - Старик вытянул руку ладонью вверх, и девочка вложила в нее поле шляпы, которую отец взял обеими руками, возложил себе на голову и поднял взгляд.
        - Думаете, она хороший человек?  - спросил Джон-Грейди.
        - Да боже ж ты мой,  - сказал слепой.  - Да боже ж ты мой.
        - Мне кажется, она хорошая.
        - Да боже ж ты мой,  - повторил слепой.
        Джон-Грейди улыбнулся:
        - На ужин я провожу вас.
        Кивнув девушке, он повернулся к выходу.
        - Вот только ее состояние,  - сказал слепой.  - Вы в курсе ее состояния?
        Джон-Грейди обернулся.
        - Сэр?  - переспросил он.
        - Об этом мало что известно. Зато предрассудков вокруг - пруд пруди. Здесь все разделились на два лагеря. Одни смотрят сочувственно, другие нет. Видите ли… Но это только мое мнение. Мое мнение - это что она в лучшем случае гостья. В лучшем случае. Ей вообще здесь не место. Среди нас.
        - Да, сэр. Я знаю, здесь ей не место.
        - Вы не так поняли,  - сказал слепой.  - Я не имею в виду это заведение. Я хочу сказать, здесь вообще. Среди нас.
        Назад он шел по улицам пешком. Неся в себе слова слепого старика, которыми тот похоронил его надежду, как будто в них содержится контракт с иным миром. Несмотря на холод, жители Хуареса стояли в открытых дверных проемах, курили и переговаривались. Ночные торговцы катали по немощеным песчаным улицам свои тележки или гнали перед собой маленьких осликов-бурро. Монотонно выкрикивали: «?Leen-ya!», «?Quero-seen-a!»[94 - «Дрова!», «Керосин!» (исп.)]. Бродили по темным улицам, отчаянно взывая, будто брошенные воздыхатели, сами в поисках утраченных возлюбленных.
        II

        Он ждал, ждал, но она так и не пришла. Стоял у окна, отведя и собрав в кулак старую тюлевую занавеску, и наблюдал за уличной жизнью. Любой, кому пришло бы в голову взглянуть на него снизу - как он стоит там, за кривоватыми пыльными стеклами,  - мог сразу понять, в чем дело. К вечеру все постепенно стихало. Скобяная лавка на другой стороне улицы закрылась, хозяин опустил и закрыл на замок железные ставни. Перед гостиницей остановилось такси, он приник лицом к холодному стеклу, но так и не увидел, кто вышел из машины. Повернулся, двинулся к двери, отворил ее и вышел на лестничную площадку, откуда виден вестибюль. Не вошел никто. Когда он вернулся и опять встал у окна, такси уже уехало. Он сел на кровать. Тени становились все длиннее. Вскоре в комнате стало темно, за окном зажегся зеленый неон гостиничной вывески, а через некоторое время он встал, взял с крышки комода шляпу и вышел вон. В дверях обернулся, окинул взглядом комнату, после чего плотно прикрыл за собою дверь. Если бы он постоял подольше, столкнулся бы с criada по прозвищу La Tuerta[95 - Одноглазая (исп.).] на облезлой лестничной клетке,
а не в вестибюле, как это в результате получилось,  - он просто какой-то жилец, а она просто старуха с одним туманным глазом, еле открывшая дверь с улицы. Он вышел на вечерний холод, а она с трудом потащилась вверх по лестнице, постучала в дверь, подождала и постучала снова. Открылась дверь в другом конце коридора, из номера выглянул мужчина. Сказал ей, что ему не дали полотенец.


        Когда вошел Билли и встал в дверях, он лежал на своей койке, глядя вверх, на неструганые доски потолка. Билли был слегка под мухой. Шляпа заломлена на затылок.
        - Что скажешь, ковбой?  - произнес он вместо приветствия.
        - А, это ты, Билли.
        - Как дела?
        - Дела нормально. А вы-то все куда подевались?
        - Ездили на танцы в Месилью[[26 - Месилья - городок в штате Нью-Мексико, южная окраина города Лас-Крусес, административного центра округа Дона-Ана.].
        - Неужто прямо все-все?
        - Все, кроме тебя.
        Билли сел на пороге, упершись сапогом в дверной косяк; снял шляпу, надел ее себе на колено и откинул голову. Джон-Грейди лежит смотрит.
        - Ну, потанцевал?
        - Да прямо всю задницу оттряс.
        - А я и не знал, что ты у нас такой заядлый танцор.
        - Да вовсе нет.
        - Представляю, как ты там расстарался.
        - А это вообще надо было видеть. Кстати, Орен мне сказал, что тот конек, о котором ты так печешься,  - ну, тот, с головой как у белки,  - будто бы уже ест у тебя с руки.
        - Ну, это он малость преувеличивает.
        - И что ты им такое говоришь?
        - Кому?
        - Лошадям.
        - Не знаю. Правду.
        - Это у тебя, видать, секрет фирмы.
        - Да нет.
        - А как можно лошади говорить неправду?
        Обернувшись, он устремил взгляд на Джона-Грейди.
        - Не знаю,  - сказал парень.  - Это смотря в каком смысле: как их ловчее обмануть или как в принципе заставить себя соврать?
        - Как обмануть.
        - Вот уж не знаю. Тут уж как у тебя к этому душа лежит.
        - Думаешь, лошадь поймет, что у тебя на душе?
        - А как же. А ты не поймешь?
        Билли не ответил. Но, помолчав, все же сказал:
        - Пожалуй. Я пойму.
        - Да я вообще не очень-то врать умею.
        - У тебя просто практики насчет этого было маловато.
        В денниках вдоль всего конюшенного прохода фыркали и топтались лошади.
        - Ну как, ладится у тебя с той девчонкой, к которой ты ходишь?
        Все так же лежа, Джон-Грейди скрестил ноги, положив один сапог поверх другого.
        - Ага,  - сказал он.  - Вроде как к тому идет.
        - Джей Си говорит, у вас все уже на мази.
        - Ему-то откуда знать?
        - Он говорит, у тебя налицо все симптомы.
        - Налицо?
        - Угу.
        - Это какие же?
        - Он не сказал. А ты не хочешь ее сюда пригласить, чтобы мы все на нее посмотрели?
        - А что, приглашу.
        - Давай.
        Билли снял шляпу с колена, водрузил ее на голову и встал.
        - Билли?
        - Чего?
        - Я потом расскажу тебе. Со мной какая-то ерунда приключилась. Сейчас я просто немного уставши.
        - Ну, в этом я ни минуты не сомневался, ковбой. Ладно, увидимся утром.


        На следующей неделе он отправился туда же, но денег у него в кармане хватало только на выпивку в баре. Все время смотрел на нее в зеркале. Она сидела одна на темной бархатной кушетке, выпрямившись, с руками, сложенными на коленях, в позе светской девушки. Он медленно цедил виски. Когда он снова заглянул в зеркало, ему показалось, что и она на него смотрит. Допив виски, он расплатился и повернулся уходить. Впрямую на нее смотреть он не хотел, но не удержался. Он даже представить себе не мог, что у нее тут за жизнь.
        Взяв шляпу, он отдал гардеробщице последнюю остававшуюся у него мелочь, женщина улыбнулась, поблагодарила его, а он надел шляпу и повернулся к двери. Он уже взялся рукой за витиеватую ониксовую дверную ручку, когда один из официантов преградил ему дорогу.
        - Un momento,  - сказал он.
        Джон-Грейди остановился. Окинул взглядом гардеробщицу, перевел его на официанта.
        Официант стоял между ним и дверью.
        - Та девушка,  - сказал официант.  - Она сказал, вы не забывать ее.
        Он бросил взгляд в сторону гостиной, но от двери ее было не видно.
        - ?Digame?[96 - Что-что? (исп.)]
        - Она сказал, вы не…
        - En espanol, por favor. Digame en espanol lo que dice ella[97 - По-испански, пожалуйста. Повторите, что она сказала, по-испански (исп.).].
        Но тот не стал. Он снова повторил те же слова по-английски, затем повернулся и был таков.
        На следующий вечер Джон-Грейди зашел в «Модерно» и сидел там, ждал, когда придет маэстро с дочерью. Подумалось, может, они уже заходили и ушли или, может, вообще не придут. Когда, толкнув дверь, вошла девочка, она сразу его увидела и бросила взгляд на отца, но ничего не сказала. Они заняли столик у двери, подошел официант, налил бокал вина.
        Джон-Грейди поднялся, прошел через всю залу и встал у их столика.
        - Маэстро,  - сказал он.
        Слепой обратил лицо вверх и улыбнулся тому месту, что было рядом с Джоном-Грейди. Как будто там стоял его невидимый двойник.
        - Buenas noches[98 - Добрый вечер (исп.).],  - сказал он.
        - ?Сomo estas?[99 - Как поживаете? (исп.)]
        - Ах,  - сказал слепой.  - Мой юный друг!
        - Да?
        - Пожалуйста. Вы должны к нам присоединиться. Садитесь.
        - Спасибо.
        Он сел. Покосился на девочку. Слепой присвистнул, подзывая официанта, тот подошел.
        - ?Que toma?[100 - Что будете пить? (исп.)]  - спросил маэстро.
        - Нет. Ничего, спасибо.
        - Пожалуйста, я настаиваю.
        - Я должен уже уходить.
        - Traiga un vino para mi amigo[101 - Принесите моему другу вина (исп.).].
        Официант кивнул и двинулся прочь. Джон-Грейди сдвинул шляпу на затылок и, склонившись вперед, облокотился на стол.
        - Что такое «Модерно»? «Модерно» - это место, куда приходят музыканты. Это очень старое заведение. Оно было здесь всегда. Вам надо зайти в субботу. Когда сюда приходит много стариков. Вы их увидите. Они приходят потанцевать. Очень старые люди, и они танцуют. Здесь. В этом заведении. В «Модерно».
        - Они сегодня еще будут играть?
        - Да, да! Конечно. Еще рано. Они мои друзья.
        - Они играют здесь каждый день?
        - Да. Каждый вечер. Скоро уже начнут. Вы увидите.
        Словно в подтверждение слов маэстро, в нише на возвышении скрипачи принялись настраивать инструменты. Виолончелист, наклонив голову, прислушался и провел смычком по струнам. Пара, сидевшая за столиком у дальней стены, встала, держась за руки, в проходе под аркой и, как только музыканты заиграли старинный вальс, пустилась в пляс. Подавшись вперед, маэстро слушал.
        - Они танцуют?  - спросил он.  - Сейчас они танцуют?
        Девочка посмотрела на Джона-Грейди.
        - Да,  - сказал Джон-Грейди.  - Танцуют.
        Откинувшись назад, старик кивнул.
        - Хорошо,  - сказал он.  - Это хорошо.


        Они сидели, опершись спинами о скалу в горах Франклина, перед ними горел костер, от ветра пламя металось, и вместе с ним по скалам метались их тени, то пряча, то вновь открывая взорам петроглифы, вырезанные в камне другими охотниками, которые побывали здесь за тысячу лет до них. Слышали собак, которые бегали где-то далеко внизу. Их лай отдавался от склона горы, потом звучал снова, уже слабее, и наконец замирал, когда собаки в темноте удалялись по каменистому распадку. На юге мерцали дальние городские огни, разбросанные по просторам пустыни, как драгоценные камни, выложенные ювелиром на черной скатерти. Арчер встал, постоял, повернулся, чтобы лучше слышать собак, потом сплюнул в костер, снова сев на корточки.
        - Загнать на дерево что-то у ней никак,  - сказал он.
        - Да я тоже не думаю, что у нее получится,  - сказал Тревис.
        - А откуда вы знаете, что это та же самая пума?  - спросил Джей Си.
        Тревис достал из кармана табак, разгладил и сложил пальцами бумажку лодочкой.
        - Она нас обводила вокруг пальца тыщу раз уже,  - сказал он.  - Теперь, наверное, вообще уйдет из этих мест.
        Посидели послушали. Лай сделался тише и через некоторое время замер совсем. Билли отправился по склону вверх на поиски дров, вернулся, волоча сухой кедровый пень. Поднял и бросил его в огонь. Взметнулась туча искр и улетела в ночь. Черный узловатый пень прижал собой слабосильные языки пламени. Так, словно некий бесформенный объект, сгустившийся из ночной тьмы, пришел о них погреться.
        - А побольше ты не мог бревна найти, а, Парэм?
        - Да оно через минутку займется.
        - Пришел Парэм, и костру кранты,  - сказал Джей Си.
        - Темней всего бывает перед грозой,  - сказал Билли.  - Минуту подождите, и загорится.
        - О! Слышу их,  - сказал Тревис.
        - И я слышу.
        - Она где-то там, в начале большого распадка, где его пересекает дорога.
        - Боюсь, что мы нашу собачку Люси до утра не увидим.
        - А она, вообще-то, каких кровей?
        - Сука из выводка Элдриджа. А вообще эту породу завели еще братья Ли. Они им все качества привили, забыли только о способности вовремя останавливаться.
        - Лучший пес, который у нас был,  - это ее дедушка,  - сказал Арчер.  - Ты его помнишь, Тревис? Его еще Роско звали.
        - Конечно помню. Его принимали за помесь английского кунхаунда, но это была чистейшая леопардовая луизианская катахаула, с глазами как голубой мрамор. А уж как он любил подраться! Мы потеряли его в Мексике, в штате Наярит. Его схватил ягуар и перекусил чуть не напополам.
        - И с тех пор вы оба там больше уже не охотились.
        - Нет.
        - Мы туда не возвращались еще с довоенных времен. Да и братья Ли больше туда вроде бы не ездят. Впрочем, в Мексике они много ягуаров добыли.
        Джей Си наклонился и плюнул в огонь. Языки пламени, поднявшись выше, со всех сторон лизали пень.
        - И как вам там, в старушке-Мексике, не очень туго приходилось?
        - Да так, с местными-то мы всегда общий язык находили.
        - Чтобы попасть в передрягу, далеко ездить не обязательно,  - сказал Арчер.  - Хочешь во что-нибудь вляпаться, достаточно через речку, что вон там течет, помолясь, переправиться.
        - Уж эт-точно. Аминь.
        - Речку перешел, и ты в другой стране. Поговори с любым ковбоем из тутошних, что вдоль границы живут. Спроси их про революцию.
        - А ты помнишь революцию, Тревис?
        - Про это дело тебе Арчер больше моего расскажет.
        - В смысле, ты тогда еще под стол пешком ходил, так, что ли, Тревис?
        - Вроде того. Я только и помню, что как-то раз меня разбудили, все подошли к окну, а там стрельба идет, будто это наше Четвертое июля.
        - Мы жили на Вайоминг-стрит,  - сказал Арчер.  - Ну, после смерти папы. Мамин дядя Плес работал в механической мастерской на Аламеда, так ему местные принесли два ударника от пушек, спросили, не может ли он выточить такие же новые, он выточил и не взял за это ни цента. Тогда все были на стороне восставших. А старые ударники он принес домой и нам отдал, мальчишкам. А еще в одной мастерской из вагонных осей пушечные стволы точили, а потом упряжкой мулов таскали их обратно через реку. В качестве цапф использовали гнезда под подшипник, спиливая их с чулков заднего моста от фордовских грузовиков. Лафеты делали деревянные и ставили их на колеса прямо от обычной крестьянской телеги. Это было в ноябре тринадцатого. Панчо Вилья въехал в Хуарес в два часа ночи на поезде, который он угнал. Шла форменная война. В Эль-Пасо у многих пулями повышибало стекла. Кое-кого и убило, между прочим. Они, понимаешь ли, толпами стояли у реки и глазели, будто это какой бейсбольный матч… Вилья потом вернулся - в девятнадцатом году. Об этом уже и Тревис способен рассказать. Мы бегали туда тайком за сувенирами. Стреляные
гильзы подбирали, всякое такое. На улицах лошади валялись мертвые, мулы… Окна в лавках повыбиты. Мы видели на бульваре мертвые тела, накрытые то одеялами, а то и тентами от фургонов. Этакое зрелище нас отрезвило, тут ничего не скажешь. Потом, прежде чем пустить нас обратно в страну, нас заставляли мыться в душе вместе с мексиканцами. Дезинфицировали нашу одежду и все такое. Там сыпной тиф свирепствовал, люди от него мерли.
        Они сидели, молча курили, глядя на дальние огоньки на дне долины внизу. В ночи вдруг появились две собаки, прошли за спинами охотников. Тени собак бежали по каменному утесу, пока те не нашли себе место в сухой пыли под камнем, там свернулись клубком и вскоре уже спали.
        - Никому ничего хорошего из этого не вышло,  - сказал Тревис.  - Или если вышло, то я об этом слыхом не слыхивал. Я ведь всю ту страну из конца в конец изъездил. Был закупщиком скота у Сперлоков[27 - Был закупщиком скота у Сперлоков.  - Некий Роберт А. Сперлок с семьей поселился в окрестностях каньона Багби (Техас) в 1896 или 1897 г. Сперлоки жили там до 1913 г., а затем переехали в Тукумкари (Нью-Мексико). Два или три года Роберт Сперлок занимался разведением скота в Тукумкари, а потом переехал в поселок Янг, что в долине Плезант (Аризона), где и умер 1 марта 1927 г.]. Да только… что из меня за закупщик был! Мальчишка. Но уж всю Северную Мексику объехал. Да и какой, к черту, там скот! Толком-то не было тогда там скота. А я - так, ездил, развлекался. Мне это нравилось. Нравилась страна, нравился тамошний народ. Весь штат Чиуауа объездил и бoльшую часть Коауилы, наведывался и в Сонору. Бывало, неделями в седле и чуть не без единого песо в кармане, но мне это было трын-трава. Местные тебя и примут, и спать уложат, накормят и тебя, и твоего коня, а когда уезжаешь, еще и всплакнут. Оставайся у них
хоть насовсем. Причем сами-то - голь перекатная. Ни у кого ничего нет и никогда не будет. А все равно - заезжай на любую, хоть самую что ни на есть завалящую, estancia[102 - Усадьбу (исп.).] в любой самой занюханной дыре, и тебя примут так, будто ты им родня. С первого взгляда видно было, что революция не принесла им ничего хорошего. Во многих семьях погибли сыновья. Отцы, сыновья, а то и те и другие. Думаю, почти даже во всех. И никаких таких причин к кому-то проявлять гостеприимство у них не было. А уж к пацану-гринго тем более. Миска фасоли, которую они перед тобой поставят, им тяжко давалась. Но от ворот поворот я нигде не встретил. Ни разу.
        Еще три собаки прошли мимо костра и устроились на ночлег под скалой. Звезды сместились к западу. Охотники поговорили о чем-то еще, и через некоторое время явился еще один пес. Он хромал на переднюю лапу, и Арчер встал и подошел к нему под скалу, посмотреть, что с ним. Все услышали, как пес заскулил, и когда Арчер вернулся, он сказал, что собаки с кем-то дрались.
        Пришли еще две; теперь на месте были все, кроме одной.
        - Я подожду чуток, а вы, если хотите возвращаться, идите,  - сказал Арчер.
        - Да нет, подождем уж с тобой.
        - Не возражаю.
        - Подождем немного. А что там юный Коул все спит? Будите его.
        - Джона-Грейди? Да пусть уж поспит. Перебрал парень. С ершом борется.
        Костер догорал, похолодало, все переместились ближе к огню, кормили его с рук палочками и старыми сухими хворостинами, которые удавалось выломать в буреломе вдоль края осыпи. Вспоминали истории из жизни Дикого Запада, каким он был в старинные времена. Старшие говорили, молодые слушали, пока в горном проходе над ними не затеплился свет, мало-помалу распространившись и на пустыню в долине.
        Собака, которую ждали, пришла, сильно хромая, обошла вокруг костра. Тревис позвал ее. Она замерла, глядя на него красными глазами. Он встал, снова позвал ее, она подошла, и, взяв за ошейник, он повернул ее к свету. По ее боку шли четыре кровавые борозды. Под сорванным с плеча лоскутом кожи виднелись мышцы, с прокушенного уха медленно капала кровь на песчаную почву у собачьих лап.
        - Тут надо бы, пожалуй, зашивать,  - сказал Тревис.
        Арчер вытянул поводок - из тех, что были у него продернуты сквозь шлевку пояса,  - и прицепил его к кольцу ошейника. Собака принесла с собой единственный вещественный результат их охоты, став свидетельницей событий, о которых охотники, просидев всю ночь у костра, могли лишь догадываться, воссоздавая их в своем воображении. Она дернулась, когда Арчер коснулся ее уха, а едва он отпустил ее, она тут же отступила, покрепче уперлась передними лапами и встряхнула головой. Кровь обдала всех охотников и зашипела в костре. Все поднялись, готовые идти.
        - Уходим, ковбой,  - сказал Билли.
        Джон-Грейди сел и пошарил вокруг себя в поисках шляпы.
        - Ну, охотник на пуму из тебя оказался тот еще!
        - Что, проснулся, трудяга?  - сказал Джей Си.
        - Да проснулся, проснулся.
        - Мужика, который забабахал этакого зверского ерша, простая горная пума разве заинтересует?
        - Это ты верно понял.
        - У нас такой тут разговор по душам шел, а он где был? Всех старикам на поживу оставил. Они ж соврут - недорого возьмут. Нам даже слова вставить не давали. Даже и спора не получилось, а, Билли?
        - Да какой уж тут спор.
        Джон-Грейди поправил шляпу и направился вдоль края утеса. В сереньком рассвете под ним расстилалась пустыня, дышащая холодом и синевой; под бледным серпантином тумана угадывалась река, текущая с севера, огибая рощицы серых зимних деревьев. Вдали на юге - холодный серый клетчатый город, а еще дальше, за рекой, старый город, похожий на чей-то огромный рубчатый след, вдавленный в почву пустыни. За ним горы Мексики. Раненая собака отошла от костра, у которого охотники собирали собак и цепляли их к поводкам; она остановилась рядом с Джоном-Грейди и принялась вместе с ним разглядывать долину внизу. Джон-Грейди сел, свесил ноги с края утеса; собака легла, положила окровавленную голову у его ноги, и вскоре он ее обнял.


        Билли сидел, положив скрещенные в запястьях руки локтями на стол. Наблюдал за Джоном-Грейди. Джон-Грейди сжал губы. Сделал ход оставшимся белым конем. Билли бросил взгляд на Мэка. Мэк долго изучал позицию, потом поднял глаза на Джона-Грейди. Сел в кресле поудобнее и снова стал изучать доску. Ни один не говорил ни слова.
        Мэк взялся за черного ферзя, подержал немного над доской и поставил обратно. Потом снова поднял ферзя и сделал ход. Билли откинулся на спинку стула. Протянув руку, Мэк взял из пепельницы холодную сигару и сунул в рот.
        Шестью ходами позже белому королю был поставлен мат. Поерзав в кресле, Мэк прикурил сигару. Билли сделал глубокий выдох.
        Джон-Грейди продолжал сидеть, глядя на доску.
        - Хорошо сыграно,  - сказал он.
        - Длинна дорога, мой дружище,  - пропел Мэк,  - длинна дорога. Но с нее свернуть нельзя.
        Все вместе они вышли из дому и направились к конюшне.
        - Ты мне вот что скажи…  - начал Билли.
        - Что тебе сказать?
        - Я знаю, мне ты врать не будешь.
        - А-а! Я уже догадался, какой будет вопрос.
        - И какой будет ответ?
        - Ответ будет «нет».
        - То есть ты не поддавался ему ни вот настолечко?
        - Нет. Я в такие примочки не верю.
        Когда шли по конюшенному проходу, лошади топтались и фыркали в денниках. Джон-Грейди бросил взгляд на Билли:
        - Как ты считаешь, а он не мог такое заподозрить?
        - Ну, надеюсь, что нет. А то, конечно, ему бы это здорово не понравилось.
        - Да уж.


        В ломбард он вошел с револьвером в кобуре, пристегнутой к ремню, который висел у него на плече. Старый, седой держатель ломбарда читал газету, разложенную на стеклянном прилавке. Вдоль одной стены шел стеллаж с оружием, с потолка свисали гитары, а под стеклом на прилавках красовались пистолеты, ювелирные украшения, ножи и всякий инструмент. Джон-Грейди положил на прилавок ремень с кобурой, старик поглядел туда, потом перевел взгляд на пришельца. Вынул револьвер из кобуры, взвел курок, спустил на полувзвод, покрутил барабан, откинул «дверцу Абади», заглянул в каждую камору, закрыл дверцу, опять взвел курок и опустил его, придерживая большим пальцем. Повернул левой стороной к себе, глянул на выбитые на корпусе и скобе спускового крючка заводские номера, удостоверился в целости кольца крепления ремешка к рукоятке, после чего сунул револьвер назад в кобуру и поднял взгляд.
        - Сколько за него хотите?  - спросил он.
        - Мне нужно около сорока долларов.
        Держатель ломбарда поцыкал зубом и с серьезным видом качнул головой.
        - Мне предлагали за него пятьдесят. Закладывать просто нужда заставила.
        - Что до меня, то я могу дать вам от силы двадцать пять.
        Джон-Грейди взглянул на револьвер.
        - Ну дайте хоть тридцать,  - сказал он.
        Хозяин лавки с сомнением покачал головой.
        - Я не хочу продавать его,  - сказал Джон-Грейди.  - Просто хочу взять денег под залог.
        - И ремень с кобурой тоже, да?
        - Да. Все идет вместе.
        - Тогда ладно.
        Достав книжечку бланков, он вставил между листками копирку, медленно списал заводской номер, добавил фамилию Джона-Грейди и его адрес и повернул на стекле прилавка книжечку парню, чтобы тот прочел и расписался. Затем отделил заполненную квитанцию, подал копию Джону-Грейди и унес револьвер в подсобное помещение лавки. Когда вернулся, в его руках были деньги, он выложил их на прилавок.
        - Я за ним вернусь,  - сказал Джон-Грейди.
        Старик кивнул.
        - Это револьвер моего деда.
        Старик развел руками, чуть приподнял их и снова опустил. Этакий жест понимания. Не благословение, но что-то вроде. Кивнул в сторону стеклянного прилавка, где было выставлено штук шесть старых кольтовских револьверов - среди них и никелированные, и с накладками из оленьего рога на рукоятях. Один даже с вытертыми накладками из гуттаперчи, а один со спиленной мушкой.
        - Каждый из них принадлежал чьему-нибудь деду,  - сказал он.


        На Хуарес-авеню его окликнул мальчишка - чистильщик обуви.
        - Привет, ковбой!
        - Привет.
        - Давайте-ка я вам сапоги почищу.
        - Ну давай.
        Сев на маленький полевой складной стульчик, он поставил ногу на самодельный деревянный ящик чистильщика. Мальчишка закатал ему штанину и начал вынимать свои щетки, бархотки и коробочки с сапожными кремами и раскладывать их под рукой.
        - Идете на свидание со своей девушкой?
        - Ну, вроде как.
        - Надеюсь, вы не собирались идти к ней в таких сапожищах.
        - Что ж, ты, видать, правильно сделал, что подозвал меня. А то, не ровен час, еще выгнала бы меня.
        Мальчишка тряпочкой стер с сапога пыль и намазал его кремом.
        - Когда собираетесь пожениться?  - спросил он.
        - А почему ты думаешь, что я собираюсь жениться?
        - Не знаю. У вас вроде как вид такой. А что, нет?
        - Не знаю. Может быть.
        - А вы и всам-деле ковбой?
        - Ну.
        - Работаете на ранчо?
        - Да. У нас небольшое ранчо. Estancia, как у вас тут говорят.
        - И как, нравится?
        - Да. Нравится.
        Чистильщик стер с сапога излишки крема, открыл баночку с гуталином и принялся наносить его на кожу, обмакивая в банку пальцы левой руки.
        - А ведь это тяжелая работа, правда же?
        - Ну-у… бывает иногда.
        - А если бы вы умели делать что-нибудь еще?
        - Нет, никем другим я не хотел бы быть.
        - А если бы могли быть вообще кем угодно?
        Джон-Грейди улыбнулся. Покачал головой.
        - А на войне были?
        - Нет. Я был слишком молод.
        - Мой брат тоже был слишком молод, но он соврал им про свой возраст.
        - А он что - американец?
        - Нет.
        - Сколько ему было?
        - Шестнадцать.
        - Наверное, рослый был, большой для своего возраста.
        - Для своего возраста он был большой засранец.
        Джон-Грейди улыбнулся.
        Мальчишка прикрыл баночку крышкой и взял в руку щетку.
        - Его спросили там, не принадлежит ли он к какой-нибудь банде pachucos[28 - …банде pachucos.  - Pachuco (исп.)  - хулиган, уличный стиляга. В 1920-е гг. так звали этнических мексиканцев, живших в Эль-Пасо и Хуаресе.]. Он сказал, что все известные ему pachucos живут в Эль-Пасо. А в Мексике он никаких pachucos знать не знает.
        Чистильщик вовсю наяривал щетками. Джон-Грейди наблюдал.
        - А на самом деле он был этим… pachuco?
        - Конечно. Кем же еще.
        Чистильщик навел предварительный лоск на сапог, втиснул щетку обратно в коробку и, взяв в руки бархотку, с громким хлопком встряхнул и зачастил ею туда-сюда по носку сапога.
        - Он попал в морпехи. Получил два «Пурпурных сердца».
        - А ты что же?
        - Что я «что же»?
        - Ты куда попал?
        Тот поднял взгляд на Джона-Грейди. Не переставая обрабатывать сапог теперь уже сзади.
        - Ну, в морпехи я точно не попал,  - сказал он.
        - Нет, я насчет pachucos.
        - Да не-ет.
        - А ты засранец?
        - Это - да.
        - Большой засранец?
        - Ну, приличный. Давайте-ка другой сапог.
        - А вон там черное что-то осталось возле ранта.
        - Это я сделаю напоследок. Вы, главное, ни о чем не волнуйтесь.
        Джон-Грейди поставил другую ногу на ящик и сам закатал брючину.
        - Женщины первым делом ценят внешность,  - сказал мальчишка.  - Не думайте, что они не смотрят на ваши сапоги.
        - А у тебя есть девчонка?
        - Да откуда, на хрен.
        - А говоришь так, будто у тебя насчет девчонок кое-какой имеется печальный опыт.
        - А у кого не имеется? Когда они тебе просто так, для балды, таких себе и находишь.
        - Ничего, не сегодня завтра тебя заарканит какая-нибудь чудесная молоденькая штучка, вот увидишь.
        - Да ну, на фиг.
        - А тебе сколько лет?
        - Четырнадцать.
        - Насчет возраста небось соврал?
        - Ага. Конечно.
        - По-моему, если ты признал это, то это уже вроде как и не вранье.
        Мальчишка на секунду перестал растирать гуталин по голенищу, просто сидел, глядя на сапог. Потом опять начал.
        - Если есть что-то, что я хочу, чтобы оно было не так, как оно есть, то я не так и говорю. Что тут плохого?
        - Не знаю.
        - Кто так не делает?
        - Да все, наверное.
        - Значит, все врут.
        - А твой брат женат?
        - Который? У меня их трое.
        - Ну, тот, который был в морской пехоте.
        - Ага. Он женат. Да они все женатые.
        - Если женаты они все, зачем же ты спрашивал который?
        Мальчишка-чистильщик укоризненно покачал головой.
        - Ну вы даете,  - сказал он.
        - А ты, наверное, самый младший.
        - Нет. У меня есть брат десяти лет, так он тоже женат и с тремя детьми. Ну естественно, я младший. А вы как думали?
        - Так, может быть, быть женатыми вам на роду написано?
        - Жениться никому на роду не написано. А я все равно беспутный. Oveja negra. Вы говорите по-испански?
        - Да. Я говорю по-испански.
        - Oveja negra. Это про меня.
        - Черная овца.
        - Так что уж я-то знаю, что это такое!
        - Я тоже.
        Мальчишка поднял взгляд. Протянув руку, вынул из ящика щетку.
        - Без балды?  - удивился он.
        - Истинный крест.
        - На мой взгляд, вы на беспутного не похожи.
        - А как такие выглядят?
        - Да уж не так, как вы.
        Он обработал сапог щеткой, отложил ее, достал бархотку и встряхнул. Джон-Грейди сидит смотрит.
        - А как насчет тебя? Что, если б тебе сказали, будь кем хочешь?
        - Стал бы ковбоем.
        - В самом деле?
        Во взгляде, которым окинул его мальчишка, сквозило раздражение.
        - Да вот еще! Хрен там!  - сказал он.  - Вы что, юмора не секете? Я был бы el rico[103 - Богатым (исп.).], целыми днями валялся бы и плевал в потолок. Неужто не понятно?
        - А если бы все-таки надо было что-то делать?
        - Не знаю. Может быть, летчиком…
        - Вона как!
        - А то! Летал бы везде…
        - А прилетел куда-нибудь, и что там делать?
        - Лететь куда-нибудь еще.
        Закончив полировать сапог, он достал склянку краски и тампоном принялся подкрашивать каблук и краешки ранта.
        - Другой сапог,  - сказал он.
        Джон-Грейди поставил перед ним другую ногу и мальчишка подкрасил рант. Затем сунул тампон обратно в склянку, завинтил пробку и поставил склянку в ящик.
        - С вами все,  - объявил он.
        Джон-Грейди вновь расправил закатанные штанины, встал, сунул руку в карман и, вынув монету, вручил ее мальчишке.
        - Спасибочки.
        Джон-Грейди осмотрел свои сапоги:
        - Как теперь мои шансы?
        - Ну, теперь она хоть на порог вас пустит. А где цветы?
        - Цветы?
        - А как же! В таких делах надо быть во всеоружии.
        - Наверное, ты прав.
        - Мне это вам даже и говорить бы не стоило.
        - Почему нет?
        - Потому что надо самому со своими проблемами разбираться.
        Джон-Грейди улыбнулся.
        - Ты откуда родом?  - спросил он.
        - Отсюда.
        - А ведь врешь.
        - Вообще-то, я вырос в Калифорнии.
        - А здесь как очутился?
        - А мне тут нравится.
        - Да ну?
        - Вот вам и «ну».
        - Нравится чистить башмаки?
        - А что, мне и это нравится.
        - То есть нравится уличная жизнь.
        - Ну вроде как. А в школу я не люблю ходить.
        Поправив шляпу, Джон-Грейди окинул взглядом улицу. Потом снова поглядел на мальчишку.
        - Сказать по правде,  - задумчиво проговорил он,  - мне самому это никогда особо-то не нравилось.
        - Во: беспутные мы,  - сказал мальчишка.
        - Беспутные. Но ты, мне кажется, еще беспутнее меня.
        - Думаю, вы правы. Если за каким-нибудь советом, обращайтесь. Буду рад направить по верному пути.
        Джон-Грейди улыбнулся.
        - О’кей,  - сказал он.  - Еще увидимся.
        - Adios, vaquero[104 - Пока, ковбой (исп.).].
        - Adios, bolero[105 - Лентяй, прогульщик (исп.); на мексиканском испанском - чистильщик сапог.].
        Мальчишка улыбнулся и помахал ему рукой.


        Высокое, в полный рост, зеркало отражало и ее, и стоявшую за ней criada, чьи плотно сжатые губы ощетинились множеством булавок. Через зеркало она смотрела на девушку, очень бледную и очень тоненькую, особенно в сорочке и с высокой прической. Перевела взгляд на Хосефину, стоявшую чуть поодаль, опираясь подбородком на кулак руки, которую другой рукой поддерживала под локоть.
        - Нет,  - сказала Хосефина.  - Нет и нет.
        Покачав головой и произведя рукой движение, будто она отмахивается от чего-то несносного, criada принялась вытаскивать гребни и шпильки из прически, пока длинные черные волосы вновь не упали девушке на спину и плечи. Взяв щетку, служанка снова начала ею расчесывать девушке волосы, подставляя снизу под них ладонь и каждый раз приподнимая их шелковистую черную тяжесть, а потом давая им вновь упасть. Хосефина подступила ближе, взяла со стола серебряную расческу, отвела в сторону прядь волос и так ее подержала, внимательно глядя то на девушку, то на ее отражение в зеркале. Criada сделала шаг назад и остановилась, держа щетку обеими руками. Обе с Хосефиной они изучали отражение девушки в зеркале, и все трое, залитые желтым светом настольной лампы, стояли в обрамлении золоченой, украшенной затейливой резьбой рамы зеркала, словно персонажи старинной фламандской картины маслом.
        - Como es, pues[106 - Ну и как теперь? (исп.)],  - сказала Хосефина.
        Обращалась она к девушке, но та ничего не ответила.
        - Es mas joven. Mas…[107 - Так больше юности. Больше… (исп.)]
        - Inocente[108 - Невинности (исп.).],  - сказала девушка.
        Женщина пожала плечами.
        - Inocente pues[109 - Невинности? Пусть так (исп.).],  - сказала она.
        Она внимательно всмотрелась в отражение лица девушки:
        - ?No le gusta?[110 - Тебе не нравится? (исп.)]
        - Esta bien,  - прошептала девушка.  - Me gusta[111 - Да нет, пускай… По мне, так вполне (исп.).].
        - Bueno,  - сказала женщина. Выпустив из рук ее волосы, она вложила расческу в руку criada.  - Bueno[112 - Ну и ладно… И хорошо (исп.).].
        Когда она вышла, старуха положила гребень на стол и подступила к девушке опять со щеткой. Покачав головой, прищелкнула языком.
        - No te preocupes[113 - Да полно вам (исп.).],  - сказала девушка.
        Но старуха водила щеткой по ее волосам все яростней.
        - Bellisima[114 - Красавица! (исп.)],  - пришептывала она при этом.  - Bellisima.
        Она прислуживала девушке старательно. Заботливо. Ласкала пальцами каждый крючочек, каждую шнуровочку. Оглаживала ладонями сиреневый бархат на каждой груди отдельно, выправляла положение края декольте, булавочками скалывала платье с нижней юбкой. Смахивала пушинки. То приобнимет девушку за талию, то повернет ее и так и сяк, как куклу, то встанет на колени у ее ног, застегивая туфельки. Вот встала, отошла.
        - ?Puedes caminar?[115 - Идти-то можешь? (исп.)]  - спросила она.
        - No,  - сказала девушка.
        - ?No? Es mentira. Es una broma. ?No?[116 - Нет? Ай, неправда! Ты шутишь. Нет? (исп.)]
        - No,  - сказала девушка.
        Criada возмущенно замахала на нее руками. Кокетливо постукивая высокими золотыми каблучками босоножек, девушка прошлась по комнате.
        - ?Te mortifican?[117 - Тебя обижают? (исп.)]  - сказала criada.
        - Claro[118 - А то нет (исп.).].
        Девушка снова встала перед зеркалом. Старуха за ее спиной. Когда она моргала, закрывался только один ее глаз. Поэтому она все время, казалось, подмигивала, предлагая некое соучастие. Рукой поправив девушке прическу, она щипками пальцев придала объем «фонарикам» на рукавах.
        - Como una princesa[119 - Прямо как принцесса (исп.).],  - прошептала она.
        - Como una puta[120 - Как проститутка (исп.).],  - сказала девушка.
        Criada сжала ей руку. Шикнула на нее, сверкнув в свете лампы единственным глазом. И сказала, что ее возьмет замуж большой человек, богатый человек, и она будет жить с прелестными детьми в шикарном доме. Сказала, что на своем веку она знала многих таких.
        - ?Quien?[121 - Кого, например? (исп.)]
        - Muchas[122 - Многих (исп.).],  - прошипела criada.  - Muchas.
        Причем эти девушки, по утверждению criada, по красоте к ней даже близко не стояли. Ни ее достоинства у них не было, ни изящества. Девушка не отвечала. Через плечо старухи она смотрела в глаза будто какой-то своей сестры, которая там, в зеркале, стоически выдерживает тяготу неминуемого крушения надежд. В безвкусном будуаре, который и сам по себе представляет собой помпезную имитацию других комнат, других миров. Смотрела и пыталась разглядеть в отраженной трюмо своей собственной фальшивой надменности этакий щит против настойчивых уговоров старухи, ее увещеваний и обещаний. Стояла в позе сказочной девы, с презрением отвергающей подношения ведьмы, спрятавшей среди них жало несказанной порчи. Его укол повлечет притязания, от которых не избавишься, и ввергнет в состояние, из которого вовек не выйти. И, как бы обращаясь к девушке из зеркала, она сказала, что человеку не дано знать, где он ступил на путь, которым следует, но то, что он на нем уже стоит, знать можно.
        - ?Mande?  - возмутилась criada.  - ?Cual senda?[123 - Что ты несешь?.. Какой такой еще путь? (исп.)]
        - Cualquier senda. Esta senda. La senda que escoja[124 - Да любой. Тот, этот. Путь, который ты выбрал (исп.).].
        Но старуха сказала, что у некоторых и выбора-то нет. Сказала, что, если ты беден, любой твой выбор - это палка о двух концах.
        В этот момент она стояла коленями на полу, перекалывая булавки в подоле платья. Изо рта она уже все булавки вынула, разложила на ковре и брала их теперь с ковра по одной. Девушка смотрела на ее отражение в зеркале. Старуха кивала седой головой у ее ног. Подумав, девушка сказала, что выбор всегда есть, даже если этот выбор - смерть.
        - Cielos[125 - Силы небесные! (исп.)],  - сказала старуха. Торопливо перекрестилась и продолжила работу.
        Когда она вошла в салон, он стоял у стойки бара. На помосте музыканты собирали инструменты, настраивали их, и время от времени в тишине звучали отдельные ноты и аккорды, как будто здесь готовятся к какой-то церемонии. В темной нише за помостом стоял Тибурсио, курил сигарету, обвив пальцами тонкий мундштук из черного дерева, инкрустированного черненым серебром. Бросил взгляд на девушку, потом устремил его в сторону бара. Смотрел, как парень обернулся, расплатился, взял свой стакан и, спустившись по широким ступеням с поручнями из крытых бархатом канатов, вышел в салон. Медленно выпустив дым из тонких ноздрей, Тибурсио открыл дверь у себя за спиной. В мимолетном потоке света обрисовался темным силуэтом, на миг отбросив длинную тонкую тень на пол салона, потом дверь снова закрылась, и он исчез, будто его и не было.
        - Esta peligroso[126 - Это опасно (исп.).],  - прошептала она.
        - ?Como?[127 - Что? (исп.)]
        - Peligroso.  - Она обвела взглядом салон.
        - Tenia que verte[128 - Я должен был тебя увидеть (исп.).],  - сказал он.
        Он взял ее руки в свои, но она лишь с гримасой боли смотрела на дверь, где только что стоял Тибурсио. Схватив Джона-Грейди за запястья, она стала умолять его уйти. Из сгущения теней выплыл официант.
        - Estas loco[129 - Ты сумасшедший (исп.).],  - шептала она.  - Loco.
        - Tienes razon[130 - Ты права (исп.).].
        Она взяла его за руку и встала. Обернувшись, что-то шепнула официанту. Джон-Грейди встал, сунул в руку официанта деньги и повернулся к ней.
        - Debemos irnos,  - сказала она.  - Estamos perdidos[131 - Надо уходить… А то мы пропали (исп.).].
        Он сказал, что даже и не собирается. Что он этого не сделает и что она должна побыть с ним, но она сказала, что это слишком опасно. Что теперь это стало слишком опасно. Заиграла музыка. Плавное басовое легато виолончели.
        - Me matara[132 - Он убьет меня (исп.).],  - едва слышно проговорила она.
        - ?Quien?[133 - Кто? (исп.)]
        Но она лишь качала головой.
        - ?Quien?  - не отступался он.  - ?Quien te matara?
        - Eduardo.
        - ?Eduardo?
        Она кивнула.
        - Si,  - сказала она.  - Eduardo.


        Той ночью ему снились вещи, о которых он только слышал; снились, хотя она ему о них не говорила. В помещении со стенами из завешенного флагами гофрированного железа и таком холодном, что его дыхание клубилось туманом, настил пола, застланного дешевым красным ковром, поднимался ярусами, на которых рядами стояли фанерные стулья с откидными сиденьями для зрителей. Перед ними грубый деревянный помост, сцена оформлена в виде ярмарочной платформы на колесах, над ней армированный кабель, идущий к горизонтальной оцинкованной железной трубе с навешенными на нее прожекторами, каждый с целлофановым светофильтром - красным, синим или зеленым. И волнистый занавес из уплотненного велюра, красного как кровь.
        На стульях сидят туристы с театральными биноклями на шеях, официанты принимают у них заказы и разносят напитки. Когда свет в зале убавили, на помост пружинистым шагом вышел конферансье, снял шляпу, поклонился и с улыбкой воздел руки в белых перчатках. В кулисах стоял и курил alcahuete, а за ним взволнованно толпилось множество самых бесстыжих карнавальных персонажей: накрашенных блядей с голыми грудями, какая-то толстая тетка, вся в черной коже и с хлыстом, с ней юная пара в священнических облачениях. Какой-то то ли поп, то ли жрец, а рядом с ним сводня и козел с золочеными рогами и копытами в напяленном на него плойчатом воротнике из багряного крепа, широком и жестком, как у средневековой инфанты. А вот юные распутницы с нарумяненными щеками и синевой под глазами - эти держат свечи. И трио женщин, держащихся за руки, тощих и изможденных, будто вчера из лечебницы; все три одеты с одинаковыми нищенскими потугами на роскошь, и столько на них белил, что каждая бледна как смерть. В центре собрания на жестком ложе, словно жертвенная дева, лежит юная барышня в белом кисейном платье, со всех сторон
обложенная искусственными цветами бледных пастельных тонов, навевающих мысль о том, что яркость у цветов отнята временем и солнцем. Будто они выкрадены с какой-нибудь затерянной в пустыне могилы. Грянула музыка. Какой-то древний кондукт-р?ндель, слегка отдающий маршем. При этом в музыку периодически вклинивались щелчки, какие возникают, когда игла проскакивает царапину на черной шеллачной пластинке, а крутили пластинку, видимо, где-то за кулисами. Свет в зале окончательно погас, так что освещенной осталась только сцена. Поскрипывали стулья. Там и сям раздавался кашель. Музыка стихла настолько, что остался один шорох иглы да периодические щелчки - то ли неправильный метроном, то ли тиканье часов, в общем, что-то зловещее. Звук, намекающий на тайную цикличность, молчание и безграничное терпение, каковым только кромешный мрак может дать должное пристанище.
        Но проснулся он не от этого сна, а уже от следующего, причем связь между первым сном и вторым вспомнить не удавалось. Он был один посреди мрачной и суровой местности, где дул непрекращающийся ветер и до сих пор во тьме витало присутствие тех, кто проходил здесь прежде. Ему как бы слышались их голоса, а может быть, эхо этих голосов. Лежал слушал. То оказался старик, слоняющийся по двору в ночной рубашке; Джон-Грейди соскочил с койки на пол; пошарив, нашел и натянул штаны, встал, застегнул ремень, нащупал и надел сапоги. На выходе из конюшни оказался Билли - стоял в трусах, заслоняя дверной проем.
        - Я догоню,  - сказал Джон-Грейди.
        - Жалко старика,  - сказал Билли.
        Догнать его удалось, когда, завернув за угол конюшни, он направился бог знает куда. В шляпе, в сапогах и белом исподнем комбинезоне похожий на призрака, будто по усадьбе бродит ковбой из каких-то старых-старых времен.
        Джон-Грейди взял его за локоть и повел к дому.
        - Ну-ну, мистер Джонсон,  - сказал он.  - Вам совершенно нечего сейчас здесь делать.
        В кухне зажегся свет, в дверях ее, одетая в халат, стояла Сокорро. Старик во дворе снова остановился, повернулся и устремил взгляд во тьму. Джон-Грейди стоял, держа его под локоток. Постояли и пошли к дому.
        Сокорро широко распахнула сетчатую створку. Посмотрела на Джона-Грейди. Найдя рукой дверную ручку, старик обрел равновесие и вошел в кухню. Спросил Сокорро, есть ли кофе. Как будто именно за этим он и ходил, искал.
        - Да,  - сказала она.  - Я вам сейчас сварю.
        - С ним все нормально,  - сказал Джон-Грейди.
        - ?Quieres un cafecito?[134 - Кофе хочешь? (исп.)]
        - No gracias[135 - Нет, спасибо (исп.).].
        - Pasale,  - сказала она.  - Pasale. ?Puedes encontrar sus pantalones?[136 - Входи… Входи. Ты его брюки найти сможешь? (исп.)]
        - Si. Si.
        Он довел старика до стола, усадил на стул и пошел по коридору дальше. У Мэка горел свет, а сам он стоял в дверях:
        - Он в порядке?
        - Да, сэр. Он в норме.
        В конце коридора он свернул в комнату налево, там снял со спинки кровати штаны старика. С карманами, тяжелыми от мелочи, складного ножа, бумажника. О, там еще и ключи от дверей, давным-давно позабытых. Держа штаны за шлевки пояса, вернулся. Мэк все стоял в дверях. Курил сигарету.
        - Он что, вышел не одевшись?
        - В одних кальсонах.
        - Так он и вовсе скоро гол как сокол на двор выскочит. Тогда Сокорро как пить дать от нас сбежит.
        - Не сбежит.
        - Я знаю.
        - Который теперь час, сэр?
        - Да уж шестой пошел. Так и так уже почти пора вставать.
        - Да, сэр.
        - Ты не можешь посидеть с ним немножко?
        - Хорошо, сэр.
        - Как-нибудь этак успокой его. Пусть думает, что он просто встал чуть пораньше.
        - Да, сэр. Сделаю.
        - Вот: ты, поди, не знал, что нанялся на ранчо при дурдоме, не знал, а?
        - Ну, он не сумасшедший. Просто старый.
        - Знаю. Давай двигай. Пока он не простудился. Его исподнее, поди, такое старое и дырявое, что ночью в нем одном холодновато.
        - Да, сэр.
        Он сидел со стариком и пил кофе, пока не подоспел Орен. Орен окинул их обоих взглядом, но ничего не сказал. Сокорро приготовила завтрак, подала яичницу с гренками и колбасками чоризо, все поели. Когда Джон-Грейди поставил вымытую тарелку в сервант и вышел, уже занимался день. Старик все еще сидел за столом, по-прежнему в шляпе. Выходец из Восточного Техаса, он родился в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом, но смолоду жил в здешних местах. На его веку страна перешла от керосиновой лампы и лошади с телегой к реактивным самолетам и атомной бомбе, но не это его удручало. А вот с тем, что умерла его дочь, он так и не смог свыкнуться.


        Они сидели в первом ряду, у самого стола аукциониста, и Орен время от времени вытягивал шею, чтобы аккуратно, через верхнюю доску ограды, сплюнуть в пыль площадки для торгов. У Мэка в нагрудном кармане рубашки была маленькая записная книжечка, которую он иногда доставал, сверялся с записями и совал обратно, потом снова доставал и уже не убирал, а так и сидел, держа в руке.
        - Мы эту мелкую лошаденку уже смотрели?  - спросил он.
        - Да, сэр,  - подтвердил Джон-Грейди.
        Тот снова вынул записную книжку:
        - Он говорит, она Дэвиса, а она ж не Дэвиса!
        - Нет, сэр.
        - Бина,  - сказал Орен.  - Это лошадь Бина.
        - Да знаю я, что это за лошадь,  - отмахнулся Мэк.
        Аукционист дунул в микрофон. В огромном аукционном ангаре динамики висели высоко в разных его концах, и его голос квакал и крякал, сам себя перебивая.
        - Поправочка, леди и джентльмены, поправочка. Эту лошадь выставляет мистер Райл Бин.
        Начали с пятисот. Кто-то у дальнего конца торговой площадки коснулся поля шляпы, помощник аукциониста сразу повернулся к нему и поднял руку, а аукционист возгласил:
        - Теперь шестьсот, шестьсот теперь, предложено шестьсот, имеем шесть сотен, кто даст семь? Ну-ка, семь давайте.
        Вытянув шею, Орен задумчиво сплюнул в пыль.
        - Ты глянь-кася, который там сидит,  - то ж твой знакомец!  - сказал он.
        - Я узнал его,  - сказал Джон-Грейди.
        - А кто это?  - спросил Мэк.
        - Вольфенбаргер.
        - А нас он узнал?
        - А то!  - сказал Орен.  - Еще как узнал.
        - Так ты, что ли, тоже его знаешь, Джон-Грейди?
        - Да, сэр. Однажды он заезжал к нам.
        - Я думал, ты с ним не говорил.
        - А я и не говорил.
        - Делай вид, будто его тут нет вовсе.
        - Слушаюсь, сэр.
        - А когда это он заезжал?
        - На прошлой неделе. Не помню. В среду, кажется.
        - Просто не обращай на него внимания.
        - Да, сэр. Я и не обращаю.
        - Больше мне делать нечего, еще за него волноваться!
        - Да, сэр.
        - Восемьдесят! Семьсот восемьдесят!  - взывал аукционист.  - Ну-ка, кто больше? Ведь меньше-то уж никак.
        Жокей проехался на лошади вокруг площадки. Потом пересек ее наискось, остановился, сдал назад.
        - Лошадь хороша и как тягловая, и как рабочая ковбойская,  - продолжал нахваливать товар аукционист.  - За такую тысячи долларов не жалко! А, вот, хорошо. Имеем восемь, восемь, восемь… А ну-ка, восемь с половиной! Кто даст восемьсот пятьдесят, восемьсот пятьдесят, восемьсот пятьдесят…
        В итоге лошадь ушла за восемьсот двадцать пять, а на торг вывели кобылу арабских кровей, которую продали за семнадцать сотен. Мэк наблюдал, как ее уводят.
        - Вот никогда бы я не стал такую суку сумасшедшую у себя держать,  - сказал он.
        Потом выставили очень броского на вид пегого с белой гривой мерина, который принес хозяину тысячу триста долларов. Мэк сверился с записями, поднял взгляд.
        - Откуда, к черту, у людей такие деньги?  - пробормотал он.
        Орен покачал головой.
        - Что Вольфенбаргер? Бился за него?
        - Вы же сказали не смотреть туда.
        - Знаю. Так бился он или нет?
        - Ну, как бы да.
        - Но все же не купил, скажи?
        - Не-а.
        - Я думал, ты зарекался смотреть туда.
        - А мне и не требовалось. Он так махал руками, будто пожар кругом.
        Мэк покачал головой и опять уставился в свои записи.
        - Через минуту-другую должны начать торговать стринг из тех полудиких,  - сказал Орен.
        - И как считаешь, о каких деньгах пойдет речь?
        - Те лошадки, думаю, пойдут не больше чем по сотне долларов за голову.
        - А что будем делать с остальными тремя? Выставим их сразу тут же на продажу?
        - Выставим тут же на продажу.
        - Или, может быть, лучше продать у себя, прямо на месте.
        Мэк кивнул.
        - Может быть,  - сказал он. И бросил косой взгляд в сторону трибун напротив.  - Этот сукин сын, похоже, решил все слизывать с меня. Ненавижу такие вещи.
        - Понимаю.
        Он прикурил сигарету. Помощник конюха вывел следующую лошадь.
        - По-моему, он и впрямь пришел покупать,  - сказал Орен.
        - По-моему, тоже.
        - Спорим, он будет делать ставки на каждую из лошадей с Ред-Ранчо. Вот увидишь.
        - Это без сомнения. Надо бы нам какую-нибудь подставу ему сделать.
        Орен не ответил.
        - Дурак - он собственному кошельку враг,  - сказал Мэк.  - Ну-ка, Джон-Грейди, что не так с той лошадью?
        - Да ничего. Вроде все так.
        - А что-то ты как будто говорил, что это какая-то жуткая помесь. Чуть ли не с марсианской лошадью.
        - Ну, лошадь тоже может быть немного холодновата.
        Орен сплюнул через доску ограды и осклабился.
        - Холодновата?  - переспросил Мэк.
        - Да, сэр.
        Начальной ставкой за эту лошадь объявили триста долларов.
        - А сколько лет-то ей? Ты не помнишь?
        - Сказали, одиннадцать.
        - Ага,  - хмыкнул Орен.  - Шесть лет назад ей было одиннадцать.
        В ходе торгов цена выросла до четырехсот пятидесяти. Мэк тронул себя за мочку уха.
        - А сам-то я!  - сказал он.  - Тоже мне, барышник. Дубина стоеросовая.
        Помощник указал на него аукционисту.
        - А здесь у нас пятьсот, теперь пятьсот у нас, имеем пятьсот,  - завел свою песнь аукционист.
        - Я думал, вы не склонны к таким проделкам,  - сказал Орен.
        - К каким?  - поднял брови Мэк.
        Цена выросла до шестисот, потом до шестисот пятидесяти.
        Больше он не проронил ни слова, ни руками не водил, ни головой не качал - вообще застыл.
        - Имейте в виду, ребята: эт-та лошадь стоит малость дороже!  - сказал аукционист.
        В итоге лошадь ушла за семь сотен. В борьбу за нее Вольфенбаргер ни разу даже не вступил.
        - А наш мудак-то не такой уж и мудак, скажи?  - заметил Мэк.
        - Что я должен на это сказать?
        - Ну что-нибудь скажи уж.
        - Ведь договорились же: действовать так, будто его здесь нет. А мы все делаем наоборот. Почему?
        - Ну, это уж ты слишком. Что ты на человека ополчился? Требуешь, чтобы он следовал своим же собственным зарокам.
        - Это черт знает что, вообще-то.
        - Скорей всего, ты прав. В отношении этого обормота с нашей стороны это было бы лучшей стратегией.
        Помощник конюха вывел чалого четырехлетка с ранчо Маккинни; базовую цену назначили в шесть сотен.
        - Да где же наконец тот стринг - ну, табунок тот?  - забеспокоился Мэк.
        - Не знаю.
        - Что ж, будем сидеть до упора.
        Мэк приложил палец к уху. Рука помощника аукциониста взметнулась вверх. Высокие динамики, перекрывая друг друга, квакали голосом аукциониста. Я говорю, шесть, грю шесть, рю шесть. Кто семь? Не слышу. Кто скажет «семь»? Ага! Уже семь. Теперь, значит, семь, семь, семь…
        - Смотри, смотри на его руку!
        - Да вижу я.
        Конь поднялся в цене до семи, потом до семи с половиной и до восьми сотен. Потом и до восьми с половиной.
        - Смотри, какая активность, а?  - сказал Орен.  - По всему торгу.
        - Зрителей просто нет. Сплошь торговцы.
        - Ну, это уж… не в нашей власти. Как думаешь, какова этому коньку цена?
        - Откуда ж я знаю. За сколько продадут, такова и цена. А, Джон-Грейди?
        - Мне он понравился.
        - Лучше бы они вперед тот табунок пустили.
        - A ведь цифру-то вы небось уже наметили.
        - Наметил.
        - Так это же тот самый конь, что был в паддоке!
        - А послушать его, вроде джентльмен.
        На восьми с половиной сотнях ставки застопорились. Аукционист выпил воды.
        - Это прекрасный конь, ребята,  - сказал он.  - Вы просто что-то не врубаетесь.
        Жокей проехался на нем, развернулся и подъехал на прежнее место. Он правил им без узды, одной веревкой вокруг конской шеи, но легко развернул и остановил.
        - Я вот что вам скажу!  - крикнул он публике.  - Мне от него ни цента не обломится, но это классный конь, и он обучен аллюрам.
        - Одна только вязка с его мамочкой,  - вновь раздался голос аукциониста,  - вам обойдется в тысячу долларов. Ну что приуныли, соколики?
        Его помощник поднял руку:
        - Есть девять, есть девять, есть девять. А девятьсот пятьдесят не слаб?? Сот пятьде-сят-сят-сят. Вот: девять с половиной. Девять, да уже и с половиной!
        - А можно мне сказать кое-что?  - вступил в разговор Джон-Грейди.
        - Дык отчего ж нет-то?
        - Вы покупаете его не на продажу, верно?
        - Нет, не на продажу.
        - Тогда, думаю, коня, который глянулся, надо купить.
        - А ты о нем, вижу, соскучился.
        - Да, сэр.
        Орен покачал головой, вытянул шею и сплюнул. Мэк сидит смотрит в записи.
        - Все это дорого мне обойдется, как ни крути и с какого боку ни глянь.
        - Ты о коне?
        - Да нет, ну при чем тут этот чертов конь!
        Ставки поднялись до девятисот пятидесяти, потом до тысячи.
        Джон-Грейди искоса посмотрел на Мэка, перевел взгляд на торжище.
        - А вон - видали, там сидит один, в клетчатой рубашке,  - сказал Мэк.  - Я его знаю.
        - Я тоже,  - сказал Орен.
        - Вот бы я посмеялся, если они выкупят назад коня, которым сами же торговали.
        - Я бы тоже.
        В итоге Мэк купил коня за тысячу сто.
        - Так с вами кончишь приютом для нищих,  - сказал он.
        - А конь-то как хорош!  - сказал Джон-Грейди.
        - Я знаю, как он хорош. Не надо пытаться меня утешить.
        - Не слушай его, сынок,  - сказал Орен.  - Ему приятно слушать, как ты его коня нахваливаешь, просто боится сглазить, вот и все.
        - Как думаете, на сколько меня нагрел на этих торгах тот старый жердяй?
        - Да мне так кажется, что ни насколько,  - сказал Орен.  - Может, на следующих собирается.
        Служитель в это время прибивал пыль на торжище, поливая его из шланга. После этого в ангар впустили стринг - табунок из четырех коней; Мэк купил и их тоже.
        - Аки тать в ночи,  - возгласил аукционист.  - Из четырех первый. Продан за пять с четвертью.
        - Думаю, могло быть и хуже,  - сказал Мэк.
        - Выйдя на дождь, как не вымокнуть?
        - Эт-то-очно.
        Тут служитель вывел следующего коня.
        - Вот этого коня запомни, Джон-Грейди.
        - Да, сэр. Я их всех запоминаю.
        Мэк стал листать свои записи:
        - Как заведешь себе привычку все записывать, тут же перестаешь что-либо помнить.
        - Так ты привычку записывать почему завел-то? Потому и завел, что ничего не помнил,  - сказал Орен.
        - Этого мелкого конька я знаю,  - сказал Мэк.  - Ох, как хотелось бы продать его Вольфенбаргеру.
        - А я думал, ты собираешься оставить его в покое.
        - Да он же нам опять тут цирк устроит!
        - Это взрослый конь, чашечки на окрайках его нижних резцов уже сточились, ему примерно восемь лет,  - возгласил аукционист.  - И как тягловый хорош, и как рабочий ковбойский, да и ст?ит он, уж конечно же, подороже той цены, что объявлена стартовой.
        - Он должен, просто обязан купить этого коня. Ради такой цели я пошел бы на что угодно, но только чтобы не впрямую. Уж этот-то покажет ему, где раки зимуют.
        Жокей в жесткой манере проехался перед трибунами вперед и назад, резко осаживая коня и заворачивая ему голову назад.
        - Пять, пять, пять,  - взывал аукционист.  - Это хороший конь, ребятки. Здоровый гарантированно. Работает четко. Бегает прямо, как кот по дымоходу. Ага, вот уже пять с половиной, с половиной, с половиной!
        Мэк потянул себя за мочку уха.
        - …пять с половиной, ага, уже шесть, уже шесть,  - заметил его движение аукционист.
        С лица Орена не сходила гримаса отвращения.
        - Да ладно!  - сказал Мэк.  - Нельзя уж мне немного постебаться над придурком!
        Тем временем конь вырос в цене до семи сотен. Его владелец на трибуне встал.
        - Я чего хотел сказать-то,  - начал он.  - Если кто сможет заставить его выплюнуть удила, я его тому даром отдам.
        Конь вырос до семи сотен, потом до семи с половиной и до восьми.
        - Джон-Грейди, а ты слыхал про пастора - как он одному придурку слепую лошадь продал?
        - Нет, сэр.
        - Все свои действия он всегда оправдывал Писанием. Ну, к нему подступили, все хотят знать, почему он с парнем так поступил, а он им: «Парень-то не местный. А в Писании сказано: „Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец“[29 - «Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец».  - Лев. 19: 34.]. Я что, с туземцем чикаться буду?»
        - По-моему, вы мне это уже рассказывали.
        Мэк кивнул. Порылся в своих записях:
        - Он явно не знал, как быть с этим табунком. Невооруженным глазом видно было, как он ломает голову.
        - Да, сэр.
        - Но уж сейчас-то он созрел купить какую-нибудь лошадь.
        - Возможно.
        - Слушай, сынок, ты в покер играешь?
        - Ну, разок-другой бывало… Да, сэр.
        - Как думаешь, эта лошадь может уйти меньше чем за тысячу?
        - Нет, сэр. Позвольте в этом усомниться.
        - А если через тысячу перескочит, то намного ли?
        - Не знаю.
        - Вот и я тоже не знаю.
        Мэк дважды поднял цену лошади - с восьми сотен до восьми с половиной и с девяти до девяти с половиной. Потом все заглохло. Орен вытянул шею и сплюнул.
        - Орен просто не понимает, что чем больше денег в кармане у этого болвана, тем дороже эта уэлбернская лошадь обойдется мне.
        - Орен это понимает,  - сказал Орен.  - Только он понимает так, что вам следовало ковать железо, пока горячо, и постараться купить ее сразу, не дожидаясь, когда цена вырастет так, что всех ваших денег не хватит. У остолопа-то у этого их, видно, больше, чем у датского короля капель от кашля.
        Помощник аукциониста поднял руку.
        - Пока у нас десять, десять, десять,  - возгласил аукционист.  - А теперь одиннадцать. Одиннадцать.
        Лошадь подержалась на одиннадцати, Вольфенбаргер поднял цену до двенадцати, Мэк до тринадцати.
        - Я умываю руки,  - сказал Орен.
        - Ну, он же явно хочет купить.
        - А ты помнишь, какая была заявлена стартовая цена этой лошади?
        - Ну, я-то помню.
        - Тогда давай, вперед.
        - Ах, старина Орен!  - усмехнулся Мэк.
        В итоге Вольфенбаргер эту лошадь купил за тысячу семьсот долларов.
        - Конины накупил - прям завались!  - усмехнулся Мэк.  - Вот пусть в этом качестве она ему и послужит.
        Полез в карман, вынул доллар:
        - Слушай, Джон-Грейди, ты бы сбегал принес нам кока-колы.
        - Есть, сэр.  - И он пошел пробираться между рядами, провожаемый взглядом Орена.
        - Думаешь, он точно так же может навести на хорошую лошадь, как и предостеречь от плохой?
        - Думаю, да.
        - Я тоже так думаю. Этот - может.
        - Были бы у меня еще хотя бы шестеро таких работников…
        - А ты в курсе, что о лошадях он знает такое, что и сказать-то может только по-испански!
        - Да по мне, хоть по-гречески, лишь бы знал. Не так, что ли?
        - Просто вот - пришло в голову. Забавно. Думаешь, он правда из Сан-Анджело[30 - Сан-Анджело - город в Западном Техасе, центр округа Том-Грин.]?
        - Думаю, что как он скажет, пусть так и будет.
        - А что, может, и впрямь.
        - У него все из книг.
        - Каких таких книг?
        - Хоакин говорит, будто про лошадь он знает все вплоть до названия каждой косточки.
        Орен кивнул.
        - Что ж,  - сказал он.  - И это может быть. Но я-то вижу, что некоторые вещи он явно выучил не по книгам.
        - Я это тоже вижу,  - согласился Мэк.
        На торговую площадку вывели следующего коня, и его родословную аукционист читал довольно долго.
        - Ты смотри! Не конь, а библейский патриарх,  - ухмыльнулся Мэк.
        - Это ты хорошо сказал.
        Начальной его ценой назначили тысячу долларов, она быстро поднялась до восемнадцати с половиной сотен, и все заглохло. Коня сняли с торгов. Орен вытянул шею, сплюнул.
        - Парень что-то больно уж высокого мнения об этом своем коне,  - сказал он.
        - Эт-точно,  - согласился Мэк.
        На рысях ввели коня уэлбернской породы, и Мэк купил его за тысячу четыреста долларов.
        - Все, парни,  - сказал он.  - Пошли-ка домой.
        - А не хочешь немного тут поваландаться,  - может, заставим Вольфенбаргера еще раскошелиться?
        - Это какого такого Вольфенбаргера?


        Сокорро сложила и повесила полотенце, развязала завязки и сняла фартук. Обернулась к двери.
        - Buenas noches,  - сказала она.
        - Buenas noches,  - отозвался Мэк.
        Она вышла и закрыла за собою дверь. Слышно было, как она заводит старые ходики. Чуть погодя донеслось тихое потрескивание - понятно, это тесть в коридоре заводит высокие напольные часы с боем. Почти неслышно закрылась их стеклянная дверца. И тишина. И в доме тишина, и во всей окрестности. Мэк сел и закурил. В остывающей кухонной плите что-то щелкнуло. Далеко за домом в горах взвыл койот. Раньше, когда зимы они проводили в старой усадьбе, расположенной на самом юго-востоке их владений, последним, что он слышал перед тем, как уснуть, обычно бывал гудок поезда, идущего на восток из Эль-Пасо. Сьерра-Бланка, Ван-Хорн, Марфа, Элпайн, Марафон. Поезд катит и катит по голубой прерии сквозь ночь, дальше и дальше, в сторону Лэнгтри и Дель-Рио[31 - …поезда, идущего на восток из Эль-Пасо. Сьерра-Бланка, Ван-Хорн, Марфа, Элпайн, Марафон. Поезд катит и катит по голубой прерии сквозь ночь, дальше и дальше, в сторону Лэнгтри и Дель-Рио.  - Южно-Тихоокеанская железная дорога, которая первоначально проходила через Лэнгтри, там не проходит с самого начала ХХ в. Автор этим показывает, что Мэк вспоминает времена не
менее чем полувековой давности.]. Белый луч прожектора то освещает чахлые кусты, то выхватывает из тьмы глаза коров, пасущихся у дороги, эти глаза плывут во тьме, как искры из паровозной топки. На ближнем склоне пастухи встают в своих накинутых на плечи одеялах-серапе, смотрят, как внизу проносится поезд, а потом на потемневшее дорожное полотно выходят мелкие пустынные лисы, нюхают еще теплые рельсы, которые гудят и поют в ночи.
        Той части ранчо давно нет вовсе, да и остальные скоро за ней последуют. Он допил из чашки холодные остатки кофе, прикурил на сон грядущий последнюю сигарету, потом встал, выключил свет и, вернувшись в кресло, сел докуривать в темноте. Еще под вечер с севера надвинулась гряда грозовых туч, похолодало. Но дождя нет как нет. Видать, прошел где-то восточнее. Где-нибудь в горах Сакраменто. Часто думают, что, если уж ты засуху пережил, впереди у тебя несколько тучных лет на то, чтобы попытаться наверстать, но это то же, что при игре в кости ожидать семерки. Засуха понятия не имеет, когда она приходила в прошлый раз, и уж тем более никто не знает, когда придет следующая. Да и из бизнеса этого скотоводческого его все равно уже практически выперли. Он курил медленно, редкими затяжками. Огонек сигареты разгорался и притухал. В феврале уже три года будет, как умерла жена. На Сокоррово сретенье. Candelaria. Что-то там такое, связанное с Приснодевой[32 - В феврале… На… сретенье. Что-то там такое… с Приснодевой.  - В США Сретенье празднуют 2 февраля в честь принесения ребенка Христа родителями во храм и
очищения Святой Девы Марии на сороковой день после родов. Сретенье символизирует собой встречу Ветхого и Нового Завета.]. А что у них с ней не связано? В Мексике Бога-то ведь нет. Сплошная Приснодева. Смяв окурок, он встал и задержался, глядя на тускло освещенную площадку перед воротами конюшни.
        - Ах, Маргарет!  - проговорил он.


        Подъехав к салуну «У Мод», Джей Си вышел, хлопнул дверцей пикапа, и они оба с Джоном-Грейди зашли.
        - Ого-о! Как-кие лю-уди!  - расплылся в улыбке Трой.
        Они подошли к бару.
        - Вы что будете?  - спросил Тревис.
        - А мы, пожалуй, парочку пивка - «Пабст блю-риббон».
        Достав бутылки из холодильника, он откупорил их и выставил на стойку бара.
        - Получено,  - сказал Джон-Грейди.
        - Получено,  - сказал Джей Си.
        Он положил сорок центов на стойку, взял бутылку за горлышко, крепко к ней присосался, после чего вытер рот тыльной стороной ладони и облокотился на прилавок бара.
        - Небось тяжелый день был? Всю дорогу в седле?
        - Да я в основном-то по ночам езжу,  - сказал Джей Си.
        Билли стоял, склонившись над настольным шаффлбордом, толкая шайбу то туда, то сюда. Бросив взгляд на Троя, он покосился на Джея Си и послал шайбу по полированной деревянной дорожке. Кегли на ее конце попадали, на табло загорелись лампочки, и звяканье колокольчиков обозначило счет. Трой сощурился, сдвинул сигару в уголок рта, шагнул ближе и, склонившись над столом, взялся за шайбу.
        - Хочешь сыграть?
        - Джей Си, сыграем.
        - Хочешь поиграть, Джей Си?
        - Ага, давай. На что играем?
        Трой пустил шайбу, на счетчике загорелось число очков, Трой щелкнул пальцами и отступил:
        - Давай мы с Джеем Си против вас с Аскинсом.
        Аскинс встал у аппарата с бутылкой пива в одной руке, другую сунув в задний карман.
        - Нет, лучше мы с Джесси будем против вас с Троем,  - сказал он.
        Билли прикурил сигарету. Глянул на Аскинса. Потом на Джея Си.
        - Играйте против них вы с Троем,  - сказал он.
        - Ну так поехали.
        - Играйте вы с Троем. Начали.
        - На что играем?  - спросил Джей Си.
        - Мне без разницы.
        - Нет, ты уж реши что-нибудь.
        - На что будем играть, Трой?
        - Да как они скажут, так и будет.
        - Мы, пожалуй, на доллар.
        - Вот ведь богатенькие какие! Ну давайте, раскошеливайтесь каждый на двадцать пять центов. Джесси, ты за?
        - Я за,  - сказал Джесси.
        Билли присел на табурет к бару рядом с Джоном-Грейди. Оба смотрели, как игроки опускают в автомат монетки в четверть доллара. Цифры на табло обнулились, звякнул звоночек. Трой посыпал из банки дорожку парафиновым порошком, подвигал туда-сюда шайбу и запустил.
        - Открываю школу боулинга,  - провозгласил он.
        - Давай, покажи класс!
        - Тому, чему можно научиться у опытного игрока, ты, да и все вы удивитесь.
        Он запустил по дорожке шайбу. Звякнул звоночек. Отступив на шаг назад, он прищелкнул пальцами:
        - Научитесь таким вещам, которые будут вам исправно служить всю оставшуюся жизнь.
        - Мне надо поговорить с тобой,  - сказал Джон-Грейди.
        Билли пустил через всю комнату струю дыма.
        - Давай,  - сказал он.
        - Отойдем.
        - Давай.
        Взяв свои бутылки пива, они отошли в другой конец заведения, где стояли столики со стульями,  - ближе к эстраде для оркестра и отполированному бетонному танцполу. Отпихнув от столика два стула, они за него сели, поставили бутылки. Вокруг полутьма и затхлость.
        - Спорим, я знаю, о чем речь,  - сказал Билли.
        - Н-да. Скорей всего.
        Он сидел и слушал, ногтем большого пальца сковыривая этикетку с пивной бутылки. На Джона-Грейди даже не смотрел. Джон-Грейди рассказал ему про девушку, про «Белое озеро», про Эдуардо и про то, что сказал ему слепой маэстро. Он уже закончил, а Билли все сидел, не поднимая глаз, но сковыривать этикетку перестал. Сидит молчит. Немного погодя он вынул из кармана сигареты, одну сунул в рот, прикурил, а пачку и зажигалку выложил на стол.
        - Ты со мной шутки шутить вздумал, признайся,  - сказал он.
        - Да нет. Нет вроде бы.
        - Ты что, вообще, белены объелся? Может, растворителя для краски напился, нет?
        Джон-Грейди сдвинул шляпу на затылок. Огляделся по сторонам.
        - Нет,  - сказал он.
        - Ну-ка, давай, проверим, все ли я понял правильно. Ты хочешь, чтобы я пошел в мексиканский бордель в Хуаресе и выкупил эту проститутку за наличные, а потом переправил ее через реку и сюда на ранчо. Примерно так? Я ничего не перепутал? Нет?
        Джон-Грейди кивнул.
        - Сдурел совсем? Смеешься надо мной или как? Черт тебя подери. Такое впечатление, что ты совершенно спятил.
        - Нет, я совсем не спятил.
        - А я говорю, спятил.
        - Я люблю ее, Билли.
        Билли расслабленно откинулся на стуле. Его руки бесполезно свесились по сторонам.
        - Уй-ё-оо!  - проговорил он.  - Черт тебя дери.
        - Ну да, звучит дико, но я ж не виноват.
        - Это все моя вина. Не надо было мне вообще тебя туда таскать. Ни в коем случае не надо было. Никогда. Никогда, вот ведь как. Это моя вина. Ч-черт, что теперь жаловаться, сам виноват.
        Потянувшись вперед, он взял зажженную сигарету из жестяной пепельницы, куда только что положил ее, затянулся и выдул дым. Покачал головой.
        - Ты мне вот что скажи…  - проговорил он.
        - Что сказать?
        - Что, к дьяволу, ты собираешься с ней делать, если тебе удастся ее оттуда вызволить? Чего тебе, конечно же, не удастся.
        - Женюсь на ней.
        Билли замер, не донеся сигарету до рта. Снова отложил ее.
        - Ну да,  - сказал он.  - Ну да. Вот теперь отвечай за тебя.
        - Я серьезно, Билли.
        Билли откинулся на стуле. Посидел, вскинул руку:
        - Нет, ч-черт, я не могу поверить собственным ушам! По-моему, это я тут спятил. А если нет, то я последний сукин сын. Ты что, вообще последнего своего кроличьего ума лишился? Да, дружище, я последний сукин сын. Никогда, за всю свою жизнь я не слыхал ничего подобного.
        - Я понимаю. Но что ж я могу поделать?
        - Да ясно, что ни черта.
        - Но ты поможешь мне?
        - Нет и еще раз нет. Да ты знаешь хоть, что они с тобой сделают? Прицепят тебя за башку к этой их какой-нибудь машинке, включат большой рубильник и так поджарят твои мозги, что ты забудешь, как лезть во всякие неприятности.
        - Я серьезно, Билли.
        - А думаешь, я не серьезно? Я им помогу даже провода подсоединить.
        - Понимаешь, мне туда нельзя. Он знает, кто я.
        - Взгляни-ка на меня, сынок. Ты сам-то себя послушал бы! Что ты за чушь городишь! Ты хоть подумай, с какими ты людьми связался! Неужто ты и в самом деле полагаешь, что можешь прийти туда и начать торговаться с каким-то грязным сутенером, который запросто покупает и продает людей. Это тебе не ножиками торговать на лужайке напротив городского суда.
        - Что ж тут поделаешь.
        - Что ты мне все «поделаешь» да «поделаешь»! Что это значит - «ничего не поделаешь?»
        - Ничего. Чему быть, того не миновать. Пускай.
        - Пускай? Дерьмо собачье!  - Он сгорбился на стуле.
        - Еще пива хочешь?
        - Нет, не надо. Под это дело я бы сейчас литр виски освоил.
        - За то, что ты не хочешь в это ввязываться, я не виню тебя.
        - Ну, уважил! Приятно слышать. Я прямо весь расцвел.  - Он вытряхнул из пачки еще сигарету.
        - Э! У тебя уже есть одна, причем зажженная,  - сказал Джон-Грейди.
        На это Билли не обратил внимания.
        - У тебя и денег-то нет,  - сказал он.  - Поэтому я вообще не понимаю, как это ты, на хрен, собираешься закупками проституток заняться.
        - Достану.
        - Где это ты их достанешь?
        - Достану.
        - И сколько ты собираешься ему предложить?
        - Две тысячи долларов.
        - Две тысячи долларов.
        - Ну да.
        - Н-да. Если поначалу у меня еще и были кое-какие сомнения, то теперь-то их точно нет. Ты совершенно спятил, и больше по этому поводу сказать нечего. Разве не так?
        - Не знаю.
        - Зато я знаю. Откуда, из какой чертовой задницы ты возьмешь две тысячи долларов?
        - Не знаю. Но я достану.
        - Ты столько за год не зарабатываешь.
        - Знаю.
        - Твои мозги, сынок, находятся сейчас в спутанном состоянии. Опасно спутанном. Ты понимаешь это?
        - Может быть.
        - Такое я уже видал. Между прочим, странно себя вести ты начал еще со времени той аварии, ты знаешь об этом? Об этом ты не задумывался? Взгляни-ка на меня. Я не шучу.
        - Я не сумасшедший, Билли.
        - Ну, один из нас точно сумасшедший. Черт! Это моя вина. Что мне еще остается? Только винить себя.
        - Все это не имеет к тебе никакого отношения.
        - Да уж конечно. Не имеет.
        - Ладно, все нормально. Пусть идет как идет.
        Билли откинулся на стуле. Сидит смотрит на две сигареты, горящие в пепельнице. Немного погодя сдвинул шляпу на затылок, провел ладонью по глазам, по рту, снова надвинул шляпу на лоб и оглядел помещение. Около стойки бара звякнул звоночек шаффлборда. Билли вновь устремил взгляд на Джона-Грейди:
        - Как тебя угораздило впутаться в такую передрягу?
        - Не знаю.
        - И допустить, чтобы дело так далеко зашло!
        - Я не знаю. У меня такое чувство, будто все это как бы помимо меня. Как-то само образовалось. Будто всегда так было.
        Билли грустно покачал головой.
        - Опять рассуждаешь как сумасшедший,  - сказал он.  - Но еще не слишком поздно, ты понимаешь это?
        - Да нет, поздно.
        - Слишком поздно не бывает. Тебе надо просто все обдумать и определиться.
        - Я уже определился.
        - Тогда переопределись. Начни сызнова.
        - Еще пару месяцев назад я бы с тобой согласился. Теперь все по-другому. Есть вещи, которые не мы решаем. Да и вообще наши решения тут ни при чем.
        Долго сидели в молчании. Билли то смотрел на Джона-Грейди, то обводил глазами комнату. Пыльный танцпол, пустой помост для музыкантов. Громаду зачехленной барабанной установки. Оттолкнув стул, он встал, аккуратно придвинул стул на прежнее место к столу, потом повернулся и, пройдя через комнату мимо бара, вышел за дверь.


        Поздней ночью, лежа в темноте на койке, Джон-Грейди услышал, как хлопнула кухонная дверь, потом закрылась сетчатая. Лежит слушает. Потом сел, сбросил ноги на пол, нашел сапоги и джинсы, натянул их, надел шляпу и вышел во двор. Светила почти полная луна, было холодно и поздно, из кухонной трубы дым не шел. На заднем крылечке сидел в брезентовой куртке мистер Джонсон, курил сигарету. Поднял глаза на Джона-Грейди и кивнул. Джон-Грейди сел на ступеньку рядом с ним.
        - Что вы тут делаете на таком холоде без шляпы?  - сказал он.
        - Не знаю.
        - Как вы себя чувствуете?
        - Да ничего. Нормально. Иногда просто хочется ночью выйти на свежий воздух. Хочешь сигарету?
        - Нет, спасибо.
        - Что, тоже не спится?
        - Да, сэр. Наверное, так.
        - Как тебе новые кони?
        - Думаю, он все сделал правильно.
        - Да видел я их в коррале: ледащенькие какие-то жеребятки.
        - Некоторых из них он, кажется, собирается продавать.
        - Тоже мне, барышник,  - усмехнулся старик. Покачал головой. Затянулся сигаретой.
        - А вы занимались выездкой, мистер Джонсон?
        - Приходилось. Но только так, в пределах необходимого. Особо-то лихим вольтижером я никогда не был. Что бы это ни значило. Однажды лошадь меня крепко приложила. Такое остается в памяти, сознаешь ты это или нет. И потом мешает. Пусть даже в мелочах. Таких, что их даже не замечаешь.
        - Но вам же нравится ездить верхом.
        - Нравится. Но Маргарет ездила в два раза лучше меня. Чтобы женщина так управлялась с лошадьми, я и не видывал никогда. Куда мне до нее! Мужчине в этом признаваться трудно, но что ж поделаешь, если это правда.
        - А работали вы тогда на ранчо «Матадор»[33 - А работали вы тогда на ранчо «Матадор»?  - Ранчо «Матадор» действовало с 1882 по 1951 г. Поселок, а затем город Матадор возник в 1912 г.]?
        - Да, было дело.
        - И как?
        - Да как… Тяжелая была работа. Как-как…
        - Работа, думаю, с тех пор не изменилась.
        - Да нет, все-таки изменилась, наверное. Немножко. Никогда я не был особенно влюблен в скотоводство. Но это был единственный бизнес, в котором я хоть что-то понимал.
        Сидит курит.
        - А можно вас кое о чем спросить?  - сказал Джон Грейди.
        - Спрашивай.
        - Сколько вам было лет, когда вы женились?
        - А я женат-то никогда и не был. Так и не нашел женщину, которая бы согласилась терпеть меня.  - Он бросил взгляд на Джона-Грейди.  - Маргарет была дочерью моего брата. В восемнадцатом году брата с женой обоих свела в могилу эпидемия инфлюэнцы.
        - Я и не знал…
        - Она родителей практически не помнила. Когда лишилась их, маленькая была. Лет что-нибудь пяти. А ты чего без куртки?
        - Ничего, мне нормально.
        - Я тогда был в Форт-Коллинзе, Колорадо[34 - Я тогда был в Форт-Коллинзе, Колорадо.  - Форт-Коллинз - город на западе США. Основан в 1864 г. как военный форпост для защиты от индейских племен.]. За мной послали. Я погрузил в вагоны лошадей и вернулся с ними на поезде. Ты смотри не простудись тут.
        - Нет, сэр. Не простужусь. Мне не холодно.
        - Сколько я ни старался (а я, видит бог, старался), так и не нашел такую, чтоб подошла для Маргарет.
        - Такую - это кого?
        - Жену. Такую жену. Ну и в конце концов мы перестали искать. Может быть, зря. Не знаю. В основном ее воспитывала Сокорро. И она освоила испанский лучше самой Сокорро. Ужасно было тяжело. Сокорро сама чуть не умерла. Да она и до сих пор не совсем оправилась. И никогда, наверное, не оправится.
        - Да, сэр.
        - Мы уж как только ее не баловали - вроде должны были вконец испортить, но к ней как-то ничего не приставало. Даже не знаю, почему она стала такой, какой стала. Можно сказать, просто чудо какое-то. Во всяком случае, моей заслуги в этом точно нет, ты меня понимаешь?
        - Да, сэр.
        - Вон, взгляни-ка.  - Старик дернул подбородком в сторону луны.
        - А что такое?
        - Нет, сейчас не видно. А ну-ка, ну-ка… Нет. Исчезли.
        - Кто?
        - Птицы пролетели. Прямо по луне. Может, гуси. Не знаю.
        - Я не заметил. В какую сторону летели?
        - Туда, вглубь пустыни. Наверное, летят на болото, которое вдоль реки около Белена.
        - Да, сэр.
        - Когда-то я любил скакать ночью.
        - Я тоже.
        - Ночью в пустыне можно увидеть вещи, которых и не поймешь даже. И конь тоже видит всякое. Может, конечно, и шарахнуться, а может увидеть что-нибудь такое, что вроде и не напугался, а ты все равно поймешь, что он что-то такое увидел.
        - Ну, например?
        - Не знаю.
        - Это, в смысле, духов, нечисть какую-то?
        - Нет. Я не знаю что. Просто едешь и понимаешь, что он их видит. Там они есть.
        - То есть это и не звери?
        - Нет.
        - Не то, чего он просто опасается?
        - Нет. Это, скорее, что-то ему очень знакомое.
        - А нам нет.
        - А нам нет. Вот так-то.
        Старик сидит курит. Поглядывает на луну. Но птицы больше не пролетают. Помолчал, потом говорит:
        - Нет, ну при чем тут привидения? Это я больше о том, какова жизнь. Если ты ее понимаешь.
        - Да, сэр.
        - Однажды ночью, когда мы стояли на реке Плэт[35 - Река Плэт - главная река штата Небраска.] неподалеку от Огаллалы[36 - …неподалеку от Огаллалы…  - В конце XIX в., когда железная дорога Юнион-Пасифик заканчивалась в Огаллале (Небраска), этот городок был конечным пунктом перегона стад из Техаса. Название происходит от индейского племени оглала-сиу.], сплю это я на своей спальной скатке немного в стороне от лагеря. Ночь лунная - прямо как нынче. Холодно. Время года - весна. Просыпаюсь, и такое чувство, будто я слышал их даже сквозь сон: мощное шуршание, как шепот повсюду, а это были гуси, тысячами летящие вверх по реке. Их стая пролетала надо мной битый час. Луну собою напрочь заслонили. Я думал, у нас коровы со страху разбегутся, но ничего, устояли. Встал это я, отошел чуток, стою смотрю. И вижу: некоторые из молодых ковбоев нашей команды тоже повскакали, стоят прямо в исподнем, смотрят. Такой шурш стоял! Летели они высоко, так что звук не был громким, дело не в том, просто странно, как этот звук нас разбудил,  - мы ж так уставши были. В моей ремуде был конек, который служил мне специально для
всяких ночных поездок,  - Бузер его звали,  - смотрю, старина Бузер уже тут как тут. Он, видимо, подумал, что вот-вот все стадо с места снимется, но обошлось. А стадо тогда подобралось - ох не подарок.
        - А бывали случаи, когда все стадо бросалось опрометью невесть куда?
        - Бывали. Мы тогда направлялись в Абилин[37 - Абилин - город в Центральном Техасе.]  - году этак в тысяча восемьсот восемьдесят пятом. Я был тогда совсем еще шкетом. А случилось это с нами по вине одного хмыря из другой компании; он шел за нами следом до того места, где мы, форсировав Ред-Ривер около фактории Доуна, перешли через границу на индейские территории[38 - …на индейские территории.  - Оклахома вплоть до 1890-х гг. была населена индейцами, считалась индейскими территориями и в состав США не входила; штатом Оклахома эти земли стали в 1907 г.]. Он сделал это специально: знал, гад, как трудно будет снова собрать стадо, но мы поймали паршивца, и это был именно он, потому что от него все еще воняло угольным маслом[39 - Угольное масло - старинный аналог керосина; его получали перегонкой каменного угля.]. Гаденыш подкрался ночью, поджег кошку и запустил ее в гущу стада. То есть буквально швырнул ее туда. Уолтер Деверо, помню, как раз в этот момент сменялся с ночной вахты, он первый услышал шум и оглянулся. Говорит, с виду это было будто пронеслась комета, только с диким визгом. Боже, какой
поднялся тарарам! Мы стадо потом целых три дня собирали, а когда двинулись дальше, все равно не хватало что-то около сорока голов. Часть из них охромело, часть под шумок было разворовано, да еще и двух лошадей загубили.
        - А что было с тем парнем?
        - Каким таким парнем?
        - Ну, который кошку поджег.
        - А. Щас трудно вспомнить, но, скорей всего, ничего хорошего.
        - Да уж, наверное.
        - Ковбои - народ такой, они на все способны.
        - Да, сэр. Эт-точно.
        - Подольше поживешь, сам увидишь.
        - Да, сэр. Я уж и так знаю.
        Мистер Джонсон не ответил. И щелчком послал через весь двор окурок, который пролетел медленной красной дугой.
        - Загореться там нечему. А ведь я помню времена, когда в здешних местах было столько травы, что случались степные пожары.
        - Это я не к тому, что я будто бы все уже повидал,  - сказал Джон-Грейди.
        - Да я понимаю.
        - Просто я хотел сказать, что видел то, чего, вообще-то, не должен бы.
        - Знаю. Этот мир преподносит жестокие уроки.
        - А для вас какой был самым жестоким?
        - Не знаю. Может быть, просто осознание того, что когда что-то ушло, оно ушло. Назад уже не возвратится.
        - Да, сэр.
        Посидели. Через некоторое время старик сказал:
        - На следующий день после того, как в марте семнадцатого мне стукнуло пятьдесят, я подъехал к старому правлению ранчо «Колодец Уайлда» и там смотрю, на заборе шесть мертвых волков висят. Проехал я вдоль забора, рукой по ним провел. Глаза их посмотрел. Был там человек такой специальный, у министерства сельского хозяйства на жалованье, охотник. Обычно он их капканами ловил. Но этих всех он отравил привадой. Со стрихнином, что ли. Где-то в горах Сакраменто - неподалеку от Аламогордо. Неделю спустя приносит еще четырех. И с той поры я волчьего воя в наших местах не слыхивал. Наверное, это и хорошо. Для коровьих стад волки были просто бич божий. Но тогда какой-то во мне, помню, протест возник, можно сказать, страх какой-то суеверный. Что дело не в религии, это точно: веры во мне с гулькин хрен было. Я всегда понимал так, что охота - дело нормальное: сегодня зверь жив, завтра его убили, но чтобы вот так, под корень… Ведь раньше-то они всегда здесь жили. Да и насчет яда тоже - мне бы, честно говоря, в голову не пришло. И вот уже тридцать с лишним лет волчьего воя не слышно. Не знаю даже, куда теперь и
ехать, чтобы услышать его. Вполне возможно, что такого места вовсе не осталось.
        Возвращаясь в конюшню, Джон-Грейди столкнулся с Билли, тот стоял в дверях.
        - Что старикан? Пошел обратно спать?
        - Ага.
        - А что это он вдруг всколесился?
        - Говорит, бессонница напала. А ты чего?
        - То же самое. А ты?
        - И со мной то же.
        - Ну, тогда это, видать, в воздухе что-то.
        - Не знаю.
        - О чем он с тобой говорил?
        - Да так…
        - Но что-то он конкретное сказал?
        - Ну-у, сказал… вроде как, что коровы понимают разницу между тем, когда над ними летят гуси, и тем, когда летит горящая кошка.
        - Слушай, по-моему, тебе не стоит с ним так подолгу беседовать.
        - Возможно, ты прав.
        - Что-то, на мой взгляд, ты становишься уж слишком на него похож.
        - Да вовсе он не сумасшедший, Билли.
        - Может быть. Вот только не знаю, к тебе ли первому я бы обратился, если б хотел услышать на этот счет непредвзятое суждение.
        - Ладно, я спать пошел.
        - Доброй ночи.
        - Доброй ночи.


        Той женщине он сказал по-испански, что хотел бы оставаться при шляпе, две ступеньки, ведущие к бару, преодолел, держа ее в руках, там снова надел. У барного прилавка стояли какие-то мексиканские бизнесмены; проходя мимо, он им кивнул. Их ответные телодвижения были весьма небрежны. Бармен постелил перед ним салфетку.
        - ?Senor?  - сказал он.
        - Мне «Старого дедушку» и воду отдельно.
        Бармен двинулся прочь. Билли вынул сигареты и зажигалку, положил на прилавок. Глянул в зеркало буфетной стойки. В гостиной на диванах расположились несколько проституток. У них был вид ряженых, сбежавших с костюмированного бала. Бармен вернулся со стопкой виски, поставил и ее, и стакан воды на прилавок, Билли взял виски, разок взболтнул его медленным круговым движением, потом поднял и выпил. Потянувшись к сигаретам, кивнул бармену.
        - Otra vez[137 - Еще раз (исп.).],  - сказал он.
        Бармен подошел с бутылкой. Стал наливать.
        - ?Donde esta Eduardo?[138 - А где Эдуардо? (исп.)]  - сказал Билли.
        - ?Quien?[139 - Кто-кто? (исп.)]
        - Эдуардо.
        Бармен задумчиво продолжал наливать. Покачал головой.
        - El patron[140 - Ваш начальник (исп.).],  - уточнил Билли.
        - El patron no esta[141 - Начальника сейчас нет (исп.).].
        - ?Cuando regresa?[142 - А когда вернется? (исп.)]
        - No se.  - Он продолжал стоять с бутылкой в руке.  - ?Hay un problema?[143 - Не знаю… А что, у вас какая-то проблема? (исп.)]
        Билли вытряхнул из пачки сигарету, сунул в рот и взялся за зажигалку.
        - No,  - сказал он.  - No hay un problema[144 - Нет… У меня нет проблем (исп.).]. Мне надо обсудить с ним один деловой вопрос.
        - А в чем состоит ваш бизнес?
        Билли прикурил сигарету, положил зажигалку поверх пачки, выпустил через прилавок бара струю дыма и поднял взгляд.
        - Мне не кажется, что с вами мы можем многого достигнуть,  - сказал он.
        Бармен пожал плечами.
        Из кармана рубашки Билли достал деньги и выложил на прилавок десятидолларовую купюру.
        - Это сверх платы за выпивку.
        Бармен покосился в сторону того конца бара, где стояли бизнесмены. Бросил взгляд на Билли.
        - Вы знаете, сколько эта работа стоит?  - спросил он.
        - Что-что?
        - Я сказал, знаете ли вы, сколько стоит эта работа?
        - Это вы о том, что много получаете чаевых?
        - Нет. Это я о том, знаете ли вы, сколько стоит устроиться на эту работу?
        - Никогда не слышал о том, чтобы на работу устраивались за деньги.
        - В связи с вашим бизнесом вы много работаете в Мексике?
        - Нет.
        Бармен стоит, держит бутылку. Билли опять вынул деньги и положил на десятку еще две пятерки сверху. Бармен сгреб деньги с прилавка и положил в карман.
        - Un momento,  - сказал он.  - Esperate[145 - Минуточку… Подождите-ка (исп.).].
        Билли поднял стопку виски, крутнул и выпил. Поставив стопку, провел тыльной стороной ладони по губам. Когда он снова глянул в зеркало буфетных полок, за его левым плечом, этаким Люцифером, уже стоял alcahuete.
        - Si senor,  - сказал он.
        Обернувшись, Билли устремил взгляд на него:
        - Это вы Эдуардо?
        - Нет. Чем я могу вам помочь?
        - Мне нужно видеть Эдуардо.
        - По какому вопросу вам нужно его видеть?
        - Хочу поговорить с ним.
        - Пожалуйста. Говорите со мной.
        Билли отвернулся, хотел еще раз глянуть на бармена, но тот отошел, чтобы обслужить других посетителей.
        - У меня к нему личное дело,  - сказал Билли.  - Черт, да не собираюсь я на него нападать!
        Alcahuete слегка поднял брови.
        - Это приятно слышать,  - сказал он.  - У вас какие-то жалобы?
        - У меня предложение, которое может его заинтересовать.
        - И от кого же исходит это предложение?
        - В каком смысле?
        - Ну, чьи интересы вы представляете?
        - Свои. Я представляю свои собственные интересы.
        Тибурсио долго не сводил с него глаз.
        - А ведь я знаю, кто вы,  - сказал он.
        - Вы знаете, кто я?
        - Да.
        - И кто же?
        - Вы trujaman[146 - Агент, представитель (исп.).].
        - Это что значит?
        - Вы не говорите по-испански?
        - Я говорю по-испански.
        - Вы хотите заплатить mordida[147 - Выкуп (исп. жарг.), букв. «укус».].
        Билли вынул все свои деньги и выложил на прилавок бара:
        - Вот: здесь восемнадцать долларов. Это все, что у меня есть. А я еще за выпитое не расплатился.
        - Вот и расплатитесь за выпитое.
        - Что?
        - Заплатите за выпитое.
        Билли оставил на прилавке пятерку, остальное спрятал в карман, убрав туда же сигареты и зажигалку.
        - Идите за мной.
        Следом за alcahuete Билли прошел через гостиную мимо проституток в их блядских нарядах. Прошел сквозь калейдоскоп разрозненных отблесков люстры и, миновав пустую эстраду, оказался у задней двери.
        Дверь, обитая винного цвета сукном, была без ручки. Тем не менее alcahuete каким-то образом открыл ее, и перед ними оказался коридор с синими стенами и единственной синей лампочкой, вкрученной в потолок над дверью. Alcahuete придержал дверь, Билли прошел в нее, alcahuete закрыл за ними дверь, повернулся и пошел по коридору. В воздухе висел мускусный запашок его одеколона. В дальнем конце коридора он остановился и костяшками пальцев дважды стукнул в дверь, украшенную серебряным орнаментом. Повернулся и, скрестив перед собой руки в запястьях, встал в ожидании.
        Прозвучал зуммер, и alcahuete отворил дверь.
        - Подождите здесь,  - сказал он.
        Билли стал ждать. По коридору прошла одноглазая старуха, постучала в одну из дверей. Когда увидела его, перекрестилась. Дверь ей открыли, она исчезла за ней, и коридор, залитый успокоительным синим светом, вновь опустел.
        Тут серебряная дверь отворилась, и alcahuete сделал Билли знак заходить, поманив движением тонких, унизанных кольцами пальцев. Билли зашел и остановился. Потом снял шляпу.
        Эдуардо сидел за письменным столом, покуривая тонкую черную сигару. Он сидел боком, закинув ногу на ногу, опертую на выдвинутый нижний ящик стола, так что казалось, будто он занят разглядыванием своих роскошных сверкающих сапог из кожи ящерицы.
        - Чем могу быть полезен?  - спросил он.
        Билли оглянулся на Тибурсио. Вновь перевел взгляд на Эдуардо. Эдуардо снял ноги с ящика стола и чуть повернулся во вращающемся кресле. Он был в черном костюме и бледно-зеленой рубашке с воротником апаш. Одна его рука лежала на покрытой полированным стеклом крышке стола, в ней дымилась сигара. Сидел с совершенно отсутствующим видом.
        - У меня для вас есть бизнес-предложение,  - сказал Билли.
        Эдуардо приподнял свою тонкую сигарку и осмотрел ее. Вновь обратил взгляд на Билли.
        - Кое-что в нем вас, может быть, заинтересует,  - продолжил Билли.
        Эдуардо еле заметно улыбнулся. Посмотрел мимо собеседника на alcahuete и опять перевел взгляд на Билли.
        - И мое состояние от этого резко изменится к лучшему,  - сказал он.  - Как здорово!
        Он медленно, длинно затянулся сигарой. Произвел странный элегантный жест рукой, в которой держал ее, пронеся по дуге все время ладонью кверху. Будто у него на ладони лежит что-то невидимое. Или же он привык держать на ладони нечто ныне отсутствующее.
        - Не возражаете, если мы поговорим наедине?  - спросил Билли.
        Тот кивнул, Тибурсио вышел и затворил за собой дверь. Когда они остались вдвоем, Эдуардо вновь повернулся боком и, уперев в ящик стола уже другую ногу, снова положил ногу на ногу. Поднял взгляд, подождал.
        - Видите ли,  - начал Билли,  - я хотел бы купить у вас одну из девушек.
        - Купить,  - повторил Эдуардо.
        - Да, сэр.
        - Это в каком же смысле «купить»?
        - Дать вам некую сумму денег и забрать ее отсюда.
        - То есть вы полагаете, девушки находятся здесь против собственной воли.
        - Не знаю, я этого не говорил.
        - Но вы так думаете.
        - Я ничего не думаю.
        - Разумеется, думаете. Иначе не было бы предмета для торговли. Или я не прав?
        - Не знаю.
        Эдуардо поджал губы. Долго изучал кончик своей сигары.
        - Он не знает!  - наконец сказал он.
        - Вы хотите сказать, что эти ваши девушки могут в любой момент просто взять и уйти?
        - Это хороший вопрос.
        - Ну и какой на него будет хороший ответ?
        - Я бы сказал, что они свободны как личности.
        - Как что?
        - Как личности. Они свободны как личности. А в остальном… свободны ли они?  - Он прижал к виску согнутый указательный палец.  - Кто это может сказать?
        - Значит, если одна из них захочет уйти, она может уйти.
        - Они проститутки. Куда им идти?
        - Ну а вдруг кто-то из них захочет выйти замуж.
        Эдуардо пожал плечами. Поднял взгляд на Билли.
        - Вы мне вот что скажите…  - заговорил он.
        - Что?
        - Вы заинтересованное лицо или его агент?
        - Я - чего?
        - Это именно вы хотите выкупить девушку?
        - Да.
        - Вы часто бываете в «Белом озере»?
        - Однажды был.
        - А где вы с девушкой познакомились?
        - В «Ла-Венаде».
        - И теперь хотите жениться на ней.
        Билли промолчал.
        Сутенер медленно затянулся сигарой, медленно выпустил дым в сторону сапог.
        - Я думаю, вы все же агент,  - сказал он.
        - Никакой я не агент. Я работаю у Мэка Макговерна на ранчо «Кроссфоурз», что около Орогранде,  - между Аламогордо, Нью-Мексико, и Эль-Пасо, Техас. Это вам кто угодно скажет.
        - Я думаю, вы пришли сюда по поручению третьего лица.
        - Я пришел сюда сделать вам предложение.
        Эдуардо сидит курит.
        - Деньги наличными,  - сказал Билли.
        - Девушка, о которой идет речь, больна. Ваш друг знает об этом?
        - Я не говорил, что у меня есть друг.
        - Она ведь ему этого не сказала.
        - Откуда вы знаете, о какой девушке речь?
        - Ее зовут Магдалена.
        Билли уставился на сутенера:
        - Вы это поняли по тому, что я сказал про «Ла-Венаду».
        - Эта девушка не уйдет отсюда. Может быть, ваш друг думает, что уйдет, но она не уйдет. Возможно, даже она сама думает, что уйдет. Она очень молода. Разрешите задать вам вопрос?
        - Задавайте.
        - Что с вашим другом не так? Причем настолько, что он влюбляется в проституток.
        - Не знаю.
        - Может, он думает, что она на самом деле не проститутка?
        - Не могу вам на это ничего сказать.
        - Вы не можете с ним поговорить?
        - Нет.
        - Потому что она проститутка до мозга костей. Уж я-то знаю ее.
        - Наверное, знаете.
        - Ваш друг что - очень богат?
        - Нет.
        - Что он может предложить этой девушке? Зачем ей уходить с ним?
        - Не знаю. Видимо, он думает, что она влюблена в него.
        - Гос-споди боже ты мой!  - воскликнул Эдуардо.  - И вы в это поверили?
        - Не знаю.
        - Нет, вы скажите: вы в это поверили?
        - Нет.
        - И что собираетесь делать?
        - Не знаю. Что вы хотите, чтобы я ему сказал?
        - Да нечего вам ему сказать. Он много пьет, этот ваш друг?
        - Да нет. Не особенно.
        - Я пытаюсь помочь вам.
        Билли хлопнул шляпой себя по бедру. Бросил взгляд на Эдуардо, оглядел помещение его офиса. В углу у дальней стены маленькая барная стойка. Диван в белой кожаной обивке. Кофейный столик со стеклянной крышкой.
        - Вы мне не верите,  - сказал Эдуардо.
        - Я не верю в то, что у вас в эту девушку не вложены деньги.
        - А я разве это сказал?
        - Мне показалось, сказали.
        - Она действительно должна мне некоторую сумму. Те деньги, что были выданы ей авансом на платья. На украшения.
        - Сколько именно?
        - Если бы я задал вам этот вопрос, вы сочли бы его уместным?
        - Не знаю. Вряд ли я поставил бы себя в положение, когда такие вопросы задают.
        - Вы думаете, я торговец белыми рабынями.
        - Я этого не говорил.
        - Но вы так думаете.
        - Что вы хотите, чтобы я ему сказал?
        - Да какая разница.
        - Ему, наверное, есть разница.
        - Ваш друг охвачен неразумной страстью. Что бы вы ему ни сказали, его это не убедит. Он вбил себе в голову некую сказку. О том, как все должно быть. В этой сказке он будет счастлив. Что в этой сказке не так?
        - Скажите мне.
        - А не так в этой сказке то, что она вся выдумана. Люди часто рисуют в голове картинки того, как и что должно быть в этом мире. И как в этом мире они будут жить. И мир, и жизнь в нем может обернуться для них очень по-разному, и лишь одна его форма никогда не реализуется, а именно та, которую должен принять мир, существующий в их мечтах. В этом вы мне верите?
        Билли надел шляпу.
        - Спасибо, что уделили мне время,  - сказал он.
        - Да не за что.
        Билли повернулся к выходу.
        - Но вы не ответили на мой вопрос,  - сказал Эдуардо.
        Билли вновь повернулся к нему. Окинул сутенера взглядом. С его элегантно отведенной сигарой в расслабленных пальцах, с его дорогими туфлями. В помещении без окон. Обставленном так, будто все его убранство, вся мебель сюда привезена и установлена единственно для этой сцены.
        - Я не знаю,  - сказал он.  - Наверное, скорее верю. Но мне не хочется говорить этого вслух.
        - Почему?
        - Мне это кажется своего рода предательством.
        - Разве правда может быть предательством?
        - Кто его знает. Все же некоторые получают, чего хотят.
        - Никогда. Ну разве что на краткий миг, чтобы тут же вновь потерять. Или чтобы мечтателю было доказано, что мир его мечты, воплотившись, становится не тем, которого он так жаждал.
        - Это да.
        - Этому вы верите?
        - Я бы сказал, конечно…
        - Ну так скажите.
        - Нет, это мне надо думать всю ночь.
        Сутенер кивнул.
        - Andale pues[148 - Что ж, тогда пока (исп.).],  - сказал он.
        Тут же без всякого видимого сигнала дверь отворилась. За ней в ожидании стоял Тибурсио. Билли снова обернулся, глянул назад.
        - Но вы не ответили на мой,  - сказал он.
        - Нет?
        - Нет.
        - Задайте снова.
        - Лучше я вас о другом спрошу.
        - Валяйте.
        - Ему теперь плохо придется, верно?
        Эдуардо улыбнулся. Пустил струю сигарного дыма по стеклянной крышке стола.
        - Это не вопрос,  - сказал он.


        Когда он вернулся, было уже поздно, но в кухне все еще горел свет. С минуту он посидел в кабине пикапа, потом выключил двигатель. Оставив ключ в замке зажигания, вышел и по двору направился к дому. Сокорро уже ушла спать, но в духовке был свежий кукурузный хлеб и на тарелке два куска жареной курятины с фасолью и картошкой. Он перенес еду на стол, вернулся, взял с посудной сушилки вилку-ложку, кружку, налил себе кофе и, поставив кастрюлю опять на конфорку, угли под которой еще светились темно-красным, с кружкой подошел к столу, сел и стал есть. Ел медленно и методично. Закончив, отнес посуду в раковину, открыл холодильник и к нему склонился, обозревая его внутренность в поисках чего-нибудь на десерт. Нашел миску с пудингом, перенес ее к буфету, взял там маленькую тарелочку, положил туда пудинга, после чего, убрав его остаток в холодильник и налив себе еще кофе, уселся есть пудинг и читать газету Орена. В коридоре тикали часы. Пощелкивала остывающая плита. Вошел Джон-Грейди, сразу прошел к плите, налил себе кружку кофе, с ней сел за стол и сбил шляпу на затылок.
        - У тебя что, уже утро?  - поднял брови Билли.
        - Надеюсь, что нет.
        - Который час?
        - Понятия не имею.
        Билли сделал глоток кофе. Полез в карман за сигаретами.
        - А ты только вошел?  - спросил Джон-Грейди.
        - Ну.
        - Ответом, как я понимаю, было «нет».
        - Ты правильно понимаешь, коняшка.
        - Что ж…
        - Но ты ведь этого и ожидал, не правда ли?
        - Н-да. Деньги ты ему предлагал?
        - О, мы с ним прямо-таки неплохо посидели, с учетом всех привходящих.
        - Что он сказал?
        Билли прикурил сигарету и положил зажигалку поверх пачки.
        - Сказал, что она сама оттуда уходить не хочет.
        - Так это же вранье.
        - Может быть. Но он сказал, что она там останется.
        - Ни фига она не останется.
        Билли медленно пустил через стол струю дыма. Джон-Грейди не спускал с него глаз:
        - Ты думаешь, я просто спятил, да?
        - Ты знаешь, что я думаю.
        - Что ж…
        - Ну сам-то хоть на себя посмотри! Смотри, куда тебя все это завело. Уже заговорил о том, чтобы коня своего продать! И все одно и то же, одно и то же повторяется. Теряют головы из-за первой же юбки. Но твой случай вообще особый: в нем ни на йоту нет здравого смысла. Вообще!
        - Это на твой взгляд.
        - И на мой, и на взгляд любого нормального человека.
        Склонясь вперед, он принялся загибать пальцы руки, которой держал сигарету: во-первых, она не американка. Не гражданка. Не говорит по-английски. Работает в борделе. Нет, ты меня выслушай, выслушай. И наконец, последнее, но тоже ведь последнее не по значимости - теперь он держал себя уже за большой палец,  - то, что имеется некий сукин сын, у которого она буквально в собственности и который (в этом я даю тебе гара…  - черт побери - гарантию) отправит тебя в самую что ни на есть могильную могилу, если встанешь у него на дороге. Братан, тебе что, мало девчонок по эту сторону проклятущей реки?
        - Таких тут нет.
        - А это вот как раз, скорее всего, правда, только ты ее не так трактуешь.
        Он смял и затушил сигарету. Ладно. Я тут с тобой и так зашел уж слишком далеко. Иду спать.
        - Хорошо.
        Оттолкнув назад стул, Билли встал и заговорил уже стоя:
        - Считаю ли я тебя сумасшедшим? Нет. Не считаю. Но ты любого сумасшедшего переплюнул. Если бы ты был просто сумасшедшим, то всех несчастных олухов, которых держат в дурдоме и кормят, просовывая им еду под дверь, надо отпустить на все четыре стороны, пусть гуляют.
        Сунув сигареты и зажигалку в карман рубашки, он взял кружку и отнес к раковине. В дверях опять остановился, оглянулся.
        - Утром увидимся,  - сказал он.
        - Билли!
        - А?
        - Спасибо. Я тебе очень благодарен.
        - Мне бы сказать «не за что», но тогда я стал бы лгуном.
        - Знаю. Тем более спасибо.
        - Жеребца своего будешь продавать?
        - Не знаю. Ну, в общем, да.
        - Может, Вольфенбаргер у тебя его купит.
        - Я уже думал об этом.
        - Понятное дело, думал. Увидимся утром.
        Через двор Билли направился к конюшне, Джон-Грейди проводил его взглядом. Нагнулся к окну, рукавом отер его от воды, каплями покрывавшей стекло. Тень Билли, перечеркивающая двор, все укорачивалась, пока он не прошел под желтой лампочкой над дверью конюшни, ступил в темноту и исчез из виду. Отпустив занавеску, Джон-Грейди дал ей снова прикрыть стекло, отвернулся и сел, уставясь в стоящую перед ним пустую кружку. На ее дне были крупинки гущи, он крутнул кружку и посмотрел снова. Потом крутнул в другую сторону, словно стремясь добиться первоначального положения крупинок.


        Он стоял в зарослях ивняка спиной к реке и следил за шоссе и проезжающими по нему машинами. Движения на шоссе было мало. Пыль от изредка проезжающих автомобилей висела в сухом воздухе долго - дорога давно уж пуста, а пыль все висит. Он подошел к реке, сел на корточки и стал смотреть на воду, мутную и глинистую. Бросил туда камень. Потом еще один. Отвернулся и вновь стал смотреть на шоссе.
        Такси, чуть было не проехавшее мимо съезда, остановилось, сдало назад, повернуло и, враскачку, переваливаясь на ухабах разбитой грунтовки, выехало на прогалину. Выйдя с противоположной от него стороны, она расплатилась с водителем, коротко о чем-то с ним поговорила, водитель кивнул, и она шагнула в сторону. Таксист включил передачу и, обняв спинку соседнего сиденья, сначала сдал задом, потом развернулся. Бросил взгляд в сторону реки. Потом вырулил на шоссе и уехал обратно в сторону города.
        Он взял ее за руку.
        - Tenia miedo que no vendrias[149 - Я уж боялся, ты не приедешь (исп.).],  - сказал он.
        Она не ответила. Прильнула к нему. Длинные черные волосы рассыпались у нее по плечам. От них пахло мылом. Такая близкая, живая, во плоти под тонким платьем.
        - ?Me amas?[150 - Ты меня любишь? (исп.)]  - выдохнул он.
        - Si. Te amo[151 - Да, я люблю тебя (исп.).].
        Сидя на тополином бревне, он смотрел, как она бродит по галечному мелководью. Вот повернулась, улыбнулась ему. Юбка вся скомкана и задрана до смуглых бедер. Он попытался тоже ей улыбнуться, но у него перехватило горло, и он отвернулся.
        Она сидела на бревне рядом с ним, и он нежил в ладонях ее маленькие ступни, каждую по очереди, вытирал их носовым платком, потом, исхитряясь грубыми пальцами, сам застегивал ей маленькие пряжки туфель. Склонившись, она положила голову ему на плечо, и он поцеловал ее, погладил ее волосы, ее груди и ее лицо, как это делал бы слепец.
        - ?Y mi respuesta?[152 - И какой будет мне ответ? (исп.)]
        Она взяла его за руку и, поцеловав в ладонь, прижала ее к сердцу, а потом сказала, что она вся его и будет делать все, о чем он ни попросит, даже если ей это будет стоить жизни.
        Родом она была с крайнего юга Мексики, из штата Чьяпас, где ее в возрасте тринадцати лет продали, чтобы вернуть карточный долг. Родителей у нее не было. В древнем ритуальном центре Мексики, городе Пуэбла, она сбежала, кинувшись за помощью в монастырь. Но на следующее утро туда явился сводник собственной персоной, прямо на церковной паперти среди бела дня из рук в руки отдал деньги матери-настоятельнице и увел девчонку с собой.
        Этот человек раздел ее догола и отхлестал бичом, сделанным из резины от камеры для грузовика. После этого он заключил ее в объятия и сказал, что любит ее. Она снова сбежала и на сей раз пошла в полицию. Трое полицейских отвели ее в подвальное помещение, где на полу был грязный матрас. Когда они с ней закончили, ее стали продавать другим полицейским. Потом ее продавали заключенным за те жалкие песо, которые тем удавалось собрать, порой даже меняли на сигареты. В конце концов нашли ее владельца и продали ее опять ему.
        Он избил ее сначала кулаками, потом ударил об стену, сбил с ног и стал пинать ногами. Сказал, что, если она сбежит снова, он убьет ее. Она закрыла глаза и подставила шею. В ярости он рванул ее за руку, да так, что рука сломалась. Раздался глухой щелчок, будто хрустнула ветка. Задохнувшись, она вскрикнула от боли.
        - ?Mira!  - заорал он.  - ?Mira, puta, que has hecho![153 - Смотри!.. Смотри, что ты наделала, шлюха! (исп.)]
        Кость ей вправляла какая-то curandera[154 - Знахарка (исп.).], и рука с тех пор полностью не распрямляется. Она показала ему.
        - Mires[155 - Вот, полюбуйся (исп.).],  - сказала она.
        А заведение называлось «La Esperanza del Mundo» - «Надежда мира». Там грубо накрашенная девочка, почти ребенок, в заляпанном грязью кимоно и с рукой на перевязи, либо молча плакала, либо бессловесно позволяла мужчинам уводить себя в номера, причем денег за это с них брали меньше двух долларов.
        От плача он согнулся пополам, не выпуская ее из объятий. Закрыл ей рот ладонью. Она отвела ее.
        - Hay mas[156 - Это еще не все (исп.).],  - сказала она.
        - Не надо!
        Она бы ему рассказала больше, но он снова приложил пальцы к ее губам. Сказал, что его интересует только одно.
        - Lo que quieras[157 - Спрашивай (исп.).],  - сказала она.
        - Te casas conmigo[158 - Ты выйдешь за меня замуж? (исп.)].
        - Si, querido,  - ответила она.  - La respuesta es si[159 - Да, дорогой… Ответ - да (исп.).]. Я согласна.


        Когда он появился в кухне, Орен с Троем и Джеем Си уже там сидели, он кивнул им, шагнул к плите, взял свой завтрак и кофе и прошел к столу. Трой слегка подвинул свой стул, чтобы он поместился.
        - Ну что, тяжкие и старательные ухаживания еще не совсем подорвали твои силы?
        - Черт побери,  - сказал Джей Си.  - У него их столько, что, даже если он их подорвет, тебе за этим ковбоем не угнаться.
        - Я говорил с Кроуфордом про твоего коня,  - сказал Орен.
        - Что он сказал?
        - Он сказал, что у него вроде бы есть покупатель, вопрос только, согласишься ли ты снизить цену.
        - Цифра все та же?
        - Цифра все та же.
        - Думаю, что все-таки нет.
        - Он может немножко приподнять. Но не намного.
        Джон-Грейди кивнул. Сидит ест.
        - Несколько больше ты мог бы получить, выставив его на аукцион.
        - Аукцион только через три недели.
        - Две с половиной.
        - Скажи ему, что я бы согласился на три с четвертью.
        Джей Си встал, унес свою посуду к раковине. Орен прикурил сигарету.
        - Когда ты с ним увидишься?  - спросил Джон-Грейди.
        - Если хочешь, могу поговорить с ним сегодня же.
        - Хорошо.
        Сидит ест. Трой встал, унес свою посуду к раковине, и они с Джеем Си вышли. Джон-Грейди подчистил тарелку последним кусочком тортильи, съел его и отпихнул назад стул.
        - Завтраки - всего-то по четыре минуты, а с профсоюзом неприятностей не оберешься,  - сказал Орен.
        - Мне надо срочно повидаться со стариком.
        Он отнес тарелку и кружку к раковине, вытер руки о штаны и через кухню зашагал к двери в коридор.
        Постучал в косяк двери офиса и заглянул туда, но комната была пуста. Пройдя по коридору дальше, к спальне Мэка, постучал в открытую дверь. Мэк вышел из ванной с полотенцем вокруг шеи и в шляпе.
        - Доброе утро, сынок,  - сказал он.
        - Доброе утро, сэр. Подумалось, может, у вас найдется для меня минутка времени.
        - Давай, заходи.
        Мэк повесил полотенце на спинку стула, подошел к старомодного вида шифоньеру, взял оттуда рубашку, встряхнул, чтобы развернулась, и принялся расстегивать пуговицы. Тем временем Джон-Грейди стоял в дверях.
        - Да заходи же,  - сказал Мэк.  - И шляпу свою чертову надень.
        - Да, сэр.
        Войдя на пару шагов в комнату, он остановился и надел шляпу. Стена напротив была увешана фотографиями в рамках - лошади, лошади, лошади. На комоде в затейливой серебряной раме фото Маргарет Джонсон Макговерн.
        Мэк натянул рубашку, стоит застегивает.
        - Да ты садись, сынок,  - сказал он.
        - Ничего, ничего.
        - Давай-давай. У тебя на лице написано, что разговор будет долгим.
        По ту сторону кровати стояло тяжелое, обитое темной кожей дубовое кресло; он обошел кровать и сел в него. На одном подлокотнике лежало что-то из одежды Мэка, и он положил локоть на другой подлокотник. Мэк выпрямился, заправил рубашку в брюки спереди и сзади, застегнул брюки, затянул их ремнем и взял с комода ключи и бумажник. С носками в руке подошел к кровати, сел, расправил их и стал натягивать.
        - Что ты мнешься!  - сказал он.  - Лучшего шанса у тебя не будет никогда.
        Джон-Грейди дернулся было снова снять шляпу, но затем опять опустил руки на колени. Потом, упираясь локтями в колени, подался вперед.
        - Представь, что в жаркий день ты стоишь у холодного пруда. Давай, прыгай.
        - Да, сэр. Ладно. Я собираюсь жениться.
        Мэк замер в носке, надетом наполовину. Потом закончил его натягивать и потянулся за сапогом.
        - Жениться…  - сказал он.
        - Да, сэр.
        - Ну хорошо.
        - Я собираюсь жениться, и мне подумалось, во-первых, если вы не возражаете, что придется мне продать того коня.
        Мэк натянул сапог, взялся за другой и помедлил, держа его в руке.
        - Сынок,  - начал он,  - я могу понять, когда человек хочет жениться. Когда женился я, мне не было двадцати - ровно месяца не хватало. Нам вроде как поздновато тут друг друга воспитывать. Но я и в то время был упакован несколько лучше тебя. Считаешь, что ты можешь это себе позволить?
        - Не знаю. Подумалось, может, если продам коня…
        - И давно у тебя такие мысли появились?
        - Ну… Довольно давно.
        - Но это не то чтобы ты был вынужден там… Нет? Не тот случай?
        - Нет, сэр. Тут ничего похожего.
        - Слушай, а может быть, лучше немножечко повременить? Поглядеть, как оно пойдет дальше.
        - Нет, это я не могу никак.
        - Что значит - ты не можешь? Как это понять?
        - Да есть кое-какие проблемы.
        - Ну давай, хочешь рассказать - рассказывай. У меня как раз есть время тебя послушать.
        - Да, сэр. В общем… Во-первых, она мексиканка.
        Мэк кивнул.
        - Бывает и так, и ничего,  - сказал он и натянул сапог.
        - Так что есть проблема с тем, как перетащить ее сюда.
        Мэк поставил ногу в сапоге на пол и уперся ладонями в колени. Поднял взгляд на парня.
        - Сюда?  - переспросил он.
        - Да, сэр.
        - В том смысле, что через речку?
        - Да, сэр.
        - Ты это к тому, что она мексиканская мексиканка?
        - Да, сэр.
        - Черт побери, сынок.
        Взгляд в сторону. Туда, где солнце поднялось уже над конюшней. За тюлевыми занавесками на окне. Потом он снова посмотрел на парня, в напряженной позе сидевшего в кресле его отца.
        - Что ж,  - сказал он,  - это, конечно, проблема, насколько я понимаю. Но вовсе не худшая из тех, о которых мне приходилось слышать. Сколько ей лет?
        - Шестнадцать.
        Мэк закусил нижнюю губу:
        - Та-ак, стало быть, все хуже и хуже. А как у нее с английским?
        - Никак, сэр.
        - То есть ни бум-бум, ни слова.
        - Именно так, сэр.
        Мэк покачал головой. Снаружи слышалось мычание коров, пасущихся за изгородью у дороги. Он бросил взгляд на Джона-Грейди.
        - Сынок,  - сказал он.  - Ты головой над этим делом думал?
        - Да, сэр. Конечно думал.
        - В общем, я смотрю, ты практически все уже решил.
        - Да, сэр.
        - Ты б не пришел сюда, если бы не решил окончательно, верно?
        - Именно так, сэр.
        - И где же ты собираешься с нею жить?
        - Вы знаете, сэр, я как раз об этом с вами и хотел поговорить. Мне подумалось, что, если вы не возражаете, я бы попробовал отремонтировать старую развалюху в Белл-Спрингз.
        - Ч-черт. Да там же ведь теперь даже крыши нет. Или есть?
        - Практически нет. Я осмотрел там все. Но ее можно поправить.
        - Там ремонту не оберешься.
        - Я сам все сделаю.
        - Может, и сделаешь. Наверное, сделаешь. Но ты ничего не сказал насчет денег. Я не могу платить тебе больше. Сам знаешь.
        - А я и не просил прибавки.
        - Мне придется прибавить плату Билли и Джею Си. А может быть, и Орену.
        - Да, сэр.
        Мэк сидел, склонившись вперед и сцепив пальцы рук.
        - Сынок,  - сказал он,  - мне кажется, тебе лучше бы повременить. Но если ты вбил себе в голову, что должен действовать незамедлительно, тогда давай. А я, чем смогу, помогу тебе.
        - Спасибо, сэр.
        Мэк уперся руками в колени, встал. Джон-Грейди тоже поднялся. Едва заметно улыбаясь, Мэк покачал головой. Бросил взгляд на парня:
        - Она хорошенькая?
        - Да, сэр. Еще какая.
        - Да уж наверное. Ты ее сюда-то пригласил бы. Хочу на нее глянуть.
        - Да, сэр.
        - Говоришь, она ни бум-бум по-английски?
        - Да, сэр.
        - Эк ведь!  - Мэк снова покачал головой.  - Ладно, все,  - распорядился он.  - Давай выметайся.
        - Да, сэр.
        Пройдя по комнате, у двери Джон-Грейди остановился и обернулся:
        - Спасибо, сэр.
        - Ладно, давай.


        Вместе с Билли он отправился в Седар-Спрингз. Поднявшись до верховьев распадка, они снова стали спускаться, гоня стадо перед собой и отлавливая всех тех животных, что выглядели подозрительно; один набрасывал лассо на голову, другой сразу же на задние ноги, ревущего бычка валили наземь, спешивались и бросали поводья; кони при этом пятились, держа веревки натянутыми. В стаде имелись новорожденные телята, у некоторых были черви в пупках; их обрабатывали эликсиром «Пирлесс», червей удаляли, болячки снова смачивали эликсиром и телят выпускали. Вечером подъехали к Белл-Спрингз, Джон-Грейди спешился, оставил Билли с лошадьми у водопоя и через болотце, поросшее спороболусом, направился к старому глинобитному строению. Распахнул дверь, вошел.
        Постоял тихо и неподвижно. Сквозь пустую раму небольшого окошка в западной стене все помещение заливало солнце. Пол из утоптанной и пропитанной жиром глины весь завален мусором - старыми тряпками и банками из-под консервов; кроме того, повсюду высились странные конические кучки грязи, сформированные водой, когда она просачивалась сквозь земляную крышу, положенную на решетку из жердей-латильяс. Эти похожие на сахарные головы кучки высились повсюду, будто домики каких-нибудь термитов Старого Света. В углу железный остов кровати с заткнутыми в пружины несколькими смятыми пивными банками. На задней стене - календарь 1928 года с рекламой компании Клея и Робинсона: ковбой на ночном дежурстве на фоне встающей луны. Он прошел сквозь длинный солнечный луч, в котором сразу же заплясали пылинки, и, шагнув в пустой дверной проем, оказался в другой комнате. Там к задней стене была пристроена маленькая двухконфорочная дровяная плита с грудой сваленных за ней ржавых труб, рядом два старых ящика из-под кофе «Арбаклз ариоза», гвоздями приколоченные к стене, третий лежал на полу. Несколько банок домашней закатки
- с фасолью, помидорами и сальсой. На полу битые стекла. Старые, еще довоенные газеты. Со вбитого в стену у кухонной двери колышка свисал полусгнивший, когда-то горчично-желтый «рыбий» дождевик[40 - …«рыбий» дождевик…  - В 1881 г. Абнер Джей Тауэр начал производить свои знаменитые «рыбьи» дождевики для верховой езды. Материалом для них служила пропитанная льняным маслом ткань, которая издавала характерный аромат, похожий на запах рыбы. Эти плащи были легче и мягче прорезиненных, запатентованных в 1844 году Гудьиром, и пользовались в США большим спросом, особенно почему-то у ковбоев Юго-Запада.], под ним обрывки старой кожаной упряжи. Обернувшись, Джон-Грейди обнаружил, что Билли стоит в дверях, за ним наблюдает.
        - А где же спальня, в которой будет проходить медовый месяц?  - спросил Билли.
        - Ты стоишь на ее пороге.
        Все так же прислонясь к дверному косяку, Билли добыл из кармана рубашки пачку сигарет, одну вытряхнул и прикурил.
        - Единственное, чего тут не хватает, так это дохлого мула на полу.
        Тем временем Джон-Грейди прошел к двери кухонного хода, стоит смотрит наружу.
        - Надеешься, что сюда пройдет грузовик?  - с сомнением в голосе проговорил Билли.
        - Думаю, если с другой стороны… глядишь, может, мы и сумеем подъехать.
        - Какое, к черту, «мы»? У тебя что, крыса в кармане?
        Джон-Грейди улыбнулся. От кухонной двери открывался вид на закат; впрочем, над скалистыми утесами хребта Лас-Харильяс[41 - …хребта Лас-Харильяс…  - Лас-Харильяс - небольшая горная гряда, расположенная севернее и чуть к западу от Орогранде (Нью-Мексико). Своим названием хребет обязан преобладающей растительности: «jarillas» по-испански значит «креозотовые кусты».] солнце стояло еще довольно высоко. Он притворил дверь, бросил взгляд на Билли и, пройдя к плите, поднял одно из чугунных конфорочных колец, осмотрел его и опустил на место.
        - Может, я в чем-то ошибаюсь, конечно,  - начал Билли,  - но есть у меня такое подозрение, что если уж они привыкли к электричеству и воде из крана, отлучить их от всего этого дьявольски трудно.
        - Ну, где-то же надо начинать.
        - И она будет на этом готовить?
        Джон-Грейди опять улыбнулся. Прошел мимо Билли в соседнее помещение. Стоявший в прежней позе у косяка Билли вытянулся, чтобы пропустить его, и опять стоит смотрит.
        - Надеюсь, она деревенская девушка,  - сказал он.
        - Как ты насчет того, чтобы назад ехать с той стороны и на обратном пути глянуть, во что превратилась старая дорога?
        - Как хочешь. Но только тогда мы вернемся поздно.
        Джон-Грейди стоит в дверях, смотрит наружу.
        - Ну-у,  - протянул он,  - тогда ладно. Заеду сюда снова в воскресенье.
        Билли не сводил с него изучающего взгляда. Отлип наконец от дверного косяка, прошелся по комнате.
        - Да ну, зачем откладывать,  - сказал он.  - Так и так все равно в темноте ехать придется.
        - Билли!
        - А-а?
        - Это ведь и впрямь ничего не значит, правда? Что кто-нибудь там подумает.
        - Конечно. Уж кому, как не мне, это знать.
        - Ты глянь, картинка-то какая, а?
        Он смотрел на лошадей за ручьем, те стояли, вырастая из собственных темнеющих отражений в воде; головы подняты, взгляды устремлены к дому, вокруг тополя, горы, а сверху огненная ширь вечернего неба.
        - Ты небось думаешь, со временем все это наваждение у меня пройдет.
        - Нет. Не думаю. Раньше и впрямь так думал, но теперь нет.
        - Слишком далеко у меня все зашло, поэтому?
        - Не только поэтому. Просто ты - это ты. Большинству людей достаточно пару раз носом ткнуться, глядишь, уже и соображать начали. А ты мне все больше и больше напоминаешь Бойда. Помню, для меня единственным способом заставить его что-нибудь сделать было запретить ему это делать строго-настрого.
        - Когда-то тут была труба, вела от источника к дому.
        - Так ведь ты можешь и снова ее проложить.
        - Эт-точно.
        - Зато вода тут по-прежнему хороша. Нигде воды лучше нету.
        Билли вышел во двор, сделал долгую затяжку сигаретой, стоит смотрит на лошадей. Джон-Грейди затворил дверь. Билли обратил взгляд на него:
        - Ты так и не сказал мне, что сказал Мэк.
        - Да много-то он не говорил. Если он и подумал, что я спятил, то он такой джентльмен - никогда виду не подаст.
        - А как ты думаешь, что бы он сказал, если бы узнал, что она работает в «Белом озере»?
        - Даже не знаю.
        - Понятное дело, не знаешь.
        - Он не узнает об этом, если только ты ему не скажешь.
        - Я уже подумал об этом.
        - И что?
        - Ну, у него вообще бы тогда было радости полные штаны.
        Билли щелчком отбросил окурок в дальний конец двора. К тому времени уже достаточно стемнело, так что в сумеречном свете он прочертил светящуюся дугу. Мимолетную, как и вся жизнь.
        - Давай-ка лучше поехали,  - сказал он.


        Он все же не продал коня Вольфенбаргеру. В субботу приехали двое друзей Макговерна, они стояли, прислонясь к бамперу своего грузовика, курили и болтали, пока он седлал коня, а потом выводил из конюшни. Увидели коня, выпрямились и застыли. Он им кивнул и повел коня дальше, в корраль.
        Из кухни вышел Мэк, приветствовал мужчин кивком:
        - Доброе утречко.
        Пошел по двору. Кроуфорд познакомил его со вторым мужчиной, и втроем они пошли к корралю.
        - Как две капли похож на того коня, на котором рассекал старина Чавес,  - сказал этот второй.
        - Насколько мне известно, родственной связи между ними нет.
        - А с тем конем была вообще занятная история.
        - Еще какая.
        - Думаешь, конь правда может горевать по человеку?
        - Нет. А ты думаешь, может?
        - Нет. Но история тогда приключилась и впрямь странная.
        - Еще бы.
        Мужчина обошел коня вокруг, пока Джон-Грейди держал его. Пощупал ладонью место позади передней ноги коня, заглянул ему в глаз. Пятясь, прошел к задним ногам, поднял одну, вновь опустил, но на копыто даже не взглянул и в рот коню тоже не стал заглядывать.
        - Говоришь, три года ему?
        - Да, сэр.
        - Прокатись на нем чуток.
        Джон-Грейди проехался на коне туда и обратно, повернул его, сдал задом, потом легким кентером[42 - Кентер - укороченный полевой галоп, основной тренировочный аллюр скаковых лошадей. При кентере лошадь производит три удара ногами о землю: левой задней, затем левой передней и правой задней вместе и наконец правой передней.] обогнул весь периметр корраля.
        - Чего это вдруг парню вздумалось продавать его?
        Мэк промолчал. Стоят смотрят на коня. Потом Мэк наконец отозвался:
        - Ему просто нужны деньги. А конь хороший.
        - Что скажешь, Джуниор?
        - Ты ж меня все равно не послушаешь. Конечно, куда мне до Мэка.
        - Это не мой конь,  - сказал Мэк.
        - Ну так что скажешь?
        Кроуфорд сплюнул:
        - Очень справный коняшка, на мой взгляд.
        - Сколько он за него возьмет?
        - Сколько он просит.
        Стоят смотрят.
        - Мой предел - две с половиной.
        Мэк покачал головой.
        - А это и впрямь его конь?
        Мэк кивнул.
        - Да,  - сказал он.  - Его. Но если он отдаст этого коня за две с половиной сотни долларов, я его к чертовой матери рассчитаю. Не потерплю у себя такого дурака. Который может сам себя облапошить.
        Приятель Кроуфорда стоит, носком сапога ковыряет землю. Покосился на Кроуфорда, вновь с интересом глянул на коня, перевел взгляд на Мэка:
        - А если три сотни?
        - Вы готовы дать три?
        - Да, сэр.
        - Джон-Грейди,  - позвал Мэк.
        - Да, сэр?
        - Веди коня этого джентльмена сюда и снимай с него свое седло.
        - Да, сэр,  - сказал Джон-Грейди.


        Когда он вернулся тем вечером, Орен и Трой все еще сидели за столом, пили кофе; он вынул из духовки свою тарелку, налил в кружку и присоединился к ним.
        - Говорят, ты теперь у нас ходишь пеши,  - сказал Орен.
        - Вроде того.
        - Решил, поди, что из такого негодяя делать коня себе дороже.
        - Просто мне понадобились деньги.
        - Мэк говорит, тот мужик не рискнул на него даже разок взобраться.
        - Не рискнул.
        - Про него, наверно, уже слухи по округе ходят.
        - Может быть.
        - Так что ты о нем, не ровен час, еще услышишь.
        - Может быть.
        Сидят смотрят, как он ест.
        - Этот ковбой думает, что кони соображают получше некоторых людей,  - сказал Трой.
        - Может, он и не зря так думает.
        - Ну, значит, вы все общались с одними лошадьми, а я с другими.
        - Скорее, мы общались с разными людьми.
        - Не знаю,  - сказал Трой.  - Мне лично случалось встречаться с такими, что о-го-го.
        - И как ты с ними ладил?
        Джон-Грейди поднял взгляд. Улыбнулся. Орен шуршал в пачке, выковыривая сигарету.
        - Лошади все сумасшедшие,  - сказал он.  - В той или иной степени. Но в их пользу говорит хотя бы то, что они не пытаются от тебя это скрыть.
        Опустив руку вниз, он чиркнул спичкой по нижней стороне сиденья своего стула, прикурил, взмахом руки загасил спичку и бросил ее в пепельницу.
        - Почему это они сумасшедшие?  - удивился Джон-Грейди.
        - Почему я так думаю или почему они именно такие?
        - Почему сумасшедшие?
        - Да они от природы такие. У коня два мозга. Он одним глазом видит одно, а другим другое. По глазу на каждую сторону: глаз направо и глаз налево.
        - У рыб, кстати, так же,  - сказал Трой.
        - Ну… Тоже верно.
        - А что, у рыбы два мозга?
        - Не знаю. Не уверен, что у рыб вообще есть порядочные мозги.
        - А может, у рыбы просто недостаточно ума, чтобы она могла с него сойти.
        - Вот это, по-моему, как раз в точку. А вот лошадь вовсе не так уж и глупа.
        - Ага! Не сообразит даже в тень спрятаться! Даже самая тупорылая корова это сделает.
        - Да и рыба тоже. Или гремучая змея, если уж на то пошло.
        - Думаешь, змея глупее рыбы?
        - Ну к черту, Трой! Откуда ж я знаю! Кто вообще способен знать такие вещи? На мой взгляд, так обе они глупы как пробка.
        - Что ты раскипятился? Я не говорил тебе ничего обидного.
        - А я и не кипячусь.
        - Ну и давай, продолжай, что ты там рассказывал.
        - А я ничего особо-то и не рассказывал. Просто поделился наблюдением насчет лошадей.
        - И в чем оно состоит?
        - Уже не знаю. Забыл.
        - Нет, ты не забыл.
        - Ты говорил о том, что у лошади два мозга,  - сказал Джон-Грейди.
        Он наклонился и постукал пальцем по сигарете над пепельницей, сбросив пепел.
        - Я всего-то и говорил, что с лошадьми дело обстоит совсем не так просто, как думают. Многое из того, что люди принимают за глупость лошади,  - это всего лишь недопонимание правой стороной лошади ее левой стороны. Это вроде как взялся ты седлать коня - там пристегнул, здесь поправил, а потом вдруг обошел его и стал садиться на него не с той стороны. Сами знаете, что тут начнется.
        - Ясное дело. Просто адская карусель.
        - Правильно. Потому что лошадь «не того бока» тебя впервые видит.  - Орен задергал локтями, в страхе отпрянув от его собственного не того бока.  - Черт! Это еще кто там на меня лезет?
        Трой ухмыльнулся. Джон-Грейди отпил из чашки и поставил ее обратно на стол.
        - А почему не может быть так, что конь просто не привык к тому, что на него садятся с этого бока?  - сказал он.
        - А оно так и есть. Но штука тут в том, что одна половина коня не может спросить вторую, что ему делать.
        - Да-а, сдается мне, что, если два бока лошади друг с другом даже не разговаривают, у седока могут возникнуть большие проблемы. Вся лошадь в целом не способна даже двинуться одновременно в каком-нибудь одном направлении. Я что-то не так говорю?
        Орен сидит курит. Покосился на Троя:
        - Вообще-то, я не авторитет в том, что касается лошадиных мозгов. Я просто рассказываю вам, как это выглядит с точки зрения ковбойской практики. Пусть у коня два бока, но - и я говорю это вам по опыту - все, что ковбою нужно,  - это работать с одним его боком, а другой оставить в покое.
        - Я некоторых людей встречал таких же. На самом деле даже многих.
        - Ага. Я тоже. Но, думаю, люди это в себе как-то вырабатывают. А у коня это от природы.
        - Слушай, а нельзя с обоих боков коня натренировать одинаково?
        - Ну, ты меня уже достал.
        - Черт побери, это же естественный вопрос.
        - В принципе, наверное, можно. Не исключено. Но это трудная задача. Для этого надо вплоть до того, чтобы самому раздвоиться.
        - А что? Представить себе, что у тебя есть брат-близнец…
        - Думаю, в принципе так поработать с конем можно. Но не знаю. А что будет, когда все получится?
        - Будешь иметь уравновешенного двубокого коня.
        - Да ведь не будешь! Получишь коня, который будет думать, что перед ним два тебя. А представь, что будет, когда в один прекрасный день он увидит вас обоих у себя с одного бока. А?
        - Наверное, подумает, что у твоей мамани родились сразу четверо близняшек.
        Орен смял в пепельнице окурок.
        - Да нет,  - сказал он.  - Конь подумает то же, что и все прочие.
        - Что именно?
        - Что ты сдурел, как последняя помоечная крыса.  - Он отодвинул стул и встал.  - Всем до завтра. Увидимся утром.
        Кухонная дверь закрылась. Трой покачал головой:
        - Старина Орен теряет чувство юмора.
        Джон-Грейди улыбнулся. Большим пальцем оттолкнул от края стола свою тарелку и откинулся на стуле. В окно ему было видно, как Орен поправил шляпу, прежде чем направиться по узкому проезду к маленькому домику, в котором он жил вдвоем с кошкой. Как будто мертвому прошлому не все равно и оно будет напрягаться, чтобы что-то заметить. Он ведь не всегда был ковбоем. Был шахтером в Северной Мексике, участвовал в войнах и революциях, был подсобником на нефтяных полях Пермского бассейна[43 - …нефтяных полях Пермского бассейна…  - богатый нефтью район Западного Техаса. Названием обязан геологическому периоду, в течение которого образовалась залегающая там нефть.] и матросом, причем поплавать ему пришлось под тремя разными флагами. Когда-то был женат.
        Джон-Грейди вылил себе в рот последние капли кофе со дна кружки и поставил ее на стол.
        - У Орена-то как раз все в порядке,  - сказал он.
        III

        В верховьях распадка перейдя на другую сторону, он почуял то, что уже унюхал конь. В холодеющем вечернем воздухе обнаружилось некое направление, с которого явственно пованивало падалью. Он остановил коня, поворотился в седле и повел носом, но запах куда-то делся. Развернув коня, он посидел, глядя вдоль распадка вниз, потом вновь пустил коня вперед по узкой коровьей тропке. Поглядывая на виднеющихся сквозь кусты коров, бредущих впереди, конь прядал ушами.
        - Я подскажу, что тебе надо будет делать,  - сказал коню Джон-Грейди.
        Сотней ярдов ниже с дальней стороны распадка вонь донеслась опять, и он скомандовал коню остановиться. Конь встал в ожидании.
        - Ты не поможешь мне найти дохлую корову? Ну пожалуйста,  - сказал Джон-Грейди.
        Конь стоит ждет. Он снова пустил его вперед, они спустились еще на четверть мили, конь перешел на свой привычный аллюр и больше не обращал внимания на коров, бредущих в отдалении. Еще чуть-чуть проехали, и Джон-Грейди опять остановил коня, понюхал воздух. Посидел в седле неподвижно. Потом развернул коня и начал вновь подниматься прежним путем.
        Глядел во все глаза, искал зацепку, и в конце концов запах заявил о себе сильно и явственно. Вечерело. Он спешился, стоит смотрит на облепленный мухами труп новорожденного теленка, которого кто-то затащил в центр креозотового куста посреди широкой открытой поляны. Дождя не было уже недели две, так что на каменистой почве отчетливо виднелись следы волочения; он немного прошел по ним туда, откуда теленка волокли: все искал участок либо песчаный, либо где земля немного помягче - вдруг где-то отпечатался след ноги,  - но не нашел ничего. Вернулся, набрал повод и вскочил в седло, после чего огляделся, чтобы заметить место, а потом поехал снова вниз по распадку.


        Вместе с Билли они постояли над мертвым теленком, потом Билли прошелся по следу волочения, остановился, оглядел округу.
        - Ты далеко все осмотрел?  - спросил Билли.
        - Да нет.
        - Такого большого теленка тащить! Кто-то был здоровущий.
        - Думаешь, пума?
        - Нет. Пума чем-нибудь прикрыла бы. Или хоть попыталась.
        Сели верхами, поехали изучать следы. На твердой почве след потеряли, снова нашли. На каменистых участках Билли шел по следу, то поднимая, то опуская голову, чтобы поймать определенный угол освещения. Сказал, что потревоженная земля иначе выглядит, и вскоре Джон-Грейди тоже стал это замечать. День наступал прохладный. Кони были свежи - и оттого, что утро, и от погоды, и, казалось, не были ничем обеспокоены.
        - Прямо пограничники,  - сказал Билли.
        - Пограничники.
        - Следаки, блин.
        - Пинкертоны.
        Теленка, видимо, отсекли от стада, догнали и убили на открытом месте. Билли спешился, повел коня в поводу. На камнях видна была кровь, на солнце почерневшая.
        - А ты не думаешь, что это были всего лишь койоты?  - сказал Джон-Грейди.
        - Нет, вряд ли.
        - А кто, думаешь, это был?
        - Я знаю, кто это был.
        - Кто?
        - Собаки.
        - Собаки?
        - Ага.
        - Что-то мне тут никаких собак как-то не встречалось.
        - Мне тоже не встречалось. Но они тут есть.
        За следующие несколько дней они нашли еще двух мертвых телят. Съездили в Седар-Спрингз, ниже пастбища пересекли заливной луг, объехали базальтовые утесы и по верху столовой горы двинулись на восток к старому руднику. Следы собак нашли; их самих, однако, не увидели. Не успела закончиться неделя, как они обнаружили еще одного мертвого теленка, убитого чуть ли не в тот же день.
        В седельной кладовой на полке валялось несколько старых капканов третьего номера, выкованных еще в «Онейде»[44 - …несколько старых капканов… выкованных еще в «Онейде»…  - Имеется в виду то ли религиозная коммуна «Онейда», то ли организованная в 1879 г. на базе ее остатков компания «Онейда комьюнити лимитед», но в любом случае капканы с маркировкой «Онейды» производились до 1912 г., когда компания, которая существует и по сей день, переориентировалась на более выгодную работу с серебром.], Билли выварил их со свежими стружками, натер воском, и на следующий день они взяли из них три штуки и поставили около трупов животных. Проверять выехали еще до рассвета, но когда прибыли на место, все три капкана оказались выкопаны и лежали на виду. Один из них при этом был даже по-прежнему взведен. Что же касается трупов, то от них осталась лишь шкура да кости.
        - Я и не знал, что собаки такие умные,  - сказал Джон-Грейди.
        - Я тоже. А они, надо полагать, не знали, что мы такие глупые.
        - Ты когда-нибудь ловил капканами собак?
        - Нет.
        - Что будем делать?
        Билли поднял взведенный капкан, сунул руку под его челюсти и большим пальцем разомкнул защелку. Капкан захлопнулся с глухим металлическим лязгом, неожиданно резко прозвучавшим в утренней тишине. Билли срезал капканы с их проволочных привязей, проволокой связал вместе, повесил на седельный рожок и вскочил в седло. Бросил взгляд на Джона-Грейди:
        - Жаль, мы не нашли, где они базируются. Там можно было бы ставить просто на авось.
        - А что, если напустить на них собак Тревиса? Как думаешь?
        Они взяли вьючную лошадь и перевезли ящик с кухонными принадлежностями и свои постели на столовую гору, разбили лагерь. Сидят пьют из жестяных кружек кофе, смотрят на угли, как они под порывами ветра то разгораются, то тускнеют. Вдалеке на равнине сеткой огней мерцали два города, разделенные темным серпантином реки.
        - А я думал, тебе и помимо этого есть чем заняться,  - сказал Билли.
        - Ну, вообще, да.
        - Решил, что это подождет?
        - Надеюсь, что подождет. А вот что это дело подождет, не уверен.
        - Что ж, это хорошо, что ты и о долге не забываешь.
        - Я ни о чем не забываю.
        - Небось устал уже от того, как я тебе по ушам езжу.
        - Имеешь право.
        Сидят попивают кофе. Дует ветер. Достали одеяла, закутались.
        - Только не думай, будто я завидую.
        - Я разве это сказал?
        - Да нет. Но ты мог так подумать. Нет, правда: поменяться с тобой местами меня бы и под пистолетом не заставили.
        - Знаю.
        Билли прикурил сигарету от вынутой из костра веточки и сунул ее обратно в огонь. Сидит курит.
        - Глянь-кась, отсюда оно куда красивше выглядит, чем когда там бродишь, верно?
        - Да. Это точно.
        - Вообще, многие вещи лучше выглядят издалека.
        - Да ну?
        - Думаю, да.
        - Ну да, наверное. Например, жизнь, которую ты прожил.
        - Ага. И та, которую еще не прожил, тоже.
        На столовой горе они провели всю субботу, с утра в воскресенье объездили все ее склоны и в середине дня нашли только что убитого теленка, который лежал на галечном наносе, примерно там, куда в паводок достает вода. Его мать стояла, глядя на него сверху, они ее прогнали, и она пошла, мыча, останавливаясь и оглядываясь.
        - В прежние времена простая корова-пеструшка и то так запросто теленка бы не бросила,  - сказал Билли.  - А эта - поди ж ты!  - герефордская. Или не в породе дело?
        - Я тоже думаю, что порода тут, скорей всего, ни при чем,  - отозвался Джон-Грейди.
        - Что, дурища? Тебе бы только пожрать да посрать, что, нет, что ли?  - воззвал к совести коровы Билли.
        Корова тупо на него уставилась.
        - Скорее всего, они прячутся среди скал где-нибудь под самым краем стола.
        - Известное дело. Конечно. Но объезжать такие места верхом - врагу не пожелаешь, а уж пешим я точно туда не полезу.
        Джон-Грейди опустил взгляд на мертвого теленка. Чуть наклонившись, сплюнул.
        - Что же тогда нам делать?
        - Мое мнение: надо паковаться и прямиком домой. Спросим Тревиса, а там - как он скажет.
        - Ладно. Если согласится, можно будет устроить им выволочку прямо нынче же вечером.
        - Вот только никуда он нынче вечером не поедет, это я тебе точно говорю.
        - Это почему?
        - Да черт возьми!  - вырвалось у Билли.  - Не поедет старик на охоту в воскресенье.
        Джон-Грейди улыбнулся:
        - А если бы у нас вол упал в канаву?[45 - А если бы у нас вол упал в канаву?  - Аллюзия на Мф. 12: 11 («Он же сказал им: кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу упадет в яму, не возьмет ее и не вытащит?») и Лк. 14: 5 («При сем сказал им: если у кого из вас осел или вол упадет в колодезь, не тотчас ли вытащит его и в субботу?»).]
        - Да плевать ему было бы, пусть хоть вся наша шайка-лейка в канаве окажется - и с тобой, и со мной, и с Мэком вместе.
        - Может, даст нам собак на время?
        - Никогда. И сам охотиться в воскресенье не будет, и собакам не даст. Они у него христианские собаки.
        - Христианские собаки?
        - Ну да. Уж так они воспитаны.
        Когда ехали вдоль верхнего края заливного луга, услышали, как заголосила еще одна корова. Придержали коней, посидели в неподвижности, напряженно разглядывая местность внизу.
        - Ты видишь ее?  - спросил Билли.
        - Угу. Во-он там.
        - Это не та же самая?
        - Нет.
        Билли наклонился, сплюнул.
        - Что ж,  - сказал он.  - И так понятно, что это значит. Хочешь туда проехаться?
        - Да нет. Не вижу смысла.


        Во тьме они ехали по широкой, поросшей креозотовыми кустами долине. Выехать собрались только во вторник перед рассветом. У Арчера было шесть собачьих ящиков, и они как раз поместились в кузов грузовика «рео»[46 - …грузовика «рео»…  - Вообще-то, REO - это аббревиатура. Но произносится как «рео», подобно нашему «газу» или «зису». Так назывался автозавод («REO Motor Car Company»), запущенный в 1904 г. человеком по имени Ransom E. (Эли) Olds (1864-1950). Между прочим, этому же самому Олдсу обязан своим названием «олдсмобиль», производство которого, наряду с «бьюиком» и «кадиллаком», положено в основу корпорации «Дженерал моторс».]; автомобиль полз, истошно завывая на пониженной передаче и вверх-вниз размахивал, будто в поисках точки опоры, желтоватыми лучами фар, которые время от времени выхватывали из непроглядной тьмы то кого-то из всадников, едущих впереди, то тень креозотового куста, то красный глаз коня, повернувшего голову или скачущего машине наперерез. Собаки, которых кидало и мотало в ящиках, ехали молча, не в пример всадникам, их владельцам, которые покуривали и тихо переговаривались меж
собой. Шляпы низко надвинуты, вельветовые воротники охотничьих курток зябко подняты. Ехали по широкой плоской долине не торопясь: все равно грузовик ползет еще медленнее.
        Достигнув верховья долины, грузовик уперся в галечный конус выноса[47 - …галечный конус выноса…  - Конус выноса - форма рельефа, которая имеет вид слабовыпуклого полуконуса. Она образуется из рыхлого обломочного материала в устьевой части временных водных потоков и небольших рек или при выходе их из гор на предгорные равнины, или из ущелий в более широкую долину.], всадники спешились, поводья бросили на спины лошадей и стали помогать Тревису и Арчеру выгружать собак и пристегивать их к большой, многоповодковой сворке, собранной из ремней от конской упряжи. Собаки плясали, рвались и поскуливали; то одна, то другая из них поднимала морду и принималась выть, их вытье отдавалось от скал многократным эхом; первую свору собак Тревис на полуштык привязал к переднему бамперу грузовика; в свете фар их совместное дыхание клубилось белым облаком, а кони, стоящие у края тьмы, били копытами, фыркали и тянулись мордами, силясь попробовать, каковы эти желтые клубящиеся лучи будут на запах. Собак продолжали вытаскивать за ошейники из ящиков и подавали теперь на другую сторону грузовика; этих тоже пристегивали на
сворку, а на востоке тем временем звезды одна за другой начали меркнуть.
        Лающих собак вели поверху, по гальке, а Билли и Джон Грейди ехали внизу, все время делая зигзаги, пока не отыскали мертвого теленка на намывной косе. Теленок был объеден до скелета, который еще и явно таскали с места на место. Его грудная клетка лежала ребрами вверх и их загнутыми, острыми зубьями в сумерках напоминала плотоядный цветок, притаившийся на голом голодном рассвете.
        В процессе поисков Билли и Джон-Грейди перекрикивались с теми, кто шел поверху, так что те быстро оказались на косе со своими рвущимися с поводков, истекающими слюной и азартно нюхающими воздух большими английскими кунхаундами и гончими Уокера[48 - Гончие Уокера - порода, начало которой было положено Томасом Уокером, завезшим в Виргинию из Англии собак для охоты на лис.]. Когда собак подвели к останкам теленка, они испуганно попятились и стали нюхать землю, поглядывая на Тревиса.
        - Коней сюда не пускайте!  - крикнул Тревис.  - Пусть собаки освоятся.
        Он принялся спускать собак с поводков и науськивать их. Те забегали туда-сюда, нюхая землю, а собаки, которых вел вскоре подоспевший Арчер, завыли, заскулили, Арчер торопливо спустил их, и они тут же умчались куда-то вниз по распадку.
        Тревис пошел туда, где Билли неподвижно сидел в седле. Остановился, собрал собачьи поводки в пучок, перекинул его через плечо и прислушался.
        - Думаешь, удастся?  - обратился к нему Билли.
        - Не знаю.
        - Готов побиться об заклад, что эти чертовы сволочи, режущие телят одного за другим, ушли отсюда совсем недавно.
        - Полностью твое мнение поддерживаю.
        - Ну и как думаешь?
        - Не знаю. Если их не достанет Смоук, тогда и никто не достанет.
        - Это твой лучший пес?
        - Нет. Но для такой работы он в самый раз будет.
        - Почему именно для такой?
        - Потому что он уже участвовал в охоте на собак.
        - И что он по этому поводу думает?
        - Не говорит.
        Во тьме повсюду сновали собаки; возвращались и снова куда-то убегали.
        - У меня такое впечатление, будто они разбежались по всем направлениям сразу. Сколько их тут сейчас, как ты думаешь?
        - Не знаю. Три или четыре.
        - Да ну! По-моему, больше.
        - А может, и больше.
        - А вон еще один бежит.
        Один из псов взял след и куда-то с лаем понесся. Остальные выломились из креозотового кустарника, и через секунду все восемь гончих подняли оглушительный тарарам.
        - Похоже, мокренькое дельце назревает на этой пересохшей почве,  - сказал Тревис.  - А где, кстати, мой конь?
        - Я видел его в сопровождении Джея Си, но, кажется, они куда-то переместились.
        - А куда они направились, не знаешь?
        - Да вон к тем скалам повыше, что прямо под краем плоскогорья.
        Тут подошел Арчер, ведя коня Тревиса за поводья. Тревис вскочил в седло и оглянулся на восток:
        - Скоро будет светло и все видно.
        - Представляю, какая там в камнях будет дьявольская собачья драка.
        - Да слышу я, слышу. Давайте, ребята, двинулись.
        Джон-Грейди и Джей Си, остановив коней, подождали на верхнем конце косы, когда подъедут Арчер с Тревисом.
        - А куда делись Трой с Хоакином?
        - Да вперед уехали.
        - А мы чего ждем?
        - Ты слышал? Слышал?
        - Что слышал?
        - Слушай.
        От скального окаймления затапливаемой долины, помимо протяжного лая бегущих по следу гончих, донеслось краткое резкое тявканье и сразу же жуткий вой.
        - Эти тупые идиоты вздумали полаять в ответ,  - сказал Билли.
        - Думаю, они решили присоединиться к погоне,  - сказал Арчер.  - Безмозглые сукины дети, они не знают, что погоня-то идет за ними.
        Ко времени, когда охотники подъехали к подножию каменных столбов, гончие уже выгнали диких собак из скальных закоулков, и по звукам можно было догадаться, что сперва, прямо на бегу, имела место драка, после которой началась долгая, оглашающая окрестности воплями погоня по осыпям и валунам. Уже засерел рассвет, охотники рысцой ехали один за другим вдоль подножия утесов, следуя по тропе, что вилась между когда-то нап?давших сверху базальтовых громадин. Тревис догнал Джона-Грейди, теперь их кони рысили бок о бок. Протянув руку, он положил ладонь на шею коня Джона-Грейди, тот поехал медленнее.
        - Слушай,  - сказал Тревис.
        Они остановили коней, прислушались. Подъехал Билли.
        - Готовьте лариаты, парни,  - сказал Тревис.
        - Думаешь, уже довольно света, чтобы работать с лассо?
        - Вот мы это сейчас и выясним.
        Достали веревки, вывязали петли.
        - Давайте только договоримся не спешить,  - сказал Тревис.  - Где-то они тут должны выскочить. Пусть выбегут на открытое место. И поосторожнее. Не заарканить бы кого-нибудь из собственных собак.
        Взяв петли на изготовку, пустили коней вперед.
        - Петли делайте поменьше,  - посоветовал Тревис.  - Еще меньше. А то не ухватишь: это ж не корова, проскочит сквозь, как завтрак, сдобренный слабительным.
        Вопли гончих вдруг послышались прямо над ними - там тропа поворачивала и уходила вверх, скрытая упавшими сверху глыбами базальта. И тут же все увидели три тени, прыгающие с камня на камень. Потом еще две. Джон-Грейди ехал на коне мышастой масти - конь был Уотсона. Он всадил каблуки коню в ребра, конь присел и рванул вперед. Билли не отставал, ехал следом как привязанный.
        Гончие, заливаясь лаем, выскочили из-за камней несколько выше, и Джон-Грейди повернул коня вправо. И он, и Билли сидели в седлах выпрямившись, силясь разглядеть бегущих собак. Выехав на верхнюю тропу, Джон-Грейди оглянулся. Билли и сверху и снизу нахлестывал коня маленькой, будто игрушечной, петелькой лассо. В сотне футов позади него среди скал во всю прыть неслись несколько собак Тревиса, пегих, будто лошади породы аппалуза[49 - …собак… пегих, будто лошади породы аппалуза.  - Аппалуза - это порода лошадей преимущественно пятнистого, леопардового окраса. Таких лошадей когда-то разводили индейцы народа незперс (букв. «проколотый нос»), которые жили примерно на стыке теперешних штатов Вашингтон, Орегон и Айдахо, но в 1877 г. белые поселенцы лошадей у индейцев незперс отняли, и теперь аппалуза считается самой американской породой. Первоначально белые их заметили в долине реки Палауз, так лошадей и называли, и постепенно это название превратилось в «аппалуза». Что же до капитуляции индейцев незперс, то ее дата считается датой окончания индейских войн.]. Джон-Грейди низко склонился к шее коня,
поговорил с ним по-свойски, потом опять выпрямился, чтобы оглядеться. Три собаки желтоватой масти размашистыми скачками неслись впереди него по длинному галечному наносу одна за другой, будто в связке. Он наклонился и снова поговорил с конем, но конь их уже увидел. Не успел Джон-Грейди бросить быстрый взгляд назад - где там Билли?  - как смотрит, задняя из трех собак от остальных двух отделилась. Свернув следом за ней по откосу вниз, он с громом копыт понесся по ровной низине.
        Столь маленькая петелька лассо показалась ему для броска слишком легкой, он задвоил ее, раскрутил над головой, перехватил, еще раз задвоил. Когда конь увидел над своим левым ухом взлетающую веревку, он, прижав уши и разинув пасть, с удвоенным рвением бросился за убегающей дворнягой, будто обуреваемый личной жаждой мести.
        У собаки же опыта в качестве объекта охоты не было. Она не оглядывалась и не делала зигзагов, неслась все вперед и вперед, так что Джон-Грейди спокойно приготовил петлю и выжидал, перегнувшись через луку седла. Хотел сделать бросок в тот миг, когда собака внезапно остановится, чтобы рвануть в обратную сторону, но та, похоже, думала, что ей по силам обогнать лошадь. Вот свернутая кольцами веревка взмыла в воздух, петля, поворачиваясь, начала освобождаться от обрамляющих ее шлагов. Мышастый конь закинул голову, уперся передними ногами в гальку и присел, а Джон-Грейди быстро заложил вокруг обитого отполированной кожей седельного рожка два витка коренного конца веревки, которая тут же туго натянулась,  - рывок, и собака молча взлетела в воздух. Она беззвучно перевернулась в воздухе через голову и глухо хлопнулась о гальку.
        К этому времени на ровное место вынеслись еще три собаки, преследуемые Тревисом и Хоакином. Скача во весь опор, всадники промчались от Джона-Грейди в сотне футов, он тотчас взял мышастого в шенкеля и устремился за ними, волоча за собой желтоватую собаку по камням и кустам креозотов на конце тридцатипятифутовой веревки из сизальской пеньки. Чуть западнее из-за скал выскочили еще несколько гончих и всадников и нестройной шеренгой понеслись по дну долины, а Джон-Грейди, проехав с волочащейся сзади собакой еще немного, резко остановил коня, спрыгнул наземь и побежал освобождать лассо. Собака лежала на камнях обмякшая и окровавленная, с оскаленной мордой и выпученными, чуть не вылезшими из орбит глазами. Он встал на нее сапогом, расслабил и снял петлю и заспешил к ожидающему коню, на ходу сворачивая веревку шлагами.
        К этому времени стало светло как днем, и, прочесывая равнину, широкой цепью ехали уже четыре всадника; он сел в седло, повесил свернутую веревку на плечо и полевым галопом направил коня за ними.
        Когда он обгонял Хоакина, мексиканец что-то крикнул ему вслед, но слов он не расслышал. Нахлестывая коня прямо петлей лассо, поскакал дальше, за Тревисом и Джеем Си с их гончими. Чуть было не потоптал конем одну из бродячих собак. Она забралась в заросли гобернадоры[50 - Гобернадора - мексиканское название креозотового кустарника.] и, сжавшись, пыталась там спрятаться; он бы пронесся мимо, если бы она в последний момент с перепугу оттуда не выскочила. Он так резко и яростно развернул коня, что ногой едва не выскочил из стремени. Тут справа подоспел Билли, обошел и погнал собаку обратно, та попыталась проскочить перед его конем, и ей это почти удалось, но Билли ее догнал и, наклонившись с седла, заарканил ее, а его конь, присев на задние ноги и проехав копытами юзом, остановился в туче пыли, при этом собаку подбросило вверх, кинуло оземь, протащило, но она вскочила на ноги - глядь, стоит озирается. Билли развернул коня, рванул и повалил собаку, но она опять вскочила и, влекомая веревкой, пустилась бежать. Когда мимо проезжал Джон-Грейди, собака стояла и, извиваясь, била лапой по натянутой веревке,
но Билли пришпорил коня, и собаку снесло. В это время поодаль на заливной пустоши Хоакин яростно разворачивал коня, одновременно гиканьем подбадривая гончих, которые, рассеявшись по местности, лаяли и дрались. Крутя над головой лассо, подъехал Тревис, и Джон-Грейди посторонился, но собака, за которой гнался Тревис, перед самым его конем вдруг резко свернула и оказалась перед Джоном-Грейди. Он направил на нее коня, собака хотела было развернуться в обратную сторону, но он заарканил ее, намотал веревку на седельный рожок, а коня пустил резко вправо. Собаку подняло в воздух, закрутило и бросило оземь, она вскочила, развернулась, но ее вновь снесло. Пришпорив своего мышастого, Джон-Грейди поволок собаку за собой, она подскакивала и беззвучно билась о камни, чертя широкую дугу на конце веревки, а потом ее потащило по кустам и гравию.
        Он к ней вернулся, волоча за собой ослабшую веревку и по пути сворачивая ее шлагами. Тревис, Хоакин и Билли, остановив коней, сидели в седлах, давая животным возможность отдышаться. В погоню за дикими собаками устремилась уже вторая свора гончих, которые гнали их по нижней части заливной пустоши, догоняли и нападали на них среди щебня и валунов, дрались и опять их гнали. Хоакин довольно ухмылялся.
        - Собаки против собак, и сами мы уже как собаки,  - сказал Джон-Грейди.
        - Да уж, сплошные собаки,  - сказал Хоакин.
        - Погляди только на Джея Си,  - сказал Билли.  - Да смотри же! Вид будто он воюет с пчелами.
        - Сколько всего тут этих чертовых собак?
        - Понятия не имею. Вон там подальше, где начало большой косы, Арчер спугнул еще целую стаю.
        - Поймали кого?
        - Не думаю. Трой там пешком между камнями бродит.
        Из чапараля выскочили две гончие, побегали, нюхая землю, кругами и остановились в нерешительности.
        - Хейя!  - крикнул им Тревис.  - Ну-ка, работать!
        - Слушай, дружище, если твой конь не совсем еще выдохся, почему бы нам не двинуть дальше - туда, где сейчас самая потеха.
        Коснувшись коня каблуком, Билли пустил его вперед:
        - А без меня нельзя, что ли?
        - Вы давайте езжайте,  - сказал Тревис.  - А я вас догоню потом.
        - Собаколовы,  - пробормотал Билли.  - Я так и знал, что этим кончится.
        Ухмыльнувшись, Хоакин бросил коня в галоп, воздев над головой кулак.
        - Adelante, muchachos[160 - Вперед, ребята! (исп.)],  - крикнул он.
        - Perreros[161 - Собаковбои (исп.). Неологизм по аналогии с «vaqueros».].
        - Tonteros[162 - Дураковбои (исп.).].
        Тревис проводил их взглядом. Покачав головой, наклонился и сплюнул, потом повернул коня и двинулся туда, где в последний раз видел Арчера.
        Проехали всю низовую пустошь, дальше начиналась гора, с плоской вершины которой во множестве нап?дали каменные глыбы; пробираясь между глыбами, все двигались по склону, пока Джон-Грейди, остановив коня, не поднял вверх руку. Остановились, прислушались. Встав на стременах, Джон-Грейди внимательно оглядел склон впереди. Подъехал Билли:
        - По-моему, они наверх побежали.
        - Мне тоже так кажется.
        - А они смогут наверх-то выбраться?
        - Не знаю. Может, и выберутся. Сами они, похоже, считают, что смогут.
        - Ты их видишь?
        - Нет. Мелькнул вроде один желтый гад и еще один вроде как в крапинку. Их тут, кажись, штуки три или четыре.
        - От гончих они, похоже, отбились, скажи?
        - Да есть такое впечатление.
        - А мы туда вскарабкаться смогём?
        - Да я вроде как знаю тут одну тропку.
        Сощурившись, Билли оглядел каменные бастионы. Наклонился, сплюнул.
        - Очень бы не хотелось влезать с конем на такую кручу, тем более когда неизвестно, пройдешь там доверху, не пройдешь…
        - А мне, думаешь, хочется?
        - Плюс неизвестно, многого ли мы добьемся, гоняясь за этой пакостью без собак. Твое мнение?
        - Да здесь ведь только через край перевалить. Дальше-то вполне себе ровное, открытое место будет.
        - Ну, веди нас тогда.
        - Ладно.
        - Давай только не будем слишком торопиться.
        - Хорошо.
        - И под ноги как следует смотри. Тут ежели оступишься, такой можно джекпот огрести!
        - Понял, понял.
        Но Джон-Грейди повел его сперва почему-то не вверх, а вниз, тем же путем, каким сюда взбирались. Так проехали чуть не милю, затем свернули вбок вдоль намыва. Здесь пошли в гору. Тропа сузилась, пошла круче. Спешились, взяли коней под уздцы. По пути попадались серые полосы земли с древних стоянок человека, почву с которых, подмытую в ущелье разливами, вынесло вниз, и из нее то там, то сям показались кусочки костей и черепки; кое-где над тропой на окаймляющих вершину валунах виднелись пиктограммы с изображениями то охотника, то шамана, то общих сборищ у костра или охоты на пустынного толсторога[51 - Толсторог - то же, что американский горный баран. Между прочим, рога толсторога по массе зачастую больше всех его костей, вместе взятых.]. Все это было высечено в камне тысячу лет назад или еще раньше. Вот группа танцоров, держащихся за руки,  - точь-в-точь бумажные фигурки, какие дети вырезают из бумаги, разве что эти выбиты на скале. Ниже слоя покрывающих вершину столовой горы пород лежала окаймляющая полка, они свернули на нее и оглядели оттуда заливную долину и пустыню. Трой ехал по направлению к
Джею Си и Арчеру, которые двигались к грузовику, ведя почти всех гончих вслед за собою. Хоакина нигде видно не было. Вдали сквозь проход меж невысоких холмов виднелось шоссе, пролегающее в пятнадцати милях. Кони остановились, отдуваясь.
        - Ну и теперь куда, ковбой?  - спросил Билли.
        Джон-Грейди кивнул в сторону вершины и двинулся, ведя коня в поводу.
        Чем выше, тем полка более сужалась, ведя к каменным нагромождениям, в которых они нашли проход столь узкий, что конь Билли даже заартачился, не желая туда идти. Он попятился, задергал головой, не слушаясь поводьев, опасно заплясал на сланцевой осыпи. Билли бросил взгляд вдоль узкого прохода вверх. К синему небу вздымались отвесные скальные стены.
        - Слышь, братан, ты уверен, что нам сюда?
        Джон-Грейди бросил поводья своему мышастому на холку, стащил с себя куртку и, развернувшись, подошел к Билли.
        - Возьми моего коня,  - сказал он.
        - Чего?
        - Возьми моего коня. Или возьми у Уотсона. У них есть опыт прохода по этому коридору.
        Взял у Билли поводья, успокоил его коня и, связав рукава, прикрыл ему глаза курткой, налегая на животное всем телом. Билли поднялся туда, где стоял мышастый, взял поводья и повел его между скал; конь скреб копытами по сланцам, стремена, болтаясь, со звоном бились о камень. В конце коридора кони рывком вскарабкались на стол горы и встали, дрожа и отдуваясь. Джон-Грейди стащил с головы коня куртку, конь заржал и принялся озираться. В миле от них по плоскогорью, то и дело оглядываясь, махами неслись три собаки.
        - Хочешь и дальше ехать на этом добром коне?
        - Ну, если позволишь, поеду на этом добром коне и дальше.
        - Ладно, тогда вперед.
        То низко пригибаясь к холкам коней, то громко гикая и размахивая арканами, они помчались по плоскому, как стол, плато, скакали вплотную друг к другу, ноздря в ноздрю. Через милю расстояние до собак уполовинилось. Собаки держались плоскогорья, которое чем дальше, тем становилось шире. Поверни они к краю, им, может быть, открылось бы такое место, где бы они спустились опять на склон, а лошади бы не смогли, но они, похоже, думали, что способны уйти от любой погони, кто бы ни попытался их преследовать; две неслись бок о бок, третья сзади, очерченные низко стоящим солнцем; их длинные собачьи тени бежали рядом, то и дело изламываясь на кустиках серой, скудной травы плоскогорья.
        На взятом у Джона-Грейди мышастом Билли догнал не успевших броситься в разные стороны собак и заарканил ту, что бежала сзади. Он даже не стал крепить веревку за рожок, лишь намотал два оборота на руку и дернул, отчего собаку оторвало от земли, и он поехал дальше, волоча ее за конем на веревке, которую держал в одной руке.
        Вновь он догнал собак и перегнал их, будто пытаясь преградить им путь. Бегущие собаки подняли на него взгляды, полные безнадежности, ни у одной из них уже не было сил даже втянуть вываленный язык. Их мертвая товарка волоклась рядом с ними на конце веревки. Билли оглянулся, принял вправо и, протащив мертвую собаку прямо перед ними, заставил их свернуть, огибая их по длинной пологой дуге. Заметив, что по плато к нему во весь опор скачет Джон-Грейди, не без усилий после нескольких беспорядочных скачков остановил мышастого, спрыгнул наземь, снял с мертвой собаки петлю и, на бегу вновь расправив ее, опять вскочил в седло.
        К собакам он подскакал первым и сразу заарканил большую желтую, бежавшую первой. Пятнистая развернулась и, проскочив чуть не у коня под ногами, кинулась к обрыву. Желтую перевернуло, бросило вверх, но она все же вскочила на ноги и побежала дальше с петлей на шее. Вынырнувший у Билли из-за спины Джон-Грейди бросил лассо и поймал в него задние ноги желтой, после чего еще прибавил ходу, хлестнув коня задвоенным коренным концом веревки, и лишь после этого намотал ее на рожок седла. Слабина веревки, прицепленной к седлу Билли, выбралась со свистом, веревка протянулась горизонтально и замерла, а большая желтая собака вдруг оторвалась от земли и полетела, растянутая между двумя веревками, которые отозвались кратким басовитым звоном, и тут собака взорвалась.
        Солнце, вставшее не более часа назад, светило на плато точно сбоку, так что фонтан крови, взметнувшийся перед ними в воздух, был таким ярким и неожиданным, будто призрачное видение. Нечто, возникшее из ничего и совершенно непостижимое. Голова собаки, кувыркаясь, полетела в сторону, растянутые в воздухе веревки спружинили, и тело собаки, не долетев до Джона-Грейди, с глухим стуком шлепнулось оземь.
        - Черт подери!  - вырвалось у Билли.
        С дальнего конца плато донесся долгий радостный вопль. К ним ехал Хоакин с тремя кунхаундами. Он видел, как они заарканили за голову и за ноги ту собаку, и теперь, смеясь, махал им шляпой. Его гончие вприпрыжку неслись рядом с конем. Они все еще не замечали пятнистую собаку, бегущую к краю плато.
        - ?Ayeee muchachos!  - кричал Хоакин.
        Улюлюкая и смеясь, он наклонился и замахал шляпой на собак, подгоняя их.
        - Черт,  - сказал Билли.  - Вот уж не знал, что ты способен на такое.
        - Я тоже не знал.
        - Сукин ты сын.
        Потянув на себя веревку, он стал сматывать ее.
        Джон-Грейди подъехал туда, где на забрызганной кровью траве лежало безголовое тело собаки, спешился, снял петлю с задних ног животного и вновь вскочил в седло. Подоспевшие гончие закружились около трупа; подняв шерсть на загривках, нюхали кровь. Один из кунхаундов забегал вокруг коня Джона-Грейди, потом отступил и принялся на него лаять, но тот не обращал внимания. Сложив веревку шлагами, он развернулся, вдавил каблуки коню в бока и поскакал через плато вдогонку за последней оставшейся собакой. К этому моменту Хоакин ее заметил и тоже устремился за ней, нахлестывая коня сдвоенным концом веревки и что-то крича своим гончим. Билли сидел на коне, стоящем неподвижно, смотрел им вслед. Свернув свою веревку аккуратнее, он привязал ее, вытер окровавленные руки о штанины джинсов и снова стал наблюдать за погоней, несущейся вдоль края плато. Пятнистая собака, похоже, никак не могла найти место, где бы спрыгнуть на склон, и ее побежка вдоль края плато становилась все более усталой. Услышав лай гончих, она снова повернула на равнину, пробежав за конем Хоакина, он же развернулся, а уж на плоском-то месте
догнал ее и заарканил, не дав пробежать и мили. Билли подъехал к окаймляющим плато скалам, спешился, закурил сигарету и сел, озирая горизонт на юге.
        Вернувшись с другого конца плато, Хоакин с Джоном-Грейди подъехали к нему, по пятам за конями прибежали гончие. Хоакин волок по траве на веревке мертвую собаку. Ее тело было окровавлено, местами с него слезла шкура, на остекленевшие глаза и высунутый язык налипли травинки и всякий сор. Когда подъехали к краю плато, Хоакин спешился и отцепил от мертвой собаки веревку лассо.
        - У нее тут где-то щенки,  - сказал он.
        Подошел Билли, стоит смотрит на собаку. И впрямь: сука, соски вспухшие. Пошел к коню, вскочил в седло, оглянулся на Джона-Грейди:
        - Давай-ка к дому поворачивать. Дорога-то, чай, неблизкая. Как подумаю, что опять по скалам карабкаться, так аж мурашки по коже.
        Сняв шляпу, Джон-Грейди установил ее на луку седла. Его лицо было выпачкано кровью, рубашка тоже в крови. Он провел рукавом по лбу, взял в руки шляпу и вновь надел ее.
        - Ну, поехали,  - сказал он.  - А ты как, Хоакин?
        - Да конечно,  - сказал Хоакин. Бросил взгляд на солнце.  - Как раз к обеду и вернемся.
        - Думаешь, мы их всех выловили?
        - Трудно сказать.
        - Во всяком случае, кое-кого из них мы отучили от дурных привычек.
        - Это уж точно.
        - Сколько арчеровских гончих с тобой поднялись?
        - Три.
        - Одного пса не хватает.
        Развернувшись в седлах, они принялись обозревать плато.
        - И куда он, интересно, запропастился?
        - Понятия не имею,  - сказал Хоакин.
        - Да может, он где-то там, с другой стороны плато спустился.
        Хоакин наклонился, сплюнул и развернул коня.
        - Поехали,  - сказал он.  - Он может быть где угодно. Это всегда так. Обязательно один из псов ни за что не желает ехать домой.


        Ранним утром, когда было еще темно, его разбудил Джон-Грейди. Он застонал, перевернулся на другой бок и накрыл голову подушкой.
        - Просыпайся, ковбой.
        - Черт бы побрал, который час?
        - Пять тридцать.
        - Что на тебя нашло?
        - Не хочешь попробовать отыскать тех собачек?
        - Собачек? Каких еще собачек? Что-то я не пойму, о чем речь.
        - Ну, тех щенков.
        - Тьфу,  - сказал Билли.
        Джон-Грейди сидел у него на пороге, упершись сапогом в косяк.
        - Билли!  - сказал он.
        - Что, черт подери?
        - Мы можем туда съездить и попробовать приглядеться.
        Еще раз перевернувшись в постели, он бросил взгляд на Джона-Грейди, в темноте сидящего боком в дверях.
        - Рехнешься с тобой совсем,  - сказал он.
        - Съездим, пошукаем. Я уверен, что мы их сможем найти.
        - Но ты уже искал и не нашел.
        - Возьмем с собой пару гончих Тревиса.
        - Тревис не дает своих собак напрокат. Мы это тридцать раз уже проходили.
        - Я знаю, где у них логово.
        - Слушай, дай поспать, а?
        - Ну давай! А к обеду вернемся, я гарантирую.
        - Умоляю, сынок, оставь старого дедушку в покое. Христом Богом прошу. Мне совсем не хочется в тебя стрелять. А то Мэк мне потом житья не даст.
        - Помнишь то место, откуда собаки в самом начале выскочили? Там еще такая осыпь рядом большущая. Бьюсь об заклад, что мы тогда проехали в пятидесяти футах от их логова. Сам знаешь, негде ему быть, кроме как среди тех больших скал.


        Они выехали, приторочив к седлам по лопате с длинным черенком, по мотыге и по четырехфутовому ломику. Пока искали что-нибудь поесть, в дверях своей каморки появилась Сокорро, в халате и папильотках, и загнала их за стол, чтобы сидели тихо, пока она поджарит им яичницу с сосисками и сварит кофе. Пока ели, она собрала им кое-что и с собой.
        Выглянув в окно, Билли посмотрел туда, где у кухонной двери стояли уже оседланные кони.
        - Быстро поели - и ходу,  - прошептал он.  - Не надо говорить ей, куда мы направляемся.
        - Хорошо.
        - Не хочу ее нудеж слушать.
        Еще до восхода солнца они были на пастбище Валенсиана, проехали мимо старого колодца. Мимо в серых потемках все брели и брели куда-то коровы. Билли ехал, держа лопату на плече.
        - Знаешь, что я тебе скажу?  - нарушил молчание он.
        - Что?
        - В скалах могут быть такие местечки, где, сколько ни копай, до логова хрен докопаешься.
        - Ага. Это я понимаю.
        Когда выехали на тропу, идущую вдоль западного края поймы, солнце уже встало, но пряталось где-то там, за столовой горой, так что его лучи, бьющие поверх, освещали скалы много выше их, и они ехали среди остатков ночи по глубокой котловине, еще полной ночной синевы, а новый день на них медленно наваливался сверху. Подъехали к верхнему краю намывных отложений, медленно возвратились, причем Билли ехал первым, вглядываясь в землю по обе стороны коня, часто наклонялся, локтем опираясь о холку.
        - Это ты у нас чего, следопытом заделался?  - усмехнулся Джон-Грейди.
        - Да я вообще на следах помешанный. Могу отыскивать по следу низколетящих птиц.
        - И что ты видишь?
        - Да вообще ни черта.
        Солнце спустилось по скалам ниже, осветило корявую, усеянную обломками землю под ними. Друзья остановили коней. Посидели.
        - Они по коровьим тропам бегают,  - сказал Билли.  - То есть бегали. Не думаю, что у них тут на всех одно логово. Мне кажется, это были две отдельные стаи.
        - Ну, может быть.
        - А дальше там еще будет такое же укромное место?
        - Чего?
        - Это я к тому, что тут собачья шерсть на каждом камне. Давай-ка здесь покружимся немного, держа глаза открытыми.
        Они снова направились вверх по распадку, пробираясь между валунами и осыпью и держась как можно ближе к стене. Покружили между скал, изучая землю под ними. Со времени последнего дождя прошла уже не одна неделя, так что все собачьи следы, оставленные в мокрой глине, давно были затоптаны коровами, а на сухой земле собаки следов не оставляют вовсе.
        - Ну-ка, давай вернемся,  - сказал Билли.
        Снова они поехали под обрывом у самых скальных утесов. Пересекли щебеночный след оползня, проехали под древними каменными бабами, с непостижимыми надписями, начертанными на этих гигантских скрижалях.
        - А я знаю, где они,  - сказал Билли.
        Он развернул коня на узкой тропке и поехал опять вниз сквозь нагромождение скал. Джон-Грейди за ним. Билли остановился, бросил поводья и спрыгнул наземь. Пешком протиснулся в узкий проход между скалами, снова оттуда вышел и показал куда-то ниже по склону.
        - Они приходили сюда с трех сторон,  - сказал он.  - Вон там коровы тоже подходят к этим скалам, но сюда протиснуться не могут. Видишь, там высокая трава?
        - Вижу.
        - Она высокая, потому что коровы не могут до нее добраться.
        Джон-Грейди спешился и последовал за Билли по скальному проходу. Походили туда-сюда, осматривая землю. Оставленные поодаль кони совали в проход морды, тоже смотрели.
        - Давай посидим немного,  - сказал Билли.
        Посидели. Между скалами было прохладно. Земля хранила холод. Билли закурил.
        - Я их слышу,  - сказал Джон-Грейди.
        - Да я тоже слышу.
        Они встали, еще послушали. Писк прекратился. Потом послышался снова.
        Логово оказалось в углу между скалами, ход в него изгибался и уводил под валун. Они лежали на животах в траве и слушали.
        - Я даже запах их чую,  - сказал Билли.
        - Я тоже.
        Еще послушали.
        - Как же мы их оттуда достанем?
        Билли искоса на него посмотрел.
        - А никак,  - сказал он.
        - Может, они сами вылезут?
        - Зачем?
        - Можно принести молока и поставить его тут для них.
        - Не думаю, что они вылезут. Слышишь, как пищат? Они еще маленькие. Наверняка еще слепые. А вообще, на кой они тебе сдались?
        - Сам не знаю. Просто не хочется их здесь оставлять.
        - Может, получится их выковырять. Найти куст окотильо, вырезать палку подлинней…
        Джон-Грейди на это ничего не ответил, продолжал вглядываться в темноту под камнем.
        - А дай-ка мне твою сигарету,  - наконец сказал он.
        Билли передал ему хабарик.
        - Где-то есть туда другой вход,  - сказал Джон-Грейди.  - Видишь, как из этого дует? На дым смотри.
        Протянув руку, Билли забрал у него сигарету.
        - Да,  - сказал он.  - Но логово все равно под этим валуном, а валун с Мэкову кухню.
        - Какого-нибудь мелкого пацаненка бы. Пацан пролез бы.
        - Да где ж тут пацаненка возьмешь? А кроме того, вдруг он там застрянет?
        - Можно привязать к его ногам веревку.
        - К твоей шее веревку привяжут, если с ним что-нибудь тут случится. Дай-ка мне нож.
        Джон-Грейди подал ему складной нож, Билли встал и куда-то удалился, а потом вернулся с веткой окотильо. Она была добрых десяти футов длиной, он сел и нижние пару футов очистил от колючек, чтобы держать рукой, и следующие полчаса они лежали и по очереди засовывали ее в нору и там крутили, пытаясь накрутить на колючки щенячью шерсть.
        - Мы даже не знаем, хватает ли ее длины,  - сказал Билли.
        - Я думаю, дело в том, что нора там слишком широкая. Чтобы что-то получилось, надо ведь конец палки под них как-то просунуть, а это может выйти только случайно.
        - Что-то я их писка больше не слышу.
        - Может, куда-нибудь в дальний угол уползли или еще чего.
        Билли сел, вынул ветку окотильо из норы и осмотрел ее конец.
        - Ну что, есть на ней шерсть?
        - Ага. Немножко. Но там в норе, надо думать, этой шерсти видимо-невидимо.
        - Как ты думаешь, сколько этот булыган весит?
        - Да ну, на хрен,  - сказал Билли.
        - Всего-то и надо - перевернуть его.
        - Да черт бы меня взял, если этот камешек весит меньше пяти тонн. Как ты его переворачивать-то собираешься?
        - Не думаю, что это окажется так уж трудно.
        - И куда его тут своротишь?
        - Да вот сюда хотя бы.
        - Ну да, он сюда завалится и перекроет вход.
        - И что с того? Щенки-то где-то там, сзади.
        - И отчего ты такой упертый? Коней ты сюда не затащишь, а если б затащил и они бы его своротили, то упал бы он прямо им на головы.
        - А их и не надо сюда затаскивать. Пусть остаются там, вовне.
        - Так ведь нет у нас такой длинной веревки.
        - А мы две в одну свяжем.
        - Все равно не хватит. Чтобы только вокруг валуна обвести, и то целая веревка уйдет.
        - Думаю, я могу сделать, чтобы ее хватило.
        - У тебя что - в седельной сумке волшебный вытягиватель веревок припасен? Да и все равно двумя конями его не сдвинуть.
        - Сдвинут, если им еще рычагом помочь.
        - Ну, ты и упертый,  - покачал головой Билли.  - Тяжелый случай. В жизни таких упертых не видывал.
        - В верхнем конце каньона есть очень крепенькие молодые деревца. Одно из них срубить мотыгой и использовать как вагу. Кроме того, можно ведь привязать к ее концу веревку, и тогда не надо будет обводить ею вокруг валуна. Одним камнем убьем двух зайцев.
        - Скорее, двух коней и двух ковбоев.
        - Эх, надо было захватить с собой топор.
        - Ладно, сообщи мне, когда будешь готов в обратный путь. А я пока попробую чуток вздремнуть.
        - Ну хорошо.
        Джон-Грейди поехал к каньону, держа мотыгу перед собой поперек седла. Билли растянулся на спине, скрестив ноги в сапогах и прикрыв лицо шляпой. В закутке между скалами царило полное молчание. Ни ветра, ни птиц. Не слышно было здесь и мычания коров. Билли почти уже спал, когда донесся первый удар мотыги по дереву. Он улыбнулся в темную изнанку шляпы и уснул.
        Возвращаясь, Джон-Грейди волок за конем ствол молодого тополя, который ему удалось свалить и очистить от веток. Получившееся бревно было около восемнадцати футов длиной, почти шесть дюймов в диаметре комля и такое тяжелое, что, влекомое на конце лассо, чуть не сворачивало на сторону парню седло. Джон-Грейди ехал почти что стоя, всем весом упираясь во внешнее стремя, левую ногу держал на весу над бревном, а конь ступал осторожно, будто на цыпочках. Добравшись до нагромождения скал, парень сошел наземь и, отвязав веревку, дал бревну упасть. Потом вошел в закут между валунами и пихнул Билли в подошву сапога:
        - Хорош прохлаждаться! Давай-ка просыпайся, писай, и за дело. Кругом земля горит.
        - Да и хрен-то с ней, пусть горит.
        - Давай-давай. Поможешь мне.
        Билли снял с лица шляпу и глянул вверх.
        - Ну ладно,  - сказал он.
        К концу бревна они привязали веревку, поставили бревно стоймя позади валуна и навалили камней, соединив ими толстый конец столба с каменным пластом, торчащим из горы чуть выше по склону. Затем Джон-Грейди соединил коротким сплеснем коренные концы их лассо и вывязал на ходовом конце веревки Билли два поводка в виде буквы «Y», достаточно длинных, чтобы на концах поводков сделать петли и дотянуться ими до обоих седел. Коней поставили бок о бок, надели петли на седельные рожки и проследили, свободно ли проходит к ним веревка от конца ваги, после чего, поглядев друг на друга, сняли с коней путы и двинулись, ведя их под уздцы. Веревка натянулась. Столб изогнулся дугой. Поддерживая коней добрым словом, они вели их все дальше, и кони прилежно тянули. Билли бросил взгляд на веревку.
        - Если эта зараза лопнет,  - обронил он,  - нам тут только и останется, что в собачью нору залезть.
        Столб вдруг повело в сторону, но он удержался, стоял, чуть подрагивая.
        - Ч-черт,  - сказал Билли.
        - Ага, он самый. Если моя деревяшка оттуда выскочит, мы залезем гораздо глубже, чем в собачью нору.
        - Ну да, могила тогда обоим.
        - Что будем делать дальше?
        - Слушай, ковбой, это твоя затея!
        Обойдя коней, Джон-Грейди вернулся к столбу, проверил его и вновь пошел к коням.
        - Давай-ка приналяжем еще, но будем направлять коней чуть-чуть левее,  - сказал он.
        - Давай.
        Снова они повели коней вперед. Веревка натянулась и начала мало-помалу раскручиваться, вращаясь вокруг оси. Посмотрев на веревку, они перевели взгляд на коней. Посмотрели друг на друга. И тут камень сдвинулся. Начал неохотно сползать с того места, на котором покоился последнюю тысячу лет, наклонился, пошатнулся и упал в небольшую впадину, ударив в нее так, что сотрясение от него передалось им через подошвы. Столб, рухнув, загромыхал о скалы, кони, по инерции пройдя пару шагов, остановились.
        - А вот выкуси!  - сказал Билли.
        Они принялись копать мягкую, искони не видевшую солнца землю, которую обнажил вывороченный валун, и через двадцать минут нашли логово. Щенки оказались в самом дальнем его конце, лежали, все вместе сбившись в комочек. Лежа на животе, Джон-Грейди сунул туда руку, вытащил одного и протянул к свету. Щенок как раз умещался на его ладони - толстенький такой, упитанный, он лишь водил туда-сюда мордочкой и щурил бледно-голубенькие глаза.
        - На, держи.
        - Сколько их там еще-то?
        - Непонятно.
        Он снова сунул руку в нору и вытащил еще одного. Билли, сидя, пристроил этого щенка ко второму, который уже возился у него на сгибе колена. Всего щенков оказалось четверо.
        - Слушай, эти мелкие засранчики наверняка есть хотят,  - сказал он.  - Там все уже, больше нет?
        Джон-Грейди лежал прямо щекой на земле.
        - Кажется, всех достал,  - сказал он.
        Щенки в это время пытались спрятаться, заползая Билли под колено. Одного он приподнял, держа за шкирку. Тот висел как тряпочка, грустно взирая на окружающий мир водянистыми глазками.
        - Давай-ка послушаем,  - сказал Джон-Грейди.
        Посидели, послушали.
        - Там еще кто-то есть.
        Снова уткнувшись лицом в землю, он сунул руку в нору и стал шарить во тьме по всем закоулкам. Прикрыл глаза.
        - Есть, поймал,  - сказал он.
        Щенок, которого он вытащил, оказался мертвым.
        - Дохляк,  - сказал Билли.  - Мне такого не надо.
        Окоченевшее тельце мертвого щенка было свернуто клубком, лапы перед мордочкой. Он положил его на землю и попытался засунуть руку еще глубже.
        - Ну что, все не нащупаешь?
        - Нет.
        Билли встал.
        - Дай я попробую,  - сказал он.  - У меня руки длиннее.
        - Давай.
        Билли лег на землю, сунул руку в нору.
        - Ну-ка, давай вылазь, мерзавчик мелкий,  - проговорил он.
        - Ты нашел его?
        - Да. Черт меня подери, если он не пытается сейчас кусаться.
        Появившийся на свет божий щенок пищал и извивался в его руке.
        - А вот это уже не дохляк,  - сказал Билли.
        - А ну, дай глянуть.
        - Толстенький какой пузанчик.
        Подставив ладонь чашечкой, Джон-Грейди взял щенка и держал его перед собой.
        - Интересно, что он в том дальнем углу в одиночестве делал?
        - А может, он был с тем другим, который умер.
        Джон-Грейди поднял щенка повыше, заглянул в его наморщенную мордашку.
        - Что ж, похоже, у меня теперь есть собака,  - сказал он.


        Целый месяц, до конца декабря, он ремонтировал хижину. Инструменты привез на лошади из Белл-Спрингз, а у дороги все время держал мотыгу и лопату, и вечерами, когда попрохладнее, ремонтировал подъездной путь - заравнивал колдобины, вырубал кусты, копал канавы и засыпал землей промоины, время от времени опускаясь на корточки и оглядывая окрестность, чтобы определить, куда в случае дождя побежит вода. За три недели он закончил уборку мусора - все вывез или сжег, побелил печь, починил крышу и впервые доехал на грузовике по старой дороге до самого дома, а в кузове привез трубы из вороненой листовой стали для дымохода, банки с краской и белилами и новые сосновые полки для кухни.
        На окраине Аламеды он долго ходил по свалке, с рулеткой в руках осматривал ряды старых оконных рам, мерил их высоту и ширину, сверяя с цифрами, которые были у него записаны в блокнотик, лежащий в нагрудном кармане рубашки. Отобранные рамы вытащил в проход, подогнал к воротам свалки грузовик и вдвоем со смотрителем погрузил рамы в кузов. Тот же смотритель свалки продал ему стекла на замену разбитых, показал, как их разметить и нарезать при помощи стеклореза, и даже подарил ему стеклорез.
        Там же он купил старый, еще меннонитской работы, сосновый кухонный стол, смотритель помог ему этот стол вынести и взгромоздить в кузов, посоветовав вынуть из него ящик и поставить рядом.
        - Иначе на повороте он может вывалиться.
        - Да, сэр.
        - А то и за борт ухнет.
        - Да, сэр.
        - А это стекло лучше возьмите с собой в кабину, если не хотите, чтобы оно разбилось.
        - Ладно.
        - Ну, пока?
        - Пока, сэр.
        Каждый день он работал до глубокого вечера, а приехав, расседлывал коня, в потемках конюшенного прохода чистил его, а потом заходил на кухню, вынимал из духовки свой ужин, садился и ел его в одиночестве при свете прикрытой абажуром лампы, слушая безупречный отсчет времени, ведущийся старинными часами в коридоре, и старинную тишину пустыни, лежащей в темноте вокруг. Бывало, что так, сидя на стуле, и засыпал; просыпался в самый глухой и странный ночной час, вставал и брел, пошатываясь, по двору к конюшне, находил там своего щенка, брал на руки и клал в отведенную ему коробку на полу рядом с койкой, ложился лицом вниз, свесив руку с койки в коробку, чтобы щенок там не плакал, после чего окончательно засыпал не раздевшись.
        Пришло и миновало Рождество. Под вечер в первое воскресенье января приехал Билли, верхом пересек вброд ручей, выкрикнул перед домом что-то приветственное и спешился. В дверях показался Джон-Грейди.
        - Ну, что поделываем?  - спросил Билли.
        - Оконные рамы крашу.
        Билли кивнул. Огляделся:
        - А ты меня зайти не пригласишь?
        Джон-Грейди провел рукавом у себя под носом. В одной руке он держал кисть, обе руки вымазаны синей краской.
        - Не знал, что тебе требуется приглашение,  - сказал он.  - Давай, заходи.
        Билли вошел в дверь и остановился. Вынул из кармана сигарету, прикурил и оглядел обстановку. Прошел в другую комнату, вернулся. Сложенные из саманных блоков стены были побелены, весь домик изнутри сиял чистотой и монашеским аскетизмом. Глиняные полы были выметены и выровнены, кроме того, Джон-Грейди хорошенько прошелся по ним самодельной трамбовкой, сделанной из толстого кола для забора с прибитым к его торцу обрезком доски.
        - Ну что ж, старый домишко прямо в два раза лучше стал. В том углу какого-нибудь святого поставишь?
        - А неплохая мысль.
        Билли кивнул.
        - Любой помощи буду рад,  - сказал Джон-Грейди.
        - Вас понял,  - отозвался Билли. Окинул взглядом ярко-синие переплеты оконных рам.  - А что, голубой краски посветлее у них не было?  - спросил он.
        - Сказали, светлее у них нынче не водится.
        - Дверь хочешь тоже в этот цвет выкрасить?
        - Ну.
        - Вторая кисть у тебя имеется?
        - Да. Есть еще одна.
        Билли снял шляпу, повесил на гвоздь у двери.
        - Ладно,  - сказал он.  - И где она?
        Джон-Грейди перелил часть краски из банки в пустую посудину, Билли, став на колено, принялся размешивать ее кистью. Осторожно притиснув пучок кисти к краю посудины, он снял с него лишнюю краску, после чего вывел яркую синюю полосу по центру дверного полотна. Через плечо оглянулся:
        - Откуда у тебя взялась лишняя кисть?
        - А это я специально держу - на случай, если явится какой-нибудь дурачок и захочет принять участие в покраске.
        С наступлением сумерек работу прекратили. С хребта Лас-Харильяс, что в Мексике, задул холодноватый ветерок. Они стояли у грузовика, Билли курил, и оба смотрели, как над горами на западе огненная полоса густеет и сменяется темнотой.
        - А ведь тут холодновато будет зимой-то, а, приятель?  - сказал Билли.
        - Я знаю.
        - Холодно и одиноко.
        - Одиноко не будет.
        - Я, в смысле, для нее.
        - Мэк сказал, пусть, когда захочет, приходит и работает на центральной усадьбе вместе с Сокорро.
        - Ну, это хорошо. Думаю, за столом в это время года пустых стульев будет не так уж много.
        Джон-Грейди улыбнулся:
        - Скорее всего, ты прав.
        - А давно ты ее не видел?
        - Ну, какое-то время.
        - И какое же?
        - Не знаю. Недели три.
        Билли покачал головой.
        - Она все еще там,  - сказал Джон-Грейди.
        - Я смотрю, ты в ней так уверен…
        - Да, это так.
        - А как ты думаешь, что будет, когда она споется с Сокорро?
        - Она не говорит всего, что знает.
        - Она или Сокорро?
        - И та и другая.
        - Надеюсь, ты прав.
        - Ее не так-то просто отпугнуть, Билли. Помимо красоты, в ней есть и кое-что еще.
        Щелчком Билли далеко отбросил окурок:
        - Давай-ка, поехали назад.
        - Можешь забрать грузовик, если хочешь.
        - Да ладно.
        - Давай-давай. А я доберусь на этой твоей старой кляче.
        Билли кивнул:
        - Ага. Помчишься небось по кустам как угорелый, лишь бы меня обогнать. А коня там змея укусит или еще чего.
        - Брось. Я поеду за грузовиком.
        - Для езды в потемках кони любят особо опытную руку.
        - Да уж это конечно.
        - Коню нужен всадник, от которого животному передавалась бы уверенность.
        Джон-Грейди улыбнулся и покачал головой.
        - Всадник, который привык понимать бзики и прибабахи ночной лошади. По местности, где стадо расположилось на ночлег, он поедет медленно. Если что-то надо обогнуть, то всегда слева направо. Будет петь коню на ушко уютные песенки. Никогда не будет чиркать спичками.
        - Я тебя понял.
        - А твой дед тебе рассказывал про то, как раньше гоняли скот на север?
        - Ну, кое-что рассказывал.
        - Как ты думаешь, доведется тебе побывать в тех местах?
        - Сомневаюсь.
        - Обязательно побываешь. И совсем скоро. Это я тебе обещаю. Если доживешь.
        - Так ты возьмешь грузовик-то?
        - Не-а. Езжай сам. Я поеду следом.
        - Хорошо.
        - Компот там мой не вылакай.
        - Ладно. Спасибо, что заехал.
        - Да мне просто нечего было делать.
        - Ну…
        - А было бы чего, сперва дело сделал бы.
        - Ладно, увидимся дома.
        - Увидимся дома.


        Хосефина стояла в дверях, наблюдала. В глубине комнаты criada повернулась, одной рукою бережно приподняв и поднеся к глазам всю тяжесть черных волос девушки.
        - Bueno,  - сказала Хосефина.  - Muy bonita[163 - Ай, хороши!.. Какая красота! (исп.)].
        Criada, чей рот был занят множеством заколок, ответила полуулыбкой. Хосефина оглянулась в коридор и снова сунула голову в комнату.
        - El viene[164 - Он! Он идет! (исп.)],  - прошептала она. Потом повернулась и зашлепала по коридору прочь.
        Criada быстро развернула девушку, осмотрела ее, коснулась ее волос и отступила. Проведя ладонью себе по губам, собрала в нее заколки.
        - Eres la china poblana perfecta,  - сказала она.  - Perfecta[165 - Экая ты у нас красотка. Первая девка на деревне… Совершенство! (исп.)].
        - ?Es bella la china poblana?[166 - А первая девка на деревне обязательно красотка? (исп.)]
        Criada удивленно вскинула брови. Над ее тусклым невидящим глазом дрогнуло морщинистое веко.
        - Si,  - сказала она.  - Si. Por supuesto. Todo el mundo lo sabe[167 - Да… Да, конечно. Все на свете это знают (исп.).].
        В дверях уже стоял Эдуардо. Criada распознала это по глазам девушки и обернулась. Взглянув на нее, он повелительно дернул подбородком, и она вышла за дверь, предварительно подойдя к комоду и выложив заколки на фарфоровый поднос.
        Он вошел и затворил за собой дверь. Девушка молча стояла посреди комнаты.
        - Volteate[168 - Повернись (исп.).],  - сказал он. И сделал указательным пальцем движение, будто что-то размешивает.
        Она повернулась.
        - Ven aqui[169 - Подойди (исп.).].
        Она сделала несколько шагов вперед и остановилась. Он взял ее подбородок в ладонь, заставил поднять лицо и заглянул в ее накрашенные глаза. Когда она вновь опустила голову, он взял ее за собранные узлом на затылке волосы и потянул ей голову назад. Она устремила взгляд в потолок. Выставила незащищенное бледное горло. Стало видно, как по обеим сторонам шеи кровь пульсирует в выступивших артериях; уголок ее рта чуть подергивал нервный тик. Он велел ей смотреть на него, она послушалась, но она обладала способностью делать свои глаза непроницаемыми. Из них при этом исчезала прозрачность и видимая глубина, она их будто шторкой задергивала. Чтобы они скрывали мир, который у нее внутри. Он крепче потянул ее за волосы, и гладкая кожа на ее скулах натянулась, глаза расширились. Он снова велел ей смотреть на него, но она и так больше не отводила взгляда. Смотрела молча.
        - ?A quien le rezas?[170 - Ты кому молишься? (исп.)]  - прошипел он.
        - A Dios[171 - Богу (исп.).].
        - ?Quien responde?[172 - И кто тебе отвечает? (исп.)]
        - Nadie[173 - Никто (исп.).].
        - Nadie,  - повторил он.
        Той ночью, когда лежала обнаженная в кровати, она почувствовала, как на нее нисходит некий холодный дух. Она повернулась и сказала об этом клиенту, стоявшему поодаль.
        - Я постараюсь кончить побыстрее,  - ответил он.
        Но в то мгновение, когда он лег в постель рядом с нею, она испустила крик, вся отвердела, а ее глаза побелели. В затемненной комнате он не мог видеть ее, однако, пощупав рукой ее тело, он заметил, что оно выгнулось и все дрожит под его ладонью, тугое как барабан. Этот тремор в ней был как гул потока, бегущего по костям.
        - Что это?  - заволновался он.  - Что это?
        Полуодетым, на ходу продолжая одеваться, он выскочил в коридор. Словно из ниоткуда возник Тибурсио. Оттолкнув мужчину в сторону, он встал у кровати на колени, расстегнул пряжку поясного ремня, выхлестнул его из шлевок, сложил в несколько раз и, схватив девушку за лицо, всунул ремень ей между зубами. Клиент смотрел с порога.
        - Я ничего ей не сделал,  - сказал он.  - Я к ней даже не притронулся.
        Тибурсио встал и направился к двери.
        - Она вдруг вот так вот раз - и все,  - сказал клиент.
        - Никому не говори,  - сказал Тибурсио.  - Ты меня понял?
        - Заметано, я понятливый, старина. Дай только найду свои туфли.
        Alcahuete затворил за ним дверь. Сквозь зубы, стиснувшие ремень, девушка тяжело дышала. Он сел, откинул одеяло. Без всякого выражения на лице осмотрел ее. Чуть наклонился над ней в своей черной шелковой рубашке. Издавшей тихий лживый шепоток. Этакий то ли патологический вуайерист, то ли гробовщик. А может быть, инкуб неясной ориентации или просто одетый в темное хлюст, зашедший с неоновых улиц и своими бледными тонкопалыми ручонками выделывающий пассы, механически подражающие движениям истинных мастеров-целителей, которых он видел или о которых слышал и теперь воображает, будто может их заменить.
        - Кто ты?  - произнес он.  - Ты никто и ничто.


        Когда он вышел на веранду, притворив за собой сетчатую антимоскитную дверь, мистер Джонсон сидел у крыльца на завалинке. Старик опирался локтями в колени и смотрел, как над горами Франклина, густея, расплывается закат. Вдали над рекой вдоль jornada[52 - …вдоль jornada…  - Зд.: девяностомильного безводного участка старинного пути конкистадоров из Мексики на север, проходящего по пустыне Jornada del Muerto (букв. «дневной переход мертвеца» или просто «путь к смерти»).] в небе плыли стаи гусей. Они казались обрывками веревок на фоне болезненной красноты неба и летели слишком далеко, чтобы их было слышно.
        - И куда это ты собрался?  - проговорил старик.
        Джон-Грейди подошел к перилам веранды, встал там, ковыряя в зубах и глядя вдаль, туда же, куда смотрел старик.
        - А с чего вы взяли, что я куда-то собрался?
        - Волосы все назад зализаны, как у ондатры. Сапоги опять же начищены.
        Джон-Грейди сел на завалинку рядом со стариком.
        - В город еду,  - сообщил он.
        Старик кивнул.
        - Что ж,  - сказал он,  - надо думать, город по-прежнему на месте.
        - Да, сэр.
        - Хотя мне он и даром не нужен.
        - А когда в последний раз вы были в Эль-Пасо?
        - Не знаю. Уже, наверное, год не был. Может, дольше.
        - И вам не надоедает все время в этой глуши сидеть?
        - Надоедает. Временами.
        - И вы не хотите даже по-быстрому туда наведаться? Типа глянуть, что в мире происходит.
        - Не думаю, что от такого набега будет много проку. Кроме того, не думаю, что в мире что-нибудь происходит.
        - А в Хуарес вы когда-нибудь ходили?
        - Ходил, конечно. В те времена, когда я был пьющим. Последний раз в Хуаресе, то есть в Мексике, я был году этак в одна тысяча девятьсот двадцать девятом. Видел там, как какого-то мужчину застрелили в баре. Он стоял у стойки, пил пиво, а тот человек влетел, подошел к нему сзади, вытащил из-за пояса армейский самозарядный кольт сорок пятого калибра и выстрелил ему в затылок. Потом сунул ствол назад к себе в штаны, повернулся и вышел из заведения. При этом он не особенно даже и торопился.
        - И что - насмерть?
        - Да. Мужик умер прямо стоя. Запомнилось, как быстро он падал. Просто мертвая туша. В кино такие вещи ни хрена правильно не показывают.
        - А вы где были?
        - А я стоял с ним почти рядом. Все видел в буфетном зеркале. Из-за того случая я практически оглох на одно ухо. А ему почти что голову оторвало. Кровища, кровища везде! Мозги! На мне была новехонькая габардиновая рубашка «страдивариус» и вполне себе неплохая стетсоновская шляпа, так я все, что на мне было, сжег. Кроме сапог разве что. А уж мылся, оттирался… Девять раз, наверное, всего себя с головы до ног вымыл.
        Он вновь устремил взгляд вдаль на запад, где небо начинало уже темнеть.
        - Такие вот легенды старого Запада,  - сказал он.
        - Да, сэр.
        - Во многих стреляли, многих убили.
        - А кто они были - ну, те люди, что в старину жили здесь?
        Мистер Джонсон провел пальцами по подбородку.
        - Ну-у…  - протянул он.  - Думаю, народ, что здесь собрался, прибыл в основном из Теннеси и Кентукки. Из округа Эджфилд в Южной Каролине. Из южной части Миссури. Сплошь горцы. И их предки, которые жили в Европе, тоже были горцы. Эти стреляют запросто. Причем не только здесь. Они все прибывали, двигались на запад, и к тому времени, как оказались здесь, Сэм Кольт изобрел свой дешевый шестизарядный револьвер. Наконец-то они в силах позволить себе оружие, которое можно всюду носить на поясе! И все. Тут ни прибавить, ни убавить. Страна или местность тутошняя здесь совершенно ни при чем. Запад. Ну, запад. Да они были бы такие же, окажись они где угодно. Я много думал об этом, но ни к какому другому выводу прийти никак не могу.
        - А когда вы были пьющим, вы здорово много пили, а, мистер Джонсон? Если, конечно, мне позволительно об этом спрашивать.
        - Здорово много. Но все же я был не такой горький пьяница, как некоторые теперь утверждают. Но эта страсть была для меня не каким-нибудь шапочным знакомством.
        - Да, сэр.
        - Можешь спросить у кого угодно.
        - Да, сэр.
        - До моих лет доживешь, перестанешь обращать внимание на всякие пустые экивоки. Думаю, именно это Мэка иногда во мне напрягает. Но ты спрашивай, не стесняйся.
        - Да, сэр. А пить вы как - взяли и бросили?
        - Нет. Для этого у меня больно уж сильная была привычка. Я бросал и начинал снова. Бросал и снова начинал. Но в конце концов сподобился бросить напрочь. Может быть, просто стар стал для этого дела. Во всяком случае, доблести моей тут никакой нет.
        - В том, что пили, или в том, что бросили?
        - Ни в том, ни в другом. Нет никакой доблести в том, чтобы бросить то, чему предаваться все равно больше не способен. Красиво, да?
        Он кивнул в сторону заката. Закат почти погас, оставив в небе лишь темный слоистый пурпур. Таящий в себе холод грядущей тьмы, который уже излился и затопил все вокруг.
        - Да, сэр,  - сказал Джон-Грейди.  - Красиво.
        Старик вынул из кармана сигареты. Джон-Грейди улыбнулся.
        - Я смотрю, курить вы не бросаете,  - сказал он.
        - Хочу, чтобы меня похоронили с пачкой в кармане.
        - Думаете, там они вам понадобятся?
        - На самом деле не думаю. Но человеку свойственно надеяться.
        Он бросил взгляд в небо:
        - Интересно, куда зимой летучие мыши деваются? Им надо ведь что-то есть.
        - Может, они какие-нибудь перелетные?
        - Надеюсь.
        - Как вы думаете, стоит мне жениться?
        - Ч-черт, сынок! Мне-то откуда знать?
        - Вы ведь так и не женились?
        - Это не значит, что я не пытался.
        - И что - попытка оказалась неудачной?
        - Она мне отказала.
        - А почему?
        - Я для нее был слишком беден. А может быть, для ее папаши. Не знаю.
        - А что было с ней потом?
        - С ней странная произошла штука. Она потом вышла за другого парня и умерла в родах. В те времена это было вполне обычное дело. Очень была красивая девушка. Женщина. Но ей, кажется, и двадцати-то не было. Я до сих пор о ней часто думаю.
        На западе умерли последние сполохи заката. Небо стало темным и синим. Потом просто темным. На доски около того места, где они сидели, легла полоса света от кухонного окошка.
        - По некоторым иногда скучаешь, хочется знать, что сталось с теми или этими людьми. Где они живут, как у них дела или где они умерли, если умерли. Вспоминаю, например, старого Билла Рида. Частенько говорю себе, как бы самого себя спрашиваю: что, интересно, сталось со старым Биллом Ридом? Да только вряд ли я это узнаю. А мы с ним друзьями были, да.
        - А еще?
        - Что - еще?
        - По чему еще скучаете?
        Старик покачал головой:
        - Вот щас как заведу!
        - Что, по многому?
        - Ну, не по всему, что было в молодости. Вот не скучаю по тому, как мне сапожными щипцами рвали зуб, когда для обезболивания была одна холодная вода из колодца. Но по той жизни, что была тут в приграничье в старину, я скучаю. Когда не было никаких этих оград… Со стадами на север я прошел весь путь четыре раза. Это лучшее время в моей жизни. Самое лучшее. Свобода… Новые места… Ничего лучше этого в мире нет. И никогда не будет. Сидеть со всеми вместе вечером у костра, когда стадо расположилось на ночлег и нет ветра. Нальешь в кружку кофе… И слушай себе, как старые ковбои рассказывают свои истории. Занятные, между прочим, истории. Свернешь себе сигаретку. Потом спать. Нигде так сладко не спится. Нигде.
        Он выбросил окурок в темноту. Открылась дверь, выглянула Сокорро.
        - Мистер Джонсон,  - сказала она,  - шли бы вы в дом. Для вас уже холодновато.
        - Иду сей момент.
        - А я, пожалуй, двинусь,  - сказал Джон-Грейди.
        - Не заставляй ее ждать,  - сказал старик.  - Они этого не переносят.
        - Да, сэр.
        - Давай, дуй.
        Джон-Грейди встал. Сокорро скрылась в доме. Он опустил взгляд на старика:
        - И все же вы полагаете, это не такая уж хорошая идея, я правильно понял?
        - Насчет чего?
        - Насчет жениться.
        - Я этого не говорил.
        - Но вы так думаете, верно?
        - Я думаю, надо следовать велению сердца,  - сказал старик.  - Это все, что я думаю по любому поводу.
        Двигаясь по Хуарес-авеню в толпе туристов, на углу он увидел знакомого мальчишку-чистильщика и помахал ему рукой.
        - А! Идете небось на свидание со своей девушкой,  - сказал мальчишка.
        - Нет. Иду повидаться с другом.
        - А она по-прежнему ваша novia?[174 - Невеста (исп.).]
        - Да, конечно.
        - И когда свадьба?
        - Очень скоро.
        - Она сказала «да»?
        - Сказала «да».
        Мальчишка ухмыльнулся:
        - Otro mas de los perdidos[175 - Еще одна пропащая душа (исп.).].
        - Otro mas.
        - Andale pues[176 - Ну, тогда двигай (исп.).],  - сказал мальчишка.  - Тут я помочь не в силах.
        Джон-Грейди вошел в бар «Модерно», снял шляпу, пристроил ее среди других шляп и мелких музыкальных инструментов на длинную вешалку у двери и прошел к столику рядом с тем, что был зарезервирован для маэстро. Бармен через весь зал кивнул ему и поднял руку.
        - Buenas tardes[177 - Добрый вечер (исп.).],  - сказал он.
        - Buenas tardes,  - ответил Джон-Грейди.
        Сел, сложил руки перед собой на скатерти. За столиком в углу сидели двое престарелых музыкантов в заношенных сценических костюмах, они ему вежливо кивнули, признав в нем друга маэстро, он кивнул в ответ, и сразу к нему заспешил по бетонному полу официант в белом фартуке. Подошел, поприветствовал. Джон-Грейди заказал текилу, официант поклонился. Будто клиент тем самым принял важное и очень правильное решение. С улицы доносился детский гомон, выкрики бродячих торговцев. Прямоугольный столб света от забранного решеткой уличного окна прорезал пространство у него над головой и бледным трапецоидом косо утыкался в пол. В его центре, будто экспонат, выставленный на обозрение в погнутой и покосившейся клетке, сидел и мылся огромный светло-рыжий кот. Кот встряхнул ушами и зевнул. Потом повернулся и стал смотреть на Джона-Грейди. Пришел официант, принес текилу.
        Смочив языком тыльную сторону запястья, Джон-Грейди посыпал его из стоящей на столе солонки солью, пригубил текилу, взял с блюдца ломтик лимона, стиснул его зубами, положил обратно на блюдце и лизнул соленое запястье. Потом еще раз пригубил текилу. Музыканты сидели молча, наблюдали.
        Выпив текилу, он заказал еще. Кот куда-то делся. Клетка света на полу переместилась. Через некоторое время она поползла вверх по стене. В соседнем зале официант включил свет, вошел еще один музыкант и присоединился к первым двоим. Потом, об руку с дочерью, вошел маэстро.
        К ним подошел официант, помог ему снять пальто, придвинул стул. Они кратко переговорили, официант кивнул и, улыбнувшись девочке, унес пальто на вешалку. Девочка на стуле приобернулась, посмотрела на Джона-Грейди.
        - ?Como estas?[178 - Как поживаете? (исп.)]  - спросила она.
        - Bien. ?Y tu?[179 - Хорошо. А ты? (исп.)]
        - Bien, gracias[180 - Хорошо, спасибо (исп.).].
        Насмешливо наклонив голову, слепой слушал.
        - Добрый вечер,  - сказал он.  - Прошу вас, присоединяйтесь к нам.
        - Спасибо. Да. Я бы с удовольствием.
        - Ну так давайте же.
        Джон-Грейди отодвинул стул и встал. При его приближении маэстро улыбнулся и вытянул в темноту руку:
        - Как поживаете?
        - Спасибо, все замечательно.
        Поговорив с девочкой по-испански, слепой покачал головой.
        - Мария стесняется,  - сказал он.  - ?Por que no hablas ingles con nuestro amigo?[181 - Почему бы тебе не поговорить с нашим другом по-английски? (исп.)] Вот видите! Не хочет. Бесполезно. Но где официант? Вы что будете?
        Официант принес напитки, и маэстро сделал заказ для гостя. Положив ладонь на локоть девочки, он сделал ей знак подождать, пока не обслужат всех. Когда официант отошел, маэстро повернулся к Джону-Грейди:
        - Ну, как развиваются события?
        - Я попросил ее выйти за меня замуж.
        - И что же? Отказала? Говорите.
        - Нет. Она согласилась.
        - А что так мрачно? Вы нас пугаете.
        Девочка закатила глаза и отвела взгляд. Джон-Грейди не понял, что бы это могло значить.
        - Я пришел просить вас об одолжении.
        - Конечно,  - сказал маэстро.  - Все, что могу…
        - У нее никого нет. Ни родных, ни наставника. Мне хотелось бы, чтобы вы выступили в качестве ее padrino[53 - Padrino - посаженый отец. Это же слово означает и крестного отца. Испанцы, как и англосаксы, не видят между ними разницы.].
        - А,  - проговорил маэстро. Поднес сложенные руки к подбородку и вновь опустил их на стол.
        Подождали.
        - Это большая честь, конечно. Но дело-то ведь серьезное. Вы ж понимаете.
        - Да. Я понимаю.
        - Вы будете жить в Америке.
        - Да.
        - Америка,  - повторил маэстро.  - Н-да.
        Посидели. Молчащий слепой молчал как бы вдвойне. Даже те трое музыкантов, что сидели за столиком в углу, неотрывно на него смотрели. Слышать, что он говорил, они не могли, но все равно, казалось, ждали, что маэстро скажет дальше.
        - Роль padrino не сводится к простой формальности,  - сказал он.  - Это не демонстрация родства или симпатии и не способ завязать дружбу.
        - Да. Я понимаю.
        - Это дело серьезное, так что не стоит принимать за оскорбление, когда такое предложение отклоняют, если, конечно, причина для отказа уважительная.
        - Да, сэр.
        - В таких вещах следует быть логичными.
        Подняв руку с разведенными пальцами, маэстро задержал ее перед собой. Будто заклиная кого-то или от чего-то отстраняясь. Не будь он слеп, он, может быть, просто разглядывал бы свои ногти.
        - Я больной человек,  - сказал он.  - Но если б это было и не так, этой девочке предстоит строить свою жизнь, и на новой родине ей будет нужен кто-то, к кому она сможет обращаться за советом. Я правильно говорю, как вы думаете?
        - Не знаю. Думаю, ей понадобится помощь, и как можно более всеобъемлющая.
        - Да. Конечно.
        - Это из-за вашего зрения?
        Слепой опустил руку.
        - Нет,  - сказал он.  - Дело не в зрении.
        Джон-Грейди ждал, что слепой скажет дальше, но тот молчал.
        - Это что-то такое, о чем вы не можете говорить при девочке?
        - При девочке?  - повторил маэстро. Улыбнулся своей слепой улыбкой и покачал головой.  - Да ну!  - сказал он.  - Нет-нет! У меня от нее нет секретов. Представьте: старый слепой папаша с секретами! Нет, это не наш случай.
        - Вообще-то, у нас в Америке нет padrinos,  - сказал Джон-Грейди.
        Подошедший официант поставил перед Джоном-Грейди его бокал, маэстро поблагодарил официанта и провел пальцами по столу, пока они не натолкнулись на бокал, стоящий перед ним.
        - Я пью за вашу свадьбу,  - сказал он.
        - Gracias.
        Они выпили. Девочка наклонилась над соломинкой в ее бутылочке «рефреско»[54 - «Рефреско» - лимонад со вкусом апельсина или лимона.], приникла к ней и присосалась.
        - Если удастся найти,  - сказал маэстро,  - кого-нибудь умного и душевного, ему и нужно предложить сделаться посаженым отцом. Что скажете?
        - Скажу, что вы и есть такой человек.
        Сделав глоток вина, слепой поставил бокал точно в тот же кружок на столе, на котором он стоял прежде, и в задумчивости сложил руки.
        - Вы разрешите вам кое-что рассказать?
        - Да, сэр.
        - В деле, подобном этому, если к человеку обратились, он уже в ответе. Даже если он отказал.
        - Просто я думаю о ней.
        - Я тоже.
        - У нее ведь никого нет. Нет друзей.
        - Но padrino не обязательно должен быть ей другом.
        - Он должен быть человеком уважаемым.
        - Он должен быть достойным человеком, готовым взять на себя определенные обязательства. Вот и все. Может быть ей другом, а может и не быть. Он может быть соперником из другого дома. Может быть тем, кто объединит семьи, далеко разведенные чьими-то кознями, враждой или политикой. Ты ж понимаешь. Он может быть почти совсем не связан с этой семьей. Может быть даже врагом.
        - Врагом?
        - Да. Я знаю один такой случай. Как раз в этом самом городе.
        - Зачем человеку может понадобиться враг в качестве padrino?
        - Да из самых что ни на есть лучших побуждений. Или из самых худших. Человек, о котором мы говорим, уже умирал, когда на свет божий появился последний из его отпрысков. Сын. Его единственный сын. И что же он сделал? Он заявился к человеку, который был когда-то его другом, но потом стал заклятым врагом, и попросил его стать padrino его сына. Тот, естественно, отказался. Что? Ты, видно, спятил? Очень он, надо полагать, был ошарашен. Они уже и не разговаривали-то много лет, а их злая вражда глубоко укоренилась. Возможно, они стали врагами по той же причине, по которой прежде были друзьями. Такое часто в этом мире случается. Но новоявленный отец настаивал. Кроме того, у него был припасен - как это у вас говорится?  - el naipe? En su manga[182 - Сильный козырь? В рукаве (исп.).].
        - Козырный туз.
        - Да. Туз в рукаве. Он поведал своему врагу о том, что умирает. Раскрыл карты. Выложил на стол. И его враг не смог отказать. Его просто лишили возможности выбора.
        Внезапным режущим движением слепой вскинул руку в задымленный воздух.
        - Дальше уже кривотолки,  - сказал он.  - Бесконечные пересуды. Кто-то говорит, что умирающий хотел возобновить их дружбу. Другие - что он когда-то поступил с тем человеком несправедливо и хотел загладить свою вину, прежде чем навсегда уйдет из этого мира. Еще другие говорили что-то еще. Все гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. Я вот что тебе скажу: тот человек, что стоял на пороге смерти, не был склонен к сентиментальности. Бывало, что умирали его друзья. Он не питал никаких иллюзий. Знал, что вещей, для нас более всего желанных, тех, которые мы хотели бы удерживать близко к сердцу, мы зачастую скоро лишаемся, а тех, которые мы предпочли бы изжить, расточить как-нибудь, именно это желание странным образом наделяет неожиданной жизнестойкостью. Он знал, как хрупка память о любимых. Как закрываем мы глаза и говорим с ними. Как жаждем мы услышать их голоса хотя бы раз еще и как эти голоса и эти воспоминания тускнеют и тускнеют, пока из них не уйдет вся плоть и кровь, превратившись всего лишь в тень и эхо. А в конце концов и этого не остается.
        А вот враги наши, наоборот, будто все время с нами. Чем сильнее бушует в нас ненависть, тем нетленнее память о них, так что по-настоящему страшный враг становится бессмертным. Поэтому человек, который принес тебе по-настоящему большой вред или несправедливо с тобой обошелся, становится постоянным жильцом у тебя в доме. И одно лишь прощение, может быть, способно его выселить.
        Вот так примерно рассуждал тот человек. Если поверить в то, что он действовал из лучших побуждений. Хотел связать padrino самыми крепкими узами, которые он мог себе представить. Но и не только. Потому что своим предложением он, кроме всего прочего, брал себе в защитники весь мир. Как выполняет свой долг друг, проверять не будет никто. Но враг! Вы видите, как ловко он поймал его в расставленные сети. Потому что этот его враг на самом-то деле был совестливым человеком. То есть стoящим врагом. И теперь этому врагу-padrino придется нести образ умирающего в своем сердце веки вечные. Придется выдерживать испытующие взгляды всего мира. О таком человеке уже едва ли скажешь, что он сам определяет свой путь.
        Ну вот. Как и предполагалось, отец умирает. Враг, ставший padrino, делается отцом его ребенка. А мир не спускает с него глаз. Стоит на страже, сменив умершего. Который своей дерзкой выходкой заставил его служить себе. Потому что есть, есть в этом мире высшая справедливость, как бы люди ни подвергали это сомнению. Конечно, эту справедливость, эту совесть можно себе представить как сумму совестей всех людей, но есть и другая точка зрения, и состоит она в том, что высшая совесть, может быть, существует и сама по себе, а доля в ней каждого человека мала и несовершенна. Человек, который умирал, стоял именно на этой точке зрения. Как и я лично. Кое-кто верит, что мир - как это сказать?  - подвластен случаю.
        - Изменчив.
        - Изменчив? Ну не знаю. Пусть будет подвластен случаю. Но мир ничему такому вовсе не подвластен. И он всегда одинаков. Вот человек взял да и назначил весь мир себе в свидетели, чтобы заставить врага служить себе. Чтобы этот самый враг не вздумал пренебречь своим долгом. Вот что он сделал. Во всяком случае, я в это верую. Временами я все еще верую.
        - И как же все это обернулось?
        - О, весьма странным образом.
        Слепой потянулся за своим бокалом. Выпив, продолжал держать его перед собой, словно разглядывая, а потом вновь поставил перед собой.
        - Весьма странным образом. Потому что обстоятельства введения того человека в роль padrino сделали этот его статус главным, центральным в его жизни. На этом поприще выявилось все лучшее, что в нем было. Да даже и то, чего не было. Добродетели, давно отброшенные, вернулись и воссияли в нем. Он напрочь перестал грешить. Начал даже посещать мессу. Из самых затаенных глубин его существа это новое служение вызвало к жизни честь и верность, рвение и доблесть. То, чего он достиг, не передать словами. Кто бы мог такое предвидеть?
        - Но что-то случилось?  - спросил Джон-Грейди.
        Слепой улыбнулся своей болезненной слепой улыбкой.
        - Ага, почуял подвох!  - сказал он.
        - Вроде того.
        - Все правильно. Ничем хорошим это не кончилось. Может быть, из этой сказки можно извлечь мораль. А может, и нельзя. Оставляю это на твое усмотрение.
        - Так что же случилось?
        - Судьба человека, чью жизнь навсегда изменила просьба умирающего, в конце концов оказалась совершенно загублена. Тот ребенок стал главным в его жизни. Стал чем-то большим, чем сама жизнь. Сказать, что он полюбил того ребенка до безумия,  - значит ничего не сказать. И тем не менее все вышло скверно. Опять-таки я верую, что намерения умирающего были самыми лучшими. Но допустим и иной взгляд. Это ведь не первый случай, когда отец приносит в жертву сына… Крестный сын рос неуправляемым и своенравным. Стал преступником. Мелким воришкой. Игроком. За ним много чего водилось. В конце концов, зимой одна тысяча девятьсот седьмого, находясь в городе Охинага, он убил человека. В это время ему было от роду девятнадцать лет. Возраст, где-то близкий к твоему, наверное.
        - Такой же.
        - Да. Может быть, такова была его судьба. Может быть, никакой padrino не уберег бы его от него самого. Никакой отец. Тот padrino все свое состояние ухнул на взятки и на адвокатов. Все зря. Такая дорога, если на нее встать, конца не имеет, и он умер в нищете и одиночестве. Но не ожесточился. И даже мысли не допускал о том, что его, может быть, предали. Когда-то он был сильным и даже безжалостным человеком, но любовь делает людей глупцами. Я сам таков, так что говорить это имею право. Под ее влиянием мы напрочь забываем об осмотрительности и вновь о ней вспоминаем, только если судьбе будет угодно обратить на нас некую толику милосердия. Бывает, что очень малую. Или вообще никакой… Говорят о какой-то слепой судьбе, которая бессмысленна и бесцельна. Но что за штука такая эта судьба? В этом мире каждому действию, после которого нет пути назад, предшествует другое, а тому еще одно и так далее. Получается лестница с невообразимым множеством ступеней. Люди думают, что, когда у них возникает выбор, они что-то решают. Но свобода наших действий ограничена тем, что нам дано. Возможность выбора теряется в
путанице поколений, и каждое действие в этой путанице еще больше порабощает, ибо сводит на нет всякую альтернативу и еще крепче привязывает тебя к стенам и заграждениям, из которых и состоит жизнь. Если бы тот умерший мог простить своему врагу неправду, которая с ним творилась, все было бы иначе. Правда ли, что сын вознамерился отомстить за отца? Правда ли, что умерший принес сына в жертву? Наши планы обоснованы неким будущим, а будущего мы не знаем. Мир ежечасно меняет очертания и формы в зависимости от того, что перевесит, и сколько бы мы ни пытались разгадать, какую форму он примет, мы не имеем такой возможности. А имеем мы только Закон Божий и благоразумие ему следовать, если захотим.
        Маэстро наклонился вперед и сложил руки перед собой. Винный бокал у него был пуст, он взял его, поднял.
        - Тем, кто лишен зрения,  - сказал он,  - приходится полагаться на память о прошлом. Если я не хочу выглядеть глупо, пытаясь выпить из пустого бокала, я должен помнить, выпил ли я его весь или нет. Так и тот человек, который стал padrino. По тому, что я рассказал о нем, можно подумать, будто он умер старцем, но это не так. Он был моложе, чем я сейчас. Из моих слов выходит, что щепетильность, с которой он исполнял свой долг, была продиктована ему совестью, или ощущением прикованного к нему внимания мира, или и тем и другим. Но эта догадка быстро отпадает. Действия его были вызваны любовью к чаду, ставшему причиной его горя, если это было горе. А вы что об этом думаете?
        - Не знаю.
        - И я не знаю. Знаю только, что каждое действие, в котором нет сердца, в конце концов обнаружит свою тщетность. Каждое мелкое движение.
        Посидели в молчании. И во всем зале вокруг них стояла тишина. Джон-Грейди смотрел, как сливаются капли воды на стоящем перед ним запотевшем бокале, к которому он так и не притронулся. Слепой поставил свой бокал опять на стол и оттолкнул от себя.
        - Вы эту девушку очень любите?
        - Больше жизни.
        - Alcahuete тоже в нее влюблен.
        - Тибурсио?
        - Нет. Главный alcahuete.
        - Эдуардо.
        - Да.
        Посидели тихо. Во внешнем зале собрались музыканты, они уже раскладывали свои инструменты. Джон-Грейди сидел, глядя в пол. Немного посидев так, поднял взгляд:
        - Как вы думаете, старухе можно верить?
        - ?La Tuerta?[183 - Одноглазой? (исп.)]
        - Да.
        - О господи!  - тихо произнес слепой.
        - Старуха все время говорит ей, что она удачно выйдет замуж.
        - Старуха - это же мать Тибурсио!
        Джона-Грейди так и отбросило на спинку стула. Он так и замер с ошарашенным видом. Смотрел при этом на дочь слепого. А она на него. Тихая. Добрая. Непроницаемая.
        - А вы не знали?
        - Нет. А она знает? Хотя что я говорю? Она-то, конечно, знает.
        - Да.
        - А она знает, что Эдуардо влюблен в нее?
        - Да.
        Музыканты завели какую-то простенькую барочную партиту. На выделенной для танцев площадке задвигались престарелые пары. Слепой сидел сложив руки на столе перед собой.
        - Она уверена, что Эдуардо убьет ее,  - сказал Джон-Грейди.
        Слепой кивнул.
        - Вы тоже думаете, что он способен ее убить?
        - Да,  - сказал маэстро.  - Я верю, что он на это способен.
        - Поэтому вы и не хотите быть ее посаженым отцом?
        - Да. Именно поэтому.
        - Это навлекло бы ответственность и на вас.
        - Да.
        По выметенному и отшлифованному бетонному полу с одеревенелой правильностью скользили пары. Танцующие двигались с ветхозаветной грацией, как массовка в фильме.
        - И что, по-вашему, мне теперь делать?
        - Я не могу вам советовать.
        - Вы не хотите.
        - Нет. Я не хочу.
        - Я бы бросил ее, если бы думал, что не в силах ее защитить.
        - Думать можно все что угодно.
        - То есть в том, что я в силах, вы сомневаетесь.
        - Я думаю, что трудности могут превзойти ваши ожидания.
        - И что же мне делать?
        Слепой посидел помолчал. Потом сказал:
        - Вы поймите. У меня нет уверенности. А дело это серьезное.
        Он провел рукой по столешнице. Как будто разглаживает перед собой что-то невидимое.
        - Вы хотите, чтобы я выдал вам некий секрет главного alcahuete. Обнажил бы перед вами какую-то его слабость. Но девушка как раз и есть эта его слабость.
        - Как, по-вашему, мне следует поступить?
        - Молить Господа.
        - А-а.
        - Вы будете это делать?
        - Нет.
        - Почему?
        - Не знаю.
        - Вы неверующий?
        - Не в этом дело.
        - А, потому что девушка - mujerzuela?[184 - Шлюха (исп.).]
        - Не знаю. Может быть.
        Слепой посидел молча.
        - Танцуют,  - сказал он.
        - Да.
        - Это не причина.
        - Что «не причина»?
        - То, что она проститутка.
        - Нет.
        - А можете вы ее все-таки бросить? Честно.
        - Не знаю.
        - Если да, то вы бы сами не знали, о чем вам молиться.
        - Нет. Если бы да, я бы и впрямь не знал, чего просить.
        Слепой кивнул. Склонился вперед. Локтем оперся о стол, а лбом уткнулся в основание большого пальца, будто исповедник. Со стороны казалось, будто он увлеченно слушает музыку.
        - Вы познакомились с ней еще до того, как она попала в «Белое озеро»?  - спросил он.
        - Я видел ее раньше. Да.
        - В «Ла-Венаде»?
        - Да.
        - Как и он.
        - Да. Наверное.
        - Там все и началось.
        - Да.
        - Он cuchillero. Filero[185 - Большой любитель поиграть ножиком. Пером… (исп.)], как говорят в здешних местах. Тоже ведь своего рода квалификация. Серьезный человек.
        - Я тоже человек серьезный.
        - Разумеется. Если бы вы таким не были, не было бы и проблемы.
        Джон-Грейди вгляделся в ничего не выражающее лицо напротив. Закрытое для мира ровно так же, как мир закрыт для него.
        - Что вы хотите этим сказать?
        - Абсолютно ничего.
        - Он влюблен в нее?
        - Да.
        - Но может запросто ее убить?
        - Да.
        - Вона как.
        - Вот так. Разрешите, я вам только вот что еще скажу. Ваша любовь напрочь лишена друзей. Вы думаете, что друзья есть, но их нет. Ни одного. Ей не сочувствует, может быть, даже Господь.
        - А вы?
        - Себя я не считаю. Если бы я мог видеть будущее, я бы вам сказал. Но я не могу.
        - По-вашему, я дурак.
        - Нет, я так не думаю.
        - А если и думаете, то не скажете.
        - Впрямую - нет, но лгать я бы не стал. Повторяю, я так не думаю. Мужчина всегда вправе пытаться завоевать свою любовь.
        - Даже если это убьет его?
        - Думаю, да. Да. Даже если так.


        Выкатив последнюю тачку мусора с кухонного двора к костру и перевернув ее, он отступил и стал смотреть, как темно-оранжевое пламя изрыгает клубы дыма, почти черные на фоне сумеречного неба. Провел тыльной стороной ладони по лбу, нагнулся, вновь взялся за рукояти тачки и покатил ее к тому месту, где стоял пикап; там водрузил ее в кузов, поднял и запер на задвижки задний борт, после чего вошел в дом. Там Эктор, пятясь, заканчивал подметать пол веником. Из другой комнаты они притащили кухонный стол, потом внесли стулья. Взяв с серванта лампу, Эктор поставил ее на стол, снял с нее стекло и зажег фитиль. Задул спичку, поставил стекло на место и, повернув медное колесико, отрегулировал пламя.
        - А где santo?[186 - Икона, образ (исп.).]  - спросил он.
        - А, он еще в машине. Пойду схожу за ним.
        Сходив к пикапу, забрал остававшиеся в кабине вещи. Грубую деревянную фигурку святого поставил на туалетный столик, распаковал постельное белье и принялся застилать кровать. Эктор стоял в дверях:
        - Тебе помочь?
        - Да нет, спасибо.
        Эктор закурил, прислонившись к дверному косяку. Джон-Грейди разгладил простыни, взялся за наволочки. Развернул их, всунул в них перьевые подушки, затем развернул одеяло, подаренное ему Сокорро, накрыл им разостланную постель. Эктор с зажатой в зубах сигаретой подошел с другой стороны кровати, вместе они разгладили одеяло и отступили.
        - Думаю, мы все сделали,  - сказал Джон-Грейди.
        Они возвратились в кухню, там Джон-Грейди наклонился над лампой, прикрыл ладонью отверстие лампового стекла и задул пламя, после чего они вышли во двор и затворили за собой дверь. Когда шли уже по двору, Джон-Грейди обернулся, еще раз бросил взгляд на домик. Вечер стоял ненастный. Все небо в тучах, тьма и холод. Вот и пикап.
        - Там тебя ужином-то покормят?
        - Да,  - сказал Эктор.  - Конечно.
        - А то, если хочешь, можно поесть тут, в доме.
        - Ничего, не беспокойся.
        Сели в машину, захлопнули дверцы. Джон-Грейди завел двигатель.
        - А она в седле-то как?  - спросил Эктор.
        - Нормально. Ездить верхом умеет.
        Выехали со двора и покатили по ухабистой дороге под звяканье и грохот инструментов в кузове.
        - ?En que piensas?[187 - Ты о чем думаешь? (исп.)]  - спросил Эктор.
        - Nada[188 - Ни о чем (исп.).].
        Грузовик полз вперевалку, на второй передаче, полосы света от его фар метались. После первого поворота дороги на равнине внизу показались городские огни, до которых было миль тридцать.
        - А наверху тут бывает холодновато,  - сказал Эктор.
        - Н-да.
        - Ты уже пробовал ночевать здесь?
        - Ночевать - нет, но я пару раз задерживался за полночь.  - Он покосился на Эктора; тот, достав из кармана рубашки курительные принадлежности, сидел, скручивая сигарету.  - ?Tienes tus dudas?[189 - А у тебя есть сомнения? (исп.)]
        Тот пожал плечами. Чиркнув по ногтю большого пальца, зажег спичку, прикурил, задул спичку.
        - Hombre de precaution[190 - Такой вот осторожный человек (исп.).],  - сказал он.
        - ?Yo?[191 - Я? (исп.)]
        - Yo[192 - Я (исп.).].
        Сидевшие в дорожной пыли две совы повернули свои бледные, формой напоминающие сердце физиономии на свет фар, обе моргнули и, на мгновенье показав белую изнанку крыльев, взлетели столь бесшумно, будто это возносятся две души; ушли куда-то вверх и исчезли во тьме.
        - Buhos[193 - Филины (исп.).],  - сказал Джон-Грейди.
        - Lechugas[194 - Совы (исп.).].
        - Tecolotes[195 - Совы (мекс. диал.).].
        Эктор улыбнулся. Затянулся сигаретой. Его темное лицо отразилось в темном стекле.
        - Quizas[196 - Возможно (исп.).],  - сказал он.
        - Puede ser[197 - Может быть (исп.).].
        - Puede ser. Si.


        Когда он вошел в кухню, Орен все еще сидел за столом. Он повесил шляпу, прошел к раковине, помылся и взял кружку кофе. Из своей комнаты вышла Сокорро, зашикав, отогнала его от плиты, и он унес кофе к столу и сел. Оторвавшись от газеты, Орен бросил на него взгляд.
        - Что пишут новенького, Орен?
        - В смысле хорошего или в смысле плохого?
        - Не знаю. Выбери что-нибудь посерединке.
        - Посерединке у них не бывает. А то это была бы не новость.
        - Ну, наверное.
        - Дочку Макгрегора выбрали королевой «Солнечного карнавала». Ты ее видел вообще?
        - Нет.
        - Миленькая. Как дела с ремонтом развалюхи?
        - Нормально движутся.
        Сокорро поставила перед ним тарелку и рядом еще одну, прикрытую тряпочкой,  - с поджаренным хлебом.
        - Но она ведь не какая-нибудь городская цаца? Или где?
        - Нет.
        - Это хорошо.
        - Ну-у… Хорошо.
        - Парэм говорит, она на щенка похожа, только веснушчатая.
        - Он меня держит за сумасшедшего.
        - Что ж, ты, может быть, слегка того. А он, может быть, слегка ревнует.
        Орен сидит смотрит, как парень ест. Отхлебнул кофе.
        - Когда я женился, мои кореша все говорили, что я спятил. Говорили, что я пожалею.
        - И как? Пожалели?
        - Нет. Из этого вышел пшик. Но я не жалел. Ее-то вины в том не было.
        - А что случилось?
        - Да даже и не знаю. Много чего. В основном то, что я не смог ужиться с ее родней. Мамаша у нее была - это кошмар какой-то. Я-то думал, навидался я в жизни злобных теток, а оказалось - нет. Если бы ее старик прожил дольше, у меня, может, и был бы шанс. Но у него было больное сердце. Я видел, как все это приближалось. И когда я справлялся о его здоровье, у меня это был не просто дежурный вопрос. В конце концов он слег и умер, и тут появилась она. Со всеми пожитками. Ну и настал моему житью женатому конец.
        Он взял со стола свои сигареты, прикурил. Задумчиво пустил через всю комнату струю дыма. От парня взгляд не отводил.
        - Мы прожили с ней три года, почти день в день. Она, бывало, купала меня - хочешь верь, хочешь нет. И мне она очень нравилась. А когда замуж выходила, прямо что сирота была.
        - Сочувствую.
        - Мужику ведь, когда женится, откуда знать, что будет дальше. Ему-то кажется, что он знает, только куда там.
        - Наверное, вы правы.
        - Если ты честно хочешь знать, чтo у тебя не в порядке и что надо делать, чтобы исправиться, всего-то и надо - пустить в свой дом ее тестя с тещей. Тебе в этом вопросе наведут полную ясность, это я гарантирую.
        - У моей вообще родных нет никого.
        - Это хорошо,  - сказал Орен.  - На этот счет ты выступил круче некуда.
        После ухода Орена он долго сидел, попивая кофе. В окно было видно, как далеко на юге, на самом краешке неба, во тьме над Мексикой тонкими змеиными языками беззвучно выскакивают молнии. Звук при этом был один-единственный - тиканье часов в коридоре.
        Вошел в конюшню, смотрит - у Билли еще горит свет. Прошел мимо - к деннику, где держал щенка, посадил его, поскуливающего и пытающегося выкрутиться из рук, на сгиб локтя, принес в свой закуток. В дверях своего закутка остановился, оглянулся и позвал:
        - Эй, ты не спишь?
        Отпихнув полог, пошарил в темноте, отыскивая шнурок выключателя.
        - Привет,  - отозвался Билли.
        Он улыбнулся. Выключатель дергать не стал, сел в темноте на койку, почесывая брюшко щенка. Пахло лошадьми. На дворе разыгрался ветер, от его порыва загремел плохо закрепленный лист кровельного железа в дальнем конце конюшни, но налетевший ветер сразу стих. В помещении было прохладно, и появилась мысль, не затопить ли маленький керосиновый обогреватель, но, подумав, он только скинул сапоги и штаны, опустил щенка в его коробку и заполз под одеяло. Ветер снаружи и холод в комнате напомнили о зимних ночах на равнинах Северного Техаса, где он жил в доме своего деда. Там точно так же, когда с севера налетала буря, прерия вокруг дома вдруг освещалась белым при внезапных вспышках молний, а дом сотрясался под ударами грома. Как раз в такие же точно ночи и такие же утра в тот год, когда ему впервые доверили жеребенка, он, бывало, вставал, завернутый в одеяло, и скорей в конюшню,  - во дворе приходилось налегать на ветер, а первые капли дождя били хлестко, как камешки; дальше надо было пройти весь длинный конюшенный проход, и он шел по нему, похожий на закутанного в саван беженца, и полутьма прорезалась
быстрым стаккато полосок света от прерывистых дощатых стен, когда один за другим, мельком, только на краткий миг белой вспышки открывались электрические просцениумы, и вот он уже в нужном деннике, где стоит маленькая лошадка, стоит и ждет его; он отпирал дверь, садился на солому, обнимал животное за шею и так держал, пока оно не перестанет дрожать. Он проводил так всю ночь и все еще сидел там утром, когда в конюшню входил Артуро, чтобы задать лошадям корму. Домой его обычно провожал Артуро, который из всех домашних один в этот час не спал, и он шел с ним рядом, отряхивая одеяло от приставшей соломы. Шел и молчал, будто он юный лорд. Будто он не лишен наследства войной и военной машинерией. В ранней юности все его грезы были об одном: прийти на помощь кому-то или чему-то испуганному и помочь. Нечто подобное, бывает, снится ему до сих пор. А еще вот: он стоит посреди комнаты в черном костюме и завязывает новый черный галстук, который надевал лишь однажды - в холодный и ветреный день, когда хоронили деда. И вот на другом таком же промозглом рассвете перед работой на ранчо Мэка Макговерна он стоит в своей
выгородке конюшни в другом таком же костюме, и две половинки картонной коробки, в которой костюм доставили, лежат на койке пустые, если не считать разворошенной гофрированной бумаги, а рядом ленточка и нож, которым он ее разрезал (нож-то еще отцовский), а в дверях стоит Билли, на него смотрит. Вот застегнул пиджак, повернулся. Перед собой держит руки, скрещенные в запястьях. Маленькое зеркальце, которое он пристроил на один из продольных брусьев два на четыре дюйма, вмещает в себя всю грубую, в торчащих гвоздях, стену помещения и его лицо, бледное-бледное. Может, из-за света, который зима разлила окрест. Чуть наклонившись, Билли сплюнул в солому, повернулся и двинулся по проходу - это он в дом пошел, завтракать.


        В последний раз увидеть ее ему суждено было в том же угловом номере на втором этаже гостиницы «Дос-Мундос»[198 - Dos Mundos (исп.)  - «Два мира».]. Он вел наблюдение из окна и, увидев, как она расплатилась с водителем, сразу пошел к двери, чтобы посмотреть, как она будет подниматься по лестнице. Пока она сидела, переводя дух, на краешке кровати, держал ее руки в своих.
        - ?Estas bien?[199 - У тебя все в порядке (исп.).]  - сказал он.
        - Si,  - ответила она.  - Creo que si[200 - Да… Вроде бы (исп.).].
        Он спросил ее, уверена ли она, не передумает ли.
        - No,  - сказала она.  - ?Y tu?[201 - Нет… А ты? (исп.)]
        - Nunca[202 - Никогда (исп.).].
        - ?Me quieres?[203 - Ты моя? (исп.)]
        - Para siempre. ?Y tu?[204 - Навсегда. А ты? (исп.)]
        - Hasta el fin de mi vida[205 - По гроб жизни (исп.).].
        - Pues eso es todo[206 - Ну вот и все (исп.).].
        Она сказала, что пыталась за них молиться, но не смогла.
        - ?Porque not?[207 - Почему? (исп.)]
        - No se. Crei que Dios nome oiria[208 - Не знаю. Подумала, Господь не станет слушать меня (исп.).].
        - El oira. Reza el domingo. Dile que es importante[209 - Да станет, станет. Помолись в воскресенье. Скажи ему, что это важно (исп.).].
        После любви она лежала рядом с ним свернувшись, не двигалась и лишь тихо дышала ему в подмышку. Он не был уверен, что она не спит, но рассказывал ей про свою жизнь все подряд - все, что не успел еще рассказать. Рассказал, как работал у hacendado[210 - Помещика (исп.).] в «Кватро-Сьенегас»[211 - Cuatro Cienegas (исп.)  - «Четыре болотца». Или «ручья», если на местном наречии.], как у его хозяина была дочь и как он в последний раз ее видел, как сидел в тюрьме в Салтильо и откуда у него на лице шрам[55 - …как у его хозяина была дочь и как он в последний раз ее видел, как сидел в тюрьме в Салтильо и откуда у него на лице шрам…  - Перечислены события из первого тома трилогии, романа «Кони, кони». Салтильо - столица мексиканского штата Коауила.], о котором он давно обещал рассказать ей, да так и не рассказал. Рассказал он ей и о том, как видел свою мать на сцене театра «Маджестик» в техасском городе Сан-Антонио, рассказал и про деда с его конным заводом, и про Тропу Команчей, проходившую по западному краю дедовых угодий: как он еще совсем мальчишкой, бывало, выезжал на эту тропу осенними ночами в
полнолуние, и там тени команчей шли и шли мимо него, возвращаясь к себе в потусторонний мир, шли и шли бесконечно, потому что если что-то привести в движение, то оно не остановится - уж таков этот мир,  - так и будет продолжаться коловращение, пока не уйдет из жизни последний свидетель.
        Тени команчей заполонили всю комнату и даже после их ухода еще долго там оставались. Он ей сказал, что на тот берег ее перевезет водитель Гутьеррес, который будет ее ждать у кафе на Calle de Noche Triste[212 - Улице Печальной Ночи (исп.).][56 - Улице Печальной Ночи.  - Ночь печали - так было прозвано кровавое отступление конкистадоров из ацтекской столицы Теночтитлан в ночь с 30 июня на 1 июля 1520 г.]. У водителя будут и документы, необходимые ей для перехода границы.
        - Todo esta arreglado[213 - Я обо всем уже договорился (исп.).],  - сказал он ей.
        Она еще сильнее сжала его руки. Ее темные глаза смотрели испытующе. Он ей сказал, что бояться совершенно нечего. Сказал, что Рамон их друг, бумаги в порядке и ничего с ней случиться не может.
        - El te recogera a las siete por la manana. Tienes que estar alli tn punto[214 - Он будет ждать тебя в семь утра. Единственно, ты не должна опаздывать (исп.).].
        - Estare alli[215 - Я буду вовремя (исп.).].
        - Quedate adentro hasta que el llegue[216 - Но пока он не приедет, на улицу не выходи (исп.).].
        - Si, si.
        - No le digas nada a nadie[217 - И никому ничего не говори (исп.).].
        - No. Nadie[218 - Я никому ни слова (исп.).].
        - No puedes traer nada contigo[219 - И с собой тебе ничего брать нельзя (исп.).].
        - ?Nada?[220 - Ничего? (исп.)]
        - Nada[221 - Ничего (исп.).].
        - Tengo miedo[222 - Я боюсь (исп.).],  - сказала она.
        - Не бойся,  - приобняв ее, сказал он.
        Посидели, послушали тишину. С улицы начали доноситься первые возгласы бродячих торговцев. Она уткнулась лицом ему в плечо.
        - ?Hablan los sacerdotes espanol?[223 - А священники говорят по-испански? (исп.)]  - спросила она.
        - Si. Ellos hablan espanol[224 - Да, они говорят по-испански (исп.).].
        - Quiero saber,  - сказала она,  - si crees hay perdon de pecados[225 - Скажи мне, как ты думаешь, грехи прощаются? (исп.)].
        Он уже открыл рот, чтобы сказать что-то, но она прижала к его губам ладонь:
        - Lo que crees en tu corazon[226 - Говори то, во что ты веришь всем сердцем (исп.).].
        Глядя поверх ее сияющих темных волос, он неотрывно смотрел, как по улицам города разливаются и темнеют сумерки. Все раздумывал, во что он верит и во что не верит. И после долгого молчания сказал, что верит в Бога, хотя и сомневается в способности людей понять, что у Него на уме. Но в любом случае Бог, неспособный прощать,  - это вообще не Бог.
        - ?Cualquier pecado?[227 - Какой бы грех ни был? (исп.)]
        - Cualquier. Si[228 - Да. Какой бы ни был (исп.).].
        - ?Sin excepcion de nada?[229 - Без всяких исключений? (исп.)]  - Тут она вновь прикрыла ему ладошкой губы; он поцеловал ее пальцы и отвел ладонь.
        - Con la excepcion de desesperacion,  - сказал он.  - Para eso no hay remedio[230 - За исключением самоубийства… За это не бывает прощения (исп.).].
        Последнее, что она у него спросила,  - это будет ли он любить ее всю свою жизнь, и опять она коснулась кончиками пальцев его губ, но он удержал ее руку.
        - No tengo que pensarlo,  - сказал он.  - Si. Para todo mi vida[231 - Об этом мне и думать не надо… Да. До конца моих дней (исп.).].
        Она взяла его лицо в ладони и поцеловала.
        - Te amo,  - сказала она.  - Y sere tu esposa[232 - Я люблю тебя… И буду твоей женой (исп.).].
        Она встала, потом снова повернулась к нему и взяла его за руки.
        - Debo irme[233 - Мне надо уходить (исп.).],  - сказала она.
        Он встал, обнял ее и поцеловал. В комнате темнело. Он хотел проводить ее по коридору до лестничной площадки, но в дверях она остановила его, поцеловала и попрощалась. Он стоял, слушал ее шаги на лестнице. Подошел к окну, думал еще раз посмотреть на нее, но она, видимо, направилась по улице вдоль самой стены, так что увидеть ее ему не удалось. В опустевшей комнате он сел на кровать, стал слушать звуки всей этой чужой торговли во внешнем мире. Сидел довольно долго, думал о своей жизни, о том, как мало в ней ему когда-либо удавалось предугадать наперед, и изо всех сил пытался понять, сколько в ней было такого, что явилось действительно результатом его усилий. В комнате стало темно, снаружи включилась неоновая гостиничная вывеска, а через некоторое время он встал, взял со стула у кровати шляпу, надел ее, вышел и стал спускаться по лестнице.


        На перекрестке такси остановилось. На проезжую часть ступил маленький человечек с черной креповой повязкой на рукаве, поднял руку, а таксист снял шляпу и поставил ее на козырек приборной панели. Девушка подалась вперед, пытаясь понять, что происходит. Услышала приглушенные выкрики труб, цокот копыт.
        Вскоре появившиеся музыканты оказались старичками в костюмах пыльного черного цвета. За ними в поле зрения вплыли усыпанные цветами носилки, несомые на плечах. И наконец, обложенное этими цветами, бледное молодое лицо новопреставленного. С руками, уложенными по швам, он деревянно покачивался на этой своей разделочной доске, опертой на плечи носильщиков, под издаваемые помятыми цыганскими трумпетками диковатые звуки, отдающиеся сперва от стекол магазинных витрин, мимо которых шла процессия, потом от засохшей дорожной грязи и штукатурки фасадов; следом двигалась кучка плачущих женщин в черных платках-rebozo, за ними мужчины и дети в черном или с черными повязками на рукавах, и среди них, неразлучный со своей девочкой-поводырем, маленькими шаркающими шажками плелся слепой маэстро, на лице которого застыла боль и недоумение. После маэстро в поле зрения появилась пара разномастных лошадей, тащивших потрепанную деревянную повозку, в кузове которой среди невыметенной соломы и мякины ехал деревянный гроб, собранный из струганных вручную досок, соединенных без единого гвоздя посредством деревянных нагелей,
как какой-нибудь старинный сефардский ларец для хранения свитков Торы: дерево вычернено обжигом, чернение закреплено втиранием воска и олифы, так что, если бы не еле проступающая структура древесины, можно было бы подумать, что гроб сделан из вороненого железа. За повозкой шествовал мужчина, несущий крышку гроба, тащил ее на спине как смертную епитимью, и от нее и сам он, и его одежда выпачкались черным - воск там, не воск… Таксист молча перекрестился. Девушка тоже перекрестилась и поцеловала кончики пальцев. Повозка с тарахтеньем прокатилась мимо, спицы колес неспешно перебрали по кусочкам все предметы на противоположной стороне улицы и толпящихся там мрачных зевак - этакий карточный веер самых разных лиц под витринами плюс мельтешение длинных лучей света, изломанных вращением спиц, да тени лошадей, из вертикальных ставших вдруг наклонными и так наклонно топающих перед овальными тенями колес, переваливающихся через камни и все крутящихся, крутящихся…
        Подняв руки, она уткнула лицо в затхлую спинку сиденья такси. Тут же откинулась назад, одной рукой заслоняя глаза и прижавшись щекой к плечу. Потом села очень прямо, уронила руки по бокам и вскрикнула так, что водитель аж подпрыгнул, всем телом вывернувшись на сиденье.
        - ?Senorita?  - выдохнул он.  - ?Senorita?


        Потолок в помещении был из бетона, покрытого отпечатками досок опалубки - этакими бетонными сучками и шляпками гвоздей вкупе с окаменелым дугообразным следом распила циркульной пилой, до сих пор, может быть, работающей где-нибудь на горной лесопилке. Освещала все это единственная закопченная лампочка, нехотя испускающая слабый оранжево-желтый свет, который, видимо, и привлек одинокую ночную бабочку, нарезающую около нее беспорядочные круги, но всякий раз по часовой стрелке.
        Она лежала привязанная к стальному столу. Сквозь оставленную на ней короткую белую сорочку чувствовался холод стали. Лежала, смотрела на свет. Повернула голову, оглядела помещение. Через некоторое время отворилась серая металлическая дверь, вошла медсестра, и тогда она повернула испятнанное и перепачканное лицо к медсестре.
        - Por favor[234 - Пожалуйста (исп.).],  - зашептала она.  - Por favor.
        Медсестра ослабила завязки, пригладила ей волосы, отвела их от лица и сказала, что вернется, принесет ей попить, но, едва дверь за ней закрылась, девушка резко села на столе и спустилась на пол. Стала искать место, куда могли положить ее одежду, но, кроме второго стального стола у дальней стены, в комнате ничего не было. Когда она открыла дверь, оказалось, что за дверью длинный зеленый тускло освещенный коридор, ведущий к еще одной закрытой двери. Она пошла по этому коридору, дернула дверь. Дверь подалась, за ней оказалась площадка бетонной лестницы с перилами из металлической трубы. Девушка спустилась на три марша и вышла на темную улицу.
        Она не знала, где находится. На углу спросила какого-то мужчину, в какой стороне el centro, и он так прилип глазами к ее грудям, что продолжал на них пялиться, даже когда уже говорил. Она пошла по разбитому тротуару. Смотрела под ноги, чтобы не наступить на стекло или острый камень. Фары проезжающих автомобилей отбрасывали ее тонкую фигурку на стены - уже без сорочки, сорочка сгорала,  - делая огромной и такой прозрачной, что становилось видно все вплоть до чуть ли не костей скелета, потом фары проносились мимо, а она стремглав летела назад, чтобы снова исчезнуть в темноте. Подъехала какая-то машина, поползла рядом, и мужчина, сидевший в ней, стал изрыгать гнусные непристойности. Ненамного обгонит ее и ждет. Она свернула в какой-то немощеный проезд между двумя домами и, вся дрожа, скорчилась за мятыми железными бочками, от которых пахло газойлем. Ждала довольно долго. Было очень холодно. Когда она вновь оттуда вышла, машины уже не было, и она двинулась дальше. Прошла мимо какой-то площадки, откуда на нее несколько раз молча кидался пес,  - правда, площадка была огороженной, пса сдерживал забор. В
конце концов пес остановился в углу площадки и, кутаясь в клубы пара от собственного дыхания, проводил ее взглядом. Прошла мимо дома с темными окнами и двором, на котором старик, как и она, в одной ночной рубашке, стоя мочился на глинобитную стену, и они друг другу издали, из темноты, молча кивнули, как сделали бы персонажи сна. Тротуар кончился, дальше идти пришлось по холодному песку обочины, время от времени останавливаясь, чтобы, балансируя то на одной ноге, то на другой, отдирать от кровоточащих ступней утыканные колючками орешки якорцев. Шла так, чтобы впереди маячили отсветы городских огней; долго шла. Когда переходила бульвар 16 Сентября[57 - 16 Сентября - День независимости Мексики. 16 сентября 1810 г. священник Мигель Идальго-и-Костилья поднял восстание в селении Долорес. Это стало началом войны за независимость, длившейся больше десяти лет.], руки держала крепко прижатыми к груди, а глаза опущенными, чтобы их не слепили встречные фары, так и переходила улицу полуголая под гудки клаксонов, словно какой-то оборванный фантом, которого вырвали из положенной ему тьмы и на краткий миг загнали в
видимый мир, чтобы тут же вновь водворить в историю мужских фантазий.
        Она шла и шла по северным районам города, вдоль старых глинобитных стен и жестяных складских ангаров, по улицам, освещенным лишь звездами. В один прекрасный миг на дороге послышалась песня, знакомая ей с детства, и вскоре она обогнала женщину, тоже бредущую в сторону центра. Пожелав друг дружке доброй ночи, они пошли было дальше, но тут женщина остановилась и окликнула ее:
        - ?Adonde va?[235 - Куда ты идешь? (исп.)]
        - A mi casa[236 - Домой (исп.).].
        Женщина постояла молча. Девушка спросила ее: может быть, они знакомы, но женщина сказала, что нет. Спросила девушку, из этого ли она района, девушка сказала, что да, и тогда женщина спросила ее, как же тогда получилось, что она ее не знает. Когда девушка не ответила, женщина снова пошла по дороге по направлению к ней.
        - ?Que paso?[237 - Что случилось? (исп.)]  - сказала она.
        - Nada[238 - Ничего (исп.).].
        - Nada,  - повторила за ней женщина.
        И полукругом обошла девушку, которая стояла, вся дрожа и скрещенными руками прикрывая груди. Женщина словно пыталась найти такой особый угол зрения, взглянув под которым она и в синеватом свете звезд пустыни сможет разглядеть, кто эта девушка на самом деле.
        - Eres del «Белое озеро»[239 - А, ты из «Белого озера» (исп.).],  - сказала она.
        Девушка кивнула.
        - ?Y regresas?[240 - Возвращаешься? (исп.)]
        - Si.
        - ?Por que?[241 - Зачем? (исп.)]
        - No se[242 - Не знаю (исп.).].
        - No sabes[243 - Не знаешь (исп.).].
        - No.
        - ?Quieres ir conmigo?[244 - Хочешь, пойдем со мной? (исп.)]
        - No puedo[245 - Не могу (исп.).].
        - ?Porque no?[246 - Почему нет? (исп.)]
        На это у девушки ответа не нашлось. Женщина спросила снова. Сказала, что девушка может пойти с ней и жить в ее доме с ее детьми.
        Девушка прошептала, дескать, как это, она же ее не знает.
        - ?Te gusta tu vida por alla?[247 - Тебе нравится тамошняя жизнь? (исп.)]  - спросила женщина.
        - No.
        - Ven conmigo[248 - Так пошли со мной (исп.).].
        Она стояла и дрожала. Качнула головой - мол, нет. До восхода солнца оставалось уже немного. Во тьме над ними пронеслась падучая звезда, холодный предрассветный ветер зашуршал и зашаркал газетами, немного пошелестел в придорожных кустах и опять зашаркал бумагой. Женщина бросила взгляд на восток, на небо пустыни. Перевела его на девушку. Спросила, не замерзла ли она, и девушка сказала, что замерзла. Женщина снова спросила ее:
        - ?Quieres ir conmigo?[249 - Хочешь, пойдем со мной? (исп.)]
        Она сказала, нет, не могу. Сказала, что через три дня парень, которого она любит, придет и на ней женится. Поблагодарила женщину за доброту.
        Женщина приподняла ладонью лицо девушки, заглянула ей в глаза. Девушка ждала, что она что-нибудь скажет, но та лишь смотрела на нее, как бы запоминая. Может быть, пыталась задним числом прочесть все те извивы дорог, что привели в конце концов девушку в это место. Понять, что утрачено и расточено. Кто куда канул. И что возобладало.
        - ?Сomo se llama?[250 - Как вас зовут? (исп.)]  - спросила девушка, но женщина не ответила.
        Коснулась лица девушки, тут же отняла руку, повернулась и зашагала во тьму дороги прочь из этого района, самого темного в городе. Так и ушла не оглянувшись.
        Машины Эдуардо на месте не было. Трясясь от холода, девушка прокралась к заднему крыльцу, стараясь держаться поближе к стене пакгауза, подергала дверь, но дверь была заперта. Она постучалась, подождала, постучала снова. Ждала долго. Потом вышла снова на улицу. В лучах рассвета ее дыхание, клубясь, обдавало рифленую стену. Оглянулась назад, в проезд, затем прошла за угол к парадному входу в здание и через ворота направилась к дверям.
        Привратница с ее вечно накрашенным лицом, казалось, совершенно не удивилась, увидев ее в одной рубашке, нахохлившуюся и сжимающую себя руками. Отступила и придержала дверь, а девушка вошла, поблагодарила ее и направилась в салон. У стойки бара стояли двое мужчин, они обернулись и на нее смотрели. Бледная и грязная бродяжка, которую неведомо как занесло сюда с холода, прошла по комнате, опустив глаза и скрещенными руками прикрывая груди. На ковре после нее остались кровавые следы ступней, будто по нему прошел член братства самоистязателей.


        Он выглядел так, будто оделся по такому случаю особенно тщательно, хотя, возможно, просто у него где-то в городе была назначена деловая встреча. Поддернув застегнутую золотой запонкой манжету рубашки, посмотрел на часы. Одет он был в костюм из тонкой серой шелковой чесучи с шелковым галстуком того же цвета. Рубашка лимонно-желтая и такой же желтый платочек в нагрудном кармане пиджака; на ногах черные туфли на молнии с внутренней стороны стопы. Туфли тщательно начищены: по обыкновению, он оставлял обувь в коридоре у двери, причем несколько пар сразу, будто это не коридор публичного дома, а проход в пульмановском вагоне.
        В шафранного цвета платье, которым он ее одарил, она сидела на антикварной кровати, такой высокой, что ее ноги не доставали до полу. Сидела повесив голову, так что ее волосы каскадом ниспадали на бедра, а руками упиралась в кровать по обеим сторонам от себя, так что возникало подозрение, уж не боится ли она упасть.
        Рассудочным тоном он говорил слова разумного человека. Чем разумнее были его слова, тем холоднее становился ветер в пустоте ее сердца. На каждом переходе от одного довода к другому он делал паузу, чтобы она могла вставить слово, но она молчала, этим своим молчанием с неизбежностью вызывая у него очередной поток обвинений, пока вся конструкция, составленная из ничего, из одних пустопорожних слов, которые, едва прозвучав, могли лишь без следа и остатка рассеиваться в пространстве реального мира,  - пока вся эта бестелесная конструкция не наполнила собою комнату, как нечто тяжкое и наделенное собственным бытием, и стало ясно, что этот фантомный свод, оказывается, навис над всей ее жизнью.
        Закончив, он постоял, наблюдая за нею. Спросил ее,  - может, она что-нибудь скажет. Она покачала головой.
        - ?Nada?[251 - Ничего? (исп.)]  - сказал он.
        - No,  - сказала она.  - Nada.[252 - Нет. Ничего (исп.).]
        - ?Que crees que eres?[253 - Ты кем вообще себя вообразила? (исп.)]
        - Nada[254 - Никем (исп.).].
        - Nada. Si. ?Pero piensas que has triado una dispensa especial a esta casa? ?Que Dios te ha escogido?[255 - Никем. Да. Но при этом думаешь, будто через тебя на этот дом нисходит особое благословение? Что для этого ты избрана Богом? (исп.)]
        - Nunca crei tal cosa[256 - Никогда ничего подобного не думала (исп.).].
        Он повернулся, постоял, глядя в маленькое зарешеченное окошко. Из которого открывался вид на окраины города - туда, где дороги, из него исходящие, теряются и умирают в пустыне среди песчаных наносов и помоек, где город по всему горизонту окружен белыми границами, день-деньской курящимися дымом мусорных костров, будто это стоят у его порога орды вандалов, явившихся из непостижимой дали. Заговорил не поворачиваясь. Сказал, что в этом доме ее избаловали. Ослепленные ее юностью. Что ее болезнь - это всего лишь болезнь, и только дура может верить в бабские предрассудки, распространенные у женщин в этом доме. Сказал, что она даже и вдвойне дура, если доверяет им, потому что они не моргнув глазом станут есть ее плоть, если вобьют себе в голову, что этим защитятся от болезни, или приворотят любимого и желанного, или смогут очистить свои души в глазах кровавого и варварского бога, которому они молятся. Он сказал, что ее болезнь - это всего лишь болезнь, что и будет доказано, когда эта болезнь в конце концов убьет ее, а это произойдет скоро и непременно.
        Он повернулся, посмотрел на нее изучающе. На поникшие плечи, на то, как они тихонько движутся в такт ее дыханию. На бьющуюся жилку у нее на шее. Когда она подняла взгляд и увидела его лицо, она поняла, что он видит ее насквозь. Читает в ее сердце - что правда, а что нет. Он улыбнулся своей тонкогубой улыбкой.
        - Твой любовник не знает,  - сказал он.  - Ты ведь не сказала ему.
        - ?Mande?[257 - Что? (исп.)]
        - Tu amado no lo sabe[258 - Твой любовник не знает (исп.).].
        - No,  - прошептала она.  - El no lo sabe[259 - Нет… Он не знает (исп.).].


        Небрежно выставив фигуры снова на доску, он развернул ее другой стороной.
        - Могу дать вам еще шанс,  - сказал он.
        Мэк покачал головой. Вынув изо рта сигару, пустил над столом медленную струю дыма, потом взял чашку и допил из нее остатки кофе.
        - Мне хватит,  - сказал он.
        - Как скажете, сэр. Вы интересно играли.
        - Вот не подумал я, что ты пожертвуешь слоном.
        - Так это же один из гамбитов Шенбергера.
        - Что, много книжек по шахматам прочел?
        - Нет, сэр. Не много. Но его читал.
        - Ты как-то говорил мне, что играл в покер.
        - Немножко. Да, сэр.
        - Почему-то мне кажется, что не так уж немножко.
        - Да нет, много-то я в покер не играл. Вот папа у меня был по части покера мастак. Он говаривал, что главная проблема с покером состоит в том, что, когда играешь, имеешь дело с двумя видами денег. Те, что выигрываешь,  - труха, а те, что проигрываешь, заработаны потом и кровью.
        - Он был хорошим игроком?
        - Да, сэр. Одним из лучших, наверное. При этом меня он от карточной игры всячески остерегал. Говорил, что жизнь картежника - это вообще не жизнь.
        - Зачем же он играл при таких взглядах?
        - Это было почти единственное дело, в котором он был дока.
        - Почти? А другое было какое?
        - Он был ковбоем.
        - И насколько я понимаю, очень хорошим.
        - Да, сэр. Слышал я о некоторых, будто они в этом деле лучше его, и я уверен, что такие были, но живьем я таких не видывал.
        - Он ведь был участником марша смерти[58 - …участником марша смерти…  - По-видимому, имеется в виду пеший переход военнопленных филиппинцев и американцев в 1942 г. в Батаане (Филиппины). Среди американских военнослужащих, оборонявших Филиппины, было много (около 1800) уроженцев штата Нью-Мексико. Потому именно в этом штате на ракетной базе «Уайт-Сэндс» (к северу от города Лас-Крусес) устроен мемориал, посвященный памяти жертв марша смерти, и проводится ритуальный марафон.], не правда ли?
        - Да, сэр.
        - Там ведь много было ребят из этой части страны. Среди них были и мексиканцы.
        - Да, сэр. Были.
        Мэк затянулся сигарой и выпустил дым в сторону окна.
        - А что Билли? Сменил гнев на милость? Или вы с ним все еще в ссоре?
        - С Билли у нас все в порядке.
        - Говорят, собирается быть у тебя шафером?
        - Да, сэр.
        Мэк кивнул.
        - А с ее стороны вообще никого нет?
        - Нет, сэр. На месте ее родных на венчании будет стоять Сокорро.
        - Ну и ладно. Вот в костюм я не влезал уже три года. Надо будет примерку произвести, а то мало ли.
        Джон-Грейди положил в коробку последние фигуры, поправил их, чтоб не торчали, и задвинул деревянную крышку.
        - Не иначе как придется просить Сокорро их выпустить - штаны-то.
        Сидят. Мэк курит.
        - Ты ведь не католик, верно?  - спросил он.
        - Нет, сэр.
        - Так что от меня никаких особых заявлений не потребуется?
        - Нет, сэр.
        - Значит, во вторник.
        - Да, сэр. Семнадцатого февраля. Это будет последний день перед Великим постом. Или, может быть, предпоследний. После нельзя будет жениться до самой Пасхи.
        - А ничего, что так впритык?
        - Ничего, все будет нормально.
        Мэк кивнул. Сунул сигару в зубы, встал и оттолкнул стул.
        - Погоди-ка минутку,  - сказал он.
        Джону-Грейди было слышно, как он идет по коридору к своей комнате. Вернувшись, он сел и положил на стол золотое кольцо.
        - Эта штука три года пролежала у меня в ящике комода. Пока она там, проку от нее никому не будет. Мы поговорили обо всем и об этом кольце, в частности. Она не хотела, чтобы его зарыли в землю. Так что вот, возьми.
        - Сэр, я не думаю, что могу принять это.
        - Да можешь, можешь. Я уже заранее обдумал все твои возможные отговорки, так что, чем перебирать их одну за другой, лучше ты без лишних споров положи его в карман, а как наступит вторник, наденешь его своей девушке на палец. Может быть, тебе придется подогнать его под размер. Женщина, носившая его, была красавицей. Можешь кого угодно спросить, это не только мое мнение. Но ее наружность и в подметки не годилась тому, что было у ней внутри. Мы с ней хотели иметь детей, да не случилось. Но уж точно не от недостатка старания. А уж какая была разумница! Сперва я думал, она хочет, чтобы я оставил кольцо как память, но она ясно сказала, что придет время, когда я сам пойму, куда его применить, и вот - опять она оказалась права. Она во всем бывала права. Между прочим,  - и это я без всякого самолюбования говорю - она этому кольцу и всему, что с ним связано, придавала значение гораздо большее, чем всему, чем владела. А владела она, в числе прочего, такими чудными лошадками - боже ж мой! Так что бери его, клади в карман и не надо со мной по всякому поводу спорить.
        - Да, сэр.
        - А теперь я пошел спать.
        - Да, сэр.
        - Спокойной ночи.
        - Спокойной ночи.


        С перевала горной цепи Лас-Харильяс открывается вид на зеленый уступ, что пониже родников, и попав туда, они сразу заметили столб дыма из печной трубы, который в неподвижном голубоватом утреннем воздухе поднимался прямо и вертикально. Остановили коней. Билли дернул в ту сторону подбородком.
        - Когда я был мальчишкой (мы жили тогда в «каблуке» Нью-Мексико), мы с братом по пути в горы, как выберемся на такой же уступ к югу от ранчо, всякий раз останавливались, чтобы поглядеть сверху на дым. Бывало, снег идет, да зимой он и на земле лежал, а дома в печке всегда горел огонь и из трубы шел дым - далекий-далекий и отсюда сверху каждый раз разный. Всегда разный. Иногда мы проводили в горах целый день, выволакивая чертовых коров из лощин и распадков и гоня их туда, где им разложили подкормку. Думаю, ни разу не было такого, чтобы мы не остановились, чтобы так же вот не оглянуться, прежде чем углубишься в горы. Место, где мы останавливались, от дома было всего в каком-нибудь часе пути, так что еще и кофе на плите в тот момент не остыл, но ты уже словно в другом мире. Далеком и совсем другом мире.
        Вдалеке виднелась тонкая прямая линия шоссе, и по ней беззвучно полз грузовик - маленький, будто игрушечный. Дальше зеленая полоска пахотных земель вдоль реки, а за ней хребет за хребтом горы Мексики. Билли посмотрел на друга изучающе:
        - Думаешь туда еще вернуться?
        - Куда?
        - В Мексику.
        - Не знаю. А что, я б с удовольствием. А ты?
        - Нет, я пас. Думаю, я там свое уже отбыл.
        - Помню, возвращался я оттуда беглецом. Скакал ночами. Боялся разжечь огонь.
        - Боялся, что подстрелят.
        - И что подстрелят, да. Но люди там всегда тебя примут. Спрячут, если надо. Будут врать ради тебя. И никто ни разу не спросил меня, что же я такого натворил.
        Билли сидел, обеими ладонями опершись на рожок седла. Наклонился, сплюнул.
        - А я туда три отдельные ходки сделал. И ни разу не вернулся с тем, ради чего ходил.
        Джон-Грейди кивнул.
        - А что бы ты делал, если бы не мог быть ковбоем?
        - Не знаю. Чего-нибудь придумал бы, наверное. А ты?
        - А я даже не представляю, что бы такое я мог придумать.
        - Что ж, нам всем еще придется о многом задуматься.
        - Ага.
        - А ты мог бы жить в Мексике, как ты думаешь?
        - Ну, в принципе, да, наверное.
        Билли кивнул.
        - А ты знаешь, сколько там бакеро получает - ну, в смысле, денег?
        - Н-да.
        - Если повезет, может, выбьешься в бригадиры или еще в какое-нибудь начальство. Но рано или поздно они все равно выгонят из страны всех белых. Даже «Бабикора» не выживет[59 - Но рано или поздно они все равно выгонят из страны всех белых. Даже «Бабикора» не выживет.  - Ранчо в Северной Мексике (штат Чиуауа) под названием La Babicora представляло собой огромную территорию площадью более миллиона акров и находилось в собственности американского медиамагната Уильяма Рэндольфа Херста (1863-1951). Земли в Чиуауа приобрел его отец, сенатор США Джордж Херст, по служебным каналам раньше других узнавший, что знаменитый индейский воин Джеронимо, терроризировавший белых поселенцев в том числе и в тех местах, сдался наконец американцам. В результате земли, ставшие гораздо более безопасными, Д. Херст скупил за бесценок.].
        - Это я знаю.
        - Я так понял, что, если бы у тебя были деньги, ты пошел бы в ветеринарное училище. Верно?
        - Н-да. Пошел бы.
        - Матери-то пишешь иногда?
        - Да при чем тут вообще моя мать?
        - Ни при чем. Я только хотел понять, ты-то сам хоть понимаешь, какой ты преступный тип?
        - Почему это?
        - Почему мне захотелось это понять?
        - Нет, почему я преступный тип.
        - Откуда ж я знаю? У тебя сердце такое. Сердце отверженного. Такое я и прежде уже видал.
        - Это оттого, что я сказал, будто мог бы жить в Мексике?
        - Дело не только в этом.
        - А ты не думаешь, что если где-то что-то и осталось от настоящей жизни, то это только там.
        - Может быть.
        - Ты ведь эту нашу жизнь тоже любишь.
        - Да ну? Я даже не знаю, в чем она состоит. И уж конечно, ни хрена я не знаю Мексику. Думаю, все это просто у нас в башке. Вся эта Мексика. А уж дорог я там истоптал - будь здоров сколько. Когда впервые услышишь, как поет какая-нибудь ranchera[260 - Батрачка, повариха (исп.).], ты уже думаешь, что понимаешь страну. А к тому времени, когда ты их слышал сотню, ты уже не понимаешь ничего. И никогда не поймешь. Я давным-давно уже свернул свой тамошний бизнес.
        Он перекинул ногу через луку седла, сидит скручивает сигарету. Поводья они бросили, кони то и дело наклонялись, уныло пощипывали редкие пучки травы, клонящейся под ветром, налетающим из горного прохода. Подставив ветру спину и пригнувшись, он чиркнул спичкой о ноготь большого пальца, прикурил сигарету и снова повернулся к Джону-Грейди:
        - Я не один такой. Это другой мир. Всем моим знакомым, кто оттуда вернулся, там было нужно что-то определенное. Или они думали, что им это было нужно.
        - Да-а.
        - Есть разница между тем, когда ты отказываешься от своих намерений и когда понимаешь, что из них ничего не вышло.
        Джон-Грейди кивнул.
        - Почему-то мне кажется, что ты со мной не согласен. Это так?
        Джон-Грейди не сводил глаз с отдаленных гор.
        - Нет,  - сказал он.  - Наверное, нет.
        Еще долго после этого они сидели молча. Дул ветер. Билли давно уже докурил сигарету и потушил ее о подошву сапога. Он снова перенес ногу через рожок седла, сунул носок сапога в стремя, наклонился, взял в руки поводья. Кони переступали на месте.
        - Отец мне однажды сказал, что самые несчастные люди из всех, кого он знал,  - это те, которые в конце концов получили то, чего всегда хотели.
        - Что ж,  - отозвался Джон-Грейди,  - мне все ж таки хотелось бы рискнуть. Черт, да ведь по-другому-то я уже точно напробовался.
        - Оно конечно.
        - И никому ведь ничего не объяснишь, братан. Черт, да ведь на самом деле это способ объясниться с самим собой. Но и это толком не получается. Все пытаешься, мозгами крутишь, а толку-то…
        - Да. Вот ведь как. Но вот насчет того, как ты мозгами крутишь, этот мир точно ничего не знает.
        - Я понимаю. И даже хуже того. Мне плевать.


        В Прощеное воскресенье[60 - Прощеное воскресенье - последнее воскресенье перед Великим постом.] еще в предутренней темноте она зажгла свечку и поставила подсвечник на пол у комода, чтобы ее свет из-под двери не проник в коридор. Вымывшись в раковине с мылом и мокрой тряпочкой, она наклонилась, дав волосам упасть вперед, после чего полсотни раз вытерла их по всей длине полотенцем и расчесала гребнем еще раз триста. Экономно капнула несколько капель духов на ладонь и, потерев сперва рукой руку, надушила себе волосы и шею. Потом собрала волосы, заплела их в косу, свернула ее в узел и скрепила заколками.
        Аккуратно одевшись в одно из трех своих уличных платьев, она встала перед скудно освещенным зеркалом, осмотрела себя. Платье на ней было темно-синее с белыми полосками у ворота и на рукавах, она поворачивалась у зеркала и так и сяк, застегнула, потянувшись через плечо, верхнюю пуговку сзади и завертелась снова. Села в кресло, надела черные туфли-лодочки, встала, подошла к комоду, взяла сумочку и положила в нее те несколько туалетных принадлежностей, которые туда влезли. No coja nada[261 - Не бери ничего (исп.).], прошептала она. Сложила и сунула туда пару чистого нательного белья, щетку для волос и гребень и с трудом застегнула замочек. No coja nada. Взяла со спинки кресла свитер, набросила его на плечи и, обернувшись, окинула взглядом комнату, которую никогда больше не увидит. Грубо сделанная фигурка святого стояла, как прежде, с криво приклеенным посохом в руке. Сняв с вешалки у умывальника полотенце, она закутала в него santo, потом села в кресло с santo на коленях и сумочкой, свисающей с плеча; стала ждать.
        Ждала долго. Часов у нее не было. Она прислушивалась, ожидая, когда вдали, в городе, зазвонят колокола, пусть иногда, если ветер дует с пустыни, их и не слышно. Вскоре раздался крик петуха. Наконец послышалось шарканье тапок - это по коридору шла criada; девушка встала как раз в момент, когда отворилась дверь, старуха заглянула к ней, обернулась, проверила, нет ли кого в коридоре, а потом вошла, одной рукой помахивая перед собой, а прижатым к губам пальцем другой призывая к молчанию. Дверь за собой притворила беззвучно.
        - ?Lista?[262 - Готова? (исп.)]  - прошипела она.
        - Si. Lista.
        - Bueno. Vamonos[263 - Хорошо. Побежали (исп.).].
        Старуха дернула плечом и с какой-то прямо даже лихостью тряхнула головой. Этакая напудренная мачеха из старой сказки. Оборванная заговорщица, жестикулирующая на подмостках. Девушка схватила сумочку и сунула santo под мышку, тогда как старуха, отворив дверь, выглянула наружу, а потом движением руки поманила девушку, и они обе вышли в коридор.
        Каблуки защелкали по кафелю. Старуха невольно оглянулась, и девушка, слегка пригнувшись и подняв сперва одну ногу, потом другую, сняла туфли и сунула их под мышку - туда же, где держала santo.
        Старуха затворила за ними дверь, и они двинулись по коридору; старая карга вела ее за руку, как маленькую, другой рукой копаясь в кармане фартука - нащупывала нужный ключ на связке, соединенной ремешком с куском палки от швабры.
        У наружной двери она остановилась и снова стала надевать туфли, пока старуха возилась с тяжелым засовом, проворачивала его ключом, для бесшумности набросив на засов свою шаль-rebozo. Тут дверь открылась, за ней был холод и мрак.
        Они остановились, поглядели друг на дружку.
        - Rapido, rapido[264 - Быстрей, быстрей (исп.).],  - зашептала старуха, и девушка торопливо сунула ей в руки обещанные деньги, а потом порывисто обняла ее за шею, поцеловала в сухую кожаную щеку и выскочила за дверь.
        На верхней ступеньке крыльца обернулась, чтобы принять прощальное благословение, но criada была в таком смятении, что забыла обо всем на свете, а когда девушка вновь повернулась уходить, старуха схватила ее за руку.
        - No te vayas[265 - Не уходи (исп.).],  - прошипела она.  - No te vayas.
        Девушка выхватила у старухи свою руку. При этом рукав ее платья оторвался по плечевому шву.
        - No,  - прошептала она, пятясь.  - No.
        Старуха простерла к ней руку, сдавленно, хрипло взвыла.
        - No te vayas,  - повторила она.  - Me equivoque[266 - Я ошиблась (исп.).].
        Девушка покрепче ухватила santo, сумочку и засеменила по проезду. В конце его она обернулась, в последний раз посмотрела назад. La Tuerta все еще стояла в дверях, провожая ее взглядом. И прижимая к груди жменю, полную скомканных песо. Потом из коридора наружу выбился отблеск света, мелькнул медленно закрывающийся глаз старухи, дверь затворилась, повернулся ключ, и засов навсегда запер для беглянки тот ее, прежний мир.
        По внутреннему проезду она вышла к дороге и повернула к городу. Там и сям лаяли собаки, в воздухе пахло дымом - это по всему кварталу в приземистых глинобитных лачугах топились угольные печки. Она пошла по песчаной пустынной дороге. Под небом, усыпанным звездами. Нижний край небосвода был грубо обломан - вместо него торчали зубчатые громады гор, а огни городов равнины походили на сияние звезд, упавших в озеро. Шагая, она напевала себе под нос песню из далекого прошлого. До рассвета оставалось часа два. До города - час.
        Машин на дороге не было. Посмотрев со взгорка на восток, она могла видеть в пяти милях за полосой пустыни редкие огни грузовиков, медленно ползущих по шоссе на север из Чиуауа. В воздухе ни дуновения. Даже в темноте был виден пар ее дыхания. Она заметила фары машины, где-то впереди пересекшей ее путь слева направо, проследила за нею взглядом, машина уехала. Где-то там, в этом большом мире, был Эдуардо.
        Приблизилась к перекрестку и, прежде чем перейти, посмотрела и туда и сюда, нет ли признаков приближающейся машины. Продвигаясь по окраинным предместьям, старалась держаться узких улиц. В некоторых хибарках за стенами из корявых стволов окотильо или даже из обмазанного глиной плетня в окнах уже горели керосиновые лампы. По пути ей начали попадаться пешеходы из рабочих с их завтраками в ведерках, сделанных из объемистых жестянок из-под топленого жира; тихонько насвистывая, они бодро шагали по холодку раннего утра. Она снова сбила ноги в кровь, на сей раз новыми туфлями, шла, отчетливо чувствуя влажность крови и то, как она холодит.
        На всей Calle de Noche Triste свет горел только в кафе. В темной витрине примыкающей к нему обувной лавки среди разнообразной обуви сидел кот и молча глядел на безлюдную улицу. Когда она проходила мимо, кот повернул голову, осмотрел ее. Она толкнула матовую стеклянную дверь кафе и вошла.
        Сидевшие за столиком у окна двое мужчин подняли голову и провожали ее глазами, пока она шла мимо них. Забившись в самый дальний угол, она села за один из маленьких деревянных столиков, поставив сумочку и сверток на стул рядом с собой, взяла с хромированной проволочной подставки меню и в него уставилась. Подошел официант. Она заказала кафесито[61 - Кафесито - кофе эспрессо по-кубински. Очень крепкий и очень сладкий, со взбитой пенкой, которая называется «эспумита», то есть «пенка».], официант кивнул и пошел обратно к прилавку. В кафе было тепло, и, немного посидев, она сняла свитер, положила его на стул. Мужчины все еще на нее смотрели. Официант поставил перед ней кофе, выложил ложечку и салфетку. К ее удивлению, он вдруг спросил, откуда она.
        - ?Mande?  - переспросила она.
        - ?De donde viene?[267 - Откуда вы? (исп.)]
        Она сказала ему, что приехала из Чьяпаса, и он какое-то мгновение изучающе смотрел на нее, словно прикидывая, насколько люди из штата Чьяпас отличаются от всех прежних его знакомых. Он пояснил, что спросить велел ему один из тех мужчин. Когда он, обернувшись, посмотрел на них, они заулыбались, но в их улыбках не было веселья. Она подняла взгляд на официанта.
        - Estoy esperando a un amigo[268 - Я жду знакомого (исп.).],  - сказала она.
        - Por supuesto[269 - Разумеется (исп.).],  - сказал официант.
        Она долго сидела над чашкой кофе. Тьма на улице сделалась серой, близился февральский рассвет. Двое мужчин в центре зала давно покончили с кофе и ушли, на их место пришли другие. Лавки еще не открылись. По улице проехало несколько грузовиков, с холода входили все новые и новые люди, от столика к столику теперь ходила официантка.
        В восьмом часу к двери подъехало голубое такси, водитель вылез из машины, вошел в кафе и обежал глазами столики. Подойдя к ней, посмотрел на нее сверху вниз.
        - ?Lista?[270 - Готова? (исп.)]  - сказал он.
        - ?Donde esta Ramon?[271 - А где Рамон? (исп.)]
        Он постоял, задумчиво ковыряя в зубах. И сказал, что Рамон не смог приехать.
        Она бросила взгляд в сторону двери. У стоявшей на улице машины работал двигатель, на холоде попыхивая паром из выхлопной трубы.
        - Esta bien,  - сказал водитель.  - Vamonos. Debemos darnos prisa[272 - Все нормально… Поехали. Нам надо торопиться (исп.).].
        Она спросила, знает ли он Джона-Грейди, на что он кивнул и помахал зубочисткой.
        - Si, si,  - подтвердил он. И сказал, что знает всех кого надо.
        Она снова посмотрела на курящийся у поребрика автомобиль.
        Он сделал шаг назад, чтобы она могла встать. Бросил взгляд на сумочку на стуле. На santo, завернутого в полотенце из борделя. Она накрыла свои вещи рукой. А то вдруг он захочет помочь ей их нести. Спросила, кто ему заплатил.
        Он снова сунул зубочистку в рот, стоит смотрит на нее. В конце концов сказал, что ему никто не платил. Что он двоюродный брат Рамона, а Рамону заплатили сорок долларов. Взялся рукой за спинку пустого стула и стоит смотрит на нее. А у нее плечи подымались и опадали в такт дыханию. Казалось, она готовится к сопротивлению.
        - Ну не знаю,  - только и сказала она.
        Он наклонился.
        - Mire,  - сказал он.  - Su novio. El tiene una cicatriz aqui[273 - Смотри… Твой жених. У него еще шрам вот здесь (исп.).].  - И он провел пальцем по щеке, вдоль траектории ножа, оставившего шрам, полученный ее возлюбленным в Салтильо во время драки, три года назад случившейся в comedor[274 - Столовой (исп.).] тюрьмы «Куэльяр».  - ?Verdad?[275 - Правильно? (исп.)]
        - Si,  - прошептала она.  - Es verdad. ?Y tiene mi tarjeta verde?[276 - Да… Правильно. А моя карточка при вас? (исп.)]
        - Si.
        Он вытащил из кармана грин-карту и положил на стол. Документ был оформлен на ее имя.
        - ?Esta satisfecha?[277 - Ну, ты довольна? (исп.)]  - сказал он.
        - Si,  - прошептала она.  - Estoy satisfecha[278 - Да… Я довольна (исп.).].
        С этими словами она встала, собрала свои вещи и, оставив на столе плату за кофе, вышла за ним на улицу.
        Холодная заря уже повернула к свету весь этот полунищий мир, и теперь она молча смотрела с заднего сиденья такси на просыпающиеся улицы - смотрела, машинально продолжая сжимать в руках грубо вырезанного деревянного божка, и мысленно прощалась со всем, что она тут знала, с каждым камнем и закоулком, которых больше не увидит. Попрощалась со старушкой в черном платке-rebozo, которая приоткрыла дверь, чтобы посмотреть, какая на дворе нынче погода, попрощалась с тремя направлявшимися на мессу девушками ее возраста, которые осторожно обходили лужу на мостовой, оставленную недавно прошедшими дождями, попрощалась с собаками и стариками на углах улиц и с уличными торговцами, уже покатившими навстречу трудовому дню свои тележки, с лавочниками, отпирающими двери магазинчиков, и с женщиной, которая на коленях с ведром и тряпкой отмывала плитки тротуара. Она попрощалась с малыми пичужками, бок о бок будто нанизанными на провода над головами,  - пичужки ночью спали, а теперь просыпались, а вот как они называются, она уже никогда не узнает.
        Выехали на окраины, и слева сквозь прибрежный ракитник показалась река, высокие здания за которой уже в другой стране, так же как и голые горы, на скалистые уступы которых скоро прольется солнце. Проехали старый брошенный муниципальный жилой комплекс. Ржавые резервуары для воды во дворе, который ветер забросал сорной бумагой. Внезапная череда тонких железных прутьев ограды, беззвучным перебором струн пронесшейся мимо окна справа налево, своим появлением и на время этого появления начала пробуждать в ней дремлющую колдунью, но она тут же отвела взгляд. Глубоко дыша, прикрыла глаза руками. В темноте под ладошками увидела себя на холодном белом столе в холодной белой комнате. Двери и окна в этой комнате поверх стекол были забраны толстой проволочной сеткой, а вокруг во множестве гомонили проститутки и бордельные служанки, и все они громко плакали, поминая ее имя. Она же сидела на столе очень прямо и откинув голову, словно вот-вот заплачет или запоет. Как какая-нибудь юная примадонна, посаженная в сумасшедший дом. Но звука не было. Холодное наваждение прошло. Надо будет попробовать еще раз его
вызвать. Когда она открыла глаза, такси свернуло с дороги и запрыгало по ухабам разбитой грунтовой колеи, при этом водитель смотрел на нее в зеркало. Она выглянула, но моста видно не было. За деревьями виднелась река, над ней поднимался туман, в нем маячили скалы другого, высокого берега, но города там не было. Среди деревьев у реки она увидела какую-то движущуюся фигуру. Спросила водителя - они что, здесь и будут переходить на ту сторону, и тот ответил «да». Сказал, что вот сейчас она на тот берег и отправится. Тут такси выехало на поляну, остановилось, и, приглядевшись, в фигуре, что приближалась к ней в нежнейшем утреннем свете, она узнала улыбающегося Тибурсио.


        С ранчо он выехал около пяти, поехал к бару, сквозь темную витрину которого, хотя и смутно, виднелись часы, висевшие внутри. Развернувшись, поставил пикап на посыпанной гравием площадке так, чтобы можно было следить за дорогой. Он старался не оборачиваться к часам каждые несколько минут, но удержаться не получалось.
        Проехало несколько машин. Вскоре после шести опять показались фары, он за рулем выпрямился и протер стекло рукавом куртки, но огни прошли мимо, да и машина оказалась вовсе не такси, а патрульным автомобилем службы шерифа. Подумалось: сейчас ребята вернутся, спросят, что он тут делает, но они не вернулись. Сидеть в кабине пикапа было очень холодно, поэтому через некоторое время он вылез, походил вокруг, махая руками и топая сапогами. Потом опять забрался в грузовик. Часы в баре показывали шесть тридцать. Глянув на восток, он обнаружил, что детали окрестностей хотя и серенько, но различаются.
        В полумиле на шоссе огни автозаправки погасли. По шоссе проехал какой-то грузовик. Джон-Грейди задался вопросом: не съездить ли туда выпить чашечку кофе, но успеет ли он до прибытия такси? К восьми тридцати он решил, что если это нужно, чтобы прибыло такси, он таки это сделает, и завел мотор. И снова выключил.
        Получасом позже он заметил на шоссе пикап Тревиса. Через несколько минут тот же пикап показался снова, замедлил ход и свернул на парковку. Джон-Грейди покрутил ручку, опуская дверное стекло. Тревис поставил машину рядом, сидит, на него смотрит. Он высунул голову и сплюнул.
        - Что они тебе сказали? Велели уматывать?
        - Нет еще.
        - Я подумал, может быть, угнанный грузовик стоит. Ты не сломался, нет?
        - Нет. Я просто жду кое-кого.
        - Давно ты здесь?
        - Ну-у… довольно-таки.
        - Печкой-то этот твой аппарат оборудован?
        - Ну, как бы да, но…
        Тревис покачал головой. Бросил взгляд в сторону шоссе. Подавшись вперед, Джон-Грейди снова протер стекло рукавом.
        - Пожалуй, поеду,  - сказал он.
        - У тебя вроде как неприятности?
        - Да. Похоже на то.
        - Насчет девушки, наверное.
        - Ага.
        - Сынок, они этого не стоят.
        - Это я уже слыхал.
        - Что ж, глупостей только не наделай.
        - С этим советом ты, кажется, опоздал.
        - Да нет, не опоздал, если ты их еще не наделал.
        - Ладно, все путем.
        Протянув руку, он повернул ключ зажигания и нажал на кнопку стартера. Повернулся к Тревису.
        - Увидимся,  - сказал он.
        Он вырулил с парковочной площадки и поехал в сторону шоссе. Тревис сидел, провожая глазами пикап, пока тот не скрылся из виду.
        IV

        Когда он добрался до кафе на Calle de Noche Triste, там было полно народу и девушка-официантка бегала туда-сюда, разнося яичницы и корзинки с тортильями. Она ничего не знала. Ее рабочая смена началась всего час назад. Он потащился за нею на кухню. Оторвав взгляд от плиты, повар посмотрел на девушку.
        - ?Quien es?[279 - Кто это? (исп.)]  - удивился он.
        Девушка пожала плечами. Глянула на Джона-Грейди. С подносом, уставленным тарелками на руке, она протиснулась мимо него в дверь. Повар ничего не знал. Сказал, что ночного официанта зовут Фелипе, но его сейчас нет. И не будет до самого вечера. Джон-Грейди несколько минут наблюдал, как она работает: прямо пальцами переворачивает на гриле тортильи. Потом распахнул дверь и через зал вышел из заведения.
        Отыскивая след таксиста, он прошел по разным барам на прилегающих улицах, где приходилось объяснять, что ему нужно. В каждом из них повторялось одно и то же: работавший всю предыдущую ночь бармен, сам уже крепко вцепившийся в стакан, щурился на свет из двери, как подозреваемый на допросе. Дважды с трудом удалось избежать драки, когда Джон-Грейди не принял предложения выпить вместе. Подъехал к «Ла-Венаде», стучал в дверь, но на стук никто не вышел. Постоял у витрины «Модерно», пытался заглянуть внутрь, но там было закрыто и темно.
        Наведался на улице Марискал в бильярдную, которую часто посещают музыканты - их инструменты там постоянно висят на стене: гитары, мандолины и трубы, медные и мельхиоровые. Мексиканская арфа. Спросил о маэстро, но никто его не видел. К полудню идти было больше некуда, кроме как в «Белое озеро». Посидел в кафе над чашкой черного кофе. Долго сидел. Можно было еще кое-куда сходить, но туда идти ему тоже не очень хотелось.
        Какой-то карлик в белом халате провел его по коридору. В здании стоял запах сырого бетона. Снаружи доносились звуки уличного движения, где-то работали отбойным молотком.
        В конце коридора карлик отворил дверь, прошел сам и придержал дверь для парня, кивнув ему,  - проходи, мол. Потом нащупал выключатель и врубил освещение. Парень снял шляпу. Они стояли в комнате, где на грубых столах лежали недавно привезенные покойники, числом четыре. Столы были на ножках, сделанных из водопроводных труб, глаза покойников были закрыты, руки уложены вдоль тела, под затылками темные, в пятнах, деревянные подпорки. Покрывал ни на одном не было, все лежали в той одежде, в которой их застигла смерть. У всех вид взъерошенных путешественников, отдыхающих в прихожей. Он медленно пошел вдоль столов. Потолочные лампочки спрятаны за проволочными корзинками. Стены выкрашены зеленым. В полу медная решетка стока. Ножки столов на колесиках, к некоторым, намотавшись на ось, пристали серые волокна половой тряпки.
        Девушка, которой он клялся в любви до гроба, лежала на последнем столе. Лежала в том же виде, как рубщики тростника нашли ее рано утром, едва успел рассеяться туман, на мелководье под ракитником. Волосы влажны и спутаны. Такие черные. В них запутались бурые, мертвые травинки. И такое бледное лицо. Бескровно зияет перерезанное горло. Праздничное голубое платье сбилось, накрутившись на тело, чулки порваны. Туфли она потеряла.
        Крови не было - всю кровь смыло водой. Он протянул руку, коснулся ее щеки.
        - О господи,  - сказал он.
        - ?La conoce?[280 - Вы ее знаете? (исп.)]  - спросил служитель.
        Он навалился на стол, сминая шляпу. Закрыл рукой глаза, пальцы впились в череп. Хватило бы силы - раздавил бы все, что он вмещает. Чтобы не видеть того, что лежит перед ним, и чтобы никогда больше в него ничто не проникало.
        - Senor,  - сказал служитель, но парень повернулся, протиснулся мимо него и на заплетающихся ногах вышел.
        Служитель стал звать его. Стоял в дверях и кричал в пустой коридор. Кричал, что если он знает эту девушку, то должен официально опознать ее. Что надо заполнить положенные бумаги.


        По всему долгому распадку Седар-Спрингс-Дро, вдоль которого он скакал, коровы вскидывались, смотрели на него изучающе, потом, не переставая жевать, вновь опускали голову. Всадник знал, что они способны определить его намерения уже по одной только повадке коня. От верховьев распадка он поскакал вверх по склону, перевалил на плоскую вершину и медленно поехал по ее краю. Остановив коня, стал лицом к ветру и долго смотрел, как в пятнадцати милях ползет по долине поезд. На юге тонкая зеленая полоска реки была похожа на черту, которую ребенок провел цветным мелком по лиловой и коричневой пустыне. Дальше, голубовато-бледные и размытые далью, вставали горы Мексики. По всей плоской вершине трава стлалась от ветра. На севере набухала громада грозовой тучи. Низкорослый конь кивнул, но всадник набрал повод и пустил коня дальше. Конь с неуверенным видом все поглядывал на запад. Словно запоминал дорогу. Парень шенкелями посылал его вперед.
        - Тебе насчет этого не стоит волноваться,  - сказал он.
        Он пересек шоссе, потом проехал по западному краю ранчо Макгрегора. Ехал по местам, которых никогда прежде не видел. Под вечер ему встретился всадник, сидевший на неподвижном коне, небрежно скрестив ладони на седельном рожке. Его конем оказался очень приличного вида вороной мерин, глаз которого горел незаурядной смекалкой. Ноги мерина были по колено в буро-красной пыли (тут почва такая), экипировка старинная, времен патронов кольцевого воспламенения, но стремена «визалия», фирменные, а седельный рожок уплощенный и широкий, как кофейное блюдце. Всадник жевал табак, подъехавшему Джону-Грейди кивнул.
        - Вам чем-нибудь помочь?  - сказал встречный.
        Джон-Грейди наклонился, сплюнул.
        - Это в том смысле, что я без спросу на вашей земле?  - сказал он.
        Бросил взгляд на всадника. Молодой, всего несколькими годами старше его. Взгляд бледно-голубых глаз всадника полон неподдельного интереса.
        - Я работаю у Мэка Макговерна,  - сказал Джон-Грейди.  - Небось знаете его.
        - Да,  - сказал всадник.  - Я его знаю. А вы что, все стадо сюда погнали?
        - Нет. Во всяком случае, насколько мне известно. Я тут один. Сам себя вроде как сюда погнал.
        Всадник большим пальцем коснулся поля своей шляпы, слегка сбив ее на затылок. Они встретились на глиняной заливной пустоши, на которой не только травы, но и вовсе ничего не росло, так что единственное, чем мог шелестеть ветер,  - это их одежда. Черная туча сплошной высокой стеной нависла на севере, там тонкой проволокой вдруг показалась беззвучная молния, дрогнула и опять исчезла. Всадник наклонился, сплюнул и подождал.
        - Через два дня у меня должна была быть свадьба,  - сказал парень.
        Всадник кивнул, но парень никак не развил эту тему.
        - Я понял так, что вы передумали?
        Парень не ответил. Встречный отвернулся, посмотрел на север, потом опять повернулся к нему:
        - Может быть, нам дождика оттуда перепадет.
        - Может быть. В городе обе последние ночи шел дождь.
        - Вы обедали?
        - Нет. Вроде бы нет.
        - Может, зайдете к нам? Здесь недалеко до дому.
        - Нет, лучше мне вернуться.
        - То есть это она передумала?
        Парень посмотрел в сторону. Не ответил.
        - Скоро найдете себе другую. Вот увидите.
        - Нет, не найду.
        - Нет, правда, давайте к нам, пообедаем вместе.
        - Большое спасибо. Но мне надо возвращаться.
        - Вы прямо как я. Бывает, втемяшится что-нибудь в голову, и скачешь, скачешь, пока не выветришь…
        Джон-Грейди сидел расслабленно, поводья почти не держал. Долго смотрел в сторону, на расстилающуюся вокруг пустыню. Когда он наконец заговорил, встречному всаднику пришлось податься к нему всем телом, чтобы разобрать слова.
        - Если бы я мог,  - сказал он.  - Если бы я мог это выветрить…
        Всадник вытер уголок рта костяшкой большого пальца.
        - Может быть, вам не стоит прямо сейчас возвращаться?  - сказал он.  - Может быть, лучше немного подождать тут?
        - Ускакать бы куда-нибудь без оглядки. Туда, где было бы не вспомнить ни дня из прежней жизни. Даже если потом придется обратно ползти на карачках. А как приполз - опять ускакать.
        - Со мной такое бывало,  - сказал встречный.
        - Ладно, поехал я.
        - Вы уверены, что не передумаете? А то кормежка у нас на высоте.
        - Нет, спасибо.
        - Что ж…
        - Надеюсь, этого дождя перепадет и на ваши земли.
        - Благодарствую.
        Он развернул коня и направил его на юг по широкому глиняному намыву. Встречный всадник тоже развернул коня и поехал было в сторону гор, но, не успев отъехать далеко, остановился. Сидел и с неподвижного коня смотрел, как парень едет по широкой долине. Долго смотрел. Когда парень исчез из виду, немного привстал на стременах. Как будто еще можно было крикнуть, позвать его. А парень так ни разу и не оглянулся. Давно уже исчез, а встречный все стоял. Бросил поводья и сидел, перекинув ногу через луку седла и сбив шляпу на затылок, потом наклонился, сплюнул и еще раз обвел глазами окрестность. Как будто ее вид мог как-то разъяснить ему, что за тип такой только что здесь проехал.


        Когда он преодолел на коне брод и спешился на той стороне среди тополей, растущих на болотине, был поздний вечер и почти темно. Бросил поводья, подошел к хижине, толкнул дверь. Внутри было темно, он постоял в дверях, потом оглянулся наружу. На землю опускалась тьма. На западе небо было кроваво-красным, но солнца уже не было, в воздухе с криками носились мелкие черные птицы, как бывает перед бурей. Ветер протяжно и противно завывал в дымоходе. Он вошел в комнату, постоял. Вынул спичку и зажег лампу, подкрутил фитиль, вновь надел на лампу стекло и сел на кровать, зажав ладони между коленями. В полумраке криво ухмылялся деревянный santo. А вот и его собственная тень - отброшенная лампой, разрослась во всю стену. Нескладный силуэт, который на него и не похож-то никаким боком. Немного посидев, он снял шляпу, дал ей свалиться на пол и, опустив голову, закрыл лицо руками.
        Когда он снова сел на коня, было темно, холодно и ни одной звезды на небе. А уж ветрено так, что стебли споробола, росшего вдоль ручья, метались и хлестали как плетью, а голые деревца на пути гудели как телеграфные столбы. Коня била дрожь, он ступал осторожно и непрестанно принюхивался к ветру. Как бы пытаясь угадать, что произойдет во время близящейся бури помимо и кроме собственно бури. Они перешли ручей и направились по старой дороге. Вдруг ему показалось, что тявкнула лиса, и он попытался различить что-нибудь среди скал на фоне неба слева над дорогой. В Мексике он их довольно часто видел вечерами, когда они ходят над долинами по базальтовым дайкам, с которых так хорошо все видно. Высматривают с высоты мелких животных - мало ли, вдруг кто-нибудь в сумерках отважится выйти на открытое место. А иногда они просто сидят на этих самой природой сложенных стенах, вырисовываясь в виде силуэта, похожего на какой-нибудь египетский символ, неподвижные и молчаливые на фоне темнеющего неба, всеведущие и равнодушные ко всему, что у них ни спроси.
        Лампу в хижине он оставил гореть, и мягко освещенное окно сулило тепло и уют. То есть сулило бы кому-нибудь другому. Что до него, то у него со всем этим было покончено, поэтому, перейдя ручей, он выбрал дорогу, которую не мог не выбрать, и пустился по ней не оглядываясь.
        Когда въезжал во двор, шел мелкий дождик, и сквозь замутненное дождем окно кухни ему всех было видно, как они сидят за ужином. Он проехал дальше, к конюшне, здесь остановил коня и оглянулся. Подумалось, что видит всех как когда-то, может быть, прежде, когда он и на ранчо-то на этом не работал. Или как будто это другие люди в другом доме - те, кого он еще не видел и о ком ничего не знал. Главное, они все, казалось, ждут, что все снова будет так, как никогда уже не будет.
        Он въехал в конюшню, спешился, оставил коня стоять в проходе и пошел в свою каморку. Лошади выглядывали из денников поверх дверей и на него смотрели. Света он не включал. Со взятым с полки карманным фонариком опустился на колени и, открыв солдатский сундучок, нарыл там дождевик и сухую рубашку, а еще с самого дна достал охотничий нож, еще отцовский, и бурый конверт с деньгами; все это выложил на кровать. Потом снял рубашку, переоделся в сухую, набросил дождевик и положил нож в карман плаща. Из конверта взял несколько банкнот, а конверт положил назад в сундучок и закрыл крышку. Потом выключил карманный фонарик, положил обратно на полку и вышел.
        Доехав до конца дороги, он спешился, поводья, связанные вместе, накинул на рожок седла и, поскальзываясь в грязи, провел немного коня под уздцы по дороге в обратную сторону, потом выпустил из руки щечный ремень и отступил, одновременно шлепнув коня ладонью по заду, потом стоял смотрел, как конь рысцой удаляется, чавкая по глубокой грязи, пока тот не исчез, оставив после себя лишь тьму и дождь.
        Первые же фары, выцепив его фигуру, стоящую на обочине шоссе, замедлили ход и остановились. Он открыл дверцу машины, заглянул внутрь.
        - У меня сапоги жутко грязные,  - сказал он.
        - Садись давай,  - сказал мужской голос.  - Этой аппаратине никакая грязь повредить не может.
        Он забрался внутрь и захлопнул дверцу. Водитель включил передачу и, подавшись вперед, сощурился, глядя на дорогу.
        - Не вижу ночью просто ни хрена,  - сказал он.  - Что люди под таким дождем делают?
        - В смысле, помимо того, что мокнут?
        - Ну да, помимо того, что мокнут.
        - Мне просто очень надо в город.
        Водитель окинул его взглядом. Это был тоже ковбой, только старый, тощий и жилистый. Шляпа на нем была нахлобучена без залома спереди, как носили когда-то и как носят теперь некоторые старики.
        - Черт побери, сынок,  - сказал он.  - Ты просто какой-то отчаянный.
        - Да нет, со мной ничего такого. Мне просто там надо с одним делом разобраться.
        - Что ж, тогда, наверное, это должно быть что-то срочное, иначе бы ты под такой дождь не сунулся, правильно?
        - Да уж. Иначе б не сунулся.
        - Вот и я бы тоже. Вот уже полчаса, как мне положено спать без задних ног.
        - Да, сэр.
        - Но уж ради благого дела…
        - Сэр?
        - Благого дела. У меня животное там страдает.
        Пригнувшись за рулем, он вел машину прямо посередине, пропустив белую полосу между колесами. Покосился на парня.
        - Если что, возьму правее,  - сказал он.  - Правила знаю. Просто не видно ни хрена.
        - Да, сэр.
        - Ты у кого работаешь?
        - У Мэка Макговерна.
        - А, у старины Мэка! Мужик-то он из неплохих. Верно я говорю?
        - Да, сэр. Нормальный мужик.
        - Начнешь искать, кто получше, загоняешь в хлам самый живучий фордовский пикап.
        - Да, сэр. Уж это точно.
        - С кобылой у меня нехорошо. Молодая такая кобыла… Никак не разродится.
        - У вас кто-нибудь с ней сидит?
        - Жена дома. То есть в конюшне, лучше сказать.
        Едут дальше. В свете фар дождь хлещет по дороге, «дворники» отчаянно мечутся взад и вперед по стеклу.
        - Двадцать второго апреля будет шестьдесят лет, как мы женаты.
        - Ого! У вас большой стаж.
        - Большой. Как-то даже не верится, но так оно и есть. Она приехала сюда с родителями из Оклахомы в конном фургоне. Женились, когда нам обоим было по семнадцать. На медовый месяц ездили в Алабаму на выставку. А там нам и комнату сдавать не хотели. Ни она, ни я не выглядели достаточно взросло, чтобы быть женатыми. И за все шестьдесят лет дня не было, чтобы я не благодарил Бога за такую женщину. А я такого и не сделал ничего, чтобы заслужить ее, это я точно говорю. Даже не знаю, что бы такое можно было сделать.


        Заплатив пошлину на пропускном пункте, Билли пошел через мост. Мальчишки на береговом откосе под мостом вздымали вверх жестянки на шестах, просили денег. В толпе туристов он шел по Хуарес-авеню мимо баров и сувенирных лавок, из всех подворотен ему кричали и манили зазывалы. Зашел во «Флориду», заказал виски, выпил, расплатился и пошел дальше.
        По улице Тлакскала дошел до «Модерно», но там было закрыто. Постучался и стал ждать под выложенной зеленым и желтым кафелем аркой. Обошел здание с другой стороны, попытался заглянуть сквозь разбитый уголок одного из забранных решетками окон. Увидел тусклую лампочку над баром в глубине зала. Постоял под дождем, оглядывая улицу, зажатую в узком коридоре между лавками и приземистыми домами. В воздухе пахло дизельными выхлопами и дровяным дымком.
        Вернулся обратно на Хуарес-авеню, взял такси. Водитель посмотрел на него в зеркальце.
        - ?Conoce el «Белое озеро»?[281 - «Белое озеро» знаете? (исп.)]
        - Si. Claro[282 - Да. Естественно (исп.).].
        - Bueno. Vamonos[283 - Отлично. Поехали (исп.).].
        Водитель кивнул, и машина двинулась. Билли откинулся на спинку сиденья, глядя на проносящиеся мимо мрачные улицы приграничного города. Асфальт кончился, и они поехали по грязным дорогам barrios[284 - Пригородов (исп.).]. При виде такси, плещущего водой из рытвин, высоко нагруженные дровами ослики-бурро бродячих торговцев отворачивали голову. Кругом сплошная грязь.
        Когда подъехали к входу в «Белое озеро», Билли вылез, прикурил сигарету и вынул кошелек из заднего кармана джинсов.
        - Могу вас подождать,  - сказал водитель.
        - Нет, все в порядке.
        - Могу зайти внутрь, подождать там.
        - Я, может быть, надолго. Сколько я вам должен?
        - Три доллара. Вы точно не хотите, чтобы я подождал?
        - Нет, не надо.
        Водитель пожал плечами, взял деньги, потом поднял, покрутив ручку, стекло окна и отъехал. Билли сунул сигарету в рот и посмотрел на здание, что стояло на краю квартала между разливами грязи и поленницами дров с одной стороны и пакгаузом со стенами из волнистого железа с другой.
        По проезду обошел здание сзади, прошел мимо пакгауза, постучал в первую из двух дверей и подождал. Окурок сигареты выкинул в грязь. Уже занес руку, чтобы постучать снова, но тут дверь отворилась и выглянула одноглазая старуха. Увидев его, она первым делом попыталась захлопнуть дверь, но он вновь распахнул ее, и она повернулась и засеменила по коридору, держась рукой за голову и завывая. Закрыв за собой дверь, он оглядел коридор. Головы блядей в папильотках высовывались и тут же исчезали - чисто куры в курятнике. Двери все заперты. Не успел он пройти по коридору пяти шагов, как откуда-то выскочил мужчина в черном, с узким лисьим лицом, попытался схватить его за рукав.
        - Прошу прощень,  - повторял мужчина,  - прошу прощень…
        Резким движением Билли выдернул из его хватки руку.
        - Где тут Эдуардо?  - сказал он.
        - Прошу прощень,  - снова повторил мужчина. И снова попытался ухватить Билли за локоть.
        Это была ошибка. Билли схватил его за грудки и шмякнул о стену. Какой легкий! В чем только душа держится. Сопротивления мужчина не оказывал, но непрестанно вроде как шарил вокруг себя, будто потерял что-то; Билли выпустил навернутый на руку клок черного шелка с мелкими пуговицами, и очень вовремя: у самого живота промелькнуло тонкое лезвие. Он отпрыгнул и поднял руки. Тибурсио пригнулся и зафинтил перед собой ножом.
        - Ах ты, мелкий сучонок,  - сказал Билли.
        Ударил мексиканца кулаком точно в зубы, тот опять грохнулся спиной о стену, сполз по ней и сел на пол. Нож, крутясь и постукивая, заскакал по коридору. Из двери в его конце, кусая кулак, за всем этим наблюдала старуха. Ее единственный глаз то открывался, то закрывался, будто она подмигивает, навязчиво и непристойно. Он повернулся к сутенеру и с удивлением увидел, что тот, с трудом пытаясь встать, держит перед собой серебристый перочинный ножик, маленький и все еще пристегнутый к цепочке, перед тем украшавшей перед его обуженных в дудочку брюк. Билли ударил его в висок и услышал хруст кости. Голова сводника мотнулась, он проскользил на животе несколько футов по полу и остался лежать кучей перекрученных черных тряпок, похожий на мертвую птицу. В коридор на шатких ногах вбежала старуха, в голос вопя. Он поймал ее на бегу и развернул. Она заслонилась руками и закрыла единственный глаз.
        - Ай-яй,  - кричала она.  - Ай-яй!
        Схватив за запястья, он встряхнул ее.
        - ?Donde esta mi companero?[285 - Куда вы дели моего друга? (исп.)]  - сказал он.
        - Ай-яй,  - голосила она. Пыталась вырваться, все стремилась к своднику, лежащему на полу.
        - Digame. ?Donde esta mi cuate?[286 - Отвечай! Где мой братан? (исп.)]
        - No se. No se. Por Dios, no se nada[287 - Не знаю. Не знаю. Бога ради, ничего не знаю (исп.).].
        - ?Donde esta la muchacha? ?Magdalena? ?Donde esta Magdalena?[288 - Где та девушка? Магдалена! Где Магдалена? (исп.)]
        - Jesus Maria y Jose ten compasion no esta. No esta[289 - Иисус, Мария и Иосиф! Помилуйте! Ее нет здесь (исп.).].
        - ?Donde esta Eduardo?[290 - Где Эдуардо? (исп.)]
        - No esta. No esta.
        - Черт побери, хоть какая-нибудь сволочь тут esta?
        Он отпустил ее, и она бросилась к лежащему своднику, прижала его голову к груди. Покачав с отвращением головой, Билли зашагал по коридору, в конце которого подобрал нож, сунул его лезвие между дверью и косяком, сломал, ручку отбросил в сторону, повернулся и пошел обратно. Criada съежилась и выставила руку, прикрывая голову, но он вернулся не за ней: сорвав серебряную цепочку с жилетки сводника, сломал лезвие и перочинного ножика тоже.
        - У этого сукина сына еще ножи есть?
        - Ай-яй,  - стенала criada, качаясь взад-вперед с напомаженной головой сводника на коленях.
        Тот пришел в себя и одним выпученным глазом смотрел на Билли снизу вверх сквозь свисающие старушечьи космы. Одной рукой он бессмысленно болтал в воздухе. Билли нагнулся, схватил его за волосы и приподнял ему голову:
        - ?Donde esta Eduardo?
        Criada застонала и, что-то бормоча, принялась отцеплять пальцы Билли от волос сводника.
        - En su oficina[291 - У себя в кабинете (исп.).],  - прохрипел сводник.
        Он отпустил его, выпрямился и, вытерев ставшую масляной руку о штанину джинсов, снова направился в дальний конец коридора. На украшенной фольгой двери Эдуардо не оказалось ручки, и он с минуту постоял, молча на нее взирая, потом поднял ногу и шарахнул по ней сапогом. Со страшным треском ломающегося дерева дверь не только открылась, но, сорванная с петель, упала в комнату. Эдуардо сидел за столом. С видом странно невозмутимым.
        - Где он?  - сказал Билли.
        - Ваш загадочный друг?
        - Его зовут Джон Коул, и, если по вашей вине с его головы упал хоть волос, ты, сукин сын, уже труп.
        Эдуардо откинулся в кресле. Открыл ящик стола.
        - Тебе бы надо там держать пистолеты. Целый ящик, набитый пистолетами.
        Эдуардо взял из ящика стола сигару, закрыл его, вынул из кармана золотое приспособленьице для обрезки сигар, вставил туда сигару, чикнул ее, взял сигару в рот, а приспособленьице убрал назад в карман.
        - А зачем бы это мне пистолет?
        - Я тебе укажу несколько причин, если не добьюсь от тебя толку.
        - Дверь была не заперта.
        - Что?
        - Дверь была не заперта.
        - Я не затем пришел, чтобы изучать вашу долбаную дверь.
        Эдуардо кивнул. Вынув из кармана зажигалку, он овеивал пламенем конец сигары, одновременно пальцами поворачивая ее во рту. Смотрел на Билли. Потом стал смотреть мимо него. Когда Билли обернулся, alcahuete стоял в дверях, рукой держась за расщепленный косяк, и дышал ровно и ничуть не учащенно. Один его глаз распух и почти закрылся, губа тоже вздулась и кровоточила, а рубашка была порвана. Небрежно дернув подбородком, Эдуардо отослал его прочь.
        - Конечно же,  - проговорил он,  - вам не верится, что мы не способны защитить себя от подонков и пьянчуг, иногда сюда забредающих?
        Он опустил зажигалку в карман и поднял взгляд. Тибурсио все еще стоял в дверях.
        - Andale pues[292 - Иди пока (исп.).],  - сказал Эдуардо.
        Взгляд, который Тибурсио на секунду задержал на Билли, был не более выразителен, чем если бы это смотрела какая-нибудь ползучая тварь; потом он повернулся и удалился по коридору.
        - Вашего друга ищет полиция,  - сказал Эдуардо.  - Девушка мертва. Ее тело нынче утром нашли в реке.
        - Черт бы вас драл.
        Эдуардо уставился на свою сигару. Поднял взгляд на Билли:
        - Вот видите, что мне приходится терпеть.
        - Вы просто не могли спустить ее с крючка, ведь так?
        - Вы же помните, о чем мы говорили в прошлый раз.
        - Да. Я-то помню.
        - Вы мне не поверили.
        - Я поверил вам.
        - Вы поговорили с вашим другом?
        - Да. Я поговорил с ним.
        - Но ваши доводы не оказали на него влияния.
        - Нет. Не оказали.
        - И теперь я ничем не могу вам помочь. Поймите.
        - Я пришел сюда не помощи у вас просить.
        - А не хотите ли подумать над вопросом о вашей собственной вовлеченности в это дело?
        - Вот уж моей вины тут точно нет.
        Эдуардо глубоко затянулся сигарой и медленно выпустил дым в сторону необитаемого центра комнаты.
        - Вы являете собой довольно странное зрелище,  - сказал он.  - Несмотря на все те убеждения, которые вы, быть может, действительно исповедуете, все происшедшее в реальности явилось результатом того, что ваш друг возжаждал чужой собственности и предпринял шаги к тому, чтобы употребить ее и присвоить, совершенно не принимая во внимание возможных последствий. Но, принимал он их во внимание или нет, им, то есть последствиям, это, конечно же, ничуть не мешает. Ведь правда же? А теперь вы врываетесь ко мне во взъерошенном и полудиком состоянии, при этом учинив погром в моем деловом офисе и покалечив моего помощника. А перед этим вы наверняка были соучастником похищения одной из находящихся под моей опекой девушек, в ходе которого она погибла. В то же время вы, насколько я понял, просите меня помочь вам разобраться с возникшими у вас затруднениями. К чему бы это?
        Билли посмотрел на свою правую руку. Кулак уже сильно распух. Перевел взгляд на сутенера, боком сидящего у стола, скрестив перед собой дорогие туфли.
        - Думаете, у меня нет поддержки?
        - Я не знаю, что у вас есть и чего нет.
        - Я слишком хорошо знаю эту страну.
        - Никто эту страну хорошо не знает.
        Повернувшись, Билли сделал шаг. Встав в дверях, окинул взглядом коридор. Потом опять обернулся к сутенеру.
        - Черт бы вас взял,  - сказал он.  - И вас, и всех вам подобных.


        Он сидел на железном стуле в пустой комнате, шляпу держал на колене. В конце концов дверь снова отворилась, показался полицейский, оглядел его и кончиками пальцев поманил за собой. Он встал и пошел за полицейским по проходу. Там какой-то заключенный мыл тряпкой выношенный линолеум, при их приближении отступил, пропустил их и снова принялся возить тряпкой.
        Полицейский стукнул костяшкой пальца в дверь капитана, отворил дверь и жестом предложил Билли зайти. Он зашел, и дверь за ним закрылась. Капитан сидел за столом, что-то писал. Поднял взгляд. И снова принялся писать. Немного погодя дернул подбородком в сторону двух стульев слева от себя.
        - Прошу вас,  - сказал он.  - Садитесь.
        Билли сел на один из стульев, а на соседний положил шляпу. Потом опять поднял ее и стал держать в руках. Капитан отложил ручку, сложил бумаги стопкой, подровнял ее с одного бока, с другого, отодвинул в сторону и устремил взгляд на вошедшего.
        - Чем я могу вам помочь?
        - Я пришел к вам по поводу девушки, которую сегодня утром нашли мертвой в реке. Думаю, я могу опознать ее.
        - Мы и так знаем, кто она,  - сказал капитан. Откинулся в кресле.  - Она была вашей подружкой?
        - Нет. Да я и видел-то ее всего однажды.
        - Она была проституткой.
        - Да, сэр.
        Капитан сидел, сжав ладони вместе. Подался вперед, взял со стоявшего на углу стола дубового подносика большую глянцевую фотографию, подал ее посетителю:
        - Это она?
        Билли взял фото, перевернул, вгляделся. Оторвал взгляд, посмотрел на капитана.
        - Даже не знаю,  - сказал он.  - Так сложно понять.
        Девушка на фотографии была похожа на восковую куклу. Ее развернули так, чтобы лучше всего была видна рана на ее перерезанном горле. Билли осторожно держал перед собой фото. Снова посмотрел на капитана:
        - Мне кажется, это, должно быть, она.
        Капитан протянул руку, взял у него фотографию и положил на место лицом вниз.
        - У вас есть один приятель,  - сказал он.
        - Да, сэр.
        - Каковы были его взаимоотношения с этой девушкой?
        - Он собирался на ней жениться.
        - Жениться.
        - Да, сэр.
        Капитан поднял свою авторучку, стал отвинчивать колпачок.
        - Его имя?
        - Джон-Грейди Коул.
        Капитан записал.
        - А где этот ваш приятель находится сейчас?  - сказал он.
        - Не знаю.
        - Вы с ним хорошо знакомы?
        - Да. Хорошо.
        - Это он убил девушку?
        - Нет.
        Капитан снова завинтил колпачок авторучки и откинулся на спинку кресла.
        - Ну ладно,  - сказал он.
        - Что «ну ладно»?
        - Вы свободны. Можете идти.
        - Я был свободен и мог идти и тогда, когда пришел сюда.
        - Это он вас послал?
        - Нет, он меня не посылал.
        - Ну ладно.
        - Это и все, что вы можете мне сказать?
        Капитан соединил ладони вместе. Потом постукал себя по зубам кончиками пальцев. Из коридора доносились голоса, какие-то разговоры. С улицы слышался шум машин.
        - Как, вы сказали, ваше имя?
        - Сэр?
        - Как ваше имя? Вы говорили.
        - Парэм. Я говорил, Парэм.
        - Парэм.
        - Вы не хотите его записать?
        - Нет.
        - Но оно ведь у вас уже записано.
        - Да.
        - Гм…
        - Вы мне вообще ничего говорить не намерены? Так, что ли?
        Билли посмотрел вниз, на свою шляпу. Поднял глаза на капитана:
        - Вы же знаете, что ее убил сутенер.
        Капитан опять постукал пальцами по зубам.
        - Нам хотелось бы поговорить с вашим другом,  - сказал он.
        - С ним вы хотите поговорить, а с сутенером нет.
        - С сутенером мы уже поговорили.
        - Ага. Я знаю, как вы с ним поговорили.
        Капитан устало покачал головой. Посмотрел на листочек с именем. Перевел взгляд на Билли.
        - Мистер Парэм,  - сказал он,  - три поколения мужчин в моей семье погибли, защищая эту республику. Деды, отцы, дядья, старшие братья. Всего одиннадцать человек. Вся их вера, все убеждения сосредоточились во мне. Все надежды. В этой мысли я нахожу опору. Вы понимаете? Я боготворю этих людей. Их кровь текла по мостовым, наполняла канавы и овраги, струилась между камней пустыни. Это они моя Мексика, я боготворю их и держу перед ними ответ, но только перед ними. Я ничем не обязан каким-то сутенерам.
        - Если это так, тогда я беру сказанное обратно.
        Капитан наклонил голову.
        Билли кивнул в сторону фото на подносике:
        - Что с ней сделали? Это ведь тело.
        Капитан приподнял одну руку и дал ей опять упасть.
        - Он приходил уже. Нынче утром.
        - Он это видел?
        - Да. Мы тогда еще не знали, кто эта девушка. Там видел его один - как это по-вашему называется?  - practicante[293 - Фельдшер, медработник (исп.).]. Этот practicante сказал нашему сотруднику, что он прекрасно говорит по-испански. А еще у него cicatriz. Шрам. Вот здесь.
        - Это не делает его дурным человеком.
        - А он дурной человек?
        - Насколько мне известно, он хороший парень. Очень хороший.
        - Но где он сейчас, вы не знаете.
        - Нет, сэр. Не знаю.
        Мгновение капитан сидел неподвижно. Потом встал и протянул руку.
        - Спасибо, что пришли,  - сказал он.
        Билли встал, они обменялись рукопожатием, и Билли надел шляпу. В дверях обернулся:
        - Оно ведь не его собственное, «Белое озеро», верно? В смысле, не Эдуардо?
        - Нет.
        - И вы мне, думаю, не скажете, чье оно.
        - Это не важно. Так, одного бизнесмена. Он ничего общего со всем этим не имеет.
        - И его вы сутенером, видимо, не считаете.
        Капитан долго сверлил его взглядом. Билли ждал.
        - Да,  - сказал капитан.  - Его я тоже считаю сутенером.
        - Рад это слышать,  - сказал Билли.  - Я тоже так думаю.
        Капитан кивнул.
        - Я не знаю, что именно случилось,  - сказал Билли.  - Но я знаю почему.
        - Тогда и мне скажите.
        - Он в нее влюбился.
        - Ваш друг?
        - Нет. Эдуардо.
        Капитан еле слышно побарабанил пальцами по краю стола.
        - Да?  - сказал он.
        - Да.
        Капитан покачал головой:
        - Не понимаю, как человек может работать в таком месте, если он влюбляется в тамошних девиц.
        - Я тоже не понимаю.
        - Н-да. А почему именно в эту?
        - Не знаю.
        - Вы говорили, что видели ее всего однажды.
        - Да, это так.
        - И думаете, что ваш друг не настолько глуп.
        - Я ему в лицо сказал, что он дурак. Может, я зря так.
        Капитан кивнул:
        - Я тоже не настолько глуп, мистер Парэм. Я понимаю, что вы его ко мне за руку не приведете. Даже если рука у него в крови. Особенно если она в крови.
        Билли кивнул.
        - Будьте осторожны,  - сказал капитан напоследок.
        Билли вышел на улицу и, зайдя в первый попавшийся бар, заказал стопку виски. Держа ее в руке, подошел к телефону-автомату в глубине зала. Трубку сняла Сокорро, и он ей рассказал, что случилось, попросил позвать Мэка, но Мэк уже и сам взял трубку.
        - Ну, вы, наверное, и мне расскажете, что там у вас происходит.
        - Да, сэр. Сперва главное. Если он объявится, постарайтесь никуда его не отпускать, если сможете.
        - Интересно, как это вы предлагаете мне удерживать его в том месте, где он находиться не хочет.
        - Я постараюсь приехать как можно скорее. Зайду только, проверю еще пару мест.
        - Я понял так, что с этим делом у него что-то пошло вкось.
        - Да, сэр.
        - А вы-то знаете, где он сейчас?
        - Нет, сэр. Не знаю.
        - Если что-то выясните, сразу звоните. Вы слышите?
        - Да, сэр.
        - В любом случае еще перезвоните. Не заставляйте меня тут весь вечер теряться в догадках.
        - Да, сэр. Обязательно.
        Он повесил трубку, выпил стопку, отнес пустой стакан к стойке бара, поставил.
        - Otra vez[294 - Еще раз (исп.).],  - сказал он.
        Бармен налил. В зале было пусто, посетитель был всего один, и тот пьяный. Билли выпил вторую порцию, положил на стойку четверть доллара и вышел вон. Пока шел по Хуарес-авеню, таксисты наперебой зазывали его сесть и поехать смотреть шоу. Съездить поглядеть на девочек.


        В клубе «Кентукки» Джон-Грейди выпил стопку неразбавленного виски, вышел и кивнул таксисту, стоявшему на углу. Они сели в машину, водитель обернулся к пассажиру:
        - Куда поедем, дружище?
        - В «Белое озеро».
        Тот отвернулся, завел двигатель, машина влилась в поток движения. Ливень сменился непрерывной легкой моросью, но воды на улицах скопилось много, и машина шла медленно, плыла по Хуарес-авеню, словно лодка, а в черной воде вокруг, отражаясь, мельтешили, качались и множились кричащие огни.
        Машина Эдуардо стояла в проезде рядом с темной стеной пакгауза; он подошел к ней, подергал дверцу. Потом задрал ногу и сапогом вышиб дверное окно. Стекло оказалось триплексом: оно прогнулось, покрывшись белой паутиной трещин. Он еще раз пнул его сапогом, и оно совсем вдавилось внутрь и упало на сиденье, тогда он сунул в окно руку, три раза надавил на клаксон и отступил в сторону. Гудок разнесся по проезду и замер. Вынув из кармана нож, он снял с себя дождевик, присел и заправил джинсы в сапоги, а нож в ножнах сунул в левое голенище. Затем бросил дождевик на капот автомобиля и снова нажал на клаксон. Не успели затихнуть отзвуки, как дверь черного хода отворилась, наружу вышел Эдуардо и встал спиной к стене, держась подальше от света.
        Джон-Грейди отошел от автомобиля. Зажглась спичка, осветив склоненное лицо Эдуардо с очередной сигариллой в зубах. Гаснущая спичка прочертила во тьме проезда дугу.
        - А, соискатель,  - сказал он.
        Он сделал шаг вперед, в круг света, и облокотился о железный поручень. Курит и смотрит в ночь. Глянул вниз, на парня:
        - А не проще было постучать в дверь?
        Перед этим Джон-Грейди снял свой дождевик с капота и теперь стоял, держа его сложенным под мышкой. Эдуардо стоит курит.
        - Позволю себе предположить: ты пришел, чтобы заплатить мне деньги, которые ты должен.
        - Я пришел убить тебя.
        Сутенер медлительно затянулся сигариллой. Слегка склонив голову набок, скривил тонкие губы и тонкой струйкой выдул дым вверх.
        - Это вряд ли,  - сказал он.
        Оторвавшись от поручня, он медленно спустился на три ступеньки в проезд. Джон-Грейди передвинулся чуть левее и встал в ожидании.
        - Думаю, ты даже и вообще не знаешь, зачем ты здесь,  - сказал Эдуардо.  - Что очень печально. Может быть, мне удастся тебя просветить. Возможно, у тебя еще есть время поучиться.
        Он снова затянулся сигариллой, потом бросил ее и с вывертом затоптал сапогом.
        Как он доставал нож, Джон-Грейди даже не заметил. Может быть, нож у него все это время был в рукаве. Раздался четкий негромкий щелчок, и сразу световой блик от лезвия. И опять блик. Словно он поворачивает нож в руке. Джон-Грейди вынул нож из-за голенища и намотал дождевик на правый кулак, зажав свободный конец в кулаке. Эдуардо вышел подальше в проезд, видимо, чтобы свет у него был сзади. Ступал осторожно, избегая луж. Его светлая шелковая рубашка в неверном свете словно струилась. Повернулся к пришедшему.
        - Брось ты эту свою затею,  - сказал он.  - Иди домой. Выбери жизнь. Ты так молод.
        - Я пришел убить или быть убитым.
        - О-о,  - протянул Эдуардо.
        - А не затем, чтобы говорить.
        - Да это я так, чисто для проформы. Снисхожу к твоей юности.
        - Насчет моей юности можешь не волноваться.
        И вот картина: темнота, проезд. Сутенер стоит, его рубашка на груди расстегнута. Прилизанная, напомаженная голова в электрическом свете кажется синей. В расслабленной руке у него нож с выкидным лезвием.
        - Я хочу, чтобы ты знал: мне до последнего хотелось простить тебя,  - сказал он.
        А сам при этом сокращает расстояние, подбирается шажками почти неуследимыми. Остановился. Стоит чуть склонив голову набок. Ждет.
        - Видишь, я тебе даю максимальную фору. У тебя, видимо, еще нет большого опыта всяких драк. А вообще-то, в драке чаще всего проигрывает последний, кто что-то сказал.
        Он приложил два пальца к губам, призывая к молчанию. Потом сделал ладонь чашечкой и поманил ею парня.
        - Давай,  - сказал он.  - Надо же с чего-то начинать. Это как первый поцелуй.
        Что ж, парень начал. Шагнул вперед, сделал обманный финт, потом мах ножом вбок, шаг назад. Эдуардо, как кот, выгнул спину, приподняв локти, чтобы пропустить нож противника под ними. Его тень на стене пакгауза напоминала этакого темного дирижера, для начала взмахнувшего палочкой. Улыбка, пируэт. Сияние прилизанных волос. В нападение пошел пригнувшись очень низко и делая махи ножом слева направо; нож прорезал воздух три раза так быстро, что не то что не среагируешь, а почти даже не увидишь. Джон-Грейди отразил удар замотанной в плащ правой рукой, споткнулся, выправился, но Эдуардо, улыбаясь, уже снова кружил около.
        - Думаешь, тут таких, как ты, не видели прежде? Я таких, как ты, навидался. Навидался во множестве. Думаешь, я не знаю Америки? Я знаю Америку. Сколько мне, думаешь, лет?
        Он остановился, присел, сделал финт и, огибая противника, снова двинулся.
        - Мне сорок лет,  - сказал он.  - Старик, нет? Уважения заслуживаю, нет? А тут ты со своими драками на ножах в переулках.
        Он снова сделал выпад, а когда отступил, его рука ниже локтя была порезана и желтая шелковая рубашка потемнела от крови. Но он, казалось, этого не заметил.
        - Делать мне больше нечего, только и драться тут с соискателями. Мальчишками деревенскими. Которых бесконечное множество.
        Он резко остановился, повернулся и зашел с другой стороны. Словно актер, мерящий шагами сцену. Временами казалось, что он противника вообще не замечает.
        - Они лезут и лезут из этого вашего пораженного проказой рая в поисках того, что среди них там уже вымерло. Того, чему они, наверное, уже и названия-то не знают. Но, будучи деревенскими мальчишками, первое, куда им приходит в голову наведаться,  - это бордель.
        С его рукава капала кровь. Медленные темные капли, исчезающие в темном песке под ногами. Он шел вокруг противника по часовой стрелке, то и дело выбрасывая вперед руку с ножом. Как человек, беспорядочно рубящий бурьян.
        - И тут уж вожделение, которое, конечно же, туманит их мозги. То есть то, что у них в этом плане имеется. И от них ускользают простейшие истины. Похоже, они не понимают, что в проститутках самое главное…
        Вдруг он оказался в низкой стойке перед самым Джоном-Грейди. Почти на коленях. Почти как проситель. Парень даже не заметил, как он там оказался, но когда он отступил и возобновил свое кружение, бедро Джона-Грейди оказалось глубоко вспорото и по его ноге заструилась теплая кровь.
        - …самое главное то, что они проститутки,  - закончил Эдуардо.
        Он присел, сделал обманный финт и опять закружился. Потом подступил ближе - с ножом, обращенным лезвием к себе,  - и нанес еще один порез, менее чем на пару сантиметров выше первого.
        - Уж не думаешь ли ты, что она не умоляла меня снизойти до нее? Может, рассказать тебе, какие штуки она предлагала мне с ней выделывать? Фантазии такого деревенщины, как ты, на это не хватит точно.
        - Ты лжец.
        - О, наш соискатель заговорил!
        Джон-Грейди попытался достать его ножом, но Эдуардо шагнул в сторону и каким-то образом сделался маленьким и узким, да еще и голову отвернул этак в сторону, будто в презрении, на манер торерос. Опять закружились.
        - Прежде чем разобраться с тобой окончательно, я дам тебе еще один, самый последний шанс спастись. Я дам тебе уйти, соискатель. Если ты еще будешь в состоянии.
        Парень отпрыгнул в сторону, не спуская с сутенера глаз. Кровь на его ноге стала холодной. Поднял руку с ножом, рукавом провел у себя под носом.
        - Спасай себя,  - сказал он.  - Если сможешь. Спасай себя, блядский повелитель.
        - Он еще обзывается.
        Продолжают кружиться.
        - Он глух к голосу разума. Не слушает друзей. Слепого маэстро. Никого не слушает. Ничего так не жаждет, как быть зарытым в одной могиле с мертвой блядью. И еще обзывается.
        Эдуардо возвел глаза горе. И вытянул руку, как бы призывая оценить, насколько втуне пропадают добрые советы, адресуясь будто к какому-то невидимому свидетелю.
        - Очень это по-деревенски. И очень по-мальчишески.
        Сделав обманное движение влево, он полоснул Джона-Грейди по бедру в третий раз.
        - Я буду говорить тебе, что делаю. То есть что я на самом деле уже сделал. Потому что, даже зная заранее, ты не сможешь ничего изменить. Хочешь, буду каждый раз предупреждать?.. Что-то он помалкивает, наш соискатель. Очень хорошо. Вот мой план. Хирургическая трансплантация. Мозги соискателя перемещаем ему в задницу. Как тебе такая идея?
        Еще круг. И нож, мелькающий взад-вперед.
        - Хотя они, должно быть, уже и так там. Как же ему, бедному, думать-то? Пацану, с мозгами, которые этак вот переехали. Он еще надеется выжить. Ну конечно. Но он становится все слабее. Песок всасывает его кровь. Что на это скажешь, жених? Скажи что-нибудь.
        Он снова сделал финт своим выкидным ножиком, отступил и продолжил кружение.
        - Ничего не говорит. А все же сколько раз его предупреждали? И после всего этого пытаться ее выкупить? Это уже явный мостик из того момента в этот - бросается в глаза, как черное на белом.
        Джон-Грейди сделал обманное движение, потом дважды полоснул ножом. Эдуардо весь извернулся, как кот в падении. Опять закружились.
        - Ты, пацан, прямо как те вокзальные бляди. Надо же, верить, что безумие свято! Особая благодать. Прикосновение длани. Приобщение к божественному.
        Он держал нож перед собой на уровне пояса и медленно водил им вперед-назад.
        - Но что это может сказать о Боге?
        Они ринулись вперед одновременно. Парень попытался схватить его за руку. Сцепились, громко хакая. Сутенер отпихнул противника и отступил, кружа. Его рубашка спереди оказалась взрезана, и красный ножевой разрез через весь живот. Парень стоит, держа руки низко, вниз ладонями, ждет. Зияющая рана на предплечье, уроненный нож валяется в песке. Стоит, не отрывая глаз от сутенера. Два пореза на животе, весь провонял кровью. Дождевик размотался, повис на руке; он медленно намотал его снова, зажал край полы в кулаке, стоит ждет.
        - А соискатель, кажется, потерял свой ножик. Не к добру это, а?
        Он повернулся, вихляясь и кружа, пошел вперед. Взгляд вниз, на нож.
        - Что будем делать дальше?
        Парень не отвечает.
        - Что ты мне дашь за ножик?
        Парень не сводит с него глаз.
        - Давай, предложи что-нибудь,  - сказал Эдуардо.  - С чем ты сейчас готов расстаться, чтобы вернуть свой ножик?
        Парень повернул голову, сплюнул. Эдуардо повернулся и медленно пошел назад:
        - Давай-давай, смотри во все глаза!
        Парень попытался нагнуться неожиданно и завладеть ножом, но Эдуардо упредил его, наступив на лезвие своим изящным черным ботиночком.
        - Разреши мне выколоть тебе один глаз, тогда получишь нож,  - сказал он.  - Иначе я просто перережу тебе горло.
        Парень стоит молчит. Наблюдает.
        - Подумай об этом,  - сказал Эдуардо.  - С одним глазом в башке ты, может быть, еще сумеешь убить меня. Вдруг поскользнусь. Пропущу выпад. Кто знает? Всякое бывает. Что скажешь?
        Он отошел чуть влево и вернулся. Вдавленный в песок, нож лежал как отливка в изложнице.
        - Молчишь, да? А я вот что тебе скажу. Я тебе вариант предложу получше. Отдай мне ухо. Как насчет уха?
        Парень метнулся вперед, попытался схватил его за руку. Эдуардо вывернулся и полоснул парня ножом по животу еще дважды. Тот кинулся было к ножу, но Эдуардо уже стоял на нем, и парню пришлось отступить, сжимая живот растопыренными пальцами, между которыми бежала кровь.
        - Прежде чем умереть, ты увидишь свои кишки,  - сказал Эдуардо. И отступил.  - Подними его,  - сказал он.
        Парень стоит смотрит.
        - Давай, подымай. Подумал, что я серьезно? Нет, дядя шутит. Поднимай.
        Он нагнулся, поднял нож и вытер его лезвие о штанину джинсов. Закружились. Нож Эдуардо рассек подвздошную фасцию, мышцы живота у парня ослабли, он почувствовал жар и тошноту, рука стала липкой от крови, но он боялся еще раз хвататься за живот, чтобы не отвлечься. Плащ на руке опять размотался, он стряхнул его вовсе, дождевик упал где-то сзади. Опять закружились.
        - Учение дается трудно,  - сказал Эдуардо.  - Думаю, ты должен согласиться. Но в данный момент будущее не так уж неопределенно. Что мы видим? Если говорить откровенно… как один cuchillero[295 - От исп. cuchilla - резак, тесак, нож.] с другим… Как один filero[296 - От исп. filo - лезвие, режущая кромка.] с другим…
        Он махнул клинком. Улыбнулся. Опять закружились.
        - Что сейчас видит наш соискатель? Неужто до сих пор надеется на чудо? Видимо, истина наконец проймет его, только когда он почувствует ее потрохами. Как это бывает с деревенскими brujos[297 - Колдунами (исп.).].
        Он сделал выпад ножом в лицо, парень отпрянул, но финт оказался обманным, лезвие пошло по крутой дуге вниз, сверкнуло отсветом и соединило три горизонтальных пореза вертикальным, так что на бедре образовалась буква «Е».
        И сразу влево. Вскинув голову, отбросил назад напомаженные волосы:
        - Знаешь, как меня зовут, мальчишка? Ты мое имя знаешь?
        С этими словами он повернулся к парню спиной и медленно пошел прочь. Последние слова произносил в пространство. В ночь.
        - Умирая, жених, возможно, поймет наконец, что сгубила его страсть к таинственности. Бляди. Суеверие. И вот наконец смерть. Потому что как раз она тебя сюда и позвала. Ее-то ты и искал.
        Он развернулся, пошел назад. Медленно провел впереди себя клинком так, словно это коса, и вопросительно поглядел на парня. Как будто ждал, что тот в конце концов ответит.
        - Вот что тебя сюда завлекло и будет влечь сюда всегда. Такие, как ты, не могут вынести того, что этот мир обычен и прост. И ничего он в себе не содержит, кроме того, что видно сразу. А мексиканский мир - он всего лишь орнаментален, но под всеми его финтифлюшками ясность и простота. Тогда как твой мир…  - (нож в его руке летал туда и сюда, как челнок в ткацком станке),  - твой мир плутает в лабиринте невысказанных вопросов. Вот мы и пожрем вас, дружочек. Тебя и всю вашу бесхребетную империю.
        Когда он вновь пошел в атаку, парень не стал делать попыток защититься. Он просто бросился с ножом вперед, и отступил Эдуардо уже со свежими ранами на руке и груди. Снова тряхнул головой, чтобы не маячили перед глазами волосы, черные и прямые. Стоит, весь залитый кровью.
        - Не бойся,  - сказал Эдуардо.  - Это не очень больно. Больно будет завтра. Но завтра у тебя не будет.
        Джон-Грейди стоял, зажимая рану в животе. От крови его рука была скользкой, и он чувствовал, что из его нутра в ладонь что-то лезет. Они сошлись снова, и Эдуардо раскроил ему руку около локтя, но он сдержался и руку не отдернул. Оба развернулись. В сапогах у него тихонько похлюпывало.
        - Из-за бляди,  - сказал сутенер.  - Из-за бляди.
        Они сошлись снова, теперь Джон-Грейди держал руку с ножом немного ниже. Почувствовал, как клинок Эдуардо, скользнув по ребру, чиркнул ему по груди. От этого перехватило дух. Он не пытался ни уклониться, ни отразить удар. Исподтишка махнул ножом снизу, от колена, вогнал по рукоять и, пошатываясь, отступил. Услышал, как щелкнули зубы мексиканца, когда у того сомкнулись челюсти. Эдуардо выпустил нож (послышался тихий всплеск в стоячей лужице у его ног), а сам стал отворачиваться. Бросил взгляд куда-то за спину. Как человек, сошедший с поезда на минутку - вдруг поезд уедет без него? Рукоять охотничьего ножа торчала у него под челюстью. Он поднес к ней руку, коснулся. Губы сведены гримасой. Его нижняя челюсть оказалась приколочена к верху черепа, он взял рукоять обеими руками, будто вот-вот выдернет, но не смог. Отошел в сторону, повернулся и прильнул к стене пакгауза. Потом сел. Колени подтянул к груди и сидит, тяжело, сквозь зубы, дыша. Оперся с обеих сторон о землю ладонями и поднял взгляд на Джона-Грейди, но вскоре стал медленно заваливаться, бесформенной кучей лег в проезде у стены и больше уже не
двигался.
        Джон-Грейди стоял, опираясь о стену на другой стороне проезда, и сжимал свой живот обеими ладонями.
        - Не садись,  - проговорил он.  - Не садись.
        Убедившись, что может стоять, он кое-как перевел дух и опустил взгляд. Рубашка спереди висит кровавыми лохмотьями. Между пальцами виднеется сероватая трубка кишки. Скрипнув зубами, вдавил ее обратно и прикрыл рану рукой. Подошел к лужице, поднял из воды нож Эдуардо, после чего, все так же зажимая рану рукой, перешел на другую сторону проезда и стал одной рукой срезать с мертвого врага шелковую рубашку. Опираясь о стену и держа нож в зубах, обмотался рубашкой и туго связал концы. Потом дал ножу выпасть на песок, повернулся и медленно заковылял по проезду в сторону дороги.
        Оживленных улиц по пути старался избегать. Зарево городских огней, по которому он ориентировался, висело над пустыней, как рассвет, который вечно близится. Сапоги все больше наполнялись кровью, и на песчаных улицах barrios он оставлял кровавые следы, на запах которых со всей улицы сбегались собаки, шли за ним, рыча и вздымая шерсть на загривках, а потом исчезали. Он шел и говорил сам с собой. Потом стал считать шаги. Вдалеке слышал сирены и при каждом шаге чувствовал, как теплая кровь сочится между сомкнутыми пальцами.
        К моменту, когда добрался до Calle de Noche Triste, голова у него кружилась, а ноги подламывались. Облокотясь о стену, долго собирался с силами, чтобы перейти через улицу. Машин не проехало ни одной.
        - Ты не ел,  - сказал он себе.  - И очень правильно сделал.
        Вот он от стены оттолкнулся. Стоит на поребрике, щупает перед собою ногой и пытается как-то ускориться - ведь может появиться машина,  - но боится, что упадет, а там… кто знает, сможет ли он подняться.
        Чуть позже он вспомнил, как переходил улицу, но это, казалось, было страшно давно. Увидел впереди огни. Огни оказались хлебозаводом. Лязг старой, с цепным приводом, машинерии, голоса рабочих, которые в белых, засыпанных мукою фартуках что-то делали под желтой лампочкой. Шатаясь, он шел вперед. Мимо темных домов. Пустырей. Старых, рухнувших глинобитных стен, полузасыпанных мусором, который нанесло ветром. Вот остановился, стоит качается.
        - Только не садись,  - приказал себе он.
        Но все же сел. А пробудило его то, что кто-то шарит по его пропитавшимся кровью карманам. Он схватил тоненькую костлявую ручонку и поднял взгляд. Из тумана выплыло лицо мальчишки. Который принялся драться и лягаться, пытаясь вырваться. Позвал на помощь своих друзей, но те уже улепетывали через пустырь. Они-то думали, парень мертвый.
        Он притянул мальчишку ближе.
        - Mira,  - сказал он.  - Esta bien. No te molestare[298 - Слушай сюда… Все нормально. Я ничего тебе не сделаю (исп.).].
        - Dejame[299 - Отпустите (исп.).].
        Мальчишка опять забился, задрыгался. Оглянулся, где его друзья, но те уже исчезли в темноте.
        - Dejame,  - опять захныкал мальчишка. Вот-вот расплачется.
        Джон-Грейди стал разговаривать с ним, как говорил бы с лошадью, и через какое-то время мальчишка перестал вырываться. Джон-Грейди рассказал ему, что он великий filero[300 - Зд.: фехтовальщик (исп.).], он только что убил плохого парня и теперь ему нужна помощь. Сказал, что его уже, наверное, ищет полиция и ему нужно где-то спрятаться. Говорил долго. Рассказал мальчишке о своих фехтовальных подвигах, потом с большим трудом залез в задний карман, достал кошелек и отдал его мальчишке. Сказал, что деньги, какие в нем есть, он отдает ему, и наконец объяснил, что тот должен делать. Потом заставил мальчишку все повторить. Потом отпустил руку мальчишки и подождал. Мальчишка сделал шаг назад. Стоит держит в руках вымазанный кровью бумажник. Потом сел на корточки и заглянул взрослому в глаза. Сидит, взявшись руками за свои костлявые коленки.
        - ?Puede andar?[301 - Идти можете? (исп.)]  - спросил он.
        - Un poquito. No mucho[302 - Немножко. Недалеко (исп.).].
        - Es peligroso aqui[303 - Здесь опасно (исп.).].
        - Si. Tienes razon[304 - Да. Это ты прав (исп.).].
        Мальчик помог ему подняться, он оперся на узкое плечико, и они двинулись в дальний конец пустыря, где за стенкой мальчишки построили себе из ящиков что-то вроде клуба. Встав на колени, мальчик раздернул сделанную из мешка занавеску и помог взрослому заползти внутрь. Сказал, что где-то здесь должна быть свечка и спички, но раненый filero возразил, дескать в темноте безопаснее. У него опять отовсюду ручьями полилась кровь. Он чувствовал ее ладонью.
        - Vete[305 - Иди (исп.).],  - сказал он.  - Vete.
        Подстилка, на которой он лежал, была мокрой от вчерашнего дождя, пованивала. Мучила жажда. Он пытался не думать. Слышал, как по улице проехал автомобиль. Как залаяла собака. Намотанная на живот желтая рубашка врага была на нем как чемпионский пояс; она пропиталась кровью, а поверх он положил окровавленную пятерню, которой сжимал вспоротую брюшную стенку. Он еле удерживался от того, чтобы исчезнуть, забыться,  - вновь и вновь им овладевало одно и то же чувство, будто что-то легкое, что он принимал за собственную душу, стоит в нерешительности на пороге его телесной сущности. Как легконогий зверек, который, нюхая воздух, стоит у открытой дверцы своей клетки. Он слышал отдаленный звон колоколов собора в центре города, слышал собственное дыхание - тихое и неуверенное на холоде и во тьме построенного мальчишками приюта в этой чуждой стране, где он лежит в луже собственной крови.
        - Помогите,  - прошептал он.  - Если, по-вашему, я этого стою. Аминь.


        Увидев, что конь стоит оседланный посреди конюшенного прохода, он вывел его во двор, сел верхом и поехал в темноте по старой дороге к маленькому глинобитному домику Джона-Грейди. В надежде на то, что конь по дороге что-нибудь ему сообщит. Когда подъезжал к дому и увидел свет в окошке, перешел на рысь, с плеском пересек ручеек и ворвался во двор; там остановил коня, спешился и громко поздоровался.
        Пихнул дверь. Открылась.
        - Эй, братан!  - сказал он.  - Ты здесь?
        Вошел в жилую комнатку:
        - Братан!
        Там никого не оказалось. Он вышел из дома, позвал, подождал, снова позвал. Опять зашел в дом, отворил дверцу печи. Там лежали поленья, щепки и газетная бумага. Закрыл дверцу и вышел. Звал, но никто не ответил. Сел на коня и пустил коня вперед, сжав ему бока шенкелями, а направления не задал, но конь изъявил желание лишь перейти ручей и двигаться обратно к дороге.
        Он развернул коня, подъехал снова к хижине и стал в ней ждать, ждал целый час, но никто не появился. К тому времени, когда он прибыл вновь на центральную усадьбу, была почти полночь.
        Лег на свою койку и попытался заснуть. Ему показалось, что он слышал свисток паровоза вдали, тонкий и растерянный. Должно быть, он спал, потому что видел сон, в котором мертвая девушка подошла к нему, прикрывая рукой горло. Она была вся в крови, пыталась что-то сказать, но не могла. Он открыл глаза. И еле-еле расслышал звон телефона в доме.
        Когда вошел на кухню, Сокорро стояла там в халате, разговаривала по телефону. На Билли она замахала руками.
        - Si, si,  - говорила она.  - Si, joven. Esperate[306 - Да, да… Да, молодой человек. Ждите (исп.).].


        Он проснулся от холода, но весь в поту и дико мучимый жаждой. Понял, что настал новый день, потому что на него обрушилась боль. При всяком движении запекшаяся в его одежде кровь потрескивала, как ледок. Потом он услышал голос Билли.
        - Братан,  - говорил этот голос.  - Братан.
        Он открыл глаза. Билли стоял около него на коленях. Сзади него был тот мальчишка, держал отведенную занавеску, за которой начиналась серость и холод. Билли повернулся к мальчишке.
        - Andale,  - сказал он.  - Rapido. Rapido[307 - Ну давай же… Быстрей. Быстрей (исп.).].
        Занавес упал. Билли зажег спичку и держал ее.
        - Ну и дурень же ты,  - сказал он.  - Ну ты и дурень.
        Снял с полки, прибитой к ящику, огарок свечи в блюдечке, зажег ее и поднес ближе.
        - А, черт,  - сказал он.  - Ну ты и дурак! Идти можешь?
        - Не дергай меня.
        - А как иначе-то?
        - Все равно ты не сможешь переправить меня через границу.
        - Ч-черт. В самом деле.
        - Он убил ее, прикинь? Тот сукин сын убил ее.
        - Я знаю.
        - Полиция ищет меня.
        - Джей Си подгонит грузовик. Прошибем к чертям их хр?новы ворота, если придется.
        - Не дергай меня, дружище. Я не поеду.
        - Еще как поедешь.
        - Да не могу я. Еще недавно думал, что могу. А - нет.
        - Ну, первым делом не бери в голову. А эту всю твою брехню я не слушаю. Черт подери, да мне случалось и похуже поцарапаться.
        - Я весь изрезан в куски, Билли.
        - Мы тебя заберем отсюда. И не смей мне перечить, черт бы тебя взял.
        - Билли. Слушай. Все нормально. Я знаю, что не выкарабкаюсь.
        - Ну, я ж говорю тебе…
        - Нет. Слушай. Ой, знал бы ты, что я готов отдать за глоток холодной воды.
        - Щас достану.
        Он стал искать, куда бы поставить свечку, но Джон-Грейди перехватил его руку.
        - Не уходи,  - сказал он.  - Может, потом, когда вернется мальчишка.
        - Хорошо.
        - Он говорил, что больно не будет. Лживый сукин сын.  - Он присвистнул.  - Сейчас что, день занимается, да?
        - Угу.
        - Я видел ее, дружище. Она у них там лежит на столе и совсем на себя не похожа, но это она. Нашли в реке. Он перерезал ей горло.
        - Я знаю.
        - Мне надо было. Друг, мне обязательно надо было его убить.
        - Надо было мне сказать. Тебе ни в коем случае не следовало лезть сюда одному.
        - Мне надо было.
        - Главное, не бери в голову. Сейчас они уже приедут. Ты, главное, только держись.
        - Это ничего. Но болит как сволочь какая-то, Билли. Фссс. А так ничего.
        - Хочешь, за водой схожу?
        - Нет. Посиди тут. А ведь какая она была красавица, а, дружище?
        - Это да.
        - Я целый день места себе не находил, все волновался за нее. Помнишь, мы говорили о том, куда люди деваются, когда умирают. Я думаю, есть такое место, а как увидел ее на этом столе, подумалось, может, она не полетит на небо, потому что, ну, как бы не захочет, а еще я подумал, ведь Бог прощает и, может быть, мне удастся уговорить Его простить мне, что я убил того сукина сына, потому что и ты, и я оба знаем, что я нисколько об этом не жалею, и хотя звучит как-то глупо, но я не хочу, чтобы меня прощали, если ее не простят. Я не хочу быть там, где не будет ее,  - ну типа вроде как на небе или еще что-нибудь в таком духе. Я знаю, звучит так, будто я спятил. Но знаешь, друг, когда я увидел ее на том столе, я понял, что жить мне ни к чему больше. Понял, что моя жизнь кончена. И это снизошло на меня как облегчение.
        - Молчи, молчи. Ведь нет там ничего.
        - Она хотела исправиться. Ведь это хоть немного, но считается? Я-то ведь засчитал ей это.
        - Да и я бы засчитал.
        - В моем сундучке найдешь квитанцию из ломбарда. Если хочешь, можешь выкупить мой револьвер, пусть у тебя будет.
        - Да мы вместе его выкупим.
        - За него тридцать долларов надо отдать. Там у меня и деньги есть кое-какие. В буром конверте.
        - Не волнуйся сейчас ни о чем. Не бери в голову.
        - Еще там в маленькой жестянке лежит кольцо Мэка. Пусть он заберет его обратно. Фссс. Вот сволочь какая.
        - Ты, главное, держись.
        - А хорошо мы домик отделали, правда же?
        - Очень даже.
        - А ты не можешь моего щенка к себе забрать - ну вроде как заботиться о нем?..
        - Ты сам будешь в порядке. Главное, не переживай сейчас.
        - Болит, черт. Прямо сволочь какая-то.
        - Я знаю. Ты, главное, держись.
        - Знаешь, кажется, мне обязательно надо попить.
        - Ты, главное, держись. Я принесу. Потерпи всего минутку.
        Он поставил огарок на закапанном парафином блюдце в какой-то ящик, вылез, пятясь, наружу и дал занавеске опуститься. Бежал через пустырь и все оглядывался. Квадратик желтого света, светившего сквозь мешковину, казался обетованной гаванью, тихим пристанищем посреди рушащегося мира, но всего лишь казался.
        Побегав по кварталу, он нашел маленькое кафе, оно только открывалось. Девушка, выставлявшая столики на железных ножках, испуганно на него уставилась, успев разглядеть его встрепанный вид, красные бессонные глаза и штаны, колени которых выпачкались в крови, когда он стоял ими на пропитанной кровью подстилке.
        - Agua,  - сказал он.  - Necesito agua[308 - Воды… Мне нужно воды (исп.).].
        Не сводя с него глаз, она попятилась к прилавку. Взяла с полки стакан, налила в него из бутылки, поставила на прилавок и отступила.
        - ?No hay un vaso mas grande?[309 - А побольше посудины нет? (исп.)]
        Она на него тупо вылупилась.
        - Dame dos,  - сказал он.  - Dos[310 - Давайте два… Два (исп.).].
        Она взяла второй стакан, наполнила и поставила рядом с первым. Он положил на прилавок доллар, взял стаканы и вышел. На дворе стоял серый рассвет. Звезды поблекли, и по всему небосводу проступили темные громады гор. Осторожно держа стаканы в обеих руках, перешел улицу.
        Когда добрался до сложенного из ящиков убежища, свеча еще горела; он взял оба стакана в одну руку, отвел занавеску и опустился на колени.
        - Ну вот и я, дружище,  - сказал он.
        Но, не успев договорить, уже увидел. И медленно поставил стаканы наземь.
        - Братан,  - сказал он,  - а братан?
        Парень лежал, отвернув лицо от света. Глаза его были открыты. Билли позвал его. Так, будто надеялся, что тот не успел уйти далеко.
        - Братан,  - сказал он,  - а братан? Вот черт побери. Братан! Вот ведь дрянь-то какая приключилась,  - сказал он.  - Уж такая дрянь, что хуже некуда. Не так, что ли? О боже! Дружище. Черт подери.
        Взяв тело парня на руки, он поднялся и развернулся.
        - Проклятые бляди,  - сказал он.
        Он плакал, слезы ярости текли по его лицу, и, не обращая на них внимания, он взывал к беспросветному дню, взывал к Богу: как же тот не видит, что у него тут прямо перед глазами творится.
        - Ну погляди же!  - кричал он.  - Ты видишь? Неужто ты не видишь?
        Выходные кончились, серые рассветные сумерки понедельника высветили процессию школьников, совершенно одинаковых в одинаковой синей форме, они куда-то шли по хрустящему песочком тротуару. У перекрестка женщина, которая их вела, ступила на мостовую, чтобы перевести через дорогу, но тут увидела черного от крови мужчину, который шел, неся на руках тело друга. Она подняла руку, и дети остановились, столпившись с прижатыми к груди книжками. Мужчина прошел мимо. Они не сводили с него глаз. Мертвый юноша на его руках лежал запрокинув голову, его приоткрытые глаза уже ничего не воспринимали - не видели ни стены, ни улицы, ни бледного неба, ни этих детей, крестившихся, стоя в сером сумраке. Мужчина с его ношей прошел и навсегда исчез с того безымянного перекрестка, а женщина вновь сошла на мостовую, дети за ней, и все продолжили движение к местам, которые были им предначертаны, как кое-кто верит, давным-давно, задолго даже до начала мира сего.
        Эпилог

        Через три дня он уехал, с собакой вместе. День был холодным и ветреным. Щенок дрожал и скулил, пока он не взял его к себе на луку седла. С Мэком они все обговорили еще вечером. Сокорро ни разу на него не посмотрела. Поставила перед ним тарелку, и он сидел глядел в нее, а потом встал и пошел по коридору, оставив завтрак на столе нетронутым. Когда он снова проходил по кухне десятью минутами позже, теперь уже в последний раз, его тарелку так и не убрали; Сокорро все еще стояла у плиты, на ее лбу красовался пепельный след пальца, ранним утром оставленный священником в напоминание о ее смертности. Как будто она была на сей счет другого мнения. Мэк расплатился с ним, он положил деньги в карман рубашки и застегнул его.
        - Когда уезжаешь?
        - Утром.
        - Но это же тебе не обязательно.
        - Мне ничего не обязательно, кроме как умереть.
        - Ты не передумаешь?
        - Нет, сэр.
        - Что ж… Ничто не бывает навсегда.
        - Кое-что бывает.
        - Да. Кое-что бывает.
        - Мне очень жаль, мистер Мэк.
        - Мне тоже, Билли.
        - Мне следовало бы лучше за ним присматривать.
        - Это бы всем нам следовало.
        - Да, сэр.
        - Тот его двоюродный брат… Он объявился около часа назад. Тетчер Коул. Звонил из города. Сказал, что они наконец-то отыскали его мать.
        - И что она им сказала?
        - Он не сообщил. Сказал, что они не получали вестей от него целых три года. Что на это скажешь?
        - Не знаю.
        - И я не знаю.
        - А вы поедете в Сан-Анджело?
        - Нет. Может, надо бы. Но нет.
        - Да, сэр. Что ж…
        - Отпусти это от себя, сынок.
        - Да мне и хотелось бы, но… Наверное, надо, чтобы прошло какое-то время.
        - Я тоже так думаю.
        - Да, сэр.
        Мэк кивком указал на посиневшую и распухшую руку Билли.
        - А тебе не кажется, что надо бы насчет этого показаться врачу?
        - Да ну, это ничего.
        - Мы тут тебе всегда будем рады. Если будешь работу искать. Армия тут все забирает себе, но мы найдем, чем тебе заняться.
        - Спасибо.
        - В котором часу уезжать собираешься?
        - Ранним утром.
        - Ты Орену говорил?
        - Нет, сэр. Нет еще.
        - Ну, с ним-то вы, скорей всего, за завтраком увидитесь.
        - Да, сэр.
        Но увидеться им не пришлось. Он выехал еще в темноте, задолго до света, и, пока ехал, солнце поднялось и снова закатилось.
        Следующие годы были для Западного Техаса годами ужасной засухи. Он продолжал переезжать. В тамошних местах работы не было нигде. Ворота пастбищ стояли открытыми, на дороги намело песку, и по прошествии нескольких лет стадо коров, да и любого другого скота, стало там редкостным зрелищем; он продолжал кочевать. Текли дни этого мира. Текли его годы. Пока он не стал старым.
        Весной второго года нового тысячелетия он жил в Эль-Пасо в отеле «Гарднер», работая статистом на киносъемках. Когда эта работа кончилась, он никуда не съехал. В холле отеля стоял телевизор, мужчины его возраста и помоложе по вечерам сходились туда и, сидя на старых стульях, смотрели, но телевизор ему был малоинтересен, да и люди эти мало что могли ему сказать, как и он им. Деньги кончились. Через три недели его выселили. Седло свое он давно уже продал, так что, когда он оказался на улице, при нем была лишь сумка с надписью «Американский образ жизни» да скатка с постелью.
        В нескольких кварталах на той же улице была мастерская по ремонту обуви, и он зашел туда спросить, нельзя ли починить его сапог. Сапожник глянул на него и покачал головой. Выношенная подметка стала не толще бумаги, и нитки, которыми она была пришита, прорвали кожу. Тем не менее он унес сапог в заднюю комнату, зашил его на своей машинке, вернулся и поставил сапог на прилавок. Денег за это не взял. Сказал, что держаться это дело все равно не будет; так и вышло.
        Неделей позже он был где-то в Центральной Аризоне. С севера нанесло дождя, в воздухе похолодало. Он сидел под бетонным путепроводом и смотрел, как дождь зарядами низвергается на поля. Грузовики дальнобойщиков проносились окутанные дождем, у всех горели габаритные огни, а большие колеса вращались, как турбины. С приглушенным рокотом над головой шел транспортный поток с востока на запад и обратно. Он завернулся в одеяло и попытался уснуть на холодном бетоне, но сон что-то долго не шел. Болели кости. Ему стукнуло семьдесят восемь. Сердце, которое, по словам армейских медиков, давным-давно должно было его прикончить, по-прежнему билось в его груди вопреки всякому его желанию. Он поплотнее подоткнул вокруг себя одеяло и через некоторое время все же уснул.
        Ночью ему снилась сестра, уже семьдесят лет назад умершая и похороненная у Форт-Самнера. Он видел ее очень ясно. Ничто не изменилось, ничто не выцвело. Она медленно шла по грунтовой дороге мимо их дома. В белом платьице, которое бабушка сшила ей из простыни; руки бабушки снабдили это платье лифом в сборочку, а по подолу кружевной каймой, обшитой голубенькой лентой. Да, в нем она и ходила. В нем и в соломенной шляпке, которую ей подарили на Пасху. Когда она прошла мимо дома, он понял, что она никогда больше в него не войдет, да и он никогда больше ее не увидит, и во сне он крикнул, позвал ее, но она не обернулась и не ответила ему - шла и шла все дальше по безлюдной дороге, бесконечно печальная и навсегда утраченная.
        Он проснулся и лежал в темноте замерзший, думал о ней и думал о брате, убитом в Мексике. А еще думал о том, что во всем, что он когда-либо думал об этом мире и о своей жизни в нем, он оказался не прав.
        Глубокой ночью транспортный поток на шоссе стал реже и дождь кончился. Дрожа, он сел, закутал одеялом плечи. В кармане куртки у него было несколько пачек крекеров, которыми он запасся в каком-то придорожном кафе, он сидел, ел их и смотрел, как над голыми мокрыми полями за дорогой занимается серый рассвет. Почудилось, будто слышит дальние крики журавлей, пролетающих на север, к местам летнего гнездования в Канаде, и он сразу вспомнил, как когда-то давным-давно на таком же рассвете журавли спали на затопленном водой поле в Мексике: стоит себе на одной ноге, сунув клюв под крыло, да не один, а стройными рядами, ни дать ни взять монахи в клобуках на молитве. Выглянув из-под путепровода, он заметил на другой стороне шоссе человека, сидевшего, как и он, одиноко и обособленно.
        Человек приветственно поднял руку. Он ответил тем же.
        - Buenos dias[311 - Добрый день (исп.).],  - крикнул человек.
        - Buenos dias.
        - ?Que tiene de comer?[312 - Что у вас есть поесть? (исп.)]
        - Unas galletas, nada mas[313 - Одни галеты, больше ничего (исп.).].
        Человек кивнул. Бросил взгляд в сторону.
        - Podemos compatrirlas[314 - Могу поделиться (исп.).].
        - Bueno,  - крикнул человек.  - Gracias[315 - Это здорово… Спасибо (исп.).].
        - Alli voy[316 - Иду (исп.).].
        Но человек встал.
        - Я сам к вам подойду!  - крикнул он.
        Спустившись по бетонному контрфорсу, он вышел к шоссе, перелез через швеллер заграждения, потом между двумя круглыми бетонными опорами перелез через разделительную стенку и, перейдя через полосы движения, идущего на север, залез туда, где сидел Билли, и, сев на корточки, устремил взгляд на него.
        - Да и галет немного,  - сказал Билли.
        Вынул из кармана оставшиеся несколько пачек крекеров и протянул на ладони.
        - Muy amable[317 - Вы очень добры (исп.).],  - сказал пришлый.
        - Esta bien[318 - Да ладно (исп.).]. Сперва я принял вас кое за кого другого.
        Человек сел, вытянув ноги и скрестив их в щиколотках. Клыком разорвал обертку пачки галет, одну вынул, оглядел ее, подняв к свету, потом откусил сразу половину. Сидит жует. Жидкие усики, гладкая темная кожа. Возраст сразу и не определишь.
        - А за кого это вы сперва меня приняли?  - спросил он.
        - Да так. Я тут кое-кого вроде как ждал. Причем за эти последние несколько дней я его, как мне казалось, разок-другой видел. Но разглядеть как следует ни разу не удавалось.
        - А как он выглядит?
        - Не знаю. Все больше и больше я склоняюсь к тому, что выглядит он как друг.
        - То есть вы думали, что я ваша смерть.
        - Я не исключал такой возможности.
        Человек кивнул. Сидит, жует. Билли с интересом смотрит.
        - А вы, стало быть, нет?
        - Нет.
        Сидят едят сухие крекеры.
        - ?Adonde vas?[319 - И куда вы? (исп.)]  - спросил Билли.
        - Al sur. Y tu?[320 - На юг. А вы? (исп.)]
        - Al norte[321 - На север (исп.).].
        Человек кивнул. Улыбнулся:
        - ?Que clase de hombre comparta sus galletas con la muerte?[322 - Что же это вы за человек такой, который делится крекерами со своей смертью? (исп.)]
        Билли пожал плечами:
        - А что это за смерть, которая станет их есть?
        - Да уж, действительно,  - сказал человек.
        - Я не пытался ничего предугадывать. ?De todos modos el compartir es la ley del camino, verdad?[323 - В любом случае делиться положено по закону дороги, верно? (исп.)]
        - De veras[324 - Что верно, то верно (исп.).].
        - По крайней мере, так меня воспитывали в детстве.
        Пришлый кивнул.
        - В Мексике существует обычай по определенным дням календаря выставлять на стол угощение для смерти. Возможно, вы это сами знаете.
        - Да.
        - И аппетит у нее завидный.
        - Еще какой.
        - Не исключено, что эти несколько крекеров она посчитала бы оскорблением.
        - Не исключено, что она берет все, что может. Как и мы, между прочим.
        Человек кивнул.
        - Да,  - сказал он.  - Вполне возможно.
        Движение на шоссе оживилось. На горизонте показался краешек солнца. Пришлый распечатал вторую пачку крекеров. И сказал, что, может быть, у смерти взгляд шире. И что, возможно, будучи великой уравнительницей, смерть взвешивает дары людей сообразно их возможностям, так что в глазах смерти дары бедняков не хуже любых других.
        - Как и в глазах Господа.
        - Да. Как и в глазах Господа.
        - Nadie puede sobonar a la muerte[325 - Но задобрить смерть не дано никому (исп.).],  - сказал Билли.
        - De versa. Nadie[326 - Это точно. Никому (исп.).].
        - Даже Господу Богу.
        - Даже Господу Богу.
        Билли смотрел, как свет делает видимыми озёра воды, разлившейся по полям за дорогой.
        - Интересно, куда мы деваемся после смерти?  - пробормотал он.
        - Не знаю,  - сказал пришлый.  - А сейчас мы где?
        Над простершейся позади них равниной все выше вставало солнце. Пришлый протянул ему последнюю пачку крекеров.
        - Оставьте себе,  - сказал Билли.
        - ?No quieres mas?[327 - А вам что, больше не надо? (исп.)]
        - У меня так пересохло во рту, что…
        Пришлый кивнул, отправил крекеры в карман.
        - Para el camino[328 - Будут мне на дорогу (исп.).],  - сказал он.  - Я родился в Мексике. Но не был там много лет.
        - Теперь возвращаетесь?
        - Нет.
        Билли кивнул. Пришлый огляделся: что несет с собой новый день?
        - В середине жизни,  - сказал он,  - я наметил на карте свой путь и долго его изучал. Пытался разглядеть узор, который он рисует по планете,  - думал, что если разгляжу этот узор и вычислю его форму, то буду лучше знать, как продолжать его. Буду знать, каким мой путь должен быть. Смогу заглянуть в будущее своей жизни.
        - И как оно вышло на деле?
        - Да совсем не так, как ожидалось.
        - А откуда вы знали, что это была именно середина жизни?
        - Видел во сне. Потому-то я тогда и нарисовал свою карту.
        - Как она выглядела?
        - Карта?
        - Да.
        - Да интересная такая. Так поглядишь - такая, этак - этакая. Она предлагала много разных возможностей. Я даже удивился.
        - А вы можете припомнить все те места, где бывали?
        - Да, конечно. А вы - нет?
        - Не знаю. Я где только не был. Ого! Ну, может быть, если подумать… Если б можно было остановиться, заняться этим вплотную…
        - Да. Разумеется. Я так всегда и поступал. Одно влечет за собой другое. Не думаю, что наше путешествие может пройти для нас втуне. К добру это или к худу.
        - А все же как бы вы ее описали? Эту вашу карту.
        - Ну, это словно некое лицо; сперва ты видишь одно, потом повернешься, посмотришь под другим углом, и оно уже другое, а вернешься в прежнее положение, его и вовсе уже больше нет.
        - Да куда же девалось-то?
        - А не знаю.
        - Так вы его видели или только думали, что видели?
        Человек улыбнулся.
        - Que pregunta[329 - Ну и вопрос (исп.).],  - сказал он.  - Какая разница?
        - Не знаю. Думаю, что разница должна быть.
        - И я так думаю. Но в чем она?
        - Ну… С настоящим лицом так не бывает.
        - Нет. То было не лицо, а этакий намек. Un bosquejo. Un borrador, quizas[330 - Абрис. Грубый эскиз, может быть (исп.).].
        - Вона как!
        - Во всяком случае, довольно трудно выйти за рамки собственных желаний и смотреть на вещи так, как хотят они сами.
        - А по-моему, каждый видит только то, что находится прямо перед ним.
        - Да. Но я так не думаю.
        - А что это был за сон?
        - Сон как сон,  - сказал пришлый.
        - Не хотите, можете не рассказывать.
        - Откуда вы знаете?
        - Ну, ведь вы можете мне вовсе ничего не рассказывать.
        - Могу. Тем не менее там был мужчина, ехавший через горы, и прибыл он в одно такое место в горах, где когда-то давным-давно собирались некие странники.
        - Это во сне все?
        - Да.
        - Andale pues[331 - Продолжайте (исп.).].
        - Gracias[332 - Спасибо (исп.).]. Так вот - где когда-то давным-давно собирались странники. En tiempos antiguos[333 - В древние времена (исп.).].
        - А вы этот свой сон уже рассказывали.
        - Рассказывал.
        - Andale.
        - En tiempos antiguos. То был высокий перевал, и когда он на него вышел, там оказался камень вроде стола, причем этот каменный стол был очень-очень древний; в ранние дни существования планеты этот камень упал с высокого penasco[334 - Утеса (исп.).] на дно прохода и остался лежать плоским сколом к солнцу и ветру. Но на поверхности этого стола все еще можно было разглядеть пятна крови тех, кого убили, разложив на нем, чтобы умилостивить богов. Железо, содержавшееся в крови этих исчезнувших жертв, вычернило камень, и эту черноту до сих пор еще можно увидеть. Да плюс зарубки, оставленные на камне топорами или, уж не знаю там, мечами. В общем, было понятно, что на нем делали.
        - А такое место правда существует?
        - Не знаю. Да. Такие места есть. Но это место не было одним из них. Это место чисто приснившееся.
        - Andale.
        - Короче, путешественник на это место прибыл к ночи, в горах становилось все темнее, в проходе усиливался ветродуй, с каждым часом все более холодный. Желая отдохнуть, он сбросил с себя свою ношу, снял шляпу, чтобы охладить лоб, и тут его взгляд упал на алтарный камень, которого ни воды, ни штормовые горные ветра не смогли очистить от пятен крови. И он решил там ночевать - вот ведь каково бывает безрассудство тех, кого Господь, по милости своей, хранит от того, чтобы они в должной мере испытали все превратности этого мира.
        - Кто был этот путешественник?
        - Не знаю.
        - Это были вы?
        - Навряд ли. Хотя опять-таки: уж если въяве мы самих себя не сознаем, неужто сможем опознать во сне?
        - Думаю, я бы понял, я это или не я.
        - Ага. А разве вы не встречали во сне людей, которых прежде никогда не видели? Ни во сне и никак.
        - Встречал, конечно.
        - И кто были эти люди?
        - Не знаю. Персонажи снов.
        - И вы решили, что придумывали их. В каждом таком своем сне.
        - Ну да. Наверное.
        - Въяве вы это делать можете?
        Билли сидел положив руки на колени.
        - Нет,  - сказал он.  - Мне кажется, нет, не могу.
        - Вот видите! Как бы то ни было, думаю, что ваше «я» и во снах, и въяве предстает лишь таким, каким вы хотите себя видеть. Рискну предположить, что каждый человек гораздо многограннее, чем ему самому кажется.
        - Andale.
        - Ну вот. Таким же многогранным был и тот путешественник. Сложил с себя свою ношу и стал обозревать темнеющую окрестность. На том высоком перевале не было ничего, кроме камней и щебня, и он решил, что надо лечь хоть чуточку выше, ну хоть не там, где ползают всякие ночные гады, поэтому он подошел к алтарю и возложил на него длани. Помедлил, но медлил он недолго. Разостлал на камне одеяло, прижал его углы тяжелыми камнями, чтобы не унесло ветром прежде, чем успеешь снять сапоги.
        - А он понял, чтo это был за камень?
        - Нет.
        - А кто же тогда это понял?
        - Тот, кто смотрел этот сон.
        - То есть вы.
        - Я.
        - Ну, тогда, я полагаю, вы с ним действительно должны быть разными людьми.
        - Это почему?
        - Потому что если бы вы были одним и тем же человеком, тогда один знал бы то же, что знает и второй.
        - Как в мире яви.
        - Ну да.
        - Но там же другой мир. Это же сон. В том мире подобные вопросы вообще немыслимы.
        - Andale.
        - Чтобы не унесло прежде, чем успеешь снять сапоги. Когда же он снял их, то забрался на камень, завернулся в одеяло и на этом холодном и жутком ложе собрался спать.
        - Я желаю ему удачи.
        - Да. И он таки заснул.
        - То есть в вашем сне он заснул.
        - Да.
        - А как вы поняли, что он заснул?
        - Я видел, что он спит.
        - А сны он видел?
        Пришлый сидел, уставясь на свои башмаки. Скрещенные в щиколотках ноги он переложил наоборот: верхнюю вниз, а ту, что была снизу, наверх.
        - Ну,  - сказал он,  - я даже и не знаю, что вам ответить. Бывает, что нечто происходит. Но в произошедшем что-то остается неясным. Трудно, например, понять, когда именно это нечто происходило.
        - Почему?
        - Тот сон приснился мне одной вполне определенной ночью. Во сне явился путешественник. В какую ночь это было в жизни путешественника? Когда именно угораздило его провести ночь в том каменистом posada?[335 - Пристанище (исп.).] Он уснул, и произошли события, о которых я сейчас расскажу, но когда именно это было? Проблема очевидна. Давайте скажем так: произошедшие события были сном человека, чья собственная реальность остается предположительной. Как проникнуть в мир этого предположительного сознания? Что по отношению к нему является сном, а что явью? Как вообще может оно вмещать в себя мир ночи? Все на свете, все вещи и события нуждаются в опоре. Подобно тому, как каждой душе требуется тело. Сон внутри сна выдвигает иные требования, нежели те, которые кажутся естественными нормальному человеку.
        - Сон внутри сна может быть и не сном вовсе.
        - Приходится принимать во внимание и эту возможность.
        - По мне, все это отдает суеверием.
        - А что это такое?
        - Суеверие?
        - Да.
        - Ну-у… Думаю, это когда верят в то, чего не существует.
        - Например, в завтра? Или во вчера?
        - Например, в сны того, кто тебе приснился. Вчера существовало в прошлом, а завтра, видимо, все-таки настанет.
        - Может быть. Но в любом случае сны того человека были его собственными снами. Они были отличны от моего сна. В моем сне тот человек просто лежал на камне и спал.
        - И все-таки вы могли их выдумать.
        - En este mundo todo es possible. Vamos a ver[336 - В этом мире все возможно. Увидим (исп.).].
        - Это вроде того изображения вашей жизни на карте.
        - ?Como?[337 - Что вы сказали? (исп.)]
        - Es un dibujo nada mas[338 - Это не более чем рисунок (исп.).]. Он не равнозначен вашей жизни. Рисунок вообще не вещь. Это всего лишь рисунок.
        - Крепко сказано. Но что есть наша жизнь? Можешь ли ты видеть ее? Она исчезает при своем собственном появлении. Момент за моментом. Пока не исчезнет, чтобы больше уже не появляться. Вот смотришь ты на мир, но можешь ли уловить такую точку во времени, когда видимое становится воспоминанием? Как одно отделить от другого? Здесь мы подошли к тому, чего как раз никоим образом показать невозможно. К тому, что на нашей карте отсутствует, да и ни на какой картинке его нет. Тем не менее это то, чем все мы обладаем.
        - А вы ведь так и не сказали, пригодилась вам когда-либо ваша карта или нет.
        Пришлый постукал себя указательным пальцем по нижней губе. Бросил взгляд на Билли.
        - Да,  - сказал он.  - Мы до этого еще дойдем. А сейчас могу сказать лишь, что в то время я надеялся найти какой-то метод исчисления, посредством которого можно будет подсчитать сходимость карты и жизни, когда придет время подводить ее итог. Ибо, несмотря на определенные ограничения, должен же быть общий образ, область, где существует одновременно повествование и повествуемое. А если это так, то и картинка тоже (отчасти, конечно, только отчасти) должна придавать пути направление, и если она это делает, то все, чему предстоит случиться, лежит на этом заданном пути. Вы скажете, что жизнь человека нельзя выразить картинкой. Но мы, возможно, имеем в виду разные вещи. Картинка стремится ухватить и обездвижить, вогнать в свои рамки то, чем никогда не обладала. Наша карта ничего не знает о времени. Она не имеет силы говорить даже о тех часах, что затрачены на ее создание. Тем более о тех, которые прошли или которые когда-либо наступят. И все же в конечной своей форме карта и жизнь, которую она прослеживает, должны сойтись, потому что в точке схождения время кончается.
        - Тогда, если я и прав, то все равно по неправильным резонам.
        - Видимо, нам следует вернуться к сновидцу и его сну.
        - Andale.
        - Может быть, вам хочется сказать, что путешественник проснулся и события, произошедшие во сне, оказались вовсе не сном. Но я думаю, их все равно следует рассматривать как сон в более общем, философском смысле. Ибо если эти события были бы чем-то отличным от сна, он бы не проснулся вовсе. Как вы увидите из дальнейшего.
        - Andale.
        - Мой собственный сон - дело другое. Вот мой путешественник спит неспокойным сном. Должен ли я разбудить его? Право собственности сновидца на сновидение не безгранично. Я не могу лишить путешественника его независимости без того, чтобы он не исчез вовсе. Проблема очевидна.
        - Кажется, я начинаю видеть здесь несколько проблем.
        - Да. У этого путешественника тоже есть жизнь, есть какое-то ее направление, и, если бы он в этом сне не появился, мои сны были бы совершенно другими и разговор о нем у нас не зашел бы вовсе. Вы можете сказать, что он нематериален, а потому не имеет прошлого, но, на мой взгляд, кем или чем бы он ни был и из чего бы ни состоял, он не может существовать без предыстории. Причем его прошлое по обоснованности ничем не отличается от вашего или моего, поскольку, обосновывая нашу собственную реальность, мы можем исходить лишь из предположения о реальности нашей жизни и всего того, что нас окружает. Рассмотрение событий этой конкретной ночи того человека подспудно наводит нас на мысль, что всякое знание заимствовано и каждый факт дан в долг. Ибо каждое событие открывает нам себя только за счет отпадения всех других альтернатив. Нам кажется, что вся предыдущая жизнь того путешественника не разворачивалась, как это звучит в обыденной речи, а сворачивалась, стремясь к этому месту и этому часу, и при этом безразлично, чтo именно нам известно о том, как и из чего складывалась его предыдущая жизнь. ?De
acuerdo?[339 - Вы согласны? (исп.)]
        - Andale.
        - Ладно. И вот собрался он спать. А ночью в горах разыгралась буря, сверкали молнии, в горном проходе завывал ветер, так что отдых путешественника был и впрямь не очень спокойным. Вновь и вновь молнии выхватывали из тьмы грозные утесы и вершины, но, кроме того, в их отсветах он с удивлением увидел спускающихся по скалистым arroyos[340 - Зд.: каньонам (исп.).] людей с факелами, горящими, несмотря на проливной дождь; приближаясь, люди тихо выводили какой-то то ли распев, то ли молитву. Он даже приподнялся на своем камне, чтобы лучше к ним приглядеться. Видны ему были главным образом их головы и плечи, как они там движутся тесной толпой со своими факелами, но он заметил некоторую странность их облачений: на них были первобытные шлемы, сделанные у одних из птичьих перьев, у других из шкур диких кошек. Из меха мартышек. На шеях ожерелья то из бусинок, то из камней и океанских ракушек; на плечах накидки, сотканные чуть ли не из лесного мха. При свете их дымящих и шипящих под дождем светильников он заметил, что они несут на плечах то ли паланкин, то ли носилки, а вскоре услышал и разносящиеся между скал
заунывные звуки рожков под неспешный ритм, задаваемый барабанами.
        Когда они вышли на дорогу, их стало видно получше. Впереди шел мужчина в маске, сделанной из покрытого резными узорами и инкрустированного агатами и яшмой панциря морской черепахи. В руке он нес скипетр с рукоятью, выполненной в виде скульптурного изображения его же, несущего в руке миниатюрный скипетр, на котором, надо думать, красовалось еще более миниатюрное изображение его же со скипетром, и так до бесконечности.
        За ним вышагивал барабанщик с барабаном из грубо выделанной кожи, натянутой на ясеневый бочонок, и барабанщик бил в него чем-то вроде булавы или цепа, сделанного из шара твердой древесины, привязанного к палке. Барабан издавал очень мощный, долго длящийся низкий гул, и едва этот гул затихал, как барабанщик вновь, этак снизу вверх, взмахивал своим цепом, а потом слушал, наклонив голову, как, наверное, должен слушать человек, настраивающий инструмент.
        За ними шел мужчина с мечом в ножнах (ножны с мечом он нес на кожаной подушке), сзади следовали факелоносцы, а уж за ними мужчины с носилками на плечах. Понять, кого они там несут - живого человека или, может быть, это такая похоронная процессия ночью в горах под дождем,  - путешественнику было сложно. Замыкал процессию всадник с духовым орудием, сделанным из тростниковых трубочек, связанных между собой медной проволокой и увешанных кистями. Он играл на нем, дуя в торцы трубочек, а издавал этот инструмент всего три ноты, которые парили над процессией в окутанной ненастным саваном ночи, весомые, как тело на носилках.
        - И много там шло народу?
        - Думаю, человек восемь.
        - Продолжайте.
        - Они вышли на дорогу, а путешественник сел и спустил ноги с края этого своего алтарного камня; потом поплотнее закутал плечи одеялом и стал ждать. Они подходили все ближе, пока не оказались как раз напротив того места, где он сидел; остановились, стоят смотрят. И путешественник тоже на них смотрит. Ему было любопытно, но и страшновато тоже.
        - А вам?
        - Мне было только любопытно.
        - А откуда вы знаете, что ему было страшновато?
        Пришлый посидел молча, глядя на дорожное полотно под ними. Через некоторое время говорит:
        - Тот человек был не я. Может, он и был какой-то неузнанной частью меня, но в этом я и вас могу заподозрить. Вспомните хотя бы то, что я говорил насчет общности предысторий.
        - А вы где в это время были?
        - Спал в своей постели.
        - То есть вас в этом сне не было.
        - Нет.
        Билли склонился в сторону, сплюнул.
        - Что ж,  - сказал он,  - мне семьдесят восемь лет, и снов за свою жизнь я видел множество. Однако, если мне не изменяет память, в каждом из них присутствовал я сам. Не помню ни одного раза, чтобы мне снились другие люди, а я бы при этом так или иначе не присутствовал. Поэтому я склоняюсь к тому, что в том сне вы видели все-таки себя. Лично я однажды видел себя во сне мертвым. Но я стоял при этом и смотрел на труп.
        - Понятно,  - сказал пришлый.
        - Что вам понятно?
        - Видите ли, я довольно много размышлял о снах.
        - А я о них вообще не размышлял. Просто иногда видел их, да и все тут.
        - А не вернуться ли нам все же к тому вопросу?
        - Можете делать все, что вам захочется.
        - Спасибо.
        - Ведь вы, конечно же, не выдумали все это.
        Пришлый улыбнулся. Бросил взгляд на другую сторону шоссе, на поля за ним и покачал головой, но вслух ничего не сказал.
        - Так к чему там вы хотели возвратиться?
        - Самое интересное, что ваш вопрос - это как раз тот вопрос, на котором держится весь мой рассказ.
        Над их головами пронесся тяжелый трейлер, из-под бетонных сводов вылетели, закружились, а потом вернулись назад ласточки.
        - Не судите меня строго,  - сказал пришлый.  - Эта история, подобно всем другим историям на свете, берет свое начало из некоего вопроса. И любая история, включая те из них, которые оказывают на нас глубочайшее впечатление, некоторым образом возвращается к рассказчику и стирает и его, и его побуждения из памяти слушателей. Так что вопрос, кто рассказчик, очень такой, знаете ли, consiguiente[341 - Закономерный (исп.).].
        - Но не может же быть, чтобы все истории были про один и тот же вопрос.
        - Еще как может! Когда все известно, никакое повествование уже невозможно.
        Билли опять наклонился и сплюнул.
        - Andale,  - сказал он.
        - Путешественнику было и любопытно, и страшновато, и он возьми да и обратись к этой процессии с каким-то приветствием, да так громко - его слова аж возвратились эхом от дальних скал. Он спросил их, куда это они направляются, но ответом его не удостоили. Стояли на ведущей через перевал древней дороге сплоченной кучкой - немотствующие полуночники с их факелами, всяческими орудиями и ношей - и ждали. Как будто встреченный путник представляет собой для них некую загадку. Или как будто от него положено дождаться определенных слов, которые он еще скажет.
        - А на самом деле он спал.
        - Я тоже так думаю.
        - А если бы он проснулся?
        - Тогда бы он перестал видеть то, что видел. И что видел я.
        - А почему вы попросту не скажете, что видение бы исчезло, испарилось?
        - А что именно оно бы сделало?
        - В каком смысле «что именно»?
        - Desapareser o desvanecerse[342 - Ну, исчезло или перестало существовать (исп.).].
        - ?Hay una diferencia?[343 - А есть разница? (исп.)]
        - Si. Lo que se desvanece es simplemente fuera de la vista. ?Pero desaparecido?[344 - Да. Исчезнувшее находится просто вне поля нашего зрения. Но переставшее существовать… (исп.)]  - Он пожал плечами.  - Куда все исчезает? В случаях, подобных приключениям нашего путешественника, когда у нас нет твердой почвы даже в вопросе о том, откуда он вообще взялся, по поводу того, куда он денется, когда исчезнет, вряд ли можно сказать что-либо определенное. В таких делах вообще - даже твердую точку опоры для начала найти, и то невозможно.
        - А можно мне кое-что сказать?
        - Конечно.
        - Мне кажется, вы страдаете привычкой представлять вещи в более сложном виде, чем это требуется. Почему бы просто не рассказать, что было дальше?
        - Хороший совет. Посмотрим, что можно в этом направлении сделать.
        - Andale pues.
        - Хотя я должен указать вам на то, что это вы все время встреваете с вопросами.
        - Нет, вы не должны.
        - Нет, должен.
        - Просто продолжайте свой рассказ, да и все.
        - Хорошо.
        - Все. Помалкиваю в тряпочку.
        - ?Como?[345 - Что? (исп.)]
        - Нет, ничего. Больше не буду задавать вопросы, вот и все.
        - Но это были хорошие вопросы.
        - Так будете вы что-нибудь рассказывать или нет?
        - Гм… В общем, он, видимо, пытался проснуться. Но хотя ночь стояла холодная, а ложем служил жесткий камень, это у него не получалось. Вокруг меж тем стояла тишина. Дождь перестал. Ветер тоже. Участники процессии между собой посовещались, после чего носильщики выступили вперед и поставили паланкин на каменистую землю. На носилках лежала юная девушка с закрытыми глазами и руками, скрещенными на груди, как у мертвой. Сновидец бросил взгляд на нее и перевел его на группу сопровождающих. Несмотря на холодную ночь - а ведь там, в продутых ветрами высях, откуда они спустились, надо полагать, было еще холоднее,  - одеты они были очень легко, даже плащи и одеяла у них на плечах были из ткани какой-то очень неплотной вязки. При свете факелов было видно, что их лица и торсы блестят от пота. И как бы ни был странен их вид и непонятна миссия, которую они собирались исполнить, от них веяло чем-то неуловимо знакомым. Как будто он все это уже видел прежде.
        - Вроде как во сне.
        - Ну, если хотите.
        - От моего желания тут мало что…
        - Думаете, вы уже знаете, чем этот сон кончится?
        - Да есть у меня кое-какие наметки.
        - Посмотрим.
        - Дуйте дальше.
        - Одним из сопровождающих был знахарь или что-то вроде - у него на поясе висели явно всяческие снадобья, он подошел к предводителю, и они посовещались. Черепаховый панцирь вожак сдвинул пальцем себе на макушку, как сварщик маску, но лица его сновидцу все равно видно не было. Результатом совещания стало то, что трое полуголых мужчин отделились от их компании и приблизились к алтарному камню. У них с собой была бутыль и чаша, они поставили чашу на камень, налили до краев и предложили сновидцу выпить.
        - Тут я бы крепко подумал.
        - Поздно. Он взял ее обеими руками с той же торжественностью, с которой ему ее предложили, поднял к губам и выпил.
        - И что в ней было?
        - Не знаю.
        - А какая была чаша?
        - Чаша была сделана из рога, нагретого на огне и отформованного так, чтобы она могла стоять.
        - Как выпитое на него подействовало?
        - Заставило забыть.
        - Что забыть? Все?
        - Он забыл о трудах и страданиях своей жизни. Как и о том, что за это положено наказание.
        - Ну, дальше.
        - Он выпил ее до капли, отдал чашу обратно, и почти тотчас же все от него отступило, он стал вновь как дитя, его окутал мир и спокойствие, и даже страх отошел настолько, что ему ничего не стоило сделаться соучастником кровавой церемонии, которая и тогда была, и сейчас есть не что иное, как оскорбление, наносимое Господу.
        - В этом и было наказание?
        - Нет. Ему пришлось заплатить куда более высокую цену, чем даже эта.
        - В чем оно заключалось?
        - Что он и это тоже забудет.
        - А разве так уж плохо - вот такую вот хрень забыть?
        - Поживем - увидим.
        - Ну, дальше.
        - Он выпил чашу и отдал себя на сомнительную милость этих древнеобразных serranos[346 - Горцев (исп.).]. И теперь уже они повели его - сняли с камня, вывели на дорогу и стали по ней с ним прогуливаться туда и сюда. Они как бы заставляли его задуматься над всем тем, что вокруг него: объять мыслью и скалы, и горы, и звезды, что просияли над ними на фоне вечной черноты, свойственной первоначалу мира.
        - Что же они ему говорили?
        - Не знаю.
        - Вам их разговор не был слышен?
        Пришлый не ответил. Сидел, созерцая бетонные конструкции над головой. Гнезда ласточек, прилепленные в самых верхних углах, были как множество маленьких глиняных печек вверх дном. Поток транспорта стал гуще. Прямоугольные тени, которые грузовики, въезжая под виадук, с себя стряхивали, в том месте, где они снова выскакивали на солнце, опять к ним прицеплялись. Он поднял руку так, словно бы медленно что-то подбрасывает вверх.
        - На ваш вопрос ответить невозможно. Это не тот случай, когда у тебя в голове совещаются маленькие человечки. Звука-то не было. Да и язык… На каком языке был их разговор? В любом случае сон у сновидца был глубок и явствен, а в такого рода снах присутствует язык, который старше любого изрекаемого слова. Наречие такого рода, что не допускает ни лжи, ни какого бы то ни было сокрытия истины.
        - Но вы вроде сказали, что они разговаривали?
        - В моем сне о них они, возможно, разговаривали. А может быть, я всего лишь прибегаю здесь к толкованию, лучше которого не могу подобрать. А что там было во сне путешественника - это вопрос отдельный.
        - Ну, дальше.
        - Древний мир призывает нас к ответу. Мир наших отцов…
        - Мне что-то кажется, что если они разговаривали в вашем сне, они должны были разговаривать и в его. Сон-то ведь у вас был общий.
        - Это опять все тот же вопрос.
        - И какой на него ответ?
        - К этому мы еще подойдем.
        - Andale.
        - Мир наших отцов пребывает внутри нас. Десять тысяч поколений и больше. Форма, не имеющая истории, не имеет силы длить себя долго. То, что не имеет прошлого, не может иметь будущего. В сердцевине нашей жизни лежит история, из которой она сплетена; в этой сердцевине нет какого-либо наречия, а только акт познания, и вот его-то мы и разделяем друг с другом как во снах, так и наяву. Так было прежде, чем первый человек заговорил, и так будет после того, как замолчит последний. Но под конец, как мы вскоре увидим, он и впрямь разразился речью.
        - Замечательно.
        - В общем, гулял он со своими новыми наставниками, пока его не обуяло спокойствие и понимание того, что его жизнь отныне больше не в его руках.
        - Что-то большой борьбы я как-то в нем не заметил.
        - Вы забыли о заложнице.
        - А, там девушка же еще!
        - Конечно.
        - Ну, дальше.
        - Важно понять, что он им отдался не по своей воле. Мученик, которого влекут языки пламени, не может быть священной жертвой. Где нет возможности наказания, не может быть и награды. Вы ж понимаете.
        - Ну, дальше.
        - Они вроде как ждали, чтобы он принял какое-то решение. Чтобы что-то им такое сказал, может быть. А он все изучал, стараясь объять мыслью вокруг себя все то, что может быть изучено. И звезды, и скалы, и лицо спящей девушки на носилках. Этих людей, что пленили его. Их шлемы, их костюмы. И факелы у них в руках - из полых труб, набитых залитой маслом пенькой, пламя которых защищали от ветра слюдяные экраны, вправленные в фонарики, прикрытые сверху, и с трубками для выхода дыма, согнутыми из листовой отожженной меди. Он и в глаза им все пытался заглядывать, но глаза у них были темные, да еще и затененные черными козырьками, как у людей, которым предстоит преодолеть бескрайние снега. Или пески. Пытался увидеть их ноги - в чем они обуты, но их одеяния ниспадали на камни, стлались по ним, так что ничего у него не вышло. Увидел он лишь то, как странен этот мир, как мало о нем известно и как слабо мы подготовлены к тому, что грядет. Увидел, что человеческая жизнь едва ли дольше мгновения, но, в силу того что время бесконечно, каждый человек был всегда и вечно находится в середине своего путешествия,
сколько бы ни было ему лет и какую бы он ни прошел дистанцию. Ему показалось, что в молчании мира он прозревает великий заговор, и он понял, что сам он должен стать частью этого заговора, в котором он уже превзошел и пленивших его, и все их планы. Если было ему какое-то откровение, то оно вот в чем: он есть вместилище знания, к которому он пришел единственно благодаря презрению ко всем представлениям, бывшим прежде. Поняв это, он повернулся к своим пленителям и говорит: «И ничего я вам не скажу!»
        Ничего я вам не скажу. Вот что он сказал, и сказал он только это. В следующий миг его подвели к камню и разложили на нем, а девушку подняли с носилок и вывели вперед. Ее грудь вздымалась.
        - Ее грудь - чего?
        - Ее грудь вздымалась.
        - Ну ладно, дальше.
        - Она наклонилась, поцеловала его и отступила, и тут вперед выступил архатрон с мечом[62 - …вперед выступил архатрон с мечом…  - Насчет загадочного слова «архатрон» мнения комментаторов расходятся. Большинство полагает, что это искаженный вариант слова «архонт» (в Древней Греции - правитель города-государства, полиса; в гностицизме - дух-мироправитель, творец материального космоса и нравственного демиургического закона как системы запретов, делающей человека рабом материи). При этом окончание «-трон» характерно скорее для электронных приборов (клистрон, магнетрон и т. п.).], взялся за него двумя руками, воздел над головой и одним ударом отделил путешественнику голову от тела.
        - Надо полагать, это конец уже?
        - Вовсе нет.
        - А, вы мне пытаетесь втереть, будто человеку отчекрыжили башку, а он выжил.
        - Да. От своего сна он очнулся и сел, дрожа от холода и страха. В безлюдье, все на том же пресловутом перевале. Среди тех же пресловутых гор. В том же пресловутом мире.
        - А вы?
        Рассказчик грустно улыбнулся, с видом человека, которому вспомнилось детство.
        - В таких снах, кроме всего прочего, проявляется сущность мира,  - сказал он.  - Проснувшись, мы припоминаем события, происходившие во сне, а вот сюжетная цепочка ускользает, ее вспомнить трудно. И все же именно в сюжете заключается жизнь сна, тогда как сами по себе события частенько бывают взаимозаменяемы. События же в мире яви, наоборот, нам навязаны, а сюжет, повествование - это трудноопределимая ось, на которую их приходится нанизывать. И мы волей-неволей вынуждены взвешивать, сортировать события, располагая их в определенном порядке. Не кто иной, как мы сами, слагаем из них историю, которая и есть мы. Каждый человек - это бард, певец собственной экзистенции. Посредством этого он встроен в мир. Это же становится одновременно и наказанием, и наградой - за бегство из сна, который мир видит об этом человеке. Едем дальше. Я, должно быть, проснулся тогда и сам, но по мере приближения мира яви путешественник на своем камне начал меркнуть, а я не хотел еще с ним расставаться, и тогда я позвал его.
        - У него было какое-то имя?
        - Нет. Имени не было.
        - Как же вы его позвали?
        - Я просто попросил его не уходить, он послушался, и я продолжал спать дальше, а путешественник повернулся ко мне и в ожидании замер.
        - Он, надо полагать, здорово удивился, увидев вас.
        - Хороший вопрос. Он вроде бы действительно удивился, хотя даже наистраннейшие вещи в сновидениях частенько совсем не удивляют, так что появление самых невероятных химер нам кажется совершенно обыденным. Присущая нашему бодрственному сознанию жажда менять мир так, чтобы он становился нам все более удобен, порождает всякого рода парадоксы и сложности. Все, во что мы лезем со своей опекой, начинает бурлить в смятении. Зато во снах мы оказываемся в стране великой демократии возможного, и вот там-то мы настоящие, правильные пилигримы. Туда мы отправляемся наудачу, чтобы встретить там то, что положено встретить.
        - У меня есть еще вопрос.
        - Вы хотите знать, знал ли путешественник, что он все это видит во сне. Если, конечно, это и впрямь был сон.
        - Вы, кстати, говорили, что эту историю уже рассказывали прежде.
        - Рассказывал.
        - И каков же ответ?
        - Вам он может не понравиться.
        - Это не должно вас останавливать.
        - Он задал мне тот же самый вопрос.
        - Он хотел знать, сон ли это?
        - Да.
        - А что именно он сказал?
        - Он спросил меня, видел ли я этих - ну…
        - Этих людей в странных одеяниях, со свечками и так далее?
        - Да.
        - И…
        - Ну… Таки да. Конечно.
        - И вы это ему сказали.
        - Я сказал ему правду.
        - Но можно ж было и соврать, не так ли?
        - Это зачем еще?
        - Ну, если, услышав правду, он подумает, что его сон был явью…
        - Очень хорошо. Вы понимаете, в чем загвоздка.
        Билли наклонился в сторону, сплюнул. Устремил долгий взгляд вдаль, на север.
        - Я, пожалуй, пойду,  - сказал он.  - Мне тут особо-то рассиживаться некогда.
        - Вас кто-нибудь ждет?
        - Надеюсь. Мне кое с кем очень хотелось бы свидеться.
        - Короче, ему хотелось взять меня в свидетели. Но во снах не бывает свидетелей. Во сне говоришь сам за себя, и точка.
        - Понятно, это же сон. Вы его выдумали, увидели во сне. А значит, можете заставить его делать все, что вам вздумается.
        - А где он был перед тем, как мне присниться?
        - Вот вы мне это и скажите.
        - Я убежден и не устану повторять это: его история такова же, как ваша или моя. То есть он из одного с нами теста. Из какого же еще-то? Если бы я сотворил его так же, как Бог делает людей, разве мог бы я не знать, что он скажет, еще до того, как он откроет рот? Или что он сделает, куда пойдет и тэ пэ? Но ведь во сне мы не знаем, что будет дальше. Мы испытываем удивление.
        - Это - да.
        - Так откуда же берется сновидение?
        - Не знаю.
        - Здесь соприкасаются два мира. Неужто вы думаете, что людям дано вызывать к жизни все что ни попадя? Пробуждать целый мир - во сне ли, въяве? Так, чтобы он дышал, чтобы в нем двигались фигуры, отражающиеся в зеркалах и осеняемые благодатью солнца? Чтобы эти фигуры жили, одухотворенные твоею радостью и твоим же отчаянием? Может ли человек быть настолько невидим себе самому? И кстати, кто тут невидим? И кому? Ты вызываешь к жизни мир, созданный Господом, и только его. Не говоря уже об этой твоей жизни, в которой такое значение придается тому, кто что делает, как бы это ни маскировалось. Изначально ее форма ковалась в бездне, и все разговоры о том, что и как могло быть иначе, бессмысленны. Из чего она может быть сделана? Где спрятана? Как можно вызвать ее появление? Вероятность совершившегося абсолютна. И тот факт, что угадать ее заранее не в нашей власти, нисколько ее не умаляет. А то, что мы способны вообразить альтернативный ход событий, не значит вообще ничего.
        - Ну, так это уже конец вашего рассказа?
        - Нет. Путешественник встал с камня, и мне сразу бросились в глаза отметины, оставленные на камне топором и мечом, а также темно-ржавые следы крови тех, кто на нем умер; никакие дожди и снега этого мира не смогли всего этого смыть и стереть. Вчера путешественник лег на него спать с мыслью о смерти, да и по пробуждении никаких других мыслей у него не было. И тут глядь - небеса, на которые ночные палачи собирались устроить ему экскурсию, выглядят уже по-иному. Да и весь порядок его жизни, похоже, прямо на ходу изменился. В развитии событий произошел затык. Те небеса, в чьих формах люди видят события и судьбы, соизмеримые и родственные их собственным, задышали теперь какой-то новой, безрассудной энергией. Как будто в своем коловращении они лишились вдруг приводной шпонки, этакой привязки к календарю. Ему подумалось даже, не вкрался ли в протокол какой-нибудь временной перескок. Из-за которого впредь новое целеполагание окажется невозможным. Такое может быть?
        - Это вы меня спрашиваете?
        - Да.
        - Я думаю, для вас это возможно. Насчет него я понятия не имею. А вы как думаете?
        Рассказчик задумчиво помолчал.
        - Я думаю,  - сказал он,  - что сновидец вообразил себя у некой дорожной развилки. Притом что никаких таких развилок, вообще-то, не было. Наши решения не имеют альтернативы. Мы можем думать, что-то будто бы выбирать, но двинемся лишь по одному пути. Книга бытия этого мира сложена из многих стат?й, но их нельзя вновь из нее вычленить. При этом всегда найдется такая точка, где эта книга все равно превзойдет любые возможные ее описания, и вот именно это, я полагаю, сновидец и наблюдал. Ибо по мере того, как способность говорить об этом мире покидает нас, тут же и нить истории куда-то теряется, лишая ее всякой достоверности и силы. Мир наступающий должен слагаться из того, что было в прошлом. Другого материала нет в наличии. И все же, думаю, ему виделось, будто мир у его ног раскрывается, выдавая свои тайны. Порядок действий, принятый им в его путешествии, увиделся ему теперь чем-то вроде эха, отзвука, каким сопровождается смерть вещей. Думаю, он увидел надвигающуюся ужасную темноту.
        - Слушайте, мне надо идти.
        Пришлый не ответил. Сидел, задумчиво обозревая придорожные vegas[347 - Луга (исп.).], а за ними бесплодные пустоши, уже замерцавшие и струящиеся под только что народившимся солнцем.
        - Эта пустыня вокруг нас когда-то была бескрайним морем,  - сказал он.  - Вот может ли такая вещь исчезнуть? Из чего сделаны моря? А я? А вы?
        - Я не знаю.
        Пришлый встал и потянулся. Мощно потянулся, спортивно, с этаким еще разворотцем. Глянул сверху вниз на Билли и улыбнулся.
        - Ну, теперь-то уж ваш рассказ закончен?  - сказал Билли.
        - Нет.
        Он сел на корточки и вытянул вперед руку ладонью вверх.
        - Вот сделайте так руку,  - сказал он.  - Как я.
        - Это что, зарок какой-то?
        - Нет. Впрочем, вы уже под зароком. И всегда были. Поднимите руку.
        Он поднял руку, как просил пришлый.
        - Видите, как похожи?
        - Да.
        - То-то и оно. Бессмысленно настаивать на том, что существование всего сущего сиюминутно. Образ этого мира и всего, что в нем, нарисован давным-давно. Однако рассказ о нем, который и есть мир, каким мы его знаем, не существует вне инструментов его исполнения. В свою очередь, и эти инструменты не существуют вне своей собственной истории. И так далее. Наша жизнь не является картинкой мира. Это сам мир, который состоит не из плоти, не из снов, не из времени, но только из прославления Господа. Ничто иное не может удержать в себе жизнь. И в ней ничто иное тоже не может удержаться.
        - Так чтo все-таки произошло с путешественником?
        - А ничего. У этого рассказа нет конца. Он проснулся, и все было как прежде. Иди себе, куда шел.
        - В сны каких-то других людей?
        - Возможно. Таких снов, как и связанных с ними ритуалов, тоже ведь бесконечное множество. Искать во всем этом надо совершенно другое. Притом что это искомое может быть объяснено и через сны, и через действия, концы с концами все равно никогда не сходятся. Эти сны и эти действия вызываются ужасным голодом. А их цель - удовлетворить потребность, которая остается неудовлетворенной, и за это мы должны быть благодарны.
        - А вы тем временем всё спали.
        - Да. В конце сна на рассвете мы вместе отправились в путь, внизу на равнине увидели какую-то лагерную стоянку, откуда, несмотря на холод, не поднималось ни дымка, и спустились туда, но стоянка оказалась брошенной. Она была из нескольких хижин, сделанных из шкур, натянутых на копья с наконечниками из самородного железа, а в хижинах мы нашли остатки старой еды, нетронутой и холодной на холодных глиняных тарелках. Наткнулись мы и на составленное в пирамидки первобытное и старинное оружие с резьбой по металлу и филигранной инкрустацией золотом; кроме того, там в обитых шкурами сундуках были одежды, сшитые из шкур северных животных, а сами сундуки - по углам окованные медью и с медными застежками - были старые, потертые и потрепанные за годы кочевий. А еще в сундуках оказались старые счета и гроссбухи с записями об истории того исчезнувшего народа, о пути, который он пролагал в этом мире и прикидки самих кочевников в отношении стоимости их путешествия. А поодаль мы нашли скелет - старые порыжелые кости, зашитые в кожаный саван… Вместе мы прошли через это скорбное, дышащее запустением место, и я
спросил его: может быть, эти люди отлучились временно, может, их куда-то вызвали, но он сказал, что это не так. Когда я попросил его поведать мне, что тут случилось, он посмотрел на меня и говорит: «Я здесь был уже. И ты был. Здесь все набросано специально. Ничего не трогай». Тут я проснулся.
        - То есть очнулись от этого вашего сна?
        - От какого же еще? Сон был только один, от него я и очнулся. Проснулся и перешел из того мира в этот. Как и тому путешественнику, все, от чего я бежал, мне встретится снова.
        - А от чего вы бежали?
        - От неописуемого мира нашего путешествия. От прохода в горах. От кровавого камня. От зарубок, которые оставила на нем сталь. От имен, высеченных на ржавом известняке среди каменных рыб и древних ракушек. От всего сумеречного и темнеющего. От сухого морского дна. От орудий кочевых охотников. От снов, въевшихся в их клинки. От костей чужеземного пророка. От молчания. От постепенного иссякания дождей. От прихода ночи.
        - Слушайте, мне надо идти.
        - Что ж, доброго пути, cuate[348 - Жарг. братан (букв. близнец), дружище, кореш и т. п. (исп.).].
        - И вам также.
        - Надеюсь, ваши друзья вас дождутся.
        - Я тоже надеюсь.
        - Смерть каждого человека с готовностью переключается на любого другого. А поскольку смерть приходит ко всем, то нет иного способа умерить страх перед ней, кроме как возлюбить того, кто заменил ей тебя. Мы не ждем, когда его история будет написана. Он был здесь и ушел много лет назад. Тот человек, который суть все люди и который ждет нас у последнего причала, где мы окажемся, когда придет наше время, а пока мы должны твердо стоять за него. Ты любишь его, того человека? Ты славишь путь, который он избрал? Ты будешь внимать благовествованию о нем?


        Однажды он провел ночь в пустом бетонном кольце у шоссе, на котором возились дорожные рабочие. Поодаль, зарывшись колесами в песок, стоял огромный желтый «евклид»[63 - …огромный желтый «евклид»…  - Фирма по производству самосвалов «Евклид компани оф Огайо» (Евклид - это город в штате Огайо) возникла в 1920-е гг. и просуществовала, условно говоря, до конца тысячелетия, но лучшими ее годами были 1953-1954-й, после чего ее поглотила «Дженерал моторс». С этого начался закат и постепенная утрата имени. С виду на «евклиды» очень похожи БелАЗы (видимо, с них и содраны).], за ним торчали белесые и голые бетонные опоры въезда на эстакаду скоростного шоссе восток - запад; ряд опор, загибаясь, уходил вдаль, и в сумерках, лишенные капители и цоколя, они имели вид древних колонн, оставшихся от рухнувшего храма. Ночью с севера задул ветер, принесший с собой привкус дождя, но дождь так и не пролился. Пустыня пахла влажными креозотами. Попытался уснуть. Через какое-то время поднялся и сел на стенку кольца, сделавшись похожим на человека, сидящего в колоколе. Посидел, вглядываясь в темноту. На западе в пустыне
нечто возвышалось, это нечто он принял сперва за одну из старинных испанских миссий, которыми здешние места утыканы, но, приглядевшись, увидел круглый белый купол радиолокационной станции слежения. Все так же при луне его взгляду чуть дальше, частично скрытый радаром, предстал ряд фигур, которые с трудом, осиливая ветер, куда-то брели и одновременно что-то требовательно, хотя и беззвучно (звуки уносил ветер) выкрикивали. Одеты они были в непонятные какие-то балахоны, идущие то падали, то вставали и с трудом перли дальше. Он подумал было, что через темную пустыню люди идут к нему, но они совершенно не приближались. В этих своих белых балахонах у них был вид постояльцев дурдома, немо тычущихся в стеклянную стену узилища. Он что-то им крикнул, но его лишил голоса ветер, да и в любом случае они были далековато. Немного посидев так, он снова лег на дно кольца, завернулся в одеяло и вскоре уснул. Наутро буря кончилась, и в свете нового дня выяснилось, что ночью это были всего лишь трепещущие обрывки пластиковых упаковок, набросанных ветром на забор.
        Он одолел весь путь до округа Де-Бака в Нью-Мексико[64 - …округа Де-Бака в Нью-Мексико…  - Назван в честь Изекиеля Кабесы де Бака (1864-1917), второго избранного губернатора штата Нью-Мексико.], поискал там могилу сестры, но так и не нашел. Люди в этом округе были к нему добры, погоды стояли теплые, и в кочевой своей жизни он почти ни в чем не нуждался. Останавливался поговорить с детьми и конями. Женщины зазывали его на кухни, кормили, а спал он, завернувшись в одеяло, прямо под звездами, на сон грядущий любуясь, как по небу там и сям пролетают падающие метеориты. Однажды вечером попил из ручья рядом с хлопковым полем - наклонился и вытянул губы, чтобы коснуться прохладной и шелковистой поверхности; при этом заметил, как, вспугнутая его тенью, рассеялась в разные стороны, а потом вновь собралась вместе стайка мальков. Вдруг на деревянной колоде заметил железную кружку, поднял ее и сел, держа в руках. Многие годы не видывал он кружки у источника и теперь сидел, держа ее двумя руками, как до него это делали тысячи неизвестных ему, но объединенных священнодействием людей. Окунул кружку в воду, а
потом поднес ее, холодную, всю в каплях, ко рту.
        Осенью того же года, когда сделалось холодно, его взяла к себе одна семья - они жили на окраине Порталеса, Нью-Мексико; он у них спал в сарайчике, примыкающем к кухне, и обстановка там была примерно такая же, как в комнате, где он спал мальчишкой. В коридоре на стене висела вставленная в рамку фотография, отпечатанная со стеклянной пластинки, разбившейся на пять кусков; оставшихся на осколках предков собрали, как пазл, снова вместе, и они сидели теперь в кабинете, почти том же, каков он и был, разве что с несколько покосившейся геометрией. Которая придавала каждой из фигур, сидевших перед объективом, какой-то третий, отдельный смысл. Их лицам. Их очертаниям.
        В семье была девочка двенадцати и мальчик четырнадцати лет, отец купил им жеребчика, и они устроили ему денник во времянке позади дома. Конек был так себе, но однажды под вечер, когда детей привез домой школьный автобус, Билли вышел из своего сарайчика и показал им, как с ним обращаться, объяснил, как надевать недоуздок и что такое чумбур. Мальчику жеребчик тоже нравился, но девочка была в коняшку просто влюблена и вечерами после ужина, несмотря на холод, выходила к нему в денник, сидела там на полу в соломе и вела с ним беседы.
        Иногда хозяйка дома после ужина приглашала Билли перекинуться в карты, а бывало, что он сидел с детьми за кухонным столом и рассказывал им о лошадях, коровах и былых временах. Иногда рассказывал им про Мексику.
        Однажды ночью ему приснилось, что в его комнате подле него сидит Бойд, но, как ни звал он брата, как ни пытался, разговорить его ему не удалось. Проснувшись, обнаружил, что на краю постели сидит хозяйка, трясет его за плечо:
        - Мистер Парэм, с вами все в порядке?
        - Да, мэм. Простите. Мне, видать, просто сон приснился.
        - Но с вами точно все нормально?
        - Да, мэм.
        - Может быть, вам воды принести?
        - Нет, мэм. Спасибо, конечно. Но я бы, пожалуй, еще поспал.
        - Хотите, оставлю на кухне свет?
        - Ну, если можно…
        - Хорошо.
        - Благодарю вас.
        - Бойд - это был ваш брат?
        - Да. Но его много лет уже нет на свете.
        - А вы до сих пор по нему скучаете.
        - Скучаю. Все время скучаю.
        - Он был младший?
        - Да, моложе меня на два года.
        - Понятно.
        - Он был лучше меня. Вместе с ним мы сбежали в Мексику. Мы тогда были совсем мальчишки. У нас тогда родители погибли. Мы поехали туда узнать, нельзя ли вернуть коней, которых у нас украли. Дети. Несмышленыши. А он так здорово с лошадьми управлялся! Я очень любил смотреть, как он скачет. И как он их обихаживает. Я бы, наверно, что угодно отдал, лишь бы хоть раз еще с ним увидеться.
        - Увидитесь.
        - Надеюсь.
        - Вы точно не хотите воды?
        - Нет, мэм. Со мной все в порядке.
        Она похлопала его по руке. Шишковатой, покрытой шрамами от лассо и пигментными пятнами из-за солнца и прожитых лет. И оплетенной выступающими венами, что связывают все пережитое и переделанное с сердцем. Этакая карта, вполне читаемая глазом. Наполненная таким множеством Божьих знамений и чудес, что получился удивительный пейзаж. Целый мир. Собравшись уходить, она встала.
        - Бетти,  - сказал он.
        - Да?
        - Я не то, что вы думаете. Ну кто я такой, что вы со мной так возитесь! Зачем все это?
        - Ладно вам, мистер Парэм, я знаю, кто вы такой. И знаю, зачем все это. А теперь засыпайте. Утром увидимся.
        - Да, мэм.
        Посвящение

        Старый снова как дитя
        Ну а ты как новый я
        В мире холод и разлад
        Правят варварский обряд
        Тёк неспешно мой рассказ
        Но теперь уж кончен враз***

        -

        CITIES OF THE PLAIN
        by Cormac McCarthy
                


                        

        notes
        Примечания

        1

        Еще раз (исп.).
        2

        Вот это конь! (исп.)
        3

        А ты как думаешь? (исп.)
        4

        Ваше здоровье! (исп.)
        5

        Limpia (исп.)  - чистая.
        6

        Прокол, прокол… Проткнули, у нас шина сдулась (исп.).
        7

        Да вижу, вижу (исп.).
        8

        Да. Конечно (исп.).
        9

        Заплатка на заплатке (исп.).
        10

        Да уж (исп.).
        11

        А другая? (исп.)
        12

        Та еще хуже (исп.).
        13

        Что-нибудь слышно? (исп.)
        14

        Ничего (исп.).
        15

        Куда едете? (исп.)
        16

        А там что - есть работа? (исп.)
        17

        Ковбоев (исп.).
        18

        А где же ваши друзья-приятели? (исп.)
        19

        В поле (исп.).
        20

        Mariscal (исп.)  - Маршальской.
        21

        Здравствуй (исп.).
        22

        Когда вернется сеньор Мэк, не знаете? (исп.)
        23

        Не знаю (исп.).
        24

        Подожди (исп.).
        25

        Да ладно (исп.).
        26

        Такая очень, очень молодая (исп.).
        27

        Молодой человек (исп.).
        28

        Да? (исп.)
        29

        Ее тут больше нет (исп.).
        30

        Спасибо (исп.).
        31

        Да ладно (исп.).
        32

        Ты согласен? (исп.)
        33

        Ясное дело (исп.).
        34

        Поехали обратно в «Ла-Венаду» (исп.). La Venada (исп.)  - охотничья.
        35

        Валим отсюда… Нечего тут валандаться (исп.).
        36

        Это опасно (исп.).
        37

        Водосточных труб (исп.).
        38

        Привет (исп.).
        39

        Телеги (исп.).
        40

        Счет, пожалуйста (исп.).
        41

        Простите, но я не говорю по-английски (исп.).
        42

        Это ничего. Мы можем говорить по-испански (исп.).
        43

        Ах так… Ну, это хорошо (исп.).
        44

        Могу я узнать ваше имя? (исп.)
        45

        Магдалена. А ваше? (исп.)
        46

        Это ваше настоящее имя? (исп.)
        47

        Да, конечно (исп.).
        48

        Не то чтобы какой-то псевдоним… профессиональный? (исп.)
        49

        О нет. Так назвали меня родители (исп.).
        50

        Пускай (исп.).
        51

        Вы меня не помните? (исп.)
        52

        Сколько вам лет? (исп.)
        53

        Достаточно (исп.).
        54

        Я соврала… Ну, насчет этого (исп.).
        55

        Насчет чего? (исп.)
        56

        Правда? (исп.)
        57

        Потому что я искал тебя… Я уже давно тебя ищу (исп.).
        58

        А почему ты меня запомнила? (исп.)
        59

        Я-то ведь тоже (исп.).
        60

        Что-что? (исп.)
        61

        Нам надо заплатить (исп.).
        62

        За всю ночь (исп.).
        63

        Это очень дорого (исп.).
        64

        Сколько? (исп.)
        65

        Дай пятьдесят (исп.).
        66

        Этого хватит? (исп.)
        67

        На стул (исп.).
        68

        Ты женат? (исп.)
        69

        Нет (исп.).
        70

        Тебе пора уходить? (исп.)
        71

        Бог в помощь (исп.).
        72

        И тебе тоже (исп.).
        73

        Скажи мое имя (исп.).
        74

        Тебя зовут Хуан (исп.).
        75

        Прислужница (исп.).
        76

        Она прямо как дьяволом одержимая (исп.).
        77

        Уходи!.. Никакая она не одержимая. Уходи! (исп.)
        78

        Хватит!.. Хватит! (исп.)
        79

        А ты чего ждешь? (исп.)
        80

        Оставь ее в покое (исп.).
        81

        Заткнись (исп.).
        82

        Ну ударь меня, если тебе нужно кого-нибудь ударить (исп.).
        83

        Ущелью, руслу (исп.).
        84

        Болота (исп.).
        85

        Заходи (исп.).
        86

        Сводник (исп.).
        87

        Все тот же парень? (исп.)
        88

        Ладно… Иди работай (исп.).
        89

        Пообещай мне (исп.).
        90

        Тебе надо уходить (исп.).
        91

        Да. Да. Обещаю (исп.).
        92

        Благодарю (исп.).
        93

        Как поживаете? (исп.)
        94

        «Дрова!», «Керосин!» (исп.)
        95

        Одноглазая (исп.).
        96

        Что-что? (исп.)
        97

        По-испански, пожалуйста. Повторите, что она сказала, по-испански (исп.).
        98

        Добрый вечер (исп.).
        99

        Как поживаете? (исп.)
        100

        Что будете пить? (исп.)
        101

        Принесите моему другу вина (исп.).
        102

        Усадьбу (исп.).
        103

        Богатым (исп.).
        104

        Пока, ковбой (исп.).
        105

        Лентяй, прогульщик (исп.); на мексиканском испанском - чистильщик сапог.
        106

        Ну и как теперь? (исп.)
        107

        Так больше юности. Больше… (исп.)
        108

        Невинности (исп.).
        109

        Невинности? Пусть так (исп.).
        110

        Тебе не нравится? (исп.)
        111

        Да нет, пускай… По мне, так вполне (исп.).
        112

        Ну и ладно… И хорошо (исп.).
        113

        Да полно вам (исп.).
        114

        Красавица! (исп.)
        115

        Идти-то можешь? (исп.)
        116

        Нет? Ай, неправда! Ты шутишь. Нет? (исп.)
        117

        Тебя обижают? (исп.)
        118

        А то нет (исп.).
        119

        Прямо как принцесса (исп.).
        120

        Как проститутка (исп.).
        121

        Кого, например? (исп.)
        122

        Многих (исп.).
        123

        Что ты несешь?.. Какой такой еще путь? (исп.)
        124

        Да любой. Тот, этот. Путь, который ты выбрал (исп.).
        125

        Силы небесные! (исп.)
        126

        Это опасно (исп.).
        127

        Что? (исп.)
        128

        Я должен был тебя увидеть (исп.).
        129

        Ты сумасшедший (исп.).
        130

        Ты права (исп.).
        131

        Надо уходить… А то мы пропали (исп.).
        132

        Он убьет меня (исп.).
        133

        Кто? (исп.)
        134

        Кофе хочешь? (исп.)
        135

        Нет, спасибо (исп.).
        136

        Входи… Входи. Ты его брюки найти сможешь? (исп.)
        137

        Еще раз (исп.).
        138

        А где Эдуардо? (исп.)
        139

        Кто-кто? (исп.)
        140

        Ваш начальник (исп.).
        141

        Начальника сейчас нет (исп.).
        142

        А когда вернется? (исп.)
        143

        Не знаю… А что, у вас какая-то проблема? (исп.)
        144

        Нет… У меня нет проблем (исп.).
        145

        Минуточку… Подождите-ка (исп.).
        146

        Агент, представитель (исп.).
        147

        Выкуп (исп. жарг.), букв. «укус».
        148

        Что ж, тогда пока (исп.).
        149

        Я уж боялся, ты не приедешь (исп.).
        150

        Ты меня любишь? (исп.)
        151

        Да, я люблю тебя (исп.).
        152

        И какой будет мне ответ? (исп.)
        153

        Смотри!.. Смотри, что ты наделала, шлюха! (исп.)
        154

        Знахарка (исп.).
        155

        Вот, полюбуйся (исп.).
        156

        Это еще не все (исп.).
        157

        Спрашивай (исп.).
        158

        Ты выйдешь за меня замуж? (исп.)
        159

        Да, дорогой… Ответ - да (исп.).
        160

        Вперед, ребята! (исп.)
        161

        Собаковбои (исп.). Неологизм по аналогии с «vaqueros».
        162

        Дураковбои (исп.).
        163

        Ай, хороши!.. Какая красота! (исп.)
        164

        Он! Он идет! (исп.)
        165

        Экая ты у нас красотка. Первая девка на деревне… Совершенство! (исп.)
        166

        А первая девка на деревне обязательно красотка? (исп.)
        167

        Да… Да, конечно. Все на свете это знают (исп.).
        168

        Повернись (исп.).
        169

        Подойди (исп.).
        170

        Ты кому молишься? (исп.)
        171

        Богу (исп.).
        172

        И кто тебе отвечает? (исп.)
        173

        Никто (исп.).
        174

        Невеста (исп.).
        175

        Еще одна пропащая душа (исп.).
        176

        Ну, тогда двигай (исп.).
        177

        Добрый вечер (исп.).
        178

        Как поживаете? (исп.)
        179

        Хорошо. А ты? (исп.)
        180

        Хорошо, спасибо (исп.).
        181

        Почему бы тебе не поговорить с нашим другом по-английски? (исп.)
        182

        Сильный козырь? В рукаве (исп.).
        183

        Одноглазой? (исп.)
        184

        Шлюха (исп.).
        185

        Большой любитель поиграть ножиком. Пером… (исп.)
        186

        Икона, образ (исп.).
        187

        Ты о чем думаешь? (исп.)
        188

        Ни о чем (исп.).
        189

        А у тебя есть сомнения? (исп.)
        190

        Такой вот осторожный человек (исп.).
        191

        Я? (исп.)
        192

        Я (исп.).
        193

        Филины (исп.).
        194

        Совы (исп.).
        195

        Совы (мекс. диал.).
        196

        Возможно (исп.).
        197

        Может быть (исп.).
        198

        Dos Mundos (исп.)  - «Два мира».
        199

        У тебя все в порядке (исп.).
        200

        Да… Вроде бы (исп.).
        201

        Нет… А ты? (исп.)
        202

        Никогда (исп.).
        203

        Ты моя? (исп.)
        204

        Навсегда. А ты? (исп.)
        205

        По гроб жизни (исп.).
        206

        Ну вот и все (исп.).
        207

        Почему? (исп.)
        208

        Не знаю. Подумала, Господь не станет слушать меня (исп.).
        209

        Да станет, станет. Помолись в воскресенье. Скажи ему, что это важно (исп.).
        210

        Помещика (исп.).
        211

        Cuatro Cienegas (исп.)  - «Четыре болотца». Или «ручья», если на местном наречии.
        212

        Улице Печальной Ночи (исп.).
        213

        Я обо всем уже договорился (исп.).
        214

        Он будет ждать тебя в семь утра. Единственно, ты не должна опаздывать (исп.).
        215

        Я буду вовремя (исп.).
        216

        Но пока он не приедет, на улицу не выходи (исп.).
        217

        И никому ничего не говори (исп.).
        218

        Я никому ни слова (исп.).
        219

        И с собой тебе ничего брать нельзя (исп.).
        220

        Ничего? (исп.)
        221

        Ничего (исп.).
        222

        Я боюсь (исп.).
        223

        А священники говорят по-испански? (исп.)
        224

        Да, они говорят по-испански (исп.).
        225

        Скажи мне, как ты думаешь, грехи прощаются? (исп.)
        226

        Говори то, во что ты веришь всем сердцем (исп.).
        227

        Какой бы грех ни был? (исп.)
        228

        Да. Какой бы ни был (исп.).
        229

        Без всяких исключений? (исп.)
        230

        За исключением самоубийства… За это не бывает прощения (исп.).
        231

        Об этом мне и думать не надо… Да. До конца моих дней (исп.).
        232

        Я люблю тебя… И буду твоей женой (исп.).
        233

        Мне надо уходить (исп.).
        234

        Пожалуйста (исп.).
        235

        Куда ты идешь? (исп.)
        236

        Домой (исп.).
        237

        Что случилось? (исп.)
        238

        Ничего (исп.).
        239

        А, ты из «Белого озера» (исп.).
        240

        Возвращаешься? (исп.)
        241

        Зачем? (исп.)
        242

        Не знаю (исп.).
        243

        Не знаешь (исп.).
        244

        Хочешь, пойдем со мной? (исп.)
        245

        Не могу (исп.).
        246

        Почему нет? (исп.)
        247

        Тебе нравится тамошняя жизнь? (исп.)
        248

        Так пошли со мной (исп.).
        249

        Хочешь, пойдем со мной? (исп.)
        250

        Как вас зовут? (исп.)
        251

        Ничего? (исп.)
        252

        Нет. Ничего (исп.).
        253

        Ты кем вообще себя вообразила? (исп.)
        254

        Никем (исп.).
        255

        Никем. Да. Но при этом думаешь, будто через тебя на этот дом нисходит особое благословение? Что для этого ты избрана Богом? (исп.)
        256

        Никогда ничего подобного не думала (исп.).
        257

        Что? (исп.)
        258

        Твой любовник не знает (исп.).
        259

        Нет… Он не знает (исп.).
        260

        Батрачка, повариха (исп.).
        261

        Не бери ничего (исп.).
        262

        Готова? (исп.)
        263

        Хорошо. Побежали (исп.).
        264

        Быстрей, быстрей (исп.).
        265

        Не уходи (исп.).
        266

        Я ошиблась (исп.).
        267

        Откуда вы? (исп.)
        268

        Я жду знакомого (исп.).
        269

        Разумеется (исп.).
        270

        Готова? (исп.)
        271

        А где Рамон? (исп.)
        272

        Все нормально… Поехали. Нам надо торопиться (исп.).
        273

        Смотри… Твой жених. У него еще шрам вот здесь (исп.).
        274

        Столовой (исп.).
        275

        Правильно? (исп.)
        276

        Да… Правильно. А моя карточка при вас? (исп.)
        277

        Ну, ты довольна? (исп.)
        278

        Да… Я довольна (исп.).
        279

        Кто это? (исп.)
        280

        Вы ее знаете? (исп.)
        281

        «Белое озеро» знаете? (исп.)
        282

        Да. Естественно (исп.).
        283

        Отлично. Поехали (исп.).
        284

        Пригородов (исп.).
        285

        Куда вы дели моего друга? (исп.)
        286

        Отвечай! Где мой братан? (исп.)
        287

        Не знаю. Не знаю. Бога ради, ничего не знаю (исп.).
        288

        Где та девушка? Магдалена! Где Магдалена? (исп.)
        289

        Иисус, Мария и Иосиф! Помилуйте! Ее нет здесь (исп.).
        290

        Где Эдуардо? (исп.)
        291

        У себя в кабинете (исп.).
        292

        Иди пока (исп.).
        293

        Фельдшер, медработник (исп.).
        294

        Еще раз (исп.).
        295

        От исп. cuchilla - резак, тесак, нож.
        296

        От исп. filo - лезвие, режущая кромка.
        297

        Колдунами (исп.).
        298

        Слушай сюда… Все нормально. Я ничего тебе не сделаю (исп.).
        299

        Отпустите (исп.).
        300

        Зд.: фехтовальщик (исп.).
        301

        Идти можете? (исп.)
        302

        Немножко. Недалеко (исп.).
        303

        Здесь опасно (исп.).
        304

        Да. Это ты прав (исп.).
        305

        Иди (исп.).
        306

        Да, да… Да, молодой человек. Ждите (исп.).
        307

        Ну давай же… Быстрей. Быстрей (исп.).
        308

        Воды… Мне нужно воды (исп.).
        309

        А побольше посудины нет? (исп.)
        310

        Давайте два… Два (исп.).
        311

        Добрый день (исп.).
        312

        Что у вас есть поесть? (исп.)
        313

        Одни галеты, больше ничего (исп.).
        314

        Могу поделиться (исп.).
        315

        Это здорово… Спасибо (исп.).
        316

        Иду (исп.).
        317

        Вы очень добры (исп.).
        318

        Да ладно (исп.).
        319

        И куда вы? (исп.)
        320

        На юг. А вы? (исп.)
        321

        На север (исп.).
        322

        Что же это вы за человек такой, который делится крекерами со своей смертью? (исп.)
        323

        В любом случае делиться положено по закону дороги, верно? (исп.)
        324

        Что верно, то верно (исп.).
        325

        Но задобрить смерть не дано никому (исп.).
        326

        Это точно. Никому (исп.).
        327

        А вам что, больше не надо? (исп.)
        328

        Будут мне на дорогу (исп.).
        329

        Ну и вопрос (исп.).
        330

        Абрис. Грубый эскиз, может быть (исп.).
        331

        Продолжайте (исп.).
        332

        Спасибо (исп.).
        333

        В древние времена (исп.).
        334

        Утеса (исп.).
        335

        Пристанище (исп.).
        336

        В этом мире все возможно. Увидим (исп.).
        337

        Что вы сказали? (исп.)
        338

        Это не более чем рисунок (исп.).
        339

        Вы согласны? (исп.)
        340

        Зд.: каньонам (исп.).
        341

        Закономерный (исп.).
        342

        Ну, исчезло или перестало существовать (исп.).
        343

        А есть разница? (исп.)
        344

        Да. Исчезнувшее находится просто вне поля нашего зрения. Но переставшее существовать… (исп.)
        345

        Что? (исп.)
        346

        Горцев (исп.).
        347

        Луга (исп.).
        348

        Жарг. братан (букв. близнец), дружище, кореш и т. п. (исп.).
        Комментарии

        1

        Прошли по Игнасио Мехиа…  - Улица названа в честь Игнасио Мехиа Альвареса (1814-1906)  - генерала, министра обороны Мексики с 1872 по 1876 г.
        2

        …до Хуарес-авеню.  - Бенито Пабло Хуарес Гарсиа (1806-1872)  - либеральный адвокат и политик, пятикратно избиравшийся президентом Мексики.
        3

        …до моста через Рио-Гранде.  - По реке Рио-Гранде проходит граница между Мексикой и США. Города Эль-Пасо (со стороны США) и Сьюдад-Хуарес (исп. город Хуареса, со стороны Мексики) образуют единую конгломерацию с населением 1,5 млн чел.
        4

        Сальса - мексиканский соус из смеси овощей. «Salsa» означает «соленый».
        5

        - А что это за штуку он надел жеребчику на голову? /  - Недоуздок с наносником. Кавессон называется.  - Кавессон (медиакана, капсюль) представляет собой жесткий толстый ремень или веревку (иногда с узлами или металлической подкладкой), мешающую лошади открыть рот и выплюнуть удила. Кроме того, если лошадь сильно тянет, то капсюль давит на переносицу, а оба грызла образуют острый угол, давящий на нёбо. Кавессоном пользуются, чтобы скорректировать ошибки, сделанные предыдущим владельцем лошади, пытавшимся укрощать ее с помощью железа. В обычном оголовье типа «вестерн» кавессон не применяется.
        6

        …новенький «олдс - восемьдесят восемь»…  - Серия моделей легковых автомобилей, выпускавшаяся с 1949 по 1999 г. подразделением «Олдсмобиль» компании «Дженерал моторс». Напоминает нашу «победу», но большего размера. «Олдс-88-ракета» 1949 г. выпуска имел предельную скорость 156 км/ч.
        7

        …восьмидесятое шоссе…  - Проложенное в 1926 г., это шоссе было первой всепогодной дорогой через весь континент, от океана до океана. В те годы оно начиналось в Сан-Диего (Калифорния) и вело в Нью-Джерси.
        8

        Диммитт - городок в Техасе, центр округа Кастро.
        9

        …башмаки с джадсоновскими застежками.  - Уиткомб Л. Джадсон (1844-1909)  - изобретатель застежки-молнии (1890).
        10

        …на христианские слеты ковбоев в Форт-Дэвис…  - Праздники веры всех христианских направлений, первый из которых неподалеку от Форт-Дэвиса в 1890 г. провел преподобный Уильям Бенджамин Блуаз (1847-1917).
        11

        Тут, может, где-то побывал и дьявол; дьявол властен облечься в милый образ.  - В. Шекспир. Гамлет. Акт II, сц. 2. Перев. М. Лозинского.
        12

        …так и просидел всю войну в Кэмп-Пендлтоне.  - База морской пехоты в Калифорнии.
        13

        …улицы… Сантоса Дегольядо…  - Хосе Сантос Дегольядо (1811-1861)  - мексиканский политик и военный, соратник Бенито Хуареса.
        14

        …солдат из Форт-Блисса…  - Форт-Блисс - это огромный (4400 кв. км) испытательный полигон армии США, расположенный на территории двух штатов - Техаса и Нью-Мексико.
        15

        …равниной, поросшей древними креозотами.  - Креозотовый кустарник (ларрея трехзубчатая)  - самое долгоживущее растение на земле. Издает характерный запах.
        16

        …ранчо Макнью-спред.  - В те годы в пяти милях к северу от городка Орогранде находилось ранчо Макнью-спред. Впоследствии его поглотил полигон Форт-Блисс.
        17

        Калдильо - мясо, тушеное с помидорами, чесноком, луком и стручками чили.
        18

        Фабенс - городок в окрестностях Эль-Пасо (Техас).
        19

        - Про что читаешь? /  - Про Дестри.  - Харрисон Дестри, техасский ковбой,  - персонаж романа-вестерна «Дестри снова в седле», опубликованного Максом Брэндом в 1930 г.
        20

        Только и слышно что о войнах и о военных слухах.  - Мф. 24: 6.
        21

        Флаутасы - запеченная в свернутых трубочками лепешках курятина. Flautas (исп. букв.)  - флейты.
        22

        Оливер Ли любил повторять, что он только потому сюда и перебрался, что почвы здесь больно жалкие: думал, других охотников на них не найдется и его здесь оставят в покое.  - Оливер Ли (1865-1941)  - реальный «герой» фронтира Нью-Мексико.
        23

        …впадину бассейна Тулароса.  - Геологическая впадина-грабен площадью 17 тыс. кв. км на территории штатов Нью-Мексико и Техас.
        24

        Клинт - городок в округе Эль-Пасо.
        25

        «Старый дедушка» («Old Granddad»)  - Виски типа «бурбон», то есть в основном из кукурузы, а не из ячменя и производимый по большей части в Клермонте (округ Бурбон, Кентукки; самый американский алкоголь).
        26

        Месилья - городок в штате Нью-Мексико, южная окраина города Лас-Крусес, административного центра округа Дона-Ана.
        27

        Был закупщиком скота у Сперлоков.  - Некий Роберт А. Сперлок с семьей поселился в окрестностях каньона Багби (Техас) в 1896 или 1897 г. Сперлоки жили там до 1913 г., а затем переехали в Тукумкари (Нью-Мексико). Два или три года Роберт Сперлок занимался разведением скота в Тукумкари, а потом переехал в поселок Янг, что в долине Плезант (Аризона), где и умер 1 марта 1927 г.
        28

        …банде pachucos.  - Pachuco (исп.)  - хулиган, уличный стиляга. В 1920-е гг. так звали этнических мексиканцев, живших в Эль-Пасо и Хуаресе.
        29

        «Пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец».  - Лев. 19: 34.
        30

        Сан-Анджело - город в Западном Техасе, центр округа Том-Грин.
        31

        …поезда, идущего на восток из Эль-Пасо. Сьерра-Бланка, Ван-Хорн, Марфа, Элпайн, Марафон. Поезд катит и катит по голубой прерии сквозь ночь, дальше и дальше, в сторону Лэнгтри и Дель-Рио.  - Южно-Тихоокеанская железная дорога, которая первоначально проходила через Лэнгтри, там не проходит с самого начала ХХ в. Автор этим показывает, что Мэк вспоминает времена не менее чем полувековой давности.
        32

        В феврале… На… сретенье. Что-то там такое… с Приснодевой.  - В США Сретенье празднуют 2 февраля в честь принесения ребенка Христа родителями во храм и очищения Святой Девы Марии на сороковой день после родов. Сретенье символизирует собой встречу Ветхого и Нового Завета.
        33

        А работали вы тогда на ранчо «Матадор»?  - Ранчо «Матадор» действовало с 1882 по 1951 г. Поселок, а затем город Матадор возник в 1912 г.
        34

        Я тогда был в Форт-Коллинзе, Колорадо.  - Форт-Коллинз - город на западе США. Основан в 1864 г. как военный форпост для защиты от индейских племен.
        35

        Река Плэт - главная река штата Небраска.
        36

        …неподалеку от Огаллалы…  - В конце XIX в., когда железная дорога Юнион-Пасифик заканчивалась в Огаллале (Небраска), этот городок был конечным пунктом перегона стад из Техаса. Название происходит от индейского племени оглала-сиу.
        37

        Абилин - город в Центральном Техасе.
        38

        …на индейские территории.  - Оклахома вплоть до 1890-х гг. была населена индейцами, считалась индейскими территориями и в состав США не входила; штатом Оклахома эти земли стали в 1907 г.
        39

        Угольное масло - старинный аналог керосина; его получали перегонкой каменного угля.
        40

        …«рыбий» дождевик…  - В 1881 г. Абнер Джей Тауэр начал производить свои знаменитые «рыбьи» дождевики для верховой езды. Материалом для них служила пропитанная льняным маслом ткань, которая издавала характерный аромат, похожий на запах рыбы. Эти плащи были легче и мягче прорезиненных, запатентованных в 1844 году Гудьиром, и пользовались в США большим спросом, особенно почему-то у ковбоев Юго-Запада.
        41

        …хребта Лас-Харильяс…  - Лас-Харильяс - небольшая горная гряда, расположенная севернее и чуть к западу от Орогранде (Нью-Мексико). Своим названием хребет обязан преобладающей растительности: «jarillas» по-испански значит «креозотовые кусты».
        42

        Кентер - укороченный полевой галоп, основной тренировочный аллюр скаковых лошадей. При кентере лошадь производит три удара ногами о землю: левой задней, затем левой передней и правой задней вместе и наконец правой передней.
        43

        …нефтяных полях Пермского бассейна…  - богатый нефтью район Западного Техаса. Названием обязан геологическому периоду, в течение которого образовалась залегающая там нефть.
        44

        …несколько старых капканов… выкованных еще в «Онейде»…  - Имеется в виду то ли религиозная коммуна «Онейда», то ли организованная в 1879 г. на базе ее остатков компания «Онейда комьюнити лимитед», но в любом случае капканы с маркировкой «Онейды» производились до 1912 г., когда компания, которая существует и по сей день, переориентировалась на более выгодную работу с серебром.
        45

        А если бы у нас вол упал в канаву?  - Аллюзия на Мф. 12: 11 («Он же сказал им: кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу упадет в яму, не возьмет ее и не вытащит?») и Лк. 14: 5 («При сем сказал им: если у кого из вас осел или вол упадет в колодезь, не тотчас ли вытащит его и в субботу?»).
        46

        …грузовика «рео»…  - Вообще-то, REO - это аббревиатура. Но произносится как «рео», подобно нашему «газу» или «зису». Так назывался автозавод («REO Motor Car Company»), запущенный в 1904 г. человеком по имени Ransom E. (Эли) Olds (1864-1950). Между прочим, этому же самому Олдсу обязан своим названием «олдсмобиль», производство которого, наряду с «бьюиком» и «кадиллаком», положено в основу корпорации «Дженерал моторс».
        47

        …галечный конус выноса…  - Конус выноса - форма рельефа, которая имеет вид слабовыпуклого полуконуса. Она образуется из рыхлого обломочного материала в устьевой части временных водных потоков и небольших рек или при выходе их из гор на предгорные равнины, или из ущелий в более широкую долину.
        48

        Гончие Уокера - порода, начало которой было положено Томасом Уокером, завезшим в Виргинию из Англии собак для охоты на лис.
        49

        …собак… пегих, будто лошади породы аппалуза.  - Аппалуза - это порода лошадей преимущественно пятнистого, леопардового окраса. Таких лошадей когда-то разводили индейцы народа незперс (букв. «проколотый нос»), которые жили примерно на стыке теперешних штатов Вашингтон, Орегон и Айдахо, но в 1877 г. белые поселенцы лошадей у индейцев незперс отняли, и теперь аппалуза считается самой американской породой. Первоначально белые их заметили в долине реки Палауз, так лошадей и называли, и постепенно это название превратилось в «аппалуза». Что же до капитуляции индейцев незперс, то ее дата считается датой окончания индейских войн.
        50

        Гобернадора - мексиканское название креозотового кустарника.
        51

        Толсторог - то же, что американский горный баран. Между прочим, рога толсторога по массе зачастую больше всех его костей, вместе взятых.
        52

        …вдоль jornada…  - Зд.: девяностомильного безводного участка старинного пути конкистадоров из Мексики на север, проходящего по пустыне Jornada del Muerto (букв. «дневной переход мертвеца» или просто «путь к смерти»).
        53

        Padrino - посаженый отец. Это же слово означает и крестного отца. Испанцы, как и англосаксы, не видят между ними разницы.
        54

        «Рефреско» - лимонад со вкусом апельсина или лимона.
        55

        …как у его хозяина была дочь и как он в последний раз ее видел, как сидел в тюрьме в Салтильо и откуда у него на лице шрам…  - Перечислены события из первого тома трилогии, романа «Кони, кони». Салтильо - столица мексиканского штата Коауила.
        56

        Улице Печальной Ночи.  - Ночь печали - так было прозвано кровавое отступление конкистадоров из ацтекской столицы Теночтитлан в ночь с 30 июня на 1 июля 1520 г.
        57

        16 Сентября - День независимости Мексики. 16 сентября 1810 г. священник Мигель Идальго-и-Костилья поднял восстание в селении Долорес. Это стало началом войны за независимость, длившейся больше десяти лет.
        58

        …участником марша смерти…  - По-видимому, имеется в виду пеший переход военнопленных филиппинцев и американцев в 1942 г. в Батаане (Филиппины). Среди американских военнослужащих, оборонявших Филиппины, было много (около 1800) уроженцев штата Нью-Мексико. Потому именно в этом штате на ракетной базе «Уайт-Сэндс» (к северу от города Лас-Крусес) устроен мемориал, посвященный памяти жертв марша смерти, и проводится ритуальный марафон.
        59

        Но рано или поздно они все равно выгонят из страны всех белых. Даже «Бабикора» не выживет.  - Ранчо в Северной Мексике (штат Чиуауа) под названием La Babicora представляло собой огромную территорию площадью более миллиона акров и находилось в собственности американского медиамагната Уильяма Рэндольфа Херста (1863-1951). Земли в Чиуауа приобрел его отец, сенатор США Джордж Херст, по служебным каналам раньше других узнавший, что знаменитый индейский воин Джеронимо, терроризировавший белых поселенцев в том числе и в тех местах, сдался наконец американцам. В результате земли, ставшие гораздо более безопасными, Д. Херст скупил за бесценок.
        60

        Прощеное воскресенье - последнее воскресенье перед Великим постом.
        61

        Кафесито - кофе эспрессо по-кубински. Очень крепкий и очень сладкий, со взбитой пенкой, которая называется «эспумита», то есть «пенка».
        62

        …вперед выступил архатрон с мечом…  - Насчет загадочного слова «архатрон» мнения комментаторов расходятся. Большинство полагает, что это искаженный вариант слова «архонт» (в Древней Греции - правитель города-государства, полиса; в гностицизме - дух-мироправитель, творец материального космоса и нравственного демиургического закона как системы запретов, делающей человека рабом материи). При этом окончание «-трон» характерно скорее для электронных приборов (клистрон, магнетрон и т. п.).
        63

        …огромный желтый «евклид»…  - Фирма по производству самосвалов «Евклид компани оф Огайо» (Евклид - это город в штате Огайо) возникла в 1920-е гг. и просуществовала, условно говоря, до конца тысячелетия, но лучшими ее годами были 1953-1954-й, после чего ее поглотила «Дженерал моторс». С этого начался закат и постепенная утрата имени. С виду на «евклиды» очень похожи БелАЗы (видимо, с них и содраны).
        64

        …округа Де-Бака в Нью-Мексико…  - Назван в честь Изекиеля Кабесы де Бака (1864-1917), второго избранного губернатора штата Нью-Мексико.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к